* * *

Глава первая

Лето 1418 г. Великий Новгород

Бунт

Темно-сизая злая туча, громыхая, нависла над городом, словно огромная, невесть откуда взявшаяся нечисть. Повисла, едва ль не зацепившись нижним краем своим за каменные башни Детинца, глухо, с угрожающим гудом ворочалась, щетинясь синими молниями. Вот одна ударила куда-то на Щитную, угодив в чью-то усадьбу, вмиг заполыхавшую пламенем, и снова сверкнуло – на этот раз над Прусской улицей, аккурат меж церквями Михаила и Вознесения, – на этот раз, слава богу, угодила в землю, в мокрую от дождя кручу, густо поросшую малинником и смородиной.

На Торговой стороне, в деревянной, с высокой маковкою, церкви Святого Саввы, что близ Московской дороги, перекрывая гром, всколыхнул грозовое марево уличанский набат, поддержанный колоколами других храмов. Не малиновым звоном тянулись ныне, били грозно, заполошно, отрывисто, словно бы кричали что есть мочи:

– По-жар! По-жар! Выхо-ди-и!

Жители ближних усадеб со Щитной давно уже выскочили, едва почуяли запах дыма; услыхав набат, к ним присоединились и соседи – с Конюховой улицы, с Молотковой, с той же Большой Московской дороги, что тянулась через весь город, через всю Торговую сторону, от загородного Косого моста до Федоровского ручья, впадавшего в сумрачно-серый, игравший нешуточною волною Волхов.

Мужички действовали споро, не обращая внимания ни на дождь, ни на тучу – город-то деревянный, каменные, почитай, одни стены да храмы; полыхнет – выгорит враз, мало никому не покажется! Вот и торопились – выстроившись в ряд, передавали друг другу кадки с водою из Федоровского ручья, пытались сбить огонь, поливали и соседние ограды, а кое-кто уже лихо раскатывал на пылающем дворище амбары, кои готово уже было вот-вот объять ненасытное пламя.

– Давай, давай, робяты-ы-ы! – надрывно кричал какой-то чернобородый мужик, босой, в разорванной на груди рубахе, как видно, хозяин горевшей усадьбы. – Наддайте, соседушки, у-ух! Подсобите… Век буду Бога молить! Подсобите!

– Ничо, дядько! – обернувшись, утешил один из парней с багром. – Мастерская-то у тя не сгорела, ага!

– Да не сгорела…

– Вот и выживешь! И избу себе к осени новую сладишь. Домочадцы-то живы?

– Да слава Господу.

– От то-то и оно – слава!

Оба перекрестились, покосились на тучу, еще громыхавшую, еще огрызавшуюся синими сполохами молний, но уже мало-помалу уползавшую за город, на Хутынь.

– Слава те, Господи! Кажись, утихает.

– Да и пожар-от – потушили почти! А ну-тко, други, навались! Еще вона, на забор поплескаем. Тяните кадки-то, ага!

– Ох, спаси вас Бог! Ой, горе мне, горе… горе лютое-е-е!

Хозяин наполовину выгоревшей усадьбы в полной растерянности своей не ведал сейчас, что и делать: то ли горевать, что почти все добро пропало, то ли, наоборот, радоваться, что и сам спасся, и семья… да и мастерская вон – целехонька… Крыша едва дымится, ага…

– На крышу, на крышу плескай, мужички! Ох, спаси вас, Господи!

– А как же, дядько?! – Бросив багор, парень – тот самый, утешитель недавний – хлопнул по плечу погорельца. – Тя как звать-то?

– Федот. Онцифера Лютого сыне.

– Щитники вы?

– По столярной части – рамы для щитов ладим.

– Я-асно. – Парень вскинул голову, провожая взглядом уходившую на глазах тучу. – А меня Ондреем кличут. Эх, Федоте, хорошо, что кругом тут люди простые живут, не какие-нибудь там бояре – уж от них-то ты помощи не дождался б!

Погорелец неожиданно засмеялся:

– Да и бояре, я чай, помогли бы – все одно вместе гореть! Боярин ты, аль заморский гость, аль голь перекатная – пожар-от не разбирает, огнищу-то все равно… А ты говоришь… Ой! Паря!

Федот вдруг замолк на полуслове, удивленно хлопнув глазами:

– А не тебя ль вчерась на Ивановской площади плетьми похотели посечь? Говорят, ты народ подзуживал…

– Нет, не меня, – как-то поспешно отвернулся Ондрей. – Просто похожего. Не знаю уж, кого он там подзуживал. Не меня, верно. Обознался ты, дядько Федот! Обознался…

– Да не мог я… У меня глаз наметан! Да и ты приметен вельми.

И правда, Ондрея-то этого раз увидишь – вряд ли уж и забудешь: сам из себя парень так себе – худоват, сутул, а лицом красив, басен: кожа белая, волосы да бородка курчавые, светлые, вот ежели б еще не прыщи да не глаза, нехорошие глаза, недобрые – темные, как у цыгана, из-под бровей сверкают, ровно угли! И говорит… говор-то местный с московским мешает, не «ишшо» говорит, а по-московски – «исчо», не «зацем, поцему», а – «зачэм, почэму» – чужак, верно.

– Ты, я чаю, Ондрейко, не наш? Из каких местов будешь?

– Новгородец я! – Парень, казалось, обиделся, оглянулся нервно, недобрым глазом сверкнув. – Из деревской пятины, ага.

– Из деревско-ой…

– Ой, дядько Федот, глянь-ко! К мастерской-то твоей прошмыгнул ктой-тось! А ну-ка – тать? У тя замок-то заперт?

– Да заперт… был! Вроде… А ну-ка, побегу…

– Вот-вот, побеги, дядько! Побеги…

Снова оглянувшись – большинство соседей, потушив пожар, уже разошлись, лишь некоторые остались утешать погорельцев, – парень проворно подался вслед за Федотом, заглянул за угол…

– А замок-то – целый! – с видимым облегчением махнул рукою Федот.

Пригладив растрепанные, мокрые от недавнего дождя волосы, Ондрей радостно улыбнулся и, подойдя ближе, обнял собеседника правой рукой за шею, левой же… вытащил из-за голенища острый засапожный нож… с силой воткнув клинок под ребро Федоту… Бедолага так и сел замертво, запрокинул голову, устремив мертвые глаза в небо. Ондрей же, вытерев об сырую траву окровавленный нож, глянул на убитого без всякой ненависти и даже с каким-то сожалением покачал головою:

– Пора тебе пришла помереть, дядько Федот. Помереть для важного дела… Да и вообще, слишком уж приметливый ты, много всего помнишь! Помнил… Ну да царствие тебе…

Сунув нож обратно за голенище, Ондрейко перемахнул через ограду и, чавкая сапогами по лужам, зашагал к Большой Московской дороге. Там свернул направо, к ручью, пересек по мостику, выбрался на Пробойную, да, пройдясь, повернул по Ивановской к площади, к Торгу, где на просторной паперти у высокой каменной церкви Бориса и Глеба давно уже толпился-шумел народ… что убийцу ничуть не смутило. Наоборот, похоже, что этих-то буянов он и искал!

– Гнать! Гнать, говорю, надобно этих проклятых бояр в шею! – забравшись на объемистую двухластовую бочку, в которых обычно поставляли ганзейским гостям воск, зычно кричал невысокого росточка крепыш с простым крестьянским лицом и открытым взором. – Раньше, по старине, как было? Не посадник, так тысяцкие от житьих людней бывали – не все от бояр? А ныне что? Из кучи посадников кто из житьих?

– Да никого нет, Степанко! – растолкав толпу, протиснулся к бочке Ондрей. – Даже и на уличанском вече и то простого человека не встретишь. На Щитной был один – Федот, Онцифера Лютого сын… ведаете его, люди?

Убийца вскарабкался уже на бочку, отодвинув Степанку чуть в сторону, и, обведя буйным взором собравшихся, снова вопросил:

– Ведаете Федота со Щитной?

– Ведаем! – закричал стоявший рядом Степанко. – Федота со Щитной ведаем… Мастер добрый, от наших на уличанское вече пойдет!

– Не пойдет боле, – скинув шапку, Ондрей – или бог весть, как его там по-настоящему звали, – понуро опустил голову. – Убили недавно Федота. От как раз сейчас и убили. Двор, усадьбу пожгли – мол, гроза все спишет.

– Дак ыть и впрямь – гроза! Да ишшо какая!

– Гроза-то грозой, братцы… – оправив кафтан, скорбно покивал убийца. – Одначе, люди – Олекса со Славны, приказчик, Никифор с Рогатицы, с Лубяной Илья да протчие – мне навстречу попалися, так они видали, как со Федотова двора тайком тать с ножом окровавленным пробирался.

– Тать? С ножом?!

– Того татя они узнали – мудрено не узнать.

– Говори, паря!!! Кричи, что за тать-то?! Ужо мы ему…

– Тать-то? – выставив ногу вперед, ухмыльнулся оратор. – Да его и вы, братцы, ведаете. Рыжий Илмар Чухонец!

– Илмар Чухонец?!

– Он, он убил. – Ондрейко истово перекрестился. – Одначе убийца – не он!

– Как не он?! – хлопнул глазами Степан.

Собравшаяся у церкви Бориса и Глеба толпа недоуменно притихла.

– А так – не он! Вы что, забыли, чей рыжий чухонец слуга? А?! – Убийца с торжеством обвел взглядом буянов. – Боярина Данилы Божина, вот чей! Того самого, что на место на вече метит! Заместо славного нашего Степанки!!! Единственного от бояр проклятых заступника! Слава Степану!!! Степану Заступнику слава! Его на вече и выберем!

– Слава! Слава! – послышалось со всех сторон площади. – Степанку – на вече! Даешь!

– А боярина Божина, собаку, – в Волхове утопить!

– Верно речете, люди!

Убийца снова обнял Степанку, шепнул:

– Твой враг – теперь и их враг тоже! Так что ничего не бойся, друже! Давай! Народ на Софийскую веди! Расшевелим гнездища боярские, за все неправды их… ух! К ногтю! В Волхов вниз головою! Там наши ждут уже… Веди, Степанко! Веди!

Однако многие еще колебались, страшновато было вот так вот запросто начинать бунт: за мостом, за Волховом, на Софийской Детинец – укрепления, пушки, – попробуй возьми! А ну как пальнут? А ведь запросто! И что тогда-то?

Ондрейко все стоял на бочке, словно бы высматривал, ждал кого-то… И, похоже, дождался – со стороны пристани, от моста, выплеснулась на площадь группа всадников, человек с дюжину, все молодые парни, у многих кафтанишки странно топорщились – верно, от поддетых кольчуг.

– Люди-и-и-и!!! – взвив на дыбы коня, заголосил дюжий молодец с круглым красным лицом и смешным, картошкою, носом. – Боярин Данила Божин со людищи свои на нас идет! На мосту уже верно… Грозился всех побивать!

– Ах он, гад! – С ненавистью сплюнув, Степанко махнул рукой мужикам: – А ну, братие! Пособите мне на злодея сего, убивца!

– Пособим, Степане! Эх, пособим. Веди нас! Веди!

Толпа всколыхнулась, взревела. Выпрыгнув из седла, краснощекий поспешно подвел коня народному вожаку:

– Веди, Степане, веди!

– Ой, я на коне-то не очень… Ну да ладно – коли уж такое дело пошло… Н-но!!! За мной, люди, за мной!

– Ну вот. – Вынырнув из толпы, убийца со Щитной довольно потер руки и, жестом подозвав краснорожего, негромко спросил: – С рыжим как все прошло?

– Удачно, господине Ондрей. На стрелу взяли чухонца… а потом – в Волхов.

– Надеюсь, никто не видел?

– Да не видел – гроза. А мы Чухонца у корчмы подстерегли, у Детинца…

– Молодцы, молодцы… можете, когда захотите, ага! – Махнув рукой, Ондрей довольно ухмыльнулся и подмигнул: – А ну, пошли, Епифане, глянем – что там да как. Поди, боярина Божина уже и без нас приструнили…

– А нет – так мы подмогнем!

– Цыц! Сколь раз повторять – зазря не высовывайтесь! Тако себе на носу и заруби.

Боярин Данила Божин – невысокий, но ладно скроенный мужчина лет тридцати пяти, с приятным лицом, обрамленным небольшой бородкою и усами густо-каштанового, как и вся шевелюра, цвета, – поплотней запахнул от поднявшегося вдруг ветра синюю суконную однорядку, украшенную витым золоченым шнуром, и, поежившись, придержал лошадь у самого моста через Волхов. Здесь, у белокаменных стен Детинца, боярин чувствовал себя куда более спокойно и уверенно, нежели на той стороне, на Торговой. Здесь, на Софийской, казалось, и стены помогали, тем более – на родной Козьмодемьянской улице, где усадьба… ах, на загляденье усадьба, не хуже, чем у иных на Прусской, не хуже, чем и у великого князя даже, пусть у него и больше, и на немецкий манер – с башенными воротами, с караульней.

Ах, княже, княже… и что ж тебя понесло на московские земли? Москва зла: князь Василий хоть и прищучен, да ведь и придавленная гадина ужалить может. Ах, князь… ну и что – пусть там и чума… так из Новгорода-то ушла, а до иных земель и дела нету…

Божин невольно усмехнулся – это им, новгородским боярам, нету, а князю Егору – императору-курфюрсту Георгию – очень даже есть! Потому что он – князь великий, всея Руси – Русии – государь, а не токмо одного Новгорода или там Москвы. Нет, у всяких русских земель – свои князья, но все князю великому подчиняются, чтят. Пробовали бы взбрыкнуть! У императора Георгия, чай, не только над русскими землями власть – над всей Европою! И оттого Новгороду Великому – один прибыток. Ране через ганзейские корабли торговали, а ныне и свой флот есть, потому как и своя гавань в устье Нево-реки. Потому и морские суда на верфях ладожских заложили, и не одни когги, но и нового манера – каравеллы. Все благодаря князю, правителю умному, на вольности новгородские особо не посягающему: как выбирали раньше посадников да тысяцких – так и сейчас выбирают, и вече заседает по-прежнему, и избранных туда людей государь подчеркнуто уважает, советуется, называя «господа депутаты». Однако другого князя, как в стародавние времена, теперь уж не пригласишь, так-то! Так ведь и не надо другого-то! Князь Егор-Георгий и так всякому мыслящему человеку хорош. Потому что умный, а хуже дурака на троне разве что недавний мор – черная смерть, что от Новгорода – слава те, Господи! – отошел; на юг, в московские земли подался, и князь за ним следом – земли свои от смерти страшной спасать! На то он и князь, а как же. Князь – государь, помазанник Божий, его слово сердцу Господнему близко. Тем более – говорят, знал князь Егор, как черную смерть унять. Новгород вон пронесло – все благодаря государю! И государыня, княгиня Елена Заозерская, тоже, говорят, умная… себе на уме, крута на расправу – и город, и всех бояр во время отсутствия мужа в кулаке держит. Побаивались княгинюшку в Новгороде Великом, чего уж…

– Господине…

Божин поворотил коня, голову вскинул, увидев перед собой слугу верного, Авраама – парня молодого, но отнюдь не глупого, правда, не такого умного и много чего повидавшего, как рыжий Илмар из Ревеля, приказчик. Ну, так рыжий и постарше лет на семь-восемь…

– Ну что, Авраам, отыскался Илмар?

С сожалением пожав плечами, слуга помотал головой:

– Нет, господине, не сыскался. О том и докладаю.

Боярин хмыкнул в бороду:

– Докладает он… Нет чтоб сыскать!

– Везде искали, батюшко! – Обернувшись, Авраам истово перекрестился на Святую Софию. – Даже на Прусскую сбегали и на Федоровский вымол…

– А на Федоровский-то зачем? – удивился Божин.

– Лмар сказал – там какие-то дела. С Федотом со Щитной…

– А! – вспомнив, боярин махнул рукой. – Ну да, ну да – с Федотом. Значит, не закончил еще… жаль. А я хотел его с собой на диспут взять, на Торговую.

– На что, господине, взять?

– Диспут. Ристалище такое, словесное, при народе, – с усмешкой пояснил Божин. – Ну, как в Древнем Риме на выборах в Сенат. Впрочем, ты про это, верно, не ведаешь.

– Отчего же не ведаю, господине? – тряхнув пшеничною челкой, неожиданно обиделся слуга. – Чай, грамотен, книжки читаю. А вот Степанко – вряд ли!

– Что – неграмотен, что ли? – Боярин удивленно качнул головой. – Что ж он тогда на вече-то суется? Одних ведь денег там мало, нужны мозги еще…

– Да не дурак Степанко и грамотен, – осторожно перебил Авраам. – Только, я так понимаю, книжки-то читать ему недосуг…

– Знаю, знаю… Он ведь из этих… из шильников, да.

– Из мастеров, господине. Ох, зря мы воинов с собою не взяли. Вдруг да шильники нападут?

– Не нападут. – Запрокинув голову, боярин искренне рассмеялся. – Князь наш за такие дела живо головенку оттяпает!

– Так князь-то, господине, в отъезде – то всем ведомо.

– Экий ты осторожный, Авраам. Не князь, так княгиня в городе – а она на расправу еще больше скора.

Слуга согласился со вздохом:

– Скора, конечно… да все одно – баба! А какой с бабы во власти толк? Ох, что-то боязно мне, господине, к шильникам этим ехать. Не за себя боюся – за тебя, Данила Онфимыч! А вдруг да торговые мужики, шильники эти, что худое удумают? Князя нет, а княгинюшка для них – баба.

– Типун тебе на язык! – всерьез рассердился боярин. – Ладно, в следующий раз человек с полдюжины прихватим, а посейчас… Не домой же возвращатися?! А?

– Да я, господине, и не говорю, что домой.

Поспешно поклонясь, Авраам покусал губу. Щуплый и худенький, востроглазый, парнишка чем-то походил на мокрого нахохлившегося воробышка – вот-вот встрепенется, взмахнет крылышками, взлетит.

– Ты что там? – снова поворотив коня к мосту, Божин проследил взгляд слуги, брошенный на реку. – Знакомого кого увидал?

– Увидал, господине… – Задумчиво покивав, подросток вдруг ухватился за хозяйское стремя и, чуть прищурив глаза, попросил: – А можно я этих парней… ну, там, в лодке, знакомых… попрошу, чтоб, ежели что…

– Что – «ежели что»?! – вконец рассердился боярин. – Не надоело тебе, Авраамий, труса праздновать? Вот перетяну тебя плетью – вдругорядь будешь знать!

– Можешь, батюшко, и перетянуть, – юноша упрямо набычился. – Одначе, пока рыжего Илмара нет… и вообще никого нет… так, выходит, – я за жизнь твою отвечаю!

– Ох ты! Гляди, какой защитник нашелся!

– Так, ежели с тобой, господине, что… так меня же первого… Хоть в бега потом подавайся аль в петлю лезь.

Голос юного слуги задрожал, на серые глаза навернулись слезы…

– Черт с тобой, – подумав, махнул рукою боярин. – Лодка так лодка, делай как знаешь, только быстрей.

– Так я побегу! – Авраам встрепенулся, воспрянул, тряхнул светлой челкою. – Это Федьки рыбника лодка, дружка моего. Я только скажу, чтоб он у моста подождал… на всякий случай… Я быстро, господине… ага…

Придержав коня, Божин вскинул голову, щурясь от вдруг выплеснувшегося из-за тучи солнышка – ясного, жаркого, летнего, такого, от одного света которого, казалось, тают, словно залежалый апрельский снег, все надуманные проблемы и беды.

Словно откликаясь на светлые солнечные лучи, на зов голубого чистого неба, на мосту вдруг невесть откуда взялся народ – хотя только что ни единой души не было! А тут вдруг и мастеровые какие-то набежали, и артельщики-плотники – доски тесаные на плечах, за поясами топоры, – и рыбачки, и всякая торговая мелочь – сбитенщики, пирожники, квасники:

– Купи кваску, боярин! Не пожалеешь – вкусен квасок-от!

– Сбитню, сбитню бери, господине!

– Да ну вас!

Божин отмахнулся, подогнал коня и уже у самого Торга нос к носу столкнулся со своим оппонентом Степанкою! Тот ехал верхом, в окруженье толпы простонародья – смердов, мастеровых и прочих «шильников», как в Новгороде называли всех склонных к смуте простолюдинов, вне зависимости от их занятий.

– А! – Какой-то бледный ликом мужик, сутулый, с темным, пылающим недюжинной ненавистью взором, неожиданно ухватил боярина за полы однорядки. – Вот он, Данилко Божин, кат! Хватай его, люди, хватай!

Тут и Степанко спешился, подскочил с кулаками, ему в помощь налетели и остальные – Божин и глазом не успел моргнуть, как его уже стащили с коня, поволокли куда-то. Кинжал вытащить не дали, бросили наземь да принялись пинать ногами, разбив в кровь лицо.

Боярин пытался сопротивляться – да уж куда там, против стольких-то здоровенных рыл!

– Эй, эй! На помощь!

Авраамка бросился было обратно к Детинцу… да не смог добежать: тот самый, сутулый, с бледным лицом, проворно нагнав слугу, ухмыльнулся, выхватив нож…

– Ой, Господи-и-и! – Испуганно возопив, юный слуга наскоро перекрестился и с разбегу сиганул с моста в Волхов.

Не утонул – вынырнул да к Федоровскому вымолу поплыл ходко.

– Ну и пес с тобой! – Досадливо сплюнув, бледнолицый убийца сунул нож за голенище и, обернувшись, махнул рукой Степанке: – Да хватит уж бить! В реку боярина, в реку!

Так и сделали: раскачали бедолагу Божина на руках да с молодецким посвистом швырнули в Волхов.

– Водяному поклон передавай, хороняка!

– И русалкам не забудь тоже!

Посмеялись, глядя, как сомкнулись над боярином зеленовато-синие воды, золоченные выкатившимся на небо солнцем; Степанко испуганно оглянулся:

– А может, зря мы так?

– Ничего и не зря! – хмыкнул сутулый. – Пущай знают – вольностей новгородских порушить не дадим! Верно, людство?!

– Так, Ондрейко! Так! Верно молвил!

Судьбой брошенного с моста боярина особо никто не интересовался: выплывет так выплывет, а утопнет – туда и дорога, не жалко. Испив сбитню да квасу, Степанко и его разгоряченные сторонники с веселыми криками вернулись обратно на Торговую площадь, там еще покричали малость да разошлись – кто домой, большинство же – на Витков переулок, в корчму Одноглазого Карпа, стригольника и вообще людины подозрительной напрочь. Убивец Ондрейко – или как его там по-настоящему, один черт знает – с тем Карпом приятельствовал, встретились, как родные, обнялися, едва ль не облобызалися.

А на Торговую площадь – запоздало! – примчались, прогрохотав по мосту, вызванные кем-то стражи верхом на сытых конях, в немецких, сверкающих на солнышке бронях, в шеломах, в кольчужицах.

– Ну?! – явно любуясь собой, подбоченился, сидя в седле, десятник – парняга молодой с усами да бороденкой кудрявой.

Подбоченился, подкрутил усы, на людишек – купчишек мелких да прочую теребень, что боязливо у церкви Бориса и Глеба толпились, – глянул грозно:

– Я вас спрашиваю! Где тут шильники?

– Были шильники, – наперебой загомонили людишки. – Были! В реку кого-то скинули, а потом разошлися неведомо куда. Припозднилися вы, робяты!

– Какие мы те робяты, смерд?!

Гневно погрозив кулаком, десятник заворотил коня обратно и махнул рукой воинам:

– Уезжаем. Неча тут и делать! Эй, малец… – Палец в латной перчатке уперся в грудь торговца пирогами. – С чем пироги-то?

– С капустой, с вязигой, с ревенем, – охотно перечислил отрок.

– Давай-ко с вязигой!

– Пожалте, мои господа, кушайте на здоровьице!

– А вкусны! – откусив, ухмыльнулся десятник. – Ну все, парни! Едем уже.

Загрохотали по мосту через Волхов копыта сытых коней, поехали обратно в Детинец довольные стражи… Позади за ними с воплями бежал юный пирожник:

– А медяхи-то? Медяхи? За пироги-то… у-ум… Хоть пуло б заплатили!

– Я вот те заплачу! – обернувшись, десятник хлестнул в воздухе плетью. – Иди отселя, малец, цел покуда!

– Чтоб вас…

Ловко уклонившись от плети, пирожник побежал прочь да, остановившись на середине моста, с горечью плюнул в Волхов…

…едва не угодив в голову сидевшему в небольшой лодке гребцу – дюжему вихрастому парню. Тот, правда, на плевок внимания не обратил, приналег на весла:

– Куда везти-то, боярин?

– На Софийскую. К Козьмодемьянскому вымолу, – едва отдышавшись, вымолвил мокрый, как курица, Данила Божин.

Мокрый… с подбитым глазом… да хоть живой.

Навалился парнягя на весла, поплыли мимо белокаменные стены Детинца, засиял отраженным солнышком седой Волхов.

– Скоро будем, боярин! Вон он, вымол-то.

– Ну, Степанко, ну, ползучий гад, – вовсе не чувствуя холода, ярился Божин. – Ну, подожди-и-и… достану я тебя, смерда, достану! Христом-Богом клянусь!

– Господи Иисусе Христе, и ты, святой Георгий, молю вас слезно, уповаю, упасите мужа мово, великого князя, что на московскую сторону отъехал, от мора страшного, от смертушки черной, людей упасти…

Молодая, очень красивая женщина лет двадцати пяти – тридцати, крестясь, клала поклоны на сверкающие златыми окладами иконы в красном углу горницы, обставленной изящной резной мебелью – комод, письменный стол с чернильным прибором из яшмы, две лавки вдоль стен, изящное полукреслице. На стене у окна висела гравюра с видом какого-то европейского города, само же окно со вставленными в слюдяной переплет плоскими стеклами было распахнуто настежь, на широком подоконнике в серебряном шандале, исходя ароматным дымком, горела-теплилась свечечка – от мошек да комаров.

На плечи красавицы поверх длинного темно-голубого с мелкими жемчужными пуговицами платья был накинут невесомого желтого шелка летник, расшитый золоченым узорочьем в виде волшебных цветов и деревьев, запястья украшали витые золотые браслеты с каменьями, густые золотистые волосы, словно напоенные медом и солнцем, не забраны в косы, не спрятаны под убрус – лишь стянуты тоненьким серебряным обручем, придающим лицу некую значимость и даже аскезу.

– Ах, святой Георгий, прошу, помоги… – В больших васильково-синих глазах женщины вдруг появились слезы. – И, если сможешь, сделай так, чтоб муж мой, Егор-князь, поскорей домой возвернулся.

Кто-то осторожно постучал в дверь – красавица даже бровью не повела, так и продолжала молиться, хотя прекрасно все слышала… Но, лишь покончив с важным духовным делом, обернулась, властно сверкнув очами:

– Кто?

– Язм, государыня. Раб твой вернейший – Феофан-стольник.

– Так входи, Феофан, что там за дверьми трешься?

Усевшись в кресло, женщина махнула рукой, красивое лицо ее вдруг как-то сразу стало властным и немного надменным, губы изогнулись в легкой улыбке:

– Ну, Феофан, что скажешь?

– Письмо, государыня!

Стольник – тощий, лет сорока пяти мужичок в длинном, с богатыми шелковыми вставками кафтане нежно-зеленого цвета, пригладив бороду, поклонился, протягивая красавице свиток с желтого воска печатью с двуглавым имперским орлом.

– Тебе, княгинюшка. Верно, от князя.

– От кого же еще? – нетерпеливо сорвав печать, княгиня жестом прогнала стольника и принялась жадно читать вслух: – Милая моя женушка и княгиня Еленка…

Первая же фраза задела красулю за сердце, государыня даже всплакнула, затем еще раз прочла с видимым удовольствием:

– Милая моя женушка… Как ты и как детушки наши, Аннушка и Михаил, не спрашиваю, потому как сам надеюсь вскорости быть… Господи!!! – Княгиня быстро перекрестилась. – Наконец-то! Вскорости… Ох, поскорей бы! Чего там дале? Ага… Наши-то дела идут, слава богу, неплохо – несколько деревень уже оградили, уже совсем немного осталось, дабы остановить страшный мор. А местные людишки – позабавлю тебя, душа моя, – суеверы страшные, думают, что мор можно передать и самому таким разом от болезни страшной избавиться – от того волнения и мерзости разные происходят, ну так с ними борюсь, и, смею сказать, успешно… Успешно!

Елена вдруг стукнула по столу кулаком с неожиданной злостью:

– И что тебя самого-то понесло?! Нешто людей верных не стало? Ах, князь, князь… – Государыня тут же и успокоилась. – Понимаю… Сердцем не приму, а умом – понимаю. Раз ты великий государь – так за все и всех в ответе. И кому ж с мором бороться, как не тебе? Не поехал бы, что б сказали? Мол, князь великий токмо Новгород да Заозерье свое бережет, да всякие немецкие земли, а до иных, русских земель ему и дела нет! Тако и скажут… сказали бы, коли б не выехал. А от тех слов прелестных и до бунта недалеко. Не простой человек Егорий – князь! Государь! Что ж… одна надежда – скоро приедет. А уж тогда – пир горой закатить! Господи! А у меня и платье-то новое не справлено! В чем мужа встречать буду? В рубище, аки с паперти нищенка? Феофан!!! Эй, Феофан!

– Звала, государыня? – Стольник с поспешностью заглянул в дверь.

– Звала, звала, – улыбнулась Елена. – В городе все ли спокойно, все ль по добру?

– Да, княгинюшка, спокойней не бывает!

– То добре… Акулину-портниху покличь.

– Сделаю, государыня. Караулы на ночь усилить?

– Ты ж говоришь – спокойно все, – княгиня сверкнула глазами. – Аль врешь?

– Да спокойно, спокойно… – истово перекрестился Феофан. – А про караулы – это я так, на всякий случай.

– Какой еще случай… – буркнув, Елена махнула рукой. – Ладно, ступай. На завтра Симеона-владыку в гости позови – пущай к вечеру, на обед, приезжает, обговорим кое-что.

– Сделаю, матушка…

– Какая я тебе матушка?!

– Ой. Государыня-краса, прости мя, глупого дурака…

Княгиня вдруг скосила глаза и прислушалась:

– Прощаю! Это кто там за дверью еще?

– Детушки твои, государыня, – изогнулся в поклоне Феофан. – Покойной ночки пожелать пришли.

– Так что молчишь-то? Зови!

Встав с кресла, Елена самолично подошла к дверям, встречая дородную няньку Матрену. Сына Мишеньку, Михаила Егоровича – большеглазого светлокудрого отрока семи лет, – Матрена вела за руку, дочку же, полуторагодовалую Аннушку, держала левой рукой у груди.

Приласкав и поцеловав на ночь детей, княгиня отпустила всех в опочивальню, сама же задумчиво опустилась на лавку у распахнутого окна, любуясь садящимся за частоколом солнцем и с наслаждением вдыхая сладкий запах цветущей во дворе сирени. Эту усадьбу на Прусской улице, невдалеке от Детинца, княгиня прикупила сама, в дополнение к той, что уже имелась – подворье купцов Амосовых, что давно уже перебрались в Холмогоры. Тоже неплохая усадебка, однако подворье, оно подворье и есть – хоть и просторно, да три тысячи воинов едва-едва поместятся, ну, и неуютно как-то – совсем уж по-деревенски. Иное дело здесь, на Прусской, – уж тут-то княгинюшка не поскупилась, устроила все на городской – на ордынский – манер, как и на родине, в Заозерье. С водопроводом, с фонтанами-беседками, с садом – по саду тому павлины гуляли, пальмы в кадках росли, статуи греческие стояли… На статуи те отец Симеон, новгородский владыко архиепископ, не раз с укоризною во взоре косился, главою качал – мол, срамные; правда, зная упрямый да своенравный характер княгини, убрать просить не решался. И правильно делал! Как это – убрать? Этакую-то красоту? Вот – Афина, вот – Аполлон, ах, какой миленький… а вот Диана-охотница – младая дева, формами изящными напоминавшая Елене саму себя. Вот он – эталон красоты, на княгиню схожий! Ни арбузных грудей, ни дородства, ни жира – всего того, что на Руси да в Орде до последнего времени за истинную красоту почиталося. Ныне-то уж не так, и сама Елена – стройная, с небольшой упругой грудью, к тому немало сил приложила, и ордынская ханша великая Айгиль – тоже стройняшка младая, юная даже, волею князя Егора на престол Сарая посаженная. Орда – верный вассал ныне. Пока у власти Айгиль. Княжьей поддержкою правит – многие татары не потерпели б на троне бабу!

Золотисто-оранжевое, клонившееся к закату солнце освещало верхушки росших у частокола кленов и лип, отражалось в стеклянных окнах палат и вознесенной над хоромами часовенки, сверкало в крытом золотыми пластинками куполе, тянуло через весь двор длинные тени деревьев, амбаров, изб.

Княжеские хоромы на Прусской были выстроены на совесть, сочетая в себе, казалось бы, совершенно различные, никак не связанные между собою черты – русские, рубленные в обло и лапу терема, ордынский, по-восточному изысканный сад, европейские – из красного кирпича – палаты, точно такие же, как в Милане или Аугсбурге. Тут же, на княжьем дворе, располагалась и типография, и бумажная мельница, колеса которой вертела отведенная из Волхова вода, уходившая бурным ручьем в загородное болото. Рядом с мельницей виднелись арки византийской бани с бассейном и прочими излишествами, тут же стояла банька обычная, русская, топившаяся по-черному, но вполне просторная, с крытой от дождя галереей.

Сразу за частоколом виднелась каменная церковь Святого Михаила, а за воротною – с пушками и неусыпной стражею – башней высились купола Вознесенского храма, недавно перестроенного местными, «прусскими» боярами, по своему влиянию и богатству, пожалуй, первыми в Новгороде людьми, обширные и ухоженные усадьбы которых тянулись вдоль всей Прусской улицы, от окружавшего Детинец рва до Проезжих ворот в неприступной крепостной стене, сложенной из белого камня.

– Ах, как на улице-то хорошо, матушка! – войдя, поклонилась Акулина-портниха – пухленькая хохотушка примерно одного возраста с великой княгиней. – Так уж воздух хорош, после грозы, после дождичка-то! Пыль всю прибило, свежесть – красота. А сирень, сирень-то как цветет, госпожа моя! Ой! Что покажу-то!

Усевшись на лавку, Акулина проворно развернула принесенный с собою бумажный свиток с цветными картинками в золоченых рамках и убористым печатным текстом, похвасталась:

– Дом Гаэтано Сфорцеско из Милана, третьего дня купцы фряжские привезли!

– Третьего дня! – ахнула Елена. – Чего ж ты молчала-то, а?

– Да пока, княгинюшка, то да се – вот из головы и вылетело. – Портниха вскочила с лавки и снова принялась кланяться, словно заглаживая вину. – Ужо, погляди-ко, какое платье шить будем?

– Ой, погляжу! – радостно засмеялась княгиня. – Тот-то сидела тут, думала – в чем мужа любимого, великого князя, встречать?

– Так что тут думать-то, госпожа? – Акулина, не глядя, ткнула рукой в свиток. – Хошь, этот наряд сошью… а хошь – так вон этот, красненький.

– Как-то уж тут слишком уж грудь открыта, – засомневалась Елена. – Да и не идет мне красное; красное – оно чернавкам всяким идет. Вот лучше это, голубенькое, с горностаем.

– Голубое-то полнит, госпожа моя! Хоть ты, конечно, и стройная…

– Ничего и не полнит! – Государыня нахмурила брови. – И цвет голубой да зеленый к моим волосам – очень даже. А туфли – вот эти, с золотыми пряжками.

– Синей замши, матушка?

– Синей. Да не зови ты меня матушкой, я ведь тебя помоложе! Да! Забыла у Феофана спросить – что там за колокола нынче гремели… далеко, на Славнее, что ли?

– На Плотницком, моя госпожа, – важно уточнила портниха, неведомо по каким причинам всегда знавшая все городские сплетни. – У Федота со Щитной усадьба от молоньи загорелася.

– Пронеси, Господи, – обернувшись, перекрестилась на иконы княгиня. – Так потушили пожар-от?

– Потушили, госпожа моя, потушили… Правда, Федот, говорят, помер.

– Как помер?

– Зарезанным нашли.

– Царствие ему небесное… Тьфу ты! – сжав губы, Елена пристукнула по столу ладонью. – Опять теребень, шильники, безобразят, не всех еще татей выловили. Инда надо Микаилу, тысяцкому, указать и посадникам – Василию Есифовичу, Алексею Игнатьевичу, Ивану Богдановичу – всем!

– А…

– А буде будут волынку тянуть – мы с ними сами разберемся… И с шильниками, и с посадниками. Феофан! А ну, зайди-ко.

Скрипнув дверными петлями, стольник тут ж застыл на пороге в позе «чего, ненаглядная госпожа, изволите?». Изогнулся, словно уж, глаза прищурил сладенько.

– Посадников завтра тоже пригласи, не забудь, – приказала княгиня. – И тысяцкого Микаила. Ну, что стоишь-то? Иди. Видишь – мы делами тут заняты.

– Вижу, государыня, токмо… – Феофан замялся, – думаю: доложить или уж, на ночь глядя, не стоит?

Елена милостиво кивнула:

– Ну уж говори, говори, коли начал. Пришел кто с делом каким?

– Пришел, госпожа. Данила Божин, боярин, на шильников поганых с жалобой. С моста его нынче скинули, едва не убили – вот и похощет к ответу обидчиков.

– С моста, говоришь? Ай-ай-ай! Непорядок… Постой! – Что-то вспомнив, княгинюшка вдруг привстала, сверкнув глазищами синими. – Это не тот ли боярин Божин, с Козьмодемьянской, что до сих пор на своей усадьбе выгребные ямы зловонные на трубы не заменил?

– Да он вроде заменил, моя госпожа.

– Ах, вроде? А ну, давай-ка его сюда. Посмотрим, повыспросим… верно, Акулина?

– Угу, угу, – оторвалась от миланского каталога портниха.

Боярин Данила Божин, в красном, с желтыми витыми шнурами, узком ездовом кафтане – чюге – и зеленых юфтевых сапогах, поклонился с порога низенько, едва в ноги не бросился, шапку соболью к груди приложив:

– Спаси, княгинюшка-госпожа! На тебя одну и надеюсь – совсем обнаглели шильники, а вожак их – Степанко, тот самый, что на вече похощет, шпынь! Ну, настали времена – по городу ни пройти ни проехать. Жалобу в княжий суд я уже составил, вот…

– Ты погоди с жалобой, боярин. – Елена нехорошо прищурилась. – Скажи-ка лучше, ты канализацию на усадьбу свою провел?

– Ка-на… – озадаченно заморгал визитер.

Княгинюшка ухмыльнулась:

– Ой, только не говори, что ты латыни не ведаешь.

– Да ведаю, высокородная госпожа…

– Так когда проведешь?

– А… скоро. Я уже и трубы закупил, хорошие трубы, ордынские…

– Ну ладно, ладно, не хвались, – милостиво расхохоталась государыня. – Я ж не корысти ради – вон у нас, в Новагороде, почти всю клоаку закончили – оттого и мор на убыль пошел! Почти не стало мора-то! А в московских да протчих землях не так – вот там и мрут как мухи. От грязи, от непотребства все!

– Так то, говорят, Божья кара… – вставила слово Акулина.

Княгиня скривила губы:

– Может, и Божья. А может, и человеческих рук дело. Врагов у нас, что ли, мало, завистников? Вон, хоть Софью Витовтовну, змею подколодную, взять… Сидит в монастыре, хоть и заточенная, инокиня, а козни строит – мне ли не знать? Жаль, жаль, муж мой не дал мне с поганкой этой по-своему поступить… Добрый князь Егор человек, добрый! Иногда даже слишком. Ладно, приедет вскорости – разбираться начнем. Ты что стоишь-то, Божин? Давай свою жалобу.

Боярин поклонился, протянул свиток:

– Благодарю, что соблаговолила принять, княгиня великая!

– Так что ж не принять? – пожала плечами государыня. – Тебя, я чаю, чуть живота не лишили – а то княжьего суда дело, наше, а не уличанское. Да не беспокойся, боярин, разберемся во всем, дьяки у меня добрые, а уж палач – так и вообще!

– Говорят, он вирши красивые сочиняет? – на всякий случай улыбнулся жалобщик.

Княгинюшка хохотнула:

– Говорят… нет, в самом деле – вирши хоть куда! Послушай-ка, Божин… ты в карты играешь?

С некоторым, тут же отразившимся на лице, смущением боярин поскреб затылок:

– В кости, грешен, играю. А в карты, увы…

– Ничего, мы тебя научим. – Елена потерла руки. – Просто совсем играть-то, увидишь. Мы с Акулиной в паре, а тебе Феофана кликну. Сыгранем!

– Стало быть, сыгранем, великая госпожа!

– Только мы, Божин, на самоцветы играем, – тасуя колоду, честно предупредила княгинюшка. – Ну, или на жемчуга. Есть у тебя жемчуга-то, боярин?

Визитер ухмыльнулся, осторожно потрогав подбитый шильниками глаз:

– Да как, государыня, не быть-то! Чай, слава Богу, не нищенствую. Только это… с собой-то нет, не таскаю.

– Понимаю, что не таскаешь, – раздавая карты, покивала государыня. – У меня займи, я сегодня добрая – супруг письмишко прислал. Скоро явится! Феофан! Эй, Феофане! Ты где там запропастился?

– Тут я, матушка.

– Опять – матушка? Да сколько ж можно уже говорить-то? Свечки с собой прихвати – темнеет уже изрядно.

К себе на Козьмодемьянскую боярин Данила Божин вернулся только к утру, ободранный как липка, даже кафтан и тот проиграл и еще много чего. А все азарт, азарт проклятый! Что и говорить, сам кругом виноват, нечего было на Феофана рассчитывать, да и занимать бы не следовало.

– Отворяй! – Подъехав к усадьбе, Божин спешился и велел сопровождавшему его слуге что есть силы молотить кулаками в ворота. – Отворяй, говорю! Да спите вы там, что ли, все?

Залаяли на подворье псы, загремели цепями; в расположенную невдалеке калиточку на ременных петлях выглянул заспанный привратник:

– Кого еще там не… Ой! Боярин-батюшко! Посейчас, посейчас, отворяю… Может, кваску?

– Неси! Да не в терем, в людскую. Боярыню будить не стану – пущай поспит еще.

Ярился боярин, волком вокруг посматривал, так ведь правда и есть – что за день такой выдался? То в реку с моста скинули, едва не утоп, то вот потом – в карты проигрался… Ох, княгиня… змея… не зря ее в Новгороде побаивались поболе князя.

– Батюшко, тут с вечера немец мастеровой дожидается – трубы класть. Мы ему в гостевой постелили…

– Трубы? – взглянув на слугу верного, Божин расхохотался. – А не мои они теперь, трубы-то. Княгинюшке нашей я их проиграл. Ох-ох, грешен… Да не так горько, что проиграл, пес-то с ними, – так ведь теперя сызнова в Сарае заказывать, а то морока, время.

Слуга тряхнул бородой:

– Так, может, и не заказывать, боярин-батюшко? Просто обратно их у княгинюшки нашей выкупить? На что они ей, трубы-то, да на Прусской они никому не нужны, так уж давно все проведено, сделано.

– Выкупить, говоришь? – Допив квас, боярин поставил кружку на стол и задумчиво посмотрел на слугу. – И то дело – денег, чай, хватит. А не хватит, так можно оброк повыше поднять… В землицах моих в Шугозерье тьма кромешная, глушь – чего смердов жалеть-то? Куда они оттуль денутся-то?

– Верно, верно, господине. – Слуга с готовностью затряс бородой. – Оброка того и на трубы хватит… да ишшо и останется!

Божин повеселел, велел принести еще квасу, да не простого – хмельного, душу порадовать. Инда молодец, славно с оброком придумал, право дело, славно! Давно нужно было его поднять, оброк-то, и впрямь – ни половники-смерды, ни холопы, рядовичи, закупы никуда не сбегут – некуда! Лесища кругом, болота – одному-вдвоем не прожить, а на боярской дальней усадебке все ж и народ, и запасы на случай неурожая, и воины – какая-никакая защита. Не-е, не сбегут… не должны бы. И пущай оброк больше смолой платят, дегтем – продать мастеровым на конец Плотницкий всегда можно с прибытком изрядным. А на доходы… дети подрастут – в университет их отправить, в Прагу или Литву; пока еще в Новгороде-то свой откроют, хотя давненько уж строить начали, вот-вот и готов бы – да князь великий в землицу московскую с мором бороться отъехал, а княгинюшке, похоже, до университета и дела нет… ну, по крайней мере, не так, как князю Егору.

Размечтался боярин, повеселел, тут и солнышко за забором блеснуло, поднялося, выкатилось над хоромами, осыпало златом сусальным кресты на маковках храмов – меньшего, Святого Саввы, и большего, Козьмы и Демьяна. Ой, надо бы зайти – помолитися всем семейством. И в карты больше в княгинюшкой не играти – ушлая больно! Ишь ты, удумала – Степанку, гада, судить! Да не судить таких татей надобно, а в Волхове топить без всякого суда и следствия! Мххх… ну, сволочуга гнусная… ничо, еще посчитаемся! Нет, ну надо же так угодить: вместо дебатов – в реку! Хорошо, не утоп, помог парень-рыбник, что в лодке… Господи! Авраамке спасибо сказать – он же с лодкой распорядился… или не говорить? Для простого слуги, челядина, в боярской благодарности не много ли чести будет? С другой стороны, мало их осталось, челядинов, как и холопов. Указом княжеским всех рабов велено постепенно на ряд – договор – перевести да платить исправно… хорошо, хоть не монетою звонкой, не златом-серебром – хлебом-яствами-едою можно.

Подумав, Божин все же собрался было подозвать управителя-тиуна, чтоб тот Авраамку кликнул, да не успел – юный слуга уже сам собою на пороге нарисовался, возник дрожащей невесомой фигурою – боярин аж вздрогнул:

– Ты, Авраамка, словно тень ходишь. Я что, тебя позвал уже?

– Не, боярин-батюшко Данила Петрович, не звал. Сам я.

– Сам?! – Боярин гневно вскинул брови – не хватало еще, чтоб челядь сама, без зова, являлась!

– Как посмел? Совсем страх потерял, пес?! Ужо, посейчас велю плетей…

– Не надо плетей, боярин-батюшко! – в страхе бухнулся на колени слуга. – Не вели бити, вели слово молвити!

– Красиво говоришь! – непритворно восхитился Божин. – На Торгу нахватался, поди?

– Тамо…

В серых глазах коленопреклоненного отрока сияли такое неподдельное обожание и преданность, что не у каждой собаки увидишь! Данила Петрович аж умилился, махнул милостиво рукою:

– Инда продолжай – чего хотел-то?

– Тут человечек один приходил вчерась, сразу после вечерни. Ондреем зовут, говорит, Ивановского-ста гостя приказчик.

– И что хотел? Продать чего, аль купить, аль серебришка заняти? Да не валяйся ты на коленях, аки червь, встань!

– Он про Степанку говорил, господине, – поднявшись на ноги, поклонился слуга.

– Про какого Степанку? – Божин поначалу не поверил, переспрсил.

– Про того самого, – уверенно пояснил Авраам. – Грит, Степанко тот завтра… сегодня уже, после обедни сразу в корчме Одноглазого Карпа, что на Витковом переулке, будет. Чернь словесами прельщать!

– Так-так… – Боярин задумчиво скривился. – Прельщать, говоришь? Витков переулок, это на Славенском…

– На Славенском, господине. Меж Ильиной и Нутной. От Торговой площади недалече.

– Да знаю я… Вот что, Авраам. А ну-ка, покличь мне сюда парней. Поздоровей которых – Федьку Косого, Игната… ну, сам ведаешь, кого.

Степанку приволокли к вечеру. У корчмы Одноглазого Карпа и взяли, как доброхот Ондрей присоветовал. Пока хватали да волокли – нос расквасили, да никто за бедолагу и не вступился, правда, и кричать ему особо не дали – боярина Божина стражи людишки опытные, знали накрепко: ежели уж кого имать-хватать, так зачем же ему кричати? Не дали, рот иматому заткнули накрепко да, притащив, перед боярином отчитались:

– Как ты велел, господине, в амбар того шильника Степанку кинули! Велишь пытать?

– Велю! Да что там – велю? Самолично пытать буду! Ну, гадина ядовитейшая, попался ты наконец!

Смачно сплюнув, боярин потер руки и с ухмылкою спустился с крыльца, направляясь через весь умощенный дубовыми плашками двор к дальнему, в стороне от других, амбару – пытошной.

На Виткове переулке, в вытянутой, словно рыбный пирог, корчме Одноглазого Карпа так же вот, к вечеру, собрался народ. Все свои пришли – стригольники, верой старою да мздоимством церковным недовольные. Собралися, пива-медку испили да взялись за свое – клир церковный ругати.

– Пастырей по мзде поставляют, – вскочив на лавку, грозил, неведомо кому, кулачищем дюжий мужик в распахнутом на груди добротном кафтане и с пегой всклокоченной бородой. Все звали его Никита Злослов и слушали с явной охоткою.

– Рази то истинные пастыри наши, по мзде-то поставленные, к богачеству земному алчные? – сверкая темными очами, грозно вопрошал Злослов. – Таких и у папистов полно было – так в многих немецких да чешских землях их коленом под зад. Свою церкву устроили – справедливую, честную, сам профессор Ян Гус народ свой в том накрепко поддержал! Тако и нам надобно сделати.

– Верно, верно говоришь, Никита! – выступил вперед дотоле незаметно стоявший у стеночки сутулый мужик с белым прыщеватым лицом и смурным взором – давешний убивец несчастного Федота со Щитной.

– А-а, – обернулся к нему Злослов. – Ондрей! Давненько тебя не видали. Что – послушать зашел?

– Не токмо. – Убивец покривил тонкие губы. – Весть дурную принес вам, братие. Боярин Данилко Божин человека достойного, Степана нашего, имал! Пытать похощет да смертию казнить лютою.

– Это как это – пытать? – возмутился Никита. – Без суда? Без следствия? Вот так запросто взял – и схватил?!

– Так у Данилки-то брате родный – обители Хутынской игумен! Тоже, грят, по мзде, не по правде, поставленный, – подбоченясь, пояснил Ондрей. – Вот и разошелся Данило – что хочет, то и творит, поддержку, гад, чует.

– Да все они заодно! – сказал Одноглазый Карп – мужик вертлявый, с лицом продолговатым, желтым да с выбитым в давней кабацкой драке правым глазом. – Сегодня Степанку, а завтра и любого схватят, пытать удумают!

– Вот-вот! – заскрипел зубами убивец. – Будем ли терпеть тако, братцы? А то сил у нас нету, что ли? Доброго человека из беды выручить, от смертушки страшной спасти! Боярин Божин на Козьмодемьянской живет, там у него хоромины, кровью да потом чужим нажитые. Думает Данилко – спрячется за забором своим, усидит… Ан нет, шалишь, брат, шалишь!

– Идем, идем, братцы! – Корчмарь с готовностью махнул рукой. – Забор Данилкин порушим, ослобоним безвинного, а боярам – пустим красного петуха, за все, за все рассчитаемся!

– Верно говоришь, Карп!

– Так как, идем, Никита?

– Идти-то – идем… – пригладив бороду, Злослов обвел соратников долгим задумчивым взглядом.

Потом, почему-то усмехнувшись, покосился на Карпа:

– Я чай, человеце, у тя и оружье какой-никакое есть? Нам хучь бы вилы, да сгодились бы и мечи.

– Мечей нет, есть копья, рогатины, – тут же закивал корчмарь. – А буде понадобится – так и пороховое зелье сыщу!

– Вот так Карп! – восхищенно воскликнули в углу. – Вот так Одноглазый!

– Давай, давай, Карпуша, свои рогатины. И зелье пороховое давай!

– Ужо покажем Божину, како людей хватати!

На Торгу, на паперти у церкви Бориса и Глеба, неведомые людишки тоже подзуживали народ, противу бояр подбивали; да не надо было и подбивать особо, боярские-то неправды всем давно надоели хуже горькой редьки.

– Хоромины себе строят, скоты, а нам и жить негде!

– С оброчными людьми, с половниками, всякие неправды творят!

– А на усадьбах их дальних что деется? В Обонежской пятине да в Деревской один закон – сила боярская.

– Да чернецы Святой Софии тако же лютуют! А еще Божьими людьми зовутися!

– Боярину нынче любой другой – тьфу! Обнаглели, поросячье семя!

– А детищи, детищи их сопленосые, стаями, аки псы, сбиваются, у Козьмодемьянской уж ни конному, ни пешему не пройти! Девок житьих хватают, портят, глумы да толоки устраивают!

– Ужо мы им покажем глумы!

– На Козьмодемьянскую, братие! За вольности новгородские постоим!

Чуть поодаль, у Ивановской церкви, другие речи вели – чтоб купцам, торговому люду, по нраву.

– Забижают бояре торговлишку, все в свои руки жадные прибрать норовят!

– Третьего дня на Московской дороге торговых гостей ограбили боярские люди!

– Да что там – третьего дня?

– Волки они дикие, а не бояре! Ни креста на них нет, ни закона!

– А князь, князь-то куда смотрит? Неужель не ведает?

– Да князю до наших дел… К тому ж он в московитские земли подался. А княгинюшка та еще змея, то всем ведомо!

– На Козьмодемьянскую, братцы! Покажем, кто во граде хозяин!

– Да что на Козьмодемьянскую? На Прусскую надо идти – тамо, тамо самый рассадник!

Как-то само собой вроде бы возбужденная прелестниками толпа вдруг разбилась на отряды – появились и рогатины, и арбалеты, мечи, а в небо взвилось вдруг шелковое синее знамя с вышитым серебристыми нитками образом Святой Софии. Зачинался мятеж. Едва вооруженные люди показались на мосту у Детинца, в крепости тут же затворили ворота, а чуть погодя ахнули пушки. Ахнули запоздало – большая часть мятежников уже успела пройти на Софийскую и теперь растекалась вокруг неприступного кремля, подобно талой воде теплой весною.

Штурмовать крепость охотников что-то не находилось, иное дело – пограбить боярские усадьбы на Неревском да Людином концах, на той же Козьмодемьянской, на Прусской, на Чудинцевой…

Усадьбу боярина Божина разграбили враз – освободили несчастного Степанку; впрочем, очень быстро никому до освобожденного и дела не стало, да и боярина никто особенно не искал – к чему? Когда тут белотелые сенные девки одна другой краше, когда богатства – не счесть… Кто-то в хоромы полез, кто-то похватал девок, некоторые уже тащили мешками боярское серебро, возами вывозили сундуки да шубы.

Столь же быстро пали и все другие усадьбы на Козьмодемьянской, мятежники не пощадили и ближний Никольский монастырь, женский – «тамо житие боярское»! Ворвались с криками, с посвистом молодецким, шалея от безнаказанности и собственной воровской удали.

– А вона девку, девку лови! Видать, боярышня… Ах, посейчас спробуем – сла-адко!

Несчастных дев пускали на круг, шалили страшно, грабили, крушили все, что попадалось под руку, только что не жгли – боялись пожара. Город-то деревянный – враз запылает, сгорит!

Пала Козьмодемьянская, и Никольская обитель пала, лишь на Прусской вышла заминка: там не заборы – частоколы, да и народу оружного на усадьбах в достатке. Да и посадники, тысяцкие опомнились, на Святой Софье в набат ударили, спешно выстроили дружину да ополчение, задачу указали прямую: перво-наперво окружить противников да помощь им с Торговой стороны не пропустить, на Волховском мосту стоять крепко.

Так вот и вышло, как и раньше бывало: Торговая сторона – против Софийской, простые, житьи, люди – против боярства да клира. Так и ране бывало, да… да токмо давно уж новгородцы друга на дружку, как в старину, идти побаивались – князь великий за то карал прежестко! А ныне нет князя… а княгиня что… баба – она баба и есть.

Ударил, поплыл над городом набат, заухали пушки.

– Господи! – взобравшись на воротную башню, перекрестилась княгиня. – Это что ж такое деется-то? Мятеж, мятеж… ох, лихо!

Темнело, и с башни хорошо было видно разгоравшееся на Козьмодемьянской зарево – видать, кто-то все же поджег чью-то усадьбу, а может, и не поджег, может, по глупости обронил факелок.

Вот целая группа таких факелов – с двух сторон! – подошла к воротам усадьбы.

– Отворяй! – закричали. – Мы к вам, вои, ничего плохого не имеем – током княгиню лютую выдайте!

– Это почто же я лютая-то? – услыхав такое, остервенела Еленка.

Закусила губу, волосы пригладила, к воинам обернулась:

– Фитилек-то зажгите кто-нить…

Лично в руки фитиль и взяла, навела на толпу пушку:

– Ну, раз лютая, так и не обижайтеся…

Бабах!!!

Стреляла княгиня умело – единым выстрелом положила сразу четверых, тех, что стояли у самых ворот, стучали кулачищами. Кому руку оторвало, кому ногу, а кому и голову.

– Заряжай! – громко распорядилась Елена. – Пушки к частоколу тащите.

Частокол из дубовых, сажени в две высотой, бревен, это вам не забор, с наскока не возьмешь, не осилишь, тут вдумчивая осада нужна… Так вражины и действовали на редкость вдумчиво – неожиданно для княгини и для всех ее людей. У ворот-то толпились обычные тати, пограбить явилися, как на Козьмодемьянской, а вот что касаемо остальных… Остальные действовали по-воински четко, зря не шумели, рогатинами да копьями не трясли – просто выждали до темноты да подвезли на возах пушки, принялись обстреливать ворота. Пальнули раз-другой – только щепки и полетели!

– Плохо дело, княгинюшка! – Кряжистый начальник стражи, сотник Питирим, звеня кольчугою, понялся по лестнице в терем – там сейчас укрывалась Елена с детьми и верным Феофаном-тиуном. – Обложили – не вырваться. Да и помощь сейчас, в темноте, вряд ли придет – вона факелы-то, вкруг всего рва, вкруг Детинца. Бежать тебе надо!

Княгиня гневно сверкнула глазами:

– Бежа-ать?!

– Не за ради себя самой – ради детушек.

Посмотрев на детей, на няньку, на испуганного тиуна, государыня бросила взгляд в ночь, не такую уж, впрочем, и темную, как и всегда в здешних местах летом. Четкие ряды пылающих факелов концентрировались вокруг всей усадьбы, лишь в некоторых местах – со стороны расположенной невдалеке, на пригорке, Десятинной обители и около церкви Вознесения Господня, похоже, никого не было.

– То не так, госпожа, – сняв шлем, сотник покачал стриженной под горшок головою. – Засада тамоку – я людей послал, наткнулись. Да не то лихо, другое – смолой по углам запахло, да, видно, на телегах что-то лиходеи везут. Думаю – хворост да зелье. Пожечь усадьбу хотят, шильники!

– Пожечь? – Выслушав, Елена покусала губу. – Да, видно, к тому дело. Что ж, Питириме, уходим. Живенько, через подземный ход, и уйдем. Собирай всех, не так уж нас и много. Денек-другой в какой-нибудь обители отсидимся, а там…

– …всем злодеям, шпыням ненадобным, – головы с плеч! – довольно продолжил сотник. – Ах, государыня, вот это по-нашему, так!

