Книга: Екатерина Великая



Екатерина Великая

Кароли Эриксон

Екатерина Великая

Глава 1

Маленькая четырехлетняя девочка подошла к королю и, привстав на цыпочки, потянула его за полу камзола. Ее уже научили в знак почтения целовать край одежды, но этот тучный, краснолицый человек, который с суровым лицом наблюдал за ее приближением, был одет в слишком короткий камзол, и девочке не без труда удалось выполнить приказание матери. Личико малышки сморщилось, выражая явное неодобрение. Ее необычно большие светло-голубые глаза, блестевшие умом и живым чувством, бесстрашно смотрели в строгое, надменное лицо короля. Затем она повернулась и засеменила короткими ножками к ожидавшей ее матери и двоюродной бабушке.

— Почему у короля такой короткий камзол? — требовательно спросила девочка голосом, который раскатился по всему огромному залу с высоким расписным потолком, плотными, тяжелыми гобеленами, поглощавшими звуки. — Он ведь богат и мог бы сшить себе одежду подлиннее!

Ее мать смутилась, ощутив на себе взгляды важных сановников, генералов и титулованных дам, гофмейстера в огромном парике и с длинным жезлом, элегантно одетых придворных дам и камергеров, серьезных лакеев в бархатных ливреях, а также ее бабушки, герцогини. Она понимала, что все они ждут от нее ответа на вопрос, заданный дочкой, понимала, но молчала.

Король спросил, что сказала эта маленькая девочка. Кто-то из близко стоящих придворных услужливо повторил ему слова ребенка, и тогда у всех, кто был в зале, перехватило дыхание, а мать девочки покраснела, ее отчаяние было написано на лице.

Но тут, к ее изумлению, король расхохотался. Он, который никогда не расставался с тростью, чтобы нещадно лупить ею солдат, если они плохо маршировали или неточно исполняли его строгие приказы, хохотал от всей души.

— Дерзкая крошка, однако, — заметил король, отсмеявшись. Он отвернулся, показывая, что эпизод исчерпан, и напряженность в зале спала.

Полное имя этой девочки было София Аугуста Фредерика Ангальт-Цербстская. Не по годам развитая и живая, она отличалась избытком энергии, что делало ее порывистой, резкой и временами своевольной. Она без умолку болтала и задавала вопросы, примечала и запоминала то, что ускользало от внимания других детей. Ей не исполнилось еще и четырех, а она уже читала по-французски, хоть и с ошибками, а также умела писать имена и даты. Она знала о том, что не очень привлекательна, и чувствовала, что ее мать была весьма обеспокоена этим. Но она понимала и то, что умна и ее оживленный разговор, непоседливость и неунывающий характер нравятся взрослым и вызывают улыбки на их лицах.

Недаром же ее вопрос заставил расхохотаться самого короля Фридриха Вильгельма.

Она была принцессой мелкого, но известного княжества Ангальт-Цербст, одного из трех сотен независимых немецких государств. В том году, когда она впервые увидела прусского короля, а именно в 1733, все эти разбросанные там и сям княжества, свободные города, епископства и герцогства связывали очень слабые политические узы под заржавевшей короной Священного Римского Императора. Более мощной, чем призрачная опека императора, была власть короля Пруссии, под началом которого находилась одна из самых больших и превосходно вышколенных армий в Европе. Фридрих Вильгельм зарился на земли, граничившие с его королевством.

Ангальт-Цербстское княжество как раз и относилось к числу этих малых государств — несколько сотен квадратных миль хвойных лесов, пастбищных лугов и болот, зажатых между Саксонским курфюршеством на юге, Магдебургским архиепископством на западе и Пруссией на севере. С начала тринадцатого века Ангальт гордился своей независимостью, но за время, прошедшее с тех пор, княжеская династия так разрослась и разветвилась, что князья влачили жалкое существование — ведь крошечная страна просто не имела надлежащих средств на содержание многолюдного правящего дома. Вот уже несколько поколений ангальтских князей, чтобы окончательно не впасть в нищету, вынуждены были поступать на службу в армию прусского короля. Отец Софии, князь Христиан Август, также следовал этой традиции. Он водил войска в битвы против французов и шведов, посвятив всю свою молодость прославлению прусского оружия, хотя для того, чтобы сделать успешную карьеру истинного полководца, ему не хватало способностей и желания.

Уже в весьма зрелом возрасте — ему было 37 лет — Христиан Август женился на довольно бедной (но зато с отличной родословной) принцессе Иоганне-Елизавете Гольштейн-Готторпской и забрал ее к себе в Штеттин, унылый городишко на померанской границе, где он командовал пехотным полком. Началась вскоре опостылевшая гарнизонная жизнь. Иоганне было всего лишь шестнадцать лет. Смазливая, ветреная девушка, которую испортила бабушка-герцогиня, потакавшая всем ее шалостям. Небогатая на события, выхолощенная жизнь Штеттина всем своим размеренным ходом вызывала у нее отвращение. В обществе там верховодили корректные до тошноты офицеры, затхлую провинциальность которых не могли замаскировать никакие потуги на изысканность манер. Задавали тон и жены купцов, мелочность которых могла довести до умопомрачения. Иоганна и Христиан Август поселились в доме местного торговца. Беременность Иоганны не заставила себя ждать.

Это давало ей хоть какую-то надежду. Родись у нее сын, он мог бы унаследовать Ангальт-Цербстское княжество, ибо тогдашний его правитель, двоюродный брат Христиана Августа, не имел детей, а равно и видов на обзаведение ими. Старший брат Христиана Августа был холост. Рождение сына помогло бы Иоганне покинуть надоевший ей до чертиков Штеттин и, возможно, освободило бы ее мужа от унизительной, почти рабской зависимости от прусского короля. Во время родов Иоганна ужасно мучилась и, как выяснилось, напрасно — на свет появилась дочь София. Роженица по-настоящему поправилась лишь через пять месяцев. Все это время она в отчаянии цеплялась за то и дело ускользавшую жизнь и почти что возненавидела ребенка, рождение которого поставило ее между жизнью и смертью. Софию поручили заботам девятнадцатилетней кормилицы, а затем, когда отняли от груди, передали на попечение гувернантки, Мадлен Кардель, которая изо всех сил пыталась укротить бьющую через край энергию своей подопечной и превратить ее в спокойного и послушного ребенка — хотя бы на то время, пока она и ее заискивающая, льстивая воспитательница пребывали на глазах родителей.

Едва выздоровев, Иоганна вновь забеременела, и на этот раз она почему-то была твердо уверена, что родится сын. Когда Софии исполнилось полтора года, у нее появился брат Вильгельм, который тут же стал для Иоганны средоточием материнских забот. София отошла на второй план, пребывала в забвении, лучи родительской любви скрестились на сыне-младенце. К сожалению, тот родился с недоразвитой ногой, словно бы усохшей, и это стало источником постоянных тревог для матери и отца. Они советовались со многими врачами, не пренебрегая народными снадобьями. Во здравие мальчика заказывались молебны в церквах, его возили принимать ванны в минеральных источниках. Было испробовано все, но состояние маленького Вильгельма не улучшалось, и Иоганне суждено было пережить еще одно горькое разочарование — сын, с рождением которого у нее было связано столько надежд, на глазах превращался в калеку.

Христиан Август воспользовался влиянием родственников жены и добился назначения на пост губернатора Штеттина. Ему стали оказывать большие почести, но главным было существенное увеличение доходов. Бережливый генерал дрожал над каждым пфеннигом, к вящему неудовольствию своей молодой супруги, склонной к мотовству. Губернатору полагалась и соответствующая его чину резиденция в замке из серого гранита, возвышавшемся над городом. Он получил в свое распоряжение целый этаж в одном из крыльев этого замка, прилегающем к церкви с высокой колокольней. Теперь утром и вечером вся семья на молитве преклоняла колени под колокольный звон, окрасивший все детство Софии в траурные тона.

Когда ей исполнилось четыре года, Мадлен Кардель оставила службу у Христиана Августа и вышла замуж за адвоката, а место гувернантки как бы по наследству заняла ее сестра Бабетта, которая оказалась настоящим сокровищем. Проницательная и здравомыслящая, она не давила на Софию силой своего авторитета, но в обращении с ней была мягка и терпелива, стараясь развить у своей воспитанницы ее добрые природные свойства и сдерживать дерзкие порывы. «Бабетта была добродушной и покладистой женщиной — писала о ней много лет спустя в своих мемуарах[1] София, — образец добродетели и мудрости». Ее отец — гугенот, бежавший от преследований, — был профессором во Франкфурте, и Бабетта получила отличное образование. Возможно, она и не была сведуща в тонкостях греческого и латинского классических искусств, но зато в совершенстве знала классическую французскую драму и научила Софию декламировать наизусть отрывки из Мольера и Расина. В мире, где пребывали традиционная лютеранская набожность и довольно суровое чувство долга, Бабетта утверждала рационализм, изящество мысли и французское остроумие.

«У меня было доброе сердце, — говорила о себе София, — я была здравомыслящей девочкой, в то же время глаза у меня были на мокром месте. Я отличалась своими капризами и непостоянством». Не испытывавшая недостатка в отваге и дерзости и одновременно наделенная стыдливостью — плод сверхревностного отношения к религии, — она легко впадала в страх и часто пряталась, чтобы избежать незаслуженного наказания, которое, как она считала, могло ее ожидать. Ее мать была скора на обвинения и на расправу и неохотно признавала свои собственные ошибки, поэтому Софии часто доставались шлепки, тумаки и затрещины. Это ранило ее чувство справедливости и воспитывало в ней страх перед матерью.

Будучи очень подвижным ребенком, София любила носиться вверх-вниз по ступенькам, из комнаты в комнату, скакать по стульям. Рано или поздно это могло кончиться плохо. Так оно и случилось. Однажды она баловалась с ножницами и кончик острия вонзился прямо в зрачок. К счастью, это не повлияло на зрение. В другой раз она играла в спальне своей матери, где стоял шкаф с игрушками и куклами. София попыталась открыть дверцы и опрокинула на себя тяжелый шкаф. Дверцы, однако, в падении успели открыться, и девочка вскоре выбралась из-под шкафа, отделавшись легким испугом.

Когда Софии исполнилось пять лет, Иоанна опять родила сына, которого назвали Фридрихом. Два года спустя у нее родился четвертый ребенок, и снова мальчик, но он прожил всего лишь несколько недель. Калека Вильгельм, возможный наследник Ангальт-Цербстских владений, остался любимцем своей матери, которая посылала его лечиться на воды то в Карлсбад, то в Теплиц, то еще куда-нибудь.

Хрупкие кости, склонные к переломам, как чума, преследовали семью. В возрасте семи лет даже задорная, пышущая здоровьем София серьезно повредила позвоночник: сильно закашлявшись, она упала на левый бок и с жестокими болями оказалась на несколько недель прикованной к постели. Кашель не исчезал, появилась одышка, а когда спустя месяц девочке позволили встать, у нее оказалась нарушенной осанка. Проще говоря, она скособочилась — правое плечо поднялось гораздо выше левого, а позвоночник принял форму буквы Z.

Иоганну от переживаний чуть было не хватил удар. Калека-сын и так уже был для нее тем крестом, который суждено нести до конца жизни, но кособокая дочь впридачу — это уже слишком. Такого удара она не могла вынести, а потому то, что случилось с Софией, держали в тайне. Знали лишь Бабетта и слуги. Вывихи и смещение позвонков были явлением не таким уж редким, особенно во время пыток узников. Поблизости от Штеттина проживал один человек, знавший толк в этом деле и умевший лечить. Но была одна деликатная и немаловажная подробность, из-за которой Иоганна не хотела разговоров о лечении своей дочери ведь лекарь служил местным палачом.

В конце концов в обстановке строжайшей секретности палача привезли в замок. Он осмотрел больную девочку и предписал следующий курс лечения: во-первых, найти молодую девственницу, которая каждое утро покрывала бы спину и плечо принцессы своей слюной, и во-вторых, София должна носить жесткий корсет, который бы удерживал спину в одном и том же положении днем и ночью. Снимать его разрешалось только для смены нижнего белья.

Иоганна, которая очень раздражалась, когда София стонала и жаловалась, неизменно призывала свою дочь «терпеливо переносить болезнь», твердо следовала назначенному курсу лечения и оказалась права. Когда через несколько месяцев палач разрешил снять жесткую скрепу, позвоночник выпрямился, от кособокости не осталось и следа.

Преодоление телесного недостатка было делом нелегким, однако не менее трудным оказалось и обуздание незаурядного ума Софии, на который тоже необходимо было надеть своего рода корсет или смирительную рубашку, чтобы он, развиваясь, не обрел уродливые формы. Бабетта Кардель заметила, что для Софии был характерен «esprit gauche» — эксцентричный и глубоко индивидуальный образ мыслей. Девочка была своевольна и упряма и «сопротивлялась, когда встречала сопротивление», как сама она выразилась позднее, вспоминая о том, какой была в пять-шесть лет. София обладала «наклонностью извращать все, что ей говорилось, придавать этому противоположный смысл», и в возрасте, когда все дети, в особенности маленькие девочки, отличаются послушанием и исполнительностью, эта склонность противоречить всему явилась вызовом для ее учителей.

Помимо Бабетты, которая знала, как управлять юной принцессой при помощи рассудительности и доброты, у Софии были: учитель немецкого языка, учитель танцев — француз, учитель, музыки и еще учитель каллиграфии — кальвинист. О последнем она отзывалась как о «старом придурке», который с детства страдал слабоумием. Учитель музыки, «бедняга Релинг», вызывал у нее неудержимые приступы смеха тем, что впадал буквально в экстаз, восторгаясь певцом, которого он всегда приводил с собой на уроки и который, по выражению Екатерины Великой, «ревел как бык». Поскольку у Софии не было музыкального слуха, она завидовала тем, кто его имел, но совершенно не уважала ни Релинга, ни других тупых провинциальных педантов, обучавших ее.

К герру Вагнеру, который преподавал ей религию, а также обзорный курс истории и географии, София испытывала более сложные чувства. Герр Вагнер, капеллан гарнизона, считал своей обязанностью внушить легкомысленной беззаботной принцессе понятие о серьезном отношении к жизни, о порочности всего мирского и стращал ее адом. Он подарил ей огромную немецкую библию, в которой сотни стихов были подчеркнуты красными чернилами. Эти строки надо было заучить наизусть. Часами девочка сидела с книгой на коленях и твердила фразы о возмездии — и возмездие господа она часто путала с карой, следовавшей от герра Вагнера. Ибо когда София запиналась или забывала стих, капеллан сурово наказывал ее и всем своим неодобрительным видом давал понять, что дело не в забывчивости или нерадивости — просто она ни на что не годится. Трагедия, зло и грех были излюбленными темами герра Вагнера, и он усердно прививал Софии чувство пессимизма по отношению к земной жизни и безграничный страх перед днем страшного суда, когда каждому смертному воздастся от господа по грехам его. София относилась к поучениям пастора Вагнера очень серьезно и часто плакала в одиночестве, кляня свои недостатки.

Когда дело дошло до логики, истории и постулатов из книг бытия, природное любопытство и склонность девочки оспаривать все, во что предлагалось беспрекословно верить, пересилили ее набожность. Она вела со своим наставником «горячие споры», упрямо отстаивая свою точку зрения на то, что бог поступил очень несправедливо, прокляв всех тех, кто жил до рождения Христа. А как же быть с мудрыми философами древности Платоном, Сократом, Аристотелем, чьей прозорливостью весь мир восхищается вот уже несколько тысячелетий? — спрашивала она. Разве бог не отказал им в справедливости, обрекая их на вечные муки в загробной жизни? Герр Вагнер подкреплял свою позицию ссылкой на соответствующую главу и стих, но София продолжала защищать Аристотеля и Платона. В конце концов терпение у пастора лопнуло. Он отправился к Бабетте и потребовал, чтобы она задала своей воспитаннице хорошую трепку и открыла ей глаза на истину, научив уважать авторитет старших.

Бабетта тактично объяснила Софии, что ребенку не подобает выражать мнение, противоречащее суждениям таких уважаемых господ, как пастор Вагнер, и посоветовала признать справедливость его воззрений. Однако вскоре учитель и ученица снова разошлись во взглядах. На этот раз София, захотела узнать, что было до сотворения мира по библии.



— Хаос, — объявил герр Вагнер тоном, не допускающим возражений.

— И что же это такое — хаос? — тут же полюбопытствовала София, и ответ наставника не удовлетворил ее.

Окончательно выбившись из сил и, несомненно, разозлившись на Бабетту за то, что она отказалась отлупить непокорную принцессу, герр Вагнер всплеснул руками и призвал на помощь гувернантку, чье вмешательство восстановило мир, пока не возник очередной камень преткновения, каким оказалось незнакомое слово «обрезание». София, конечно, захотела узнать, что оно обозначает, а герр Вагнер, понятно, не испытывал никакого желания объяснять. Бабетта тоже посоветовала ей не задавать вопросов на эту тему. Потребовалось все ее искусство убеждать, чтобы ребенок согласился остаться в неведении. Наблюдательная девочка заметила при этом, что Бабетте данное положение показалось очень забавным.

Экзамен, устроенный герром Вагнером, внушал не меньший трепет, чем судный день. «Меня ужасно замучили все эти его вопросы», — вспоминала София много лет спустя. Хуже всего было то, что ей пришлось учить наизусть очень много отрывков из библии, а также стихов. У нее отняли все игрушки, дабы ничто не помешало ей сосредоточиться. Вспомним, что девочке в ту пору было всего лишь семь лет. (По правде сказать, она не очень-то и скучала по ним, ей больше нравились подвижные игры, в которые играли мальчишки. Она не любила возиться с куклами, развлекалась в минуты отдыха тем, что складывала носовой платок в различные геометрические фигуры.) «Полагаю, что простой смертный не в состоянии был удержать в памяти все, что я должна была запомнить, — вспоминала она через много лет. — По-моему, это было бессмысленным занятием».

Нагрузка оказалась слишком велика для маленькой девочки. Когда пришла осень и дни в северном Штеттине стали совсем короткими, а в сумерках начинали звонить колокола, София завела привычку прятаться за портьерами и плакать горько и безутешно. Она оплакивала свои грехи, ошибки, которые допускала, уча уроки, и тосковала по ласке, которой ей не хватало. Однажды, когда она заливалась слезами в своем укромном месте, на нее наткнулась Бабетта, и девочка выложила ей все свои печали. Гувернантка, сочувствовавшая воспитаннице, пошла к пастору и упрекала его в том, что его уроки вызывают у Софии излишнюю меланхолию и страх перед будущим, и попросила его быть более снисходительным. Ни Бабетта, ни кто-либо другой не обратили внимание на то, что больше всего беспокоило Софию: она знала, что мать не любила ее, и девочка испытывала неприязнь к изнеженному родительскими неусыпными заботами калеке Вильгельму, который, с точки зрения Софии, заслуживал затрещин, достававшихся ей.

Внутренне София была в отчаянии, но внешне она была весела, особенно при посторонних. Ее порывистость, неиссякающая бодрость, врожденная склонность «болтать без стеснения и без умолку» в обществе взрослых, поразительный ум — сочетание всех этих свойств производили сильное впечатление на гостей. Она привыкла к тому, что хвалили ее ум.

Когда Иоганна поехала в Брауншвейг и взяла с собой Софию, чтобы та повидалась с прабабушкой, девочку хитростью заставили продекламировать длинные отрывки из драматических произведений. Ее гладили по голове и хвалили, и она начала считать себя не такой, как все: «Мне так часто говорили, что я умна и сообразительна, что я в конце концов поверила этому». Король Фридрих Вильгельм, который впервые отведал плоды раннего развития Софии, когда той было еще четыре года, следил за ее успехами, интересуясь ею каждый раз, когда ему случалось бывать в Штеттине или когда Христиан Август приезжал в Берлин.

Иоганна впервые отвезла принцессу в Берлин, когда той исполнилось восемь лет. Они пробыли там несколько месяцев, и София являлась ко двору разодетая, как маленькая дама, в платье с длинным шлейфом. Ее позвоночник больше не выписывал зигзаги, плечи стали симметричными. Проходя по залам королевского дворца, который уступал в размерах дворцу ее прабабушки в Брауншвейге, она гордо несла свою маленькую головку. Королева пригласила ее к обеду. За столом был кронпринц Фридрих, молодой человек двадцати пяти лет. Королеве и ее сыну девочка показалась очаровательной, и Фридрих, как и София, обладавший недюжинным умом и неугомонным, пытливым духом, надолго запомнил ее. То, что ее восьмилетняя дочь уже сумела обратить на себя внимание высочайших особ и тем самим обошла ее, раздражало Иоганну, по понятиям которой девочки могли цениться лишь за их красоту. София, по мнению ее матери, была дурнушкой, и весь ее ум, каким бы высоким он ни был, не мог затмить этого недостатка. Иоганна не распространялась по этому поводу, но ее чувствительная дочь обо всем догадывалась. Кроме того, София росла в таком окружении, где главным достоинством женщины считалась ее внешность. Всем было известно, что из некрасивых маленьких девочек вырастали такие же некрасивые женщины, а некрасивых женщин никто не брал в жены, и они чахли в домах своих родителей или в монастырях, где жили с роскошью в затворничестве, не принимая монашеского обета. При этом им отводились великолепные апартаменты, не шедшие ни в какое сравнение с обычными скромными кельями. Почти в каждой семье, включая и семью Софии, были такие неудачницы, никому не нужные женщины. По мнению Иоганны, ее дочери грозила опасность стать одной из таких отверженных.

Очень умная, приятная в общении, но некрасивая — таков был вердикт по отношению к Софии Ангальт-Цербстской. Ребенок же делал то, чего и ждали от него, наблюдая за миром своими большими яркими глазами, задавая тысячи вопросов и ожидая своего звездного часа.

Глава 2

После того как ей исполнилось восемь лет, София все меньше и меньше времени проводила в унылом до отупения, холодном Штеттине, надолго уезжая туда, где жизнь била ключом и искрилась роскошью — к пышным дворам Берлина и Брауншвейга. В течение трех-четырех месяцев в году Иоганна жила при дворе своей бабушки, а долгие северные зимы проводила в Берлине, куда брала с собой и Софию.

Христиан Август не возражал против столь долгих отлучек жены. Ему было уже под пятьдесят, ей еще не было и тридцати; они различались характерами — серьезный, суровый и аскетический у мужа, тяготевшего к одиночеству, и живой, остроумный и легкомысленно-кокетливый у жены, предпочитавшей вращаться в обществе друзей и поклонников. В этой супружеской паре Иоганна, по воспоминаниям ее дочери, считалась средоточием ума, но в действительности Христиан Август превосходил ее по этой части, «будучи человеком незыблемых моральных устоев и глубоких, трезвых суждений», знакомым со многими предметами благодаря своей начитанности. Интересы Иоганны и ее мужа были слишком разными, чтобы их могло связывать что-то еще, кроме воспитания детей. Христиан Август уже начинал стареть, болеть и не мог участвовать в бесконечных охотах, балах и прогулках, чего требовала придворная жизнь.

Поэтому Иоганна уезжала без мужа, с Софией и другими детьми, и занимала место среди представителей и представительниц знатных, но захиревших фамилий, окружающих короля Фридриха Вильгельма. Она напоминала себе о том, что хоть ее муж и был захудалым принцем, сама она происходила из семьи, тесно связанной с королевским родом. Ее прадедушкой был Фридрих II, король Дании, ее покойный отец был князем-епископом Любека, а ее кузен Карл Фридрих женился на Анне, дочери российского императора Петра Великого. Сын Карла и его тезка, девятилетний Карл Ульрих, являлся наследником шведского и российского престолов. Покойный брат Иоганны Карл Август был помолвлен с младшей дочерью Петра Великого Елизаветой, но умер накануне свадьбы.

Однако все эти царственные связи Иоганны не принесли ей богатства, а замуж она вышла за человека, стоявшего ниже ее по своему происхождению. Она была лишь четвертой дочерью князя-епископа, принадлежа к числу наименее значительных из его двенадцати детей, разлученных с матерью по причинам, о которых история умалчивает. И все же она питала надежды, что ее собственным детям уготована лучшая участь. Возможно, из-за того, что ей самой удалось достичь немногого в жизни, Иоганна была болезненно честолюбивой. И если нахальство, смелость и гордость смогут помочь детям выбиться в первые ряды общества, то она готова подталкивать их изо всех сил. Она советовалась с медиумами и предсказателями судеб в надежде узнать, что уготовано ее отпрыскам, хотя, когда дело доходило до невзрачной малышки Софии, Иоганна имела обыкновение морщиться, как от боли, вне зависимости от предсказаний прорицателя.

Среди других детей, находившихся с родителями при Брауншвейгском дворе, была маленькая принцесса Марианна Брауншвейг-Бевернская, чье прелестное личико обещало стать невероятно красивым. Иоганна прониклась к ней приязнью и стала расхваливать ее. «Вот маленькая девочка, на голове которой в один прекрасный день окажется корона», — сказала она в присутствии гадкого утенка, Софии. Эти слова долетели и до ушей одного монаха-ясновидца, принадлежавшего к свите князя-епископа Корби.

Монах поспешил исправить предсказание, сделанное Иоганной, сказав ей, что в будущем Марианны он не видит ни одной короны, зато над головой Софии отчетливо просматриваются целых три.

Это был миг триумфа для Софии, которая связала его со словами Больхагена, ментора и друга ее отца. Этот человек жил неподалеку от Штеттина и много времени проводил с детьми Христиана Августа. Однажды, читая газету, Больхаген обратил внимание на одно объявление, о котором рассказал потом детям. В нем говорилось о предстоящей свадьбе принцессы Августы Сакс-Готской и старшего сына короля Англии Георга II.

— Ну вот, — заметил он. — Эта принцесса Августа куда хуже воспитана, чем наша; она нисколечко не красива, и все же ей суждено стать английской королевой. Кто знает, кем станет наша принцесса!

Германские принцессы пользовались спросом в других государствах. Казалось, что им несть числа. Конечно, за ними не давали большого приданого, но зато их отцы в силу своей незначительности не предъявляли особых претензий к женихам. Многие правящие дома Европы посылали своих гонцов на смотрины немецких принцесс, с которых писались и увозились портреты.

Иоганна принялась размышлять — сначала, правда, без особого задора, — что и София может стать предметом торга на этом рынке невест, пусть даже и за невысокую цену, но и не совсем задаром. Между тем девочка подрастала, и ее некрасивые черты потихоньку сглаживались. Вдобавок она производила все более внушительное впечатление своей способностью впитывать в себя и обсуждать новые идеи. Многие восхищались ее оригинальными мыслями и делали комплименты матери, называя Софи яркой натурой. Иоганна по-прежнему скептически смотрела на будущее дочери, но все же поспособствовала тому, чтобы она обзавелась нужными друзьями и почаще мелькала в кругу лиц, близких к прусской королевской фамилии — так, на всякий случай.

Иоганна любила Берлин и чувствовала себя на седьмом небе, когда приезжала туда пожить. В те времена это был небольшой живописный город с широкими улицами, с многочисленными красивыми зданиями, притом многие из них были построены по личному распоряжению короля, у которого был конек: сносить невзрачные и хилые строения и возводить на их месте новые, крепкие — за счет казны. Берлин был наводнен солдатами и офицерами. Там на постое в частных домах расквартировывалось около двадцати тысяч бравых служак, что составляло четвертую или пятую часть всего населения столицы. В перерывах между кампаниями, особенно зимой, военным нечего было делать, и они убивали время на балах, маскарадах и прочих увеселительных собраниях.

Иоганна, хорошенькая и не стесненная опекой мужа, была украшением этих вечеров. Все остальное время, свободное от развлечений, Иоганна посвящала своим материнским обязанностям. Главным предметом ее забот и тревог, как всегда, было слабое здоровье старшего сына, Вильгельма. Его высохшая нога жалко болталась, и он не мог передвигаться без посторонней помощи. Если верить мемуарам Софии, то характер ее брата к тому времени стал раздражительным и даже несносным.

Иоганна не отходила от него ни на шаг, приглашая то одно, то другое медицинское светило, устраивая целые консилиумы. А тем временем пошатнулось здоровье и младшего сына, Фридриха, на которого Иоганна начала возлагать все больше надежд, разочаровываясь в Вильгельме.

Безупречное здоровье Софии было своего рода вызовом для ее хилых братьев. Она была рослой не по возрасту и сильной. Ей доставляло особое удовольствие быстро сбежать по ступенькам крутой лестницы, а затем так же быстро подняться по ней. Вечерами ее рано укладывали спать. Бодрая и полная энергии, она притворялась спящей, а когда ее оставляли одну, сооружала себе коня из подушек и, взобравшись на него, гарцевала до изнеможения.

Всерьез занявшись лечением Вильгельма, Иоганна перестала навещать родственников, как со своей стороны, так и со стороны мужа. Ее тетя Мария-Елизавета была настоятельницей протестантского монастыря в Кведлинбурге, где старшая сестра Иоганны Ядвига также занимала высокую должность. Обе женщины, тетя и племянница, часто ссорились, и дошло до того, что они не хотели видеть друг друга. Иногда они умудрялись годами не встречаться, хотя жили, по сути дела, под одной крышей и ходили по одним и тем же дорожкам. Иоганна очень старалась помирить их. Порой это ей удавалось, но дни примирения были краткими — очевидно, вражда, связывавшая Марию-Елизавету и Ядвигу, оставалась единственным ярким пятном в их серой будничной жизни, наполняя ее хоть каким-то смыслом, и они не собирались отказаться от нее.

Коротенькая и толстая до безобразия Ядвига очень любила животных. В тесной келье она держала шестнадцать мопсов. У многих из них родились щенки, и все собаки спали, ели и справляли свои естественные надобности прямо там, в одной комнатушке. Ядвига держала молодую служанку, единственной обязанностью которой было убирать за животными. Девушка трудилась с рассвета до заката, но, несмотря на все ее усилия, в келье воняло, как в собачьей конуре. Однако этого Ядвиге было мало, и она еще обзавелась стаей попугаев, которые перелетали с жердочки на жердочку и доводили своими криками и болтовней посетителей до безумия. Когда Ядвига отправлялась куда-нибудь в своей карете, ее непременно сопровождали по меньшей мере с полдюжины собак и один попугай. Она брала с собой собак даже в церковь.

У Софии была еще одна тетушка — старая дева, сестра ее отца София-Кристина, которая тоже любила животных, но вела несколько более уравновешенную жизнь. Когда малышка Софи познакомилась с ней, той было уже за пятьдесят. Она была высокая и худая, чрезмерно гордящаяся своей стройной фигурой, может быть потому, что ей больше нечем было гордиться. Лицо у нее было обезображено. Она рассказывала своей племяннице, что в детстве с ней произошел несчастный случай. Она была очень красива, но однажды загорелся капюшон у нее на голове, и часть лица на всю жизнь оказалась изуродованной ожогами… Пришлось навсегда расстаться с надеждами выйти замуж.

Тетушка София-Кристина была доброй и сострадательной по натуре.

Она подбирала больных и покалеченных птиц и ухаживала за ними до полного их выздоровления. В своих воспоминаниях Софи подробно перечисляла пернатое хозяйство тетушки: одноногий дрозд, цыпленок, которому петух продолбал голову, частично парализованный соловей, безногий попугай, лежавший на брюшке, и множество других созданий, свободно гулявших по комнате. Отзывчивость Софии-Кристины на беды братьев меньших произвела на ее племянницу не такое сильное впечатление, как ее гнев.

Тетушка не на шутку рассердилась, обнаружив, что половина птиц улетела в окно, которое девочка по забывчивости оставила открытым. У Софии складывалось впечатление, что все старые девы становились жертвами своих чудачеств. Не имея мужа, которому они обязаны были повиноваться, детей, о которых нужно было беспокоиться, или родственников со стороны мужа, перед которыми нужно было заискивать, они отдавали все нерастраченное тепло своих душ животным, а если этого тепла не было, то находили удовлетворение в мелких ссорах.

Еще одной их характерной чертой были предрассудки. У Иоганны была служанка, фрейлейн Кайн, женщина уже в зрелых годах, которая верила в привидения и утверждала, что они часто ей являются. («Я родилась в воскресенье, — рассказывала она Софии, — и поэтому у меня есть второе зрение».) Однажды (тогда Софии было одиннадцать лет) ей пришлось по дороге в Брауншвейг заночевать в одной комнате с фрейлейн Кайн. Там стояли две кровати. София легла на одну из них и заснула, однако среди ночи проснулась, почувствовав, что к ней кто-то присоединился. Открыв глаза, она увидела при тусклом свете свечи фрейлейн Кайн и вслух выразила свое удивление.



С трудом шевеля языком, ибо она дрожала от страха и едва ли могла соображать, пожилая служанка прошептала:

— Ради бога, оставьте меня в покое и засыпайте без лишнего шума!

София, однако, потребовала объяснений, почему фрейлен Кайн не желает спать в своей постели.

— Разве вы не видите, что происходит в комнате и что там на столе? — ответила фрейлейн Кайн и накрылась одеялом с головой.

София окинула взглядом комнату, но не услышала и не увидела ничего странного; лишь две кровати и маленький столик со свечой, кувшином и миской. Она сказала об этом фрейлейн Кайн, и та немного успокоилась. Все же боязливая фрейлейн Кайн не могла заснуть и вскоре выбралась из кровати и, подойдя к двери, удостоверилась в надежности запоров. София, однако, уснула, а ее напарница осталась в бодрствующем состоянии. На следующее утро она выглядела измученной и не могла скрыть тревоги. София опять пустилась в расспросы, но фрейлейн Кайн упрямо хранила молчание.

— Я не могу говорить! — вот все, что удалось из нее выжать. София поняла, что женщина всерьез думала, будто ей пришлось столкнуться с потусторонней силой.

Фрейлейн Кайн часто пугала Иоганну своими разговорами о привидениях, «дамах в белом» и прочих явлениях из другого мира. Кроме того, в присутствии Софии часто повторялись народные предания о ведьмах, домовых и духах. Все эти россказни не могли не повлиять на впечатлительную девочку. Оплотом здравомыслия в этой стихии суеверий и предрассудков оставалась Бабетта Кардель, которая каждый такой случай подвергала критическому разбору.

— В этом нет здравого смысла, — имела обыкновение говорить Бабетта всякий раз, когда ей доводилось слышать очередную историю.

Это почтение к здравому смыслу в конце концов привилось и Софии, и она с немалым интересом следила за ходом беседы Бабетты и ее друга, мсье де Моклерка, в которой обсуждался практический подход англичан к законам, религии и правительству. Мсье де Моклерк был занят в то время редактированием истории Англии, написанной его отчимом. Именно тогда София и познакомилась впервые с понятиями общественного равенства, народного представительства и политических реформ, научившись презирать легковерие и ценить красноречие в дебатах.

В возрасте одиннадцати лет Софию отвезли в Эйтин, в герцогство Гольштейн, для знакомства с троюродным братом Карлом Ульрихом, подающим надежды мальчиком, который был наследником одновременно двух тронов, а потому и удостоился пристального внимания семьи Софии. Отец Карла Ульриха, кузен Иоганны Карл Фридрих, только что умер, и его сын унаследовал герцогский титул и право претендовать на шведский престол. А поскольку по своей покойной матери мальчик приходился внуком Петру Великому, не меньшие права он имел и на российский трон, на котором не очень прочно сидела его стареющая родственница, императрица Анна Ивановна, двоюродная сестра его матери.

Карл Ульрих был на год старше Софии. Бледный, худосочный, хрупкого телосложения мальчик, он мог, когда этого хотел, располагать к себе приятными манерами. Опекуном сироты стал дядя Софии, брат Иоганны Адольф. На инвеституру (церемонию формального возведения в сан герцога), собрались многие родственники, которые строили собственные планы, связанные с будущим мальчика. Наряду с тетушкой Анной и дядей Августом присутствовала и матриарх Гольштейнской фамилии, мать Иоганны Альбертина.

Софию привезли в Эйтин в надежде выяснить, каковы ее шансы на замужество. Карлу Ульриху в недалеком будущем предстояло, очевидно, сыграть определенную роль в европейской политике, а, стало быть, выбор жены был уже для него не за горами, причем жену следовало найти среди близких родственников, ту, с которой он уже был знаком и к которой не испытывал бы недоверия. Софии не приказывали прямо сделать все возможное, чтобы понравиться кузену, но все же ее дяди и тети вкупе с гофмейстером Карла Ульриха, шведом Брюммером, не скупились на намеки, что их помолвка была бы в интересах семьи.

Первое впечатление Софии от Карла Ульриха было благоприятным для него — недурен собой и обходителен. И еще она уже видела себя в мечтах королевой Швеции, и хотя он уделял куда больше внимания ее матери, а не ей самой, это девушку совершенно не беспокоило. Возможно, ей на память пришло предсказание монаха-ясновидца, и она подумала, что брак с этим бледным мальчиком явится его исполнением. Что же касается отношения Карла Ульриха к Софии, то оно было обусловлено очень простой причиной — он завидовал ее свободе.

Юный герцог был отчаянно несчастен. Окруженный льстецами, он задыхался под гнетом наставников и педагогов, которые не спускали с него глаз ни днем, ни ночью. Различные правила дворцовой жизни, требования этикета не давали ему и шага ступить самостоятельно. Карл Ульрих ощущал себя собачонкой на привязи, и в нем начинала зреть дикая злоба против всех, кого он считал своими мучителями. Вскоре навещавшие его родственники заметили, что под лоском безупречных манер скрывается вспыльчивый и своенравный характер.

Воспитание юного герцога со дня его рождения оставляло желать лучшего или, точнее сказать, было примером того, как не следует воспитывать ребенка. Мать у него умерла, когда ему было всего лишь два месяца, а его отец, тщедушный, болезненный человек, не передал сыну ничего, кроме титула и голштинского патриотизма. С младенчества мальчик находился в центре внимания придворных и дворцовой челяди. С одной стороны существовали досадные ограничения этикета, а с другой — ему старались угодить, в результате он не знал удержу в своих капризах, которые переходили иногда в припадки ярости. Он творил все, что ему заблагорассудится, и говорил все, что вздумается. Он был неглуп, но его поведение уже отличалось неисправимостью, и учителя ничему не могли его научить. Он ненавидел почти всех своих воспитателей, особенно за то, что они запрещали ему пить вино за обедом. И все же он пил слишком часто и слишком помногу. Иной раз не мог встать из-за стола без посторонней помощи.

Софии показалась, что он был привязан только к двоим из всего окружения. Это были его камердинеры — ливонец Крамер и неотесанный швед Ремберг, бывший солдат, с которым Карл Ульрих играл в военные игры.

Из Голштинии София вернулась с полным убеждением, что ее брак с герцогом дело, по всеобщему мнению, необходимое и почти решенное. Однако на примете были и другие столь же завидные женихи, например, умный и подававший немалые надежды брат короля Фридриха, принц Генрих, который также проявил интерес к Софии. В свои двенадцать-тринадцать лет она уже вполне созрела телесно и «была крупнее и более развитой, чем обычно бывают в этом возрасте», — отмечается в ее мемуарах, — а поэтому могла уже начать брачную жизнь.

В ее жизнь незаметно, бочком вкрался еще один далекий кузен — Вильгельм Сакс-Готский. Он был хром, но очень внимателен, всегда сидел рядом с ней в церкви, докучая своими разговорами, а потом вдруг объявил, что собирается жениться на ней. Однако Христиан Август отвел его притязания, предложив Вильгельму жениться на Анне, сестре Иоганны. Очевидно, Вильгельм не отличался привередливостью и охотно женился на тридцатилетней Анне, после чего оба супруга канули в безвестность, исчезнув с общественного небосклона.

Когда Софии исполнилось тринадцать лет, с Христианом Августом случился удар, парализовало левую сторону тела. Он все же оправился и смог вернуться к своим прежним обязанностям — управлению Штеттином и командованию гарнизоном. Удар напомнил ему о том, что он смертен, и заставил поволноваться Иоганну, которая опять забеременела. К тому же здоровье старшего сына внушало все больше опасений.

Вильгельм чах на газах. Не помогали никакие врачи, лекарства и ванны на водах. Он больной лежал в постели, а его убитая горем мать бодрствовала рядом. Вильгельм с самого своего рождения был для нее дорогим сокровищем, и все в семье знали это. Теперь он уходил в небытие. Когда он скончался, Иоганна была безутешна. Поддержать, ее в этом несчастье прибыли все родственники, включая даже престарелую Альбертину, но смерть сына оставила в ее сердце незаживающую рану.

Принц, правивший Ангальт-Цербстом, умер, и управление княжеством перешло по наследству в руки Христиана Августа и его брата Людвига. Фридрих (или Фриц) Христиан Август и второй сын Иоганны стали законными наследниками. Даже Софи досталась доля, поместье в Евере, на берегу Северного моря. Христиан Август вышел в отставку и переехал вместе с семьей в средневековый город Цербст, обнесенный стенами, с темными, извилистыми улочками, старинными узенькими домиками и очаровательным дворцом. Иоганна все еще скорбела по усопшему сыну, но теперь у нее было хоть какое-то утешение. Ее честолюбие было отчасти удовлетворено: у нее и Христиана Августа было свое миниатюрное государство, с крошечным княжеским двором, скромным доходом, своей гвардией и подданными, которые отвешивали почтительные поклоны, завидев карету с принцем и принцессой. Бог с ним, что Ангальт-Цербст был такой крохотный, что на быстром коне его можно было обскакать за день. Если подходить к этому без особых претензий, то он являлся суверенным государством, и в его пределах Иоганна была первой дамой.

Когда Софи исполнилось четырнадцать лет, семья совершила поездку в Евер, и там София повстречала женщину, запомнившуюся ей на всю жизнь.

В момент их встречи графине Бентинк было тридцать лет. Это была рослая, мужеподобная женщина с грубоватым лицом, простыми манерами и с кипучей, бьющей через край энергией. Она была умница, много знала, и казалось, что ей не было решительно никакого дела до светских правил. Числясь замужем за графом Бентинком, который пребывал в безвестности, она жила в поместье своей матери в обществе женщины, которая скорее всего была ее любовницей. У нее был трехлетний сын, отцом которого, как узнала София, был лакей.

Непосредственность графини, ее независимость от светских условностей, отклонение от природных законов — все это София находила неотразимым.

По-детски непринужденно графиня взяла Софи за руку и пустилась с ней отплясывать крестьянский танец. Они плясали так задорно и весело, что вокруг собралась толпа. Графиня отлично, как заправский кавалерист, держалась в седле. Софи еще не приходилось видеть, чтобы женщина галопировала таким образом, «словно курьер». Бентинк удалось убедить Христиана Августа разрешить Софи принять участие в верховых прогулках по землям поместья. «Она словно добавила мне живости, которой и так у меня было хоть отбавляй», — вспоминала София.

Общение с графиней придавало девочке бодрости, оно заставило ее немного по-иному взглянуть на жизнь. «С того момента, — вспоминала она много лет спустя, — верховая езда стала моим главным пристрастием и оставалась им долгое время». То, что родители, особенно Христиан Август, пришли в замешательство от этой стремительной и напористой графини, делало ее еще более привлекательной для Софии, и она, придумывая различные предлоги, по нескольку дней кряду гостила у своей взрослой подруги, каждый раз рискуя быть серьезно наказанной. Графиня показала ей свои хоромы. На одной стене висел портрет очень красивого мужчины. Графиня пояснила, что это ее муж.

— Если бы он не был моим мужем, я бы по уши влюбилась в него, — призналась она Софи.

Христиан Август и Иоганна покинули Евер раньше намеченного срока, чтобы разлучить Софи с новоприобретенной подругой. Однако обаяние графини было сродни колдовству и оставило глубокий след в памяти девочки-подростка. В течение многих последующих недель Софи находилась под впечатлением духа свободы и не опасалась чужих мнений. Графиня Бентинк поступала вопреки всем ожиданиям. Она была замужем, но жила отдельно от супруга. Она спала со своими слугами и находилась в интимной связи с другой женщиной. Она не стесняла себя не только в поступках, но и в выражении своих мыслей, и самое главное — была вполне довольна собой и своей жизнью. Что бы там ни говорили, а графине Бентинк можно было позавидовать.

«Эта женщина наделала много шума в мире», — вспоминала София. — Думаю, что если бы она была мужчиной, это было бы нечто исключительное». Софи, необыкновенный ребенок, та, в ком графиня признала родственный дух, должно быть, именно тогда в Евере, в короткий период общения с ней, начала понимать, что и ей суждено стать исключительной женщиной, которая тоже может наделать немало шума в мире.

Глава 3

В четырнадцать лет София была стройной девушкой, с тонкой талией и женственными, округлыми формами. Ее манеры отличались серьезностью и решительностью и в то же время обвораживали. А вот лицо никак нельзя было назвать привлекательным — нос был слишком длинным и заканчивался утолщением, подбородок слишком выдавался вперед, а рот был узким, и она плотно сжимала губы, как бы подчеркивая неприступность. В ее больших, широко открытых глазах (левый не был заодно с правым) горело нечто роковое и мрачное. Люди чувствовали себя очень неудобно под ее пронзительным взглядом. В ее поведении было гораздо больше вызова, нежели скромности, хотя она уже училась, когда нужно, скрывать свои истинные чувства и держать при себе свои мысли.

Одна из фрейлин Иоганны, баронесса фон Принцен, хорошо знала Софи и позднее говорила, что та обладала «серьезным, холодным и расчетливым умом». Да, ума и осмотрительности ей, действительно, было не занимать. Возможно, и расчетливости. Однако холодной она не была.

Здесь баронесса ошиблась. У Софи было теплое, отзывчивое сердце, готовое к страстным порывам и увлечениям.

Вся семья Иоганны собралась в Гамбурге, чтобы отпраздновать значительное событие: брат Иоганны Адольф, князь-епископ Любека, должен был вот-вот стать королем Швеции.

Российская императрица Анна Ивановна скончалась, и после непродолжительной полосы хаоса и неразберихи трон перешел к ее кузине Елизавете, младшей дочери Петра Великого, которая приходилась Иоганне и ее братьям и сестрам невесткой.

У новой императрицы была сильная привязанность к гольштейн-готторпскому клану, к которому бы и она принадлежала, если бы не безвременная смерть ее жениха. Поэтому она назвала наследником сына своей сестры, кузена Софии Карла Ульриха. А это означало для него отказ от шведского престола. Елизавета пошла дальше в изъявлении своего благорасположения к гольштейн-готторпцам и, когда зашла речь о шведской короне, поддержала Адольфа.

Церемонии в Гамбурге поражали своей пышностью и размахами. Туда приехали гости из шведского королевства, чтобы поздравить Адольфа и составить его свиту во время путешествия через Балтику в Стокгольм. Этих вельмож вместе с их многочисленными спутниками несколько недель развлекали на балах и ассамблеях. В круговороте празднеств смешались все: шведские сенаторы, иностранные дипломаты, прочие знатные лица. Был там и молодой брат Иоганны Георг, приятный собой кавалерийский офицер, человек жизнерадостный и пылкий. По части ума он, правда, уступал своей племяннице. Таких людей принято называть «добрый малый». В свои двадцать четыре года Георг производил впечатление неотразимого, видавшего виды светского кавалера и, понятное дело, неискушенной Софи совсем нетрудно было потерять голову и увлечься им.

Дядя и племянница много времени проводили вместе. Георг приходил к Софи в комнату, болтал с ней, шутил и втайне ухаживал. К большой досаде Бабетты Кардель, он отвлекал ее воспитанницу от уроков.

Они стали неразлучны, а Иоганна, у которой при других обстоятельствах подобный поворот дела вызвал бы тревогу, была только рада ублажить любимого брата, позволив ему вскружить голову своей дочери. Она понимала, впрочем, что происходит. София интересовала Георга не просто как веселая, умная молодая родственница, а как возможная жена.

В то время Иоганна не потеряла надежды на брак дочери с Карлом Ульрихом, ставшим теперь великим князем, и эта надежда укрепилась после того, как два раза приезжали послы императрицы Елизаветы и увозили с собой в Россию портреты Софии. Очевидно, императрица рассматривала Софию наряду с другими девушками как возможную претендентку на роль великой княгини. Но теперь, когда Карл Ульрих стал почти недосягаемым, Иоганна считала шансы Софии выйти за него невысокими. Она не могла пренебрегать случаем хоть как-то пристроить дочь. Браки между лицами, состоящими в родстве, например, между дядей и племянницей, в то время не являлись чем-то исключительным, лютеранская церковь иногда разрешала их.

Кроме того, если бы София вышла замуж за Георга, у Иоганны было бы одной заботой меньше. Она все еще не оправилась от потери старшего сына. У нее появился новый ребенок, девочка, которую она назвала Елизаветой в честь высочайшей российской благодетельницы, покровительницы их семьи. Другим поводом для тревог было пошатнувшееся здоровье Христиана Августа, да и сама Иоганна начала страдать сильными болями в желудке. В общем, она не стала препятствовать сближению своих кровных родственников — брата и дочери.

Внимание такого блестящего кавалера, каким был ее дядя, должно быть, льстило самолюбию Софии. Да кроме того, ей доставляло удовольствие бывать в его обществе. Однако он был не единственным, кто оказывал ей знаки внимания в Гамбурге. На нее, как теперь говорят, положил глаз граф Гилленбург, один из шведских гостей, которые должны были сопровождать вновь избранного короля в его владения.

На него произвело сильное впечатление то, что София была прекрасно начитана и могла свободно, без малейшей тени робости рассуждать на различные философские и политические темы, чего он совершенно не ожидал от принцессы, жившей в захолустном уголке Германии. Он заметил, что Иоганна третирует Софию, и упрекнул ее за это. Ее дочь, сказал он, развита не по годам и далеко опередила своих сверстниц, и Иоганна, по его мнению, делала ошибку, недооценивая ее.

Купаясь в лучах похвал графа Гилленбурга и, возможно, злорадствуя по Поводу упрека, сделанного ее невнимательной, раздражительной матери, София продолжала наслаждаться обществом дяди. «Мы были неразлучны», — позднее писала она, — я принимала это за дружбу».

Однако дядя Георг увидел в этом любовь и проявлял все признаки влюбленного. Он ходил за племянницей по пятам, как верный пес, и не сводил с нее своих красивых глаз. Каждая секунда без нее была для Георга невыносима. Когда церемонии в Гамбурге завершились и Иоганна с дочерью отправились в Брауншвейг, Георг был безутешен, понимая, что там встречи с Софией будут редкими. Он сказал ей об этом, и она спросила его:

— Почему?

— Потому, что это даст пищу сплетням, которых лучше избежать, — ответил он.

— Но почему? — настаивала Софи.

Она не осознавала, что такая тесная дружба с дядей может быть истолкована совсем иначе. Георг не ответил ей, но когда они приехали в Брауншвейг и встречи наедине стали очень редкими и мимолетными, он предался видимому отчаянию. София заметила, что дядя сам не свой, то печальный и задумчивый, то раздражительный. Однажды вечером он встретился с Софи в комнате ее матери и стал горько сетовать на свою несчастную долю и на ту боль, которую он испытывал. В другой раз он признался ей в том, что больше всего страдает от того, что является ее дядей.

Племянницу такое признание немало удивило, и она тут же поинтересовалась, что она сделала, чем рассердила его?

— Совсем напротив, — отвечал он. — Дело в том, что я слишком люблю тебя.

Когда она попыталась простодушно поблагодарить его за эти искренние и теплые чувства, Георг раздраженно прервал ее.

— Ты совсем еще ребенок. Я никак не могу заставить тебя понять! — вырвалось у него, и София, расстроившись, стала требовать от него ответа, что он имел в виду и почему был так несчастен.

— Ну что ж, достаточно ли крепка твоя дружба, чтобы дать мне то утешение, в котором я нуждаюсь?

Девушка уверяла, что так оно и есть.

— Тогда обещай мне, что выйдешь за меня замуж.

Софи от неожиданности потеряла дар речи. Ей никогда и в голову не приходило, что ее дядя влюблен в нее.

— Ты шутишь, — оправившись от изумления, выдавила она из себя. — Ведь ты приходишься мне дядей, и мои родители не разрешат нам пожениться.

— Значит, и ты не хочешь этого, — мрачно проговорил он. В этот момент Софи позвали, и странный разговор закончился.

Но Георг постарался возобновить его при первой возможности. Ухаживания дяди стали более настойчивыми. Он пустил в ход все свое обаяние, чтобы уговорить Софи принять его предложение. Он страстно изливал свою душу, описывая в поэтических, возвышенных выражениях свою любовь и заявляя, что Софи должна принадлежать только ему. Она уже пришла в себя и начала привыкать к мысли, что ей, возможно, придется стать женой Георга. А почему бы и нет? Он был умопомрачительно красив, и они уже привыкли друг к другу, он понимал и принимал ее нрав, ей нравилось нежиться под его взглядом, который, казалось, своим любовным жаром был способен растопить лед. «Он начал угождать мне, и я не убегала от него», — вспоминала София в своих мемуарах. Она согласилась выйти за него замуж при условии, что ее родители не будут чинить этому препятствий.

Как только она согласилась, Георг дал волю своей всепоглощающей страсти. Он подстерегал ее всюду, срывая поспешные поцелуи. Он шел на любые условия ради того, чтобы побыть хоть несколько минут наедине с обожаемой Софи, забыл про сон и еду. Его вздохи и стоны начали изрядно надоедать Софи. Вскоре он растерял весь свой ослепительный лоск и остроумие, превратившись в скучного, нудного влюбленного, утомлявшего своим однообразием. По причинам, известным лишь ему одному, он не заводил с Христианом Августом разговора о браке с его дочерью. Возможно, он просто хотел соблазнить племянницу. Впрочем, нельзя исключить и того, что он действительно намеревался жениться на ней, но боялся наткнуться на отказ из-за юного возраста невесты. Но могли быть и другие причины для отказа. Ее женихом мог стать принц Генрих или даже Карл Ульрих. Перед самым отъездом семьи из Брауншвейга Георг вырвал у Софи обещание не забывать его. Вне всякого сомнения, она ожидала увидеть его снова, и очень скоро.

Однако спустя несколько месяцев, в начале января 1744 года, шансы Георга резко упали. Во внутренний дворик Ангальт-Цербстского дворца на взмыленном коне ворвался курьер из Берлина, доставивший письмо для Иоганны. Событие это само по себе не было обычным, и вся семья, сидевшая за обеденным столом, сгорала от любопытства. Попросив слугу немедленно принести ей почту, Иоганна вскрывала конверты, не выходя из-за стола, а София, сидевшая рядом с ней, пыталась прочитать письма, заглядывая через плечо. Она узнала почерк воспитателя Карла Ульриха, Отто фон Брюммера, и различила слова «принцесса, ваша старшая дочь». Не нужно было обладать большим умом, чтобы догадаться, что речь шла о помолвке Софии с Карлом Ульрихом. Иоганна решила повременить и не открывать карты. Она ничего не сказала.

Ее молчание длилось три дня. Наконец София не выдержала и первой заговорила с матерью.

— Ага, значит ты волнуешься, умираешь от любопытства? — спросила Иоганна.

— Да! Но я догадываюсь, о чем говорится в письмах, полученных тобой.

— Ну и о чем же?

Вместо того чтобы прямо сказать то, что она думала, София решила слукавить.

— Я попробую предсказать, — объявила она, подражая женщине, которую они обе знали.

Эта женщина утверждала, что может угадать имя возлюбленного любой девушки по тому, как та пишет свое собственное имя.

— Посмотрим, как это у тебя получится.

София, взяв перо и бумагу, составила изощренный акростих, воспользовавшись буквами, из которых состояло ее собственное имя. В нем предсказывалось, что она выйдет замуж за Карла Ульриха, который при крещении в православную веру был наречен Петром.

Иоганна уставилась в недоумении на свою дочь, быстро пришла в себя и рассмеялась:

— Ах ты, маленькая лиса. Но больше ты ничего не узнаешь.

Позднее Иоганна объяснила, что догадка Софии оказалась верной. В письме говорилось об этом браке, но у нее и у Христиана Августа возникли некоторые сомнения. Граф Брюммер пригласил Иоганну и Софию в Петербург. Им предстояло совершить долгое, утомительное путешествие длиною почти в тысячу миль. «Россия находится слишком далеко, — думал Христиан Август, — и такая поездка связана с большим риском». Обоим родителям не хотелось обрекать Софию на жизнь в невероятно далеком городе — и они уже собирались ответить Брюммеру отказом. В этот момент София потребовала сообщить ей о содержании писем.

— Что ты думаешь? — спросила ее Иоганна.

— Раз уж тебе это не нравится, значит, для меня желать этого будет предосудительным.

— Похоже, ты не находишь эту идею скверной?

Мысль об этом не отталкивала, а наоборот, пьянила радостным возбуждением. София была честолюбива, она не забывала предсказание о трех коронах, которые ей суждено носить. Однако перед выбором — ехать или не ехать в Россию — она опешила. Когда до нее дошло, что согласившись выйти замуж за кузена, она, возможно, больше никогда не увидит своих родителей, ей стало не по себе, и она заплакала. Она испытывала глубокую, нежную привязанность к отцу, а мысль о том, что придется оставить его, и, быть может, навсегда, была ей невыносима. В разговор вступил Христиан Август, который поцеловал дочь и сказал, что он и не думал настаивать на ее отъезде в Россию. Иоганна должна ехать туда одна, сказал он, и лично поблагодарить императрицу Елизавету за все, что та сделала для Гольштейн-Готторпской династии. Если Софии хочется ехать, пусть едет, но ее нельзя принуждать остаться там и выходить замуж за Карла Ульриха, а точнее, за великого князя Петра, как он теперь назывался. Она имела полное право вернуться домой, где всегда встретит радушный прием.

«Я растворилась в слезах, — писала София в своих мемуарах. — Это был один из самых трогательных и волнующих моментов в моей жизни: Во мне бушевали тысячи различных чувств: благодарность отцу за его великодушие, страх огорчить его, привычка слепо повиноваться ему, нежная привязанность, которую я всегда к нему чувствовала, уважение, которого он всегда заслуживал — и действительно, ни один человек не имел больше заслуг, его шаги направляла добродетель чистейшей пробы».

В последующие дни Софии удалось примирить в себе противоречивые чувства и убедить родителей, что ей надо принять приглашение графа Брюммера. Несомненно, честолюбивые мысли Иоганны, связанные с дочерью и семьей, находили опору в этом приглашении. Все, даже Христиан Август, прониклись величием, которое манило к себе издалека.

Дядя Адольф стал королем Швеции, но Софи звали занять еще более высокое место при царском дворе. Иоганна испытывала некоторое неудобство в связи с тем, что это решение оставляло ни с чем ее любимого брата.

— А что скажет мой брат Георг? — спросила она у дочери.

— Он не может не пожелать мне счастья и удачи, — последовал хитрый ответ.

Так закончился флирт, который чуть было не перерос в нечто большее.

В спешке начали готовиться к отъезду, паковать чемоданы. У Софии был скромный гардероб — три довольно простых платья, которые не соответствовали российскому придворному этикету, несколько смен нижнего белья, дюжина носовых платков и шесть пар чулок. Даже если бы родители и захотели экипировать ее побогаче, заказав новые платья и юбки, у них уже не было для этого времени. И кроме того, граф Брюммер в своем письме настоятельно просил, чтобы Иоганна и София путешествовали инкогнито, сохраняя в тайне цель поездки. В случае тщательной подготовки, заказов новых нарядов, обуви и прочего слуги могли догадаться, что происходит, и тайное стало бы явным. София решила ограничиться новой парой перчаток, да еще ее дядя с отцовской стороны подарил ей на платье отрез красивой серебристо-голубой парчи, вытканной в Цербсте.

Прощаясь с Бабеттой Кардель, София сказала ей то же, что и остальным придворным и слугам, а именно: они с матерью отправляются в Берлин. Вынужденная обманывать любимую гувернантку, девушка испытывала угрызения совести и с трудом скрывала свои переживания. Бабетта догадалась, что за этим путешествием стоит нечто большее, чем простой отъезд в другой город Германии, и потребовала, чтобы ей сказали правду. Однако София ответила, что поклялась хранить тайну, и не открыла ничего больше. Бабетта почувствовала себя незаслуженно обиженной и возмутилась. Разве она во многих случаях не заменяла Софии мать или отца? А кто развил ее ум и облагородил чувства? Кто знал ее лучше всех? С кем она провела большую часть своего времени? На душе у той и у другой остался неприятный осадок, и все же они всплакнули напоследок и обнялись, почувствовав, что им не суждено свидеться еще раз.

Для отвода глаз с Иоганной и Софией отправился и Христиан Август.

В это время в Берлине находился и король Фридрих II, талантливый чудаковатый преемник своего отца Фридриха Вильгельма, который умер за четыре года до описываемого события. Фридриху II было тридцать два года. Это был отважный солдат, хорошо начитанный мыслитель и галантный кавалер. Будучи англоманом, он однажды попытался сбежать от своего сурового и скорого на расправу отца в Англию.

Фридриху о путешествии Иоганны и ее дочери было известно все. Его посол в Санкт-Петербурге барон Мардефельд держал прусского короля в курсе событий, происходящий при дворе императрицы Елизаветы, выбиравшей жену для своего племянника и наследника.

Поиски невесты заняли много месяцев. Выбор жены престолонаследника был прежде всего делом политическим, и мнение вельмож и советников императрицы Елизаветы разделились. Одна партия во главе с канцлером Алексеем Бестужевым выступала за укрепление связей с Австрией, Британией и малыми державами, которые находились под их опекой. Другая партия, включавшая французского посланника Шетарди и многих влиятельных российских сановников, подыгрывала Пруссии и ее политическому партнеру — Франции. К этой партии принадлежал личный врач и доверенное лицо императрицы Иоганн Лесток. Бестужев предложил женить Петра на саксонской принцессе, а Мардефельд, Шетарди и другие называли французскую принцессу. В пылу разгоревшегося спора забыли про Софию, которой покровительствовала сама Елизавета.

Чтобы как-то выйти из тупика, решили посоветоваться с Фридрихом. Не сочтет ли он возможным послать одну из своих сестер в Санкт-Петербург как невесту для Петра? Разумеется, нет, ответил он, но предложил несколько принцесс, включая Софию.

Получилось так, что французский посол был в Гамбурге в то время, когда туда для участия в торжественных проводах короля Адольфа прибыла семья Иоганны. Он видел Софию и, как у многих, у него осталось благоприятное впечатление. Он высказался в пользу Софии, что обрадовало Елизавету и удовлетворило многих, кроме Бестужева, который потерпел поражение.

Теперь Фридрих хотел встретиться с Софией и пригласил Христиана Августа, Иоганну и их дочь на обед в свой дворец. Иоганна вначале хотела явиться без дочери, но король настоял, и ей пришлось уступить. За обеденным столом Фридрих усадил Софию рядом с собой и проговорил с ней весь обед, задавая вопросы, беседуя о театре, литературе, опере, обсуждая «все те тысячи вещей, о которых можно было расспрашивать четырнадцатилетнюю девочку», — вспоминала она много лет спустя. О Петре Фридрих не сказал ни слова, так же как и об императрице Елизавете, которая, по его мнению, была женщиной «сибаритских вкусов», непригодной к управлению государством. Не спрашивал он и о том, что знает София о России. Он, однако, получил представление о ее уме и сообразительности и заставил девушку покраснеть от галантных комплиментов.

«Вначале я очень робела перед ним, — вспоминала София, — но постепенно стала привыкать к нему, пока к концу вечера между нами не установились самые сердечные отношения, к изумлению всей компании, с широко открытыми глазами наблюдавшей за тем, как Фридрих беседует с ребенком».

Разговор прусского короля с Иоганной состоялся в ее очередное посещение дворца. Фридрих без обиняков сказал ей, что именно он сыграл решающую роль в том, чтобы выбор пал на ее дочь. Он предложил сделку: если Иоганна станет его глазами и ушами при российском дворе и будет защищать там интересы Пруссии и действовать заодно с его посланником Мардефельдом, то он, Фридрих, позаботится о том, чтобы сестра Иоанны, толстушка Ядвига, стала настоятельницей Кведлинбурга. К Христиану Августу с его прямым характером и приверженностью добродетели Фридрих не стал обращаться.

Иоганна и София отправились в свое секретное путешествие в трех каретах, взяв с собой лишь камердинера мсье Латофора, четырех камеристок, одного дворецкого, несколько лакеев, повара и в роли компаньонки и главной фрейлины Иоганны суеверную Кайн. Следуя указаниям графа Брюммера, Иоганна выдавала себя за «графиню Рейнбек» и заставила всех слуг поклясться в том, что они будут держать в тайне ее подлинное имя и цель путешествия. Христиан Август проводил жену и дочь до города Шведта на Одере, а сам вернулся в Цербст. Они же повернули на север. София в последний раз обнялась с отцом, обещая следовать его советам и ни при каких обстоятельствах не отказываться от лютеранской веры, в которой ее вырастили.

Стояли самые короткие дни. Бледно-желтое солнце вставало нехотя, лениво выбираясь из-за горизонта, и висело над ним, освещая деревья и поля, тронутые морозом. В ту зиму снежный покров лег поздно. Ледяные ветры и злой секущий дождик обрушились на кареты, которые, покачиваясь, ползли по разбитой почтовой дороге, опасно кренясь, а то и соскальзывая в глубокие канавы. Обычно путешественники предпочитали этой дороге морской путь, но, к сожалению, зимой он был закрыт. Штормы и лед с декабря по апрель делали навигацию на Балтике невозможной, и разумные люди в это время оставались дома. Лишь одинокие курьеры отваживались скакать по почтовому тракту в любое время года, ставя на карту свою жизнь, ибо глухие места кишели разбойниками. А если курьеры пропадали, то никто не спешил на их поиски. Случалось, гонцы замерзали, заблудившись, не найдя спасительного крова.

По мере того как путники приближались к Данцигу, морозы крепчали и холод начинал пробирать до костей. По морю плавали огромные льдины, скалистый берег и дюны были покрыты наледью, которую сверху чуть припорошило снегом. Иоганна и София, обложившись набивками с овечьей шерстью, кутали свои красные от холода лица в толстые шарфы, защищаясь от сурового ветра. Они были все в синяках и шишках из-за тряской езды по ухабам и рытвинам, больно ударяясь боками и плечами о стенки, когда карету кидало из стороны в сторону. Они с нетерпением ждали наступления темноты, когда кучера и форейторы и гиканьем и свистом понуждали вконец измученных лошадей сворачивать с дороги к почтовой станции или, что было еще лучше, к постоялому двору с огромной печкой, обмазанной глиной, около которой можно отогреть руки и ноги. Желанное, спасительное тепло медленно проникало в их окоченевшие, покрытые ссадинами и синяками тела. Постоялые дворы были редки, и в них, как правило, царила ужасающая грязь. Там не было отдельных номеров для графини Рейнбек и ее свиты, и всем приходилось располагаться в тесной общей комнате вместе с семьей хозяина и домашней живностью.

«Залы постоялых дворов — это настоящие хлева», — жаловалась Иоганна своему мужу в письме, написанном в пути. Собаки, куры и петухи ходили по соломенной подстилке, которая отчасти превратилась в навоз. В колыбелях укачивали орущих младенцев. Дети постарше спали, сбившись в кучу, «лежа один на другом, как листья в кочане капусты», на старинных кроватях с драными перинами, придвинутыми к печке. Пища была отвратительная, везде ползали тараканы и клопы, бегали крысы. В щелях, которых было полно в стенах и крыше, выл и свистел ветер, и ночью невозможно было спать. София, пытавшаяся запить тяжелый обед несколькими кружками местного пива, привела в расстройство кишечник. Иоганна, убедившись в том, что ни содержатель постоялого двора, ни его многочисленные дети не болеют ветрянкой, приказала принести широкую доску и улеглась на ней, не сняв верхней одежды.

После Мемеля постоялые дворы и почтовые станции больше не попадались на пути. Плохие дороги стали совершенно непроезжими, а иногда и вовсе исчезали. Замерзшие болота сменились озерами, покрытыми предательской коркой льда, толстого в одних местах и тонкого в других. Кучера наняли местных рыбаков, чтобы те проверяли лед на прочность, прежде чем пускать на него тяжелые кареты с лошадьми. Если бы лед оказался хрупким, кареты с путешественниками ушли бы под воду: они либо утонули, либо замерзли бы. Там, где реки, по которым плыла ледяная шуга, впадали в море, кареты переправлялись на деревянных паромах. Иногда приходилось подолгу стоять: меняли сломанные оси и пополняли запас провизии. Когда лошади совсем выбивались из сил, Иоганна посылала слуг покупать коней в ближайших деревнях.

К концу третьей недели, когда холод стал еще сильнее, а обмороженные ноги у Софии распухли так, что ее приходилось выносить из кареты на руках, она, должно быть, уже горько сожалела о своем решении предстать перед императрицей Елизаветой. А когда она с трудом заставляла себя глотать несъедобный ужин, а слуга пытался растиранием вернуть жизнь в ее болезненно распухшие ноги, ее мысли, наверное, обратились к Карлу Ульриху, ее раздражительному, своенравному кузену, который позднее станет императором России. Этот мальчик на пороге возмужания, если все пойдет хорошо, может стать ее мужем. Она, очевидно, вспомнила его бледное лицо, хрупкую фигуру, стычки с графом Брюммером, пристрастие к грубым, неотесанным слугам, благосклонность к Иоганне и неутолимую тягу к вину. Ей, наверное, в голову пришла мысль, когда она ворочалась с боку на бок, страдая от холода, проникшего во все поры ее несчастного тела, и пытаясь заснуть, что разумнее было бы выйти замуж за дядю Георга и впасть в безвестность.

Глава 4

Тянулись одна за другой недели, полные страданий, и небольшой поезд из карет упрямо полз на север, вдоль балтийского побережья, все глубже и глубже в пасть свирепым ветрам. Когда проезжали по деревням, из домов выходили крестьяне и, глядя на путешественников, крестились и шептали молитвы. По вечерам путники располагались на ночлег где приходилось и засыпали под вой волков. На балтийском побережье, окутанном туманами, деревни попадались довольно редко, и заснеженный ландшафт начал утомлять своим однообразием. Ночью в небе от пролетавшей кометы иногда появлялось свечение особого рода. Оно произвело впечатление на Софию. «Я никогда не видела ничего более грандиозного, — писала она в мемуарах. — Казалось, что комета летит над самой землей».

Кометы являлись предвестницами несчастий, указала своим спутницам фрейлейн Кайн. Родственникам Софии, оставшимся в Германии, и впрямь показалось, что беды не миновать, когда Христиан Август сообщил им, что его дочь находится на пути в Россию. Он написал Иоганне о том возмущении, которое охватило ее сестер, тетей и кузин, когда эта весть дошла до них. Они хотели, чтобы София вышла замуж за Карла Ульриха, когда он был герцогом Голштинии, но не теперь, когда стал Петром, великим князем Московским. Ведь ей придется жить при дворе, печально известном шаткостью власти и варварскими нравами. Она будет целиком зависеть от милости императрицы; ее могут казнить или сгноить заживо в темнице. Сама душа ее окажется в опасности среди язычников-русских, которые, наверняка, начнут преследовать ее за лютеранскую веру.

Суждения родственников не удивили Иоганну. Она ожидала такого мощного противодействия. Но провидению было угодно, чтобы София поехала в Россию, а против провидения нельзя восставать, как бы этого ни хотели тетушка Мария-Елизавета и сестра Ядвига в Кведлинбурге. «Мы можем быть уверены, что Всевидящий приводит в исполнение свои замыслы, которые скрыты от нас», — набожно писала она, молясь о том, чтобы Господь помог всегда доставать им свежих коней и съедобную пищу и не дал им заблудиться в пургу.

Они приближались к русской границе. Кругом на многие мили простиралась серебристо-серая болотистая низменность, слабо поблескивая при скудном полуденном свете. Вдруг откуда-то из пустоты возникла фигура всадника, который скакал им навстречу. Это был русский гонец. Он тут же помчался назад, чтобы известить начальство о скором прибытии гостей. Потом появился еще один всадник, полковник Воейков, который вместе с ними пересек границу и сопровождал их до Риги.

Казалось, что все население города высыпало на улицы, чтобы приветствовать замерзших гостей из Ангальт-Цербста. Выстроился почетный караул. Громыхнула пушка, зазвонили колокола, и один из посланников императрицы, Семен Нарышкин, произнес приветственную речь. Присутствовали при встрече вице-губернатор Долгоруков, а также генералы и высшие гражданские чиновники.

Весь этот пышный прием вскружил Иоганне голову. Теперь она могла отбросить вымышленное имя и назваться своим собственным знатным титулом. Между тем к ней уже выстроилась очередь из аристократов, чтобы засвидетельствовать Почтение и поцеловать руку. Водопад почестей не утихал два дня. Гвардейцы при выходе Иоганны принимали «на караул», а трубачи сообщали о передвижениях гостей. Иоганна и София получили теплые собольи шубы, расшитые золотом, и полость. Им также вручили приветственные послания от императрицы и графа Брюммера.

София не возражала против того, чтобы ее мать заняла центральное место во всех этих празднествах, хотя она прекрасно понимала, что торжественная встреча устраивается именно ей, как будущей великой княгине, а не матери. Ее ум уже деятельно работал, наблюдая за поведением и привычками русских. Одного из генералов она попросила рассказать об императорском дворе, о тех, кто играл там ключевые роли. Ее политическое чутье уже пробудилось. Она понимала, что быстро и успешно освоится, если побольше узнает о русской жизни.

В ее мыслях, конечно, немалое место отводилось Петру. Она, должно быть, размышляла, изменился ли он со времени их последней встречи в Эйтине и вскружило ли ему голову его теперешнее высокое положение.

На полях и болотах уже лежал глубокий снег, и путешественники сменили свои кареты на просторные и теплые сани, взятые из каретного двора самой императрицы. Эти сани были похожи скорее на маленькие дома на полозьях, такие тяжелые, что по сугробам их тащили упряжки из дюжины лошадей. Внутри там стояла печка и были постели с матрацами и меховыми пологами. Даже стены были покрыты мехами. Ночью София, Иоганна и фрейлейн Кайн почивали на шелковых подушках. Для их охраны на этом последнем отрезке пути был выделен кавалерийский эскадрон и отряд пехотинцев. Кроме того, их сопровождал санный поезд с русской знатью и чиновниками.

Еще четыре дня пути — и они въехали в Санкт-Петербург, город, строительство которого было начато около полувека назад отцом императрицы Елизаветы, Петром Великим. Здесь, как и в Риге, о прибытии важных гостей из Германии возвестили пушки, перезвон колоколов. У парадной лестницы Зимнего дворца собралась огромная толпа встречающих. Императрица и многие из придворных были в это время в Москве, за четыреста миль отсюда.

Иоганну и Софию приветствовали канцлер Бестужев и другие государственные мужи, которые затем проводили гостей в отведенные им роскошно убранные апартаменты в величественном, поражающем своим великолепием здании, построенным для Елизаветы итальянским архитектором Растрелли.

После шести недель изнурительной дороги София и Иоганна больше всего жаждали отдыха и покоя, но в последнем им было отказано. Приходилось встречаться со множеством сановников, осматривать достопримечательности этого необычного города. Они побывали на зимнем карнавале, катались с горок на санках, что очень понравилось Софии с ее мальчишескими замашками, а также сидели за обильными обеденными столами. Гофмейстер Нарышкин устроил в честь гостей экзотическое представление. Во двор ввели четырнадцать слонов, подаренных императрице персидским шахом, которых заставили выполнять различные команды. В перерывах между развлечениями Иоганна уединялась с посланниками Пруссии и Франции — Мардефельдом и Шетарди. Оба дипломата давали ей указания, как завоевать расположение императрицы, и предостерегали о том, что канцлер Бестужев делает все, чтобы помешать браку Петра и Софии. Такой супружеский союз символизировал бы дружбу России и Пруссии (поскольку София была протеже Фридриха), а Бестужев был ярым противником этого сближения. Шетарди посоветовал Иоганне сократить свое пребывание в Петербурге и постараться попасть в Москву ко дню рождения Петра, то есть к 10 февраля (в России еще действовал юлианский календарь, который на одиннадцать дней отставал от западноевропейского). Такой жест, бесспорно, придется по душе императрице.

Не успев еще как следует отдохнуть после долгого изматывающего путешествия, Иоганна и ее дочь опять уселись в отделанные мехом сани императрицы. К ним присоединились четыре фрейлины Елизаветы, и все шесть женщин, а вдобавок Кайн и другие дамы из Цербста с чувством обреченности отправились в четырехсотмильный путь, на протяжении которого им предстояло испытать многие неудобства. И для каждого экипажа требовалось десять лошадей.

Останавливаясь только для смены коней, санный поезд двигался даже ночью, ориентируясь по кострам, которые жгли крестьяне. Днем поглазеть на путешественников собирались толпы людей. Услышав крики с обочины, София спросила своих русских спутниц, что они означают.

— Везут невесту великого князя вместе со свитой! — отвечали ей.

Кони неслись сломя голову по замерзшему, укатанному пути. Разыгравшаяся метель ослепляла кучеров. И вот, проезжая через одну деревню, сани, в которых ехали Иоганна и София, резко свернули и врезались в избу. Силой удара выбило тяжелый железный брус, на котором держалась крыша кибитки. Падая, он задел плечи и голову Иоганны. София осталась цела и невредима.

Иоганна, испуганная этим происшествием и чувствуя боль от ушиба, думала, что умирает. Весь кортеж остановился в этой деревне, пока осматривали мать невесты. Одну за другой снимали с нее одежды и наконец добрались до тела, на котором не нашли никаких повреждений: ни крови, ни даже синяков. Иоганна рассерженно твердила, что она серьезно ранена, но в конце концов дала себя убедить, что меха надежно защитили ее. Во время стоянки сани починили, и путешествие продолжалось.

На третий день, в пяти милях от Москвы, поезд встретил курьер с посланием от императрицы. В нем говорилось, что гости должны отложить въезд в город до наступления темноты. Кортеж остановился и, дождавшись вечера, двинулся дальше. Малолюдный, плохо освещенный и не очень чистый город с узенькими, кривыми улочками, по которым спешили, подняв воротники, редкие прохожие. Таково было первое впечатление Софии от древней столицы России.

Вскоре сани подкатили к особняку, освещенному снаружи факелами, где вместе со своею пышно разодетой свитой их ждал генерал-адъютант, принц Гессенский. Гостей приветствовали здесь куда с меньшей помпой, нежели в Петербурге. Софи, одетая в платье из розового шелка, расшитое серебряными нитями, чувствовала себя не совсем удобно под взглядами сотен людей, когда принц вел ее по огромным залам с высокими потолками. Она слышала, как он произносил вполголоса имена придворных, которые отвешивали ей низкие поклоны, однако все эти многочисленные лица и имена тут же тускнели в ее памяти и смешивались во что-то безликое.

Наконец она увидела Петра, который стал выше и выглядел лучше, чем при их последней встрече. Небольшие глаза были под стать его худому лицу с правильными, но мелкими чертами.

— Последний час ожидания вашего приезда был для меня особенно невыносим, — бесхитростно признался он Иоганне. — Я бы сам с удовольствием впрягся в ваши сани и тащил их, лишь бы они ехали быстрее.

Такая мальчишеская непосредственность располагала к нему. Он провел с Иоганной и Софией несколько часов, пока они ждали аудиенции у императрицы, которая состоялась поздним вечером. Появился Иоганн Лесток, врач государыни и один из ее наиболее доверенных политических советников. Он объявил Иоганне и Софии, что его повелительница готова принять их.

Она встретила их у входа в свою спальню. Это была высокая полная женщина с чуть пухлым красивым лицом, ярко-голубыми глазами и теплой улыбкой. Из ее каштановых волос была сооружена замысловатая прическа, украшенная сверкающими алмазами и длинным черным пером. Ее платье с широким кринолином поблескивало серебряными и золотыми кружевами. Четырнадцатилетней Софи она показалась воплощением красоты и величия.

Императрица поспешила обнять Иоганну, а затем внимательно, даже придирчиво, осмотрела Софию и, не найдя изъянов, одобрительно улыбнулась. В числе недостатков Елизаветы не на последнем месте было тщеславие. Она выбрала Софию в невесты своему наследнику отчасти потому, что по портретам той было видно, что из нее никогда не получится красавица. Елизавета стремилась затмить своей красотой всех, кто ее окружал. Она терпеть не могла рядом хорошеньких женщин. В тридцать четыре года государыня блистала, несмотря на свою полноту, однако в уголках ее живых голубых глаз появились складки, да и румянец на ее щеках начал блекнуть. Чтобы казаться моложе, она прибегала к известным женским средствам. К этому времени у нее развилось острое чутье на то, кто может стать ее возможной соперницей.

Самая красивая женщина при дворе Елизаветы графиня Лопухина на себе ощущала нерасположение императрицы. Любимым цветом Елизаветы был розовый, и существовало неписаное правило, согласно которому она и только она могла носить его. Графиня осмелилась нарушить этот порядок и надела розовое платье. Она зашла еще дальше и сделала себе такую же прическу, как у царицы, добавив к ней розу. Придя в бешенство, Елизавета приказала графине стать на колени и на глазах у всех придворных вырвала розу вместе с прядью волос и отхлестала Лопухину по щекам. На этом разгневанная правительница не успокоилась и сослала любовника графини в Сибирь. Саму графиню также постоянно унижали, а после публично обвинили в заговоре против трона.

София в серебристо-розовом платье, сделав реверанс, еще не знала об истории с графиней Лопухиной и все же чувствовала на себе пристальный и странный взгляд императрицы, в котором были и приветливость, и какая-то настороженность. Столь же пытливо Елизавета принялась разглядывать и Иоганну. Внезапно увидела в лице гостьи нечто, заставившее ее выскочить вон из комнаты. Когда она вернулась, на ее лице были заметны следы слез. Иоганна была очень похожа на своего покойного брата Карла Августа, давным-давно умершего жениха Елизаветы. При виде Иоганны на государыню нахлынули нежные воспоминания, растрогавшие ее до слез.

В тот вечер Петр обедал с Софией и Иоганной, и София, послушав его разговоры, удивилась тому, каким он был еще ребенком. Будучи старше своей невесты — на следующий день ему должно было исполниться шестнадцать лет, — Петр имел интересы и увлечения десятилетнего мальчишки. И дело было не только в том, что он вел уединенную жизнь избалованного ребенка: София сама была тому свидетельницей и могла сделать скидку на это обстоятельство. Но вдобавок в Петре, оставившем впечатление мальчика, была какая-то существенная неразвитость. Он был с хилой грудью, с недоразвитой мускулатурой. В нем не хватало того, что делает из ребенка мужчину. Неизменной темой всех их разговоров были солдаты, мундиры и строевая муштра. Это встревожило Софию.

И все же в нем было обаяние бесхитростного, простодушного юнца, да и внешне он выглядел привлекательно. Все говорили о нем как о молодом человеке, подающем большие надежды. Не доверяя своей скептической оценке, София решила, что она должна быть довольна своим женихом.

Ритуалы огромного пышного двора Елизаветы были таковы, что между императрицей и гостями из Цербста установилась определенная дистанция. София видела Елизавету лишь мельком, когда та быстро проходила по широким коридорам или приемным покоям, направляясь на очередную церемонию. Она была сверкающей иконой, которую полагалось созерцать на расстоянии.

София теперь немало знала о ней. То, что она была дочерью знаменитого Петра Великого, было уже давно известно принцессе. Теперь она узнала, что своей красотой Елизавета обязана матери, простой крестьянке, ставшей второй женой Петра. Узнала и то, что Елизавета рождена вне брака. Императрица обладала завидным по своей крепости здоровьем, неумеренным аппетитом, а также пристрастием к дорогим украшениям. Она любила верховую езду и охоту и утомляла своих фрейлин быстрой и размашистой походкой: за нею было трудно угнаться. При езде верхом Елизавета предпочитала быстрый галоп. Она была капризной, задумчивой, чувствительной.

София узнала, что Елизавета не получила образования, необходимого для того, чтобы управлять империей. Ее отец не предполагал, что какая-либо из дочерей станет его преемницей, и Елизавета провела большую часть своего детства и девичества вдали от двора. Она жила в деревне и была знакома с жизнью крестьян на землях, принадлежащих императорскому двору. При таком образе жизни у нее развились плотские устремления, а ум не был отгранен воспитанием и образованием. Будучи от природы сообразительной и хитрой, она страдала леностью мысли.

У Елизаветы хватало мужества и отваги, а еще больше умения рисковать. Когда трон перешел к дальнему родственнику ее отца, младенцу Ивану VI, Елизавета убедила себя в необходимости сесть на царство. Подстрекаемая узким кругом советников, включавшим ее врача Лестока, и уверяемая в полной поддержке французского и шведского дворов, Елизавета явилась в казармы Преображенского полка в Петербурге и призвала гвардейцев выступить на ее стороне. Она вверила свою судьбу в их руки — и они не подвели ее. Младенец-император Иван был смещен и вместе со своими родителями, братьями и сестрами заключен в крепость.

Маленький Иван находился в каземате, но Елизавета все-таки опасалась его. Пока он был жив, его могли использовать заговорщики, чтобы, прикрываясь им как главной фигурой, свергнуть императрицу. Однако она не могла решиться отдать приказ умертвить ребенка. Государыня питала стойкое отвращение к казням вообще. Ей приходилось жить в страхе, в вечном напряжении души, став жертвой бессонницы: она боялась закрыть глаза, зная, что ее может предать любой, даже тот, которому она больше всего доверяла.

За два года до приезда Софии в Россию лакей Турчанинов пытался убить ее, закатив под ее кровать бочонок с порохом. К счастью, злой умысел был вовремя раскрыт, и Турчанинова схватили. Несмотря на жестокие пытки, из него так и не удалось вырвать имен сообщников, однако со временем все же некоторые из них были выявлены и наказаны. Их не казнили, а искалечили.

Правительница не находила себе покоя. Вскоре после случая с бочонком пороха был подслушан разговор нескольких молодых гвардейских офицеров, которые угрожали ей. Этих гвардейцев сослали в Сибирь. Елизавете отлично было известно, что двор кишел заговорщиками — слугами, чью преданность можно было купить, и чиновниками, на которых нельзя было положиться. Она приказала увеличить численность тайной полиции. Все разговоры, которые велись в стенах дворца, подслушивались. За людьми, подозреваемыми в измене, слежка велась днем и ночью. И все же одна бдительность вряд ли могла предотвратить беду, и сознание того, что ее трон был далеко не так прочен-, каким казался, отравляло жизнь императрицы.

А теперь добавилось еще одно досадное затруднение: престолонаследие. Елизавета уже давно решила — по причинам, оставшимся для Софии неизвестными, — не вступать в политический брак, какой ей предлагали в ранней молодости. Вместо этого она сочеталась тайным морганатическим браком с высоким, смуглым, удивительно красивым Алексеем Разумовским, украинцем, который благодаря своему чудесному голосу был назначен петь в церковь при дворе. Разумовский был родом из крестьянской семьи. Он подростком пас овец в окрестностях родной деревни.

Чувственный мужчина с тающими от нежности черными глазами, он больше всего на свете любил музыку, танцы и свою красивую жену, но политика его совершенно не интересовала. Он даже не пытался навязывать свою волю императрице. Выходя замуж за Разумовского, Елизавета предпочла личное счастье династическому долгу.

Однако Петр начинал разочаровывать государыню. Он выглядел слабым и хрупким, скорее похожим на девушку. Он обижал людей, имея склонность к странным поступкам. Его личность и характер внушали тревогу. Елизавета прониклась к нему неприязнью и уже жалела о том, что сделала его своим наследником. Хуже всего было то, что Петр напрочь отвергал русскую культуру, относясь к ней с презрением. Он разговаривал по-немецки и ни за что не хотел учить русский. Невзлюбив русских солдат, он окружил себя немцами и шведами, предпочитал компанию любимцев из своего детства, камердинеров Крамера и Ремберга. Формально он перешел в православие — иначе он не смог бы стать престолонаследником, но при каждом удобном случае проявлял к русской церкви пренебрежение, громко смеясь и отпуская шутки во время долгих служб во дворцовом храме и в огромных, залитых светом свечей соборах Москвы и Петербурга. Это богохульство было особенно неприятно Елизавете. Она часами молилась и строго соблюдала все православные обычаи, которые, как она считала, были краеугольным камнем нравственной жизни.

Постоянно думая о судьбе престола, императрица знала, что заговорщики уже присматриваются к Петру, который по своим свойствам как раз удобен был для их замыслов. Он не мог завоевать уважение придворных, и трудно было представить его в роли повелевающего, грозного владыки. У него не было никакого политического опыта, и Елизавета, сама не блиставшая политической прозорливостью, не способствовала развитию Петра в этом направлении. Он продолжал считать себя немцем, а не русским, и прямо заявлял об этом всем, кому не лень было слушать его. Он говорил, что немцы во всем превосходят русских. Русские военные были оскорблены тем, что он носил мундир прусского офицера, а он понимал это и открыто радовался, видя их униженные, злые лица. Он смеялся над русскими солдатами и офицерами. Те уже начали скрежетать зубами, чуть ли не открыто высказывая намерение придушить его.

Празднества при дворе, устроенные в честь шестнадцатилетия Петра, превзошли все, что София до этого когда-либо видела. Приземистый деревянный дворец с сотнями комнат и тысячами слуг был переполнен гостями. Всем им не терпелось увидеть принцессу, завезенную с Запада. Они выстроились в несколько рядов на лестницах, становились на стулья. Женщинам движения стесняли юбки, длинные шпаги военных представляли немалую опасность в случае давки.

Тысячи глаз устремились на Иоганну и Софию, когда те вышли из своих апартаментов. Императрица вызвала к себе Иоганну, а София ждала чуть поодаль, похожая на витрину ювелирного магазина. На ней скрестились придирчивые взгляды сотен людей. Этот критический осмотр сопровождался высказываниями — то громкими, то тихими. Спустя некоторое время пригласили Софию, и она вошла в личные покои Елизаветы, раскланиваясь и улыбаясь всем, кто выстроился по обе стороны коридора и переходов.

Елизавета в платье из темного шелка с серебряным шитьем, увешанная драгоценностями от шеи до талии, радушно приняла Софию и наградила ее лентой и звездой ордена Святой Екатерины. Иоганна тоже получила ленту и звезду, а затем гофмейстер Елизаветы принц Гамбургский сделал Софи комплимент по поводу ее безупречных манер. Она с радостью услышала, что ее нашли очаровательной и она понравилась «как государыне, так и народу». Первый экзамен был выдержан.

Обычно словоохотливая, она нарочно сдерживала себя и не говорила. Однако придворные шептались о ее незаурядном уме и прекрасном умении вести беседу. Ее улыбки и поклоны произвели на царедворцев хорошее впечатлений. Ведь они предполагали увидеть заносчивую гордячку, но ее теплота и обезоруживающее дружелюбие приятно удивили и восхитили всех. Один придворный сказал ей, что она приветствовала канцлера и истопника, ворошившего кочергой угли в печке, с одинаковой открытостью и уважением.

Начался шестинедельный великий пост, который продолжался до самой пасхи. В это время церковь предписывала воздержание, покаяние и молитвы. Императрица отправилась паломницей в Троицкий монастырь, расположенный в сорока пяти милях от Москвы. Она хотела, чтобы за время ее отсутствия София начала готовиться к принятию православия.

София знала, что до вступления в брак с Петром ей предстоит это. Но она знала и то, что ее отец оставался убежденным противником русской веры, и испытывала внутренний разлад.

Перед отъездом из Цербста отец вручил ей толстую богословскую книгу, в которой растолковывались различия между лютеранством и другими христианскими теологиями, приводился длинный список поучений. Во время той последней беседы он то и дело возвращался к мысли о том, как важно для нее сохранить веру, в которой она родилась. С детства у Софи религиозное учение отождествлялось с тревогой и душевной болью, и она, очевидно, с немалым волнением услышала весть, что ее церковным наставником будет архимандрит Симон Тодорский, который когда-то учился в университете германского города Галле.

Тодорский слыл мыслящим, культурным человеком. Он представил теологическое учение в таком виде, что оно заинтриговало Софию. В отличие от пастора Вагнера он мог ответить на любые ее вопросы. София занималась очень прилежно, и все же смена веры вызывала у нее беспокойство. В ее памяти опять всплыли одинокие, полные слез вечера в Штеттине, когда она размышляла о муках в адском огне, и она опять, как и тогда, находясь в обществе людей, которым можно было доверять, давала волю новым потокам слез. Переживания усугубили письма отца, доставленные по зимним дорогам курьером из Цербста.

«Не относись к этому затруднению легко, — предупреждал ее Христиан Август. — Скрупулезно допроси себя и выясни, движимо ли твое сердце вдохновением, или же твое обращение продиктовано влиянием императрицы и других лиц, служащих ей, хотя ты, возможно, и не сознаешь этого». Он напомнил дочери, что бог «проникает в сердце и выискивает там наши тайные помыслы», и никакие ее действия не смогут обмануть всевышнего.

Привыкание к иному, суровому климату и к жизни при императорском дворе, ревностная подготовка к занятиям с Тодорским, заучивание наизусть незнакомых русских слов, обозначавших религиозные понятия, а главное — постоянные мысли о предстоящем браке с Петром, совсем еще зеленым юнцом, — все это оказалось непосильной нагрузкой для здоровья Софии. Она серьезно заболела.

Сначала опасались, что она подхватила ветрянку, которая нередко приводила к смертельному исходу. Потом предположили какое-то серьезное заболевание легких. Среди слуг распространились слухи о том, что все это козни саксонского посланника, который нашел способ отравить Софию, чтобы Петр был вынужден жениться на саксонской принцессе Марианне. Голландец Борхав, врач государыни, поставил свой диагноз — плеврит, и посоветовал сделать Софии кровопускание, но Иоганна, вспомнив, что ее брату Карлу Августу семнадцать лет назад пустили кровь почти сразу же после его прибытия в Россию и он скончался, испугалась, что кровопускание окажется роковым и для ее дочери. Она высказала эти опасения Борхаву, который продолжал настаивать на том, что царственных особ лечат именно кровопусканием.

Он объяснил, что у Софии горячка крови по причине переутомления, вызванного тяжелой дорогой и переохлаждением организма. Если ей не пустить кровь немедленно, она умрет.

Зайдя в тупик, Борхав назначил лечение мазями, которыми нужно было растирать грудь. Против этого Иоганна не протестовала. Голландец также не преминул известить о болезни Софии Лестока, который находился в это время в Троицком монастыре вместе с императрицей. Лесток сообщил обо всем Елизавете, и та тут же, прекратив свои великопостные бдения, поспешила назад в Москву, чтобы разобраться в этом деле.

Вернувшись во дворец, она все взяла в свои руки и приказала обеспокоенной Иоганне не вмешиваться. Елизавета сама подняла Софию и держала, пока хирург открывал ей вену на ноге и выпустил в лоханку несколько унций крови. Почти сразу же девушка пришла в сознание и увидела над собой полное озабоченное лицо императрицы. Она лишь смутно осознавала присутствие в комнате других — врачей, придворных и Иоганны, которая не на шутку встревожилась Вскоре, однако, принцесса опять погрузилась в беспамятство.

Хирург продолжал пускать кровь своей царственной пациентке каждые шесть часов. Иоганне, которая только и делала, что заламывала руки и громко причитала, было приказано оставаться в своих покоях. Прошла неделя, вторая, но София лежала в забытьи, не воспринимая ничего, кроме слабого шепота и шелеста юбок. Каждый день ее навещала императрица, в которой, казалось, проснулись материнские чувства к этой несчастной юной немке. Во всяком случае, она относилась к Софии как к своей собственности. Болезнь Софии связала императрицу ревнивыми узами с девушкой, которую она избрала в жены своему племяннику. Она старалась как бы заменить мать и даже очернила ту в глазах Софии. Елизавета утверждала, что Иоганна из-за равнодушия к дочери сопротивлялась кровопусканию, которое якобы спасло Софии жизнь. Отношения между матерью и дочерью никогда не были идеальными. София не чувствовала особой любви или привязанности со стороны Иоганны, ну а теперь сама императрица решила вбить между ними клин.

Без сознания или, в лучшем случае, в полусознании, не в состоянии принимать пищу, София теряла силы с каждым днем и лежала в своей постели недвижима. Ей принесли записку от матери. Не желает ли она повидать лютеранского пастора? Нет, ответила она еле слышно. Вместо пастора она хочет видеть архимандрита.

Симон Тодорский принес изможденной девушке утешение церкви, что весьма растрогало и обрадовало императрицу. Теперь, если София и умрет, то в глубине своего сердца она уже обращена в православную веру.

Прошло еще несколько дней — и всем на удивление, благодаря природной жизнестойкости, София начала постепенно выздоравливать. С кашлем у нее вышло много гноя, жар постепенно спал, и на лицах Борхава и Лестока появились самодовольные улыбки.

Приближалась пасха, и Иоганна, которую держали подальше от Софии, допустила крупный просчет. Она попросила у дочери отрез парчи, подаренный ей дядей перед отъездом из Цербста, чтобы та сшила себе новое платье. София, еще не вполне выздоровевшая, охотно согласилась. Но когда об этом стало известно Елизавете, она заклеймила Иоганну как бессердечную эгоистку и приказала послать Софии два отреза еще более дорогой ткани того же цвета. Еще раньше, после того, как Софии сделали первое кровопускание, императрица прислала ей в подарок алмазные сережки и алмазное украшение. Она всячески старалась подтвердить свою любовь к Софии и одновременно вызвать у нее неприязнь к Иоганне.

Выздоравливая, Софи не слышала ничего кроме рассказов о мелких ссорах и распрях, стычках и обидах, которыми была переполнена жизнь двора. Казалось, все только и делали, что интриговали против друг друга. Никому нельзя было доверять, ничьи слова нельзя было принимать за чистую монету, любой добрый жест или поступок таил в себе корыстные мотивы. Хотя императрица сама распространяла слухи о себялюбии Иоганны, в то же время она на людях по-прежнему благосклонно улыбалась ей и оказывала знаки своего расположения, посылая драгоценности и отведя ей особое почетное место среди придворных. А Иоганна, со своей стороны, рассыпаясь в благодарностях и уверениях в своей преданности Елизавете, встречалась за ее спиной с посланниками Пруссии и Франции, вела тайную переписку с королем Фридрихом и изо всех сил старалась быть полезной той партии, которая хотела свалить канцлера Бестужева с его антирусской политикой. Шпионы и доносчики подслушивали у замочных скважин, тайно проникали в частные покои, старались перехватить секретные бумаги и записки. Все сведения стекались к императрице, которая ждала подходящего часа.

София уже привыкла думать о Елизавете как о своей второй матери. Она уже сидела в постели, ела с аппетитом и опять принялась изучать русский язык и православную теологию. Ее щеки снова порозовели, и Елизавета, посмотрев на нее с любовью, возвестила о выздоровлении невесты Петра. Прошло двадцать семь дней с начала ее болезни. Появились первые приметы весны, хотя земля еще была покрыта огромными сугробами и дворец насквозь продувало холодными ветрами.

Извиняясь за свой неровный почерк, София написала отцу, спрашивая у него разрешения на переход в православную веру.

Она не знала, что и король Фридрих использовал все свое влияние на Христиана Августа, лукаво убеждая его в том, что между греческой православной и лютеранской церквами нет существенных теологических различий. Фридрих, совершенно безразличный к религии, не испытывал никаких угрызений совести, заведомо ложно истолковывая вопросы веры, но набожный, исполненный долга Христиан Август пришел в отчаяние. «Моя дочь не станет гречанкой!» — повторял он снова и снова. Его покровитель, король Фридрих, много для него сделавший человек, который присвоил ему чин фельдмаршала, просил его поступиться своими убеждениями. Его дочь тоже убеждала в том, что она должна перейти в православие. Жена, никогда не отличавшаяся особой щепетильностью, заняла нейтральную позицию. «Пусть решает сама София», — заявила она ему без тени смущения, зная, что в конце концов Софи придется либо официальным актом в церкви принять православную веру, либо вернуться домой в Цербст, потеряв надежду стать великой княгиней.

В то время как Христиан Август вел поединок со своей совестью, а София ждала его ответа, двор был взбудоражен гневом императрицы. Графиню Лопухину, безрассудную красавицу, которая осмелилась носить розовое вопреки запрету императрицы, признали участницей заговора против правительницы. Ее изобличили в связях с австрийским посланником и приговорили к смертной казни, но государыня, всегда нерешительная, когда дело касалось лишения жизни, изменила меру наказания.

На открытой площади, на расчищенном от снега месте был установлен широкий деревянный помост. Со всех сторон эшафот окружало море меховых треухов, овчинных полушубков и шуб.

Хотя стоял сильный мороз, но тысячи жителей Москвы, предвкушая острое, захватывающее зрелище, толпились вокруг помоста и терпеливо ожидали начала мрачной церемонии.

Вскоре на это дощатое возвышение рослые гвардейцы втащили графа и графиню, у которых были связаны руки, причем графиня отчаянно сопротивлялась. Казалось, разум оставил ее. Она была в изорванной одежде, мотала головой и страшно визжала. Она была уверена, что ее обезглавят, но за несколько секунд до казни объявили, что смертный приговор заменен пыткой. Вместе с Лопухиной на помосте была жена брата канцлера, Михаила Бестужева, ее близкая подруга, которую признали соучастницей графини по заговору.

Приговоренные к смерти подходили к палачу. Графа Лопухина пытали на дыбе, привязав к ней прочными ремнями за запястья и лодыжки, затем дыбу медленно потянули и послышался жуткий треск ломающихся костей. Его рыдающая жена в бессильном отчаянии наблюдала за мучениями мужа. Ее крепко держали два стражника. Вот наступил и ее черед. Графиню заставили встать на колени и начали бить по спине толстой деревянной палкой, отсчитывая удары. Задыхаясь от боли и моля о пощаде, она выдержала лишь несколько ударов, а потом потеряла сознание. Ее обнаженная спина превратилась в сплошное кровавое месиво. Отложив деревянную палку в сторону, палач схватил графиню за волосы и запустил пальцы ей в рот, чтобы вырвать язык. Изо рта хлынула кровь. Зрители, следившие за каждым мигом этой невероятно жуткой и отвратительной пытки и довольные тем, что изменники получили свое, громкими криками выражали одобрение.

Варварские действия закончились. Никто не заметил, что в последний миг публичного зверства Бестужева умудрилась всунуть в руку палачу дорогой алмазный крест. Он тайком взял его и позднее, когда осужденные отправились в сибирскую ссылку, графиня Лопухина обнаружила, что она не потеряла способности говорить.

Глава 5

В полутьме, где мерцали свечи, отбрасывая бледный свет на стены, украшенные поблескивающей мозаикой и картинами, София опустилась на колени, повторяя священные слова, которые сопровождали ее переход в православную веру. Золотые канделябры, высокие подсвечники, иконы в ризах, усыпанные алмазами, высоченные фрески — все это пышное великолепие смиряло и подавляло чувства. София ощущала душный запах благовоний, слышала стройное, мелодичное пение церковного хора, которое взлетало под самый купол огромного храма и парило там. Яркие краски, блеск золота сливались у нее перед глазами, когда она, завороженная, чуть покачиваясь, стояла на коленях, ощущая ими мягкую шелковую подушечку.

Вот уже три дня она соблюдала пост, очищая себя перед принесением клятвы богу. У нее кружилась голова, чувствовалась слабость во всем теле, но в ее памяти с кристальной ясностью отпечатались русские слова, которые она с таким трудом выучила наизусть, повторяя их, как попугай, за своим учителем русского языка Василием Ададуровым. Искусство зубрежки было ей не в диковинку. Она постигла его еще совсем маленькой девочкой, когда пастор Вагнер угрозами заставлял ее учить отрывки из Библий и она часами просиживала, сгорбившись, над книгой.

Слова клятвы, которую она учила к этому дню, написал для нее Симон Тодорский. Он попросил сделать немецкий перевод, чтобы она поняла смысл сказанного. Однако при крещении она должна была все произносить по-русски, так же, как и православный вариант никейского символа веры. В общей сложности она выучила примерно пятьдесят рукописных страниц русского текста и надеялась, что сможет прочесть их наизусть если не с полным пониманием, то хотя бы с убеждением.

Рано утром сама императрица одела ее «в платье, которое как две капли воды было похоже на ее собственное, из алой парчи с серебряной каймой. Елизавета все больше обращалась с Софией как со своей собственной дочерью и почти весь день не отпускала ее от себя. После выздоровления Софии они вместе совершали прогулки, обедали, посещали балы, концерты и другие зрелища. София тогда смотрела на императрицу как на «божественное создание», писала она потом в своих мемуарах, «лишенное всех изъянов». Ей приходилось быть свидетельницей внезапного гнева Елизаветы и ее неожиданных, диких капризов, но ее согревало тепло и материнская нежность женщины, которая была значительно старше ее годами. Уважение и благодарность Софии не знали границ. Она все еще робела в присутствии Елизаветы, но испытывала к ней глубокую привязанность.

Она начала свою долгую декламацию, изо всех сил стараясь, чтобы ее голос звучал громко и внятно. Особенно трудно ей давалось произношение, но она прилежно соблюдала правила, преподанные ей Василием Ададуровым. Иоганна с гордостью наблюдала за дочерью. «С того момента, как она вошла в церковь, и до конца церемонии, — писала Иоганна Христиану Августу, — она вела себя с крайним благородством и достоинством. Даже если бы она и не была моей дочерью, я не могла бы не восхищаться ею».

Сильный низкий голос Софии далеко разносился по храму, эхом отдаваясь среди расписанных колонн. Огромная толпа застыла в молчании, многие были тронуты до слез.

Произнеся последнее слово клятвы, София обратила свой взор на крестных родителей, которые наделили ее новым именем. Оно станет отныне известно всем — Екатерина Алексеевна.

София, принцесса-лютеранка Ангальт-Цербстская, стала русской Екатериной, дочерью православной церкви. Она сделала свой выбор, к большому огорчению отца, ради того, чтобы порадовать свою новую родительницу, императрицу.

А Елизавета действительно казалась ей матерью. Она окружила ее вниманием и заботой, осыпая подарками, даря платья и драгоценности, обращаясь с ней с поистине материнской нежностью и любовью. Ее переход в православие был отрадным для Елизаветы, как и новое имя — ведь так звали мать самой Елизаветы. Теперь Софи будет гордо носить его и обручится с Петром уже не как София, а как Екатерина.

В ту ночь императрица, Екатерина и Петр остались в Кремле — огромной белокаменной крепости, которая возвышалась над Москвой. Екатерина со своей свитой заняла комнаты на верхнем этаже старого кирпичного теремного дворца, где уже десятилетия никто не жил. Это было жалкое заброшенное строение, но некоторые комнаты накануне помолвки Екатерины и Петра все же удалось привести в сносный вид. Если Екатерина и слышала какие-то упреки совести, то многие годы спустя она не могла о них вспомнить, когда описывала это событие в своих мемуарах. Ей запомнился лишь вид из маленьких окон, панорама крепости и ее многих церквей с золотыми куполами и зданий, где размещались государственные учреждения. За стенами Кремля был виден город, который раскинулся до самых холмов. Окна были так высоко, что Екатерина с трудом различала людей, шедших далеко внизу вдоль кремлевской стены. Они напоминали ей муравьев, скопом ползущих по своим делам.

На следующее утро начали прибывать посланцы с подарками для Екатерины. Сначала императрица прислала ей свой миниатюрный портрет в рамочке с алмазами, а потом принесли миниатюрное изображение Петра в такой же роскошной рамке.

Государыня, величественная в своей царской короне и мантии, шла впереди жениха и невесты на площадь по проходу, образованному двумя шеренгами гвардейцев, которые сдерживали напор толпы. Пройдя под массивным серебряным балдахином, который держали восемь офицеров, они оказались в церкви, где Елизавета взяла Екатерину и Петра за руки и подвела к обитому бархатом возвышению посреди храма. Обручал молодую пару архиепископ Новгородский. Во время помолвки пел хор, а все присутствующие в благоговений стояли на коленях, потом встали и опять опустились на колени. После этого обряда, длившегося четыре часа, императрица вручила Петру и Екатерине обручальные с драгоценными камнями кольца, которыми они обменялись. В этот момент к Екатерине впервые обратились согласно ее новому титулу — как к великой княгине.

Затем были устроены народные гуляния. Они продолжались весь вечер. Гудели колокола, прогремел артиллерийский салют. На время празднества будничная жизнь в городе остановилась.

Императрица устроила обед, на который были приглашены все высокопоставленные лица, а затем был дан грандиозный бал. Екатерина, которой все восхищались, принимала поздравления и старалась каждому улыбнуться. Теперь, когда она стала великой княгиней, ей нужно было привыкать к знакам благоговейного уважения и почтения. Никто, кроме императрицы и Петра, не имел права сидеть в ее присутствии, входить или выходить из зала или комнаты, опережая ее. Все ей кланялись, становились на колени перед ней, говорили «ваше императорское высочество» и отступали с поклоном, чтобы дать ей дорогу.

То, что Екатерина после императрицы была самой титулованной особой при дворе, почувствовала на себе и Иоганна. Ей, как и всем прочим, пришлось стоять на коленях и целовать руку собственной дочери. Уважение, которым она пользовалась как мать Екатерины, теперь сошло на нет. Ведь сама Иоганна была всего-навсего немецкая принцесса Ангальт-Цербстская, невысокого происхождения, затерявшаяся среди таких же особ, которые составляли свиту великой княгини. Ей не разрешалось в обручальной процессии идти рядом с дочерью, она шла позади вместе с другими незнатными дамами. Перед началом обеда в честь помолвки ей сообщили, что она должна найти себе более скромное и удаленное место. Она запротестовала, как и британский посол, который тоже почувствовал себя оскорбленным, оказавшись на непочетном месте. В конце концов им пришлось обедать за столом, поставленным сбоку.

Все это унижало Иоганну и мешало ей выполнять важное поручение, с которым она приехала в Россию — отстаивать интересы Пруссии и ее союзников при русском дворе и подрывать антипрусскую политику канцлера Бестужева. Однако ее постиг полный провал. Она убедилась в том, что канцлер — грозный и несокрушимый соперник.

Бестужев был в курсе всех затей Иоганны со времени ее прибытия в Россию. Он через своих людей перлюстрировал депеши французского посланника Шетарди и знал во всех подробностях интриги Иоганны. В этих донесениях цитировались высказывания принцессы Ангальт-Цербстской в адрес императрицы, изобличавшие лицемерие и циничную расчетливость как главные черты ее поведения. Собрав все улики, Бестужев представил их Елизавете и стал ожидать взрыва.

Разъяренная тем, что эта немка, с которой она обращалась как с близкой родственницей, отплатила ей такой черной неблагодарностью, Елизавета угрожала отменить свадьбу и отослать Иоганну и Екатерину домой. Она вызвала к себе. Иоганну и накричала на нее. Перепуганная немка расплакалась. Два часа императрица изливала свой гнев, а принцесса извивалась, как червь, пытаясь вымолить прощение. Слишком поздно Иоганна осознала, что ее неуклюжая двойная игра поставила под угрозу будущее дочери. И все-таки Елизавета сменила гнев на милость и согласилась не отсылать домой Иоганну и ее дочь, но Шетарди было приказано покинуть Россию. А Иоганна пребывала в постоянной опале. Унижение, которому ее подвергли на обеде в честь обручения Екатерины, было не случайностью, а одним из многих чувствительных щелчков по носу, призванных напомнить ей о ее месте.

Запуганная императрицей, лишенная почти всех знаков уважения, вынужденная унижаться перед собственной дочерью, Иоганна стала раздражительной. С ней было просто невозможно говорить из-за вечно плохого настроения. Она отказывалась прислушиваться к советам и вымещала злобы на слугах и мелких чиновниках — на тех, с кем можно было ссориться, не опасаясь последствий. Она проводила время с принцем и принцессой Гессенскими, которые сочувствовали ей и радушно принимали ее. Отношения же с дочерью стали напряженными как никогда. Екатерина, пуская в ход все свои чары, чтобы сохранить расположение императрицы и завоевать авторитет у видных сановников, в то же время тщетно пыталась урезонить свою упрямую мать.

На горизонте появилось еще одно облако. Петр, доселе проявлявший к Екатерине искреннее и по-детски непосредственное чувство дружбы, вдруг впал в открытую враждебность. Он начал прислушиваться к советам своего слуги Ремберга о том, как следует обращаться с женами, и хотел показать свою власть. По мнению Ремберга, супругу надо держать в постоянном страхе. Петр решил добиться от Екатерины беспрекословного послушания, не позволять ей иметь и высказывать свое мнение. Он задумал — согласно этим дурацким установкам — вылепить из нее покорную женщину и наказывать так, как ему вздумается. Петр прямо заявил своей невесте, что намерен время от времени поколачивать ее. Эго был совет Ремберга, и Петр считал его вполне разумным.

Вся эта болтовня о телесных наказаниях и рабском подчинении мужу уронила Петра в глазах Екатерины, и в отношениях между ними появилась трещина. Она не ожидала от него верности, он сам хвастался ей своими связями с придворными дамами. Кроме того, ей было хорошо известно, что мужья часто не соблюдали верность своим женам — ее добродетельный отец был редким исключением. У Екатерины появились опасения насчет своего будущего. Каким станет Петр, когда они поженятся? Перед отъездом из дому отец дал ей письмо с советами, которое она не раз перечитывала. Там было сказано, что она должна смотреть на Петра как на «своего повелителя, отца и господина». «Его воля должна управлять всем», — писал Христиан Август, и она очень близко приняла к сердцу эти наставления. Но что, если Петр, в котором и так уже хватало упрямства и своеволия, распояшется и в самом деле будет жестоко обращаться с ней? Сможет ли она рассчитывать на защиту императрицы?

Екатерина уже успела узнать, что женщины в России были бесправным сословием. Еще совсем недавно, во времена отца Елизаветы, Петра Великого, их держали на восточный манер затворницами в теремах или в верхних комнатах домов. На этой женской половине они жили всю свою жизнь, не видя других мужчин, кроме родственников. Считалось, что они охотнее, чем мужчины, поддаются мирским соблазнам. Чем выше была по своему положению женщина, тем строже было затворничество. Свободно общаться с мужчинами было позволено лишь крестьянкам, от труда которых зависело существование всей семьи и чьи условия жизни делали затворничество просто неосуществимым.

Император Петр сделал все, что было в его силах, чтобы положить конец этой тюремной изоляции, хотя его подданные женщины сопротивлялись новшествам и цеплялись за свое привычное полутюремное бытие. В правление его дочери, однако, они уже осмелели и стали привыкать к участию в общественной жизни. Но хотя женщин теперь не принуждали томиться в четырех стенах своей половины — по крайней мере это было так в Петербурге и Москве, где особенно сильно чувствовалось влияние реформ Петра I, — они все еще оставались в тенетах церковных канонов, которые рассматривали их как слабых духом, склонных к греху, особенно телесному.

Когда дочь выходила замуж, отец легонько дотрагивался до нее плеткой, которую затем передавали мужу в знак того, что она отныне должна подчиняться ему. Во время самой свадебной церемонии невеста подтверждала свою покорность тем, что падала на колени перед мужем и лбом касалась его ног. Пока она находилась в таком положении, он накрывал ее полой своего кафтана, обещая заботиться о ней. Затем, отведя ее в новый дом, он несильно ударял ее плеткой, приговаривая каждый раз: «Забудь об обычаях твоей семьи и запомни мои обычаи». Когда новобрачные входили впервые в свою спальню, жених приказывал невесте снять с него сапоги. Та становилась на колени, чтобы выполнить его волю, и обнаруживала в одном из сапог плетку, как напоминание о том, что она должна жить в страхе.

Уже будучи в супружестве, женщина, вызвавшая гнев мужа, рисковала тем, что последний мог отдать ее под суд, приговор которого был суров — ссылка.

У такой молодой, волевой, умной женщины с независимым мнением, какой была Екатерина, мысль о том, что ей придется терпеть побои от Петра, тупого, неразвитого мальчишки, вызывала содрогание. И все же главную роль играло ее довлеющее над всем желание угодить императрице: ведь именно она добивалась того, чтобы Екатерина вышла замуж за Петра. Да и потом, если не Петр, так кто-нибудь другой стал бы предъявлять на нее права. Конечно, этого можно было бы избежать, избери она путь, по которому пошла осуждаемая обществом графиня Бентинк, свободная от всех условностей и внушающая всем ужас. Но Екатерина не могла позволить себе подобного даже в мыслях.

Теперь, когда она стала великой княгиней, у нее появился свой двор — три пажа, три камер-пажа, три фрейлины и распорядительница графиня Мария Румянцева, очень властная женщина, бывшая когда-то любовницей Петра I. Почти вся прислуга состояла из русских. Среди них была девушка на год старше Екатерины. Между ней и великой княгиней завязалась дружба. Как и сама Екатерина, она никогда не унывала и любила повеселиться. Они играли в салки и, корча гримасы, передразнивали друг друга. Екатерина в то время еще плохо знала русский язык, однако и без слов они понимали друг друга и в забавах отдыхали от напряженной жизни двора.

Иоганна, которая все еще не могла успокоиться после разноса, учиненного ей императрицей, очень страдала из-за того, что вынуждена была играть незначительную роль в свите своей дочери. Она резко осуждала невинную дружбу между Екатериной и русской девушкой. Это была попытка хотя бы частично восстановить прежнее уважение. Она упрекала Екатерину за близость с человеком низкого происхождения. Кстати, Екатерина всегда была склонна к необычным поступкам. Мать советовала ей обращаться со всей женской прислугой одинаково радушно и вежливо, но не подпускать к себе слишком близко. Екатерина запротестовала, но в конце концов вынуждена была уступить.

Иоганна, воодушевленная этим маленьким успехом, решила не останавливаться на достигнутом. Переманив на свою сторону камер-пажа Екатерины графа Зернищева, она через него получала сведения о всех интрижках и ссорах, случавшихся в окружении великой княгини, и старалась раздувать их и там, где было согласие, вносила разлад. Третируемая многими придворными, она продолжала находить утешение в общении с принцем и принцессой Гессенскими и лицами из их ближайшего окружения. Злые языки, однако, поговаривали, что она находила там не только духовное утешение. Красивый собою брат принцессы Иван Бецкий был частым гостем в покоях Гессенов и пользовался благосклонностью Иоганны. К тому времени от Христиана Августа пришло уже несколько писем, в которых он призывал свою жену без промедления возвратиться домой. Не внемля этим призывам, Иоганна откладывала свой отъезд до последней возможности. Ей хотелось дождаться свадьбы дочери, хотя было ясно, что кроме самой Екатерины, Гессенов и, возможно, графа Бецкого никто не стал бы возражать против ее отъезда.

Наступило лето, и потянулись долгие жаркие дни и теплые, напоенные запахами цветов ночи. Елизавета — по своему обычаю — переехала в деревню, где она любила играть в деревенскую жизнь. Ее мать, вторая жена Петра Великого, была литовской крестьянкой, цветущей, пышногрудой и простодушной, для которой все условности придворной жизни были чуждыми. Елизавета уродилась вся в неб и лучше всего чувствовала себя, находясь вдали от дворцов и совершая прогулки по малонаселенным романтическим уголкам. Она снова возвращалась в детство, проведенное среди селян, которые теперь составляли большинство ее подданных.

Куда бы ни поехала императрица, за ней, разумеется, следовал и двор. По дорогам, только что приведенным в порядок ради этого случая, к месту пребывания императрицы потянулись сотни телег, доверху груженных чемоданами, коробками, ящиками с одеждой и провиантом. Тысячи усталых, насквозь пропылившихся слуг ехали среди этих вещей или же шагали рядом, кашляя, чихая и отбиваясь от несметных туч оводов, нападавших на все живое. Елизавета никогда не путешествовала без двора и прислуги и брала с собой свои вещи, все до единой. Ее огромный гардероб (он сократился, правда, на четыре тысячи платьев после пожара во дворце, который случился в начале того года), постельное белье, настенные и напольные ковры и гобелены, посуда, иконы и прочая церковная утварь, собаки и кони, парикмахеры, все и всё следовало за ней, не говоря уже о министрах и придворных, какой бы незначительный пост они ни занимали.

Подобно всепожирающей саранче, это нашествие царедворцев растекалось широким пятном по сельской округе, забирая всякую свободную лошадь и телегу, попадавшуюся на пути, пожирая тысячи баранов и кур и реквизируя все наличное зерно. Чтобы утолить жажду и голод путешественников, каждый день требовалось две тысячи галлонов вина, пива и меда, бессчетные тысячи фунтов мяса, сыра, яиц и овощей. Впереди колонн двигались провиантмейстеры и фуражиры, которые рыскали по крестьянским амбарам и кладовым, опустошая их, уводя лошадей прямо с подводами. Несчастным земледельцам оставались лишь несозревшие хлеба, колосившиеся в поле.

Жители сел и деревень сносили эти набеги с молчаливой покорностью, стоя с открытыми ртами и глядя на проезжавших мимо блестящих сановников и вельмож, сопровождаемых слугами в диковинных ливреях. Все это пышное великолепие повергало их в трепет, и они опускались на колени или даже простирались ниц, стоило вдали показаться карете с императрицей.

Для них государыня была божеством, но божеством особого рода. Она беседовала безо всякой спеси, проявляла искренний интерес к урожаю на нивах, к деревенским детям, со знанием дела говорила о фруктовых деревьях и содержании скота. Ей нравилось ходить из избы в избу, есть домашние блины со щами и сало. Она пила квас с крестьянами и вместе с ними ходила по грибы, при этом у них не оставалось ни малейшего сомнения в том, что их общество приятно государыне, а она наслаждалась их безграничным и наивным восхищением.

Она предпочитала красивых мужчин низкого происхождения знатным кавалерам и не стеснялась показывать себя во всей своей очаровательной красе. Взгляды ее восхищенных подданных, в которых читалось не одно только почтение, ей очень льстили. Елизавета вполне отдавала себе отчет в том, что если ее страсть к морганатическому мужу, Алексею Разумовскому, увянет, то ей нетрудно будет найти ему замену. Во время своих стремительных поездок по деревням, отдавая приказания о починке одних изб и постройке других, мановением своего державного жезла указывая на поля и советуя, где что лучше сеять, она не забывала высматривать видных собой мужчин.

В течение первого летнего месяца императрица довольствовалась обычными сельскими развлечениями. Она сама правила тройкой, гоня ее с сумасшедшей скоростью по узким дорогам. Она закидывала голову назад и, вздыбливая коней, щелкала кнутом над их спинами, принимала участие в охоте на волков, а также водила хороводы, плясала на сельских гулянках, одевшись крестьянкой и украсив свои волосы цветами и лентами. Ей безумно нравились народные песни, и она приказала своим придворным музыкантам записать их. И сама одну песню сочинила.

Однако когда пришел август, Елизавета отложила в сторону свои охотничьи и хороводные наряды и стала богомолкой. Отказавшись от роскошных платьев и драгоценностей и натянув на свои стройные ноги сапоги, она отправилась пешком обходить любимые святыни. Государыня обычно шла энергичной походкой, покрывая без отдыха расстояние в семь-восемь миль и довольно быстро достигала монастыря, где останавливалась на несколько дней, творя молитвы. За ней на небольшом отдалении следовала свита из многих сотен придворных, которые только и ждали момента услужить правительнице, подать ей воды, чего-нибудь поесть или же новые сапоги.

Весь двор старался подражать императрице, хотя большинство ее приближенных предпочитало ехать в каретах, а не идти пешком по пыльным и грязным дорогам. Попутные города гостеприимно встречали Елизавету — Серпухов, Севск, Глухов, Батурин, Нежин. Целые три недели императрица гостила в Козельске, где у Разумовского был огромный особняк. Там, по воспоминаниям Екатерины, постоянно гремела музыка, устраивались балы и за ломберными столиками шла игра на очень высокие ставки. В монастырях, где останавливались знатные богомольцы, в их честь также затевались увеселения: ставились балеты и комедии, разыгрывались потешные битвы, устраивались грандиозные рыбалки. Все эти многочасовые зрелища наконец наскучили Елизавете, и она приказала актерам оставить сцену. Однако развлечения не прекратились: банкеты, маскарады, пышные и вместе с тем опасные фейерверки.

Летние переезды с места на место позволяли Екатерине лучше познакомиться со страной, которой ее муж будет править. Березовые и сосновые леса, такие густые, что казалось, будто деревья стоят сплошной стеной поля пожелтевшей пшеницы и ржи, простирающиеся до самого горизонта, буйное разноцветье, подсолнухи; прохладные озера с ивами вокруг и явором; болота, заросшие камышом, в котором можно было скрыться с головой, — все это она вбирала в себя. Ее острый глаз подмечал и маленькие заброшенные церквушки, мельничные пруды, деревеньки с почерневшими, скособоченными хатенками, жавшимися друг к другу, словно они пытались защититься от наступающего запустения. Посещение святого города Киева с его великолепными соборами, церквами, свежевыбеленными монастырями с черепичными крышами и золотыми куполами, сияющими в теплом солнечном свете, произвело на нее незабываемое впечатление.

На фоне российских просторов и неисчислимой свиты императрицы Екатерина сама себе стала казаться чуть ли не карлицей, несмотря на новоприобретенный высокий титул. Она была всего лишь одной из многих тысяч придворных слуг этого огромного императорского двора. То, что она была теперь великой княгиней, не мешало Петру грубо подтрунивать по поводу того, как он будет обращаться с ней после свадьбы, не мешало это и Иоганне навязывать свои непременные советы и терзать своей угрюмой обидчивостью. Иоганна, которая не хотела пускаться вместе со всем двором в путь по России, так как не поехал Иван Бецкий, вымещала свое раздражение на дочери, на Петре. Однажды она даже замахнулась на него, чтобы влепить пощечину. А с фрейлинами Иоганна постоянно ссорилась.

Екатерина пребывала в душевном напряжении: ведь ей пришлось ехать с желчной, вечно надутой Иоганной, при ночлеге делить с ней палатку, да еще мирить ее при стычках с Петром. Императрица, которая до этого держала Екатерину при себе и каждый день посылала ей дорогие подарки, теперь отдалилась от нее, захваченная охотой и вихрем прочих увлечений. Кроме того, Елизавета все равно не смогла бы уберечь Екатерину от враждебности тех, кто был к ней ближе всего. Она могла лишь в противодействие этому согреть ее теплом своего сердца и пылко посочувствовать. Когда долгие летние скитания подошли к концу и ощутимо стало дыхание первых заморозков, Екатерина в бесконечной веренице путешественников более чем когда-либо почувствовала себя юной, уязвимой и одинокой.

Глава 6

В октябре Петр слег в постель с сухим кашлем и болями в боку. Врач скрупулезно обследовал его и запретил какую-либо деятельность. Его недомогания не внушали особых опасений, поскольку он и до этого часто болел, и этот эпизод казался таким же, как и предыдущие. Екатерина, возможно, почувствовала некоторое облегчение. Ей уже изрядно надоели неуклюжие шутки и заигрывание жениха. Она посылала ему записки и жила вполне счастливо без него.

Вместо русской девушки, отосланной по настоянию Иоганны, Екатерина нашла себе новых подруг. Это были Прасковья и Анна Румянцевы, дочери ее главной фрейлины Марии Румянцевой. Ровесницы Екатерины, эти девушки разделяли ее пристрастие к веселым играм и дурачеству. В их обществе она могла забыть о тревогах, осаждавших ее, и погрузиться в удовольствия. Мария Румянцева смотрела на весь этот топот, визги и пляски в апартаментах Екатерины сквозь пальцы, полагая, что большого вреда от этого не будет.

Ну а императрице, которая постоянно твердила Екатерине о том, как она ею довольна и как она ее любит, «чуть ли не больше, чем Петра», не было никакого дела до того, что происходило в покоях великой княгини. Иоганна, несколько месяцев назад вмешавшаяся, чтобы прервать крепнущую дружбу между ее дочерью и молодой горничной, на этот раз осталась в стороне. Ее куда больше волновала любовная интрижка с графом Бецким, которая поднималась к своему зениту. К тому же ее комнаты в Зимнем дворце были расположены далеко от покоев Екатерины.

Каждый вечер, когда балы и прочие увеселения заканчивались, Екатерина возвращалась к себе и звала Прасковью спать вместе с ней в одной спальне, и «тогда вся ночь проходила в играх, танцах и дурачествах, — писала она в своих мемуарах, — иногда мы ложились спать лишь под утро. Нашему озорству не было конца».

Прошло несколько недель, и оказалось, что Петр болен ветрянкой. По двору поползла тревога: стали опасаться за его здоровье. Одновременно распространились слухи о скандале. Начали поговаривать о том, что интимная связь Иоганны с графом Бецким привела к осложнениям, то есть она забеременела. Над Екатериной и Иоганной повисло облачко беды. Если Иоганна опозорила семью, или если умрет Петр, Екатерину отошлют в Ангальт-Цербст при первом же удобном случае.

Приближалась зима, пора развлечений и пышных празднеств для двора. Екатерина своей стройной, гибкой фигурой, гладкой, белоснежной кожей и изящной шеей приковывала к себе взоры блестящих кавалеров. Ее расходы на наряды и украшения далеко превысили те суммы, которые выделяла ей императрица на эти цели, а также на дорогие подарки для ее подруг. Она, подобно другим придворным, воспылала страстью к французскому стилю. Когда Петр наконец начал выздоравливать и смог принимать участие в вечерних развлечениях, Екатерина почувствовала огромное облегчение. В конце ноября они вдвоем появились на маскараде. Несмотря на болезненную бледность лица Петр выглядел уже сносно, а Екатерина излучала жизнерадостность и очарование. На ней было роскошное платье, и всем своим видом она выражала уверенность и счастье, чего не испытывала уже давно.

Но это счастливое время длилось недолго. Через несколько недель, когда двор на рождество переезжал в Петербург, Петр опять почувствовал недомогание. Отъехав от Москвы на двести пятьдесят миль, кортеж остановился, чтобы больной мог отдохнуть. Доктор Борхав не отходил от него ни на шаг. Жар у Петра усилился, он едва был в состоянии двигать руками и ногами, испытывая сильные боли в животе. На следующий день на коже появились нарывы — признаки оспы, которой так опасались. Борхав сразу же принял меры предосторожности, изолировав больного. Доступ в комнату, где находился Петр, был открыт лишь для самого Борхава и нескольких слуг, без которых нельзя было обойтись. Екатерину и Иоганну усадили в сани, которые помчались в Петербург, где Екатерину будут держать как затворницу, ничего ей не говоря о здоровье Петра. Был тотчас же отряжен курьер к императрице, которая уже была в столице, с сообщением о том, что болезнь престолонаследника приняла чрезвычайно опасный характер. Елизавета не замедлила явиться к постели Петра и заявила, что сама выходит его.

Зимние рождественские праздники были омрачены болезнью Петра. Екатерина, вынужденная отбывать шестинедельный карантин, направила свой гибкий ум на изучение русского языка и с помощью наставника сочинила несколько писем. Получив их, государыня обрадовалась. Екатерина давно начала понимать и говорить по-русски, теперь она научилась — правда, еще далеко не в совершенстве — писать на нем. В январе она почти не виделась ни с кем кроме прислуги. Иоганне не разрешали встречаться с дочерью даже за обеденным столом. Императрица приказала обращаться с ней с холодным безразличием. Возможно, она надеялась, что та быстрее уедет в Ангальт-Цербст. Но Иоганна, упрямая и злая, не хотела понимать намек. Она цеплялась за свои права, представляя их себе такими, какими хотела видеть, и решила оставаться в России, пока ее дочь не выйдет замуж, что должно было произойти через несколько месяцев. И бросая вызов суровым предостережениям Елизаветы, принцесса продолжала переписку с королем Фридрихом и затеяла безуспешные интриги совместно с дипломатами Пруссии и других стран.

Несмотря на хроническую болезнь, у Петра, как оказалось, был выносливый организм. Он оправился от оспы и к концу января 1745 года вернулся ко двору. Правда, его трудно было узнать: лицо так распухло, что знакомые всем черты исказились. Болезнь оставила безобразные следы, и огромный парик, который он теперь носил — его собственные волосы были сбриты, — сделал его внешность еще более уродливой. «Он стал безобразным, — отмечала Екатерина в своих мемуарах. — При виде его у меня холодела кровь».

И этому отвратительному созданию, лицо которого, когда-то не лишенное приятности, превратилось в нечто неузнаваемое, суждено было стать ее мужем. Он каждый вечер ужинал с ней, и она старалась угодить ему, проглатывая свое отвращение, и терпела его общество, хотя втайне ей неудержимо хотелось бежать отсюда, назад в родную Германию, туда, где ей не придется со страхом ожидать того дня, когда она станет его женой.

В марте Елизавета объявила, что свадьба состоится в первой половине июля. Услышав это, Екатерина содрогнулась.

«Когда назвали тот день, меня охватило огромнейшее отвращение, — говорится в ее воспоминаниях, — и каждый раз, когда об этом упоминали, мне делалось неприятно». У нее возникло предчувствие грядущей беды. Крепла уверенность в том, что ее брак окажется несчастливым. И все же она была слишком гордой, чтобы доставить кому-то радость при виде ее страха. Она думала о себе как о героине, попавшей в очень трудное положение, и собирала в кулак всю свою волю, чтобы вынести испытания, которые готовила ей судьба. Она знала, что Петр не любит ее и что в лучшем случае он способен на братскую привязанность или дружбу, которая зависела целиком от его капризного настроения. Его амурные шалости с фрейлинами огорчали Екатерину, заставляя ее чувствовать себя неловко в обществе. Она отдавала себе отчет в том, что жаловаться на его поведение было бы верхом безумия. Это не принесло бы ей ничего хорошего.

На публике ей удавалось успешно маскировать свои чувства, но оставаясь в тесном кругу фрейлин и горничных, она сдерживалась с трудом. Екатерина пыталась рассеять свои страхи играми и забавами, а также долгими утомительными прогулками по садам Петергофа. Но мрачное настроение оставляло ее лишь ненадолго. «По мере приближения дня свадьбы, — писала она, вспоминая о тех событиях много лет спустя, — я все больше ощущала упадок духа и часто разражалась беспричинным плачем». Ее женщины знали о хандре, которая одолела великую княгиню, и старались приободрить ее, но их усилия приводили к прямо противоположному. Она считала, что выплакаться — значит проявить слабость и вызвать к себе презрение.

Ухудшало ее настроение и то, что Петр стал каким-то чужим и далеким. Он все реже виделся с ней и обращался с черствым безразличием и невниманием. Государыня в это время отдалилась от нее и была недоступна. А Иоганна, которая и раньше не страдала избытком материнской любви, была слишком поглощена своими делами, чтобы заниматься утешением дочери.

Однажды весенним утром Екатерина навестила свою мать и застала ее распростертой на постели, очевидно, без сознания. Вокруг нее суетились перепуганные служанки. Доктор Лесток стоял, наклонившись над Иоганной, и лицо его было озабочено. Увидев мать в таком состоянии, Екатерина в ужасе вскрикнула и спросила, что произошло. Никто, похоже, не мог ей дать вразумительного ответа. Все же она поняла, что мать попросила пустить кровь и послала за хирургом. Тот оказался настолько неловок, что не смог пустить ей кровь из рук и попытался вскрыть вены на обеих ногах, отчего Иоганна, для которой кровопускание всегда было ужасным испытанием, лишилась сознания. Вскоре она очнулась, но вместо того чтобы обрадоваться при виде дочери, стоящей рядом, раздраженно приказала ей убраться прочь. Это напомнило Екатерине о том, что стало причиной взаимного отчуждения, и у нее на глаза навернулись слезы.

День свадьбы был близок, и подготовка к нему шла полным ходом. Многие вельможи уже заказали роскошные украшения для себя и новые ливреи для своих слуг. Некоторые даже заказали кареты в Париже и Вене. Все ждали привоза новых тонких тканей из Европы, в том числе неапольского шелка и английской парчи, мягких перчаток и атласных туфелек из Франции, позолоченных седел и шпор от ремесленников Северной Италии. Императрица распорядилась, чтобы знатные гости явились на свадьбу в сопровождении не менее двадцати лакеев, скороходов, пажей и прочих слуг, одетых в дорогие бархатные кафтаны и штаны с позументной окантовкой, а также парики, шелковые чулки и кружевные манжеты.

Елизавета решила устроить самую грандиозную свадьбу из всех, какие только видели дворцы Европы. Взяв за образец свадьбу французского дофина, сына Людовика XV, она обратилась в Версаль с просьбой выслать ей подробный сценарий той церемонии, намереваясь превзойти французов. Но это было не так-то просто сделать; ведь в то время французский двор представлял собой золотую сказочную страну, способную поразить воображение любого зрителя великолепием своих украшений, орнаментов и декораций. По некоторым данным, в Париже тогда работало пятьсот ювелиров, и все они были заняты изготовлением изящнейших драгоценностей и безделушек для придания блеска одеждам аристократов. Сотни мастеров выполняли филигранную резьбу по дереву и выковывали ажурные изделия из металла. Нельзя не упомянуть о тончайшем фарфоре, мебели и предметах искусства, которыми также славилась Франция. Экстравагантность придворных Людовика стала легендой, а на свадьбе дофина они превзошли самих себя.

В Европе между тем возобновилась война, в которую могли вовлечь и Россию. Елизавета стойко сопротивлялась призывам своего канцлера отвлечься от подготовки к свадьбе и обратить внимание на государственные дела. Король Фридрих, чьи разбойные налеты на Австрию предпринимались еще пять лет назад, опять напал на владения юной Марии-Терезии и захватил Прагу. Бестужев говорил Елизавете, что настало время посмотреть в лицо той опасности, которую представляла для России политика Фридриха, и послать русские войска на помощь Австрии. К безграничному отчаянию канцлера, она не придала значения наглому вызову Пруссии. Когда в мае 1745 года войска Франции, союзницы Пруссии, нанесли при Фотенца сокрушительное поражение австрийцам, это смутило русскую государыню, но лишь слегка. Вскоре она опять с головой ушла в заботы, связанные с предстоящей свадьбой, и предоставила канцлеру самому разбираться в хитросплетениях европейской политики.

Попытка организовать в Петербурге грандиозное действо — не хуже версальского! — натолкнулась на трудности. Не все товары, заказанные в западных столицах, были привезены вовремя. Рабочие трудились медленно и могли не уложиться в срок, не хватало портных, чтобы скроить и сшить изысканные платья, и вышивальщиц, чтобы нашить на них тысячи бусинок, драгоценных камней и жемчужин. И с каким бы тщанием и прилежностью ни следила императрица за ремонтом и обновлением Зимнего дворца, за украшением собора и за подготовкой банкетов, балов и других развлечений для гостей, дела подвигались вяло из-за неразберихи и нераспорядительности. Дату церемонии пришлось передвигать, и не один раз, а дважды. И все же не было полной уверенности в том, что все грузы, доставляющиеся в столицу с юга на баржах, прибудут вовремя, или что хватит свежего мяса на всех гостей, или что актеры, певцы и танцоры, нанятые для постановок опер и спектаклей, будут готовы к выходу на сцену.

В этой суматохе совсем потерялись из виду жених и невеста. Петр окончательно выздоровел и опять проявлял свой неугомонный нрав. Он снял парик, потому что отросли волосы, которые были у него белесого цвета. Он был теперь одержим своей ролью герцога Голштинского. Избавившись от тягостной опеки Брюммера, он вошел в герцогские права и с надменным видом расхаживал по своим апартаментам, отдавая приказания. Ему прислали солдат из Голштинии, и он начал их муштровать, гоняя часами по плацу, заставляя нести караульную службу. Далеко разносились его команды и поучения, произносимые высоким скрипучим голосом. Он играл в войну. У него уже не было под рукой Ремберга с его советами: императрица этого слугу посадила в тюрьму. Опыт командования голштинцами подсказывал Петру, что и женой надо руководить таким же образом. Он привлек Екатерину к своим военным играм. Она должна была выполнять его команды наравне с голштинцами.

Екатерина, несчастная и одинокая, часто в слезах повиновалась ему, но ее покорность была чисто внешней. Она с трудом, но еще находила в себе силы смотреть на Петра. Хотя опухоль у него на лице несколько спала, он на всю жизнь остался обезображен оспинами. Его кожа была сплошь покрыта медленно заживавшими язвами, а его и без того мелкие глаза под белесыми ресницами казались теперь еще меньше. Узкоплечий, тонконогий и тонкорукий, с выпуклым животиком, Петр не являл собой образец мужчины. Его внешнему виду не впрок шли и дорогие камзолы, и тонкие кружева, и алмазные пуговицы. Даже в излюбленных им немецких мундирах он выглядел жалким недорослем, словно оделся для того, чтобы играть не свою роль.

При мысли, что этот человек — ее будущий муж, у Екатерины, должно быть, мурашки бегали по спине. Сохранившая невинность и совершенно неопытная, она завела разговор со своими фрейлинами о физических отличиях между мужчинами и женщинами. До свадьбы оставались считанные недели, и она была полна любопытства и страха. Неудивительно, что фрейлины стали утверждать, будто они столь же несведущи в этих делах, как и она. Все они видели, как спариваются животные, однако когда дело доходило до человека, до того таинственного и священного союза между мужем и женой, их воображение словно бы замирало.

Екатерина напрямую спросила Иоганну, что же происходит в первую брачную ночь. Этим вопросом она, очевидно, задела мать за живое — наверно, за чувствительный нерв супружеской верности, — и вместо того, чтобы спокойно и рассудительно ответить дочери, Иоганна сурово выбранила ее.

Она обвинила Екатерину в том, что та, оставаясь допоздна с женщинами из своей свиты в дворцовом саду, искала плотских приключений. Екатерина запротестовала. Она сказала, что подозрение ложное. Там не было ни одного мужчины, даже слуги. Но Иоганна отругала дочку в резких выражениях, что оставило у Екатерины чувство возмущения и незаслуженной обиды. От матери она ушла такой же несведущей, как и прежде.

Наконец была назначена окончательная дата свадьбы — 21 августа. Екатерина в последний раз примерила свое свадебное платье, сшитое из серебряной ткани, густо покрытой вышивкой с узорами из листьев и цветов на прилегающем корсаже; на окантовку низа широкой юбки пошли ярды золотой ткани. По улицам Петербурга разъезжали глашатаи. Они возвещали о предстоящих празднествах. Гром барабанов призывал жителей к сбору. Улицы, по которым должна была проследовать свадебная процессия от Зимнего дворца до Казанского собора, были приведены в порядок. На кухнях дворца день и ночь пекли, тушили, жарили и парили. В фонтаны были загодя залиты бочки вина. В воздухе стоял перезвон колоколов. Лошади лоснились, а колеса карет слепили блеском.

В ночь перед свадьбой Иоганна смягчилась и предложила Екатерине совет и помощь. У них состоялся «долгий и теплый разговор». «Она поучала меня относительно моих будущих обязанностей, — вспоминала Екатерина в своих мемуарах, — мы чуточку поплакали вместе и расстались очень нежно». Любовь возобладала над уязвленным самолюбием, мать и дочь подготовились к важным переменам, которые нес с собой грядущий день.

В день свадьбы, очень рано, к невесте пришла Елизавета, выглядевшая блистательно в коричневом шелковом платье, усыпанном сверкающими драгоценностями. Она принялась одевать Екатерину. Одну за другой на нее надевали нижние юбки, а затем дошел черед до мерцающего серебристого платья, которое не гнулось из-за металлической вышивки. Его так туго затянули на талии, что Екатерина едва могла дышать. Внезапно Екатерине взбрело в голову коротко обрезать челку, и ее слуга Тимофей Евренев принес раскаленные щипцы, чтобы завить ее. Государыня разгневалась и закричала на Евренева, утверждая, что Екатерина не сможет надеть корону на пышно завитые локоны. Она грозно насупила брови и, громко топая ногами, покинула комнату. Потребовался весь такт слуги и обер-фрейлины Марии Румянцевой, чтобы уговорить ее вернуться. В конце концов завитые каштановые волосы Екатерины остались ненапудренными, их убрали с лица назад и водрузили корону с бриллиантами на положенное ей место.

После сцены, устроенной ею, Елизавета успокоилась и с одобрением оглядела привлекательную, с тонкой талией, шестнадцатилетнюю невесту.

Екатерина в то утро по вполне понятной причине была бледна. Принесли горшочки с румянами и искусно нанесли их на лицо Екатерины. В довершение всего Елизавета отдала в распоряжение невесты все свои драгоценности, предоставив ей самой сделать выбор. Шея Екатерины украсилась алмазным ожерельем, в мочках ушей засверкали ослепительные, тоже алмазные, серьги, на руках появились браслеты, на пальцах — перстни. На плечи ей набросили длинную накидку из серебряных кружев.

Высокая и грациозная, улыбающаяся Екатерина являла собой очаровательное зрелище и, Шествуя рядом с императрицей и Петром к ожидавшей их карете, изо всех сил старалась скрыть смущение. Великолепное серебряное платье было непомерно тяжелым. В нем она чувствовала себя скорее рыцарем, закованным в броню, а не беззаботной молодой невестой. Каждый шаг стоил ей немалых усилий. Петр, всегда чувствовавший себя на официальных церемониях не в своей тарелке, весь напрягся и шагал рядом с ней одеревенелой походкой, желая, чтобы эта проклятая русская свадьба побыстрее закончилась и он смог бы вернуться к своим любимым голштинцам. Она ощущала его напряженность, и волна опасений и дурных предчувствий нахлынула на нее, но пути назад уже не было. Судьба выбрала ёе, и она приняла этот вызов с завязанными глазами, но мужественно, и пойдет до конца, несмотря на то, что ей нелегко было заставить себя смотреть на этого странного, с уродливой фигурой мальчишку, который вот-вот станет ее мужем.

Возглавляла свадебный кортеж сиявшая свежей краской новенькая карета, заказанная Елизаветой. Ее панели были настоящим произведением искусства, колеса сверкали золотой фольгой. В упряжке шла шестерка великолепных, подобранных по масти коней, сбруя которых была украшена драгоценностями. Процессия состояла из ста двадцати карет, и понадобилось три часа, чтобы доехать от Зимнего дворца до собора. Поглазеть на свадебный поезд собрались огромные толпы народа. Люди с любопытством смотрели на шикарные экипажи с позолоченными херувимами и колесами, крутящиеся спицы которых сливались в сплошные зеркальные диски. Вытягивая шеи, зеваки старались разглядеть лица пышно разодетых пассажиров, которые роскошью своих нарядов мало чем уступали императрице и брачной паре. Глаз радовали шелка нежных, бледных тонов и драгоценные камни, украшавшие женщин, их усыпанные жемчугом и красивыми перьями шляпки. Мужчины были в камзолах из парчовой с вышивкой ткани или в богатых кафтанах, отороченных золотом и серебром. Все это по своей роскоши затмевало то, что видели прежде петербуржцы, и надолго отложилось в их памяти. «Из всех помпезных зрелищ в России, — писал один английский путешественник, которому случилось в то время быть в Петербурге, — торжественный выезд по случаю свадьбы великого князя был самым величественным».

Венчание в огромном, с гулким эхом соборе продолжалось три часа, и Екатерина, на которую давил солидный вес ее тесного и неудобного платья, изрядно утомилась. Монотонный голос архиепископа Новгородского ввинчивался в уши присутствующих, призывая новобрачных любить друг друга. Он просил бога даровать им долгую жизнь и многочисленное потомство, а над их головами в это время держали ажурные венцы, и голоса хора заполняли собор. Одна из придворных дам, графиня Чернышева, прошептала что-то на ухо Петру, а тот в свою очередь сказал Екатерине, что графиня просила его не поворачивать головы, стоя перед архиепископом. Существовало старое поверье: первым из новобрачных умрет тот, кто раньше другого повернет голову, стоя перед священником во время венчания. Это привносило, по мнению Екатерины, мрачный мотив в такое светлое и радостное событие, каким испокон веков считалась свадьба. Она внутренне поежилась, но ничего не сказала. (Позднее она узнала, что в действительности графиня сказала: «Не обращайте на это внимание, что за чушь!». Именно Петру пришла на память эта примета.)

Наконец венчание завершилось, Екатерина и Петр обменялись кольцами и, получив благословение архиепископа, вернулись во дворец. Но утомительный день на этом не закончился. Предстоял еще грандиозный свадебный пир. Были устроены танцы с музыкой, небо озарили фейерверки, а по Неве прошли корабли, украшенные разноцветными флагами.

На Адмиралтейской площади поставили столы с угощением для жителей Петербурга. В фонтанах запенилось вино. В трактирах посетители поднимали чарки за здравие жениха и невесты до тех пор, пока держались на ногах. На время праздника были закрыты все присутственные места, кроме, конечно, питейных заведений. Но день венчания был только началом празднеств, которые продолжались еще девять дней.

В длинном гостином зале вино лилось рекой, столы ломились от яств. Екатерина устало пожаловалась графине Румянцевой, что от тяжелого платья и короны у нее разболелась голова. Не может ли графиня снять ее корону хотя бы на минутку? Мария Румянцева отказалась, объяснив, что это дурная примета, но передала просьбу Екатерины государыне. Елизавета ответила, что великой княгине можно на время снять корону. Но едва Екатерина сняла корону, как ей пришлось надевать ее снова, потому что начался бал. И еще целый час она сидела и слушала, как дворцовые музыканты играли полонез за полонезом — быстрые танцы в эту ночь нельзя было исполнять. Она пыталась выглядеть бодрой и радостной.

Но йот бал закончился, и Екатерина удалилась в спальные покои. В них полностью сменили внутреннее убранство, причем работы шли под надзором самой императрицы. Стены спальни были отделаны малиновым бархатом, а большую, высокую кровать украсили столбиками из гравированного серебра. Фрейлины сняли с Екатерины тяжелое свадебное платье и надели на нее мягкую отделанную кружевами ночную сорочку. Они расчесали длинные каштановые волосы невесты и, уложив ее в постель, потушили все свечи кроме одной. В опочивальне был полумрак перед приходом жениха.

Внезапно на Екатерину напал страх, и она стала умолять принцессу Гессенскую не уходить, но та отказалась. Придя в спальню, Петр должен был застать свою невесту одну, а не в обществе лиц, которым не пристало находиться здесь в такую минуту. Все ушли, и Екатерина лежала в постели, ожидая и терзаясь сомнениями, не в состоянии смежить веки. Бодрствование становилось все более тягостным. Прошел час, второй, но Петр не приходил. Что могло произойти? Что делать ей — вставать или лежать в постели? В смятении она вслушивалась в тишину, надеясь уловить звук приближающихся шагов. И наконец они раздались. Но когда дверь в опочивальню открылась, на пороге показался не Петр, а новая фрейлина Екатерины, мадам Краус, которая, смеясь, сообщила великой княгине, что ее муж ждет, когда ему подадут ужин. Отужинав, он присоединится к ней.

Часы пробили полночь. В голове Екатерины роились различные догадки и предположения, по большей части безрадостные. Казалось, прошла вечность, прежде чем дверь отворилась и на пороге возник Петр в расшитом серебром камзоле. Он чуть покачивался, а на его обезображенном лице застыла пьяная ухмылка. Наклонившись вперед, он неуверенными шагами преодолел расстояние от порога до кровати и, кое-как сорвав с себя одежду, рухнул рядом с ней. Через короткое время раздался его храп, и Екатерина, больше озадаченная, чем обрадованная, закрыла глаза и попыталась заснуть.

Глава 7

Способная на неожиданные решения и поступки, хитроватая, величественная, даже несмотря на свою тучность, императрица Елизавета была подобна колоссу в окружении пигмеев — придворных, которых она держала в постоянном страхе. Да, она могла быть щедрой и вызывать сочувствие или даже искреннюю привязанность, но это не убавляло робости в зависимых от нее людях, поскольку суть ее заключалась в противоречивости натуры: никто не знал, когда ее обворожительность и лучезарное настроение сменятся приступом неистового гнева, за которым следовали гонения и расправа.

Каждый раз, когда она внезапно совершала какой-то поступок, придворные дрожали. Если Елизавета не приезжала к началу бала, они с тревогой высматривали ее, с каждой минутой нервничая все больше и больше, строя различные догадки о причинах, задержавших ее. Уж не допрашивает ли она кого-нибудь, кто вызвал ее неудовольствие? А может быть, она уже отдает приказ Бестужеву сослать кого-то в Сибирь? Там уже сгинули тысячи, и с каждым месяцем туда отправлялись под конвоем все новые и новые царедворцы, попавшие в опалу. А вдруг она расследует очередной заговор против нее, действительный или мнимый? Если это так, то кто попадет под подозрение?

Когда она была в поездках, то любое отклонение от ее заранее намеченного пути воспринималось как что-то неприятное. Поехав в 1746 году в Ригу в сопровождении, как обычно, многочисленных придворных, она внезапно приказала всей колонне остановиться. Никто не знал, почему. Спутники государыни были в тревоге. Шло время. Наконец показался ее экипаж, мчавшийся в сторону Петербурга. Почему она вдруг приказала вернуться? И лишь много часов спустя стали поговаривать, что Елизавета получила таинственное предупреждение от лютеранского пастора. Он сказал, что в Риге ее ждут убийцы. Если она не повернет назад, то ее настигнет неминуемая смерть. Тут же все попали под подозрение, и путешествие не состоялось.

Невозможно было предсказать перемены в настроении Елизаветы, нельзя было предвидеть ее капризы. Так же внезапно, как она отменила поездку в Ригу, она отменяла и многое другое, приводя в отчаяние своих придворных, которые от удивления лишь разевали рты. Действуя» стихийно, императрица часто приказывала всему двору следовать за ней на пикник, иногда с ночевкой. И тогда срочно выкатывали кареты, закладывали лошадей, грузили палатки, съестные припасы. Нередко получалось так, что в местах, где они намеревались остановиться, грязи было по колено, подводы с палатками задерживались в пути, и в довершение всего начиналась гроза с дождем, и все промокали до нитки.

Незавидной была участь придворных дам Елизаветы. Она придирчиво следила за их внешностью, и упаси бог, если у фрейлины или у статс-дамы был лучше цвет кожи, чем у нее, красивее глаза или соблазнительнее бюст. Бросившая вызов ее прелестям неминуемо чувствовала на себе царский гнев. Ей ничего не стоило приказать женщине в красивом платье выйти из зала и немедленно снять его. Со временем все придворные дамы постигли искусство одеваться хорошо, но вместе с тем соблюдать меру, дабы не затмить своим блеском наряд императрицы. В то время всем была известна ее склонность к чуть ли не материнской нежности. Она имела обыкновение высмотреть какую-нибудь симпатичную женщину и, подозвав к себе, взять ее лицо в свои руки и нашептывать похвалы рдеющей от смущения и удовольствия счастливице, а затем осыпать ее подарками и, почестями.

Зимой 1746 года императрица ни с того ни с сего издала указ, который обязывал всех придворных дам брить наголо головы. С плачем и воем они выполнили повеление, горько оплакивая потерю пышных причесок, которыми гордились. Внимание Елизаветы привлекло то, что при дворах западных монархов черные волосы были в моде. Она решила, что и ее двор не должен отставать от Европы, и послала каждой из своих придворных дам по черному парику, которые они обязаны были носить на своих бритых головах. Первой подала пример сама императрица. Это был сезон черных париков. Они были на всех балах и прочих увеселениях знати. Создавая неуместный контраст с пастельными шелками и камчатными тканями, которые тогда преобладали, парики уж совсем не гармонировали с белым цветом кожи, обычным для русских женщин. Даже гости двора должны были подчиняться прихоти императрицы и прятать свои волосы под грубыми, черными как уголь париками. Зато Елизавета была довольна. Она создала на обочине Европы оазис западной моды. Ее двор хотя бы по стилю соответствовал изыскам французских мастериц. Черные парики, которые плохо поддавались гребням и портили внешний вид их обладательниц, просуществовали до весны, когда императрица смилостивилась и разрешила своим дамам снять парики и ходить с прическами из своих собственных, постепенно отраставших волос.

Императрица отличалась удивительной непоследовательностью, особенно когда дело касалось таких важных сторон жизни, как пища, одежда и любовь.

Если говорить о еде, то она предавалась самому настоящему обжорству, уплетая за обе щеки ветчину, французские паштеты, булки и пирожки. Она выписала из Франции поваров, и те трудились в поте лица, поставляя к ее столу редкие яства. Из любви к персикам и винограду, которые росли на юге ее страны, Елизавета приказала проложить особую дорогу между Москвой и Астраханью длиною в тысячу двести миль. По этой дороге скакали во всю прыть посыльные с фруктами, упакованными особым образом в плетеные корзины. Но нередко обжорство уступало место воздержанию. Когда по церковному календарю наступал пост, Елизавета строго соблюдала его и приходила в ярость, если кто-нибудь из придворных не желал изнурять себя постной пищей.

Никто не знал, сколько дорогих платьев было в необъятном гардеробе императрицы. Говорят, она имела пятнадцать тысяч платьев, и каждое было завернуто в шелк и хранилось в большом кожаном чемодане. Портные ее величества составили себе немалые состояния. Она всегда была у них в долгу, и зачастую им приходилось годами ждать своих денег. И все же она тратила щедрой рукой так, будто ее казна была подобна волшебной шкатулке. Покупались сотни ярдов атласной тесьмы, пенисто-белые кружева, отрезы ткани с тончайшей вышивкой. К каждому из ее бессчетных платьев была подобрана своя пара туфель на высоком каблуке. Десятки сундуков были набиты шелковыми чулками и перчатками. В нескольких комодах и шкафах хранились драгоценности и украшения для ее причесок. Иногда случался резкий поворот к суровой скромности, и Елизавета появлялась в аскетическом черном одеянии, выражая скорбь и уныние, и подвергала сердитому разносу своих дам за вычурность стиля в одежде, требуя простоты и безыскусности. Смена платьев отражала изменение настроения государыни, то безоблачно веселого, то проникнутого какой-то яркой страстью, а то и меланхолично-религиозного. Никто не мог уловить с достаточной чуткостью оттенков ее поведения.

В том, что касалось мужчин, императрица не знала стеснения. Черноволосого, черноглазого Алексея Разумовского, редкостно красивого и приятного в общении, ей было мало. Первого любовника она завела себе в четырнадцать лет и, став царицей, приглашала многих мужчин разделить с ней ложе. Все они получили неплохое вознаграждение. Когда же ее придворные нарушали обет супружеской верности, отношение Елизаветы трудно было предсказать. Иногда она закрывала на это глаза, но могла и разгневаться. У нее под чувственной внешностью таились пуританские порывы, которые время от времени брали верх и вырывались наружу. Она стремительными, широкими шагами проходила по залам дворца, находила грешников и приказывала брать их под стражу, как и австрийская императрица Мария-Терезия, чья личная жизнь была выше подозрений. Та учредила комиссию по нравственности, призванную стоять на страже высокой морали. Елизавета тоже образовала комиссии для выявления и наказания виновных в адюльтере.

Темперамент государыни озадачивал и вызывал замешательство. Королю Фридриху, который никогда не встречался с ней, но получал подробные сведения о русской царице через своего посла, она казалась «скрытной, но поддающейся убеждению, питающей отвращение к труду, не подходящей для того, чтобы управлять». Леди Рондо, жена британского посла при русском дворе и знаток характеров, находила императрицу приятной, но недалекой, ограниченной личностью. «На публике она неподдельно весела и даже отличается некоторой фривольностью в поведении, — писала леди Рондо в своих мемуарах, посвященных России, — кажется, что она целиком поглощена этими мыслями; я слышала, однако, ее разговор в частной обстановке, который был проникнут таким здравым смыслом и трезвыми рассуждениями, что то, другое поведение, воспринималось как притворство».

Екатерина тоже считала, что у Елизаветы незаурядный ум, скрытый за стремлением к удовольствиям и капризам. «Лень мешала ей заняться культивацией своего ума», — писала Екатерина. Она была убеждена, что лень и тщеславие — это те пороки, которые правили Елизаветой и сделали ее рабой льстецов. Красота государыни, которая в любой другой женщине укрепила бы уверенность в себе, возбудила в ней чувства соперничества и ревности, особенно в ту пору, когда ее привлекательность стала блекнуть. Ее волосы по-прежнему сохраняли свой естественный рыжевато-каштановый цвет, а вот щеки уже нуждались в румянах, ее губы тоже потеряли ярко-красный оттенок, а глаза, которые, по описанию Екатерины, «были как у веселой птички», теперь не поражали острой голубизной.

Всегда в движении, непоседливая, она скакала верхом, охотилась, путешествовала, посещала монастыри, отдавала дань своим сердечным привязанностям, а по вечерам главенствовала на пирах и балах. Она посещала службы в церкви — обычно три раза в день, а во время поста чаще. Но несравненно больше часов тратила она, то и дело меняя платья, прически, подкрашиваясь, совещаясь со своими портными и ювелирами. И пока все это шло своим чередом, государыня неохотно, мимоходом занималась не терпящими отлагательства делами, которые представлял ей на рассмотрение канцлер, выслушивала сообщения своих осведомителей. Эти известия подкрепляли подозрения, и она изливала гнев на тех, кто терял ее расположение.

Самым плохим для нее временем были ночи, особенно зимние, потому что запас ее энергии быстро растрачивался, ее тучное тело требовало отдыха, и Елизавете было трудно отвлечься от не слишком радужного бытия. Страхи и подозрения усиливались. Она вспоминала, что у западных границ России идет война и что на огромной шахматной доске европейской политики Россия и ее союзники пока проигрывали. Несмотря на отвращение к государственным делам, Елизавета не осталась глуха к мольбам Бестужева вникнуть в опасное положение, в котором оказалась Россия. Эти мысли преследовали ее так же, как и забота о преемнике.

Рахитичный, обезображенный следами оспы племянник продолжал огорчать ее. Сделав его своим наследником, она не чувствовала себя в безопасности, поскольку он обладал талантом внушать людям неприязнь к своей персоне. С годами его поведение не изменилось. Брак не помог Петру повзрослеть, наоборот, он все чаще уходил в мир ребяческих фантазий и не проявлял решительно никаких способностей к управлению страной. А что до его жены, немки Екатерины, то Елизавета разочаровалась в ней. Ей полагалось бы забеременеть, а она оставалась стройной и гибкой, как тростиночка, и с каждым днем становилась все привлекательнее. Она не стала той дебелой, послушной матроной, какой должна была быть в представлении Елизаветы. Напротив, она была слишком умной, слишком общительной, слишком хорошо разбиралась в людях и быстро всему училась. Эго вызывало у Елизаветы определенную тревогу.

Императрица постоянно боялась темноты, одиночества, переворота, насильственной смерти во сне. Она взошла на трон благодаря заговору, в ходе которого была свергнута ее предшественница Анна Леопольдовна, регентша при младенце-императоре Иване VI. Это случилось ночью, когда Анна спала, и могло легко повториться снова.

Каждый вечер Елизавета посылала своих фрейлин на поиски комнаты, где она могла бы в безопасности переночевать. Она редко оставалась в одной и той же спальне на вторую ночь, полагая, что это собьет с толку заговорщиков.

Устроившись в очередной спальне, она от страха никак не могла заснуть и потому собирала вокруг себя сонных фрейлин и заставляла их вести разговоры, рассказывать ей самые свежие, пусть незначительные сплетни, ходившие среди придворных, опять повествовала о своих любовных похождениях и сознавалась в самых затаенных желаниях. Во время этих ночных бесед фрейлины щекотали государыне пятки, чтобы та не заснула, и смешили ее, отвлекая от страхов.

Рядом с ее кроватью на тонком матраце, постеленном на полу, обычно лежал ее телохранитель Шульков, бывший истопник, здоровенный мужик с мощными ручищами. Он свирепо оскаливал зубы, если кто-то подходил слишком близко к его хозяйке. Шульков охранял Елизавету еще с тех пор, когда она была ребенком, и она полагалась на его силу. Она, конечно, понимала, что даже Шульков, несмотря на всю его мощь, оружие и зверское обличье, вряд ли сможет справиться с шайкой коварных убийц, которые прокрадутся в ночной тишине и застанут врасплох. А потому она бодрствовала до рассвета, всматриваясь в тени и напрягая слух в ожидании приглушенных шагов, которые могли означать конец ее царствования.

Екатерина же трепетала и волновалась, как и все прочие, стараясь не попадаться императрице под горячую руку. У нее были причины для боязни: ведь за месяцы, прошедшие со дня свадьбы, грозная правительница редко удостаивала ее своим вниманием. Великая княгиня постоянно страдала от ужасных головных болей, простуд и ангин, причиной которых были частые переезды из одних непригодных для жилья и продуваемых сквозняками апартаментов в другие и долгие, утомительные путешествия. Ее угнетало то, что она находилась под постоянным подозрением. Придворные, занятые интригами, как она позднее писала, «все сердечно ненавидели друг друга». Но особенно много сплетен и обвинений возникало по поводу ее персоны. Не требовалось большого ума, чтобы догадаться, что императрица подозревает ее в шпионаже, в котором оказалась замешана Иоганна, в непослушании и враждебности. А еще ей было известно, что Елизавета не ограничивалась оплеухами, которыми щедро награждала тех, кто вызвал ее недоверие — фрейлин, офицеров, даже друзей и любовников, причем ее побои иногда приводили к серьезному расстройству здоровья. Она нередко отправляла людей в страшную Петропавловскую крепость, откуда их потом гнали в далекую ссылку. Зная все это, и зная также, что Елизавета пытается обнаружить в ее внешности признаки начавшейся беременности, Екатерина старалась не давать повода для упреков и вообще держалась подальше.

Со всех сторон Екатерину окружали люди, не внушавшие доверия. Она не знала, на кого можно положиться. Подкупом и угрозами слуг принуждали доносить на нее, а тех немногих, кому она могла доверять, по приказу императрицы удалили от нее. Неохотно согласилась Елизавета оставить при великой княгине лишь верного слугу Тимофея Евренева. Чехарда с прислугой продолжалась, и Екатерина вынуждена была молча сносить этот произвол. Слухам и сплетням не было числа. Некоторые придворные не без злорадства рассказывали Екатерине об амурных похождениях Петра: граф Девьер сообщил ей, что Петр влюбился в одну из фрейлин Елизаветы, а потом бросил ее и нашел себе новую любовницу в ближнем окружении императрицы. Петру же и Елизавете нашептывали, что Екатерина флиртует то с тем, то с другим, устраивает тайные свидания и нарочно срывает все настойчивые попытки Петра сблизиться с ней. Говорили, что она холодна и расчетлива и не выполняет должным образом своих супружеских обязанностей. «Изменница» — это слово чаще всего произносили шепотом за ее спиной, и она знала это.

До свадьбы Екатерина могла развеяться, отдохнуть душой в обществе молодых подруг. Теперь такие девичники были запрещены по распоряжению обер-фрейлины великой княгини, мадам Краус. Долгие часы проводила она в полном затворничестве, лишенная своих любимых развлечений, которые, по мнению государыни, были для жены престолонаследника рискованными. Сидя в четырех стенах одна в жаркие летние дни, она сожалела о том, что не выехала на охоту или в путешествие вместе со своим двором. Сожалела и пыталась поверить, что это ей во благо.

Каждую неделю осенью и зимой устраивались два бала-маскарада: один во дворце, а другой в доме какого-нибудь видного сановника. Это были церемонные, скучные вечера. Поведение малочисленных гостей отличалось чопорностью, которую не могли скрыть никакие маски. Они лезли из кожи вон, чтобы соблюсти все правила высшего приличия. Императрице очень нравилось производить фурор своим появлением на этих балах. У порога она приостанавливалась, привлекая внимание всех гостей к своей фигуре в пышной струящейся мантии, со всеми орденами империи, сверкавшими бриллиантами у нее на груди. Часто она покидала салон и возвращалась снова, но в другом платье. Так происходило два-три раза за вечер.

У Екатерины не было выбора: она должна была посещать эти балы и притворяться, будто получает огромное удовольствие в скучном и мрачном обществе, рядом с мужем, который, не таясь, флиртовал сразу с несколькими дамами. «Притворяешься, словно тебе весело, — вспоминала она много лет спустя, — но глубоко внутри скрывается смертельная скука». Да, скука просто убивала ее. При дворе, где лишь половина вельмож могла читать (женщины, в целом, были образованнее, чем мужчины), и только треть придворных могла писать, где господствовало невежество, а искусством вести живую, интересную беседу владели очень немногие, Екатерина изголодалась по просвещенному обществу.

Изредка появлялся какой-нибудь утонченный гость, вроде шведского графа Гилленбурга, и вносил свежую струю, но по большей части, писала Екатерина, «было совершенно бесполезно заводить разговор об искусстве или науке, потому что все они были необразованными. Ругательства сходили за остроумные замечания».

Временами ее одолевала глубокая хандра, «которую не могли рассеять никакие увеселения, разговоры, вкусная пища, доброе отношение и участие», — писала она, оглядываясь на пережитое. Неудивительно, что Екатерина плакала и вся сжималась от страха, когда фрейлины, застав ее в слезах, звали доктора.

Доктор Борхав, образованный человек, понимал, что Екатерина вынуждена переносить душевное и физическое напряжение, которое истощает ее силы. Когда его вызывали к ней, он неизменно проявлял сочувствие. Он знал, что ее мигрени и бессонница, плаксивость и меланхолия вызваны как страхом, так и телесной слабостью, и что чем больше она обходилась без сна, тем легче могла подхватить болезнь. В суровые зимы она страдала рт постоянных простуд, меняя «по двадцать носовых платков в день». У нее иногда открывалось кровохаркание, и доктор опасался за ее легкие. Однажды утром, перед приходом куафера Борхав осмотрел ее голову и обнаружил, что у Екатерины еще не закончилось формирование черепных костей. В семнадцать лет у нее был череп шестилетнего ребенка. Вывод Борхава был таков: причиной головных болей явилось переохлаждение неокостеневших мягких тканей.

У нее болели зубы. Часто, когда боль пульсирующими молоточками стучала в висках и пронзала острой молнией челюсть, она долгий вечер высиживала на каком-нибудь балу или приеме и, стиснув зубы, обменивалась краткими любезностями. А ей нестерпимо хотелось забиться куда-нибудь в укромный уголок и остаться наедине со своими страданиями. Многие месяцы ей не давал покоя зуб мудрости, и наконец, трепеща от страха, она согласилась вырвать его.

Придворный малоопытный хирург взял щипцы и попросил великую княгиню открыть рот. Та с замирающим сердцем, собрав в кулак всю свою волю, сидела на деревянном полу. Слуга держал ее за одну руку, а доктор Борхав за другую. Страшные щипцы вошли в рот. Хирург зацепил ими зуб, и, поворачивая, начал тащить его. Несчастная дико закричала от боли, из ее глаз и носа потекло, «как чай из носика чайника». Последний ужасный рывок. Хирург вытащил зуб, а вместе с ним порядочный кусок кости. Из раны хлынула кровь на платье Екатерины, лужицей растекаясь на полу. Лицо ее горело, словно опаленное огнем.

В этот момент на пороге появилась государыня. Увидев страдания Екатерины, она тоже начала плакать. Доктор объяснил ей, что произошло. Сама же Екатерина, когда кровотечение утихло, сказала Борхаву, что вытащена лишь половина зуба, а другая часть его еще торчит. Остолбеневший от ужаса лекарь хотел было нащупать остаток зуба пальцем, но Екатерина не позволила ему сделать это.

Слуги принесли лоханки с горячей водой, чистые тряпки и мазь. Хирург нервно мерил шагами комнату. Через несколько часов Екатерина смогла лечь в постель и отдохнуть. Прошел день-два, и она начала есть. Острая боль в ране прекратилась, но челюсть и подбородок еще долго оставались иссиня-черными.

Екатерина твердо решила устранить еще один источник боли. Вскоре после свадьбы ей стало ясно, что она ни в коем случае не должна влюбляться в своего мужа. «Если бы он возбуждал хоть чуточку любви, я бы его полюбила, — писала она, вспоминая о том времени. — Но я сказала себе: если ты полюбишь этого человека, то будешь самым несчастным созданием на лице земли». Она была сурова к себе, стараясь замкнуть наглухо свою душу и сердце от жалкого, временами злобного мальчишки, к которому отныне была прикована. «Он едва ли замечает тебя, — говорила она себе. — Он разговаривает только о куклах… и любая другая женщина вызывает у него больше внимания, чем ты». С холодным сердцем и ясными глазами Екатерина трезво оценивала свое положение и отдавала себе отчет в том, насколько опасно и недальновидно для нее было бы пробуждать в себе искреннее чувство к своему мужу. В лучшем случае от него можно ждать дружбы, но не любви.

Да и сама по себе их супружеская жизнь удаляла их от любви. Между ними не было половой близости. Екатерина, как женщина, совершенно не возбуждала Петра.

Как-то раз до ее слуха долетели слова, сказанные им своим слугам о том, что прелести его жены не идут ни в какое сравнение с прелестями фрейлен Карр, бывшей в ту пору его любовницей. («Он не знал никаких приличий, разглагольствуя во всю глотку», — писала Екатерина в своих мемуарах.) Они жили в разных апартаментах, и хотя Петр каждую ночь спал в постели Екатерины, раздевался и одевался он у себя и жил так же независимо, как и до свадьбы. Его, казалось, нисколько не заботило то, что он был обязан исполнить свой первый долг — зачать наследника, которого так ждала его царственная тетя. Он пренебрег этим ожиданием и был уверен, что винить в бесплодии будут не его, а Екатерину. Вероятно, у него была полоса полового бессилия. Он часто болел, и доктор пускал ему кровь, а в начале 1746 года к нему прицепилась жестокая лихорадка, продержавшая его в постели почти два месяца.

И опять, в то время как великий князь выдерживал тяжелую схватку с болезнью, императрицу охватила паника. Если Петр умрет до того, как забеременеет Екатерина, все надежды Елизаветы на продолжателя династии Романовых развеются прахом.

Лихорадка отступила, и Петр оправился от болезни. Однако шли месяцы, а признаков беременности у Екатерины так и не появилось. После почти года замужней жизни она оставалась бесплодной. Елизавета полагала, что ей известна причина. Об этом уже давно шептались. Великая княгиня, утверждали злые языки, завела шашни с Андреем Чернышевым, слугой Петра. Ее якобы застали наедине с ним в очень пикантном положении. Ее сердце принадлежало ему. Пылая страстью к Андрею, «она не могла одновременно быть женой Петру, а потому и не стала пока матерью.

Все эти слухи не обходили стороной и императрицу, которая как раз и собирала их, просеивала сквозь сито своих мыслей в часы ночного бодрствования и размышляла о том, как лучше наказать Екатерину. Она велела Петру и Екатерине исповедаться и дала указания священнику, который должен был задать Екатерине вопросы, требующие недвусмысленных ответов. Целовала ли она Чернышева? Екатерина с негодованием отвергла это предположение. Священник передал ее ответ императрице и добавил, что великая княгиня была искренна. Но слухи не умолкали, и государыня все больше укреплялась в своих подозрениях. Наконец, устав ждать, пока все решится само собой, она начала действовать.

Ворвавшись без предупреждения в покои Екатерины, она застала ее с забинтованными руками. Великая княгиня вот уже несколько дней мучилась сильными мигренями, и лекарь, чтобы облегчить страдания, пустил ей кровь. При виде императрицы, чье выражение лица не предвещало ничего хорошего, доктор и все слуги поспешно удалились, оставив измученную Екатерину объясняться с Елизаветой наедине.

Екатерина вспоминает, что она была напугана визитом и не сомневалась в намерениях Елизаветы избить ее. Ей редко доводилось видеть такой гнев, и она чувствовала себя совершенно беспомощной. А императрица расхаживала взад-вперед перед ней, припертой к стене, и метала громы и молнии, обвиняя ее в измене Петру.

— Я знаю, что ты любишь кого-то другого! — бушевала она, взвинчивая себя до такой степени, что слуги Екатерины, которые тряслись от страха по другую сторону двери, были уверены, что их хозяйке угрожает смертельная опасность. Мадам Краус, не зная, что предпринять, побежала к Петру и, вытащив его из постели, велела спасать жену.

Петр накинул халат и побежал со всех ног. Когда он влетел в комнату, обстановка уже изменилась. Елизавета отступила, и Екатерина смогла отойти от стены и перевести дух, утирая заплаканное лицо. Ее грудь высоко вздымалась, и она все еще всхлипывала. Внезапно императрица ласково обратилась к Петру, ее голос звучал вполне спокойно. Екатерину словно бы и не замечала. Пробыв в комнате еще несколько минут и не глядя при этом на Екатерину, императрица вышла.

Крупный разговор закончился — пока. Петр вернулся в свою опочивальню и стал одеваться к обеду, а потрясенная Екатерина сидела и пыталась восстановить душевное равновесие. Она вытерла глаза влажным платком и оделась, понимая, что, когда она покинет свои покои и пойдет в столовую, слух о скандальном происшествии облетит весь дворец. У нее возникло ощущение, как она позднее писала, «будто в грудь ей вонзили нож», и все же она не потеряла самообладания. Во время обеда ее лицо сохраняло непроницаемое выражение.

Возвратившись из столовой к себе, по-прежнему в расстроенных чувствах, она бросилась на диван, хотела почитать, но не могла сосредоточиться. Слова на странице расплывались и исчезали. Мысленно Екатерина все еще видела императрицу с багровым от злости лицом и грозно сощуренными глазами. Она кричала и грозила кулаками. Снова и снова в ушах великой княгини звучали несправедливые обвинения.

Глава 8

Выбрав принцессу Ангальт-Цербстскую в жены своему племяннику и наследнику — престола, государыня отвергла совет канцлера Бестужева, чем тот был крайне недоволен., Мало того, она терпела то, что невозможно было терпеть: принцесса до сих пор удосужилась не забеременеть. С точки зрения канцлера, и Петр, и Екатерина были капризными, испорченными детьми, которые нуждались в строгом надзоре. Лучше всего, решил он, назначить новых опекунов, которые смогли бы дисциплинировать их. Он составил предписания наставникам, каковые предполагал вручить при их назначении, и подал свои бумаги в мае 1746 года Елизавете на рассмотрение.

В предписаниях новой опекунше Екатерины делался упор на обязанность великой княгини родить наследника. Екатерину нужно заставить понять, писал Бестужев, что своим высоким положением члена императорской фамилии она обязана прежде всего тому обстоятельству, что империя нуждается в престолонаследнике. Ничто не должно помечать ей в скором достижении этой цели — ни личные привязанности, ни заигрывания с «кавалерами, пажами или слугами двора», ни тайные встречи с представителями иностранных держав… Новая наперсница должна установить для великой княгини четкие рамки поведения, которые бы исключали любые проявления фривольности и легкомыслия. Она призвана воспитывать в ней серьезность, а также супружескую преданность и любовь.

Новому опекуну Петра вменялось в обязанность восполнить пробелы воспитания. Надлежало сдерживать его предосудительные порывы, обусловленные вредными привычками. Его нужно было заставить понять, что теперь, став женатым человеком, он обрел новые серьезные обязательства. Следовало оторвать его от компании вульгарных драчунов и необразованных лакеев, принудить отказаться от игр в деревянные солдатики, которых у него накопились целые полки, обрести степенную, полную гордого достоинства осанку и усвоить безупречные светские манеры.

Наставления Бестужева показывают, каким странным созданием был Петр. Его руки и ноги постоянно дергались и совершали непонятные движения, изрытое оспинами лицо корчило гримасы и принимало выражения, подходящие шуту, а не великому князю; его речь изобиловала неприличными словами, а за столом он развлекался тем, что лил вино на головы и за шиворот слугам. Отдельные поступки Петра говорили о нем как о ненормальном человеке: во время богослужений он хихикал и рассказывал сановникам грязные анекдоты. Резко выделявшаяся в нем склонность к жестокости свидетельствовала не только о неуравновешенности. Тут было явное психическое расстройство. Уже начали поговаривать, что великий князь либо безумец, либо скоро сойдет с ума. Люди избегали смотреть ему в глаза, где иногда не оставалось ни тени рассудка.

Канцлер представил императрице свои рекомендации в письменном виде. Она соизволила прочитать их лишь через две недели и решила назначить наперсницей Екатерины кузину Марию Чоглокову, приятную молодую женщину, которой было едва за двадцать. Будучи в некотором смысле тугодумкой, Мария обладала развитым чувством благопристойности и не поддалась бы обаянию Екатерины, не позволила бы вовлечь себя в сомнительные проказы. Лишенная чувства юмора и воображения, мстительная и недоверчивая, она была тем не менее образцовой женой, которая обожала своего молодого красивого мужа и уже родила нескольких детей. Из всех ее достоинств Елизавета более всего ценила именно плодовитость. Мария постоянно ходила на сносях, и императрица надеялась, что Екатерина, препорученная ее заботам, последует этому примеру.

С Петром дело обстояло значительно сложнее. Сместить наставников великого князя и его гувернера Брюммера, который втерся в доверие, к Екатерине и «любил ее как дочь», было не так-то просто. Елизавета выбрала князя Репнина, человека просвещенного, с утонченными вкусами. Она надеялась, что князь, влияя на Петра, со временем облагородит его чувства и мысли. Остроумный, галантный и общительный Репнин был генералом и отличался солдатской прямотой и чувством долга. Сможет ли он держать под контролем и, что гораздо труднее, перевоспитать своенравного великого князя? Но в тот момент это мало волновало императрицу, все мысли которой были заняты Екатериной.

Состав слуг Петра и Екатерины подвергся очередной чистке. Всех любимцев убрали. Те, кто остался, жили в тревоге за свою судьбу. В своих мемуарах Екатерина писала, что она и Петр предались «грустным размышлениям».

В тот же день канцлер нанес визит Екатерине и привел с собой беременную Марию Чоглокову, у которой был мрачный, недружелюбный вид. Увидев ее, Екатерина сразу расплакалась. «Для меня это было как удар грома среди ясного неба», — вспоминала она. Мария не только была ярой сторонницей враждебного канцлера, но и славилась своим крутым нравом. Екатерине, которая устала от неусыпного наблюдения «аргусовых глаз» мадам Краус, стало ясно, что ее ждут тяжелые времена — К слежке еще добавляется предубеждение.

Поток слез Екатерины стал еще обильнее, когда канцлер объявил ей, что императрица назначила Марию Чоглокову обер-фрейлиной с правом распоряжаться всеми слугами. Обе женщины почти сразу же скрестили мечи, хотя Екатерина сквозь слезы уверила Бестужева, что «приказы государыни являются нерушимым законом» для нее и что она с покорностью принимает эти изменения в своем дворе. Выражая мысли Елизаветы, Мария сказала великой княгине, что она упряма. Екатерина захотела узнать, чем она могла заслужить подобную оценку, но Мария надменно ответила, что она сказала то, что ей велела императрица, и больше ей нечего добавить.