– Всем, да не всем, – напряженно вглядываясь в собравшуюся за частоколом толпу… да нет, не в толпу – в войско! – княгиня помотала головой.

В сверкающей серебристой кольчужице, с золотыми, падающими по плечам волосами, она напоминала сейчас какую-то древнюю воительницу-деву неписаной, неземной красоты.

– Всем, да не всем, – спускаясь по лестнице, тихо повторила Елена. – Сперва разберемся – кто кого подзуживал да кто что хотел.

– Да что разбираться-то, госпожа моя? – оглянувшись, хохотнул сотник. – Я чай – имать всех лиходеев да казнити на Торгу. Ужо другим будет урок.

– Правду сказать, я б так сделала. – Княгиня неожиданно улыбнулась. – Да вот, боюсь, князь великий по-своему все решит. Разбираться обязательно будет, кого попало не казнит. Тако и верно – с корнями мятеж надо вырывать, с корнями, а допреж того – корни эти найти.

Мятежники ворвались в усадьбу одновременно – через главные ворота и с заднего двора. Уже пылали подожженные угловые башни, освещая неровным оранжевым пламенем обширный двор с брошенными пушками, ядрами, копьями. Брошенный и пустынный двор, абсолютно безлюдный.

– А они ведь ушли, – поднимая забрало немецкого шлема, зло произнес сутулый убивец Ондрейко. – Ускользнули, сволочи. Знать, все же был подземный ход.

– Так поискать надо, господин! – подскочил бравый вояка в латах, по виду – немец-наемник.

Убивец – похоже, он был тут за главного – нервно покусал усы:

– Нет, искать не будем, время только потеряем так. Тут болота кругом, а под болотами хода быть не может. Как рассветет, прикинем, где болот нет – туда и отправим людишек.

– Отправим, майн герр! – покивал наемник. – А сами? На великую битву завтра пойдем?

– Нет, Фриц, не пойдем, – ухмыльнулся Ондрейко. – В погоню поедем… А тут… Тут никакой битвы великой не будет, после нашего ухода будет одно избиение. С кем дружине воевать-то? С шильниками да со щитниками? Не-ет…

– Так, может, нам и не уходить тогда, майн герр?

– Как раз уходить, Фриц. Нечего нам тут боле и делать. Верные люди оставлены и без нас помутят, пограбят… сколь смогут. Твои же воины мне еще пригодятся и для иных дел, Фриц. И поверь – для дел, не менее важных!

– Яволь, майн герр! – вытянулся немец. – Думаю, все пройдет как надо!

– Пройдет. – Ондрей натянуто улыбнулся. – В этом не сомневайся.

Под яростный набатный гул новгородский владыко архиепископ Симеон со всем своим клиром взошел на волховский мост крестным ходом, благословляя обе стороны – лишь бы разошлись все по домам, лишь бы унять кровопролитие, не на шутку грозившее перерасти в настоящую гражданскую войну. Посадники и тысяцкие собирали войска, однако все же на полноценные действия не решались, надеялись унять восставших одним видом своей воинской силы да Божьим словом. Шумел, колыхался господин Великий Новгород, вольности прежние вспомнив; пожар на Козьмодемьянской все ж удалось унять, да и на Прусскую послали войско – жаль только, усадьба княжеская оказалась пуста… да и выгорела изрядно.

– Ах ты, мать честная, – вернувшись в Детинец, корил себя посадник Федор Тимофеевич. – Не уберегли княгинюшку-то, выходит! Не уберегли.

– Типун тебе на язык. – Отец Симеон, владыко, отвел посадника в сторону, прошептал негромко: – Слава Господу, в целости княгинюшка и детушки ее в целости. Бежать сумели, упаслися – в обители Михайловской нынче ждут.

– Господи! Выходит – живы?

– Да живы, хвала святой Софии! Ты в Михайловскую часть-то воев отправь, Федор, мало ли что.

Глава вторая

Лето 1418 г.

Углицский удел (бывшее Углицкое кн-во)

Мор

Невдалеке от того места, где широкая Сить-река, огибая пологой излучиной поросший густой дубравою холм, разливается мелководным озером, полным всякого рода рыбы (у брода – в самых глубоких местах сейчас, летом, – с полколеса телеги), уютно расположилось селеньице в три дюжины изб с огородами, с выпасами, с закромами. Селенье немаленькое, однако без крепостной стены – так, на усадебках иных частоколишко, зато площадь перед строящейся церковью – большая, вольготная, по всей площади рядки-прилавки сколочены, рядом пристань, тут же через брод и дорога – тракт Московский, для торговлишки место удобнейшее, да и Углич недалеко – в случае нападения вражин всегда отсидеться можно. Впрочем, какие по нынешним временам вражины-то? С татарами замирились давно, их ханша великую власть Великого князя Руси признала, соседние же князьки-волостели, может, селеньице сие и пограбили бы, да Егора-князя боялися – тот за такие дела уж живо укоротил бы руки! Оставались воры – тати лесные, однако от их лихоимства дружина углицкая защищать должна.

Слава Богу, последнее время спокойно стало, не как раньше, в старые времена: татары налетят – жгут, грабят, насилуют, угоняют в полон, костромской князь налетом придет – жгет, грабит, насилует, угоняет в полон, переяславский князь… суздальский… еще хуже татар, собаки! Ране оно так и было, а по нынешним временам – боятся, всех князь Егор к ногтю прижал… не простой князь – император!

Вот и селился в тутошних удобных местах народ – все больше люди торговые и все, кто с торговым делом связан: купцы, приказчики, лодейных да тележных дел мастера, лоцманы, кузнецы, менялы… Хоть, как полагается, и скот держали, и огороды, да не с земли кормилися – с торговли. Потому и именовалось селенье не деревнею, не селом, не починком, а торговым рядком или просто – рядок. А раз у брода – так Бродский рядок или просто Бродский.

Как обычно, с утра раннего уже шумели ряды, шастал народец у брода, у пристани, наемники – «с волочи» – волоком купеческие суда по мелям протаскивали, зашибали деньгу изрядно, потом прогуливали, пропивали в корчмах, драки учиняли, буянили – вот оттого-то потом всех таких «сволочами» прозвали.

Ближе к вечеру, когда солнышко уже клонилось за дубраву и лихой народ «с волочи», предвкушая гулянку, возвращался к рядку, пристала к деревянному причалу торговая ладейка-насад. Приземистая, с почти плоским дном, вместительная. Весла, мачта с парусом – для широких рек, на носу красивая золоченая фигура – то ли рогатая лошадь, то ли бык, на широкой корме просторная каюта – для кормщика или, скорей уж, для самого купца, для хозяина.

Пристали без особого шума, ткнулись бортом о бревенчатые мостки, кормщик Овдей, юркий темноглазый мужик с рыжей бородкою, выскочив на причал, подозвал «сволочей» – договариваться, заодно как бы невзначай поинтересовался: а нет ли на рядке доброго лекаря?

– Да есть лекарь, как не быть! – Десятник «с волочи», дюжий парняга с широким, избитым оспой лицом – его так и прозвали Колька Рябой – ухмыльнулся: – А на что вам лекарь-то?

– Да зуб у приказчика прихватило, – поспешно пояснил кормщик. – Третий день мается бедолага, страдает.

Рябой громко расхохотался, показав крепкие желтые зубы:

– Дак тогда ему не лекарь, ему кулак хороший нужон! Пущай к вечеру в корчму дядьки Варфоломея зайдет – там мы ему драку-то сладим! Не заметит, как останется без зубов… А ты говоришь – лекарь.

– И все ж хотелось бы…

– Ла-адно! Шуткую я. Вона, за церквою, третья изба. Коновала Кузьму Еловца спросишь.

Кузьма Еловец – низкорослый приземистый мужик с сильными мосластыми руками и недобрым цыганисто-смуглявым лицом, обрамленным редкой кустистой бородкою, – слыл не только коновалом, но еще и цирюльником, и, как водится, лекарем – вправлял кости, отварами мог попоить, зубы заговаривал иногда да пускал кровь. Многие с разными болячками обращались – кто и выздоравливал, а кого и забирал к себе Господь, так вот – половина на половину – выходило.

Овдея-кормщика коновал принял в воротах – видать, не хотел пускать к себе домой чужака, – выслушал спокойно, внимательно, потом покивал, обернулся, подозвав со двора помощника, босоногого отрока-подростка, тощего, с таким же смуглым, как у самого коновала, лицом и буйной соломенно-желтою шевелюрой.

– Арсений, эй, Сенька! За меня остаешься, черт! Вскорости Микита Ончак должон прийти – руку ему перевяжешь да велишь меня дожидатися. Смотри, не напортачь токмо, инда мой кулак твоего уха отведает!

Испуганно моргнув, отроче поклонился:

– Не напортачу, дядюшко!

– Смотри-и-и…

Вслед за кормщиком Кузьма миновал рядок и, спустившись тропинкою к пристани, поднялся по сходням на борт ладьи.

– Туда вона. – Овдей показал рукой на корму и скривился. – Тамо болезный наш.

– Ну-ну, – усмехнулся коновал. – Видать, болезный ваш не простой приказчик.

На улице темнело уже, и оранжево-алый закат стелился над широкой рекою, словно выпущенная из резаного барана кровь. Серебристый месяц уже повис над дубравою, и в темно-синем небе одна за другой вспыхивали желтые звезды.

Внутри каюты на небольшом столе ярко горела свечка, не какая-нибудь там дешевая, сальная, нет – настоящая, из доброго воска, что шел ганзейским купцам по дюжине кельнских серебряных грошей за бочку. Рядом со свечкою на столе стоял кувшин с каким-то питьем, а у небольшого оконца на ложе лежал и сам больной в портах и белой полотняной рубахе.

– Ты, что ли, лекарь? – Увидев вошедшего, больной приподнялся, сел, пригладив ладонью растрепанные седоватые волосы.

Под воротом рубахи, на шее, золотом блеснул крестик. Да-а… не приказчик – похоже, что сам купец. С такого можно и поболе спросить за леченье-то!

Сняв шапку, коновал вежливо поклонился:

– У тя, мил человек, зубы боляти?

– Да не совсем зубы… Что-то все тело ломит.

– Ничо, поглядим! – Кузьма Еловец потер руки и уселся на край ложа. – Ты сам-то, господине, – приказчик али купец?

– Торговый гость Ерофей Ушников! – горделиво выпятил грудь больной. – Ты мне отвар какой-нибудь присоветуй, а я уж в долгу не останусь, ага.

– Лихоманка посейчас есть ли? – наскоро осмотрев купца, участливо осведомился лекарь. – Лоб-то у тя, господине, не так чтоб уж очень горяч… но и не холоден.

Ушников сверкнул глазами:

– Лихоманка третьего дня была, посейчас, слава Богу, отпустило. Да вот боюсь, не возвернулась бы; знаю, так часто бывает – вот тебя и велел привести. Отвару дашь ли?

– Пришлю, – поднялся на ноги Кузьма. – И отвар, и настой, и из земляных червей зелье. Отвар и настой – внутрь принимать, зелье – в грудину втирать. Смотри, господине, не перепутай.

– Да не перепутаю. – Купец слабо улыбнулся. – Уж червей-то не стану жрать! Да уплачу, не сомневайся – немецкие гроши, пфеннинги, ордынские да московские деньги… Тебе чем лучше?

– Лучше московской деньгой, – застенчиво потупился коновал. – Потом менять не надо. Отвар дюжину серебрях стоит да настой столько же, а уж зелье отдам и за полдюжины.

– Одна-ако! – покряхтев, больной потянулся к лежавшему в изголовье кошелю-кошке, прозванному так за то, что такие вот кошели частенько из кошачьих шкур шили.

Пальцы послюнявив, отсчитал денежку:

– Вот пока тебе половина – задаток. Остальное – как зелья да отвары свои принесешь.

– Сам не понесу, – обернулся на пороге Кузьма. – Есть у меня малец-оголец, зовут Сенькой. Пришлю – с отварами, ему и денежку передашь, господине.

Ерофей покачал головою:

– Не боишься мальцу своему доверять?

– А ты мне, господине торговый гость? – прищурившись, вопросом на вопрос отозвался лекарь. – Доверил ведь, хоть и половину. Пусть для тебя, чаю, и не велика сумма, а все ж – серебро. Ну да и Сенька у меня – парень честный. Самое главное – кулаки мои помнит да знает, что бежать-то ему некуда. Сирота – никому не нужон!

– Только ты, мил человек, до утра уж постарайся управиться. Мальца своего поскорее пошли.

– Поскорее?

– Я еще с полдюжины монет доплачу.

– Угу, – довольно кивнул Кузьма. – На том и уговорились. Жди, господине. Жди.

Проскрипели под сапогами сходни, зашуршала высокая полевая трава, коновал возвращался домой напрямик, поторапливался – это только кажется, что ночь длинная, до утра-то не так и много осталось.

Вернувшись на усадебку, коновал тщательно затворил за собой калитку, висевшую на ременных петлях, погладил вскинувшегося было навстречу пса да, не заходя в избу, зашагал к сеновалу, разбудил спящего там парня, подергал за ногу:

– Эй, Сенька, вставай! Зелье мне поможешь делать, потом, куда скажу, отнесешь.

– Угу, господине Кузьма, встаю уже… Вот!

Зашуршав соломою, отрок спрыгнул наземь, прихлопнул усевшегося на лоб комара.

– Инна в овине огонь разожги, – негромко приказал коновал. – Малую печячку.

– За травами в избу сбегати?

– Не надо. Сам принесу.

Немного и времени прошло, а в овине, в малой, обложенной камнями печи уже вздулось пламя, закипела в котелочке вода – варево.

– Чабреца подложи, – развалившись в уголке, на копне еще сыроватого, спрятанного от возможного дождя сена, приказал Кузьма. – Теперь мяты подсыпь… Да больше, больше! Теперя – толченых жаб. Сушеных червей добавь, вон они, в туеске…

– Знаю, господине.

– Знает он, – приподнявшись, коновал усмехнулся. – Смотрите, какой умник выискался! А ну-ка, подойди, отроче!

– Так варево ведь…

Кузьма повысил голос:

– Подойди, сказано! Голову опусти… Вот тебе, вот!

Отвесив мальцу несколько хороших затрещин, так, что по щекам отрока потекли слезы, лекарь потянулся и назидательно пояснил:

– Это – чтоб умней других себя не считал, червь. Понял?

– Понял, господине. За учебу – благодарю.

Низко поклонившись хозяину, Сенька обернулся к печке:

– А варево-то… Ой!

– Так ухвати, ухвати!

Отрок схватил было котелок руками, да тут же их и отдернул – едва не обжег, – взял подолом рубахи.

– В миску немножко отлей, – деловито распорядился Кузьма. – Остальное еще чуток прокипяти – и снова слей, уже в другую миску, вон в ту, в щербатую. А что останется – осадок – в леднике остудишь.

– Понял, хозяин. Все, как велишь, сделаю.

– Из той, первой миски, как остынет, в малый кувшин перельешь – то отвар. – Зевнув, коновал продолжал свои наставления: – Из миски щербатой – в скляночку. То – настой. А что из котелка выскребешь – то в березовый туес – зелье. Тако купчине болезному и повторишь – отвар с настоем внутрь, зельем грудину мазать. Не шибко-то и больной купец-от, Бог даст, выздоровеет. Да! Ты босиком-то на лодью не беги, надень постолы да рубаху смени на праздничную – чай, не шпынь какой-нибудь!

– Сделаю, господине, ага.

Дождавшись, когда отвары и зелье остынут, Арсений аккуратно разлил их по кувшиничкам-туесам да, сложив все в суму, побежал было в избу – за постолами и рубахой.

– Постой, – схватив парня за локоть, просипел Кузьма. – Сам все вынесу, а то перебудишь всех, с тебя станется. Тут вот, у крыльца стой. Жди.

Переодевшись в праздничную – с богатой вышивкою – рубаху, Сенька сноровисто намотал на ноги онучи, завязал ремни постолов, кожаной плетеной обувки, притопнул – все ли ладно? – и, закинув на плечо суму, зашагал к калитке. Никто его с усадьбы не провожал, разве что дворовый цепной пес махнул дружелюбно хвостищем да замычал в скотиннике откармливаемый на мясо бык Прошка.

Ночка выдалась нынче светлая, звездная, серебристый свет месяца заливал луга, отчего и трава тоже казалась серебряной. Идя по знакомой тропинке, Арсений представил вдруг, будто бы это не трава, а настоящее серебро – ух, какие деньжищи! И если б эти все деньжищи да ему – то что б он, Сенька, тогда сделал? А перво-наперво ушел бы от дядьки Кузьмы – злой он, да и лекарь нехороший. Чему от такого научишься – вот как сейчас – обману только. Иное дело, в Угличе – лекарь Амброзиус Вирт из голландских немцев, что как-то по весне еще на рядок заезжал, лечил старосту от какой-то хвори. Дядько Кузьма за леченье-то и не брался – понятно почему, а вот Амброзиус вылечил, и Арсений ему в том помогал – голландцу расторопный служка понадобился, вот Кузьма и дал Сеньку, не забесплатно, конечно. Всего-то неделю отрок при голландском лекаре был, а сколько чему научился! И чем жар снимать знал, и как от мигрени спасать, и от подагры… А самое главное – ведал, какую болезнь можно вылечить, а какую, увы, нет. От мора лютого, от смерти черной, можно лишь бегством спастися! А черная смерть, говорят, нынче едва ль до самого Углича не дошла, сам князь великий, всея Руси государь и многих земель немецких император, самолично мор сей удержать явился. Оно и верно – кому, как не помазаннику Божию, с делом таким совладати? Вот вроде мор и на убыль пошел… слава Господу, до рядка Бродского не добрался.

Много чего Амброзиус-лекарь рассказывал, любил поболтать, тем более при таком-то благодарном слушателе, как Сенька. По-русски голландец говорил хорошо, бойко, хоть и забавно – иногда путал слова да заменял кое-что на свое, голландское. О черной смерти много чего рассказывал, о других морах – оказывается, не каждый мор одинаков! Жаль, мало побыл на рядке господин Амброзиус Вирт, мало с ним Арсений общался. А вот были бы денежки, поехал бы в Углич, подался бы к голландцу в ученики, со временем и сам стал бы знаменитым лекарем, дом бы выстроил, жил, людей лечил… не так, как дядько Кузьма. Ну, коновал, он коновал и есть: руку-ногу кому вправить, рану перевязать – это пожалуйста, ну а ежели что посерьезнее, тогда… тогда вот так вот, как сейчас – из одного котелка и зелье, и отвары, и снадобья. Что ж это за леченье такое? Обман один, ага. Стыдно и деньги брать… а надо! Черт! А сколько монет купец должен? Что дядько-то говорил? Совсем из головы вылетело – вот ведь незадача! Как теперь и быть? Одна надежа – что сам болезный купец про то помнит, не забудет, не захочет обмануть. А ежели забудет, обманет? Тогда уж лучше и не возвращаться – кулаки у дядьки Кузьмы тяжелые, в ухо засветит – можно и оглохнуть навек.

Впереди плеснула волна, показалась в свете луны приземистая ладья, причал, сходни. Перестрелах в двух, на самой излучине, тускло горел костерок – видать, рыбачки встречали утреннюю зорьку.

– Кого черт несет? – едва Арсений ступил ногою на сходни, нелюбезно осведомились с судна.

– То я, Кузьмы-лекаря посланец. Лекарства принес.

– А-а-а! Лекарство… Ну, проходи. Вона туда, влево… Тут вот, у борта, постой. Обожди немножко.

Болезный купец, видно, прикорнул малость, да сейчас вот проснулся, разбудили – видать, так людям своим и наказал. В каморке кормовой свечку зажгли, потом уж посланца позвали:

– Входи, входи, отроче. Выкладывай свои зелья.

– Ага.

Едва взглянув на купца, Сенька почувствовал неладное – слишком уж сильно блестели у больного глаза, слезились. Да и лицо выглядело каким-то осунувшимся, словно после недавнего жара.

– Этот вот – отвар, по три раза в день, лучше после еды, внутрь принимати. – Отрок выложил на стол принесенные лекарства. – Это – настой. Его натощак надо. Тоже по три раза…

Обсказал, замялся, да не удержался, спросил:

– Лихоманка-то била тебя, господине?

– Ой, отроче, била! Не дай бог кому. А посейчас вроде и ничего – отпустило.

– А в паху, под мышками – не болело ли, не вздувалось? Скажем, дней пять-шесть назад тому?

– Так и было, – с удивленьем отозвался купец. – Именно дней пять назад. Вздулось, нарвало – а сейчас все прошло, заживилося. Ты, я смотрю, понимаешь, что ли?

– Рубаху, господине, задери, – негромко попросил Сенька. – Покажу, как да куда зелье мазать. Еще-то свечка есть?

Больной усмехнулся:

– Надо, так сыщем. Велеть, что ль, зажечь?

– Да не худо б.

Ох ты… Арсений закусил губу, едва только взглянул на полмышки! Явные припухлости, чуть заживленные… бубоны! Все так, как и рассказывал Амброзиус Вирт, голландец – сперва лихорадка, вздутия, нарывы, потом может быть заживление, и лихоманка спадет, кажется, вот оно, выздоровленье… ан нет! Совсем скоро – харканье, пена кровавая на губах и гибель! Коварная болезнь и неизлечима – недаром черной смертью зовется. Увы, страданья купца не облегчить… Самому бы теперь не заразиться, черная смерть прилипчива.

Сенька и про деньги забыл, хорошо хоть, купец вспомнил – пальцы послюнявив, отсчитал денежки в поспешно подставленный юным лекарем мешок.

– Сколько и договаривались. Ну, прощевай, парень. Хозяину своему поклон передай.

– Передам. Выздоравливай, господине.

Когда отрок сошел по сходням на берег, уже начинало светать, бледно-голубоватое небо над дубравою алело зарею, а кое-где, по оврагам, стелился невесомыми облаками утренний легкий туман. Рядом в болотце громко квакали лягушки. Что ли – к дождю? Впрочем, вовсе не это сейчас волновало Арсения. Первым делом он выкупался в реке, тщательно – с песком, со взятой с рыбацкого кострища (их тут было много) золою – вымыл руки. После посещения больного – обязательно, как наказывал господин Амброзиус Вирт. Еще голландец предупреждал о пагубности всех отправлений больного – мочи, кала, пота, слюны… А ведь болезный купец каждую монетку слюнявил, отсчитывал! И что же теперь? Выкинуть все это серебро в реку? Ага… Дядько Кузьма, пожалуй, выкинет. Лекарь советовал в кипящей водице подобные – от больных людей – вещи подержать, не очень и долго… в овине как раз и можно будет воду нагреть, а о подозрительном купце немедленно сообщить старосте, да и дальше – в Углич.

– Вот ты и пойдешь, сообщишь! – выслушав парня, решил староста рядка Филофей.

Пригладил седую бороду, ухмыльнулся, глянул на отрока с хитрецою. – А с хозяином твоим я договорюся – отпустит. Пущай попробует токмо не отпустить. А ладейка-то ушла уж, не догонишь, да ничо, я чай, перехватят ее княжьи люди.

Коновал Кузьма Еловец решеньем таким, конечно, доволен не был – лето, страда, отрока руки в хозяйстве нелишние. Однако спорить со старостою благоразумно не стал, головой кивнув, согласился, однако, на улицу из избы выйдя, хар-рошую оплеуху Сеньке закатил:

– Ну, смотри, тля! Ежели проведаю, что соврамши… Ужо отведаешь плетки.

– Да не соврал я! – схватившись за щеку, взмолился Арсений. – Христом-Богом клянусь – не соврал. Припухлости видел, язвы… да и по всем признакам – черная смерть!

– Все ж думаю, соврал. – Кузьма недобро прищурился. – Я-то ничего такого не видел.

«Это потому что ты, дядько, не как немец голландский господин Вирт – врач, а простой коновал. Вот и не хватило ума, не заметил… да и не особенно-то и старался больного осматривать».

Так подумал отрок, вслух же, конечно, ничего подобного не сказал, однако глазенки блеснули бесом.

– Явишься – поговорим ужо, – с явной угрозой напутствовал дядько Кузьма. – Ужо-ка поглядим тогда, кто из нас умник. За все свои дни отработаешь – от зари до зари. И на пастьбе, и на покосе.

– Отработаю, дядько. – Арсений, уходя, поклонился. – Я ведь быстро туда-сюда обернусь. Сам староста сказал – государево дело!

Ой, зря он так сказал, зря!

– Староста?! – оскорбленно взвился коновал. – Я, червь, тебе господин, а не староста! Чай, забыл? Ну, я тебе напомню… А ну-ка – получай! Получай! Получай!

Так – пинками да оплеухами – парня со двора и выгнал, хотел было еще и на улице наподдать, да прохожих… не то чтоб постеснялся, а все же как-то нехорошо вышло бы, коли б они старосте донесли. Ну их к ляду! И старосту, и людишек, и Сеньку… с тем-то еще посчитаемся ужо!

Спустившись к реке, Сенька смыл с лица кровь, приложил под левый глаз оторванный от подола кусок – примочку, полежал так немножко, наскоро выкупался в ближнем омутке да, накинув на еще не высохшее тело одежку, поспешно зашагал к броду. Миновав брод, вышел на Московский тракт – дорогу широкую, пыльную, со всадниками, с возами, с каликами перехожими, артельщиками, школярами и прочим легким на подъем людом. С такими бы и идти – весело, знай песни да россказни всякие слушай, только рот разевай, еще и на привале бы, по ночлегам, подкормили б, всяко без хлебца корочки не оставили бы – дядько Кузьма, жадина, уж конечно, харчей в дорогу не дал. Хоть и не с волочи, а все одно – сволочь!

Так бы по Московскому трату и шел… одна беда – по дороге-то до Углича три дня пути, а коротким путем – лесами, по урочищам, через овраги – на день скорее выйдет. Вот напрямик-то Арсений и отправился, с наезженного тракта свернув, тропинки нужные ведал. Пробрался бузины зарослями, потом ракитником да желтым дроком, пересек тропкой охотничьей всю дубраву, едва на стадо кабанов не нарвавшись – хорошо, хрюканье вовремя услыхал, обошел сторонкою. А ну как поддел бы клыками матерый секач? Дух бы запросто выпустил, тем более из такого хлипкого парня, как Сенька. Правда, отрок бы кабана дожидаться не стал – живо б взобрался на какой-нибудь молодой дубок, там бы и переждал… Да ну их, кабанов этих! Обошел, не почуяли – и слава богу.

Спустившись с пологого холма вниз, отрок пошел ольховником да красноталом, вдоль реки, по рыбацкой тропинке… Там, у кострища, повезло – отыскал-таки припасец: крючки да грузила, даже конский волос – на леску. Обрадовался Арсений – вот и славно! Теперь к ночлегу ближе и рыбки натаскать можно – нож на поясе есть, огниво тоже имеется: костерок завсегда сварганить можно, рыбку на углях испечь. Потом поспати немного – да в путь. Сытому – это не голодному, а уж кому-кому, а Сеньке дальняя дорожка в радость. Идешь себе, насвистываешь – мимо полей, златым житом наливающихся, мимо лугов заливных зеленых, да с розовым клевером, с желтыми мохнатыми одуванчиками, с ромашками, с тучными пасущимися стадами. Красота кругом – и никто тебя не бьет, над душой не стоит, не гундосит. Красота! Так бы всю жизнь и странствовал, ходил бы из города в город… может, до Амстердама, про который Амброзиус Вирт рассказывал, добрался бы…

Повеселел отрок, про обиды да ссадины свои позабыл, а ближе к вечеру, удочку смастерив, наловил в старице рыбы, разжег на опушке, у леса, костер, наломал лапника да, подкрепившись, улегся, уснул. Диких зверей не боялся – на тлеющие угли не пойдет зверье-то, что ж до лихих людей, разбойников – лесных татей – так что им с Сеньки взять? Разве что татарам продать, так это далече вести надо. Купцы-то местные не возьмут – им строго-настрого княжьим указом работорговлишкой заниматься заказано!

Так что никого не боялся Арсений, ночь напролет спал себе без задних ног, а проснулся уже от бьющего в глаза солнца. Открыл левый глаз, прищурился, еще полежал немножко… потом вскочил, побежал к реке, окунулся да, на берег выбравшись, растянулся в мягкой траве, лежал, глядя, как порхают вокруг разноцветные бабочки да жужжат, проносясь над самой головой, синие быстрокрылые стрекозы.

Хорошо!

Долго, правда, не лежал отрок. Вскочил, оделся быстренько и зашагал себе дальше – мимо высокой, с острыми листьями вербы, мимо круглых ив, мимо густых зарослей черной смородины и малины – жаль, ягодки-то еще зеленые были, еще не налились соком и звонким летним солнцем. Быстро нагревшаяся тропинка приятно грела босые, мокрые от росы ноги, из кустов вырывались, взмывали в небо жаворонки и прочие мелкие птахи. Вот слева запела малиновка, чуть подальше в лесу гулко закуковала кукушка, и, казалось, над самой головой ударил в ствол дятел. Чу! Кося круглым глазом, перескочил через тропу заяц, ринулась за ним серовато-рыжая, с желтыми подпалинами лиса – тощая, смешная. А ну, пойди поймай-ко! Унеслись по лесной тропе, Сенька им вослед даже собрался свистнуть, уж и в рот два пальца заложил… да раздумал, увидев впереди, на залитой солнцем полянке, какого-то странного парня. Точнее, даже не парня, а вполне себе зрелого – лет тридцати с лишком – мужа с приятным, заметно тронутым загаром лицом, обрамленным густой светло-русою шевелюрой и небольшой, аккуратно подстриженной на немецкий манер бородкою с усиками – такими же, как у присной памяти лекаря-голландца.

Вел себя сей муж как-то уж очень непонятно: прыгал, прямо сказать, козлом скакал да махал руками, будто наносил кому-то удары – сильные, быстрые, ловкие. И так это выглядело… будто бы мужик этот с тенью своей сражался! А уж одет был… скорее даже раздет – в одних портах, босой… рубаха-то нарядная рядом под осиной валялась, да и пояс, и сапоги, и… Ух и мускулы у него! Арсений ни у кого таких не видел. Не то чтобы шибко здоровенные, но… такие, словно бы ни капельки лишнего веса в этом незнакомце не было, а было… был он, говоря словами все того же Амброзиуса Вирта, «сложен, как греческий бог». А на левом плече приметная – в виде трилистника – родинка.

Ой! Ничего себе – как подпрыгнул-то! И руками, руками… словно кого-то бил.

– Славно! – подойдя, не сдержал восхищения Сенька. – Ой, как славно-то! Ты что же, мил человек, скоморох?

– Скоморох?! – Серые глаза сверкнули сталью… Впрочем, на губах тут же мелькнула улыбка.

– И как же ты ко мне незаметно так подобрался? – натянув рубаху, вместо ответа поинтересовался сей славный муж. – Ты вообще откуда тут взялся-то, вроде дорожек прохожих здесь нет, одна река рядом.

– Дорожек-то, господине, нет, – отрок улыбнулся. – Зато есть тропинки.

– Ага, тропинки, вот как… А ты у нас кто? Звать тебя как?

– Звать меня Сенькой, как и батюшку моего покойного звали, тако же… – Юный коновал на всякий случай поклонился, углядев, как выскородный – явно, высокородный – муж ловко застегивает наборный с золотыми бляшками пояс с привешенной к нему саблей в дорогих, зеленого сафьяна, ножнах. Попробуй такому не поклонись! Вот ведь угораздило встретиться…

– Надо же – и отца Сеней звали? – Незнакомец неожиданно хлопнул отрока по плечу. – Семен Семеныч, значит. Часом, не Горбунков?

– Не-а, Горбунки от нас в стороне, к Угличу ближе, а я с рядка – Бродский.

– Бродский, ну надо же! – хлопнув себя по коленкам, расхохотался высокородный. – Нобелевский лауреат! Как же, как же, знаю. Как там у него было-то… мимо ристалищ, капищ… мимо степей подлунных… нет, не так… забыл… А ты-то, случайно, не помнишь? Ах да, откуда ж тебе знать, когда Бродский только еще веков через пять родится?

– Кто, господине, родится?

– Ой! – внимательно всмотревшись в побитое лицо подростка, воскликнул вдруг незнакомец. – Это где ж тебя так угораздило? Неужели, как Иван Бровкин, разбил колхозный грузовик?

– Не-а, не разбивал… – Арсений замотал головою. – Ничего я не разбивал, господине. Отпустил бы ты меня…

– Я тебя держу, можно подумать! – пожал плечами высокородный муж. – Заметь, даже не спрашиваю, куда ты путь держишь.

– А я и не скрываю! – Отрок выкрикнул сие несколько нервно, с вызовом – устал уже бояться всех. – В Углич иду. В Углич. С вестию важной к воеводе тамошнему, а может быть, и к самому князю!

– С важной вестью, вот оно как! – снова засмеялся незнакомец. – А весть эту можно, скажем, не угличскому удельному, а великому князю доверить?!

– Великому князю?! – шепотом переспросил Сенька. – Самому?

– Самому, самому… я, знаешь ли, его очень хорошо знаю.

– Самому – еще лучше будет! – Отрок решительно рубанул воздух рукой. – Как раз по его делу.

– Так-так-так-та-ак… По какому делу конкретно?

– Ну… с мором ведь князь великий борется, все знают – затем в наши края и приидоша.

– А что – ты про мор что-что знаешь? А ну-ка, ну-ка, пошли!

– Ко князю великому, господине? А он что, здесь?

– Да здесь, здесь, весь флот его здесь, на реке – ладейки.

– А ты его точно знаешь?

– Ох, как ты мне своим расспросами надоел! Знаю, знаю – иди уже.

Сопровождаемый высокородным незнакомцем с привешенной к богатому поясу саблею, Арсений спустился чрез заросли ракитника и чернотала вниз, к реке, где у самого берега стояли большие воинские ладьи числом около пары дюжин. Все – добрые суда, красивые, с навешенными на бортах щитами, с разноцветными стягами, с пушками. А воинов вокруг было – немерено!

Один – немолодой, но здоровенный, сильный, с крючковатым носом и смуглым разбойничьим лицом, внезапно обернулся, подбежал к высокородному ближе… и, вдруг поклонившись, спросил:

– Когда отчаливать прикажешь, княже?

– Так вот прямо сейчас. Вестника только выслушаю – что-то он тут интересное говорит.

Княже! – внезапно осенило Сеньку. Так вон оно что… То-то вокруг все кланялись да, салютуя оружием, браво выпячивали грудь. Вот оно что… князь! Князь великий!

Отрок повалился на колени, в траву:

– Не вели казнити, великий князь!

– Встань, Сенька! Идем вон к шатру. Сейчас мне все подробно поведаешь.

Выслушав Арсения, князь немедленно выслал пару стругов – догнать «рогатую» ладью – и, распорядившись накормить юного посланца, надолго задумался. По всему выходило, что чума начала распространяться по рекам, через зараженных торговцев… Что ж, следовало ожидать. Скорее всего, уже инфицирован и коновал Кузьма, хозяин Сеньки, и, быть может, уже кто-то из жителей Бродского рядка. Если это так, то сие поселение надобно немедленно окружить да сжечь вместе с жителями, или уж, по крайней мере, оставить их вымирать, выставив на всех дорогах посты и никого никуда не выпуская, дабы не дать распространиться болезни. А как еще ее лечить? Увы, стрептоцида еще не имелось, да и вообще никаких антибиотиков. Даже шприцов… увы… Оставался строжайший карантин зараженных мест да эвакуация населения из соседних мест, как единственные действенные средства.

Средневековые лекари, конечно, предлагали много всего – пить смесь из патоки и мелко нарубленных змей, спать поочередно на разных боках, вырезать или прижечь чумные бубоны… А еще ходило весьма нехорошее поверье, что от черной смерти можно избавиться, передав ее другому – то есть специально кого-нибудь заразить.

Слава Господу, пока удавалось локализовать отдельные очаги болезни, не дать распространиться эпидемии, от которой вполне могло вымереть две трети населения Руси. Черная смерть не миновала бы и Орду, и Европу, связанных с русскими городами теснейшими торговыми отношениями. Пользуясь относительно мирными годами, купцы с товарами сновали туда-сюда, а зараженный бубонной формой чумы первое время чувствовал себя вполне сносно, вот распространялся мор… а уж если чума переходила в особо заразную легочную стадию – все: ложись да помирай! Действенных лекарств не имелось, да и с личной гигиеной дела обстояли их рук вон плохо, несмотря на все указы Егора и личные распоряжения молодой княгини.

Ах, Елена, Елена… Князь вдруг отвлекся от мыслей о черной смерти, вспомнив любимую жену, детушек – давно уже их не видал, месяца полтора, наверное… Да нет, уже около двух – когда забот полон рот, времечко летит быстро! Мишка, сын, Михаил Егорович – на матушку больше похож, такой же светловолосый, настырный, дочка же Аннушка обликом в отца пошла, а про характер говорить еще рано – второй год всего Аннушке-то и шел.

Семья… пожалуй, единственное, что хоть как-то примиряло князя Егора – Егора Вожникова – с этим средневековым миром, в коем он очутился… не сказать чтоб чисто случайно, скорее – по собственной злой воле. Просто захотелось способности в себе развить особые – опасность предвидеть, вот купился на снадобье некой бабки-колдуньи, на сайте ее завис. Получил снадобье, да – хотелось ведь поскорей! – советам ведьмы не внял, а ведь предупреждала бабка, чтоб грозы опасался… а какая гроза зимой? А вот ведь случилась, словно нарочно! Нырнул Егор в прорубь… а вынырнул уже в пятнадцатом веке. И обратно было – никак, о чем и многие здешние ведьмы ему говорили, все же молодой человек, особенно поначалу-то, пытался вернуться… вот и падок был на ведьмочек – до сих пор. Про то супруга ненаглядная знала – владыку новгородского Симеона подговорив, всех колдуний извела под корень. Конечно, до кого дотянуться смогла, но все-таки. Еленку Егор в Орде встретил, когда в полон туда угодил. Вместе и бежали, вместе горе горевали, вместе и радовались. Елена княжьего рода оказалась – из заозерских владык, дядькой своим преданная. Ну да Вожников живенько восстановил справедливость – как-никак, ватага у него была, да и сам в прошлом – кандидат в мастера спорта по боксу среди юношей, плюс еще способность все ж у него появилась – предвидел опасность, не обманула бабка! Правда, предвидел только на трезвую голову, что приходилось учитывать во время многочисленных пиров.

Став легитимным заозерским князем, Егор быстро подмял под себя все остальные княжества, а затем – пользуясь внутренними распрями – и Европу, и даже, будучи Ливонским курфюрстом, был избран императором Священной Римской империи, по сути – всех германских и чешских земель, набрав таким образом невиданную – в том числе и финансовую – силу, что склонило к покорности и Англию, Францию, Кастилию, Лион… и разных прочих шведов. Что касаемо Орды, то на сарайский престол при непосредственной военной помощи князя крепко уселась некая Айгиль, девчонка молодая, умная, своенравная и весьма недурная на внешний вид; Егору она искренне нравилась… ну, пожалуй, не так, как Еленка, но…

– Княже, так нам в путь готовиться? – осторожно покашляв, обратился к Егору его личный секретарь – старший дьяк Федор, молодой, лет двадцати пяти парень, из тех людей, коих Вожников встретил первыми… человек бесконечной преданности, друг… если у сильных мира сего вообще могут быть друзья.

– Что? – поднявшись на ноги, Егор повернул голову к секретарю. – Что ты спросил?

– Говорю, князь великий, в путь ли?

– Струги, за ладьей посланные, вернулись?

– Нет еще. Так ведь только ушли!

– Ладно, ждать не будем – нагонят. – Решительно махнув рукой, князь распорядился готовиться к отплытию.

На стругах забегали, закричали, загрохотали веслами, кое-где уже подняли мачты. Вот, наконец, отчалили, двинулись вверх по реке, мало-помалу набирая ход, поплыли. Многим думалось, что домой… да так оно, по сути, и было. С эпидемией вроде справились, локализовали… если бы не этот случай с купцом на «рогатой» ладье: симптомы юный посланец описал точно, как внешний вид заболевшего, и тут никаких сомнений не оставалось – чума. И надо было немедленно что-то решать, не дать распространиться заразе. Ну, с ладьей ясно, а вот что делать с Бродским рядком? По уму – сжечь бы его к черту… однако там ведь, скорее всего, один только коновал инфицирован, да и тот еще – бабушка надвое сказала, все же остальные наверняка здоровы. Пока… А потому следовало поторопиться и решить проблему там, на месте, после детального обследования. Сразу к волоку решили всем флотом не идти, немного обождать за излучиной, выслав вперед быстрый да юркий струг с Сенькой, отрок и должен был выманить из дому дядьку Кузьму, бывшие в струге воины проверили бы – заражен или нет? Дня три прошло… еще пару дней – в пути, как раз четыре-пять выйдет; ежели заражен коновал, так уже должны бы появиться бубоны, так что сразу видно будет… Кстати, а сам-то посланец, случайно, не того?

Сидя на кормовой лавке рядом с кормщиком, князь жестом поманил Федора:

– Парень тот, Арсений, на нашем струге?

– Так, великий государь.

– Сюда его позови… Да рубаху свою новую принеся, шелковую, я видел, у тебя есть… – Егор полез рукой в висевший на поясе кошель. – На вот тебе шесть дукатов.

– Княже! – взмолился секретарь. – Рубаха-то, чай, гораздо меньше стоит.

– Ничего-ничего, бери… рубаху неси уже. И парня зови скорее.

Хитро задумал князь, как отрока осмотреть, паники промеж людьми своими не сея. Подозвав Сеньку, велел ему старую рубаху снять да в реку выкинуть, новую же надеть… покуда отрок переодевался, и сам князь, и бывший при дружине лекарь смотрели внимательно… бубонов, припухлостей никаких не нашли… А вот Арсений вдруг осмелел, поклонился да заговорил, хоть и не спрашивали:

– Нет, князь великий, болезни во мне нету. Я же с Амброзием Виртом, врачом из голландских немцев, много беседовал, как от черной смерти спастись – знаю. Руки накрепко вымыл, глаза, сам вымылся, рубаху на старую сменил, а ту, что была – давно в печке сжег. Ни лихорадки во мне нет, ни нарывов – сами ж видели.

– Ну, для нарывов-то еще мало дней прошло, – пригладив окладистую бороду, вскользь заметил лекарь – высокий, плечистый, с буйною седой шевелюрой, в роскошной лионского шелка куртке-котте, по виду – сущий разбойник.

Сенька его, честно говоря, побаивался, но тут глаза поднял да бросил с вызовом:

– Че ж мало-то? В самый раз – я ж тоже в болезнях кое-что понимаю.

– Понимает он! – Лекарь-разбойник презрительно расхохотался. – Видали мы таких понимающих. Я бы его, государь, с ладейки-то согнал… на всякий случай.

– Да не болезный я! – истово перекрестился отрок. – Христом-Богом клянусь.

– Ладно, – князь махнул рукой. – Иди покуда на нос, там сиди. Завтра еще покажешься.

Дни стояли пасмурные, но не дождливые, теплые. Прятавшееся за облаками желтое солнышко показывалось иногда, золотя лучами струги. По берегам реки уныло тянулись густые хвойные леса, изредка перемежаемые веселыми липовыми рощицами и возделанными полями. Кое-где виднелись деревни в один-два двора, спускались к реке узкие дощатые мосточки, бабы носили ведрами воду, останавливались, опуская ношу, махали ладьям вослед. Раньше, еще лет семь назад, такое трудно было б представить: при виде чужих кораблей в деревнях прятались все – бежали в леса, в урочища. Мало ли кто там, в этих ладейках, плывет? Может, мирные купцы – торговые гости, а может, и лихие татары, и разбойники-ушкуйники, хлыновцы. Всякого люда хватало, это вот князь Егор в последнее время хоть какой-то порядок навел и старался его поддерживать воинской силой… Ну а как еще? Не увещеваниями же! В этом смысле Средние века – время честное: воруешь, безобразничаешь – голову тебе оттяпать, и все дела. Либо как вариант – посадить на кол, повесить. Ответка за непослушанье закону не заржавеет.

Во все расположенные близ реки селения князь Егор в обязательном порядке высылал разведку – проверить, есть там мор или нет? Вот и сейчас – в одну деревню послал вместе с дружинниками и лекаря, а в другую, подумав, – Сеньку. Парень вскорости с воинами вернулся, довольный и гордый – а как же, столь высокое доверие не каждому в жизни выпадает! Отрапортовал бодро: больных, мол, нет, все работают, да и в соседних деревнях о болезнях никаких, тьфу-тьфу-тьфу, не слыхали.

– Да и не должны были слыхать, – покусал губу Вожников. – Эпидемии-то мы, слава Господу, разгореться не дали. Моровая волна стороной, по-вдоль Нерли-речки прошла, да там, у храма Покрова Пресвятой Богородицы, и зачахла нашими стараниями да Божьею волей. Вот только тот гость торговый меня беспокоит… на рогатой ладье. Должны бы, должны бы уж нагнать ее мои парни.

Остановившись на ночлег у дубравы, выслали к рядку воинов, а с ними и Сеньку. Хозяина своего побаиваясь, отрок даже шелковой, даренной князем, рубахи стеснялся, потому и на усадьбу коновала бочком, так понезаметней, протиснулся… погладил, приголубил бросившегося с лаем пса:

– Ух ты, зверинище! Поди, косточки те погрызть хозяин не давал давненько.

Признав давнего своего доброхота, заскулил пес, замотал башкою лохматой, хвостом завилял.

– Ого! – выглянул на крыльцо коновал. – А я думаю – с чего бы псина цепью гремячит? А тут вон кто-о!

– Здорово, дядько Кузьма.

– Здорово, здорово… А ну-ка, отроче, иди-ка сюда, иди…

В руках коновала вдруг неведомо как взялись старые вожжи:

– Кажется мне, что ли? Или впрямь рубаха-то на тебе шелковая? А ну, признавайся, у кого украл, шпынь?!

Оп! Ка-ак перетянул дядько Кузьма по спине служку своего младого – у того аж искры из глаз, уж никак не ожидал удара, даже обиделся, но уж потом увернулся, нырнул за калитку, думал – и хозяин за ним. Ан нет! Не тут-то было. Кузьма Еловец ленивым мужиком оказался – неохота было за слугой с вожжами бегать, вот еще дело – куда сей шпынь денется-то? Не сегодня, так завтра на усадьбу явится, прибежит. А не явится – значит, в бега подался. Тогда – к старосте да на суд… изловят – мало не покажется, так что придет, прибежит Сенька, сапоги, аки пес верный, лизать будет да в татьбе своей покается. Интересно, откуда он такую рубаху взял? Убил, что ли, кого? Да нет, кишка тонка убивать-то… скорей, стащил у кого-нибудь, в городе-то, небось, ротозеев хватает.

– Дядько Кузьма, – дернув калитку, отрок заглянул во двор. – А ты мне серебряную денгу обещал, помнишь?

– Что-о?! – Коновалу показалось, что он ослышался.

Видано ли дело, чтоб челядин домашний, слуга, да так хозяину своему дерзил?! Ах он пес, ах, сволочуга поганая, ла-адно… будет тебе прямо сейчас, ужо!

Размахивая вожжами, Кузьма Еловец выскочил за ворота и погнался за бросившимся к реке отроком… Тут, на тропинке, и наткнулся незадачливый коновал на пятерых молодцов с сабельками да кистенями.

– А ну-ко, дядька, рубаху сымай!

– Все заберите! – Трясясь от страха, коновал живо скинул рубаху, взмолился: – Вот, посейчас и сапоги сыму – забирайте, токмо живота не лишайте за-ради Господа!

Сказал так… и услышал вдруг Сенькин голос:

– Нет на нем ничего. Чистый.

«Ага-а-а! Так вот оно что! Вон откуда у шпыня шелковая рубаха. С лихими людьми связался! Ах он змей, гад ядовитейший! Ничо, все старосте доложено будет, все-о… Болтаться тебе на веревке, забубенная голова… или вообще – башку с плеч долой! Ничо-о, ничо…»

Так думал дядько Кузьма, поспешая по узкой тропинке обратно на свою усадебку. Как ни странно, рубаху ночные тати не взяли, да и самого не тронули – пнули токмо под зад, чтоб скорее бежал, да смеялись обидно. И Сенька – гад!!! – тоже вместе с татями сими смеялся. Это над собственным-то господином! Да в старыето времена за такое… шкуру спустить, засечь насмерть! Жаль, посейчас не то стало. Попробуй-ко слугу зря забидь – сразу в княжий суд жаловаться. Обнаглели совсем, шпыни. Ничо… тут-то иное, тут-то холопья морда Сенька не токмо господина своего оскорбил, но и в татьбу подался! А за татьбу – по всей строгости законов ответит… Ха! А ежели не вернется, так, выходит, он еще и беглый! Угу…

Трех молодых девок-рабынь Коростынь купил у одного билярского купца за хорошую цену, уплатив сразу за всех всего двести золотых монет, по нынешним временам – дешевле некуда. Меньше сорока дукатов вышло, при цене в полсотни золотых за красивую молодую девку – именно столько давали и в Италии, и в Москве, и в Орде, правда, в последнее время людьми торговали тайно. Но торговали, чего уж – раз уж был спрос, было и предложение, и желающему приобрести в собственность умелого раба или рабыню-наложницу особых трудов это не стоило, однако потом могли возникнуть проблемы, спросить княжьи люди – воеводы, да волостели, да судейские – могли запросто: откуда, мол, девка? Где взял? Но это в городах могли, а в деревнях, селеньях дальних, что по лесам по долам… В глуши-то никто ничего не спрашивал… разве только медведь!

Ухмыльнулся Коростынь, про медведя подумав. Он и сам был чем-то на медведя похож – такой же кряжистый, сильный, да и лицо, честно сказать, словно медвежья морда. Не красавец, чего уж: глазки маленькие, скулы широкие, борода, правда, густая, да промеж кудрей – плешь. Ну и еще давненько, в юности, заразу какую-то в царьградских борделях подцепил – оттого по весне да летом коростой все щеки шли. Потому и прозвали – Коростынь.

– Вот еще дукат, вот еще… Все, любезнейший. В расчете?

– В расчете, уважаемый господин! – Толстый, в засаленном длинном халате купец пригладил крашенную хной бороду и улыбнулся: – Еще мальчики есть – возьмете? Совсем дешево отдам.

– Мальчики? – Задумчиво почесав затылок, покупатель махнул рукой: – Да, пожалуй, нет, в следующий раз как-нибудь.

– В следующий так в следующий, – заулыбался татарин. – Только предупреждаю, будет дороже, такие уж настают времена. Ваш князь людьми торговать не велит, а наша ханша Айгиль ему в рот смотрит. Ох-ох-ох, еще немного, и пойдем по миру милостыню словом Пророка собирать!

Простившись с работорговцем, Коростынь и следующие за ним девушки в сопровождении вооруженных слуг прошагали по палубе приземистого купеческого судна и спустились в пришвартованную к его левому борту вместительную лодку с дощатыми нашивными бортами.

Связанных девушек, словно овец, швырнули на дно…

– Отваливаем!

По приказу Коростыня взялись за весла шестеро дюжих парней с заткнутыми за пояса ножами…

– К мысу гребите!

Уткнувшись носом в песчаный берег, лодка дернулась, замерла. Коростынь выбрался первым, за ним – часть парней, затем гребцы вытолкнули рабынь, босых, оборванных и грязных, опасливо жавшихся друг к дружке. Стенать невольницы не смели, тем более что-то там спрашивать иль промеж собой говорить – справедливо опасались плетей.

– За мной идите. – Коростынь обернулся к девам, прищурился. Одна – светленькая – приглянулась ему больше других…

Может, себе оставить? Да нет, нет. Попользовать – да для дела. Иначе… иначе доложат хозяину… тут есть кому доложить. Ла-адно, сладить дело – будут и деньги, и девки.

Обреченно понурив головы, невольницы потащились следом за углубившимся в лес старшим, за ними молча шли парни – с кинжалами, с ножами, у кого и саадак за плечом – с добрым луком да стрелами. Побежишь – живо на стрелу нарвешься.

Смешанный лес постепенно становился все гуще, угрюмей, темнее – под осинами, под кронами елей росли папоротники и можжевельник, кое-где виднелись следы диких зверей, где-то кричала кукушка, а по вершинам деревьев весело прыгали белки.

Вот впереди показался заросший колючими кустами овраг – урочище, а за ним деревья неожиданно расступались, открывая взору небольшую полянку с покосившейся изгородью и старой, с соломенной крышей, избой, сквозь волоковые оконца которой вился, медленно уходя в небо, сизый дымок.

Странно, но ведущая в избу дверь была заперта на засов, да еще – как видно, для верности – привалена большим мшистым валуном. Словно кого-то там, внутри, держали, чтоб не убежал.

Пока хмурые молодцы загоняли рабынь в приземистый, расположенный сразу за избою амбарец, Коростынь, подойдя к двери, стукнул:

– Эй, Митря, Кондей! Живы еще?

– Да покуда живы!

Донесшийся из избы, словно из ямы, глухой, с надрывом голос прервался утробным кашлем и харканьем.

– Ничо, парни! – успокоительно промолвил старшой. – Мы за вас помолилися. Посейчас еды вам дадим, вина зелена… да дев красных – ужо порадуетесь!

В избе кашлянули:

– Да уж – с вином да девками и помирать веселей! Спасибо те, Коростынь, коли не обманываешь.

– Да что мне вас обманывать-то? Сами щас все и попробуете… вот-вот робяты еду сготовят и…

Махнув рукой, Коростынь помочился на угол дома и, запростав порты, подошел к амбару. Вошел, оглядев дев, хмыкнул, одну – светленькую, что приглянулась, – схватив за руку, потащил с собой на гумно… Честно купленная рабыня – вот ведь тварь! – неожиданно принялась вырываться, даже попыталась расцарапать старшому щеки. Пришлось съездить ей по мордасам, от души съездить, так, что нос в кровь разбить. А уж потом…

Подхватив девчонку, старшой бросил ее на старую солому, одним рывком сорвал жалкую одежонку, удар под дых и, спустив порты, принялся насиловать, рыча, словно дикий зверь. Невольница закрыла глаза и, казалось, уже не дышала…

– Померла, что ль, щучина? – Подтянув порты, Коростынь отвесил деве звонкую оплеуху, несчастная дернулась, застонала. – Ага, жива… Одевайся да за мной иди живо. Хотя… можешь и не одеваться… к чему уж… Ну? Что застыла, тварь?! Еще восхотела пинка получить?!

Пинков невольница явно не хотела, живенько накинула рубище, даже по пути пыталась утереть на лице кровь, да только еще больше размазала. У избы старшого и его только что использованную рабыню уже дожидались: дюжие молодцы и две связанные по рукам бедолаги невольницы.

– Управятся они с тремя-то? – засомневался кто-то из парней.

Коростынь глумливо осклабился:

– С этими-то дохлятинами? Да враз! Парни они еще сильные, хоть куда… Эй, Кондей, Митря! Принимайте подарки!

Отвалив камень, парни отодвинули засов и, распахнув дверь, втолкнули в избу девчонок да забросили мешок с едой и плетеной баклагой.

Изнутри послышался визг и довольное харканье:

– Ишь ты, не обманул старшой!

По знаку Коростыня парни проворно закрыли дверь, привалили камень.

– Ну, пущай теперь тешатся.

– А девки-то через окна не выскочат? – засомневался длинный, с вислыми усами, парняга.

– Не выскочат, Опонасе, не выскочат. Сами-то гляньте – тут едва кошке пролезть… Ну, все. – Старшой посмотрел на зависшее над мохнатыми елями солнце. – Уходим. Чай, и другие дела есть.

Сказав так, Коростынь оглянулся:

– Ты, Опонас, тут посиди, неподалеку. К ночи ближе дверь отворишь – и уноси ноги. Девок не вздумай пробовать – про мор помни!

– Да что я, совсем уж дурной, что ли!

Простившись со своими сообщниками, Опонас тут же скушал изрядный кусок рыбного пирога, опростал пол баклаги квасу да завалился до ночи на гумне – спать. Проснулся вечерком, уже темно было, подобрался тихонько к избе, стоны девичьи да довольные вопли послушал, ухмыльнулся, камень тихонечко откатил, вытянул засовец… Да подался поскорее к реке! Смерть лютая, мор – он прилипчив, не дай бог, привяжется! А Коростынь умен, верно все просчитал – куда ослобоненные девки кинутся – к людям, в рядок, он тут рядом. В лесу-то рабыням не выжить. Да и так-то, правду сказать, не жилицы они… С мором меченными кувыркались всяко – и в самих них теперь мор. А вскорости – и на рядке будет, и дальше, до самого Углича доберется, тако! А за то Коростынь деньжищи великие обещал… и ему обещал кто-то.

За такой-то куш можно и постараться, подушегубствовать… и за меньшее душегубствовали, прости, Господи, ага!

Ухмыляясь, Опонас спустился по круче к реке, вытащил спрятанный в камышах челнок, уселся, погреб, расстворясь во тьме теплой летней ночи.

Прав оказался Коростынь, все рассчитал верно. Ближе к утру обреченные на лютую смерть насильники утомились, повалились на лавки без сил, чем и не преминули воспользоваться несчастные юные рабыни. Выскочили из избы, чуть осмотрелись да побежали куда глядели глаза. Проплутав в лесу досветла, девчонки все же вышли к реке, да, таясь, зашагали по берегу, покуда не увидали «сволочей»-бродников. С ними беглянки и покушали, похлебали ушицы – как таких красавиц не угостить? – да пошли себе дальше, к рядку.

Не столь уж и далече, в двух днях пути от Бродского рядка в сторону города Кашина, на околице большой – в пять усадеб – деревни, плакали-стенали бабы.

– Ой, Митенько-о-о-о… На кого ж ты нас покидаешь, Митяйко?

– Проша, Прошенька…

– Параскева…

– Ох, лихо, бабоньки, лихо!

Выли, рыдали, словно бы по покойникам – так покойники по избам и были – и настоящие, и будущие, на глазах вымирала деревня – чума! По той причине намертво стоял близ деревни отрядец воинский – окольчужены, при саблях вострых, молодцы на добрых конях – сторожили все пути-дорожки, подходы-выходы, зорко сторожили – мышь не проскочит, птица не пролетит. Потому как строго-настрого князем великим указано.

– Ратнички-и-и, родимые, может, к кормильцу-то пропустите? Глаза на покое закрыть.

– Стоять! Кому сказано? Княжий приказ строгий – никого не пускать. Иль тебе, тетка, жизнь не дорога?

– Да кому они нужны, наши жизни?

– Князю великому нужны! Он вас и сберегает… ну, не вас именно, так других. Чтоб мор, смерть черная, от деревни той по всей Руси-матушке не пошел.

– Да, може, там не мор?

– Мор! То доподлинно князю известно.

Строго следили воины. Не пропускали. А кто из деревни выбраться хотел – тот стрелу грудью ловил, так что вскорости выбегать и перестали.

– Сожгут, говорят, деревню-то вои, – негромко произнес проезжавший мимо по шляху мужик верхом на сивой кобыле. Не из богатых, видать, мужик – неприметный, росточка низенького, с рыжеватою бороденкой. Лицо обычное, простоватое, однако глаза туда-сюда рыскали, видать, был-то мужичок себе на уме, хоть и в сермяжице, в кожушке посконном, да и лошадка – одни ребра, копыта, да хвост.

– Неужто сожгут? – перестав голосить, оглянулася одна баба.