Начало было плохим, но дальше дела пошли еще хуже. Мария Чоглокова почти не спускала с Екатерины глаз, и та стала ее пленницей. Они проводили вместе долгие часы — дуэнья с каменным лицом и медленными, плавными движениями и веселая, живая, умная великая княгиня, которой теперь было отказано в общении с ее прежними подругами и которая вынуждена была терпеть постоянные поучения Марии, скучные и тупые. Часто у Екатерины не было никакого занятия, кроме чтения, и она с радостью погружалась в свои книги. Она молила бога, чтобы ее тюремщица Мария разрешилась от бремени как можно скорее, и тогда она, Екатерина, получила бы несколько дней передышки.

Екатерине позволялось проводить время с Петром, но встречи со всеми другими были ограничены до предела. Мария запретила прислуге Екатерины беседовать с ней.

— Если вы скажете ей больше, чем «да» или «нет», — предупредила их опекунша, — я передам императрице, что вы усердно интригуете против нее, потому что интриги великой княгини хорошо известны.

Опасаясь буйного гнева царицы, все старались вести себя так, чтобы не дать ни малейшего повода заподозрить их в измене, и потому прислуживали своей госпоже молча, что усугубляло ее недобровольное одиночество.

Всякий, кто заговаривал с Екатериной, сразу возбуждал подозрения в Марии, и даже сдержанные комплименты вызывали у нее недоверие. «Той зимой, — вспоминает Екатерина в своих мемуарах, — я уделяла много времени своей внешности. Княгиня Гагарина часто говорила мне украдкой, хоронясь от мадам Чоглоковой — ибо, с точки зрения последней, каждый, кто хвалил меня, даже мимоходом, совершал тяжкое преступление, — что я с каждым днем становлюсь все краше». Отгороженная от внешнего мира, лишенная своих обычных удовольствий, Екатерина проводила больше времени перед зеркалом. Дважды в день ей делал прическу искусный парикмахер-калмык, совсем юный, почти мальчик. Волосы у нее были на зависть густыми и, завиваясь, красиво обрамляли лицо. Елизавета освободила ее от обязанности брить голову и носить злосчастный черный парик, и ее волосы роскошным потоком растекались по спине и плечам, вызывая зависть у придворных дам. Она не пудрила их, и природный сочный каштановый цвет вызывал всеобщее восхищение.

Екатерине начали льстить, правда, шепотом. Кто-то сказал ей, что шведский посол Вольфенштерн считает ее «очень хорошенькой», и это смущало ее, когда (это было редко) ей разрешали обратиться к нему. («То ли от скромности, то ли по кокетству, я не знаю, — писала она позднее, — но смущение было подлинным».)

Екатерина цвела, но Мария была тут как тут. Она напускала стужу на ее цветение, стараясь испортить настроение и омрачить радость.

— Я обязательно доложу обо всем императрице! — заявляла Мария, почувствовав малейший намек на фривольность или отступление от установленного порядка (как писала Екатерина, «беспорядком она называла все, что не являлось абсолютной скукой».) Чтобы побудить опекаемую к более серьезному образу мыслей, Мария добилась от правительницы распоряжения о том, чтобы посещать святую церковь чаще, чем прежде. Теперь, помимо дневной службы, Екатерина и Петр должны были ходить к заутрене и вечерне. Когда бы молодая пара ни покидала дворец — то ли направляясь на какое-то светское увеселение, то ли сопровождая непоседливую императрицу в ее загородных поездках, — Мария всегда следила за тем, чтобы молодые не допускали и намека на легкомыслие.

Екатерина вспоминала об одном, особенно мрачном, путешествии, когда почти две недели она не покидала карету, где сидела вместе с Марией, Петром и своим дядей Августом, утомительным и скучным братом Иоганны, которого императрица назначила управляющим голштинскими поместьями Петра. (Сама Иоганна была выдворена Елизаветой из России в Германию вскоре после свадьбы Екатерины.) В обществе дяди Августа не повеселишься. Низкорослый человек, небрежно одетый, он все время заводил речь о подчинении жен — очевидно, просвещал неопытного Петра. Август плоско шутил и перескакивал с одной темы на другую. Каждый раз, однако, Мария прерывала его, чтобы сказать: «Такая беседа неприятна ее величеству». Или: «Императрица не одобрила бы такие вещи». Поддерживать нормальный разговор в этих условиях было просто невозможно, и Марии с успехом удавалось «распространить по всей нашей стране скуку и уныние», — писала Екатерина.

Когда они останавливались на ночь, дуэнья не слагала с себя полномочия вездесущего цензора. Путешественникам не позволялось сетовать на неудобства проживания в мокрых палатках. День за днем продолжалась эта беспросветная скука. Мария совсем замучила слуг своими придирками и всех восстановила против себя. Екатерина пыталась как можно больше спать — и днем, и вечером. Это позволяло ей хоть на время избегать общества своего надоедливого, вечно недовольного Петра, скучного дяди и вездесущей Марии с похоронной физиономией.

Прибыв на место и поселившись в загородном доме, все они нашли для себя занятия по душе, и мрачное бытие несколько прояснилось. Князь и княгиня Репнины при каждом удобном случае уводили Екатерину от мадам Чоглоковой к другой, более приятной компании, где в числе прочих были графиня Шувалова и мадам Измайлова, самые добрые и участливые из всех фрейлин государыни. Мария же увлекалась карточными играми, которые продолжались с утра до вечера. В тот сезон двор охватила «сумасшедшая горячка», повальное увлечение азартными играми, вспоминала Екатерина, и Мария стала страстной картежницей и очень злилась, когда проигрывала. Карты поглощали все ее время, и надзор за Екатериной ослабевал, но даже и тогда великая княгиня не осмеливалась исчезать из поля зрения своей дуэньи.

Тирания Марии Чоглоковой и чисто повторяющиеся угрозы императрицы лишить Петра наследства сблизили его и Екатерину. «Никогда еще две личности не были так мало похожи друг на друга, как наши, — писала Екатерина, вспоминая о ранних годах своего замужества. — У нас были разные вкусы, наши образы мышления и воспитания так отличались, что нам никогда не удалось достичь согласия по любому вопросу, если бы я не делала уступки».

Были времена, когда Петр искал общества жены. Отведя ее в укромное место, он разговаривал с ней о том, что его беспокоило, но это случалось в трудные минуты жизни. («Он часто попадал в беду, — вспоминала она, — потому что в глубине сердца был трусом и плохо разбирался в возникших обстоятельствах».) Получив нагоняй от императрицы или прогнав слуг, бывших его любимыми собутыльниками, он чувствовал себя так, словно рухнул весь мир. Тогда он и отправлялся на поиски своей терпеливой жены, которая утешала его и обращалась с ним как с балованным ребенком.

«Он знал или чувствовал, что я — единственный человек, с кем можно разговаривать о чем угодно и не бояться, что совершаешь этим самым преступление. Я видела, в каком он оказался положении, и жалела его. Я старалась дать ему утешение». Несмотря на то, что Петр изрядно надоедал ей, Екатерина скрывала свою досаду под маской участливости и дружелюбия и часами слушала его рассуждения о стилях эполет, артиллерийских учениях и наказаниях для недисциплинированных солдат.

«Он разговаривал о военных делах, вникая в мельчайшие, ненужные подробности, так и не мог сказать главного, — писала Екатерина в мемуарах. — Он никогда не сидел, но постоянно расхаживал широкими шагами из одного угла комнаты, в другой, и было очень трудно уследить за ним». Однако ей это все же удавалось, даже тогда, когда у нее голова раскалывалась от мигрени или невыносимо болели зубы. Она понимала, что сейчас Петр видит в ней своего единственного друга, и беседа с ней — это все, что ему позволено. Иногда, находившись и выговорившись, Петр утихал и соглашался присесть и почитать. Екатерина брала в руки книгу, отложенную в сторону после прихода мужа — в числе ее любимых были письма мадам де Савинье, — а Петр находил себе какой-нибудь приключенческий роман или повесть о разбойниках.

Много раз Екатерина подчинялась прихоти своего мужа и превращалась в солдата. Он вооружал ее мушкетом и заставлял стоять на часах у входа в свои апартаменты. Она по нескольку часов выстаивала с тяжелым ружьем на плече, высокая стройная девушка в шелковом платье, которая изо всех сил старалась сохранить выправку, несмотря на то, что тяжелый мушкет оставлял вмятину в ее плече, а ноги и руки затекали от долгой неподвижности.

Однако муштра на этом не заканчивалась. Петр учил супругу маршировке и контрмаршировке. Она должна была знать все команды, как опытный солдат. «Благодаря его стараниям, — писала она, — я до сих пор умею выполнять все упражнения с мушкетом так же четко, как самый бывалый гренадер».

Каждое лето Петр и Екатерина уезжали на время в Ораниенбаум, великолепное поместье неподалеку от Петергофа, там, где кончались окраины Петербурга. Императрица отдала им его как летнюю резиденцию. Здесь великий князь воплощал свои военные фантазии с большим размахом, а Екатерина уже была не участницей, а наблюдательницей. Вся дворовая челядь — горничные, дворники, повара и поварята, слуги, дворецкие, пажи — составляла полк, куда включали также садовников, конюхов и егерей. Каждый из них становился солдатом, надевал мундир и получал мушкет. Петр муштровал свое войско и в дождь, и в солнечную погоду, выкрикивая высоким, визгливым голосом команды и угрожая нерадивым наказанием. Сам особняк стал гауптвахтой, а нижний его этаж — караульным помещением, где солдаты проводили время, когда не занимались шагистикой. В полдень потешные вояки обедали в столовой, а вечерами, не снимая своих маскарадных мундиров, посещали балы, устраиваемые Петром, где танцевали с Екатериной и дамами из ее свиты и свиты Петра.

На этих балах, писала Екатерина, «среди женщин была лишь я, мадам Чоглокова, княгиня Репнина, три моих фрейлины и мои гофмейстерины. Так что прекрасный пол был там очень слабо представлен, и сам бал был плохо организован. Мужчины вели себя очень стесненно и находились в плохом настроении из-за утомительной военной муштры».

Все кипели от злости, раздражались, скучали и не находили себе места. Все, кроме Петра, который был в своей стихии.

У него, однако, были свои честолюбивые планы. Как-то раз, расхаживая по гостиной своей жены, он поделился с ней своим намерением открыть монастырь, где жили бы они, их слуги и придворные, одетые в одежду из грубой коричневой ткани. В этой простой жизни, вдохновенно изображенной Петром, им понадобится очень мало, лишь самая неприхотливая пища, которую они смогут привозить сами на осликах из ближайшей деревни.

Это была мечта о тихих радостях деревенской жизни, мире и покое, мечта неудовлетворенного судьбой молодого человека, который задыхался в тепличной атмосфере блестящего двора своей тетки, среди бьющей в глаза пышной роскоши. Как позднее Мария-Антуанетта, Петр, окруженный притворством и фальшью, изголодался по настоящим чувствам. Антуанетта построила свое сельское прибежище на территории Версаля. Петру же не хватило целеустремленности и настойчивости, чтобы создать нечто подобное, хотя он уже заставлял Екатерину делать чертежи будущего дома. Возможно, дело даже не в недостатке настойчивости, а в мощном противодействии императрицы, которая наотрез отказалась потакать причуде племянника.

К тому времени Екатерина и Петр были женаты уже два года. Она почувствовала, что муж стал испытывать к ней искреннее доверие и привязанность. Он приходил к ней в слезах, чувствуя себя одиноким и обездоленным, он искал ее, когда его бранила властная тетка, он обращался к ней за утешением. Именно Екатерине Петр под большим секретом сказал, что у него отняли его возлюбленную мадам Лопухину после того, как ее мать сослали в Сибирь. Когда-то он собирался жениться на Лопухиной, и разлука с ней разбила его юное сердце. Но он смирился с этим ради женитьбы на Софи, потому что она была его кузиной, в ее жилах текла немецкая кровь — в его глазах это было огромное достоинство, — и кроме того, она понравилась ему.

Временами бесхитростность и чистосердечие Петра трогали ее и вызывали жалость, и тогда ее охватывала нежность к своему чудаковатому мужу, в которой было больше материнства, чем супружества. Она терпела его дурное обращение, выходки и причуды, поощряла его любовь к музыке (у Петра был хороший слух, и князь Репнин пригласил учителей давать ему уроки игры на скрипке). Она играла на бильярде с его гофмейстерами, пока он пьянствовал и развлекался в соседней комнате со слугами. Она покорно сидела, наблюдая представления, которые он разыгрывал в своем театре марионеток («это зрелище было самым скучным на свете», — писала она позднее), и вступала в сговор с его слугами, чтобы во время великого поста принести ему мясо в добавку к грибным и рыбным блюдам.

Несмотря на тревоги из-за бесплодного брака, постоянный надзор дуэньи и мадам Краус и переживания из-за растущей враждебности императрицы, Екатерина ухитрялась находить время для спокойной семейной жизни и мимолетных интимностей с Петром. Иногда в ее апартаменты врывалась компания молодых людей, в числе которых чаще всего бывали граф Петр Девьер, Алексей Голицын, Александр Трубецкой, Сергей Салтыков и Петр Репнин, племянник князя Репнина. Они врывались с раскрасневшимися от вина лицами и в приподнятом настроении. Предводительствовал ими Петр. Устраивалась вечеринка. Вино текло рекой. Екатерина с радостью участвовала в играх и озорных забавах, танцевала с гостями. Она и Петр могли, хотя бы на несколько часов, забыть все, что их угнетало.

Случалось, что Петр являлся в покои жены один, но с подарками. Однажды он принес черного шестимесячного щенка. «Это было самое изумительное животное, какое я когда-либо видела», — вспоминала она. Щенок любил ходить на задних лапах и неуклюже танцевал. Ее служанки очень привязались к нему и называли Иваном Ивановичем. Они одевали его в домашние чепцы, платки и юбки и с восторгом смотрели, как он прыгал и выделывал курбеты.

Впрочем, такие эпизоды были редки и становились все реже, а вот оскорблений и унижений все добавлялось. Рядом с ее опочивальней Петр держал с дюжину своих охотничьих псов. Оттуда шибало такой вонью, что Екатерина ночами не могла спать. Он ссорился с ней, угрожал, мучил ее своими интрижками. Теперь круг его пассий не ограничивался молоденькими фрейлинами, а включал и женщин средних лет, которые по возрасту годились ему в матери. Петр гордо выставлял свои победы напоказ всему двору. Придворные дамы улыбались за веерами или же скорбно покачивали головами, когда Екатерина проходила мимо. Иногда Петр по пьяному делу даже распускал руки.

Пристрастие Петра к вину было устойчивым. Он пил за столом императрицы, на балах, ужинах и концертах, пил со своими слугами, а когда они напивались до такого состояния, что забывали о субординации и обращались с ним как с равным, он поколачивал их. Он пил тайком, в одиночестве и прятал бутылки в старых буфетах и за ширмами. Одним из его любимых развлечений в пьяном виде была верховая езда на породистом жеребце по Преображенскому лесу. Посмотреть на него собиралось множество людей. Всем хотелось увидеть своего будущего императора. Вид невзрачного человека, который раскачивался из стороны в сторону в седле, строил гримасы и дергался как идиот, не только разочаровывал, но и внушал отвращение.

Князь Репнин приложил все свои старания, но ему так и не удалось сделать из великого князя хотя бы подобие культурного человека. Бестужев и императрица были обескуражены и решили подыскать другого опекуна.

На этот пост был назначен муж Марии Чоглоковой Николай, который несколько месяцев назад был включен в свиту великого князя в ранге гофмейстера. Привлекательный собой и гордый тем, что ему посчастливилось жениться на кузине императрицы, Николай Чоглоков важно расхаживал по апартаментам Петра, щеголяя кружевными обшлагами и туфлями с алмазными пряжками. Он отпускал мелкие замечания и думал, что их воспринимают с благоговением. На его выпяченной груди поблескивала единственная награда — орден Белого Орла.

«Он воображал себя неотразимо красивым и остроумным, — писала Екатерина. — На самом же деле это был тщеславный, раздутый от самомнения человек, надменный и почти такой же злобный, как и его жена». Чоглокову показалось, что ему удастся навязать свою волю Петру при помощи грубой силы. Действительно, он заставил себя бояться. Однако Петр, явно превосходивший умом своего опекуна, находил способы обводить его вокруг пальца. В девятнадцать лет он уже не годился на роль послушного воспитанника.

Жизнь шла своим чередом. Мария по-прежнему зорким оком следила за Екатериной, а Николай отдавал приказы Петру. Чоглоковы внушили к себе всеобщую неприязнь. Их объединенные опекунские усилия не давали никаких плодов. Несмотря на всю бдительность, жесткий контроль и грубое принуждение, им не удалось ни на шаг приблизиться к цели, которую ставила императрица. Екатерина не забеременела.

Одно время года сменялось другим, двор переехал из Москвы в Петербург, а летом обратно. Однажды, когда наступило затишье между казенными празднествами, Петр задумал устроить бал-маскарад в покоях Екатерины, у которой в ту пору была температура и сильная мигрень. Он приказал своим слугам и слугам Екатерины надеть костюмы и маски и заставил их танцевать вокруг дивана, на котором полулежала его жена. Сам же он пиликал на скрипке. Увлеченный своей собственной игрой, он тоже начал пританцовывать. Его охватило воодушевление от созданного им миниатюрного игрушечного мира.

Екатерина, надевшая маскарадный костюм, чтобы ублажить своего мужа, продолжала лежать на диване. Она чувствовала себя совершенно разбитой и подавленной. Ей уже надоело играть роль товарища по играм и няньки. Она устала быть мальчиком для битья и козлом отпущения и одновременно держаться с достоинством, подобающим великой княгине.

Недавно ей довелось пережить глубочайшее горе. Из Ангальт-Цербста пришло известие о кончине ее обожаемого отца, Христиана Августа, прямого потомка немецких принцев, такого же далекого по характеру от пылких русских, как далеко было и его княжество от Российской империи. Его дочери не к кому было теперь обратиться за поддержкой и советом. Иоганна покинула двор российской императрицы много месяцев назад, Мария не разрешала Екатерине писать матери. Теперь же по воле злосчастной судьбы у нее не стало и отца.

«На то, чтобы выплакаться, мне было дано восемь дней, — писала Екатерина в своих мемуарах. — Но по истечении этого периода ко мне явилась мадам Чоглокова и заявила, что я уже достаточно скорбела об отце и императрица повелела мне прекратить лить слезы, ведь мой отец не был королем».

Сквозь слезы Екатерина ответила, что хоть ее отец и не был королевского рода, тем не менее он ее отец, и она оплакивает его потерю. Мария вознегодовала.

— Великой княгине не положено оплакивать отца, не являвшегося королем, более чем восемь дней, — возразила она и приказала Екатерине вновь появляться в придворном обществе.

Ей позволили носить траур, но только в течение шести недель. После этого она должна была вести себя так, будто ничего не случилось. В дни траура канцлер поручил одному из своих слуг распространить слух о том, что великая княгиня обиделась на всех иностранных послов при дворе Елизаветы, которые не выразили письменно соболезнований. Эта история выставила Екатерину в дурном свете. Государыня позвала к себе Марию и приказала ей выбранить Екатерину, но та сумела разоблачить ложь и убедила императрицу, что ее обманули.

Мелкие нападки Бестужева были булавочными уколами в сравнении с глубокой скорбью, овладевшей Екатериной. Опора ее детства, ее отец, сдержанный и прямой солдат, который всегда говорил правду и мужественно выполнял свой долг и который так неохотно отпустил ее из дому, канул в небытие, и теперь она лишилась некоего морального стержня. Екатерина не могла не размышлять о том, что ее покойный отец был всем тем, чем не был полный коварства и подвохов двор императрицы Елизаветы. Как ей не хватало его непоколебимой уверенности, от которой на душе всегда становилось спокойно, особенно в эту минуту, когда она лежала на диване и наблюдала, как ее безрассудный муж кривлялся и приплясывал, пиликая на скрипке.

Глава 9

Екатерина пишет о своей жизни, когда ей едва перевалило за двадцать: «У меня всегда в руках была книга, меня никогда не покидала грусть, счастье все время ускользало от меня. Мое положение было явно не самое завидное; я была изолирована от придворного мира. Однако я привыкла к этому». Чтение было ее постоянным времяпрепровождением. Книги спасали, просвещая ум, укрепляя волю.

День шел за днем, а она не могла никак вырваться из удушающего своим однообразием круга скучных встреч со скучными людьми. Утром Екатерина читала и занималась, затем, когда ей делал прическу Тимофей Евренев или другой парикмахер, в ее руках опять была книга. После этого она шла к Петру или же он приходил к ней. И все это время она, стиснув зубы, ждала, когда кончится свидание. В половине двенадцатого великая княгиня начинала одеваться перед официальной частью дня. В передней в это время ожидали ее фрейлины и пышно разодетые, но пустые кавалеры, назначенные императрицей в ее свиту. Екатерина искала взглядом княгиню Гагарину, остроумную и веселую женщину, но не забывала и об остальных, стараясь быть любезной со всеми, хотя общение с ними не давало пищи уму. За обеденным столом распоряжались Мария и Николай Чоглоковы, «прикладывая большое старание к тому, чтобы беседа не выходила за нужные рамки», пресекая все попытки внести свежую струю юмора. Петр часто надоедал всем своими спорами с Чоглоковыми. Иногда он допекал их дерзкими выходками.

Послеполуденное время посвящалось опять-таки чтению, прогулкам в саду или же болтовне с княгиней Гагариной и Марией Чоглоковой. За последнее время Мария подобрела к Екатерине, и между ними возникло подобие дружбы. Княгиня Гагарина обладала живым умом и могла уследить за ходом быстрых мыслей Екатерины. Однако она постоянно напоминала Екатерине о шаткости ее положения. У Гагариной был еще один недостаток: она любила роскошь и обожала тепличное общество Москвы и Петербурга, а Екатерина предпочитала деревенскую жизнь с ее простотой и покоем, необходимым для восстановления сил.

Когда наступал вечер, Екатерина ужинала с теми же придворными, которые докучали ей своей тупостью за обедом. После ужина она отправлялась в свои покои и читала до отхода ко сну. Петр приходил разделить с ней ложе, зачастую пьяный. Обычно он был настроен враждебно и оскорблял ее. Он ни разу не попытался овладеть ею, и она все больше утверждалась во мнении, что Петр был не способен исполнять свои супружеские обязанности. Зато он проявлял недюжинный талант, унижая жену своими причудами. После этого его амурные шалости казались преувеличенными, выдуманными.

В его пылкой страсти к маленькой горбатой герцогине Курляндской было что-то от фарса. При своем тщедушном, безобразном теле, темном цвете лица герцогиня едва ли могла считаться красавицей и не могла сравниться с высокой, прекрасно сложенной Екатериной, чья ослепительно белая кожа и грациозная осанка вызывала у многих восхищение. И все же, как уже успела заметить Екатерина, Петра не смущали телесные недостатки. В этом он напоминал ее дядю Адольфа, короля Швеции, который «если уж и заводил любовницу, то обязательно горбунью, одноглазую или хромую». Петр был так очарован герцогиней, что не отходил от нее ни на шаг, постоянно пялился на нее и восхвалял ее до небес, особенно в присутствии Екатерины.

Та старалась пропускать мимо ушей бесстыдные намеки и оскорбления мужа, однако в своих мемуарах признавала, что ее самолюбие было все же уязвлено. То, что эту уродливую, похожую на монстра герцогиню Курлядскую предпочитали ей, было наглым вызовом. Конечно, она гордо откидывала назад голову и пренебрегала издевками Петра и гневом ее собственных слуг, но все же не могла не чувствовать себя раненной в самое сердце. Тем временем Петр переключился на другую любовницу. Когда горбатой герцогини не было под рукой, он приставал к юной горничной гречанке («хорошенькой, как кочерыжка», — отмечала Екатерина). В комнате, смежной с будуаром жены, он, запершись, провел с ней однажды целый день и часть ночи. Он не мог не знать, что его супруга лежит в своей постели по другую сторону тонкой перегородки и мечется в жару…

«Это было мимолетное увлечение, — писала позже Екатерина, — и не вышло за обычные рамки». Она избавилась от своей горячки, а. Петр от своей страсти к горничной-гречанке и к герцогине Курляндской. Жизнь продолжалась. Екатерину развлекала финская служанка Екатерина Войтова, которая подвязала под платье подушку и ходила, переваливаясь, по комнате, копируя вечно беременную Марию Чоглокову. Екатерина в себе обнаружила дар к звукоподражанию. Она хрюкала, как поросенок, ухала, как филин, заставляя смеяться всех, даже надменно самодовольного Николая Чоглокова. Эти шумные забавы привлекли внимание. Вокруг нее собрались зрители. Подбадриваемая хлопками в ладоши, она разошлась не на шутку. Шурин Марии Чоглоковой, граф Гендриков, которого долго не было при дворе, заметил перемену, происшедшую в великой княгине, и сказал ей, что у него голова идет кругом от ее представления. Изголодавшаяся по доброму слову Екатерина приняла этот комплимент близко к сердцу и повторяла его несколько дней.

Отменное здоровье Екатерины помогало ей сохранить бодрость духа. Долгие зимние месяцы, томясь в стенах дворца, она не находила применения своей энергии, если не считать катания на санках и игр в помещении. А летом же могла отводить душу в верховой езде, выезжая на прогулки в любое время. Иногда она весь день галопировала по полям.

«Мне нравилось скакать на лошади, и я была неутомима», — писала Екатерина, вспоминая о том времени, когда ей только что пошел третий десяток. Ее уныние отступило. Она каждое утро просыпалась с нетерпеливым желанием побыстрее вскочить в седло. Она любила охотиться на зайцев в подмосковном имении Николая Чоглокова, летя на полном скаку за добычей по низинным лугам. Портной сшил ей из шелка охотничий костюм с хрустальными пуговицами, к которому она надевала черную шляпу с алмазами. Костюм оказался ненадежным; от туманов и дождей шелк обветшал, а под лучами жаркого летнего солнца выцвел. Портной жаловался, что его замучили заказами на новые костюмы для верховой езды, и на чем свет стоит клял великую княгиню, однако ничто не могло заставить Екатерину отказаться от конных прогулок.

«По правде говоря, охота меня совсем не интересовала, — писала она, — но я страстно любила садиться на свою лошадь. Чем опаснее было препятствие, тем лучше, и если лошадь убегала прочь, я устремлялась за нею и приводила ее назад». Ее гибкое и сильное тело позволяло ей без всяких видимых усилий, одним прыжком оказываться в седле, по обе стороны которого ниспадала ее юбка с разрезом. Увидев впервые этот ловкий прыжок в седло, императрица от изумления ахнула и восхитилась женой своего племянника. «Можно побиться об заклад, что под ней мужское седло», — пробурчала Елизавета, и она была права.

У Екатерины была достойная соперница — мадам Арнгейм, превосходная наездница. Она могла прыгать в седло с таким же изяществом, как это делала великая княгиня. Две всадницы состязались, пытаясь перещеголять одна другую.

Когда наступал вечер и скакать на лошадях было уже невозможно, спор продолжался в зале для бальных танцев. Мадам Арнгейм умела прекрасно танцевать, и однажды вечером они с Екатериной заключили дружеское пари, кто дольше протанцует. Вечер был долгим. Екатерина и ее соперница прыгали, кружились, приседали, пока наконец мадам Арнгейм не рухнула в кресло от усталости. А Екатерина продолжала головокружительные пируэты и вышла победительницей.

С точки зрения императрицы, энергия и выносливость Екатерины, ее неунывающий дух и мужество, и в особенности ее упругое, соблазнительное тело были насмешкой над двором. Что толку в ее достоинствах и прелестях, если главная роль, предназначенная ей — материнство, — до сих пор ускользала от нее? Люди подмигивали друг другу, хихикали и шептались о том, что она все еще девственница. Канцлер Бестужев тряс головой и разводил руками, государыня топала ногами и заявляла, что у Екатерины есть какая-то тайная особенность, которая не дает ей забеременеть. Она велела Марии Чоглоковой подвергнуть медицинскому осмотру обоих супругов. Екатерину должна была проверить повивальная бабка, а Петра — доктор. Решили выяснить — раз и навсегда! — почему они не следуют законам природы.

И все же эти угрозы императрицы были редкими и оказывались пустым звуком. Казалось, что ее интерес к престолонаследнику угас. Она старалась избегать своего отвратительного племянника и с головой погрузилась в приятные развлечения. Думать о передаче власти означало думать о временности бытия, о том, что она стареет, что ее пухлые румяные щеки бледнеют, а в прелестный пышных волосах появилась седина.

Густые румяна не могли больше скрыть тяжелые впадины под глазами или складки обвислой кожи. Она все еще сохраняла остатки былой красоты, но они быстро исчезали, а ее тело приобретало нездоровую полноту. Чтобы скрыть жировые наслоения, окружавшие ее раздутую талию и живот, пришлось перешивать тысячи платьев. И все же правительница продолжала услаждать себя обжорством, не зная в еде никакой меры. Уже организм начал бунтовать против переедания.

Она мучилась коликами и непроходимостью кишечника, но все равно, как говорят, набивала живот даже тогда, когда от боли ей приходилось скрючиваться, а врачи уговаривали передохнуть и принять лекарство. Придворных бросало в дрожь при виде повелительницы, когда она, бледная, с явными следами болезни, начавшей разъедать ее тело изнутри, сурово сжав губы, отправлялась в карете на охоту.

Елизавета по-прежнему вгоняла в отчаяние своего канцлера, отказываясь заниматься делами и избегая ответственности. Иногда она уже брала перо, чтобы подписать важный документ, но ее рука повисала в воздухе. Дело было в том, что она проводила своеобразную проверку, клала на документ сверху любимую реликвию, иконку Св. Вероники и прислушивалась к голосу сердца, которое часто говорило ей, что лучше не ставить подпись. Бывали случаи, когда она отказывалась прочитать документ, потому что на нем сидела муха, а это воспринималось ею как дурной знак. Она не поддавалась никакому политическому давлению и пренебрегала докладами о волнениях внутри страны. Когда взбунтовались три тысячи крепостных крестьян, которые вооружились и нанесли поражение полку драгун, Елизавета лишь недовольно пожала плечами и не придала никакого значения тому, что для подавления восстания требовалось шесть полков.

Все это оставляли на усмотрение местных властей. Искоренение возмутителей спокойствия было делом тайной канцелярии, агенты которой рыскали повсюду, подслушивая у замочных скважин, собирая сведения с помощью платных осведомителей, пробираясь в правительственные учреждения и роясь там в архивных документах. Стоило им лишь выйти из тени и произнести свой девиз «Слово и дело!», означавший, что задеты высшие государственные интересы, как сердца обывателей охватывал невыразимый ужас.

Во главе тайной канцелярии стоял Александр Шувалов, брат нового фаворита императрицы Ивана Шувалова, который занял место ее морганатического мужа Алексея Разумовского. Разумовский отошел в сторону, не теряя, впрочем, достоинства. Теперь всем заправлял Иван Шувалов, но и у него были соперники, поскольку государыня, по мере старения, окружала себя молодыми красавцами, цепляясь за них в призрачной надежде, что часть их молодости и задора поможет ее щекам вновь налиться румянцем, а ее походке обрести стремительность и упругость.

По ее совету на придворной сцене ставились русские трагедии, роли в которых исполняли молодые солдаты гвардейских полков. Елизавета приводила их в свои покои, где сама выбирала для них костюмы и гримировала их.

Эти гвардейцы отличались исключительной привлекательностью, вспоминала Екатерина, у них были ярко-голубые глаза и лица с мягкой, гладкой кожей. Один из этих юношей, по имени Требор, пользовался гораздо большим вниманием, чем остальные. Императрица румянила ему щеки, одевала его в выбранные ею наряды и держала его подле себя даже после того, как заканчивались спектакли. Требор стал чем-то вроде эротической игрушки, особым амулетом императрицы. Она ласкала его, как комнатную собачку, и осыпала милостями и подарками.

В феврале 1749 года Елизавета несколько дней подряд не появлялась на людях, и среди придворных поползли слухи. Врачи объявили, что она удалилась в свои покои по причине запора, однако шли дни, а императрица так и не выходила.

К Екатерине прибежал Петр, дрожа от душевного возбуждения. Что, если правительница и в самом деле серьезно заболела? Что будет, если она умрет? Что произойдет с ними? Признают ли Петра ее законным преемником, или же его попытаются убить и захватить трон? Он был так напуган, вспоминала Екатерина, что «не знал, какому святому кланяться».

Екатерина, которая была тоже встревожена, постаралась успокоить мужа. Их комнаты находились на первом этаже и, если бы им угрожали убийцы или похитители, они могли бы спастись, выпрыгнув из окна в сад, объяснила она Петру. Кроме того, они не без друзей, напомнила она ему. В своей преданности им поклялись несколько гвардейских офицеров и Захар Чернышев, пылкий обожатель Екатерины, служивший у нее в свите. Он обязательно придет на помощь и позовет еще кого-нибудь.

Екатерина старалась вселить в Петра мужество. Несомненно, чувство общей опасности, хоть на время, сблизило их. Они были, по сути, пленниками, их держали в неведении, ничего не говоря о здоровье императрицы. Им было велено находиться в своих апартаментах. Они ничего не знали о важных решениях, которые принимались в очень узком кругу приближенных государыни.

До Екатерины доходили обрывки сплетен, по которым можно было кое о чем судить. Иногда ей и ее свитским случалось видеть канцлера Бестужева и другого советника императрицы Степана Апраксина спешащими по коридорам дворца с весьма озабоченными лицами. Великая княгиня узнала о тайных встречах сановников, хотя она могла лишь догадываться о том, что на них обсуждается и планируется. Внезапно активизировали свою деятельность агенты тайной канцелярии, зашнырявшие по всем закоулкам дворца. Они установили наблюдение за всеми придворными, фиксируя каждое подозрительное слово или поступок, которые можно было истолковать как изменнические.

Одно было ясно: императрица серьезно заболела, возможно даже смертельно, и шли приготовления к немедленной передаче власти в случае ее смерти.

В течение нескольких недель напряженность продолжала нарастать. Если императрица находилась на смертном одре, рассуждали Петр и Екатерина, весьма мало вероятно, чтобы она доверилась им или помогла Петру укрепить свое положение в качестве престолонаследника. Она была недовольна Петром и сказала Ивану Шувалову:

— Черт бы побрал моего племянника, этого придурка!

Она чувствовался себя обманутой и злилась на Петра за то, что он не мог зачать сына. Насколько было известно Петру и Екатерине, императрица уже тайно распорядилась о том, чтобы трон был передан томившемуся в тюрьме Ивану VI, при котором учреждался совет регентов. Возможно, все это было делом рук заговорщиков, стремившихся создать впечатление, будто Елизавета изменила свои намерения насчет того, кому наследовать престол, а в действительности принудить умирающую, в полубессознательном состоянии женщину одобрить их планы.

Когда через несколько недель императрица появилась на всеобщее обозрение, выглядела она бледнее чем обычно, но в остальном была такая же, как и раньше. Петр и Екатерина почувствовали огромное облегчение. И все же они понимали, что здоровье государыни весьма ненадежно. Оттого, что смерть коснулась ее своим крылом, Елизавета не стала более благоразумной в смысле питания, скорее наоборот. Почти сразу же она сделалась пленницей своих прежних нездоровых привычек и к ней снова возвратились боли в желудке и расстройство кишечника. Никто не знал, когда случится следующий «запор», который унесет ее жизнь.

Однажды на охоте, вдали от бдительных глаз агентов тайной канцелярии, к Петру приблизились несколько его егерей и сообщили, что с ним хочет встретиться его сторонник. Петр согласился, и вскоре к нему подскакал молодой гвардеец, поручик Бутырского полка, который назвался Яковом Батуриным. Он соскочил с седла, пал на колени и поклялся, что с этого момента для него «единственным повелителем» является Петр и что он готов «выполнить все его приказания».

Петр, который годами отдавал ненастоящие приказы ненастоящим солдатам, задрожал от волнения и страха. Что-то в манерах этого отчаянного молодого человека говорило ему, что Батурин опасный авантюрист. Не дослушав его до конца, Петр повернул коня и поскакал на поиски Екатерины, которой, заикаясь от испуга, выложил всю историю.

Поручик Батурин тут же был арестован. Заодно схватили и егерей, которые устроили ему аудиенцию с великим князем. Сотрудники тайной канцелярии узнали о заговоре Батурина: решено было убить императрицу, поджечь дворец Головина, а потом при всеобщем смятении собрать войско из солдат и мастеровых и при его поддержке посадить Петра на трон. Даже под пытками и угрозой смерти заговорщики не выдали великого князя. Они не сказали ничего о встрече Батурина с Петром на охоте, и поэтому последний не вызвал подозрений и мести императрицы. Батурин был брошен в темницу, а Петр, все еще дрожавший от страха, сумел удержать язык за зубами и отделался одним испугом.

Примерно в это же время и Екатерина стала целью зловещего плана. Вероятно, ее ум и проницательность воспринимались как угроза теми, кто надеялся управлять преемником Елизаветы. Была сделана попытка заразить Екатерину оспой, что часто приводило к смертельному исходу. Великая княгиня не болела оспой и поэтому подвергалась большой опасности. Ее пригласили в дом генерала Апраксина, у которого незадолго до этого от оспы скончалась дочь. В течение вечера Екатерину не раз приводили в комнату, где ранее содержалась больная, и старались подольше задержать ее там в надежде, что она заразится этой опасной болезнью. К великому огорчению заговорщиков, этого не случилось. Екатерина осталась здоровой. Позднее, узнав о смерти генеральской дочери и о том, что могла подцепить оспу, великая княгиня поняла, что нигде не может чувствовать себя в полной безопасности.

Поздней весной 1752 года, когда Екатерине было уже двадцать три года и двор перебрался в летний дворец, она заметила, что один из гофмейстеров — смуглый, очень привлекательный, с приятными манерами Сергей Салтыков, усердно посещал все приемы, балы, концерты. Она не могла не выделить его среди остальных. Он был «красив, как рассвет» и совсем не похож на своего безобразного старшего брата Петра, который со своими глазами навыкате, вечно приоткрытым ртом производил впечатление идиота. Братья принадлежали к старинному дворянскому роду и получили хорошее воспитание. Петр слыл болтуном и сплетником, а Сергей пользовался репутацией легкомысленного нарциссиста. Екатерина хорошо знала жену Сергея, Матрену Балк, которая — в числе других портных — посвящала свое время шитью одежды для маленького песика Екатерины, Ивана. Вскоре песик так привязался к Матрене, что Екатерина подарила его портнихе.

Но оба брата, Сергей и Петр, выглядели бледно рядом с постоянным их сотоварищем Львом Нарышкиным, камер-пажем с внешностью природного клоуна. Это был большой и толстый, неуклюжий парень, которому блестящий наряд придворного шел как корове седло и который обладал обезоруживающе-искренней улыбкой и способностью тараторить без умолку. «Он принадлежал к числу самых запоминающихся людей, которых я когда-либо встречала, — писала Екатерина в своих мемуарах, — и никто не мог заставить меня смеяться так сильно, как он. Он был прирожденным Арлекино, и, не родись он аристократом, ему не составило бы труда добывать себе пропитание своим талантом комика».

У Льва была и способность произносить вдохновенную лекцию, хотя он мог и не знать ничего об обсуждаемом предмете. Он разглагольствовал обо всем, от живописи переходя к химии, а затем к архитектуре, «пользуясь техническими терминами и тараторя с четверть часа, а то и дольше, и в самом конце ни он, ни кто-либо другой не имели ни малейшего представления, о чем идет речь». Все, включая Екатерину, начинали корчиться в припадке неудержимого смеха.

— В то время как Лев Нарышкин развлекал общество своей вдохновенной чушью, Сергей Салтыков втирался в доверие к Чоглоковым. Призвав на помощь все свое обаяние, он подобрал к ним ключики и вошел в их круг. Тщеславному Николаю Чоглокову он польстил тем, что сказал, будто у того имеется дар к сочинению музыки. К беременной Марии он постоянно проявлял заботу и внимание, неизменно и с участием справляясь о ее здоровье, поскольку она часто прихварывала. От Екатерины не укрылось происходившее, но она ничего не имела против. Ей нравилось смотреть на человека, которого петербургское общество с оттенком иронии называло «красавчик Серж». Его черные волосы, черные глаза и смуглая кожа казались признаками настоящего мужчины и очень выигрывали в сравнении с бледностью ее мужа, подходящей скорее желторотому юнцу. Самоуничтожительно Сергей заметил, что одетый в серебристо-белый «мундир», который полагалось носить во дворце императрицы, он выглядел как «муха в молоке». Однако Екатерина находила его внешность неотразимой — на что он и рассчитывал — и не могла отвести от него глаз.

С медоточивого языка Сергея не сходили комплименты в адрес Екатерины. Для нее было очевидно, что Сергей добивался чего-то — никто не будет добровольно искать общества этих зануд Чоглоковых, — но вот чего именно, было неясно. Вечер за вечером Мария приглашала Сергея, а также Екатерину, Льва Нарышкина, Петра Салтыкова, подругу Екатерины княгиню Гагарину и других к себе в апартаменты. Там Сергей развлекался обычно тем, что отводил Николая Чоглокова в угол и упрашивал его сочинить песню. Над этим Николай корпел весь остаток вечера. (Его песни, вспоминала Екатерина, были очень приземленными, плоскими, что не удивляло никого, ведь в конце концов он был «самым скучным человеком, лишенным даже капли воображения».)

Устранив одного бдительного стража со своей дороги и предоставив Льву Нарышкину занимать внимание компании своими веселыми несуразицами, Сергей стал продвигаться к главной цели. Каждый вечер он блистал тонким остроумием, с изящным юмором подтрунивал над самим собой. Он вполне сознавал, что не имел себе равных по красоте и теперь показывал свою просвещенность и непринужденные манеры, все то, что до сих пор приносило ему успех.

В один из вечеров, выбрав подходящий момент, он сказал Екатерине, что только из-за нее он каждый вечер приходит в покои Чоглоковых. Сначала она не ответила ему. Вероятно, была застигнута врасплох его словами и опасалась выдать свое расположение к нему. Однако он проявлял настойчивость и не оставлял ее в покое.

Что он выгадает от связи с ней? Она прямо спросила об этом Сергея. Как далеко это могло, по его мнению, зайти?

Этого-то как раз и ждал искушенный соблазнитель. Он стал фантазировать, вовлекая ее в паутину своих замыслов. Сергей красочно описал Екатерине всю глубину своей страсти, те грядущие радости, которые он познает, когда она будет наконец принадлежать ему. «Он изобразил картину счастья, которое он обещал себе, — писала Екатерина многие годы спустя. — В действительности это было довольно смешно, настолько же смешно, насколько и страстно». Какими бы смешными ни казались эти притязания, Екатерина была явно не защищена с этой стороны, о чем знал Салтыков. Она сказала ему: «А ваша жена, которую вы любите до безумия, так же как она любит вас, и на которой вы женились всего лишь два года назад? Что скажет она обо всем этом?»

Здесь Сергей в полной мере проявил свой талант ловеласа. Склонив красивую голову и потупив глаза, он открыл Екатерине тайну: то, что всему свету казалось браком по любви, на самом деле было притворством. Он испытывал мучения. Каждый день ему приходилось платить тяжелую цену за один бездумный миг слепой страсти, когда он убедил себя, что любит Матрену.

«Я сделала все, что было в моих силах, чтобы заставить его отказаться от этой цели, — вспоминала Екатерина. — Я действительно думала, что мне это удастся». Но Сергей пробудил в ней жалость; она слушала его еще и еще и уступила.

Сергей знал, как сыграть на чувствах женщины и как скрыть холодный расчет умело подобранными словами. Его сладкое красноречие помогло ему преодолеть все препятствия. Его темные глаза, когда он их поднял и посмотрел ей в лицо, довершили дело. Последний запас ее стойкости растаял без следа.

Екатерину предупреждали о последствиях. «Красавчик Серж» вызывал неприязнь у княгини Гагариной, а Екатерина обычно прислушивалась к ней. Но на сей раз привычный здравый смысл изменил Екатерине. Там, в салоне Чоглоковой, разгоряченный вином и жаром молодости философ, который поклялся никогда не идти на поводу у своих страстей, попался в шелковые силки придворной любви.

Глава 10

Продолжалась любовная игра несколько месяцев. Сергей наступал, а Екатерина отступала. Она видела его почти каждый день, а он твердил ей о своем чувстве. Она держала его на расстоянии, старалась не оставаться с ним наедине, но в то же время ощущала сладостное напряжение между ними, манящий соблазн запретных наслаждений.

В рассказе самой Екатерины нет никакого намека на то, что она сдерживала поползновения Сергея из страха. Обстановка изменилась: Чоглоковым теперь так не терпелось увидеть Екатерину беременной, что они были готовы убедить ее завести себе любовника. Императрица изменила их амплуа. Если раньше они были сторожевыми псами, то теперь им предстояло выступить в роли сводни. Елизавета больше не намерена была терпеть: ее племянник должен иметь сына и наследника, а если же он, как все говорили, не мог зачать его, тогда Екатерина должна забеременеть от другого. Чоглоковы обязаны были об этом позаботиться.

Больше всех на роль любовника великой княгини подходил красавец Сергей, который показал себя приятным кавалером и, по всей видимости, был влюблен в Екатерину. Мария поговорила с Екатериной, убеждая ее отбросить угрызения совести, связанные с супружеской неверностью, и уступить домогательствам Салтыкова. Тем временем Николай, впавший в немилость за то, что соблазнил одну из фрейлин, мадемуазель Кошелеву, сам начал флиртовать с Екатериной.

Петр ничего не имел против, Сергей ему нравился, и кроме того, оказавшись в положении зрителя, великий князь наслаждался, наблюдая за тем, как вылощенный придворный домогается его жены. Он не был ревнив и не смотрел на жену как на свою неприкосновенную собственность. Хотя престолонаследие не было ему безразлично, но кем будет зачат его наследник, должно быть, не имело для него никакого значения. Он наблюдал со стороны, предоставив событиям развиваться своим чередом.

Сергей продолжил свои ухаживания, и некоторое время Екатерина держалась стойко, обращаясь с ним так же радушно, как и с любым другим придворным, дразня его, когда он не давал ей покоя своими бесконечными объяснениями в любви. «Откуда вы знаете, что я уже не отдала свое сердце кому-нибудь другому?» — поинтересовалась она у него. Однако это нисколько не обескуражило его. Наоборот, он стал еще более настойчив в своих домогательствах.

Пришло лето, и «молодой двор» — под этим названием был известен кружок лиц, наиболее близких к великому князю и великой княгине, — начал устраивать выездные развлечения на лоне природы. Николай Чоглоков организовал охоту на одном из невских островов, куда избранная компания придворных, включая Сергея, была доставлена на лодках. Они решили провести там целый день. Как впоследствии вспоминала Екатерина, Сергей «улучил минуту, когда все скрылись из виду в погоне за зайцами, и подойдя ко мне, опять заговорил на свою излюбленную тему». Пока он развивал во всех подробностях мысль об их тайном счастье, она слушала с большим, чем обычно, терпением. Заметив, что Екатерина удерживается от отговорок и возражений, Сергей воспользовался ее молчанием, чтобы показать, как сильно он любит ее.

Полтора часа в тиши укромного местечка Екатерина слушала Сергея. С реки дул ветерок, обвевая их прохладой. Он умолял ее дать ему доказательства того, что и она не безразлична к нему, и Екатерина, благожелательно улыбаясь и делая вид, что его слова немало забавляют ее, тем не менее дала себя убаюкать этим сладким красноречием. «Он доставил мне удовольствие», — писала она, несмотря на то, что смеялась над его тщеславием и находила его настойчивые ухаживания несколько утомительными. Возможно, любовь вызывала у нее любопытство. Прожив семь лет в браке, который был, по сути дела, фиктивным, и находясь в атмосфере любовных интриг, которой дышали, казалось, все, кроме нее, читая романы и наблюдая за постоянными эротическими похождениями императрицы, Екатерина, бесспорно, сгорала от желания проникнуть в тайны плотской страсти.

«В глубине сердца я уже сдалась», — признается она в своих мемуарах. Все же в ней было достаточно самообладания, чтобы приказать Сергею оставить ее, «потому что столь долгий разговор мог вызвать подозрения. Он сказал мне, что не уйдет, пока я не выражу своего согласия на словах».

— Да, да, но уходите!

— Значит, мы договорились, — сказал Сергей, дав коню шпоры и отъехав.

— Нет, нет, — закричала она ему вслед.

— Да, да, — откликнулся он, и его голос затих вдали.

«На этом мы расстались», — писала Екатерина. С противоречивыми чувствами она вернулась в охотничий домик на острове, где и встретилась с Петром и всей компанией. «В тот день мою голову осаждали тысячи тревог; я была недовольна и очень злилась на себя. Я думала, что могу управлять его головой и своей, но теперь поняла, что нашими желаниями было трудно, может быть, невозможно вообще управлять».

Природа тоже разгулялась не на шутку. Когда охотники приступили к ужину, ветер сначала усилился, а затем с Балтики налетел настоящий шторм. Разгулялись волны, затопило весь остров. Вода залила нижний этаж охотничьего домика и плескалась у подножия лестницы. Господа вместе со слугами вынуждены были искать убежища на верх-, нем этаже и переждать, пока не утихнет шторм. А он утих лишь к рассвету.

Сергей, которому судьба подарила несколько лишних часов общения со своей возлюбленной, весь сиял от радости. «Само небо благосклонно к нам!» — объявил он и горделиво расхаживал среди придворных, прикорнувших на кроватях.

Эго его состояние не укрылось от Петра, который безошибочно угадал причину и после возвращения во дворец заметил своему слуге, что Сергей и Екатерина «одурачили Чоглокова» и затеяли любовную интрижку за его спиной. Сам же Петр в ту пору увлекся фрейлиной Екатерины, Марфой Шафировой. От его зоркого глаза не ускользнуло и то, что Сергей затеял не одну, а две интрижки, добиваясь одновременно благосклонности жены Петра и сестры Марфы, Анны. Екатерина же не заметила этого.

Ухаживания Сергея Салтыкова за великой княгиней не только не осуждались, но даже поощрялись Чоглоковыми. Поняв, что Екатерина может вскоре забеременеть от своего любовника, они позаботились о том, чтобы ребенка считали законнорожденным. Желая развеять слухи о том, что Петр все еще был неискушенным девственником, Мария нашла услужливую вдову, мадам де Гроот, которая научила его тому, что надлежало знать мужчине. Затем посвящение Петра в тайны плотских утех было намеренно предано огласке и таким образом честь Екатерины была соблюдена. Из рук тех, кто захотел бы оспаривать право будущего ребенка на престол, выбили главный козырь.

Осенью 1752 года Екатерина забеременела. В ее мемуарах умалчивается об этих месяцах и о связи с Сергеем, который почти наверняка являлся отцом ребенка. Трудно судить о том, что принесла ей любовь — душевный подъем, вызванный исполнением материнского долга, Страдание или разочарование. К сожалению, Сергей оказался не стойким, не преданным любовником. Порою он был меланхоличным и рассеянным. Его страсть то вспыхивала, то затухала (лишь через некоторое время Екатерина узнала, что его романтические привязанности вместе с ней делила еще одна особа). Его самодовольство и заносчивость иногда просто бесили ее. Когда она сказала ему об этом, он попытался отделаться легкими шутками, а затем, надуваясь от спеси, обвинил ее в неспособности понять его. Ведь она, в конце концов, по своему происхождению была захудалой немецкой принцессой, а он принадлежал к одному из знатнейших родов России.

В середине сентября императрица приказала двору переехать из Петербурга в Москву. Екатерина стала готовиться к путешествию, но Сергей остался с Марией Чоглоковой, которая только что разрешилась от бремени и должна была оправиться лишь через несколько недель. У Екатерины были признаки беременности, но она все же рискнула поехать вместе со всеми. Переезд выдался тяжелым. Дорога изобиловала глубокими выбоинами, в которых часто торчали камни. Вместо того чтобы ехать осмотрительно, не спеша, кучера нахлестывали лошадей, гоня их во весь дух и днем, и ночью. Екатерину бросало по всей карете, подкидывало до потолка, и когда поезд императрицы добрался до последней почтовой станции перед Москвой, у нее начались судорожные боли в животе. Она потеряла ребенка.

Ее выздоровление было долгим и шло в обстановке, которую нельзя назвать благоприятной. В Москве Екатерину поселили в новом, из рук вон плохо построенном флигеле Головинского дворца, где по ночам крысы поднимали такую возню, что невозможно было заснуть, а по обшитым досками стенам постоянно стекала вода. Из-за этого во всех комнатах было как в парной. И вот здесь Екатерина пыталась как-то утешить себя, пережить потерю и не думать плохо о своем отсутствующем любовнике. Ну а тот, приехав из Петербурга, избегал ее. Москва — большой город объяснил Сергей Екатерине, ему нужно навестить многих знакомых и родственников, а все они живут далеко друг от друга. Сергей был искушенным лгуном и притворщиком, и ему удалось вызвать у Екатерины сомнения, которые можно было истолковать в его пользу. «Говоря по правде, — писала она в мемуарах, — я была просто в отчаянии, но он представил мне такие веские и уважительные причины, когда я увидела его, что мои мрачные мысли рассеялись».

После выкидыша она пыталась себя обмануть, но ясно понимала, что пыл ее любовника остывает. Екатерина пребывала все эти пасмурные и студеные зимние дни в отвратительном настроении. Она приказала отгородить ширмой кровать, чтобы создать хотя бы видимость уединения в комнате, которую ей приходилась делить с семнадцатью фрейлинами. Она читала, терпела неприятные ей визиты Петра, докучавшего своими жалобами, наблюдала за крысами, которые выскакивали из-за панелей и снова прятались туда, и ожидала Сергея, но он не баловал ее свиданиями.

Она понимала, что теперь была более уязвима, чем прежде, поскольку нарушила обет верности мужу, пусть даже из добрых побуждении. Ей нужен был могущественный покровитель, и она обратилась к стареющему канцлеру Бестужеву.

Многое изменилось за девять лет, то есть с первых встреч Екатерины с канцлером, когда она приехала в Россию. Тогда Бестужев видел в Екатерине пешку в руках профранцузской партии при императорском дворе, молодую и опасную, развитую девушку, и потому выступил против того, чтобы она стала великой княгиней. Теперь он видел в ней умную и полезную политическую союзницу, проницательную не по годам благодаря прекрасной начитанности и острой наблюдательности. Союзницу, которая оказалась в затруднительном положении из-за неудачной беременности. Канцлер тоже нуждался в сторонниках. Он цеплялся за свой пост изо всех сил, ведь императрица в лучшем случае отвечала ему сдержанной любезностью, а ее теперешние фавориты Шуваловы делали все, чтобы добиться его отставки.

В случае смерти государыни Бестужёв попал бы в зависимость от милости преемника, а если им будет Петр, тогда Бестужеву надо загодя позаботиться о поддержке со стороны жены великого князя, которая станет весьма влиятельной силой. Канцлеру так же, как и великой княгине, было ясно, что они нужны друг другу, а поэтому он делал шаги к сближению.

Бестужев охотно предоставил Екатерине и Сергею свою помощь и протекцию, вступив в «очень близкие отношения с нами, — как писала Екатерина, — но так, чтобы об этом не знал никто». В течение всей зимы, пока придворные растрачивали себя на балы и маскарады, мелкие соперничества и любовные похождения (Николай Чоглоков пустился в очень рискованное предприятие, пытаясь соблазнить болевшую императрицу, в то время как его жена, Мария, закрутила роман с князем Репниным), Екатерина встречалась с Бестужевым и исподволь втягивала его в свой круг.

В ту зиму устраивалось много развлечений: катание на салазках по льду, санные прогулки, катание на санках с горок и на коньках по замерзшим озерам и прудам. Случилась одна дуэль, чуть было не закончившаяся смертельным исходом. Немало было и других происшествий.

В Москве часто вспыхивали пожары. Екатерина вспоминала, как она смотрела из окна дворца и видела одновременно в разных концах города три, четыре, а то и пять пожаров. Во время паломничества в один из близлежащих монастырей императрица чудом избежала гибели или серьезного ранения: в главную церковь ударила молния, и потолок рухнул. К счастью, Елизавета перед этим ушла из храма и молилась в маленькой часовне, расположенной неподалеку.

У государыни появилось новое увлечение. Когда один из ее камер-юнкеров сошел с ума и стал изрыгать пену изо рта и буйствовать, она передала его доктору Борхаву и поручила тому поместить несчастного в особую комнату во дворце. С той поры стоило Елизавете услышать о ком-нибудь, пораженном той же болезнью, как она приказывала доставить этого человека во дворец — так составила небольшую коллекцию сумасшедших. Тут были: майор Семеновского полка, который путал персидского шаха с Богом, два гвардейских офицера, потерявших разум, монах — наверное, религиозный фанатик, — который отрезал себе бритвой половые органы, и несколько других. Больше всех императрицу интересовал майор-семеновец, который во всем остальном казался вполне разумным. Елизавета решила вывести его из-под попечительства Борхава и передать священникам. Последние объявили, что в майора вселился бес, и попытались изгнать нечистую силу с помощью ритуала, на котором присутствовала императрица. Она очень огорчилась, поскольку майор продолжал упорствовать в своем заблуждении.

Кое-кто говорил, что и великому князю место в императорском доме умалишенных. Он пил еще больше, чем прежде, нещадно колотил слуг и жил в своем собственном полудетском мире. Он держался отчужденно по отношению к Екатерине, постоянно жаловался на нее и оскорблял, и все же зависел от супруги, потому что она помогала ему управлять Голштинией и ставить на место зарвавшихся слуг. Его раздражало, писала Екатерина, что он не может добиться повиновения даже с помощью побоев, в то время как ей не нужно было своим слугам дважды повторять распоряжения.

Однажды Екатерина зашла в покои Петра и была поражена видом огромной крысы, свисавшей с игрушечной виселицы, установленной внутри буфета. Петр рассказал жене, что крыса совершила преступное деяние и по военным законам заслуживала казни. Она прогрызла себе дорогу в одну из игрушечных крепостей Петра и съела несколько солдатиков. Законы войны суровы, сказал Петр, они требуют, чтобы крыса была поймана, повешена и оставлена на виселице в течение трех дней в назидание другим крысам, у которых может возникнуть соблазн нанести урон воинству великого князя.

Пришла весна, и в мае Екатерина опять забеременела от Сергея Салтыкова. С наступлением хорошей погоды молодой двор переехал из Москвы в поместье Лабрицу, которое императрица недавно подарила Петру. Там был обветшалый каменный особняк, и Петр приказал пристроить к нему новый деревянный флигель. Однако эта пристройка была еще не закончена, поэтому гости спали в палатках, поставленных неподалеку.

Екатерина, казалось, совсем не берегла себя и во время второй беременности. Она жила в палатке, продуваемой сквозняками, и просыпалась еще до рассвета от стука топоров и визга пил, а дни проводила на охоте, следуя за охотниками в открытой коляске. Возвратившись через несколько недель в Москву, она долгими летними днями отсыпалась, а к вечеру была готова ехать на бал или званый ужин и не ограничивала себя, когда дело касалось яств или увеселений. Вероятно, из-за этого у нее появились сильные боли в нижней части спины. Мария Чоглокова пригласила повитуху, и та после осмотра предсказала выкидыш.

И опять Екатерина потеряла ребенка. На этот раз последствия для ее организма были тяжелыми. Зародыш вышел, но осталась часть плаценты (последа), и несколько недель жизнь ее была в опасности. От нее старались скрыть серьезность положения, но она, должно быть, догадалась, что дела плохи. Государыня, которую она редко видела, внезапно появилась у ее постели, держа в руках свои самые дорогие реликвии. С ее лица не сходило выражение глубочайшей тревоги.

Вопрос престолонаследия — и на какое-то время жизнь Екатерины — повисли на волоске, но Петр и Сергей избегали видеться с ней, да и визит императрицы оказался единственным. В московских церквах совершались богослужения, у алтарей зажигались свечи, но когда опасность миновала и великая княгиня выздоровела, о ней тут же забыли.

«В течение шести недель моего вынужденного отдыха, — писала Екатерина в своих мемуарах, — я умирала от скуки. У меня была только Мария, но она приходила редко, и маленькая калмычка, которую я полюбила, потому что она была очень приветлива и дружелюбна. От скуки я часто плакала». Дни были невыносимо жаркие, а бессонные ночи полны тревожных и горьких раздумий. Испытывая почти постоянно боль и терзаясь душевно, Екатерина жаждала внимания, освобождения от накопившегося внутреннего напряжения. Ей нужен был какой-то толчок, чтобы жить дальше. Ее, видимо, тяготил разрыв с матерью, которая после смерти Христиана Августа переехала на жительство в Париж. Екатерине запретили переписываться с Иоганной. Но изредка ей удавалось найти путешественника, который соглашался под большим секретом отвезти письмо в Париж. Точно так же какой-нибудь гость с Запада иногда доставлял великой княгине ответную весточку. Годом раньше, то есть в 1752 году, Иоганна ухитрилась прислать дочери несколько отрезов роскошной ткани из Парижа, но Мария тут же их отобрала и отдала императрице. А Екатерина от бессильного гнева чуть не потеряла дар речи.

К осени 1753 года ее здоровье было уже вполне сносным, чего нельзя было сказать о настроении. Дважды ей не удалось доносить ребенка до конца. Это нанесло большой ущерб ее организму и лишило душевного равновесия. Она позволила легкомысленному Сергею играть с ее чувствами, доверилась ему, а затем убедилась в его ненадежности, переменчивости, холодности. Игра в придворную любовь принесла горькое разочарование, ранила ее в самое сердце, больно задела ее самолюбие. И все же Екатерина продолжала эту игру, потому что у нее не было выбора. Требовался наследник, и обстоятельства сложились так, что отцом его мог стать только Сергей.

Однажды промозглым ноябрьским днем Екатерина сидела в салоне Чоглоковой в Головинском дворце. Вдруг в коридоре раздались крики. В комнату влетели Сергей и Лев Нарышкин, крича, что загорелся флигель.

Екатерина вскочила и побежала в свои покои, откуда слуги уже выносили все, что можно было вынести. Густой удушливый дым быстро заполнял коридоры и передние. Уже горела балюстрада главной лестницы рядом с апартаментами Екатерины. Огонь наступал, врываясь в одну комнату за другой. Сухое дерево становилось его легкой добычей. От ужасного жара начинала коробиться одежда и потрескивали волосы. На глазах Екатерины тысячи черных крыс и серых мышей, соблюдая стройный порядок, двигались по лестнице в спасительную прохладу двора. Ступая среди крыс и мышей, Мария Чоглокова и Екатерина пробрались к выходу и, выбежав из дворца, укрылись в карете, принадлежавшей испанцу — учителю пения. Оттуда они наблюдали за грандиозным пожаром.

Вот уже несколько дней подряд лил дождь, и площадь перед дворцом по щиколотку покрылась жидкой грязью. Надсадно кашлявшие слуги, сгибаясь под тяжестью чемоданов, сундуков, корзин, кроватей и ворохов постельного белья, вываливались на открытый воздух и бросали свои ноши прямо в грязь, радуясь избавлению от смертельной опасности. Екатерина увидела, как ее лакеи вынесли одежду, драгоценности, выволокли несколько столов. Ее беспокоила судьба книг. Вот уже два года она перечитывала словарь Бейля. Это был памятник пренебрежительного отношения к религии и полный остроумного, даже местами циничного, скептицизма, написанный в самом конце предыдущего столетия. Она вкушала наслаждение от каждой статьи, точно так же, как когда-то наслаждалась рационализмом Бабетты Кардель, от которого ее обдавало приятным внутренним холодком сладкого и запретного. У нее было четыре тома этого словаря, и она страшилась потерять их в огне. Какова же была ее радость, когда слуги принесли ей любимые книги целыми и невредимыми.

Многое удалось спасти, но еще больше было потеряно: картины, гобелены, ковры, бесценная посуда, инкрустированная мебель из дерева и мрамора, платья, усыпанные драгоценными камнями, и бессчетное количество другой одежды и украшений. Лакеи Петра вынесли несколько сундуков с его мундирами и чемоданы с игрушечными солдатиками. Множество буфетов, набитых пустыми бутылками из-под вина и ликеров, были свалены в одно место и мокли под дождем с приотворенными дверцами, разоблачая пагубное пристрастие великого князя.

Пламя бушевало три часа, вскидывая свои языки высоко в небо. Императрица находилась в другом дворце и, получив известие о пожаре, поспешила приехать, чтобы собственными глазами наблюдать за тщетными попытками потушить огонь.

«Сохраняя невообразимое хладнокровие и присутствие духа, — писал один из свидетелей, — Елизавета отдавала распоряжения, прижимая к себе свои реликвии и иконы и, взывая к богу, надеялась на его чудесное вмешательство». Большая часть ее ценных вещей превратилась в пепел, и суждено было пройти месяцам, а может быть и годам, прежде чем им нашлась замена.

Наступила ночь, но оранжевое свечение пожара в окрестностях дворца в течение многих часов создавало вид начавшегося рассвета. Рушились обуглившиеся балки и вверх взлетали снопы искр, красиво расцвечивая темное небо. Так продолжалось до тех пор, пока от когда-то роскошного здания не остались груды почерневших головешек. В воздухе висел едкий запах горелого дерева, острый и неприятный, им пропитывалась одежда, волосы и кожа тех, кто спасся сам, а теперь начал рыться в руинах, пытаясь спасти недогоревшие остатки. Пока они работали, на промокшие вещи во дворе набросились полчища крыс и мышей.

Для Екатерины, которая испытывала глубокий душевный надлом и упадок всех сил, сгоревший императорский дворец олицетворял ее собственную трагедию. Она прожила в России девять лет и не многого достигла за эти годы. Как и этот огромный дворец, ее жизнь — в руинах. Брак оказался фарсом, любовь Сергея Салтыкова — миражом, который был недостижим; попытки стать матерью чуть не обернулись гибелью. Наблюдая за тем, как исчезало в огне огромное здание, она, должно быть, мысленно видела в этой бушующей стихии силу, подобную той, что повергла в прах ее надежды.

Глава 11

Спустя шесть недель после того, как в ноябре 1753 года сгорел Головинский дворец, Елизавета устроила пышный новогодний прием в новом дворце, построенном за это короткое время. Она приказала из трех разобранных особняков возвести здание, куда и переехала в последние дни старого года. Московским плотникам такая спешная работа была не в диковинку. Раз уж государыня приказала, их дело выполнять. Поднялись стены из свежеобтесанных бревен, пригнанных точно по размеру; печники сложили печи; были оборудованы кухни и кладовые; привезена и расставлена мебель. К Новому году дворец принял жильцов. Императрица торжественно восседала под царским балдахином. Ее полную фигуру облекало платье, усыпанное ослепительно сверкавшими драгоценностями. Петр и Екатерина были с нею рядом.

В тот день Елизавета была «очень весела и словоохотлива», — вспоминала Екатерина в своих мемуарах. Ее мучил сильный кашель, от которого она утратила свой превосходный аппетит, но несмотря на это, ей удалось скрыть свое недомогание и выглядеть лучше, чем несколько недель до этого. Теперь уже после менуэта она вынуждена была ложиться и отдыхать продолжительное время. Ей трудно стало подниматься по лестницам, мучила сильная одышка. Были сконструированы специальные лифты, поднимавшие ее с одного этажа на другой, а когда она посещала особняки своих богатых сановников, там устанавливались особые механические приспособления, перемещавшие императрицу из вестибюля в бальный зал. Но пока она сидела, слабость ее ног была незаметна. В этот новогодний праздник было легко забыть о том, что лишь недавно ее жизнь висела на волоске и были сделаны приготовления к передаче власти.

Через весь огромный зал протянулись длинные столы, за которыми на простых деревянных скамейках сидели сотни придворных, выпивая и закусывая.

— Кто эта худая женщина вон там? — осведомилась государыня у Екатерины, сопроводив свой вопрос указательным жестом, — уродка с длинной, как у цапли шеей?

Вопрос был притворным: императрица прекрасно знала Марфу Шафирову, любовницу Петра, которую она сама назначила фрейлиной в свиту к Екатерине. Одна из камер-дам сообщила императрице имя этой женщины. Елизавета разразилась смехом и, наклонившись к Екатерине, произнесла:

— Это напоминает мне русскую поговорку о том, что длинные шеи годятся только для повешения.

«Я не могла не улыбнуться этому примеру императорской злобы и сарказма, — вспоминала позднее Екатерина. — Высказывание Елизаветы не осталось незамеченным; придворные услышали его и стали повторять друг другу и к тому времени, когда я встала из-за стола, обнаружилось, что его слышали многие люди».

Эта плоская шутка в адрес Марфы Шафировой доставила императрице удовольствие. Она знала, что Петр заигрывает с Марфой. От многочисленных соглядатаев ей вполне могло быть известно, что Сергей Салтыков завел интрижку с сестрой Марфы, за спиной Екатерины, поэтому намек на казнь через повешение был очень прозрачным. Елизавете нравилось напоминать людям о своей власти. Действительно, на этом новогоднем пиру едва ли была хоть одна душа, которая не чувствовала гнетущей тяжести абсолютного произвола императрицы и ее неотвратимой мстительности.

Даже в хорошем настроении государыня внушала страх. Она держала своих министров на коротком поводке, стравливала их друг с другом, лишая уверенности в себе и своем будущем.

В то же время правительница извлекала немалую пользу из их советов. Несмотря на свое крайнее отвращение ко всякому труду и к хлопотливому делу управления огромнейшей страной в частности, Елизавета была достаточно осведомлена обо всем. Например, ей было известно, что добыча золота и серебра в сибирских рудниках быстро увеличивается. Ей казалось, что денег в казне куры не клюют. Во всяком случае, их должно было хватать на сооружение нового Зимнего дворца, проектированием которого занимался итальянский архитектор Бартоломео Растрелли. Денег должно хватить на сотни новых платьев, купленных ею взамен погибших в огне. Будучи в приподнятом настроении, Елизавета упивалась своим могуществом, богатством, молодыми любовниками. Ну, а в те дни, когда у нее случался спад в настроении, а таковых становилось все больше, ее переполняли страхи.

Дело в том, что молодой двор набирал силу. Каждому было ясно, что власть Елизаветы, какой бы грозной она еще ни представлялась, клонилась к закату, а вес великого князя и великой княгини возрастал — медленно, но верно. Все придворные, начиная от самых высокопоставленных вельмож и кончая последними писарями, прекрасно понимали, что после смерти государыни новые правители устроят чистку среди министров и всех придворных. И поэтому они хотели обезопасить себя и сохранить должности, заручившись благосклонностью тех, кто скоро должен был оказаться на вершине власти.

Иностранные посланники при русском дворе в своих секретных депешах высказывали разные предположения о том, каким будет новое правление после ухода императрицы со сцены. Они считали, что главная, роль тут принадлежит Екатерине, если, конечно, Петр не найдет способ избавиться от супруги. Для всех было очевидно, что власть от Елизаветы унаследует Екатерина, а не Петр. Она обладала умом, проницательностью и практической сметкой. Ей нельзя было отказать в твердости характера и силе воли. Петр рядом с ней выглядел очень бледно. Но у нее был один очень серьезный недостаток: она все еще оставалась бездетной.

Через несколько недель после новогодних празднеств Екатерина опять забеременела от Сергея Салтыкова и на этот раз решила во что бы то ни стало сохранить ребенка. Императрица распорядилась, чтобы Екатерину берегли как зеницу ока. А сама отправила ее жить в дряхлый, продуваемый сквозняками дом с огромными кафельными печками, такими старыми, что они казались сквозными. В них было полно щелей, и когда они топились, наружу вылетали искры, от которых иногда что-то загоралось. Большого пожара до сих пор не было благодаря бдительности истопников. Начало беременности не внушало особых надежд. По утрам Екатерина чувствовала себя отвратительно. От пребывания в дымных комнатах у нее слезились глаза, постоянно болело горло, и держалась высокая температура. Скука усугубляла ее страдания. Она проводила тоскливые дни и вечера в ожидании Сергея, который, похоже, совсем забыл к ней дорогу.

В конце апреля скончался Николай Чоглоков. Поговаривали, что это произошло не без участия его врагов — Ивана и Александра Шуваловых, которые оплатили услуги врачей, проявивших намеренную нерадивость в лечении. Старшим в свите Петра вместо Чоглокова стал Александр Шувалов, наводивший «ужас на двор, город и всю империю». Екатерина боялась Шувалова. Он внушал страх как глава тайной канцелярии. Жутко было на него смотреть: вся правая половина лица дергалась в гротескных конвульсиях, когда Шувалов был в сильном волнении. Вид этих гримас вызывал у Екатерины содрогание. В тот век считали, что ребенку в материнской утробе передается любая порча, любое воздействие, которому подвергается его мать, и поэтому назначение Шувалова обер-гофмейстером великокняжеского двора заставляет усомниться в добрых намерениях императрицы по отношению к жене своего племянника.

Вскоре после этого Екатерину постиг еще один удар. Марию Чоглокову удалили от двора, и пошли слухи, что ее место должна занять графиня Румянцева, сплетница и интриганка, происки которой в прошлом испортили репутацию Иоганны. Графиня была «заклятым врагом» Сергея Салтыкова и очень прохладно относилась к княгине Гагариной, близкой подруге Екатерины.

Смысл этого шага был понятен Екатерине, которая «потеряла терпение» и залилась горькими слезами по причине «великого невезения». Она была уверена, что графиня постарается очернить ее имя и принести как можно больше вреда, поэтому умоляла Александра Шувалова помешать этому назначению.

Императрица смягчилась, и больше о графине Румянцевой не было слышно. Зато Екатерине пришлось общаться с отвратительным Шуваловым, и вдобавок к ней назначили повитуху, которая должна была следить за каждым ее шагом. В мае двор перебрался в Петербург. Путь был долгим — двадцать девять дней. На сей раз Екатерина была избавлена от сильной тряски, из-за которой у нее прошлый раз случился выкидыш. Но ей пришлось испытывать страдания иного рода: все эти недели, показавшиеся ей бесконечными, она провела в обществе Шувалова и его жены, злой и наглой особы. Ей отказали даже в мимолетной встрече с Сергеем, который был назначен в кавалерийский эскорт и гарцевал на коне неподалеку.

Наконец они прибыли в столицу, и Екатерина тревожилась, что Сергея пошлют куда-нибудь с поручением. В минуты отчаяния ей на ум приходила мысль, что ее любовнику их связь обременительна и он с радостью ухватится за любую возможность, лишь бы оказаться подальше от нее. Она чувствовала себя покинутой и обманутой и буквально умирала от несчастной любви. «Глаза у меня все время были на мокром месте; мною овладели тысячи страхов», — писала Екатерина. Она пыталась отгонять от себя мрачные мысли долгими прогулками, но они не приносили утешения.

Когда пошел девятый месяц беременности, она узнала, что в покоях государыни ей готовят специальную родильную палату. Это было для нее новым жестоким ударом. Очевидно, императрица будет лично надзирать за родами, и Екатерина попадет в полную зависимость от нее. Ей не позволят рожать в собственной спальне, в присутствии тех, кто ей дорог. Ее лишали близких людей и знакомой обстановки.

Александр Шувалов отвел ее посмотреть родильную палату — голую, унылую комнату, где неприкаянно стояла кое-какая мебель, обтянутая малиновой камчатной тканью. Холодный воздух с Невы проникал туда сквозь щели в двух окнах с плохо пригнанными рамами. В саму родильную палату можно было попасть лишь через крошечную переднюю, которая также была очень скудно обставлена. Эти покои были совершенно не приспособлены для облегчения мук роженицы, которые ей вскоре предстояло перенести.

«Я увидела, что буду там полностью изолирована, — писала Екатерина, вспоминая те дни, — и лишена какого-то бы ни было общества, низведена до уровня немого камня». Даже Петра, чье присутствие было ей неприятно, и того не будет поблизости, и это выводило ее из состояния душевного равновесия. Она винила во всем урода Шувалова и пожаловалась княгине Гагариной и Сергею. У обоих это вызвало тревогу, однако они были бессильны что-либо изменить.

В конце концов, ребенок, которого она вынашивала, представлял большую ценность, это был наследник трона Романовых. Его рождение будет, событием, освященным небесами, событием, которого с нетерпением ждут и о котором молятся по всей стране, знак особого благоволения бога к России и ее народу. Екатерина должна была стать всего лишь сосудом, содержащим этот божий дар. Удобно или не удобно будет она себя чувствовать при этом, не имело никакого значения в свете высшей цели, которой она подчинялась.

Тело уже переставало ее слушаться. Екатерину, полную страха и дурных предчувствий, в ночь на 19 сентября уложили на кровать в продуваемой сквозняком родильной палате. Через несколько часов она проснулась от сильных болей. Начинались предродовые схватки. Срочно вызвали повитуху.

Разбудили Петра и Александра Шувалова, который известил императрицу о начале родов. Накинув плащ на ночную сорочку, Елизавета пришла в родильную палату, где Екатерина лежала на жестком ложе — подобии современного операционного стола, установленном рядом с кроватью. По ее телу пробегали частые и сильные судороги. Императрица бодрствовала всю ночь, молясь перед своими иконами о благополучном разрешении от бремени, а повитуха щупала живот Екатерины. Схватки продолжались все утро, а около полудня на свет появился младенец. Повивальная бабка подняла его на всеобщее обозрение: это был мальчик с хорошо сформировавшимся телом и, очевидно, здоровый. Как только его обмыли и по русскому обычаю туго запеленали в длинные куски холста и фланели, государыня призвала своего духовного отца и велела дать младенцу имя Павел. По этому поводу с Екатериной даже не посоветовались: ее мнение все равно бы не приняли в расчет. Павлом звали брата Елизаветы, первого ребенка, родившегося у Петра Великого и его второй жены Екатерины и умершего в младенчестве.

После того как священник закончил читать молитвы, императрица забрала младенца и, велев повитухе следовать за ней, торжественно ступая, покинула родильную комнату. Вслед за ней ушли Петр и Шуваловы, оставив Екатерину одну, если не считать фрейлину мадам Владиславу, которая так боялась что-либо предпринимать без точных указаний государыни, что роженица оказалась полностью предоставлена самой себе.

«Я оставалась лежать на ужасно неудобном ложе, — вспоминала Екатерина в своих мемуарах. — Я сильно вспотела и умоляла мадам Владиславу переменить постельное белье и помочь мне перебраться на кровать. Она ответила, что не осмеливается сделать это без разрешения». Когда Екатерина попросила пить, последовал точно такой же ответ. Три часа она оставалась там же, где произвела на свет ребенка, мучаясь от холода и жажды и чувствуя себя глубоко несчастной. Тонкое покрывало, мокрое от пота, трепетало от сильных порывов холодного ветра. Мадам Владислава послала за повитухой, но императрица не разрешила той отлучиться и оставить без присмотра новорожденного. Наконец к Екатерине заглянула жена Александра Шувалова и пришла в ужас, увидев, что она все еще на жестком ложе в том же состоянии, что и несколько часов назад.

— Да ведь так не мудрено и помереть! — вскричала она и сразу же послала за повитухой, которая явилась лишь через полчаса и, осмотрев роженицу, уложила ее в постель.

Никто не пришел навестить ее, и это равнодушие глубоко ранило Екатерину. По ее лицу потекли горькие слезы обиды и жалости к самой себе. Шли часы, а она оставалась отгороженной от всего мира глухой стеной. А между тем за стенами родильных покоев, на половине императрицы, на улицах, примыкавших к дворцу, в апартаментах Петра продолжался пир. Великий князь на радостях принялся усердно накачивать себя вином. Екатерина же чувствовала себя совершенно разбитой, тело затекло, и груди распухли от молока. Она больше всего хотела увидеть своего ребенка, которого у нее отняли. Вскоре у нее начался сильный жар, а в левой ноге появилась пульсирующая боль.

Новый день во многом был похож на прожитой. Екатерина «только и делала, что плакала да стонала» в постели, жалуясь мадам Владиславе на боль в ноге, и не сводила глаз с двери в надежде, что пришлют хотя бы слугу разузнать о ее состоянии. У нее был лишь один гость — Петр, который забежал на минутку, сказав, что у него совершенно нет времени.

«Я не хотела ни жаловаться, ни давать повод для жалоб, — писала она. — Я была слишком горда. Мне противно было даже думать о том, что я могу находиться в беспомощном состоянии». Она пыталась вести себя с достоинством, хотя телесные мучения были нестерпимыми. Невыносимо медленно тянулось время. С другого берега реки послышались артиллерийские залпы, а затем город наполнился звоном сотен колоколов. А ей дороже всего был бы один звук — голос ребенка. Но ее лишили этой радости.

На третий день после родов пришла одна из фрейлин императрицы. Она не поинтересовалась здоровьем Екатерины, а спросила у мадам Владиславы, где атласный капор, который был на Елизавете, когда она сидела у постели роженицы. Капор нашелся в передней, и фрейлина, забрав его, туг же исчезла.

Позднее Екатерине стало известно, что в покоях императрицы разразился шумный скандал. В ходе поисков капора случайно обнаружили пакетик, в котором увидели какие-то корни вперемешку с человеческими волосами. Он лежал под подушкой на кровати Елизаветы. Наверно, это было колдовское зелье. С правительницей случился припадок истерии. Колдовства государыня боялась почти так же, как и убийства. Она отскочила от пакетика в сторону, словно там была змея, и приказала уничтожить ненавистное зелье.

Всех камер-дам проверяли, выясняя, кто из них занимается черной магией. Кто осмелился подсунуть колдовское зелье под голову императрицы?

Подозрение пало на одну из любимиц Елизаветы Анну Дмитриевну Думачеву, которая так долго была фавориткой, что ее побаивались даже Шуваловы. Арестовали Думачеву, ее мужа и двух сыновей. Она созналась, должно быть под пытками, что подложила колдовское зелье в надежде укрепить дружбу с государыней. Призналась она и в том, что давала Елизавете венгерское вино, в которое предварительно подмешивала чародейское зелье.

Эти признания вызвали панику. Начались лихорадочные поиски других колдовских амулетов, стали выдворять из окружения Елизаветы всех подозрительных. В этой суете забыли даже про младенца Павла. (Анну Думачеву с детьми отправили в ссылку, а ее муж, обезумев от страха, покончил с собой, перерезав горло бритвой,) Прошло еще несколько дней. Жизнь двора возвращалась в свою обычную колею. Екатерина начала выздоравливать.

Теперь больше всего ее тревожила судьба сына. Стремясь во что бы то ни стало услышать о нем хоть словечко, она нашла способ тайно получать нужные ей сведения. Спросить напрямую о своем младенце она не могла, так как это бы истолковали как недоверие к императрице. С огорчением она узнала, что вскоре после рождения у Павлуши около рта появились язвочки, которые мешали ему сосать. Няньки и старушки, приставленные к ребенку, окружили его такой заботой, от которой могло не поздоровиться. Стоило ему заплакать, как к его колыбели спешила сама императрица, ковыляя на слабых ногах. В комнате, где находился Павел, было невыносимо душно, но все равно младенца пеленали в фланелевые пеленки, да еще накрывали сверху покрывалами из бархата и меха черной лисицы.

Екатерине не разрешили присутствовать на крещении Павла. Но Елизавета посетила ее после этого, вручила небольшую шкатулку с драгоценностями и чек, по которому та могла получить в казначействе сто тысяч рублей. Подарок был довольно скромным — ожерелье, пара сережек и два перстня. Камни не представляли большой ценности и к тому же побывали в руках малоопытных огранщиков, а вот чек был весьма кстати, ибо Екатерина истратила уже все свои деньги и залезла в большие долги. Она хотела побыстрее получить деньги, но вскоре к Екатерине явился кабинет-министр барон Черкасов, который занимался выдачей наличности по чекам. Увы! Пришел с пустыми руками и объяснил, что сто тысяч рублей, предназначенные для Екатерины, выплачены Петру. Услышав, что Екатерина получает большой подарок, тот потребовал точно такой же и для себя. Поскольку наличных денег в казне было мало, решили выдать положенную сумму сначала Петру, а Екатерину попросили запастись терпением и подождать. Вот что сказал барон Черкасов.

Вяло тянулись дни, заканчивалась осень, и на пороге уже стояла зима. Екатерина вернулась в свои покои и опять оставалась лишь в компании фрейлин. Время от времени к ней приходил Петр, но вовсе не потому, что соскучился по жене. Причина была совсем иная. Он увлекся Елизаветой Воронцовой, самой некрасивой дамой из ее свиты, вульгарной, со следами оспы на лице. Этот беззастенчивый флирт оскорблял Екатерину, но огорчение, вызванное распутством мужа, поблекло и показалось ей ничтожным по сравнению с неприятным известием. Она узнала, что княгиня Гагарина, ее самая близкая подруга на протяжении последних лет, выходит замуж и покидает двор. Вдобавок ей сообщили, что Сергей Салтыков уезжает на несколько месяцев в Швецию. На него была возложена миссия известить шведский двор о рождении будущего престолонаследника.

Произошло то, чего боялась Екатерина. Сергей, сделав свое дело, стал обузой при дворе. Во избежание пересудов императрица решила разлучить их на неопределенное время.

«Я зарылась глубже в перину и, свернувшись калачиком, предалась отчаянию, оставшись один на один со своими горестями. Я ссылалась на болезнь. Я сказала, что у меня разболелась нога и я не могу встать. Дело было в том, что я не хотела вставать. У меня было так тяжело на сердце, что я не желала никого видеть».

Екатерина не виделась ни с кем, зато у маленького Павла не было отбоя от посетителей. Каждому хотелось взглянуть на долгожданного младенца, лежавшего в колыбели, выстланной мехами. Елизавета не могла нарадоваться на него. Она нянчила его, беспокоясь и суетясь по пустякам.

— Какой он темненький! — не без лукавства восклицали придворные, зная, что его отцом был смуглый Сергей Салтыков, а не великий князь, бледный как поганка. Но Елизавета не обращала на это внимания. Она сделала бессмысленными все намеки на сомнительное отцовство Петра, пробурчав, что это не первый бастард, который рождается в ее семье. Она не пресекала сплетни о Екатерине и Сергее. Значение имело лишь то, что у великой княгини родился ребенок, которого императрица будет любить и пестовать. Родился продолжатель династии.

Поведение государыни было настолько материнским, что среди придворных распространился слух, что, дескать, Павел ее сын, а не Екатерины. Несмотря на свой немолодой возраст и многочисленные недомогания Елизавета казалась еще способной стать матерью. К тому же всем было известно, что она путается с молодыми и здоровыми любовниками. Так почему же она не может завести ребенка, хотя бы на склоне лет?

Императрица не препятствовала распространению этих слухов. Прошло почти шесть недель, и только тогда она позволила Екатерине взглянуть на ребенка. «Я подумала, что он очень красивый, — писала Екатерина. — И увидев его, я почувствовала себя чуточку счастливее». Увы, Павла почти сразу же выхватили у нее из рук и унесли, и ощущение одиночества и заброшенности стало еще острее.

Первого ноября Екатерина должна была принимать официальные поздравления придворных. Слуги украсили спальные покои великой княгини с необычной роскошью. Вместо прежней мебели сюда принесли изящные кушетки и столы, великолепные гобелены и драпировки, предметы искусства. Теперь ее спальня выглядела почти так же богато, как апартаменты самой императрицы. Главным украшением была кровать, обитая розовым бархатом с серебряной вышивкой.

Полулежа на этой царской кровати, Екатерина терпеливо ждала, когда мимо нее пройдут все министры, придворные, иностранные послы, видные горожане и представители дворянства. Каждый из них целовал ей руку. Для любого посетителя у нее находилось приветливое слово и дружелюбная улыбка. Лишь ее большие голубые глаза выдавали страдания, которые она стойко перенесла, и Екатерина прилагала все усилия, чтобы глаза излучали тихую радость материнства.

Прием, который продолжался несколько утомительных часов, наконец закончился, и Екатерина с облегчением откинулась на подушки из розового бархата. Однако ей не дали отдохнуть. Не успел последний посетитель покинуть спальню, как появились слуги императрицы — и от роскошной обстановки ничего не осталось. Столы и стулья, вазы и подсвечники — все это, как по мановению волшебной палочки, исчезло за порогом. Спальня стала такой, какой была недавно. Даже огромная кровать, обтянутая розовым бархатом, была разобрана и вынесена. А женщина, что на ней так торжественно возлегала, теперь растерянно стояла на полу, ощущая сильную боль в ноге и размышляя о своей судьбе.

Глава 12

Всеми забытая Екатерина, которой было отказано даже в праве видеть своего младенца-сына, обратилась к силам собственного пытливого, неугомонного разума, к своей душе. Другая женщина на ее месте могла бы сойти с ума, заболеть, впасть в уныние, но Екатерина удалилась в маленькую, плохо освещенную комнатушку — только там можно было укрыться от леденящего ветра, дувшего с реки, — и начала читать.

Она одолела «Всеобщую историю» Вольтера, который постепенно становился ее любимым писателем, и историю Германии, а также груду книг на русском языке, в том числе два огромных тома по истории церкви, переведенных на русский язык с латинского, автором которых был историк шестнадцатого века кардинал Барониус.

Ее восхищение вызвали «Дух законов» Монтескье с его глубоким и подробным анализом происхождения и форм власти и «Анналы» Тацита.

Вольтер ее забавлял, Барониус давал знания, а Монтескье интриговал, но именно Тацит стал тем автором, который зажег ее воображение и расширил кругозор. «Анналы» повествовали о Риме в его беспокойные годы, когда империя переживала упадок, а наследники Августа боролись за трон. Республиканские идеалы поблекли, нравы испортились, императорами становились с помощью дворцовых интриг и преторианской гвардии. Властители менялись так часто, что вызывали изумление у непосвященных, наивных рядовых граждан, которые неизбежно становились жертвами алчности и предательства. Посвященные же, те, кто не только был бдительным и умел защищаться, но мог перейти в наступление и первым нанести удар, не ожидая действий врага, успешно направляли события в нужное русло.

Екатерина, годами страдавшая от оскорблений, пренебрежительного обращения и попреков, кипела гневом и обидой. Прочитав Тацита, она исполнилась честолюбивых помыслов и стала готовить возмездие. Она больше не будет жертвой. Она воспользуется тактикой римских победителей времен Тацита и защитит свои интересы в елизаветинской России. У нее открылись глаза. Она перестанет быть той старательной, послушной девушкой, которая прежде всего пыталась угодить другим. Пусть теперь эти другие угождают ей!

Чтение Тацита, как потом писала Екатерина в своих мемуарах, «произвело настоящую революцию в моей голове и все это усугублялось тем, что я в то время находилась в очень мрачном расположении духа. Я начала видеть вещи в черном свете и доискиваться более глубоких причин».

Наступила зима. Река замерзла. Бледное, водянистое солнце вставало поздно и скользило над горизонтом в желтовато-серой дымке. Екатерина по-прежнему почти все время проводила в одиночестве, в своей крохотной комнатке, чередуя сон в шезлонге с чтением за небольшим письменным столом. Ее больная нога покоилась на подушках.

Несмотря на все усилия защититься от жестоких сквозняков, она простужалась снова и снова и каждый раз страдала от высокой температуры. После двух месяцев добровольного затворничества она оставила свое убежище ради рождественских богослужений, но на нее опять обрушились простуды, и она на много дней слегла в постель.

Всю зиму она вынашивала тайные замыслы, размышляя о том, как лучше сыграть на противоречиях между враждующими придворными партиями. Она была полна решимости переделать себя. «Я собрала все свои силы, — писала она позднее, — и твердо решила не покидать свою комнату, пока не почувствую, что могу преодолеть свою ипохондрию». Пока придворные растрачивали себя на балах и маскарадах с иллюминациями и фейерверками, пока Петр и его приятели-гвардейцы и прочие собутыльники предавались пьянству, шумно веселясь в клубах густого табачного дыма, Екатерина оставалась в своем аскетическом убежище, с каждым днем становясь все сильнее и увереннее в себе. К тому времени, когда полоса празднеств закончилась, она выковала из себя новую личность.

Первое испытание вновь обретенной решимости оказалось болезненным. Вернувшись в Россию после долгого пребывания в Швеции, Сергей Салтыков не спешил повидаться с Екатериной. Из регулярных сообщений канцлера Бестужева Екатерине было известно, что и за границей Сергей не оставил своей привычки гоняться чуть ли не за каждой юбкой. В глубине сердца Екатерина понимала, что он обрадовался бы, если бы ему не надо было влачить тяжкое и унылое бремя, каким стала для него их связь. И все же она не могла не считаться со своей женской гордостью и желанием. Они договорились о тайной встрече, но Екатерина напрасно ждала его до трех часов утра. Сергей так и не пришел. Ее самолюбию был нанесен сильный удар, но зато она теперь увидела со всей ясностью, что человек, ради которого ей пришлось вынести столько страданий, недостоин ее жертв. Она родила его ребенка, она не видела его много месяцев — месяцев, когда ее душа разрывалась на части. Но ему ее страдания были безразличны. Он даже не потрудился прийти на свидание.

Екатерина написала Сергею сердитое письмо, в котором недвусмысленно давала понять, что их отношения на грани разрыва. Получив это послание, Салтыков немедленно явился в ее покои. Увидев его, она сменила гнев на милость и позволила своему давнему увлечению взять верх. Но вскоре она преодолела свою слабость и отстранилась от тех, кто третировал ее. Екатерина решила, что никому больше не позволит безнаказанно причинять ей боль. Когда Сергей убедил ее отказаться от затворничества и появиться в свете, она произвела сильное впечатление на тех, кто ее увидел.

Приближался день рождения Петра, и двор готовился отметить эту дату. Екатерина сшила себе превосходное платье из синего бархата с золотой вышивкой. Она торжественно и величаво вошла в зал. Великая княгиня — высокая, стройная, розовощекая — выглядела именно так, как и подобает выглядеть жене престолонаследника и матери будущего императора. Она приковала к себе взоры всех придворных, которые потом стали переглядываться и перешептываться, когда она неторопливо прошла, словно проплыла, повернувшись спиной к Шуваловым и их приспешникам и выказывая, особое внимание и радушие к их врагам.

Ошибиться было невозможно — в Екатерине произошла перемена. Ее независимое, уверенное поведение, ее откровенный и совершенно неожиданный вызов, брошенный фавориту императрицы Ивану Шувалову и его двоюродным братьям Александру и Петру, удивили всех. Ее звонкий смех и приятный голос разносились по всему залу. Мишенью ее злых насмешек стали Шуваловы. Она нещадно бичевала их тупость и скудоумие, злобные характеры. Ее лучшим оружием стал едкий сарказм. Гибкий ум Екатерины проявил недюжинную изобретательность по части остроумных выпадов в адрес противников. Ее шутки, замечания подхватывались придворными и повторялись бесконечно.

«У меня окостенела и перестала гнуться спина, потому что я все время расхаживала с высоко поднятой головой, — писала Екатерина. — Шуваловы не знали, с какой ноги плясать». Встревожившись, они то и дело сбивались в стаю, совещаясь, как быть. Они чувствовали в Екатерине невиданную доселе угрозу их решающему влиянию при дворе.

Она бросила перчатку самой могущественной придворной партии. Александр Шувалов не только возглавлял тайную канцелярию и обладал решающим голосом в Верховном тайном совете при императрице, но еще был и обер-гофмейстером двора велико го князя Петра. Брат Александра, Петр, держал в своих руках финансы, поощрял коммерцию и строительство мануфактур. Кроме того, он сыграл ключевую роль в укреплении российской армии и начальствовал над всей артиллерией. А вылощенный красавец Иван Шувалов, номинально занимавший всего лишь пост гофмейстера двора императрицы, был самым влиятельным из них, являясь любовником Елизаветы и страстным приверженцем всего французского. Он побуждал императрицу к тому, чтобы она переняла французский стиль в одежде, манерах и культуре и среди придворных разговаривала бы только по-французски.

В борьбе с Шуваловыми Екатерина заключила союз не только с теми, кто, как канцлер Бестужев, был их личным врагом, но и с теми, кто был против сближения с Францией и стоял за укрепление связей с германскими государствами и Англией. Для молодого двора это было закономерным, если учесть происхождение Екатерины, одержимость Петра Голштинией и его преклонение перед королем Пруссии, Фридрихом II. Но тут была и своя опасность. Русские недобрым словом поминали правление онемечившейся императрицы Анны, предшественницы Елизаветы. Она, десять лет пребывая у власти, очень дурно обращалась со своими подданными и обложила их такими тяжелыми налогами, что они совершенно разорились. Казалось, сама природа восстала против России, где правила жестокая Анна Иоанновна и ее немецкие прихвостни. Свирепые ураганы, неурожай, голод, поветрия, пожары шли косяками, уничтожая то немногое, что императрица оставляла несчастному работному люду.

Помимо всего этого, императрица Елизавета люто ненавидела Фридриха II, а растущая военная мощь Пруссии и ее разбойные вылазки против соседей внушали тревогу по поводу безопасности России и мира в Европе.

В июне 1755 года в Петербург прибыл новый британский посол, сэр Чарльз Хенбери-Уильямс, ветеран дипломатии, хотя и не сумевший особенно отличиться на этом поприще. Это был полный краснолицый человек лет сорока с небольшим, начитанный и сообразительный. Ему была поручена весьма деликатная миссия: убедить императрицу и ее министров, что нужно послать русские войска на защиту Ганновера в случае нападения Пруссии. (Английский король Георг был также ганноверским курфюстом и заботился о своем небольшом владении на континенте. Не имея собственной армии, он вынужден был полагаться на иностранные войска.)

В том, что Россия косо смотрела на поползновения Пруссии, не было никаких сомнений. Главным камнем преткновения была цена, которую Британия должна была заплатить за русских солдат. Именно по этой причине зашли в тупик переговоры, которые вел непосредственный предшественник Хенбери-Уильямса, причем британцы убедились в продажности высших чиновников елизаветинского правительства, а русские весьма скептически отнеслись к провозглашенным Англией добрым и бескорыстным намерениям и не верили в то, что она выполнит свои обязательства.

Хенбери-Уильямс был опытным дипломатом, но ему не хватало такта. Он поссорился с Кауницем, главным министром Марии-Терезии, разругался с Фридрихом II и его чиновниками и вообще проявил странный талант своей прямотой и негибкостью портить отношения с великими мира сего и их приближенными. Его остроумные замечания отличались излишней резкостью. Он не умел в нужный момент придержать язык за зубами. Вместе с тем он был очень зорким наблюдателем, и его правительство — которое было откровенно с ним не до конца — рассчитывало на то, что он в это трудное время будет глазами и ушами Британии в России.

В этом Хенбери-Уильямс не разочаровал своих принципалов. В его письмах и депешах, отправленных из России, рисуется правдивая и подробная картина двора Елизаветы, дается проницательная характеристика главных фигур на политической сцене.

Он сделал своей резиденцией большой особняк на набережной Невы, сняв его и обставив за свой счет (до этого времени британскому послу меблированный дом предоставлялся за счет российского двора). Из Британии были привезены даже золотые рыбки, которые плавали в огромных садках с прохладной водой. Хенбери-Уильямс привез с собой несколько десятков слуг, но этого ему, очевидно, показалось мало, и он нанял в Петербурге еще несколько дюжин русских для топки каминов и печей и для работы на кухне. Согласно тогдашним порядкам, пришлось нанять и русских телохранителей, что обходилось ему недешево. Он жаловался, что с него берут шестьдесят фунтов в год за охрану от «несуществующей опасности». Шестнадцать солдат и сержант, которые поселились в его доме, доставляли массу неудобств.

За многие годы дипломатической службы Хенбери-Уильямс привык к иностранным дворам, но русский двор изумил его. Он нигде не видел такой вызывающей роскоши: многие предметы, окружавшие императрицу, были покрыты толстым слоем золота, везде сверкали дождем драгоценные камни. Величественные дворцы Елизаветы с их необъятными залами и рядами хрустальных канделябров, отражавших свет тысячами граней, с полами, выложенными узорчатой паркетной плиткой, с высокими зеркалами, в которых отражались все драгоценные камни, с роскошными гобеленами, с фарфором и мрамором затмевали все, уже виденное англичанином. Даже Версаль не мог сравниться своей прославленной роскошью с великолепием русских дворцов, где и самые маленькие и скромные помещения были отделаны золотом, а гостям подавали шампанское в золотых кубках и ломтики ананаса на золотых подносах.

«Побочные расходы при этом дворе очень высоки», — докладывал дипломат своему правительству в надежде получить денежную прибавку. Он хотел выглядеть не хуже блестящих придворных императрицы и заказал новую одежду за свой счет, что обошлось в кругленькую сумму. Но даже в бархате, парче и кружевах Хенбери-Уильямс уступал знати, щеголявшей в ослепительных нарядах.

Алексей Разумовский, бывший деревенский пастух из Малороссии, ввел в моду алмазные пряжки на туфлях и алмазные пояса. На его широких плечах сверкали алмазные эполеты. Переливались благородным блеском ордена, пожалованные ему государыней. Царедворцы из кожи лезли вон, желая перещеголять друг друга своим богатством. Если Разумовский заказывал из Парижа карету стоимостью в три тысячи рублей, то его соперники покупали экипаж, который стоил четыре тысячи или больше. Александр Шувалов одевал своих лакеев и даже самых захудалых пажей в ливреи из золотой ткани. Говорили, что он заказывал свои превосходные наряды целыми десятками. Генерал Апраксин, еще один представитель высшей знати, никуда не выезжал без своей знаменитой коллекции бриллиантовых табакерок (на каждый день у него была своя табакерка). Во время званых обедов он любил выходить на балкон своего московского особняка и пригоршнями бросать нищим золотые монеты и дорогие безделушки.

Если таковы были мужчины, то что уж говорить о придворных дамах, которые шелестели по паркету своими, широкими шелковыми платьями. Их шеи и запястья были густо увешаны драгоценностями, а в волосах поблескивали алмазные подвески и ленты, усыпанные алмазами. Каждая дама мечтала о том, чтобы ее портрет висел в петергофском кабинете Мод и Граций, со стен которого уже улыбалось около трех сотен красавиц. Это служило залогом женской привлекательности. Императрица уже не могла больше выдавать себя за самую красивую женщину двора. Возраст и болезни похитили ее неотразимость. И поэтому женщины более открыто, чем в прежние годы, соревновались между собой, стараясь вызвать восхищение мужчин. Хенбери-Уильямса поразило обилие серебряных кружев и золотой вышивки, плюмажей и ослепительных драгоценностей, которыми они украшали свои платья.

Среди светских дам выделялась великая княгиня Екатерина, обязанная этим не только и не столько своему высокому положению. «Она очень выгодно отличается своей внешностью и пленяющими манерами», — писал английский посланник. Он наблюдал за тем, как Екатерина шествовала с высоко поднятой головой в роскошном наряде, привечая друзей и посылая в сторону врагов колкости, в которых каждое слово было тщательно обдумано. Она становилась изощренным политиком, и это производило сильное впечатление на Хенбери-Уильямса.

Сидя рядом с Екатериной в царских застольях, английский посланник не мог не оценить ее ум и суждения, а также ее телесные прелести. Он нашел ее беседу «достойной здравого смысла Ришелье и гения Мольера». Они как бы высекали друг из друга искры остроумия. Обнаружилось, что круг их чтения во многом совпадал. Они оба восхищались Вольтером и не терпели ни в чем притворства. «Я не знаю более приятного блюда, чем здравый смысл, приправленный юмором, когда самодовольное невежество или фальшивая самоуверенность дают столько пищи», — заметил дипломат Екатерине, и та охотно согласилась.

Между тем здоровье государыни быстро ухудшалось, а ее преемник так же быстро спивался, превращаясь в жалкую, безвольную фигуру (по мнению Хенбери-Уильямса, Петр был «слаб и вспыльчив»), и законной наследницей власти становилась Екатерина. Английский посол написал в Лондон, что в случае внезапной кончины Елизаветы править будет Екатерина, поскольку, несмотря на свою мелочную жестокость, неуклюжее позерство и безмерное самолюбие, в важных делах Петр всегда прислушивается к мнению своей жены. Он склонялся перед ее широкими знаниями. По словам посла, Петр говорил окружающим, что «хоть он сам во многом не разбирается, зато его жена разбирается во всем». Он называл ее мадам la Ressource[2].

Хенбери-Уильямса поразило то, как ловко Екатерина приспособилась к обстоятельствам. «С момента своего приезда в эту страну она всеми возможными для себя способами старалась завоевать любовь ее народа», — писал он в одной из депеш в Англию. Она прилежно занялась изучением русского языка, научилась бегло говорить на нем (хотя и не в совершенстве) и понимает его очень хорошо. Она заставила уважать себя не на шутку. Посол добавлял, что Екатерина «хорошо знает эту империю и сделала ее изучение своей единственной целью». У нее есть способности и ум, «канцлер говорит мне, что никто не обладает большим упорством и решимостью».

Действительно, если уж чего-то и не хватало при императорском дворе, так это упорства и решимости, не говоря уже о здравом смысле. «Двором управляют страсти и случай, а не разум», — к такому выводу пришел английский посланник, пробыв в России шесть месяцев. Императрица, у которой усилился кашель и одышка, болели ноги и распухло тело, все еще правила, хотя и ослабевшей рукой. Шуваловы не осмеливались открыто прибрать власть к своим рукам, однако от них можно было ждать беды. Если французы пришлют к русскому двору разумного и волевого посланника, размышлял Хенбери-Уильямс, он вполне может, используя Шуваловых, нанести серьезный ущерб интересам Англии.

Посол искал дружбы с великий княгиней, и она отозвалась на это стремление со всей теплотой культурной женщины, изголодавшейся по цивилизованному обществу. Они беседовали на ужинах, Хенбери-Уильямс посещал ее в Ораниенбауме, где Екатерина и Петр проводили все больше времени и где под ее наблюдением шла закладка огромных парков. Великая княгиня познакомила его со своим садовником Ламберти, который увлекался пророчествами и предсказал, что Екатерина не только станет государыней императрицей России, но и доживет до правнуков и не умрет, пока ей не исполнится восемьдесят с лишним лет.

Со смешанным чувством смущения и ужаса Хенбери-Уильямс и великая княгиня наблюдали за тем, как разворачивался скандал.

Петр, и так уже вызвавший к себе презрение своей любовью к Германии и немцам, навлек на себя глубокую ненависть военных, расквартированных в Ораниенбауме. В их числе много было финнов из Ингерманландии. Они верно служили русскому трону, но их верность подверглась серьезному испытанию, когда великий князь, их номинальный командир, подполковник знаменитого Преображенского полка, стал носить мундир голштинского офицера и летом 1755 года разместил в Ораниенбауме голштинских солдат.

Голштинцы расположились лагерем в поместье великого князя, поодаль от особняка и служебных построек. Там они натянули палатки, построили цейхгауз и конюшни для лошадей. Эта маленькая армия состояла из всякого сброда: бродяг, подмастерьев и дезертиров. Многие были родом не из Голштинии. Среди них насчитывалось немало недоростков, которые с трудом могли удержать в руках мушкет. И все же это были солдаты Петра, его собственные, его игрушечные полки, которые вдруг ожили. Он муштровал их так, как когда-то муштровал Екатерину и своих слуг, размахивая длинным хлыстом, выкрикивая команды и обучая их маршировке и контрмаршировке.

Великий князь настолько увлекся своими взаправдашними игрушками, что велел поставить себе палатку в этом же лагере и принимал участие в их попойках, накачиваясь вонючим немецким шнапсом и куря не менее отвратительный солдатский табак. Его слух ласкала грубая немецкая речь, и ему казалось, что он снова в Голштинии.

Рядом с ним был его новый советник, полковник Брокдорф, высокий, чванливый голштинец с ограниченным кругозором и способностью вливать в себя бочку вина. В своем красном полковничьем мундире и треуголке Брокдорф был очень заметен и всем мозолил глаза, в особенности русским солдатам, которых он крепко задел за живое, заставив их быть на побегушках у голштинцев.

Голштинцев нужно было кормить. Своего провианта они не привезли, а потому их пришлось поставить на довольствие в Ораниенбауме. Тамошним гвардейцам, которые поговаривали, что голштинцы изменники и шпионы прусского короля, выпала незавидная доля носить пришельцам из-за кордона еду и питье на подносах, а после того, как они пообедают, подскребать за ними остатки. Добавки к жалованью за эти услуги не полагалось, не говоря уже о том, что положение лакеев унижало гвардию. Неудивительно, что в воздухе запахло бунтом.

«Теперь мы стали прислужниками у этой чертовой немчуры!» — кричали гвардейцы, проклиная Брокдорфа, голштинцев и великого князя.

Что касается Екатерины, то она сохраняла полное спокойствие, стараясь косвенно известить всех заинтересованных лиц о своем неодобрительном отношении к тому, что делал ее муж. Она открыто поддевала Брокдорфа, называя его «ничтожеством и идиотом», наградив прозвищем «пеликан». Тот в свою очередь обозвал ее «гадюкой» и употребил свое влияние на Петра, чтобы сделать еще более широкой пропасть, разделявшую супругов.

Когда лето уже было на исходе и присутствие голштинцев осточертело не только гвардейцам, но и всем другим, Екатерина доверительно сообщила Хенбери-Уильямсу, что поведение ее мужа становится все более и более тревожным. С одобрения Петра Брокдорф взял на себя роль церемониймейстера на буйных кутежах и ужинах, которые заканчивались «настоящими оргиями». К великому князю противно были подойти — так от него разило перегаром, табаком и несвежим бельем. Его дыхание, и раньше не отличавшееся особой приятностью, теперь стало мерзким до тошноты, а его вспышки раздражения превратились в садистские выходки.

Екатерина застала Петра, когда он избивал своих собак. Иногда он заставлял слуг держать их за хвосты и безжалостно стегал плетью. В нем гнездилось дикое убеждение, что животные совершили какой-то проступок и их надлежало наказать. При виде такого зверства мягкосердечная Екатерина начинала плакать и протестовать, но Петр входил в раж и еще пуще хлестал бедных собак своей плеткой. Она не выдерживала этого и уходила. Петр презирал жалость — таково было мнение его жены. Любые просьбы о милосердии приводили его в ярость. Это было какое-то помутнение рассудка.

Она полагала, что ей известна причина, лишившая мужа душевного равновесия. Как она писала позднее в своих мемуарах, Петр, едва ему исполнилось двадцать лет, проявил «жажду царствовать». Зная о своих правах наследника не только на русский, но и на шведский трон, он лелеял тайную надежду стать королем Швеции и сбежать из России. В 1750 году он решил, что его час пробил, но, к его сожалению, события приняли другой оборот, и приглашение из Швеции так и не поступило. Его надежды развеялись в прах.

«Он умирал от зависти», — писала Екатерина. Его снедало горькое разочарование. Теперь он попался в ловушку, будучи вынужденным жить в ненавистной ему стране, под пятой у тетки, которая презирала его и сама вызывала у него отвращение. Вдобавок к этому на нем висел груз брака с женой, которую он не мог любить и которая была во всех отношениях способнее его. Его жажда царствовать наверняка натолкнется на препятствия; ведь империя относилась к нему неприязненно. Отсюда его неумеренное бражничанье, припадки садизма, злоба, которая подчас лишала разума.

Как всегда, жертвой его мрачного настроения стала Екатерина. За несколько месяцев до прибытия в Россию Хенбери-Уильямса Петр ввалился, пошатываясь, в ее покои и стал орать и потрясать шпагой, как выразилась она, «будучи низведенным до крайне скотского состояния» выпивкой и бешеной злобой. Он сказал жене, что она слишком задирает нос, и угрожал ей шпагой.

Екатерина сохранила самообладание и вела себя благоразумно и спокойно, отразив наскок мужа с помощью юмора, как и раньше бывало в таких случаях. «Я спросила его, что это означает, — писала она позднее в мемуарах, вспоминая об этой, отвратительной сцене. — Уж не собирается ли он сразиться со мной? В таком случае мне тоже понадобится шпага».

Петр вложил шпагу в ножны и язвительно обвинил ее в недоброжелательности и злом умысле. Язык у него сильно заплетался, но Екатерина поняла: его недовольство вызвала ее новообретенная смелость и уверенность, а также ее открытые нападки на Шуваловых.

Она не отступила, не попятилась, а смело смотрела ему в глаза. «Я отчетливо видела, — писала она, — что вино отделило его от разума». Екатерина решительным тоном приказала мужу идти спать, и Петр, у которого и так голова шла кругом, а порыв враждебности иссяк, последовал ее совету.

Она победила. Теперь ей можно было не бояться Петра, по крайней мере в ближайшее время. Она понимала, что он нуждается в ней, а дальше будет нуждаться еще больше. И все-таки он был и останется ее врагом, врагом весьма опасным, безрассудным, полным растравляющей его злобы.

Все это Екатерина до поры до времени хранила в тайне, но теперь, когда на сцене появился Хенбери-Уильямс, который предлагал ей свое общество, радовался дружбе с ней и всячески старался показать себя ее союзником, у нее наконец-то был человек, кому можно было довериться. Она прекрасно понимала, что добиваясь ее благорасположения, английский посланник преследует собственные интересы, но и она была не прочь в свою очередь воспользоваться им для упрочения безопасности и достижения своих целей. Она сообщала немало сведений, полезных его правительству, а взамен просила у него в долг значительные суммы денег, используя их частично на оплату своих осведомителей, состоявших в свите императрицы.

«Чем я только не обязана провидению, которое послало вас сюда, словно ангела-хранителя, и соединило меня с вами узами дружбы? — писала Екатерина своему английскому другу в апреле 1756 года. — Вот увидите, если я когда-нибудь и буду носить корону, то этим я частично буду обязана вашим советам».

Глава 13

В конце октября 1756 года у императрицы внезапно подкосились распухшие ноги, и она упала в обморок. Вокруг нее столпились фрейлины. Поднялся переполох. Прибежавший доктор приложил ухо к груди государыни.

Она дышала, но очень слабо. Из легких вырывались едва различимые хрипы, и при каждом выдохе она кашляла как от удушья. Глаза у нее были плотно закрыты. Ей растирали ноги, кричали на ухо, совали под нос пучки пахучих трав, прикладывали к вискам попеременно, горячие и холодные компрессы, но мускулы ее лица были в расслабленном состоянии, нижняя челюсть отвисла, а кожа приобрела мертвенный оттенок.

Позвали ее духовника. Елизавету положили в постель и укрыли меховыми покрывалами. Старухи-знахарки смотревшие за ней последние месяцы, теперь покачивали головами и время от времени осеняли себя крестом. Их предсказания не сбывались. Они были уверены, что государыня выздоравливает, набирает силу. Каждую ночь старухи наблюдали за убывающей луной, полагая, что с появлением в небе новой луны императрица избавится от всех приставших к ней болезней. Теперь уверенности не было. Лейб-медик, грек Кондоиди, считал, что это конец. Большинство придворных тоже ожидало смерти государыни.

— Потерпите немного, умоляю вас, — говорил грек одной из старух после того, как она две ночи подряд бодрствовала у постели Елизаветы. — Ждать осталось совсем недолго. Она скоро умрет.

В таком опасном состоянии Елизавета оставалась несколько месяцев. Она мучилась жестокими болями в животе, ногах и голове, каждое ее слово сопровождалось кашлем. Ее измученная плоть стала такой чувствительной, что фрейлины, зашнуровывая платье, причиняли ей невыносимую боль, поэтому она отказалась от платьев и стала носить длинные мешковатые халаты. В них она ковыляла из комнаты в комнату, полная мрачной решимости показываться на людях, чего бы ей это ни стоило. Никто не должен был знать о том, что она умирает, особенно теперь, когда ее империя вела войну и не совсем было ясно, кто унаследует престол.

Петр и Екатерина оставались в Ораниенбауме, их явно старались оттереть в сторону, а маленький Павел, которому уже было два года, находился под опекой государыни в императорском дворце. Из сибирской ссылки в Шлиссельбургскую крепость привезли юного родственника государыни Ивана, бывшего императора-младенца, которого Елизавета когда-то свергла с трона. Из Шлиссельбурга в строжайшей тайне его перевезли в Зимний дворец: императрица захотела взглянуть на него.

Укрывшись за ширмой, в которой было маленькое отверстие, Елизавета всматривалась в бледное малорослое создание, содержавшееся в заключении почти шестнадцать лет. Обычно Ивана допрашивали другие, а она слушала. Один или два раза государыня надевала ботфорты, рейтузы и мундир и сама в течение непродолжительного времени разговаривала с юношей, который так и не догадывался, кто она такая.

Иван производил жалкое впечатление. Долгие годы одиночного заточений без общения с людьми, без учения привели к тому, что он задержался в своем развитии и казался хилым полуидиотом. Он не мог быть соперником в притязаниях на русский трон ни младенцу Павлу, ни одурманенному хмелем Петру.

В чьих руках окажется власть? Это вызывало у быстро угасавшей Елизаветы не меньшую тревогу, чем война, в которую недавно вступила Россия. Армии Фридриха II пока сопутствовал успех, и императрица порой впадала в раж и вне себя от ярости кричала, что сама станет во главе войска и поведет его на ненавистных пруссаков.

— Но как вы сможете, ваше величество? — спросила одна из светских дам. — Ведь вы женщина!

— Мой отец водил войска, — ответила императрицу. — Неужели вы думаете, что я глупее его?

— Но он был мужчиной, — упорствовала та, — а вы нет.

Противореча государыне, дама поступила неблагоразумно. Она довела вздорную старуху до кипения. После постигшего ее удара Елизавета стала еще более раздражительной и брюзгливой, часто впадая в детские капризы. Вот и теперь она, разозлившись, поклялась, что обязательно поедет к войску, что бы там ни говорили, и жестикулируя, попыталась встать с кресла Конечно, ей пришлось тут же раскаяться в своем порыве. Всего лишь несколько шагов утомили ее и вызвали ужасные боли в низу живота. Однако она не успокаивалась, и пришлось звать Кондоиди — благо он всегда был под рукой, переехав в комнату рядом с апартаментами императрицы, — чтобы тот дал ей снотворное.

Все лето и начало осени прошли под знаком ожидания смерти. Придворные на цыпочках пробирались по коридорам дворца, готовясь к тому, что вот-вот из покоев больной прозвучит известие, означавшее конец целой эпохи. Сановники нетерпеливо ожидали бюллетеней медиков и обсуждали последние новости. Говорили, что у императрицы «в животе вода», а это, по тогдашним представлениям, было смертельно. Другие считали, что Елизавету доконает апоплексический удар, который не мог ее миновать. Осведомители Хенбери-Уильямса сообщили ему, что «главный очаг болезни» императрицы у нее в «чреве», раковая опухоль, которая, увеличиваясь в объеме, скоро приведет к смерти.

Теряя дыхание, в полубессознательном состоянии от постоянного употребления снотворного, подозревая всех вокруг себя (она вцепилась в рукав Кондоиди и заставила его поклясться в том, что он действительно лечил ее от болезни, а не был подкуплен и не пытался дать отраву), Елизавета боролась за свою жизнь. Когда 2 октября в небе появилась комета, хорошо заметная даже в полдень, императрица в страхе прижала к груди икону. Тогда кометы считались предвестницами смерти. В самом деле, через считанные часы после этого небесного явления умер один из придворных, барон Строганов. Елизавета опасалась, что очередной жертвой может оказаться она. Ее состояние ухудшалось. Она лишилась сознания. У нее начались конвульсии.

«Пальцы на ее руках изогнулись в обратную сторону, ноги и руки стали холодны как лед, глаза были незрячими, — писала Екатерина Хенбери-Уильямсу. — Ей пустили кровь, которой вышло очень много, и зрение и чувства вернулись к ней».

Сильные приступы следовали один за другим в течение трех недель. Наконец в последнюю неделю октября у императрицы был особенно жестокий приступ, и она впала, как показалось всем придворным, в предсмертную агонию. А тем временем началась битва за власть, в которую вступили все, кто имел хоть какие-то надежды и честолюбивые замыслы.

Петр Шувалов собрал свое войско численностью примерно в тридцать тысяч человек. Доходили слухи, что братья Шуваловы организовали заговор с целью похитить Ивана VI, посадить его на трон и сделать своей марионеткой. Екатерина, которая вот уже год вынашивала свои планы, опираясь на помощь и советы Хенбери-Уильямса и Бестужева, приготовилась к решительным действиям и ждала лишь известия о смерти императрицы. Вокруг нее объединялись сторонники.

Услышав о шагах, предпринимаемых Петром Шуваловым, Петр, «полный тревоги», бросился к своей жене. «Когда наступал критический момент, — писала она, — он всегда обращался ко мне в надежде, что я предложу средство выхода из кризиса». Его голштинцев отправили назад в Германию, и теперь ему не на кого было положиться. Правда, он числился командиром нескольких русских полков, но их надежность была под вопросом, Петр и сам сомневался, что эти гвардейцы будут ему повиноваться. Он был в панике. Угроза со стороны Шуваловых «казалась ему ужасной», и он не знал, куда еще обратиться.

Екатерине стоило немалого труда успокоить своего мужа, вселить в нёго некоторую уверенность. Она частично посвятила его в свои планы, осуществление которых уже началось. Успех зависел от того, насколько быстрыми и точными будут действия в первые минуты после смерти императрицы, о чем, заметила Екатерина, ее осведомят тотчас же, поскольку среди фрейлин, дежуривших у постели больной, были три платные доносчицы, состоявшие на службе у великой княгини.

Получив известие, что императрица испустила дух, сказала Екатерина Петру, она пошлет надежного человека проверить это сообщение, дабы не случилось роковой ошибки. Затем она немедленно отправится в покои Павла и, забрав сына, доверит его человеку, в преданности которого не было никаких сомнений, — графу Кириллу Разумовскому, брату мужа императрицы и бывшего ее фаворита, Алексея Разумовского. Охрану Павла будут нести гвардейцы, которые подчиняются Кириллу. Если, по какой-то несчастливой случайности, графа не удастся найти, она заберет Павла в свои покои, а ее курьеры известят пятерых гвардейских офицеров, подкупленных ею, о том, что нужна срочная помощь. Каждый из них приведет пятьдесят солдат. Этого вполне хватит, чтобы защитить ее, Павла и Петра. Все солдаты и офицеры уже получили щедрое вознаграждение за будущие услуги. (На это пошли деньги, посланные Екатерине английским правительством через Хенбери-Уильямса.) Все эти офицеры и солдаты слушали приказы только самой Екатерины или Петра.

Когда это будет сделано, сказала Екатерина, она сама войдет в покои умершей, призовет коменданта дворцовой охраны и потребует от него присягнуть ей и Петру. Будут вызваны также члены государственного совета и генерал Апраксин, самый уважаемый из всего генералитета. Поставленные перед свершившимся событием, они вынуждены будут объявить Петра императором. Если же среди них поднимется ропот или если партия Шувалова попытается вломиться во дворец и воспрепятствовать замыслам Екатерины, то ее сподвижники возьмут их под стражу.

Этот план был ею очень тщательно продуман — сказались уроки, вынесенные из чтения Тацита. Деньги сделали свое дело. Большая часть гвардии была на ее стороне, причем некоторые, в особенности младшие офицеры гвардейских полков, были готовы следовать за Екатериной совершенно бескорыстно. На завоевание их преданности она потратила многие годы. В ней, а не в ее муже, они видели настоящую преемницу Елизаветы. Многие офицеры, сообщила Екатерина Хенбери-Уильямсу за несколько месяцев до октябрьских событий 1756 года, «были в секрете». Она рассчитывала на их поддержку, хотя и понимала, что партия Шуваловых в первые часы после смерти императрицы пойдет на «любые, самые грязные проделки».

Ключ к успеху был в руках графа Разумовского и нескольких старших» гвардейских офицеров. Многое зависело также от того, на чью сторону встанет дворцовая охрана. Екатерина считала, что стражники не оставят ее, когда наступит решающий час. Но даже если они окажутся предателями, она не будет сдаваться без борьбы. «Я полна решимости, — заявила она Хенбери-Уильямсу, — взойти на трон или же погибнуть».

И все же Екатерина не смогла бы царствовать в одиночку. Все ее связи, налаженные с такой осторожностью и тщанием, все планы, подкупы были направлены на то, чтобы корона досталась ее мужу. А она была бы, как и прежде, его главной советчицей и опорой. Многие говорили, что Екатерине следует быть если не самовластной императрицей, то по меньшей мере соправительницей с Петром. Хенбери-Уильямс, который в то время был главным наставником Екатерины и поверенным во всех ее делах, касавшихся политики, не сомневался в том, что на ком бы ни красовалась корона, править будет одна Екатерина. («Вы рождены повелевать и царствовать, — сказал он ей. — Вы просто не осознаете своих способностей. Они огромны».)

Бестужев, чьи собственные позиции из-за влияния Шуваловых были ослаблены, считал, что Екатерина должна править либо единолично, либо как регент при своем малолетнем сыне. На этот счет он даже составил подробный план в письменном виде. (Он, однако, не упоминал, какую роль надлежит отвести ни на что не годному Петру.) Но Екатерина, отдавая себе отчет в том, что она окажется в сильно затруднительном положении, если императрица не умрет, а эти документы попадут ей в руки, благоразумно заявила канцлеру, что его замысел неосуществим.

Она не осмеливалась открыто признать, что в мыслях тоже видела себя единоличной правительницей, и все же из ее переписки с Хенбери-Уильямсом явствует, что в будущем, сев на трон, она не собиралась ни с кем делить власть. Ей было прекрасно известно, что никому при дворе Елизаветы и в голову не приходило, что Петр обладает хотя бы минимальными способностями государственного деятеля. Он мог царствовать, но не править, то есть быть марионеткой, которую Екатерина дергала бы за веревочки.

Она уже видела себя императрицей, и именно в таком духе были составлены все письма к британскому посланнику. Выражая ему свою признательность за советы и поддержку, она заверяла его в том, что в надлежащее время отплатит ему с императорской щедростью. «Императрица заплатит долги Екатерины и свои собственные, — писала она, как бы раздваиваясь, и добавляла: — Я буду стараться, насколько мне позволит моя природная слабость, подражать великим мужам этой страны». Она читала о «великих мужах» России, включая Петра Великого и страшного тирана Ивана Грозного, и мечтала о том, что когда-то и ее имя, подобно именам Ивана IV и Петра, «украсит архивы» европейских государств.

Эти короткие октябрьские дни были наполнены страхом, опасениями и приятным щекочущим нервы возбуждением. Екатерина знала, что от нее ожидают многого, что многие люди, затаив дыхание, ждут, чтобы она возглавила их. Она вовсе не была уверена в своих способностях мудрого вождя. Мужество — дело другое, тут она в себе не сомневалась. («Нет женщины храбрее меня, — сказала она одному придворному. — Моя храбрость — самого бесшабашного и отчаянного пошиба».)

«Скажу вам по секрету — писала она Хенбери-Уильямсу, — что я очень боюсь оказаться недостойной имени, которое слишком быстро стало знаменитым». Она считала, что оценивая себя, не способна сохранить независимость и объективность суждения. Она знала, что у нее есть слабости и что уязвимой ее делают тщеславие и честолюбие. «Во мне самой сидят великие враги моего успеха», — призналась она. Екатерина не могла быть уверенной даже в том, что она сохранит свою «отчаянную смелость», столкнувшись лицом к лицу с людьми Шувалова, у которых мушкеты будут наготове, или же с гвардейцами из охраны, вздумавшими изменить ей.

Никто не мог предсказать, что произойдет после кончины императрицы, поскольку с ее последним вздохом исчезнет подобие всякого порядка. Что, если Шуваловы лучше подготовились, чем Екатерина? Что, если они угадали тщательно обдуманные планы и теперь были готовы сорвать их?

«Чем ближе я вижу приближающееся время, тем больше боюсь, что мой дух сыграет со мной злую шутку и на поверку окажется не чем иным, как ярко блестящей, но поддельной монетой, — заявила она своему доверенному лицу Хенбери-Уильямсу. — Молитесь небесам, чтобы они дали мне ясную голову».

Когда ее опасения усилились, она обнаружила уникальный источник надежды. Она пришла к убеждению, что ею руководит некая внешняя, могучая духовная сила, которая толкает ее к предопределенной цели. Как еще можно было объяснить то, что ей удалось выжить, пройдя через такие испытания — тяжелую болезнь, лишения и опасности, изматывающее до предела нервное напряжение, длящееся вот уже многие годы. «Невидимая рука, которая вела меня тринадцать лет по очень трудной дороге, никогда не даст мне сбиться с пути, в этом я твердо и, возможно, до глупого уверена, — заявила Екатерина послу. — Если бы вы знали все невзгоды, которые выпали на мою долю и которые я преодолела, вы бы придали больше веры выводам, которые слишком мелки для тех, кто думает так глубоко, как вы».

Появилось, однако, одно осложнение, которое не смогла предотвратить даже невидимая рука. Почти каждый день Екатерина страдала от сильных головных болей и тошноты. Она была уверена в том, что снова забеременела.

Отцом будущего ребенка был невероятно красивый, с негромким, но очень приятным голосом и обворожительными манерами молодой человек, служивший у сэра Чарльза Хенбери-Уильямса. Станислав Понятовский был блондином, с широко расставленными серыми глазами и по-женски чувственными, нежными губами. Когда они впервые встретились, ему было двадцать три года, а ей двадцать шесть. В его лице сочеталась невинность мальчика из церковного хора с кошачьей хитростью.

В развратном дворцовом мире Понятовский выделялся как рыцарь невинной любви. Перед отъездом из Польши он пообещал своей матери, что не будет пить и играть в карты и что не сделает предложения ни одной женщине, пока ему не исполнится хотя бы тридцать лет. Он не давал обет воздержания, но легкие придворные амуры его не влекли. Его пугали сплетни и интриги, и влюбившись в Екатерину — это была его первая любовь, — он чистосердечно полагал, что будет любить ее до самой своей смерти.

Понятовский отличался от искушенного соблазнителя Сергея Салтыкова настолько, насколько два мужчины вообще могут отличаться друг от друга. Он был блондином, а Салтыков брюнетом, был сдержанным, а не напористым, как тот, задумчивым и рафинированным, а не назойливым и поверхностным. И самое важное — если Сергей Салтыков видел в Екатерине возбуждавший вызов своим способностям Дон-Жуана, Понятовский разглядел в ней красивую и чрезвычайно умную женщину, находящуюся в расцвете своей привлекательности. Он восхищался и любил ее так, как только может любить серьезный, полный глубоких чувств молодой человек.

Купаясь в восхищении Понятовского, Екатерина ощутила прилив необыкновенной смелости и вступила на путь рискованной и волнующей любовной авантюры.

Понятовский вполне устраивал ее, уж во всяком случае он был куда лучше высокого и бледного графа Лендорфа, которого ей пытался подсунуть Бестужев в надежде, что он поможет ей забыть Салтыкова. Лендорф обладал недурной внешностью, но Понятовский превосходил его своей нежностью, перед которой все таяло, и заботливостью, что стала бальзамом для раненой души Екатерины. К тому же он принадлежал к окружению ее дорогого друга, британского посла, разделял ее увлечение французской литературой и точно так же преклонялся перед английской формой правления. Сейчас трудно судить о том, каких высот достигла их страсть. Из писем Понятовского можно заключить, что он был чрезвычайно чувственным, поэтическим мужчиной, который больше смерти боялся кого-либо обидеть.

Однажды ему показалось, что он вызвал недовольство Чарльза Хенбери-Уильямса. Огорченный этим, он заявил, что бросится с высокой стены. Перепуганный посол простил ему небольшую оплошность, которую тот совершил, и умолял его не губить свою жизнь из-за такого пустяка.

Хотя Петр относился к этой связи безразлично, а иногда Даже добродушно подшучивал над ними, все же надо было соблюдать внешние приличия. Екатерина вообще обожала все, что носило на себе флер таинственности. Она любила устраивать торопливые, недолгие свидания. Ей нравилось сознавать, что каждую минуту их могут застать в очень пикантном положении случайно вошедший гвардеец или слуга и донести об увиденном императрице. Они старались встречаться как можно чаще, по меньшей мере еженедельно, а иногда два-три раза за неделю. Лев Нарышкин предоставил им укромное местечко за пределами дворца, и Екатерина, которая не могла доверять своим фрейлинам, тайком выбиралась из своих покоев, надев штаны, рубашку и куртку, взятые напрокат у калмыка-парикмахера, и отправлялась в особняк Нарышкина. Несколько раз, задержавшись там в любовных утехах до глубокой ночи, она должна была возвращаться во дворец пешком одна, бросая вызов опасностям, которые могли подстерегать ее на темных петербургских улицах.

«Мы извлекали особое удовольствие из этих встреч украдкой», — писала она в своих мемуарах, вспоминая о свиданиях с Понятовским. Разумеется, она наслаждалась ими. Понятовский, зная о том, что случилось с Салтыковым после его интимных отношений с Екатериной и начитавшись книг, где говорилось о том, как жестоко обращаются русские княгини со своими любовниками, наверняка вел себя очень осторожно.

Тайные отлучки из дворца, переодевание, необходимость обманывать соглядатаев, и наконец, сладкое возбуждение в объятиях любимого — все это преобразило Екатерину. Ее щеки опять пылали румянцем, а в глазах появился особый блеск увлеченной женщины. Шевалье Д'Эон, французский шпион, видевший ее в это время, оставил нам весьма памятное описание Екатерины.

«Великая княгиня — романтичная, страстная, пылкая; ее глаза блестят, завораживают, они прозрачные, в них есть что-то от дикого зверя. У нее высокий лоб и, если я не ошибаюсь, на этом лбу написано долгое и устрашающее будущее. Она приветлива и любезна, но когда она проходит рядом со мной, я инстинктивно сжимаюсь. Она пугает меня».

Шевалье сумел разглядеть в Екатерине нечто иррациональное, унаследованное от мира хищных животных. Она всегда таила в себе дикарку, даже в детстве. Теперь же, напоминая зверя, вырвавшегося из клетки, она бродила на воле — хотя ее воля имела четко очерченные границы и она никогда не забывала о них. В действительности это была лишь видимость свободы, потому что ее связь с польским ангелоподобным графом недолго оставалась тайной для двора. К этому относились терпимо прежде всего потому, что политическая направленность Понятовского была вполне приемлема для Бестужева и его высочайшей повелительницы.

Екатерина и Понятовский были любовниками полгода с небольшим: в августе 1756 года его отослали назад в Польшу. Головные боли и тошнота начались у Екатерины вскоре после отъезда Станислава, и она полагала, что Понятовский оставил ее беременной. Она пустила в ход все свое влияние, чтобы его отозвали из Польши ко двору императрицы. Но на сей раз у нее были другие чувства. При расставании с Салтыковым преобладало отчаяние и боль уязвленного самолюбия. Причины же разлуки с Понятовским были совсем иными. Вдобавок на нее навалились тревоги и заботы, вызванные состоянием здоровья императрицы.

Несмотря на постоянное подташнивание и головные боли, Екатерина большую часть времени проводила за письменным столом. Она до глубокой ночи напряженно ждала бюллетеней из покоев больной Елизаветы. Она сама исполняла обязанности своего секретаря, читала документы, писала ответы, сносясь с верными людьми, покрывая лист за листом толстой писчей бумаги своим размашистым почерком. «С семи часов утра и до сего момента, — писала она Хенбери-Уильям-су, — за вычетом часов на обед я только и делала, что писала и читала документы. Разве нельзя сказать обо мне, что я государственный министр?»

Екатерина все больше чувствовала груз ответственности, который» вскоре может лечь на ее плечи. Несколькими годами раньше она взяла на себя управление голштинским владением мужа, который был рад избавиться от такой обузы. Екатерина же вникала во все дела и, распоряжаясь, входила во вкус власти. Теперь ей предстояло управлять целой империей — задача всепоглощающая и изнуряющая, особенно если учесть тогдашнее состояние Екатерины. Но эта цель и вдохновляла.

Закончив работу с документами, Екатерина принималась за другое дело — писала мемуары.

Ей исполнилось всего лишь двадцать семь лет, но ее жизнь была богаче событиями, чем у шестидесятилетних женщин. Почти половину ее она провела в России, борясь с суровым климатом и враждебным отношением двора. По предложению Хенбери-Уильямса она пыталась перенести на бумагу воспоминания о своем детстве, о том, как развивался ее ум и характер, о своем замужестве. Эго был такой род деятельности, который годился как раз для нее. Развитое чувство самоуважения, достоинства, разум — всем этим качествам, которые поддерживали ее в долгих испытаниях, — предоставлялось теперь слово.

Дни становились все короче, погода холоднее. Сквозняки хозяйничали в спальне старой императрицы, которая лежала бледная и неподвижная под горой меховых покрывал. Прошла неделя. Изношенные легкие все еще гнали через себя воздух, в ссохшемся горле что-то булькало, свидетельствуя о жизни, упрямо тлевшей в теле Елизаветы. Старухи, бессменно дежурившие у смертного одра, начали многозначительно переглядываться и перешептываться.

Прошла еще одна неделя, и придворные вельможи, чьи нервы были истрепаны долгим, тревожным и напряженным бодрствованием сутками напролет, разошлись отсыпаться, предварительно строго-настрого приказав своим слугам разбудить их непременно, если случится что-нибудь важное. Шуваловы, почуяв, что ветер подул с другой стороны, выдали своим сторонникам вознаграждение и распустили их, наказав явиться по первому же зову.

Петр все еще был полон страхов, однако его легко было отвлечь и заставить позабыть о них, если появлялась женщина, способная обратить на себя его внимание. Вот и теперь он начал флирт с племянницей Разумовских, мадам Тепловой, и пригласил немецкую певичку Леонору пообедать с ним наедине в его покоях. Головные боли у Екатерины постепенно исчезали, а затем — к ее огромному облегчению — появились безошибочные признаки того, что она не забеременела от Понятовского.

Лейб-медик Кондоиди был на пределе истощения физических и духовных сил. Его пациентка отказывалась умирать. Жестокие приступы кашля по-прежнему сотрясали грудь императрицы, но ее лицо обрело оттенок розоватости, и она открыла глаза. Бескровная бледность — знак смерти, замахнувшейся своей косой, — уступила место слабому румянцу. Здоровье Елизаветы пошло на поправку. Кондоиди вынужден был признать, что она, вероятно, выздоровеет.

Деревенские знахарки и ворожеи победно закивали друг другу и показали на небо. В конце концов они оказались правы, а доктор ошибся. Каждый вечер они стояли у окон спальни императрицы, вглядываясь в темноту и ожидая восхода луны.

Глава 14

Петр встретил настоящую любовь. Устав соблазнять светских девиц, развратных придворных дам и невинных юных служанок, он обнаружил родственную душу в Елизавете Воронцовой, самой некрасивой и злонравной из всех фрейлин Екатерины, и отдал ей свое сердце и нежные чувства.

Даже в детстве Елизавета была очень непривлекательна. Когда ее в возрасте одиннадцати лет назначили фрейлиной в свиту великой княгини, другие женщины старались не смотреть на нее, ибо один ее вид внушал отвращение. Косоглазая и неуклюжая, она превратилась в неряшливую толстуху, которой скорее пристало быть в крестьянской избе, а не во дворце, где ее окружали изящные предметы. Тогда особенно ценилась белоснежная кожа, но у Елизаветы она была смуглой и грубой. Вдобавок после нескольких лет службы в свите Екатерины она подхватила оспу, и все ее лицо оказалось обезображено следами этой болезни. Она стала фурией и давным-давно лишилась бы своего места при дворе, если бы не высокое происхождение — она была племянницей Михаила Воронцова, союзника Шуваловых и соперника Бестужева в кабинете министров. Недостатком Елизаветы Воронцовой была не только уродливая внешность. Это была крайне неучтивая и дурно воспитанная особа, которую все старались избегать из-за ее наглости и крикливости, часто портивших атмосферу обедов и празднеств. Она приобрела привычку ходить враскачку и браниться, как простой солдат, и обрушивала поток отборных ругательств на всякого, кто пытался сделать ей замечание. Окружающие видели перед собой заносчивую, вульгарную, часто неумытую бабенку, которая перемежала ругательства сочными и меткими плевками в спорщика.

В Елизавете Петр распознал родственный дух. Она была точно так же испорчена, своенравна и телесно непривлекательна. Подобно ему она обожала вино и напоминала манерами развязную трактирщицу. Для окружающих она была постоянным источником неприятностей и огорчений, и в этом ничем не отличалась от Петра. Он изысканному блестящему обществу придворных неизменно предпочитал компанию грубых, неотесанных увальней. Ему доставляло немалое удовольствие наблюдать за тем, как грубость и хамство Елизаветы сталкиваются в непримиримом противоборстве с утонченной культурой Екатерины и дам, ее свиты. Да, действительно, в наглой, вызывающей восемнадцатилетней Елизавете Петр обнаружил совершенную противоположность всему тому, что ему не нравилось при дворе императрицы, нашел любовницу, которая годилась для того, чтобы оскорблять жену.

Петру необходимо было отвлечься от разочаровывающей его жизни. Сбылись его худшие опасения: Россия начала военные действия против его кумира, Фридриха Великого, и даже одержала над пруссаками крупную победу при Гросс-Егердорфе. Он плакал, и не только из-за унижения, выпавшего на долю Пруссии, но и потому, что был твердо убежден — не окажись он в России, он стал бы генералом в армии Фридриха, героем войны и водил бы в бой полки. Тщетно пытался он не думать о возможной победе России и вымещал свое отчаяние и злобу на гвардейцах — солдатах и офицерах, которых он то и дело оскорблял, вслух превознося полководческий гений Фридриха, нарочно носил большой перстень с портретом прусского короля.

Он раздувал в себе воинственный дух, восполняя этим хоть отчасти то, что не мог участвовать в войне на стороне Пруссии. Его покои, когда-то загроможденные армиями игрушечных солдатиков, оборонявших миниатюрные крепости, теперь превратились в арсенал, набитый мушкетами, саблями и пистолетами. Каждое лето Ораниенбаум наводняли орды его голштинцев, к которым присоединялись толпы петербургских приверженцев, торговцев, маркитанток и женщин известного поведения. Местность вокруг дворца превращалась в военный лагерь, где работали походные трактиры и бордели. Устройство праздников для этих шумных бесцеремонных гостей было любимым занятием Петра. Он, Елизавета Воронцова и многочисленные гости сидели за длинными, наспех сколоченными столами, где вино текло рекой, где развлекали певцы и танцоры из собственной оперной труппы Петра.

Осенью голштинцы уехали на родину, но Петр продолжал окружать себя военными людьми. Вместо лакеев ему в его покоях прислуживали простые солдаты. Он никуда не выходил без своей свиты из двух дюжин голштинских офицеров во главе с пресловутым Брокдорфом. Брокдорф и Екатерина враждовали теперь сильнее, чем когда-либо. Она старалась держаться подальше от мужа и его собутыльников сомнительного происхождения и уходила к себе, когда их грубые выходки становились невыносимыми. Брокдорф, как магнит, притягивал к себе авантюристов и кабацкий сброд со всего света. Тут были немцы и петербуржцы, люди, которые «не имели веры, не повиновались никаким законам и только и делали, что пьянствовали, объедались, курили и мололи всякую неприличную чушь».

Поскольку Екатерины с ее сдерживающим влиянием рядом не было, Петр дал волю своей буйной фантазии. Он рассказывал истории о том, как в Киле, когда он был еще подростком, ему приходилось, выполняя поручения своего отца, вступать в схватки с шайками злодеев-цыган. Разумеется, он всегда обращал их в бегство. Однажды, находясь в особенно подавленном состоянии, он отправился к Ивану Шувалову и попросил того убедить Елизавету отпустить его за границу, где он пробыл бы до тех пор, пока не кончится тяжкая для него война с Пруссией. Когда в этом ему было отказано, он начал пить еще пуще и слонялся на нетвердых ногах по дворцу, по-немецки выкрикивая заплетающимся языком дикие угрозы.

Понятовский, вернувшись к русскому двору в январе 1757 года, смотрел на Петра как на спившегося, недалекого невежу, которого не стоит принимать всерьез. Шуваловы тоже потешались за спиной великого князя, списав его со счетов как безнадежного пьяницу, который долго не протянет. Но Екатерина, острее всех ощущавшая нетрезвую атмосферу, в которой постоянно пребывал ее муж, относилась к нему настороженно. Жизнь императрицы висела на волоске. Периодически в ее состоянии наступало ухудшение, из-за которого весь двор ударялся в панику. Опять возобновлялась грызня за власть. В любой день Петр мог стать императором. Через своих шпионов Екатерине стало известно, что Петр в секретном разговоре с новым британским посланником лордом Кейтом обмолвился о том, что намеревается развестись с ней и жениться на своей любовнице.

У Петра был свой план. Она в этом не сомневалась. Он перестал обращаться к ней в трудные минуты за советами и утешением, реже стал к ней приходить. Петр относился к Понятовскому с прежней благожелательностью, потому что мог беседовать с ним и поверять ему свои заботы на немецком языке (Понятовский — владел несколькими языками). Екатерина подозревала своего мужа в притворстве. Это дружелюбие вполне могло быть показным, усыпляющим ее бдительность. Она считала, что Петр выжидал удобного часа, каковым, без сомнения, станет смерть государыни. После этого он мог без труда избавиться от нее. Его советниками были теперь крикливая Елизавета Воронцова и ее честолюбивый дядюшка. Они подзуживали Петра убрать с дороги мешавшую жену и сделать Елизавету своей супругой.

Он так же, как и Екатерина, знал, что церковь не только разрешала разводы, но и предоставляла очень удобный выбор мужьям, желавшим выпутаться из брачных союзов, ставших помехой. Неудобную жену можно было отослать в монастырь, где, независимо от согласия или несогласия несчастной, она будет заживо замурована вместе с другими отвергнутыми женщинами и женами, бежавшими от своих мужей под надежную защиту церкви. Там лишат всего, что связывает с миром. У нее отберут имущество, голову обреют наголо и облачат в мрачную черную одежду. Она уже никогда не увидит своих детей или других родственников. Она до конца дней останется среди тех, кто умер для мира и не имеет никакой надежды вернуться в него.

Каждый раз, когда Екатерина встречала бесноватую, неряшливую Елизавету Воронцову или слышала отзвуки попойки, устраиваемой мужем для своих дружков-забулдыг, ее пробирала дрожь. Петр при встречах с женой почти всегда хмурился и раздражался. Екатерина знала, что его недовольство вызвано поражениями, которые терпели прусские войска. Она не могла отделаться от впечатления, что в их отношениях произошла бесповоротная перемена.

В июле 1757 года Екатерина устроила пышный бал. Развлечения такого рода всегда встречали благосклонное понимание императрицы, которая и сама присутствовала на них. Ее привозили в коляске, и она наблюдала из-за ширмы, кашляя и хватаясь за бок.

Готовя свой праздник, Екатерина превзошла саму себя. На ее стороне оказалась и природа. Это была пора долгих «белых ночей». В назначенный вечер воздух был подобен волшебному бальзаму. Длинные столы для ужина были накрыты в саду, благоухавшем сладкими ароматами. Сотни гостей несказанно изумились, увидев тысячи фонарей, которые освещали главную дорожку для прогулок. Иллюминация была такой яркой, что все предметы в ночи выделялись так же отчетливо, как и днем. В конце первой перемены блюд раздвинулся широкий занавес и вдали показалась огромная повозка, которую тянули двадцать волов, разукрашенных гирляндами. В ней сидели шестьдесят музыкантов и певцов. Они исполняли произведения, написанные специально для бала придворным поэтом и регентом хора. Повозка торжественно двигалась к зрителям, а рядом с ней плясали сотни танцоров. Когда она остановилась, как раз поднялась желтая луна, словно исполняла отведенную ей роль в начавшемся представлении.

Вечером прозвучали фанфары, и гостей пригласили за подарками к маленьким киоскам, где раздавали веера, перчатки, темляки, ленты и фарфоровые изделия. Любая из этих мелочей стоила менее сотни рублей, однако, как отмечает Екатерина в своих мемуарах, доставила каждому немалое удовольствие. А еще позже, когда подали вино, луна залила дворец серебряным светом, и начались танцы.

Забыв на время обо всем, опьяненные вином, теплом и лунным светом гости кружились, притопывали, подпрыгивали до третьих петухов.

Бал имел громадный успех, который не смогли омрачить или принизить завистливые сплетни и мелкие интриги. Все, от императрицы до последнего лакея, расточали похвалы великой княгине. Редчайшие вина, вкуснейшие яства, развлечения и щедрые подарки — все это, по отзывам гостей праздника, заставило их почувствовать себя на вершине блаженства. Даже Петр, его грубые и тупые голштинцы и злейшие враги Екатерины были ошеломлены и на время покорены этим грандиозным балом и с гордостью показывали полученные подарки.

— Это было дано мне ее императорским величеством, великой княгиней, — говорили люди, хвастаясь своими подарками.

— Она сама доброта, она каждому дала замечательные подарки.

— Какая она очаровательная, она очень мило улыбнулась мне.

— Ей очень нравилось смотреть, как мы танцуем, едим и веселимся.

Восторженные отклики не стихали несколько дней, о чем Екатерина знала от осведомителей. Она не преминула об этом упомянуть в своем дневнике. Все отметили доброжелательность хозяйки праздника, ее превосходное настроение и то, что она старалась, чтобы каждому гостю нашлось место на балу. В великой княгине открыли множество новых достоинств.

«Я обезоружила своих врагов, — писала Екатерина. — Это и было моей целью. Но такое положение не могло сохраняться долго». Расходы на это празднество составили почти половину ее годового дохода. Очень пригодились деньги, полученные из Англии благодаря посредничеству Чарльза Хенбери-Уильямса.

И все же — с точки зрения политики — ее дело было почти проиграно. Через месяц после незабываемого бала близкого друга и наставника Екатерины, сэра Чарльза, отозвали в Англию, поскольку, по мнению правительства, его миссия закончилась провалом. На его место был назначен посредственный дипломат, лорд Кейт, который, как считала Екатерина, не мог идти ни в какое сравнение с сэром Чарльзом. Екатерина написала последнему нежное письмо, где благодарила его за все то, чему он ее научил, и за его неоценимую поддержку. «Прощайте, — писала она, — мой лучший, мой дорогой друг».

Влияние англичан стало ничтожным. Российский двор перенес свою благосклонность на французов. Летом 1757 года в Петербург прибыл новый французский посол, маркиз де Лопитель. Он привез с собой не только большой штат сотрудников и прислуги, но и целый рой шпионов. Теперь, когда Россия вступила с Францией в союз против Пруссии и слава русского оружия гремела на полях сражений, интересам молодого двора был нанесен ущерб. Екатерина, Петр и канцлер Бестужев все еще ориентировались на Англию, считая ее самым стойким и выгодным для России сторонником, но Шуваловы и Михаил Воронцов взяли сторону Франции, и императрица позволила им себя убедить. Елизавета всегда ненавидела Пруссию и пруссаков, а к Бестужеву никогда не благоволила. Петра же она просто презирала. Что касается Екатерины, то в расположении, проявляемом императрицей, всегда скрывалось жало недоверия. Екатерина не могла не понимать, что предпочтение, оказываемое Франции, таило немалую угрозу для нее лично. И тут никакие балы не помогут!

У нее появилась еще одна серьезная забота. Она забеременела от Понятовского. Днем, за несколько часов до начала того самого знаменитого бала, с ней произошел неприятный случай. В коляске объезжая места, где шли приготовления к празднику, она вдруг упала и сильно ударилась. Весь тот вечер, принимая гостей и покоряя их своим радушием, она не могла избавиться от мысли о возможном выкидыше. К счастью, ее тревога оказалась ошибочной. Нетрудно представить, что она чувствовала, когда расхаживала среди гостей, выбирая, кого приласкать, а кого унизить пренебрежением, внешне являя собой образец царственной безмятежности.

Вторая беременность великой княгини не вызывала прежнего интереса, поскольку не имела значения для престолонаследия: ведь уже был Павел. Зато отцовство ребенка вызывало нежелательные толки. Петр, очевидно из гордости, не отрицал свою причастность к беременности жены, но все при дворе знали, что отец ребенка — Понятовский.

Екатерина беспокоилась, что если императрица скончается во время ее родов или в первые несколько недель после них, то она будет еще слишком слаба, чтобы осуществить замысел, который вынашивала несколько лет. Ее враги могут воспользоваться этим с выгодой для себя. Да и Петр заявит о ее прелюбодеянии и заточит в монастырь.

Именно тогда, осенью 1757 года, когда императрица после удара была прикована к постели, перед Екатериной с особой отчетливостью вырисовывалось будущее. Беременность сделала ее толстой и неповоротливой. Она не могла уже присутствовать на приемах и прочих официальных заседаниях. Эти обязанности перешли к Петру, который не выносил, когда его отрывали от любимого дела, будь это забавы с оружием в его арсенале или хмельные свидания со своей любовницей. В эти напряженные месяцы Екатерина увидела и его, и свое собственное положение новыми глазами.

«Передо мной открывались три пути, и все они были одинаково опасными, — писала она. — Во-первых, я могла разделить судьбу его императорского величества, какой бы превратной она ни оказалась. Во-вторых, я могла стать жертвой любой прихоти, которая могла взбрести ему в голову. В-третьих, я могла наметить свой собственный курс и следовать им, что бы ни случилось. Проще говоря, я могла погибнуть вместе с ним или по его приказу, или же спасти себя, своих детей и, возможно, государство от угрожавшей всем нам катастрофы».

Разумным казался лишь третий путь, но чтобы встать на него и не сворачивать, Екатерине потребовалось все ее мужество. В последние месяцы беременности она опять стала советницей Петра и не отказывала ему в помощи, когда он изредка обращался к ней.

В ночь на восьмое декабря у Екатерины начались родовые схватки. С известием об этом к императрице и Петру послали мадам Владиславу. Собрались повивальные бабки и приготовили «ложе страданий». Через несколько часов после этого в комнату к ней заглянул Петр.

На нем был голштинский мундир, сапоги со шпорами, орденская лента через впалую грудь, на которой поблескивали награды. На поясе висела огромная сабля.

Изумленная его видом, Екатерина забыла о своих страданиях и спросила, куда это он вырядился в половине третьего ночи.

— Только в нужде познаем мы наших истинных друзей, — прозвучал его унылый, монотонный голос. — В этом мундире я готов выполнить свой долг, а долг голштинского офицера — быть верным клятве и защищать княжеский дом от всех его врагов. Поскольку вы больны, я пришел предложить вам свою помощь.

Словно не веря, что перед ней Петр, Екатерина зажмурила глаза и снова открыла их. Он был просто комичен в вычищенных до блеска сапогах, с рукой, держащей рукоятку сабли.

Вокруг нее лежали груды полотенец. Шел пар из лоханей с горячей водой. Екатерина увидела затуманенные глаза Петра. Он был настолько пьян, что едва держался на ногах. Она стала умолять его уйти и лечь спать — не дай бог, императрица увидит его. Ничего хорошего это не сулило. Елизавета не выносила голштинских мундиров и пристрастия Петра к вину. Он упрямился, не хотел уходить, но с помощью мадам Владиславы и повивальной бабки, которые убедили Петра, что его жена родит через несколько часов, Екатерине удалось его выпроводить.

Вскоре после этого курьезного происшествия пришла императрица и спросила, почему ее племянник не сидит у постели рожающей жены. Ей сумели втереть очки, и, услышав, что роды задерживаются, она ушла.

Боли стали слабеть, и утомленная Екатерина смогла уснуть. Проспав до утра, она встала и оделась как обычно. Изредка ее беспокоили приступы боли, но чувствовала она себя неплохо и решила, что ночью у нее были ложные схватки. Она с аппетитом пообедала. Сидевшая рядом с ней повивальная бабка подбадривала ее, говоря, что вся еда пойдет на пользу. Не успев встать из-за стола, Екатерина ощутила дикую боль, пронизавшую все ее тело. Тут же повивальная бабка и мадам Владислава подхватили ее под руки и потащили в родильную комнату, послав сказать об этом императрице и Петру. На сей раз схватки продолжались недолго. Екатерина родила девочку, о чем тут же уведомили императрицу, которая появилась лишь за несколько секунд до этого важного события.

Екатерина попросила высочайшего соизволения дать дочке имя императрицы, но Елизавета отказала. У нее было готово уже имя на этот случай: Анна Петровна — так звали ее покойную сестру, мать Петра. Екатерина не успела толком рассмотреть новорожденную, как ее выхватили у нее из-под носа и унесли в покои императрицы, туда, где уже жил маленький Павел.

История повторилась. Как и в прошлый раз, о Екатерине все позабыли. Государыня распорядилась, чтобы к ней никого не подпускали. Лишь мадам Владислава дежурила в покоях великой княгини, но никто больше не пришел узнать о ее состоянии или поздравить. «Я была совершенно покинута и заброшена всеми, словно несчастная нищенка». На этот раз она заранее приняла меры предосторожности против сквозняков и устроила все в своей спальне так, как ей хотелось.

Прошло несколько недель, и Екатерина изобрела способ обойти запрет императрицы принимать гостей. Она прятала наиболее близких к ней людей — Понятовского и нескольких своих фрейлин — за ширмой. Когда к ней с инспекционным осмотром явился Петр Шувалов, которого она называла «придворным оракулом», его глазам предстали пустынные покои, где сиротливо и неприкаянно лежала великая княгиня.

В это время ее друзья, затаив дыхание и стараясь не выдать себя неосторожным движением, прятались за ширмой, а потом громко смеялись над тем, как им удалось одурачить самого умного человека при дворе. Склонная к интригам и авантюрам Екатерина обожала эти тайные сборища, но чувствовала себя обделенной, зная, что каждый вечер во дворце в честь появления на свет маленькой Анны Петровны устраивались всевозможные торжества, на которые ее не приглашали. Зато среди веселящихся выделялись Петр и его любовница. У великого князя была еще одна причина для хорошего настроения: императрица подарила ему шестьдесят тысяч рублей, столько же, сколько и роженице.

Теперь Екатерина была матерью двух детей, которых она не видела. Казалось, что она смирилась с такой печальной долей, принимая ее как плату за высокое положение. Может быть, когда-нибудь сын станет правителем России, а у ее дочери будет судьба, которой многие позавидуют. Под опекой императрицы ее дети как за каменной стеной. Если сама Екатерина впадет в немилость, сын и дочь останутся незапятнанными. Сознание этого давало ей некоторое утешение. Медленно тянулись тоскливые зимние дни, и она начала ощущать, что вокруг нее все туже затягивается петля заговора.

В феврале 1758 года двор содрогнулся от жуткой новости. Канцлер Бестужев был взят под арест вместе с тремя своими сподвижниками, тесно связанными с ним и Екатериной — ювелиром Бернарди, который передавал великой княгине секретные послания и был причастен к ее политическим сделкам; Иваном Елагиным, другом Понятовского и стойким сторонником Екатерины, который считал, что Елизавете должны наследовать она и ее муж, и Василием Ададуровым, бывшем учителе Екатерины, преподававшем ей русский язык, и доверенным лицом канцлера. Арест Бестужева держался в тайне, но Понятовский узнал о нем и сумел предупредить Екатерину.

Она сразу же поняла, что ей угрожает большая опасность. Ведь она не только вела с Бестужевым тайную переписку, но они во всех подробностях обсуждали передачу власти, что было вполне логично в тех обстоятельствах, но все равно считалось изменой. Бестужев разработал план, по которому после смерти власть перейдет к Екатерине, а сам канцлер станет ее правой рукой, заняв ключевые правительственные посты. Екатерина отвергла этот план, проявив больше осмотрительности и осторожности, чем стареющий канцлер. И все же сама переписка между великой княгиней и Бестужевым давала повод для ее ареста.

К счастью для Екатерины, канцлер сжег свои бумаги до того, как к их поискам приступили агенты и соглядатаи Александра Шувалова. Она тоже спалила свои бумаги, но знала, что одного уничтожения улик для спасения недостаточно. Бернарди, Елагина и Ададурова приговорили к ссылке, Бестужева лишили всех должностей и наград и учредили особую комиссию по разбору его деяний.

В апреле Екатерину вызвали в покои императрицы. Этого она ожидала уже несколько недель и, конечно, боялась. Она даже ощущала, как к ней тянутся холодные руки государыни. Однажды утром в ее апартаментах появился Александр Шувалов и забрал с собой мадам Владиславу, которая давно служила верой и правдой Екатерине. Великая княгиня залилась такими горькими слезами из-за потери близкой подруги, что даже у жестокого и черствого Шувалова не выдержало сердце, и он, заплакав вместе с Екатериной, уверял ее, что государыня сама побеседует с ней об этом деле. Екатерина поняла: надо предупредить фрейлин и слуг, что они могут оказаться в опасном положении. Она так разволновалась, что принялась ходить По комнате, забыв про еду и сон.

Елизавета допрашивала Екатерину после полуночи. Александр Шувалов сопровождал ее по освещенным факелами коридорам до прихожей государыни. Когда они подходили к двери галереи, Екатерина увидела Петра, входившего в покои императрицы через другую дверь. Она давно уже не виделась с ним. Как и все придворные, он избегал встреч и разговоров с ней. Это явный признак, что она под подозрением и ей угрожает арест. Можно было лишь строить догадки, какую роль сыграет Петр в ее будущей судьбе. Разумеется, он хотел ее устранить: ведь это позволяло ему жениться на Елизавете Воронцовой. Тут не было никаких сомнений. Петр давно затаил на нее злобу. Он скажет все что угодно, лишь бы избавиться от нее.

Стремясь во что бы то ни стало опередить его, Екатерина, едва лишь ее подвели к императрице, бросилась ей в ноги и в слезах умоляла отпустить ее домой в Германию.

Елизавета, обезоруженная поведением Екатерины, велела ей встать, но та осталась на коленях, покорная, как раскаявшийся ребенок.

— Как я могу отправить вас назад? — спросила ее Елизавета, у которой тоже на глаза навернулись слезы. — Вспомните, ведь у вас есть дети!

— Мои дети у вас в руках, и никто о них лучше не позаботится, — ответила Екатерина. — Надеюсь, вы не оставите их.

— Но как мне объяснить то, что я отсылаю вас?

— Ваше императорское величество просто объяснит, если вы сочтете это подходящим, что я в ваших глазах обесчестила себя и навлекла гнев великого князя.

Петр пока хранил молчание. Ни он, ни Александр Шувалов не вмешивались в разговор двух женщин. В просторном помещении больше никого не было, но Екатерина подумала, что за ширмами кто-то мог прятаться.

Императрица приказала Екатерине встать и посмотреть ей в лицо.

— Одному богу известно, — сказала Елизавета, — как я плакала, когда вы впервые прибыли сюда и тяжело заболели. Если бы я не любила вас, то никогда не стала бы удерживать вас здесь.

Екатерина поблагодарила ее за все, что она для нее сделала. Она никогда не забудет ее доброту, сказала она, и всегда будет считать для себя величайшим несчастьем оказаться в немилости у императрицы.

Но теперь Елизавету было не так-то просто улестить. Ее глаза стали сухими, когда она обвинила Екатерину в чрезмерной гордости, в том, что та воображала себя умнее всех.

— Если бы я считала себя умной, — возразила Екатерина, — то ничего не могло бы лучше всего убедить меня в обратном, чем то состояние, в котором я сейчас нахожусь.

Петр зашептался о чем-то с Шуваловым. Вскоре к ним присоединилась императрица. Эта троица находилась довольно далеко от Екатерины, и она не слышала почти ничего из того, что они говорили. Однако ей удалось отчетливо разобрать слова Петра: «Она страшно недоброжелательна и ужасно упряма».

— Если вы относите это ко мне, — подала голос Екатерина, обращаясь к Петру, — то я в присутствии ее императорского величества могу совершенно спокойно заявить, что я, действительно, недоброжелательна к тем, кто содействует вам поступать несправедливо, и что я стала упрямой после того, как заметила, что стараясь во всем угодить вам, вызвала с вашей стороны враждебное отношение к себе.

— Ну вот, — воскликнул Петр, — вы сами видите, насколько она недоброжелательна. Она сама признает это.

Словесная перепалка продолжалась, но постепенно Екатерина почувствовала, что отношение Елизаветы смягчилось. Однако враждебность Петра возросла, особенно из-за того, что в разговоре с императрицей Екатерина очернила его любимца Брокдорфа.

— Вы вмешивались во многие дела, которые не имеют к вам никакого отношения, — сказала императрица, подойдя к Екатерине поближе. — Во времена императрицы Анны я бы поостереглась делать такие вещи.

Она показала на несколько писем в большой золотой чаше и обвинила Екатерину в переписке с фельдмаршалом Апраксиным, который, возглавляя в прошлом году армию, перешел в лагерь сторонников Екатерины. Великая княгиня отрицала, что совершила предосудительный поступок. Она писала Апраксину только потому, что испытывала к нему уважение и была озабочена его здоровьем. Кроме того, добавила она, в одном из писем содержались поздравления по случаю Нового года, а в другом — в связи с рождением у него сына.

— Бестужев говорит, что было еще и много других писем, — грозно произнесла Елизавета.

— Если Бестужев говорит это, значит, он лжет.

— Ну что ж, раз он возводит на вас напраслину, я прикажу пытать его.

Екатерина поняла, что государыня берет ее на испуг, и постаралась придать своему лицу бесстрастное выражение. Полтора часа на нее обрушивался град обвинений, и Екатерина парировала их. У Елизаветы не было никаких видимых признаков усталости, несмотря на позднее время. Она упорно твердила одно и то же. Несколько раз она выходила из комнаты, возвращалась, обращаясь то к Екатерине, то к Петру, но еще чаще совещалась с Александром Шуваловым. Петр и Шувалов постоянно вели разговоры между собой, но до Екатерины долетали лишь обрывки.

Петр, которым овладела злоба, терял над собой власть. Своими гневными тирадами он пытался настроить императрицу против Екатерины. И все же она видела, что на государыню куда большее впечатление произвели ее ответы, доводы, нежели всплески ненависти Петра. «Она слушала, — позднее писала Екатерина в своих мемуарах, подробно вспоминая эту сцену, — с особым вниманием и невольным одобрением по отношению к моим четким, ровным ответам». Елизавета прекрасно понимала, что Петр желал избавиться от своей жены и заменить ее на троне любовницей, но она не собиралась потакать этой его прихоти. Однако многое оставалось невыясненным.

Наконец приблизительно в три часа утра императрица тихо сказала Екатерине:

— Мне нужно многое сказать вам, но теперь не могу, потому что не хочу, чтобы вы еще больше расходились.

Екатерина приняла это близко к сердцу и прошептала в ответ, что больше всего хотела бы «открыть свое сердце и душу» Елизавете.

Этот поединок Екатерина выиграла. Она увидела, что в глазах императрицы заблестели слезы сочувствия. Не удостоив Екатерину даже взглядом, Петр вышел и отправился в свои покои. Екатерина вернулась к себе. Ее ум был взбудоражен случившимся, и мысли кипели. Она уже была в спальне, и фрейлины готовили ее ко сну, когда в дверь вдруг постучали. Это был Александр Шувалов, который после беседы еще совещался с Елизаветой.

— Императрица выражает вам свое почтение, — сказал он хмуро, — и просит вас не огорчаться. Она побеседует с вами наедине.

Почувствовав огромное облегчение, Екатерина низко поклонилась графу Шувалову и попросила его засвидетельствовать ее почтение государыне. Через несколько дней от своих шпионов Екатерина узнала, что Елизавета часто всем при дворе говорила: «Она очень умна, моя племянница. Она любит правду и справедливость. Но мой племянник идиот».

Глава 15

Война против Пруссии шла уже третий год, и русские воины, о которых говорили, что они плохо снаряжены и обучены, показали себя достойными противниками опытных солдат императора Фридриха II.

Столицу снедал военный зуд. Дороги были забиты войсками, солдаты вываливались из трактиров и разгуливали с пьяными песнями, часто устраивая драки, а в это время при дворе все разговоры были посвящены армии и превратностям военной кампании.

Несмотря на то, что частые приступы болезни мешали императрице серьезно заняться военными делами, она следила за ходом боевых действий с неослабевающим интересом. Никакие расходы, никакие жертвы не должны приниматься в расчет, когда речь идет о нуждах российских воинов, заявила Елизавета. Чтобы добыть денег на войну, она, если потребуется, продаст все свои платья и драгоценности. (У нее были несметные запасы и того и другого. Со времени пожара, уничтожившего дворец, ее гардероб не только восстановился, но и превзошел прежний.) Когда русские войска выигрывали сражение, Елизавета приказывала в честь победы чеканить медали и награждала доблестных офицеров, которые горделиво расхаживали, выпятив колесом грудь, поблескивая золотом и серебром орденов, рассказывая о своих подвигах. При этом они старались по возможности не встречать великого князя с его голштинскими гвардейцами и перстнем с портретом прусского правителя.

После каждого сражения придворные собирались подводить итоги: кто из офицеров выказал чудеса храбрости, кто получил повышение в чине, кто был ранен или погиб в бою. Потери иногда бывали очень большими. Скажем, в страшной битве при Цорндорфе, где кровь текла рекой, полегли десятки тысяч солдат с той и другой стороны. Когда известие об этом достигло Петербурга, там воцарилось глубокое уныние. Долго придворные скорбели по погибшим и умирающим. Почти каждый из них потерял либо родственника, либо друга. Императрица утверждала, что русские выиграли сражение, но в это верилось с трудом.

Среди мрачных событий был один яркий эпизод. Из уст в уста переходила необыкновенная история о неком Григории Орлове, артиллерийском офицере, служившем в привилегированном Измайловском полку.

Гигантского роста, с широченными плечами, длинными мускулистыми ногами и торсом, словно вырубленным из камня, он считался самым сильным среди измайловцев. При Цорндорфе Орлов проявил не только отвагу, но и бесподобную выносливость. Вокруг него падали убитые и раненые, но он бросился в самую гущу схватки, под смертоносную прусскую картечь. Заметив, что он упал, боевые товарищи стали кричать ему, чтобы он спасался. К их изумлению, он встал и вместо того, чтобы выбираться в безопасное место, вернулся в строй. Три раза Орлов был ранен, превозмогая боль, он бросал вызов смерти.

О подвигах Орлова ходили легенды. Он был темой разговоров везде, где собирались солдаты и офицеры — в столичных трактирах, в гвардейских казармах и даже в гостиных царского дворца. Его деяния не ограничивались, как говорили, военным поприщем. Он шел на риск, делая огромные ставки в игре, был заядлым охотником и выходил победителем из кровавых трактирных потасовок. Женщины валялись у него в ногах, завороженные его красотой и силой. Говорили, что он был неутомим в постели.

Среди тех, кто не устоял перед знаменитым гвардейцем, была Елена Куракина, красивая любовница полковника Петра Шувалова, служившего в том же полку, где и Орлов. С неслыханной дерзостью Орлов похитил Елену, рискуя навлечь на себя гнев одного из всемогущих братьев Шуваловых. Однако, как всегда, Орлов выиграл поединок у смерти, бросая ей отчаянный вызов. Шувалов умер, так и не успев отомстить Орлову, который теперь беспрепятственно наслаждался любовью с ослепительной красавицей и еще больше упрочил свою репутацию бесстрашного человека.

Григорий Орлов появился в Петербурге весной 1759 года в эскорте видного прусского пленника, графа Шверина, бывшего адъютанта императора Фридриха. Графа поселили в одном из лучших домов, принимали во дворце, где он проводил время с великим князем. Там Екатерина увидела Орлова, о сказочном героизме которого уже была наслышана, как и все в столице.

То, что она увидела, превзошло все ожидания. Этот великолепный богатырь был не только самым храбрым, но и самым привлекательным. Он возвышался, как башня, над остальными офицерами-сослуживцами и легко мог побороть любого из них. Орлов был ожившим античным героем. Екатерина подумала, что ни один древний римлянин не мог бы сравниться с этим отважным гвардейцем в мужестве и неукротимости воинственного духа — не говоря уже о его мужской силе, ставшей притчей во языцех. Орлов очаровал великую княгиню и занял особое место в ее мыслях.

Екатерина зашла в тупик. Ее бывшие политические союзники, в том числе экс-канцлер Бестужев, попали в немилость и были сосланы. Она и сама едва избежала ареста и оставалась при дворе благодаря императрице. Ее любовника Понятовского услали прочь, и она понимала, что надеяться на его возвращение бесполезно. Ей очень не хватало людей, на которых можно было бы опереться, но искать их сейчас было опрометчиво. Это могло привести к роковым последствиям. Тридцатилетняя Екатерина уже не считала себя молодой, хотя и сохранила свою привлекательность. Когда Григорий Орлов прибыл в Петербург, она, по понятиям того времени, уже миновала расцвет своей красоты.

Жан Луи Фавьер, французский осведомитель, которому в то время часто доводилось видеть Екатерину, записал свои впечатления о ней — впечатления, основанные на близких наблюдениях и проницательном суждении. Фавьер не был приверженцем Екатерины, наоборот, он был противником молодого двора и ни в коем случае не желал добавлять лести и присоединяться к поклонникам великой княгини, осыпавшим ее похвалами без меры.

Что касается ее личных достоинств, Фавьер писал, что Екатерина «обладала не такой уж ослепительной красотой». Ее талия была тонкой, но не гибкой; она величаво и с достоинством несла свое тело, но ей не хватало изящества; ее обращение подкупало своей простотой и радушием, но в то же время не было свободно от аффектации. Ее груди не хватало полноты, а длинное худое лицо с едва заметными пятнами, выступавшим вперед подбородком, широким ртом и носом с крошечной горбинкой едва ли могло служить эталоном красоты. Ее глаза, «настороженные и приятные», были не такими уж красивыми. Фавьер приходил к выводу, что Екатерина «была скорее хорошенькой, чем безобразной», но красотой не поражала. Касаясь ее способностей и характера, Фавьер скептически отнесся к «необоснованным восхвалениям» других, но заметил при этом, что своей исключительной начитанностью Екатерина была обязана тому, что оказалась в условиях принудительной изоляции; ее ум, не будучи гениальным, тем не менее получил великолепную образовательную подготовку. Она основательно занялась науками в Ожидании того, что однажды ей придется стать главным советником своего мужа. «Чтение и размышление были для нее единственным средством подготовки», — так считал Фавьер. И она проделала заслуживающую уважения работу, не только обогащая себя знаниями, но и учась думать.

Ум Екатерины отличался пытливостью и склонностью к анализу явлений, отвлеченные философские идеи были для нее желанной пищей. Однако французу показалось, что, упиваясь этой духовной свободой, она допустила крупную ошибку. «Вместо того чтобы приобрести теоретические и практические познания в области управления государством, — писал он, — Екатерина посвятила себя метафизике и системам взглядов на мораль современных ей мыслителей». (Очевидно, Фавьер не знал, что уже несколько лет Екатерина проходила школу административной практики, управляя голштинскими поместьями Петра.) Читая энциклопедии Монтескье, книги Вольтера и Дидро, она увлеклась возвышенными идеями просвещения необразованного народа, поставив перед собою цель — научить подданных думать и рассуждать рационально. Она считала, что сможет управлять ими не так, как издревле управляли русскими — через страх, грубое принуждение и мощное давление сверху, но путем убеждения и уважения к беспристрастному закону.

По мнению Фавьера, у Екатерины сформировалась «система политических взглядов, довольно возвышенных, но на практике неосуществимых». Было бы не только невозможно, но и очень опасно пытаться осуществить такие заумные планы в условиях, с которыми должен был столкнуться Петр, став с ее помощью императором. В конце концов, русские были «грубым народом, лишенным идей, но богатым предрассудками, народом, которому недоставало культуры во всем и который привык к положению бессловесного, запуганного раба». Варварство России восходило к незапамятным временам, и попытка привить русскому народу новые традиции была бы верхом глупости.

И все же, несмотря на отрицательное отношение Фавьера к духовным исканиям Екатерины, он ни в коей мере не разделял широко распространенное мнение, что она была женщиной, которой управляли страсти и в которой не было нравственной целостности.

«Ее склонность к кокетству в значительной степени преувеличена», — писал Фавьер. Она была «женщиной чувства»; испытывая огромную потребность в любви, она «уступала лишь наклонности своего сердца и, возможно, вполне естественному желанию иметь детей».

Императрица разрешала ей раз в неделю видеться со своими детьми, и теперь Екатерина регулярно ездила из Ораниенбаума в Петербург. Ее дочка, Анна Петровна, все еще агукала и пускала пузыри, едва начиная ползать, и на глазах матери постепенно училась стоять, а потом сделала и первые шаги. Павел, белокурый кареглазый мальчик четырех лет, прихварывал и по своему физическому развитию отставал. Конечно, глядя на него, Екатерина не могла не вспоминать о Салтыкове, а малышка Анна будила в ней приятные, хотя и с примесью светлой печали, воспоминания о мягкосердечном и преданном Понятовском.

Маленькой Анне так и не суждено было стать большой, в конце зимы она заболела. Вполне возможно, виной тому были сквозняки, хозяйничавшие во дворце. В марте 1759 года она умерла. Никто не указал причину заболевания, неизвестно и то, как она умерла, то ли быстро и незаметно, то ли после долгих и тяжелых страданий. Разрешили ли Екатерине находиться рядом со своей дочуркой в ее последние дни или часы? Этого нам никогда не узнать. Екатерина не оставила в своих мемуарах записей, которые бы отражали ее чувства в те дни. Ее молчание само по себе достаточно красноречиво говорит о ее скорби. В середине восемнадцатого века детская смертность была очень высока, и кончину младенца считали обыкновенным явлением. К тому же дочерей ценили куда меньше, чем сыновей. И все же трудно представить, что эта утрата никак не повлияла на отзывчивую Екатерину. Она, бесспорно, чувствовала себя обездоленной, стоя возле гробика в церкви, слушая заунывные поминальные молитвы.

В эти печальные часы, должно быть, она остро ощущала опасность, нависшую над ее сыном, который часто болел и никак не был похож на цветущего ребенка. Неужели и он умрет и не станет продолжателем династии Романовых? Если это случится, то Петр получит великолепный предлог упрятать Екатерину в монастырь и женится на молодой и якобы более способной к деторождению Елизавете Воронцовой.

Дела Воронцовых шли в гору. Михаил Воронцов заменил сосланного Бестужева на посту канцлера, а его племянница Елизавета поселилась в покоях Петра и так важничала, будто уже стала женой великого князя. Екатерина понимала, что теперешнее ее шаткое положение было на руку Петру и его любовнице и что Петр не сомневался в успехе своего замысла обзавестись другой женой. Екатерина называла Елизавету Воронцову «мадам Помпадур» — прозрачный намек на сходные обстоятельства. Ведь Помпадур заменила Людовику XV королеву.

Двор опять, затаив дыхание, следил за военными событиями. Летом 1759 года русская армия дала бой пруссакам при Кунерсдорфе, в шестидесяти милях к востоку от Берлина. Двенадцать часов подряд войска, стоя друг против друга, обменивались залпами ружейного и артиллерийского огня, после которых на землю валились сотни убитых и раненых. Стлался дым, обжигали палящие солнечные лучи. Наконец под натиском русских пруссаки начали беспорядочно отступать. Пытаясь остановить своих солдат, навстречу им поскакал на коне сам король Фридрих, который знал, что судьба его столицы зависела от исхода этого сражения. Он решил поставить на карту все ради победы. Его отвага воодушевила офицеров и рядовых и, казалось, в ходе битвы наступил перелом. Но задору у немцев хватило ненадолго. Они потерпели сокрушительное поражение.

Отголоски этой победы еще долго гремели по Петербургу в виде рассказов, передававшихся из уст в уста. Начались рекрутские наборы для восполнения потерь. Наступила зима с морозами, каких не было уже много лет. Прусские войска, расположившись на бивуаках в поле и не имея зимней экипировки, страдали от холода и болезней. Россия и ее союзники воодушевились. Победный конец войны казался близок. Еще одна кампания, и в центре Европы перестанет существовать разбойное гнездо.

С наступлением весны войска России, Австрии и Франции — общей численностью в четыреста тысяч человек — возобновили боевые действия и вели их все лето. В октябре 1760 года в результате смелого рейда русских пал Берлин. Правда, вскоре они оставили город, но все же успели разрушить укрепления, увезти с собой вооружение, хранившееся в арсенале, и собрать огромную контрибуцию с перепуганных берлинцев. И все же Фридрих отказывался капитулировать, несмотря на огромные потери. Боевой дух его солдат подвергся серьезному испытанию. При Торгау пруссакам удалось одержать победу, которая отрезвила союзников. На зиму военные действия были приостановлены.

Екатерина, которая глубоко увязла в борьбе за свое политическое существование, готовилась к обороне. Она еще лелеяла несбыточные надежды на то, что императрица лишит Петра престола и объявит своим наследником Павла, сделав Екатерину регентом. Она спешно вербовала себе сторонников. Теперь вместо Бестужева ее советником стал один из протеже экс-канцлера. Граф Никита Панин был дипломатом и англофилом до мозга костей так же, как и сама Екатерина. Панин порвал с Воронцовыми и Шуваловыми и стал наставником Павла. У него был проницательный ум и недюжинные способности государственного деятеля, и Екатерина решила, что ему можно доверять. Она присматривалась к Панину несколько лет — подойдет ли он на ведущую роль в новом правительстве после смерти императрицы. И вот только теперь открылась ему. К немалой ее радости, оказалось, что он презирает Петра и очень хотел бы учреждения регентства вместо восхождения на престол «голштинского чертушки».

Екатерина стала поддерживать напрямую дипломатические связи, которые ранее шли через Бестужева. Правительства некоторых европейских держав дали знать великой княгине, что они готовы оказать финансовую поддержку в случае устранения Петра от престолонаследия. Союзники России — Австрия и франция — не хотели видеть на троне ярого сторонника Пруссии, это означало бы немедленный выход России из войны. Они открыли свою казну Екатерине, а та с радостью принимала помощь, зная, что очень скоро все это может пригодиться.

У Екатерины появился союзник, о котором она и не подозревала, — из вражеского лагеря. У любовницы Петра Елизаветы Воронцовой была младшая сестра, Екатерина, жена гвардейского офицера, князя Дашкова. У нее было очень мало общего с наглой и неопрятной старшей сестрой, за исключением того, что она тоже была некрасива. Как и великая княгиня, которой она восхищалась, Екатерина Дашкова имела пытливый, любознательный ум и тягу к новым идеям. В свои семнадцать лет, когда началась ее дружба с Екатериной, Дашкова была владелицей одной из самых больших библиотек в столице. Она увлекалась чтением книг французских философов. Неудивительно, что Екатерине нравилось беседовать с просвещенной княгиней. Очень скоро она открыла, что романтически настроенная Екатерина Дашкова страстно желает увидеть ее на российском троне и тайно подбирает единомышленников.