– Сожгут, сожгут, – деловито покивал всадник. – Онфимово, вон, сожгли. И Бахметьево.

– Надо же, – покачал головой стоявший рядом с бабою парень. – Неужель до Бахметьева уже мор добрался?

– Добрался, добрался… – услыхал худой разговор ратник да, коня повернув, громыхнул кольчужкою. – Да на нем и остановился. Дале, на Кашин, не пошел. А то б было! Ты, человеце, проезжай себе дальше, неча тут людей смущать.

– Да я еду, еду, – затряс бородой мужичонка. – Чего я-то? Я ничего…

Отъехал подальше, спешился у плачущих баб:

– Почто, православные, горюете? Верно, в Одинокове у кого родичи есть?

– Да как не быть, родимец, коль это починок наш? Из нашей деревни выселки, почитай все и родичи там. Ой, говорят, и в Одинокове лихо…

– Тсс! – соседка живо ухватила товарку свою за руку, потащила. – Язык-то, Глукерья, прикуси. Не то, не ровен час, и Одиноково ваше спалят!

– Ох… не спалили бы… Да и так – мнози уже болеют…

– Вот и молчи! Может, и не мор это вовсе, а обычная какая болезнь.

– Ой, бабоньки! – спешился мужичишка. – Сказать вам по правде, есть и от смертушки черной спасенье. Нехорошее, лихое, да есть.

Бабы враз навострили уши:

– А какое, мил человеце? Скажи!

– Да уж скажу. Просто надо этот черный мор передать кому-нить другому, чужому какому-нибудь.

– Дак как же его передать?

– В деревню-другую пойти, пока силы есть… А лучше уж сразу в город – в корчму. На миру, грят, и смерть красна, да, глядишь, и выздороветь можно, болезнь свою теребени кабацкой да запойным питухам передать.

– Тьфу ты, Господи. – Одна из женщин, поплотней запахнув платок, сплюнула. – Разве по-христиански тако?

– Так теребень-то кабацкая, думаете, особенно верует? Хо!

– Слышь, Глукерья… С починка-то болезные пущай не в Кашин, пущай на Москву проберутся да там хворь свою передадут. Вражинам московским – ужо! Чай, рати-то московские помнишь? Как они тут все грабили, жгли, едва ведь тогда упаслися.

– Ой, подруженька! А ведь верно ты говоришь! Где там человече-то?

Глянули бабы по сторонам, да никого и не увидали – мужичонка на сивой кляче дальше поехал себе болезных выискивать, недовольных подзуживать. За то уплачено было. Серебром звонким. Золотом.

С утра полило дождичком, а уже к полудню задул ветерок, разогнал облака-тучи, высветил небо синее солнышком радостным, ярким, умытым. Птицы вокруг запели, на плесе рыба в прозрачной воде заиграла, затрепетали на ветру стяги шелковые, златом-серебром шитые, с ликом Новгородской Святой Софии.

Струги великого князя Руси, вальяжно отчалив от берега, не спеша, один за другим, выстроились в линию да поплыли вниз по Сити-реке. Там по Мологе до Волги, по Шоше, по Тверце да через волок – до Мсты-реки, а там и Ильмень-озеро да Седой Волхов – господин Великий Новгород. Возвращался князь великий домой, с мором страшным, с чумой – черною смертию – справившись. Где пожег все, где установил сторожу строжайшую – так, чтоб мору-чуме не пройти. Вроде бы, слава Господу, справились, можно и домой. Радовались тому ратники, со стругов на берега поглядывая, на сосны величественные, на ели, на дубки трехохватные, на клены да липы, на ивы да вербы, ракиты. На луга заливные, зеленые, с ромашками белыми, с розовым клевером, с желтыми мохнатыми солнышками – одуванчиками.

Последним княжеский струг отчалил – самый быстрый, легко всех догнать мог.

– Эх, – стоя на причале, прощался-горевал Арсений. – Может, я все ж, Федор-друже, в Новгород с вами уйду?

Федор – самого князя великого дьяк старший! – до просьбы Сенькиной снизошел:

– Да пойми ты, дурень, нельзя так. По закону надобно, чтоб хозяин твой сам тебя отпустил, иначе будешь беглым считаться – а за это наказанье строгое есть.

– Да не отпустит меня дядько Кузьма… сгнобит, прибьет насмерть.

– Ну, насмерть-то не прибьет, закону такого нету! Я старосте сказал, чтоб за хозяином твоим приглядел.

Старший дьяк прикрыл серые очи, бородку темно-русую задумчиво потрепал – видать, вспомнил что-то, улыбнулся грустно, невесело:

– Я и сам когда-то на Белоозере у хозяина бедствовал. И ничего, в люди выбился!

– Так сперва, верно, сбежал? – хитро прищурился отрок. – Так ведь, друже Федор?

Дьяк недовольно потупился:

– Ну… пусть так. Но тогда времена другие были!

– Для сирых да нищих всегда плохие времена. Так не возьмете?

– Я сказал уже.

– Жаль… Ну что ж… тогда в Углич пробираться буду. Тут все равно не останусь, нет!

Проводив отплывающий струг, Сенька понуро уселся на мостки, свесил босые ноги в воду, так и просидел почти что до вечера, а наутро обратно пришел, уже хозяином, коновалом, изрядно побитый… и на второй день пришел, и на третий… Тоже вот так сидел, ногами болтал… покуда вдруг не увидал там же в воде – деву! Красивую – не оторвать глаз – очи серые, светлые волосы льются по плечам водопадом, а лицо… вот уж красота-то где есть, однако! И где? В реке! Русалка она, что ли?

– Парень, ты не с рядка, случайно?

– С рядка…

Обернулся Арсений – девчонка-то позади него, на мостках стояла – в воде отражалась. Славная такая девчонка, светлые глаза, щечки ямочками, только какая-то понурая, побитая, что ли… но ничуть не менее красивая, чем та, водяная!

– Тебя как зовут?

– Ирина… В честь святой Ирины прозвана, да, видно, не в масть.

– А я – Арсений, Сенькой тоже звать можно.

Господи! А губа-то разбита, будто кто-то сильный… наотмашь…

– Ты не ходи, Сенька, в рядок, там мор.

– Что?!

– Черная лихая смертушка. Я знаю!

– Да что ты можешь знать? – недоверчиво прищурился отрок. – Ты что, лекарь, что ли?

– А ты, можно подумать, лекарь?

– Не лекарь, да в море кое-что понимаю. Слушай-ка! Ты посиди тут немного, ладно? А я сбегаю гляну… Я быстро, ага?

Девчонка намертво ухватила парня за руку:

– Нет. Никуда тебя не пущу. Что там с тобою будет?

– Ничего плохого не будет, Христом-Богом клянусь! – быстро перекрестился Арсений. – Я просто посмотрю, я у лекаря немецкого в служках ходил, кое-что ведаю. Болезни не нахлебаюсь, не бойся, а все, что увижу, о том надобно будет князю великому доложить!

– Князю? – Ирина изумленно хлопнула ресницами – длинными, пушистыми, черными. – Так давно ушли струги-то. Еще третьего дня.

– А мы, если что, нагоним, – обернулся с пригорка отрок. – Они по реке, а мы напрямик – тропками. Да и князь торопиться не будет – я чаю, по пути у него еще немало дел. А мы… – Сенька замялся. – Мы весть важную принесем. Правда – худую. Пойдешь со мной?

– Пойду! Хоть куда пойду… лишь бы не здесь, лишь бы…

– Вот славно как! Тогда сиди, дожидайся…

Пробежав по тропе вверх, к рядку, Арсений не выдержал, оглянулся, помахал девчонке рукой:

– Ты только меня дождись, слышишь!

Глава третья

Лето 1418 г. Кашинский удел

Сыск

– В Крутогорке мор, княже! И в Угланове – тож! – спешившись, доложил молодой десятник Иван Афанасьев сын, еще с утра во главе дюжины своих молодцов посланный князем по окрестным селеньям – в разведку.

Сидевший на мостках, по-простецки свесив ноги, Егор оторвал взгляд от золотисто-оранжевого заката, от подсвеченных солнцем облаков, медленно плывущих по темно-голубому небу, от светлых вод реки, перечеркнутых длинными тенями росших на том берегу сосен:

– В Крутогорке, говоришь? И в Угланове? Ай-ай-ай… мы ж недавно там все зачищали, и вот вам, на обратном пути – нате! – Поднявшись, князь покачал головой и прищурился. – К Кашину мор идет – так выходит?

Десятник не отвел глаз, кивнул:

– Выходит, княже, так.

– Да это и без твоих слов понятно! – вдруг осерчал Вожников. – Непонятно другое – с чего бы?

– Так, может, крысы…

– Может, и крысы… А если люди? – Взгляд князя внезапно наполнился тяжестью и вот-вот готовым прорваться гневом, как бывает, когда люди, которым веришь, на которых надеешься, вдруг не оправдывают этих самых надежд. – Вы что же народ-то не расспросили? Просто прокатились – по хорошей-то погоде, на лихих-то конях – в охотку! Я б и сам с удовольствием прокатился, уток бы пострелял. А? Что взор потупил? Я тебя спрашиваю, товарищ сержа… господине десятник! Отвечай!

– Так я и это… отвечаю, великий князь. – Справившись с волнением, воин подтянулся, живенько стерев ладонью грязное пятно на бахтерце – доспехе из вертикальных стальных пластин, соединенных промеж собой кольцами, нечто вроде куртки с короткими кольчужными рукавами и подолом. Для разведки, для рейдов – добрый доспех, не тяжел, удобен.

– Мы все ж поговорили, – спрятав обиду, вытолкнул из себя Иван. – И с косарями, и с обозниками, даже с пастухами – отроками малыми.

Вожников ухмыльнулся, передразнил:

– Молодцы – «с отроками малыми». И что вам эти отроки сказали?

– Что мор передать можно, – почесав щетинистый подбородок, угрюмо отозвался десятник.

– Ага! – Князь всплеснул руками. – То-то мы без них о суеверии сем подлом не знали, не ведали. Значит, и в Угланово, и в Крутогорку – мор кто-то принес! Что ж вы про чужих не спросили?

– Мы спросили, княже. – В светлых очах воина сверкнула возникшая вдруг уверенность. – Отроци те грили – бахметьевские ден пять назад приходили мириться. У них с Углановом да Крутогоркой вражда давняя – пастбище не могут поделить да заливной луг…

– Еще и орешник, – подсказал кто-то из воинов, смущенно переминавшихся с ноги на ногу за спиной своего командира.

– О! – издевательски расхохотался Егор. – Пастбище, заливной луг и орешник. У вас что – кадастровая экспедиция, землемеры хреновы?! Какая разница, из-за чего у них там вражда… главное, что вражда… И вдруг ни с того ни с сего бахметьевские пришли мириться? Ране о том не сговаривались?

– Не сговаривались, великий князь.

– Не сговаривались или вы об том не спрашивали?!

– Не сговаривались. – Иван, Афанасьев сын, вновь потупился, признался: – И мы не спрашивали… Просто пастушата сами сказали.

Князь дернул шеей:

– Пастушата – молодцы, а вы… А что Бахметьево – большая деревня?

– Большая, княже. В пять изб.

– Ну, хоть это знаете. Значит, что же – и там чума, и, надо полагать, давно… Эх, как же мы просмотрели! – Вожников задумчиво пнул ногой валявшийся на мостках камень. – Ладно, чего уж теперь. А обозные да косари вам что сказали? То же, что отроки?

– То же.

– Что ж… Ужинайте, и вперед. То есть – назад, – подумав, распорядился князь. – Возвращайтесь. Я так полагаю, пастушата и в ночь при стаде останутся. Вот и расспросите конкретно, уточните – как бахметьевские выглядели. Нездорово ли или, может, вообще кашляли да харкали кровью? А еще спросите: откуда вообще поверье-то пошло, что мор можно другим передать и тем самым от болезни своей избавиться? – Егор невесело хохотнул и прикусил губу. – Ишь, ухари бахметьевские… решили чуму врагам своим заклятым передать! Интересно, сами до того додумались или кто подсказал? Ежели подсказал, так надо выяснить – кто.

– Выясним, княже…

Махнув рукой, Егор милостиво разрешил воинам удалиться, да и сам отправился в разбитый на берегу шатер – спать. Стемнело. У плеса в серебристом свете луны маячили черные тени судов. Слышно было, как перекликиваются караульные, даже – как всплеснула на плесе какая-то крупная рыба. На берегу, напротив стругов, горели костры, отражаясь в темной воде реки желто-красными дрожащими звездами. Пахло ухой, людским и конским потом, смолою. Коней по приказу князя везли с собой на специальных ладьях, немного, но чтоб лошади для небольших мобильных отрядов всегда под рукою имелись.

Егор уснул не сразу – голову переполняли заботы, необходимо было вновь устанавливать строгие карантины – бороться с чумой жестоко и даже в чем-то бесчеловечно. А по-другому в эту эпоху – никак! Ни стрептоцида, ни других антибиотиков нету, способ один – выжигать заразу каленым железом, в прямом смысле слова выжигать: окружать зараженное селенье воинскими людьми, никого не впускать и не выпускать – ждать, покуда вымрут, а потом сжечь все к чертовой матери. Только так! Это с деревнями… В крупных же городах – выявлять и изолировать районы, улицы, даже отдельные дома – если выйдет. И в города, на рынки на зараженной территории никого не пускать, покуда мор не прекратится. Казалось, на этот раз как-то удастся обойтись без подобной не слишком-то полезной для экономики меры – ан нет, не обошлось! Кашин все же «закрывать» придется… слава Господу, около Углича, Твери, Ярославля мора пока еще нет – не пустили. А вот Кашин… Бахметьевские мужики ко врагам в ближайшие деревни пошли, а иные? Конечно, в город попрутся, по корчмам да на рынках чужаков заражать – кому-то болезнь «передать» надо.

Промаявшись в полусне почти до утра, Егор вскочил с первым проблеском солнца, немедленно отправив гонцов в Кашин со строгим наказом тамошнему удельному князю Василию Михайловичу, человеку обстоятельному, хозяйственному, во все дела удела своего вникающему. Таких бы поболе, так нет же – по большей части горлопаны князьки-то, родовитостью своей друг перед дружкой кичатся, гордецы чертовы. Ах, сменить бы их всех на верных воевод-губернаторов! Ничего, придет еще время…

Солнечное летнее утро началось резко, внезапно. Вот только что еще было темно, и вдруг зажглось, вспыхнуло алой зарею небо, вызолотились, загорелись вершины сосен, и теплый утренний свет быстро пополз вниз – по желтоватым липам, по кленам, осинам, вербе. Вот добрался до краснотала, до ив, отразившись в реке, высветил старую ветлу, заросли камышей, папоротники. Весело защебетали по кустам птицы, замахали пестрыми крыльями бабочки, а над самой водой пронеслись синим прозрачным вихрем стрекозы. Над самым ухом спустившегося к стругам князя вдруг зажужжал шмель – обстоятельно так зажужжал, деловито, будто исполнял какое-то необходимое государственное важное дело.

Вот и Егор о делах вспомнил, выслал в рейд воинов похитрее – чтоб оружьм да кольчужицами зря народ не пугали, в простую одежку их обрядил, в лапоточки, в рубахи посконные – артельщики, мол, каменщики да плотники, а кто – и художник, иконописец, типа вот как мастер великий Андрей Рублев.

Под художника секретарь, старший дьяк Федор, «работал», благо вид у молодого человека был как нельзя более благостный: собой тощеват, лицо худое, смуглое, а взор – светел.

Едва вои ушли, вернулись десятника Ивана Афанасьева парни, не намного, однако, и разминулись. Князь на них очи поднял:

– Ну?

– Были прелестницы, бабы две, – лихо доложил Иван. – Мы их утром, по-тихому, у реки прихватили, поспрашивали – признались сразу!

Вожников скривил губы:

– Попробовали б не признаться. Молодые бабы-то, красивые?

– Да ну – старухи, – презрительно отмахнулся десятник. – Лет по тридцати кажной – о душе уж не худо подумати.

– Ну, старушек-то этих вам, я чаю, не жаль… Пытали?

– Что ты, княже! – Поклонившись, Афанасьев размашисто перекрестился на развевавшийся над головным стругом стяг с изображением святой Софии. – Как можно? Бабы эти нам и так все рассказали, болтали, только успевай слушать! Не сами они про то, как мор передать, догадались – человеце один научил.

– Что за человеце? – тут же встрепенулся Егор.

– Собой невидный, роста небольшого, бороденка рыженька, рыжевата, посконный кожушок, постолы старые… – Воин поскреб бороду. – Лошадь при ем сивая, захребетная.

– Да ты не про лошадь, – рассердился князь. – Ты про мужика того говори! Кто таков, откуда?

Десятник понуро опустил голову и вздохнул:

– Не ведают того бабы. Просто как-то на перевозе вместях ждали, вот и… Да! Одна баба сказала – сильно мужичонка тот на сморчка похож. Ну, гриб такой есть.

– На сморчка, говоришь? – Вожников махнул рукой, отпуская воинов, и тут же подозвал вестовых: – Скачите к нашим, парни. К Федору и всем прочим. Скажете – искать мужичка верхом на сивой доходяжной кобыле. Особых примет нету, роста ниже среднего, бороденка рыжеватая. О смерти черной может рассказывать, избавленьем прельщать. Так прелестника сего, ежели выявлен будет, немедленно сюда к нам доставить. Живым!

Покивав, вестники ускакали, и Егор маялся почти до полудня: найдут – не найдут? Притащат – не притащат? Сердцем чуял: вот она, ниточка – мужичонка тот неприметный. Хотя, конечно, мог и так просто болтать, по глупости, от суеверия. Однако и это подлое дело все равно пресечь надобно! Так что надобно мужика того изловити.

В полдень, помолившись, Вожников наскоро пообедал, после чего собрался было доехать до Кашина, в гости к местному удельному князю, да не успел – вернулся с докладом первый посланный в рейд отрядец, а за ним, почти сразу, и второй – с Федором.

Воины явились не с пустыми руками – притащили сразу пятерых мужиков вместе с кобылами. Все пятеро вполне подходили под описание – неприметные, низенькие, с рыжеватыми бороденками, в посконине. Кто в постолах старых, кто в сапогах залатанных, а кто и в лаптях. Каждый – при кобыле: две пегие, одна гнедая и три сивые.

Не обращая внимания на лошадиную масть, князь самолично побеседовал с каждым из пятерых. Двое отсеялись сразу – оказались свои, кашинские мужички, кои имели в городе и семьи, и свое – пусть и не особенно доходное – дело. Один лапти плел, другой торговал зеленью, кою на своем огородишке и выращивал.

Оба рассказали о себе честно и много, ни разу не запнулись, а по поводу «прелестных» речей заявили, что бес попутал – мол, слыхали на перевозе от каких-то баб. За городом кашинцы оказались каждый по своему делу, вполне объяснимому и понятному: один отправился за лыком, второй – к знакомцу в недальнюю деревню, за рассадой.

– Чеснок у него уж больно хорош – большой, с дольками крупными. Вот я и думаю – и мне б такой чеснок завести не худо.

– Так взял чеснок-то? – с усмешкой справился Вожников.

– Не, – зеленщик низехонько поклонился. – Не успел, господине, люди твои взяли прямо почти что у перевоза.

– Правильно взяли. Нечего языком болтать почем зря!

Услыхав такие слова, зеленщик упал на колени:

– Не вели казнить, господине!

Его землячок, лапотник, оказался вовсе не столь разговорчивым, можно сказать – молчун. На вопросы отвечал односложно, по большей части просто кивал либо отрицательно мотал головой, словно застоявшаяся на конюшне лошадь. Однако при себе имел оправдание – полный мешок с только что надранным лыком.

Эти двое кашинцев друг друга неплохо ведали. Не то чтоб приятельствовали или водили дружбу, но при встрече раскланивались – городок-то невелик, все промеж собою общались, пересекались не раз.

Трое других «прелестников» вызывали куда большие подозрения, все трое оказались неместными, двое мелких торговцев-коробейников, а один – перекати-поле, артельщик-богомаз. Именно так, богомаз, – не иконописец, не художник.

– Язм, господине, красочку всякую растворяю, бывает, нашу, а чаще – из иных земель. Бывает – и позолоту. Растворю, приготовлю – где чего надобно подновить, где краска-позолота осыпалась – подрисую, подмажу.

По поводу черной смерти богомаз – звали его Михаилом – уверял, что не распространялся, а взяли его, потому как по приметам похож, да и лошаденка при нем сивая оказалась. Правда, по перевозам да по деревням Михаил не ездил – вот уже боле двух недель в месяце безвылазно и упорно трудился в Кашине, подновляя иконки в деревянной церквушке Фрола и Лавра, что мог подтвердить весь тамошний клир – начиная от приходского священника отца Никодима и заканчивая звонарем или певчими.

– Подтвердят – отпустим, – махнул рукой князь. – А покуда посиди под сторожей. Посейчас-то у перевоза как оказался?

– В Клобуковскую обитель иду, отец Никодим благословил на заработки. А вы вот тут… Ох, господине, отпустите?

– Отпустим, сказал. Но пока посиди.

Обоих коробейников по деревням хорошо знали, оба там хаживали не раз, торгуя всякой мелочью – цветными картинками, лентами, стеклянными браслетиками и поддельными «греческими» застежками, весьма популярными среди молодых сельских девок. Про чуму оба сболтнули по дурости – дабы поддержать разговор.

– Так что, княже, и этих отпустим? – почесал голову Федор. – Вроде как местные, и тропы торговые у них тут намяты – есть что терять.

Егор поднялся с походного кресла – допрос проходил на дальней, с выставленными часовыми полянке, – наклонился, сорвал травинку, сунул в рот, пожевал:

– Отпустим, отпустим… только не сразу, сначала проверим. Отправь парней по деревням, пусть узнают – правду ли коробейники молвят?

– Слушаюсь, государь!

Отпустив Федора, Егор прошелся по самой опушке: любовался с пригорка синей, с веселыми отблесками солнца, рекою, зарослями черной и красной смородины, ежевики, малины, росшими невдалеке радостными юными кленами, соснами… Хорошие сосны. Как говорят лесопромышленники – сортимент. Егору вспомнилась вдруг далекая, кажущаяся сейчас такой нереальной юность. Турниры по боксу, тренер, армия. Затем – институт, мрачные безденежные времена, лесная бригада… пилорама, затем – еще одна, два своих лесовоза, дом. Да было ли это? Или приснилось все? И бабка Левонтиха, колдунья с красочным сайтом, и снадобье ее, зелье…

– Будешь все наперед ведать, всякую для себя опасность, вред…

Вожников, в общем-то, все такое чувствовал, мало того – перед серьезной опасностью у него даже были видения: как все могло бы быть, ежели б не… Ежели б не осторожность, по принципу «знал бы, где упасть, соломки бы подстелил». Егор, где упасть, знал, спасибо бабке, верней, ее чертовому снадобью, благодаря которому – да еще по собственному разгильдяйству – Егор и оказался здесь, в самом мрачном Средневековье, которое давно уже переделывал на свой лад. Учреждал в городах транспортные сети по типу омнибусов – маршрутных такси, открывал издательства, выстраивал финансовую систему – общую для Европы, Руси и Орды. Все получалось пока, и, надо сказать, неплохо. Да и семья – жена любимая, дети… И все же, все же вспоминалось вот иногда, словно бы захлестывало волною. Дискотека в клубе, первый поцелуй, первая любовь – была ведь… была… Интересно, если б здесь не оказался, кем бы он, Егор Вожников, стал? Почти десять лет прошло – наверное, и там женился уже, семейство завел, к пилорамам да лесовозам в придачу открыл бы пару магазинчиков… депутатом, наверное, избрался… Ха! Депутатом. А тут-то он – великий князь, Ливонский курфюрст и император Священной Римской империи! Все европейские монархи – и юная ханша Айгиль в Золотой Орде – по струнке стоят, хоть, конечно, и строят, сволочи, козни. Дальним-то – французам, англичанам, испанцам – это не особо нужно, не шибко-то Егор в их жизнь вмешивается, а вот ближним, тому же Витовту, Ягайло, татарам – тохтамышевым сыновьям, всегдашним Витовта союзникам… Замышляют, замышляют, не могут не замышлять! А тамошние людишки верные – шпионская сеть! – при всем желании все знать не могут.

– Великий князь! – выглянув из-за елки, прервал княжьи размышления часовой в обтянутом синим бархатом панцире – бригантине – новгородской (не хуже миланской или там нюрнбергской) работы, с коротким копьем, при палаше на украшенном бляхами поясе. Щеголь! На голове не шелом – украшенная пером каска. Во втором, Никиты Кривоноса, полку у всех такие каски…

Егор повел бровью:

– Что такое?

– Изволю доложить, великий князь, – вытянулся караульный. – Здесь невдалеке на лесной тропе задержаны двое неизвестных, парень с девкою. Парень – отрок младой – говорит, что ты, княже, его знаешь.

– Знаю? – Вожников повел плечом. – Ну, допустим… Вы вообще, чего их взяли-то?

– Так к вашей ладье, великий государь, рвутся! – с возмущением пояснил воин. – Дело, мол, важное… Да если у всех сопленосых будут такие дела, то…

– Ладно, ладно, не обобщай. Благодарю за службу!

Милостиво кивнув часовому, князь все же бросил ему в спину:

– А задержанных все ж приведи. Взглянем.

Парня Егор узнал сразу – тощий, со смуглым лицом и непокорной соломенной шевелюрой, Сенька-Арсений из Бродского рядка, а вот девчонку видел впервые. Неплохая такая девочка, с виду лет шестнадцати, светловолосая, с серыми блестящими глазками. Милашка. Правда, одета… похоже, что в рубаху мужскую, едва-едва прикрывает расцарапанные коленки. Босая, как и кавалер ее, Сенька. И такая же побитая, на нижней губе да щеках ссадины…

– Не вели казнить, князь великий! – упав коленями в траву – воины караульные этак ненавязчиво подтолкнули, – взмолился отрок. – С вестью я важной, дозволь, скажу!

Вожников сплюнул и махнул рукой:

– Да говори уже. Вестник!

– Беда, великий государь, беда! У нас на Бродском рядке – смерть черная, мор! Больше десятка уже заболели… остальные меня не слушают, не хотят уходить.

– Точно – черная смерть? – Князь почему-то не особенно удивился, чего-то в этом роде он исподволь и ждал. – С обычной лихоманкой не путаешь? Впрочем, ты же, кажется, Амброзиуса Вирта, врача из Утрехта, ученик.

– Нет, нет, княже, не путаю! Кроме лихоманки – бубоны, а многие уже и кровью харкают. Она, она, господине, – черная смерть… Вы на меня так, государь, не смотрите – говорил же, я не болезный, упастись от мора умею. И руки мою, и сам, и рубаху новую надел…

– А старая, видать, на подружке твоей? Вон, дырка на дырке… Да встаньте вы уже с колен. На корни вон сядьте… вот так.

Удовлетворенно кивнув, Вожников посмотрел на девчонку:

– А ты-то, красавица, откуда? Тоже из Бродского рядка?

– Она не с рядка, она… – Сенька дернулся было объяснить, да князь так на него взглянул, что отрок тут же прикусил язык.

А Егор поощрительно кивнул девушке:

– Полагаю, ты про себя сама все расскажешь. Ой-ой… что краснеешь-то? Меня стесняться не надо, я – князь великий и император, всем вам, чады, заместо отца… или вместо доктора, а врачам лгать – себе же дороже выйдет. Ну! Говори, дщерь, как звать тебя да откуда в рядке взялась, из какой такой землицы?

– Ирина я… с Обонежской пятины, – тихо промолвила дева. – С погоста на Пашозерье.

– Ого, да мы с тобой земляки почти. Я чаю, погост-то – Софийского дома? – улыбнувшись, уточнил князь.

Ирина помотала головой:

– Нет, господине, не Софийского. Боярину одному принадлежит, немцу Антону Ванькину…

– Ха! Эко вы его лихо прозвали – Ванькин, – от души расхохотался Вожников. – Атониус Ван Эйк, старый балтийский пират и имперский рыцарь. Да-да, помнится, именно в тех местах я ему кое-какую землицу и жаловал… Сам-то Ван Эйк там хоть раз был?

– Да появлялся разок. – Девушка неожиданно улыбнулась. – Весь такой важный, в плаще шелковом, на поясе меч, в ухе серьга златая. Погостил денька три, осмотрел все, тиуна заместо себя оставил да уехал. С тех пор и не видали боле.

Князь хмыкнул:

– Ай-ай-ай, безобразник какой. Вижу, природа да покой ему не особо по праву пришлися. Ну да, ну да, моря там нет, городов – тоже, что в этакой-то глуши и делать?

– Не такая ж у нас и глушь, – обиженно поджала губы Ирина. – По лесам да урочищам народу хватает, да и чужих тоже. Мы ж на перекрестье – с Волги-Итиля к Новгороду… Купцы нахаживают. Вот тиун меня одному такому ордынцу купцу-татарину за долги и продал.

– И когда ж ты, малая, успела долгов наделать? – Егор укоризненно прищурился, пряча усмешку, вот-вот готовую сорваться с губ. – Небось, на красивую машинку кредит взяла? Ась? Да ладно, щучу, шучу… А вообще, это правильно – за невозвращенные кредиты в рабство. А то многие ухари наберут по пять штук… Для экономики кредиты вообще – о двух концах палка. Особенно потребительские, на себя, любимого, по сути – в никуда… Значит, ты, малая, к работорговцу попала, так?

– Так, господине.

– А я, между прочим, строжайший указ против работорговли издал. А ты взяла да подалася в рабыни! Виновата! Ну, ну, не вздумай реветь… снова шучу я. Расскажи-ка лучше, что дальше было? У купца тебя купил кто-то?

– Ох, господине… купил… лучше бы умерла я!

Едва сдерживая слезы, Ирина поведала князю – а заодно и навострившему уши Сеньке, коего до того рассказами о собственной жизни отнюдь не баловала, – все, что случилось с нею после того, как торговец невольниками продал ее со скидкой некоему Коростыню. Ее и еще двух товарок, увы, уже, верно, умерших, после того как…

В этом месте несчастная девушка потупилась и покраснела, однако все же нашла в себе мужество продолжать дальше, особенно после того, как великий князь отправил слишком уж любопытного Арсения прочь, под присмотр караульных.

Вожников слушал внимательно, не перебивая, лишь кое-что пару раз уточнил.

– Нет, нет, господине, – помотала головой Ирина. – Думаю, Коростынь – это прозвище, кличка. А по имени-то его никто не называл. Но слушались все – беспрекословно.

– Значит, говоришь – телосложения плотного, сильный…

– На медведя чем-то похож.

– Глаза маленькие, широкие скулы, борода…

– Плешь еще. Прям на макушке. Смешная такая, но тогда не до смеха было.

– Понятно… Так почему – Коростынь-то? А, скажем, не Плешак?

– А-а-а!!! – опомнилась дева. – Так щеки у него и шея – словно цветут все коростою. Не в прыщах, но… цветут.

– Ясно! – Егор довольно потер руки. – Примета – дай боже! Так что словим мы твоего обидчика, Ирочка, словим! Ты что глазками-то блестишь? Приболела, что ли?

– Что ты, господине, что ты! – испуганно перекрестилась девчонка. – Говорю ж, когда Коростынь тот поганый нас к болезным татям в избу загнал, они, тати те, меня-то не тронули, не по нраву пришлася – все лицо в крови было. Сам же Коростынь и ударил несколько раз, когда…

Ирина запнулась и опустила голову.

– Ничего, ничего, – утешил Егор. – Коли б не это – и тебя б заразили. Сейчас бы, как подруги, бубонами вся гнила. Все рассказала?

– Да вроде, великий князь, все. Что вспомню – еще скажу.

– Ну пойдем, малая. Велю покормить.

Сенька нагнал обоих почти сразу… Именно что почти – запыхался, а в руках нес мешок:

– Вона, княже. Видать, забыл кто-то. Прямо под кусточками и лежал.

– Хм, – Вожников с подозрением взглянул на котомку. – Кто-то из коробейников оставил… или не они… А ну-ка, посмотрим, что там?

Проворно развязав мешок, отрок, недолго думая, высыпал его содержимое в траву:

– Опа! Лыко… И ничего больше нет, господине.

– Значит, не коробейники оставили, – покивал Егор. – Значит, лапотник. Потом передашь… я скажу, кому. Ну? Ты что там копаешься-то?

Арсений вдруг засмеялся:

– Ну и дурень же тот, кто это лыко драл!

– Почему дурень? – настороженно вскинул глаза князь.

– А вона, гляньте-ка! Дубовое лыко еще рано драти, а оно – вон! А липовое слишком уж широким драном надрано, да и то кое-как, видать, в спешке: края неровные, а где – так и совсем рвано. С такого лыка, господине, лапти не сплести, только выкинуть!

– Та-ак… – озабоченно протянув, Егор тут же подозвал караульных. – А ну-ка, приведите мужика того, лапотника… И палача позовите живо!

Лапотник кочевряжился недолго, раскололся, едва клещи в мускулистых руках ката увидел. Затрясся весь, кабы к стволу березы не привязали – на колени б упал:

– Смилуйся, господине! Заставили меня!

– Кто заставил? Когда? Зачем?

О том, кто заставил, задержанный рассказал охотно – чем-то похожий на медведя мужик лет сорока, кряжистый и сильный, с маленькими глазками и широкоскулым, тронутым коростою лицом. Коростынь – тут и гадать-думать нечего.

– Сказал, мол, по перевозам да на торжищах со людишками поговори, о море скажи, мол, передать его чужакам можно, и мнози таким делом от смерти страшной уже упаслися. Вот всего-то и дел! Лошаденку выдал – езди себе да языцем трепли. Коростынь еще и серебришка подкинул. А мне что? Мне ничего. Подзаработать-то кажный рад, а князю нашему, Василью Михалычу, подати платить надобно справно.

– А почему именно тебе Коростынь предложил? – негромко спросил Вожников. – Что, других бездельников не нашлося?

Лапотник похмыкал, но ответил, судя по всему, честно:

– Так мы это… в узилище на Волоке Ламском сидели. Было дело, грешили – попалися. Три лета с тех пор минуло, а Коростынь, вишь, про меня не забыл, вспомнил.

– Имя! Имея его как? И – из каких будет? Беглый, изгой, артельщик? Не ври только, что из благородного сословья.

– Как зовут, господине, не знаю, – призадумался мужичок. – Вот те крест – не ведаю. Все его так, Коростынем, и кликали. Из простых он, не из бояр аль своеземцев. То ли холоп беглый, то ли рядович, он сильно-то про себя не рассказывал. В узилище еще вспоминал: как-то, мол, хозяина своего прищучил давно да в бега – на юг, аж к Царьграду! Там татьбой промышлял да попался – на галеры отправили, оттель как-то бежал да снова в наши края подался. Вот… – лапотник развел руками. – Все, что знаю. Дальше, господине, хоть пытай, а сказати нечего.

– Угу, угу. – Князь махнул рукой кату, чтоб отошел за ненадобностью. – Окромя тебя, кому-то еще Коростынь поручал по людным местам о море болтать?

– Поручал, наверное. Но кому, княже, не ведаю. Видал разок… Показати могу.

– Хорошо, – кивнул Егор. – По торжищам да перевозам с людьми моими поездишь. Звать-то тебя как?

– Никодим, господине. Из посадских мы…

Добравшись до Кашина, великий князь имел долгую беседу с местным удельным властителем Василием Михайловичем, у него же в хоромах и остановился, первым делом распорядившись отпечатать в местной, заведенной не так давно типографии листки с приметами Коростыня и чтоб листки те, для неграмотных, читали бирючи на всех крупных рынках и переправах. Пожалуй, этого было достаточно – с такими-то приметами не уйти лиходею!

Тем не менее Егор еще распорядился послать людей в Волок Ламский, узнать про сидельцев в тамошнем остроге… Хоть три года прошло, но в грамотах местного воеводы должны были остаться записи.

Покончив с сим неотложным делом, Вожников совместно с кашинским князем Василием продолжил все карантинные мероприятия: лично проинструктировав воинов, выставил дополнительную сторожу на всех торговых путях да вызвал из Углича голландского врача Амброзиуса Вирта – дабы организовать просвещение местных лекарей.

Вирт приехал дня через три – худой, длинный, сутулый, в черной широкополой шляпе и длинном бархатном кафтане доброго немецкого сукна. Дополняли портрет доктора доброе, по-лошадиному вытянутое лицо с острым бритым подбородком и небольшие забавные усики с лихо подкрученными концами.

В помощь лекарю князь сразу же отрядил двоих – Сеньку с Ириной, рекомендовав голландцу использовать их по полной программе: и в качестве помощников, и в качестве слуг, уговорившись о жалованье. Потеребив усы и хмыкнув, Амброзиус Вирт положил Сеньке дюжину гульденов в год, Иринку же взял за кормежку, чему бедная девчонка была очень рада – все ж при делах, не нищенка какая-нибудь, не приблуда безродная, а служанка состоятельного и уважаемого господина. Об Арсении и говорить не стоило – двенадцать золотых в год для отрока очень неплохие деньги, очень!

В верхнем течении Волги-реки, недалеко от Твери, у перевоза, что выходил к Кашинскому тракту, среди всех прочих дожидались своей очереди полдюжины молодых парней во главе с высоким, с надменно-красивым лицом господином верхом на справном гнедом скакуне. В добротной однорядке синего фряжского сукна, в желтых юфтевых сапогах и летней полотняной шапке, украшенной разноцветными пуговицами, из тех, что продаются на любом базаре по два медных пула за дюжину. Дешевка! Чего никак не скажешь о золотом, с синим сапфиром, перстне на указательном пальце сего достойного господина. Перстенек-то даже по самым грубым прикидкам стоил никак не меньше десятка золотых монет – флоринов, гульденов или дукатов, притом что хорошую верховую лошадь можно было купить за сумму, всего в два раза большую.

Белесые, словно выбеленные на солнце волосы, такая же бородка с усами… Судя по одежде и перстню – имеющий хорошие зарубежные связи купец, «гость заморский», а парни – приказчики да слуги. При них обоз – две крытые рогожками телеги с товаром, подорожные грамоты все в порядке, пошлины, кому надо, уплачены… Однако нервничали приказчики, по всему было видно. Кто поводья теребил, кто жевал травину сорванную, кто косил глазом на окрестный люд – в большинстве своем простой, деревенский: мужички на возах с сеном, бабы с граблями, подростки. Возвращалися, видать, с покоса, с заливных лугов, либо, скорее, решили продать сено.

Сторожи воинской вокруг видно не было, места вокруг спокойные, тихие – ну, пару-тройку раз за год посвоеволят князья, промеж собой повоюют, села-деревни пожгут, ну, татары набег учинят – тогда все сожгут полностью. Уведут всех в полон, как то при Едигее случилось… Так это когда было-то! Уж десять лет почти.

А ежели б вдруг случился в толпе кто-то приметливый, из тех, что в деле воинском сведущ, так, может, заметил бы у купца с приказчиками некую странность, для обычных торговцев вовсе не характерную. Парни все подчинялись гостю торговому беспрекословно! Слова не говорили, не болтали языками почем зря, девкам не подмигивали… Вышколены! На ратный манер вышколены, не по-купечески вовсе. И – то и дело руками этак по правому боку проводили… хоть кинжалы да сабли их слева висели… как у купцов – оружие у торговых гостей никогда лишним не было. А у воинов из чьей-нибудь кованой рати слева в бою – щит, он-то меч из ножен вытащить и мешает, приходится справа вешать, хоть и неудобно, а вот – привычка, въелась в кровь, и не отвыкнешь, не избавишься запросто. Да и сам купец – и одет, как боярин, и перстень при нем, и кольца, а вот на шапке – дешевые пуговицы, более присталые простолюдину, какому-нибудь закупу или бедному посадскому человеку. Знать, не дорожил шапкой своею купец, мало ли, слетит куда при лихом рывке – всяко бывало!

С того берега, разгрузившись, наконец отплыли вместительные – для подвод – лодки, дожидавшаяся их толпа оживилась, кто-то руки потер, а кто-то даже и свистнул. А кто-то оглянулся по сторонам да кой-кого увидел:

– Гляньте-ка, братцы! Кажись, воины скачут!

Купец с надменным лицом, потрепав по холке коня, обернулся, нервно покусал губу. Кивнул своим, чтоб настороже были… и принялся ждать, заранее наметив пути отхода. Хоть и в порядке все было и с товарами, и с подорожной, да мало ли?

Напряглись и приказчики… молча ждали…

– Ого! – взбежав на пригорок, обернулся какой-то отрок. – То не воины совсем, то – бирючи! Небось, весть какую несут, указ читать будут.

Бирючи…

Приказчики перевели дух, заулыбались, а вот купец особо не расслаблялся, так и сидел в седле, словно наложенная на тетиву стрела, как сжатая пружина, в любой момент был готов ко всему.

Бирючи появились из-за поворота. Четверо всадников в красно-желтых плащах, в сверкающих шлемах с развевающимися на ветру перьями. Захрипели, забили копытами быстрые, с длинными попонами, кони, затрубили трубы…

– Слушайте все! Княжий указ – как с мором бороться…

Прочли одно, затем – сразу – другое:

– Особо разыскиваемый тать: на вид лет сорока, кряжистый, сильный, плечи широкие, лицо скуластое, глаза маленькие, густая борода, плешь. Особая примета – щеки да шея коростой покрыты. Может зваться – Коростынь.

Очень внимательно выслушал все торговый гость, даже поближе к бирючам подъехал, заслушался, чуть было очередь свою не пропустил – лодки-то уже подплыли, причалили, сходни на берег сбросили… А купец все сидел в седле как влитой, слушал. И приказчики его не отвлекали – не смели.

Лишь когда глашатаи закончили, махнул гость рукою свои парнягам – ведите, мол, на перевозку подводы… Сам же спешился, поводья подбежавшему приказчику передал да на лодку. Уселся на носовой скамье, смотрел на реку туманным взором… о чем-то думал.

Коростынь все же сильно опасался мора, видел, как быстро можно заразиться да в муках быстро сгореть. Потому и бросил своих парней, боялся, не заражены ли, да и, правду сказать, не особо-то нужны они ему больше были, дело-то вроде сделано, осталось оплату от кого надо получить – а к чему делиться-то?

Хитро все провернул: как свернули на постоялый двор, в корчму, меду хмельного потребовал – соратников своих угостил от души, а как те уснули, в ночь и ушел, хоть и уговорились в путь отправиться поутру, не рано.

Вроде бы все рассчитал Коростынь, все продумал, а вот малость одну упустил – Опонаса! Парень-то так и не догнал его сразу, хоть и бежал шибко. Правда, знал хорошо, куда подельнички отправятся, на каком постоялом дворе заночуют. К тому постоялому двору и пришел, правда, уже ночью. Сунулся на луг, сапоги травою почистить – грязи-то, покуда шел, насобирал изрядно, а корчемщик не любил, чтоб грязно. К чему с добрым человеком ссориться? Постоялого двора хозяин пригодится всегда – мало ли, понадобится от кого-нибудь укрыться. Вот и чистил сапоги парняга.

Только нагнулся парняга, как вдруг услыхал позади скрип ворот, обернулся, увидев, как с постоялого двора, ведя под уздцы лошадь, вышел какой-то мужик, фигурой грузной, медвежьей, повадками очень даже знакомый. Да Коростынь это был – тут и думать нечего, тем более в небе-то лунища светила.

Обрадовался Опонас, уж собрался старшого окликнуть… да в последний миг вдруг спросил сам у себя – а где ж остальные? И с чего бы это Коростынь, словно тать, в ночи пробирается. Лошадь вон со двора свел… или купил, кто знает? А зачем?! А затем, чтоб парни его не догнали! Потому и в ночь один подался… чтоб деньгой ни с кем не делиться.

Молодой тать скудоумием никогда не страдал, разве что обжорством да ленью, – вот и здесь сообразил быстро, окликать старшого не стал и на постоялый двор, парняг разбудить-позвать, не пошел – не особо-то они ему были надобны, лишние рты, конкуренты. Пущай Коростынь ему одному заплатит… и чуть побольше того, нежели обещал!

Справедливо рассудив, что решивший кинуть всю свою братию старшой во весь опор в ночи не поскачет – не дурак же, шею себе ломать, а лошади – ноги, Опонас особенно-то не торопился, от преследуемого держался не очень близко, ежели тот останавливался – валился в придорожную траву. Так до утра и прошастали оба – а утром Коростынь вышел на пристань, где продал какому-то ухарю лошадь да нанял лодку…

А вот у преследователя денежек нанять не нашлось, пришлось челнок украсть да вместо весла приспособить обломок доски, что у мостков валялся. Небольшой такой обломок, грязный, дождями моченный, солнцем сушенный – потому, видать, еще и не прибрал никто.

Щурясь от отражавшегося в реке солнца, молодой тать погреб вслед за старым. Опять же, держался поодаль, на глаза не кидался, другое дело – много на пути лодок было, но ведь и река не так чтоб широка очень. Не потерялся Опонас, следом за наемной лодкою свернул к берегу… дождался, когда старшой вылезет, да подался за ним с осторожкою – лугом заливным, мимо пастбища, по старой стерне – на широкую тропу.

Вокруг вздымалась к небу высокая густая трава, колотились об ноги лютики да пастушечьи сумки, сверкали белыми лепестками ромашки. Там, средь ромашек, близ орешника, Коростынь и остановился, уселся прямо в траву, котомку с плеча снял – сразу хлебом свежим да творогом-сыром запахло. Кушал, зараза!

Опонас слюну сглотнул да выругался – тоже ведь оголодал за последнее время, можно сказать, с лица спал, осунулся. Поснидать бы тоже – а нечем! Где-то что-то раздобыть-украсть – тоже не вариант, Коростыня упустить можно… А вообще-то – что за ним ходить? Парнище сунул руку за пазуху и хищно улыбнулся. Подобраться прямо сейчас к этому черту да приложить по лысине кистеньком! Не-ет… Не так-то и много сейчас у Коростыня денег, он же и говорил как-то, мол, серебришком некий человек его снабдить должен, дескать, потом и с вами, робятами, расплачусь. Расплатился, гадина!

Старшой уходить не торопился, так и сидел в траве, иногда вставая и осматриваясь, словно бы кого-то ждал. Так и ждал! Прошло совсем немного времени, как невдалеке, у старого вяза, появился всадник верхом на гнедом коне. Подъехал к вязу, огляделся… спешился.

Коростынь тут же подхватил свой мешок и торопливо зашагал к незнакомцу… за ним, с осторожностью, по кусточкам, пробирался и Опонас. К самому вязу, жаль, подобраться не удалось – слишком уж открытая там оказалась местность – пришлось затаиться в полсотне шагов, в малиннике, спугнув обиженно зашипевшую змеюку.

– Ползи, ползи, покуда не раздавил, – опасливо отодвигаясь в сторону, прошептал парняга.

Змеюка пошипела еще для острастки, потом опустила голову, уползла.

Опонас тихонько перекрестился:

– Слава те, Господи…

…Да принялся наблюдать за странной парочкой – Коростынем в простой крестьянской одежке и всадником, одетым, как средней руки боярин, служивый человек или богатый купец: синяя суконная однорядка, юфтевые сапоги, пояс. На руке золотом блеснул перстень… Опонас покачал головой и прищурился: да уж, незнакомец-то, по всему, не простой человек. Сейчас рассчитается с Коростынем, уедет, а уж тогда… Парень нетерпеливо поежился: ну, ну, давай же, отсчитывай, сверкай звонкой монетой.

Непростой человек, словно услыхав Опонасову просьбу, снял с коня переметную суму, рассупонил и…

Молодой тать едва не подавился слюной! Блеснули, блеснули-таки монеты! А звон аж сюда, в малинник, донесся… И еще – голос, глуховатый такой, с хрипотцой:

– Вот тебе дюжина золотых за работу, господин Коростынь. Все, как и договаривались… Вот еще пара – за то, что работу свою быстро проделал и в срок…

– Хитрые какие-то золотые… – Старшой тать пропробовал монеты на зуб… и остался вполне доволен. – А все ж – не плохи.

– Это флорины, – потрепав белесую бородку, улыбнулся незнакомец, красивое, почему-то показавшееся Опонасу надменным, лицо его скривилось. – Они же – дукаты. Гульдены ведь по их образцу чеканят.

Изъяснялся всадник мудрено да как-то и не совсем по-русски: хоть и чисто, но слишком уж тщательно выговаривал слова:

– Вот еще серебро, как ты и просил – со своими людьми рассчитаться. Деньги московские, ордынские, новгородские…

Сверкнули серебряными чешуйками падающие в подставленные ладони монетки.

Опанас неприязненно скривился – ишь ты, кому золото – флорины и всякие там дукаты, – а кому и серебришко мелкое… Не-ет, так не пойдет. Несправедливо!

– Ну, все, вроде покончили… – нетерпеливо поигрывая кистенем, шептал себе под нос молодой тать. – Уезжай же, мил человек, уезжай… а мы тут сами промеж собой разберемся.

– Еще одно будет у меня к тебе дело, славный господин Коростынь, – взобравшись в седло, незнакомец склонился к татю. – По делу тому в Кашине, у церкви Петра и Павла, встретимся через три дня, сразу после вечерни. Заработаешь – не обижу. Пока же…

Улыбнувшись, всадник достал откуда-то золоченую флягу, глотнул:

– Доброе вино… Выпьем за нашу дружбу. Ого… Там кто-то скачет, что ли?

Коростынь обернулся на миг… и в этот миг незнакомец что-то проделал с перстнем… и с флягой… Опонас в точности не видел все, но…

– Не, никого нету. Показалось тебе, господине.

– Пей, старый друг!

Взяв флягу, разбойник ухмыльнулся, отпил… и тут же, схватившись за грудь, захрипел да свалился в траву замертво!

Всадник тут же спрыгнул с седла, наклонился… забрал у мертвеца деньги. Опонас только головой качал – вот ведь, сукин кот! Ну надо же… А ведь дружком прикидывался, гадина! Так, может, если уж не старшого, так этого кистеньком прищучить?

Парняга уже сунул руку за пазуху, приготовился… Нет, ну надо же! Не успел обернуться, а навстречу незнакомцу вышли из леса вооруженные люди… встречали. Как господина встречали – что-то говорили, кланялись.

Выбравшись из малинника Опонас разочарованно свистнул:

– Да ну вас к ляду! С этакими-то делами как бы не злато-серебро заиметь, а получить по башке али ножом в брюхо. Не-е, братцы, слишком уж вас много, да и людишки вы опытные. Не-е!

Вообще-то молодой тать на судьбу никогда не ворчал, не обижался. Вот и сейчас – с деньгами не повезло, зато жив остался. Жизнь-то, она одна, а деньги что – раздобудем, может, и ватагу свою собрать удастся, есть в Кашине проверенные, надежные люди. И этот вон сивый черт про Кашин чтой-то толковал, про церкву Петра и Павла. Ничо, может, еще и встретимся, еще поглядим, кого больше будет!

Окруженный деревянной – по высокому земляному валу – стеной, город Кашин располагался на берегах неширокой реки Кашинки, местами обмелевшей, местами заросшей камышами да зарослями ивы и краснотала, но все равно – красивой, особенно сейчас, к вечеру, когда золотистое, уже нежаркое солнышко, зависнув над загородной Сретенскою обителью, медленно клонилось к закату, протянув через весь город длинные тени церквей.

В городе, несмотря на скоромные размеры, с разрешения великого князя чеканили свою монету, пусть хоть и медную, но тем не менее с портретом местного князя Василия. Кроме монетного двора имелись многочисленные кузницы, при двух монастырях – Клобуковом и Сретенском – трудились не покладая рук летописцы, а еще в городке делали белила и краски. Да! Вода из местных источников славилась на всю округу и считалась целебной.

Хоромы князя Василия Михайловича, где остановился приехавший «с деловым и дружеским визитом» Егор, находились на крутом холме, меж деревянными храмами Флора и Лавра и Петра и Павла. Сразу за холмом, у церкви Рождества Христова, располагался торг, а чуть левее живописной излучиною протекала речка, близ которой на широкой полоске песка Вожников обучал дружинников князя Василия боксу. Обучал, потому что обещал. Вчера. Когда в карты играли.

Вот и гонял теперь Егор дюжих молодцов до седьмого пота, как хороший тренер. Подгонял, удары показывал:

– Вот этот вот, прямой в челюсть, – джебб! Сбоку – хук или свинг. Можно в челюсть, можно по корпусу, в печень – мало никому не покажется. А вот так вот – снизу – апперкот! Все ясно-понятно?

– Понятно, княже.

– А раз понятно – так на первый-второй рассчитайсь! Разобрались живенько на пары… отрабатываем прямые удары – начали!!! Раз-два… Веселей! Веселее!

Невдалеке, на склоне холма, валялись в тенечке двое – Ирина и Сенька. Честно сказать, просто так валялись – бездельничали. Хозяин – Амброзиус Вирт, лекарь голландский, их на рынок послал за кое-каким снадобьями для мазей, наказал вернуться к вечерне. Снадобья отроци быстро купили, а до вечерни-то было еще не то чтобы далеко, но и не так чтоб впритык – побездельничать да отдохнуть время имелось. Благо и река рядом – хоть и мелко, а выкупались – по отдельности, все ж друг друга стеснялись. Теперь вот оделись да обсыхали на бережку, на дерущихся дружинников пялились, на великого князя.

– То не простой мордобой, а борьба такая, – подставив под подбородок ладони, объяснял Сенька.

Девчушка невежливо отмахнулась:

– Знаю. Кулачный бой зовется. У нас в прежние времена мужики как браги напьются, так такие бои затеют – только держись! Потом, правда, помирятся да снова за бражку.

– И что у вас за мужики такие? – Повернув голову, отрок тихонько засмеялся: – Пианицы-питухи!

– Сам ты питух! – обиделась за своих Ирина. – У нас, знаешь, какие люди?

– Знаю, знаю. Тебя вон в рабство продали.

Девчонка на такие слова обиделась, поднялася, зашагала, не оглядываясь, прочь, к церкви Петра и Павла. Сенька враз пустился за ней, заканючил:

– Ну прости. Я ведь не хотел… ну правда… Слушай, а я подарок тебе приготовил!

– Пошел ты со своим подарком!

– Ну… ну и пойду!

Отрок тоже обиделся, остановился, надул губы… Глядь – а подружки-то и нету! В церковь, что ли, зашла? Или домой, к лекарю? Так рановато еще… Да и видно бы ее на тропинке было. А – нету. Может, тут, в кустах спряталась?

Кусты напротив Петропавловской церкви росли знатные – высокие, раскидистые, густые: орешник, чернотал, ивы, а еще малина, смородина, желтоватый дрок. Хоть и тропинок во множестве, а все же – найдешь тут кого, пожалуй.

– Иринка-а-а! Эй, Ирин-а-а! Эй!

Никакого ответа. Вот ведь, обидчивая душа!

Ирина Сенькины крики прекрасно слышала, но не отвечала – просто сидела в орешнике, плакала. Прав ведь дружок-то ее, кругом прав – продали ее «свои» работорговцу-татарину, за невеликие деньги продали, за чужие долги. Теперь вот и чести девичьей лишена, и имущества… да имущества и не было, и пес-то с ним, а вот честь – другое дело. Кто ее, порченую, да к тому ж бесприданницу, замуж возьмет? Разве только Сенька – вон как глазищами пялится, один раз даже обнял, поцеловать пытался… Ну, это он пока в разум не вошел… а как войдет, так и помыслит – а на что ему такая? Ох, Господи, ох, святая Катерина, заступница – и что делати-то теперь? У немца-лекаря в служанках так всю жизнь и ходить? А ведь хочется и суженого, и детушек, семью… Не будет ничего! Не будет! Прав Арсений – продали ее свои, продали и предали. Ни приданого теперь, ни семьи, ни чести. Ни-че-го! Так стоило ли тут, у лекаря, и задерживаться? Может, сразу… нет, не в омут головой, грех то, а – в обитель! В церковь зайти, узнать, где тут поблизости монастырь женский… Вон она, церковь-то, красивая, из светлых сосновых бревен сложенная, с золоченым крестом, паперть отсюда – как на ладони.

Утерев слезы, Ирина поднялась – посмотреть… и вдруг услыхала за спиною шаги. Обернулась, думала – Сенька, да поскользнулась неловко…

…прямо в объятия незнакомца упала.

– Ты что падаешь-то, дщерь!

Длинный такой парняга, жилистый, руки мускулистые, ухватами, бороденка, вислые усы, взгляд внимательный, нехороший… Не так уж тут и темно было – узнала парня Иринка, а узнав, не сдержалась, ахнула:

– Тать!

И по враз сузившимся глазам молодого разбойника поняла, что и он ее узнал. Узнал и живой отпускать, конечно же, не собирался! Кистенек из-за пазухи вытащил, хмыкнул… А ударил вполсилы, лишь так – оглушил. Пока оглушил… А что – девка красивая, молодая, чего б не позабавиться, зачем удовольствия себя лишать? Справить дело, а уж потом и придушить… или кистеньком… или нож засапожный – под сердце.

Уложил злодей оглоушенную деву в траву, разорвал платья, наклонился, погладил упругую грудь, рванул одежонку дальше… порты рассупонил…

Тут вдруг налетел на него кто-то, накинулся, словно клевучий петух, заколотил кулачонками… Опонас рукою махнул, нападавшего отбросил, повернулся – отрок! Ухмыльнулся нехорошо молодой тать, нож из-за голенища вытянул…

– А вот я сейчас людей позову! – живо сообразил Сенька.

Повернулся, побежал – не быстро, чтоб лиходей, не дай бог, не отстал, не потерялся. От Иринки его увести – вот главная-то задача!

– Эй, эй, люди-и-и!

Нагонял парня тать, нагонял, ножом острым размахивал. Рассвирипел – эх, чучело глупое, шел бы себе мимо… ну раз не пошел – так получи ужо!

– Люди-и-и-и!

Кричи, кричи, все равно никто не услышит – место глухое, хоть и от церквей недалекое… а впереди-то круча…

Вот с кручи-то и скатился кубарем отрок… прямо под ноги великому князю. Тот как раз тренировку закончил да, дружинников отпустив, решил пройти мимо Торговой площади к хоромам князя Василия. Любил Егор так вот пройтись один, без сопровождения и охраны, заодно в церковь какую-нибудь заглянуть, отстоять вечернюю службу да послушать, что люди про власть говорят местную. Конечно, Михалыча – князя Василия – в городе уважали, и было за что, но…

Чу! Вожников едва не споткнулся об скатившегося с кручи отрока, в коем, присмотревшись, узнал Сеньку.

– Эй, парень! Ты что?

– Там…

Приподнявшись, отрок махнул рукою… да опоздал – из кустов внезапно выскочил здоровенный парняга с ножом в руке! Выскочил и, не говоря ни слова, бросился на Егора.

– Ай-ай-ай, – отпрыгнул в сторону князь. – Хотя б для приличия закурить попросил, что ли… Оп… Ой-ой, какой ты резвый… Ну, извини!

Бац!

Качнувшись влево, Вожников тут же проворно перенес тяжесть тела на правую ногу и с большим удовольствием ударил наглеца в печень!

– Вот вам хук справа, милостивый государь!

Опонас скрючился, выронив нож и беззвучно хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.

– А вот вам – и прямой в переносицу! Извольте-пожалте!

Бац!

Словно воздушный шар, из которого вдруг в один миг выпустили воздух, молодой тать отлетел навзничь и, теряя сознание, тяжело завалился в траву.

– Нок… раз, два, три, четыре… – пустился в отсчет князь.

Сверзившийся с кручи отрок тем временем поднялся на ноли:

– Ой, княже, княже! Там…

– Не мешай, Сенька… шесть, семь, восемь… десять… Полный нокдаун! – Подмигнув мальчишке, Вожников весело засмеялся, кивая на валяющегося в траве татя. – Поди, бедолага и не ведал, что тут вот у них, в Кашине, обычно кандидаты в мастера спорта по боксу прогуливаются. Вот в таких вот укромных местах. Эй! Да что ты ревешь-то, парень?

– Там… там Иринка… она…

– Иринка там? А ну-ка, беги на паперть за воинами. Мыслю, дружинники еще не далеко ушли. Вот тебе… – Сняв с руки золотой браслет, украшенный средней величины изумрудами, смарагдами и прочей хренью – гламурный подарочек любимой супруги, княгини Еленки, ко дню ангела, Вожников протянул его парню:

– Покажешь дружинникам. И всех их – сюда. Скажи – я приказал, князь великий!

Иринка лежала в людской, на широкой, застланной лоскутным одеялом лавке, изодранное платье ее сменили на другое, новое, и солнечный, проникавший сквозь широкое, с поднятым переплетом окно лучик высвечивал огоньком красную вышивку по всему вороту, такую же, как и на рукавах, и на подоле. Под платьем едва заметно вздымалась грудь, и столь же незаметно сквозь приоткрытые губы вырывалось дыханье. Светлые, вырвавшиеся из-под перевязывающей голову тряпицы волосы золотом разметались по подушке… чуть шевельнулись ресницы…

Сидевший рядом с лавкой, на небольшом сундуке, Сенька осторожно погладил спящую девушку по руке, вздохнул, прислушался к дыханью… да не услышал – свое собственное сердце билось так громко, что заглушало все остальные звуки, кроме разве что деловитого жужжания невзначай залетевшего в людскую шмеля.

– Вот ведь гад! – выругался на шмеля отрок. – А ну, улетай! Улетай, кому говорю, живо. Вот – так-то лучше.

Глянув на девушку – не разбудил ли? – Сенька все ж решил посмотреть повнимательней, склонился, заглянул в глаза… и вдруг поцеловал спящую в губы! Да сразу же испуганно и отпрянул, даже оглянулся зачем-то… А ничего не случилось, Иринка как спала, так и спала себе, разве что ресницы чуть дрогнули… да отрок того не заметил! Набравшись смелости, поцеловал еще раз – на этот раз уже дольше… а потом…

Потом Ирина вдруг резко распахнула очи – жемчужно-серые, насмешливые…

– Ой! – только и вымолвил Сенька.

Смутился, покраснел до корней волос.

А девушка вдруг улыбнулась! Взяла парня за руку:

– Нравится со мной целоваться, Арсений?

Прямо так и спросила, да еще по-взрослому назвала – не какой-нибудь там Сенька – Арсений!

Отрок не знал, что и ответить, слюну переглотнул:

– Н-нравится… Ты очень, очень красивая, Иринка!

– Ишь ты, красивая… А замуж меня возьмешь?

– Замуж?! Ах… да-да, конечно! Правда, если ты…

– Что – я?

– Если ты согласишься…

– Хм… – Девушка потянулась, прищурилась. – Ну, что застыл-то? Целуй еще! Я-то ведь спала… вот и не ведаю, мне-то самой понравится или нет?

Сенька поспешно склонился, обнял девчонку за плечи…

Кто-то зашагал по крыльцу. Не совсем вовремя… Нет! Похоже, не сюда…

– Ой! – Ирина вдруг встрепенулась, приподнялась.

– Тихо, тихо, милая. Лежи!

– Какое там лежи! Тот тать, в кустах, там… я ведь его раньше видала, узнала. Тот этот, что из тех лиходеев, что… Ох, Сенька! Надобно срочно доложить все князю!

Отоспавшись, Вожников с утра провел тренировку, проверил своих людей, а ближе к обеду уже играл с кашинским князем Василием в карты, в подкидного дурака. Играли с азартом, весело, и покуда по маленькой – две деньги за проигрыш. Князь Василий Михайлович – или попросту Михалыч – всем обликом своим и повадками напоминал вовсе не средневекового феодала, а председателя колхоза из какого-нибудь давнего советского фильма. Дородный, с пушистыми усами, стриженный в кружок, кашинский князь не любил бросать слов на ветер, болтать почем зря. Человеком он слыл порядочным, честным, и в сельском хозяйстве, в отличие от многих своих коллег, разбирался отменно – знал, что, где и когда сеять, почитывал Агриколу, а всех, путавших яровой клин с озимыми и не ведавших, чем нетель отличается от стельной коровы, считал людьми пустячными и недостойными доброй беседы. Для Егора же князь-председатель все же делал исключение – все ж тот был его непосредственным начальством, сюзереном, да и вообще слыл человеком дельным, не в трехполье, так в деньгах да прочем хозяйстве разбирался дюже и спросить со всех умел – не забалуешь!

– А вот я те – вальта! – прищурившись, шваркнул картой Егор.

Кашинский волостель хмыкнул:

– Вальта? А мы его – царевной, царевной! Опа!

– А вот тебе, Михалыч, еще валет!

– А тузом его в дышло!

– Вот те туз! Что смотришь? Козыря, я чаю, кончились? Ага… вот те две шестака – на погоны!

– Куда-куда? Ай, ладно…

Князь махнул рукой и, бросив карты на стол, расхохотался, затряс плечами. Замечательный человек, славный, ему б еще вместо кафтана атласного – серый габардиновый пиджак со Звездой Героя Соцтруда на лацкане да вместо коня – «козелок» с тентом. Ну, и агронома с парторгом в придачу. Нет! Парторг – все ж таки это лишнее, а вот хороший бухгалтер…

– О чем задумался, гостюшко?

– Счетовода доброго тебе, Василь Михалыч, пришлю вскоре. Не откажешься?

– Не откажусь. – Князь-председатель потер большие крестьянские ладони. – Что я, совсем дурень, что ли? Добрый счетовод – в хозяйстве не помеха.

– Да много кто не помеха, – улыбнулся Вожников. – Ну, зоотехники у тебя свои есть, трактористы, за неимением МТС, без надобности, а вот врач или фельдшер… этот бы пригодился точно!

– Кто-кто пригодился б? – переспросил кашинский князь. – Ты, княже великий, извиняй, я на ухо-то туговат, могу не расслышать.

– Я про лекаря говорю. – Пояснив, Егор потянулся к стоявшей на столе кружице с ядреным квасом. – Не помешал бы тебе и лекарь, да…

В этот момент в дверь вежливо постучали.

Василий Михайлович повернул голову:

– Кто там еще?

– Какие-то отроци к великому князю пришли, – заглянув, поклонился тиун. – Парень да девка. Грят, с докладом важным.

– С важным, так зови, пущай входят, – улыбнулся Вожников. – Догадываюсь я, что там за отроци… послушаем, что скажут. Кстати, вот те, Михалыч, в недалеком будущем – и фельдшер!

Брошенный в узилище для буянов Опонас рассказал все: у любившего во всем основательность кашинского князя и палачи оказались такие же – делали свое дело неторопливо, со вкусом… Впрочем, младой тать и пары минут не выдержал, поплыл уже на третьем ударе.

– Вот это я понимаю – борьба с бытовым хулиганством! – искренне восхитился присутствующий при экзекуции Егор. – А то начнут – адвокаты, защитники, да дело небольшой тяжести, и человек лиходей хороший – трудовой коллектив на поруки возьмет. Разведут сопли! А надо бы вот так – батогом! Потому как быдло, бычье, только батога и боится.

Многого Опонас на себя не брал, но о шайке Коростыня поведал с удовольствием, не забыв в красках рассказать и о его гибели.

– Так что, отравил, что ли? – удивился князь.

– Мыслю, в перстне у его под камнем яд был. Так делают.

– Ишь ты, в перстне. – Вожников недоверчиво прищурился и свистнул. – Прямо Медичи какие-то, тираны… Приметы того сивого изложить можешь?

– Запросто! Сивый такой, харя надменная, губу нижнюю этак выпячивает, будто бы всех вокруг презирает… Тот еще гад!

– Ну, начет гадов мы пока не будем…

Составленный во всех подробностях словесный портрет подозрительного «сивого гада» глашатаи-бирючи вскорости зачитали во всех людных местах – на перевозах, на рынках, на папертях – правда вот, успеха это покуда не принесло: сивый как в воду канул.

– Да и черт с ним, – махнул рукой великий князь. – Ежели твои люди, Михалыч, его словят, не сочти за труд – в Новгород гада в клетке отправь.

Кашинский удельный владыка важно кивнул:

– Сделаем. Доброго тебе пути, княже! К дому-то дорожка, я чаю, быстро идет.

– И тебе не хворать, друже! А счетовода я не забуду, пришлю.

Затрубили трубы, взвился на княжеском судне синий, со святой Софией, стяг, провожаемые всеми горожанами отчалили струги. Домой, домой – в господин Великий Новгород, к Волхову седому, к друзьям-приятелям, к семьям.

Верхом на белом коне – за неимением тентового «козлика» – махал рукой кашинский председатель-князь, утирала рукавом слезы его дородная супруга, салютовали копьями да саблями дружинники в сверкающих на солнце шлемах, а под конец ударили с холма пушки.

– Вот и простились, – взяв Иринку за руку, облизал потрескавшиеся губы Арсений. – Хороший человек великий князь, правда?

– Правда. – Согласно кивнув, девушка вдруг улыбнулась. – Ну, пошли на Торг, чадо! Не забыл, нам еще глины белой купить.

– Кто чадо – я?

– Ты, ты…

– А…

– А целоваться – потом. Подрасти сперва!

Звуки холостых пушечных выстрелов разнеслись до всей городской округе: до Сретенского да Клобукова монастырей, до деревень ближних, до нижней – товарного извозу – пристани, от которой вот-вот отправлялся груженный под самые борта торговый насад с пассажирами – шестеркой дюжих молчаливых парней да высоким мужчиной с красивым надменным лицом и недобрым взглядом. Парни слушались мужчину беспрекословно, впрочем, пощипав сивый ус, он все же счел нужным кое-что пояснить:

– Здесь и без нас все доделают. Нынче все наши дела – в Новгороде. Эх, опередить бы княжеский караван… ну да тут уж как Бог даст и Святая Дева.

Поднял было руку – перекреститься, – да почему-то раздумал, повернулся и, опираясь на фальшборт, долго смотрел на медленно проплывавший мимо заросший густым хвойным лесом берег. Смотрел и о чем-то думал.

Глава четвертая

Лето 1418 г. Земли господина Великого Новгорода

Княгиня

С раннего утра еще вовсю сверкало только что показавшееся из-за городских стен солнышко, а вот ласточки летали низко, к дождю, да и нежно-голубое небо на глазах заволакивали облака.

Одноглазый Карп, хозяин корчмы на Витковом переулке, что на Славенском конце, близ длинных улиц Ильиной, Трубы, Нутной, выйдя из корчмы, посмотрел в небо. Затем опустил глаза на ласточек… желтое, вытянутое лицо его с выбитым в давней кабацкой драке глазом скривилось вдруг в довольной улыбке:

– Эх бы дождик! Глядь, больше бы народу на корчму пожаловало.

С утра, конечно, сюда мало кто заглядывал, разве что совсем уж конченые пропойцы – пианицы-питухи, один из которых до сих пор валялся в крапиве у покосившихся и свесившихся набок ворот. А что их делать, ворота-то? Все равно сорвут, такой уж народец тут ошивался, заведение-то не шибко высокого пошиба, вечером так и вообще незнакомым лучше не заходить – запросто пришибить могут. Да и не только вечером.

– Э-эй! Ты цо там, паря, помер, цтоль? – Подойдя ближе, Одноглазый Карп несильно пнул тело ногою.

Пианица заворочался, заворчал.

– Живой, – покивал корчемщик. – Напилси да спит, ишь ты.

– Убрать его, господине? – тут же подскочил дюжий служка – кабацкая теребень. – Ужо живо на улицу выкинем.

– Я те выкину! – Карп погрозил слуге кулаком и сплюнул. – Выспится – обратно к нам же в корчму придет, похмелиться. Что пропить – найдет аль отработает. А пока пущай спит – не орет ведь, никому не мешает. Да и до обеда, чай, и не появится-то никто… Пущай!

– Как скажешь, хозяин.

Где-то невдалеке, за оградою, со стороны Славны, вдруг послышался быстро приближающийся стук копыт – грохотали по мощенной деревянными плашками улице, издалека было слыхать.

Кабатчик насторожился: конные-то люди, может, и дружинники – не за ним ли? Может, посадники да тысяцкий разузнали что про лихие Карпа дела? Или донес кто-нибудь? Послав к воротам слугу, Одноглазый уже бросился было к амбару – прятаться, – да не успел, услышал за воротами насмешливый, с хрипотцою, голос:

– А что, парень, хозяин-то твой, Карп, где? Спит, что ли?

Кабатчик ушам своим не поверил, прислушался: неужели – сам? Неужто приехал… самолично… Ну, настали времена-а-а!

– Здесь я, господине, – подбежав к забору, Одноглазый оттолкнул слугу, лично распахнув ворота.

Поклонился, спросил осторожненько, помня – у этого человека имен может быть много:

– Не знаю, как вас и звать-величать?

– Тимофеем зови, – спешился гость.

Видный, высокий, с красивым надменным лицом, обрамленным белесой бородкою и аккуратно подстриженными усами, Тимофей заявился в корчму не один – в сопровождении полудюжины молчаливых молодцов с хмурыми лицами висельников. Верные, надежные люди… да и сам… Опасен! Опасен! Тут можно очень хорошо заработать… либо совсем пропасть.

– Проходите, гостюшки дорогие, в корчму! Сейчас еду спроворим, бражицу… А коней ваших служки к коновязи привяжут, ага.

Бросив поводья коня, Тимофей (так уж он приказал себя величать, хоть и был таким же Тимофеем, как Одноглазый Карп – веселой девицею) обернулся:

– Наших в городе еще не всех повязали? Ондрей жив?

– Жив Ондрей, – с готовностью покивал кабатчик. – Здесь, недалеко, и живет, у вдовицы онной, на Нутной.

– Гонца пошли, – по-хозяйски распорядился гость. – Быстро!

– Спроворим… – Карп ненадолго замешкался и уточнил: – Еще кого звать?

Тимофей отмахнулся:

– Пока одного Ондрея хватит, а там поглядим.

– А что говорить, коли спросит – мол, кто зовет? Так и сказать – Тимофей?

– Пусть скажут – тот зовет, кто деньгу платит, – склоняясь под низкой балкою, усмехнулся визитер.

Главный бунта новгородского заводила Ондрей – сутулый, с белым красивым лицом и нехорошими цыганистыми глазами – ждать себя долго не заставил, явился вскорости, да и недолго тут было идти, с Нутной-то, тем более не по грязище – по мостовой. Прибежал скоренько, постолами по плашкам дубовым прогрохотал, в корчму войдя, поклонился:

– Здравы, гостюшки, будьте!

– И тебе того ж. – Тимофей, кивнув на накрытый стол, хохотнул: – Садись вон на лавку. Ишь ты – Ондрей. Хорошее имечко – тебе идет.

– Вам, господин, свое – тоже.

– Ладно, – посмеявшись, белесый махнул рукой. – Некогда в похвалах рассыпаться. Гляжу – утихло тут все у вас.

– Сам Симеон-владыко всех уговаривал. – Ондрей виновато понурился. – Крестным ходом шли.

– Видать, серебришка ты пожалел, Ондрюша, – нехорошо прищурился Тимофей. – Что, я мало прислал?

Бунтовщик неожиданно вскинулся:

– Да, так и есть! Мало!

– Мало, так будет больше, – спокойно покивал гость. – Будут деньги, и оружие тоже будет, быть может, уже вот-вот.

– Дак времечко-то упущено! – Ондрей, похоже, разошелся уже не на шутку: приехал, мол, черт, наезжает… а денег не дает! – Раньше надо было, раньше…

– Что, так-так и все по норам сидят. Людей верных нет? Всех похватали?

– Да не всех. Из наших – никого почти что. И Епифан, и верный Фриц, и еще кое-кто – их только свистни!

– Ну вот! – пригладив бородку, хрипло расхохотался Тимофей. – А ты причитаешь.

– Я причитаю, что денег нет!

– Говорят тебе – будут! Все будет. А пока вот, возьми…

Сунув руку в кошель, белесый бросил на стол несколько аппетитно блеснувших кружочков:

– Что смотришь? Это дукаты, золото. Пока – на первое время. Людей своих верных поддержи.

– Вот это другое дело! – Мятежник ловко сгреб золотые в ладонь. – Теперь приказывай, господин. Что делать надобно?

Тимофей хищно осклабился:

– Первым делом – с княгиней вопрос решить. Пока князь не вернулся. Она ведь за городом сейчас, с детьми вместе?

– Там. В монастыре Михайловском.

– Ну вот! А мы здесь сидим… Ладно, к обеду людям своим верным обскажешь… А пока – о золоте слушай…

Небо уже совсем заволокли низкие серые тучи, скрылось ласковое солнышко, закапал дождь, все сильнее и сильнее. Спавший в крапиве питух пробудился, уселся, помотал забубенной башкой осоловело. Поднял к небу пропитое лицо, жадно ловя ртом тяжелые дождевые капли. Услыхав доносящийся из оконца корчмы разговор, подкрался поближе, прислушался… хмыкнул.

В Михайловской обители, что за городом, за болотами, за лесами, сидела в мирской горнице великая княгиня Елена. Матушка игуменья только что приходила, утешала, молилась за княгинюшку, за мужа ее, великого князя, за детушек малых. Елена тоже вместе с ней помолилась, теперь вот сидела, грустила… о судьбе своей думала. Правда, грустила недолго, натура не такая была, действий требовала! Чуть посидев, заходила княгиня по горнице, нервно руки с кольцами драгоценными потирая. Гонец, верный Феофан-стольник, вчера еще был в Новгород послан – разузнати в точности, что там да как. Может, подавили мятеж-то? Да ведь и великий князь с войском вот-вот вернуться должен. Эх, кабы не дети малые – никуда б Еленка не поехала, ни в какую обитель не подалася б! Сама б бунтовщиков прищучила, утопила б в крови мужиков сиволапых – мало не показалось бы! Ничего… чай, не первый бунт, не последний – справится князь… или посадники, да владыко Симеон, да тысяцкие уже справились. Тогда и возвратиться можно – любимого мужа встречать, а по возвращении правеж учинить великий! Чтоб кровушкой умылись тати, мятежники чертовы!

Эх, скорей бы! Скорей. И что там Феофан медлит? Чай, не утонул ли в болоте – с него ведь станется, не воин, да. Ах, кабы не дети!

Не нравилось княгине в монастыре – кабы жизнь сложилась не так, сама б была инокиней. Как Софья… Софья Витовтовна, бывшая князя московского Василья жена… змея подколодная, чтоб ей ни дна ни покрышки!

О-ох…

Потянувшись, Елена подошла к дверям, отворила, заглянув в гостевую опочивальню, верную Акулину-портниху, с ней в монастырь увязавшуюся, спросила шепотом:

– Как детушки?

– Спят, солнце наше. Вчера наигралися, утомились.

– Ну пусть спят, сколь хотят, что тут еще делать-то?

В последние дня три почти непроглядно шли дожди, и низкое, затянутое сизыми тучами небо навевало такую тоску, что хоть вой волком. Надоело здесь молодой княгинюшке хуже горькой редьки: хотелось уже хоть какой-то определенности, в Новгород хотелось, а еще хотелось – жаркой мужской ласки. Ах, скорей бы супруг любимый вернулся! Уж тогда-то живо все наладится, уж тогда…

Елена вдруг улыбнулась, заиграли на щеках ямочки: а все ж не так и плохо сложилось-то, грех на жизнь жаловаться – из презренной полонянницы в великие княгини прыгнуть! И все – во многом – благодаря ей самой! Кто из Егора, пусть даже и родовитого, вначале заозерского властелина сделал, а потом – и государя всея Руси? Не она, не Елена бы, где бы был сейчас князь Егор? Навряд ли и в Заозерье даже, скорее всего – в Хлынове, набрал бы ватагу ушкуйников да разбойничал бы по Волге-реке, татарские города жег. Атаман был бы знатный, да… Но – никак не князь! Не повстречайся ему Елена – так бы и вышло все.

Загордилась от таких мыслей княгинюшка, плечики расправила, глазками васильковыми заблестела. Вышла во двор – свистнула залихватски, воинов своих созывая:

– А ну-ка, построились! Хватит уже животы наедати!

Дружинники, нрав крутой хозяйки своей зная, живенько во двор повылезали, загремели доспехами, выстроились в шеренгу, молодец к молодцу! Княгиня залюбовалась невольно, да потом хмыкнула – жаль, маловато их. Большую часть войска великий князь с собой в московские земли забрал, часть в Новгороде осталась, и лишь малая – в бега с княгинюшкой подалась. Ну и правильно, что подалась! Семью-то княжескую защищать ведь кому-то надо!

А вообще-то ждать у моря погоды нечего. Не-че-го!!! Княгиня усмехнулась. Никогда она ничего не ждала, все сама брала, сама добивалась… даже иногда – и ласк любовных у мужа! Нечего и теперь в обители этой сиднем сидеть, Феофана дожидаться. Может, он и правда в болоте утоп – жди тогда до морковкина заговенья.

– Вот что, парни. – Елена покусала губу и решительно махнула рукою. – Собирайтеся-ка в поход – обратно. Посейчас и выходим.

Дружинники – а было-то их всего пара дюжин, зато какие! – весело отсалютовали копьями, саблями и мечами – им тоже здесь, честно говоря, надоело, тем более монашки какие-то несговорчивые попались, косные, нерадостные – ну разве ж так можно?

Так что хорошо все, славно – в поход так в поход! Инда удальцам мечом помахати…

Затрубила труба, заржали кони, взвилось над дружиною синее знамя… И вот в этот-то столь красивый и торжественный момент серой мышкой прошмыгнула от ворот монашка. К великой княгинюшке подбежав, поклонилась низко:

– Там люди оружные у стен. Говорят, что гонцы. Весть от супруга твово, князя великого Георгия, привезли, послание.

– Послание, говоришь? А ну-ка, глянем…

Махнув рукой, Елена позвала за собою десятника да побежала к воротам. На заборол поднявшись, выглянула…

У хлипкого мосточка через протекавший близ монастыря ручей гарцевали на добрых конях всадники числом человек в сто или чуть поболе. Двое из них, спешившись, слонялись у самых ворот, видимо, дожидаясь ответа. Один – краснощекий, мордастый – княгинюшке сразу же не понравился, второй выглядел посимпатичнее – высокий, со светлыми, словно лен, волосами и такой же бородкою.

Ишь… стоят, с ноги на ногу переминаются. Давно бы в ворота загрохотали! Иль князь Егор, что ли, их к вежливости приучил? Ла-адно…

– Чего надобно? – вытянув шею, громко спросила Елена. Да сама же, ничтоже сумняшеся, и ответила – а нечего тут разговоры разговаривать!

– Ежели послание от князя привезли, так вы двое – заходите. Остальные пусть там, за мостом, ждут.

Монашки проворно отворили ворота, не особенно-то и серьезные, а к слову сказать, и вообще хлипкие. Ежели у какого супостата пушки сыщутся – все, несдобровать обители. Правда, сюда еще добраться надо – а кругом болота, ручьи, урочища непроходимые, проезжих дорог, почитай, что и нету, разве только зимой или не в каждое лето – в сушь. А сейчас вот дождило.

Мокли у моста всадники, лишь двое – мордастый и белокурый – были милостиво допущены в мирскую залу, обычно использовавшуюся в качестве трапезной для паломниц.

А нынче там сидела княгниня – гордая, в золотой короне, в кресле высоком, бархатом синим обшитом… правда, бархат-то молью побит малость, да уж что в обители нашлось. Сидела, поджав со всей суровостью губы, честь свою блюла, хотя очень хотелось тут же письмишко у посланцев из рук вырвать, прочесть… Ан нет! Не все так просто – этикет блюсти надобно.

– Милостивая государыня, кланяюсь вам от имени… и по поручению… и от лица всех…

– Рада вас видеть, любезнейшие господа, и поначалу разрешите узнать – как доехали, как дорога, все ли подобру в Новгороде Великом, и на Москве, и в низовских землях…

– Кланяемся вам, великая княгиня, от всего сердца и рады высказать чрезвычайное во всем почтение…

– …и вручить письмо.

Ну, наконец-то!

Елена стрельнула глазом на десятника – тот послание и передал: свиток, печатью желтой, княжеской, запечатанный. Все честь по чести. Все как и должно было быть.

– Посидите пока, яства отведайте, – махнула рукой княгиня. – Вас в людскую проводят.

Посланцы глубоко поклонились, ушли…

Ну, вот теперь!

В нетерпении сорвав печать, государыня развернула свиток, поднесла ближе к свечкам, вчиталась…

«Милостивая государыня наша и супруга Елена Михайловна. Муж твой, Богом хранимый княже великий Георгий челом бьет…»

Та-ак… княгиня тут же напряглась, почувствовав всю исходившую от послания лжу! Сразу же, с первой строчки. Ну никогда Егор так не писал! Начинал всегда просто: «Милая Леночка, здравствуй» либо вообще: «Ленка, привет». Да и она, княгиня, так же подписывалась: «Люблю. Жду. Лена». Так уж меж ними было заведено – Лена, Леночка, милая… А тут что? Милостивая государыня? Ага-а-а…

Ловушка! Враги! Княгинюшка сообразила это сразу. И тут же стала думать – что делать? Как быть дальше? Отсидеться в обители вряд ли удастся – воротца хлипкие, стены – одно название, от зверей только, не от воинов. Да и дружинников – всего-то две дюжины человек, монашек и считать не надо. А врагов – сотня! Кто знает, может, и пушки у них имеются, особо-то княгиня на забороле не присматривалась. Нет, отсидеться не удастся – не тот монастырь! А вот уйти… по болотам-то долго не находишь, тем более – с малыми-то детьми. Значит – река! Волхов тут недалеко протекает, туда и надо, там и… Но вначале дочитать – чего там вражины злоковарные вообще хотят-то? Ага… Чтоб «княгиня великая со чады» с ними, злодеями то бишь, поехала бы… в Ладогу! Ага, поедет… Ну нет, скорей – поплывет.

Так Еленка все хмырям бессовестным и объяснила: мол, детушки захворали, на лошадях уж никак не можно, иное дело – на ладье… Мол, на перевозе и наняли бы да и поплыли себе… как раз бы и в Ладогу, по воде-то еще удобнее, нежели посуху. Пороги вот, разве что… ну так пороги – волоком, чай, людишек хватит.

– Ну, по реке так по реке, – покривившись, согласился белокурый – звали его Тимофей, а как краснощекого звали, княгинюшка не интересовалась – он ей вообще не нравился. Тимофей хоть с виду приятный, хоть и злодей да шпынь, а тот… Тьфу ты, на харю толстую век не смотреть бы!

Уговорившись отправиться завтра поутру, гости с поклонами удалились. Елена проводила их взглядом, после чего живо позвала десятника, обсказала все и велела быть ко всему готовым.

– Всегда готов! – браво рапортовал воин. – Посейчас робятам своим скажу.

– Постой, – княгинюшка хмыкнула вдруг. – А откуда ты это присловье – «Всегда готов» – знаешь?

– Так слышал, как великий князь говорит тако! – улыбнулся десятник. – А что?

– Ничего, ничего, иди. Предупреди поскорей воинов, а что вам потом делать, я скажу после. Пока же только одно – ничем, ни взглядом, ни видом своим татям ничего не показывать! Пусть думают, что не знаем, что беспечны, веселы.

Воины «воровской» сотни ночь напролет жгли костры, сушились от дождя, грелись, выставив надежную стражу на всех тропинках. Для главного же – Тимофея – разбили шатер чуть в стороне, подальше от шума людского да пота конского. Там же разложили и костерок, а от дождя натянули сверху рогожку.

– Ох, господине, – усевшись на только что срубленную осиновую сушину, покачал головой краснощекий. – Дозволь спросить?

– Ну, спрашивай, Епифане, – усевшись рядом, Тимофей дернул шеей. – Только покороче, ага.

Епифан поворошил палкой потрескивающие в костре дрова и тихо поинтересовался:

– А почему мы, господине, княгиню сразу-то не схватили? Вломились бы в монастырь да…

– Экий ты хват, как я погляжу! – хрипло засмеялся главарь. – Вломились! Нас в обитель не звали, а нахрапом бы вряд ли все гладко прошло – с кем ломиться-то? Да, людей у нас больше, но что это за люди? Воинов и трех дюжин не наберется, остальные все, как у вас говорят, шильники да шпыни. Одно дело кистеньком за углом помахивать, и совсем другое – на стены, даже на такие хлипкие, под стрелами лезть. Тать, убивец не воин, так что мне, Епифане, поверь – все к лучшему делается. Ты, кстати, кого-нибудь лодки нанять послал?

– Послал, господине. К завтрему, я чаю, будут лодки.

Разогнав дождевые тучи, разливался, плыл над городом колокольный звон. Басовитой струной гудели колокола Святой Софии, чуть ниже тоном вторили им колокольни Неревского конца, не отставали и на Людином, а с того берега нетерпеливо откликались с каменного храма Иоанна на Опорках, с белой церкви Бориса и Глеба, с изысканно одиноко красивой, камерной – Федора Стратилата, с других – по всей Торговой стороне, где колокола ничуть не хуже, чем на Софийской!

Под колокольный звон с головного струга сошел на пристань сам великий князь – в алом плаще, в золоченой миланской кирасе, при палаше, в серебристом, с развевающимися перьями, шлеме.

– Князь, князь вернулся! – перешептывался, ликовал народ.

– Слава те, Господи!

– Теперь уж у нас все будет мирно!

– Ужо приструнит бояр, а то совсем распоясались, кровопивцы…

– Чернь, чернь накажет… Хватит уже чужие хоромы жечь!

– Князь, князь великий вернулся! Слава те, Господи, слава. Святая София!

Сойдя на берег, к Детинцу, князь обнялся, облобызался со встречающими его «лучшими» и сановитыми людьми – архиепископом Симеоном, с тысяцким, с посадниками: Федором Тимофеевичем, Семеном Васильевичем, Алексеем Игнатьевичем да прочими.

Радовались посадники:

– А у нас тут, княже, разор едва не стал! Мужики худые поднялись, чернь гнилозубая.

– Да не токмо одни мужики, хуже дело – Торговая сторона на Софийскую встала, едва утихомирили всех.

– Да и посейчас еще кое-где пылает…

– Да, – покачал головою Егор. – Знал бы – раньше б вернулся. Эх, когда еще мечтал световой телеграф поставить! Ладно, займусь… Жена моя где, что-то не вижу?

– Супруге твоей, дражайшей княгинюшке, в монастыре покуда сидеть прошено. Покуда ты не придешь.

Вожников усмехнулся:

– Ну вот, пришел. Сейчас чуть отдохну да за супругой своей, за чадами, самолично отправлюсь. Обитель-то не так далеко, полагаю.

– Да уж, не шибко далече.

– Ну вот и славно. А уж потом – как семью привезу – за пир, делами же завтра займемся. Уж не думайте, учиним сыск!

– На то, государь, и надеемся, на то и уповаем. Сирых нас рассуди, разберися во всем, накажи кого надо!

– Разберусь, разберусь, не сомневайтесь, – ухмыльнулся в усы князь. – Это ж моя работа вообще-то!

К обители Егор с дружиной подъехал лишь к вечеру: покуда собрались, покуда проводника надежного нашли… да потом три часа по болотам плутали, не такой уж и надежный оказался проводник, насилу к монастырю вышли.

– Уехала, уехала, вчера еще, – обсказала все настоятельница. – И со чады, и с домочадцы. Как от тебя, великий государь, письмо получила – так и снялася. Ты ж сам людей за нею прислал.

– Людей?! Письмо?! Да что ты такое несешь-то?!

До знаменитых волховских порогов – до волока – оставалось не так и много, наверное, полдня пути, а то и того меньше. Княгиня хорошо знала это, впрочем, виду не показывала. А дабы отвлечь внимание врагов, как бы невзначай поинтересовалась: почему, мол, в Ладогу идем, а не в Волхов? Ответ последовал незамедлительно: в Новгороде-то мятеж, а в Ладоге – спокойно, там и подождать можно, покуда утихомирит князь великий бунтовщиков. В монастыре-то опасно – слишком уж от мятежников близко, вот венценосный супруг и беспокоится, воинов вон послал.

Ну, что-то типа этого Еленка и ждала, головой кивнула – да на корму, к детям. Там, в каюте – каморке кормщика, они и расположились, а воины вокруг – чужие, из своих – только трое во главе с десятником. Остальные в других ладейках да челноках, коих не так уж и много наняли. Все, что были, – пару насадов купеческих конфисковали да с перевоза лодки, даже рыбацкими челнами не побрезговали. Во-он, видно дружинников своих – плывут рядом, в челне, гребут, сердечные, стараются от ладей не отстать – а те паруса подняли, ветерок-то поднялся попутный.

Широка река Волхов, от одного берега до другого почитай полтысячи локтей, а то и того боле, не каждый пловец переплыть осмелится. Течение вроде б и незаметно, а как налетит ветер – так ходуном ходят волнищи, коль повернешься бортом – так запросто перевернут ладейку.

Берега вокруг тянулись пустынные, лесом хвойным поросшие, деревни попадались лишь изредка, да и те едва видны были – широка река, а суда шли почти что посередине. Пороги впереди, пороги, волок… Единственная княгини надежда! Понимала Елена – после волоков-то до Ладоги малость останется – плыви себе да плыви, а в Ладоге уж точно ничего хорошего ее не ждет, недаром шпыни так туда стремятся. Значит, надо до Ладоги все успеть… На порогах? Вряд ли и выйдет – там-то шпыни внимание свое утроят, не позволят добыче на волоке ускользнуть, воинами окружат… Значит, раньше освободиться надо – а как? Думай, Елена, думай, ты ж умная, недаром из простого ватажника князя великого сделала! Да что там князя – императора!

Наняв три челна – не побрезговал и рыбацкими, уж какие были, – князь Егор с частью воинов пустился в погоню по реке, остальная же дружина пробиралась берегом – не шибко-то обжитым, бездорожным, болотистым. Одно было хорошо – уже знали наверняка, что гнусные тати, обманом захватив в полон княгиню да детушек ее, Мишу с Аннушкой, пустились в путь к Ладоге – о том поведали рыбаки да оставшиеся без ладьи купцы.

– Нагоним, – подгоняя гребцов, покусывал усы Вожников. – Не у порогов, так в Ладоге. Некуда им от нас деться!

Говоря так, князь подбадривал себя: деться-то из Ладоги как раз было куда, особенно ежели покачивался у пристани какой-нибудь морской кораблик. Вышел в Нево-озеро, потом, по Неве-реке, в Балтику, а там – все дороги открыты. Эх, была бы связь – связался б сейчас с крепостью Орешек, что в истоке Невы, перекрыли б «шильникам» поганым дорожку. Господи… и когда еще собирался светотелеграф устроить? Все как положено – с зеркалами, по ночам – с факелами горящими. Собирался, да все как-то руки не доходили, к тому же, в полном соответствии с местной погодой, большую часть времени светотелеграф бы просто простаивал… ну, хоть такая связь была бы.

А так… А так пришлось послать в крепость гонцов. Успеют ли?

Князь посмотрел на взмокшие спины орудовавших веслами воинов:

– Скорее, робятушки, скорее! Догоним – каждого собольей шубой пожалую!

Солнце уже клонилось к вечеру, пряталось, золотилось за вершинами елей, росших по крутым берегам. Река стала уже, течение резко усилилось, тут и там крутились уже буруны, и суденышки заметно покачивало, а один челнок так и вообще чуть не перевернуло.

– Там, слева, протока прокопана, господине, – пояснил главарю татей кормщик. – В обход порогов, как раз для ладей. Пройдем до темна. А уж потом заночуем.

– Нет уж, – обернувшись, жестко бросил белесый – красномордый Епифан подобострастно звал его «господин Тимофей». – До самой Ладоги без остановки пойдем.

– Ночью?!

– А что такого? Течение там бурное?

– Нет…

– Тогда в чем дело?

Кормщик покачал головой:

– Мелей много. Можем не заметить, застрять.

– А внимательнее смотреть надо! – тряхнув головою, усмехнулся главарь. – Осторожно пойдем, приглядываясь. Тем более и ночи-то сейчас, слава Святой Деве, светлые. Да ты не бойся, мужик, – награжу щедро.

Разбойник шевельнул пальцами, засиявшими на солнце золотыми перстнями. Особенно сильно блистал самый крупный – с красивым голубым камнем.

Когда повернули к берегу, княгиню с детьми заперли в кормовой каморке… К тому времени знатная пленница изучила свое узилище весьма хорошо и теперь прекрасно знала, что делать. Для чего и прихватила незаметненько валявшуюся на дне ладьи уключину, которой и расшатывала сейчас подгнившие кормовые доски, шепотом наставляя внимательно слушавшего сына, семилетнего отрока Мишеньку:

– Протока та неширока, чай. Я первая вылезу – ты мне Аннушку и подашь, а потом и сам осторожно, брызги не подымая, выберешься. Плавать-то как – не забыл?

– Да что ты, матушка! – сверкнул синими глазенками отрок. – Я и под водой могу, и… Каталонцы наши меня плавать учили, помнишь? Алеша Зубов, Рванов Гостинец да Рыбин Иван. Хорошие парни – зря батюшка их на родину отпустил.

– Зубов, Рыбин, Рванов… – осторожно вытаскивая досочку, повторила княгинюшка. – Беззубый, Рыбина и Рвань – так их там, у себя в Манресе, звали. Потому и отпустил их князь, что хорошие люди, верные. За королем Леона присмотр постоянный нужен!

Мишенька вдруг округлил глаза:

– Ой, матушка! Вона, уже и водицу видати. Посейчас и вылезаем?

– Нет. – Елена склонилась над проделанною дырою. – Чуть позже. Но уже надо готовыми быти… Рубаху сымай, порты… и я платье скину… Аннушку подержи, да не разбуди, смотри. Эх, только бы не заплакала, не закричала…

– Крепко спит-то!

– Макового отвару дала. У кормщика было.

Снаружи вдруг резко стемнело, да и течение стало заметно спокойнее – судя по всему, ладейка вошла наконец в протоку. Княгинюшка, обняв сына, погладила его по голове:

– Ну… пошла я! Как скажу – Аннушку мне подаешь.

Ловкая, гибкая, словно пантера, молодая женщина юркнула в щель, проскользнула, мягко войдя в воду… Да, встав на ноги – глубины-то оказалось по шею, – вытянула руки:

– Давай!

Приняв спящую Аннушку, бочком прошла к берегу, положив дочку на траву, выбралась… оглянулась, подхватив вынырнувшего Мишу.

– А мы теперь куда, маменька?

Елена улыбнулась – давно уж она все продумала:

– Деревню на холме видишь?

– Угу. Так мы туда пойдем? Ой, славно, а то ести уже хочется…

– Не совсем туда, чадо. – Укрывшись в зарослях ивы, княгиня осторожно раздвинула ветки, всматриваясь в кисельную полутьму белой июльской ночи.

Суденышки неспешно пробирались протокою – точнее, прокопою – одно за другим, головная ладья похитителей уже удалилась шагов на полтораста, и, похоже, тати еще не заметили пропажу. Впрочем, скоро заметят – времени до того оставалось немного.

– Я чаю, там, у деревни, и пристань есть. Там и возьмем лодку.

– Украдем, да, маменька?

– А хоть бы и так! Спасаться-то нам надо, чадушко.

Невдалеке от порогов Егора вдруг что-то словно ударило в голову, да так сильно, что князь пошатнулся, едва не полетев за борт, в глазах вспыхнула какая-то зелень, а потом и вовсе вдруг потемнело кругом, словно бы внезапно сделалась вдруг ночь, не летняя – осенняя, темная, с черной водой реки, отражавшимися в ней желтыми холодными звездами… и чем-то большим, сияющим волшебным светом, видимым из самого дальнего далека!

Князь вскинул голову: плотина! Залитая электрическим светом плотина, строения в стиле двадцатых – двадцатого века – годов… Волховская ГЭС, творение знаменитого инженера Графтио, один из первенцев советского плана ГОЭЛРО…

– Княже! Княже! Что с тобой, княже?!

Вожников тряхнул головой, улыбнулся воинам – все по-прежнему, река, раннее летнее утро, светлое, с белесым небом… и ревущие впереди пороги.

– Приготовить стрелы, ручницы заря-жай! – живо распорядился князь. – Сворачиваем к протоке. Как прикажу – стреляйте без раздумий в первый же встреченный челн!

Лодки быстро поплыли протокою, на берегу которой воины князя заметили бестолково бегающих парней, отроков…

Вожников махнул рукой, и один из воинов тут же перемахнул на берег, спросил, «цокая» по-новгородски:

– Поцто егозите, робяты?

– Ишшем!

– И цто же вы ишшете?

– Целнок наш увели по ночи ишшо.

– Челнок? – насторожился князь. – И кто ж его увел? Что, какие-то лихие люди были?

– Лихие, не лихие, а были. – Трое отроков лет по двенадцати подошли к протоке, к челнам, да, увидев богато одетых людей, ратников, поклонились. – Цузые, не по-нашему говорили, один кормщик – из наших, Глотов Степан. На ладье, на целнах больших плыли, наш не должны бы украсть…

– Ясно, – покусав губу, Вожников приказал воинам грести живее.

Кто бы мог украсть челнок – у Егора сомнений не имелось. Конечно же – пленники, княгиня… не зря ведь видение было, не зря! Хорошо свою супружницу зная, князь ни секунды не сомневался в ее способности к любой авантюре… увидела первую же возможность бежать, тут же ею и воспользовалась и чад, конечно же, с собой прихватила. Вот только куда сии беглецы подалися? Конечно, ежели сказать, не рассуждая, – так назад, к Новгороду. Однако ежели чуть подумать, так и станет ясно – что не туда. Ну где там княгинюшке против течения выгрести? Даже если и Феофан с нею бежал – все равно тяжковато. Значит, вниз по течению поплыли, а там – к берегу, да ветра в поле ищи.

– Вниз идем. Быстрее, парни! Быстрее!

Спустившись по течению версты на полторы-две, княжьи ратники вдруг увидели жмущиеся к левому берегу суда – челны и небольшую купеческую ладейку – насад. Они!

– Тати, – тихо промолвил князь. – А ну, давай туда… Живее. Луки, ручницы готовьте…

Они даже не вступали в разговоры – князь отдал приказ стрелять сразу же, как только челны подошли к «шильникам» ближе…

Рявкнув, ручница разнесла в щепки корму головной ладьи, следом полетели меткие стрелы…

Услыхав выстрелы, вздрогнул пробиравшийся росшей на склоне холма березовой рощицей белокурый тать Тимофей. Вздрогнул, сплюнул досадливо, обернулся:

– Кажется, мы немного задержались с поисками, Епифан. Я бы даже сказал – опоздали.

– Думаешь, господине, погоня? – Краснорожий схватился за саблю. – Да мы их… враз!

– Разбойные морды против отборной гвардии императора Русии? – сверкнув глазами, презрительно ухмыльнулся главарь. – Не смеши мою епанчу! К тому же мы не знаем, сколько их.

– Но… наши люди ведут бой!

– Пусть ведут. Это хорошо! Мы же с тобой, Епифане, возвращаемся в Новгород. Не вышло с княгинею – не беда, и, может быть, вовсе не худо – по крайней мере, император не будет нам мстить лично. Да и вообще – успокоится. А нам то на руку! Так что в Новгород, мой забубенный друг Епифане! В Новгород! Идем.

Разбойники скрылись в роще и через некоторое время уже вышли на широкий Московский тракт, где вскоре прибились к вологодским купцам, неспешно продвигающимся длинным обозом к новгородскому Торгу.

Князь Егор выскочил на берег первым. В сверкающей на солнце кольчуге, с непокрытою головой, с обнаженной саблей в правой руке и острым кинжалом – в левой. Из зарослей навстречу сразу ринулись двое, одного князь успокоил саблей, а вот с другим – высоким и тощим ратником в длинной, чуть ниже колен, байдане, сплетенной из круглых расплющенных колец, пришлось повозиться. Тощий-то оказался умелым воином, ловко отразив первый удар, отпрыгнул в сторону, выставляя вперед тяжелую татарскую саблю. Вожников снова атаковал, клинки скрестились, послышался лязг – то ли железа, то ли крепко, с нешуточной ненавистью сжатых зубов. Вот вражина отпрыгнул и тут же, изогнувшись, ударил, целя сопернику в шею. Князь чуть отпрянул, подставил под острие вражеского клинка зерцало, тем временем перевернув в левой руке кинжал – чтоб было удобней метать… И вот выбрал момент, отвлек внимание тощего выпадом… метнул…

Тяжелое лезвие угодило в правый глаз супостата, и что там дальше было, Вожников не видел, не ждал – отпихнув падающее тело ногой, побежал вперед к рощице, соображая, что не зря же «шпыни» высадились на берег именно здесь, значит, что-то такое увидели, что-то их подтолкнуло…

В рощице завязалась сеча. Слава богу, не так уж и много оказалось врагов, и тем не менее… Вокруг слышались ругательства и предсмертные крики, скрежет и звон клинков, стоны и хрипы, вся музыка скоротечного рукопашного боя. Перестали свистеть стрелы, и ручницы прекратили палить – сложно было целиться в роще, да и вообще – потеряв человек семь, враги как-то быстро отошли, растворились в лесах… особенно их и не искали – не было в достатке людей… Да пес с ними, с супостатами, пущай уходят, лишь бы…

– Его-ор! – едва затихший шум битвы вдруг сменил пронзительный крик. – Его-ор! Князь мой… любый…

Вожников, закусив губу, швырнул в траву окровавленную саблю, заключил в объятия подбежавшую жену, поцеловал крепко, глядя в васильково-синие глаза, гладя золотистые волосы, словно напоенные ласковым летним солнцем:

– Мила моя, люба… Ну, как ты тут без меня? А дети? Чады-то наши где?

– В овражке укрыты, – всхлипнув от радости, Елена махнула рукой. – Ждут. Идем же…

Непонятно было, кто кого брал, кто на кого нападал первым – муж на жену или жена на мужа. Верно, оба старались, оба неистовствовали, только нынче полем боя была постель – широкое княжеское ложе в опочивальне, в бывших купеческих хоромах богатых купцов Амосовых, что давно уже перебрались в Холмогоры по каким-то своим делам. Амосовские-то палаты первым подворьем княжеской четы и были, туда и перебрались знатные погорельцы со чадами своими и домочадцами, в ожидании, покуда на Прусской улице не отстроят усадебку.

– Ах, милый… – Голая Елена встав над грудью лежащего на спине супруга, хищно сверкнула глазищами. – Знаешь, хочется тебя укусить почему-то!

– Кусай! – погладив жену по бедрам, Егор рассмеялся. – Хоть все руку скушай!

– А и скушаю! А чего ж?

Княгнюшка, в который раз уже за ночь, набросилась на мужа, словно прыгнувшая на добычу рысь, притянула к себе, прижалась всем своим молодым женским телом, истосковавшимся по мужской ласке. Горячие бедра красавицы пришпорили Егора, словно застоявшегося без дела коня, коим княгиня распоряжалась столь умело и властно… Впрочем, и сам великий князь бревном не лежал – действовал, словно охотник, словно настороженный капкан, в который вдруг угодила добыча. Оп! И уже Еленка оказалась под ним, вытянулась, закатывая глаза, застонала, и волосы разметались сусальным золотом, а руки, казавшиеся такими нежными, тонкими, руки – прижали Вожникова со страшной непостижимой силой, которую, верно, уж никак нельзя было бы ожидать от сей синеглазой красы с тонким станом и грациозными повадками лани. А вот, поди ж ты! Любовная игра нынче больше напоминала схватку, а ласки – захваты и приемы какой-то борьбы, где каждый хотел добиться победы любой ценой.

Вот Егор чуть прикусил зубами набухшую от любовного сока грудь, чувствуя, как напряглася, как застонала супруга, как изогнулось, забилось под сильными ладонями разгоряченное нешуточной страстью женское тело, казавшееся таким податливым… ан нет! Наслаждаясь, княгиня умело брала свое!

Оба стонали, закатывали глаза, наслаждаясь друг другом, предаваясь бурной и жаркой страсти… лишь к утру сменившееся нежными ласками, ничуть не менее возбуждающими… ничуть…

– Милая моя, мила…

Князь поцеловал жену в шею, провел ладонью по спине, чувствуя под шелковистою кожей твердые косточки позвоночника, ребра…

– Ты – моя добыча!

– Нет. Это ты – моя.

Еленка повернулась, уперлась твердыми розовато-коричневыми сосками в широкую грудь Егора, и – на этот раз осторожно-нежно – накрыла губы мужа своими… чувствуя жаркие ладони спиной, бедрами, лоном… прижалась, выгнулась, прикрыла пушистыми ресницами васильковые очи… застонала…

Утром оба забылись во сне, не чувствуя ни веселого тепла заглянувшего в окно солнца, ни духоты, ни дыма чадящей догорающей свечки…

Слуги, все понимая, остерегались будить, ходили на цыпочках, и лишь ближе к обеду в дверь опочивальни несмело постучал сбежавший от татей Феофан-стольник:

– Симеон-владыко к вам, государе.

Вожников приподнял голову:

– Симе-о-он…

Очень хотелось послать визитера к ляду… Однако нельзя – все ж архиепископ, да и друг… правда, дружился клирик больше с Еленкой…

Пряча усмешку, князь тихонько зажал спящей супружнице ноздри…

– Тьфу ты! – фыркнув, тут же проснулась та. – Ну что пристал-то? Поспать-то дай, а?

– Хватит дрыхнуть, Леночка! – Князь громко расхохотался. – Дружбан твой припожаловал – встречай.

– Что еще за дружбан? – зевнув, потянулась Еленка.

– А, так у тебя их несколько?!

– Да ну тебя…

Княгиня сбросила одеяло, уселась на ложе – нагая, красивая, сонная, с рассыпавшимися по плечам золотом волосами.

– Давай, давай, одевайся, – пощекотал жену Вожников. – Говорю же, архиепископ пришел. Симеон-владыко пожаловал. Неудобно духовное лицо ждать заставлять.

– Неудобно на потолке спать – одеяло падает, – проворно натянув платье, буркнула княгиня. – Ну-ко, застежку помоги застегнуть…

– Красивая какая, – поднялся наконец и Егор.

Еленка хмыкнула:

– Еще бы! Миланских ювелиров работа, сто флоринов – как с куста!

– Да я не про застежку… Я про тебя. Говоришь, сто флоринов стоишь? Хм… я бы, может, и больше дал!

– Ну хватит уже насмехаться, – отмахнулась княгинюшка. – Пояс лучше подай… ага…

– Долго ты собираешься, мила.

– На себя посмотри!

– Так я уж готов!

– Ага, готов… Так босиком ко владыке и выйдешь?

Вышли князь с княгинею, как положено, приняли высокого гостя в трапезной, заодно и сами кваском хмельным угостились. Ну а дальше пошел разговор. Государь с государыней поблагодарили архиепископа за то, что тот с посадниками унял мятежников, не дал разгореться бунту.

Владыко довольно пригладил бороду:

– Да уж, пришлось крестным ходом пройтись. Еле уняли буянов… Вот я и думаю – надолго ли?

– Что значит – надолго? – нахмурясь, переспросил Егор. – Думаешь, угли еще тлеют?

– Так не все затушить успели, государь. Без тебя следствие да суд вести – как? Мы ж софийские, со Славны скажут – рука руку моет. А ты у нас – сам по себе, великий государь, князь. Для тебя все равны – тебе и вера.

– Оно так. – Вожников согласно кивнул и пристально вгляделся в темные – себе на уме – очи архиепископа. – Чую, ты еще что-то сказать хочешь?

– Да, княже! – не дрогнув, выдержал взгляд Симеон. – Есть у меня подозрение, что к углям тем тлеющим кто-то дровишки подбрасывает. Кому бы и надо-то?

– А что, врагов у нас мало?! – недобро прищурясь, вступила в беседу княгиня. – Витовт, Ягайло Польский, обиженные сыновья Тохтамышевы – все никак не простят, что мы бабу на ордынский престол посадили. Да и Василий, московский князь, тоже, я чаю, силу прежнюю восстановить хочет… думаю, супружница его, змея подколодная Софья, подзуживает, в обители Вознесенской инокиней сидючи. А как же, обитель-то в Кремле! Там и Василий рядом, уж куда как удобно. Ох, зря я ее тогда не…

Елена оборвала фразу, не архиепископа постеснялась, больше – мужа. Он ведь тогда отговорил от убийства… мол, в монастырь сослати, и все… Да этакую-то змеищу давно надобно бы раздавити! Княгинюшка и собиралась послать в Вознесенский монастырь своих надежных людей, да как-то и не собралась – то одно отвлекало, то другое, а пуще того – мужу не хотела подставиться. Тот-то бы сразу понял, кто убивцев прислал.

– Та-ак! – подумав, князь пристукнул ладонью по столу. – Про больших врагов пока не будем особо думать, посмотрим вещи конкретные, новгородские. Откуда про «дровишки» сведения, владыко? Тысяцкий сведения собрал? Посадники?

– У них тоже ести, явятся – доложат. – Симеон махнул рукой и перекрестился на иконостас в красном углу, своего, новгородского письма, в серебряных окладах иконы. – Одначе и без того все ясно, достаточно уличанские веча послушать! Баламутят, баламутят там народец, на бунт подзуживают – мол, суд степенной – не правый, им княжий нужон. Да и стригольники главы подняли. Чую – деньгу хорошую отрабатывают, чую!

– Разберемся, – веско промолвил Егор. – Получат вечники уличанские и княжий суд, и следствие. Сегодня же и начнем с Богом!

Как выяснилось уже к вечеру, начальник городского ополчения – тысяцкий Федот Онисимович да один из самых авторитетных посадников – Федор Тимофеевич уже велели схватить да пытать «уличанских баламутов» с Торговой стороны, правда, пока ничего толком не вызнали, наверное, плохо пытали.

– Ничего толком не говорят, гады, – вечером за беседой признавался рыжий Федот Онисимович. – Мол, токмо суда справедливого жаждут.

Князь повел плечом:

– Так, может, и вправду – жаждут? Истинные-то злодеи открыто – себе на погибель – по улицам орать не будут. С чего, говорите, все началось-то?

– С некоего шпыня посадского, именем Степанко. – Дородный посадник Федор Тимофеевич потряс бородой.

– И с боярина Данилы Божина, что с Козьмодемьянской, – тут же дополнил тысяцкий. – Сперва промеж ними кутерьма случилась, уж и не понять, кто там первый начал… Степанку, чтоб не убег, я велел в оковы, в подвал посадить на Детинце, а боярин Божин – он, когда скажешь, явится со всем усердием.

– Хорошо, – покивал Егор, – завтра же и позову… Да, и Степанку ко мне приведите.

На том и расстались, посадник с тысяцким – бояре, истинные аристократы из «ста золотых поясов» – кланялись искренне: в Новгороде великого князя любили – и за справедливость, а во многом за то, что в чисто городские дела не лез, во всем полагаясь на местные, новгородские власти. И лишь в исключительных случаях, вот как сейчас, брал бразды в свои руки.

– Ну, что скажешь, милая? – После ухода гостей князь искоса посмотрел на супругу. – Что-то в тихости сегодня сидела, небось, что удумала?

– А что тут думать-то? – хмыкнула Еленка. – К Софье дорожка ведет, к Витовту!

– Ну, это в общем. А что скажешь по уличанским делам?

Княгиня прикрыла очи:

– По уличанским делам – тут еще розыск вести надо.

– Умница! – восхитился князь. – Я вот думаю, не выпустить ли завтра Степанку? А то как-то несправедливо получается, вроде равные в споре стороны, а один в узилище, другой же – у себя на усадьбе. Ведь так?

– Нет, милый. Не так! – Елена сверкнула глазами, даже приподнялась в кресле – вот уж спорщица-то была, не корми хлебом!

И любила – очень любила, – когда князь с ней советовался, ничтоже сумняшеся полагая, что все успехи Егора достигнуты благодаря ей. Она ведь главная-то советчица. Вот и сейчас…

– Не так ты мыслишь, венценосный супруг мой! – Жемчужно-розовые губы княгинюшки изогнулись в столь холодной улыбке, что Егор невольно поежился, подумал вдруг: верно, именно с такой улыбкою инквизиторы отправляли на костер Джордано Бруно.

– Божин – человек благородный, боярин, а Степанко – простолюдин, – между тем продолжала Елена. – Это, как ты говоришь, факт, какими бы эти оба сами по себе ни были. Для благородного мужа главное – честь, для простолюдина – злато да серебро, похвальба благородного – жизнь за святую Софью отдати, простолюдин же санями новыми, да платьем, да хоромами хвалится. Если простолюдины – пусть и купчины богатые, и житьи небедные люди – к власти придут – все, конец Новгороду! Продадут, ради брюха своего продадут все! Ибо никакой чести у простолюдина нет, есть только алчность, бесчестие. Утробу свою тешат, о городе не думают – мысли сии только благородным под силу. Потому правильно Степанку схватили, не схватили бы – убежал, затаился. А Божин слово боярское дал… тем более усадьба у него да добра много.

– Вот-вот, – в задумчивости покивал Егор. – Усадьба, добро. Вот именно! А что касаемо многих новгородских бояр…

Княгиня тут же перебила:

– Многих новгородских бояр я б мужами благородными не назвала. Скурвились, злато вместо Господа да святой Софии ставят.

– А ты у нас бессребреница, как я погляжу? – разозлился на шибко «умные» речи князь. – А ну-ка ежели бы с тобой в нищете жили?

– Могли бы и в нищете, – спокойно возразила Елена. – Только ведь, окромя Божьего соизволенья, еще и каждый – своего счастья-несчастья кузнец. Ну-ка бы мы с тобой не шевелились? Где б были тогда? Что, скажешь, не права я?

– Да права, права. – Егор пошел на попятную, надоело уже спорить с женой, тем более та вещи-то говорила правильные. Для той эпохи правильные, ну так у каждой эпохи и психология своя.

Совершенно верно Леночка про бояр да простолюдинов сказала. Все так, к власти-то не народ рвется, а те, кто от имени народа править хочет – люди себе на уме, алчные да бесчестные… санями новыми да шапками друг перед дружкой – такими же простолюдинами-плебеями – хвалятся… Чертей подобных и пытать не жаль, а если заворуются, так и казнить лютой смертию – а иного и не поймут, благородства, чести в крови нету. Совершенно правильно не пускают бояре на вече «мужиков-шильников», нечего алчным хитрованам во власти делать!

Ах, Егор неожиданно улыбнулся. Все ж повезло ему с женой – умная!