Один за другим в лагерь Екатерины приходили все новые и новые сторонники. Немало офицеров из гвардейских полков поклялись ей в своей верности и обещали в нужный момент выступить на ее стороне. Несколькими годами раньше Кирилл Разумовский, полковник Измайловского полка, сказал Екатерине, что будет защищать ее «ценой своей жизни», что у нее есть много и других тайных приверженцев, которые сделают то же самое.

То, что гвардейские полки были главной опорой императорского двора, Екатерине было хорошо известно. Ни один правитель не мог долго удержаться у власти, лишившись их поддержки. Никакой переворот не увенчается успехом, если Преображенский, Семеновский и Измайловский полки останутся верными императору или императрице.

Все хорошо помнили, как восемнадцать лет назад петербургские гвардейские полки своими штыками подкрепили притязания Елизаветы на трон ее отца. Очень холодной декабрьской ночью 1741 года она явилась в казармы Преображенских гренадеров. Прекрасная в своем неудержимом порыве, в кожаной кирасе и с крестом в руках, Елизавета призвала солдат выступить вместе с ней против регентши Анны Леопольдовны и ее министров-немцев. Гвардейцы криками одобрения встретили это обращение, говоря, что она имеет полное право царствовать, будучи дочерью Петра Великого. Елизавета повела их к Зимнему дворцу, помчавшись впереди в санях, полозья которых скрипели по слежавшемуся снегу. Она разбудила регентшу и отправила ее и младенца-императора Ивана в тюрьму.

Солдаты Преображенского полка сделали Елизавету императрицей. Теперь, действуя совместно с гвардейцами других полков, они могли сделать то же самое и для Екатерины.

В Измайловском полку служил поручиком Григорий Орлов, красавец-герой Цорндорфа. У него было четверо братьев: Иван, Алексей, Федор и Владимир. Все гвардейцы. Все богатыри как на подбор. И все они пользовались в своих полках уважением среди сослуживцев и могли их увлечь за собой.

О том, как Екатерина и Григорий Орлов стали любовниками, не упоминается в исторических источниках. Она была уже опытной женщиной тридцати лет, романтической и страстной, с притязаниями на власть. Ей нужен был мужчина, который самозабвенно любил бы ее и столь же самоотверженно отстаивал ее дело. Орлов был двадцатипятилетним светским кавалером, прославленным боевым офицером, чья неистощимая энергия и отвага находили себе выход на войне, в пьяном разгуле и любовных приключениях. Ему очень хотелось сделать карьеру, но мешали недостаточно высокое происхождение, малая образованность. Да и покровителей не было при дворе. Ему нужна была возможность проявить себя. Вероятно, страсть великой княгини разожгла в нем честолюбие, а может быть, он полюбил Екатерину так, как до этого не любил никого.

Все это лишь предположения, одно известно точно — к лету 1761 года, когда война с Пруссией была еще в полном разгаре и требовала все новых жертв, когда императрица погружалась, казалось бы, в предсмертное забытье и опять выходила из него, разражалась проклятиями в адрес ненавистного Фридриха; когда Елизавета Воронцова считала дни до свадьбы с Петром, а тот передавал пруссакам секретные военные сведения, Екатерина забеременела от Григория Орлова.

Об их связи было известно лишь узкому кругу лиц, и Екатерине удавалось скрывать свою беременность, оставаясь в тени, следить за развитием событий.

Трудно было предугадать действия взбалмошной императрицы. Отчаянно пытаясь добиться победы над своим заклятым врагом, она посылала в армию все новые и новые приказы, меняя генералов, осыпала бранью всех, кто попадался ей под руку. Она не могла больше стоять на ногах, то и дело прижимала руку к сердцу, как бы желая успокоить его неровное биение. В минуты сильного волнения у Елизаветы из носа шла кровь, и служанки держали поблизости наготове куски холстины, чтобы остановить кровотечение. Ее левая нога была обезображена ужасной незаживающей язвой, которая сильно беспокоила ее. Она, словно в прострации, смотрела на эту язву и не могла отвести от нее глаз, бормоча что-то насчет кары господней, ниспосланной ей за то, что отец, Петр Великий, поцеловал эту ногу, когда она была маленькой девочкой. Ее ум, казалось, был временами в состоянии спячки или же погружался в кошмары. Но иногда она пробуждалась от умственной летаргии и заплетающимся языком выдавливала из себя требования, приказания, угрозы.

Все, чьи судьбы зависели от будущего преемника Елизаветы, испытывали прилив страха. Что, если императрица сойдет с ума? Вот уже несколько лет мысль о безумстве так занимала ее, что она даже отвела в своем дворце несколько комнат под приют для душевнобольных, который постоянно пополнялся. Однажды, как отмечает в своих мемуарах Екатерина, к двору были доставлены сразу двенадцать сумасшедших женщин. Возможно, императрица испытывала к ним сострадание, но скорее всего, причудливое поведение этих несчастных забавляло ее.

Теперь могло случиться так, что и сама Елизавета сделается безумной, как и ее любимцы. Если это произойдет, кто будет управлять от ее имени — Михаил Воронцов и его партия? Или же путем ловкого маневра их удастся обойти Петру и стать регентом при недееспособной тетке?

Наступил октябрь. Похолодало. Невзирая на погоду, генерал Бутурлин, недавно назначенный командующим, развернул наступление. У него были основания надеяться, что эта кампания станет последней, поскольку в ней участвовали сильные армии австрийцев и шведов. Этот сокрушительный удар должен был повергнуть в прах истощенное и впавшее в уныние прусское войско.

Шесть лет войны вконец разорили Пруссию. Ее население тогда насчитывало около пяти миллионов человек, из них погибло почти полмиллиона солдат и мирных жителей. На каждого воина, погибшего в боях или умершего от ран, приходилось два человека, которые стали жертвами лишений, вызванных войной. Погибал урожай, горели города и деревни, торговля пришла в упадок. Каждая прусская семья была в трауре. Молодых и здоровых мужчин почти не осталось — лишь старики и дети. В армию на место павших призывали четырнадцатилетних мальчишек. Это была катастрофа. Король Фридрих отправил великому князю тайное послание: не согласится ли тот за взятку в двести тысяч рублей убедить свою тетушку-императрицу заключить с Пруссией сепаратный мир и вывести русские войска?

Не успел Петр ответить на эту мольбу о помощи, как из покоев императрицы разнеслась весть, вызвавшая панику. У Елизаветы начались конвульсии — следствие кровоизлияния. У ее кровати столпились врачи и священники. Первые безнадежно покачивали головами и разводили руками, а последние уже читали отходную. Этот обряд совершали по распоряжению духовника императрицы, который чувствовал, что пора готовить повелительницу к вечности.

Стояла середина декабря. С темного неба валил густой снег, даже в полдень Зимний дворец освещался свечами и факелами. В покоях императрицы бесшумно сновали туда-сюда слуги, звучали молитвы за спасение бессмертной души Елизаветы. Среди бодрствовавших у смертного одра была и Екатерина. Она наблюдала за тем, как затрудненное дыхание императрицы становилось все более редким и жизнь покидала эту бесполезную теперь для нее оболочку. Несомненно, в эти минуты и часы она неотступно думала о самом главном, о том, что нужно сделать после смерти императрицы: позаботиться о безопасности своих детей, окружить себя верными людьми, вызвать во дворец Григория Орлова с братьями и всех тех гвардейцев, которые поклялись защищать ее, и быть готовой пресечь враждебные действия Петра. Она решила не выходить за пределы этих мер, не внимать голосам, убеждавшим ее воспользоваться удобным моментом и самой сесть на трон.

За пять дней до рождества к Екатерине явилась княгиня Дашкова и в частной беседе стала убеждать ее возглавить переворот. Екатерина отклонила это предложение.

— Что бы ни случилось, — сказала она княгине, — я приму это с мужеством.

Княгиня была нетерпелива.

— Значит, ваши друзья должны действовать от вашего имени и ради вас, — настаивала она.

— Я прошу вас не рисковать собой из-за меня, — не сдавалась Екатерина. — Да и, кроме того, что сейчас можно сделать?

Екатерине стоило немалого труда уговорить своих сторонников воздержаться от выступления Даже когда она бодрствовала у постели умирающей, ей то и дело передавали записки от тех, кто желал видеть ее императрицей. Все эти призывы встречали с ее стороны неизменный отказ. «Не доводите нас до анархии!» — стремилась она образумить пылких приверженцев. Лучше всего не мешать событиям следовать своим чередом, по крайней мере, пока. Пусть Петр займет трон. Возможно, после родов, когда она оправится, у нее будет выбор.

Всякие сомнения по поводу преемника на престоле были сняты самой Елизаветой, когда она позвала к себе Петра и Екатерину и дала последние наставления. Стоя молча рядом, Екатерина слушала, как императрица советовала ее мужу отказаться от старых обид и начать свое правление в духе прощения. Со слезами на глазах Елизавета умоляла Петра заботиться о своем маленьком сыне Павле и проявить доброту к слугам, которых она вскоре оставит на его попечение. Конечно, ей горько было оставлять то, что она так ценила в жизни — трон, власть, всех тех, кого она любила, — этому странному человеку, который на коленях у ее ложа стоял с окаменелым, тупым лицом и, похоже, совсем не понимал всей торжественности этих минут. Очевидно, и Екатерине было не очень-то приятно видеть сейчас тетку и племянника: одна — величественная даже на пороге смерти, а другой — остановившийся в своем развитии, похожий на деревянного идола. Едва ли он годится на роль императора.

Елизавета не припасла напутствия для Екатерины. Она всегда завидовала ей и не смогла заглушить в себе эту зависть даже в последние часы своей жизни. Она, должно быть, понимала или чувствовала, что, передавая державу Петру, в действительности вручала бразды правления Екатерине. И здесь не имело значения, как будет править ее племянница, — лично или из-за трона. Вполне возможно, что она нарочно унизила Екатерину, чтобы обескуражить заговорщиков. Заметили ли ее старые слабые глаза растущий живот Екатерины под просторным платьем? Если и так, то она ничего не сказала. Свет померк.

Наступившее рождественское утро было холодным и чистым. Над Петербургом стоял праздничный колокольный перезвон. Был и еще один повод для ликования. Предыдущим вечером поступило известие о том, что русская армия под командованием Бутурлина овладела важными прусскими крепостями — Швейдницем и Кольбергом. Война была почти выиграна.

В Зимнем дворце, однако, было не до того. У дверей опочивальни императрицы в ожидании бюллетеня о состоянии ее здоровья собралась толпа придворных. Несмотря на приподнятое настроение по случаю новых побед русского оружия, всех их мучило чувство тревожной неопределенности. Будет ли сделана попытка силой захватить трон? Сможет ли Петр взять власть в свои руки? А если и возьмет, то как он будет править? Разведется ли он с женой?

Шли часы, а из комнаты умирающей не поступало никаких известий. Придворные, уставшие от долгого бодрствования, не сводили глаз с высоких резных дверей, которые вели во внутренние апартаменты. Наконец в четыре часа пополудни эти двери открылись и прозвучало торжественно-мрачное объявление: «Ее императорское величество Елизавета Петровна почила в бозе. Боже храни нашего милостивого государя, императора Петра Третьего».

Все упали на колени, многие плакали. Перекрестившись три раза, они помолились за императрицу, за ее преемника и за долгожданный мир.

Глава 16

Екатерина, одетая в траур, с лицом, скрытым вуалью, стояла на коленях у гроба с телом императрицы в Казанском соборе. Холодные каменные плитки, которыми был выложен пол, больно врезались в колени. От долгого стояния затекли ноги. И все же она не сдвинулась с места, хотя прошло уже несколько часов. Не поднимая головы, она крестилась и время от времени, как бы от невыносимой скорби и отчаяния, падала ниц. Как ей сказали, так положено было делать жене нового императора, и Екатерина намеревалась неукоснительно следовать советам.

Со дня смерти императрицы минуло почти шесть недель. От ее набальзамированного и обряженного в блестящие серебряные кружева тела с золотой короной, надвинутой на сморщенный лоб, исходил такой отвратительный запах, что Екатерина буквально задыхалась и все же не решалась отодвинуться от мраморного катафалка — не дай бог ее обвинят в непочтении к умершей. Тянуло ладаном. Струился дым. Священники в рясах, вышитых золотом, ходили вокруг постамента с гробом, размахивая кадилами и читая заупокойные молитвы.

Шли мимо гроба чиновники, иностранные послы, священники и монахи, жители Петербурга. Все обращали внимание на одетую в черное, коленопреклоненную женщину, с уважением отзываясь о ее набожности. Екатерина строго выстаивала положенные часы у тела императрицы, несмотря на морозную погоду и свою беременность. Этого нельзя было сказать о ее муже, Петре III, который лишь изредка и ненадолго появлялся в соборе. Он не становился на колени, не молился и вообще никак не поминал свою покойную тетку, которая сделала его императором. Он вел себя как мальчишка, насмехаясь над священниками и смущая всех своим громким смехом и шутками, заигрыванием с дамами своей свиты.

У Петра впрямь от радости закружилась голова. Смерть Елизаветы возвысила его над всеми, и он не пытался скрывать своего торжества. Наконец-то, после двадцати лет принуждения, унижения и почти заключения, он стал хозяином самому себе. Он не должен ни перед кем держать ответ, повиноваться каким-либо законам, кроме установленных им самим. Впервые за свою взрослую жизнь он освободился от нависавшей над ним тени императрицы и мог отныне не бояться внезапных перемен в ее настроении, не зависел от ее прихотей и капризов. Он теперь не тревожился о том, что Елизавета отдаст трон другому наследнику. Долгий кошмар рабства закончился. Теперь он был волен делать все, что ему заблагорассудится.

Шестинедельный траур с постоянными богослужениями изрядно надоел Петру. Ему было наплевать на мертвое тело на мраморном катафалке. Он с радостью приказал бы убрать его и бросить в канаву. Он отказался носить черное и с презрением глядел на людей в трауре, в особенности на свою жену, чье присутствие у гроба его покойной тетки вызывало у него раздражение. Вместо положенного ритуала скорби Петр приказал своему гофмейстеру устроить во дворце пышные празднества, чтобы отметить кончину своей предшественницы.

Были приглашены сотни гостей. Им приказали надеть платья и камзолы светлых тонов, а также все свои драгоценности. Сам Петр сидел в застольях в мундире прусского генерал-лейтенанта, бросая этим вызов русским офицерам и всем, кто на войне потерял своих сыновей в братьев, мужей и отцов.

Он напомнил гостям, что война окончилась. Император Фридрих уже не был противником, а потому можно было поднимать в его честь бокалы. Первым официальным актом нового императора стало объявление о прекращении войны с Пруссией. Не успев воцариться на троне, вечером того же дня Петр послал в действующую армию курьеров, которые везли с собой приказ русскому командованию прекратить боевые действия и продвижение вглубь прусской территории. Должны были начаться переговоры на основе мирных предложений Пруссии. Пленных немцев стали приглашать на пиры, осыпать подарками и отпускать домой.

Но это было не все. Новый император объявил о реформе русской армии, назначил нового главнокомандующего. Им стал дядя Екатерины и Петра, Георг (бывший поклонник Екатерины), которому не хватало военного опыта, но он мог зато приучить войска к немецкой дисциплине. Русская лейб-гвардия подлежала замене голштинцами.

Вместо своих зеленых мундиров русская пехота получила куцые синие куртки прусского образца. Ей предстояло также освоить прусский строевой шаг, построения, команды. Даже офицерам пришлось спрятать в карман свою гордость и учиться заново — учиться у своего недавнего врага.

Солдаты, прежде всего петербургские гвардейцы, которые охраняли дворец в последние дни царствования Елизаветы и обеспечили переход власти в руки Петра III, начали сожалеть об этом. Им стало известно, что в частных разговорах Петр отзывался о них не иначе, как о «янычарах», и подвергал сомнению их мужество. Они чувствовали, что новый император решил сломить их боевой дух и превратить в марионеток, вымуштрованных по-прусски. Годы страданий, одержанные победы, захваченная территория Пруссии, обильно политая кровью, — все должно быть принесено в жертву прихоти Петра III. Он стоял перед ними, ничтожный уродливый человечек в тугом синем сюртуке с золотыми пуговицами, при парадной шпаге, придававшей ему нелепый вид, стоял и вызывал у них презрение. Он не был одним из них и никогда не будет. Они выполняли его приказы, но в душе тяготились этим и мечтали о том дне, когда снова будут служить русскому повелителю.

Некоторым казалось, что, приняв бразды правления, Петр изменился. Британский посол Кейт писал в Лондон о том, что работа правительства стала плодотворнее. Он с одобрением отзывался о том, что император сам вникал во все дела, не передоверял их другим, как это было при его предшественнице. В особенности это касалось внешней политики. Не мстил Петр своим бывшим политическим противникам, никого не сослал и не посадил в Петропавловскую крепость. Михаил Воронцов, несмотря на свои французские симпатии, сохранил пост канцлера. Петр, похоже, понимал, что нужна преемственность во внешней политике.

Он предпринял шаги, которые одобряла и Екатерина. Петр уничтожил тайную канцелярию, эту страшную машину террора, которая унесла или искалечила великое множество жизней. Он выпустил из тюрем и освободил врагов бывшей императрицы. Он вернул из ссылки вельмож, отправленных туда Елизаветой, — всех, кроме Бестужева, главного советника Екатерины. Он привлек на свою сторону дворян манифестом о вольности, по которому они освобождались от обязательной государственной службы, сняв бремя, тяготившее это сословие со времен Петра Великого. За первые месяцы своего правления Петр удивил всех деловой хваткой и чувством ответственности. Он не обращался за советами к жене, а сам стал своим советником и в чем-то показал духовную зрелость.

И все же в уголках его души продолжали таиться старые демоны — тяга к пьянству, своенравие, склонность к вспышкам яростного гнева. Он не сумел отказаться от разгульного образа жизни. «Жизнь, которую ведет император, — писал французский посланник Бретейль, заменивший Лопителя, — самая позорная, какую только можно вообразить. Он тратит вечера на курение и питье пива и не успокаивается до пяти-шести часов утра, когда напивается до такой степени, что чуть ли не валится оземь». Долгие ночи пьянства приводили к тому, что днем он приступал к делам с головой, трещавшей от похмелья, и довольно часто в очень дурном настроении. Екатерина старалась держаться от него подальше, но Елизавета Воронцова, которая во многом заменила ему Екатерину, больше всех страдала от приступов дикой злобы, обуревавшей императора.

Между Петром и его любовницей вспыхивали шумные ссоры, иногда в присутствии свидетелей. Бретейль, не испытывавший теплых чувств к новому правлению, охотно и подробно описывал бурные сцены. Один из таких скандалов произошел в доме канцлера, где на обеде присутствовали Петр, Елизавета Воронцова и Екатерина.

В тот вечер Воронцова нервничала и злилась, потому что Петр нашел новую фаворитку, семнадцатилетнюю мадмуазель Шагликову. Горбатая Шагликова вряд ли могла быть желанной находкой. Правда, французскому послу она показалась «довольно хорошенькой», но явно не красоткой. У нее были перед Воронцовой преимущества — свежее личико, молодость, не такой раздражительный нрав. Елизавета не смогла сдержать себя. Она начала отпускать язвительные реплики. Петр, который крепко захмелел, ответил ей грубостью. Вдоль длинного обеденного стола полетели туда-сюда ругательства, обидные прозвища, обвинения. Все, за исключением Екатерины, которая уже привыкла к подобным выходкам своего мужа, сжались в страхе, боясь попасть под горячую руку императора.

Наконец Петр встал, покачиваясь на непослушных ногах, и приказал Елизавете убираться прочь, в дом своего отца. Она завыла, зарыдала, осыпала его бранью, отказываясь выполнить распоряжение. Она знала, как привести его в замешательство. Петр уже колебался. Он был разгневанным, но уже не таким решительным. В этом поединке победила Елизавета. К пяти часам утра, когда у гостей уже все плыло перед глазами и они ничего не соображали, император и его любовница помирились.

Через четыре дня между ними разразился новый скандал. Он был продолжительней и яростней. На сей раз ругательства были такими изощренными, что даже бывалые придворные заткнули уши. К примирению Петр и Воронцова не пришли. На несколько дней во дворце установилась напряженная атмосфера: все знали, что между Петром и его любовницей пробежала черная кошка, но никто не ведал, чем все это может кончиться. Петр же усилил свое внимание к мадмуазель Шагликовой и искал утешение в вине.

Это была не обычная ссора. Елизавета Воронцова затронула чрезвычайно больную тему, которая уже годами терзала Петра. Она обвинила его 9 половом бессилии.

Его предшественница взяла с Петра клятву беречь сына Павла, но он-то знал, что Павел не его сын, а Екатерины. Екатерины и Салтыкова. Петр не хотел иметь с ними ничего общего. Он отказывался даже видеть мальчика, и это вызывало различные толки. Пошли слухи, что если у Елизаветы Воронцовой или горбатой мадмуазель Шагликовой, или любой другой женщины, которую Петр мог удостоить своим вниманием, родится ребенок, то император вправе порвать с женой и взять в супруги мать своего сына или дочери.

Петру хотелось устранить Екатерину, но ему нужен был наследник, и если он не мог сам зачать ребенка, то оставалось либо назначить своим преемником Павла (что вызывало в нем бурю протеста), либо найти другого наследника.

С этой целью он навестил несчастного Ивана, когда-то бывшего Иваном VI, а теперь узника Шлиссельбурга. То, что Иван был простофилей, Петр знал. Вдобавок он убедился, что этот бедняга окончательно спятил. Его помраченная мысль блуждала в странном мире. Узник доверительно сообщил Петру, что он в действительности не Иван, который когда-то в младенчестве был российским императором, а другой человек, самозванец. Настоящий Иван уже много лет находился в раю. Довольно занимательная сцена: встревоженный Петр напротив безумного Ивана, каждый из них — правитель, но ни один не в состоянии править. После беседы Петр приказал перевезти Ивана в Петербург — то ли для того, чтобы строже охранять, то ли предполагал объявить его своим преемником. В общем, печальный «самозванец» опять мог сыграть важную роль.

Петр сделал ход, который заставил Екатерину насторожиться. Он вернул ко двору Сергея Салтыкова. Салтыков в это время находился в Париже, занимал там незначительный дипломатический пост, и срочный вызов в Петербург, видимо, напугал его. Нетрудно было предположить, чего хотел от него Петр: формального признания в том, что он был любовником Екатерины и, следовательно, отцом Павла.

В апреле 1762 года Салтыков приехал в российскую столицу. Петр приказал ему явиться во дворец и несколько часов проговорил с ним в своем личном кабинете. Салтыков вполне осознавал, в каком опасном положении он очутился. Скажи он правду — и император, воспылав местью, мог казнить его или заточить пожизненно в каземат. Страшась последствий, Салтыков не сказал того, что хотелось услышать Петру. Состоялась вторая, встреча, третья, Перепуганный, но сохранивший бойкость речи, Салтыков отрицал свою связь с Екатериной. Он твердо стоял на своем: она родила ребенка не от него. В конце концов Петр махнул рукой, видя, что от Салтыкова не добиться показаний, которые позволили бы объявить Павла незаконнорожденным и развестись с Екатериной.

В те дни Екатерина чувствовала огромное душевное напряжение. Ее беременность близилась к концу. Муж ненавидел и стремился избавиться от нее. Да, она завоевала уважение усердным соблюдением поминальных обрядов и обычаев во время похорон Елизаветы. К ней прониклись симпатией духовенство, жители Петербурга, но на политической арене Екатерина стояла в одиночестве.

Политические ее приверженцы были готовы к перевороту, но оставались в тени, ожидая сигнала. А она могла его подать лишь после того, как разрешится от бремени и оправится от родов. Пока же ей приходилось ежедневно сносить от Петра выходки, в которых он выражал свое презрение к ней. Не отставала от своего любовника и Елизавета Воронцова, изощрявшаяся в оскорблениях, но Екатерина уже спокойно воспринимала елизаветины слова, унижающие ее достоинство.

Посол Бретейль, который в начале правления Петра III стал доверенным лицом Екатерины, писал в своих депешах, что она подвергается неслыханным унижениям и ходит, потупив взгляд. Однако под маской наружного смирения он сумел заметить растущий гнев.

«Императрица находится в ужаснейших условиях, с чей обращаются с ярко выраженным презрением, — писал он. — С большим усилием над собой терпит она поведение императора и надменное высокомерие мадмуазель Воронцовой. Я не сомневаюсь, что воля этой принцессы, чьи мужество и силу я хорошо знаю, рано или поздно принудит ее принять крайние меры». Он добавил, что Екатерина прекрасно отдает себе отчет в том, что ее муж может избавиться от нее, заточив в монастырь, как это сделал со своей первой женой Петр Великий. Эта история была хорошо известна при дворе. Царь Петр, устав от своей супруги с которой он вынужден был вступить в брак по государственным соображениям, обзавелся любовницей. Он настаивал на том, чтобы нелюбимая жена Евдокия добровольно удалилась в монастырь, и тогда бы брак распался сам собой. Когда она отказалась, царь велел своим людям похитить ее. Те тайком пробрались в покои царицы, завязали ей рот, чтобы не кричала, вынесли и посадили в кибитку. Никто не пришел к ней на помощь. Через несколько месяцев Евдокия стала монахиней, а царь женился на любовнице.

То, что Петр мог вот так сослать и ее, не выходило у Екатерины из головы, когда 18 апреля у нее начались родовые схватки. Незадолго до этого она перебралась в другие покои в недавно отстроенном крыле Зимнего дворца. Помещая жену подальше от себя, Петр наносил ей еще одно оскорбление, и она понимала это. А Елизавета Воронцова поселилась по-соседству с императором.

Подготовка к родам была более чем умеренной, ведь беременности Екатерина официально как бы не признавала. Слуги ее распространили слух, что у их хозяйки «небольшой жар» и поэтому она чувствует себя не в духе и не склонна показываться на людях. Те немногие, кому довелось ее видеть в последние дни перед родами, отмечали, что она выглядела больной, подавленной и была почти неузнаваема. Это внушило им опасения за ее жизнь.

Трудно сказать, сколько человек знало о том, что Екатерина вынашивает ребенка от Орлова. Понятно, что сама она о том не распространялась. Петр, конечно, знал об этом так же, как и его ближайшие советники. Для него ребенок был всего лишь одним из доказательств неверности и распущенности Екатерины.

Малютке-мальчугану, который увидел мир 18 апреля, дали имя Алексей Григорьевич. По этому случаю не звонили колокола, не палили пушки. Не было никаких торжеств, ни официальных, ни других. Впервые с матерью остался сын, здоровый мальчик, на которого она могла любоваться, сколько захочет. Он принадлежал ей — ей и Григорию Орлову. Никакая ревнивая императрица не могла теперь ворваться к ней и унести его.

В свой день рождения, когда, согласно обычаю, к государыне засвидетельствовать свое уважение приходили придворные, недавняя роженица показалась в обществе и приняла поздравления своих друзей. Однако, как это часто бывало, она рано удалилась, чувствуя себя не в силах высидеть долгие часы обеда, который, как обычно, должен был перейти в ночной кутеж до самого утра. Она знала, что ее отсутствие не очень огорчит.

Неделю спустя после родов у Екатерины состоялась встреча, во время которой она, очевидно, чувствовала себя напряженно и неловко. Этикет требовал, чтобы она приняла Сергея Салтыкова, и она не осмелилась нарушить правила, ибо ее отказ вызвал бы подозрения. Она понимала, почему его вызвали ко двору, и, возможно, знала или предполагала, что он пока хранил молчание на допросах у Петра III о том, что было между ними много лет назад.

За годы, прошедшие с тех пор, как они виделись в последний раз, Екатерина выросла в проницательного, хитрого и осмотрительного политика. Да и выглядела она еще привлекательнее, обретя черты зрелой женщины. Салтыков же внешне значительно проигрывал ей, изменившись к худшему. У него появились мешки под глазами, обвисла кожа на лице, его черные волосы поредели, и обнажился некрасивый морщинистый лоб. Он превратился в потрепанного, но молодящегося жуира, который расплачивается за разгульную молодость. То, что Салтыков продолжал от случая к случаю соблазнять дам, было Екатерине известно из сообщений, поступавших к ней от тех иностранных дворов, при которых он был аккредитован. Ей давно уже не было никакого дела до его амурных похождений, но при ее романтической чувствительности можно предположить, что в ее сердце эхом отозвалась старая боль, когда он предстал перед ней. Он вскружил ей голову, а потом оставил ее без всяких надежд. Теперь он мог нанести ей существенный вред, но с немалым ущербом для себя. «Людьми всегда движет эгоистический интерес», — любила она повторять слова Макиавелли.

Нет никаких документальных свидетельств, относящихся к встрече Екатерины и Салтыкова. В своих мемуарах она написала, что при первом их знакомстве Салтыков показался ей «очень гордым и подозрительным человеком». Трудно сказать, служила ли ему гордость и дальше опорой, ибо к 1762 году он оказался в забвении и испытывал разочарование. Его связь с Екатериной, когда он не заботился о соблюдении приличий, сказалась на его дальнейшей судьбе. Ему не суждено было сделать служебную карьеру. Он на всю жизнь остался второразрядным дипломатом, которому не доверяли ответственных поручений и постов и, по сути, держали в ссылке. Он был бродячим посольским чиновником, который перебирался от двора к двору, из одной спальни в другую. Хотя ему и удалось избежать гнева Петра, но он не мог ручаться, что избавлен от дальнейших неприятностей. Зная все это и видя, что время сделало с человеком, которому она однажды отдалась в радостном забытьи, Екатерина должна была проявить немалую выдержку, чтобы не дрогнуть при этой встрече с Салтыковым. Целый час они обменивались незначительными вежливыми фразами и дежурными комплиментами и вряд ли даже упомянули о светловолосом кареглазом мальчике, который навсегда связал их.

Новая власть не поспевала за событиями. Недовольство в солдатских казармах, которое прежде выражалось шепотом, теперь зазвучало в полный голос. Солдаты быстро созревали для мятежа. Тут надо отдать должное братьям Орловым. Они подстрекали их к бунту при каждой удобной возможности, восхваляли Екатерину и ругали Петра. А еще они раздавали деньги от имени Екатерины и угощали в трактирах. Военные реформы Петра III воспринимались словно наказание, а его мирный договор с Пруссией — договор, который, как говорили, был составлен послом Фридриха, — как оскорбление, которое невозможно снести. Солдаты возненавидели своего нового главнокомандующего-немца, а еще больше возненавидели то, что ввели синие прусские мундиры. Жалованье задерживали, и вдобавок стали поговаривать о войне с Данией — ради сохранения голштинских владений императора.

Приготовления к новой кампании пошли полным ходом, когда потеплело и лед на реке подтаял, раскололся на огромные льдины, которые поплыли к морю. К казармам петербургских полков все больше подвозили оружия, боеприпасов, провизии и сгружали в цейхгаузах. Говорили, что Петр сам возглавит русскую армию. Этот поход должен был стать его звездным часом. Это был тот шанс, в котором так долго отказывала ему покойная императрица, — шанс проявить себя на поле битвы. Он будет драться на стороне Пруссии, что было его давнишним желанием. Говорили, что некоторые русские полки уже переданы под командование пруссаков.

Готовясь идти за предводителем, которого они недолюбливали, солдаты открыто осуждали этот поход, говорили о том, что лучше бы на троне сидела жена императора, которая знала и понимала Россию и не презирала ее… Часть солдат хранила верность человеку, которого они считали своим законным государем, каким бы жалким он им ни казался. Однако большинство надеялось на перемены и тайно поклялось сделать все, чтобы они наступили.

К брожению в гвардейских полках добавилось недовольство духовенства. Оно было вызвано тем, что император решил пополнить казну, отобрав церковные земли.

Еще при Елизавете составлялись планы секуляризации огромных земельных владений церквей и монастырей, но их не осуществили. Теперь Петр с новым рвением принялся за дело. Он никогда не скрывал своего презрения к русской церкви, к ее длинному и сложному богослужению с музыкой, к множеству святых на иконостасах, украшенных драгоценными камнями. По правде говоря, любая религия внушала Петру отвращение. Однако Екатерина сказала о нем, что она «никогда не знала более законченного атеиста, чем он, хотя он часто боялся дьявола и Бога тоже, но еще чаще презирал их обоих». Прожив в России много лет, Петр по-прежнему предпочитал относительную простоту и эстетическую суровость лютеранства пышному блеску и изощренности ритуалов русского православия. Он часто оскорблял священников и набожных прихожан тем, что нарочно мешал богослужениям своим громким смехом и неприличными репликами.

Для того чтобы забрать в казну церковные и монастырские вотчины, были посланы военные отряды. В случае сопротивления они захватывали эту собственность силой. Для многих солдат это занятие было позорным, богохульным, но, повинуясь приказам, они вламывались в дома священнослужителей и подвергали их разграблению. Не оставили в покое ни одну часовню, ни один монастырь. Даже монашеские кельи, где не было ничего, кроме голых стен, подвергались нападению.

Официальные протесты духовенства не возымели действия. Создавалось впечатление, что Петр руководствуется мотивами личной мести. Он приказал священникам укоротить длинные волосы и бороды, достигавшие пояса, сменить длинные черные рясы на сюртуки и штаны, полотняные рубахи и треуголки, подобные тем, что носили лютеранские служители культа. Вслед за моральными унижениями последовало и кое-что похуже — император объявил, что сыновья священнослужителей не будут больше освобождаться от воинской повинности, как это было раньше.

Но самое плохое было еще впереди. Не ограничиваясь посягательствами на богатства церкви и ее освященные временем традиции, Петр предпринял шаги, которые многими верующими были расценены как поход против самой веры.

Он вызвал к себе митрополита Новгородского Дмитрия, который за несколько месяцев до этого приветствовал его как самодержца и привел высших сановников к торжественной присяге императору. Петр приказал митрополиту убрать из церквей все иконы, кроме тех, на которых были Христос и дева Мария.

Более сокрушительного удара по русскому православию было невозможно вообразить. Иконы святых — это сердцевина его. Каждый день верующие, стоя перед ними на коленях, молились. Святые вели воинов в бой. В каждом доме был красный угол, где перед иконами денно и нощно горела лампада, освещая продолговатые тонкогубые лики и мерцающие глаза святых. На рынках высились стопки икон, и торговля ими шла бойко. У каждого русского была по меньшей мере одна икона. Самые почитаемые из них передавались из поколения в поколение и считались семейными реликвиями. Люди верили, что некоторые образа обладают чудотворной силой и излечивают от разных хворей. В церквах, больших и малых, иконы внушали верующим страх и благоговение, святые взирали на прихожан со всех стен и колонн. Иконы располагались блестящими рядами на высоком иконостасе, представлявшем врата в святая святых.

Верующие негодовали. К их драгоценным иконам не должно прикасаться. Никому не позволено осквернять святые образа. В этом император зашел слишком далеко. Нельзя терпеть его на троне. И единственной заменой ему была Екатерина. На улицах Петербурга и Москвы уже в открытую говорили о предстоящих важных переменах на самом верху.

«Все ненавидят императора, — отмечал Бретейль. — Императрица обладает мужеством души и разума; любовь и уважение к ней пропорциональны ненависти и презрению к императору». Ненависть распространялась, захватывая все более — широкие круги общества, но пока еще была бессильна. «Говоря по правде, здесь каждый — трусливый раб», — добавлял посол. Он не знал, что люди, в которых он видел лишь трусов и рабов, уже готовились к перевороту.

Начальник полиции барон Корф ясно представлял себе масштабы недовольства в столице. Весь апрель и май его сыщики доносили о брожении, охватившем город, об изменнических разговорах в гвардейских казармах, об обидах, вынашиваемых самими стражами порядка. Он знал, что если не принять немедленные и жесткие меры, может вспыхнуть мятеж. Знал, но ничего не предпринимал.

В течение нескольких месяцев барон входил в ближайшее окружение императора, пользуясь его особым расположением. Он был частым гостем на продолжительных застольях в Зимнем дворце, свидетелем и участником пьяных оргий, которыми заканчивались все пиры. Но в конце мая в его отношениях с императором произошел резкий поворот. В слепой прихоти Петр придрался к какому-то пустяку и поссорился с Корфом. Конечно, он поступил весьма опрометчиво. Барон перестал быть желанным гостем в покоях императора, но теперь его привечала Екатерина. В беседе с ней он сказал, что, когда император уедет на войну, Петербург перейдет на сторону Екатерины, и тогда полицмейстер приложит все усилия, чтобы чаша весов покачнулась в ее пользу.

В начале июня Петр устроил грандиозный пир в честь заключения мира с Пруссией. В огромный зал, где стояли длинные столы, накрытые тонкими белоснежными скатертями, уставленные золотыми блюдами и большими серебряными кубками, постепенно собирались приглашенные. Зал освещался высокими белыми свечами в золотых канделябрах, хотя вечернее солнце еще стояло в небе. Оно не заходило почти до полуночи, и в голубых водах Невы отражалось теплое оранжевое сияние и небо, окрашенное в золотые тона.

Зал заполнялся гостями, подали первое блюдо. Император сидел на возвышении вместе с Елизаветой Воронцовой, чью страховидность не украшали рубины и сапфиры покойной императрицы. Поблизости от них был почетный гость того вечера, прусский посланник. Екатерина, собранная и общительная, сидела в дальнем конце стола, отделенная от своего, мужа сотнями гостей. Она резко выделялась своим черным одеянием. Ее траур по покойной Елизавете еще не закончился.

Петр горделиво смотрел на гостей. Он был здесь хозяином. Офицеры и придворные выполняли теперь его приказы точно так же, как когда-то выполняли повеления ненавистной ему предшественницы. Да, конечно, в городе было неспокойно. К тому же ему недавно доложили о крестьянских волнениях в Астраханской губернии. Туда уже был отправлен полк с заданием арестовать зачинщиков и подавить бунт. Гораздо больше беспокоили его доклады генералов. Они сообщали, что многие солдаты сказались больными и были якобы не в состоянии плыть на судах, чтобы воевать в Дании. Он знал, как с этим бороться. Он выпустил указ, который обязывал всех больных выздороветь. Они не посмеют ослушаться императора.

Принесли очередные блюда и сосуды с вином. Император осушал свой кубок раз за разом, и вот, поднимая его за здоровье прусского посланника, почувствовал, что рука у него сильно дрожит. Среди гостей были и те, кто убеждал его не оставлять страну ради будущих побед в датской кампании. Даже его наставник Фридрих, которого он уважал больше, чем кого-либо, в письмах советовал не уезжать из России до коронования, считая, что этому народу нельзя доверять. Он может восстать против государя, над которым не был совершен обряд миропомазания, означавший, что его власть — от бога. Петр был намерен ехать, что бы ни случилось. Так страстно жаждал он ратной славы. Он не хотел тратить время на поездку в Москву — этот ненавистный, кишащий попами город с сотнями церквей и тысячами надоедливо звонящих колоколов в угоду какому-то замшелому ритуалу.

Петр велел наполнить свой кубок и встал, чтобы предложить тост.

— Давайте выпьем, — сказал он сильно заплетающимся языком, — за здоровье короля, нашего повелителя.

Послышался шелест шелка и скрип отодвигаемых стульев — вставали гости, чтобы поддержать тост.

— За короля Фридриха, — громко произнес Петр. — Он оказал мне честь, дав полк. Надеюсь, что он не отнимет его у меня.

Он повернулся к прусскому посланнику:

— Можете заверить его, что если он попросит, я отправлюсь воевать вместе со всей своей империей хоть к черту на рога.

И с этим император осушил свой кубок. Гости последовали его примеру. Были и другие тосты, в том числе за императорскую фамилию. Все встали и подняли свои бокалы, даже послы франции и Австрии, хмурые русские офицеры, придворные и чиновники. Все они почувствовали зловещую тональность, в какой прозвучал этот тост, силу гнева, который вот-вот мог обуять императора.

Встали все, но не Екатерина. Она продолжала сидеть на своем месте, как бы бравируя своим самообладанием. Она бросала немой вызов тому, что говорил муж. Тот не мог не обратить внимание на ее поведение и пытался пренебречь этим, но в конце концов потерял терпение. Почему, потребовал он ответа, Екатерина не встала, подобно другим?

Все затаили дыхание. Лакеи остановились как вкопанные. Не слышно было звона бокалов, стука вилок и ножей. Екатерина повернулась к Петру:

— Мы пили за здоровье императорской фамилии. Эта фамилия состоит из меня, императора и нашего сына. Как я могла вставать, чтобы пить тост за саму себя?

Выведенный из равновесия непоколебимым спокойствием Екатерины, логической неуязвимостью ее суждения, Петр закричал:

— Дура! Дура!

Его голос отдавался эхом в огромной палате. Гости, напуганные грубостью и животной злобой императора, сидели, боясь даже глазом моргнуть.

Екатерина понимала, в каком опасном положении она оказалась, но сохранила выдержку. Перед этим приемом она уже приняла решение. Она не будет больше наблюдать за тем, как ее муженек ломает комедию власти. Она не будет сложа руки ждать, когда он отомстит ей. Она позволит тем, кто жаждал действий, приступить к выполнению задуманного. С их помощью и доверившись невидимой руке, которая направляет все события, она взойдет на трон.

Глава 17

Тянуло с Балтики влажной свежестью. Было тепло. На горизонте повисло бледно-золотистое мутноватое солнце, и мглистые сумерки уступали место неяркому свету. Легкая карета, что неслась из столицы к Петергофу, подскакивала на рытвинах, не сбавляя скорости даже тогда, когда лошади спотыкались, а ее хрупкий деревянный остов сотрясался, грозя вот-вот развалиться. В карете сидели Алексей Орлов и лейтенант Василий Бибиков, переодетый лакеем. Они спешили к Екатерине со сверхсрочным известием. Один из заговорщиков, на которого она так надеялась в борьбе за трон, был арестован, и поэтому его сотоварищи, опасаясь, как бы под пытками он не выдал их замысел, решили, что пришло время действовать.

Было 28 июня, то есть оставалось два дня до отъезда Петра с войском в Данию. Уже несколько недель Екатерина и ее сторонники тайно готовились к захвату власти, встречаясь в доме княгини Дашковой. Им удалось привлечь на свою сторону многих гвардейских офицеров, а также тысячи рядовых, которые поклялись прийти на помощь Екатерине по первому ее зову. Возглавлял заговор Григорий Орлов — он вложил всю свою колоссальную энергию, использовав высокое положение, вербуя новых сообщников. Вместе с братьями Григорий позаботился о том, чтобы предотвратить возможное сопротивление армии, заручившись поддержкой артиллерийского корпуса. В это время. Панин, главный советник Екатерины, обеспечивал, так сказать, политический успех заговора. Он же отвечал за безопасность наследника трона Павла, который, как утверждала молва, мог быть отвергнут своим отцом и тогда разделил бы судьбу Екатерины.

Панин вместе с Екатериной написали манифест, который предполагалось обнародовать в день, когда власть перейдет в ее руки. Сейчас он находился в печати (под покровом величайшей тайны этим рискованным делом занялся один из офицеров).

Карета остановилась возле небольшого загородного особняка «Мон Плезир», где жила Екатерина. Бодрствующие слуги проводили великана Алексея Орлова в ее опочивальню. Он осторожно разбудил императрицу.

— Пора вставать! — сквозь сон услышала она голос, звучавший на редкость спокойно и уверенно. — Все готово к вашему провозглашению.

Заговорщики договорились о том, что в случае измены или провала гвардия немедленно выступит единой силой и провозгласит Екатерину императрицей, независимо от того, где в этот час будет находиться Петр и чем будет занят. Кстати, сейчас Петр был в Ораниенбауме, то есть в нескольких верстах отсюда со своими полутора тысячами голштинцев. Он, должно быть, еще отсыпается после очередной попойки. Если Екатерина, не мешкая, поедет в столицу, и счастье не изменит ей, то, возможно, удастся завладеть городом до того, как супруг распорядится ее арестовать.

Служанки второпях надевали на нее самое простое из черных платьев — она продолжала носить траур по покойной императрице, — а Орлов рассказал ей об аресте лейтенанта Пассека, крамольные слова которого подслушал агент императора. Екатерина поняла, что нельзя терять ни минуты. Она села в поджидавшую ее карету, которая вихрем полетела в Петербург. В дороге, подскакивая на выбоинах, она стряхнула с себя остатки сна и попыталась собраться с мыслями. Наконец пробил ее час. Пора проявить решимость! Когда-то она сказала французскому посланнику: «Нет в мире женщины более смелой, чем я». А Чарльзу Хенбери-Уильямсу призналась, что ее заветная мечта — достичь «наивысшего величия». И теперь ей предстояло доказать, что это вовсе не пустые слова.

Вот впереди показались петербургские пригороды, и Екатерина вернула свою мысль к насущным делам. Согласно их первоначальному плану гвардейцы, выждав удобный момент, должны были арестовать Петра в его дворцовых покоях, запереть там и не выпускать. А потом надо было разоружить императорскую стражу. Теперь же заговорщики были вынуждены менять план действий на ходу. Заручившись поддержкой гвардии, они могут овладеть городом, изолировать Петра в Ораниенбауме, может быть, даже взять его резиденцию в осаду. Любой ценой надо было помешать императору и его сторонникам связаться с иноземными правительствами, воспрепятствовать попыткам искать убежища за границей.

Сомнения терзали Екатерину, пока карета грохотала по булыжнику, тряслась на немощеной избитой дороге, что вела в город. Все ли гвардейцы признают в ней государыню? И сколько человек пожертвуют своими жизнями за ее приход к власти? Хватит ли у нее времени исполнить все задуманное? Поддержит ли ее население столицы? Не секрет, что Петр был люб простонародью, ненавистен дворянам, армии и духовенству. Впрочем, Екатерина была тоже любима народом. Пожалуй, даже сильнее, чем ее супруг. Победит ли она? Хватит ли у нее мужества выстоять в этой схватке? Но прочь сомнения! У нас нет выбора! Еще несколько недель назад — в ночь, когда праздновали заключение мира, Екатерина почувствовала, что настал решающий час и медлить нельзя.

И вот теперь она и ее друзья-заговорщики заявили о себе в открытую. Им оставалось одно из двух: либо грудь в крестах, либо голова в кустах. А уж Екатерину-то никто бы не смог упрекнуть в малодушии.

Карета, накренившись, остановилась у обочины. Лошади были в мыле и едва держались на ногах. Тут поджидала Екатерину другая карета, рядом с которой высилась богатырская фигура Григория Орлова, главного вдохновителя заговора. Особенно внушительно он выглядел благодаря красно-зеленому мундиру. «В этом деле буквально все сделано им», — напишет впоследствии Екатерина о Григории Орлове. Он был ее вестником, ее любовником, ее сторонником. Она села рядом с ним в карету, и кучер щелкнул кнутом.

Орлов тщательно обдумал маршрут Екатерины в Петербург. Сначала они поехали к деревянным казармам Измайловского полка, где многие солдаты и десять офицеров стояли за Екатерину. Зажигательные речи Орлова, подкрепленные щедрыми денежными подношениями и бесплатной водкой, сделали свое дело. Велев Екатерине подождать, Орлов выпрыгнул из кареты и уверенно зашагал в казарму, где его уже поджидали несколько заспанных офицеров. Найдя барабанщика, Орлов приказал ему бить побудку. Тотчас на этот сигнал из казарм начали выскакивать солдаты — одетые и полуодетые.

Орлов подал знак — из кареты вышла Екатерина. Она встала перед поднятым спозаранку полком, и солдаты уставились на нее во все глаза: вот она стоит перед ними такая пригожая и царственная, в простом черном платье, каштановые волосы скромно зачесаны назад. До солдат доходили слухи, что император грозился посадить ее под арест. Она еще не проронила ни слова, а они уже поняли, что ей грозит опасность.

— Матушка! Наша маленькая матушка! — выкрикивали они и кинулись к ней, целовали руку, носок башмака. Одни плакали, другие низко кланялись, падали на колени, припадали губами к пыльному подолу ее незамысловатого платья.

А из казарм валом повалили солдаты. Кое-кто из офицеров кричал в защиту Павла и равенства. Другие колебались, помня о клятве, данной императору, которого назвала своим наследником покойная государыня Елизавета Петровна. Но появление Екатерины словно бы отмело в сторону все сомнения. А если они и были, то бесследно растаяли после того, как командир Кирилл Разумовский прочитал манифест Екатерины о ее правах на престол, а полковой священник отец Алексий привел солдат и офицеров к присяге.

С криками, пением и восклицаниями, с призывами к зевакам, собравшимся возле казарм, гвардейцы кинулись за каретой Екатерины, которая полетела к семеновцам. Молва о прибытии Екатерины бежала впереди нее. Солдаты Семеновского полка, радуясь избавлению от ненавистного императора, высыпали вместе с дюжиной офицеров на дорогу, навстречу екатерининской карете, готовые принести государыне присягу верности.

Было уже около девяти утра. Столица проснулась и гудела как улей. Солдаты из других казарм торопились присоединиться к растущей толпе сторонников Екатерины. Военные, идя за ее каретой, сбрасывали с себя на ходу ненавистные мундиры прусского образца, введенные Петром, и надевали родную отечественную форму. Священники, не на шутку напуганные слухами о том, что у себя в часовне Петр ввел лютеранское богослужение, и встревоженные распоряжением императора убрать иконы, радовались, что теперь будет править не Петр, а государыня Екатерина. Кто-то сказал, что Петр умер, и Екатерина приняла от него престол. Другие шепотом сообщали, что Петр, дескать, продал русскую армию прусскому королю, и в отместку за это солдаты сбросили его с трона.

Солдаты из недавно распущенной императорской лейб-гвардии, многие из которых двадцать один год назад помогали взойти на престол Елизавете, присоединились к людской толпе, последовав примеру конной гвардии. Они шли в боевом порядке, возглавляемые офицерами, с ликующими криками, возвещая об избавлении России.

Толпа росла и росла. Серый утренний воздух звенел возгласами «Виват!». Тысячи военных, как конных, так и пеших, спешили за каретой, в которой сидели Екатерина и Орлов. А возглавлял это шествие отец Алексий с серебряным крестом в руках. Вскоре стало ясно, что ни городовые, ни верные Петру голштинцы, которые все еще находились в Ораниенбауме, на расстоянии нескольких часов езды от столицы, и никто из членов императорского кабинета не смогут отстоять государя. Екатерина получила заверения от начальника артиллерии, генерала Вильбуа, что ни одна пушка не выстрелит по мятежникам. Что до членов сената, то они уже давно выступали против самоуправства Петра и его радикальных преобразований. За несколько месяцев, что Петр находился у власти, он присвоил себе многие из прав, которые сенаторы считали своими. А совсем недавно он бросил им прямой вызов, запретив издавать какие бы то ни было указы без его высочайшего одобрения. Иными словами, сенаторы были рады избавиться от такого правителя.

Лишь Преображенский полк — один из самых старых гвардейских полков — проявил строптивость. Когда солдаты-преображенцы, не слушая приказов начальства, бросились из казарм навстречу Екатерине, кое-кто из офицеров попытался их остановить. Эта стычка, однако, обошлась без крови: сторонники правящего императора сложили оружие и принесли присягу верности Екатерине. Один офицер из гренадеров набросился на своих собственных солдат. Он даже замахнулся на них шпагой, но под напором толпы был вынужден спасаться бегством. Лишь несколько верных императору упрямцев пытались стоять до конца, но и они вскоре прекратили сопротивление, так как были арестованы.

С поразительной быстротой гвардейцы заняли дворец, где отсиживались перепуганные сенаторы, ожидая, чем закончится схватка за престол. Военные, верные Екатерине, готовы были защищать город от тех, кто еще стоял за императора. А Екатерина тем временем поспешила придать узурпации законный характер. В сопровождении офицеров она вошла в Казанский собор. И там, принародно, под взглядами святых была провозглашена «самодержицей, императрицей» и получила благословение митрополита Петербургского. Панин привел в собор Павла, который стоял рядом с матерью. Под колокольный звон и кадильный дым семилетний мальчик был объявлен наследником Екатерины.

Из благовонного полумрака собора новоявленная государыня вышла навстречу ликующему народу. Правление своенравного Петра оборвалось, как дурной сон. На престол взошла добросердечная правительница. Колокола трезвонили без умолку. Как говорится, император был сброшен с престола быстрее, чем можно скушать завтрак. Жена сменила мужа на троне.

На широких проспектах не было шумных толп.

Единственной приметой перемен были пикеты, появившиеся На каждом углу и мосту, и верховые патрули, что шли неспешной рысцой по петербургским улицам, дабы убедиться, что в городе сохраняется спокойствие.

Во время этих событий пострадал екатеринин дядя Георг, командующий конной гвардией, которого подчиненные терпеть не могли. Он пытался бежать из Петербурга, очевидно, к императору в Ораниенбаум, но был арестован. Те, кто его схватил, издевались над пленником. Мстительно настроенная толпа ворвалась в его роскошный особняк, подаренный Петром, и занялась грабежом и уничтожением бесценных сокровищ. Предполагая, что ее дяде грозит опасность, Екатерина отправила людей на его спасение. Увы, они появились слишком поздно и не смогли предотвратить грабеж.

Екатерина не стала упиваться своей победой, а поспешила в Зимний дворец, где уже собрались члены Сената и высшая иерархия духовенства. Там и был оглашен и одобрен ее официальный манифест, который затем прочитали собравшемуся у дворца народу.

«Мы, милостью Божией, Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица всея Руси…», — звучали его первые слова. Впервые за всю историю этого громкого титула удостоилась немецкая принцесса, нареченная при рождении Софией Ангальт-Цербстской.

«Все верные сыны Российского отечества вовремя осознали угрозу, нависшую над Российской империей. Положение Православной Греческой Церкви оказалось поставлено под угрозу через неуважение к нашим достойным формам богослужения и даже поставлена опасность обращения в иную веру. Наша возвышенная Россия оказалась преданной, а ее столь дорого доставшиеся плоды войны отняты у нас, а вместо них ей на шею надели ярмо ее заклятого врага — и ради чего? Чтобы навязать нам бесславные условия мира».

«По этим причинам из-за того, что всем нашим верноподданным угрожает опасность, — говорилось далее в манифесте, — мы видим свой долг в том, чтобы с Божией Помощью и ведомые его справедливостью, а также движимые ясным и откровенным желанием наших преданных подданных, чтобы взойти на престол всея Руси, на котором наши верные подданные принесли нам присягу верности».

Екатерина видела себя заступницей России и русских, говорилось в ее заявлении. То, что Петр разрушал, она намеревалась восстановить. И венец государыни ей полагался как избавительнице, а не как обладательнице наследственных или юридических прав. По сути, Екатерина бросила вызов наследственным правам и своими действиями попрала закон.

Никто не понимал это лучше, чем она сама. Проведя смотр войск, в котором участвовало более сорока тысяч человек, Екатерина заперлась в Зимнем дворце со своими советниками, дабы обсудить план дальнейших действий. Она послала гонцов с копией манифеста во все провинции. В Кронштадт поехал адмирал Талызин, чтобы заручиться поддержкой флота. Она велела митрополиту доставить во дворец символы монаршей власти — корону, скипетр и священные книги. Екатерина понимала, какое значение придают этому ее подданные. Кроме того, она знала, что в ближайшем будущем восхождение на престол будет закреплено официальным венчанием.

Курьеры сновали взад-вперед весь день, принося вести и увозя с собой распоряжения губернаторам и начальникам гарнизонов, передавая послания дипломатам и доставляя письменные известия от них и от разных чиновников.

Было решено, что Екатерина поедет под охраной военных в Петергоф, где еще находился низложенный император. Если все пройдет так, как они надеялись, Петра арестуют и отправят в Шлиссельбург, где уже томился Иван. Она почувствует себя в полной безопасности лишь тогда, когда Петр будет в каземате под недремлющим оком стражи.

В тот же день в Петербург из Петергофа приехал канцлер Михаил Воронцов — одна из главных фигур в окружении Петра. Солдаты позволили ему беспрепятственно въехать в город и сопровождали до самого дворца, где он встретился лицом к лицу с женщиной, которая долгие годы была его политической противницей. Теперь она крепко держала столицу в своих руках. Воронцов, не выказав ни малейшего страха, отправился к Екатерине, как к жене, поднявшей бунт против своего супруга-императора. Слова его прозвучали как обвинение. Не удостоив канцлера ответом, Екатерина велела отвести Воронцова в Собор, где под нажимом и угрозами он был вынужден принести ей присягу.

А потом во дворец прибыли два еще более опасных посланника — князь Трубецкой и Александр Шувалов. Император приказал им проверить, верны ли слухи о том, что Преображенский полк восстал и поддерживает Екатерину. Сама же Екатерина была уверена, что эти двое получили секретное задание убить ее. А поэтому, чтобы они не натворили каких-либо бед, их насильно отвели в Собор и принудили там дать клятву на верность Екатерине.

На Петербург опустилась белая ночь. Солдаты, расставленные по всему городу еще утром, устало зевали на посту, но не теряли бдительности. От души радуясь восшествию Екатерины, горожане заполнили кабаки, где вино лилось рекой, стоял праздничный шум. Правда, ближе к ночи между пьяными гуляками вспыхивали потасовки, а кое-кто пробовал громить лавки. Городовых на улицах не было видно. Начальник полиции барон Корф, хотя и был предан Екатерине, попал под арест. Вскоре его отпустили, но наведением порядка на улицах он не занимался.

Сама Екатерина уже валилась с ног от усталости, но, подстегиваемая страхом и возбуждением, превозмогла себя и продолжала действовать. Она надела ярко-зеленый с красной отделкой мундир полковника Преображенского полка и под оглушающие приветственные возгласы выехала к солдатам на белом коне. На ногах у нее были высокие черные сапоги, а на голове черная треуголка, отделанная золотым позументом и мехом. Екатерина уверенно держалась в седле, поражая воистину царственным видом. Неудивительно, что люди любовались ею. Лицо было хотя и бледное, но полное решимости. Сбруя на коне тускло поблескивала в неясном вечернем свете. Некоторые даже расплакались от умиления, растроганные до глубины души видом прекрасной женщины, который так контрастировал с воинственным нарядом и позой.

Екатерина возглавляла арьергард. Рядом с ней гарцевала княгиня Дашкова в форме гвардейца и еще несколько офицеров. Среди сопровождавших ее были и те двое, посланные с тайным заданием лишить ее жизни — граф Шувалов и князь Трубецкой. Прошло несколько часов, и они оба решительно отвернулись от своего старого хозяина, убедившись, что его дело проиграно.

Армия медленно двигалась из города по дороге к Петергофу. Несмотря на поздний час, жители выходили на улицы, чтобы приветствовать Екатерину громким «Виват!». Как только городская окраина осталась позади, установилась удивительная тишина, нарушаемая лишь цоканьем копыт и лязгом металла. Погрузившись в молчание, колонна двигалась дальше в сумеречном свете. Наконец люди, готовые вот-вот рухнуть от усталости, добрались до постоялого двора и решили расположиться там до рассвета на ночлег.

Утро 28 июня началось для Петра хорошо. Он вместе со своими приближенными прискакал из Петергофа в Ораниенбаум. С ним были Елизавета Воронцова, прусский посол барон Гольц и целая плеяда дам. Петр и его компания пребывали в беззаботном настроении. Император радовался тому, что через два дня он отправится в Данию, где надеялся блеснуть своим полководческим дарованием. Его карета еще была в пути к Ораниенбауму, когда один из адъютантов, высланный вперед, прискакал с тревожным донесением: Екатерина таинственным образом исчезла. Никто из слуг не мог сказать, где она находится. Петр вспылил. Довольно бесцеремонно он высадил из кареты сопровождавших его дам, а сам помчался в «Мон Плезир». Там он вбежал в те же самые двери, через которые всего каких-то восемь часов назад вышел Алексей Орлов. Петр потребовал у прислуги ответа, куда они спрятали Екатерину.

Дав волю гневу, он с громкими проклятиями метался по всему дому, заглядывая в каждый чулан, за каждую штору, а бедные слуги стояли ни живы ни мертвы от страха. Он то и дело звал жену, словно имя могло вызвать к жизни некий призрак. Екатерины нигде не было. Между тем спутники Петра добрались до «Мон Плезира», и император прекратил поиски своей супруги.

— Что я тебе говорил! — крикнул он Елизавете Воронцовой. — Эта женщина способна на что угодно!

А дальше Петр стал в тревоге размышлять, на что же, собственно, способна Екатерина. Один голштинец, который случайно оказался в городе и стал свидетелем событий, каким-то чудом выбрался из столицы, когда на дорогах еще не было выставлено кордонов. Он принес весть о беспорядках в Петербурге. Ошеломленный и разгневанный предательством жены, Петр поначалу предположил, что просто на улицу вышли крикливые смутьяны и устроили заварушку, похожую на обычные кабацкие драки. Что же касается нелепых притязаний Екатерины на престол, то Петр отказывался верить, что его подданные клюнут на эту удочку.

Придворных же известия из столицы встревожили больше, чем самого Петра Петр позвал своих секретарей и усадил их сочинять послание с язвительными обвинениями в адрес Екатерины. Он также отдал распоряжение своему канцлеру вместе с Александром Шуваловым и князем Трубецким выехать в столицу и уговорами или силой устранить Екатерину с арены действий. Петр послал в Петербург гонцов, приказав им выяснить, что же там происходит, а также отдать распоряжение гвардейским полкам срочно идти к Ораниенбауму для защиты императора и его двора. Петр мимо ушей пропустил слова прусского посланника, который советовал ему бросить все и поскорее уносить ноги в Финляндию.

Он отправил курьера в Петергоф, поручив от его имени вызвать в Ораниенбаум голштинцев, велев прихватить с собой пушки. Если Екатерина настолько глупа, что станет штурмовать дворец, то пусть так и будет. Тогда она убедится, из какого теста выпечены верные ему войска.

Поджидая из Петербурга своих гонцов и вызванные гвардейские полки, Петр занимался подготовкой к обороне, отклонив предложение знатока дворцовых переворотов, генерала Миниха, срочно отправиться в столицу с военным эскортом и лично встретиться с мятежниками. Теперь Петр отверг и другой совет Миниха — укрыться в крепости Кронштадта, который отделял от Ораниенбаума лишь залив.

Правда, Петр все-таки послал в Кронштадт двух офицеров, не подозревая о том, что комендант уже получил распоряжение от новой императрицы закрыть ворота крепости. Поджидая голштинцев, император отобедал в саду со своей любовницей и другими дамами, подняв бокал за свой будущий военный успех, а потом, взбодренный вином и призрачными надеждами, отдыхал безмятежно. Его не очень беспокоило то, что ни один из его посыльных не вернулся из Петербурга и что Воронцов, Трубецкой и Шувалов тоже уже запаздывали.

Когда же голштинская гвардия наконец прибыла, Петр тотчас отдал приказ оставаться в Ораниенбауме. Он расставлял по дворцу солдат, словно шахматные фигуры, как когда-то в детстве расставлял своих оловянных солдатиков. Это заняло его целиком и полностью, заглушив все те сомнения, что точили его душу. Собственно говоря, Петру еще ни разу не доводилось командовать армией в настоящем сражении, несмотря на все его хвастливые рассказы о своих подвигах. И если Екатерина выставит против него своих приверженцев, хватит ли у него мужества столкнуться с противником лицом к лицу? А что, если гвардейские полки Петербурга отвернутся от него?

В конце концов осоловелый и не способный к действию Петр согласился ехать в Кронштадт. Может быть, чутье подсказывало ему, что подкрепления из Петербурга он не дождется и что жена ловко выхватила у него из рук власть. Но Петр боялся признаться в этом самому себе. Он искал забвение в вине, орал на придворных, говорил, что ни за что не поднимется на борт судна, идущего в Кронштадт, пока на корабль не погрузят изрядный запас вина и все кухонные принадлежности. Целый час слуги грузили на корабль императорские бутылки и фляги, горшки и кастрюли, а вместе с ними и всю свиту из пятидесяти человек. То, что не поместилось на вельботе, затолкали на небольшую яхту. Наконец почти в полночь оба судна отчалили от берега.

Вояж омрачился промозглым ночным холодом, и Петр пытался согреться, потягивая вино. Мысли его оставались спутанными, а к недоумению начали примешиваться дурные предчувствия и страх. Ему не к кому было обратиться за поддержкой, разве только к любовнице, которая теперь и сама была бледна, как полотно, от тревоги и усталости. Когда же впереди показались огни крепости, лоцман вельбота доложил, что вход в гавань перегорожен цепями и путь закрыт. Должно быть, в эту минуту Петр ощутил страх, но честолюбие еще давало о себе знать.

Он вскочил в шлюпку, сел на весла и принялся грести, плывя к крепости.

— Немедленно снимите эти цепи! Это говорю вам я, ваш император! — скомандовал Петр, когда шлюпка приблизилась к сторожевой башне. Приказав поднести поближе фонарь, он расстегнул мундир, и стали видны ордена на его груди, подтверждающие, что он и есть тот, кем себя назвал. От прозвучавшего ответа все у Петра внутри похолодело.

— Нет у нас императора — одна императрица!

Шлюпка поплыла прочь, и тогда в крепости зазвучали трубы, загрохотали барабаны, призывая к оружию. До ушей Петра донеслись возгласы: «Виват Екатерина! Виват Екатерина! Виват!».

Но еще не все было потеряно. Вернувшись на вельбот, Петр решил найти убежище в каком-нибудь западном порту, хотя у него на пути стояли военные корабли. Может, ему стоит доплыть до какой-нибудь провинциальной крепости, гарнизон которой все еще верен ему? Тогда он еще мог бы вернуть престол.

Петр услышал вокруг себя голоса, но не стал прислушиваться к словам. Он утратил способность мыслить, не говоря уже о том, чтобы действовать. Им овладело отупляющее безразличие то ли от вина, то ли от холода, то ли от сознания того, что он лишился всего. Приказав лоцману вести вельбот назад в Ораниенбаум, Петр заперся в темной каюте и вскоре заснул, уткнувшись лицом в колени любовницы.

Глава 18

Петр капитулировал в Ораниенбауме перед Алексеем Орловым и его гусарами на следующее утро, 29 июня. Вскоре после этого он подписал наспех составленный документ об отречении, отдал шпагу и с совершенно потерянным видом снял свою любимую форму, сдавшись на милость победителям.

Он уже не был государем всея Руси, став просто Петром, супругом императрицы Екатерины, несчастным пленником, чья жизнь была в руках его многострадальной жены, у которой имелись причины воздать ему по всем статьям.

Петр написал Екатерине патетическое письмо, в котором признавал, что дурно обходился с ней, каялся и молил о прощении. Он хотел одного — покинуть Россию и найти прибежище в Голштинии вместе с любовницей и военным эскортом. Панин, свидетель печальной и позорной драмы бывшего императора, поморщился брезгливо, когда Петр, умоляя о пощаде, схватил его руку и пытался поцеловать. Елизавета Воронцова в страхе перед новой императрицей упала на колени, умоляя Панина не разлучать ее со своим низвергнутым повелителем. Однако своим распоряжением государыня недвусмысленно давала понять, что Елизавету Воронцову надлежит отправить в родительский дом, а Петра доставят в его имение Ропшу, где он будет содержаться под зорким оком Алексея Орлова, пока для него не подготовят постоянное место в Шлисельбургской крепости, где до сих пор томился несчастный Иван.

И хотя враждебная власти сила еще не дала о себе знать, ни Екатерина, ни ее советники не были уверены, что Петр не даст повода к новому государственному перевороту. Пусть он и был бесхребетным человеком, но представлял угрозу, потому что сделался символом для тех, кто был недоволен переменами. А если учесть брожение в Петербурге, то самым разумным представлялось упрятать подальше бывшего императора.

После стремительных событий 28 июня политические страсти в столице еще не улеглись. Обычная будничная жизнь заглохла, но зато пьянство и пьяные драки стали повсеместными, и императорским распоряжением были закрыты все кабаки. Гром военных парадов, перезвон колоколов, крикливые захмелевшие гуляки — все это слилось в такой оглушительный рев, что привычная жизнь была попросту невозможна. Да и к победному ликованию примешивались дурные предчувствия. Хотя на каждой улице, на каждой площади были выставлены вооруженные часовые, ни народ, ни солдаты не чувствовали себя в безопасности. Поползли слухи о предательстве Пруссии, и любой, на ком была прусская униформа, был вынужден спасаться бегством. Однажды ночью в казармах Измайловского полка началась настоящая суматоха, когда солдаты были подняты на ноги по ложной тревоге. Кто-то пустил нелепый слушок о том, что прусские войска численностью в тридцать тысяч идут на Петербург, чтобы низложить Екатерину. Екатерине пришлось самой ехать в казармы и лично успокаивать солдат.

6 июля из Ропши пришло известие, что Петр мертв, став жертвой бурной стычки с одним из стражников, князем Федором Барятинским. Начало правления Екатерины было омрачено этой вестью, и призрак тех первых дней будет преследовать императрицу до конца жизни.

По словам Алексея Орлова, пославшего Екатерине письмо из Ропши, это «несчастье» явилось полной неожиданностью, хотя, по всей видимости, к тому шло. Вспыхнула ссора, противники сцепились, в поединке, «мы никак не могли их разнять, и вот его уже не стало». Скорее всего, истина была куда ужасней: Орлов или кто-нибудь из его подчиненных задушили Петра, зная, что оказывают императрице величайшую услугу.

Кто и когда предложил убить бывшего императора — это остается тайной. Екатерине, безусловно, это убийство было выгодно, тем более, что оно произошло на глазах ее главного сообщника Алексея Орлова и верных ему людей. Но приписать смерть Петра лишь чрезмерному рвению Орлова — значит сбросить со счетов решительность самой Екатерины и ее политическую прозорливость, способность предвидеть самое невероятное. Екатерину не заподозришь в излишней чувствительности или же в щепетильности, которые не позволили бы совершить то, без чего никак нельзя было обойтись. Что там говорить о безнравственности того или иного шага, если нужно было удержать власть, которая нелегко досталась. Ведь теперь у нее в руках огромное государство. Возможно, она не давала никаких прямых распоряжений, более того, даже не намекала на то, что желает скорейшей кончины супруга. И тем не менее ее недоброжелатели не замедлили отметить, что никто из участников ссоры не был наказан.

Весть о смерти мужа Екатерина встретила спокойно, хладнокровно. Лишь на следующий день дала волю слезам, выплакавшись на плече у княгини Дашковой. Ее тревожили две вещи — как отнесется народ к смерти Петра и как воспримет это событие ее мудрый советник Панин, который, как она опасалась, придет в ужас от содеянного зла и, может быть, попытается отмежеваться от нее. Ведь Панин настаивал на том, чтобы учредить регентство, а вовсе не заменять Петра Екатериной. Возможно, для него смерть Петра — это его собственная крупная ошибка и прямое доказательство того, что Екатерина не способна держать бразды правления.

Несколько часов подряд Екатерина, Панин и, вероятно, двое-трое ее приближенных напряженно обсуждали случившееся. До сих пор не обнаружено никаких письменных свидетельств о том, что говорилось на том совете, который, видимо, стал серьезным испытанием для Екатерины как государственной деятельницы. По словам французского посланника Беранже, Екатерина призвала на помощь весь свой дар красноречия, убеждая Панина, что она совершенно не причастна к гибели супруга. Похоже, он поверил ей и даже помог написать официальное сообщение о смерти Петра.

Согласно этому документу, бывший император страдал от колик, находясь под стражей, и скончался, когда они усилились после обострившегося геморроя. Русскому народу было велено воспринимать эту трагедию как «свидетельство божьего помысла», как некий знак, говорящий о том, что сам Господь избрал Екатерину на престол. Всех подданных призывали взглянуть на тело, которое будет выставлено для прощания в Невской лавре.

Тысячные толпы прошли перед гробом, глядя на бренные останки императора Петра III. Многие в ужасе отшатывались при виде усопшего. Лицо его под огромной треуголкой имело фиолетово-черный оттенок, а шея была прикрыта пышно завязанным галстуком. Люди перешептывались, что галстук нарочно уложен так, чтобы не были видны кровоподтеки, оставленные руками убийцы. Говорили еще, что Петра сначала отравили, а потом задушили.

Надо ли удивляться, что после всего этого волна недовольства, вырвавшись из столицы, пошла гулять по всей России. В провинции, где, в отличие от Петербурга, Петра никогда не считали злодеем, он был искренне оплакан народом. Некоторые провинциальные полки осудили столичных гвардейцев за то, что те возвели на трон Екатерину. Многие осудили Екатерину — кто открыто, кто тайно — за то, что запятнала себя цареубийством и узурпацией.

После похорон императора долго не умолкали возмущенные пересуды. Екатерина отказала супругу в чести быть, погребенным в Петропавловском соборе — усыпальнице российских правителей. Петра похоронили в Невской лавре, вдали от его предков, как бы обрекая его на вечное бесславие. Правду сказать, Петр стоял особняком, отличаясь от царей-предшественников тем, что не был коронован, а, стало быть, лишен божьей благодати, которую дает монарху это таинство. Как бы то ни было, но странные похороны, похоже, подтверждали подозрение по поводу насильственной кончины. И вину за это возлагали на Екатерину, которая даже не была на похоронах: якобы так решил сенат, учитывая ее нездоровье. Суждения русских людей внушали тревогу, но еще больше беспокоили императрицу газетные отклики в западно-европейских странах. Повсеместно Екатерину осудили как варварскую владычицу варварской страны, где власть несла на себе клеймо жестокости и насилия, а гуманные формы правления еще были неизвестны. Для Екатерины, считавшей себя светочем просвещения во тьме невежества и дикости, подобные обвинения были особенно оскорбительны. Сравнения с Иваном Грозным или английской королевой Изабеллой, велевшей убить своего мужа Эдуарда II, не давали ей покоя. Ведь Екатерина видела себя продолжательницей дела Петра Великого или же подобием английской королевы Елизаветы. И тот, и другая были хозяевами собственной судьбы и судьбы своей страны.

Некоторые политики, как в России, так и за ее пределами, были уверены, что правительство Екатерины долго не продержится. Они считали, что любая женщина, которая правит единолично, без мужской защиты и авторитета, не имея государственного опыта, непременно станет жертвой очередного переворота, правительственного кризиса или военного мятежа. Английский посланник лорд Бекингем называл Россию «одной громадной массой горючего материала с поджигателями на каждом углу». Как не согласиться с этим суждением, если в августе взбунтовался Семеновский полк?

Себялюбивые гвардейцы готовы были затеять смуту по всякому поводу — достаточно одной искры.

В полночь барабанная дробь подняла солдат. Схватив спросонья ружья, они бросились во двор казармы, толкаясь и ругаясь. Раздались выстрелы, завязалась потасовка. Весь квартал проснулся, охваченный страхом, — люди решили, что это очередной мятеж. С большим трудом офицерам удалось утихомирить солдат. Весть о происшедшем докатилась до Екатерины, всполошив ее не на шутку.

На следующую ночь все повторилось: опять подняли солдат по тревоге, опять возникла толкотня на казарменном дворе. На этот раз к мятежным солдатам присоединились несколько офицеров, а те, кто не поддался панике, восстановить порядок не сумели.

Екатерина немедленно приняла меры. Многие солдаты и офицеры были арестованы и в срочном порядке высланы в отдаленные места, где им суждено было прозябать до конца дней своих. И все-таки угроза гвардейского мятежа не была устранена. Нетрудно было понять, что гвардейцы, которые возвели Екатерину на престол, могли с той же легкостью свергнуть ее.

Но у правительства Екатерины, которое едва оперилось, были заботы потяжелее, чем смута среди гвардейцев. Надо было побороть хаос в управлении страной, который достался в наследство от Елизаветы. Одного этого, как считали знатоки, было достаточно, чтобы у государыни и ее советников головы пошли кругом.

Правительство Екатерины оказалось на краю пропасти. Нужно было срочно заниматься налогами. Казна была пуста, государственный долг достиг нескольких миллионов рублей и продолжал расти с головокружительной быстротой. Об иностранных кредитах нечего было и думать, поскольку в Европе Россия потеряла доверие. Правительство задолжало армии. А ведь только на нее оно и могло рассчитывать при нападении чужеземцев, при наведении порядка в стране, при подавлении мятежей, наконец, при сборе налогов.

Правление Екатерины сопровождалось все новыми и новыми несчастьями. Неурожай вызвал голод и неуплату податей. Многие крестьяне бежали от своих помещиков. То тут, то там вспыхивали бунты. Губернские и уездные власти выпустили вожжи из рук. Мятежи грозили распространиться по всей стране.

А тут еще турки и татары то и дело совершали набеги на русские земли, уводя с собой пленных в рабство. Разбойники пошаливали на дорогах. На Волге шайки грабили купеческие суда.

На кого могла положиться Екатерина? На сенат, на губернаторов, сидевших без жалованья, на немногочисленный слой чиновников, которым просто не по силам было держать под надзором необъятные просторы России? Все эти трудности лучше, чем кто бы то ни был, осознавала сама Екатерина. Вот что она писала, вспоминая первые недели своего правления: «Сенат оставался в сонном состоянии, глух к государственным делам. Законодательные органы достигли такой степени продажности и разложения, что их трудно было узнать».

Прекрасно видя, сколь некрепка власть в ее руках, Екатерина обхаживала сенаторов и крупных чиновников, завоевывая их преданность. Она понимала, что никто не хочет взваливать на себя тяжкую ношу управления страной, но зато все охотно подчеркивают собственную значимость.

Екатерина ежедневно просиживала долгие часы со старыми чиновниками, которые давали ей наивные советы, досаждали просьбами и выдвигали неосуществимые прожекты. Она призналась французскому посланнику, что чувствует себя зайцем, загнанным охотничьими псами, и вынуждена метаться из стороны в сторону, несясь то туда, то сюда, чтобы избавиться от преследования.

При всем том Екатерина не собиралась отказываться от начатого, задуманного. Спустя несколько дней после ее восшествия каждому секретарю, каждому чиновнику и министру стало ясно, что власть перешла в надежные руки. Там, где Елизавета проявляла леность, а Петр был пустой марионеткой, Екатерина показывала усердие, хватку, смекалку и просто здравый смысл.

Спозаранку императрица садилась за рабочий стол, читая депеши и отчеты, отвечая на всевозможные петиции, назначая аудиенции. Она писала каждому провинциальному губернатору, каждому окружному командующему, требуя от них регулярных и исчерпывающих отчетов о положении дел во вверенных им ведомствах. Кроме того, Екатерина занималась составлением указов, касающихся буквально всего — от состояния дорог до споров о правах на рыбную ловлю и освящения храмов.

Дабы защитить своих подданных от барышников, наживавшихся на продаже хлеба, Екатерина распорядилась построить в каждом городе государственные зернохранилища. Это позволило ей устанавливать цены на хлеб. Вероятно, вспоминая о тех несчастных умалишенных, которых Елизавета держала при дворе развлечения ради, Екатерина поручила коллегии иностранных дел собирать сведения в европейских странах о том, как там обращаются с душевнобольными. Решено было в России создать дома призрения по лучшим зарубежным образцам.

Государыня попыталась вдохнуть жизнь в главный орган управления — Сенат, который пребывал в сонном состоянии. Она вернула ему все права, ранее отобранные ее мужем, — в первую очередь право издавать законы и рассматривать петиции. Екатерина учредила в Сенате департаменты, каждый из которых отвечал за определенную сферу управления, добавила туда чиновников и секретарей.

Уже многие годы Екатерина пыталась разгадать головоломку, как следует управлять Россией. При помощи Монтескье она уже определила для себя основополагающие политические принципы. «Я хочу, чтобы законы соблюдались, — писала она в одном из своих дневников задолго до того, как стала императрицей. — Но мне не нужно рабов. Моя главная цель заключается в том, чтобы создать счастье, свободное от всей той прихоти, эксцентричности и тирании, которые его разрушают». Екатерина стремилась установить справедливые, гуманные законы, добиваться их соблюдения, поднять государство над враждующими партиями и правителями. Последние приходят и уходят, поколения подданных рождаются и умирают, писала Екатерина, но мудрая, продуманная система управления способна просуществовать века.

Государственные учреждения создаются для того, чтобы утверждать верховенство разумных отношений между людьми, воспитывать в них умеренность и терпимость, а самое главное, возвести бастион против всех тех излишеств, на которые толкает человека его жизненная натура.

Екатерина дала себе слово, что не позволит капризам взять верх над собой, как то случилось с Елизаветой, или же самолюбованию — как бывало с Петром, — или же лени и непоследовательности, что было присуще им обоим. Там, где они холили и лелеяли себя, Екатерина собиралась холить и лелеять державу, превратить управление страной в инструмент прогресса. Более того, она сама станет повивальной бабкой, поможет рождению новой, просвещенной России.

Панин вместе со своим помощником Тепловым составили документ, в котором излагались задачи нового правительства. Отныне посты будут даваться за заслуги, а не за угодничество. Время произвола в управлении кончается. Государыня окружит себя знающими советниками, которые станут ее совестью, помогая ей сдерживать порывы, и тем самым уберегут от сползания к тирании.

Эти благородные цели так и остались бы пустым звуком, не обладай Екатерина энергией, жаждой творить добро и упорядочить государственное правление. Не страдая ненужным фанатизмом, она была безоглядно предана своим целям, а кроме того, обладала терпением, здравомыслием, ровным характером и упорством. Ее личным символом стала пчела, что не зная усталости перелетает от цветка к цветку, собирая все, что может ей пригодиться. Пчела появилась и на ее гербе с девизом «L'Utile», то есть «Полезная».

Для Екатерины неизменным источником вдохновения и примером подражания были деяния Петра Великого. Пришедшие на смену Петру были его недостойны, но она, Екатерина, призвана исправить это. Среди вещиц, которые она всегда носила с собой, была табакерка с его портретом.

«Это побуждает меня, — говорила Екатерина своим советникам, — ежесекундно задаваться вопросом, а что бы он повелел, что бы он воспретил, как бы он поступил, окажись он на моем месте?»

Екатерина чувствовала, что дух Петра Великого витает у нее за спиной, словно взвешивая все ее решения, словно призывая к ответу за все поступки. Петр привел Россию в Европу, вдохнул в нее свою энергию, научил по-новому мыслить, вести активную политику, быть настойчивым, добиваясь перемен. Он бросил вызов всему, что было в российской культуре неподвижным, пассивным, искореняя старые привычки со всей силой своего напора. Екатерина решила, что продолжит все его начинания — начинания, которые, увы, застопорились в пору царствования трех неумелых правителей.

Но Екатерина намеревалась пойти дальше. Петр Великий в первую очередь заимствовал в других странах опыт военного искусства, достижения науки и техники, а Екатерина принесет в Россию ясный свет европейской мысли. Она позаимствует в Европе идеалы человеческой свободы. Она избавит Россию от тяжкого бремени закостенелых обычаев, откроет российским мыслителям богатый мир религиозных идей, освобожденных от многовековых догм. Она добьется того, чтобы разум победил укоренившиеся в народе предрассудки, утвердит новые взгляды на ученье. Она научит россиян работать с идеями, противопоставлять одну другой, взвешивать их, руководствуясь только истиной и достоинством каждой из них, которые в свою очередь определяются коллективным суждением пытливых, образованных умов. Она сделает из российской философии — насколько это будет возможным — слепок с самой себя. А также вылепит из своей персоны — опять-таки в рамках возможного — портрет Вольтера.

Вольтеру, этому жрецу европейского просвещения, в год восшествия Екатерины было уже шестьдесят восемь лет. Его труды составили несколько десятков томов. Это — исторические исследования, пьесы, проза и т. д. Любой просвещенный христианин знал о его непревзойденной славе, которую он снискал, пытаясь одолеть невежество, предрассудки, неравенство и гнет. Десятки лет он сражался против тирании клерикалов во имя свободомыслия. Единственным его оружием все эти годы было перо, остроумное, беспощадное слово.

Из своего швейцарского имения в Ферне Вольтер правил всей литературной Европой. Сотни поклонников приходили и приезжали туда, чтобы увидеть живого Вольтера (правда, некоторые удалялись разочарованными, встретив бедно одетого, непричесанного, язвительного и эксцентричного старого аристократа). Тысячи людей писали ему письма, пополняя обширную сеть его корреспондентов. Письма, которые отправлял Вольтер, были более чем личные послания. Каждое такое письмо становилось бесценной реликвией, которая с трепетом передавалась из рук в руки и читалась вслух тем, кто сам не мог этого сделать. Некоторые из писем были опубликованы. Вольтер распространял идеи, высказывал суждения по всем животрепещущим вопросам. Это мнение нередко имело вес в самых высоких кругах. Ибо даже монархам было небезразлично, что говорил и думал Вольтер.

Когда Екатерина стала переписываться с мудрецом из Ферне, она преследовала сразу несколько целей. Прежде всего она хотела начать заочный диалог с человеком, которого именовала своим учителем. Она знала, что если сумеет завоевать его доброе мнение, то это станет противовесом той хуле, что обрушилась на нее после смерти мужа. Екатерина надеялась, что заинтересовав Вольтера своими замыслами по переустройству России, она привлечет внимание всей Европы и завоюет уважение европейцев.

Ее первые письма Вольтеру (она подписывала их именем своего секретаря Пикто, хотя их истинный автор всем был известен) вызывали у того весьма вялый интерес. Но Екатерина была полна решимости, и вскоре между ней и ее учителем завязалась постоянная переписка. Она умоляла его прислать ей самые последние его работы. Она сообщала ему, что некоторые из его пьес были поставлены у нее при дворе. Она превозносила его за то, что он сражался с полчищами врагов человечества — таких, как мракобесие, фанатизм, невежество, интриги, злонамеренные судьи и злоупотребление властью. Екатерина поздравляла его с победами, одержанными на пути прогресса, благодарила за то, что он указал дорогу другим.

Вольтер, неизменно питавший интерес к России как «новой цивилизации», созданной Петром Великим из беспросветного мрака и варварского славянства, не устоял перед искренней, хотя и несколько нарочитой, лестью Екатерины. Он совсем размяк, когда узнал, что Екатерина пригласила его друга Дидро, автора знаменитой «Энциклопедии», в Россию, чтобы продолжить публикацию своих великих трудов (французское правительство наложило запрет на очередные тома, а попытка выпускать их тайком с каждым днем становилась все рискованнее). Екатерина также пригласила одного из сподвижников Дидро, Д'Аламбера, в наставники своему сыну.

Видя, что императрица душой и сердцем предана прогрессивным идеям, Вольтер принялся всячески превозносить ее, называя не иначе как «самой яркой звездой на северном небосклоне». Он даже не удержался от сравнения ее с великим предшественником, Петром Первым. Вольтер был склонен смотреть сквозь пальцы на то, что, избавившись от мужа, Екатерина попрала человеческую мораль («Мне известно, что ее постоянно упрекают какими-то мелочами, связанными с ее мужем, — писал он одному из своих корреспондентов, — но это дела семейные, в которые я не намерен вмешиваться»).

Вот и все, что касается цареубийства. Екатерина в полной мере проявила свой дар трудиться, не щадя собственнике сил и времени. Ей угрожал то очередной бунт, то неразбериха в провинции, то враждебность армии, то дворцовый переворот. Но она — внешне спокойная и уверенная в себе — всякий раз предотвращала беду, выполняя свой долг и делая вид, будто ничего не произошло. Она щедро осыпала своих сторонников деньгами так, словно казна ломилась от избытка. Она умело управляла своими чиновниками, и создавалось впечатление, будто она стоит у руля самой совершенной государственной машины. Она смело строила планы на будущее, словно не было никакой угрозы трону. А для того, чтобы осенить свое долгое и блестящее, как она полагала, правление божественной благодатью, Екатерина решила венчаться на царство в освященном граде Москве, в этом сердце России-матушки.

Глава 19

Москва белокаменная, раскинувшись на высоких холмах, издалека сверкала золотыми главами над подступившими к ней со всех сторон лесами. Москва — город пятисот церквей и пяти тысяч сиявших на солнце шпилей и крестов, соперничавших в величии друг с другом. Москва — это пестрый калейдоскоп кровель, то подобных красно-зеленой черепице, то отливающих голубизной и серебром, то цветных, с нарисованными на них золотыми звездами, то напоминавших черно-белыми клетками шахматную доску. Неприступная Москва, опоясанная каменным кольцом шести похожих на крепости монастырей, Москва с главной своей твердыней — Кремлем, гордо вознесшимся на крутом берегу реки.

Москва в звоне колоколов. Тысяча шестьсот звонниц оглашали город беспрестанным перезвоном, от которого, казалось, сама земля начинала дрожать и гудеть. Этот гуд заглушал любой разговор. Гости Москвы затыкали уши, моля бога поскорее прекратить эту пытку. По воскресеньям и праздникам колокола трезвонили не переставая с утра до вечера, а то и ночь напролет. В иные дни они созывали верующих в храмы, в другие — пред; упреждали о надвигавшейся опасности, например, о пожаре. Колокола возвещали начало и конец трудового дня. Под колокольный звон хоронили усопших и чествовали святых. А иногда звонили просто так — от радости бытия. Как только на город надвигалась беда, колокола трезвонили наперебой все сразу, взывая к небесам о помощи и призывая рассеять темные силы.

Крестьяне, что привозили товар на московские рынки, каждый раз, подъезжая к первопрестольной, осеняли себя крестным знамением и до земли кланялись «матушке-Москве». Европейские путешественники, впервые подъезжавшие к городу, обычно просили кучера остановиться на вершине Воробьевых гор, чтобы полюбоваться раскинувшимся на другом берегу хитросплетением деревянных улиц и улочек, словно увенчанных сияющей короной белокаменных церквей.

Москва — это был святой Град Божий и, по мнению его жителей, самый святой город во всем христианском мире. Москве стоять вечно, говорилось в расхожей мудрости, ибо она есть Третий Рим, а в древнем пророчестве сказано, что Третьему Риму конца не будет. Первый Рим погряз в ереси и в эпоху поздней античности пал под ударами варваров. Его мантия перешла на плечи Византии, и вторым Римом стал Константинополь. Но в 1453 году и он был завоеван турками. С тех пор предназначение Москвы — нести в веках свет христианского вероучения.

На протяжении трех столетий Москва стояла как твердыня православия, управляемая чередой царей, богом помазанных властителей. И вот теперь Екатерина вступит в священный город, дабы получить венец на царствие от Господа как его полномочная представительница на земле.

Признаться, Екатерина не любила Москву. Эту неприязнь к древнему российскому городу она ощутила еще при Елизавете. Со временем это чувство превратилось в непреодолимое отвращение. «Москва — это обиталище расхлябанности, — писала она в своих дневниках, — частично вследствие своих громадных размеров. Здесь можно истратить целый день, пытаясь навестить кого-нибудь из знакомых или передать им какое-либо известие. Московское дворянство ужасно гордится своим городом, и не удивительно — ведь оно живет в праздности и роскоши, отчего обабилось. Здесь они владеют не просто домами, а настоящими поместьями».

Само величие города подавляло любые замыслы, порождая лень. Над всей московской жизнью довлела некая сонливая медлительность. Для вечно чем-то занятой, не любившей сидеть сложа руки Екатерины такая жизнь была просто неприемлемой. А еще хуже, по мнению Екатерины, было то, что москвичи погрязли в сплетнях и пустопорожних разговорах, отупляя себя обжорством, дурацкими затеями и прихотями. Кроме того, как казалось Екатерине, Москве закон не писан. По этой причине благородное дворянское сословие вырождалось в касту мелких тиранов, которые не упускали случая подчеркнуть свое превосходство и вечно измывались над слугами.