Глава пятая

Лето 1418 г. Господин Великий Новгород

Следствие

Боярин Данила Божин, как и положено истинно благородному человеку, а не какому-нибудь там никому не надобному шпыню да шильнику, явился на княжий двор верхом на гнедом коне, в парчовом, отороченном куньим мехом кафтане и в сопровождении, говоря по-новгородски, «сонмища» – слуг, средь которых был и верный Авраамка, недавно жалованный хозяином почти новой – одна только прожженная дырка и есть – шапкою да старыми постолами, кои сметливый отрок самолично подновил лыком, веревками да обрывками кожаных ремешков. Теперь ходил – гордился обновками да перед каждым хвастался – господские, мол, подарки! Да что с него возьмешь-то – простолюдин, понятия о чести нету.

Иное дело боярин Данила! Вот уж издалека – по коню, да по кафтану, да по слугам – видать, человек не простой и, уж конечно, о благополучии родного Новгорода пуще своей жизни неустанно пекущийся. Поначалу боярин пришелся Егору по душе: по возрасту – ровесник, ростом, правда, невысок, зато ладно скроен – кафтан парчовый как влитой сидит, лицо приятное, усы, борода, шевелюра – каштановые. На все вопросы Божин отвечал лихо, без особых раздумий: да, мол, напали шильники, швырнули с моста, было дело, а за что швырнули – понятно: шильники-то с Торговой стороны издавна ненавидят благородных людей самой лютой ненавистью, а причина той ненависти – зависть! Ведь есть у благородных-то людей не токмо серебро, да и злато, да слуги верные, но еще и землицы в пятинах изрядно, с той землицы оброки велики – вот и завидуют.

– Так-так, – выслушав, покачал головой князь. – Значит, из зависти напали?

– Точно так, господине великий! Из зависти. Да еще Степанко, шпынь безродный, в вече хочет пролезть, так, гад, и рвется. Его дружки, тати, меня и того, в Волхов.

– Ага. – Вожников встрепенулся. – Тут, значится, еще и политической борьбой пахнет. А Степанко-то этот – кто?

– Да злыдень гнусный, гад ядовитейший, шильник!

– А поконкретнее?

– Да чей-то приказчик али уже в купцы, гости торговые, выбился, – презрительно скривился Божин. – Больно надо мне всю эту чернь знати.

Егор немного подумал, постучал пальцами по обтянутому ворсистым темно-голубым сукном столу и спросил:

– А Степанко тот, когда ты его схватил, что говаривал?

– Да то и говаривал… Ага! – Боярин вдруг хлопнул себя по лбу. – Мол, мой слуга, Илмар Чухонец, будто бы по-моему наущению какого-то щитника убил! Нет, ну надо же такое выдумать, княже! Будто мне до щитника какого-то черноухого дело ести. Тьфу!

Больше ничего толкового Данила Божин не сказал, как князь ни бился, а из свидетелей вспомнил только своего слугу Авраамку да парней-лодочников, что с помощью все того же Авраамки выловили его из реки.

– Ты служке-то своему скажи, пущай дотемна здесь, во дворе, пождет, – на всякий случай, прощаясь, приказал боярину князь. – Может, понадобится, так и вызову.

– Ох, великий государь, – уходя, боярин вежливо поклонился. – Мыслю я – дело тут ясное, как и в старые времена бывало. Худые мужики с Торга на Софийскую сторону, на мужей больших, славных, поднялися из зависти. Татей бы этих укоротить – вот и вся недолга.

Примерно то же самое поведал князю и пресловутый приказчик – точнее, уже средней руки купец, гость торговый Степанко, Коляды Темного сын, освобожденный из рук боярина Божина специальным постановлением общегородского веча, сильно, к слову сказать, отличавшегося от того дурацкого образа, что навяз в зубах обывателей после советских фильмов-сказок типа «Александр Невский» и прочих, где славное новгородское вече буйной фантазией режиссеров было представлено этакой бурлящей и гомонящей толпой, решавшей все свои дела исключительно криком да воплями и большей частью состоявшей из странноватого вида личностей, обликом похожих на восставших крестьян, недовольных земельной реформой императора Александра Второго. Меньшая же часть веча, если верить вышеупомянутым фильмам, представляла собой персонажей, не менее колоритных, – алчных проходимцев-бояр и даже разъяренных простоволосых баб, потрясающих вилами и что-то кому-то вопящих! Ну, до женского равноправия было еще о-очень далеко, и никаких баб, тем более вопящих и простоволосых, на вече не допускали, да и само оно сильно отличалось от обывательской сказки. Располагавшийся на Ярославовом дворище около Никольского собора новгородский парламент – или городской совет – занимал не очень-то и большую площадь, размерами чуть больше квадратного километра и включавшую в себя трибуну для посадников – «степень» и скамьи для всех прочих парламентариев. Случалось, конечно, на вече и вопили… но не стояли, а сидели, и не многолюдной толпою, а всего-то небольшим собранием человек в сто.

– Бояре, княже, давно хотят нас, житьих людей, извести под корень! – поклоняясь, поведал Степанко. – Все по злобе своей ненасытной!

И вот такой версии он и придерживался, ничего конкретного не говоря. Хоть не строил из себя честного и благородного человека, спасибо и на том.

Князь его, подумав, отпустил, с возложеньем обязанности явиться по первому зову, после чего потянулся, повернулся лицом к скромно притулившемуся в уголке секретарю – старшему дьяку Федору, да, не сдержавшись, витиевато, почти по-местному, выругался:

– Вот ведь блин-клин-притолока! Что боярин, что простолюдин – дураки оба! Одного поля ягоды: амбиций много, а мозгов – курам на смех. У одного – из зависти все, у другого – из врожденного злодейства. Ну? Ты-то хоть что скажешь, Федя?

Дьяк поднялся на ноги:

– Думаю, княже, надо еще свидетелей-видоков поискать. Ведь есть они, не может такого быть, чтоб боярина с моста кидали – а никто не видел! Мыслю, наоборот – толпилися у моста, друга дружку отталкивая…

– Верно, верно! На мобильники все снимали. – Князь рассмеялся, потом махнул рукой, пояснил: – Это я про своих шильников, землячков… Нисколько здешних не умнее, а пожалуй, и глупее даже, потому как на гаджеты всякие полагаться привыкли, не на свои мозги.

– Какие-какие, государе, гады?

– Ах, Федя, не вникай… иди покуда покушай да вели, чтоб мне квасу сюда принесли. Посижу еще немного, подумаю…

– Там во дворе еще свидетель ждет, – поклонившись, обернулся с порога дьяк. – Служка боярина Божина, Авраамко. Сказать, чтоб пришел?

Вожников скривился и смачно зевнул:

– А и скажи! Двух дурней я уже сегодня слушал… и третий уж ничем не помешает.

Авраамка – худенький и щуплый, похожий на растрепанного воробья подросток с серыми большими глазами из-под светлой, выгоревшей на солнце челки – бросился в ноги уже от дверей, едва лоб не расшиб, как он потом пояснил, из уважения.

– Ну-ну, ладно кланяться, – милостиво бросил Егор. – Хватит, сказал! Садись вон на лавку да живенько мне про мост обскажи.

– Нет, государь, – усевшись на лавку, отрок помотал головой. – Думается мне, тут не с моста начинать надобно, а с убийства на Щитной.

Услыхав сие, Вожников едва не подавился квасом:

– Так-та-ак… И почему тебе, чадо, именно так думается? Ну, говори, говори, не обижу. И другим закажу обижать.

– Благодарствую, великий государь. – Ободренный служка сполз со скамьи, поклонился и уже опосля того продолжал довольно-таки бойко: – Потому, государе, со Щитной, что с того места вся смута и началася! Там поначалу щитника одного убили, сказали, что по наущенью боярина мово, Данилы Петровича, то слуга его доверенный, Илмар Чухонец, проделал. Мол, Данила Петрович хотел на уличанское вече, на Щитной, своего человечка продавить, поставить, а щитник этот – против был, вот и пришлось его того…

– Та-ак, – снова протянул князь. – И что дальше?

– А дальше шильники какие-то собрали толпу на Торгу, Степанку позвали, да, на беду, в то время туда жа боярин мой ехал. Его и имали да с мосту – мол, вон он, убивец!

Егор прищурился:

– А может, так оно все и было – послал-таки боярин Данила Божин своего чухонца. Могло быть? А? Ну-ка, по-честному говори, мне, князю великому, врать не вздумай!

– Не вели казнить, великий государь! – Мальчишка вновь повалился в ноги, правда, быстренько, по приказу князя, поднялся, носом шмыгнул: – Могло и тако. Да больно уж складно все. И рыжий Илмар Чухонец примерно в это же время пропал – пошел куда-то да и сгинул, и боярина мово подловили – будто знали, и Степанку вовремя привели, словно б специально, сноровку, стравить хотели…

– А вот тут ты, парень, прав! – вдруг вскинулся Вожников. – Именно в том и дело – стравить! Уголья раздуть, подбросить… Вот что, ты у боярина Божина как? В рядовичах, в закупах?

– В челяди дворовой, великий государь.

– В челяди, говоришь?! – Егор гневно сверкнул очами. – А я когда еще рабство запретил?! Что же, боярину Даниле Божину мой указ – не указ?!

– Боярин, господине, обещался перевести всех на ряд, то правда. – Авраамка низко опустил голову, будто и сам был в чем-то таком виноват. – Обещал, да, видать, не дошли пока руки…

– Я вот им покажу – не дошли, – пригладив растрепавшиеся волосы, с досадой ругнулся князь. – Сейчас, правда, не время, ну да ничего, не забуду. А забуду, так секретарь, Федор, напомнит… Ты, кстати, сейчас к нему и пойдешь, отыщешь в людской, скажешь, что я от боярина Божина тебя забираю, пущай составит на то грамоту, ряд. Его, Федора, с этих пор слушаться и будешь, а сегодня – вернешься к боярину своему… Об Илмаре Чухонце все вызнай в подробностях, особливо – с кем дружбу водил или какие еще шуры-муры. Пусть даже он и пропал, что весьма подозрительно, однако завтра к вечеру я должен точно знать, где этот чертов Чухонец был в момент убийства щитника, с кем и когда.

Рыжий Илмар Чухонец, оказывается, ходил к стригольникам, к какому-то Никите Злослову, что призывал не верить священникам, да и вообще – церкви, обвиняя клириков Софийского дома в алчности, мздоимстве, отходе от первых истинно христианских принципов и прочих недобрых вещах. Сие Авраамка узнал у себя, на усадьбе боярина Божина, когда затеял разговор с одной рябой девкой-прислугою. У девки, звали ее Онфисою, что-то такое с Чухонцем было, не любовь, а что-то вроде, причем как было, так и прошло, но Онфиса с тех пор к рыжему благоволила и, когда могла, подкармливала. Вот к ней-то, облеченный княжьим доверием, и подкатил отрок, вроде бы как с кучей навозной помочь управиться, хоть божинский тиун Олексий – старик дотошный, вредный – ничего такого Авраамке не поручал. Но и проследить не мог – отправился по боярскому порученью к «заморским» купцам, заказывать новые «поганые» трубы, старые-то самой княгинюшке в карты проиграл, и, как честный человек, третьего дня проигрыш отдал – на особых, длинных, телегах увезли трубы-то. Хорошие трубы, ордынские, из особой глины да обожжены добро. Там же, в Орде, в Сарае-городе, Божин и собрался заказывать новые трубы, тиуна вот послал, Олексия.

А двор-то остался пока без пригляду: кот из дому – мыши в пляс! Самому-то боярину да семейству его до того, что слуги на усадьбе делают, особого дела не было, на то тиун есть – пущай и приглядывает, работу свою исполняет. Олексий и приглядывал, да со всей строгостью, никому спуску не давал: разве при нем бы парни-закупы, что крышу крыли, этак ленились бы? Ишь, сидят, ржут, как кони боярские, все квас пьют – а дело стоит… да и нет этим оглоедам до дела никакого дела!

– От то ты верно молвил, Авраамко. – Утерев со лба пот грязной, испачканной в навозе, рукою, Онфиса неприязненно покосилась на парней. – Нет до дела никакого дела. А кому есть-то? Олексию-тиуну да Илмару…

– Чегой-то давненько не видать Чухонца… – вроде бы невзначай промолвил отрок, навалившись на вилы.

– Больше, больше бери! – пробурчала девка. – Экий ты, Авраам, малахольный… А что ты про Илмара выспрашиваешь? Вы ж не дружки.

Подросток повел плечом:

– Он меня на встречу одну обещал отвести. Поглядеть, что да как, людей умных послушати…

– Тсс!!! – ойкнув, Онфиса едва не перетянула парня вилами по спине. – Ты, чадо, болтай меньше! Знаю я, куда тебя Илмар пристроить хотел, кого показать, знаю… Вот и жди, пока объявится.

– Так где же он есть-то?

– Мыслю – по хозяйскому слову послан, – зашептала девица. – Он, Илмар-то, не нам чета, господин его всяко привечает. Вот и послал… грят, туда и послал…

– К самому Никите?

– Тсс!!! Тихо, говорю тебе, не то ка-ак сейчас шваркну вилами!

Авраамка понизил голос до шепота:

– Вот бы Никиту того послушать, Онфиска! Чухонца бы, верно, у него повстречал… хоть спросил бы – когда заявится?

Онфиса задумалась и какое-то время молча кидала навоз, покусывая толстые губы. Авраам сильно подозревал, что она, как и рыжий Илмар Чухонец, стригольница… да не подозревал – знал даже, как-то невзначай разговор ее с Чухонцем подслушал…

Многие, многие черные люди в Новгороде – и не только – к новой вере стремились, проповедников по окраинам слушали, таились да знали: власти-то их не особо тронут, иное дело – софийские чернецы. Как бы ни пыжился, ни злился архиепископ, а все знали – у самого князя великого в немецких землях есть друг – профессор Ян Гус, тамошний стригольник. «Стригольничьей» веру ту еще сто лет назад звать начали, как объявился во Пскове некий проповедник, стригольник Карп. Людей подстригал, заодно наставлял на путь истинный…

– Ведаю, давно ты к нашим просишься, – управившись наконец с кучей, благосклонно кивнула Онфиса. – Да и Илмара надо бы сыскать. Сказати, что спрашивали тут его… какой-то мужик спрашивал… То Чухонцу тихонько надо сказать, чтоб другие не слышали.

– Да я обскажу! – отрок дернулся. – Я ж не глупый!

– От то и плохо, что шибко умный! Ладно, покуда тиуна нет, сбегай… тут недалече, на Холопьей, одна корчма есть, Кузьма Урюпин хозяин. Там спросишь Илмара, скажешь, что от меня… быстрей только, до прихода Олексия управься!

– Ой, управлюсь! – обрадовался Авраамка. – Тут и идти-то всего ничего, рядом. Тотчас же побегу!

– Беги, беги. Только рот на замке держи, чадо.

В корчме на Холопьей улице, что заканчивалась, чуть-чуть не доходя до крепостной стены, тянувшейся вдоль Волхова, рыжего Чухонца не оказалось, однако Онфису там знали хорошо и Авраамкины расспросы восприняли… не то чтобы благосклонно, но особенно не таились, и где Илмара искать, подсказали – на Витковом или у Федоровского ручья.

– Ого! – изумился отрок. – Это ж на той стороне, на Торговой!

– А что, у тя ног, что ли, нет, паря?

Ноги-то у Авраамки были, и весьма быстрые… да вот тиун должен был вскоре вернуться. Да и пес с ним, с тиуном, коли заданье княжеское поскорее исполнить надо! Чай, ежели что, заступится князь, не даст пропасть.

– А Витков переулок – на Славне?

– По Ильиной от Торга пойдешь, там вскорости – по правую руку. Корчму Одноглазого Карпа спросишь… Карпу можешь от нас поклон передати.

– Передам… А на ручье Федоровском?

– Апраксий-кузнец. Мастерскую спросишь.

Пока Авраамка носился по всему городу по корчмам, сам великий князь, переодевшись в простое платье, вскочил на коня да поехал на Плотницкий конец, на Щитную. Нельзя сказать, что послать ему было некого, просто хотелось самому все разузнать, лично, да и по городу проехаться, полюбоваться – почему бы и нет-то? Господин Великий Новгород Вожникову нравился, и не потому, что красив. Москва тоже красива, да вот в отличие от Москвы, окромя красоты хором да храмов чувствовался в Новгороде некий свободный дух, дух вольных мастеров, купцов, артельных… всех тех, кто мало от кого зависел… разве что от самого господина Великого Новгорода.

Проехав по широкому мосту через Волхов – именно отсюда скинули в реку незадачливого боярина Божина, – Егор спешился и взял коня под уздцы – слишком уж людно было на Торговой площади: азартно торговались, продавали, покупали, обманывали, по кошелям шарили…

Ученый жизнью, князь схватил одного такого ухаря за руку, прикрикнул строго:

– Не повождляй!

Воренок оказался совсем мелким, лет, наверно, двенадцати, безмозглым еще шкетом. Заныл, размазывая по всему лицу сопли:

– Пусти-и-и, дяденько. Не виноват я – бес попутал и кушать хотца!

– Ишь, кушать ему хотца… ага…

Благостно щелнув воренка по лбу, Вожников наподдал ему ногой, чтоб впредь неповадно было, да пошел себе дальше, по пути прикупив сушеных тыквенных семечек… Вспомнилось вдруг Барселонское графство, Матаро, Манреса… Черная Святая Дева с горы Монтсеррат… и жуткий кровавый маньяк – большой любитель таких вот тыквенных семечек. Господи, ну и времена ж были! Вроде совсем еще недавно – и пары лет не прошло – а вот уже и почти забылось все, затерялось за каждодневными неотложными делами.

Перекрестившись на высокую каменную церковь Бориса и Глеба, Егор свернул на Ивановскую улицу, застроенную усадьбами богатых купцов, пузатыми торговыми складами и рвущимися к небу церквями, одна другой краше. По-купечески осанистая – Иоанна на Опоках, главный торговых гостей, товарищества «ивановского ста» храм; дальше, почти сразу, по улице – подтянутая и строгая церковь Святого Георгия, за ней виднелись серебристые купола церкви Успения и храма Параскевы Пятницы, а уж за ними сияли в голубом небе золоченые кресты величественного Никольского собора.

Сев на коня, князь поехал по мощенной дубовыми плашками Пробойной, что тянулась через весь Славенский конец, «пробивая», нанизывая на себя улицы – Лубяницу, Буяна, Рогатицу, Иворову, Славкову. За мостом через Федоровский ручей Пробойная переходила в Большую Московскую дорогу, пересекавшую под прямым углом улицы Федорова, Никитина, Молоткова, а следом за нею – и Щитную.

Усадьбу покойного мастера Федота, Онцифера Лютого сына, показал первый же пробегавший мимо мальчишка – махнул тонкой, в цыпках, рукою:

– А вона, за теми липами как раз и она.

Гостя – Вожников представился княжьим дьяком – впустили сразу, распахнули настежь ворота. Хорошая усадьба – добротный, на пол-локтя выше прилегающей улицы двор. Специально так делали, заметали на усадьбу с улицы землю да песок, мостили, чтоб все стекало со двора на улицу, а не наоборот. По весне было очень удобно – никогда не стояли во дворах лужи, а вот на улицах, особливо которые не мощены… Бывало, и коровы топли!

Без особого результата переговорив со вдовой да сыновьями, «дьяк» велел привести в горницу подмастерий и слуг, всех до одного, включая самого последнего привратника, коли такой имелся.

Привратник на усадьбе покойного щитника имелся, он же и сторож, он же и прислуга за все: молчаливый юнец с вытянутым белесым лицом и бесцветными пустыми глазами. Сказать по правде, он сразу же показался Егору полным идиотом или уж по крайней мере олигофреном в стадии легкой дебильности, из которых обычно состоит аудитория почитателей телевизионных ток-шоу и прочих «великих праздничных зрелищ» типа торжественного концерта к очередному юбилею какой-нибудь госслужбы.

Вожников подобный тип людей хорошо знал, потому и с привратником повел себя правильно – поначалу наехал, а потом чуть приотпустил, улыбнулся:

– Так-таки ничего не видал, а? Никто чужой в тот день на усадебку не заглядывал, с хозяином твоим, Федотом, царствие ему небесное, не говорил?

– Да вроде нет, господине. Вот и Антипе Федотыч и Иване Федотыч никого не видели.

– Так они в мастерской были. А ты вспомни получше – может, все ж таки кто-то и заглядывал, хоть и не надолго? Рыжий такой?

– Не. Рыжего точно не было.

– А какой был?

Вожников подспудно искал чужака, бесследно исчезнувшего Илмара Чухонца, доверенного слугу боярина Данилы Божина… но почему-то не находил. Но ведь если он убил, так кто-то его должен был видеть если не на усадьбе, так поблизости… ведь свидетели же утверждали, будто видели выбегающего с Федотова двора дюжего рыжего парня с окровавленным ножом! Они и признали – Илмар Чухонец то был! Правда, лично князю допросить тех свидетелей – ключевых! – увы, не удалось, хоть имена их проведенным до того розыском уже были известны. Олекса со Славны, приказчик, третьего дня отправился с торговым караваном в Ригу, непутевый Никифор с Рогатицы от лютого безденежья подался к ушкуйникам в Хлынов, а Илья с Лубяной, известный по всему Славенскому концу пьяница, от пьянства и помер, не так давно. Напился, упал в лужу да и захлебнулся вусмерть! Бывает… Только нынче уж как-то странно – все один к одному, никого не допросить по новой.

И еще мелькнул один тип по имени Ондрей, он-то вроде как про убийство щитника и возвестил, на видоков ссылаясь. А потом все и завертелося!

Приметы того Ондрея имелись, правда сам он, как водится, пропал, что и понятно – вполне мог опасаться за свою жизнь, как лицо, непосредственно подстрекавшее людей к мятежу.

А ну-ка…

Егор вытащил из кошеля свиток:

– А вот такой, случаем, не заглядывал: худой, сутулый, лицо белое, волосы да борода курчавые, светлые, глаза темные… Да, прыщи еще! Двойственный такой тип, с одной стороны – басен, с другой – прыщавый… Непонятный такой.

– Вот точно, господине, что непонятный! – вдруг осенило слугу.

Произнесенный князем эпитет словно бы включил что-то в его мозгу, нажал какую-то важную кнопку – непонятный, ага! «Есть такая буква»!

– Дак правда и есть. – Привратник закивал, обрадованно щурясь, вот ведь – услужил-таки столь важному господину – дьяку! Знал бы он, с кем вообще говорит…

– Непонятный такой! Ликом басен, да прыщи, борода светлая… С хозяином недолго беседовали, я так, краем уха слыхал – ворота чинил, прибивал досочки, вот посейчас сразу-то и не вспомнил, покуда ты, господине, про непонятное не сказал. Он и говорил непонятно!

– Как это непонятно? – удивился Вожников. – Не по-русски, что ли?

– По-русски, да не по-нашему. «Зачэм», «почэму», «исчо» – вот эдак!

«А парень-то вовсе не такой дурак, каким с первого взгляда кажется, – усмехнулся про себя Егор. – С Ондреем этим обязательно разобраться нужно! Найти… если выйдет».

– Хозяин еще с ним расспорился, – тем временем припомнил слуга. – Враз чужака опознал – а тот еще и говорит, будто с пятины Деревской, да лжа то! Вот Федот Онциферович ему так и сказал да пригрозил разобраться. Хозяин вообще чужих не любит… не любил…

– Пригрозил, говоришь? Так-так…

В корчме Одноглазого Карпа, что на Витковом переулке, Авраамка ничего вызнать не смог. Сам корчмарь, Карп, вертлявый, с засаленными рукавами, лишь отмахивался: мол, какие тут еще стригольники? А когда отрок передал поклон от Анфисы, так и совсем едва не получил от трактирщика в глаз! Едва уклонился, да со всей поспешностью вылетел стрелою на улицу.

– Иди, иди отседова, черт худой! – кривя желтое лицо, плевался вослед Одноглазый. – Ишшо раз придешь – без ног останесси!

Подобное отношение Авраамку не то чтоб сильно обидело, но насторожило – с чего бы это корчмарь так разоряется? Просто спросил… Может, переживает по поводу своей связи с еретиками-стригольниками? Так не особо-то их и гоняли при князе… правда, и не жаловали, архиепископ Симеон на княгинюшку влиял сильно, а уж та от мужа не отставала. Вот и не появился пока средь новгородской ереси мудрый и всеми признаваемый вождь типа уважаемого пражского профессора Яна Гуса. Никита Злослов – это так… говорили, что он вообще плотник… Плотник и профессор – сравнить! Хотя… Иисус Христос тоже ведь одно время плотничал.

Отрок и спросил бы про Чухонца – не видали ли, мол, загулял, но, видя такое отношение, счел за лучшее как можно скорее ретироваться, тем более что хозяин корчмы, верно, скрывал какую-то связанную со стригольниками тайну… Иначе с чего же стал так разоряться, едва только услышав про еретиков? Да и корчма – неприветливая, покосившаяся, с разбросанным по всему двору навозом и низенькой, всегда распахнутой и похожей на зубастую пасть какого-то чудовища дверью, казалось, дышала злобой и ненавистью, пристально поглядывая на Авраамку подслеповатыми щелями окон. Слуги тоже вполне соответствовали заведению, шныряли, словно тени, боязливо косясь на своего одноглазого хозяина. Что ж… может быть, на Федоровском ручье, у кузнеца Апраксия, повезет больше, хоть что-то удастся узнать…

Вожников, встретившись с парнишкой на деревянном мосту через ручей, конечно же, вряд ли б его признал, ежели б тот с поспешностью не поклонился да не заморгал удивленно. Как же – сам князь великий, и вдруг один, без охраны…

– Ты еще ниц пади, – придержал лошадь Егор. – Как раз под копыта.

– Великий княже, я…

– Цыц! – Князь поспешно осмотрелся и с прищуром взглянул на отрока. – Откуда ты меня знаешь?

– Та я это… я вчерась послан… ну, рыжего Илмара Чухонца искати…

– А! – наконец, вспомнил Егор. – Ты этот… Абрамко.

– Авраамко, вели…

– Молчи, сказал! Говори просто – господине. Усек?

– Усек, господине. – Поклонившись, отрок вскинул голову. – В корчме Одноглазого Карпа, на Витковом, вообще говорить отказались. Мыслю, скрывают что-то.

– С чего так думаешь?

– Слишком уж боятся, что со стригольниками их свяжут.

– Та-ак. А ну-ка, отойдем… Нечего тут, на мосту.

Поворотив коня, Вожников съехал с моста к ручью, где у смородиновых кусточков и спешился, с удовольствием кинув в рот горсть уже налившихся черных ягод. Пожевал, улыбнулся, обернулся к почтительно дожидавшемуся подростку:

– Ну давай, Авраам, докладывай дальше.

– А дальше и нечего, господин. – Парень виновато развел руками. – Не успел ишшо. Иду вот на ручей, к кузнецу Апраксию… тамо спрошу.

– А там должны что-то знать?

– Могут.

– Сам поеду, – тут же принял решение князь. – Все равно уж – почти пришли. А ты за мной пойдешь, как слуга… сбегай пока, найди кузницу.

Авраамка умчался, сверкая пятками, да сразу же и вернулся, показывая рукой на группу приткнувшихся на низком берегу ручья строений:

– Во она, господин, Апраксия-кузнеца усадьба, за теми вербами.

– Что сей Апраксий за кузнец, спросил? – быстро поинтересовался Вожников.

– Подковы бьет да так, по мелочи.

Егор засмеялся:

– Вижу, что по мелочи, – усадебка-то у него, мягко говоря, невелика. А подковы – это хорошо, это славно. Вот что! Пока я с кузнецом говорю, у ворот да у кузни пошарься, с молотобойцами поболтай, со слугами…

Хоть и невеликая была усадьба у кузнеца Апраксия, да аккуратная, ладная – и забор ладный, и ворота не накосяк, и двор выметен чисто. Окромя жавшейся к ручью под навесом кузни, имелись две небольшие избенки на подклетях – одна с резным крыльцом да с наличниками, как видно, хозяйская, другая, попроще, для подмастерий. Еще был амбар, баня и коновязь с яслями для лошадиного корма.

Ворота открыли сразу, едва только завидели возможного клиента – вихрастый русоволосый парень с манерами ушлого работника автосервиса тут же и спросил:

– Не изволите ль чего, господине? Все ль подобру, поздорову?

– Да, в общем-то, в порядке, – расслабленно улыбнулся Егор. – Разве что ручник барахлит, тросик… Тьфу ты! Прихрамывает, говорю, как-то странно коняга.

– Глянем-посмотрим, – парень потер руки. – Давайте поводья, господине…

– Хотелось бы на всякий случай перековать кое-что… А то дорожка предстоит дальняя.

– Перекуем… – привязав коня, вихрастый сноровисто осмотрел подковы… – Левую переднюю – обязательно надо, да и заднюю правую хорошо б… Много ездите?

– Да бывает.

– Почаще в кузницы заглядывайте, господине. А то эдак, в пути-то, и все подковы можете потерять… Немножко пождите, сейчас я хозяину скажу. В кузницу сами пойдете?

– Сам.

– Ну, сейчас… скоро.

Апраксий-кузнец оказался человеком вполне интеллигентным – худощавым, с седоватой бородкою, вовсе не бугаем с перекатывающимися под кожею мускулами и кожаным фартуком на голое тело. Фартук, конечно, присутствовал, только – поверх серой посконной рубахи с аккуратными заплаточками на месте прожженных искрами дыр. Видать, жена у кузнеца хозяйка добрая… или дочки – вона, мал мала меньше на крыльцо высыпали, уставились на Авраамку глазищами, смеялись.

Дело свое кузнец, впрочем, знал туго – подковы поменял на раз и запросил недорого, пригласив «заезжать иногда», так сказать, для профилактики.

– Спасибо, – искренне поблагодарил князь.

Через дорогу, на той стороне ручья, что ближе к окольным крепостным стенам, ударил колокол.

Егор прислушался, поглаживая коня по холке:

– В церкви Федора Стратилата бьют. Красивая.

– Церковь-то красивая, – скривился Апраксий. – А вот поп – мздоимец. Дьячок – пьяница, о звонаре вообще помолчу – Господа гневить не буду.

– А что со звонарем-то не так? – Вожников нарочно поддержал тему.

Кузнец махнул рукой:

– Да обормотина…

– Понятно! – охотно покивал Егор. – А вот если б миряне сами выбирали себе священников – такого непотребства бы не было! Как вот у немцев, в Чехии.

– А вы что же, господин, там бывали? – вытерев руки о фартук, неподдельно ахнул Апраксий.

Князь рассмеялся:

– Бывал ли я там? Да я с самим профессором, доктором Яном Гусом лично знаком, и добрые беседы с ним имел частенько.

– С самим Гусом?! – не поверил кузнец. – Да быть такого не может!

– Удивлены? – Вожников пригладил волосы и небрежно поправил пояс – иноземной, немецкой, работы. – А зря удивляетесь. Помнится, последний раз мы с профессором Гусом дискутировали о пользе и вреде богослужения на чешском языке… и о множестве обитаемых миров тоже речь шла. Ну и о том, что нечего Церкви владеть землями, стяжательством заниматься! Прежние-то епископы нищенствовали, а эти, нынешние? «Ролексы» золотые носят, на «Мазератти» да прочих «Феррари» рассекают бесстыдно! И это я уже не говорю о гомосексуальных скандалах!

– О чем, мил человек?

– А, не вникайте. – Вожников небрежно махнул рукой, чувствуя, что задел собеседника за живое, подсадил, так сказать, на крючок. – Всем ведь ясно, что епископы-то наши богатства, власти земной алкают!

– Верно, верно говорите, господине! – Признав своего, Апраксий радостно заулыбался. – Может, вы и Никиту Злослова знаете?

– Встречались, было дело, – охотно покивал Егор. – Однако так, шапочно – лично-то хорошо не знакомы.

Кузнец благостно прищурил глаза:

– Ах, до чего ж с умным человеком поговорить приятно! Вы, господине… вы знаете что… а не откажете ли ко мне в избу зайти – испили б кваску, с жары-то…

– Кваску, говорите? А что ж, можно и кваску. Не худо!

– Ну, тогда милости прошу. Во-он то крылечко. А я посейчас догоню, руки вымою только.

Примерно через полчаса Вожников уже знал о новгородских стригольниках если и не все, то многое, особенно непосредственно касавшееся их внутренних взаимоотношений, весьма далеких от христианского терпения и миролюбия. Собственно, именно по этому вопросу – терпение и миролюбие – и разгорались страсти: часть еретиков во главе с Никитой Злословом представляла собою, говоря политическим языком, умеренное крыло, другие же, обычно собиравшиеся в корчме Одноглазого Карпа, – экстремистское. И это экстремистское крыло – местных таборитов – кто-то явно подкармливал, кузнец не знал кто, но…

– Серебришка-то них много. – Отпив квасу, Апраксий с осуждением покачал головой. – Сам-то Карп не особо своею корчмой и заботится, между нами говоря – и вообще никак, а живет не хуже других, недавно вон мельницу по-на Заборовье купил, а мельница та немало стоит.

– Может, какой доброхот боярин пожаловал?

– Таких богачей и у нас нету, а уж у Карповых – и подавно! У них все больше голь перекатная, шпыни ненадобные да шильники, что орут по корчмам – мол, отнять все да поделити!

– Деньги, говоришь, есть, а бояр нету, – поставив кружку на стол, задумчиво протянул князь. – А что у них там за народ-то?

– Я ж и сказал – шпыни!

– А нет средь них такого – не особенно молод, но и не стар, лицо приятное, белое, сутулится…

– Хм… – Кузнец почмокал губами. – Да много таких, господине.

– Прыщи у него еще на лице.

– С прыщами да рябых – тоже хватает.

– Да! – вдруг вспомнил князь. – Говорит он не по-новгородски – «исчо», «зачэм»…

Апраксий неожиданно хлопнул себя ладонями по коленям и расхохотался:

– Да! Вспомнил такого. Был, был, как раз у Карпа я его и видал как-то. Лицом бел, прыщатый… и говорит не по-нашему. Ондреем звати! Два разка я его всего-то и видел, когда в корчму к шпыням приходил, Никиту Злослова послушать.

– А кто он, этот Ондрей? Откуда?

– Того, мил человече, не ведаю. Сказал же – два раза всего и видал.

К тому времени как Вожников покинул избу гостеприимного кузнеца, Авраамка уже успел поболтать с девчонками и с молотобойцем – да все без толку, ничего нового для порученного ему дела не вызнав.

– Зато я кое-что вызнал, – влезая в седло, усмехнулся князь. – Значит, говоришь, в корчме Одноглазого Карпа приняли тебя нелюбезно?

– Не то слово, господине! Хорошо, вовремя ушел, а то б так наподдали!

Переехав по мосту на Пробойную, Егор на некоторое время замолк, думал, искоса посматривая на идущего рядом с конем подростка. Думал не так уж долго, но и не сказать чтоб мало – проехал церковь Святого Климента, поворот на Лубяницу, еще один поворот – на Ивановскую улицу, к Торгу, и лишь у Немецкого двора Вожников придержал лошадь, жестом подозвав отрока:

– На Торговую площадь иди… Поспрошай там, как все было перед тем как боярина твоего с моста скинули. Степанко там народ подзуживал… а может, кто и еще? Его-то мы спросим, но и ты поспрошай, выясни.

– Слушаю, господине.

Поклонившись, Авраамка побежал обратно, свернув у высокой каменной церкви Святого Георгия к Торгу. Вожников еще немного подумал, повернул на Ильину – к Виткову переулку, к корчме Одноглазого Карпа… Да не доехал! Подумалось вдруг – а зачем их, гадов, раньше времени настораживать? Этот подозрительный Ондрей, что возле стригольников трется, вероятно, весьма непростой тип, да и сам Карп – не подарок. С утра малец к ним забегал, с обеда вот – еще кто-то, и все с расспросами. Не слишком ли много любопытных за один день? Тут и дурак насторожится, а Одноглазый, насколько знал уже князь, далеко не дурень – мельницу прикупил, ишь ты. Интересно, на себя записал или на кого другого?

Это хорошо, что у Карпа мельница, ею-то его и прищучить, как время придет… или не ждать? Сразу наехать да спросить про Ондрея? Расскажет? Может, и расскажет, да только как проверить – правду иль нет? Мало еще информации, мало – а значит, рано трогать корчму. Подождать – что там по поводу начала мятежа выяснится: сегодня Авраамка выясняет, завтра еще людишек послать, да и спросить тысяцкого: какие-то следственные действия уж его-то люди должны были провести – пущай доложат в подробностях! Странно, что еще до сих пор не доложили.

Вернувшись к себе в бывшие амосовские хоромы, Егор собрался было с порога послать человечка к Федору Онисимовичу, тысяцкому, да опоздал – сам тысяцкий в покоях князя великого дожидался.

– А! Федор Онисимович! – Войдя в людскую, князь лично пригласил гостя в горницу. – Прошу, прошу, заходи. Что поведаешь?

– Да ничего доброго, княже, – поклонившись, вздохнул тысяцкий. – Ты просил бунтовщика Степанку привести.

– Ах да, да, просил. – Сбросив дородный плащ, Вожников уселся в кресло. – Так где он?

– Уже, господине, верно, в аду!

– Как в аду? – не понял Егор. – Он что, умер, что ли?

– Убили, великий князь. – Федор Онисимович тяжко вздохнул, от чего дородный живот заколыхался волнами, словно стоячая в омутке вода от брошенного камня. – Виноват, недоглядел, да и…

– А как убили? – не дослушав, перебил князь. – В камере… в узилище придушил кто? Или ножом зарезал?

– Стрелой, государь.

– Стре-лой?! Эко!

Вожников недоуменно моргнул, удивляясь царящим в узилище порядкам, точнее говоря – бардаку. Ладно нож или там кистень, но лук со стрелами в камеру пронести! Хорошо, не пушку!

– Слышь, Федор Онисимович, у тебя там людей-то вообще обыскивают?

– Обыскивают. – Тысяцкий набычился и нервно пригладил бороду. – С улицы достали, через оконце.

– С улицы? Это ж какой же был стрелок!

– Посредь бела дня отвлекли стражу, к оконцу подобрались, в темнице Степанку кликнули, он и подошел… вот и словил стрелу-то!

– И – наповал?

– Из самострела, великий государь, били. Считай, почти что в упор. – Тысяцкий вновь вздохнул и качнул головою. – Дознанье провели сразу же, как узнали. Стрелка, конечно, уж давно след простыл, а стражников виноватых я велел кнутом драть да в башню бросить. До твоего, княже, распоряженья. За тем и пришел.

Егор побарабанил пальцами по столу:

– Да-а… дела у вас. Государственная тюрьма, и – такое! Что сами-то стражи видели, на что отвлеклись?

Визитер неожиданно сконфузился:

– Да из-за баб все, княже!

– Из-за ба-аб? – поднял левую бровь Вожников. – Из-за каких баб-то?

– Да две козы драные. Темница-то – в башне каменной у Вознесенских проезжих ворот, над которыми тоже башня, да дорога ведет из Детинца чрез земляной город, чрез вал – на Людин конец. Да ты сам, княже, знаешь…

– Да знаю, знаю. – Егор нетерпеливо махнул рукой. – Ты, Федор Онисимович, не про башни, ты про баб говори!

– Так я ж и говорю, – покивав, продолжал тысяцкий. – Там, рядом, Покрова церковь, да и Святая Софья – народу всегда много, доброхоты мнози узников подкармливают, через оконце пироги, яблоки передают да яства всякие, како и всегда, иначе б перемерли все в темнице-то с голодухи.

– Черт! – снова перебил князь. – Вот ведь, блин… Надо бы централизованно кормить, узников-то, хотя бы самых важных. Баланду им варить, что ли, на доброхотов не надеяться, иные-то доброхоты со стрелами, вишь. Ай, Федор Онисимович, извини – что там про баб-то?

– Про баб? Две потаскухи подралися бесстыдно, шильницы! Как раз возле церкви Покрова и подрались, вот и засмотрелась стража – с башни-то все хорошо видать.

– Так что воины-то твои, драк или баб не видали? – Егор покусал губы. – Почто так отвлеклись-то? Чаю, скучно было на посту стоять?

– Дак, кто ж знал, княже, что Степанку – стрелой. Видать, выжидали да…

– А может, не выжидали? Может, подстроили все с этой дракой, бабами? Их, кстати, не схватили? Ну, хотя бы приметы-то должны быть, коли стражи так внимательно смотрели… куда не надо!

– Да есть приметы, – тысяцкий пригладил бороду. – Только, княже, такие, что ко многим подходят. Бабищи младые, красивые, дрались – любо-дорого глянуть.

– Как это – любо-дорого?

– Так стражи говорят… ух, шпынищи!

– Вот что, Федор Онисимович. Давай-ка этих стражей – ко мне.

Поднявшись с лавки, тысяцкий поклонился да, перекрестившись на сияющий серебром окладов иконостас в красном углу, направился к двери.

– Постой-ко, Онисимыч, – вдруг вспомнил князь. – У тебя за Славенским концом кто приглядывает? В смысле – не за стражей, а за шпынями всякими.

– За Славенским? За шпынями… Да Рыков Михайло, человече служилый, дьяк. Не боярин, из житьих людей, одначе дело свое дюже ведает.

– Что ж раньше-то про него молчал? Рыкова этого – тоже пришли.

Первым – сразу после полудня, князь едва успел оттрапезничать – явился с докладом Авраамка. Весь такой гордый, с глазами сияющими:

– С Торга люди – квасник Илья, Почугай-сбитенщик, да Евдоким-пирожник, да мнози – видали со Степанкою рядом некоего человечка неведомого – лицом бел, сутулый. С прыщами!

– Оп-па! – Вожников потер руки. – Случайно, не Ондреем человечка того звать?

– Того не ведаю, – виновато потупился отрок. – Не знают они, как того прыщатого шпыня зовут, однако, как бунт был – видали частенько. Подзуживал!

– Слыхал, Федор? – Егор обернулся к старшему дьяку, скромненько скрипевшему гусиным пером у себя в углу. – Надо бы этого шпыня в розыск. Приметы расписать подробно! И про говор – «исчо», «зачэм» – не забыть. Займися, Федя!

Дьяк поднялся на ноги и приложил руку к сердцу:

– Так я, княже великий, – уже. Все расписал, глянешь?

Князь отмахнулся:

– Да ладно, уж тебе-то верю. В типографию отнеси да распорядись.

– Сделаю, великий государь.

Отпустив Авраама домой – отрок еще считался «божинским», – Вожников хотел было пару часов вздремнуть… или не вздремнуть, а просто понежиться с любимой женою, уже и кафтан расстегнул – да вошел Феофан-стольник с вестью: стражники нерадивые прибыли.

– Ну, прибыли, так давай их сюда по одному, – распорядился Егор. – Сколько их там всего?

– Всего, государь, двое.

Первый страж – нечесаный, с козлиною бороденкой мужик лет тридцати, весь какой-то скукожившийся и смурной, с порога показался князю не глупым, но вот как только открыл рот…

– Дык это… оны дви… гадины… ух… Онна другой по уху – хабах, хабах! А мы глядели…

– С чего драка началась, не видали?

– Да не, княже. Не.

Примет стражник тоже не помнил, бубнил только, что «вельми красны корвищи», да что «одежонку рвали», однако ни цвета волос, ни сложения, ни даже конкретного возраста «корвищ» толком не разглядел, не запомнил, а то, что запомнил, на что обратил внимание, объяснял с большим трудом, примерно как учащийся восьмого класса коррекционной школы пытался бы своими словами пересказать самый простой текст – «ну, это самое, короче, как бы».

Едва взглянув на второго стража, Вожников тяжко вздохнул и скривился – здоровущий, с покатыми плечами борца и детским наивным лицом, парняга на мыслителя на походил вовсе, а походил на телезрителя-пивохлеба – аудиторию всякого рода криминальных новостей, боев без правил и прочего мордобития.

Ну, раз уж позвал, так не прогонять же – все же придется выслушать… насколько это выйдет, насколько сей парнище вообще способен к разумной и членораздельной речи.

– Ты, значит, тоже баб этих толком не запомнил?

– Коя-что, господине, запомнил, – поклонился страж. – Одна рыжая была, лет, может, тридцати иль чуть помене, другая – светленькая, помоложе. Ростом… на голову пониже меня, обе. Рыжая – в теле, а светленькая – тоща.

– Одн-а-ако! – Егор удивленно покачал головою. – Что еще про них скажешь?

– Да кой-что сказати могу, государе, – шмыгнув носом, заверил здоровяк, широкое лицо которого теперь уж не казалось князю ни детским, ни наивным. – В темнице-то, чай, помыслил… мысли-то выложить?

– Выкладывай, выкладывай, господин… Теодор Адорно! – засмеялся Вожников. – «Новые левые», франкфуртская школа… изучал когда-то. Хотя, вижу, вам ближе экзистенциализм… месье Сартр? Ну-ну, что глазами пилькаешь? Говори же! Все говори, что считаешь нужным, и особенно то, что таковым не считаешь.

Приободренный таким образом стражник приосанился, даже, кажется, стал выше ростом и дальше говорил все так же здраво, с рассуждениями, чем очень понравился Егору – прямо не часовой, а философ!

– Как все началось, я, господине, не видел, да и напарник мой, Окулин, тоже. Просто вдруг повернулся на паперть посмотреть – а там они уже дерутся. Ну, эти две бабы. Я теперь-то смекаю, драться они не просто так начали – а чтоб нас отвлечь.

– Это с чего ж мысли такие? – насторожился князь.

Незадачливый караульщик пригладил волосы:

– Время уж больно удобное выбрали – в Покровской церкви как раз служба началась, обедня, народ с паперти схлынул. Если б они допрежь того драку учинили – так люди-то разняли бы вмиг. Да и заметили бы поболе… А так – паперть пуста, все в церкви, одни мы с Окулиным на башне – службу несем.

– Так-та-ак… – потер руки Вожников. – Ну, продолжай, продолжай, чего замолк-то? Чувствую, у тебя еще какие-то мысли имеются!

Здоровяк поклонился:

– Да уж, княже, есть. Дале, как драка пошла, особливо не вопили – а должны бы, бабы-то когда подерутся, так обязательно с соплями да с криком. А эти – тишком. И – одежку как-то на себе разорвали быстро, а одежка-то справна, не сказать чтоб рванина. А светленькая рукой махнула – у нее и платье до пояса разорварось, засверкали груди… потом и у рыжей – тут же! Мы с Окулиным давай им кулаками махать – мол, разойдитеся…

– Но сильно-то шибко, думаю, не махали, – усмехнулся Егор. – Еще бы – такой-то стриптиз! Чего раньше времени прогонять-то… так?

– Да уж, не прогоняли, – потупился страж. – Бес попутал, интересно стало посмотреть на корвищ.

– И долго смотрели?

– Да недолго… То-то и оно, что недолго. И они, корвищи, как-то вдруг сразу – оп! – одежку натянули да в церковь. Вроде как помирилися. А уж как они с церкви вышли – там народу-то было много. Еще и в Святой Софии тоже обедня кончилась – вот этакая-то толпища и повалила.

– Понятно. – Егор задумчиво глянул в окно, на плывущие по голубому небу облака, на росшие невдалеке от частокола липы. – С толпою они из Детинца и вышли. Через мост, через земляной город… Естественно, никто из стражников их из толпы не выделил, не запомнил. Думаю, с толпой же и стрелок выскользнул… а до той поры он должен был где-то скрываться… или, наоборот, не скрываться, а на виду быть – но так, чтоб ни у кого никаких подозрений не вызвать. Так-ак… и кто бы? Плотники, землекопы и все такие прочие мимо башни во время обедни не шастали?

– Плотников не видал, господине, – уверенно отозвался воин. – Землекопы тоже не проходили… Были ратники.

– Ратники?

– Ну, караульщики с башен. Они – да как все мы – частенько туда-сюда ходят.

– Понятно! Снова никто внимания не обратил. – Вожников подошел к окну. – А самострел он, верно, под плащ спрятал… Хотя, впрочем, зачем? Мог и просто на плечо закинуть – идет себе воин оружный, что в том такого? Так. Ратники те, что проходили, – в кольчугах были?

– Как положено, господине. В кольчугах, в байданах, при шеломах все.

– Шлем потом можно снять, в котомочку спрятать, да и арбалет тоже… А поверх кольчужки – чтоб на выходе не мелькать особо – плащ. День тогда какой был, жаркий?

– Да не особо, великий государь.

Приведший опростоволосившихся часовых сотник – молодцеватый мужик в бахтерце и круглой немецкой шапке с пером – от имени тысяцкого справился у великого государя: что дальше? Казнить ли «смердячих гадов» либо выгнать из Великого Новгорода, чтобы духу их не было?

– Каких-каких гадов? – Переспросив, Егор тут же расхохотался: – Ах, ты про часовых… Не, казнить не надобно. Плетей для порядку всыпать, так, без усердия, да и пускай себе службу тащат. Так Федору Онисимовичу и передай.

– Слушаюсь, великий государь.

– Да! – вдруг вспомнил князь. – Того, толстоморденького – ежели дальше без залетов будет да случай представится – в десятники! Силушка у него есть, ум – тоже. Чего в простых постовых прозябать?

Сегодня выдался просто какой-то день встреч… кои великий князь сам же себе и устроил – велев позвать то одного, то другого. Вот к вечеру уже томился в приемной, в людской, молчаливый, в темном, с витыми шнурами, кафтане мужик лет сорока, с черной, уже тронутой сединою бородкой, столь же седыми висками и умным взглядом.

– Житий человек Михайло Рыков, судебный пристав, дьяк, – доложил Феофан. – Говорит, тысяцкий, господине Федор Онисимович, его прислаху.

– А, тысяцкий прислал, – вспомнил Егор. – Ну, давай его сюда… Заходи, заходи, Рыков. Значит, Славенский конец – твой участок? Ну, типа ты за ним присматриваешь, всяким шпыням дерзить не даешь?

– Язм, государе, – спокойно поклонился седобородый. – Чего изволите знать?

– О том, кто народец подзуживал, расскажи. – Князь поднял глаза. – Не о Степанке, увы, ныне покойном, нет. Другой меня интересует – белолицый, сутулый, с прыщами, что возле Степанки того отирался, да «исчо-зачэм» говорил. Знаешь такого?

Рыков склонил голову:

– Немножко знаю. Ондрей – тако его называли.

– Ну-ну-ну-ну!

– Только мыслю – вовсе не так его имя, а как – то покуда не ведаю. Поздно спохватился – исчез сей шпынь из глаз.

– Как это – исчез? – Вожников вскинулся было, но тут же махнул рукой. – Ты продолжай, продолжай, Рыков.

– Бабу его, у которой сей тать жил, мы взяли, Ириху, вдовицу с Нутной. Пытали – да не вызнали. Христом-Богом клянется, будто не ведает, куда Ондрей тот исчез.

– Пытали, говоришь? – Егор поморщился.

– Так, слегка, – пожал плечами Рыков. – Прутом постегали маленько – но напугали, да. И все одно – не ведает.

Князь покусал губу, глядя, как тянутся за окном длинные вечерние тени.

– Ты-то сам как полагаешь – правду вдова говорит или врет?

– Мыслю, не врет, – убежденно отозвался служилый. – Не особо-то перед ней Ондрей открывался, даже имени настоящего не сказал. Да и жил у нее недавно, с апреля-грязевца. Одноглазый Карп с корчмы, что поблизости, на Витковом, ей того жильца присоветовал. Вдовица-то – стригольница, а у Карпа стригольники собираются иногда.

– Так-та-ак! – Егор аж подскочил в кресле. – Значит, говоришь, Одноглазый Карп! Так взять его да спросить хорошенько! Что тянешь-то? Или… он тебе того… кой-что докладывает?

– Докладывает, – честно признался Рыков. – Правда, подозреваю, не все. Но о стригольниках я с его слов много чего ведаю. Да и окромя Карпа у меня при корчме еще один человечек есть, правда, пианица, да толков. Седня как раз явился с утра, за серебришком.

– Ну-ну? – Князь потер руки. – И о чем доложил?

– Да как обычно. Кто приезжал, кто приходил… Ондрей тоже один раз появлялся, как раз тогда, когда некие гости пожаловали.

– Что за гости?

Егор еле сдерживался, обстоятельная манера дьяка вести беседу уже начинала его раздражать, хотелось узнать все быстрее, тотчас же.

– Обычные гости, – скупо пояснил служилый. – Купец да слуги, какие в любую корчму заглядывают по пять раз на дню. Я и этих-то запомнил, потому как Ондрей, на подозрении давно бывший, с ними встречался. Купец – высок, волосы – словно лен, белесые, слова цедит надменно, да и вообще чем-то похож на благородного мужа. Зовут Тимофей, слуга его из наших, местных шпыней, красномордый Епифанко.

– А перстень? Человек твой не заметил ли, был ли у сего купца перстень? Золотой, с синим камнем.

– Про перстень человек мой ничего не говорил, да и купца-то видел мельком… А разговор подслушал!

– Вот это славно! – Вожников радостно хлопнул в ладоши. – И о чем же был разговор?

– Да ни о чем, – тут же разочаровал его дьяк. – Все больше шептались, пианица мой только и расслышал, что про круторогих коров говорили да про быков. Видать, скотом торгуют. Да, еще поминали какую-то святую.

– Коровы, быки… Ребус, однако! – хохотнул князь. – Ничего, разгадаем и шильника Ондрея возьмем. Одноглазый Карп там при всех делах, ты так не думаешь?

– Не думаю – знаю.

– Так пришла уж пора сего Карпа и взять! Стригольники покуда – пустое, а вот другими его знакомцами – займемся! Тотчас же пошлю воинов – нечего больше ждать. Уж поговорим с Одноглазым, послушаем, что расскажет… Федор! Федя! Где ты там? Распорядись, чтоб седлали коней… Нет, сам не поеду – больно уж велика честь. Чай, воины-то и без меня справятся, да и Рыков с ними будет.

Глава шестая

Лето 1418 г. Господин Великий Новгород – Ладога

Святая, корова и бык

Воины вернулись со Славенского конца еще затемно. Отправленный с ними же пристав Михаил Рыков лично и доложил, хмуро теребя бороду, о том, что в корчме на Витковом переулке, увы, никого из живых не оказалось, лишь один мертвец – сам хозяин, Одноглазый Карп, тело которого обнаружили невдалеке от выгребной ямы.

– Зарезали? – нетерпеливо переспросил князь.

Рыков покачал головой:

– Нет, взяли стрелою из самострела. Невдалеке липы растут – вот с них. Стрелок опытный.

– Тот же, что и в Детинце?

– Где? Ах, да… может, и он.

– А питухи, слуги? – вскинул глаза Вожников. – Они-то что говорят?

– То и говорят, что никого такого во дворе не видели. Ни с луком, ни с самострелом никто и рядом не ошивался.

– Профессионал… – Егор неприязненно посмотрел на дьяка, словно бы тот был непосредственно виноват в провале.

В провале, в провале, чего уж – кто-то рубил концы, и весьма быстро, на пару – а то и больше – шагов опережая дознание. Федот со Щитной, Степанко, теперь вот – сам Одноглазый Карп, явно причастный ко всем этим убийствам, теперь уж это было ясно. Слишком многое злосчастный кабатчик знал. Иначе зачем его убирать, тем более так поспешно? Три трупа. И еще – загадочно пропавший Илмар Чухонец, доверенный человек боярина Данилы Божина, он же, скорее всего, четвертый труп, пока еще не найденный.

Теперь вряд ли кто из «шильников» сунется в корчму на Витковом. Жаль! Где их нынче искать-то? Ясно, что интересные дела в корчме происходили, жаль, агенту Рыкова не удалось толком подслушать тот разговор – про каких-то быков, коров, святую… Одноглазого, несомненно, убил кто-то из тех его собеседников – скорее всего, Ондрей или тот загадочный белокурый купец… воин. Тот самый, что много уже навредил и в Кашинском уделе? Что распространял чуму? Очень может быть, может… но тогда… тогда дела-то становятся совсем кислыми! Тогда, как говорили в древнем советском фильме «Путевка в жизнь», жигана искать надо. А кто у нас такой жиган? Права Ленка – претендентов много. И тот же Витовт, и обиженный князь московский Василий, и Тохтамышевы сыновья… Эх, знать бы наверняка, тогда б можно было составить эффективную программу ответных – и в чем-то превентивных – действий, не бороться же сразу против всех… А так, наверное, поступить и придется, коли следствие ничего не даст.

– Трупы неопознанные по вымолам поглядите, – тихо промолвил князь. – Может, и всплывет где-нибудь рыжий чухонец. В буквальном смысле слова – всплывет.

На окраине Плотницкого конца, у самых городских стен, почти напротив глухой «штистенной» башни, притулилась небольшая усадебка, окруженная серым покосившимся забором и остатками когда-то идущего мимо стен рва. Старый, с зеленовато-коричневой вонючей водою колодец, покосившийся амбар, сарай с банькою, приземистая, словно бы вросшая в землю изба с подслеповатыми волоковыми окнами и давно требующим починки крыльцом. Южной своей стороною усадебка примыкала к сильно разросшемуся – почти на полквартала – саду, больше напоминавшему густой и непроходимый лес: кроме орешника, смородины, малины и порядком одичавших яблонь здесь густо росли осины, ивы и вербы, кое-где перемежающиеся зарослями чертополоха и репейника.

Князь с княгинею давно уже собирались устроить здесь самый настоящий сад – место для приятных прогулок, но пока все как-то не доходили руки, да и деньги больше требовались для другого – прокладка общегородской канализации, ремонт стен и башен, чистка того же Федоровского ручья средств требовали немалых. Вот и шумел пока вместо сада лес – истинная чаща – прибежище всякого рода татей, шпыней и прочего криминального люда.

Впрочем, обитателей усадебки, похоже, подобное соседство ничуть не волновало, более того – вполне устраивало, если судить по выходящему прямо в сад-лес лазу. В этот-то лаз и свернул, пройдя по тайным тропкам, высокий мужчина с красивым надменным лицом и белой, словно выцветший на солнце лен, шевелюрой. В потертой однорядке добротного фламандского сукна, в кожаной шапке, отороченной желтой шелковой лентою, в сапогах, сей молодец, вероятно, представлял бы собой неплохую добычу для обитающей в саду швали, если бы не внушительных размеров кинжал за поясом, а пуще того – не страх, который белокурый господин, несомненно, внушал всем местным «шильникам».

Впрочем, как выяснилось, далеко не всем!

Едва только путник протиснулся в ведущий на двор лаз, как грозно вскинувшийся было кобель – черный, с белой подпалиной, злобный, как сам дьявол, – вдруг, боязливо заскулив, проворно бросился под крыльцо, спрятался. Опасался доброго удара ногою?

Между тем ведущая в избу дверь приоткрылась… а затем и вовсе распахнулась настежь, и выбежавшая на крыльцо светлоокая и светловолосая молодая дева бросилась пред белокурым молодцом на колени, обняла за чресла:

– Ох, господин! Наконец-то ты пришел. Я так рада! Входи же, входи. Хочешь гороховой похлебки?

– Гороховой похлебки? – Войдя, гость со смехом уселся на широкую лавку, позволяя снять с себя сапоги. В золотом перстне тускло сверкнул синий камень. – Честно сказать, я бы предпочел добрый говяжий суп, но… похлебка так похлебка, наливай, Анна, нынче я чертовски голоден.

– Кушай, мой господин, – забегала, засуетилась Анна.

Рукава серого сермяжного платья ее были закатаны выше локтей, открывая худые, с голубыми жилками руки, на левой виднелся дешевый браслетик крученого желто-коричневого стекла, на левой, с тыльной стороны ладони, зияло сразу два клейма – одним клеймили воров в славном городе Любеке, другим метил своих рабынь один московский боярин, ныне уже покойный…

– Кушай, кушай… Хлеб отрезай, я недавно пекла – свежий. А вот квас… Извини, нет вина, ты же не оставил ни денежки.