«Склонность к тиранству поощряется здесь как ни в одной другой обитаемой части мира, — писала Екатерина. — Она закладывается в душу, начиная с самого юного возраста, когда дети наблюдают отношение своих родителей к слугам». В каждом доме своя пыточная с цепями, батогами и прочими орудиями истязания — их держали под рукой на тот случай, если потребуется наказать кого-то из слуг. Наказания же — даже за малейшую провинность — отличались особой жестокостью. Открыто заявить, как то сделала Екатерина, что слуги такие же люди, как и их хозяева, — значило навлечь на себя гневные упреки со стороны «неотесанного дворянства», чья жестокость уступала разве что их глупости.

К несчастью, порочные черты московской жизни усугублялись царившей здесь набожностью — нет, не той искренней, непосредственной верой, которую Екатерина всегда приветствовала, а иной, невежественной, остервенелой религиозностью, что вела к нетерпимости, изуверству и душевным расстройствам. «В городе повсюду видишь признаки фанатизма, здесь на каждом шагу церкви, чудотворные иконы, священники и монастыри», — писала Екатерина.

Бесконечная череда крестных ходов, многочасовые богослужения, оглушающий трезвон бесчисленных колоколов — все это вместе взятое создавало атмосферу не столько светлую и благолепную, сколько невыносимо гнетущую, в которой не было места земным заботам и просто здравому смыслу. В Москве разум зачах, не выдержав леденящего дыхания этой исступленной набожности.

Москва в сравнении со стройным, распланированным Петербургом выглядела запутанным, не поддающимся разгадке лабиринтом. Она вызывала у Екатерины с ее пристрастием к гармонии и порядку непреодолимое раздражение. Само величие Москвы оскорбляло ее любовь к простоте, а показная роскошь противоречила чувству меры. Инертность горожан воспринималась императрицей как некий вызов ее видению обновленной России, которая должна, наконец, стряхнуть с себя оцепенение. Надо ли удивляться, что Екатерина всей душой ненавидела этот неповоротливый, опутанный суеверием город. Стиснув зубы, она приготовилась войти в него и получить венец на царство.

Несмотря на все свое ослепительное великолепие — если, конечно, глядеть с достаточного расстояния — Москва при ближайшем рассмотрении оказалась скопищем грязных, кривых, немощеных улочек. Из-за того что город то и дело опустошали пожары, в считанные часы пожиравшие сотни, а то и тысячи жилых домов и хозяйственных построек, в Москве шло беспрерывное строительство. Груды обугленных бревен чернели на каждом шагу. Свежие бревна и доски, сгруженные безо всякого порядка вдоль кривых улочек, а тут же рядом можно было увидеть груды кирпича и обломки рухнувших строений. С тех пор как столицей стал Петербург, Москва на протяжении уже двух поколений была добычей невиданного доселе запустения. Многие дома, брошенные, постепенно ветшали и старели. Но даже те дома, куда хозяева все-таки наведывались, также несли на себе удручающую печать вымирания. И повсюду царила непролазная грязь. Горы мусора, порой громоздясь выше крыши, распространяли вокруг ужасающее зловоние. По каждой улице текла жижа из переполненных отхожих мест.

Даже особняки благородных семейств не отличались особой чистотой — грязь скапливалась в прихожей, в коридорах, на лестницах. Иностранцы приходили в ужас от русской привычки бесцеремонно плевать на пол, «где и когда попало». Они, переходя улицы, брезгливо зажимали носы — ведь под ногами у них была не мощеная мостовая, а зловонное, хлюпающее месиво.

На просторных дворах, посреди которых возвышались богатые особняки, хватало места и коровам, и свиньям, и уткам, и курам, а также конюшням и собачьим будкам. Неудивительно, что резким, ядреным запахом навоза была пропитана вся московская жизнь. Городское великолепие часто соседствовало с деревенской убогостью. Екатерина, умевшая подмечать всякую несообразность, писала, что «в Москве можно нередко увидеть, как из огромного двора, заваленного всевозможными отходами, выплывает барыня, сидящая в роскошной карете. Она вся с ног до головы в драгоценностях и элегантно одета. При этом в карету впряжена восьмерка тощих заезженных кляч, сбруя на них никудышная, а на запятках немытые лакеи в нарядных ливреях, оскорбляющие своим неухоженным видом сие платье».

Подобную картину можно было видеть в той части города, где просторные особняки титулованных господ стояли по берегам озер и речушек. Ближе к самому центру города лепились многочисленные Домишки ремесленников, где ткачи, шляпники, богомазы, оружейники, лудильщики изготавливали и тут же на месте продавали свои изделия. Обитатели улицы занимались каким-то одним ремеслом. Те, кто пек блины, не общались, скажем, с пряничниками. Литейщики колоколов жили обособленно от кузнецов. Иконописцы держались в стороне от тех, кто промышлял, допустим, лубочными картинками.

В Немецкой слободе — там, где Екатерина чувствовала себя почти как дома, — иностранные купцы за несколько столетий выстроили некоторое подобие северо-европейского города: с четкой планировкой широких улиц, с домами в окружении садов, просторными площадями и зданиями в неоклассическом стиле. Этот островок чистоты и порядка, зажатый со всех сторон хаотичным нагромождением неказистых домишек, лавок, церквушек, молелен, мечетей, выглядел чужеродно.

Бурлящим средоточием московской жизни был Китай-город с его рядами прилавков, что протянулись вдоль берега Москвы-реки под высокими башнями Кремля. Это воистину был гудящий улей из улочек и переулков, где царил полумрак и были выставлены товары со всего света: чеканка из Ярославля и Холмогор, кожи из Казани, бархат и парча из Франции и Италии, дамасские мечи, эмали из Киева и изделия из кости, привезенные из Архангельска. Сибирские меха лежали грудой по соседству с самаркандской керамикой, астраханскими арбузами и овощами и слегка залежалой рыбой (москвичи почему-то предпочитали рыбу с душком).

Торговцы и ремесленники обычно устраивали прилавок под низким навесом, обшитым не струганным горбылем. В ожидании покупателей продавцы распивали чай, читали молитвы, болтали с приятелями, играли в мяч или подкармливали голубей, обитавших здесь же под сводчатым потолком. Голубей считали священными: москвичи благоговели перед этой птицей, которая была олицетворением святого духа.

На Красной площади, напротив ворот, ведущих в Кремль, располагался официальный городской центр — здесь зачитывались царские указы, а патриархи благословляли верующих. Рядом во всей своей причудливой красе высился многоглавый собор Василия Блаженного, чьи купола соперничали друг с другом затейливо украшенными шапками. Тут тянули свои заунывные песни слепцы, а по соседству на потеху публике здоровенные мужики водили медведей. Скоморохи шутками и прибаутками вытягивали монету у досужей толпы, а уличные разносчики торговали кто рыбой, кто пирогами, кто горячим сбитнем и квасом.

Здесь, на Красной площади, предлагали свои услуги попы без приходов, готовые за небольшую мзду отслужить молебен. А рядом писцы продавали переписанное от руки житие святых, книжки о чудесах и чудотворцах. Они же нередко предлагали вполне светское сочинение и даже непристойные вирши, которые, конечно, не выставлялись напоказ. И шныряли по Красной площади шлюхи. Собирались ротозеи у древнего круглого возвышения, известного как лобное место, откуда оглашались царские распоряжения и где казнили преступников. Тут рубили головы ворам и убийцам, кнутами пороли смутьянов, а иногда и колесовали, обрекая несчастных на мучительную медленную смерть. Тела казненных долго не убирали в назидание простому люду. Государственных преступников четвертовали — сначала им отсекали руки и ноги, а лишь потом отрубали голову.

В сентябре 1762 года Екатерина въехала в Москву. День был хмурый, холодный, площадь покрылась ледяной коркой. И все равно тысячи и тысячи москвичей, одевшись потеплее, вышли встречать императрицу, надеясь получить от нее благословение, когда она будет проезжать по своему пути, украшенному арками, увитыми зелеными ветвями. Князь Трубецкой, на которого возложили проведение коронации, сделал все, что было в его силах, чтобы подготовить город к приезду высокой гостьи. Он предупредил Екатерину, что в народе зреет недовольство. После проливных осенних дождей дороги превратились в непролазные хляби, что вызвало перебои в снабжении хлебом.

А тут ударили крепкие морозы. Цены на рынках подскочили еще больше. Скрытое недовольство грозило вот-вот прорваться наружу.

Екатерина ласково кивала толпившимся на ее пути москвичам, большинство из которых видело ее впервые. Рядом с ней сидел сын, и государыня советовала ему почаще выглядывать из окна кареты. Павел недавно болел и еще не совсем выздоровел, но Екатерина нуждалась в нем — она надеялась, появившись перед своими подданными вместе с сыном, пробудить в их сердцах участие. Пусть не думают о ней как о честолюбивой немке, запятнавшей себя кровью мужа. Пусть видят в ней мать, которая заботится о благе своего ребенка.

По правде сказать, сын вовсе не занимал ее мысли — хотя, конечно, его шаткое здоровье не могло не заботить Екатерину. Сейчас все ее помыслы были сосредоточены на том, как поддержать в Москве порядок в ближайшие десять дней, которые займут торжества по случаю ее коронации. Никаких хлебных бунтов, никакого недовольства и подстрекательств со стороны смутьянов, трубивших о том, что у нее, дескать, нет морального права на российский престол. Екатерина считала, что на каждом шагу ее подстерегает предательство. Даже среди горничных, что были вхожи в ее покои, могли быть изменницы.

Этим женщинам легко было догадаться о том, что значило для нее больше всего на свете. Она в этом смысле была целиком и полностью в их власти. Например, им прекрасно известно, что она носит под сердцем очередного ребенка. И снова этот ребенок от Григория Орлова. Но на сей раз он родится не у жены великого князя, а у царствующей императрицы. И если это будет мальчик, то нетрудно изменить порядок престолонаследия; тогда место больного Павла займет крепыш, отпрыск Григория Орлова. Ее сын Алексей, первый от Григория Орлова, был вверен заботам камердинера Шкурина и упрятан подальше от любопытных глаз. Судьба его еще не была окончательно решена. Единственным признаком того, что Екатерина беременна, была тошнота, которую за эти годы она научилась умело скрывать.

Десять дней провела Екатерина в Большом Кремлевском Дворце, постом и молитвой очищая душу и тело перед тем, как пройти священный обряд венчания на царство. Она встречалась со своими советниками, учила наизусть слова, которые ей предстояло произнести во время церемонии, и ежедневно обсуждала все подробности процедуры с князем Трубецким. Казна была пуста, и все равно коронация должна поразить всех своей пышностью. Разве можно обойтись без великолепных карет, без лошадей под богатыми попонами? Все должно сиять золотом и драгоценными каменьями. Платье самой Екатерины из блестящего золотистого шелка, густо расшитое золотыми и серебряными нитями, словно магнит, должно было притягивать к себе взгляды всех присутствующих. Ради грядущей коронации основательно перерыли гардероб покойной императрицы Елизаветы. Из пряжек и пуговиц выковыривали драгоценные камни, с юбок и лент спарывали жемчужины. Старый бархат вполне годился на новые ливреи. Старый шелк распороли, заново сшили и подрубили, золотых дел мастера заново изготовили для Екатерины новую корону. Она была усыпана пятью тысячами мелких бриллиантов и семьюдесятью шестью крупными, отборными жемчужинами.

Наверху искрился огромный рубин, а венчал корону крест.

Остальные регалии были начищены до блеска и приготовлены для вручения императрице. Ее скипетр, символ власти, украшал огромный бриллиант «Орлов», как напоминание о человеке, благодаря которому она получила престол.

Ранним утром в воскресенье, 22 сентября, дружно громыхнули все кремлевские пушки, возвещая о венчании Екатерины на царство. Оглушительно затрезвонили колокола. Полки построились и двинулись на Соборную площадь. Занимали свои места музыканты, а в кремлевские ворота потянулась длинная вереница карет.

Четыре часа дворяне, высокие заморские гости, придворные, священники в золотых ризах толпились в Успенском соборе, а вокруг в дрожащем пламени свечей поблескивали золотые и серебряные кресты, лампады и бесчисленные иконы в дорогих окладах, украшенных драгоценными камнями. Над небольшим возвышением огромным шатром поднимался балдахин. Здесь на виду у народа на протяжении всей церемонии предстояло сидеть Екатерине.

В 10 часов Екатерина вышла из своих апартаментов в блестящем золотом платье, шлейф которого несли шестеро слуг. На плечи ей была наброшена мантия, на которую пошло четыре тысячи горностаевых шкурок. Впереди нее шел исповедник, кропя святой водой на ковер, лестницу, каменные ступени, что вели на Соборную площадь. Появление Екатерины приветствовали трубные звуки фанфар, а вслед за ними из-за стен Кремля раздался рев толпы.

Под многоголосое песнопение Екатерина торжественно и величаво взошла на возвышение под причудливым балдахином. Архимандрит стал читать длинную проповедь на церковно-славянском языке. Потом она, взяв в руки библию, прочитала символ веры. После этого Екатерина приняла из рук архимандрита пурпурную императорскую мантию и точную копию знаменитой Шапки Мономаха, которой венчались на престол российские самодержцы. Екатерина водрузила венец себе на голову. Прозвучали новые молитвы, а императрице вручили скипетр и державу.

Увенчанная короной, с символами верховной власти, сияющая величием Екатерина впервые предстала перед своими подданными как священная владычица.

Прогрохотали пушки, а вслед за залпами шумно возликовала толпа. К этому времени Екатерина, у которой с утра не было и крошки во рту, была близка к обмороку. В туго зашнурованном корсете, с тяжелой мантией на плечах, с тяжелыми символами в руках, она была к тому же измучена подступавшей к горлу тошнотой. Вдобавок навязчивые видения проплывали в ее голове, как только она переводила взгляд на темные лики ангелов и святых, взиравших на нее с каждой колонны, с каждой мозаичной стены. Екатерина никак не могла дождаться окончания церемонии.

Однако ей предстояли новые ритуалы. Екатерина помолилась у гробниц своих предшественников — великих князей, императоров и императриц российских. Она украсила себя серебряной звездой Андреевского ордена — на голубой ленте, с полагающимся к нему золотым крестом на золотой цепи. Архимандрит служил молебен, а государыня то преклоняла колени, то вновь вставала, то опускалась снова, слушая, как сменяют друг друга молитвы и псалмы. Все это продолжалось четыре утомительных часа.

Наконец императрица, венчанная на царство, вышла к народу. Толпа встретила ее бурным ликованием. Растроганные до глубины души, люди плакали, пели, стояли на коленях, а Екатерина прошествовала в Благовещенский, а затем в Собор Михаила Архангела помолиться перед древними иконами. Она распорядилась открыть сто двадцать бочонков с мелкой монетой, и слуги бросали деньги в толпу. Эта традиционная царская щедрость вызвала новый прилив восторга, на что, собственно, и рассчитывала Екатерина. Но подношение народу не шло ни в какое сравнение с теми подарками, что она преподнесла своим придворным — выгодные должности, титулы, ордена и драгоценности. Братья Орловы были поистине облагодетельствованы. Впрочем, и других не обошла милость государыни. Она никого не забыла из дворцовой челяди.

К ночи, прислонившись к стенам, полусонные придворные стояли с остекленевшими от усталости глазами. Может быть, Екатерина сумела отдохнуть, или волнения, вызванные грандиозным событием, придали ей силы. Как бы то ни было, а в полночь она опять вышла к народу. Стоя на верхних ступенях Красной лестницы, что рядом с Грановитой палатой, она любовалась праздничной иллюминацией кремлевских башен и ворот, украшенных желтыми фонариками. Благодаря этим огням, ярко обозначившим каждую башенку, каждый зубец, неприступная, угрюмая громада, казалось, превратилась в замок из волшебной сказки. Внизу на площади все еще толпился московский люд. Увидев Екатерину, народ радостно зашумел, послышались возгласы. Люди желали ей здоровья и благополучия.

День коронации Екатерины стал началом долгого, растянувшегося на несколько месяцев, объявленного и необъявленного праздника. Устраивались пиры, приемы, официальные собрания в честь государыни. Словом, все это заставило вечно сонную Москву стряхнуть оцепенение, дало надолго пищу для разговоров праздной столичной знати.

Екатерина была частой гостьей на этих собраниях. Она неизменно приветливо улыбалась. Никто не мог бы даже заподозрить, что за внешней беззаботностью скрывается недомогание ранней беременности. Ее нередко сопровождал Григорий Орлов. Повсюду он оказывался самым высоким, самым широкоплечим, самым видным мужчиной. Он был в шитом золотом камзоле, в панталонах, на пальцах сверкали перстни, а грудь так и блестела от орденов и медалей. Орлов при Екатерине исполнял отнюдь не декоративную роль. Нет, он отлично знал, как держать себя, не заслоняя императрицу. Наоборот, он всячески подчеркивал ее величие. И хотя в его обращении к ней сквозило добродушное панибратство, он никогда не выходил за рамки.

Поддержка такого сильного, надежного человека, как Орлов, многое значила для Екатерины. Ведь за ее наружной безмятежностью скрывалась тревога и неуверенность в будущем. Через десять дней после коронации императрица узнала от своего верного камердинера Василия Шкурина о том, что некоторые из молодых офицеров, что в свое время поддержали ее, теперь хотят сделать царем Ивана. Екатерина приказала немедленно арестовать заговорщиков и подвергнуть их пыткам, тем самым возродив секретную службу (мало чем отличавшуюся от тайной канцелярии Елизаветы).

Этот случай отрезвил добрую и справедливую по натуре Екатерину. Теперь и она заняла место в кровавом ряду российских самодержцев. Ей стало понятно, откуда в них эта склонность к тиранству. Екатерина всегда порицала злоупотребления властью, но сейчас, ощутив леденящее дыхание измены, она увидела все в новом свете. Она обнаружила, что у данной ей власти свои законы. Неограниченное могущество требует беспощадности к предателям. От измены ее оградит лишь непоколебимая суровость. А главное, поняла Екатерина, теперь она никому не может безраздельно доверять.

В октябре Москва укуталась в пышное снежное покрывало. Горожане предались зимним забавам. А Екатерина принялась за искоренение измены. Она платила офицерам, которые доносили на своих товарищей. Она выяснила, кто склонен критиковать ее, а кто проявляет недовольство, кто спьяну болтает лишнее. Ей и до этого было известно, что не все безоговорочно поддерживают ее и что те, кто помог прийти ей к власти, придирчиво оценивают каждое ее начинание, зорко следят за каждым ее шагом. Некоторые из этих офицеров чувствовали себя униженными, другие просто завидовали фавориту Орлову. А третьи, безошибочно ощутив шаткость нового правительства, готовились взять власть в свои руки. Раньше Екатерина не чувствовала с такой остротой, сколь бдительной она должна быть, дабы не дать зреющему недовольству перерасти в настоящий заговор. Она предполагала, что это вечное напряжение опустошит ее и обескровит.

В конце октября она объявила своим подданным, что ей удалось раскрыть и обезвредить заговор, направленный на ее свержение. Первоначально Екатерина намеревалась казнить главных зачинщиков, но потом распорядилась сослать их в Сибирь, лишив воинских званий, титулов и привилегий.

И снова Красную площадь запрудила толпа. Прочитан был приговор. А потом над головами преступников, теперь уже мало чем отличавшихся от простых мужиков, сломали их офицерские шпаги. Екатерина получила подробный отчет о состоявшейся в Москве гражданской казни, на которой не смогла присутствовать лично. Она была прикована к постели. Лежала бледная и опечаленная. Вокруг нее суетились повитухи, а в соседней комнате дожидались своей очереди лейб-медики. У императрицы случился выкидыш.

Глава 20

Первая московская зима Екатерины пронеслась в веренице балов, приемов, чинных, торжественных собраний. Она рано вставала, а по вечерам работала допоздна, прерывая свои занятия лишь для того, чтобы председательствовать на приемах для узкого круга, быть почетной гостьей на свадьбах, присутствовать на многочасовых молебнах.

Толстый снежный покров скрывал убогость Москвы, придавал ей своей белизной какую-то особую прелесть. Морозными днями народ катался на санях по скованной льдом Москве-реке. Резвые тройки как на крыльях летели, обгоняя друг дружку, а колокольцы под дугой заливались веселым звоном. На заснеженных берегах играли оркестры, а зеваки собирались поглазеть на тех, кто скользил мимо них на коньках, или же бились об заклад, какая тройка самая резвая. Екатерина тоже делала ставки, и придворные решили, что императрица пребывает в веселом расположении духа.

Она же намеренно внушала всем, что уверена в себе, ничего и никого не боится. Это было совсем не так. Екатерина хотела убедить придворных, что она вовсе не похожа на покойную императрицу Елизавету, которая страдала мнительностью и подозрительностью, опасалась ночевать в одной и той же спальне и превратила свою жизнь в сплошной кошмар из-за тайных переездов и прочих уловок.

Екатерина, в противоположность своей предшественнице, заказала открытую карету и разъезжала в ней по ночам в сопровождении малочисленной охраны. Направляясь в Сенат, она брала с собой лишь двух лакеев. Все это не вызывало мыслей о беспомощной запуганной женщине. Своим видом Екатерина подчеркивала уверенность и независимость.

Разумеется, она прекрасно понимала, чем рискует. Ведь примерно раз в месяц раскрывался очередной заговор, а иногда и каждую неделю.

Агенты восстановленной секретной службы доносили императрице о тайных сговорах, крамольных речах, обо всем, что подрывало крепость власти. Две ее горничные были арестованы за то, что распускали об императрице сплетни. Например, говорили, что она не столько баба, сколько мужик. Обеих девок убрали с глаз долой. Офицеры гвардейских полков постоянно угрожали мятежом. Может быть, только на словах? Но за это они попали в Сибирь. Среди придворных были такие, которых возмущало благорасположение Екатерины к Григорию Орлову. Она не только пожаловала ему графский титул, но и сделала его своим камергером, главою опочивальни и генерал-адъютантом, дала ему и иные выгодные должности, щедро осыпав деньгами и другими дорогими подарками. Эти недовольные задумали убрать его или даже убить, но их выследили, пытали и отправили в ссылку.

К сожалению, и бурная деятельность секретной службы не смогла рассеять у государыни чувство страха и неуверенности. Британский посланник лорд Бекингем докладывал в феврале 1763 года в Лондон, что в правительстве Екатерины царит «великая неразбериха». «Куда подевалось то ощущение всеобщего удовлетворения и довольства, что было еще два месяца назад? — писал он. — И многие люди берут на себя смелость заявить о своем неодобрении предпринимаемых двором действий».

Екатерина упорно сохраняла внешнее спокойствие, делая вид, что ее не волнует происходящее. Она, как обычно, делила свое время между работой и удовольствиями. «Жизнь императрицы, — докладывал лорд Бекингем, — это пестрая смесь довольно фривольных развлечений и удивительной преданности делу; правда, эта преданность еще не принесла каких-либо весомых плодов, главным образом из-за тех препон, что кое-кто нарочно возводит на пути Екатерины, а также из-за слишком большого разнообразия ее прожектов». «Ее планы поражают своей бесчисленностью и размахом, — отмечает Бекингем. — Но совершенно несоразмерны с теми средствами, которыми она располагает».

Изо дня в день Екатерина совещалась с шестью своими секретарями. Она вела беседы с Паниным и постаревшим Бестужевым, которого вернула из ссылки. К советам последнего государыня прислушивалась особенно внимательно. Она читала бумаги, вникала в их содержание, пыталась осмыслить широкий круг государственных дел и нужд. Но после всех этих многочасовых трудов признавалась себе, что почти все ее усилия затрачены впустую. Косность, враждебность, глупая спесь тех, которым следовало быть верными сподвижниками, сводили на нет все замыслы.

Управление страной было куда более сложным делом, чем ей казалось. В глубине души Екатерина испытывала разочарование.

В начале 1763 года Екатерина приоткрыла душу французскому посланнику Бретейлю. Она призналась ему, что «не совсем счастлива и что ей приходится править людьми, которым невозможно угодить». Императрица полагала, что ее подданным, по всей видимости, потребуется несколько лет, чтобы привыкнуть к ней, и это, как сказала она Бретейлю, ее сильно печалит.

Посланника поразила не столько откровенность Екатерины, сколько ее самонадеянность. «Она высокого мнения о себе и своем могуществе», — писал Бретейль. В разговоре с ним государыня то и дело твердила о своей «великой и могущественной империи». Эта фраза была для нее своего рода талисманом.

По мнению француза, все придворные правдами и неправдами стремились к богатству, чинам и постам. «Интриги, мышиная возня доводили ее до отчаяния». Двор все заметнее распадался на партии и, как считает посланник, Екатерина, оказавшись в середине этой тайной войны, начинала утрачивать свою былую непоколебимость, ее начинали одолевать сомнения, а подчас власть «выскальзывала у нее из рук». «Императрица — писал Бретейль, — не уверена в себе и нерешительна, что было прежде несвойственно ее характеру… И все, ощущая эту слабость, стремятся ею воспользоваться».

Многие полагали, что былую уверенность в себе ей помог бы вернуть супруг. Особенно на замужестве настаивал Бестужев и, заручившись ее согласием, предпринял разведку.

Для него не было секретом, что брак государыни неотделим от политики. Еще было отлично известно, что братья Орловы и те, кто их поддерживал, ждали от Екатерины вполне закономерного шага: она выйдет замуж за любимого человека, чья личная притягательность, несокрушимая энергия обеспечили успех государственного переворота. Имея такого мужа, как Григорий Орлов, Екатерина могла родить еще детей, то есть престолонаследников. Кроме того, у нее уже был сын от Орлова. Если худосочный Павел умрет, ему, как наследнику, найдется замена.

Императрица и ее сильный, заботливый муж не оставили бы трон пустовать без наследника. С тех самых пор, когда был раскрыт заговор гвардейцев (октябрь 1762 года), Григорий Орлов стал уговаривать Екатерину выйти за него замуж. Какими были эти уговоры — одному богу известно. Добавим только, что у Орлова, помимо его мужской мощи и всего прочего, был один убедительный довод: покойная императрица Елизавета в свое время взяла в мужья простолюдина Алексея Разумовского. Почему бы Екатерине не поступить точно так же?

Панин и его сторонники придерживались противоположной точки зрения. Они считали, что Екатерине положено выйти замуж только за принца королевской, крови, например, за брата свергнутого императора Ивана VI или кого-нибудь другого из рода Романовых. А если она выйдет замуж за человека низкого происхождения — такого как Орлов, — то крайне ослабит свои позиции. А их как раз надо укрепить. Не надо забывать скандальную историю, связанную со смертью Петра, историю, в которой замешаны братья Орловы. Как это будет выглядеть со стороны, рассуждал Панин, если императрица выйдет замуж за человека, который в глазах многих был ее сообщником в убийстве мужа?

Не будем гадать, какие чувства одолевали Екатерину, когда зимой и весной 1763 года она думала о своем замужестве. Ее искренне восхищали женщины, которые, управляя страной, обходились без мужей, как, скажем, английская королева. Но при всем том Екатерина отлично понимала все выгоды удачного замужества. Правда, ее собственный брачный опыт говорил о противоположном, представляя собой кошмарную череду унижений, жестокости и пренебрежения. Тем сильнее было ее желание поскорее залечить старые душевные раны, освободиться от былых страданий и обрести счастье с любимым человеком, которого она выберет сама.

Безусловно, Орлов был ей приятен, хотя она видела его недостатки и не преувеличивала таланты. Она знала ему цену, называя его «испорченное дитя природы». Во всех своих поступках Григорий полагался на свою неотразимую внешность, силу, мужество и обаяние. Они помогали ему легко, без видимых усилий добиваться своего. Он был умен, но тщеславен и склонен к самолюбованию. Не зная чувства меры, сорил деньгами, которыми щедро снабжала его Екатерина. Он резался в карты, удовольствие предпочитал делу, стараясь не переутруждать себя.

И все равно он был нужен Екатерине, как она сама призналась позднее своему другу Мельхиору Гримму, был одним из тех решительных людей, которые подталкивали ее и были целеустремленнее, чем она сама. Лучшим среди них являлся Григорий Орлов. Как она сказала Гримму, Орлов «инстинктивно ведет, а я следую за ним». Он привел ее на трон. Так, может, довериться ему? Пусть ведет ее за собой всю жизнь, уже как муж!

Тут Екатерина не спешила принимать окончательное решение. В мае она побывала в Ростове, в Воскресенском монастыре. Говорили, что императрица поехала в эту обитель, желая вырваться из-под влияния Панина и тайно обвенчаться со своим фаворитом Григорием Орловым. Утверждали, что Орлов заставил Екатерину подчиниться его воле и стать императрицей. Сама же она хотела остаться регентшей при малолетнем сыне. Иными словами, за всем, что случилось, стоит Орлов.

Зависть и подозрение к Орлову давали пищу самым нелепым слухам и домыслам. А они подталкивали к новым и новым заговорам. Была разоблачена группа гвардейских офицеров, задумавших свергнуть Екатерину и убить Орлова, если они вступят в брак. Заговорщики знали, что Панин противник такого замужества Екатерины. «Госпожа Орлова, — якобы сказал Панин, — никогда не станет императрицей всея Руси».

Это резкое заявление, приписываемое Панину, облетело весь город, вызвав всплеск народного возмущения. Своенравные москвичи бурно выражали свое несогласие. В Белокаменной пахло настоящей смутой.

Верные Екатерине гвардейцы заняли оборону на Красной площади, в пригородах и вдоль главных дорог и улиц. Кабаки были закрыты, а смутьянов разогнали по домам. Агенты секретной службы задерживали и допрашивали всех подозрительных. Екатерина тем временем издала так называемый «манифест молчания», в котором запрещала всякое «недостойное обсуждение и сплетни о делах, касающихся правительства».

Наступило короткое и жаркое лето. Над пыльными улицами гудели черные мухи, повсюду раздавались звонкие удары топоров — это плотники ставили новые дома на пепелищах, оставленных пожаром. Московские дворяне разъехались по своим загородным имениям. За год они вволю насмотрелись на императрицу и ее приближенных. Московская знать гордилась своей независимостью и родовитостью, своими титулами, полученными не одну сотню лет назад. А любимцы Екатерины чаще всего были выскочками. Кое-кто из них, те же братья Орловы, вознеслись на самый верх с головокружительной быстротой. И то, что государыня задумала выйти замуж за одного из этих безродных нахалов, подтверждало ее собственную вульгарность — так говорили между собой московские аристократы. Да сама-то она кто такая?

Всего лишь дочка немецкого солдата, хоть тот и величал себя князем.

Устав от всех этих заговоров и бунтов, Екатерина отказалась от брака с Орловым. Она смирилась с мыслью, что у нее вряд ли будет свобода выбора. И пока она на престоле — у нее всегда будут противники. Надо трезво оценивать тех, кто ее окружает. Ее удел — не восхищение и признание людей. Ее участь — терпеть человеческую неблагодарность.

Как ни странно, ей удалось поладить с Орловым. Вероятно, он понял мудрость ее решения, хотя, конечно, переживал ее отказ как бесспорное политическое поражение. С этого момента началось возвышение Панина. Его осторожность и мудрый расчет одержали победу. Осенью 1763 года Бестужев подал в отставку и покинул двор.

Возвратившись в Петербург, Екатерина и Орлов смогли, наконец, вздохнуть свободнее. Но их пребывание в Москве имело одно неприятное последствие. Однажды Орлову из первопрестольной прислали аккуратный сверток. Никакого сопроводительного письма не было. Кто отправитель? В посылке была головка сыра, полая изнутри и набитая лошадиным навозом. Посередине сыр был проткнут «дубинкой».

Бесстрашный Орлов не стал принимать это близко к сердцу. А вот Екатерина встревожилась не на шутку. Ее недругам было мало того, что она отказалась от замужества. Покуда Орлов оставался при ней как любовник, москвичи не дадут ему покоя.

Лишь через много лет решится Екатерина опять наведаться в Москву и погостить в ней. В Петербурге ее жизнь вошла в привычное русло.

В ту пору одна мысль занимала ее — малонаселенность России. Монтескье и другие писатели соотносили мощь государства с численностью его населения. «Нам нужны люди, — писала она еще задолго до того, как стала императрицей, — если удастся, надо сделать так, чтобы пустыня превратилась в гудящий улей». Екатерина заманила в Россию тысячи переселенцев из других стран. Было создано даже специальное правительственное учреждение, которое вербовало колонистов и создавало для них поселения. Главой этой канцелярии стал Григорий Орлов. Именно под его руководством возникли колонии на нижней Волге, на плодородных степных землях. Кроме того, бесплодные пустоши под Петербургом с глубокими болотами и чахлыми сосновыми перелесками были приведены в состояние, годное для обитания. К осени 1766 года там, где всего несколько лет назад не было ничего кроме камышей, тины и затхлой воды, выросли три деревни..

Более тонким и противоречивым вопросом, не дававшим покоя Екатерине, была церковь. Вернее, ее собственность. Русская православная церковь владела обширными землями, на которых трудились миллионы крепостных. Государственная казна вечно пуста или полупуста. Так почему же церкви должно быть богатой, а государству — нищенствовать?

Императрица Елизавета и Петр с завистью поглядывали на церковные земли. Они оба близко подходили к секуляризации этих земель, но в самый последний момент что-то удерживало их от решительного шага. Екатерина не стала слишком долго раздумывать. В феврале 1764 года она издала указ, по которому все церковные владения, приобретенные незаконным путем, надлежало вернуть государству. Одним махом правительство пополнило пустую казну. Но получив деньги, подорвало уважение к себе.

И снова на письменный стол Екатерины ложились тревожные донесения — о крамольных речах, о тайных заговорах, о брожении среди гвардейцев, чье недовольство готово было вот-вот выплеснуться наружу. Случались и открытые выступления против правительства. То там, то здесь вспыхивали бунты — в Пскове, Орле, Воронеже. Разбойники грабили дворянские поместья. Надеясь положить конец этому хаосу, Екатерина решила наделить дворянство большей властью. Вскоре обнаружилось, что помещики подчас злоупотребляют данными им правами, вымогая у крестьян непомерные подати, которые многократно превышают установленные законом. Доведенные до отчаяния крестьяне дружно брались за вилы и расправлялись со своими хозяевами. Перед императрицей встала нелегкая задача — как установить в стране мир и порядок, но при этом не скатиться к тирании?

А тут как назло до нее стали доходить еще более тревожные известия. В местах, удаленных от Москвы и Петербурга, среди крестьян начали появляться странные мужики, называвшие себя убиенным императором Петром III. Это чудесное «воскрешение» царя не грозило серьезной опасностью, но спокойствие у Екатерины отнимало. Встречали самозванцев с распростертыми объятиями, осыпая их дарами, почестями, обещая им всяческую поддержку. А те собирали сторонников, готовых сражаться во имя справедливости за российский престол. Одного за другим этих лжецарей выслеживали и хватали. Но стоило убрать одного, как его место тотчас же занимал новый. Время шло, и постепенно у крестьян зрела уверенность в том, что истинный император жив и здоров. То поговаривали о том, что он в Крыму, где собирает армию, то утверждали, что он подался на восток, устроил себе передышку и дожидается хорошей погоды. А потом пойдет на столицу отвоевывать трон.

Самозванцев не так уж трудно было схватить и запрятать подальше, но Екатерина отлично понимала, что от умонастроения людей не избавиться ни силой, ни указами. Порою ей казалось, что сам дух правления, которого придерживался Петр III, ей объявил войну. Двадцать лет муж отравлял ей существование. И вот теперь он продолжал портить жизнь, хотя давно был в могиле.

После двух лет царствования Екатерина устроила в Петербурге грандиозный бал-маскарад, который продолжался два дня и три ночи. Гости в масках, в роскошных костюмах танцевали, ели и пили до полного изнеможения. На этом балу присутствовал знаменитый венецианец Джованни Казанова, который и оставил нам описание этого памятного события.

Празднество было в самом разгаре, когда в зал проскользнула женщина невысокого роста, вся в черном. Никем не узнанная, она смешалась с веселой толпой. Случалось так, что кто-то из толчеи ненароком налетал на нее, едва не сбив с ног. Знакомые Казановы подсказали ему, что загадочная незнакомка в черном — это сама императрица. Но большинство приглашенных не догадывались, кто она такая. Время от времени она присоединялась то к одной, то к другой группе гостей и прислушивалась к их разговорам. По всей видимости, решил Казанова, ей хотелось знать мнение о себе. Должно быть, многое из услышанного показалось ей обидным. Впрочем, она не подавала виду. Ни разу на протяжении всего бала таинственная гостья ни словом, ни жестом не выдала себя. На Казанову произвели огромное впечатление не только ее самообладание, но и прозорливость — ну кто бы еще мог додуматься шпионить у себя же во дворце!

Она уже обрела опыт в управлении страной, многое поняла, досконально изучила все хитросплетения власти, которую крепко держала в своих руках. Екатерина самостоятельно принимала все самые важные решения и строго следила за тем, как они выполняются. Ее слова для всех были законом. Ее «величественные манеры», считал Бекингем, и ее «удачная смесь достоинства и обходительности» снискали ей уважение, а то, с каким самозабвением она отдалась делу обновления России, ее усердие в стремлении достичь поставленных целей вызывали всеобщее уважение.

Екатерина стала звездой своего ослепительного двора. Сверкая драгоценностями, в богатых нарядах, с замысловатой прической и сильно нарумяненными щеками — иностранцы при российском дворе отмечали склонность российских женщин сильно румянить щеки, — Екатерина обходила своих гостей во время воскресных придворных концертов. Она была воплощением спокойствия и доброжелательности, как отмечали иностранные посланники. Черты лица ее отличались мягкостью и благородством, хотя один из гостей уловил у нее выражение свирепости и деспотизма. К людям она относилась с участливостью и редкой добротой. Казалось, государыня знает всех и каждого, даже самого последнего из придворной челяди, и разговаривает со всеми просто и непринужденно. В ее поведении не было холодной надменности, но присутствовало чувство собственного достоинства. При всей кажущейся мягкости Екатерина никому не давала повода заподозрить в ней слабость, ибо это, как она давно убедилась, верный способ потерять власть.

Она умело держала людей на расстоянии, неизменно сохраняя ту дистанцию, что должна быть между монархом и его подданными. Всем своим видом она давала понять, что не потерпит никаких возражений. Она редко заводила близкую дружбу с кем-либо из придворных дам, а если такое и случалось, то ненадолго. Княгиня Дашкова, с которой когда-то они были как сестры, вскоре попала в немилость. Ей было велено покинуть двор. Место Дашковой, как Екатерининой наперсницы, заняла княгиня Матушкина. Не прошло и года, как и та оказалась в опале. Екатерина жаловалась, что графиня склочна и неуживчива. Матушкину сменила графиня Брюс (в девичестве Прасковья Румянцева, наперсница юных лет Екатерины), разносторонне одаренная женщина, светская красавица. Она оставалась безгласной, во всем послушной спутницей Екатерины, но ее советницей. Графиня чутко улавливала настроение императрицы, знала все вкусы и пристрастия и умело им потакала.

Екатерина окружила себя веселой шумной молодежью. Она играла в озорные игры, шутила, распевала песни и рассказывала забавные истории. Но в душе она оставалась кукловодом, дергающим своих марионеток за веревочки. Все придворные до единого — исключение не делалось даже для пожилых — были обязаны принимать участие в частых представлениях. При дворе устраивались концерты, балетные и иные спектакли. Долгие недели самодеятельные артисты (способные и бездарные) разучивали свои роли под зорким оком императрицы. Одни играли в оркестре, а другие разучивали жеманные танцы. Самые лучшие роли в спектаклях доставались фаворитам Екатерины.

Государыня давно хотела поставить русскую трагедию, причем сыграть ее в настоящем зале, на специально устроенной сцене. Главная роль, как и следовало ожидать, досталась Григорию Орлову, который, по отзывам тех, кто видел этот спектакль, «являл собой внушительную фигуру». Главную героиню сыграла графиня Брюс. Сыграла с поистине профессиональным блеском. Заметим, что в оркестре рядом с музыкантами-любителями были посажены настоящие мастера.

Спектакль удался на славу, и труппа стала готовить новую премьеру. Среди придворных артистов меньше всех усердствовал Орлов, у которого с годами все чаще портилось настроение. Он полагал, что им пренебрегают. Когда Екатерина по разумным политическим соображениям сделала своего бывшего возлюбленного Станислава Понятовского королем Польши, Орлов остро переживал этот ее шаг. Ну почему Понятовскому досталась корона, а он, человек, благодаря которому Екатерина взошла на престол, остается всего лишь графом? Ну почему она отказывается выйти за него замуж? Почему она постоянно дает ему указания, что и как делать? Ее стремление к знаниям раздражало его. Орлов как-то признался Бекингему, что образованность и тяга к искусству вызывают у него подозрение. Он был убежден, что умственная деятельность иссушает тело и притупляет разум.

Екатерина продолжала щедро осыпать Орлова дарами. Она предлагала ему важные посты, где бы он смог применить свои таланты, но эти усилия превратить его в того, кем он никогда не был и не будет, вызывали в фаворите одно раздражение. От английского посланника не ускользнули происшедшие в Орлове перемены. Бекингем отметил, что вместо прежней доброжелательности появились чопорность и напыщенность, проявились такие не лучшие черты его характера, как мелочность и упрямство. Орлов стал неопрятен в одежде и не столь внимателен к Екатерине. Частенько он днями пропадал на охоте, а когда появлялся во дворце, то не следил за собой. А еще без зазрения совести приударял за другими юбками.

Бекингем описывает в своих дневниках любопытный случай. Одна придворная дама, значительно моложе Екатерины, призналась посланнику, что последнее время ей не дает прохода Орлов, но она противится его домогательствам, поскольку он фаворит императрицы, а кроме того, она любит другого. Однажды компания придворных, в том числе и эта молодая женщина, Орлов и Екатерина поехали в загородное имение. Григорий возобновил свои любовные ухаживания. Неожиданно в комнату, где состоялось свидание, вошла Екатерина.

Как пишет Бекингем, дама, по собственному ее признанию, «была в легком замешательстве», однако «императрица подошла ко мне сзади и, наклонившись через плечо, прошептала:

— Не надо смущаться. Я уверена в вашей порядочности и уважении ко мне. Не бойтесь, что доставите мне огорчение. Наоборот. Это я вам обязана за ваше поведение».

Екатерине, у которой хлопот был полон рот, некогда было заниматься капризами своего любовника. Она вздохнула с облегчением, когда Орлов нашел для себя новую забаву. Кроме того, между ними уже вспыхивали ссоры. От посторонних глаз, не скрылись «небольшие недоразумения» между императрицей и Орловым. Иные считали это верным доказательством того, что Екатерина с Орловым женаты. Не секрет, что женатые мужчины, как правило, забывают про собственных жен. Другие же расценили это как «капризы молодого выскочки и слабость любящей женщины».

Ведь Екатерина по-прежнему любила своего «большого ребенка» Орлова. Она нуждалась в нем. Ей было все сложнее тянуть тяжкую ношу управления Россией, не имея рядом с собой человека, на которого можно было бы положиться в трудную минуту.

В июне 1764 года молодой офицер Шлиссельбургской крепости, лейтенант Василий Мирович, предпринял попытку спасти заключенного там бывшего императора Ивана, намереваясь вернуть его на престол. Тогда Екатерина была в отъезде. Она отправилась на три недели с инспекцией по балтийским провинциям. К несчастью, Мирович не знал, что гвардейцы, охранявшие бывшего императора, имели приказ немедленно его умертвить, если будет предпринята попытка освободить Ивана. Стражники так и сделали, сорвав тем самым поползновения к перевороту. Смерть Ивана дала толчок новой волне обвинений в адрес Екатерины.

Теперь, говорили люди, на совести Екатерины убийство двух императоров — Петра и Ивана. Сложилось расхожее мнение, что Екатерина была в сговоре с Мировичем. А заговор был уловкой, призванной оправдать убийство Ивана. Мировича судили и приговорили к смертной казни. Но поток оскорбительных писем во дворец не прекратился. Во многих публикациях писали, что Екатерина не только осквернила супружеское ложе, но и дважды запятнала себя убийством.

Путешествие по балтийским провинциям оставило у Екатерины отрадное впечатление. Она охотно принимала парады в свою честь, которые устраивались во всех городах. Ей приятно было, когда ее встречали и приветствовали толпы народа. Она с удовольствием наблюдала, как молодые люди бросались к ее карете, выпрягали лошадей, а сами как бы преображались в коней и катили ее экипаж. Отрадно было видеть, что по всему балтийскому побережью широко развернулось строительство: возводились верфи, доки, прокладывались дороги. Все это не могло не пробуждать в душе чувство гордости, хотя знающие люди утверждали, что российские корабли нужно переделывать, а строительство доков идет медленнее, чем было намечено.

Но все приятные впечатления от поездки были омрачены известием об убийстве Ивана и аресте Мировича. Екатерина была просто напугана. Она все-таки решила не прерывать свое путешествие и не возвращаться раньше установленного срока в Петербург. Этим она надеялась пресечь всякие подозрения и предположения, что случившееся в Шлиссельбурге — дело ее рук. Те, кто был рядом с ней, не могли не заметить, что смерть Ивана потрясла ее.

«С момента восхождения на престол, — писал о Екатерине Бекингем, — в ее лице, фигуре произошли сильные перемены к худшему. В ней еще можно угадать следы былой красоты, но вряд ли теперь она может служить предметом чьей-то страсти». Это были прямые, даже несколько жестокие слова, но, к сожалению, справедливые. Кожа вокруг ее глаз стала сухой и покрылась морщинками, щеки постепенно становились дряблыми, талия утратила свои прежние осиные очертания. Вид у нее был усталый. Если неожиданно раздавался какой-нибудь непривычный звук, она приходила в ужас.

«Самые невинные вещи вселяют в императрицу панический страх, — писал один из посланников, — нередко ей кажется, что в комнате кто-то прячется, и она не успокоится до тех пор, пока не заглянет в каждый угол, чтобы убедиться, что там действительно никого нет». Бекингему дважды довелось застать Екатерину «напуганной без видимых на то причин». Однажды она оступилась, переходя из одной неустойчивой лодки на корабль, отчего не на шутку перепугалась и вскрикнула.

Другой раз нагнал страху какой-то шум в прихожей, и она вздрогнула всем телом. То, что такая смелая и решительная по натуре женщина могла иногда поддаваться панике, говорило о тяжкой ноше, которая ей досталась. Время покажет, хватит ли у Екатерины твердости духа, чтобы нести это тяжкое бремя и дальше, или же, как предрекали недоброжелатели, она не выдержит, дрогнет и угодит в сети, расставленные ее недругами. А многим страсть как хотелось видеть ее поверженной.

Глава 21

Весной 1767 года императрица Екатерина Великая с царственной парадностью путешествовала по Волге. Ее сопровождала целая флотилия лодок. С собой она взяла сановников, правительственных чиновников и слуг, словом, всех тех, кто составлял многочисленный императорский двор. Среди ее приближенных были люди, которые пытались отговорить Екатерину от столь дальней поездки. Они напомнили о том, что, когда она покинула Петербург, была попытка захватить престол. Кроме того, говорили они, опасно плыть по реке в пору половодья, в апреле с его неустойчивой промозглой погодой. Екатерина, однако, осталась глуха к этим увещеваниям, и своего решения не изменила.

Это путешествие она обдумывала несколько месяцев. Государыня хотела явить себя своим подданным и посмотреть, как живется народу по берегам могучей реки. Она считала, что лучше всего сделать это, снарядив пышную флотилию, украсив корабли ее знаками отличия и отрядив на них моряков из российского императорского флота. Это будет речной караван — такой, какого Россия еще никогда не видывала. Все это было под стать представлению Екатерины о собственном величии и небывалом значении ее царствования.

Но стоило водному каравану пуститься в путь, как на реке подули холодные и сильные ветры, поднялись волны. По палубам кораблей забарабанил ледяной дождь, загоняя пассажиров в каюты. Коротая время, они играли в карты — а это при такой качке требовало ловкости и сноровки, — беседовали, ели, курили, флиртовали и читали. Екатерина взяла с собой книги, в том числе французский роман, повествующий о правлении византийского императора Юстиниана. От нечего делать она стала переводить его на русский язык.

Вот уже неделю императорская флотилия была в пути. Государыня, Григорий Орлов, его брат Владимир и все спутники устали и потеряли покой. Промерзшие до костей, они с трудом переносили штормовую погоду на Волге. Тщательно продуманный Екатериной план волжского похода срывался. Плохая погода и иные причины постоянно замедляли ход кораблей. К тому же императрице все труднее было (а порой просто невозможно!) с помощью курьеров поддерживать ежедневную связь с правительственными чиновниками в Москве. И все-таки она не желала признавать, что ее проект оказался несостоятельным прожектом. Она составила новое расписание, писала письма, читала, болтала с моряками, а когда все это ей надоедало, просто стояла на палубе и смотрела на зеленые волны, плещущиеся за бортом. На ее взгляд, Волга была величественнее и приятнее для глаз, нежели Нева.

Когда флотилия приблизилась к Ярославлю, настроение Екатерины несколько улучшилось. Ее прибытие горожане отпраздновали с невиданной пышностью. Встречали государыню городская знать и дворяне из соседних уездов. Императрица побывала на местных фабриках и заводах, познакомилась с достопримечательностями. Такой же прием был и в Казани, где взору Екатерины предстал экзотический мир татар (в Европе их называли монголами). Ей казалось, что она попала в Азию. Мечетей в городе было больше, чем православных церквей, а часть населения и вовсе была далека от сфер христианства и мусульманства, поклоняясь духам деревьев.

Очарованная разнообразием национальных костюмов, дикими танцами, язычников и смешением языков в Казани, Екатерина в то же время испытывала внутреннее беспокойство. Каким образом, думала она, при такой разноликости народа, можно править, руководствуясь единым сводом законов?

Три последних года императрица работала над сводом правил, так называемым «Наказом», которого следовало придерживаться при создании законодательного кодекса империи. Правила родились после длительных исследований и размышлений. Многое Екатерина позаимствовала из трудов ее любимого политического автора Монтескье и итальянского правоведа Беккариа. Правила стали сердцевиной ее собственных мыслей и высоких идеалов. Они воплотили в себе ее надежды, связанные с Россией.

«Христианский закон учит нас по мере возможности делать друг другу взаимное благо», — так начинается ее «Наказ». «Принимая это в качестве основополагающего правила, предписанного нам этой религией… мы не можем не предположить, что каждый честный человек в обществе желает или хотел бы видеть родную страну на вершине счастья, славы, безопасности и спокойствия».

Увидеть свое государство и свой народ на вершине счастья было искренним желанием Екатерины. Достижению этой цели должно служить правительство, возглавляемое монархом европейского склада, то есть не своенравным деспотом, а добропорядочным, разумным правителем, который бы вел своих подданных к «высшему благосостоянию». Руководствуясь тем, что «народом управляет умеренность, а не избыток жестокости», Екатерина предприняла попытку не только дать определение здоровым правовым принципам, но через их призму попыталась увидеть первопричины человеческого поведения и спокойствия или волнений в обществе. В частности, она полагала, что смертная казнь должна применяться в разумных пределах, поскольку является не только справедливым наказанием за тяжкое преступление, но и «лекарством, пригодным для смятенного общества». Законы, по ее мнению, и те, кто проводит их в жизнь, в первую очередь должны просвещать и вносить изменения в общество, чтобы со временем отпала необходимость в наказаниях любого рода.

«Людьми нельзя управлять жестокими методами, — писала императрица, — но пользоваться средствами, данными нам природой, мы должны с большим вниманием и осторожностью, чтобы направлять их к той цели, которую мы провозглашаем». Она считала, что природа каждого мужчину и каждую женщину наделила совестью, благодаря которой каждый чувствует себя ответственным перед обществом; и первичным побудительным мотивом, удерживающим человека от преступления, должно быть желание избежать позора «Наказ» Екатерины включал широкий круг тем, начиная от мер по увеличению народонаселения и кончая рекомендациями по отмене увечий и пыток заключенных. Гуманное отношение, терпимость там, где это возможно, были ее основными принципами. «Несчастным является то правительство, которое вынуждено прибегать к жестоким законам», — писала она. «Предотвратить преступление, наградить добродетель». Много писала Екатерина о крепостничестве и рабстве. Правительство, указывала она, должно «пресекать каждый случай низведения народа до рабского положения». Крепостные не были в полном смысле рабами, но все же довольно часто жили в условиях, практически не отличавшихся от рабства. Очень беспокоили ее деспотичные помещики, которые смотрели на крепостных как на свою собственность и нередко обращались с ними жестоко. В своем «Наказе» она четко отразила собственные взгляды, которые, как было ей известно, отличались от мнения большинства помещиков. Она считала, что крепостные должны получать обеспечение в старости и в случае болезни или увечья; что им надо разрешить приобретать имущество и даже выкупать свою свободу; что ограничивать их волю можно только в разумных пределах и что работа, которая на них возлагается, должна быть заключена в определенные рамки.

Показав «Наказ» своим советникам, членам Сената, мнение которых Екатерина уважала, она существенно переработала свои наставления, касавшиеся крепостного права. Но по некоторым другим вопросам императрица оставалась непоколебима. «Ни один человек не может считаться виновным до тех пор, пока суд не вынесет ему приговор», — писала она, что было пугающим вызовом тогдашним порядкам. Судьи не должны брать взятки. Обвиняемые могут выступать в суде в свою защиту. Нельзя взымать с людей такие налоги, которые заставляют их влачить жалкое существование.

Страницу за страницей исписывала Екатерина. Ее заветные помыслы и мудрые высказывания наставников — все это вылилось в пятьсот отдельных самородков политической мысли, собранных под двадцатью заголовками. Руководствуясь своим «сердцем и умом», как позже заметила она, императрица старалась сделать правление гуманным, учить и просвещать народ, добиваясь того, чтобы он сам стремился к лучшей жизни.

Екатерине была присуща вера в человека. Это роднило ее со взглядами французских энциклопедистов и философов. Суть сводилась к тому, что человек по своей природе хорош или, в крайнем случае, может исправиться. А закон, государство и церковь — это инструменты взаимообогащения и подавления. Будучи одновременно философом и монархом, Екатерина, оказалась в уникальном положении, пытаясь обогатить закон просветительскими идеями и претворить их в жизнь. И свое путешествие по Волге она затеяла, движимая этими благородными замыслами. Она рассчитывала, что после поездки созовет большое собрание, где делегаты примут законопроект, основанный на ее правилах.

В своем «Наказе» государыня уверенно писала, что «Россия — европейская страна». Теперь, находясь в Казани, где Азия ощущалась сильнее, чем Европа, Екатерина почувствовала границы своих познаний. Казань была маленькой вселенной со своей самобытной культурой, особыми обычаями и нуждами. Каждый из городов, которые она посещала, был на свой образец. Под тонким покровом внешнего лоска, напоминавшего о Европе, таились, не желая уходить в прошлое, старые нравы, кипела древняя вражда. У русской провинциальной жизни была одна особенность, оставшаяся с незапамятных времен, — это упрямое, прямо-таки первобытно-животное сопротивление переменам любого толка.

Екатерина не только чувствовала, но и видела это. Такое открытие было огорчительным и унизительным.

Но не только это беспокоило ее. Просторы, по которым протекала Волга, стали краем бурных волнений и местом обитания разбойничьих шаек. Все чаще и чаще восставали крепостные против своих хозяев, сжигали хлеба на нивах и поместья, калечили и убивали их владельцев. Многие беглые крестьяне приставали к ватагам солдат-дезертиров, образуя крупные и хорошо вооруженные отряды, справиться с которыми было нелегко. Нападениям этих разбойников подвергались все крупные волжские города. Зачастую шиши, как их тогда называли, не щадили и мирных горожан. За ними тянулся кровавый след и катились волны страха. Императрицу беспокоило царившее вокруг беззаконие и незащищенность городов. Видя все это, попробуй-ка представить мирное общество и государство всеобщего благоденствия.

Проведя шесть недель на реке, Екатерина прервала свое путешествие по Волге, которое оказалось длиннее, чем она рассчитывала, и вернулась в Москву. Там был намечен созыв комиссии об Уложении, на участников которой возлагалась исполинская задача, связанная с пересмотром российского законодательства.

В Грановитой палате Кремля собралось почти шестьсот делегатов от городов и весей, казацких станиц, благородных собраний и съездов государственных крестьян. Хотя комиссия не была представительным органом — Екатерина не собиралась быть конституционным монархом, — многие привезли с собой жалобы и пожелания (слишком велики налоги, тяжела барщина, купцы связаны по рукам и ногам), которые отражали условия жизни подданных. Но от крепостных, конечно, никто не выступал, хотя они составляли более половины всего населения страны. Прав у них не было, а стало быть, делегатов они не выдвигали. Предполагалось, что интересы крепостных должны защищать их господа.

Заседание комиссии об Уложении открыла сама императрица. В парадном платье, в мантии и короне она стояла рядом с сыном в окружении сановников и впечатляющей свиты священнослужителей и придворной знати. На видном месте возвышался огромный, в кожаном переплете ее «Наказ». На скамьях в просторном зале сидели депутаты. Впереди — дворяне, за ними — казаки, потом делегаты от городов и, наконец, — от государственных крестьян. В уважительной тишине выслушали они речь вице-канцлера, который напомнил им о величии и важности поручения, поставленного перед участниками комиссии. Им предстояло переработать законы так, чтобы создать государство благосостояния, о котором мечтала Екатерина, где каждый человек откажется от своего корыстия ради всеобщего блага и где на смену пороку и преступности придет добродетель, наступят годы счастья для всех людей и Россия станет примером для других стран. Им предстояло «прославить себя и свое время», перешагнув через старые устои к лучезарному, если не сказать утопическому, будущему.

Но сентиментальные картины грядущего вскоре уступили место рутинной работе. Сотни депутатов разделились на десятки комитетов и подкомитетов, каждый из которых углубился в изучение ворохов рекомендаций. Секретари вели протокольные записи, редактировали проекты, записывали содержание дебатов. Дело продвигалось с величайшим трудом. Делегаты буквально тонули в бумажном потоке и вязли в процедурах. Участники комиссии открыто высказывали свои взгляды, некоторые суждения пугали императрицу. Вскоре стало ясно, что при рублевом замахе удар получится копеечным. Депутаты хорошо вели дебаты, но с трудом приходили к общему мнению, как в письменной, так и в устной форме. Они нападали друг на друга (только словесно, поскольку являться на заседания со шпагами запрещалось), приходили и уходили кому когда вздумается, не желая задерживаться в Москве на весь срок работы комиссии.

К зиме 1767 года императрица, которая не терпела людей вялых, медлительных, неспособных работать со свойственной ей молниеносной быстротой, уже испытывала разочарование и раздражение. В своих апартаментах она не чувствовала себя дома, ей претило пребывание в Москве среди высокомерной, падкой на сплетни знати. Кроме того, ее уже увлекли другие проекты, которыми ей хотелось немедленно заняться.

В декабре Екатерина распорядилась прекратить работу комиссии. Ее заседания возобновились в середине февраля в Петербурге. Но приехать в столицу многие не смогли, например, чиновники, которых служба удерживала в Москве. Остальные же, похоже, поутратили первоначальный пыл, хотя споры по-прежнему были продолжительными и оживленными. Шли месяцы. Наконец, после года кропотливой работы, был готов один-единственный документ, — законопроект, касавшийся прав дворянства. Но из-за бесконечных поправок и разногласий его не смогли принять. А Екатерина между тем получила другой удар. Была раскрыта группа заговорщиков, которая намеревалась убить сначала Григория Орлова, потом покончить с императрицей.

В такой тревожной обстановке, осложненной назревавшим военным конфликтом с Турцией, государыня утратила всякий интерес к комиссии об Уложении. Разочарованная не столько неудачной попыткой законодательного переустройства государства, сколько невежеством и неотесанностью благородных депутатов, она в конце 1768 года распустила комиссию. Хотя несколько подкомитетов еще продолжали собираться на протяжении трех лет, существенных плодов их деятельности заметно не было. Игра в народоправие на том и завершилась.

Хотя комиссия ничего значительного и не произвела на свет, но она укрепила авторитет Екатерины в Европе. Копии ее «Наказа» были переведены на немецкий и французский языки и получили распространение на Западе. Кроме того, труды печатали в журналах и газетах того времени. Европейские журналисты писали о стремлении российской императрицы порадеть за свой народ. Вольтер с похвалой отзывался о великой северной законодательнице. Даже король Фридрих, который еще не опомнился от поражения, нанесенного ему русской армией, признавал, что законодательная работа мудрой Екатерины достойна восхищения. А российские депутаты подобострастно предложили Екатерине титул «Великой, Наимудрейшей и Матери Отечества», но она отказалась принять его — и ее скромность вызвала восторг.

За пределами салонов, где встречались члены комиссии, совсем иначе отнеслись к тому, что Екатерина подвергла ревизии старые законы. Некоторых даже беспокоили ее нововведения. Многие опасались, что Екатерина и члены ее комиссии склонны дать крепостным свободу и подорвать освященные обычаями и временем устои. Совершенно очевидно, что население страны еще не было готово к коренному пересмотру законов, как на то надеялась Екатерина.

В октябре 1768 года, когда комиссия завершала свою работу, пришла весть о тревожных событиях в городке Балта, расположенном у самой польской границы. Вот уже несколько лет Екатерина поощряла действия Панина, жестко и неуступчиво защищая российские интересы в Польше. Мало того, что на польском троне был ее ставленник Станислав Понятовский, так она еще, прибегая к услугам армии, вмешивалась во внутренние дела страны, стараясь заставить польский сейм вступиться за православных поляков, которых преследовали католики. И вот теперь ее политика вызвала неожиданный для России поворот событий.

Пребывание русских полков в Польше заставило зашевелиться Турцию. В этом порубежном крае запахло войной. Масла в огонь подлила Франция: зная о галлофобии Екатерины и уверенная в том, что ее контроль над империей весьма слаб, она пожертвовала три миллиона ливров в казну Оттоманской Порты в надежде, что это поможет туркам одержать быструю и решительную победу.

Все преимущества были на стороне Турции. У нее была полумиллионная армия, что в три раза превышало численность русских войск. Кроме того, турецкое владычество в Крыму обеспечивало тактико-стратегическое превосходство. Да и неясно было, станут ли русские солдаты самоотверженно сражаться за Екатерину: свои дарования полководца она пока не проявила, а ее генералы уже десять лет не нюхали пороха.

Как бы там ни было, а к началу 1769 года императрица со своими советниками стала серьезно готовиться к войне. Здесь, как и во всяком другом деле, Екатерина блеснула невиданной энергией. Излишне самоуверенная, что, похоже, становилось чертой ее характера, она строила смелые планы наступления на турецкую армию как на море, так и на суше. Ее постоянным военным советником был Орлов. Он, как и прежде, послушно шел за ней как за предводительницей, но все-таки прислушивался к советам осторожного Панина. Орлов предложил встретить турецкий флот в Средиземном море и одновременно осадить ключевые вражеские крепости в Молдавии и на побережье Азовского моря. Тридцать тысяч новобранцев пополнили армии, которые возглавили фельдмаршал Голицын, генерал Румянцев и несколько позже принявший командование брат Никиты Панина Петр Панин. К концу лета Хотин, Яссы, Азов и Таганрог оказались в руках русских.

«Мои солдаты на войну с турками шли так, как если бы их вели под венец», — хвасталась Екатерина. Она писала Вольтеру: «Следует признать, что мы находимся в состоянии войны, но к войнам Россия давно привыкла; каждую войну она заканчивает в состоянии большего расцвета, чем когда вступает в нее!». Своему поклоннику в Ферне она напомнила, что взятием Азова и Таганрога она завершила дело, начатое задолго до нее Петром Великим. В войне, равно как и в других сферах российской жизни, она шла по следам своего великого предшественника, порой даже превосходя его.

О двух отвоеванных ею крепостях она образно выразилась как о «двух самоцветах, которые я взяла в оправу». В адрес турецкого султана Мустафы III она радостно бросила, что его настолько обескровила свирепость российских армий, «что бедняге ничего другого не оставалось, как только плакать». «Вот и нет больше ужасного призрака, которого я должна была бояться!» — продолжала она. Возможно, турецкая империя и велика, а ее армии неисчислимы, как песчинки на морском берегу. А ее собственные полки разве не были еще сильнее? Разве русские не обратили турок в бегство, даже не единожды, а дважды, каждый раз наполовину уменьшая численность турецкого воинства?

Второй год войны принес России еще более громкую победу. Обновленный российский флот, где служили, кроме русских, ливонские моряки, а также много офицеров, нанятых в Британии, пришел из Балтийского моря в Средиземное. В Европе этого не ожидали. Если русская армия прославилась своими победами, то русскому флоту еще предстояло показать себя в деле.

24 июня 1770 года в Эгейском море близ острова Хиос и портового города Чесма произошло знаменитое сражение. У России было двенадцать судов, у Турции — двадцать два. Ни один из флотов не был полностью экипирован. Ни русские, ни турки не могли похвастаться высоким мореходным и ратным опытом. Слепая же ярость была плохой заменой военно-морскому искусству. Русские, не имевшие преимущества в военной силе, умело использовали выгодные позиции и положения: загнав турецкий флот в Чесменскую бухту, подожгли его и полностью уничтожили. Полагают, в том бою погибло одиннадцать тысяч турецких моряков.

Чесменское сражение обескуражило турок и вызвало у русских прилив патриотических чувств. Екатерина в глазах Европы и мира стала настоящей героиней. Российский Давид поверг в прах турецкого Голиафа, который был смертельным врагом всего христианства.

По этому поводу в Петербурге несколько дней устраивались праздничные гуляния и благодарственные богослужения в храмах. Все русские моряки были удостоены особых наград, а Алексей Орлов, организатор средиземноморского похода российского флота, получил имя «Чесменского».

Эта пора была, пожалуй, еще более волнующей, бурной, чем первые дни правления Екатерины. С самого начала войны люди не переставая горячо обсуждали прохождение планеты Венеры, убежденные в том, что такое значительное событие в небесной сфере означает, что и дела человеческие достигли высшей точки. Все ждали важных перемен. Чесменская победа была воспринята как поворотный момент в чреде этих перемен. Осененная этой викторией Россия вошла в ряд ведущих европейских держав, с которой следовало считаться и вести дела.

Екатерина, не мешкая, постаралась увековечить свою грандиозную победу. В Петергофском дворце одна из комнат получила название Чесменской, в изобилии заказывались медали, картины и другие памятные предметы в честь выдающегося события.

«Какая отвратительная штука война!» — с притворным ужасом писала Екатерина Вольтеру. «Граф Орлов рассказывает мне, что на другой день после сожжения флота он с содроганием в сердце увидел, что воды Чесменской бухты, довольно незначительной по величине, окрашены кровью в красный цвет, так много турок погибло там».

Но стенания Екатерины были не более чем тонко завуалированным бахвальством. Государыня упивалась своей победой не только потому, что та принесла России славу, а ей всесветное уважение, но и потому, что опровергала тех, кто считал ее слабой женщиной и предрекал крах ее царствования через девять дней. Хотя в тесном кругу победу России она приписывала не только военному искусству, но и удаче, прилюдно Екатерина торжествовала.

Она, Екатерина, незамужняя императрица, единолично правя своей любимой Россией, сделала то, что не мог сделать даже великий Петр. Подобно другой незамужней правительнице, властной Елизавете Английской, которая занимала трон двумя столетиями раньше, она одержала изумительную морскую победу и стала героиней. Как Елизавета разгромила ужасную Испанскую Армаду, так и Екатерина сокрушила флот ненавистной Турции.

Хотя она и писала Вольтеру, что искренне желает мира (она и на самом деле хотела избавиться от военных расходов, тяжким бременем лежавших на ее казне), в действительности она ощущала в себе небывалый внутренний подъем — благодаря расточаемым ей подобострастным похвалам, благодаря чувству власти, которое принесла ей война. В 1770 году ей исполнился сорок один год, и, как она откровенно призналась своему ментору, это не добавило ей «ни ума, ни красоты». Ее длительная связь с Орловым все ещё давала ей приятное ощущение близости (наряду с муками, вызываемыми случайными любовными историями), но страсти в той любви почти не было. Ее сын Павел не радовал ее. С ним были связаны только обязательства, которые мели неприятную окраску и несколько тревожили. Но слава, неизведанное ранее чувство триумфа заставляли учащенно биться сердце, наполняли ее душу материнской любовью к ее приемному царству и его народу.

Пока Россия торжествовала, Екатерина чувствовала себя счастливой. Она была уверена, что за этим триумфом последуют и другие.

«Знаешь, спящую кошку разбудили!» — писала она Ивану Чернышеву, своему посланнику в Лондоне. Россия, так долго бывшая в состоянии забвения, теперь пробуждалась, наливалась силой. «Народ будет говорить о нас! — обещала она Чернышеву. — Ты не поверишь, сколько шуму мы еще наделаем!»

Глава 22

Великий князь Павел взрослел. Из мальчика получился маленький мужчина, низкорослый, с тщедушным, но хорошо сложенным телом, — телом танцовщика или актера на роли подростков. В 1773 году ему исполнилось девятнадцать, но он выглядел моложе своих лет. Его круглое лицо было малоподвижным, в нем не хватало глубины, открытости и любознательности, которыми так привлекало к себе лицо матери. В его голубых глазах светился ум, но они глядели недоверчиво. Резкие нервные движения выдавали гнездившуюся в нем тревогу.

Со стороны казалось, что у Павла страх перед матерью, которая была к нему холодна, а с годами почувствовала в нем опасность для себя. А он, удрученный своей хилостью и нездоровьем, страшился пасть жертвой дворцовых интриг. Страх этот заставлял его лгать, ловчить и по мелочам обманывать тех, кто был рядом.

В нем не было особых талантов — ни в музыке, ни в рисовании, ни в других видах изящных искусств. Ему нечем было тешить свое честолюбие. Учение давалось ему нелегко, хоть он и был сообразительным. Занимался с ним апатичный Никита Панин, который не придерживался четкой системы. Уроки часто прерывались шумным Григорием Орловым, который не доверял наукам и просто хотел телесно закалить Павла, беря его с собой на охоту. Сын государыни был проворен, но слабосилен.

Словом, он был всего лишь сыном своей замечательной матери. Теперь, когда ему исполнилось девятнадцать, о своем отце он знал все самое худшее, то, что было известно дворцовому окружению Екатерины: его отец Сергей Салтыков, а не Петр III; он узнал, что матери незаконность его рождения служит постоянным напоминанием о тех обстоятельствах, которые привели к этому; что мнимый отец Петр хотел умертвить его, как и Екатерину; и что его родительница имела какое-то отношение к смерти Петра.

Безотцовщина (Салтыков жил в Дрездене, Екатерина удерживала его за границей на незначительных дипломатических постах) заставила Павла обратиться к Панину, который был его учителем, пекся о нем и даже ночевал в его спальне. Этот человек был для Павла наставником в жизни. В детском возрасте Павел любил Орлова, но когда он узнал, какую роль сыграли братья Орловы в устроенном матерью перевороте и смерти последнего императора, его любовь к веселому, по-медвежьи большому товарищу ребячьих игр сменилась недоверием.

Подрастая, Павел стал понимать важность собственной персоны как великого князя, наследника романовского трона. Но он так боялся своей матери, что едва ли мог решиться на какие-либо самостоятельные действия. Он слепо подражал манерам юных аристократов, «с восторгом говоря о французах и Франции», как заметил один из современников. Все его вещи были выписаны из Парижа. Он прохаживался перед матерью, одетый в баснословно дорогие одежды. Его сюртуки и штаны сверкали, усыпанные драгоценными камнями, украшенные серебряным и золотым шитьем. На его груди и запястьях пенились тончайшие кружева. Застежки на туфлях играли бриллиантами, а пуговицами служили рубины в оправе.

Екатерина часто беседовала с сыном о том, что мишуре и блеску предпочитает «английскую простоту». Она притворялась, что ее не волнует его вид, но, оставаясь наедине, скрежетала зубами. Он догадывался об этом. Мать и сын раздражали друг друга и, хотя Екатерина заботилась о здоровье Павла, сделала ему прививку от оспы и старалась держать сына подальше от тех мест, где легко было подцепить болезнь, она делала это скорее ради собственной политической безопасности, а не для его благополучия. Павел унаследовал от матери охоту к словесной перепалке. Но ее остроумия ему недоставало. Став старше, он иногда преодолевал свой страх и высмеивал ее так, что это не проходило бесследно.

В то лето, когда Павлу исполнилось шестнадцать, он заболел. Более месяца жизнь его висела на волоске. Время то было трудное для России. Еще шла в Крыму война с Турцией. Неурожай вызвал повышение цен. В Польше было беспокойно, нависла угроза распространения чумы в армии и южных губерниях.

Екатерина боялась, что ее официальный наследник умрет: ведь состояние Павла было тяжелым. Поползли слухи, что государыня намеревается объявить наследником другого сына. Этому мальчику, сыну Екатерины от Григория Орлова, шел девятый год. Он был здоровее, красивее, чем несчастный Павел. Звали его Алексей Григорьевич Бобринский. Мальчика держали подальше от двора, но о его существовании никогда не забывали. Если бы Екатерина провозгласила своим наследником юного Бобринского, власть Григория Орлова достигла бы неимоверных высот. Может быть, ему удалось бы убедить Екатерину выйти за него замуж.

После продолжительной болезни Павел все-таки выздоровел и встал с постели. А в душу Екатерины закралось беспокойство. Павла народ любил. Он был последним из живых наследников по линии Петра Великого. Его право на трон было неоспоримо, а сама Екатерина такого права не имела вовсе. У власти она держалась только благодаря своим способностям. Когда Павел с Паниным приехали в Москву, то на улицы вышли тысячи жителей и приветствовали их. Многие москвичи, с презрением относившиеся к Екатерине, кричали, что ее сын является их «единственным истинным государем», и клялись, что готовы стоять за него до смертного часа.

В сентябре 1772 года Павел стал совершеннолетним и из детства шагнул во взрослую жизнь. Но Екатерина, не желая изменить его положение, отказалась официально признать совершеннолетие сына. Павел был бельмом в ее глазу. Он уже научился высказывать собственное мнение. Он критиковал Екатерину за турецкую войну, за распрю с Польшей, дорого стоившей России. Вокруг него начали собираться единомышленники, хотя среди них пока еще не было влиятельных людей. Но это само по себе вызывало раздражение. Появились всякого сорта смутьяны, поддерживавшие Павла.

В начале 1773 года один из таких смутьянов, Каспар фон Зальдерн, мелкий дипломатический служащий, попытался организовать заговор, чтобы заставить Екатерину править вместе с сыном. Фон Зальдерн, дополнявший свое скромное жалование поборами и воровством — он украл у императрицы усыпанную бриллиантами золотую табакерку, — оказался никуда не годным заговорщиком и вскоре был разоблачен. Разгневанная Екатерина выслала его из страны. Но этот случай укрепил ее решимость держать Павла под неусыпным надзором, дабы предотвратить возникновение заговора.

Павел уже созрел для вступления в брак, и Екатерина горела желанием побыстрее женить его и дождаться внуков. В том, что Павел может стать отцом, никаких сомнений не было. Половую жизнь он начал в шестнадцать лет с женщиной, которая была старше его. Вероятно, его познакомил с ней Панин, сделав это с ведома и одобрения Екатерины. Его любовница родила сына, которому дали имя Симон Великий. Младенца Екатерина оставила при себе, подобно тому, как Елизавета когда-то держала в своих апартаментах Павла.

Выбрать невесту для Павла Екатерина решила в германских княжествах. Как и прежде, принцесс там было полным-полно, но найти подходящую девушку с хорошим характером, которая не затмила бы невзрачного с виду великого князя, было задачей не из легких.

Летом 1773 года в Петербург с тремя незамужними дочерьми, ни одной из которых не исполнилось еще двадцати лет, была приглашена графиня Гессен-Дармштадтская. Павлу из них понравилась семнадцатилетняя Вильгельмина. Екатерине она тоже пришлась по вкусу. Девушка была обходительна и любезна, правда, лицо ее усеяно прыщиками, но, слава богу, хоть не следами оспы. Но самым важным было то, что Вильгельмина выглядела здоровой, следовательно, могла стать матерью.

Мать Вильгельмины была весьма культурной женщиной, и дочь ее не могла не унаследовать материнских привычек и вкуса. Во всяком случае, государыня остановила свой выбор на этой девушке. Вильгельмину ознакомили с традициями православной веры и окрестили Натальей. 29 сентября состоялось венчание.

Старательно подыскивая сыну невесту, Екатерина одновременно позаботилась и о жизни молодых. Под апартаменты для новобрачной пары отвела она в Зимнем дворце несколько комнат и распорядилась, чтобы в них все было устроено по ее собственным эскизам. «Английская простота» была напрочь забыта: стены в одной спальне обшили золотой парчой с оторочкой из голубого бархата. Вторую, внутреннюю, спальню украшали колонны с вставками из голубого стекла, стены ее были обтянуты белым дамастом. Императрица лично уточнила все детали убранства и мебельной обивки для всех комнат и даже предложила использовать золотые декоративные изделия из ее собственных запасов. Все это делалось с единственной целью сделать Наталью счастливой, вызвать у нее желание достойно справиться с ролью великой княгини.

Екатерина помнила, как сама впервые приехала в Петербург почти двадцать лет назад, она помнила болезненное одиночество, тяжелое душевное потрясение от чудовищно нелепого брака. Желая избавить от подобных переживаний свою невестку, она написала ей своеобразное послание, где советовала избегать политических осложнений и сомнительной дружбы с иностранными министрами (это порой самой Екатерине не удавалось), не брать в долг и жить как можно проще. Екатерина сказала Наталье, что та в первую очередь должна выучить русский язык и постараться перенять обычаи ее приемной страны, стараясь при этом всю себя без остатка отдавать супругу и быть ему хорошей женой. Императрица пожаловала невестке щедрое содержание — пятьдесят тысяч рублей в год. У Натальи было то, чего так не хватало Екатерине: добрая воля свекрови и ее постоянная поддержка.

Главной фигурой на церемонии бракосочетания, конечно, была Екатерина, в платье, усыпанном драгоценными камнями и жемчугом. Гости заметили, что каштановые волосы императрицы стали совершенно седыми и что волосы она гладко зачесывает назад. Ее когда-то тонкая девичья талия стала полной, как у зрелой дамы, а в движениях нет былой грациозности и легкости. Но светлая кожа ее лица казалась гладкой и мягкой, хотя была сильно нарумянена. Ее голубые выразительные глаза смотрели на мир открыто и дружелюбно. В них светился ум и благожелательность. Многие обратили внимание на крепкие зубы императрицы. (У женщин среднего возраста в Петербурге, как правило, зубов оставалось мало. Считали, что виной тому был плохой климат и скудное питание.) Когда Екатерина улыбалась своей доброй дружеской улыбкой, зубы ее сверкали первозданной белизной, заставляя других дам прятать свои едва приоткрытые губы за веерами.

Но, когда императрица стояла рядом со своей подругой, графиней Брюс, красивой, удивительной хорошо сохранившейся женщиной, возраст государыни выдавал себя. В ее свите была и мать графини Брюс, Мария Румянцева, на склоне лет ставшая близким человеком. Несмотря на солидный возраст, она своей удивительной красотой могла затмить всех придворных дам.

Дни рождения Екатерина переживала болезненно. «Этот день я ненавижу, как чуму», — заметила она, когда завершался очередной год. Дни рождения ранили ее тщеславие, хотя теперь она уже не шла на его поводу, как случалось раньше. Кроме того, эти дни напоминали ей, что время не стоит на месте, а трудностей в жизни империи не убавляется.

С годами начали донимать всевозможные недомогания. Время от времени Екатерина страдала от болей в спине, а многочасовые чтения при тусклом свете вызывали сильные головные боли. Хорошее освещение и сильные очки помогли избавиться от головных болей, а от ноющих болей в спине доктора могли предложить лишь одно средство, — какой-то порошок, который вызывал обильный пот. Порошок не помог, и страдания императрицы продолжались.

По правде говоря, Екатерина не доверяла ни лекарям, ни аптекарям. Она предпочитала другие средства, твердо веря, что немалую пользу здоровью может принести чередование жары и холода. Она жила по заведенному ею распорядку. Вместе с дамами из своей свиты, надев длинную нижнюю юбку и обмотав шарф вокруг шеи, она прыгала в холодный пруд, мерзла в ледяной воде, а потом жарилась у раскаленной печи. Благодаря резкому переходу от холода к жаре, от которой пот катил градом, болезни как бы удерживались на расстоянии.

В последние годы Екатерина жила в сильном душевном напряжении. Война с Турцией, хотя и принесла ей славу, оказалась тяжким испытанием для России. (Казна, пополненная за счет вновь открытого месторождения серебра в Монголии, покрывала расходы, но запасы ее быстро истощались.) В Москве хозяйничала чума. Она унесла многие тысячи человеческих жизней, приведя за собой необузданный разгул грабителей и убийц. Несколько полусумасшедших заговорщиков ворвались во дворец, намереваясь отомстить за смерть покойного императора Петра, и насмерть перепугали Екатерину. Григорий Орлов заметил одного из офицеров, который поджидал Екатерину, лежа в засаде с длинным кинжалом в руке.

Повсюду Екатерине стали мерещиться заговоры. Пугало и то, что народ отворачивается от нее. Прошел год, как раскрыли крупный заговор в Преображенском полку. Эго событие глубоко потрясло Екатерину. Суть сводилась к тому, чтобы провозгласить императором Павла. Участие в заговоре принимало около тридцати офицеров и солдат (по другим источникам — около сотни). К счастью для Екатерины, имперские агенты узнали о крамольных планах, и тайная канцелярия занялась допросами. Вскоре от заговора не осталось ничего, кроме кипящего возмущения, но на душе у Екатерины было неспокойно, и дурные предчувствия не покидали ее.

Она понимала, что это выступление заговорщиков направлено не столько против нее самой, сколько против политического влияния Григория Орлова и его братьев. Ей хотелось вырваться из предгрозовой атмосферы. Взяв с собой нескольких преданных советников, императрица покинула столицу. Она не могла закрывать глаза на опасность, которая исходила из полков, расквартированных в столице. Опасность эта стала еще ощутимее теперь, когда Павел вступил в пору совершеннолетия и мог претендовать на трон, и государыня решила предпринять решительные шаги. Она задумала вывести полки из столицы и разместить их так, чтобы в случае бунта они не смогли быстро соединиться и взять верх над дворцовой стражей. После долгого и обстоятельного обсуждения советники убедили Екатерину не делать этого, поскольку политические последствия могли быть самыми неожиданными. Обычно находчивая, Екатерина на этот раз переменила тактику.

Внезапно, к вящему изумлению всего императорского двора, она удалила Григория Орлова и заменила его темноволосым красавцем Александром Васильчиковым, скромным лейтенантом из дворцовой стражи.

Молодой Васильчиков с молниеносной быстротой взлетел по служебной лестнице, получив должность генерал-адъютанта, придворного кавалера и, наконец, гофмейстера. Его представили к ордену Святого Александра и пожаловали покои, принадлежавшие ранее Орлову. Политические противники Екатерины посмеивались. Васильчикову в то время было двадцать восемь лет, императрице — сорок три. Она рисковала показаться смешной или и того хуже. Но даже ее враги вынуждены были признать, что этот ее поступок отличался политической дальнозоркостью.

Она яснее ясного дала гвардейцам понять, что власти Орловых раз и навсегда пришел конец. Наступила пора затишья. Интриги и кривотолки прекратились. Екатерина смогла вздохнуть с облегчением. Она надеялась, что эти перемены пойдут ей на пользу.

«После одиннадцати лет страданий», как сказала она подруге, она намеревалась жить «в собственное удовольствие и при полной независимости». С влиянием на нее Орлова было покончено. Сцен больше не будет, ей не придется терпеть его измены, потакать капризам и тешить его самолюбие. Отныне стеснительному Васильчикову предстояло занять место ее кавалера, доверенного лица и любовника. Но он был всего лишь мальчиком-переростком с приятной наружностью. За ним не стояла сколько-нибудь влиятельная группа, у него не было сильных и надежных братьев. Он никогда не попытается взять над ней верх. Если все-таки такое взбредет ему в голову, она избавится от него в мгновение ока.

Орлов давно чувствовал, что его особое положение несколько пошатнулось. Он разочаровал императрицу, выполняя ее последнее поручение. Она послала его на мирные переговоры с турками в Фокшанах, и они оказались бесплодными. Его высокомерное поведение отодвинуло заключение мира на неопределенный срок. Более того, Екатерине стало известно о его любовном увлечении, предметом которого была его хрупкая кузина, едва перешагнувшая порог детства. Его предательство глубоко уязвило императрицу. И все же Екатерина слишком многим была обязана Орлову, и он не желал уступать место рядом с государыней без боя.

В конце концов Екатерина пожаловала своему бывшему любовнику щедрое вознаграждение. Оно включало изрядную сумму денег, движимую и недвижимую собственность, крепостных, княжеский титул. После короткой ссылки она вернула его в число своих приближенных, сделав советником. Теперь он снова стал важным сановником при дворе, и на венчании Павла выделялся, как всегда, красотой, богатством и внушительным видом. Само собой, выглядел он куда импозантней, чем скромный Васильчиков, который чувствовал себя не в своей тарелке, к тому же мучился от болей в груди.

За свадьбой великого князя и великой княгини потянулись недели балов, маскарадов, театральных представлений и больших приемов. Затем праздничные торжества продолжались во дворце, где каждый вечер собирались гости в салонах с золоченым убранством, среди хрусталя, серебряной и золотой посуды царских столовых. Почти на всех приемах присутствовала Екатерина. Она с нескрываемой любовью смотрела на свою невестку, стараясь вместе с тем скрывать свою холодность к сыну. Сопровождал ее Васильчиков, но ему на этих раутах она внимания не уделяла. В то же время государыня не могла не замечать и Григория Орлова. Досаду у нее вызывали его настойчивые ухаживания за сестрой Натальи, что подняло новую волну дворцовых сплетен. Что будет, если он женится на сестре великой княгини? В этом случае он станет зятем Павла, членом императорской фамилии. Неужели бесстыдным притязаниям Орлова нет конца?

15 октября 1773 года состоялось очередное заседание императорского совета, который собирался раз в две недели. Там императрице и членам совета было прочитано важное донесение: яицкие казаки подняли бунт. Во главе их стоит армейский дезертир, называющий себя Петром III.

Сообщение это государыня и ее советники встретили хладнокровно. Казацкие восстания были не внове. За последнее столетие русское правительство десятки раз подавляло выступления казацких шаек и полчищ, восстановляя порядок и приводя повстанцев к покорности.

Екатерина, как и ее предшественники, была уверена, что восстания казаков — это продолжение давнего спора между престолом и казаками. Жившие в приграничных районах казаки были вольнолюбивыми, независимыми и встречали в штыки любые попытки изменить образ их жизни, основанный на самоуправлении. Станицы их были разбросаны в малонаселенных южных степях, вдоль берегов Волги, на восточном побережье Каспийского моря и в Западной Сибири. Это были потомки беглых крепостных, армейские дезертиры, разного рода отщепенцы и бродяги, которые избегали встреч с представителями власти, поскольку нередко выходили за рамки закона. Но они несли военную службу, создавая собственные полки, и были живым щитом между Россией и враждебно настроенными местными народностями, которые постоянно угрожали плохо защищенным восточным границам государства.

Казаки служили честно русскому государству, но их преданность власти плохо уживалась с желанием сохранять собственную самостоятельность. Они восставали каждый раз, когда чувствовали, что их независимость под угрозой. Во время этих бунтов пробуждались воспоминания о полулегендарном Стеньке Разине, народном казацком герое.

Имя Стеньки Разина прозвучало сто лет назад во время царствования Алексея Михайловича. Атаман предстал тогда как освободитель русского народа, и под его знамена встали тысячи обездоленных. Разин обещал избавить от помещичьего гнета и установить казацкую республику, куда должны были войти земли, прилегавшие к Волге. Не раз и не два он, поддерживаемый крестьянами, обращал в бегство правительственные войска. Учиняя кровавую расправу, сжигая дворянские усадьбы, казаки Разина разорили и опустошили многие земли северо-восточной России. Москвичи опасались, что пожар восстания перекинется на запад и сметет их город. Порой казалось, что нет силы, которая могла бы остановить Разина, — такой могучей и яростной была его армия, такой притягательной надежда на освобождение. Однако в конце концов Разин был предан своими же сподвижниками. Но перед этим он успел стать сильным правителем в обширном захваченном им крае, где неукоснительно выполнялся каждый его приказ. В его распоряжении был даже флот, состоявший из двух сотен яликов и кичек.

Стенька Разин вселил ужас в сердца царских чиновников и всего правящего класса. Похожий на природное бедствие, сродни урагану или не на шутку разыгравшейся грозе, он со своими ордами как будто поднялся из земного чрева, готовый снести любую преграду, встававшую на его пути. Для власть предержащих Разин был страшным напоминанием о том, что кроме малой части страны, где царствует их воля, есть другие, неуправляемые пределы России, настоящей России. Там не живут по западному образу и подобию в искусственном великолепии, в окружении своих и чужих произведений искусства. Население настоящей России составляли грубые крестьяне, которые носили тулупы, не умели ни читать, ни писать, и верили только в одного Господа Бога. Разин пробудил этот народ, всколыхнул в них негодование, довел его до точки кипения. Под его предводительством пронеслись они по широким степным просторам, грозя подорвать социальные устои Российского государства. Им почти удалось это сделать.

Теперь старое недовольство как будто опять пробудилось. Новый предводитель назвался именем усопшего императора Петра III.

Это само по себе особого беспокойства не вызывало. В последние десять лет почти каждый год появлялся смутьян, который называл себя Петром. Пройдет время, и этот самозванец будет разоблачен.

Для подавления восставших в беспокойные уезды были направлены солдаты. Местным властям послали предупреждение быть начеку. По труднопроходимым проселочным дорогам были разосланы гонцы с заданием разведать обстановку и немедленно вернуться с донесением о настроении среди яицких казаков.

В Москве промозглые осенние дни сменились первыми снегопадами. Придворные предались зимним забавам, катанию на санях и на коньках. Императрица, благословив сына и невестку на новую жизнь, готовилась к встрече со знатным гостем из Франции.

В Россию после изнурительного пятимесячного путешествия приехал Дени Дидро. Его «Энциклопедия» много лет была настольной книгой Екатерины, а сам автор давно уж грелся в лучах ее щедрой филантропии. Дидро намеревался провести в Петербурге зиму.

Екатерина с радостью ожидала человека, который наравне с Вольтером и Монтескье был кумиром ее юности. «Энциклопедия» оказала значительное влияние на образ ее мыслей, направив ее на путь терпимости, умеренности и гуманности. Она связывала имя Дидро со всем, что было прогрессивного в европейской мысли. Теперь она сможет из уст самого мэтра услышать суждения о старых и новых идеях, которые просветили Европу. Она не теряла напрасно времени и всецело посвящала его ежедневным содержательным беседам с просветителем, которые порой длились по много часов кряду.