Девушка смотрела на проворно орудовавшего большой деревянной ложкой гостя со смешанным чувством обожания, любви и страха, несомненно, таившегося в больших светло-серых глазах, сверкавших из-под пушистых ресниц, словно лесные озера посреди чащи. Далеко не писаная красавица – слишком уж тоща да скуласта, Анна имела в себе некий шарм, некую хрупкость и вместе с тем непокорность, тщательно затаенную, но иногда прорывавшуюся наружу в сжатых кулаках и стальном блеске глаз. Покорная, да, но особо-то не задень – словно рассерженная кошка, живо выпустит когти. Впрочем, сему белобрысому – Тимофею – прощалось все.

– Разденься! – насытившись, гость откинулся к стене и, сузив глаза, стал смотреть на вовсе не стеснявшуюся деву.

Та живо сбросила платье, оставшись нагою, распустила соломенные волосы по узким плечам и какое-то время стояла так, худая, с просвечивающими под бледной кожей ребрами и маленькой – прыщиками – грудью, угловатая, но вместе с тем грациозная, ловкая, словно молодая пантера. На худенькой спине ее белели застарелые, оставшиеся на всю жизнь шрамы, видно было, что эту девчонку били, и бил далеко не любитель – профессиональный палач, честно, без спешки и злобы, выполнил по приговору суда свое не такое уж и простое дело. Вот и остались следы. На вечную память.

– Подойди… – распорядился Тимофей.

Анна поспешно подошла ближе, в широко раскрытых глазах ее на миг мелькнула надежда – вдруг поцелует? Ну хотя бы раз! Не такая уж она и страшная… есть ведь и хуже… ну и что, что худа и груди почти нету, зато лицо белое, чистое, не какое-нибудь там рябое, даже ни одной оспинки на щеках нет… как у некоторых…

Холодные пальцы потрогали грудь… спустились ниже…

– Ляг… Ноги выше… так, да…

Он взял ее походя, без всяких чувств и без всякой ласки, как воин берет добычу в отданном на поток городе… просто исполнял свое дело, молча, без лишних эмоций, даже без улыбки на тонких губах. И без стона.

А вот Анна не удержалась, застонала, когда время пришло… жаль только, что все быстро закончилось. Толком и почувствовать-то ничего не успела. Знать, не до нее Тимофею. Верно, близехонько какая-нибудь беда.

– Что-то случилось?

– Не твое дело. Вон! – Гость властно указал пальцем на дверь, и Анна не посмела ослушаться – посмела бы!!! – лишь обернулась на пороге, взглянув на блеснувший в золотом, внезапно прорвавшемся сквозь волоковое оконце лучике перстень с большим синим камнем.

Ничего не сказала, вышла поспешно, как и было приказано, и лишь на крыльце живо натянула одежку.

Анна… Он сегодня назвал ее Анной! По имени! Раньше звал просто «девкою» либо вообще никак. А нынче вишь – Анна… Так бы и дальше, ага.

– Обслужила?

В заросшую лопухами калитку вошла рыжеволосая женщина в рубахе из пестряди и красной, широкими складками юбке. Пухленькая и миловидная, на первый взгляд она выглядела куда привлекательней своей более юной напарницы-подруги… и то прекрасно знала.

«Ну и пусть себе знает, – неприязненно подумала Анна. – Зато господин выбрал меня, а не ее… хотя и ее, суку, тоже использовал…»

– Что ты там ворчишь-то, небось, ругаешься? – Рыжая уперла руки в бока и засмеялась, вроде б и весело, но с неким затаенным презрением к своей худой и некрасивой, как она считала, подруге… точнее сказать – напарнице.

– Да что мне на тебя ругаться, Глафирушка? – Анна опустила глаза, дабы не выдать вспыхнувшей в них злости.

Знала, знала, зачем рыжая так рано с Торга пришла – к Тимофею… Сейчас в избу войдет, корвища, начнет улыбаться, ластиться… Кошка драная! Хоть бы уж Ондрей поскорее пришел. Да ведь и должен бы уже, что-то задерживался… хотя…

Прислушавшись, светлоокая предостерегающе подняла палец:

– Кажись, идет кто-то по тайной тропе.

– Идет? – махнув юбкою, обернулась на крыльце Глафира. – Вот именно, что «кажись»! Я так ничего такого не слышу – ни шагов, ни свиста…

Тотчас же после ее слов в кустах, за лазом, вдруг послышался свист – негромкий, даже с ленцою, словно бы так, от нечего делать свистели.

– Ондрей! – разом промолвили обе девы, свист-то был условный, на манер псалма.

Анна поспешно свистнула в ответ – мол, все в порядке, никого чужого на дворе нету, можно заходить свободно.

Ондрей и вошел – протиснулся через лаз, худощавый, белолицый, красивый… и вовсе почти без прыщей!

– Здорово, девки!

– И ты здрав будь, – улыбнулась светлоокая. – Гляжу, помогло мое снадобье? Прыщи-то почти совсем сошли.

– Сошли, – без особой благодарности буркнул гость. – Токмо снадобье твое уж больно вонючее. Тимофей в избе?

– Там. Но… пусть хоть поспит немножко.

– Я пойду.

Отпихнув дернувшуюся было наперерез – зачем? – девчонку, Ондрей распахнул дверь и, войдя в дом, бухнул на лавку котомку.

– Что у тебя там гремит-то? – послышался надменный голос. – Арбалет с собою таскаешь?

«Нерусь, нерусь! – с неожиданной нежностью подумала Анна. – Русский бы сказал – самострел…» Она и сама – нерусь, хоть родилась под Москвой, в деревне боярина Хватова. Совсем еще девчонкой опозорил ее боярин, потом продал смоленским купцам, а те – в немецкие земли, служанкой, за тридцать гульденов, хоть и стоили молодые рабыни почти пятьдесят золотых, а только цену такую никто не давал за тощую большеглазую девку. В убыток себе торганули купцы… ну, хоть натешились вдоволь.

От потех тех понесла Анна, правда, вскоре случился выкидыш – у почтенного любекского купца герра Иоганна Шульца было принято бить слуг нещадно. И кулаками, и плетьми. А по воскресеньям – палками. Не со зла, а так, для порядку.

Думала, не выживет тогда Анна, ну да ничего, оклемалась, словно кошка, да ненависть затаила ко всему миру – не молилась уже больше, забыла Господа, а когда темной октябрьской ночью заявились к купцу трое дюжих парней с хмурыми лицами да принялись пытать насчет денежек – живенько и показала незваным гостям место, где прятал хозяин заветный сундучок. Герр Шульц дернулся было… пришлось порешить всех, и светлоокая молодая служанка в том разбойникам ночным помогала, не помогала, но по крайней мере присутствовала… до сих пор очи от детской крови горят – трое детей у любекского купца было. С парнями этими невольница и ушла, а старшим у них Тимофей был… Впрочем, тогда его Михаэлем звали, но то имя запрещено было упоминать, когда сюда, на русские земли, явилися… явилися неспроста – правда, Анна многого не знала, Тимофей ни во что ее не посвящал, как служанку использовал да иногда – как наложницу… Но догадывалась светлоокая дева о многом, все ж дурой-то не была… в отличие от рыжей Глафиры.

– Я тебя сколько предупреждал, Ондрей?! Арбалет надо выкинуть! Бросить в Волхов.

– Да зачем бросать? Добрая вещь-то.

– А схватят?

– Да мало ли в городе самострелов? Ну… коли так хочешь – лады, выкину.

– Вот и славно! Ты, кстати, в Ладоге постоялый двор Ивана Кольцо знаешь?

– Слыхал…

– И это славненько! Теперь еще одно. Дверь прикрой-ка…

Ондрей послушно затворил дверь, уселся напротив старшого на лавку, вопросительно вскинул глаза – мол, что-то тайное сказать-приказать хочешь?

– С Карпом мы вовремя, – тихо промолвил Тимофей. – И со Степанкой.

– Девки тогда помогли добре! – Прыщавый осклабился. – Ка-ак заголились – караульщики едва с башни не упали.

– Вот-вот. – Покивав, главарь посмотрел прямо в глаза собеседнику. – Теперь вот и их время пришло… ты знаешь, о ком я.

– Что? – напрягся Ондрей. – Ты… баб, что ли, хочешь… того… А кто нам помогать будет?

Тимофей покачал головой:

– Теперь они не помощники – обуза. Усадебку эту не сегодня завтра найдут, служилые работать умеют. Тем более видели их обеих… те же стражники в Детинце. Думаю, неплохо разглядели… и к Карпу обе девки захаживали… Так что выхода у нас нету, не с собой же их тащить?

– А мы что, уходим?

– Уходим. – Главарь задумчиво потеребил белую, как лен, бородку. – С девами я давно решил, теперь другое важнее – что нанять до Ладоги? Телеги или лодки?

– Лучше телеги, – прищурился прыщавый тать. – Пусть дорога и хуже, зато, ежели что – можно хоть что-то в лесу спрятать. А лодкам с реки деваться некуда!

– Тоже верно… Надеюсь, Епифан там всех встретит.

– Епифане – парняга надежный, да и людищи его. Тем более обещано-то им немало!

– В том и соблазн. Так! – Тимофей поднялся на ноги и заглянул в подслеповатое, затянутое бычьим пузырем оконце. – Давай, Ондрей… обеих. Да в колодец! Мало ли, кто без нас на усадьбу заглянет… так чтоб не сразу шум подняли.

Прыщавый недовольно нахмурился:

– Опять я. И сразу двоих. А ну-ка – заверещат, затрепыхаются?

– Хорошо, – подумав, согласился главарь. – Тогда бери одну, да уведи в лес. Там и… А я здесь – другую.

– Понял! – Ондрей обрадованно закивал. – Вдвоем-то завсегда ловчее.

Выйдя на двор, он оперся взглядом в нагнувшуюся к кадке Глафиру – бабенку справную, пухленькую, с такой грудью, что… Не то что тощая кошка Анька!

Осторожно подобравшись, тать хлопнул деву по ягодицам, обнял, зашарил по груди руками:

– Ах, Глафирушка… пойдем-ка… пойдем, чего покажу…

– И чего ж?

Корвища кочевряжилась, манерничала, прекрасно понимая, куда и зачем ее зовут… А почему б и нет? Славно ведь, славно! Первой в лаз и пролезла, а следом за ней – и прыщавый Ондрей.

Выйдя из баньки – там еще оставалась со вчерашнего дня водица, хватило смыть пот, – Анна проводила обоих насмешливым взглядом и скривилась: уходите? Ясно, зачем… Да и славно! Подольше б не приходили, ага.

Удачное время для разговора – пока никого лишних нету, давно уж хотела Анна поговорить по душам с Тимофеем, да все никак не могла улучить подходящий момент, все время или что-то, или кто-то мешал.

Волнуясь, девчонка поднялась на крыльцо, до крови искусав губы… И нос к носу столкнулась с предметом своей страсти!

– Ты чего это? – поигрывая ножом, отпрянул Тимофей. – Почто рвешься-то?

– Я… я только сказать хотела…

– Так говори, только скорей. К колодцу вон пошли, там тень…

Никакой особенной тени у колодца и вовсе не было, не могла ее дать старая засохшая ветла с облетевшими от жары и безводья листьями, однако ни до ветлы, ни до тени, не было Анне сейчас никакого дела, ни до чего дела не было. И ни до кого… кроме одного человека – вот этого!

– Ну, – с кривоватой улыбкою главарь шайки уселся на колодезный сруб. – Глянь-ко, воды там много?

– Да не особо…

Тать уже примерился ударить ножом, сзади под ребро, в сердце… Вот только девчонка вдруг резко повернулась, на колени упала…

– Господин… Тимофей… Я чувствую – расстаться нам скоро…

– Гм…

– И хочу, чтоб ты знал: нет на белом свете ничего такого, на что б я не пошла ради тебя! Прикажи что хочешь, и я исполню… Да ты, верно, и знаешь. Помнишь герра Шульца, купца, его малых детушек. Я их убила, потому что ты так сказал… и всегда беспрекословно выполняла твои приказы и буду выполнять, а когда надоем, просто скажи мне – уйди… А лучше – убей себя! И я убью себя… хоть вот этим ножом, потому что жить без тебя буду не в силах.

С неожиданным проворством и ловкостью Анна вдруг выхватила из руки Тимофея нож и, приставив острое лезвие к своему животу, сверкнула глазами:

– Прикажи! И увидишь…

Голос Анны дрожал, напоенный нешуточной страстью, а клинок ножа уже прорвал рубаху, так, что поверх светлой ткани выступила кровь…

– Ах, Михаэль…

– Постой… – отобрав у девчонки нож, глухо пробормотал тать. – Мы… мы с тобой расстанемся – ты права. Так надо. Меня не ищи – я сам тебя найду, когда будет надо. Если же тебя вдруг схватят и начнут пытать…

– Я не выдам тебя, Михаэль! Неужели ты сомневаешься?

– Нет… – Тимофей отвел глаза в сторону. – Кстати, не знала ли ты в Любеке судовую контору Якоба Штермеера? Хотя нет, не о том я… Ты… ты… вот что – полезай в колодец и притворись мертвой. Не спрашивай почему.

– Михаэль, мне достаточно твоего слова!

Миг – и девчонка с кошачьей грацией скользнула в колодец… плеснула вода. Задумалась вдруг с грустной улыбкою… Якоб Штермеер – знакомое имя. И полюбовница его молодая – знакома… Муж ее палачом в Любеке был… Был – вот именно!

Выбравшийся из лаза Ондрей потянулся, вытер окровавленный нож о валявшуюся на завалинке тряпицу и, заглянув в колодец, довольно хмыкнул:

– Эко сверзилась! Ноги кверху. Ловко ты ее. А собака где? А-а-а, слышу, слышу – воет.

– У тебя как? – поморщившись, деловито осведомился главарь.

Прыщавый тать сунул ножик за голенище:

– Все путем, господине! Потешился с Глафиркой… последний раз. Лежит теперь, бедолага, хворосточком присыпана… Как живая!

Вечером на бывшей амосовской усадьбе играли в карты. Сначала в подкидного дурака бились, потом затеяли в «тысячу» – князь с княгинюшкой да старший дьяк Федор – гостей к этому времени на усадьбе не было, если не считать приволокшегося с очередным докладом Авраамки, так это не гость, а человече служилый, ныне судебному приставу Михайле Рыкову – помощник и конкурент.

Все следственные действия и розыск в Новгороде вели суды – посадника, тысяцкого, архиепископа и верховный – княжий. Рыков на тысяцкого работал, Авраамка же – на самого великого князя, непосредственно подчиняясь старшему дьяку Федору. Вот и старался парень не за страх, а за совесть – под княжьей-то рукой карьера прямая открыта, тем более под патронажем столь умного, знающего и много чего повидавшего дьяка! При всем при этом Федор еще был довольно молод – вот-вот четверть века справит. Такие уж времена – люди взрослели раньше, жили быстрее и быстро умирали. Особенно женщины, даже и благородного звания, после непрерывной череды родов к сорока годам старились, сгорали, словно восковые свечки.

– Соседи бабы той, с кем Ондрей-шильник на Нутной улице жил, сказывали, дескать видали, как тать сей часто малину-ягоду приносил, да смороду, да кислицы-яблоки, – почтительно стоя у порога, отрабатывал свое новое звание бывший боярский челядин. – Вот я и смекаю, откуда?

– Ха, сказанул! – махнув картами, Егор засмеялся. – Малинников мало в городе? Да, может, он все на Торге купил – запросто. Бабе своей подарок.

Дьяк резко вскинул голову:

– Дозволь молвить, княже!

– Ну, молви.

– Не та баба эта Ириха, чтоб ей подарки покупать, никакая не зазноба, а так… Да и страшная, как потасканная ворона. Так, Авраамко?

– Так, так, – с готовностью подтвердил отрок. – Лицом желтая, высохшая, как рыба, да и старая, говорят – за тридцать уже.

– Марьяж!!! – Княгинюшка хлопнула картами по столу и звонко расхохоталась. – Что? Съели?!

– Ну, чадо, – тасуя колоду, поежился Вожников. – С тобой играть – так голым быть. Трубы, что недавно на двор привезли, – тоже в карты?

– В карты. – Еленка небрежно махнула рукою. – С Божиным Данилкой игрывали. Кстати, – княгинюшка живо повернулась к Авраамке, – там он еще не все трубы привез! Пойдешь завтра отпускную грамоту брать, напомни.

Подросток поклонился:

– Напомню, великая госпожа.

– А про яблоки с ягодами он правильно заметил, – кивнув на отрока, продолжала княгиня. – Ежели во множестве таскал, так ясно, откуда – из саду дикого, что на Плотницком, за Московской дорогой. Там и яблони, и смородина-малина, и орешник. Не сад – лес чистый!

– А ты-то откуда знаешь? – удивился Егор. – Неужто заглядывала?

Еленка расхохоталась, волосами золотыми тряхнув:

– Да я тут, покуда ты по дальним землям мотался, со скуки облазила все! Интересно ведь. Не одна, конечно, со свитою.

– Ну, ты у меня прямо туристка! Ориентирование можешь бегать или там КТМ.

– Что-что, милый?

– Контрольно-туристский маршрут, – охотно пояснил Вожников. – Вот, помнится, в юности еще, бегу как-то через болотину… Ого! – глянув в карты, князь расстроенно наморщил лоб. – Одна-ако! Хорошо, корона императорская есть – ежели что, брильянты выковыряю… Федя, ты что так смотришь? Тоже марьяжей нету?

Дьяк поморгал:

– Государь! Мыслю, тот сад-лес проверить надоть. И самим, и Рыков пущай людищам своим велит.

– Так то не его участок, – заметил Егор. – Его – Славенский конец, а лес этот – на Плотницком.

Федор наклонил голову:

– Все равно, Михайло Рыков от тысяцкого на всей Торговой стороне – главный.

– Ну, главный так главный, – покладисто согласился князь. – Поможет. Грамоту с утра отпишу… Авраамко! Отнесешь… Да и сам там, с рыковскими, останешься, вечерком доложишь.

Вот именно так, вечерком. И грамотку отнеси… и забери у Божина… Черт! Если что доставало Вожникова в этом средневековом мире, так это отсутствие связи! В конце концов, того, что нет автомобилей, самолетов и прочего, еще пережить можно, а вот связь… Тем более для столь огромной империи! Хотя, если взять российскую почту, так письмо из того же Новгорода в Москву две недели идет, а здесь, с нарочными – быстрее! И ежели человек из пятнадцатого века вдруг да перенесется в Россию двадцать первого, так немногому и удивится. Куда меньше, чем, скажем, подросток из пятидесятых, коему всякие гаджеты надоедят довольно быстро, а удивление вызовет совсем иное – где, спросит, пассажирский маршрут «Земля – Луна», где базы на Марсе, где экспедиции на спутники Юпитера или кольца Сатурна, где ядерные космические корабли, где – хотя бы! – массовые электромобили? У вас что, до сих пор двигатель внутреннего сгорания? А как же термоядерный синтез? И где, позвольте спросить, подводные города?

И что потомок ответит? А надует тупо щеки да заявит, жвачку жуя: а у нас… а у нас зато «танки», вот! И всякие другие игры – много-много-много! Виртуальная реальность, понимать надо.

Какая-какая реальность?

Виртуальная. Вот у тебя сколько друзей? Небось, не больше десятка… ну – два. А у меня – триста пятьдесят френдов «ВКонтакте» и еще в «Одноклассниках», и… Не, вижусь я не со всеми… На улице не подойду… А зачем? В какие еще походы? Фу! Вот авку новую поставить, смайликов накидать, зафрендить кого-нибудь… или затроллить опять же… Это же круто! В игрушке какой-нибудь до пятого уровня дойти… Какие-какие базы? На Венере? Межзвездные корабли на фотонной тяге?? Да вы че, офонарели совсем? Что значит – все у нас игрушечное. У вас, можно подумать…

– Эй, эй, супруг мой! Ты что там, уснул?

– А? – отвлекаясь от мыслей своих, Егор вздрогнул. – Что такое?

– Ходи, говорю! Твоя заява!

– А-а-а… так я – пас.

– И я. Федя, твое слово! Ты что, тоже спишь?

– Задумался, государыня, извини, – старший дьяк повернул голову. – Княже! Помнится, ты про какие-то корабли говорил…

– На фотонной тяге… Ой… Про корабли?

– Ну, что надо бы верфь новую в устье Невы-реки ставить, – подсказала Елена. – Морские суда строить – всякие там каравеллы, нефы, когги. Я уж знаю, кто вложиться может. Симеон-владыко – раз! Божин Данила – два. Онциферовичи – три, Мишиничи – четыре, Есифовичи… нет, те уже в Ладогу вложились, пристань там новую ладят.

– Пристань, это хорошо, – бросая карты, покивал князь. – Неплохо и в обход порогов канал расширить – а то не всякое судно пройдет, мелко да узковато.

– Если углубить, когги пройдут почти любые, – со знанием дела пояснил Федор, когда-то бывший в славном ганзейском городе Любеке приказчиком (а по сути – шпионом). – Окромя трехмачтовых, конечно. Каракки, каравеллы тоже протиснутся, ежели небольшие, а вот нефы – те вряд ли пройдут, больно уж реи у них длинные, таким судам и по Волхову-то идти – морока! Да и коггу – не всякому. Вот, помню, был у меня в Любеке знакомый купец, герр Иоганн Шульц, хозяин «Дойной коровы», так назвался его трехмачтовый когг, выстроенный на ростокской верфи, так как-то раз…

– Стоп!!! – округлив глаза, Вожников подпрыгнул в кресле и что есть силы хряснул кулаком по столу. – Как, как, ты говоришь, когг назывался? «Дойная корова»?

– Именно так, государь.

– А… а… – вскочив на ноги, великий князь нервно прошелся по горнице. – А не слыхал ли ты, друже Федор, о других ганзейских судах, чтоб назывались бы «Бык» или «Святая»?

– «Святых» – то во множестве, – пожал плечами дьяк. – «Святая Катерина», «Святая Анна», «Святая Бригита», «Святая»… да полно! Я навскидку пару дюжин припомню. А вот бык… быков в Любеке знаю двух – одномачтовый «Круторогий бык», хозяин – Ганс Штернер, и есть еще «Золотой бык», тот двухмачтовый, широкий, осанистый, хозяин… хозяина, извини, княже, не припомню.

– Эти суда пороги обойти смогут?

– «Дойная корова» и «Золотой бык» – вряд ли. По крайней мере, на месте шкипера я б не рисковал, остался бы в Ладоге, а груз бы перевалил на насады или возы. Не так уж и дорого!

– Значит, в Ладоге… – тихо промолвил Егор. – Эх, была б нормальная связь! А так… придется гонцов посылать, воинов…

– О дражайший супруг мой, – подсчитав выигрыш, Елена с хитрецой взглянула на князя. – Боярин Василий Есифович, помнится, давно нас в Ладогу звал. Я, еще когда от татей бежала, про него вспомнила… да потом, тебя встретив, забыла. Хочешь, так можно и съездить – не столь и далече. Малую дружину возьмем, шатры, от забот развеемся… детушек с кормилицей да няньками оставим. И боярину приятно будет, а он из «ста золотых поясов», человеце в городе не последний. Коли звал, так почто ж отказом обижать?

Выслушав супругу, Вожников задумчиво покусал губу:

– Шатры, говоришь? Ну что ж, съездим. Даже ежели и нету судов, так зря не прокатимся – Василий Есифович в гости звал! Тянуть нечего, завтра с утра и отправимся на ладейках, с Богом!

Как славно было! Проделав долгий путь, вечером воины во главе с князем высадились на пологом бережку, разбили походные шатры под белесым, уже начинавшим синеть небом. Вспыхнули оранжевыми звездочками костры, кто-то смеялся, слушая чей-то рассказ, а кто-то затянул песню. Еще слышно было, как где-то невдалеке азартно спорили, как гудели надоедливые комары за шатром… а вокруг одуряюще пахло смолой и рвались ввысь стройные сосны.

– Милая… – протянув руку, Егор осторожно погладил жену по спине.

Утомившаяся от дороги и бурных любовных ласк – за тем и ехала! – княгинюшка уже уснула, дрыхла без задних ног, даже про карты забыла – а вечером ведь собирались играть, да какое там! Похлебав налимьей ушицы, завалились ненадолго в шатер… Казалось, что ненадолго, а вышло… Сначала целовались взахлеб, словно дорвавшиеся друг до друга подростки, потом, как-то очень быстро, дело дошло до ласк, и вот уже и одежку скинули, схлестнулись, сплелись в страстных объятиях, да так, что раздавшиеся стоны, вероятно, смутили выставленную среди сосен ночную стражу, если сии достойные воины вообще были способны хоть от чего-то краснеть.

Спала теперь милая Леночка, утомилась. Князь снова погладил жену по спине чувственно и нежно, вновь холодея от тепла шелковистой кожи, от рассыпавшихся по лопаткам волос, от ямочек чуть пониже спины… Сколько уже они вместе? Лет десять? Да, так… чуть поменьше, если уж совсем точно – девять. Орда, плен, побег, ватага… нынче даже и не верится, что все это было. Прошло все, кануло в Лету, точно так же, как и прежняя жизнь Егора – с пилорамами, с лесовозами, с заботами разными… нынче казавшимися такими мелкими, ничтожными… По сравнению с империей-то что там пилорама? Да-а… Гладя спящую супругу, Вожников вдруг поймал себя на мысли, что с каждым годом ему все меньше и меньше хочется вернуться домой, назад, в свою эпоху. Дом-то давно уже здесь! И любимая жена, дети, друзья… Да, даже если б и появилась возможность вернуться – воспользовался бы? Ну, наверное, если только – туда-сюда-обратно. А если там, в будущем, навсегда остаться, то тогда нет, не надо! Как это он там будет – без своих любимых, без друзей… без забот о государстве! Нет!

Князь вздрогнул: показалось вдруг, где-то за лесом вдруг затарахтел трактор… Нет! Дятел все же. А если даже и с женой и детьми – туда… обратно? И что, приживутся они там? Ну, разве что если всю оставшуюся жизнь прожить в лесу, у пилорамы – без всяких достижений цивилизации…

Осторожно, чтоб не разбудить супругу, Вожников выбрался из шатра, спустился к подернутой прозрачным ночным туманом реке, присел к горевшему костерку ночной стражи, поболтал с дежурным десятником – любил иногда вот так, запросто, не чинясь, знал, людям то нравится. С неожиданным удовольствием похлебал предложенной ушицы, на этот раз – с форелью, попил теплого сбитня… да так и просидел почти до самого рассвета, глядя на вынырнувшую из тумана одинокую купеческую ладейку-насад.

– Ранние пташки, – ухмыльнулся десятник. – Небось тоже в Ладогу плывут. За товаром.

С ладейки давно заметили костры, да к берегу не пристали, наоборот, прошли поодаль.

– Ночует кто-то, – повернув голову, промолвил седобородый мужик-кормщик. – Сны досматривает. Одни мы – с ранья.

– Ничего, ничего, – посмеялся сидевший на кормовой скамье Тимофей, ныне обрядившийся в одежку простого приказчика – крашенные яичной скорлупою порты, поршни с онучами, кургузый кафтан поверх пестрядной рубахи. Лишь пояс остался прежним, воинским, да и нож… – Кто рано встает, тому Бог подает. Так говорят, кажется. Так ты сказал, сведешь нас с обозниками?

– Сказал – сведу, – подогнав гребцов, важно заверил кормщик. – Можете весь обоз нанять, а можете – по отдельной запряженной телеге. Сразу за обоз – дешевле выйдет.

– Но у нас в Ладоге свои люди. Нам не нужны обозники!

– Ну, тогда телегами. Эвон-он, ладеек-то сколько!

Кормщик кивнул на дальний берег с приземистыми остовами судов в колеблющемся молочно-белом тумане.

– Люди, видать, воинские.

– С чего ты взял? – насторожился собеседник.

– На ладейках щиты да башни видишь?

– Так ведь туман.

– А ты присмотрись, господине.

Тимофей сузил от напряженья глаза, насторожился, облизав тонкие губы:

– И впрямь!

– Воинские ладейки-то, – выправляя путь, корабельщик шевельнул кормовым веслом. – Видать, какой-то знатный человек в Ладогу или куда дале собрался. Боярин или сам князь!

– Князь? Да ну!

– А что? Ладейки-то справные, издалека видно.

– А нельзя ли так, чтоб они нас не обогнали? – забеспокоился тать. – Я доплачу, и хорошо доплачу, лично тебе – гульден, а гребцам – по дюжине грошей кельнских, хороших грошей, «тяжелых».

– Альбусов, что ли? – заинтересовался кормщик. – А гульден какой? «Легкий», по двадцать шиллингов?

Михаэль-Тимофей усмехнулся: уж в чем в чем, а в иностранных деньгах в Новгороде даже дети разбирались, хоть иному московиту или там кашинцу показалось бы, что и конь ногу сломит во всех этих марках, шиллингах, грошах, альбусах, геллерах и прочем.

– Хороший гульден, «тяжелый», рейнский, – согнав с лица ухмылку, поспешил успокоить тать. – Двадцать один шиллинг!

– Ну, ежели «тяжелый»… Эй, парни! – Корабельщик прикрикнул на гребцов: – А ну, навалися!

От крика его проснулся дремавший на носу Ондрей, вздрогнув, обернулся… глянул на дальний берег, наклонился, омыл сонное лицо водицей да пробрался на корму, к старшому, глянул настороженно:

– Что за шум-то? Случилось что?

– Да нет, – Тимофей пожал плечами. – Но случиться может. В Ладоге надо как можно быстрей все спроворить. Ох, успеем ли телеги нанять? Уж на крайний случай – сойдут и лодки.

– А сами-то корабли по реке подняться не смогут?

– Пороги не обойдут. Видал те корабли в Любеке. Велики больно! Хотя… «Святая Бригита», думаю, может и пройти… – Скосив глаза на напарника, Тимофей резко оборвал фразу. – Ладно. Доберемся – решим. Скорей бы!

Ладога встретила княжеские суда благостным колокольным звоном Никольского монастыря, светло-серым камнем мощных крепостных стен, каменными деревянными храмами, зеленью садов на раскинувшемся вокруг кремля посаде да скопищем судов у пристани, настоящих морских судов – осанистые трехмачтовые когги, пузатые нефы, изящные, с высокими надстройками каракки – все покачивались на седой волховской волне; Ладога – единственная гавань для остановки крупных кораблей, не проходивших в Новгород из-за порогов и узкого да и неглубокого «обвода».

Рыть новый? Ну, это уже Беломорско-Балтийский канал, а ГУЛАГа нету. И все ж нужно было что-то делать, и князь Егор вновь ломал над этим вопросом голову, хоть, наверное, и не стоило ломать, просто оставить все как есть – пусть и Ладога чем-то богатеет, бывшая столица Руси, а ныне верный пригород Великого Новгорода.

Дмитрий Федорович, ладожский посадник, углядел княжьи ладьи еще издали, да и с Никольского монастыря послали вестника – на головном судне, окромя синего, с золотом, стяга новгородской Святой Софии, полоскался на ветру и княжеский, точнее, императорский, вымпел – желтый, с черным двуглавым орлом.

– Господи. – Поспешно подъехав к пристани, дородный посадник спешился, бросив поводья коня кому-то из стражи. Перекрестился на воздвигнутую в честь давней победы над шведами по-новгородски лаконичную каменную церковь Святого Георгия Победоносца: – Неужто сам князь великий явится? И принесет же нелегкая…

При сих неосторожных словах Дмитрий Федорович покосился на старшего дьяка Онуфрия и на всякий случай нацепил на лицо улыбку:

– Радость! Радость-то какая! Сам князь.

Дьяк – вислоносый, длинный, с черной, лопатою, бородой, глядя на повернувшие к пристани ладьи, поправил скуфейку:

– Василий Есифович, боярин, грил как-то, что князя к себе погостить звал. Вот, видать, и дождалси.

– Василий Есифович? Князя? – Посадник наморщил лоб. – Ах да, да, помнится, он как-то хвастал, а я то, дурень, думал – приврал боярин! Ан, выходит, что ж, не приврал? За ним-то послали?

– Да вон он, едет уже.

Онуфрий махнул рукой в сторону пятиглавого собора Святого Климента, из-за которого как раз и показались несущиеся во весь опор всадники во главе с лихо сидевшим в седле молодцем в темно-голубом бархатном камзоле – вамсе, какие обычно носили рыцари, и высоких – выше колен – сапогах желтой кожи.

– Разойдись, разойдись! – орали на скаку всадники.

Толпившийся у церкви народ торопливо освобождал дорогу.

– Здорово, Димитрий Федорович! Как живешь-можешь? Говорят, сам князь к нам?

Спешившись, боярин вежливо приподнял над головою украшенный павлиньим пером берет. Молодой, едва разменявший третий десяток, Василий Есифович выглядел, как какой-нибудь паладин с тех дивных цветных картинок, что продавали коробейники по всем городам и весям. Картинки эти печатали сначала в Аугсбурге и прочих немецких городах, а в последнее время – и в Новгороде и во Пскове, да вот и тут, в Ладоге, Василий Есифович намеревался завести типографию, за тем уж и выписал мастеров. Картинки эти сам великий князь назвал смешно и непонятно – «комиксы», зело их любил и, рассматривая, от души смеялся. И это – сам князь! Что уж говорить обо всех прочих.

– А ведь точно – князь! – Боярин приставил к глазу новомодную штуку, что увеличивала, приближала виды. Называлась та штука подзорной трубою и была заказана боярином во фряжском граде Милане за сотню тамошних золотых монет – флоринов. Примерно столько же стоили две молодые рабыни. Василий Есифович рабынями, как и рабами, не интересовался и свою дворовую челядь давно уже перевел в рядовичи и даже платил по договору – ряду – жалованье по три гульдена в год, при этом всем говорил, что владеть людьми – гнусный позор, образованному человеку невместный.

Такие утверждения и сам великий князь всецело поддерживал, чего никак нельзя было сказать о родне боярина Василия, всяких там дядьях да старших братьях – род Есифовичей в Новгороде не последний, богатый, могущественный род, не хуже каких-нибудь Медичей! Вот и достали родственнички Василия, от них он в Ладогу и уехал, с молодой женою и чадами, о чем нисколечко не жалел. А чего жалеть-то, коли две дюжины торговых судов имеется, да еще флотилия речных ладей – ушкуев, на которых нанятые ватажники промышляли в Двинской земле всякого зверя? Еще вот осталось пристань расширить да с гостей ганзейских за стоянку стричь пфенниги-гроши, ну и типографию завести – цветные картинки печатать. На картинки, кстати, уже и заказы имелись, один – от настоятеля Никольского монастыря отца Филофея – «О богоносных агнцах», и другой – от матушки-игуменьи с Успенья, инокини Параскевы, назывался он просто – «О падших да заблудших девах», и, судя по названию, прибыль должен был принести монастырю немаленькую – матушка Параскева денежки считать умела не хуже любого бухгалтера.

– Князь, князь! – Увидев ступившего на сходни высокого, с красивым лицом, человека в алом распашном плаще с золотым, блестевшим на солнце шитьем, собравшаяся на пристани толпа заволновалась, загудела.

Важные люди – оба боярина да подбежавшие местные купцы – тоже подались вперед, узнали:

– Точно – князь! Господи!

– А это кто там рядом – княгиня?

– Ай, красотою лепа!

– Тоща, тоща больно!

– Зато ликом бела, красива! А волосы-то, волосы – чистое золото.

– Одета, одета как… ухх!!!

В изумрудно-зеленом, с парчовыми и шелковыми вставками, платье княгиня Елена и впрямь выглядела весьма эффектно, да еще и держалась столь царственно-важно, что тут и никаких сомнений не возникало – вот она, великая государыня!

Широко улыбаясь, князь подошел к боярам:

– Дмитрий Федорович, будь здрав! О, Василий Есифович, и ты здесь! В гости ведь звал?

– Звал, великий государь! – Боярин аж покраснел от волнения. – Прошу на мою усадьбу… И тебя, Дмитрий Федорович, прошу. Пир сегодня закатим на славу!

Не переставая улыбаться, Егор скосил глаза на пристань:

– Это что там за кораблики? Ганзейские?

– Они, – покивал головою посадник. – Ежели велишь, торговые росписи с собой прихвачу, княже.

– Велю, – отрывисто бросил князь. – И росписи и… пусть люди твои поплотнее за кораблями посмотрят… Именами – «Дойная корова», «Золотой бык»… и какая-то святая… есть тут святые?

Дмитрий Федорович улыбнулся:

– А как же, князь великий, есть! Целых три. Одна из Любека, две из Риги.

– Из Любека какая?

– «Святая Бригита».

– Вот за нею и присмотрите.

Судовые росписи посадник прихватить с собой не забыл, сразу князю и передал, как только приехал да уселся за накрытый стол. Собственно, и ехать-то было всего ничего – недавно выстроенные боярином Василим Есифовичем хоромы располагались совсем рядом с Варяжской улицей, почти ровно посередине которой и раскинулась усадьба посадника.

– Так-так. – Вожников в перерывах меж вином да закускою и вчитался – не любил откладывать дела в долгий ящик. – Все три судна – одного хозяина… Якоб Штермеер.

– Не, князь, Штермеер не хозяин. – Боярин поднял вверх указательный палец, блеснувший массивным золотым перстнем с изумрудом.

– Ну, как не хозяин? А росписи судовые что – лжа?

– Просто у этого Якоба в Любеке – контора по фрахту. Любой может судно заказать – перевезти товары, – со знанием дела пояснил Василий. – Я с такими штуками сталкивался уже, когда печатные станки из Бремена вывозил.

Вожников задумчиво щелкнул ногтем по высокому бокалу цветного муранского стекла. Бокал отозвался приятственным уху звоном. Проворно подбежавший служка (не какая-нибудь там челядь – рядович, типа как в РФ – бюджетник) тут же налил вина.

– Истинных хозяев мы тут, господине, не сыщем, – подтвердил посадник. – Разве кормчих допросить, так и они могут заказчиков-то не знати.

– Особенно если через третьих лиц. – Боярин поднял бокал. – За вашу обворожительную супругу, дорогой князь!

Ах, как красиво сказал, собака! Сразу видно – боярин в университетах учен, не лаптем щи хлебает.

– Вижу, вы, Василий, учились, – по-немецки поинтересовался Егор. – Где, если не секрет? Гейдельберг? Оксфорд? Сорбонна?

– Нет, что вы, князь, чуть ближе – Падуя, Тревизо, Вена.

– В Падуе – сильная кафедра права, – закусив вино квашеною капустою, неожиданно промолвил посадник. – Всегда была. Тревизо – так себе, а вот Вена… Там как-то всему понемножку учат.

Сказать честно, Вожников был приятно поражен – вот так Дмитрий Федорович! А с виду-то валенок валенком, этакий древневизантийского уклада господарь, марочное вино квашеной капустой закусывает, бородищу гребнем чешет… А вот ни при чем к уму бородища! И капуста с вином – ни при чем.

– Судя по росписи, груз у всех трех одинаковый – медь в крицах, бочки с вином, сукно, – допив вино, продолжил Егор.

– Так и есть, – посадник покивал головой. – На месте осмотр произвели мои люди – все совпало.

– А не могли ваши, Дмитрий Федорович, люди… того?

– Могли. За всех не поручуся. Вы бы, государь, сказали только, что на суденышках тех искати?

– Полагаю – оружие, – подумав, заявил князь. – Небольшие пушки, ручницы, арбалеты. А еще – деньги. Золото-серебро. Возможно – в слитках.

Проверку назначили на завтрашнее утро, а до того верные посадниковы люди должны были смотреть неустанно, дабы ничего с кораблей не вывезли да не выбросили бы в реку. Один из таких людей, именем Ефимко, с вечера сидел с отроками на бережку с удочкой, рыбку потихоньку полавливал да за ганзейскими судами присматривал, а как совсем завечерело да разошлись отроки по домам – разложил костерок, глядя, как причаливает к берегу большой насад знатного ладожкого перевозчика Онисима Узвара. Сам Онисим – вон он, за рулевым весом, сам и хозяин, сам же и кормчий, да еще какой умелый, таких по всей Ладоге поискать!

Уж конечно, к ганзейским судам насад не подошел, к меньшому вымолу ткнулся; тут же и сходни сбросили, Ефимко сразу от костра ганзейцев отвлекся – интересно стало, кто на этот раз из Новгорода приплыл-припожаловал?

Солнце только что скрылось за дальними холмами, в теплом летнем воздухе повисли белесые сумерки, где-то совсем рядом на плесе играла рыба, и в спокойной воде реки отражались подсвеченные золотистыми лучами облака.

Не так-то уж и светло было, но еще и не темно, и всех сошедших с насада людей Ефимко определил сразу, не столь уж многих и было: местный мелкий торговец Никодим Варяг с тремя приказчиками-слугами, сапожник Михайло Весянин, еще двое зажиточных своеземцев, ездивших в Новгород по каким-то своим делам, скорее всего, по земельным тяжбам, четверо неместных – молодые парни, судя по всему, артель плотников или каменщиков, и с ними – запоздало – еще один отрок, помоложе, поуже в плечах. Этому-то еще, верно, рановато в артельщики – впрочем, на все Божья воля.

Потянувшись, Ефимко подкинул в костер плавника, насадил на срубленный здесь же, с кусточков, прутик уже вычищенную и посоленную рыбину, выгреб на край кострища угли, примостил жаркое… и вскорости совсем слюной изошел от запаха! Даже про ганзейские корабли забыл – а куда они денутся-то?

Дождался-таки, снял с угольков рыбину, рот пошире раскрыл… как вдруг!

– Дозволь у костра посидеть, дядько!

Голосок был тонкий, измученный, Ефим живо обернулся – позади стоял незнакомый парень, светловолосый, узкоплечий, тощенький, в не по размеру просторной, будто с огородного пугала, неподпоясанной рубахе. В желтом свете костра лицо отрока показалось соглядатаю приятным, чистеньким, разве что чуть скуластым, зато глаза были большими и, кажется, серыми. Никакой угрозы от парнишки не исходило, да и смотрел он так жалостно, что Ефимко, уже собравшийся было прогнать навязчивого чужака, милостиво махнул рукой и даже отломил кусочек рыбинки:

– Да садись, что уж с тобой делать? Малость поснидай.

Благодарно кивнув, подросток с жадностью впился в рыбу зубами. Стрельнув глазом в сторону освещенных круглой луною судов и убедившись, что никакой подозрительной возни там не наблюдалось, Ефим покачал головой – давно, видать, не жрал отроче, исхудал, вон руки-то тонкие, девичьи…

– Благодарствую, дяденько, – поев, поблагодарил парень. – Не знаешь, где тут постоялый двор Ивана Кольцо?

Ишь как назвал – дяденько! Уважительно! За все свои двадцать семь лет никто так к Ефиму не обращался, никто особо не уважал, да и не за что – почитай, всю жизнь в бобылях. Хорошо хоть, службишка у посадника пристатилась, так что теперь уж не бобыль – рядович.

– Кольцов двор? Знаю. Днем покажу, а ночь, коль комаров не боишься, и тут, у костра, поспать можешь. Звать-то тебя как?

– Ан… Анемподист.

– Заковыристое имечко!

– Так греческого святого звали.

– Понятно. А из каких же ты, Анемподист, мест?

– С Новгорода. А здесь родичей ищу… дальних. Бог даст, найду.

– А говор-то у тебя не новгородский! Московский, скорей, или литовский…

– Много ты, дядько, в говорах понимаешь!

Ох как сверкнул глазами отрок! Дернулся, губы тонкие скривил презрительно… к постолам своим потянулся… так к сапогам обычно тянутся в кабацкой драке – вытащить из-за голенища засапожный нож.

Это вместо того, чтоб сидеть тихонечко, благостно… А что, если его посаднику сдать?! Парень-то, любыми святыми клянись, – беглый!

Эта простая мысль, кстати, пришла Ефиму в голову уже давно, а вот сейчас оформилась в решенье… Ежели б не дерзкий взгляд, так соглядатай, конечно, спеленал бы отрока сонным… но раз уж так пошло… Не очень-то он и силен, лишь бы не сбежал только!

А вот прямо сейчас и схватить, связать кушачишком…

– Глянь-ко, парниша, что это там, на реке?

– Где?

Опп!!!

Кинулся Ефимко, улучил момент… однако дальше случилось странное! Отрок оказался куда ловчей и сильнее, чем можно было предполагать, да словно и ждал нападения – вывернулся, словно налим, и, непонятным образом захватив нападавшего за лодыжку, опрокинул навзничь, да так быстро, что незадачливый соглядатай и глазом моргнуть не успел! Так вот и лежал в траве, хлопал глазами, с испугом глядя на приставленный прямо к шее нож!

Вот так Анемподист! Шпынь! Тать лесной. Шильник.

– Дернешься – убью, – негромко промолвил отрок, и было в больших серых глазах его что-то такое, отчего Ефим как-то сразу поверил в угрозу.

– Повернись… Кушак где… ага вот…

Вот и руки связаны! Не у беглого – у самого Ефимки! Ловко управился тать… тать, тать – по всему видать.

– Теперь – говори, – усевшись поверенному на грудь, отрок поиграл ножичком. – Только то, что спрошу – толково и быстро. Тогда живым оставлю, святой Бригитой клянусь!

– Ах ты…

Лезвие уткнулось под глазницу, до крови, больно! Белое отроческое лицо искривилось ненавистью.

– Тебе глаз вырезать?

– Не-ет… не-ет… не надо-о-о… Пощади!

И в обычной-то жизни не шибким храбрецом был Ефимко, а уж сейчас…

– Говорить будешь?

– Буду, буду… все скажу!

– Не ори! Не то…

– Молчу, молчу, Анемподистушка… Ты б меня ножичком-то не тыкал… мы ж с тобой друзья! Я ж тебя рыбкой…

Отрок сверкнул глазом:

– На дворе Ивана Кольцо постояльцы новые есть ли?

– Да кто их знает? Верно, и есть… ой-ой, убери ножик-то, убери… ну почем мне знати?

– Добро. Тогда скажи, что ты здесь делаешь? Только не говори, что ловишь рыбку… так – по одной, две – только детищи малые ловят, но не взрослые степенные мужи.

Ефим скривился – хитер… ох хитер, шпынь. Попробуй обмани такого… Да и нужно ли обманывать – тать, хоть и млад, да с ножичком управляется ловко, сразу видно: душегуб, зарежет – и глазом не моргнет.

– Ну? – Анемподист – или кто там он был – дернулся, пригрозил: – Лжу скажешь – убью. За кем следишь, говори живо!

– За ганзейцами. Ну, за ладьями ихними, – живенько раскололся соглядатай. – Сам господине посадник послаху, так что…

– Лишнего не болтай! Суда откуда?

– Я же и говорю – ганзейские.

– От-ку-да?!

– Из Любека.

– Та-ак… И как долго посадник приказал за ними наблюдать? День, два? Неделю?

Острое лезвие ткнулось в шею.

– До утра!!! Да утра токмо!

– Не ори… – Отрок ослабил нажим. – До утра, значит. В соглядатаях ты здесь не один?

– Не один, знамо.

– Двор Ивана Кольцо где?

– От Варяжской улицы – повертка к Воскресенской церкви… Большая такая, каменна…

– Я спрашиваю – как отсюда идти?

– Дак мимо воротной башни, потом вдоль рва, там и Воскресенская церква заметна, а уж постоялый двор – рядом, чай, не заплутаешь.

– Надеюсь, все верно сказал?

– Христом-Богом клянуся!

– Ну, благодарствую, дядько…

Опп!!!

Вытерев об траву окровавленное лезвие, молодой тать сунул нож за оплетку постолов, под онучу, и, не глядя на мертвое тело, деловито зашагал в город, к посаду. Шел таясь, но быстро, ловко – воротную башню обошел со стороны высокой церкви Святого Климента, затем свернул к крепости, прошел вдоль рва, сворачивая к высокой, словно бы светившейся в свете полной луны церкви. Невдалеке от церкви виднелся длинный забор с воротами, а за ним – длинная гостевая изба и амбары – постоялый двор.

Подойдя к воротам, молодой душегуб несильно стукнул по доскам. Во дворе тотчас же, загремев цепью, залаял пес, а через некоторое время послышался заспанный мальчишеский голос – мол, кого принесло?

– Переночевать у вас можно ли? – вежливо попросился тать. – Я б и на сеновале, мне б и то за счастие. Денежку б тебе в руци дал.

– Денежку? – Торопливо загремел засов, левая створка ворот отворилась, и высунувшийся парнишка лет двенадцати, с растрепанной головою, босой, махнул рукой: – Заходь. А вправду денежка у тя есть ли?

– Держи!

Юный привратник с готовностью подставил ладонь и тотчас же кинул серебряную чешуйку за щеку, махнув рукой:

– Жа мшой иджы.

– Чего-чего?

Парнишка вытащил изо рта денежку:

– За мной, говорю, иди, чадо.

– Сам ты чадо! Коли поести принесешь – еще пуло получишь.

– Пуло?! Так это я враз… А не омманешь?

– А первый-то раз я тебя обманул?

– Ну-у… вона, тут, в риге, снопы… Сидай! А я живо.

Привратник вернулся быстро – с крынкой молока, краюшкой ржаного хлеба, изрядным шматком сала да пучком зеленого, только что с грядки, лука.

– Ого! – зашуршав соломой, обрадовался ночной гость. – Да тут пир целый!

– А то! Пуло где?

– Вот твое пуло… Еще серебришку хочешь?

Паренек затряс головой:

– Конечно, хочу! Спрашиваешь!

– Тогда поведай-ка мне о постояльцах, тех, кто за последние день-два-три появился.

– Да таких всего-то двое и ести! Один – худой, сутулый, ликом бел, да прыщи сведены…

– А второй? Второй!

– Второй, видать, из господ… из приказчиков. Волосы белые, как лен, усы да борода таки же. На пальцах перстни, один большой, красивый такой, золотой, с синим камушком.

– А… не знаешь, кораблями ганзейскими они интересовались?

– Почитай, цельный день на пристанях околачивались, я за рыбой бегал – видал. И еще телеги собирались нанять.

– Ну, вот тебе денежка!

Упала монетка в ладонь. Парнишка довольно засопел, улыбнулся:

– Еще чего сказать не надобно ль?

– Мне не надобно, – усмехнулся соломенный постоялец. – А вот другим… Прямо сейчас, тайком, чтоб никто не видел, разбудишь того, что с перстнем. Поклон передашь от приказчика Якоба из Любека… запомнишь?

– Якоб из Любека, – отроче повел плечом. – Что тут запоминать-то?

– Еще скажешь, что Якоб велел тебе передать, мол, корабли ганзейские до утра только достояти. Соглядатаи кругом. Скажешь так, а дальше пускай сами думают… Говоришь, про телеги спрашивали?

– Да, нанять хотели. Так идти?

– Ах да… Вот тебе, на!

– Благодарствую… А чего ж ты сам-то не… ой, понял, понял… не хочешь, чтоб видели.

– Молодец! Сообразительный.

– А то!

– Все как надо сладишь – завтра еще деньгу. Я тебя сам найду, понял?

– Понял, ага!

– Ну, беги уже. С Богом!

Анемподист ушел в ночь, едва только служка скрылся в избе. Тенью неслышною проскользнув мимо вскинувшегося было пса, юркнул в ворота… огляделся вокруг да зашагал за город, за посад – к лесу.

Глава седьмая

Лето 1418 г. Ладога – Новгород

Час от часу не легче

– Уходят, княже, уходят!

Князь с дружиною еще не успел выехать со двора усадьбы гостеприимного боярина Василия Есифовича, как вывернувший из-за угла всадник с хрипом взвил коня на дыбы:

– Уходят!

– Кто уходит? – не понял спросонья Егор. – Куда?

– Ладьи, государь! Корабли ганзейские! Посадник наш, господин Дмитрий Федорович, срочно велел сказати.

– Понятно. – Обернувшись к боярину, Вожников махнул рукой. – Что ж, поспешим. Далеко не уйдут – я чаю, наши-то ладьи побыстрее будут.

День едва зачинался, стояло раннее утро, с росной высокой травой и белесо-голубым, едва тронутым длинными перистыми облаками, небом.

В пятиглавом соборе Святого Климента басовито ударил колокол, тут же подхваченный буйным боем с церкви Святого Георгия Победоносца и нежно-малиновым звоном храма Воскресенья Господня. Откликнулись и монастыри, их тоже было слышно – и ближний, Никольский, и считавшийся дальним Успенский.

Нежаркое еще утреннее солнышко уже наполовину показалось за холмами, зажгло светом угрюмые вершины елей и сосен, швырнуло в серую волховскую воду пригоршню сусального золота.

Пользуясь слабым попутным ветром, все три ганзейских корабля уже отошли довольно далеко, паруса «Дойной коровы» белели уже у самой излучины, дальше впереди сверкнул стеклами кормовых окон «Золотой бык», а ушедшую далеко вперед одномачтовую «Святую Бригиту» уже почти не было видно из-за деревьев – лишь самую верхушку мачты с марсовой плошадкой-гнездом.

По приказу князя ладьи ходко взяли в весла, рванули, ведомые молодецкою силой дружинников, словно торпедные катера – аж вода вскипела!

– Давайте, давайте, парни! – стоя на носу головного насада, подбадривал гребцов князь. – Постоим за Новгород и святую Софью!

Не прошло и получаса, как на «Дойной корове» уже можно стало разглядеть столпившихся на корме людишек. Уж конечно, ганзейцы давно заметили погоню, однако понимали, что здесь, на реке, от быстрых гребных судов не уйти, не такой уж и сильный был ветер, тем более на излучинах он начинал дуть совсем с другой стороны, так что требовалась смена галса – а простора для маневра нету, Волхов Седой хоть и широка река, да не море.

– Скоро догоним, князь, – перебрался на нос боярин Василий.

В стальных наколенниках, поножах и миланском – черненом с узорами – панцире, он сильно напоминал крестоносца или какого-нибудь паладина из «рыцарских комиксов», с легкой руки великого князя печатавшихся по всей Европе и продававшихся по пять флоринов за выпуск.

Вожников своим видом от нового приятеля отличался несильно, разве что был без наколенников, да и панцирь полегче (упади-ка в тяжелом в воду!) – обычная, обтянутая синим бархатом бригантина с золотыми французскими лилиями – подарок короля Карла. Бригантину эту Карл прислал недавно, вместе с изящно выкованным сверкающим шлемом с длинным назатыльником и золоченою полумаской – саладом, мечом в богатых усыпанных самоцветами ножнах и колодой игральных карт, искусно расписанных придворным художником – итальянцем из славного города Турина. Карты, конечно, больше для княгинюшки предназначались, Егор их сразу ей и отдал – Еленка была счастлива.

– И зачем они вверх по реке пошли? – покусывая усы, недоумевал Василий Есифович. – Ежели б вниз, к Нево-озеру, так, может, и ушли бы. А так… Ведь рано или поздно мы их нагоним, зачем лезть в капкан?

Князь дернул плечом:

– Не знаю, боярин. Не знаю.

«Дойная корова» и «Золотой бык» между тем замедлили ход, а затем и вовсе произвели какие-то странные маневры, встав к преследователям бортами. Если бы дело происходило веке в семнадцатом, так Вожников, конечно, предположил бы возможный артиллерийский залп…

И такой залп последовал! Изрыгая пламя, подобно сказочным драконам, с ганзейских палуб дружно ахнули тюфяки-пушки! Ядра, правда, из-за дальности расстояния и несовершенства орудий особого вреда не причинили, так, просвистели над головами да на паре ладеек разнесли в щепы носы.

Однако совместно с канонадой последовал и арбалетный залп – а это уже было куда серьезнее, река не море, особенных волн нет, прицелиться можно куда как метко.

– Ну и ну, – нервно покачал головою Егор. – У них тут и арбалеты, и пушки… Просто какие-то пиратские рейдеры, а не торговые суда. А посадник-то говорил – крицы. Понятно – люди его так доложили. Это ж с каких же пьяных глаз можно медную крицу с пушкою перепутать? Разве что – с серебром завешенных.

Вражеские суда окутал густой пороховой дым – бело-зеленоватый, остро пахнущий серой, слабый ветер медленно сносил его к берегу, и так же медленно, словно на брошенной в проявитель фотобумаге, появлялись контуры кораблей. Сначала показались верхушки мачт, потом надстройки…

Дружинники между тем не теряли времени даром – пользуясь дымом, по приказу князя бросились на абордаж!

С ганзейских палуб уже послышались крики, донесся и сабельный звон… Вожников улыбнулся – когда-то и он вот так же, с сабелькой, да на чужие суда! Эх, ватага, ватага, верные друзья… Нынче-то Егор не особенно лез в схватку, понимал – сие не полководца дело… лишь иногда, конечно, мог подбодрить, рвануть…

Однако сейчас что-то его в бой не тянуло, в отличие от переминавшегося с ноги на ногу боярина… что-то казалось неправильным… Да все было неправильно, все! Бегство вверх по реке, этот дурацкий залп – что они, не понимают, чем все закончится? Хорошо все понимают. Тогда почему столь глупо себя ведут? А если – не глупо? То есть это ежели смотреть со стороны великого князя – глупо, а если с их стороны? Зачем-то все это им надо… обстрел, абордаж…

Господи! Тут же два судна! А третье где?

– Время они тянут, – недобро прищурился князь. – Василий!

– Да, государь! – Боярин с готовностью выпятил грудь.

– Остаешься за старшего, сейчас пошлю гонцов к воеводе и сотникам. Пущай тебя слушают, а ты особо не торопись. Главное, не выпусти с судов лодки.

– Понял, княже, – радостно вытянулся Василий Есифович. – Дозволь спросить – а ты?

– А моя погоня еще не закончена… Думаю, это основное сейчас дело. Кормчий! Мы сможем обойти вражин, скажем, вдоль берега?

– Не все ладьи, государь. Осадка!

– А какие пройдут?

– Онтипа-кормщика, потом Ферапонта, Олексия…

– Так, – князь не секунду задумался. – Вестовые, сигнальщики, живо сюда.

Вызывая нужные ладьи – легкие, с малой осадкой, – взвились на мачте разноцветные вымпелы… Часть бывших при князе судов тут же бросилась на замену к плотно обложившим ганзейцев ладейкам. Враги уже не стреляли – было не до того, с их палуб лилась громкая музыка абордажного боя: кто-то хрипел, кто-то орал, кто-то ругался, звенели сабли и палаши, а вот гнусаво запела труба – из Ладоги подходила помощь, флотилия посадника на тяжелых насадах с пушками. Теперь уж исход боя ни у кого не вызывал сомнений.

– Быстрее, быстрее! – нетерпеливо подгонял князь.

Юркие ладейки ходко продвигались вдоль левого берега, а сразу за излучиной вывернули на середину реки. Ратники гребли, себя не жалея, мерно опускались в синие воды Волхова тяжелые весла, форштевни боевых новгородских ладей-ушкуев с пеной рассекали волны.

– Впереди корабль, княже! – выкрикнул с мачты марсовый. – Ганзейский!

Вожников вскинул к глазу подзорную трубу, сразу же узнав угловатые очертания когга, мачту с прямым парусом, квадратную корму с мощным навесным рулем. Не каракка, не каравелла и даже не неф, кораблик сугубо утилитарный, без особых красивостей.

– Ходко идет, гад, – посетовал кормчий. – Велишь поставить паруса, господине?

– Нет, – отмахнулся Егор. – Скоро излучина – там и нагоним.

Так и вышло. Неуклюже совершив поворот, когг резко затормозился – парус его пару раз хлопнул и бессильно повис, едва ловя ветер.

– А ну, поднажмем, парни! – Передав подзорную трубу оруженосцу, князь радостно потер руки. – Пушки – готовь!

Артиллерия на княжьих стругах стояла особая, усовершенствованной новгородской работы – на тысячу саженей палила запросто!

Вздернулся, взлетел на мачту коричневый вымпел, что означало – «Готовиться к огненному бою!», его быстро сменил красный – «Пли!».

Бухнули пушки, просвистевшие над водой ядра большей частью пролетели мимо, однако парочка с грохотом угодила в корму, а следующим выстрелом напрочь снесло мачту!

Бросаемые вперед мощными гребками дружинников, ладьи вынырнули из облаков плотного порохового дыма – высокая кормовая надстройка когга оказалась уже совсем рядом, перед глазами.

Невдалеке испуганно прижался к берегу юркий рыбачий челнок. Махавший веслами сивобородый мужик в сермяжной, с заплатками, рубахе оглянулся на сидевшего впереди на носу миловидного юношу – светлоглазого, светловолосого, с тронутым золотистым загаром слегка скуластым лицом. Просторная рубаха была явно великовата отроку, пришлось почти до локтей закатать рукава, обнажив тонкие, с голубыми прожилками руки, по-девичьи маленькие, изящные. Левое запястье было замотано тряпицей… видать, парень поранился где-то. Рядом, на носу, лежала котомка с пожитками, не особо большая, однако – рыбак заметил! – тяжелая.

– Ну что, отроче? Испужалси?

– Да так. – Парень пожал плечами, не отрывая напряженного взгляда от разворачивающегося на реке действа. – Бывало и хуже.

– Да ну, – не поверив, засмеялся рыбак. – Где ты такое видел-то? Эвон палят-то! Как бы и нас не зацепили.

– Не зацепят. – Юноша покривил тонкие губы и неожиданно приказал не терпящим возражений тоном: – А ну-ка, давай к кораблю! Вон там, за дымом, обойдем сзади.

– К кораблю-у-у?! – замахал руками мужик. – Да что ты, что ты! Мы так не договаривались, окстись, тамо же…

– Вот, держи, – вытащив из котомки золотую монету, парень швырнул ее лодочнику. – Не сомневайся – настоящий рейнский гульден.

– Счас попробую.

– Пробуй, пробуй, зуб только не сломай. Скорее только давай, пока дым не рассеялся.

– Да гребу уже, гребу!

Спрятав золотой за щеку, рыбак проворно заработал веслами, так, что челнок понесся по мелководью быстрокрылой птицей. В этот момент с обреченного когга дали еще один залп, слишком уж торопливый, никому не причинивший вреда, так что непонятно было: зачем и стреляли?

– Поворачивай, поворачивай, человече!

На миг обернувшись, юноша снова вгляделся в дым и вдруг резко поднял руку:

– Стой! Суши весла.

Вот этой просьбе-приказу лодочник повиновался с куда большей охотою, не особо-то хотелось рыбачку лезть в самое пекло даже за рейнский «тяжелый» гульден, уж лучше тут вот постоять, на мели… еще лучше – чуть сдать к берегу да забиться в густой камыш.

– В камыши давай! – странный пассажир словно подслушал мысли рыбака. – Живее.

– Это ничо! – разворачивая лодку, обрадованно закивал рыбачок. – Это мы сладим.

О борта челна зашуршал камыш, а позади вырвалась из порохового дыма еще одна лодка – разъездная шлюпка с когга, что обычно тащили за кормой на прочной веревке. В шлюпке, умело орудуя веслами, сидели двое – худой, с курчавой бородкою, парень и белобрысый мужчина с красивым надменным лицом.

Юноша с рыбачьей лодки, чуть приподнявшись и раздвинув камыши, даже услышал слова:

– Греби, греби, мил человеце! Во-он туда, в камышины.

– Понял, господине… гребу. Эх, славно ты придумал с дымом!

Бросив шлюпку в камышах, двое беглецов выбрались на крутой берег и скрылись в лесной чаще.

– Давай к челну, – быстро распорядился отрок.

Сивобородый лодочник уже ничему не удивлялся, слава богу, хоть под стрелы да ядра не подставились, а уж тут-то… Да еще гульдены грели душу, один-то парняга заплатил сразу, еще в Ладоге, а другой вот – сейчас…

– Все! – выпрыгнув из челна, юноша кинул лодочнику серебряху. – Будь здоров, не кашляй.

– И ты будь здрав.

Проводив беспокойного пассажира взглядом, рыбак хмыкнул в кулак и довольно покачал головой. Ну, слава святому Клименту, теперь можно и домой, восвояси. С этаким-то уловом! Чуть обождать, пока вся эта катавасия не закончится, и…

Мощный удар секиры едва не сломал князю саблю! Пришлось все ж подставить клинок, уж больно неожиданно спрыгнул с кормовой надстройки вражина – дюжий молодец с круглым красным лицом и смешным – картошкою – носом. Спрыгнул, да с ходу секирой – куда уж тут было деваться? Хорошо, сталь дамасская не подвела – ордынский подарок. Сама великая ханша Айгиль – смешливая молодая девчонка с горящими шоколадными глазами – год назад сию сабельку в подарок прислала. Хорошая сабля – с удобной, щедро украшенной затейливой золотой вязью рукоятью и тяжелым, с небольшим изгибом, клинком.

Ишь ты, выдержала… Ну что ж!

Собственно говоря, бой-то уже закончился, многие ганзейцы сдались, а кто не сдался – тот валялся на палубе с проломленным черепом и проткнутой грудью либо вообще шел сейчас ко дну. И откуда только взялся этот бродяга с секирой? И как, гад, наседал! Такую-то энергию да в мирных бы целях!

Снова сверкнула секира, в маленьких глазках нападавшего горела лютая ненависть и какая-то обреченная злоба, словно у загнанного охотниками волка, вполне понимающего, что – все, край, не уйти!

Но этот-то сиволапый черт мог бы и сдаться! Вполне… Ан нет… Ввухх!!! Вожников едва успел присесть, пропуская со свистом пронесшуюся над головою секиру, рубанул в ответ саблей… эх, жаль, что вражина в бахтерце – доспехе из железных, наложенных друг на друга полос, крепленных промеж собою кольцами…

Да ты уймешься ли?!

Красномордый действовал боевым топором на диво умело и быстро, не давая князю перевести дух, – вот опять замахнулся… тяжелая, на длинной ручке, секира позволяла действовать издали, не подпуская противника на длину клинка.

Ввух!!!

А этот черт – опытный боец! Егор и заметить не успел, как оказался прижатым к фальшборту, похоже, мордастый того и добивался – убить да прыгнуть в воду, уйти… гм-гм… в бахтерце-то?

Снова сверкнуло лезвие… Вожников снова подставил клинок… и тот с нехорошим хрустом переломился, однако ж удар все же сдержал, правда, ненадолго – громко захохотав, враг снова занес свое беспощадное оружие, на этот раз – в последний раз, не оставляя противнику никакого шанса…

Князь живо швырнул в гада сломанный клинок, красномордый на долю секунды замешкался…

Вожникову этого вполне хватило для того, чтоб подскочить ближе и – технично, без спешки, но уверенно и быстро – провести мощный апперкот в челюсть. А затем – тут же – добавить и прямой в переносицу…

Никак не ожидавший подобного детинушка поплыл, замотал головой, словно оглоушенный бык, тяжело оседая на палубу. С глухим стуком ударилась о доски выпавшая из рук секира… С начала боя прошло… ну, где-то минуты полторы, от силы – две…

– Вот так-то лучше будет! – потерев руки, промолвил князь, оглядываясь на подбегавших к нему воинов. – А вовремя вы, парни, что и сказать… Ну, как тут?

– Все сдались, великий государь. Выстроились у правого борта и со страхом ждут твоего слова!

– Что ж, – Егор с улыбкой кивнул, – пойдем, поговорим, коли ждут. Может, что толковое скажут.

Толкового ганзейцы сказали мало, даже шкипер. Относительно груза – пушки, порох и увесистые слитки серебра!!! – капитан «Святой Бригиты» поведал лишь то, о чем и без того догадывался Вожников: когг, как и два других судна – «Дойную корову» и «Золотого быка», – зафрахтовала компания герра Якоба Штермеера, и кто хозяин груза, об этом нужно было спрашивать у него, что касается получателя, то от него имелись на борту приказчики, числом двое, правда, с началом боя они поспешно покинули судно, видать, сильно перетрусили – этакая-то пальба, абордаж – кому ж понравится-то?

В ходе же более вдумчивого допроса начальствующий состав когга валил все на некоего герра Вальбрехта Штромма, капитана «Золотого быка». Он, мол, может, что-то и знает, а мы, бедолаги, не ведаем.

Зато словесные портреты приказчиков составились вполне толково, Егор даже вздрогнул – до чего же один из них напоминал того, что организовывал распространение чумы в подмосковных княжествах: белесые волосы, небольшая бородка с усами, надменен, говорит слишком уж четко, то ли не русский, то ли долго жил за пределами Русии. Вот только перстня с синим камнем никто из команды припомнить не мог, но ведь перстень-то можно и спрятать. Хотя… мало ли белобрысых? Тот, не тот – что зря гадать-то?

Князь, конечно, выслал на всякий случай погоню, но особенно не надеялся – кто знает, куда подались «приказчики» – может, в Ладогу, может, в Новгород, а может – и на Москву или вообще в Хлынов куда-нибудь! Ищи теперь ветра в поле.

Вернувшись в Ладогу, живенько добросили капитана Вальбрехта Штромма, принимавшего самое непосредственное участие в сече, но, слава Господу, не убитого, а лишь раненого, да и то легко – в руку.

– Эх, хорошо я ему башку саблей не снес! – покусывал губы боярин Василий Есифович. – А ведь мог бы! Больно уж остервенело бился, гадюка такая.

Пленных препроводили в Ладожскую крепость. Немцы косились вокруг завистливо и даже с некоторым страхом – хороши башни и стены ничуть не хуже: сложенные из светло-серого камня, мощные, около пяти саженей высотой и в ширину – больше сажени. На стенах стража неусыпная, котлы для смолы, огромные арбалеты, тюфяки-пушки – попробуй, вражина, возьми, ужо зубищи-то обломаешь!

Герра Вальбрехта Штромма, капитана «Золотого быка», великий князь допрашивал лично, используя в качестве устрашения здоровенного бугая-палача в картинно-красной рубахе и весь антураж пыточной, расположенной в подвале одной из угловых башен.

– Этот вот – ноги зажимать. – Несмотря на нелюдимый вид – низкий покатый лоб с большим залысинами и черную, почти до самых глаз, веником, бородищу, – палач оказался вполне разговорчивым и пояснения давал не просто охотно, а даже и с каким-то хвастовством, смешанным с любовью, – видать, был настоящий мастер и к профессии своей относился с надлежащим уважением, как и положено профессионалу.

– Эти щипчики – ногти рвать, а эти вот, малые, – тянуть жилы. Тут вот захваты есть, чтоб удобно. А вот это… – горделиво улыбаясь, палач взял в руки нечто, напоминающее усыпанный гвоздями жезл. – Засовывать… гм… не знаю, как и сказать, княже.

– Ничего, ничего, я понял. – Вожников с самой любезной улыбкой перевел все пояснения на немецкий, после чего мило поинтересовался, с чего именно «любезнейший господин капитан» хотел бы начать экзекуцию – с этого жезла или со щипчиков для ногтей и жил?

– А может быть, уважаемому господину больше нравятся плети? Я полагаю, они здесь тоже найдутся… – Егор оглянулся на палача. – А, милейший?

– Знамо дело, найдутся, великий государь! – покраснев от удовольствия, важно покивал кат. – Да неча и искати – вона, всегда наготове висят. А вот и дыба!

– Я смотрю, тут у тебя все в полном порядке, – умилился князь. – Прям как в аптеке или как у этого… у ухогорлоноса, да! Как-то одному моему приятелю долбили носовую перегородку – впечатлений, скажу я вам, масса, и отнюдь не самых добрых. Ну что, господин лор! Можете начинать.

Почтительно поклонившись, палач пригладил бороду и, глянув на пленника с милой и приветливой улыбкой практикующей в пионерских лагерях медсестры, тихонько щелкнул пальцами. В ответ вдруг, как из ларца, явились два дюжих молодца, живенько поволокших герра Штромма на дыбу.

– Постойте!!! – взмолился немец. – Вы же даже еще ничего не спросили!

– Когда ведете разговор с лицом королевских кровей, надо добавлять «ваше величество», а еще лучше – «ваше величество господин император»! – любезно сообщил Вожников. – Что же касается вопросов, то зачем же я их буду выдумывать, задавать? Разве это императорское дело? А? Я вас спрашиваю, герр Штромм, извольте отвечать императору!

– Я все расскажу, все, ваше величество! Только вы, герр император, прикажите этим… О, смею ли я просить?

Капитан, до этого выглядевший молодцом, явно сломался – квадратный, нордический подбородок его с небольшой, придающей всему лицу некий налет мужества ямочкой вдруг стал дряблым, а все лицо, потемнев, словно бы поплыло киселем, что и неудивительно – от всего происходящего заиграли бы нервы и у более храброго человека… даже у самого великого князя!

– Это все Якоб Штермеер, конторщик из Любека, ваше величество госпо…

– Ладно, ладно, – махнув рукой палачу с помощниками, чтоб покуда охолонули, император милостиво улыбнулся. – Скорости ради и удобства беседы для разрешаю вам, любезнейший мой господин Штромм, на сей раз обходиться без титулов. Говорите запросто, мы ж с вами почти что друзья. Так что там о Штермеере? Только имейте в виду, о фрахтовой конторе мне и без вас известно.

– Я, ваше величество, скажу то, что вам неизвестно, – истово заверил ганзеец. – Якоб Штермеер никакой не Штермеер, и вообще он не немец, а литвин!

– Литви-ин? – Егор настороженно вскинул брови. – Иди-ка! И что, можно подумать, он связан с Витовтом? С самим литовским князем?

– Именно так, ваше императорское величество, я и думаю! Связан.

– Откуда знаешь?

– И лично я, и приказчики мои за ним следили, – быстро пояснил господин Штромм. – Всегда полезно знать о своем контрагенте несколько больше, нежели он сам рассказывает и что знают все.

Вожников одобрительно покивал:

– Что ж, ничего не скажешь, логично. Ну, и?

– Настоящее его имя Довмонтий Скрабов, ваше ве…

– Ишь ты – Скрабов, – не удержавшись, рассмеялся князь. – Ну и фамилия! Примерно как у русских мафиози в американских боевиках. Ты продолжай, продолжай, дружище Вальбрехт!

Весьма ободренный подобного рода обращением, герр Штромм залился соловьем, поведав и о Штермеере-Скрабове, и о его – замеченных в собственной команде – людях-соглядатаях, коих князь допросил уже вечером, после того как с любезной помощью ладожского палача побеседовал со шкипером «Дойной коровы» герром Шульцем и раненым – точнее, нокаутированным – красномордым «шильником», назвавшимся Епифаном. Последний, кстати, поведал куда больше других… по крайней мере, князю так почему-то казалось.

Таким образом, к концу дня картина вырисовалась следующая: обретающийся в славном городе Любеке Скрабов – доверенный человечек великого литовского князя Витовта, дотошно исполнявший все его поручения, – через свою контору нанял три ганзейских судна для перевозки в Новгород оружия и денег, предназначавшихся неким «добрым бюргерам», коих никто не знал, окромя сбежавших при абордаже приказчиков, кои, скорее всего, этими самыми «бюргерами» и являлись… или их представляли. Красномордый Епифан, уважительно поглядывая на княжеский кулак, их подробненько описал и пояснил, что это именно они его в Новгороде и наняли.

– Главного Тимохой кличут, второго… как второго – не ведаю.

Куда должны были пойти деньги и оружие, для великого князя никакой тайны не представляло – конечно же, новгородским шпыням-шильникам, дабы с новою силой раздуть тлеющие угли мятежа! И Витовт тут при делах, и гадать нечего, смута на Руси литовскому князю – прямая выгода! Сильный, беспринципный и жестокий государь, конечно, вынужден был подчиниться силе, поскольку, кроме всех вышеперечисленных качеств, обладал еще и недюжинным умом, хитростью и коварством. На словах подчиняясь императору и великому князю Егору-Георгию Заозерскому, Витовт с каждым годом все сильнее саботировал его указы, настраивал против Русии своих кунигасов-бояр, копил силы. И вот решил нанести удар – не сам напасть, упаси боже, тут исход, пожалуй, был бы вполне предсказуем – иное дело вот так, тихой сапою, устроить мятеж. Да, может быть, и чума – его рук дело! А что? Почему бы и нет?

Правда, это все только в том случае, если ганзейцы не врут. Надо срочно перепроверить, активизировать в Любеке агентуру, пусть пошарашат, вызнают. Федора и послать, старшего дьяка, – он там когда-то всю слежку налаживал, ему и карты в руки, уж всяко сумеет до этого Штермеера-Скрабова добраться.

Да! И «приказчиков» хорошо бы сыскать, Тимоху этого со слугой, но это уж как повезет, как кости лягут. А вообще очень хорошо, что удалось перехватить столь важный для притихших мятежников груз! Теперь уж не будет у шпыней в достатке ни оружия, ни денег. Однако с течением времени может прийти следующий караван – у Витовта средств хватит. Значит, по Витовту и надобно бить, нанести превентивный удар. И сделать сие – проще пареной репы! Мало у литовского князя врагов? Да те же ливонские рыцари с удовольствием поквитаются за Грюнвальд, а еще есть Ягайло, король Польши, кстати, брат – то ли двоюродный, то ли сводный – Витовта. Еще можно богатые прибалтийские города натравить – Ригу, Ревель. Дерпт… и псковичей – да-да, псковичей – обязательно. Только так все обставить, чтоб большой войны не было, а были бы мелкие приграничные стычки – но весьма многочисленные, болезненные, опасные! В перспективе же – и вообще заменить Витовта каким-нибудь послушным человечком, может быть, даже каким-нибудь немецким принцем – Гогенцоллерном или Бранденбургом – в германских-то землях принцев хоть отбавляй…

А с другой стороны, немецкий принц на литовском троне – это уж слишком! Перебор, да, народ не поймет, не воспримет. Иное дело, ежели кого из своих, русских удельных князей, посадить, можно даже и какого-нибудь балбеса, только с добрыми советниками-боярами. А что? Выгорит! Все крупные феодалы – магнаты – в Литве русские, мелкие – шляхта – по большей части тоже. Неплохая идея… но – на будущее. Покуда надобно власть и положение Витовта ослабить – а то слишком уж зазнаваться стал, псинище! Совсем оборзел, императорской властной руки не чувствует. Ничего! Скоро почувствует. Значит, так… Тайное посольство к магистру Ливонского ордена, тайное посольство к епископу рижскому, к епископу дерптскому, к королю польскому… и к римскому папе Мартину, бывшему кардиналу Одоне Колонна, обязанному лично Егору тиарой. Тоже пусть какую-нибудь пакость придумает… типа – Витовт-то, мол, князь не настоящий, негоже добрым католикам этого язычника свирепого на шее своей держати! А буде за дальностию расстояний – где Новгород, и где Рим! – забыл папа Мартин все свои обязательства, так живенько ему об этом напомнить и, ежели что, прикормленного дешевыми кредитами общества аугсбургских банков «Фуггер и князь» неаполитанского короля натравить! Пущай потом папа в замке Святого Ангела – бывшем мавзолее императора Адриана – отсиживается в страхе да тоске.

Ах, Витовт, Витовт… Напакостить решил? Ла-адно. Посмотрим, кто кому больше напакостит.

Старший пристав тысяцкого новгородского суда по всей Торговой стороне Михайло Рыков лично сам прочесывать заросший, словно лес, сад на окраине Плотницкого конца не поехал, лишь отправил своих людей, тщательно перед этим проинструктировав. Все ценные указания сводились к одному – глянуть, что там, в саду этом, творится, есть ли какие убежища, игорные дома, усадьбы – там и поискать, и поспрошать о шильниках с приметами известными да о девках – одна светлая, чуть скуластая, тощая, вторая, постарше, рыжая, в теле. О рыжей-то, кстати, уже более-менее известно было – что зовут Глафирой, что корвища да беглая холопка. Вторую – светлую, тощую – с нею частенько видели, да толком не знали.

– Там их усадебка, – вел стражников некий «гулящий Савелий», пристава Рыкова человек. – Вона, по краю леса, за ветлами.

Савелий человече дюже высокий, ходячая верста – ноги длинные, шаги быстрые; увязавшийся с отрядом Авраамко едва за ним поспевал, а впрочем, и не он один – и многие стражи роптали: погодь, мол, друже, маленько, дай чуток отдохнуть.

– Усадебки глянем, там и отдохнете, – ухмылялся щербатым ртом проводник. – Шагу-то прибавьте, не то и до ночи не успеем.

Усадебки мелкие – забор да кривая избенка, редко амбар – тянулись по кромке орешника одна за другою, где-то явно жили – топили печки, что-то готовили, копошились на огородах, а кое-где все казалось заброшенным – неуютным, заросшим сорной травой.

Пока в одну избенку заглянули, с хозяевами поговорили, пока в другую – и все по дождю; день сегодня уж такой выдался дождливый, пасмурный, промозглый. Хоть и лето еще, а ветер-то с Волхова дул холодный, выстужливый, Авраамко в суконном, накинутом поверх рубахи армячке аж продрог, бедолага.

Правда, везло – про девок узнали быстро, туда, куда показали, и двинули – на угол, к болотистой, с коричневыми лужами, улице Запольской. Там усадьба стояла, неприметная, с покосившимся забором и, похоже, пустая.

Испросив разрешения, Авраамка через забор перемахнул, глянул да махнул рукой:

– Нет никого.

– Нет-то нет, – зайдя в избу, Савелий внимательно зашарил глазами, – да недавно были. Вон и корочка черствая, вон и кочерыжка, и горох в горшке.

Тут, как назло, дождь припустил с новою силой, и все, кто во дворе был, в избенку забились да на небо угрюмо поглядывали – а там-то повсюду сизые тучи, никакого просвета не видно.

– Здесь и переждем, – решил за всех проводник. – Вон у них – корки морошковые да брусница с сушеной малиной, печь запалим, вскипятим варево, а то у всех кишки выстудило. Огниво у кого есть? Ага… А ты, малой, возьми вон котел да метнись-ко к колодцу.

– Такой день, что можно и с неба водицы набрати, – хохотнул кто-то из стражей. – Ни конца этому дождищу, ни края.

Взяв котелок, Авраамко побежал к бревенчатому – в углу двора – срубу-колодцу, водицы набрал… едва прибежал – тут же послали за хворостом.

– Вона там, за заборчиком, погляди.

Пришлось бежать, а что делать-то? Не ослушаешься же старших. Выскочил отроче с усадьбы через узкий лазок, под деревьями – чистый лес кругом, тут и дождило не так! – прошелся… И внезапно увидел черного, с белыми подпалинами, пса. Пес не лаял, а эдак умоляюще смотрел и скулил, словно бы звал куда-то, отрок за ним и пошел, да, наткнувшись на изрядную кучу хвороста, кинулся, потянул ветку…

Глянь! А под кучей-то рука показалась! Бледная, холодная, женская…

Бросился Авраамко назад, а пес – за ним, и все по-прежнему скулил, не лаял.

– Эй, эй! Там, в хворосте, рука мертвая.

– Рука, говоришь?

Тут и Савелий из избы вышел, и стражи один за другим в лаз протиснулись. Так и нашли рыжую Глафиру. Под кучей хвороста. Мертвую.

Савелий наклонился, распахнул на трупе одежку:

– Быстро зарезали, справно. Настоящий убивец бил!

Вернувшись в Новгород, великий князь выслушал доклад Рыкова вполуха – ему сейчас не было особенного дела до всякой мелочи, голова болела о крупном – о Витовте. Призвав на тайный совет архиепископа Симеона, тысяцкого и посадников, Егор поделился со всеми своей тревогой, заодно предложил и план, одобренный всеми единогласно. Уже назавтра отправили посольства в Ригу, Дерпт, Ревель, к рыцарям и в Польшу, к Ягайле, а также – к римскому папе.

Старший дьяк Федор, воспользовавшись попутными судами новгородского «заморского гостя» Михайлы Острожца – давнего знакомца Егора, – отправился в Любек, кое-что уточнить да разузнать побольше.

Вожников мог бы быть доволен собой, если б не родная супруга: та все время пилила, дескать, не сам по себе Витовт воду мутит, а совместно с дочкой своею, скромной инокиней, а в недавнем прошлом – великой московской княжною, женой князя Василия Дмитриевича. Князь Василий, как докладывали соглядатаи, сидел себе на Москве смирно, особо не буйствуя, слушал по вечерам странниц да лечил свои больные суставы какой-то жутко пахнувшей мазью. То же касалось и инокини Марфы, в миру Софьи Витовтовны.

Однако Еленка в кротость ее не верила.

– Яко волк лесной траву ести не будети, тако же и Софья – змеища – на все готова ради того, чтоб нам отомстить, и чтоб назад все вернуть – отдала бы многое.

– Ну, из монастыря-то, чай, в мирскую жизнь путь заказан, – спокойно напомнил князь. – Уж как бы ни хотела Софья, а не вернуться уже. Напрасные хлопоты! Да ее, буде сан монашеский сбросить захочет, даже сам родной батюшка не поймет.

– Сан-то она не сбросит, – княгинюшка покусала губы, – и в мир не вернется, так. Однако ж отомстить может. Мыслю так – спит и месть свою нам с тобой видит! Ох, надо было ее тогда… не в обитель Божию, а так… понадежней.

Пряча усмешку, Егор обнял жену за плечи, поцеловал с нежностью в шею:

– Ах, милая! Какими-то ты негуманными категориями мыслишь – сплошные Средние века… Хотя тут и есть Средние века, что уж и говорить-то! Слушай… а давно мы что-то пиры не устраивали! Даже на радостях встречи… все не до того было как-то.

– Пир – это б и славно! – обрадовалась, встрепенулась княгиня. – Только не на московский, а на наш, новгородско-немецкий манер – чтоб с танцами, чтоб и женщинам можно было за одним столом с боярами посидеть, песен попеть, поплясати.

Вожников с удивлением приподнял левую бровь:

– Ну, ты сказанула, Лена! Чтоб и женщин… Хотя, с другой стороны – посадника Алексия Игнатьевича жена, Мария Федоровна, насколько знаю, петь очень любит, думаю, что придет, мужа не побоится… И тысяцкого супруга, и…

– Да они ж все в возрасте уже! – резво – пожалуй, слишком резво, чем следовало бы православной правительнице – возразила Еленка. – Надо кого помоложе позвать, из боярских дочерей даже…

– Ой, не пустят бояре дочерей, ты же знаешь!

– Это смотря кто. Вон, у Онциферовичей в роду такие огонь-девки, их только позвать. И у Мишиничей. А у тысяцкого вообще жена молодая. Да пусть попробуют не пустить! И ты, со своей стороны, как просвещенный деспот, обязан…

– Погоди, погоди, – нахмурился князь. – Ты почто обзываешься-то? Иль я тебя чем обидел?

Княгинюшка непонимающе захлопала ресницами, повела плечом:

– А я что? Я ничего. Что я такого сказала-то?

– А деспотом меня кто обозвал, не ты? Хорошо не сатрапом!

– Сатрап – это в гиштории древней, у всяких там парфян да персиян, а деспот – к православию ближе: правитель и правительница по-гречески – деспот и деспина.

– А, – улыбнулся Егор, – ты в этом смысле…

– Вот что, надо иностранцев пригласить! – вдруг встрепенулась Еленка. – Да чтоб с женами и дочерьми, тогда и у нас повод есть – перед Европою лицом в грязь не ударить.

– Иностранцев? – Князь почесал за ухом. – А не много ли им чести будет? На подворьях-то, чай, народ все незнатный. Разве что олдермена готского двора пригласить, Магнуса Олензее, так он пьяница запойный…

– И ничего, что пьяница! Вот супруга-то за ним и последит, не даст напиться. – Рассмеявшись, государыня расправила плечики и потянулась. – И вовсе герр Магнус не пьяница, просто человек он такой, веселый. Вино, да, любит, но пуще того – молодых да красивых девок.

– Во-во… а мы боярских дочерей позовем! То-то конфуз.

В этот момент в дверь, постучавшись и почтительно посопев, заглянул мажордом Феофан. Поклонился – больше Еленке, чем князю, так и все бояре кланялись, наверное, инстинктивно чувствуя в Егоре Вожникове человека не совсем понятного, чужого, Елена ж Михайловна была для них в доску своей, к тому же, в глазах многих, – хитрой, коварной, жестокой. Грозной, уважительно говоря.

– Вестник к вам, государи, от нижегородского князя Ивана Борисовича!

– А, – радостно покивал князь. – Дружок старый, Иване Тугой Лук, говоришь, вестника прислал? Верно, от себя и от братца своего, Данилы. Верно, на охоту хочет позвать. А что, Елена Михайловна, съездим? Давненько я в Нижнем не бывал, поохотимся, опять же – пир, а заодно и глянем, что там к чему.

Егор на секунду замолк, Феофан же, моргнув, осторожно осведомился, когда приглашать вестника.

– Да сейчас и зови, – махнул рукой Вожников. – Чего тянуть-то?

Еленка тотчас же согласно кивнула, задумчиво устремив васильково-синие очи к потолочным балкам, – прикидывала по поводу Нижнего, охоты и всего такого прочего.

Явившийся вестник – боярский сын Федосей Мухин, высокий, но узковатый в плечах парень с пшеничной бородкою и ясными светло-серыми глазами, – поправил накинутую поверх синего, с серебряным шитьем, кафтана отороченную куньим мехом епанчу и, вытащив из-за пояса послание, с поклоном протянул его князю:

– Вам, великий государь, лично в руци передать велено.

– Угу.

Кивнув, Егор обрезал печати поданным супругою ножичком – интересно, она сей клинок всегда с собой таскала, что ли? – и, развернув свиток, негромко прочитал вслух:

– Императору и великому князю Иван Борисович Тугой Лук из Нижнего Новгорода челом бьет и просит пожаловати… Ну вот! – Вожников вскинул глаза. – Говорил же – в гости зовет.

Елена покусала губу:

– Ты, милый, чти дальше. А вестника пока отпусти… пущай в людской кваску с дороги выпьет да поснидает малость.

– Да, да, – согласился князь. – Ты иди, боярин.

Вестник, поклонясь, вышел, затворив за собою тяжелые створки дверей, и Егор продолжил чтение, кое-что пропуская, но выделяя голосом главное. А ведь было что выделять!

– Юрка Звенигородский, песий сын, полки у наших окраин собирает, грит всем, мол, от чумы ушел, а язм-то мыслю – напасть похощет в самом скором времени… Слыхала? – Глянув на жену, князь всплеснул руками. – Опять этот Звенигородский Юрик быкует, тля! И пяти лет не прошло, как он Нижний захватывал, да дали тогда по рукам, помнишь?

– Помню, – охотно покивала Елена. – Сама тогда войско и отправляла. Ты где-то в отъезде был.

Вытянув ноги, Вожников с некоторой нервозностью побарабанил пальцами по подлокотнику кресла:

– Полки, вишь, собрал… Ну, Юрий Дмитриевич, что ж тебе не уняться-то никак?

Сын Дмитрия Донского, младший брат московского князя Василия Юрий Звенигородский и Галицкий, откровенно говоря, представлял собой большую проблему для единства с таким трудом собранной Егором и Еленкой Русии. Умный, амбициозный, решительный, к тому ж – меценат и вообще человек не особенно злобный, Юрий Дмитриевич прекрасно осознавал все свои права на московский престол… как и на некоторые другие. Исходя из древнего лествичного права, он, как следующий по старшинству брат, вполне законно мог наследовать Василию. Он, а не сын Василия – тоже Василий, Василий Второй, в реальной истории – Василий Темный, пройдоха, честно сказать, тот еще. Опять же, в реальной истории все это вызвало настоящую гражданскую войну, в узких кругах историков известную как «феодальная война второй четверти пятнадцатого века», в ходе которой Юрий Дмитриевич и его подросшие сыновья Василий Косой и Дмитрий Шемяка боролись с Василием Васильевичем за московский… уже почти что российский… трон. Ко всему этому кровавому переделу приложила руку и Софья Витовтовна – как же без нее-то? – облыжно обвинив соперников в краже драгоценного пояса. С этого-то инцидента и началась заварушка… Началась бы… коли б все шло, как шло.

А ныне, сейчас, московский князь Василий, по сути-то, не у дел, только своим княжеством и правит, сидит себе тихонько: супруга-то Софья – в монахинях, так и некому подзуживать… Хотя, верно, все ж интригует инокиня Марфа, обитель-то – в Кремле, рядом.

И вот вам Юрий Дмитриевич, энергичный и деятельный. А вот его полки – у границ Нижегородского княжества, которое князь давно считал своим. Что дальше? Междоусобная война? К тому все и идет, похоже. Надо ехать, самому ехать, с посольством, с дружиной малой – разрулить, покуда не пролилась кровушка. С великим князем бодаться у Юрия силы не те. Одно дело болтать, мол, государь-то – худородный, из какого-то там захолустного Заозерья, а жена его так и вообще в татарском плену была, а что там с пленницами делали, всем хорошо известно… Одно дело – болтать, шептаться, и совсем другое – пойти на открытый конфликт, где Юрий – совершенно без шансов… если один. А если союзники? Тот же Витовт… Не-ет, Витовт сразу не будет встревать, слишком уж осторожен, а вот деньгами помочь может, ну и обещаниями – как же без этого?

– Верно, спелся с Витовтом наш звенигородский черт. – Елена словно подслушала мысли мужа. – Иначе с чего б осмелел так, полки вывел? Дать бы ему по рогам, чтоб на чужой каравай рот не разевал. Видать, с братцем своим, Василием, снюхался, с Софьей – а с Витовтом уж через нее… Ух, гадина ядовитейшая!

Синие глаза княгини вспыхнули ненавистью. Елена явно жалела, что когда-то не лишила Софью Витовтовну жизни, а ведь могла бы! Нынче бы легче было, да. А сейчас уж поздно, уж те, кому надобно, сговорились.

– Поеду, – решительно заявил князь. – Завтра же в путь и отправлюсь.

– Я с тобой!

– Нет! Здесь останешься… мятеж тлеет, забыла? Ежели что – дави со всей строгостью.

– Ох, супруг мой, – поднявшись, Еленка уселась к мужу на колени, обняла, прижалась. – Что-то боюсь я за тебя.

– Зря. – Князь поцеловал жену в губы… да едва оторвался. – Ты ж знаешь, я опасность чую.

Княгинюшка с усмешкой взъерошила венценосному супругу волосы:

– Это я чую, милый. А ты меня слушай, я ж худому не научу.

– Да уж конечно!

Егор поспешно согнал с лица усмешку – шуток на подобные темы супружница не любила, искренне полагая, что все успехи мужа достигнуты благодаря ей. Князь ее в этом не разубеждал – к чему?

– Ах ты, моя милая…

Погладив жену по волосам, Вожников снова поцеловал ее в губы, на этот раз долго, так что почувствовал, как между ним и Еленкою словно бы проскочила искра. Князь живенько расстегнул пуговицы на сарафане супруги, потрогал под тонкой рубашкою грудь… Княгиня сверкнула глазищами, окатив мужа васильковою синевою с головы до ног, в этой-то синеве – тягучей, не отпускающей, сладкой – Егор и тонул, погружаясь в пучину внезапно нахлынувшей страсти.

Упал на пол сарафан… На миг соскочив с колен Вожникова, Еленка сама сбросила сапоги, стянула рубаху… и столь же проворно освободила от одежки супруга, уселась вновь на колени, уткнулась горячей упругой грудью, закусила губу… и, закатив глаза, застонала, чувствуя на спине сильные мужские руки…

Подлые убийцы и тати, Тимофей с Ондреем пробирались по правому берегу Волхова к Ладоге. Шли рыбацкими тропами, но больше – чащобой, болотами, по лесистым холмам, переваливая по урочищам с сопки на сопку. Таились.

– Мы что, обратно идем? В Ладогу? – когда путники остановились ненадолго перевести дух, спросил, наконец, Ондрей.

Надменный спутник его неожиданно расхохотался:

– В Ладогу нам не надо, друг мой. Нам нужно в Любек, и как можно скорей. Думаю, успеем.

– В Любек?! – Молодой тать непонимающе хлопнул глазами. – Зачем?

– Затем, что задание свое мы провалили, – холодно пояснил Тимофей. – Корабли потеряны. Оружие, серебро мы не привезли. К чему пробираться в Новгород с пустыми руками? Чтоб нас там схватили? Старший дьяк Федор да пристав судебный Рыков работать умеют, небось отыскали уже все наши лежки…

– Но мы же всех…

– Я хотел сказать – могли отыскать. Всегда надо исходить из худшего, друг мой.

Назидательно помахав пальцем, украшенным золотым, с крупным синим камнем, перстнем, главарь ухмыльнулся. Убивать напарника он пока не хотел – столь ловкий и способный к душегубствам человек мог еще сильно пригодиться, к тому же вместе веселей да и безопасней. Что же до того, чтобы посвятить его в свои планы – так почему бы и нет? Не то чтобы это было так уж и нужно, просто… наверное, Тимофею-Михаэлю, несмотря на внешнюю надменную невозмутимость, все же хотелось выговориться, оправдаться за поражение, да и просто сохранить лицо. А самое главное – чтоб напарник ему по-прежнему верил, верил в его способности, ум и силу.

Тимофей покусал губу… что ж…

– Тот… великий человек, кто дал нам деньги, оружие, кто послал корабли – очень могущественный и почти всесильный. Его люди достанут нас почти везде, кроме разве что какой-нибудь гнусной дыры, в которой я вовсе не намерен отсиживаться всю свою жизнь. А поэтому…

Главарь вдруг замолк – показалось, будто невдалеке, на пригорке, хрустнула сухая ветка… словно бы под чьей-то ногою.

– Да нет там никого, господине, – нетерпеливо махнул рукой напарник. – Просто ветер. Вряд ли нас будут искать в Ладоге, скорее уж в Новгороде или даже в Русе… Так что – поэтому?

– Поэтому нам нужно превратить свое поражение в победу, – веско пояснил Тимофей. – Оружие и деньги мы вывезли вовремя, кому надо раздали… а то, что все было немного иначе, наш сюзерен откуда может узнать?

– Хэ! Задачка нехитрая! Да тут же…

– Правильно – со слов корабельщиков, точнее – с их доклада герру Якобу Штермееру. А если его не будет, так и докладывать им будет некому… Поверь, друг мой, они и не станут никого искать. Люди императора их, скорее всего, отпустят… я имею в виду простых моряков, не капитанов. А до этого у нас еще есть время.

– Время, чтобы добраться до Любека и убить, – откровенно продолжил Ондрей, искоса глядя на старшого.

Тот довольно кивнул:

– Именно. Ты схватываешь все на лету, друг мой.

– А золото, серебро? Ну, на дорогу.

Тимофей улыбнулся:

– Кое-что есть. А кончится – есть мелкие торговцы, всякие там мастеровые и прочие. У них, по мере надобности, и возьмем, чего раньше времени думать – дело-то пустяковое, да и…

Не закончив фразу, он вдруг снова прислушался… и вытащил из-за голенища нож:

– За нами идет кто-то.

– Конечно, идет, – глухо хохотнул Ондрей. – Только не думаю, чтоб за нами. Мы ж на рыбацкой тропе, вон и кострище! Да мало ли кто может быть в лесу летом?

– Да, пожалуй. – Главарь согласно кивнул и сквозь заросли ив посмотрел на широкую ленту реки, до боли в глазах блестевшую отраженным солнцем. – Тогда не стоит их убивать – к чему привлекать внимание? Идем, друг мой, идем! Торговые суда молодого боярина Василия вот-вот отправятся в Ригу. А оттуда легко добраться до Любека. Вперед!

На пиру у великого князя, как водится, присутствовал весь новгородский бомонд, вся элита, как велено, с женами и дочерьми. Посадники, тысяцкий, архиепископ, олдермены готского и немецкого домов и даже несколько художников, недавно явившихся по приглашению владыки Симеона подновлять иконы в храме Святой Софии. На их приглашении настояла великая княгиня Елена Михайловна, возжелавшая увековечить свой образ на манер западноевропейских принцесс – картиною или хотя бы небольшим медальоном, а лучше – и тем и другим.

Художники – молодые патлатые парни, коих Вожников звал про себя волосатыми хиппи, поначалу держались скованно, краснели, словно юные боярышни под зорким приглядом матушек, и лишь когда малость выпили да когда великая княгиня сама подсела к ним – тогда разошлись, заулыбались и вообще стали держать себя вполне светски… чего никак нельзя было сказать о некоторых посадниках и их супругах. Закондовели черти старые, чего уж! Впрочем, им тут, похоже, вполне даже нравилось – сидели себе тесным кружком, по-старому, квасили, болтали, чокались время от времени с князем… а их жены да дочки – за соседним столом, рядом. Кстати, не скучали, особенно когда музыканты приглашенные грянули плясовую, а великий государь тут же дал отмашку в лучших традициях советского кинематографа:

– Танцуют все!

Весело было… Правда, не дрались – побаивались князя, знали, у того удар хорошо поставлен, прилетит так прилетит, мало не покажется! И правильно боялись – пьяных драк за столом Вожников не любил и порядок наводил самолично, дабы не обидеть разошедшихся сановитых выпивох: ведь одно дело, когда тебя слуги за шкирку выкинут, хотя бы и по приказу, и совсем другое, когда сам великий государь руцей приложится. То и за честь!

– Эх-ма, эх-ма! – наяривали музыканты.

Гуслями да рожками выли, ухали басовыми толстострунными гудками, стучали в бубны, барабанили в диско-ритмах Золотой Орды, коим князь Егор в свое время научил тамошнюю кафешантанную певичку Ай-Лили, с тех пор заматеревшую не хуже российских эстрадных див. Правда, у Ай-Лили в отличие от последних хоть талант был, да и голос…

Посадники Алексей Игнатьевич да Иван Богданович, а с ними старые бояре Мишиничи, хватанув винища, пустились вприсядку с молодыми боярышнями, ногами махали так, что Егор знаменитую песню про зайцев вспомнил и все, что потом воспоследовало. Витрины, правда, не били – за неимением чего-то подобного, но бокалы цветного муранского стекла… и местного стекла тоже – летели на пол регулярно.

Улучив момент, княгинюшка подсела к художникам да сразу же и начала запросто, как у супруга любимого научилась:

– А что, парни, портрет нарисовать не слабо ль?

Похожие, словно близнецы-братья, «волосатые хиппи» переглянулись:

– Чей портрет, великая государыня?

– Да мой, чей же еще-то? – фыркнула Елена. – А потом – и великого князя можно. Но сначала – мой. Так сможете?

– Да, княгиня великая, запросто! Мы в Милане учились и в Падуе. Не сомневайтесь даже, изобразим в лучшем виде.

– Лучше не надо, – княгиня скромно потупила очи. – Рисуйте как есть – красивую. Оплата по готовности, ну и небольшой задаток – на кисти, краски и прочее. Знаю, во Флоренции по флорину в день платят, я же вам дам вдвое, каждому, только срок работы – месяц. Коли согласны, завтра приходите, по паре дюжин золотых получите.

Художники обрадованно переглянулись, но тут же сникли:

– А как же Святая Софья? Мы ж на нее подрядилися?

– Подождет Святая Софья! – поднявшись на ноги, повела бровью Елена Михаловна. – С владыкой Симеоном – договорюся.

Как только их высокородная собеседница отошла, парни чокнулись с такой силой, что едва не разбили бокалы:

– Белиссимо!

– Микеле в Милане помнишь? – выпив, шепнул один другому.

– Это пьяницу-то?

– Не, пьяница – это Никола, а Микеле – приказчик в банке.

– Ну?

– Так он как-то хвастался, будто по шестьдесят флоринов в год зарабатывает. А у нас-то за месяц столько выйдет! Вот повезло-то, братец, – теперь только работай. Ты – большой портрет, а я – медальоны.

Музыканты заиграли потише, раздухарившиеся гостюшки вновь уселись за столы да продолжили славить хлебосольных хозяев – государей.

– Князю великому…

– Княгинюшке Елене Михайловне…

– Слава! Слава! Слава!

Егор поставил на стол большой кубок, закусил пряником – больше есть не хотелось вовсе, насытился, придется завтра жирок сбросить – побегать или кому-нибудь из дружинников организовать хорошую тренировочку.

Рядом, за спиной, кто-то покашлял. Вожников повернул голову и с неудовольствием глянул на поклонившегося Феофана, мажордома-тиуна:

– Ну что там еще? Опоздал кто да теперь страшится войти?

– К тебе вьюнош один, господине. Говорит, по срочному делу, из самой Орды! А еще сказал, что, мол, князь великий знает его хорошо.

– Знаю? Из Орды… Гм… Он где сейчас?

– В людской ждет. Прогнати, сказать, чтоб завтра приходил?

– Ладно… Раз уж знакомый, так гляну быстренько.

Князь поднялся с лавки и, бросив жене «милая, я сейчас», быстро пошел к дверям.

Дожидавшийся в людской молодой человек лет двадцати, в короткой желто-красной бархатной куртке, в европейских штанах-чулках шоссах, стройный, с копною русых волос, при виде князя поспешно снял берет с длинным пером и, поклонившись, сверкнул черными, как ночь, глазами:

– Княже!!!

– Азат! – Князь Егор сразу признал своего ордынского друга-врага, несостоявшегося убийцу. – Ты что так нарядился?

– Я здесь в тайности, великий государь, – покусал губу молодой татарин. – И я нынче не я, а уста великой царицы Айгиль-ханум.

– Та-ак! Уста, говоришь? Ну, так не стой, рассказывай… да сперва сядь, испей вот кваску.

Нехорошее предчувствие охватило вдруг Вожникова, вот уж поистине – беда не приходит одна, точнее, одна плохая весть влечет за собой другую.

– Плохи дела, князь Георгий! – тихо промолвил Азат. – Подлые царевичи, сыновья покойного Тохтамыша, вновь подняли мятеж, их войска осадили столицу. Мало того – с севера идут ватаги разбойников-хлыновцев. Мы не справимся без твоей помощи, великий князь! И время – дорого.

– Черт! – Егор, не сдержав эмоций, выругался. – Вот вести так вести. То один, то другие… Да что они, сговорились, что ли? Впрочем, очень может быть, что и сговорились. Господи… Час от часу не легче!

Глава восьмая

Лето – осень 1418 г. Русия – Любек

Трубы трубили поход

Князь Егор недолго думал, как быть. Собирать, сколь возможно быстро, войска, призывать под стяги верных вассалов да идти выручать Айгиль, дабы не допустить возрождения у своих южных границ старой, разбойничьей и работорговой, Орды – а именно такая она и будет в случае прихода к власти кого-нибудь из сыновей Тохтамыша, давних союзников Витовта. И без особой разницы, кто там будет – Кадыр-берды, Джабар-берды, Кепек… или даже – ежели жив еще – неуловимый Джелал-ад-Дин, самый яростный противник великого князя. Кстати, и давнего знакомца – царевича Яндыза нельзя сбрасывать со счетов, сей авантюрист и бродяга долго подвизался при дворе московского князя Василия, вполне может получить от него тайную поддержку… как и от Витовта. Впрочем, от Витовта – все они могут.

В поход, в поход! Немедленно! Пусть бьют боевые барабаны, призывно пусть трубы трубят! Тем более через Нижегородское княжество как раз по пути – заодно и разобраться там с претензиями Юрия Звенигородского к тамошним князьям. Лучше бы замирить, конечно, не хватало еще в собственных землях смуты. Черт! Хлыновцы еще, и эту вольницу усмирить надобно… хотя легче направить в нужное русло – пограбить по старинному обычаю богатые ордынские города, те, что отпали от великой ханши Айгиль и подались под алчные длани узурпаторов.

Потянувшись, князь поднялся из-за стола и подошел к развешанным по стенам горницы доспехам, размышляя, какой лучше выбрать? Черненый, миланской работы, панцирь? Или нюрнбергский полный доспех? Или эту вот бригантину с золотыми лилиями французского короля Карла? Нет, для Орды да для русских земель надо что-нибудь породнее; не выпячивать свой имидж ливонского курфюрста и императора Священной Римской империи, а всячески подчеркнуть образ русского великого князя, не чужого и для Орды. Мало ли на Руси ордынцев? Да, как хан Узбек объявил государственной религией ислам, так полным-полно народу отъехало, из самых знатных татарских родов. Все – на Русь, правда, и в Литву тоже – но куда меньше.

Вот! То, что доктор прописал! Вожников с улыбкой погладил ладонью кольчатый, с позолоченными стальными пластинами, колонтарь, над которым, отливая матовым блеском, висел боевой шелом ордынского – восточного – типа, вытянутый, с украшенными узорочьем нащечниками и наносником-стрелою. По краю шлема шла какая-то надпись затейливой арабской вязью, верно, призывала благословенье Аллаха.

– А что ты салад не наденешь? – тихою сапой подобралась сзади жена.

Да так неслышно подошла, князь не повел и ухом, лишь повернувшись, взял княгиню за руку:

– А-а-а, вот и солнце мое! Салад, говоришь?

Елена повела плечом:

– Ну да! Карла французского подарок.

– Это с колонтарем-то его надеть советуешь? – хохотнул князь.

– Да что я, дура? – Княгинюшка возмущенно фыркнула и махнула рукою. – Я думала, ты панцирь миланский оденешь… Но раз колонтарь – тогда шелом или мисюрка. И – сабля, не палаш.

– Ты думаешь?

– Сабля к шелому ордынскому куда больше подходит.

– Ну, как скажешь, милая.

В темно-голубом, с шелковыми серебристыми вставками и глубоким вырезом, бархатном платье, сшитом по последней бургундской моде, со стягивающим солнечно-золотистые волосы усыпанным самоцветами обручем, великая княгиня смотрелась настолько загадочно и заманчиво, что Егор обнял жену за шею и, крепко поцеловав в губы, восхищенно потряс головой:

– Ты у меня, как пиковая дама!

– Вот уж неправда! – забавно наморщив лоб, возразила Елена. – В гаданьях я всегда червонной дамой была.

Князь покладисто согласился:

– Ну, червонная так червонная, спорить не буду. Ты что пришла-то? Спросить хотела чего?

– Просто так заявилась, тебя проведать – нельзя?

– Да можно, милая…

Покусав губы, княгинюшка вдруг прижалась к мужу щекой и тихонько молвила:

– Может, думаю, посоветуешься ты со мной, как обычно делал. Дело-то непростое, я ж вижу.

Егор погладил супругу по волосам и вздохнул:

– Непростое – да.

– Так что ж совета не спросишь, любый? – В синих глазах княгини вспыхнули золотистые искорки. – Иль я тебя когда подводила, плохое советовала?

Елена говорила тихо, но весьма уверенно, еще бы – если б не ее советы, так где бы был сейчас князь Егор? И вообще – кем бы?

– Позже хотел поговорить с тобой, милая, – ничтоже сумняшеся соврал князь. – Вот выберу доспехи и…

– Так выбрал уже! – Княгинюшка звонко расхохоталась, показав крепкие белые зубки. – Колонтарь, сабля, шелом. Выбрал, а теперь – спроси. Что в этом походе самое трудное? Небось, Витовта интриги?

– Да черт с ним, с Витовтом, – с досадою отмахнулся Вожников. – Мне б своих князей примирить.

– Звенигородского Юрку да нижегородского Ивана Тугой Лук?

Егор хмыкнул: что ни говори, а родная супружница была очень неплохо осведомлена о всех местных фигурах, даже, пожалуй, куда лучше, нежели сам князь. Ну, так ведь местная! С детства в этом соку варилась, сплетни да слухи слушала.

– Я бы, конечно, Юрию какие-нибудь другие земли пожаловал вместо Нижнего, – задумчиво произнес князь. – Да вот возьмет ли? По характеру-то он горд, неуступчив.

– Уверен в себе зело. – Елена недобро прищурилась. – Думает, все хорошо у него…

– Да ведь так и есть… или?

– Вот именно – или. – Княгиня как-то покровительственно взглянула на мужа и кивнула на лавку. – Присядем, поговорим? В ногах-то правды нету.

– Поговорим, – усевшись рядом с супругой, Вожников задвинул свинцовую оконную раму: день сегодня выдался непогожий – дождливый, слякотный, как бы не продуло любимую женушку. Времена на дворе сермяжные – антибиотиков нет, любая простуда смертельно опасна! А уж если там воспаление легких или бронхит – прямая дорога в могилу, без вариантов, не помогут ни доктора, ни ведьмы.

– У Юрки Звенигородского сыновья есть, – примостившись поудобнее, все так же негромко продолжала княгиня. – Отроци, но уже не малые. Старший – Василий, лет осьмнадцати, а младшему, Дмитрию, пятнадцать, но заводила – он, младший. Себе на уме братцы, нраву буйного, батюшку своего не особенно чтут, что хотят, то и воротят. Вообще, – Елена осуждающе покачал головой, – такая уж молодежь нынешняя! Наглая, буйная, неуважительная – старших ни во что не ставят.

– Ой-ой-ой! – засмеялся Егор. – Ты что разворчалась-то иль сама уже старушка?

Еленка отмахнулась:

– Да ну тебя! Слушай, что говорю, лучше.

– Так я слушаю, слушаю.

– Ну вот, – княгиня шмыгнула носом. – Ты, любый, покуда идешь с войском к Нижнему, не поспешай зело. Часть войска отправь, а сам с малой дружиною по пути в Галич заедь – Василия да Дмитрия Юрьевичей проведай. Ты ведь для них, ежели на немецкий лад, сюзерен, а они – твои вассалы. И дети Юрия, и сам Юрий. Он сыновей-то в поход покуда не взял, в Галиче – за боярами для пригляду – оставил.

– Откуда знаешь? – вскинул брови Егор.

– Сорока на хвосте принесла!

Еленка весело расхохоталась, как делали все тогдашние люди, старательно смеявшиеся над любым пустяком – не так уж и много было радостей в жизни, так почему ж и над пустяками не посмеяться, если смешно? Поначалу эта привычка несколько раздражала Вожникова, но вот сейчас ничего, смирился, даже и сам иногда хохотал по любому поводу.

– Вестника я расспросила, – отсмеявшись, пояснила княгинюшка. – Того, из Нижнего, что письмо привез.

Егор повел плечом:

– Так и я с ним беседовал! Что же он мне-то ничего не…

– А ты про сыновей Юркиных спрашивал?

– Нет.

– Так то-то же! – Елена наставительно покачала большим пальцем у самого носа супруга. – С батюшкой своим Дмитрий да Василий все время ругаются, цапаются – эх, молодежь нынешняя! – однако возраст у них такой, что кого-то для подражания требует. Ну, чтоб было на кого равняться, с кого пример брать, кого похвала – за счастие!

– Понятно, – потер руки князь. – Как мой тренер.

– Кто-кто?

– Говорю, тебе надо подростковым психологом работать. Или уж сразу – психиатром.

Пододвинувшись ближе к жене, Вожников обнял ее за плечи, поцеловал в шею, а затем и ниже – в глубокий вырез бургундского платья, почти что в грудь…

Еленка неожиданно отстранилась – видать, не все еще высказала, не всему научила.

– Еще что-то присоветовать хочешь? – улыбнулся Егор.

Княгиня кивнула:

– Хочу.

– Так говори же!

– Я о Витовте все. – Покусав губы, княгинюшка опустила голову, исподлобья посматривая на мужа – вновь подняла прежнюю свою тему. – И о Софье… инокине Марфе. Через нее, через нее, подколодную гадину, Витовт свои козни плетет, сильная от Софьи опасность исходит, я чувствую, знаю… Убить, государь мой! Раздавить змеюку! Давно, давно пора бы…

– Нет! – сказал, как отрезал, князь. – Как-то это нехорошо, что ли… Мы ее и так с трона в обитель согнали. Да и Витовт смерти дочери не простит, пуще прежнего обозлиться…

– Так он и без того…

– Я сказал – нет!

– Ну сказал, и сказал, – с неожиданной покладистостью согласилась Еленка. – Ты князь – твое дело. Но глазами-то так на меня не сверкай, любый! Лучше иди сюда… ближе…

Чувствуя на плечах и шее властные руки жены, Вожников ткнулся лицом в вырез платья, снова поцеловал супругу в шею, обнял, чувствуя под бархатом зовущую теплоту, обнажил плечи… и грудь… целовал, целовал, целовал, чувствуя, как млеет княгиня…

– Родная моя…

– Милый…

Освободив супругу от платья, сбросил одежку и сам уселся на лавке… Еленка тут же пристроилась на коленях, прижалась, уперлась твердеющей грудью, обхватила ногами, бедрами, обняла – страстно, едва не царапая кожу, прищурилась хищно, словно терзающий жертву волк… Небесной синью свернули глаза, рассыпались по плечам волосы, и вот уже послышался едва слышный стон… а затем и стоны, все громче, громче, громче…

Извиваясь, исходя потом, наслаждалась княгинюшка, закатывая к небу васильковые очи, Егор уже и не делал почти ничего – словно обезумев, супруга нападала сама, терзала страстью, и от этого было так хорошо, так… да лучше и нет ничего в целом свете!

Ничего лучше, роднее очей этих синих, нежных перламутрово-розовых уст, теплой шелковистости кожи, водопада медовых волос…

– Ах, милая моя…

– Любый…

Князь отправился с войском в этот же день, ближе к обеду. Шли по Большому Московском тракту, намереваясь, повернув через Бежецкий верх, выйти к Угличу, а оттуда уж, через Ярославские и Владимирские земли, – в Галич.

Рядом с князем гарцевал на вороном жеребце статный русоволосый молодец в сверкающей на солнце кольчуге и зеленой татарской шапочке – ордынец Азат, посланник великой ханши Айгиль и давний знакомец великого князя.

Еленка махала вслед мужу платком, потом, возвратившись домой, всплакнула, детушек приголубила… Да, позвав няньку с дядькою, прошла в светлицу, живенько подозвав Феофана:

– Ну что, человеце мой явился ли?

– Явился, великая госпожа, – поклонился тиун. – Как указала – во дворе, за амбарами ждет, на глазах не мельтешит.

Княгиня прищурилась, сверкнула очами:

– Давай его сюда тайным ходом. Да смотри, чтоб никто!

– Слушаюсь, государыня.

Вызванный великой княгинюшкой человек – неприметный малый, весь какой-то рыхлый, с одутловатым лицом и светлыми, ничего не выражающими глазами, испросив разрешения войти, поклонился:

– Здрава буди, великая.

– Ты, что ли, Осип по прозвищу Чистобой?

– Язм, государыня. – Визитер приложил руку к сердцу.

Не особо приметный по внешности, он и одежку носил соответствующую: темненькую однорядку, рубаху серенькую, шапчонку, постолы – так, что по виду и не скажешь, кто он, рядович, тиун, приказчик или мастеровой иль вообще беглый. Сильного впечатления на княгинюшку Осип не произвел, однако… знающие люди кого попало рекомендовать не будут. Особенно – великой княгине Елене Михайловне, крутой нрав которой все прекрасно знали.