Дидро тоже восхищался Екатериной как правительницей, ум и сердце которой в первую очередь заботят чаяния народа. Он полагал, что широта ее знаний и осмысленный подход к управлению государством неминуемо должны привести к благодатным для России переменам. Встретившись с Екатериной, он был очарован. Огромное впечатление произвели на него ее любознательность и стремление к знаниям, простота, благодаря которой он чувствовал себя с императрицей легко и непринужденно. Она сочетает в себе, писал он, «душу Брута с чарами Клеопатры». Он с нетерпением ждал послеобеденных встреч с нею.

Философ и государыня обладали сильными характерами, в которых не было ни капли неуверенности в себе, ни склонности к фальши. Им не потребовалось много времени, чтобы правильно оценить масштабность личности друг друга и силу взаимного влияния. Вернувшись во Францию, Дидро рассказывал родным и знакомым, что в присутствии Екатерины он чувствовал удивительную свободу в высказывании своих суждений и что Россия, на его взгляд, действует раскрепощающе. «В так называемой стране свободных людей у меня душа раба, — писал он, — и в так называемой стране варваров я обнаружил в себе душу свободного человека».

«Он — человек исключительного ума, — писала Екатерина Вольтеру о Дидро. — Такого встретишь не каждый день». Француз в самом деле был личностью исключительной во многих отношениях. Его поведение отличалось страстностью, временами завораживающей. Когда какая-то мысль занимала его особенно сильно, он начинал говорить все громче и громче, все быстрее и быстрее, пока, наконец, не вскакивал со своего места и не начинал ходить по комнате, бурно жестикулируя и крича. У него была привычка срывать с себя парик и швырять его в сторону. Екатерина как-то подняла парик и подала ему, за что он поблагодарил ее и, смяв, засунул напудренный ком конского волоса в карман.

Екатерина снисходительно смотрела на страстность Дидро, доходившую порой до исступления. В нем ее восторгал неукротимый, вечно ищущий гений. Он показался ей более значимым, чем другой философ, с которым она встречалась прежде, Мерсье де ля Ривьер. В Петербурге тот гостил шестью годами раньше и страшно утомлял ее, «неся чушь». Его тщеславная болтовня доводила ее до такого состояния, что она была готова вышвырнуть его вон. Несмотря на то, что у Дидро была малоприятная привычка хватать в пылу беседы свою державную собеседницу за руку или стучать пальцем по ее колену, — в конце концов Екатерина, чтобы защититься от излишней фамильярности, стала принимать философа, сидя за столом, — тем не менее, хотя шли недели, беседы с ним оставались желанными и радовали хозяйку неистощимым воображением и богатством языка. Его любознательность даже превосходила ее собственную. Он хотел знать о России все и с большим интересом впитывал в себя то, что она ему рассказывала. Дидро не только слушал ее, но и записывал услышанное по памяти. Записи их бесед он сопровождал собственными пояснениями.

Однажды ноябрьским снежным днем к воротам дворца прискакал конный посыльный. Спешившись, он торопливо вошел внутрь. Гонец привез жизненно важное донесение о казацких волнениях.

Положение ухудшалось не по дням, а по часам. Силы правительства не могли сдержать наступление повстанцев. Самозванец, именовавший себя императором Петром Федоровичем, уже собрал армию, которая насчитывала десять тысяч человек. Она осадила Оренбург. Город защищало четыре батальона, на вооружении которых было семьдесят пушек. Но и повстанцы тоже имели артиллерийские орудия. Солдаты гарнизона к длительной обороне готовы не были.

Но и это еще не все. Говорили, что самозванец отправил своих посланцев к башкирам, которые жили в окрестностях Оренбурга, и на Урал, где рабочие были недовольны условиями жизни. Деревни, одна за другой, признавали его истинным государем, который пришел избавить народ от самозваной императрицы Екатерины и ее высоких поборов, ее войн, навязываемых ею законов. Говорили, что вскоре армия самозванца будет насчитывать двадцать тысяч человек, или даже тридцать, и тогда, с такой силищей, он не остановится ни перед чем.

Глава 23

Емельян Пугачев был малорослым коренастым человеком. Бывший солдат, он отличался воинственностью и неукротимостью. Донской казак из станицы Зимовейская, он прежде служил в царской армии, но потом по нездоровью был уволен. Темноволосый и темноглазый, с белыми пятнами на лице и груди, оставшимися после золотухи, он с первого взгляда казался ничем не примечательным. Но зато обладал внутренней силой, был способен привлечь и удержать своих товарищей казаков, к тому же умел с выгодой для себя использовать обстановку. Бросив жену и детей, Пугачев обретался среди недовольных жизнью казаков. Некоторое время он жил в одном из монастырей староверов. Он был свидетелем, а возможно и участником восстания 1772 года, сидел в темнице, но бежал. И стал вынашивать дерзкий замысел.

В сентябре 1773 года Пугачев в новом обличье объявился в окрестностях Яицкого городка. Одет он был в долгополый красный кафтан и бархатную шапку, какие носили бояре. Его сопровождала свита в сто человек. Среди них были казаки, калмыки, татары, которые относились к нему с подчеркнутой почтительностью и величали его императором Петром. Его новую жену, которую сопровождала свита из крестьянских девушек, называли императрицей.

Процессия с самозванцами путешествовала по деревням. В каждой из них Пугачев гостил достаточно долго. Его представляли как давно пропавшего императора, он тем, кто сомневался, показывал свои «царские метки» — следы золотухи на груди. Знамена, украшенные символами староверов, привлекли многих на его сторону, так как «новая» вера все еще вызывала неприязнь (хотя была введена уже более сотни лег назад). Для русских она была связана с европейскими нравами и обычаями, которые насаждались правительством из Петербурга.

С удивительной быстротой мнимый Петр III собрал под своими знаменами целую армию сторонников. Передаваемая из уст в уста, из деревни в деревню шла молва о том, что император восстановит старую веру и прежние порядки. Свита Пугачева росла. У него появился свой собственный секретарь, из дворян, который, конечно, знал, что темноволосый плотный казак — самозванец, но он увидел в нем человека, способного возглавить большое народное восстание. Жену Пугачева, Устинью, игравшую роль истинной государыни, повсюду, куда бы она ни шла, сопровождала свита девушек. Молодой казацкий парень, одетый как подобает знатному человеку, выдавал себя за великого князя Павла Были у Пугачева секретари, писари и даже посыльные, которым он дал имена Орлов, Воронцов и Панин.

Где бы Пугачев ни появлялся, он тянул за собой шлейф напускного величия и шутейного могущества. Свита оказывала ему все мыслимые почести, внушая людям, что перед ними царская особа. Актер он был убедительный. Он хорошо владел голосом, мог по собственному желанию заплакать. Один из тех, кто видел его, позже вспоминал, что Пугачев обладал даром убеждать в том, о чем он говорил. Когда, в красном кафтане и бархатной шапке, он, стоя перед народом, со слезами на глазах уверял, что является настоящим императором, который любит их, как Иисус любил своих учеников, нельзя было не откликнуться сердцем, и люди проникались к нему доверием. Он прекрасно знал, что хотят услышать от него такие же, как он сам, казаки, все люди разных племен, с которыми он много лет прожил бок о бок. В окружении бутафорского двора, с попами, размахивавшими кадилами, с развевающимися знаменами, расшитыми символами старообрядской церкви, сверкавшими в лучах осеннего, солнца, он давал смелые обещания, вызывал такие же смелые надежды.

Все те, кто присоединится к нему, говорил Пугачев, получат «свободу пользования реками, начиная от их истоков и кончая устьями, землей и тем, что растет на ней, и денежным довольствием, и свинцом и порохом, и зерновыми припасами». Если они помогут ему вернуть престол, которого его воровски лишила помешанная на власти Екатерина, он не только вознаградит их, но раз и навсегда пресечет посягательства Петербурга на вольную жизнь казаков.

Изобилие, богатство, восстановление старых обрядов и старой веры — все это обещал народу самозваный Петр. В совершенстве владея полутаинственными заклинаниями, он знал, как подать себя, какое слово кому сказать. «Потерянные, измученные и опечаленные, — провозглашал он, — все те, которые давно ждут меня и желают стать моими верноподданными и встать под мои знамена, заслышав мое имя, пусть придут ко мне». Он был подобен Христу, всепрощающий, любящий русский батюшка, который обещал своим детям не только отпущение грехов, но и победу над недосягаемой самозваной императрицей.

Пугачев представлял себя святым великомучеником, Богом избранным императором, призванным возглавить свой народ. Он обманут и уязвлен теми, кто насильно лишил его власти. Всем, кто был готов его слушать, он говорил, что много лет был вдали от России, обошел пешком весь Египет и Землю Обетованную, скорбя об утраченном праве, принадлежавшем ему по рождению. Теперь, вернувшись, он слезно просит помочь ему вернуть отнятые царские права. Тысячи и тысячи крестьян, работных людей, солдат, горожан подобострастно вставали перед ним на колени и клялись сделать все, что он им велит.

Первое военное выступление повстанцев закончилось неудачей. Когда Пугачев повел свою армию на приступ Яицкого городка, ее штурм был отбит, но многие солдаты из гарнизона, защищавшего город, бежали и присоединились к бунтовщикам. Когда же самозваный император подошел к крепостным стенам Оренбурга и в октябре 1773 года взял его в осаду, численность войска превысила десять тысяч человек. Лжецарь разослал своих приверженцев по рудникам и заводам Южного Урала. Они несли простому люду его слово. Успех позволил самозванцу замахнуться на большее.

Всю силу императорского образа призвал он на помощь, чтобы предавать проклятью тех, кто отказывался присягнуть ему, государю. Каждый, кто оставался верен правительству Екатерины, получил предупреждение. «Они вскоре почувствуют, — угрожал предводитель повстанцев, — сколько жестоких пыток приготовлено у меня для предателей». За пугачевской армией стелился кровавый след расправ над теми, кто отказался присоединиться к бунту, — растерзанные трупы, повешенные солдаты, офицеры, казаки, даже казненные попы. Казни, расправы стали теперь постоянным дополнением к слезливым убеждениям, к которым прибегал Пугачев. В ряды его растущего полчища многие отныне вступали только из-за страха. Шли месяцы, осада Оренбурга продолжалась, близилась зима, армия оборванцев Пугачева крепла.

Екатерина послала против Пугачева три тысячи солдат. Командовал ими генерал Кар. Свои отряды в поддержку правительства формировали губернские города. Но Пугачев оказался слишком крепким орешком. Кар потерпел поражение и был вынужден отступить. Все попытки взять приступом лагерь повстанцев в Бердской слободе были безуспешными. Оставшиеся в живых участники неудачных штурмов, которым в конце ноября удалось вернуться в столицу, нарисовали жуткую картину царившего у пугачевцев насилия и произвола. Самозваный император, рассказывали они, разжег в своих сторонниках сословную ненависть. Учинялись расправы не только над всеми попавшими к Пугачеву в плен офицерами, но сжигались помещичьи усадьбы, а их владельцев вместе с женами и детьми казнили. Привилегированному классу Российской империи Пугачев объявил войну.

Но руки у Екатерины были связаны. Россия все еще находилась в состоянии войны с Турцией. Каждый месяц в боях гибли тысячи солдат и моряков, тут же им на смену под ружье ставились тысячи новобранцев из числа бесправных крепостных. Российская экономика переживала тяжелое время. Правительство начало выпуск бумажных денег, не подкрепляемых содержимым пустеющей на глазах царской казны. На смену рублю появились в изобилии ассигнации. Деньги обесценились. Это вкупе с неурожаями, повторявшимися несколько лет подряд, вызвало резкий скачок цен. Екатерина и ее советники боялись, что произойдет взрыв недовольства в городах. Негодование, вызванное войной с ее страшными жертвами, достигло критического предела. Всеобщее недовольство, тем более восстание Пугачева, было на руку политическим противникам Екатерины: оно заметно ослабило власть правительства. Вот почему надо было расправиться с царем-самозванцем внутри страны.

Действовала императрица решительно. С присущей ей педантичностью она изучила карты, на которых были обозначены места, охваченные восстанием, прочитала донесения губернаторов и лазутчиков, засланных в стан бунтовщиков. Она пришла к выводу, что город Оренбург вполне может выдержать зимнюю осаду. Государыня подготовила новый манифест, в котором объявила Пугачева вне закона. Она велела приходским священникам зачитать документ жителям каждой деревни. Нерешительного Кара заменила талантливым генералом Бибиковым. Но самым важным было то, что императрица не поддалась панике, сохранила благоразумие и бдительность. Послав Бибикова воевать с Пугачевым, она следила за ходом событий, требовала регулярных известий. Ее трезвый ясный ум, незыблемая уверенность вносили равновесие в жаркие споры, возникавшие между ее советниками.

Государыня сохраняла хладнокровие и тогда, когда пугачевская ересь просочилась в Москву. Посланцы Лжепетра III донесли его слово и до непокорного, чуждого Екатерине города. Во всех московских кабаках говорили о казацком бунте. Многие горожане верили, что император Петр III действительно вернулся и хочет, чтобы народ присягнул ему. Хоть люди и подозревали, что предводитель восстания самозванец, но все же сочувственно относились к загадочной фигуре смутьяна, который бросил открытый вызов Екатерине, насаждавшей европейские нравы и порядки и втянувшей страну в бесконечную войну.

Полиция пыталась пресечь опасные разговоры об императоре Петре III. Виновных в распространении мятежных слухов хватали и жестоко избивали. Все письма и посылки на почте просматривались. Подозреваемых в сочувствии Пугачеву заставляли клясться в верности императрице: говорить заведомую неправду решались только самые отъявленные безбожники. Но в призывах лжецаря была притягательная сила. Казалось, розовая мечта Москвы о ниспровержении Екатерины вот-вот сбудется. Дворяне лелеяли надежду на императора-спасителя, который сбросит чужестранку с престола. Приверженцы старины уповали на восстановление дедовских обычаев и истинной веры. Холопы думали, что человек, называвший себя Петром III, придя к власти, даст им свободу.

Зимой 1773–1774 года москвичи перестали удивляться случайны оружейным выстрелам. Город был наводнен слухами о восстании в поддержку «настоящего императора». Однажды вечером в начале марта в предместьях Москвы с криками: «Да здравствует император Петр III и Пугачев!» люди высыпали на улицы. Обыватели перепугались, подумав, что эти крики для кого-то служат сигналом, а стало быть, может начаться кровавая резня. Собрав пожитки, многие горожане бежали, куда глаза глядят. Только бы спрятаться где-нибудь на случай бойни. Напрасно полиция пыталась забрать возмутителей спокойствия и восстановить порядок. Суматоха, охватившая город продолжалась несколько часов. Только князь Волконский сохранил присутствие духа. Он побывал в каждом городском предместье и убеждал горожан, что крики — это вовсе не сигналы к бунту. Это лишь выходки озорников. Князю удалось убедить москвичей и восстановить хрупкое спокойствие.

Екатерина слышала о беспорядках в Москве и о том, что многие горожане мечтали о победе самозванца. Нелегко ей было сохранять самообладание и вести себя так, словно генерал Бибиков уже разгромил Пугачева. «По возможности, — писала она Бибикову, — не теряйте времени и постарайтесь покончить с этим безобразным и унизительным беспорядком до прихода весны». Она знала, что Пугачева поддерживало нерусское население, проживавшее в тех краях, — татары, башкиры, киргизы, мордва и другие. Известно ей было и о том, что у самозванца есть тяжелые пушки, присланные ему литейщиками Урала. Смутьян с каждым днем делался смелее и напористее, силой вынуждая людей сражаться под его знаменами. Тех же, кто отказывался присягнуть ему в верности, ждала жестокая расправа.

Пугачев менялся на глазах. От христианского великомученика в нем больше ничего не оставалось. Он содержал двор, носил красный камзол с кружевной оторочкой и перед своими приверженцами появлялся не иначе как со скипетром и серебряным топором в руках. Блеск и мишура этих церемоний карикатурно напоминали настоящие ритуалы. Он издавал указы, и его секретари скрепляли их печатью с императорским двуглавым орлом. Он обещал позаботиться о «моих детях, о ясных соколах», как называл своих сподвижников. Крестьянам он сулил свободу, требуя от них исполнения кровавой роли, то есть истребления помещиков. «Тому, кто убьет своего помещика и разорит его дом, будет жаловано сто рублей», — значилось в одном из указов Пугачева. «Тот, кто убьет десять помещиков и разрушит их дома, получит тысячу рублей и чин генерала». Из своего лагеря в Берде Пугачев руководил тысячами головорезов, присягнувших в верности человеку, которого они называли «надежа-государь».

В это тяжелое для Екатерины время судьба послала еще одно суровое испытание. Сын предпринял попытку повлиять на ее правление. Павел подготовил объемистый документ, названный им «Рассуждения о государстве вообще, относительно числа войск, потребных для защиты оного, и касательно обороны всех пределов». Несмотря на мудреное военное название, трактат этот был посвящен не столько ратным делам, сколько восстановлению мира. Турецкая война, считал Павел, сопровождалась огромными расходами, жертвами и привела Россию к смуте, поставила на край пропасти. Лишь длительный мир, низкое налогообложение и сокращенная, а значит, менее обременительная для казны армия могут вернуть империю в ее прежнее состояние процветания и гармонии.

Уж никак не думала Екатерина, что сын предложит ослабить армию в такое время, когда целые края охвачены бунтом, который еще разрастается. Поневоле она усомнилась в способности. Павла трезво и правильно оценивать события. Нападки на проводимую политику раздражали ее. Не только Павел наставлял ее, но и Дидро. Он пристрастно расспрашивал императрицу о способах ее управления, явно намекая на то, что она пересекла границу, которая отделяет гуманную монархию от тирании. Она нуждалась в друзьях и союзниках, а не в критиках Только парижанин Мельхиор Гримм, чуткий и участливый собеседник, с которым Екатерина с первой же минуты почувствовала себя свободно, и оказал дружескую поддержку, когда ей этого так не хватало.

Стремясь к желанной независимости, она избавилась от своего давнего друга Орлова, но пришедший ему на смену ребячливый, ласковый и пустой Васильчиков вызывал у нее тоску. В сорок пять лет, седовласая, тяжелая на подъем, разочаровавшаяся в сыне, обремененная государственными заботами, императрица нуждалась в помощнике, — да, в любовнике, но в таком, который был бы другом и единомышленником, способным подставить свое плечо под общую ношу.

Она старалась привыкнуть к Васильчикову, но вскоре он опротивел ей. Скрывать эту неприязнь она уже не могла. Он уходил, она плакала. (Позже пору своей жизни, связанную с Васильчиковым, она вспоминала как время самых обильных слез.) Она начала было привыкать к скучному молодому человеку, тю ее не оставляла мысль, что новый любовник хуже старого. Неужели она попала к нему в зависимость и не сможет удалить его? Неужели она будет такой несчастной с ним до конца своих дней?

Мрачный Васильчиков тоже не чувствовал себя счастливым. («Я был просто шлюхой», — однажды сказал он.) У него болела грудь, и он был не в состоянии доставить удовольствие своей всесильной стареющей любовнице. Весь двор Екатерины относился к нему с презрением и не скрывал этого. Похоже, ему очень хотелось вернуться к своей прежней жизни, когда его никто не знал и он был всем доволен.

Екатерина давно собиралась избавиться от Васильчикова, как в свое время от Орлова, но что-то удерживало ее. Хоть он был неважным любовником и неинтересным, пресным человеком, но все-таки его можно было любить. У Екатерины была потребность в любви или ее подобии. Если любить ей было некого, она чувствовала себя потерянной, страдающей, в плену серой жизни. Но терпя возле себя Васильчикова, она чувствовала себя подавленной, потому что настоящее чувство постоянно ускользало от нее.

Мельхиор Гримм, ставший близким другом Екатерины зимой 1773–1774 годов, гостил во дворце с раннего утра до поздней ночи. Он мог наблюдать за императрицей в эту тягостную пору в разных обстоятельствах. После ужина она часто посылала за ним, усаживала рядом с собой и, занимаясь каким-нибудь рукоделием, разговаривала. Порой их беседы затягивались до полуночи. Из всех вечерних занятий она отдавала предпочтение беседам с Гриммом. Драмы казались ей скучными, комедии утомляли ее, а трагедии были не в ее вкусе. Концерты или оперы никогда ей не нравились. Карточная игра с высокими ставками не надолго занимала ее. Правда, ее воодушевляли новые идеи, но после одиннадцати лет правления идеализм в чистом виде начал вызывать раздражение. Дидро с его вечными вопросами о крепостном праве в России и наивными рассуждениями о сущности человеческой природы тоже стал действовать ей на нервы. Она ясно осознала, что государство в смутные годы должно отстаивать свои права и могущество только силой. Это — главное. А все остальные рассуждения об общественном благе и свободе человека должны стоять на втором месте. Дидро стал укоряющим голосом совести, и она ничуть не сожалела, когда в марте 1774 года француз покинул Петербург.

Гримм куда более соответствовал вкусу Екатерины, чем пытливый, легко воспламеняющийся и благородный Дидро. Швейцарец был сугубо земным человеком. Он был не прочь посплетничать, как и сама Екатерина, словом, был лишен иллюзий, связанных с улучшением человеческой природы. С Гриммом Екатерина могла обсуждать слабости своих придворных и распространяться на тему, которую называла «наш железный век». Гримм писал, что к исходу зимы у него с императрицей сложились самые сердечные отношения. Ее общество очаровывало его. «Я входил в ее покои с такой же уверенностью, с какой входит самый близкий друг, — признавался он, — зная, что в беседе с ней найду неистощимую любознательность, выраженную подчас в самой пикантной форме».

Екатерина сдружилась с Гриммом, вероятно потому, что Васильчиков страшно утомлял ее. К началу февраля у нее зародилась мысль снова внести перемены в личную жизнь. При дворе появился новичок богатырского телосложения, с увечьем на лице (без одного глаза). Он был так неопрятен в одежде и так груб в своих повадках, что придворные с утонченными манерами содрогались при виде его. Звали богатыря Григорий Потемкин.

Потемкин ворвался, как порыв горячего ветра из знойной пустыни. В нем угадывалась какая-то непонятная угроза. Огромный и неуклюжий, со слепым глазом, который он ничем не прикрывал, Потемкин бросал вызов напомаженным придворным, привыкшим скрывать свои телесные недостатки под повязками, париками и ярдами надушенного кружева. Он был чужаком. Он был слишком не похож на людей света, и никто не знал, как к нему относиться. Герой Турецкой войны, награжденный за храбрость, он не блистал солдатской выправкой. Одежда его даже отдаленно не напоминала армейскую. Он предпочитал долгополые кафтаны из блестящих шелковых тканей. Его мясистые пальцы мерцали, усеянные перстнями с самоцветами. Волосы он носил длинные и никогда не пудрил их. Ходил тяжелой поступью человека, уставшего от мирской суеты, отчего у окружавших его людей непроизвольно начинало сосать под ложечкой.

Он был чрезвычайно умен и мог развлечь компанию, если пребывал в веселом настроении (о каковом судить было очень трудно, поскольку оно менялось неожиданно. Он часто впадал в состояние угрюмости, и тогда никого не хотел видеть. Короче, Потемкин мог дать двору только свою сообразительность и недюжинный ум. Похвастать высокородным происхождением он не мог. Его отец был армейским полковником и владел всего четырьмя сотнями крепостных душ. (Богатые дворяне владели десятками тысяч крепостных.) Красотой он тоже не отличался, хотя, заметим, некоторые женщины все же стали жертвами его мужского могущества. Он уже был не молод, но никогда не занимал сколько-нибудь важного поста. При нем все чувствовали себя неспокойно, и его появление вызывало настоящий переполох. Вскоре всем стало ясно, что он будет очередным любовником императрицы.

Британский посланник Ганнинг был убежден, что появление Потемкина при дворе, его молниеносный взлет (Екатерина пожаловала ему чин генерал-адъютанта, поселила вместе с наиболее близкими родственниками в Зимнем дворце и осыпала почестями и наградами) станут новой страницей в истории царствования Екатерины.

«Здесь мы имеем дело с переменой декораций, которая, по моему мнению, заслуживает большего внимания, чем любое другое событие с начала правления, — писал он в донесении в Лондон. — Господин Васильчиков, которому Бог не дал большого ума, чтобы оказывать сколько-нибудь заметное влияние на дела и пользоваться доверием своей любовницы, теперь имеет преемника, который, похоже, в избытке обладает и тем, и другим». Лохматый, благоухающий Потемкин вызывал «всеобщее изумление, близкое к оцепенению», писал посланник. Он совсем не был похож на Васильчикова, неоперившегося и застенчивого. Потемкин был силой, с которой приходилось считаться. Говорили, что он обладал необычной проницательностью и тем, что посол называл «глубоким пониманием людей».

«Благодаря этим качествам и лености своих соперников, он верил, что способен подняться до заоблачных высот, которые сулило ему безграничное честолюбие», — написал Ганнинг в заключение. Другими словами, он мог запросто взять в руки бразды правления в России.

Екатерина, несомненно, восторгалась огромным, переменчивым в настроениях, мозговитым Потемкиным. Ее собственное состояние духа, которое долгое время было сумрачным, нежданно просветлело. Императрица приободрилась. Сомнений быть не могло: причиной такой перемены стал ее новый фаворит. «Она просто без ума от него», — заметил сенатор Елагин. — Они, должно быть, — по-настоящему любят друг друга, потому что очень похожи». Так или иначе, но Екатерина наконец нашла родственную душу, которую искала всю свою жизнь. Она, опьяненная счастьем, буквально светилась, источая радость.

«О, месье Потемкин! — писала она в одной из своих многочисленных любовных записок. — Какое отъявленное чудо вы сотворили, обладая такой расстроенной головой, которую до сих пор выдавали за лучшую в Европе!.. Какой позор! Какой грех! Екатерина Вторая пала жертвой этой сумасшедшей страсти!»

В возрасте сорока пяти лет она чувствовала себя так, словно влюбилась впервые в жизни. «Со мной случилось то, над чем я смеялась всю свою жизнь, — писала она своему возлюбленному, — случилось так, что моя любовь к тебе ослепляет меня. Теперь я испытываю те чувства, которые считала идиотскими, преувеличенными и противоестественными. Я не могу оторвать от тебя своего глупого взгляда. Я забываю все, что диктует мне мой разум, я чувствую, что в твоем присутствии становлюсь совершенно глупой».

От любви в голове у Екатерины все перемешалось, хотя душа ее воспарила. Она утратила свое обычное благоразумие и равновесие. Ее стремление к умным беседам угасло. Она больше не чувствовала себя самой собой, она стала «кем-то в горячечном состоянии». С ее губ не сходила счастливая улыбка. «Когда я с тобой, я забываю обо всем на свете, — писала Екатерина своему новому фавориту. — Никогда еще не была я так счастлива, как теперь».

Потемкин знал, как тронуть сердце Екатерины, как дать ей почувствовать, что она любима. Он пел ей мелодичные и сладкозвучные песни. Голос его звучал мягко и искренне. Он восхищался в ней следами былой красоты, мимолетными искорками юного задора, проскакивавшими в ее светящихся глазах, цветом ее нарумяненного лица. Он пробудил в ней страсть — он называл ее «огненная женщина», — он заставил ее поверить, что для него она была единственной женщиной в мире.

Похоже, Потемкин искренне влюбился в государыню. Когда он принимал участие в государственном перевороте, вознесшем ее на престол, то был еще молодым офицером и не сыграл сколько-нибудь заметной роли. Несомненно, он помнил, какой была в ту пору она, потрясающе отважная женщина на белом коне, смело скачущая навстречу своей уникальной судьбе. Он любил ее дерзость, которая была сродни его собственной. Он любил ее прямоту, широкий ум, мечты об улучшении и переменах. У него тоже были отважные, порой фантастические замыслы. Он любил ее сильное, податливое тело зрелой женщины, которое искало любви и давало ее. Его жажда совпадала с ее жаждой, и вместе они находили утоление.

Сенатор был прав: Екатерина и Потемкин похожи были друг на друга в своей любви, полной бушующей страсти. Пусть его чувство сопровождалось себялюбивыми порывами — оно все равно было всепоглощающим. Это был выбор на всю жизнь.

«В наших отношениях есть что-то необычное, что нельзя выразить словами, — писала Екатерина. — Не хватает алфавита, и букв мало». В самый разгар бедствий, больших и малых, в грубых объятиях железного века, на пороге старости с ее незащищенностью и тщетностью усилий Екатерина вкусила плоды настоящей большой любви.

Благословив императрицу, судьба наконец улыбнулась и России. В марте 1774 года под Оренбургом потерпел поражение бунтовщик Пугачев. Его свирепое, но плохо обученное войско было разбито в пух и прах, а оставшиеся в живых разбежались кто куда. Сам он с остатками своего расфуфыренного двора, больше похожего на жалкий балаган, скрылся в неизвестном направлении.

Глава 24

В конце 1774 года императрица Екатерина тайно — возможно переодетая в чужое платье — отправилась в маленькую церквушку Святого Самсона на темной окраине Петербурга, взяв с собой одну-единственную даму. Там она встретилась с Потемкиным, компанию которому составляли один из его племянников и гофмейстер из дворца. Появился поп, и церквушка на час с лишним закрылась. Эго время понадобилось для выполнения одного обряда. Обряда венчания.

Невеста с седыми волосами, горящими глазами и светящимся от радости лицом стояла неподвижно, пока ее шафер трижды не пронес над ее головой золотой венец. Жених, высокий и могучий, единственным здоровым глазом уставился на мерцавшие на иконостасе золотые иконы. Каждый раз для возложения венца ему приходилось склонять голову. Пропел хор, молодые получили благословение и были отпущены с миром.

Нельзя с уверенностью утверждать, что Екатерина со своим возлюбленным Потемкиным на самом деле венчались, но и отрицать тоже нельзя. В своих записках ему она часто называла себя его женой, а его — «дорогим мужем». В одном из писем, написанном в 1776 году, говоря о себе в третьем лице, она застенчиво спрашивала: «Разве не была она связана с тобой священными узами два года назад?».

Екатерина знала, что императрица Елизавета вступила в брак со своим любовником Алексеем Разумовским и что у Разумовского была соответствующая бумага. Однако, когда брачный документ стал угрожать бесчестьем доброму имени покойной императрицы, он сжег его.

Прошло всего несколько лет с тех пор, как Екатерина отказалась вступать в брак с Григорием Орловым, оставив того с обидой в сердце. Но Потемкин — это не Орлов. Он сочетал в себе идеального любовника, товарища по уму и взглядам и будущего участника в делах управления государством, о котором она так долго и страстно мечтала. В нем было все, чего недоставало ей, и даже больше.

Екатерина как никогда нуждалась в поддержке Потемкина, так как государство еще не вполне оправилось от жестоких испытаний, вызванных крестьянской войной. Эта война угрожала ее собственной безопасности. Восстание начало разрастаться и вскоре приобрело пугающие масштабы, выйдя за рамки местных волнений среди живущих в пограничных районах народов. Против своих хозяев, провозглашая себя свободными, поднимались десятки тысяч крестьян по всей России — от восточных до юго-западных окраин. Они не желали больше подчиняться старым порядкам, которые обязывали их работать на помещиков. Воодушевленные словом оправившегося после поражения Пугачева, отряды крестьян, вооруженных топорами и ножами, дубинками и кольями, врывались в дома дворян и устраивали кровавые погромы, грабя и убивая их обитателей.

У своих жертв они отрубали голову, руки и ноги, выставляя на всеобщее обозрение изуродованные тела. Женщин сначала насиловали, а потом тоже убивали. Безжалостно расправлялись и с детьми, оставляя их умирать возле убитых родителей. Пощады не было никому — ни старому, ни малому, ни монахам, ни священникам. Имения поджигались, храмы подвергались разграблению и разрушению, амбары и надворные постройки предавались огню. На смену традиционной богобоязненности, столь характерной для русского крестьянства, пришли богохульство и кощунство. Повстанцы выдалбливали глаза на святых иконах, оскверняли алтари, обезображивали картины, написанные на религиозные темы, забирали церковные сосуды. Вместе с тем от рук бунтовщиков пали тысячи невинных, многие тысячи остались без куска хлеба и крова и средств к существованию.

Лето шло, а волна бесчинств и насилий продолжала расти и шириться. Горожане в страхе перед налетами крестьянских шаек искали спасения в бегстве. По Москве ходили слухи, что Пугачев с двадцатью тысячами своих разнузданных приверженцев взял Казань, разграбил и сжег ее дотла. Москвичи боялись, что и их город в скором времени будет осажден бунтовщиками. Лазутчики Екатерины доложили ей, что Пугачев нанял убийц для расправы над ней и ее сыном. Время шло, и ей уже начало казаться, что войско, посланное ею, не сможет подавить мятеж.


Наконец в конце августа волну бунта удалось повернуть вспять. Правительственные войска окружили повстанцев и многих взяли в плен. Все причастные к убийствам и кровавым расправам были казнены. Наказания были столь же жестокими, как и преступления. Это было возмездие. Пострадали целые деревни. В отдельных из них повешен был каждый третий житель, а всех остальных выпороли и изувечили. Не было ни одной деревни, где бы солдаты не возвели колеса для пыток или виселицы. После себя они оставляли канавы, заваленные окровавленными трупами. К несчастью, беспощадная расправа с мятежниками совпала с неурожайным годом на всему Поволжью. К людским страданиям, вызванным небывалыми жестокостями, добавился голод. Самозванец, предводитель бунта Пугачев, выданный своими сообщниками, был схвачен и в железной клетке привезен в Москву.

То, что после двенадцати лет более или менее спокойного правления империя могла быть сметена крестьянской войной, должно быть, лишило Екатерину мужества и выдержки. Ее заветные надежды на светлое будущее России были поколеблены, как и вера в улучшение человеческой природы. Она искренне хотела стать для своих подданных наставницей и вести их к изобилию, нравственному совершенствованию и духовной гармонии. Она полагала, что постепенно при всеобщем процветании, при мягком управлении и справедливых законах удастся сократить, а потом и вовсе избыть злодеяния.

Но открытое неповиновение, озлобление и жажда крови, разбуженные в народе Пугачевым, восторг, с которым приняли его самозванство, вынудили Екатерину признать, что в ее надеждах была непростительная близорукость. Крестьяне, составлявшие большинство подданных, показали, что они вовсе не прилежные и покорные ученики, готовые идти за своим поводырем в светлое будущее, а отвратительные и легко возбудимые ненавистники, кипящие смертельной яростью и злобой против своих благодетелей. Пугачевское восстание и вспыхнувшая вслед за ним крестьянская война обнажили темную суть человеческой души, и Екатерина, отрезвленная полученным опытом, поняла, что все это нельзя не брать в расчет.

Плоды ее царствования были весомы. Она дала своему народу свод законов, ставший краеугольным камнем для благоденствия. Она преобразовала правительственные учреждения в Петербурге и уже приступила к реформированию правления в губерниях и уездах, хотя дело это продвигалось удручающе медленно. При ней возникли десятки новых городов. Она распорядилась произвести топографическую съемку страны, провела перепись населения, открыла новые сиротские приюты и улучшила условия жизни заключенных. Она приветствовала возделывание табака на Украине, распространяла среди земледельцев книги, в которых излагались новейшие приемы табаководства. Она поощряла российское судостроение, основала первые фабрики по дублению кож, свечные заводы, производство шелка и полотна. С ее высочайшего повеления были приглашены искусные мастера из Франции. Они обучали россиян, как ткать шпалеры, плести ажурное кружево и изготовлять тонкий фарфор.

Придерживаясь твердого мнения, что учить детей надо с пяти лет, императрица развернула строительство школ. Ее заботами в Петербурге был открыт Смольный институт — высшее учебное заведение для девочек и девушек, созданное по образу учебного заведения мадам де Ментенон Сен-Сир. (В год крестьянского восстания Дидро видел ее в этом институте. Она улыбалась и раскрывала объятия навстречу ученицам, которые бросились к ней со всех сторон. Девочки льнули к ней и вешались на шею. Это зрелище «тронуло его до слез».) Хотя книги в ту пору в России все еще оставались большой редкостью, если не считать религиозной литературы, императрица усиленно пропагандировала чтение и очень гордилась библиотечным собранием Академии наук, состоявшим из сорока тысяч томов. Она основала медицинский колледж и оказывала ему денежную помощь. Там обучались российские врачи и аптекари. Екатерина поручила создать первую российскую фармакопею. Многое сделала она для становления еще совсем юного Московского университета. В ту пору в нем не хватало опытных и знающих преподавателей. Да и руководители его были не на высоте. Кроме того, мало было и студентов, да и те далеко не всегда завершали курс образования.

К своим заслугам могла Екатерина отнести не только крупные военные победы, но и удачи на поприще внешних сношений. Она добилась того, что мнение европейцев о России как об отсталой варварской стране, с которой можно не считаться на мировой арене, изменилось в лучшую сторону. Теперь Россия виделась иностранцам могущественной державой, во главе которой стояла просвещенная императрица с философским складом ума и удивительными талантами. От такой страны можно было ожидать великих свершений. В июле 1774 года, когда в России вовсю бушевала крестьянская война, Екатерина узнала, что ее посланникам удалось-таки заключить мир с Турцией. Таким образом, была поставлена точка в истории войны, и можно было подумать о будущем.

В европейской политике происходили важные сдвиги. Благодаря совместным стараниям императрицы и ее советников, в частности Панина, России в Европе отводилась теперь важная роль. Англии не давали покоя, ее взбунтовавшиеся колонии; Испания тихо доживала свой век; Франция после смерти Людовика XV и прихода к власти его беспомощного молодого внука Людовика XVI и его юной красавицы австрийской королевы Марии-Антуанетты стояла на перепутье; в Пруссии по-прежнему правил изрядно постаревший Фридрих II, но дни его близились к концу. Настало время России показать себя и ступить на земли, лежащие к западу от ее границ.

Екатерина начала с того, что присоединилась к соглашению, подписанному Фридрихом II и его австрийским коллегой Иосифом II, сыном императрицы Марии-Терезии, о разделе Польского королевства на три части. Одним росчерком пера Россия приобретала огромные территории и более полутора миллионов новых подданных. А вскоре последовал второй захват польских земель. Европейские политики с одобрением отнеслись к тому, что Россия сыграла важную роль в ликвидации беспокойного Польского королевства. Престиж Екатерины на мировой арене поднялся еще выше. На Польшу многие смотрели как на искусственное образование, где не кончается хаос, где католическая тирания душит свободу. Жизнь под эгидой Австрии, Пруссии и России считалась благодатной, Екатерина же выглядела спасительницей, а не угнетательницей польского народа.

Многое она сделала, но еще больше ей предстояло сделать. Рядом с Потемкиным, мужем, помощником, а потом, возможно, и соправителем, ей все казалось по плечу. Вместе со своим обожаемым возлюбленным императрица вынашивала дерзкие захватнические планы. Они любили встречаться в бане, когда лежа и нежась в горячей воде, напоминали двух резвящихся китов. Они были игривы и предавались забавам, как малые дети. Оба обладали богатой мимикой и умели отлично подражать другим людям. Порой Потемкин заставлял Екатерину буквально покатываться со смеху, изображая перед ней именитых придворных. Она тоже иногда, припоминая старый репертуар, подражала звукам животных. Когда игра перерастала в эротическую, она упивалась его искусством удовлетворять ее. Чтобы могущественная женщина забыла о своей власти и отдала себя в руки любовнику, он должен был приносить ей бесконечное наслаждение. Потемкин давал ей это наслаждение каждую ночь. Они встречались, разговаривали, сидя в парилке или развалившись на кушетках, время от времени подкрепляясь яствами со стоявших тут же подносов и запивая все это изысканными винами.

Потемкину нравилось ходить в расшитом кафтане, надетом на голое тело, по которому струился мягкий летучий шелк. Возможно, и Екатерину он пытался научить радоваться ощущению легкой ткани на коже; учил ее блаженствовать в привычном для него окружении — уютных диванов, пышных думок и подушек, в воздухе, пропитанном ароматом духов. Учил удовольствиям, которым несть числа.

Согретая и убаюканная его избыточной чувственностью, она лелеяла собственную. Хотя Екатерина была довольно приземленной женщиной со здоровым плотским аппетитом, она никогда не потакала своим телесным порывам. Но теперь, когда наступила менопауза, сопровождавшаяся сильным раздражением, бессонными ночами, когда она обливалась потом и изнемогала от болей в суставах, а щеки горели нестерпимым румянцем и в груди поднималась внезапная волна жара и обдавала ее с головы до ног, она давала мышцам расслабление и предавалась любовным утехам. Неуклонно подчиняясь жесткой самодисциплине, дочь прусского офицера, Екатерина с Потемкиным стала получать удовольствие от праздности. Она на многие часы погружалась в сладкое бездействие. Бывшая в детстве для своей матери гадким утенком, рядом с Потемкиным она превращалась в дивную лебедь. Его любовь и внимание делали ее снова молодой и пробуждали в душе смелые надежды.

Но кроме любовных утех были у них и часы совместных размышлений. Екатерина задумала подготовить еще один документ, столь же многозначительный, как и ее свод законов. Он был посвящен реформам в управлении губерниями. Цель состояла в том, чтобы вялую продажную систему заменить другой, более приемлемой и гибкой, при которой полиция будет поддерживать порядок, местные чиновники следить за состоянием дорог, инспектировать школы, тюрьмы, торговые лавки, способствовать сбору налогов, и делать все это при строгом соблюдении законов и правопорядка. Екатерина во французском переводе читала шеститомный труд великого английского правоведа Блекстоуна («О, его комментарии и я, мы неразделимы», — заметила она как-то) и делала обстоятельные пометки. О системе Блекстоуна она рассказала Потемкину, объяснив ему, чем взгляды англичанина отличаются от идей Монтескье и мыслей, которыми так щедро с ней делился в течение шести месяцев Дидро.

А потом между Потемкиным и императрицей состоялась долгая беседа, в ходе которой он поразил ее своей сообразительностью, точностью оценок, способностью чувствовать тонкости и из множества деталей выделять главное. В ту ночь беседа их затянулась за полночь, завершившись эротическим финалом.

В начале 1775 года императрица торжественно въехала в Москву, где начинались многомесячные празднования в честь окончания Турецкой войны и выхода России из прорыва, связанного с крестьянским восстанием. Встреча по своей пышности напоминала коронацию. Она въехала в город в золоченой карете, в парадном платье, усыпанном самоцветами. С дружелюбной улыбкой на губах государыня махала рукой народу, собравшемуся вдоль ее пути. В сопровождении свиты из сотен гвардейцев и слуг в ливреях императорская карета медленно проехала под высокими триумфальными арками, возведенными специально к ее приезду, оставляя позади представление, в живых картинах рассказывавшее о победе над турками, разгроме Пугачева и восстановлении мира и порядка в государстве.

Хотя стояли сильные холода, посмотреть на представление пришли тысячи людей. Они стояли, переминаясь с ноги на ногу и размахивая руками да время от времени в ответ на хмурые взгляды гвардейцев издавая жалкие приветственные возгласы, в которых не чувствовалось искренней радости. Когда несколько недель спустя в город въезжал прибывший с официальным визитом великий князь, встретить его собралось куда больше народу, и крики толпы были радостнее.

Он ехал во главе своего полка и на великолепной лошади выглядел высоким и представительным. С Павлом москвичи связывали свои надежды на будущее. Они хлопали в ладоши, приветствовали его, благословляли. Их крики были слышны еще долго после того, как последний солдат скрылся из виду.

Екатерина почувствовала, как по-разному встречала Москва ее и сына. Павла принимали восторженно, а ведь он с нескрываемым презрением относится к России и русскому народу. Это не было для нее неожиданностью, но причинило боль. У москвичей в их привязанностях всегда была извращенность. Они были не только порочны, но и неблагодарны, эти праздные, падкие на удовольствия москвичи. Они не оценили снисходительное отношение Екатерины, ее прощение, дарованное всем бывшим мятежникам, ее многочисленные благодеяния Москве, недавнее снижение налога на соль, ее постоянную заботу о сохранении низких цен на хлеб. Известия о милостях государыни встречались ими не восклицаниями благодарности, а подозрительным перешептыванием.

Однажды, стоя у дворцового окна, Екатерина наблюдала за тем, как собравшимся на улице москвичам читались ее указы. К ней вошел посланник. Она видела, как люди в толпе в ответ на услышанное принялись осенять себя крестным знамением, словно желая защититься от злого духа, и толпа быстро рассеялась.

— Что за глупость! — воскликнула императрица.

Она терпеть не могла Головинский дворец и несколько лет назад приказала снести огромный, сложенный из бревен Коломенский дворец. Среди церковных куполов и круглых крыш старого города она чувствовала себя неуютно, поэтому предпочитала останавливаться в одном из поместий за пределами бывшей столицы. Свое излюбленное место она назвала Царицыно. Там принимала она московскую знать. За месяц своего пребывания в Москве Екатерина дала восемь приемов и три бала.

В конце апреля, незадолго до своего дня рождения, она приказала слугам устроить бал и ужин. Ожидалось не менее пятисот гостей. Были расставлены и накрыты пиршественные столы, приготовлено неимоверное количество яств. Наступил назначенный час. Екатерина в роскошном платье вышла встречать гостей, пожелавших поздравить ее с сорокашестилетием.

Гости съезжались. С десяток собралось там, с десяток здесь. Среди малочисленных экипажей выделялись расписные кибитки циркачей. Очевидцы заметили, что императрица «не могла скрыть своего удивления» при виде столь малого числа прибывших. Она была смертельно уязвлена. Порочные, жестокие москвичи сговорились и не пришли, чем нанесли ей умышленное оскорбление. «Об этой пустоте она говорила так, что было сразу видно, как это унизило ее», — писал британский посланник Ганнинг. В Петербурге в день своего рождения Екатерина была бы окружена толпами почитателей, в Москве ей выказали полное презрение.

Это неприятное происшествие, случившееся сразу после больших душевных переживаний, а также, возможно, бессонные ночи в бане не прошли для Екатерины бесследно, — она заболела. «У меня была лихорадка и сильный понос, — писала она подруге, мадам Бьелке, — от которых меня вылечили массивным кровопусканием». Главное событие празднования по случаю заключения мира пришлось отложить более чем на неделю — из-за плохого самочувствия императрицы. Назначенный день пришел, и неблагодарные москвичи стали свидетелями яркого, незабываемого зрелища.

На огромном открытом поле в двух милях от Красной площади была устроена площадка для народного гуляния. Временные кухни, где жарили мясо, выпекали хлеб и булочки, предназначались для того, чтобы за двенадцать часов накормить сто тысяч человек. Были выставлены бочки с солеными овощами. Били фонтаны вином, пивом и квасом, где мог напиться каждый желающий. Играла музыка, канатоходцы на проволоке делали замысловатые, захватывающие трюки, коробейники торговали безделушками. На дощатых подмостках показывали представление. Вечером в небе вспыхнул праздничный фейерверк, и все временные постройки озарились светом свечей. Площадку для гуляний окрестили Черным морем и украсили макетами кораблей. Каждое строение в память о городах и районах, внесших свой вклад в подписание мирного договора, получило имя: Азов, Таганрог, Керчь, Еникей и Кинбурн.

«Все прошло замечательно, — рассказывала Екатерина в письме Вольтеру. — Погода стояла отменная; не было ни в чем заминки, царило всеобщее ликование; ничто не не испортило этого празднования». «Мне бы очень хотелось потанцевать там с вами», — добавила она с грустью, поскольку Вольтер был уже довольно стар, и она знала, что они никогда не встретятся.

Екатерина провела в Москве большую часть года. Заседания, работа с шестью секретарями, разбор почты занимали ее время. Но в ту пору главным своим делом она считала реформу губернского управления. За советом и свежими идеями государыня обращалась к губернаторам. Помощь и вдохновение искала у Потемкина, который на своих многочисленных важных постах при дворе быстро приобретал политический опыт. Не раз переписывала она объемистый документ, внося поправки, пересматривая многократно некоторые разделы. Это была сложная работа. Она требовала остроты внимания, здравого смысла и прагматизма. Эти свойства у императрицы проявлялись все ярче с каждым годом ее правления. Одному из своих секретарей она как-то сказала, что в работе над новыми законами чувствует крайнюю необходимость действовать «расчетливо и осмотрительно».

«Я изучаю обстоятельства, прислушиваюсь к советам, консультируюсь с просвещенной частью людей, — сказала она ему, — и таким образом узнаю, какое действие окажут мои законы. И когда я заранее уверена во всеобщем одобрении, то издаю приказы и с удовольствием взираю на то, что вы называете слепым повиновением. В этом и состоит основа безграничной власти».

Когда работа над реформами подошла к завершению и сенат поддержал их, начались коренные преобразования. Прежде всего в губерниях сократилась численность управленцев. А значит, легче было проверять их работу. Губернские чиновники в большей степени, чем раньше, стали подчиняться непосредственно императрице и правительству. Они уже меньше зависели от прихотей и капризов местного дворянства. Для строительства и содержания больниц и школ, лечебниц и домов для бедных создавались специальные отделы, получавшие финансовую поддержку от казначейства в Петербурге. Были заложены новые города, спроектированные по европейским образцам. Они как бы стали символом новой преобразованной России. В целом реформы Екатерины были поворотным пунктом в управлении губерниями. Первичная инерция уступала место духу новизны и медленному изменению к лучшему. Хотя к переменам многие относились с подозрением, нельзя не признать, что для унылой и отсталой провинции они стали глотком свежего воздуха.

По мере того как близился к концу срок ее пребывания в Москве, Екатерину начали тревожить заботы другого свойства. «Глубокая, искренняя, чрезмерная любовь», которую она разделяла с Потемкиным, уже приносила не только сладкие плоды. Это удивительное взаиморасположение, скрепленное телесной близостью, игривостью и редким родством ума, все чаще омрачалось отчужденностью, взаимными упреками. У Екатерины был уравновешенный характер. В личных делах она была благородным, добрым человеком. Ссоры претили ей, она всегда старалась пресечь их по возможности быстро и безболезненно.

Потемкин, напротив, пребывал в состоянии угнетенности или взвинченности, всегда нервничал и испытывал неудовлетворение. Приподнятое настроение у него не было длительным. На смену ему приходила меланхолия. Случалось, он на несколько дней запирался в своих покоях, оставляя Екатерину наедине со своими заботами. Каждый раз, выходя из добровольного затворничества, он мучил Екатерину вопросами о прежних любовных похождениях. Она пыталась успокоить его, но ее раздражала эта вечная потемкинская потребность в утешении. Он был неутомим в поисках все новых и новых причин для разногласий.

«Тебе просто нравится ссориться, — в отчаянии писала Екатерина своему любовнику. — Спокойствие — состояние неприемлемое для твоей души». И все-таки были у них часы, когда страсть вспыхивала с новой силой и все ссоры забывались. Но трудности во взаимоотношениях продолжали расти как снежный ком. Напрасно Екатерина в который раз давала ему пояснения к списку своих прошлых привязанностей: «Первого [Салтыкова] я взяла, потому что была вынуждена, четвертого [Васильчикова] — потому что была в отчаянии… Что до остальной троицы [Петр III, Понятовский и Орлов], Бог свидетель, не из-за распутства, к которому у меня никогда не было склонности».

Она пыталась урезонить Потемкина, разговаривала с ним спокойно, мягко — а он кипятился и мерил комнату шагами, в раздражении кусая ногти. Так продолжалось до тех пор, пока она не поняла, что их отношения так и останутся натянутыми.

Кроме мелких недоразумений, в отношениях между ними возникали и крупные трудности. Разделит ли Екатерина с Потемкиным власть? Какие полномочия намеревается она ему передать? А если она не сделает этого, сможет ли сохранить его любовь?

Потемкин прекрасно понимал, что своим теперешним положением он всецело обязан милости императрицы. «Я — плод твоих рук», — признавался он ей от чистого сердца. Все же его гордость не могла смириться с этим. Разве он не был мужчиной, которому от природы дано право первенства? Разве ее титул императрицы не препятствовал его продвижению и гармонии между ними? Французский дипломат де Корберон, вращавшийся в 1775 году при дворе Екатерины, вспоминал, как Потемкина «раздувало от гордыни и себялюбия», но такие черты его характера, как «веселость, доступность, сговорчивость», отодвигались в тень, уступая место не столь привлекательному сластолюбию, «азиатской вкрадчивости» и явной пассивности.

Борьба за первенство, как в делах любовных, так и в сфере управления империей, стала причиной их разногласий. Между ними все шире становилась пропасть из-за его неуверенности и ее нежелания уступать. «Мы всегда боремся за власть, но никогда за любовь», — писала Екатерина в одной из своих записок. Она стремилась к миру, хотела покончить с неопределенностью и страданиями. Ей нужен был хотя бы один-единственный день «без споров, без дебатов, без выяснения отношений».

Вскоре стало ясно, что дальше так продолжаться не может. И дело было не только в том, что их постоянные стычки и душевное напряжение мешали ее государственной работе. Между ними возникли такие коренные разногласия, которые уже примирить было невозможно.

Для Екатерины на первом плане всегда была работа: неумолимая необходимость заниматься государственным управлением. Это с утра до вечера и наполняло ее дни смыслом. Это было дело ее жизни, которое она назвала своей «metier»[3]. Она и распорядок дня устраивала в соответствии со своей службой. Каждое утро государыня должна была вставать с ясной головой и в спокойном состоянии духа. Ей нравилось рано ложиться в постель, чтобы.1 немного почитать или позаниматься рукоделием, а потом заснуть. Она нуждалась в любви и тосковала по ней, но у нее не было ни малейшего желания позволять этому чувству стать тираном и нарушать душевное равновесие и весь уклад жизни — во всяком случае надолго.

Потемкин по своей природе был совершенно иным человеком. Работа никогда не стояла у него на первом плане. Со стороны могло показаться, что он вообще был не способен работать. Он отдавал явное предпочтение сладкой дреме, лежа на просторном диване, не удосуживаясь даже одеться. В поиске удовольствий и развлечений Потемкин проявлял неистощимую фантазию. Любое развлечение служило предлогом отложить дела до более благоприятного момента.

Вспышки деловой активности были короткими — в часы между сном и размышлениями. Ему была присуща неумеренность во всем — в пьянстве, в утехах любви, пространных религиозных размышлениях, сонливости или сумасбродном бодрствовании. Упорядоченная домашняя жизнь, проповедуемая Екатериной, утомляла его. Любая рутина была для него проклятьем. Два года делил он ложе с императрицей, а потом стал посматривать на других женщин. Вполне возможно, что у него были любовницы.

Все же Потемкин сохранял к Екатерине единственную в своем роде и неугасимую страсть. Оба испытывали друг к другу сентиментальную привязанность. Она по-прежнему оставалась его «маленькой женушкой», он — ее «любимым муженьком». Между ссорами и отчуждением родство умов дарило им радость, помогало осуществить общие устремления. Потемкин жаждал власти и могущества. Екатерина сумела беспристрастно и проницательно оценить его способности. Она хотела наделить Потемкина и властью, и могуществом, отмерив и одного, и другого ровно столько, сколько могла себе позволить.

Так или иначе, но зимой 1775–1776 годов они пришли к соглашению. Потемкин будет ее главным заместителем в делах государственного управления. Но в императорской опочивальне будет заместитель и у него — молодой, приятной наружности, тот, которого Екатерина приспособит к своим вкусам. Потемкину дано было право участвовать в выборе своего сменщика.

Это была своеобразная вариация menage a trois[6]. Мало кто понимал такой порядок и саму императрицу, по воле которой все и произошло. Со временем это непонимание вылилось в открытое порицание.

2 января 1776 года в покои, отведенные для фаворита императрицы, которые по очереди занимали Орлов, Васильчиков и Потемкин, въехал молодой красивый поляк Петр Завадовский.

Двор замер в ожидании. Слуги, сановники, все придворные обдумывали, как показать себя перед Завадовским с лучшей стороны. Они думали, что Потемкина изгнали, а его место отдали Завадовскому. Но вскоре убедились, что Потемкин ничуть не утратил высочайшего расположения и не полностью освободил апартаменты, где поселился Завадовский. Хоть Екатерина подарила «мужу» для резиденции заново отделанный Аничков дворец, он предпочитал держаться поближе к ней.

В марте 1776 года государыня объявила двору, что Потемкин получает титул князя и отныне к нему следует обращаться «ваша светлость». Да, место в опочивальне императрицы занял Завадовский, но Потемкин оставался ее господином и повелителем, ее супругом, человеком, делившим с ней власть.

В то самое время, когда Екатерина занималась устройством личных дел, ей стало известно, что великая княгиня Наталья беременна. Наталья, в которой Екатерина видела «золотую женщину», полную жизненных сил, свежую и очаровательную, оказалась вовсе не золотой. Она была взбалмошной, поверхностной и куда менее воспитанной, чем думала Екатерина. Она «во всем любила крайности», как написала Екатерина Гримму, в частности, она без ума влюбилась в Андрея Разумовского, одного из близких друзей великого князя. Павел не подозревал, что жена неверна ему, но весь двор знал об этой связи, и, когда объявили о беременности Натальи, начались толки об отцовстве будущего младенца.

Ребенок, которого ждала Наталья, должен был стать вторым наследником престола, если предположить, что после смерти матери трон займет Павел. Продолжение монархической линии зависело от рождения здорового наследника.

Рано утром 10 апреля 1776 года Павел прислал в покои матери слугу с известием, что у Натальи начались роды. Повитухой у великой княгини была старая графиня Мария Румянцева, которая за шестьдесят лет жизни при дворе помогла благополучно появиться на свет сотням младенцев. Пригласили и докторов — на тот случай, если повитухе понадобится помощь.

День медленно приближался к полудню, и возле покоев роженицы в ожидании появления на свет ребенка толпились придворные. Наступил полдень, день уже клонился к вечеру, но никто из комнаты не выходил, чтобы объявить о рождении царевича. К полуночи все начали расходиться по своим местам, полагая, что еще до восхода солнца услышат новость о благоприятном разрешении Натальи.

В тот же длинный воскресный день Екатерина несколько раз заходила проведать свою невестку и перемолвиться словом с графиней Румянцевой. Наверное, государыня вспомнила о своих первых родах, о долгих и мучительных страданиях, о невнимании, которое едва не стоило ей жизни. Она сделала все, чтобы Наталья по возможности чувствовала себя хорошо.

На другое утро императрица снова наведалась к роженице. Наталья совершенно выбилась из сил, но все еще не разрешилась от своего бремени. Графиня была не на шутку встревожена. Екатерина велела осмотреть Наталью двум немецким акушерам, доктору Крузе и доктору Тоду. Но их длительная консультация не привела ни к каким решительным действиям. Тут же присутствовали хирурги, которые могли вскрыть брюшную полость великой княгини. Эта жуткая операция спасла бы ребенка, но стоила бы его матери жизни. От операции воздержались.

Но, как оказалось, это решение стало роковым. Екатерина не отходила от невестки, и та храбро продолжала бороться, но ей не хватало сил, чтобы вытолкнуть младенца из своего чрева. Ее пронзительные крики перешли в хрипы, а потом в слабые рыданья. Залитое слезами лицо было белым, как полотно. Роды длились уже двое суток. Позвали еще других врачей. Измученная графиня Румянцева в отчаянии признала свое бессилие и сказала, что теперь нельзя будет уже спасти ни мать, ни ребенка. Медицинский консилиум подтвердил ее опасения. Ребенка больше не было слышно. Вероятно, младенец, так и не появившийся на свет, погиб.

Попытка спасти ребенка и сохранить жизнь матери продолжалась. Может, врачи ошибаются? Екатерина, почти не спавшая с тех пор, как у Натальи начались родовые схватки, сама страдала от сильных спазматических болей в спине. Проникнувшись состраданием к несчастной девочке, она все взяла на себя.

«Никогда в своей жизни не попадала я в более трудное, более ужасное и более болезненное положение, — писала она впоследствии Гримму. — Я забыла, что такое есть, пить и спать, и как я держалась на ногах, не знаю. Мучительно было стоять и с полными слез глазами беспомощно наблюдать за тем, как Наталья, испытывая неимоверные страдания, медленно приближалась к смерти».

Всего в уходе за роженицей принимало участие четырнадцать врачей, акушерок, не считая множества слуг и служанок. Все же они мало что могли сделать.

Долгие пять дней умирала Наталья. Когда с губ ее сорвалось последнее дыхание, в душе у императрицы что-то перевернулось.

«Я обратилась в камень», — писала она.

Тело покойной вскрыли, обнаружили очень большого «правильно сформированного» мальчика. Он был очень крупным, и великая княгиня, у которой был искривлен позвоночник, не могла его родить. Трагическое происшествие никого не оставило равнодушным. Павел от горя впал в бешенство. Он ломал стулья, бил зеркала и грозил покончить с собой. Екатерина поступила неосмотрительно, когда, пытаясь вернуть сыну здравомыслие, сделала так, что он узнал о неверности жены. Эго открытие лишь обострило его чувство безысходности и усилило ненависть к матери.

При дворе объявили траур. Было решено похоронить великую княгиню в Невской Лавре. В эту пору императрица встретила день своего сорокасемилетия. С грустным чувством провожая его, она подумала о том, что если тяжкое испытание не погубило ее, не расстроило разум, то теперь ей уже нечего бояться.

Глава 25

Екатерина, перешагнув пятидесятилетний рубеж, не переставала изумлять Европу и весь мир. Неприметная дочь никому неизвестного воина, она стала правительницей империи, простиравшейся от берегов Балтики до восточной Сибири. Заслугам ее не было числа: победительница в войне, провозвестница мира, законодательница, покровительница искусств, путеводная звезда просвещения для темных людей железного века. Похвалы в ее адрес расточали во всех странах. Ее имя было известно любому образованному человеку. Годы правления, благоприятные для России, помогли рассеять дурные слухи, которые ходили о Екатерине.

Принц де Линь, тайный советник, прибывший в Петербург для налаживания военного сотрудничества между Россией и Австрией, близко познакомился с императрицей. Вот как описывал он ее в возрасте пятидесяти лет: «Ее лицо носило печать гения, справедливости, отваги, глубины, невозмутимости, свежести, спокойствия и решимости. Искренность и веселость не сходили с ее губ, — писал он. — Едва ли кто замечал, что она была низкоросла».

Если Екатерина, показалась де Линю малорослой, то только из-за своей тучности. («Люди в России обычно толстеют», — заметил принц де Линь.) Седая, с гладко зачесанными назад и завязанными в узел волосами, Екатерина оставляла впечатление спокойствия и здравомыслия. Платья она носила элегантные, но простые. Дамы в ту пору много часов проводили перед зеркалом, драпируя себя в немыслимо фантастические костюмы и укладывая волосы в мудреные локоны, из которых сооружались прически порой в фут высотой.

Барон де Корберон, оценивая характер Екатерины, был озадачен. Он признавал, что женщиной она была замечательной, и все же то, что он видел, не укладывалось у него в голове. А видел он свойственное Екатерине «неслыханное сочетание отваги и слабости, образованности и неосведомленности, твердости и нерешительности. Она всегда бросалась из одной крайности в другую, — писал он, — тысячами всевозможных граней поворачивается она, и внимательный наблюдатель тщетно пытается понять ее, ухватить ее сущность. Расстроенный своими бесплодными усилиями, он в растерянности ставит ее в один ряд с видными актрисами, не в состоянии поместить ее среди великих правителей».

Корберон не мог совместить гуманизм Екатерины с ее величием и неимоверной работоспособностью. А кроме того, Екатерина была человеком изменчивым, легко превращаясь из самодержицы в Гостеприимную хозяйку или остроумную собеседницу. Она никогда не становилась в позу. Ее естественность выделяла ее среди других в век наигранности и притворства. Она не скрывала от придворных какие-то стороны своего «я» (за исключением, конечно, того «я», которое проявляло слабость и способно было плакать. Это она старалась скрывать, что не всегда ей удавалось). Как писала фрау Бьелке, с которой она состояла в переписке, Екатерина «одной рукой издавала законы, второй занималась рукоделием».

После того как фаворитом стал Завадовский, — а Потемкин все еще оставался супругом и получал наград больше, чем прежде, — репутация императрицы пострадала. Моралисты за ее спиной перешептывались и хихикали. И не только моралисты: люди, которые не осуждали Екатерину за ее непостоянство в личной жизни, тем не менее быстро смекнули, что такое поведение наносит ущерб политике. Будучи государыней, она не имела права идти на поводу чисто житейских желаний. Ей полагалось в первую очередь думать о чести своего высокого кабинета. А она эту честь подвергала угрозе.

Английский посланник сэр Джеймс Харрис, огорченный неудачной попыткой нанять русских солдат для участия в войне Англии со своими американскими колонистами, нарисовал весьма нелестно портрет Екатерины. По словам Харриса, Екатерина изменилась и далеко не в лучшую сторону. Первые семь или восемь лет она правила, как он считал, благоразумно и с достоинством. Но в последние годы императрица была под сильным влиянием Фридриха Великого. Она стала циничной и безнравственной. Особенно сильно проявилась ее — «склонность к сладострастию», приведшая к «излишествам, которые порочат женскую сущность во всех сферах жизни».

Разрыв Екатерины с Григорием Орловым, по мнению Харриса, был непростительной ошибкой, поскольку Орлов, хотя и далекий от совершенства, все же был «человеком цельным и абсолютно честным». Орлов никогда не льстил императрице, но после его отъезда Екатерину окружали одни льстецы, которые и испортили ее… Теперь ее суждения были замешаны на их лести. Ею овладели «недостойные наклонности», и она без сопротивления поддалась им.

«Ее двор, — писал Харрис, — которым она повелевала когда-то с величайшим достоинством и соблюдением всех приличий, постепенно стал гнездом разврата. Это падение в пропасть случилось в то короткое время, которое я находился в стране».

Только чудо способно вызволить императрицу из теперешнего тяжелого состояния, сообщал Харрис своему правительству, добавляя, что, на его взгляд, в ее возрасте на такое чудо надеяться не приходится. По мнению Харриса, за всем этим стоял Потемкин. Он подчинил Екатерину своей власти. Он был неразборчив в средствах и пользовался ее слабостями и желаниями, о которых знал благодаря их близости. Он убедил ее в том, что сын якобы намерен захватить трон и только он, Потемкин, есть тот единственный человек, на которого она может уповать, и кроме него никто не сможет предотвратить эту беду. Потемкин постарался подорвать доверие Екатерины к братьям Орловым, которые двадцать лет были ее верными сподвижниками. Он сказал, что Алексей, бросал жребий с великим князем Павлом в ожидании переворота. Он делал посмешищем больного Григория, рассказывая о его женитьбе на совсем юной, как дитя, невесте.

Если верить депешам иностранных посланников, императорский двор Екатерины был в плачевном состоянии. Но к упрекам и насмешкам своих критиков императрица относилась с удивительным хладнокровием. Де Линь нашел для нее подходящее имя — Невозмутимая. Она и в самом деле ко всему относилась бесстрастно. Она придерживалась четкого распорядка. У нее находилось время для всего: для работы, отдыха — она совершала пешие прогулки, любила ездить на охоту, побыть в кругу друзей.

В семидесятые годы фавориты ее сменяли один другого. Завадовский был человеком неприметным. Влюбившись в государыню, он очень страдал, когда Екатерина дала ему отставку, предпочтя блистательного гусара Симона Зорича. Он жаловался на то, что за ним слишком уж бдительно следят. Зорич носил усы, был высок и хорош собой, но он имел слабость к азартным играм и был неразборчив, если дело касалось денег. (Екатерина как-то призналась в кругу близких ей людей, будто всегда ждала, что «он сделает что-нибудь постыдное».) Он допустил непростительную ошибку, поссорившись с Потемкиным. Не прошло и года, а ему уже пришлось проститься со двором. Его преемником стал Иван Римский-Корсаков, большой щеголь, обожавший расшитые камзолы, богато украшенные самоцветами. Екатерина за его безукоризненный греческий профиль дала ему прозвище «Пирр, король Эпира». Но он изменил императрице, флиртуя с графиней Брюс, и через год с небольшим ему пришлось покинуть двор.

Ни одни из этих фаворитов не мог на длительное время привязать к себе императрицу, утолить ее романтическое чувство и телесную жажду. Екатерина обнаружила, что Завадовский был ревнив и требовал от нее слишком много времени. («Я с тобой, — писала она ему, — так часто, как только могу, но высокое положение, должна признаться, очень мешает». В начале он «утолял ее страстное сердце и душу», — как говорила она ему. Но его ребячливость, приступы плача и оскорбленного отчуждения привели к длительной размолвке. Хотя сердце Завадовского было разбито, свое положение при дворе он сохранял. И Зорич, и Римский-Корсаков были не многим лучше, чем Завадовский. Прошло три года с тех пор, как императрица заключила с Потемкиным странное соглашение menage a trois. Теперь она совершенно утратила душевный покой.

Она уверенно писала, что «ее сердце никогда, ни единого часа по доброй воле не останется без любви». Сейчас Екатерина не видела способа, как эту любовь сберечь, не принеся ее в жертву власти. Кратковременные ее кавалеры для интимных встреч приносили ей столько же страданий, сколько и боли. Причиной страданий могла стать неверность очередного фаворита, того же Римского-Корсакова, или переменчивость настроений, бедность их духовного мира. Несомненно, все они были людьми приятной наружности, но ни один не мог предложить Екатерине то, что давал ей Потемкин. Ей постоянно приходилось быть начеку, ибо Потемкин, который не скрывал своего ревнивого и собственнического отношения к ней, мог вмешаться и отослать прочь фаворита, почуяв в нем серьезного соперника.

Так она и жила: любила Потемкина, опиралась на него, и в то же время тешила себя надеждой вкусить с другим радость безрассудной страсти. Она тосковала о родственной душе и помощнике, в ком могла бы найти и романтического возлюбленного, готового разделить с ней ее тяжкий труд. Екатерина полагала, что именно такого человека встретила в 1779 году. Это был Александр Ланской, двадцатитрехлетний капитан кавалергардского полка, служивший в личной охране императрицы.

Все кавалергарды были как на подбор. Высокий, затянутый в великолепную военную форму с серебряными позументами (один из придворных отозвался о нем как об «очень сильном человеке, но плохо сложенном, без малейших признаков мускулатуры»), красавчик Ланской с романтическими чертами лица произвел на императрицу неизгладимое впечатление. Она думала, что в Ланском нашла человека, который, как она написала Гримму, «будет мне поддержкой в старости».

Ей ничего не было жалко для «Сашеньки», как она называла его. Она дарила ему шпаги, усыпанные самоцветами, роскошные костюмы, расшитые золотой и серебряной нитью, жаловала ему поместья и дома, книги, картины и гобелены. Все это стоило многие миллионы рублей. Она надеялась, что со временем сможет возложить на него определенные обязанности. Она будет стареть, а он наливаться силой и приобретать необходимый опыт и знания. И союз их станет идеальным, благотворным как для них обоих, так и для государства Российского.

Екатерина занималась воспитанием Ланского, наставляла его в поэзии — он был стихотворцем, — истории, учила разбираться в искусстве, прививала вкус к хорошей музыке, заставляла много читать. Отношения складывались у них непросто: она была достаточно стара даже для его матери, и носилась она с ним как мать. Он смотрел на нее почти с преданностью сына. Она была его наставницей, а он — ее прилежным учеником, искренне желавшим преуспеть в своем культурном образовании. Их романтическая любовь длилась всю зиму и весну. Это был странный союз между могущественной императрицей и бедным молодым человеком из польской провинции. Вероятно, у них была и нежность, и пламенная страсть, интимная близость. Но нельзя забывать о том, что существовал отодвинутый в тень настоящий супруг императрицы, Потемкин, с одобрения которого Ланской и стал фаворитом. В любой момент эта связь могла быть прервана.

Царский двор был наводнен всевозможными слухами. Придворные соперничали в придумывании невероятных историй, стараясь во что бы то ни стало перещеголять один другого. Они рассказывали шепотом, что подруга императрицы графиня Брюс каждого будущего любовника государыни пропускала сначала через свою постель, проверяя, годится ли он для Екатерины. Главным поставщиком «свежатины» в опочивальню ненасытной императрицы считался Потемкин. Ее падению в пропасть разврата он способствовал не бескорыстно, поскольку государыня и ее любовники щедро оплачивали эти услуги. Вокруг имени Потемкина ходило почти столько же сплетен, сколько и вокруг имени его высочайшей покровительницы. Говорили, например, что он хотел отравить Григория Орлова. Рассказывали, что почувствовав в Завадовском опасного соперника, он впал в неописуемую ярость и, не сдержавшись, швырнул в голову императрицы тяжелый металлический подсвечник. Еще говорили, что его плотские аппетиты такие же ненасытные, как у государыни.

Репутация императрицы, о которой в Западной Европе сложилось мнение как о мудрой, благоразумной правительнице, покровительнице ученых и философов, выразительнице гуманистических идей, пошатнулась, запятнанная обвинениями в безнравственности и порочных наклонностях. Истории, которые просачивались из России, ужасали и оскорбляли слух пуритански настроенных монархов. Английский король Георг III, человек в высшей степени респектабельный, отец большого семейства, отказался пожаловать Потемкину орден Подвязки, когда Екатерина попросила его об этом, — «был потрясен», как отметил его посланник. Австрийская императрица Мария-Терезия отличалась такой же добропорядочностью, как и король Георг III, и была воинствующей моралисткой. У себя в стране она создала Комиссию Целомудрия и попыталась очистить свой двор от адюльтера (задача, сравнимая разве что с наведением порядка в Авгиевых конюшнях. Крах этой затеи поставил ее в нелепое положение. Екатерина называла ее «Святая Тереза»). Она даже не могла себя заставить произнести вслух имя столь порочной правительницы России. О Екатерине она говорила не иначе как «та женщина». Другие монархи тоже для приличия пошумели, отметив поведение Екатерины недопустимым для правительницы и просто для женщины.

Жизнь при дворе бурлила от интриг, доносов, сплетен и слухов. Придворные считали, что императрица в плену ненасытной страсти (многие из приближенных, слуг и сановников помнили, как предосудительно вела себя в последнее десятилетие своей жизни императрица Елизавета. В поведении ее преемницы Екатерины они усматривали такую же потерю здравого смысла). Немало судачили они о том, когда падет нынешний фаворит и кто займет его место. Поговаривали о том, что опочивальню императрицы тайком посещают всякие таинственные лица. Семьи, где были красивые молодые люди, старались во что бы то ни стало выставить их на показ императрице. К этому времени государыня вернула милость постаревшей и овдовевшей княгине Дашковой и приблизила ее ко двору. Григорий Орлов посоветовал ей подготовить своего привлекательного сына в императорские фавориты. Княгиня гневно отвергла это предложение, а многие матери, не в пример ей, молили Бога, чтобы Екатерина повернула голову в сторону их чада и взяла его на ночь или две. Они надеялись, что наградой за эту мимолетную связь будет богатство и влияние.

При дворе перешептывались, хихикали и высмеивали императрицу, чья страсть к молодым людям поставила ее в нелепое положение. В такой атмосфере, когда императрица изрядно поутратила былое уважение, вполне возможен стал переворот. Народ с беспокойством наблюдал за действиями великого князя, но еще больше волновало всех поведение авторитетного в армии Потемкина, у которого к 1780 году под командованием находились тысячи солдат. Кто же попытается первым захватить власть?

Пока же вся полнота власти была сосредоточена в руках Невозмутимой. Императрица хорошо знала, что говорили о ней, но ничего с собою не могла поделать и жила так, как жила, окунувшись вместе с Александром Ланским в омут счастливой любви. Разменяв шестой десяток, она собрала силы и ринулась навстречу предприятию, которое, может быть, считала самым главным в жизни. Она призналась одному из гостей, что решила «выгнать турок из Европы и воцариться в Византии».

Потемкин с азартом взялся осуществить грандиозный замысел своей возлюбленной. Возглавляя огромную армию, имея немалый денежный запас, он осваивал юг, создавая поселения колонистов и возводя новые города, которые стали административными центрами и военными крепостями. Россия готовилась к наступательной операции. В Крыму, вроде бы независимом как от России, так и от Оттоманской империи, правил марионеточный хан, который не мог обойтись без российской поддержки. Потемкин держал полуостров под контролем и был готов занять его по первому приказу императрицы.

Но перед тем, как сделать решительный шаг, Екатерина должна была договориться с Австрией, чье влияние распространялось на этот край. Она предложила сыну императрицы Марии-Терезии и соправителю Иосифу встретиться по этому поводу. Как видим, внешнюю политику императрица взяла в свои руки. Теперь она больше не обращалась за советом к Панину. Но государыня поинтересовалась мнением Потемкина и своего секретаря Безбородко. Взвесила их суждения, оставив, однако, за собой право выбора. Она лично знакомилась с каждым донесением дипломатов, просматривала всю корреспонденцию, председательствовала на самых важных заседаниях совета. Все дела империи она держала в своих руках.

Говоря точнее, в одной правой руке. Ее левая рука от постоянных приступов ревматизма теряла силу. Отправившись в мае 1780 года в путешествие по западным губерниям империи, где недавно проводились реформы, она тщательно укутала больную руку, чтобы уберечь ее от холодов неустойчивой весенней погоды. Ей не терпелось собственными глазами увидеть, какое действие оказали ее нововведения, над которыми она так долго трудилась. По городам и весям, которые государыня намеревалась посетить, она сначала разослала своих инспекторов. Они должны были собрать сведения о работе школ, больниц, судов, выяснить, как собираются налоги, чтобы заранее знать, как обстоят дела.

Дождливая погода помешала пышным церемониям, с которыми губернские власти хотели встретить императрицу. На дорогах была грязь по колено, по булыжным мостовым и празднично украшенным площадям неслись мутные ручьи. Насквозь промокшие, разбрызгивая при каждом шаге воду, маршировали жалкие оркестры. Под отяжелевшими от дождя пологами стояла местная знать, пришедшая приветствовать Екатерину. Куда бы императрица ни ехала, повсюду ее сопровождали толпы народа. Народ не расходился, часами ожидая ее выхода под свинцовым тяжелым небом у дверей домов и особняков, куда ее приглашали на званые обеды и приемы.

Не обращая внимания на дождь и раскисшие дороги, Екатерина приветливо улыбалась всем, кто пришел поглазеть на нее. Благосклонно выслушивала она приветственные речи и принимала участие в церемониях. Оказанный ей прием глубоко тронул и взволновал ее, но еще больше радовали сообщения о том, какие коренные изменения произошли в городах благодаря ее реформе. Ее инспектора нарисовали ей блестящую картину всеобщего процветания, доложили об успехах торговли и управления, о законопослушании народа. Хорошие известия и толпы встречавшего ее народа возместили неприятности, вызванные непогодою и промозглым холодом, от которого опухшая рука императрицы не переставала болеть. Она с нетерпением ждала завершения своего путешествия, в конце которого в городе Могилеве ей предстояло встретиться с австрийским эрц-герцогом Иосифом.

Позднее день встречи с эрц-герцогом Иосифом Екатерина вспоминала как «самый лучший и наиболее памятный день в моей жизни». Вместе они провели весь день и вечер. Екатерина написала Гримму, что Иосиф не показался ей скучным. «Я обнаружила, что он очень начитан, — добавляла она. — Он любит говорить и говорит очень хорошо». Иосиф, действительно, пришелся по нраву Екатерине — хорошо знающий положение дел, прямой, честный, без притворства, он не боялся смотреть в лицо событиям, пусть и неприятным.

Императрица и будущий император встретились как равные. Каждый из них был наделен огромной властью (Мария-Терезия, старая и больная, значительную часть своих прав передала сыну, который управлял государством вместе с ней). Она и он смотрели на Европу с высоты своего положения и своими решениями определяли ее будущее. Для Екатерины это было важным переживанием в жизни, когда для обсуждения дел она встретилась один на один с монархом другой страны. Две коронованные особы беседовали б радостях и горестях государственной власти, с которыми приходилось сталкиваться правителям таких огромных и беспокойных империй.

У Екатерины и Иосифа оказалось много общего: обоих в личной жизни отличала простота, граничившая с аскетичностью (Иосиф любил путешествовать по европейским странам инкогнито под именем «графа Фалькенштейна», в сопровождении одного слуги). Оба были начитанными, самоуверенными и словоохотливыми. У обоих были либеральные взгляды и склонность следовать принципам Монтескье и Вольтера. Обоих считали эксцентричными — Иосиф временами был резким, бестактным и скупым. Порой он с презрением относился к своей дворцовой знати. Оба они гордились своей неповторимостью и даже, как предполагают некоторые, сплетнями, которые ходили по поводу их причуд.

Вдвоем они слушали комическую оперу, но весь спектакль проболтали. Иосиф делал замечания, которые, как считала Екатерина, были «достойны печати». Вместе были на католической мессе, которую провел епископ Могилева. Во время богослужения шутили и смеялись, как самые последние безбожники. «Мы говорили обо всем на свете, — рассказывала Екатерина Гримму с нескрываемой радостью. — Он знает все». Она позволила ему быть первым, и он с легкостью справился с задачей, хотя на одиннадцать лет был моложе ее. Она с удовольствием и вниманием слушала его, когда он излагал ей свои взгляды, не стесняясь говорить о предрассудках, — многие из которых она разделяла.

«Если бы я попыталась подытожить его добродетели, то никогда бы не добралась до конца, — сообщила она Гримму. — Он самый умный, глубокий и образованный человек из всех, кого я знаю».

У Иосифа тоже осталось самое благоприятное впечатление от остроумной и здравомыслящей императрицы, о которой он так много был наслышан. «Чтобы оценить ее, нужно прочувствовать ее дух, ее благородство, ее смелость, ее приятный разговор», — написал он в письме матери. Он дал ей положительную оценку, и его одобрение далось ему нелегко. Он увидел не только то, что лежало на поверхности. Она была эгоистичной и кичилась своей внешностью и женской притягательностью. Она не владела приемами дипломатии и не могла скрыть захватившей ее идеи победить Оттоманскую империю. Она снова и снова говорила о «Греческом проекте», всегда молча или вслух подразумевая австрийское участие. Даже показывая Иосифу портреты своих маленьких внуков, двухлетнего Александра и годовалого Константина, родившихся у Павла от второго брака, она не могла не затронуть греческой темы. Константин имя свое получил в честь Константинополя, города, который она намеревалась завоевать. Портрет ребенка был написан на классическом греческом фоне. Наступит день, говорила она, и крошечный Константин станет править возродившейся Грецией, освобожденной Россией от векового турецкого владычества.

Встреча двух монархов принесла Екатерине плоды, на которые та рассчитывала. В 1781 году Россия и Австрия подписали тайный договор, объединивший их против Турции. Отныне в осуществлении своего грандиозного плана Екатерина имела поддержку могучей Австрийской империи. Тем более что Иосиф после смерти матери Марии-Терезии был уже не эрц-герцогом, а императором.

Австрийская инициатива Екатерины вызвала кое-какие изменения при дворе. Панин, всегда выступавший за северную ориентацию России, за союз с Пруссией, весной 1781 года покинул двор, уехав в свое имение, и больше не возвращался. Павел вместе с женой путешествовал по Европе.

Павел с каждым годом все больше тяготил императрицу, и трезвомыслящая Екатерина, не позволявшая себе заблуждаться, когда речь шла о безопасности ее власти, поняла, что настало время защитить себя от сына. Он со своей новой женой Марией выполнили ее задачу: произвели на свет двух здоровых наследников престола. Но Павел, которого король Фридрих после личной встречи в 1776 году охарактеризовал как «высокомерного, надменного и жестокого», действовал вопреки политическим замыслам Екатерины. Его противоборство было вызвано отчасти горькой досадой, отчасти его собственными вполне сформировавшимися (хотя и непризнанными) взглядами на цели Российской империи во внешней политике. Нельзя было не учитывать и того, что он был учеником Панина и разделял многие предрассудки бывшего канцлера Политику матери Павел не поддерживал. Он не одобрял политического сближения с Австрией. Героем Павла стал Фридрих II, как когда-то он был героем для Петра III. Тайная переписка Павла с королем Фридрихом — которая не была тайной для всезнающей Екатерины — всегда вызывала у императрицы подозрения. Она решила, что будет лучше, если ее сын на некоторое время покинет Петербург.

Поначалу грандиозный Греческий проект принес совсем не те плоды, которых ожидала Екатерина. Она благословила Потемкина на захват Крыма, но он долго проявлял нерешительность, пребывая в состоянии апатии. Иосиф, несмотря на увещевания Екатерины («Я думаю, что нет ничего такого, что не могли бы свершить, объединив усилия, два наших сильных государства», — писала она ему), тоже медлил. Крым все же в конце концов оказался в руках русских. В 1784 году марионеточный хан отдал свои земли российской императрице, получив за это годовое содержание в сто тысяч рублей. Потемкин с запозданием ввел на полуостров войска и захватил область, которая была названа Таврической. Сам Потемкин получил пост генерал-губернатора и титул «князь Таврический».

Так Екатерина начала претворять в жизнь свой великий проект. Но двигаться к цели ей пришлось одной. Потемкин подвел ее, утратив отвагу как раз в тот момент, когда она больше всего нуждалась в нем. Император Иосиф был союзником только при благоприятных для него условиях. Екатерина тем временем сделала для себя открытие: в делах международных, как и в делах сердечных, она могла рассчитывать только на себя.

Эта печальная истина дала о себе знать самым жестоким образом в июне 1784 года. Как-то после обеда в летнем дворце Царского Села, Александр Ланской пожаловался, что у него заболело горло, и отправился к себе — лечь в постель. К шести часам он почувствовал себя лучше и смог сопровождать Екатерину на прогулке по парку. Потом в страданиях провел с ней весь вечер, не желая, чтобы Екатерина из-за него отменила намеченный заранее светский раут. Такое поведение было вполне в его духе. Больше всего и ценила императрица его мягкий, покладистый, скромный характер. Откланявшись, он снова пошел домой лечь, отправив посыльного за хирургом, который жил в соседнем дворце.

На другой день врач сообщил Екатерине, что у Ланского перемежающийся пульс. Проконсультировавшись с коллегой, он пришел к выводу, что у молодого человека не просто заболело горло, а болезнь его более серьезная. Екатерина пригласила из Петербурга немецкого лекаря, который на грубом немецком сказал ей, что у Ланского вирулентная лихорадка и что он не выживет.

Не на шутку перепуганная, она звала на помощь докторов, неотлучно дежурила у постели своего Сашеньки. У него был сильный жар, появились отеки, изменился цвет кожи. После кончины Натальи она часто сталкивалась со смертью: умер ее ментор Вольтер, несколько приближенных; недавно ушел из жизни Дидро. А тут еще минувшей зимой она похоронила свою любимую борзую по кличке Том Андерсон, с которой прожила бок о бок шестнадцать лет.

Ланской был человеком крепкого здоровья, но он, похоже, не мог преодолеть недуг, ослаблявший его сердце. Он отказывался есть и пить и даже не хотел принимать лекарства, но его друг, польский врач, уговорил больного выпить немного холодной воды и съесть несколько спелых фиг. Прошло три дня. Ланской был страшно бледен и горел в лихорадке, но врач из Петербурга вселил в душу Екатерины надежду. Отведя ее в сторону, он сказал, что если у Ланского не начнется брел он может поправиться.

У самой Екатерины тоже заболело горло, но она никому не говорила об этом, опасаясь, что ее заставят покинуть пост у постели любимого Сашеньки. Прошел еще день, и Ланской неимоверным усилием воли сумел подняться и самостоятельно дойти до другой спальни. Он признался Екатерине, что прошлой ночью, чувствуя себя совсем плохо, он составил завещание.

Час спустя у него начался бред и Екатерина поняла, что надежды, о которой говорил немецкий доктор, больше нет. Хотя Ланской все еще узнавал ее и называл по имени, он не понимал, где находится и что с ним. Он просил подать ему карету и сердился, что слуги не подводили лошадей к постели. Пытаясь вырвать возлюбленного из цепких когтей смерти, Екатерина велела своему доктору Роджерсону дать Ланскому «порошки Джеймса», но и это лекарство не помогло.

«Я покинула его комнату в одиннадцать вечера, — писала Екатерина Гримму. — Жизнь утратила для меня смысл, и я скрыла, что сама сделалась больна». Ланской умер той же ночью.

«Я погрузилась в безысходнейшую тоску, — сообщала она своему корреспонденту, — нет у меня больше в жизни счастья. Я думала, что не переживу потерю моего лучшего друга». Ланской был ее надеждой, говорила она Гримму. В своих письмах она называла его «молодым человеком, которого воспитывала». Он разделял ее печали и радовался ее радостям. Он был нежен и кроток и всегда с благодарностью относился к ее покровительству. Он охотно и быстро воспринимал то, что она старалась привить ему. «Моя комната, которую я так любила прежде, превратилась в пустую пещеру; я слонялась по ней, как тень». Ей в тягость было видеть человеческие лица, хотя неотложную работу она продолжала выполнять («последовательно и с пониманием», — писала она Гримму). Жизнь утратила для нее краски и смысл.

«Я не могу есть, не могу спать, — жаловалась она швейцарцу. — Чтение утомляет меня, и я не могу найти в себе силы, чтобы писать. Не знаю, что будет со мной дальше, но могу сказать одно, что никогда еще в своей жизни не чувствовала себя такой несчастной с тех пор, как мой лучший и любезный друг покинул меня».

Почти год оплакивала Екатерина Ланского. Она заперлась в крохотной комнатке и предалась чтению древних русских летописей. Она занялась сравнительным изучением слов в разных языках. Слуги доставляли ей книги — финский словарь, многотомный труд по исследованию ранних славянских народов, атласы и грамматики. Долгие месяцы она чувствовала себя слишком подавленной из-за перенесенного горя, чтобы появляться при дворе. Ходили даже слухи, что она скончалась. Четверо внуков были ее единственным утешением. Среди них она особенно выделяла внучку, которая, говорят, удивительно была похожа на свою бабку. «Я питаю к ней слабость», — не скрывала Екатерина. Все же она «как проклятая» продолжала страдать и никак не могла оправиться от невозвратной потери. Сразу после смерти Ланского из Крыма вернулся Потемкин, чтобы утешить Екатерину. Полгода ушло у него на то, чтобы заставить императрицу выйти из своего добровольного заточения и снова жить так, как она жила. Все в ней бунтовало против Потемкина, она сопротивлялась каждому его шагу, но он добился своего, и она испытала к нему глубокое чувство благодарности. Настал день, и Екатерина снова надела привычное платье и появилась на людях. Наедине она все еще оставалась «очень печальным существом, — как написала она Гримму, — способным произносить только односложные слова… Все угнетает меня».

Глубина скорби императрицы, ее беспримерная печаль, вызванная кончиной Ланского, все же не могли остановить волну мутной молвы, которая повсюду сопровождала ее. Смерть кроткого, поэтичного молодого человека тоже обросла непристойными слухами. Болтали, что Екатерина истощила его силы своими непрестанными плотскими посягательствами, и он умер в постели, тщетно пытаясь удовлетворить ее ненасытную страсть. Она якобы заставляла его принимать в неимоверных количествах ядовитые средства, которые повышали потенцию. От этого тело его раздулось и взорвалось. Она якобы отравила его так же, как своего супруга Петра III. Доказательством служило то, что тело Ланского источало непереносимую вонь, а руки и ноги у него отвалились.

Настоящая Екатерина скорбела, в то время как Екатерина из легенды, не испытывая ни малейшего раскаяния и став еще более развратной и распущенной, занималась поисками новых молодых людей, не меняя свой омерзительный образ жизни.

Глава 26

В рассветные часы 7 января 1787 года огромный двор Царскосельского дворца озарили сотни факелов. Землю покрывал глубокий снег, узорные железные ворота побелели от инея, а четыре статуи у парадного входа были по пояс занесены снегом.

В холодном воздухе факелы весело потрескивали. Этот треск и шипение были слышны и сквозь скрип карет и стук кованых копыт, крики слуг и скрип перетаскиваемых деревянных клетей. Четырнадцать больших карет, поставленных на деревянные полозья, поджидали своих важных хозяев. Колеса сияли свежей позолотой, а панели наружной отделки — свежей краской. В экипаже императрицы, самом большом и роскошном, было место для хранения дров для печки и корзин с едой и питьем. Там же были сложены теплые коврики, запасная верхняя одежда, предметы туалета, а также — на всякий случай — лекарства.

Несмотря на жгучий мороз, от которого у слуг ледяной коркой покрывались бороды, а у дрожащих служанок краснели руки, подготовка императорского поезда к большому путешествию шла полным ходом. Кроме карет, в состав его входило почти две согни саней, груженных саквояжами и сундуками, бочонками с пивом, вином и медом, мешками с зерном, ящиками с сырами, фруктами и другой провизией, бельем столовым и постельным, теплыми подбитыми мехом одеялами, жаровнями, — словом, всем тем, что могло понадобиться в многодневном пути. Возле тысячи лошадей, которым предстояло тянуть весь этот обоз, сновали занятые последними приготовлениями конюхи и их помощники. Пажи и лакеи, горничные и кухарки толпились у карет для прислуги, стараясь устроиться поудобнее.

Императрица Екатерина решила посетить южные края российского царства и показать свое величие и военную мощь для устрашения турок. Это большое путешествие было задумано почти год назад. Многие месяцы готовила его дворцовая челядь, а государыня следила и проверяла, как идут дела.

Многие при дворе пытались отговорить императрицу от этого предприятия. Екатерине в ту пору уже было почти пятьдесят восемь лет. Никакие резоны не принимала она в расчет — ни напоминания о нарастающих болях, ни ссылки на бремя прожитых лет, ни рассуждения о том, что после всего пережитого бесполезно ждать прилива жизненных сил.

«Я с самого начала была уверена в том, что дорога моя будет изобиловать трудностями, и впереди меня ждет мало приятного», — писала Екатерина Гримму. «Они хотели меня запугать росказнями о превратностях путешествия, о засушливом бесплодии пустынь и неблагоприятности климата. Но все эти люди очень плохо меня знают, — добавляла она. — Они не знают, что противоречить мне — это значит вдохновить меня; и что трудности, выставляемые ими для моего обозрения, служат мне дополнительными стимулами».

В свои пятьдесят восемь Екатерина оставалась такой же упрямой, как и раньше, преисполненной решимости делать все по-своему, добиваться желаемого. («Господи, даруй нам исполнение наших желаний, и сделай это быстро», — стало ее любимым тостом.) Эту черту ее характера отмечали почти все, кто встречался с ней. Посол Харрис называл ее «тщеславной, испорченной», не терпящей отказа ни в чем; император Иосиф полагал, что Екатерине страшно не повезло, что в ее окружении не было никого, кто осмелился бы сдерживать ее. («Остерегайтесь силы и импульсивности ее мнения», — предупреждал он английского посланника в Вене.)

Секретари Екатерины ощущали на себе тяжесть ее непреодолимых желаний; хотя в прошлом все они считали ее добрейшей хозяйкой. Теперь она временами становилась раздражительной, трудной в общении и несговорчивой. («До невозможности раздутая от чувства собственного превосходства, — мрачно замечал Харрис, — неотступно приверженная своим взглядам, она всегда ревниво и неодобрительно относилась почти ко всем, кто обращался к ней».) Даже Потемкин сказал Харрису, что императрица стала подозрительной, нерешительной и узколобой. Конечно, проницательный Потемкин в данном случае из политических соображений мог повторять мнение посланника.

Но при всей нетерпимости Екатерина еще сохранила в себе душевную теплоту и оставалась простой в обращении. Правда, в ее темпераменте уже не было прежней уравновешенности. Но она была способна проявлять определенную предупредительность и искренность. Эти два качества особенно поражали заезжих гостей. Она всегда с удовольствием помогала своим приближенным и их родственникам, другим людям, обратившимся к ней в нужде.

В вопросах политических она стала более эгоцентричной, чем была раньше. «Я твердо решила, — говорила она Потемкину, — ни на кого не полагаться, а только на собственные силы». До сих пор и духовных и всех прочих сил на все хватало с избытком.

Наконец все было готово, и длинная процессия из карет и саней тронулась в путь. В три часа пополудни начало уже смеркаться. Но дорогу освещали зажженные по обеим ее сторонам огромные костры. Несколько недель артели царских лесорубов валили деревья, пилили их и укладывали в высокие штабеля вдоль дороги. Потом их подожгли, и ночь уступила место дню, позволяя продолжать путешествие.

В карете с императрицей ехали ее любимая фрейлина и новый фаворит, Александр Дмитриев-Мамонов. Моложе ее почти на тридцать лет, высокий беззаботный офицер с черными глазами, он был веселым и приятным попутчиком. Она звала его «Красный камзол» и рассчитывала, что все бесконечные версты пути он будет развеивать ее скуку. Мамонов, как и сама Екатерина, был «болтушкой» — так она часто говорила о нем. Он обладал «неистощимым запасом веселости» и мог посостязаться в остроумии, в знании литературы, истории с самой государыней. В нем ее привлекало прекрасное иезуитское образование и превосходная память, позволявшая читать стихи на память. В особый восторг приводил Екатерину Корнель. («Он возносит мою душу», — любила она говорить.) Еще он умел сочинять экспромтом и делать портретные наброски, весьма схожие с оригиналом.

Конечно, Мамонов не мог заменить Ланского, которого Екатерина все еще оплакивала, но он во многом превосходил прежнего фаворита, Александра Ермолова, ничем не примечательного человека, чье пребывание при государыне длилось менее полутора лет. Екатерина избавилась от него после того, как он умудрился оскорбить Потемкина. Она оставалась верна себе и не хотела терпеть любовника, который не мог ладить с могущественным, сумасбродным князем Таврическим.

В карете императрицы было место еще для троих гостей. Она предусмотрительно позаботилась о том, чтобы были сделаны запасные откидывающиеся скамеечки для тех, кого она пожелает пригласить к себе во время путешествия. Самыми знатными из ее гостей были принц де Линь, такой же по возрасту, как и она сама, но с более тонким умом, граф Луи-Филипп де Сегюр, который вел дневник путешествия, полный проницательных наблюдений, и Ален Фицхерберт, британский посланник, которому предстояло приложить усилия, чтобы улучшить Дипломатическую обстановку, поскольку Екатерина с каждым годом все прохладнее относилась к Британии. В плеяду дипломатов входил и австрийский посланник, жизнерадостный и тучный граф Кобенцль. Часто в одной карете с императрицей ехал исполнитель роли придворного шута Лев Нарышкин. Он развлекал государыню шутками, строил гримасы, копировал участников путешествия, словом, делал все, чтобы Екатерине было весело. В числе гостей женщин не было. У императрицы за всю ее жизнь было мало подруг, она предпочитала мужскую компанию.

Никто не удивился тому, что великого князя Павла не было среди путешественников. Его не пригласили. Ходили слухи, что передавать трон сыну Екатерина не намеревалась, и официальным наследником собирается сделать внука Александра. Но с собой в путешествие она не взяла ни Александра, ни его младшего брата Константина. Оба они еще не вполне окрепли после болезни, и поездка в самый разгар зимы была бы для них опасной. Это печалило Екатерину. («Я очень огорчена из-за того, что Александр и Константин не смогли отправиться со мной в путешествие, они тоже, похоже, разочарованы», — писала Гримму императрица.) Это были подающие надежды дети, симпатичные, развитые не по летам, ласковые и полные очарования. Александру было девять, а Константину — семь лет. Кроме них, у Павла и Марии было еще три девочки. Екатерина души не чаяла в веселой трехлетней Александре и ее красивой сестренке, которую бабушка окрестила «la belle Helene»[4]. Крошечная Мария еще не вышла из колыбельного возраста. Екатерина надеялась, что у нее и еще будут внуки.

День за днем по зимним дорогам тянулся санный поезд. Морозы стояли такие, что пар изо рта сразу превращался в иней. Во время остановок на почтовых станциях собиралось почти шесть сотен лошадей. Распрягать и запрягать их было невообразимо трудно из-за сильной стужи, мешали и деревенские жители, приходившие поглазеть на сказочные экипажи и именитых путешественников. Каждый из гостей Екатерины получил по теплому черному пальто, подбитому мехом, по меховой шапке, по паре меховых перчаток и по паре меховых сапог. Хотя морозы стояли жестокие, как заметила в своем очередном пространном письме к Гримму Екатерина, ни один из ее гостей не отморозил ни носа, ни уха. И она сама пребывала в отменном здравии. В пути ее не беспокоили ни желудок, ни головные боли, ни боли в ногах. Долгие часы в дороге она коротала в беседах с Мамоновым. В ту пору он читал книги Буффона и хотел приобрести собрание его сочинений. Другие гости тоже были ее собеседниками.

Когда погода благоприятствовала, за день можно было проехать до сорока миль. Перед путешественниками то расстилались бескрайние снежные поля, то стеной по сторонам поднимался густой лес. Черные стволы деревьев четко выделялись на ослепительно белом фоне. Отягощенные снегом ветви клонились к земле. В середине дня императорский поезд делал остановку на обед — то в деревне, то в помещичьей усадьбе. После обеда, когда начинало смеркаться, именитые путешественники отправлялись в дорогу и ехали в колеблющемся свете разожженных по обочинам костров.

Проведя в пути месяц, императорская процессия добралась до Киева, где задержалась на несколько недель. Со всех концов страны приехали в Киев делегации, чтобы встретиться с императрицей и подать ей свои петиции. Среди них были татары и калмыки, грузины и киргизы, все те иноязычные народы, которые шли вслед за Пугачевым, и те, которые сопротивлялись войскам Потемкина. Были там и посланцы польского дворянства. Они явились отдать должное могущественной женщине, которая отняла у них часть страны и вполне может отнять и то, что еще осталось.

Когда к путешественникам присоединился Потемкин, приехавший в Киев из Крыма, то, по словам Сегюра, все изменилось. По отношению к императрице и ее окружению он вел себя как хозяин. Он закатывал роскошные балы, устраивал невиданные фейерверки, оплачивал концерты и пиры, принимал гостей в освященной веками Печерской лавре, где остановился. Сам он выглядел сиятельной персоной. На официальных встречах появлялся в маршальском мундире, «задыхаясь от количества наград и бриллиантов, — писал Сегюр, — задрапированный в кружево и шитье, с напудренными и уложенными локонами Полосами». В Печерской лавре, правда, гостей он принимал в несколько другом виде, больше напоминая турецкого визиря. С непричесанной головой и босыми ногами, облаченный в шелковый халат, он вальяжно возлегал на огромном диване, окруженный своими родственницами (некоторые из них, как известно, были его любовницами). Так он и встречал офицеров и иностранных посланников.

Казалось, что он пребывал в каком-то азиатском сне, но проницательный Сегюр все же разглядел, что, невзирая на видимую праздность, Потемкин не дремал и был с головой в работе. Он встречался с чиновниками, рассылал и получал донесения, вел неофициальные переговоры, играл в шахматы с послами, словом, делал все, чтобы приблизиться к той цели, которую они с императрицей перед собой поставили. По словам Сегюра, Потемкин был способен одновременно работать над десятком проектов, при этом не подавая виду, что он очень занят. Он мог наблюдать за строительными и сельскохозяйственными делами, отдавать приказы гражданским и военным чиновникам, вникая в бесконечную чреду разных начинаний..

В мемуарах, где рассказано о пребывании царицы в Киеве, ни слова не говорится о частных встречах Екатерины с Потемкиным. Может статься, что их просто не было. Все же их старая дружба не могла исчезнуть, не оставив следа. Они, бесспорно, любили друг друга и, может быть, иногда вместе спали. Екатерина не делала тайны из того, что ужасно скучает по Потемкину, когда они были в разлуке. Как императрица, так и Потемкин имели репутацию людей, погрязших в распутстве, обуреваемых неутолимыми животными страстями. Что касается его, то, как говорится, нет дыма без огня. Потемкин завел настоящий гарем наложниц. Кроме того, что он держал близ себя круг племянниц и дам благородного происхождения, в которых пылко влюблялся, Потемкин, говорят, был завсегдатаем борделей и не гнушался предложениями придворных воспользоваться услугами их жен в обмен на высокое покровительство.

В апреле гром пушек оповестил о том, что лед на реке начал трескаться. Три месяца провела императрица вместе со своей свитой в Киеве в ожидании, когда зима выпустит реку из ледяного плена. К 1 мая судоходство на Днепре возобновилось. Екатерина и ее почетные гости поднялись на борт семи новых, только что спущенных со стапелей вельботов, построенных под контролем Потемкина. «Флотилия Клеопатры», по меткому выражению де Линя, тронулась в путь.

Ярко раскрашенные суда имели команды, одетые в униформу, и маленькие оркестры. На каждом вельботе были декорированные спальни с удобными кроватями; убранными покрывалами из тафты, и с письменными столами из красного дерева. В туалетных комнатах и гостиных поставлены диваны, обитые дорогими китайскими тканями. Повсюду сияли шелк и золото. На одном вельботе была оборудована просторная столовая. На каждом судне находилось всего несколько человек, поэтому встречи для совместного времяпрепровождения стали подвигом, который требовал отваги и сноровки, поскольку для посещения соседей путешественникам приходилось на крошечных гребных лодках сновать между суднами. В пору половодья это не могло обойтись без приключений. Каждый день утлые лодчонки переворачивались, и люди или вещи оказывались в воде. Однажды во время сильной грозы на песчаные мели село сразу несколько вельботов.

Екатерина писала Гримму, что плавание по полноводной реке оказалось делом не из легких. Всего императорская флотилия насчитывала что-то около восьмидесяти больших и малых судов, и избежать столкновений не удавалось. Течение было быстрым и коварным. На пути встречалось множество крутых поворотов и крохотных островков. Погода не баловала. Поднять паруса на вельботах было невозможно. Екатерина, как всегда, много работала за письменным столом. Каждый день она посылала и получала из Петербурга по несколько тяжелых и больших посылок с депешами. В часы отдыха императрица и ее гости развлекали себя играми в слова, вели оживленные беседы и устраивали состязания в литературном мастерстве. «Если бы вы только слышали все, что было за все это время сказано на моем вельботе, — писала она своему корреспонденту в Париж, — вы бы умерли со смеху».

Граф де Сегюр, хорошо знавший императрицу, поскольку провел при дворе в Петербурге несколько лет, считал, что во время весеннего путешествия по реке она пребывала в исключительно хорошем расположении духа.

«Я никогда не видел императрицы в лучшем настроении, чем в тот первый день нашего путешествия, — записал он. — Обед прошел в очень оживленной обстановке, мы все с большой радостью покидали Киев, где лед продержал нас в течение трех месяцев. Весна обновила наши мысли; красота природы, великолепие нашего флота, величие реки, движение, радостные толпы бежавших вдоль реки зевак, облаченных в странную мешанину костюмов тридцати народностей, наша уверенность в том, что каждый день будет полон новых впечатлений, — все это обостряло и возбуждало наше воображение».

Гости Екатерины переживали подъем духовных и умственных сил. Де Линь экспромтом сочинял стихи в классическом александрийском размере, а Сегюр подсказывал ему окончания рифм. Фицхерберт проявил талант рассказчика. Нарышкин, как всегда, дурачился, вдохновенно изображая из себя придворного шута. Кобенцль, любивший в свободную минуту лицедействовать, предложил в опочивальне Екатерины устроить драматизацию пословиц. Императрица тоже выступала со стихами и состязалась в остроумии. Хотя искрометному умнице де Линю она показалась несколько тяжеловесной и слишком прямолинейной. Она не обладала его живостью ума (но надо отд ать должное, в то время ее занимали другие заботы). В умственных забавах ее обыгрывали, но, заметим, ее соперники были людьми незаурядными.

В письмах Гримму Екатерина рассказывала о том, что тревожило ее в ту пору, когда позолоченные ладьи неслись вперед по широким водам Днепра в сторону Херсона. До ее ушей дошла молва о том, что близ Оренбурга появился другой узурпатор, который намеревается довести дело Пугачева до победного конца. Согласно другим сообщениям из степных районов Поволжья, среди местных крестьян якобы ходили слухи о том, что Пугачев жив (на самом деле в январе 1775 года он был казнен), но скрывается и в ближайшее время объявится и возглавит новое восстание. О подобных вещах Екатерина слышала уже много лет подряд. Но она не могла пренебрегать этими известиями, поскольку знала, что ее подданные так же непостоянны и непредсказуемы, как реки весной. Она брала на заметку сведения о том, где и когда возникли те или иные слухи, и была начеку.

На своем позолоченном вельботе государыня работала, сидя на палубе. В длинном свободном платье, наслаждаясь теплом, она прочитывала бумаги, которые приносили ей секретари, писала ответы. Она нашла греческого портного, который, наряжая ее, «был проворен, как мартышка», по ее собственному выражению, и «всегда старался угодить ее прихотям». А ее фантазия тогда склонялась в сторону юности. Однажды вечером во время светского приема на своем вельботе императрица появилась в оранжевом платье из тафты, отделанном голубыми лентами, с седыми волосами, распущенными по-девичьи. Зная, что находится в кругу друзей, Екатерина позволяла себе быть по-юному кокетливой и очаровательной. Даже в солидном возрасте это ей шло.

Как и Потемкин, Екатерина имела два гардероба: платья, сшитые по европейскому образцу (достаточно дорогие, но без экстравагантности) для официальных приемов, и платья по московской моде для работы и отдыха, не стесняющие движений, со множеством складок, способных скрыть ее полный живот и широкие бедра. Местные жители с восторгом встречали ее московский наряд. Она с палубы смотрела на них, толпившихся на речном обрыве. Они выкрикивали приветствия и махали ей руками.

Екатерина улыбалась в ответ и снова возвращалась к своей работе.

Война с Турцией представлялось ей неизбежной. Да и путешествие ее должно было подтолкнуть турок к решительным действиям. Тогда у нее будет предлог объявить войну, в победном исходе которой она почти не сомневалась. Екатерина имела поддержку Австрии. Они договорились с императором Иосифом встретиться на юге, но надежд на это было мало, поскольку он хворал. Противодействие ее военным замыслам могли оказать британцы и французы, но они находились далеко. К тому же французам было не до вмешательства, так как они с трудом справлялись с внутренними трудностями, которых день ото дня становилось все больше.

Во время путешествия Екатерина с интересом следила за событиями, которые разворачивались во Франции. Она узнала, что для решения тяжелого финансового кризиса была созвана Французская ассамблея знати. Она неодобрительно относилась к фривольному поведению королевы Марии-Антуанетты, младшей прелестной сестры императора Иосифа, и к неумелому правлению толстяка Луи XVI. Французское правительство, похоже, потерпело крах, и страна если еще и не вышла из повиновения, то во всяком случае уже становилась неуправляемой. Екатерине было приятно думать, что идеи просвещенного правления, появившиеся на свет во Франции, прижились в России, привитые ею, Екатериной, а не Людовиком XVI, и что она была действительной наследницей Монтескье, Дидро и Вольтера.

Письма, приходившие к Екатерине на борт вельбота, содержали также новости и личного характера Ее внук Александр и его сестра Елена переболели корью. У Константина появилась сыпь. Ее сын от Орлова, Алексей. Бобринский, в роскоши живший в Париже, истратил немалые средства, отпускаемые на его содержание, и нуждался в деньгах, чтобы рассчитаться с кредиторами. (Екатерина просила Гримма взять молодого человека под свою опеку и заставить его поклясться, что влезать в долги он больше не будет. Дать денег Бобринскому она велела Гримму только после получения клятвенных заверений.) Искать приюта у Екатерины прибыла невестка великой княгини Марии, Зельмира, которая была замужем за свирепым и жестоким братом Марии. Приехала она вместе с тремя детьми. Екатерина, лучше чем кто-либо знавшая муки такого брака, вернула Зельмире покой, которого той так не хватало. За время своего путешествия государыня написала несколько писем родственникам Зельмиры со стороны мужа, желая обеспечить бедной женщине благополучное будущее.

Екатерина получила одно любопытное письмо. В нем говорилось, что Лаватер, отец модной науки френологии, занимался изучением черт лица Екатерины с тем, чтобы угадать ее характер. Ее лицо, по словам Лаватера, свидетельствовало не о величии или достоинстве, а о безрассудности. Ее нельзя было сравнивать с покойной королевой Швеции Кристиной, которая воистину была мудрой правительницей. Несомненно, что суждениям Лаватера она не придала большого значения и вскоре забыла о них. Королева Кристина в конце концов отреклась от трона и нашла приют в стенах Ватикана. Она не преуспела в делах государственного управления, как Екатерина. Если измерять человеческую жизнь меркой Екатерины — плодотворностью, — то королева Кристина потерпела крах. А у нее пока все шло хорошо.

Несмотря на опасения Екатерины, болезнь императора Иосифа не затянулась, он поправился и присоединился к компании государыни. Вместе с ней он прибыл в Крым. Пять дней гостили они в бывшем ханском дворце, сказочном Бахчисарае, представлявшем собой волшебное смешение турецкого, мавританского и китайского стилей. В роскошных внутренних двориках били сверкающие фонтаны, замысловатая мозаика украшала каждый дюйм стен, потолков и изящных колонн. Екатерина восседала в огромном зале для торжественных приемов, где когда-то сидели ханы. Он был богато украшен позолотой и изысканной резьбой по камню, искусно выложен плиткой и цветным мрамором. Выполненная золотом надпись на одной из стен оповещала «весь мир» о том, что «ни в Исхафане, ни в Дамаске, ни в Стамбуле не отыщете вы подобного богатства».

Покинув место прежней ханской славы, императрица и император отправились в путешествие по широкой пустынной степи, когда-то населенной татарскими племенами, нещадно истребленными безжалостными солдатами Потемкина. Опустевшие земли вернулись в первобытное состояние. Ночевали именитые гости в огромных шатрах, возведенных слугами князя Таврического. Поражаясь простору отвоеванных Россией новых земель, они не переставали дивиться деяниям Потемкина, направленным на возрождение некогда благодатной земли. Были построены поселения, посажены новые рощи, засеяны нивы. В этом краю с благоприятным климатом поселилось уже несколько иностранных переселенцев, к которым, как сказал Потемкин, скоро прибудет пополнение.

Екатерина не переставала изумляться изобретательности Потемкина, который изо всех сил старался скрасить ее путешествие и показать туркам величие и мощь России. Он устраивал военные смотры, в которых принимали участие тысячи с иголочки одетых, браво марширующих солдат. Татарские воины на быстрых скакунах поражали искусством вольтижировки. Однажды после захода солнца холмы, окружавшие город, где гостила Екатерина, озарились фейерверком. Огни образовали кольцо во много миль. В центре его, на самой высокой точке горной гряды, десятки тысяч петард высветили ее императорскую монограмму. От взрывов дрожала земля. Никогда еще такая мощь не была сосредоточена в одном месте. Русские выглядели сильными, если не сказать непобедимыми.

Екатерина еще больше сдружилась с Иосифом. Они делились друг с другом секретами о бремени власти, говорили о судьбах Европы, в частности о развитии событий во Франции, где недавно побывал Иосиф. Очевидцы утверждают, что между двумя монархами «недомолвок не было».

— Кто-нибудь предпринимал попытки убить вас? — спросила она. — Что касается меня, мне угрожали.

— Ко мне приходили анонимные письма, — ответил он.

Несмотря на единодушие и гармонию в личных отношениях, Екатерина и Иосиф не, могли прийти к соглашению по поводу грядущей войны. По словам Сегюра, который не раз беседовал с императором с глазу на глаз, у Иосифа не было плана активной поддержки России в ее грандиозном замысле завоевать Турцию. Стало известно о восстании в Нидерландах, направленном против владычества Австрии, и император понимал, что сейчас самое главное — навести там порядок. (Екатерина тоже слышала о событиях в Нидерландах и боялась, что это помешает австрийцам снарядить войска для отвлечения турецких сил, но об этом она и словом не обмолвилась с Иосифом.)

Путешествие императрицы завершалось посещением черноморских портов. Здесь Потемкин превзошел самого себя. Когда императрица со своей свитой прибыла в Севастополь, был устроен прием, на котором Потемкин выступал в роли хозяина. Там он произнес возвышенную речь о силе русского оружия.

«Сто тысяч солдат ждут моего сигнала», — объявил он, и тут закрытые ставни распахнулись, явив собранию панораму военного могущества. За окнами, в сторону широкого залива, вытянувшись в струнку, стояли шеренги солдат. Полки ждали сигнала Потемкина Один греческий батальон полностью состоял из женщин. Головы их украшали тюрбаны с яркими перьями, на боку висели роговые пороховницы и подсумки.

За плотными рядами солдат над тихими водами залива прогремели пушечные залпы с десятков кораблей. Десять тысяч глоток повторяли снова и снова здравицу в честь императрицы: «Да здравствует императрица Понта Эвксинского! Да здравствует императрица Понта Эвксинского!»

Это, конечно, был памятный час. Екатерина, оттаяв после отличного крымского вина и находясь под впечатлением того, что увидела и услышала за пять месяцев своего путешествия, была тронута до глубины души. Гости аплодировали. Из открытых окон доносились громогласные крики преданных ей солдат. Готовый двинуться против Константинополя, который был в каких-нибудь двух днях пути, в заливе стоял новый российский флот, построенный Потемкиным. Ворота Византии были открыты. Екатерине надо было только собраться с духом и дать приказ армии и флоту.

Глава 27

В действительности события развивались быстрее, чем ожидала Екатерина. Ее таврическое путешествие и смотр военных сил были замечены оттоманскими чиновниками. В Константинополе арестовали русского посланника. Это и послужило поводом к войне.

Едва Екатерина вернулась после длительной поездки в столицу, как столкнулась с немалыми трудностями. В конце августа 1787 года она собрала совет и приказала Потемкину немедленно выступить против Турции, полагая, что для подготовки наступления понадобится не более нескольких недель. Командовать Черноморским флотом она намеревалась поручить Алексею Орлову, герою Чесменского сражения. Черноморский флот она собиралась увеличить за счет кораблей Балтийского. К ее огорчению, Орлов от такого назначения отказался. Он завидовал Потемкину и хотел стать главнокомандующим сухопутных войск, что давало ему над князем преимущество. Он сказал императрице, что служить не намерен, если не получит более высокого чина, чем у его соперника.

Орлов Екатерине был очень нужен, но она не могла себе позволить обидеть Потемкина. (Она боялась его, написал один из ее современников, «как жена боится мужа».) Она во всем полагалась на Потемкина. Без него, призналась ему в одном из писем, она чувствует себя, как без рук. Так что Орлова ждало разочарование.

В первые недели войны русским войскам приходилось делать два шага назад и один шаг вперед. И если на суше генерал Суворов успешно отбивал атаки турок, то Черноморский флот Потемкина, который должен был подтвердить непобедимость русских на море, попал в жестокий шторм и не мог принять участие в военных действиях.

Флот строился в великой спешке. Желая закончить все работы к прибытию императрицы в Крым, Потемкин, поджимаемый обстоятельствами, приказал судостроителям пускать в ход те бревна, которые были под рукой, а не ждать, пока прибудет отборный лес с Севера. Суда эти были неспособны противостоять штормовой погоде и оказались ненадежными в бою. Кроме того, не хватало пороха и ядер, команды были не в полном составе, запасы провизии кончались.

Но хуже всего было то, что сам Потемкин, «руки» Екатерины, впал в уныние. Он никак не мог решиться послать в Петербург курьера с плохими вестями о состоянии флота. Но вот набрался мужества и написал Екатерине, прося освободить его от должности командующего. Он опасался, что защитить Таврию не сумеет.

Но неукротимая Екатерина об отступлении и слышать не хотела. Ее ответ Потемкину был мягким по тону, в нем даже звучали материнские нотки — она знала, что резкое возражение могло только усилить хандру. Она просила его не предаваться отчаянию, а предпринять атаку на суше. Тем временем прибудут корабли Балтийского флота и заменят вышедшие из строя и ненадежные суда. Она скрыла от него, что военные действия в Турции были всего лишь эпизодом большой войны, которая грозила охватить всю Европу.

Зима 1787–1788 годов стала тяжелым испытанием для Екатерины. Потемкин был упрям и несговорчив. Год выдался неурожайным, в городах не хватало хлеба, цены подскочили. Это всегда вызывало волну недовольства. Кроме того, императрица опасалась, что чума угроза ее распространения всегда существовала в приграничных с Турцией краях — может сорвать военное наступление и унести жизнь и самого Потемкина. Екатерину со всех сторон, как при дворе, так и за границей осаждали недоброжелатели князя. Алексей Орлов тоже не унимался, критикуя вялость и нерешительность князя Таврического. Сообщения в западно-европейских газетах, основанные на неточных, но довольно ярких свидетельствах саксонского посланника, обвиняли Потемкина в большом обмане Екатерины, связанном с Крымом. Оказывается, Крым был подобен гигантской театральной сцене, на которую вытащили крестьян, выкопанных Бог весть где, а бутафорские деревни (впоследствии называемые потемкинскими) были слеплены из картона и теста. Даже фрейлины Екатерины, рискнувшие посмеяться над Потемкиным, вызвали высочайший гнев. Нескольких женщин за дерзость государыня приказала высечь.

Должно быть, Екатерине нелегко было защищать Потемкина от нападок, поскольку она сама жестоко разочаровалась в нем. Она писала ему, умоляя присылать донесения чаще, чем раз в месяц, объясняла, что его молчание заставляет ее страдать и мучиться от неизвестности и страха. У нее раскалывалась голова и сосало под ложечкой. Очень беспокоили ее денежные дела. По мере того как росли военные расходы, ей приходилось влезать в долги. Беспокоила ее и позиция императора Иосифа, который из-за нерешительности Потемкина не спешил начинать наступление. Боялась она также, что британский король Георг III, испугавшись растущей мощи России, заключит с Турцией тайное соглашение об оказании помощи. Тревожило ее и известие о том, что ее кузен, король Швеции Густав, набирал солдат в армию и готовил собственный флот. Если война с Турцией закончится для нее поражением, то, может быть, у северных границ придется ей сразиться с новым врагом.

Великая княгиня Мария в шестой раз была беременна и надеялась подарить свекрови еще одного внука. Холодным днем в середине мая у Марии начались роды, и императрица, несмотря на то, что все мысли ее в последнее время были заняты турецко-шведским союзом, нашла время посетить комнату роженицы. Кое-кто из советников предлагал предпринять атаку на шведский флот, не дожидаясь, пока непредсказуемый король Густав направит свои корабли против России.

Мария держалась стойко, но никак не могла вытолкнуть ребенка из чрева. Вероятно, в тот час Екатерина вспомнила бесконечно долгие, роковые роды своей первой невестки, Натальи. Подавив в себе страх перед неизбежным и нерешительность в других, государыня заставила себя следить за действиями повивальных бабок, тщетно старавшихся Помочь ребенку Марии появиться на свет. Она взяла на себя смелость руководить родами, когда увидела, что повитухи махнули на бедную женщину рукой, и время от времени заставляла Марию тужиться.

Почти три часа продолжалась эта пытка, сопровождаемая криками и стонами Марии. Екатерина громким голосом нетерпеливо отдавала распоряжения, приказывая повивальным бабкам молотить и мять вздутый живот роженицы. Тихо сновали насмерть перепуганные слуги. Они приносили простыни и уголь, сжигали травы и готовили пеленальные одеяла. Несмотря на то, что в маленькой комнате пылал огонь, было так холодно, что обливавшаяся потом Мария дрожала и никак не могла согреться.

Увидев, что Мария умирает, Екатерина предприняла последнюю попытку спасти ее. Потом она говорила, что трагедию предотвратило только ее решительное вмешательство. Вопреки ожиданиям родилась тщедушная девочка. Чтобы она не замерзла, ее поспешно завернули в теплые пеленки. Судя по всем признакам, новорожденная была здорова. Измученная Мария плакала, потому что родился не мальчик. То ли желая успокоить мать, то ли из-за тщеславия, Екатерина дала девочке собственное имя и, продрогшая до костей, ушла в свои теплые покои.

К июню стало ясно, что король Густав готовится к войне. Вдохновляемый обещанием британцев оказывать тайную поддержку, он совершил нападение на пограничную русскую крепость, после чего прислал императрице ультиматум.

Странноватые притязания кузена на земли русской Финляндии только рассмешили Екатерину. Услышав, что он грозится со своей армией быть в Петербурге, императрица назвала его «Дон Кихотом, странствующим рыцарем». Все же она встретилась со своими советниками, приказав Безбородко и другим принять безотлагательные меры по укреплению обороны столицы и порта Кронштадт.

Гарнизонные войска получили приказ немедленно прибыть в Петербург. Из соседних городов начали свозить оружие и пушки. Крестьянам было приказано отдать своих лошадей на нужды армии. Кони из императорских конюшен таскали телеги и пушки. Из дворцовых слуг сформировали отряды милиции. На оборону города кроме гвардейских полков бросили отряды городских ополченцев. Купцы, уличные торговцы, дворники, полицейские и даже священники — все были готовы сразиться с дерзкими шведами, выступавшими под предводительством своего воинственного короля, которого считали безумцем.

Официально войну Швеции Екатерина объявила 2 июля. Вдохновленная недавними незначительными победами над турками на море, императрица источала бодрость и решительность. Она надела морскую форму, объявив, что останется в Петербурге и встретит короля Густава.

— Да поможет нам Бог! — сказала Екатерина, обращаясь к советникам.

Завадовский, бывший фаворит, ставший теперь высоким сановником, в который раз поразился ее отваге. «Дух смелости Никогда не покидал ее императорское величество, — заметил Завадовский после очередной встречи. — Она — наше вдохновение».

Шведы вошли в Финляндию и уже топтали русскую землю. Им навстречу со своим полком двинулся великий князь Павел. Отложив поход в Черное море, корабли Балтийского флота несли у берегов боевое дежурство. На улицах Петербурга запахло порохом. Днем и ночью солдаты маршировали на плацу и проводили учебные бои. Екатерина находила в себе силы все держать под контролем. Советникам она часто говорила, что русские армии получают поддержку свыше. Оставаясь одна в тихих своих покоях, она страдала от колик и бессонницы.

Наступил август, но «странствующий рыцарь» так и не сумел войти в российскую столицу. Екатерина в письмах Потемкину рассказывала о «дурацкой шведской войне» — на самом же деле обстановка сложилась довольно опасная — и просила присылать почаще бюллетени с юга. Тем временем король Густав столкнулся с неповиновением среди финских солдат. Он отступил, отложив поход на Петербург до зимы.

За несколько месяцев, несмотря на частое недомогание и бесконечную череду заседаний и бумажных дел, Екатерина написала о своем враге, кузене, комедию. «Странствующий рыцарь» был поставлен во дворце в январе 1789 года. Смех зрителей на некоторое время разрядил напряжение, так долго царившее при дворе.

День шестидесятилетия Екатерины, 21 апреля, прошел безо всяких публичных церемоний. Этот день императрица провела в одиночестве, если не считать слуг. Прожитые годы тяжело сказывались на ней. Многие из тех, кого она долгое время знала и с кем бок о бок трудилась, уже сошли в могилу. Ее известили, что император Иосиф смертельно болен. Но он дотянул до следующей зимы. Весенняя капель, солнце и ласковый ветерок не могли улучшить настроения Екатерины. Она часто плакала, как написал в своем дневнике Храповицкий. Одолеваемая бесконечными заботами, она погружалась в уныние. Все чаще и чаще давали о себе знать недуги — то головокружения, то нервные приступы и острые боли в спине. И Мамонов, ее теперешний фаворит, все реже и реже проводил с нею время. Их отчуждение длилось уже несколько месяцев, и у Екатерины появилась привычка в одиночестве предаваться меланхолии.

Окончательный разрыв с Мамоновым произошел поздней весной и оказался болезненным и унизительным для стареющей седовласой Екатерины. Многие современники отмечали стремительное падение нравов у придворных, которые и раньше не блистали добродетелями. Незаконные связи, флирт, измены супругов и любовников стали обычным явлением. Мамонов тоже поддался моде и завел роман с Дарьей Щербатовой, простоватой, неуклюжей молодой женщиной сварливого нрава из свиты Екатерины.

Несколько лет Мамонов раздраженно жаловался друзьям на свое «заточение» у императрицы, и его жалобы всегда заканчивались неприятными сценами со слезами, которые вызывали у Екатерины нервное напряжение. Своими тревогами и болью она всегда делилась с Потемкиным, который каждый раз, появляясь при дворе, старался примирить любовников. Но чаще Потемкин пытался внушить Екатерине мысль, что Мамонов не стоит таких переживаний и печали. («Эх, матушка, да плюнь ты на него!» — советовал он ей от чистого сердца.)

В конце концов все разрешилось само собой, когда Дарья забеременела. Мамонов предстал перед Екатериной и, хотя у него тряслись руки и дрожал голос, он намеками попросил императрицу освободить его от обязанностей фаворита. Она пришла в негодование; он потерял самообладание. Она припомнила ему все ссоры и его невнимание к ней. Он сказал, что она была тюремщицей. Никто из них не получил того, чего хотел.

Позже, правда, Екатерина сменила гнев на милость и написала Мамонову письмо. Ничего не зная о связи Мамонова с Дарьей, она предложила ему жениться на молодой наследнице богатого состояния. Это освободило бы его от бремени служения ей, государыне, а также обеспечило бы ему будущее благосостояние. Она, со своей стороны, обещала найти подходящую партию. «Таким образом, — добавляла она в заключение, — это позволит тебе остаться при дворе».

Мамонов всполошился. Он не нуждался в большом состоянии, поскольку императрица уже обеспечила и его, и его семью. К тому же он мечтал о своей простоватой, унылой, беременной от него Дарье Щербатовой. Испытывая невероятное волнение, он и рассказал об этом императрице в ответном письме.

«Целую твои маленькие ручки и ножки, я не могу видеть то, что пишу», — придерживаясь тона нежного возлюбленного, написал он в конце. Однако он признался ей, что жениться на любезной его сердцу Дарье он обещал шесть месяцев назад.

Прочитав письмо Мамонова с его возмутительным признанием, Екатерина упала без чувств. Позже, придя в себя, она испытала удивление, злость и боль отвергнутой женщины. Она и прежде чувствовала, понимала, что рано или поздно что-то недоброе вылезет наружу. Она часто ссорилась с Мамоновым из-за его заигрываний с другими дамами. Возможно, ее ревность и стала причиной их отчуждения. (Но, по мнению Мамонова, главную роль в этом сыграли интриги. «Находиться в окружении придворных, — признавался он своему знакомому, — было все равно что находиться в окружении волков в лесу».)

Храповицкий в своем дневнике записал, что императрица, прочитав письмо Мамонова, много плакала. Уединившись в своих покоях, она не желала никого видеть, кроме своей стародавней подруги Анны Нарышкиной. Несколько дней боролась императрица со своими чувствами, почти ничего не делала, если не считать работы за письменным столом да обычных прогулок после ужина. Потом она приняла решение.

Вызвав к себе Мамонова и Дарью Щербатову, Екатерина официально объявила об их помолвке и пожаловала им сто тысяч рублей и несколько богатых поместий. Покоренные ее всепрощением и щедростью, молодые упали перед государыней на колени. Как заметил один из очевидцев, когда императрица пожелала молодой чете счастья и благополучия, в комнате не осталось никого, кто не прослезился бы вместе с женихом и невестой.

Хотя Екатерина внешне как будто оправилась от причиненной ей боли, душевная ее рана еще не затянулась.

«Я получила горький урок», — писала она Гримму, предсказывая неблагополучное развитие событий для Мамонова и Дарьи, говоря, что «жизнь непременно накажет Мамонова за его идиотскую страсть, которая сделала из него посмешище и выявила его неблагодарность».

На самом деле посмешищем была Екатерина. Придворные еще больше злословили после ее разрыва с Мамоновым, к которому они относились с презрением из-за его высокомерия, недоброжелательности и трезвого корыстолюбивого расчета. Императрица, с таким мужеством противостоявшая армиям турок и шведов, потерпела поражение от какого-то простого гвардейца. На поле брани она еще могла быть победительницей, но в делах амурных ей приходилось отступать. Ее современники недоумевали: чего еще могла ожидать старая больная женщина, захотевшая быть наравне с пышущим силой молодым мужчиной?

Еще не смокли фанфары на свадьбе Мамонова, а в покоях фаворита появился новый обитатель — Платон Зубов, красивый парень двадцати лет, хрупкого телосложения. Он служил офицером в конной гвардии. Зубов для нее был скорее внуком и начинающим секретарем, чем любовником. Вполне вероятно, что интимных отношений между Екатериной и Зубовым не было. (Она при посторонних называла Зубова «дитя».) Из всех качеств ее в первую очередь привлекла в нем невинность, мягкие манеры и неумение хитрить. Она больше не желала быть уязвимой. Зубов, писала Екатерина Гримму, имел «решительное желание быть хорошим». Она душой чувствовала, что он будет ей предан и верен и что он, любящий и надежный, будет находиться подле нее в дни горячки и в длинные ночи бессонницы, расстройства желудка и пронизывающих болей в спине.

«Он так хорошо ухаживает за мной, — говорила она Гримму, — что я не знаю, как и отблагодарить его». Миновали дни, когда императрица предавалась пагубным страстям. Теперь она решила вести более здоровый и благоразумный образ жизни.

Новости, которые приходили из Парижа в то лето 1789 года, некоторым казались захватывающими, но у большинства все же вызывали беспокойство. Екатерина ежедневно получала сообщения о страшной неразберихе в политической жизни Франции. Беспомощный король Людовик XVI, не справясь с тяжелым состоянием дел внутри страны, был вынужден собрать в Париже представителей дворянства, духовенства и третьего сословия — которое формально включало всех остальных французов. Третье сословие объявило о своем особом положении и провозгласило свободы и права.

Парижане, преисполнившись ненависти к австрийской жене короля Людовика королеве Марии-Антуанетте и чувствуя, что здание монархии начинает шататься, высыпали на улицы и разрушили до основания презренный символ королевского абсолютизма — старинную крепость-тюрьму Бастилию. Одна августовская ночь неистового республиканизма заставила многих аристократов отказаться от своих привилегий, владений и присоединиться к делегатам от народа, объявившим о намерении провести во Франции реформы.

Екатерина, убежденная в том, что Франция, по ее собственному выражению, «идет к погибели» и что виноват в этом бесхребетный король Людовик, была настороже, опасаясь неповиновения у себя в государстве. Своим командующим она приказала как можно быстрее выйти из войны с Турцией и Швецией. «Французская зараза, — считала она, — распространяется, и ни одно правительство в Европе не может позволить себе дремать». Что касалось короля Людовика и его жены Марии-Антуанетты, то Екатерина полагала, что, если им в ближайшее время не удастся тайно покинуть страну, сбежав в Англию или Америку, то их дни сочтены.

Несмотря на российские и австрийские победы, до заключения мира было далеко. Екатерина жила в постоянной тревоге за будущее Европы. А тут еще недуги донимали, здоровье неуклонно ухудшалось.

«Все державы охвачены беспорядками», — заметила она, осудив вероломство Пруссии, где на смену Фридриху Великому пришел его преемник Фридрих Вильгельм II. В любой день Пруссия могла напасть на Россию. Екатерина встревожилась, когда в марте 1790 года узнала, что прусский император заключил с турецким султаном тайное соглашение. Расстроили ее известия о потерях, которые Россия несла в войне. Она никого не хотела видеть и проводила время, уединившись с Зубовым и читая Плутарха. Вместе они попробовали сделать перевод этого автора. Ненавязчивое присутствие юного Зубова было бальзамом для императрицы, потерявшей покой.

В мае и июне на улицах Петербурга опять запахло порохом. Гром канонады сотрясал стены, из окон посыпались стекла. Флот короля Густава попытался захватить Кронштадт. Доброжелатели советовали Екатерине ради безопасности покинуть Петербург и переехать в Москву. А она в проливной дождь отправилась в Кронштадт, надеясь увидеть великое морское сражение. Конечно, она рассчитывала на победу российского флота. В последнее время государыня страдала сильной близорукостью. Для наблюдения за маневрами кораблей она воспользовалась подзорной трубой, которую приложила к глазу, которым лучше видела. От постоянных разрывов все в ней напряглось.

— С нами Бог! — воскликнула она за ужином, поднимая бокал за здоровье моряков, которые должны были вскоре одержать крупную победу, открыв дорогу к длительному миру.

Мир наступил даже быстрее, чем рассчитывала Екатерина, но договор, подписанный Россией и Швецией в августе 1790 года, не принес императрице долгожданного успокоения. Шведские брандеры[5] и непрестанные обстрелы изрядно ослабили боеспособность Балтийского флота. Пруссия продолжала угрожать, поощряемая Британией. Затянувшаяся турецкая война требовала постоянных денежных расходов и новых призывов крестьян в армию. Это последнее обстоятельство вызывало в народе недовольство и особенно сильно угнетало Екатерину, поскольку в воздухе витал еще дух «французского безумия», и все это вкупе могло привести к бунту.

При наступлении холодов старые недуги императрицы дали о себе знать, подтачивая ее здоровье. Возможно, что она страдала от язвы желудка. Вся пищеварительная система расстроилась настолько, что Екатерина могла употреблять в пищу только кофе, немного вина и черствый хлеб. За несколько дней на такой аскетичной диете императрица сильно похудела, а от ее энергичности не осталось и следа. Большую часть времени Екатерина проводила лежа на большом турецком диване или в постели.

Тяжело переносила она длинную морозную зиму. Чаще, чем раньше, навещали ее приступы слезливого настроения и уныния. Больше, чем когда-либо, мучилась она от нестерпимых болей в спине. Она чувствовала себя брошенной и опустошенной. Зубов, «дитя», отчасти был ей утешением, но единственный мужчина, на кого она могла по-настоящему опереться, Потемкин, находился далеко и подвергал себя опасности. Екатерина признавалась, что испытывала такое ощущение, словно «у нее на сердце лежал камень». Она отчаянно сопротивлялась возрасту, страданиям и потерям и отказывалась принимать лекарства, которые прописывали ей доктора. Облегчения своим мукам она искала в домашних средствах и в благодатном действии тепла.

Когда наконец в феврале 1791 года она узнала, что Потемкин на пути в Петербург, то приободрилась и решила встретить его как героя. Потемкин, как это уже не раз бывало в прошлом, взял бразды правления в свои руки. Он объявил, что в честь императрицы и по случаю ее шести десяти двухлетия дает в Таврическом дворце бал для трех тысяч гостей.

Вечером 23 апреля пышно убранный роскошный особняк Потемкина, построенный в неоклассическом стиле, озарился светом тысяч восковых свечей — ходили слухи, что он скупил в Петербурге все свечи до одной и даже заказал их в Москве. Стены дома украшали яркие шпалеры и обивка, полы были устланы толстыми коврами, глаз радовали произведения искусства. Всех слуг одели в новые ливреи. Кухня ломилась от припасов еды, а винные погреба были полны изысканными напитками. Следы ущерба, нанесенного недавним обстрелом, были устранены, и величественный дом, сверкая чистотой и порядком, предстал в первозданном великолепии.

Во двор съезжались кареты, из которых выходили оживленные гости в костюмах и масках. К крыльцу, сверкая бриллиантами на колесах, подкатила позолоченная императорская карета. Маленькой дородной государыне услужливо помогли выйти. Просто одетая, с уложенными на макушке седыми волосами, с глубокими морщинами на лице, она смотрела на собравшихся выцветшими голубыми глазами, одновременно дружелюбными и настороженными. Она жестом руки пресекла попытку устроить ей церемониальную встречу и медленно пошла в отделанный мрамором вестибюль особняка.

Мужчины перед старой женщиной уважительно склонили головы, а дамы присели в глубоком реверансе. Ей навстречу шагнул затянутый ярко-красным кушаком Потемкин с черной кружевной накидкой на плечах и, поцеловав императрице руку, «повел ее в бальный зал. Заиграл оркестр из трех сотен музыкантов, и Екатерина в сопровождении гостей прошла в другой конец огромного высокого зала, где заняла место на возвышении, откуда смотрела на танцующих.

Ее красивому внуку Александру было в ту пору четырнадцать лет. Он присоединился к парам, которые танцевали кадриль. Высокий, с хорошо сложенной фигурой царевич в своем голубом костюме, усыпанном бриллиантами, выделялся среди танцующих. У него были светлые волосы и красивое, как у девушки, лицо и горделивая осанка. В народе уже давно поговаривали, что Александр, а не Павел сменит царицу на троне. Можно предположить, что на том балу, наблюдая за ловким, грациозным мальчиком, двигавшимся в такт музыке, Екатерина могла обдумывать такой поворот событий.

Танцы закончились, и гости, минуя длинную колоннаду, пошли в другой просторный зал. Он был пуст, если не считать нескольких высоких ваз из каррарского мрамора. За ним открывалось другое невероятно большое помещение, где в изобилии росли деревья и цветущий кустарник. Ничто не напоминало здесь об апрельских заморозках. Теплый влажный воздух был напоен ароматами экзотических цветов, в мраморных фонтанах, сверкая в свете свечей, била вода. В центре этого прелестного зимнего сада была просторная лужайка. На ней возвышалась прозрачная призма, которая преломляла свет, разлагая его на все цвета радуги.

Гости дивились изобретательности хозяина и мастерству слуг. Потемкин сделал то, что казалось невозможным: рядом с тропическим садом он приказал построить пещеру изо льда, так что холодные стены пещеры, мерцая инеем и отражая яркую зелень пышных деревьев и травы, приобрели водянистый бледно-зеленоватый оттенок.

За ужином императрица очаровала всех, с кем успела поболтать. «Ее чрезвычайная любезность ни в коей мере не умаляет ее достоинства, — писал граф Эстергази, который посетил Россию в 1791 году и много часов провел в ее обществе, — и те, кому она дозволила быть с нею в близких отношениях, не осмеливаются заговаривать с ней о делах, если только она первой не начинает эту тему. Беседа с ней чрезвычайно интересна и разнообразна. Говоря о себе или о событиях, связанных с ее царствованием, она проявляет благородную скромность, что тотчас ставит ее выше похвал, которые, возможно, кому-то захочется ей высказать».

Многие из приглашенных никогда не видели государыню и ничего не знали о ней, кроме того, о чем читали в европейских газетах или в бесчисленных сатирических произведениях, где содержались нападки на нее. Теперь они поражались тому, какой любезной, естественной и образованной была императрица. Ожидая встретить распутную старую каргу, они находили словоохотливую, много знающую пожилую даму с чарующей игрой проницательного ума, который отражался на ее постаревшем лице. Она производила неизгладимое впечатление, хотя сама всегда оставалась недовольна собой.

Была уже поздняя ночь, когда Потемкин, сверкнув бесчисленными перстнями, хлопнул в ладоши, и в его домашнем театре поднялся занавес. В зал начали стекаться зрители, чтобы насладиться балетными спектаклями. Танцовщики были приглашены из Франции и Италии. Потом показали две комедии, выступили певцы, танцоры.

Казалось, что пир никогда не кончится. Золотые и серебряные блюда ломились от всевозможных яств, вино и шампанское текли рекой, оркестр играл не смолкая, и танцы продолжались до глубокой ночи.

Екатерина почувствовала себя усталой и начала прощаться. Зазвучал мощный хор. Всякое движение прекратилось. Это был победный гимн, сочиненный в честь императрицы.

В большом мраморном вестибюле она остановилась, чтобы послушать. Богатые по тембру голоса слились в едином порыве и, достигнув победного крещендо, умолкли. Екатерина, должно быть, была тронута до глубины души. Может быть, впервые за шестьдесят два года она задумалась над тем, что успела за этот срок сделать, чего достигнуть, какой волей и несгибаемым духом нужно было обладать, чтобы пройти через все напасти, каким тонким и проницательным оказался ум, который помог ей привести державу к теперешнему величию. В ту ночь Екатерина должна была, хотя бы на минуту, отринуть ложную скромность и почувствовать себя безмерно гордой.

Глава 28

В халате из тяжелого белого шелка и в белом креповом чепце на голове Екатерина сидела за письменным столом в своей спальне. Она была поглощена письмом, которое писала Гримму, то и дело макая перо в чернильницу с густыми чернилами. В комнате было холодно. Улицы за окном в высоких снежных сугробах, оконные рамы покрыла толстая ледяная корка. Снег и жестокая стужа напомнили Екатерине о давнем февральском дне, о котором она и не преминула упомянуть в письме.

«В этот день пятьдесят лет назад я прибыла в Москву, — сообщала она своему корреспонденту. — Мне кажется, что сейчас я не отыщу и десятка людей, которые бы помнили тот день». В памяти она перебрала всех тех, кого впервые повстречала, когда была пятнадцатилетней девочкой, только что прибывшей в Россию: Иван Бецкий, ставший любовником ее матери, теперь был дряхлым и почти ослепшим старцем с помрачившимся умом; графиня Матушкина, которая была на десять лет старше Екатерины, превратилась в проворную старушку; несмотря на преклонный возраст, она недавно повторно вышла замуж. Плут Лев Нарышкин, искусно владевший мастерством шута — он более полувека заставлял Екатерину смеяться. Еще одна древняя согбенная дама из свиты. Она перечислила ряд имен. «Это, мой друг, является наиболее убедительным доказательством преклонных лет».

Скоро ей будет шестьдесят пять. Уже не раз в европейских газетах мелькали сообщения о ее смерти. Она сама составила что-то вроде завещания — руководство для тех, кто должен был проводить ее в последний путь. В нем говорилось, что тело ее нужно обрядить в белое платье и на холодное чело возложить золотую корону с именем Екатерина. Траур объявить на шесть месяцев, «чем короче, тем лучше», но траур не должен стать помехой для празднеств и соблюдения обычаев.

Затем тон письма повеселел. «Несмотря ни на что, — сообщала она Гримму, — я с таким же воодушевлением готова играть в жмурки, как пятилетнее дитя, и молодые люди, мои внуки и правнуки, говорят, что их игры делаются куда веселее, когда я играю вместе с ними. Одним словом, я их веселю».

У Екатерины было семеро внуков, самому младшему едва исполнилось два года. Она, невзирая на больное ревматическое колено и полнеющее с — каждым годом неповоротливое тело, умудрялась скакать с ними и гонять их. Рядом с ней всегда было юное, теплое живое создание, будь то внук или внучка, собака или ручная белка. Люди замечали, что она не любит оставаться одна. Зубова часто сопровождала ручная обезьянка. Злые языки говорили, что он сам настоящая обезьяна, глупая живая игрушка в руках престарелой императрицы.

Екатерина сообщила Гримму о своем писательском замысле, который, как она считала, мог вызвать интерес у весьма ограниченного круга людей. Но эта идея в длинные долгие зимние дни занимала бодрствовавший ее ум. Она изучала историю Руси, в частности события о конце четырнадцатого века. Ей нравилось разбирать старые документы. С годами ее привлекали все более древние времена. По мере того как она старела, Екатерина переписывала мемуары. Историю ранних лет своей жизни она переписывала семь раз. И всегда свое повествование она почему-то заканчивала последними годами правления Елизаветы. Рассказывая и пересказывая историю ранних лет своей жизни, она испытывала удовлетворение и очищение, хотя мысленно опять и опять переживала ужас своего брака с Петром и годы страха и трепета, прошедшие под неусыпным наблюдением своенравной императрицы, которая выбрала ее в жены Петру и вызвала в Россию.

Щепетильная старательность Екатерины шла ей впрок и даже приносила душевный покой, так как, переписывая мемуары, она изучала документы, которые помогали ей понять, почему события приняли тот или иной оборот. Однажды, копаясь в архивах дворца, она наткнулась на старый покрытый пылью и погрызанный крысами сундук, набитый документами. Со свойственной ей дотошностью Екатерина принялась разбирать бумаги. Они были составлены в сороковые годы, следовательно, косвенно касались и ее. Она с головой ушла в чтение и чем больше читала, тем яснее начинала понимать, почему Елизавета проявляла такую подозрительность, каких подводных течений боялась, и почему престолонаследие так беспокоило ее. Сделанные ею открытия отражены в последнем варианте ее воспоминаний.

Закончив письмо Гримму, императрица занялась чтением. Читала она теперь в очках и вдобавок пользовалась лупой с сильным увеличением. («Мы стали слабы глазами на службе государству», — любила она говорить людям, используя императорское «мы».) Ей доставляло удовольствие чтение классических французских пьес. Она обожала все, что касалось древних языков, особенно тех, на которых разговаривали когда-то в пределах ее империи. Нравилась ей астрономия. Однажды она как бы между прочим спросила у Гримма, не стало ли солнце меньше по размеру после того, «как у солнца отняли вещество, из которого сделаны все планеты». До конца жизни она интересовалась правом и правовой философией, хотя разные заботы часто заставляли ее прерывать чтение, которое требовало размышлений.

С каждым годом усиливалась ее неприязнь к якобинцам, парижским радикалам, которые стояли у руля всех политических перемен во Франции. Проповедуя равенство, якобинцы поощряли разнузданный кровавый террор, и под нож гильотины попали тысячи и тысячи безвинных людей. Якобинцы казнили Людовика XVI и его жену, а их единственного сына держали в сырой темнице. Они, как полагала Екатерина, жаждали изменить мир, избавить его от всех монархов и аристократов. На ее взгляд, они были подобны бешеным псам, которых следовало пристрелить, отравить — словом, уничтожить.

Прервав свои занятия, Екатерина встала из-за стола и подошла к окну. На минуту открыв его, она бросила хлебные крошки воронам, которые, нахохлившись, сидели на обледеневшем оконном выступе. Холод пахнул в лицо, мороз обжег руки, и она поспешно закрыла раму. Потом, вздохнув, позвала камергера Зотова, позвонив в стоявший на ее письменном столе колокольчик.

Потом несколько часов она провела в беседах с секретарями и полицмейстером, который представил ей последние данные о русских якобинцах в Москве и Петербурге, о подозреваемых в убийстве лицах и других преступниках. Она так страстно желала пресечь появление в России радикальных французских идей, что запретила даже продажу революционных календарей (в них вместо традиционных названий месяцев использовались поэтические, натуралистические образы) и красных шапок, которые носили якобинцы.

Последним в ее покои прошел граф Зубов. Камергер низко поклонился ему, и все остальные присутствующие тоже засвидетельствовали ему свое почтение. На нем был шелковый камзол с фалдами расшитый крупными блестками, белые шелковые панталоны и зеленые сапоги. Его сопровождала любимая мартышка. Она то взбиралась к нему на плечо, то прыгала с кровати на стол, со стола на буфет.

Кроткий, исполненный благодарности молодой гвардеец Зубов совсем недавно стал важной фигурой в правительстве Екатерины, получив чин генерал-лейтенанта, собственную канцелярию с полным штатом клерков и чиновников. Многого сумел добиться Зубов с тех пор, как занял место Мамонова. Он получил большую часть полномочий, которыми располагал когда-то Потемкин, а также покои светлейшего князя во дворце. При дворе к Зубову за его «необычное высокомерие» и влияние на императрицу относились холодно.

Приближенные императрицы ненавидели Потемкина, но были вынуждены считаться с его несравненным умом. Отношение к Зубову было не менее презрительное, только последний не обладал ни единым достоинством первого. Это был тугодум, недалекий и грубый. Императрица, слепо увлекшаяся им, называла его умницей и нагружала обязанностями, которые были выше его способностей. («Я делаю большое дело для государства, обучая уму-разуму молодых людей», — сказала как-то императрица одному из своих сановников, и он это ее замечание с понимающим смешком сделал достоянием придворных.)

Зубов был старательным, хотя и медлительным служакой. По словам одного из современников, который относился к нему не предвзято, Зубов «до посинения корпел над бумагами, не обладая ни живостью ума, ни сообразительностью, без чего невозможно было справиться с таким тяжким бременем». Он был подмастерьем, которого хозяин перегрузил работой. Слишком часто не дотягивал он до высоких требований, предъявляемых ему императрицей. Все же в его руках сосредоточилась достаточная власть, чтобы другие трепетали перед ним, и он умело пользовался ею, защищаясь от нападок.

В полдень в опочивальню к Екатерине пришел парикмахер. Он расчесал седые поредевшие волосы императрицы и уложил их простым узлом на затылке, оставив возле ушей мелкие локоны. А четыре горничные возрастом старше императрицы готовили ее туалет. Одна подала чашку с водой для полоскания рта. Зубов у нее уже не было, и линия губ стала вялой, а подбородок безвольным. Это несколько портило ее наружность. Но белизна волос, довольно гладкое лицо и розовый цвет кожи придавали ее облику приятный вид.

Горничные принесли ее повседневное платье, с ослепительно белой нижней юбкой, темным передником и рукавами в широкую складку.

Передники она предпочитала темно-серого или розовато-лилового цвета и носила их каждый день, сделав своей униформой. Она считала, что носить один и тот же костюм каждый день целесообразно, — весь ее утренний туалет занимал около десяти минут, — а Екатерина всегда была горячей сторонницей целесообразности. Ее время, как она однажды сказала Завадовскому, принадлежало «не ей самой, а империи». Она не имела права разбрасываться часами, расходуя их на собственную внешность, поскольку на первом месте стояли нужды подданных.

После легкого завтрака, который не раздражал чувствительный желудок, императрица выезжала в экипаже. Всех, кого встречала по дороге, Екатерина приветствовала кивком головы и дружелюбным пожеланием доброго дня. Когда люди благословляли ее, она добросердечно улыбалась. Если погода стояла плохая, после обеда она оставалась дома и, надевая очки и беря в руки увеличительное стекло, занималась чтением или вышивкой. Иногда она слушала Зубова, который вслух читал ей иностранные газеты.

Она со смехом относилась к довольно частым сообщениям в иностранной прессе о ее «тайной распутной жизни». Враждебно настроенные заморские репортеры представляли Екатерину в образе дьяволицы, жадной до мужчин, плотски неудовлетворенной, алчущей все более сильных впечатлений и новых экзотических ощущений. В изобилии печатались непристойные рассказы о ее любовных похождениях. Писали, что потребности ее были настолько велики, что ни один мужчина не мог удовлетворить их. Только жеребец мог насытить ее. Когда-то Вольтер дал ей имя «Семирамида Севера». Теперь в охваченном революционным пылом Париже ее называли «Мессалина Севера», в память о распущенной жене римского императора Клавдия.

Раньше Екатерину серьезно волновало то, что думают о ней британские и французские журналисты. Она снискала себе репутацию добродетельного и просвещенного монарха, воплощавшего в себе разум, терпимость и добропорядочность. Теперь, когда Франция находилась в руках жалких цареубийц и вся Европа бурлила, она уже оставила надежды заслужить славное имя. Ей претило, когда ее подданные говорили о ней «Екатерина Великая» (этот почетный титул перекликался с именем Петра, ее кумира), хотя однажды она всерьез предложила Вольтеру написать книгу под названием «Век Екатерины II». Все же чем старше она становилась, тем чаще ее имя сочеталось с эпитетом «Великая».

Это обстоятельство беспокоило ее. Громкое имя с его торжественным, героическим смыслом ко многому обязывало. Она никогда не стремилась к собственному прославлению. Всякая театральность и доморощенное величие вызывали у нее смех. Когда петербургская знать попыталась присвоить императрице титул «Великая, наимудрейшая матушка-государыня», она приказала им не делать этого. «Это окончательное мое решение», — заключила она твердо. Гримму она как-то обмолвилась, имея в виду себя: «Не всем лесть по душе».

Самым худшим, к чему могло привести личное возвеличивание, полагала Екатерина, были ложные ожидания. Принц де Линь, подружившись с императрицей, признался ей, что когда впервые прибыл в Россию, он ожидал на месте Екатерины увидеть «крупную женщину, прямую, как палка, которая говорит отрывистыми фразами и требует постоянного восхищения». К своему великому облегчению, ничего подобного он не увидел. Она не отличалась крупнотой, не была чопорной и надменной, а напротив, оказалась среднего роста, теплосердечной и словоохотливой.

Все же официальные собрания наносили определенный ущерб ее репутации. «Каждый раз, когда я вхожу в помещение, — рассказывала она де Линю, — я произвожу эффект, подобный голове Медузы Горгоны». Смятение и скованность в публике неизбежны при появлении монарха. Екатерина привыкла к тому, что своим присутствием она вызывала напряжение в людях. Ей приходилось разряжать обстановку, делая все, чтобы оттаяли замороженные лица оробевших гостей, застывших перед ней в благоговейном трепете. Причиной тому была не столько сама Екатерина, сколько власть, которую она символизировала.

Для близких друзей Екатерина оставалась говорливой любительницей удовольствий, приятной и интересной в общении. Она подражала животным и изредка объявляла, что собирается исполнить «светскую музыку», после чего пела гостям нестерпимо фальшивым контральто, для пущей важности помогая себе имитацией «торжественного самодовольного вида и ужимок музыкантов». Ее коронным номером был «кошачий концерт». Она мурлыкала и уморительно урчала, в — промежутках между животными звуками вставляя «полукомические, полусентиментальные» словечки, потом вдруг начинала «фыркать, как разъяренная кошка, выгибая спину». Великая Екатерина исчезала, уступая место шипящей дикой кошке с выпущенными коготками.

Весной вскрылся на Неве лед, вода в реке начала быстро прибывать и к концу апреля вышла из гранитных берегов и затопила город. В народе говорили, что наводнение — дурное предзнаменование и что Россию ждут несчастья.

Действительно, тревожные события уже происходили у границ империи. В Варшаве польские повстанцы под предводительством Тадеуша Костюшко разгромили российский гарнизон и провозгласили свободу от тирании императрицы Екатерины и прусского короля Фридриха Вильгельма. Тысячи русских в панике бежали, сотни были убиты.

Екатерина тотчас решила, что в Польше якобинская чума. Это ее заключение стало твердым после того, как она узнала, что бунтовщики объявили всех людей равными и выступают за освобождение польских крепостных. Опасаясь, что Франция может поддержать восстание, Екатерина обдумывала план захвата оставшихся земель Польского королевства (в минувшем году она присоединила к России польскую Украину, Минск и Вильнюс, в то время как к Пруссии за оказанную дипломатическую поддержку отошли Торун и Данциг).

Захват польских земель вызвал у поляков возмущение. Нынешние историки посягательства Екатерины на независимость Польши воспринимают как варварство, идущее вразрез с идеалами гуманизма и просвещения, которые она проповедовала. Польша на протяжении, по крайней мере, жизни целого поколения оставалась государством в политическом смысле неустойчивым. Но в 1794 году, когда террор во Франции был в полном разгаре и во всяком восстании усматривались происки вероломных якобинцев, действия Екатерины, направленные на уничтожение мятежно настроенного государства у границ России, ее современникам казались оправданными и даже похвальными.

В конце октября 1794 года Варшава, окруженная русской армией, пала, и в считанные месяцы Россия присоединила к своим землям Курляндию и так называемую Польскую Литву. Король Станислав Понятовский подписал отречение и занялся устройством личной жизни. Не осталось никаких письменных документов, из которых было бы видно, что он встречался с Екатериной или предпринимал такие попытки, хотя известно, что жил он в Петербурге.

В ту пору, когда разворачивались польские события, Екатерина изо всех сил старалась выдвинуть Зубова как политическую фигуру. Но несмотря на ее покровительство, должного впечатления он ни на кого не произвел. Много часов тратила она на то, чтобы подготовить для него обзоры политического положения в Европе, в сжатой форме выражая свой опыт, давая советы и предложения. Хотя Зубов добросовестно трудился над подготовленными документами, из-за стола он вставал не намного умнее.

В душе Екатерина начала уже понимать, что не может положиться на Зубова так, как на Потемкина. Это открытие, должно быть, уязвляло ее самолюбие. На ее плечи ложился весь груз государственной власти. Она сама должна была принимать решения, отдавать приказы, находить исполнителей для больших и малых поручений. Однажды она пожаловалась Гримму, что бывали дни, когда требовалось не менее десяти столов, чтобы разложить многочисленные посылки с книгами, письма, присланные по почте. Чтобы поберечь свои больные глаза, она просила чиновников знакомить ее с корреспонденцией. Чтобы справиться с такой почтой, нужно было три дня работать по двенадцать часов. Несмотря ни на что, Екатерина все же улучала моменты и занялась изучением истории Армении по книге, которую дал ей генерал Попов.

Бремя работы связывало Екатерине руки, отнимало личное время, портило настроение, лишало любимых занятий и удовольствий. Она считала необходимым примерно час в день проводить с внуками, особенно с семнадцатилетним Александром, который уже был женат на германской принцессе. В прогулках по дворцу и в зимнем саду бабушку непременно сопровождали Константин, Александра, «la belle Helene», Мария и шестилетняя Екатерина. Правда, эти прогулки часто прерывались, когда императрицу начинали донимать сильные боли в ногах. В начале 1795 года у великой княгини родилась очередная дочь, Анна. В тот же год крошка Ольга, двух с половиной лет от роду, стала жертвой редкой болезни, ускорившей ее рост. Тело стало уродливым, а внешность отталкивающей, и после нескольких недель жестоких страданий девочка скончалась.

Императрица понимала, что уже скоро не сможет управлять государством. Телесная слабость и хвори все чаще одолевали ее, и рано или поздно наступит день, когда ей придется передать бразды правления своему наследнику. Многие из придворных были уверены, что Павел на трон никогда не сядет, но неизвестно, было ли Екатериной составлено завещание, предпринимала ли она какие-то шаги, чтобы устранить Павла от престолонаследия.

Несомненно, Павел чувствовал себя ущемленным и выражал свой протест взрывами необузданного гнева и ненависти. Одному из своих знакомых он с горестью пожаловался, что его единственный вклад в будущее России — это плодовитое отцовство. Вероятно, он испытывал ревность и зависть к своему красивому, обласканному бабкой старшему сыну, Александру, но при императрице враждебности к нему никогда не проявлял. Делом жизни Павел считал месть за своего мнимого отца Петра III. Он дал себе клятву, что после смерти Екатерины заставит вспомнить о Петре и не позволит чернить его имя.

В выборе невесты для старшего сына Павел не принимал участия. Оставался он в стороне, когда женился и второй сын, Константин. Он предоставил свободу действий государыне. Константин в 1796 году стал мужем Джулии Сакс-Кобуржской. В роли наблюдателя был Павел и тогда, когда расположения его старшей тринадцатилетней дочери, Александры, добивался молодой король Швеции Густав IV, приславший для переговоров своих дипломатов. (Отец будущего жениха, старый враг Екатерины Густав III, был убит за несколько лет до этого.) Александра, прелестное и умнейшее дитя в глазах бабушки, была лишь одной из возможных невест Густава, но Екатерина решила, что Александра во что бы то ни стало должна стать королевой Швеции и, используя самые разные средства, заставила шведов не капитулировать. В середине августа 1796 года в сопровождении дяди-регента и свиты из нескольких сотен слуг семнадцатилетний король Швеции прибыл в Петербург в связи с предстоящим бракосочетанием.

Государыня уже с трудом передвигалась на своих опухших ногах и не могла подниматься по лестнице, но она присутствовала на балу, устроенном в честь шведских гостей. Светловолосый и голубоглазый Густав пришелся ей по вкусу, хотя, на ее взгляд, был излишне стеснительным и неловким в обществе.

Густав и Александра, похоже, понравились друг другу, и приготовления к свадьбе пошли полным ходом. Шведы-лютеране ожидали, что православная русская царевна примет их веру. Екатерина, выходя замуж за русского великого князя, в свое время сменила лютеранство на православие, и теперь позволить Александре стать лютеранкой она не могла. В конце концов Россия была более крупной и более значительной державой, чем Швеция, и Александра, выходя замуж, как бы опускалась на ступеньку ниже. Государыня пообещала, что после завершения свадебных приготовлений она выплатит Швеции солидную денежную компенсацию. Но в вероисповедовании Александры идти на уступки не согласилась.

Время шло, и переговоры зашли в тупик. Екатерина теряла терпение. Шведы были непреклонны. Оставался, правда, лучик надежды. Густав, проявив добрую волю, согласился позволить Александре в частной жизни исповедовать православие. Теша себя слабой тенью надежды, Екатерина сообщила, что церемония помолвки может состояться в присутствии священников православной церкви.

Этот крохотный компромисс резко улучшил настроение Екатерины. Она почувствовала, что к ней возвращаются былые силы, и воображение ее уже рисовало великие события. Александра выйдет замуж за Густава, сохранив свою веру. Шведы, став надежными союзниками России, будут бдительно охранять Балтику. А в это время русские армии прошагают по Европе и, завоевав Францию, восстановят монархию Бурбонов. Екатерина станет Спасительницей Европы, избавив ее от проклятых якобинцев. Самой великой из героинь прошлого. Железный век, восемнадцатое столетие, и впрямь назовут Веком Екатерины II.

Чувствуя себя непобедимой, Екатерина приняла представителя Густава, графа Маркова. Граф протянул ей официальное послание молодого короля, в котором тот изложил свое окончательное решение по поводу вероисповедания Александры. В письменной форме Густав не мог дать согласия на то, чтобы Александра сохранила прежнюю веру, но он сказал, что готов дать устное обещание позволить ей это.

Екатерина была поражена. Лицо ее сделалось красным. От изумления у нее открылся рот, лицо перекосилось. На помощь ей тотчас бросились встревоженные слуги, но чем поможешь? Оставалось только смотреть, как их государыня медленно приходит в себя. Прошло несколько минут — и к ней вернулся нормальный цвет лица, она снова обрела дар речи.

С Екатериной случился удар. Об этом ее горничные сообщили лакеям, которые, в свою очередь, доложили камергерам, и те уже распространили ужасную новость по всему дворцу. В течение часа об этом печальном происшествии стало известно всему Петербургу. Она была очень больна. В любую минуту ожидали нового приступа. Очевидно, конец был близок.

Гвардейские полки были приведены в готовность. Всполошившиеся придворные устраивали тайные собрания, чтобы сговориться, как действовать в случае смерти императрицы. Единомышленники объединились. Зубов с ужасом заламывал руки и шептал молитвы. Что его ждет в будущем?

Императрица оправилась от удара и, хотя чувствовала себя слабой, занялась устройством судьбы Александры.

В назначенный день в шесть часов вечера придворные собрались в тронном зале. Екатерина, облаченная в парчу, медленно шла к трону. На ее груди сверкали звезды трех орденов. Голову украшала небольшая корона. Только походка и внезапные переходы от бледности к румянцу на впалых щеках говорили о недавней тяжелой болезни. Охваченная волнением, но с улыбкой на губах, Александра в наряде невесты сидела рядом с бабкой, ожидая будущего супруга.

Но Густав не приходил. Время шло. Задержку жениха Екатерина воспринимала как чудовищное оскорбление, но продолжала сидеть на троне, словно окаменевшая. Гнев ее усиливался с каждой минутой. Щеки то бледнели, то становились пунцовыми.

Наконец, осознав, что король не придет, она, ковыляя, вышла из зала и отпустила придворных.

Екатерина кляла шведов на чем свет стоит, но самые отборные ругательства приберегала для упрямого молодого короля. Рассказывали, что она ударила скипетром какого-то подвернувшегося ей под руку шведа, и не один раз, а дважды.

Грубость и рукоприкладство были несвойственны Екатерине. Должно быть, такое поведение было следствием поражения мозга, вызванного ударом. Она была не в себе, потеряла сон, временами чувствовала себя больной и пребывала в оцепенении. Она утратила ясность мысли. И хоть пыталась держаться, как раньше, но это ей удавалось с большим трудом. Она отказывалась от еды и пропускала богослужения, засыпала в самое неподходящее время. Ее кабинет продолжал работать, но без прежней отдачи. Зубов не мог заменить ее, а остальные сановники, встревоженные состоянием императрицы, были озабочены вопросом престолонаследия и лелеяли надежду, что в скором времени недостойный любимчик государыни вылетит из своего кресла.

Утром 5 ноября императрица проснулась и надела свой белый шелковый халат. Она выглядела отдохнувшей и шутливо сказала горничной, что чувствует себя на двадцать лет моложе, и если улучшится погода, можно отправиться в новое путешествие в Крым.

Она попросила принести ей кофе, а сама села за письменный стол и начала читать бумаги, где речь шла о французском вторжении в Италию и о молодом французском генерале Бонапарте. Накануне вечером ей доложили о победе австрийцев над французами, и в душе ее поселилась надежда. Она поискала приготовленные на утро гусиные перья.

Возможно, рядом с ней или на коленях у нее была собачка. Может быть, она остановилась у окна, чтобы покормить птиц. Несколько часов она работала, никем не потревоженная, в своей холодной комнате. У нее над головой у иконы Казанской богоматери горела лампадка.

В девять тридцать камердинер Зотов начал волноваться, не случилось ли чего дурного. Около девяти императрица всегда вызывала его, звонила в колокольчик. Неужели она забыла это сделать? Может быть, она в чем-то нуждается?

Он осторожно постучал в дверь ее спальни, но, не получив ответа, вошел. Комната была пуста. Он окликнул Екатерину и быстро пошел к ватерклозету, расположенному рядом с главной комнатой. Там на полу с обвившимся вокруг ног подолом лежала императрица. Лицо у нее было кроваво-красное, чепец сбился в сторону. Зотов позвал людей на помощь. Они подняли, отнесли стонущую старую женщину в спальню и положили на кожаный матрас.

Напрасно доктора пытались вернуть к жизни императрицу, потерявшую сознание. Вскрыв на руке вену, ей сделали кровопускание, вливали в горло лекарства, вводили их с помощью клизмы. Ее дряхлое тучное тело колотили и подвергали таким непристойным действиям, которые она никогда бы не потерпела, будь в здравом уме и бодрствовании. Следил за всеми процедурами Александр, поскольку Павел находился в своем имении в Гатчине, в нескольких часах езды от Петербурга. К нему с секретным донесением о случившемся был отправлен надежный курьер, но Павел приехал в столицу только около девяти вечера.

Доктора объявили, что императрица безнадежна. Придворный священник положил ей на язык святую облатку и причастил бьющееся в конвульсиях тело, окропив лицо и ладони мирром. Он прочитал молитву за упокой души. Все, кто был в комнате, опустились на колени, шепча собственные молитвы.

Императрица, матушка-государыня, умирала. Спасти ее могло только чудо. Глубоко опечалены были все, кто верой и правдой служил ей не одно десятилетие, и даже те, кто не раз испытывал на себе силу ее гнева. В холодных длинных коридорах Зимнего дворца в ожидании известий от врачей толпились рыдающие слуги и сановники.

Всю ночь Екатерина пролежала на матрасе в спальне. Дыхание у нее было тяжелым и прерывистым. Вокруг нее собрались ее домочадцы: Александр, Константин, Павел и Мария, младших детей приводили на несколько минут. Павел начал отдавать приказы, и ему подчинялись. Передача власти произошла. Все бумаги Екатерины были собраны и переданы наследнику.

Весь день 6 ноября у постели умирающей неотлучно дежурили. Глаза императрицы были закрыты, и она не говорила ни слова, а старое, но еще крепкое тело отчаянно боролось со смертью. Время от времени его сотрясали судороги, она хватала ртом воздух, как вытащенная на берег рыба. Изо рта текла, наполняя комнату нестерпимым зловонием, черная, дурно пахнущая жидкость. Под конец из груди у нее вырвался последний громкий хрип.

Почти тотчас зазвонили все колокола Петербурга. Их мощные голоса, звучавшие то в унисон, то вразнобой, возвестили печальную весть о кончине Екатерины. Услышав об этом, люди падали на колени и крестились. У многих лица были мокры от слез. Большинство из них нового монарха не знали. Очень немногие возлагали надежды на императора Павла.

На три недели в тронном зале дворца для прощания было выставлено набальзамированное тело Екатерины, облаченное в парадное платье из тонкого шелка с невероятно длинным шлейфом, отороченным мехом. Над ее гробом был натянут черный бархатный полог, у которого в почетном карауле стояли солдаты и члены семьи. С императрицей пришли проститься тысячи людей. Еще тысячи приняли участие в долгой церемонии похорон, состоявшихся в начале декабря. Императорский саркофаг по замерзшей Неве был доставлен, в Петропавловский собор, к месту погребения монархов России.

Последний свой путь Екатерина совершала не в одиночестве. Павел распорядился вырыть гроб с телом Петра III из могилы в Невской лавре. Он вместе с гробом жены был привезен к месту последнего успокоения. Новому императору было приятно думать, что его мать и мнимый отец, такие чужие друг другу при жизни, будут вечно лежать рядом.

Примечание об источниках информации

Биографу, пожелавшему понять личность и внутренний мир Екатерины II, невероятно повезло: он имел возможность пользоваться мемуарами Екатерины, варианты которых были написаны ею в разные периоды жизни. При близком знакомстве с мемуарами, написанными по-французски чрезвычайно выразительным языком, хорошо понимаешь личность их автора, ее вкусы и взгляды, ее привязанности и мироощущения. Жаль, что воспоминания прерываются еще до того, как Екатерина стала императрицей. Для изучения ее царствования биограф опирался на другие записи и письма, оставленные ею, на донесения посланников, письма и воспоминания современников, как русских, так и европейских, описания русского общества и двора, сделанные путешественниками того времени, а также на документы политического и административного характера.

Читателю, который захочет найти иные источники достоверной информации о Екатерине, следует сказать, что книги на английском языке, в которых представлен более или менее подлинный портрет императрицы, можно пересчитать по пальцам. Большая их часть или в романтическом духе рисует ее достижения, или воспроизводит искаженный образ, созданный французской революционной пропагандой. Книга John Т. Alexander's Cathrine, Life and Legend (Oxford University Press, 1989) является добросовестным академическим трудом, может быть, несколько суховатым, в котором излагается история политического правления Екатерины и делаются попытки проникнуть в ее характер.

Именной указатель

Август, римский император.

Ададуров Василий, учитель Екатерины II.

Адольф Фридрих, голландский принц, дядя Екатерины II.

Алексей Михайлович, царь.

Александр, великий князь, внук Екатерины II.

Александра, великая княгиня, внучка Екатерины II.

Альбертина, бабка Екатерины II.

Анна Ивановна (Иоанновна), императрица.

Анна Леопольдовна, правительница России при императоре Иване VI Антоновиче.

Анна Петровна, дочь Петра I, жена герцога Гольштейн-Готторпского, мать Петра III.

Апраксин Степан, советник Елизаветы Петровны.

Балк Матрена, портниха Екатерины II.

Барониус, историк XVI века.

Батурин Яков, поручик Бутырского полка.

Безбородко Александр Андреевич, государственный деятель, дипломат.

Беккариа Чезаре, итальянский просветитель, юрист.

Бентинк, графиня.

Беранже, французский посланник в России.

Бернарди, ювелир.

Бестужев Алексей Петрович, канцлер.

Бецкий (Бецкой) Иван Иванович, государственный деятель. Бибиков Александр Ильич, генерал-аншеф.

Бобринский Алексей Григорьевич, граф, сын Екатерины II. Борхав, личный врач Елизаветы.

Бретейль, французский посол в России.

Брокдорф, полковник, военный советник Петра III.

Брут, участник заговора против Цезаря.

Брюммер Отто, воспитатель Петра III.

Брюс, графиня.

Бекингем, лорд, британский посол в России.

Бутурлин, генерал, командующий русской армией.

Бьелке, подруга матери Екатерины II.

Вагнер, лютеранский пастор, учитель Екатерины II.

Вильбоа (Вильбуа) Александр Никитич, генерал-фельдцейхмейстер.

Вильгельм, брат Екатерины II.

Вильгельм Сакс-Готтский, кузен Екатерины II.

Вильгельмина (Наталья), жена Павла I.

Владислава, служанка Екатерины II.

Воейков, полковник.

Войтова Екатерина, служанка Екатерины II.

Волконский, князь.

Вольтер, французский писатель и философ.

Вольфенштерн, шведский посол в России.

Воронцов Михаил, канцлер.

Воронцова Елизавета, фаворитка Петра III.

Гагарина, княгиня.

Ганнинг, британский посол в России.

Гендриков, граф.

Генрих, принц.

Георг, дядя Екатерины II.

Георг II, король Англии.

Гилленбург, граф.

Голицын, фельдмаршал.

Голиаф, библейский герой.

Гольц Бернгард Вильгельм, барон, прусский посол в России.

Гримм Фридрих Мельхиор, писатель.

Густав III, король Швеции.

Густав IV, король Швеции.

Давид, библейский герой.

Даламбер (Д'Аламбер) Жан Лерон, французский математик, философ-просветитель.

Дашкова Екатерина, княгине, президент Российской Академии Наук.

Девьер Петр, граф.

Дидро Дени, французский философ и писатель.

Дмитрий, митрополит Новгородский.

Дмитриев-Мамонов Александр, фаворит Екатерины II. Долгоруков, вице-губернатор в Риге.

Думанева Анна Дмитриевна, фрейлина Елизаветы.

Евдокия, первая Жена Петра Великого.

Евренев Тимофей, слуга Екатерины II.

Екатерина II, императрица.

Елагин Иван Перфильевич, управляющий императорским театром.

Елизавета Петровна, императрица.

Елизавета, королева Англии.

Зернищев, граф.

Зотов, камердинер Екатерины II.

Зорин Симон, гусар.

Зубов Платон, фаворит Екатерины II.

Иван Грозный, царь.

Иван VI Антонович, император, сын Анны Леопольдовны.

Изабелла, королева Англии.

Иоганна-Елизавета, мать Екатерины II.

Иосиф II, австрийский император.

Кар, генерал.

Казанова Джованни, итальянский авантюрист, выдававший себя за духовидца.

Кардель Мадлен, Кардель Бабетта, гувернантки Екатерины II. Карл Ульрих (Петр III).

Кауниц, глава австрийского правительства.

Кейт, британский посол в России.

Клавдий, римский император.

Клеопатра, египетская царица, которая славилась необыкновенной красотой и умом.

Кондоиди, лейб-медик, личный врач Елизаветы.

Константин Павлович, великий князь, внук Екатерины II.

Корнель Пьер, французский драматург.

Корберон, барон, французский дипломат.

Корф, барон, начальник полиции.

Крамер, камердинер Петра III.

Краус, обер-фрейлина Екатерины II.

Краузе, доктор.

Кристина, королева Швеции.

Ламберти, садовник Екатерины II.

Ланской Александр Дмитриевич, генерал-адъютант, фаворит Екатерины II.

Латофор, камердинер Екатерины II.

Лендорф, граф.

Лесток Иоганн Герман, граф, лейб-медик Елизаветы Петровны.

Линь Шарль Жозеф, принц, государственный деятель, писатель.

Лопухина, графиня.

Лопитель, французский дипломат.

Людовик XV, король Франции.

Людовик XVI, король Франции.

Макиавелли, итальянский государственный и политический деятель, писатель.

Мардефельд, барон, прусский посланник в России.

Матушкина, княгиня.

Мария-Антуанетта, жена короля Людовика XVI.

Мария-Терезия, австрийская императрица.

Мария-Елизавета, настоятельница монастыря.

Мерсье де ля Ривер, философ.

Мессалина, жена императора Клавдия, отличавшаяся распущенностью.

Монтескье, граф, французский философ, просветитель.

Мирович Василий Яковлевич, подпоручик Смоленского полка.

Мольер, французский драматург.

Мустафа III, турецкий султан.

Наполеон I, император Франции, полководец.

Нарышкин Лев Александрович, обер-шталмейстер.

Орлов Алексей Григорьевич, граф, фаворит Екатерины II.

Павел I, император.

Панин Никита Иванович, граф, государственный деятель, дипломат.

Панин Петр Иванович, граф, генерал-аншеф.

Петр I Великий.

Петр III (принц Карл Ульрих).

Помпадур Жанна Антуанетта Пуассон, маркиза, фаворитка Людовика XVI.

Понятовский Станислав Август, польский король.

Потемкин Григорий Александрович, князь, государственный и военный деятель, фаворит Екатерины II.

Пугачев Емельян Иванович, предводитель восстания.

Разумовский Алексей Григорьевич, граф, генерал-фельдмаршал, фаворит Екатерины II.

Разумовский Кирилл Григорьевич, граф, государственный деятель.

Растрелли Бартоломео, архитектор.

Разин Степан Тимофеевич, предводитель народного восстания. Релинг, учитель музыки Екатерины II.

Ремберг, камердинер Петра III.

Репнин Николай Васильевич, князь, генерал-фельдмаршал, дипломат.

Римский-Корсаков, фаворит Екатерины II.

Ришелье, кардинал, французский государственный деятель. Румянцевы, графы.

Руссо Жан Жак, французский писатель и философ.

Сакс-Кобуржская Джулия, супруга великого князя Константина.

Салтыков Николай Иванович, князь, генерал-фельдмаршал, воспитатель великих князей Александра и Контантина.

Салтыков Сергей, дипломат, фаворит Екатерины II.

Сегюр Луи Филипп, граф, посол Франции в России.

Симон Тодорский, архимандрит Новгородский.

София Ангальт-Цербстская (Екатерина II).

София-Кристина, тетка Екатерины II.

Суворов Александр Васильевич, русский полководец.

Талызин, адмирал.

Тацит, римский историк.

Теплов, помощник Никиты Панина.

Тод, врач.

Трубецкой, князь.

Турчанинов, лакей.

Фавьер Жан Луи, французский дипломат.

Фицхерберт, британский посланник в России.

Фридрих II, прусский король.

Фридрих Вильгельм II, прусский король.

Фридрих III, король Дании.

Хенбери-Уильямс, британский посланник в России.

Христиан Август, прусский фельдмаршал, отец Екатерины II.

Храповицкий Александр Васильевич, статс-секретарь Екатерины II.

Чоглокова Мария, обер-фрейлина Екатерины II.

Чоглоков Николай, наставник Петра III.

Чернышев Иван, посланник России в Англии.

Черкасов, барон.

Шафирова Марфа, фрейлина Екатерины II.

Шверин, граф.

Шевалье, французский шпион.

Шетарди Жан Иохим Тротти, французский посол в России.

Шкурин Василий, камердинер Екатерины II.

Шувалов Иван Иванович, государственный деятель, куратор Московского университета.

Шульков, телохранитель Елизаветы.

Щербатова Дарья, фрейлина Екатерины II.

Юстиниан, византийский император.

Примечания

1

Существуют по меньшей мере семь версий автобиографии Екатерины Великой. Самую первую она написала, когда ей не было еще и тридцати. Эти версии отличаются в подробностях, и их автор не страдает ни излишней скромностью, ни отсутствием пристрастных суждений, но все же эти шестьсот с лишним страниц являются прекрасным примером повествовательного искусства и оказывают неоценимую помощь биографу.

2

Средства, запасы, возможности (фр.)

3

Специальность, профессия (фр.)

4

Прекрасная Елена (фр.)

5

Брандер — судно, нагруженное горючими и взрывчатыми веществами. Его применяли для поджога неприятельских кораблей.

6

Семейная жизнь втроем (фр.)


на главную | моя полка | | Екатерина Великая |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 5
Средний рейтинг 3.4 из 5



Оцените эту книгу