А потому государыня долго не разговаривала:

– Знаешь, зачем зван?

– Догадываюсь. – Чистобой спрятал улыбку. – Только покуда не ведаю – кого и где?

– Москва, обитель Вознесенская, инокиня Марфа, – в телеграфном стиле отчеканила женщина. – Запомнил?

– Да, великая.

– Тогда вот тебе… подойди…

Открыв стоявший на лавке небольшой сундучок, княгиня вытащила оттуда заранее приготовленный мешочек:

– Здесь двадцать гульденов и серебро. Все сладишь – получишь еще три раза по столько же.

С достоинством взяв мешочек, Осип молча поклонился.

– Ну все, иди… – Княгиня махнула рукой. – Да чтоб не перепутал, инокиня Марфа, в миру – Софья Витовтовна… Что глаза выпучил? Да-да, та самая… Иди. Делай.

Выпроводив визитера, Еленка уселась на лавку да так и сидела, в задумчивости теребя серебряные пуговицы на платье, словно бы кого-то ждала. Так ведь и ждала, правда недолго – не успел от Осипа Чистобоя и след простыть, как в дверь осторожно постучали.

Княгиня вскинула голову:

– Трофиме, ты?

– Язм, государыня, холоп твой верный.

В отворившуюся со слабым скрипом дверь просунулось загорелое, с черной бородою, лицо, вполне приятное и добродушное с виду… правда вот глаза – темные, с каким-то желтоватым отливом, жестокие – все впечатление портили напрочь. Впрочем, Трофим обычно умел прятать взгляд… вот как сейчас – негоже перед государыней очами сверкать предерзко!

– Ну, заходи уже, чего заглядываешь? – махнула рукой княгинюшка. – Видел его?

Трофим кивнул:

– Запомнил.

– На Москве при обители Вознесенской поджидать будешь. Как шум подымется – уберешь.

– Слажу, государыня. Слажу!

Перекрестившись на висевшую в углу икону, Трофим низко поклонился и вышел.

– Ну вот, – довольно потерла ладони Еленка. – Дай бог, все и сделается. А некоторые тут начинают – нет, нет, не надо! Чистоплюев из себя строят… Что б без меня и делали-то?!

– А вот мы тако!

Крепенький парнишка с широким лицом и буйными вихрами, отбив клинок, сам перешел в атаку, от души хватанув соперника по шлему так, что по всей поляне покатился звон:

– Вот те, брате!

– Ах ты, Митька, та-ак?

Рассвирепев, обиженный замахал мечом, словно ветряная мельница крыльями, обрушив на вихрастого целый каскад ударов… увы, только все больше попадал по круглому небольшому щиту, «ордынскому», как его здесь называли.

– Ну, ну! – подзадоривал Митька. – Как ты там, Вася, не устал? Отдохнути не хочешь ли?

– Я вот те отдохну!

– Ну помаши еще, помаши, чего уж!

– Знаешь что, Митрий, – Василий внезапно опустил меч, – коли бы клинки по-настоящему вострые были, давно б от твоего щитка одни кружева остались!

– А вот и не остались бы!

– Да что б ты понимал, брате!

– Да понимаю! Поболе тебя!

Бросив меч, щиты и шлемы, парни встали друг против друга, словно боевые петухи, что по воскресеньям да праздникам бьются промеж собой на базарах, теша не особенно отягощенный мозгами люд.

– Кто на петуха похож? Я?! Ах ты так, Васька! Ну, держись.

Сжав кулаки, вихрастый двинул братцу в скулу, да промазал, задев по носу, отчего у Василия тут же пошла кровь…

Митрий озадаченно опустил руку… все ж не хотел вот так вот, до крови, родного брата… тем более старшего-то.

– В тень его оттащи, пусть полежит малость! – неожиданно прозвучал голос с краю поляны, где, усевшись на поваленный бурей ствол старой липы, давно уже с интересом следил за обоими статный молодой мужик с красивым лицом и властным взглядом.

– Слугу за водицей холодной пошли, – хмыкнув, посоветовал незнакомец. – Ты, Василий Юрьич, полежи пока малость, охолонь. А у тебя, Димитрий, удар вовсе неплох, да!

От неожиданной похвалы вихрастый довольно просиял, но тут же выпятил грудь:

– А ты кто вообще-то таков, мил человеце? И откуда про нас знаешь? Вижу, одет ты красно.

Вот уж точно – красно, прямо скажем, богато выглядел нынче великий государь Егор Вожников, для-ради встречи с буйными княжичами облачившийся в красного шелка верховой кафтан – чюгу, отороченный по подолу и рукавам соболиным мехом. Кафтан был перехвачен кожаным, с золотыми бляхами, поясом с привешенной к нему саблей в усыпанных самоцветами зеленых сафьяновых ножнах, и это не считая юфтевых ярко-красных сапог с золочеными шпорами, всяких там браслетов, цепочек, перстней – всего примерно на тысячу гульденов, уж никак не меньше, примерно столько же зарабатывал за год хороший мастер-ювелир где-нибудь во Флоренции или в Новгороде. Гламурный прикид сей великому князю не очень нравился – блестит все, сверкает, шуршит шелком – не мужик, а, прости, Господи, гетера какая-то, если не сказать хуже! Впрочем, на подростков же нужно было произвести впечатление, а встречали в те времена именно по одежке, в этом смысле старинная пословица отнюдь не лгала.

– Шел тут мимо, гляжу – дерутся, – игнорировав подавляющее большинство вопросов, ухмыльнулся Егор. – Дай-ка, думаю, посмотрю – сам когда-то в молодости боем кулачным баловался.

– Ну, посмотрел? – Дмитрий пригладил вихры и нахально хмыкнул. – И что скажешь?

– Так сказал ведь уже, – пожал плечами князь. – Удар твой хорош, да плохо, что мимо.

– Чего уж плохо-то? – приподнялся лежащий в теньке Василий. – Иль ты, мил человек, хочешь, чтоб Митька мне совсем челюсть снес?

– Совсем-то не снесет.

Вожников с усмешкою отмахнулся и, хитро прищурив глаза, предложил:

– Хотите, покажу вам удары? Научу, как бить. Пригодится – не всегда кинжал или сабельку выхватить успеешь.

– А и покажи, мил человеце! – азартно воскликнул Дмитрий. – А чего ж?

Егор с готовностью поднялся на ноги:

– Ну, становись тогда уж! Кулак тряпицею обмотай… Сейчас продемонстрирую… а потом – спарринг-партнер нужен… К примеру… – Вожников обернулся на почтительно толпившихся у малиновых зарослей слуг. – Вот тот вот здоровый парень.

– Антипко! – вихрастый повелительно махнул рукой. – А ну, живо сюда.

– А я пока полежу. – Василий, привстав, завистливо сглотнул слюну. – Погляжу… а потом, может, и сам присоединюся.

– Нет уж, – резко возразил Егор. – С тобою – завтра. Покуда лежи смирно, смотри.

– Мне лежать? – Вот и старший братец неожиданно проявил норов. – Да как ты… да я князь, да я…

– Сказано те, лежи, брате! – тряхнув вихрами, примирительно бросил Дмитрий. – Кулаками-то намахаться мы с тобой успеем всегда.

– И то верно. – Василий столь же быстро успокоился. – Полежу. Ванька! Эй, Ванька! А ну, принеси кваску… Вам дати?

– Не-а, – отозвался за всех младшой Юрьевич. – После.

Минут двадцать Вожников показывал юному княжичу удары, потом отрабатывал спарринг, потом…

А потом утомились оба – и сам Дмитрий, и его партнер – верный оруженосец Антипко.

– Ну, молодцы! – хлебнув кваску, искренне похвалил Егор. – И резкость есть, и выносливость… С полгодика тренировок – классными боксерами будете!

– Ты, я вижу, мил человече, боярин знатный, – не в меру любопытный Василий опять подал голос. – Или вообще – князь.

Вожников прищурился:

– С чего сие взял?

– Да с платья твово, – охотно пояснил старший братец – повыше, потоньше, но куда дотошнее младшего. – Чюга аксамитовая – не меньше трех сотен золотых, сапоги – полсотни, с самоцветами сабелька…

– Здорово! – Егор хлопнул княжича по плечу. – А ты, я вижу, парень неглупый.

– Да и я не дурак, – обиженно засопел Дмитрий. – Не токмо биться могу на кулачках да на сабельках. Давно приметил – слуги наши к тебе со всем благоволением… не к каждому так. Меня, кстати, Дмитрием кличут…

– А меня – Василий!

– Очень приятно. – Великий государь улыбнулся. – Меня можете звать Егором… или Георгием, как кому нравится. Только называть попрошу – на «вы».

– Почему на «вы»? – переглянулись братья.

– Потому что я не только великий князь, но еще и ливонский курфюрст, да и вообще – император!

– Да ладно! – совсем на манер тинейджеров хором воскликнули братцы. – И откуда же тогда ты… вы тут взялися?

– Проездом, – хмыкнул Егор. – Заглянул в Детинец, смотрю – никто из князей не встречает. Тиун ваш, старик, сказал, где искать.

И все равно подростки до конца не верили, поверили только ближе к вечеру, когда, вернувшись в местный кремль, в палаты свои белокаменные, увидели богато разодетую и до зубов вооруженную дружину! А какие были у дружинников кони! Не кони – птицы, орлы! Оба княжича завистливо облизывались, примерно как современные подростки на какую-нибудь «Феррари». Пришлось пару жеребцов подарить.

– Ой, великий князь! Неужто взаправду подарите?

– Сказал же – подарю! Вот прямо сейчас.

– А… каких именно?

– Каких сами выберете! – поднявшись с золоченого – полагавшегося по статусу – кресла, Егор по-отечески обнял обоих парней за плечи. – А ну, пошли, пошли, не стесняйтеся!

Во время пира сели и в карты, Вожников живо научил княжичей подкидному дураку, преферансу и «тысяче», оба братца в этом смысле оказались учениками талантливыми, все схватывали на лету, и младший ни в чем не уступал старшему.

Вся неделя, отведенная Вожниковым на обаяние княжичей, пролетела быстро, и не впустую! Каждое утро начиналось с тренировки, затем все трое шли кататься на лодке или лошадях, вечерами пировали, играли в карты, к коим быстро пристрастили и княгиню-матушку, беседовали обо всем. Малолеткам было лестно – как же, сам великий князь с ними разговоры ведет, слушает внимательно, как родной отец, князь Юрий Дмитриевич, не отмахивается, недорослями безмозглыми не обзывает.

О разном говаривали – и о странах иных, и о Новгороде, о Москве, об Орде и обычаях ордынских, и девках, конечно же, – тут уж княжичи в отличие от выдумавших особую средневековую мораль советских историков особо не стеснялись, хвастались напропалую, правда, речь шла о гулящих девках, знамо дело, не о княжнах, не о боярышнях.

Зашел как-то разговор и о вещах куда более серьезных – о земельных владениях, о наследстве. Дмитрий Юрьевич хвастал, что батюшка вроде бы как обещал ему в удел Звенигород, а Василию – Углич.

– Конечно, с вашего, великого князя, согласия, – поспешно добавил Василий.

– Да уж спорить не буду, – заверил Егор. – Может, и сам вам удел подкину.

– Вот-вот, хорошо бы! – Пригладив непослушный вихор, Дмитрий перекрестился и затряс головою. – А мы уж не подведем!

Дядьку своего, московского князя Василия, племяннички откровенно презирали, как и кузена, тоже Васю, будущего Темного.

– Не князь, а какая-то рыбина! Скользкий, себе на уме, – горячился Дмитрий. – Да и Васька малый таков же. По уму – батюшка наш, князь Юрий, Москву бы должен наследовать, коли Василий милостию Божьею помре.

– Вот-вот, – Вожников понял кубок повыше. – Москву, а не Нижний! И почто только батюшку вашего туда понесло? Может, подбивал кто? Подзуживал?

– Ага, его подобьешь, как же!

Юрий Дмитриевич, звенигородский и галицкий князь, в тяжелом чешуйчатом панцире, с непокрытою головою, опираясь на меч, стоял на высоком холме над Унжей-рекою, с удовлетворением осматривая собственный флот – мощные ладьи-насады, полные воинов, готовых умереть за своего господина. По крайней мере, хотелось в это верить – что готовы… Конечно, ежели б был супостат, вот татары бы или еще кто, как вот не так-то и давно, к примеру, Едигей. Нижегородские же князья, честно говоря, супостат слабый, да и не они нападали первыми. Конечно, князь потратил немало денег для того, чтоб раскрасить образы врагов – Ивана и Данилы Борисовичей – самыми черными красками: и злодеи-то они, и Едигею вроде как помогали, когда он русские земли громил, и постоянно людишек воинских посылают, нападают, гадят исподтишка, хотят все Галицкие земли под себя подмять, вот-вот нападут – и тогда горе, горе! Вот за родную-то землицу и надобно нынче постоять, от злодеев оборонити.

Все словеса эти действовали уж на совсем зеленую молодежь, ратники постарше, поциничнее, предпочитали не патриотические призывы и словеса, а вещь куда более конкретную и приятную – деньги. Как человек умный и тоже не лишенный цинизма, Юрий Дмитриевич прекрасно понимал это, и деньги были обещаны сполна – добыча! Нижний Новгород на раздрай – на три дня, это сколько всего заграбастать можно! Тем более войско-то у нижегородских князей куда слабее!

Отражаясь в шеломах воинских, сияло над Унжей-рекой золотистое солнце, реяли на ветру разноцветные стяги, покачивались у причалов готовые вот-вот отчалить ладьи, на берегу, щетинясь длинными копьями, нетерпеливо гарцевали всадники кованой рати, латной тяжелой конницы, ничуть не уступавшей каким-нибудь ливонцам или иным рыцарям. Тут же, рядом, алела щитами пехота – закупы, рядовичи, холопы… большей же частью просто бродники – желающий пограбить сброд, всякого рода тати, шпыни – отбросы. Этих-то было не жаль, и Юрий Дмитриевич намеревался пустить их на штурм городских стен первыми.

В войске имелись и пушки, и осадные башни, пороки-тараны и все такое прочее, к чему были приставлены хитроумные немецкие мастера-инженеры, услуги которых стоили очень даже немало. Да и вообще, содержание всей этой оравы ратников требовало таких денег, что военный поход за добычей был просто необходимостью! Да и вообще – легкая победоносная войнушка… типа как у поганых немцев – турниры. Кровушку разбодяжить, размяться, клинками помахать – показать себя, ратники же все – герои! А как это в мирное время покажешь? Нужна, нужна войнушечка, мати родная, уж без нее никак.

Никак – да. Но вот только голову-то сложить никому неохота. Добро б еще за родную землицу, а так… Не вышло бы, как в той пословице – пошли постричь, да вернулись стрижеными. Князь-то князем, да чем ближе к Нижнему, тем больше сомневались многие – а так ли уж беззубо тамошнее войско? Сомневались, но шли. Вернуться назад уж никак нельзя было – не родную же землю грабить? А пришлось бы – что кушать-то?

– Ну, и где вражины? – Юрий Дмитриевич обернулся к стоявшему чуть позади воеводе кованой рати. – Ты сказал – день-два.

– Так и есть, княже, – тут же закивал воевода, Кузьма Иваныч, роскошная, с рыжиной, борода его развевалась на ветру, словно боевое знамя, и столь же воинственно блестела на солнце обширная лысина.

Кузьма Иваныч тоже снял шлем, жарко, да самое-то главное – сам князь без шлема, вот если б князь шлем надел, тогда б и воевода, а ежели б господин берет немецкий надумал надети – так и воевода так же бы явился, в берете. Всяк должен знать свое место и господину во всем подражати, иначе никакого порядка не будет, а будет один хаос.

Внизу, выходя из леса к реке, вилась наезженная дорога, Ордынский шлях, обычно многолюдная, но ныне, по понятным причинам, пустынная. Впрочем, не совсем – из лесу вдруг выскочил всадник – на вороном жеребце, в легкой кольчужице, без шлема.

– Сотник наш скачет, – всмотревшись, радостно сообщил воевода. – Евдоха-младой из разведной сотни. Посейчас и доложит – где там враги.

Юрий Дмитриевич пощипал бороду:

– Вовремя он… Ну, пущай докладывает, послушаем.

Взлетев на холм, молодой ратник спешился и, подбежав ближе к начальству, низехонько поклонился, аккуратно придерживая болтавшуюся у пояса саблю:

– Войско вражье идет, великий князь! На пустоши станом стало, рвы роют – токмо бы нас остановити!

– Рвы? – озаботился Юрий. – Хитро, ничего не скажешь. Знать, здесь хотят бой дати, к городу не пустить. А что на реке?

Сотник бодро тряхнул головой:

– На реке тоже все плохо! Ладей – сонмище, нижегородцы, похоже, и торговые ладьи с собой прихватили. Все с пушками!

– Это плохо. – Юрий Дмитриевич покривил тонкие губы и решительно махнул рукой. – Кузьма Иваныч, вели трубить поход! Рать судовая пусть вниз по реке идет, но не быстро, и покуда в бой не вступает… покуда мы пеших не разобьем! Нам же, и пешим, и конным, наоборот, поспешать надобно, покуда вражины рвы не выкопали, не укрепились.

– Слушаюсь, государь!

Поклонившись, воевода поспешно побежал к дожидавшимся поодаль сигнальщикам и вестовым – живенько распорядился, кулаком погрозил, замахал руками.

Затрубили на холме боевые трубы, барабаны загрохотали, взвились на длинных копьях разноцветные флажки-прапора, бросились к отрядам вестовые.

Юрий Дмитриевич вскочил в седло, нахлобучил на голову поданный оруженосцем шелом с золотым образом Божьей Матери, перекрестился да дернул повод – вперед, вперед, вперед!

А вперед уже вырвалась легкая конная сотня – лучники на быстрых конях. До подхода кованой рати забросать врага стрелами, так чтоб головы никто поднять не смог, не то что там рвы какие-то рыти!

Задрожала земля, оборвались, слетели с растущих вдоль дороги берез первые желтые листья – за легкой сотней двинулась тяжелая конница, опытнейшие, надежные воины – дети боярские да служилые люди. Псы войны, войною живущие – профессионалы.

Мерно покачивались копья, злые доспешные кони тяжело копытили землю, катилась всесокрушающая стальная лава! Лица закованных в латы всадников прикрывали страшные маски с прорезями для глаз, так что казалось, эти грозные воины вовсе не люди, а демоны, явившиеся прямо из ада!

Князь Юрий Дмитриевич со всей своей свитою ехал во главе латного войска. Позади, глотая поднятую копытами пыль, уныло шагала пехота. Вот впереди, за деревьями, что-то блеснуло… Шлемы и латы врагов! Вот они, нижегородцы, не так-то их и много, и все больше пеших, нежели конных.

Всмотревшись, звенигородский князь невольно улыбнулся: ишь ты, и в самом деле роют! Рогатины вкапывают, колья… Ан не успели, ага! Поздно уже, парни, поздно!

Обернувшись к сигнальщику, Юрий махнул рукой – тотчас же запел рог, воины пришпорили коней – быстрее!

Разведка и боевая сторожа работали и у врагов, и надо признать, неплохо: копать-то нижегородцы копали, но и войско успели выстроить – блестя на солнце умбонами, алели стеною щиты, щетинились копья, а слева и справа от плотной линии тяжелой латной пехоты угрожающе гарцевала конница. Хорошо, по пути не перехватили – не успели, да и холмы…

– Ударим с разбега! – напомнил воеводе князь.

Да не надо было напоминать, действовали, как уговаривались – выскочив с дороги на широкое поле, всадники Юрия Дмитриевича с ходу выстроились «свиньей» – самый подходящий для тяжелой кавалерии строй – для прорыва вражеских построений.

Князь улыбнулся в усы: ну, теперь пойдет сеча, теперь уж говорить некогда…

Снова запел рог. Упали на упоры тяжелые копья, нетерпеливо перебирая копытами, заржали кони. Вот сейчас… вот-вот… Миг – и полетит неудержимо спущенная стрела! Ударит, разнесет врагов в кровавые клочья!

Враги тоже готовились, тоже ждали…

И вдруг!

Звенигородский князь поначалу даже не понял, откуда они взялись, да и вообще – кто это? Просто выскочили на поле меж двумя ратями всадники – впереди всего трое, а за ним, чуть позади, еще несколько с какой-то поклажей!

Первые выглядели, надо сказать нарядно, даже издали были хорошо заметны и сверкающие на солнце доспехи, и дорогие плащи, да и кони – чудо, а не кони! И сам Юрий Дмитриевич не отказался б от таких жеребцов.

Неведомые всадники остановились прямо посередине, один из них поднес к губам рог, затрубил… потом снял шлем и поскакал прямо на кованую рать… второй же бросился к врагам, нижегородцам.

Третий же просто ждал, спокойно и нагло, никого не боясь и ничего не опасаясь. Рядом с ним спешившиеся люди что-то поспешно разворачивали, ставили… Господи! Шатер! Точно – шатер. Вот так чудо! А вот еще чудеснее – взвилось над шатром большое желтое знамя с гордым имперским орлом – черным, двуглавым…

Однако кое-что еще удивило звенигородского князя куда больше – в бесстрашном всаднике, что мчался прямо на рать, Юрий Дмитриевич, присмотревшись, узнал своего младшего сына Дмитрия!

Сперва подумал, что показалось, протер глаза… Ан нет! Дмитрий!

– Отец! Государь! Наш сюзерен, великий князь и император Георгий, приглашает тебя отобедать с ним в его походном шатре!

Так вот зачем шатер! И тот всадник… великий князь! Император… Ну да, ну да, знамя-то с орлом – его, императорское!

– Что ж, – усмехнулся Юрий. – Приглашают – поеду. Всем ждать!

Расстеленная в парчовом шатре кошма уже ломилась от яств, а слуги все шныряли, доставали что-то из мешков, бегали.

Император встретил Юрия Дмитриевича, как брата – обнял, лично усадил на кошму… И точно так же встретил нижегородского князя Ивана Борисовича по прозвищу Тугой Лук. Тоже обнял, усадил…

Юрий вздрогнул, увидев у шатра и старшего своего сына, Василия. Что б это все значило? Хотя… что бы ни значило, а честь-то оказана великая! Тем более принародно! Все ведь видят… и сыновей, конечно же, узнали.

Великий князь лично налил каждому гостю кубок, пришлось чокнуться, выпить. Нет, можно было и вспылить да послать все к чертям собачьим… Вспыльчивый да гордый дурак так бы и поступил, да вот только никто из князей дураком не был, каждый выгоду свою в любой ситуации мгновенно просчитывал – иначе б долго не прокняжили. Вот и сейчас…

– Все ваши земельные споры разберем потом, – выпив, улыбнулся великий князь. – Сейчас же мне от вас нужно войско. Рать! Чем больше, тем лучше. Я вижу, – Егор с усмешкой обернулся на застывших в удивленном ожидании ратников, – она у вас есть. И это славно! Лучше даже сказать – вовремя. Я как раз собрался повоевать Орду!

– Орду?!!

Вот когда пришла пора настоящему потрясению! Оба князя-врага едва не подавились закусками. Орду воевать – да как такое быть может? Нет, давно хотелось, конечно, но…

– Не совсем понимаете? Поясню, – дождавшись, когда проворно подбежавшие слуги наполнили опустевшие кубки, продолжал Вожников. – В Орде, как вы, может, давно уже догадываетесь, снова замятня, смута. Против нашей царевны Айгиль шпыни Тохтамышевы за деньги литовские бросились, и сил у них много. И городов от нашей ханши великой уже откололось порядочно – билярские да булгарские мурзы мятежников в алчности своей поддержали… Эй, эй, князья! Вы осознали? Булгар, Биляр…

– Булгар… – Юрий Дмитриевич очумело сглотнул слюну. – Это же… это же…

– Вот и прикиньте цену вопроса! – засмеялся Егор. – Все мятежные города – наши будут.

– Представляю, – надув толстые щеки, тихо промолвил Иван Тугой Лук, – сколько там всего!

– Боюсь, что даже не представляете. – Император пригладил волосы. – Но вам хватит обоим. Да! Теперь – насчет земель. Тебе, Иване Борисович, – Мещера!

– Мещера!!! – радостно воскликнул нижегородский князь, его же соперник и недавний враг обиженно раздул ноздри.

– А тебе, славный князь Юрий, – мари и черемисы, – поспешно успокоил Егор. – Владейте. Но сначала дело – однако повоевать надо!

– Повоюем! – радостно переглянулись князья. – Тем более и войска у нас уже собраны.

– Вот и славно. – Император с улыбкою поднял кубок. – Завтра план составим, и – трубите трубы поход! Ну – за нашу победу!

– За победу, великий государь!

Примирившиеся – пусть, может, и только на время – князья (особенно Юрий Дмитриевич) и не скрывали радости: открывшаяся возможность вполне легально пограбить богатые ордынские города вполне устраивала обоих. Еще бы! И войско занято, и добыча… Биляр, Булгар, Бельжамен – это даже не Нижний Новгород, как сказал император – это намного, намного круче!

Славный город Любек, раскинувшийся на холмах вдоль полноводной реки Траве, просыпаясь, сиял церковными шпилями в свете восходящего солнца. Крытые красной черепицей крыши бюргерских домов казались объятыми пламенем, ясные утренние лучи пронизали витражи собора, охватили веселым светло-желтым светом кроны росших неподалеку лип. Басовито ударил церковный колокол, ему вслед гулким эхом откликнулись колокольни церкви Святой Марии, церкви Святого Якоба, Святой Катерины, больничной церкви Святого Духа и всех прочих больших и малых храмов. Помолившись, одетый попроще народ – мелкие торговцы с рынка, подмастерья, ученики наводнили узкие улицы гомонящей толпой, толкаясь и падая. Особенно спешили мастеровые – недавним постановлением городского сената и собрания цеховых старшин штрафы за опоздание на работу (приход в мастерскую после третьего звонка утреннего колокола) были подняты до пяти серебряных пфеннигов, не такая уж и плохая сумма для небогатого люда, фунт говядины или хорошего коровьего масла стоил всего один пфенниг, а крупная, только что пойманная рыбина, которую при известной сноровке можно было есть три дня, а остатки даже еще и засолить, – два с половиной. Так что пять серебряных монеток – не шутки, вот и поспешали мастеровые, толкались.

– Да потише ты можешь, сволочь? – едва не упав с ног, выругался Ондрей. – Чуть ведь не свалил, зараза.

Его высокомерный спутник проигнорировал эти слова напрочь, лишь поправил на белесой шевелюре берет, тоже едва не сбитый, да, ускорив шаг, свернул в совсем уж тесный проулок, темный, с нависающими над головой этажами узких угрюмых домов и дурно пахнущей мостовою. Ондрей едва поспешал за напарником, все поглядывал под ноги, норовя не угодить в выплеснутое из окон дерьмо; слава богу, Тимофей через десяток шагов повернул снова, выйдя на небольшую площадь, а уж от нее, по широкой и светлой улице, направился в сторону видневшейся невдалеке церкви с окруженной строительными лесами недостроенной башней.

– Так и не отремонтировали, черти, – неожиданно усмехнулся главарь. – Лет сорок уже стараются, с того момента, как колокольня прямо в больничный двор рухнула. Вот так потеха была – представляю!

– А что за церковь-то?

– Святого Якоба.

Старшой опять усмехнулся, правда, не язвительно, как всегда, а грустновато, видать, вспомнил что-то приятное из своей прошлой жизни, а жил он когда-то здесь, в Любеке, Ондрей понял это с самых первых шагов, искренне удивляясь, как вообще можно было ориентироваться в этом хитросплетении кривых и узеньких улиц.

– Это хорошо, что здесь стройка… – остановившись у мощных стен церкви, негромко протянул Тимофей. – Это хорошо.

Крутя головою, Ондрей осторожно погладил ладонью снова начавшие появляться прыщи, поглазел на идущих мимо храма смешливых девчонок с корзинами и в забавных войлочных шапках – как видно, служанок, потом хотел было спросить у патрона, почему затянувшийся ремонт – это хорошо. Да раздумал – патрон пояснял, когда хотел, а когда не хотел, и слова из него клещами не вытянешь, лишь отмахивается да кривит надменно губы.

Впрочем, на этот раз главарь оказался весьма снисходителен, а может, просто надо уже было кое-кто пояснить.

– Зайдем-ка, друг мой, в корчму. Выпьем по кружке пива.

Вот это предложение прыщавого убивца очень даже устроило, надоело уже по улицам шастать, идти неведомо куда, словно нищий никому не надобный шпынь. Корчма. Пиво – это другое дело! Совсем!

Хозяин небольшой забегаловки, неизвестно по какой причине именовавшейся «Старая тыква» и имевшей соответствующую вывеску, толстый, но весьма проворный мужик с бритым лицом и крючковатым носом, обслужил ранних посетителей самолично, притащил в больших деревянных кружках пивко да квашеную капусточку со свиной рулькой, поставив все на стол, извинился за вчерашний хлеб:

– Свежие булочки, господа мои, доставят с минуты на минуту! Колокол и четверть не успеет отбить.

О чем говорил трактирщик, прыщавый убивец не понимал, а патрон переводить не считал нужным, молча выдул на раз огромную кружку, капустой с рулькой заел, а уж потом и продолжил:

– Времени у нас мало, а потому слушай внимательно, мой новгородский друг. Слушай и запоминай, на улице я ничего показывать не буду.

Ондрей молча кивнул и, поставив на стол еще не допитую до конца кружку, выразил полную готовность к вниманию.

– Контора нашего приятеля, герра Якоба Штермеера, находится как раз напротив церкви, – понизил голос главарь. – Сразу за ней – маленький дворик со складом, двор тоже виден, и герр Якоб туда частенько выходит. Дальше ты, я надеюсь, понял?

– Понял, – потянувшись к рульке, шильник прищурил глаза. – С башни и будем стрелять. Самострел?

– Арбалет купим в мастерской одного человека, мастера Клауса Ван… впрочем, как его зовут, тебе совершенно незачем знать. У него есть на продажу… всегда было.

– А если сейчас нет? – осмелился возразить тать.

Тимофей повел плечом:

– Если нет, тогда и будем думать. Все! Доедай и пошли. Нам еще нужно договориться со шкипером – вернемся в Ригу.

– В Ригу?!

– Или Ревель, все равно – после твоего меткого выстрела в Любеке станет оставаться опасно. Ну? Допил?

– Угу! – Ондрей поспешно опрокинул кружку.

Расплатившись за пиво и рульки, приезжие лиходеи покинули корчму и направились вдоль длинной, усаженной липами улицы.

Провожавший их кабатчик задержался в дверях и, чуточку выждав, обернулся, подозвав служку:

– Эй, Фриц! Я тебе говорю, Фридрих!

– Да господин? – из глубины корчмы послышался тоненький голосок.

– Бросай, говорю, тряпку, орясина, да живо сюда!

– Ага!

Подбежав к хозяину, Фриц – смешной лопоухий мальчишка с копною соломенно-желтых волос и удивленными голубыми глазами – поклонился… И трактирщик тут же схватил его за ухо, притянул к себе:

– Вон тех двоих видишь? Что только что у нас были.

– Каких? Ой, ой! Вижу, вижу, мой господин.

– Беги живо за ними, проследи. Куда пойдут да с кем встретятся. Потом доложишь в подробностях.

– А… как же корчма, господин? Тут еще работы…

– Управимся без тебя как-нибудь… А ну, пшел! Живо!

Прочтя про себя молитву, старший дьяк Федор одернул камзол и, глянув на синее небо, поспешно сошел по сходням «Святой Софии» – крупного трехмачтового когга, принадлежащего почтенному новгородскому негоцианту Михаилу Острожцу, «заморскому» гостю, старосте гильдии самых богатых купцов при церкви Иоанна на Опорках – «ивановского ста» и давнему другу великого князя Егора.

Острожец предложил помощь, и дьяк с удовольствием воспользовался его судном, но дальше здесь, в Любеке, предпочитал действовать сам. Он любил этот город и когда-то по поручению князя провел в нем пару лет, что несколько осложняло дело. Хоть и прошло уже с тех пор больше трех лет, но что это за срок? Оставались знакомые, старые связи и, хуже того, некоторые имеющие особый статус люди из тайной городской стражи, что в свое время присматривали за Федором… Не помешали бы сейчас!

Впрочем, мало кто из старых знакомцев признал бы сейчас в этом статном, уверенном себе человеке со светлой бородкой того тщедушного юношу, что четыре года назад так любил любоваться изящной громадой городского собора, шпилями и аркадами ратуши, Голштинскими воротами с забавными башенками, чем-то напоминавшими юноше далекую родину.

– Йоханнес Гульд, негоциант из Нарвы, – представился старший дьяк на таможне.

Под этим именем его и записали, а цель поездки «достопочтенный герр Гульд» указал расплывчато, как «расширение торговых связей» – перегруженным любекским таможенникам было вполне достаточно и этого.

Здесь же, на таможне, Федор узнал и адрес фрахтовой конторы господина Якоба Штермеера…

– Больничный переулок, герр Гульд, – охотно подсказал стоявший у таможни стражник. – Как раз возле церкви Святого Якоба, так что не ошибетесь.

Отблагодарив стража серебряным пфеннигом – о, вы так добры, любезнейший господин, дай вам Бог удачи! – дьяк быстро зашагал к ратушной площади, стараясь не отвлекаться на знакомые виды.

– Господин!

Черт! Неужели все-таки узнали?

– Купите чеснок, господин! Дешево. А с укропом, так и вообще отдам за пфенниг!

Нет, не узнали. Всего-то – навязчивый зеленщик с тележкою. Новый. Молодой совсем, лет пятнадцати. А до парня, в прежние времена, был такой веселый тип… Генрих… Генрих Майер, вот.

– Спасибо, мне не нужен чеснок… А что герр Майер? Он раньше здесь торговал.

– Торговал! – улыбнулся юноша. – А теперь у него дом и лавка.

– Быстро!

– Так он еще и кредит взял. Теперь отдает потихоньку.

Понятно – кредит.

Быстро миновав ратушу – даже не задержавшись, чтоб полюбоваться аркадами, – «герр Гульд» дошел до площади перед церковью Святого Якоба, послушал разговоры, смешавшись с толпой мелких торговцев и покупателей, и даже заглянул во фрахтовую контору, поинтересовался, сколько будет стоить нанять добрый когг до Стокгольма и обратно.

– А это смотря как будут обстоять дела с обратным грузом, – оторвавшись от груды пергаментных и бумажных грамот, поднял глаза приказчик – чахоточного вида юноша в коричневом камзоле с нарукавниками.

Этакий деловой стиль – ничего лишнего, никаких кружев и украшений, однако ткань добротная, вовсе не дешевая, да и в ухе у приказчика – изящная золотая сережка. Видать, доходы позволяли… ну да, грамотный конторский зарабатывал в год как минимум тридцать-сорок гульденов, это не считая комиссионных от каждой сделки. Этак лет за семь-десять можно скопить и на приличный дом! Или кредит взять…

– Эй-эй, уважаемый господин, вы меня слушаете?

– Да-да, конечно.

– Если обратный груз из Стокгольма ваш – одно дело, а если его должны будем подобрать мы, тогда совсем другое. Но лучше с хозяином перетолковать, он будет с обеда.

– К нему, верно, много людей. Многие спрашивают.

– Сегодня не так уж и много, любезнейший господин! – неожиданно расхохотался приказчик. – Вы первый. Можете подождать.

– Нет-нет, я, пожалуй, все ж таки загляну попозже – дела.

По здравом размышлении трогать Якоба Штермеера пока было рановато, для начала хотелось бы просто основательно к нему присмотреться, а потом… потом все же отыскать старых знакомцев… определенного сорта людей, готовых за небольшую плату на все… или почти на все.

Для начала же нужно было встретиться со служилым человеком из Новгорода, который в свое время заменил здесь, в Любеке, Федора. Но встретиться осторожно, так, чтобы ничем не выдать себя, ибо за новгородским посланником, все всяких сомнений, следили. Не могли не следить.

Вежливо простившись с приказчиком, герр Иоханнес Гульд вышел на улицу и остановился у церкви Святого Якоба, задрав голову вверх и защищая глаза от солнца ладонью. Высокая была колокольня, кстати, ее уже почти достроили, возвели новую взамен упавшей, и, наверное, осталась лишь какая-то отделка, да вот что-то не заладилось, судя по отсутствию рабочих на строительных лесах.

– Нравится?

Федор вздрогнул и, опустив голову, увидел рядом с собой только что подошедшего человека лет сорока – высокого, чуть сутулого, с морщинистым, но добрым лицом и сияющими серыми глазами. Незнакомец был одет в длинный темно-синий кафтан по старой бюргерской моде, длинные сальные волосы ниспадали на воротник из-под высокой, с узкими полями, шляпы, когда-то весьма недешевой, но ныне, как и кафтан, уже заметно потрепанной. Видать, сей славный муж знал когда-то куда лучшие времена…

– Представьте только, если подняться наверх, какой чудесный вид откроется! – Сутулый словно бы прочел мысли старшего дьяка.

Впрочем, в этот самый момент сделать это, наверное, не составляло особого труда, достаточно было просто внимательно присмотреться.

– А вы вообще кто, любезнейший? – поинтересовался Федор.

– Меня зовут Карл Гофман. Я – здешний сторож.

– Ах, сторож. – Молодой человек с облегчением улыбнулся. – Так это у вас можно спросить: чего ж работа-то не идет? Ни одного человека на лесах нету!

– Так зажрались работнички-то! – с негодованием пояснил господин Гофман. – Им и так по двенадцать пфеннигов платили – для строителей самая высшая ставка! А им все мало. Потребовали пятнадцать, а до того взяли да со стройки ушли.

– А других-то нанять нельзя?

– В том-то и дело, что не получается, парни-то эти из строительного братства! А они своих поддерживают, чужих не пускают. Ничего, малость поголодают да на уступки пойдут… или господин бургомистр им все же прибавит. Что-нибудь да будет, ага. А до тех пор… – Тут сторож как-то уж очень хитро прищурился и неожиданно для Федора предложил: – Не хотите наверх подняться? Возьму недорого…

– Сколько?

– Полдюжины серебрях. Но хороших, кельнских, – твердо заявил герр Гофман.

Федор поначалу возмутился:

– Однако!

Дорого же, нет, право слово, дорого… Но потом передумал. В конце концов, где еще увидишь подобную красоту? Кстати, и за конторским двором можно последить.

– Однако, согласен.

– Тогда милости прошу, мой дорогой друг! Только гроши вперед – таково уж мое правило.

– Пожалте, любезнейший, получите.

Герр Якоб Штермеер, благообразный господин, типичный бюргер с вытянутым некрасивым лицом и заметным даже под складками длинного кафтана брюшком, нынче явился в контору с опозданием, чего обычно с ним не случалось, но к чему нынче имелись веские основания. Просто по пути из торговой гавани, куда уважаемый герр Штермеер частенько наведывался по своим делам, невдалеке от церкви Святого Якоба его вдруг остановил некий вполне упитанный господин, в коем внимательный взгляд, вероятно, признал бы хозяина корчмы под странным названием «Старая тыква».

Не то чтобы кабатчик прятался, но и привлекать внимание прохожих, по-видимому, тоже отнюдь не входило в его планы. Владельца фрахтовой конторы он поджидал заранее и, еще издали завидев знакомую фигуру, не бросился с воплями наперерез, а просто пристроился позади, нагнал:

– Уважаемый герр, не вы перчаточку обронили?

– Где?

Якоб Штермеер обернулся, темные глаза его сузились, в уголках рта пролегла жесткая складка.

– В «Тыкве», – тихо прошептал бюргер. – Жди.

Быстро кивнув, трактирщик поспешил в свое заведение… куда через некоторое время заглянул и конторщик, уселся за пустующий столик в дальнем углу, заказав кружку пива и раков.

Хозяин корчмы лично обслужил посетителя… шепнул пару слов…

Герр Штермеер вздрогнул:

– Михаэль? Ты его и вправду видел?

– Как вас, уважаемый господин. Узнал сразу, а он меня – нет, не вспомнил. А потом я послал Фрица, слугу, проследить, и…

Дальше кабатчик заговорил быстро и шепотом, посетитель слушал внимательно, кивал… потом бросил на стол золотой:

– Заслужил. Значит, говоришь – башня?

– Да, господин. Та самая, недостроенная…

– А сторожа-то я знаю… Хорошо!

Отрывисто кивнув, герр Штермеер вышел из корчмы и быстро направился в контору.

Церковный сторож Карл Гофман не соврал: вид с недостроенной колокольни церкви Святого Якоба открывался чудесный, так что Федор, поднявшись, невольно залюбовался Голштинскими воротами, шпилями многочисленных храмов и черепичными крышами, ярусами спускавшимися к реке и городским стенам.

Сторож оказался парнем ушлым, деньги делал на всем – кроме «любезнейшего господина Майера» на башне шаталось еще человек пять зевак, судя по виду, матросов: четверо дюжих молодцов лет по двадцати пяти и один куда моложе, по всей видимости – юнга, тоненький, белобрысый, с приятным, чуть скуластым лицом, одетый в широкий кургузый кафтан с несуразно длинными, закрывающими запястья рукавами. Присматриваясь к фрахтовой конторе, Федор его случайно толкнул, извинился. Парнишка отстраненно бросил что-то сквозь зубы и вдруг, оглянувшись назад, попятился, натянув на глаза берет, словно б увидел старых знакомых, с кем никак не хотел бы встречаться.

– Вот сюда, господа мои, прошу вас, поднимайтесь. – Неутомимый господин Гофман привел еще двух посетителей, похоже, что купцов, в узких штанах и одинаковых, складками, кафтанах доброго и отнюдь не дешевого немецкого сукна. Один – сутулый, с курчавой бородкою, второй – белобрысый, пожалуй, даже посветлее юнги, лицо красивое, правда, несколько надменно искривлены тонкие губы, плюс ко всему узкая холеная бородка, усики. Скорее всего – шведы, немцы таких бород не носили, лица скоблили начисто.

Дьяк, верно, и не обратил бы на них никакого внимания – мало ли зевак? – да вот только тот, с курчавой бородкою, вдруг поскользнулся на ступеньке и, едва не упав, выругался:

– Черт бы побрал!

Выругался по-русски!

Вот тогда Федор решил присмотреться к этим двоим повнимательней, даже отодвинулся в сторону, пропуская вновь прибывших к самым лесам, возведенным алчными строителями. Юнга тоже посторонился, чуть ли не вжался в стену, впрочем, никто не обращал на него никакого внимания.

– Ну, господа мои? – потирал руки сторож. – Как вам?

– Очень хорошо, – по-немецки отозвался белобрысый «швед». – А еще прийти можно?

– Отчего же нельзя? – Гофман довольно рассмеялся. – Когда только изволите. Но кроме как завтра.

– А что завтра такое?

– Его святейшество архиепископ Ольденбургский завтра посетит сей храм! – просияв лицом, с гордостью пояснил сторож.

– Что же он, и на башню поднимется?

– На башню, конечно, вряд ли… Но велено никого не пускать.

– Все ж таки интересно было бы взглянуть на лазающего по строительным лесам архиепископа. – Рассмеявшись, «швед» прикрыл рот рукой.

На безымянном пальце его блеснул золотом перстень с большим синим камнем.

Переночевав в недорогой, но приличной гостинице возле Голштинских ворот, посланец великого князя явился к церкви Святого Якоба к самой заутрене, только вместе со всеми в храм не пошел, скользнул к заколоченным досками лесам да, выждав момент, оторвал досочку… поддавшуюся неожиданно легко, словно она уже была кем-то оторвана, впрочем, скорее, просто прибили наспех.

Дьяк успел вовремя: едва он поднялся на колокольню, как снизу послышались чьи-то крадущиеся шаги. Поспешно спрявшись в нишу, Федор затаил дыхание… вдруг показалось, что рядом, в соседней нише, что-то зашуршало… крысы? Очень может быть. А что с теми, кто внизу? Кто это – вчерашние «шведы», за коими вчера так и не удалось толком проследить, вернее сказать – не было никакого смысла: поселившись на постоялом дворе близ пристани, шильники больше оттуда не вышли.

Шильник – именно так! Невероятно, но по приметам все вроде сходится, тем более еще и перстень, колечко весьма приметное. Одно непонятно, что новгородским лиходеям делать здесь, в Любеке? Ага… Что делать? А если великий князь прав и это в самом деле люди Витовта… тогда они прибыли как раз по адресу – к герру Штермееру… боярину Довмонтию Скрабову – резиденту могущественного и коварного литовского князя! Явились за указаниями, быть может – за деньгами.

Только вот если это мятежники, поддерживаемые Витовтом, то они как-то странно себя ведут! Весьма, весьма странно – в контору не заходили (Федор вчера специально туда заглянул, спрашивал), нарезали какие-то круги вокруг да около. Зачем? И сторожа вчера не зря про башню расспрашивали… Неужели не придут? Так ведь, похоже, пришли уже. Если это, конечно, они… Что-то задерживаются…

Дьяк прислушался – шагов с лестницы больше не было слышно… зато отчетливо донеслись чьи-то приглушенные голоса!

Молодой человек тут же покинул свое убежище и осторожно, на цыпочках, спустился по лестнице на несколько ступенек…

Говорили там по-немецки…

– Да-да, вы можете мне доверять, господа! Герр Штермеер ждет вас как можно скорее.

– Не знаем мы никакого Штермеера, и вообще…

– К тому ж мой хозяин… господин Скрабов… велел передать, что Новгород – сейчас не главное и что для вас, герр Михаэль, имеется новое задание… и деньги. Очень и очень большие деньги, милостивый господин!

– Задание… хм… что ж. Думаю, мы можем это обсудить.

– Тогда попрошу за мной, мои господа.

Отдавшись под гулкими сводами затухающим эхом, голоса и шаги стихли, и Федор поспешно бросился вниз… но не успел сделать и пары шагов! Кто-то нагнал его сзади, ударил камнем по голове…

И все. И мрак. И не стало больше никаких неотложных дел.

Отбросив окровавленный кирпич в сторону, белокурый юноша в смешном, с длинными рукавами, кафтанчике выбрался наружу и, углядев идущих по улице «шильников», а с ними какого-то молодого парня, неспешно двинул следом.

Глава девятая

Осень 1418 г. Москва – Орда

Встречи и сечи

«А муженек мой бывший тряпка еси, аще боле не пишу, инда напомнить осмелюсь о преданных людех, что ты, батюшка, мне прислать давно обещати».

Закочив строчку, Софья Витовтовна – ныне, скоро уж девять лет, как скромная инокиня Марфа – поправила на голове строгий клобук и, перекрестившись на висевшую в уголке кельи икону Божьей Матери, задумчиво посмотрела в оконце.

Погожий сентябрьский денек сверкал ясным, еще почти летним солнышком, в лазурном высоком небе величаво проплывали сахарно-белые облака, похожие на волшебные замки, тепло было, жарило, словно в июле, да только вот в ветвях росших у Вознесенской обители старых берез уже пробивались золотистые осенние пряди.

Вот и снова осень… быстро, как и вся жизнь. Здесь, в монастыре, год на год похож, а день на день – с утра до ночи молитвы, службы… Правда, келья просторная, иконы в окладах златых, каменьями драгоценными усыпанные, в окнах – стекло, не слюда какая-нибудь, и ложе мягкое имеется, и стол, и прибор для письма, и книги умные, даже молодая девка-послушница – за прислугу.

Все есть, казалось бы, однако вот вла-асть… И не сказать чтоб совсем ее нету – в обители-то о-го-го! Сама Евфросинья-игуменья инокиню Марфу побаивалась, да все в монастыре по слову знатной черницы делалось… В монастыре, да… А ране-то – в княжестве, в государстве!!!

Ах, Василий, Василий, профукал власть ни за что – Московское-то государство ныне не то что ране. Обычное, в ряду многих, княжество, покорный вассал заозерских выскочек, Егорки… и Ленки… о-от кто гадина-то ядовитейшая! Едва ведь не пришибла тогда, хорошо, молодой князь Егор вступился…

А может, лучше бы и пришибла? Чем тако, в неволе, жити?

Софья – за все пролетевшие стрелою годы так и не смогла к имени инокини Марфы привыкнуть – снова перекрестилась, да, отгоняя худые мысли, наскоро прочла молитву, а потом, подумав, еще одну – уже не торопясь, как подобает. Оттого и полегчало тут же, и мысли иные пришли, жизненые – не-ет, батюшку она не зря просила, вскорости следует людишек ждать… а потом их озадачить! Чем? О, то скромная черница знала!

Дочери великого князя литовского Витовта еще не исполнилось и пятидесяти лет: высокая, жилистая, худая, с желчным, вечно недовольным лицом, однако еще не совсем утратившим былую красу, Софья также сохранила и властный взгляд, и кое-какие былые связи, в последнее время обновляющиеся, расцветавшие с новою силой, словно старые цветочные кусты под присмотром опытного садовника… и таким садовником была скромная инокиня Марфа.

Позабыли про нее, позабыли… оставили без пригляду – так то и к лучшему. И слава богу! Москва не сразу строилась… так и властушка возродится не сразу. Но возродится, дайте только срок! Не самой править – все ж из Христовых-то невест назад ходу нету, да и не поймет никто, коли попытается только сан с себя снять… Сожрут! Тут и батюшка не поможет. Да и не было еще ничего подобного… и не надо. Не самой править, а… Нет! Не так! Именно что самой! Править самой, а царствовать пусть будет кто угодно… да хоть бывший муженек, Василий. Но именно что царствовать, а не княжить, как сейчас. Разве то власть? Так, как на деревне, не особенно-то и больше. Ничего! Скоро все изменится… ежели отец мечту свою воплотит, дай ему Бог! Уж тогда…

А покуда… не-ет, не терпеть и не ждати – действовать, вражин своих лютых вспомнить, давно к тому времечко-то пришло, да вот раньше все как-то не с руки было: призор строгий, соглядатаи кругом – попробуй рыпнись! А сейчас-то надзор поослаб, тем более Софья и повода-то не давала за девять-то лет, тихо сидела, как мышка, гордость свою затая. И вот, похоже, пришло время.

Покусав тонкие сухие губы, монахиня обмакнула в яшмовую чернильницу перо:

«За сим еще раз тебе поклон, батюшка, твоя дочь, инокиня Марфа».

Письмо было писано по-русски – на нем в Великом княжестве Литовском все и говорили, и писали, и составляли все официальные грамоты-бумажки.

Взяв горевшую на столе свечку, бывшая княгиня запечатала свиток воском и, позвонив в серебряный колоколец, вызвала послушницу.

Та явилась тотчас же – простая, с миленьким личиком, девчонка, Глашка, сирота, к коей инокиня Марфа благоволила, защищая от всех неурядиц, за что юная послушница отвечала неподдельным благоговением и редкой преданностью.

– Вот, – вытянув холеную руку, инокиня протянула девушке свиток. – С оброчными мужиками передашь… ну, ты знаешь.

– Передам, матушка. – Послушница поклонилась, с обожанием поглядывая на Софью карими восторженными глазами. – Не сомневайся, в тайности все исполню и быстро, чай не впервой.

Марфа согнала с губ презрительную ухмылку:

– Ну, ступай, чадушко. Ступай… Нет, стой! Что там богомазы, иконостас обновлять не явились еще?

– Не, не слыхати.

– Как появятся, мне тотчас же скажи – больно охота на работу их посмотрети.

– Скажу, матушка Марфа, а как же!

С благословения матушки игуменьи Софья Витовтовна лично курировала неспешно длящийся ремонт местной Вознесенской церкви, писала, кому надобно, письма, привлекала средства, работников и вот давно уже искала хороших художников-богомазов, о чем пол-Москвы знало. Правда, вот только что-то не попадались хорошие-то, все больше черт знает кто – какие-то оборванцы-фрязины, да еще один глухонемой швед. Сих напрочь подозрительных личностей к благому делу допускать не хотелось… Господи, да нашелся бы… ну, не Андрей Рублев, а кто-то вроде!

Судьба покуда хранила посланного неугомонной заозерской княгинюшкой убийцу – Осипа Чистобоя. Не привлекая ничьего внимания, он спокойно добрался до Москвы с попутным обозом, переночевал на постоялом дворе кривобокого Зосимы, что на Неглинной, а с утра отправился шататься по местным церквям да по торгу, где среди груды совершенно вздорных сплетен и слухов привычно отобрал сведения, хоть как-то касавшиеся женской Вознесенской обители. Художников ищут, ага… Богомазов! Так он, Осип-то, и есть богомаз. Самый лучший!

– Храм Покрова на Нерли знаете?

– Ну, – недоверчиво кивала монастырская ключница, матушка Степанида, вырвавшаяся с подводой на торг по каким-то хозяйственным надобностям.

– Так это ж я его расписал, – подбоченился Чистобой. – Не один, конечно… вместе с Ондрюшей Рублевым. А вот еще София Новгородская – так мне там Феофан Грек помогал. Слыхала, небось, матушка, про Феофана Грека?

Ключница прищурилась:

– Чтой-то ни кистей при те не видать, ни красок.

– Так на постоялом дворе все, не с собой же таскати.

– Ланно! – Подумав, матушка Степанида махнула рукою. – Не ты первый, не ты последний, мил человеце… Подходи завтра в мирскую, на Вознесения, к нам. Инокине Марфе глянешься – будешь расписывать, подновляти… Ой, работы там мно-ого.

– Много не мало! Приду.

Осип явился, как звали – сразу после заутрени уже стоял в воротах у мирской избы, весь из себя прикинутый: в юфтевых сапогах, в широкой, забрызганной красками поддеве, в лихо сдвинутой на левое ухо шапке. Ну настоящий художник! Тем более при себе имел целый колчан кистей да изрядных размеров сундук с красками. Сундук, надрываясь, тащил на спине нанятый специально для этой цели мальчишка. Упарился, бедолага, но ничего, донес поклажу… за что и получил затертое медное пуло:

– На те, отроче.

– Эй, эй, дядько! – парнишка жалобно скривился. – Прибавил бы, сундук-то тяжел!

– Бог подаст, – входя в людскую, отмахнулся художник. – Ступай, отроче, с миром.

– А…

Ворота пред самым носом незадачливого парня захлопнулись, и скуповатый на деньгу богомаз, перекрестясь, поклонился стражам. Именно так – стражам – обитель-то, со времен водворения в нее инокини Марфы, охранялась, как не всякий кремль! Правда, сейчас уже стало похуже, не так, как было еще лет пять-шесть назад, уже и стражники сюда назначались старые, свое отслужившие, так, больше для виду. Однако кое-что – коли не ленились – проверить могли.

– Эт что у тя, паря? Стрелы, что ль?

– Да какие стрелы? Кисти, иконы писать.

– А похожи на стрелы… Эта вон палчина – вообще как копье!

– Да тонковата она для копья… Я ж…

– Знаем, что богомаз. Видим, что тонковата. Шутим, ага! В сундуке-то у тя чего? Краски… Так крышку-то отвори! Глянем… Ага… Порошки какие-то…

– Эти-то порошки – краски и есть. Их растворять надо, на яичном желтке размешивать.

– Иди ты – на яичном! Это сколько ж яиц надобно!

Помурыжили стражи вольного художника Осипа Чистобоя, чего уж, да все ж в людскую пустили, а оттуда и в церкву Вознесенскую провели. Хорошая церковь – каменная, высокая, а изнутри аж вся светится, и слева от алтаря – дощатые лесочки.

– С той стороны и начнешь, паря. А завтра с утра инокиня Марфа придет, глянет… Коли все хорошо – честь тебе и хвала, а коли плохо, так выгонит.

– Ага, ага… с утра, значит?

– Может и вечером заявиться, смотри – глаз у нее строгий.

Чистобой готовился к порученному делу быстро, но и без ненужной спешки и мельтешения: не спеша вытащил из кушака тетиву, согнул «палку», быстро приведя в боевое положение добрый клееный лук. Приготовил и стрелы – кисти, разложил все на лесах, и уже после этого принялся растирать краски – все же нужно было играть роль богомаза, вот Осип и играл, да вжился в роль без обмана, сочно: красочки размешав, махнул кистью по облупившемуся нимбу какого-то святого, затем, вдруг вспомнив, протянул досочку к узкому оконцу, выпустил наружу веревку – радостно за окном птички пели, воробьишки чирикали… Послушал малость – и снова за краски, и опять заплясала в руках кисть, любо-дорого посмотреть… по крайней мере, самому Чистобою именно так и казалось. Увлекся, однако головы не терял, все вниз, на двери посматривал – вдруг да появится инокиня Марфа? Вот для нее и стрела!

Посматривал, да просмотрел! Вовсе не оттуда бывшая княгиня явилась, совсем с другой стороны – слева от алтаря тоже вход имелся, да только лиходей-то его не ведал. А надо было б!

Ближе к алтарю, у амвона, давно уже стояла Софья, да не одна, с послушницей, верной Глашкой. На богомаза глядела да щурилась – ишь, как малюет-то!

– Ох, преподобная матушка, не богомаз он! – вздохнув, неожиданно прошептала девчонка.

Инокиня недобро вскинула бровь – поясни, мол!

– Богомазы разве ж так кисти держат? Видала я прошлолетось Рублева с артелью. Кисть по-особому держат, как птицу – не задушить, не выпустить, а этот… Эва, схватил в кулачище – не-ет… не художник это, а незнамо кто!

– Не художник, говоришь… – Монахиня призадумалась, высохшее, изборожденное морщинами лицо ее скривилось, словно от зубной боли. – А ну-ка, Глашка, беги живенько, кликни стражу…

– Угу!

Громче, чем надо б, воскликнула девка, да, выбегая, дверью потайной хлопнула…

Осип тут же обернулся, да, увидев дернувшуюся в полутьме фигуру в монашеской рясе, живенько схватил лук, стрелу… Одну за другой пять штук успел выпустить, да ведь Софья-то тоже не дура, быстро сообразила, что к чему, да за алтарем спряталась – позабыв про сан, прыгнула, аки кошка, словно простоволосая бесстыдница девка в реку нырнула… А стрелы-то – одна за другой – в алтарь! Ткнулись, задрожали злобно… промедли инокиня хоть миг – словила бы стрелу сердцем… А так – упаслась, спасибо послушнице Глашке!

Понабежали тотчас же стражники, загомонили – вон он, вон, хватайте! Трое зачали стрелы метать, четверо на леса полезли… только злодей-то их дожидаться не стал: расставив, словно канатоходец, руки, пробежал по дощечке к окну, протиснулся, да по веревочке вниз, да так ловко – ушел бы, кабы не шальная стрела… Попали все ж, стражнички, угодили, да, подбежав, принялись спорить – чья стрела-то?

– Моя, моя, я ж последним бил!

– А я – первым!

– Да ты и с полста шагов в телегу не попадешь, а тута вся сотня!

– Я не попаду?! Не, вы слыхали?

Лишь десятник, подойдя, хмуро склонился над мертвым телом, перевернул… и непонятливо скривился:

– Кончай спорить, ироды. Стрела – из самострела пущена! А у кого из вас самострел?

Стражники смущенно переглянулись, и десятник, погрозив кулаком, быстро нашел им дело:

– А ну, обыскать здесь все! Сообщника с самострелом ищите, хватайте!

Ага… хватайте, как же! Было бы кого хватать.

Второй посланец молодой заозерской княгини, Трофим, первым делом выбросил арбалет в пруд, а уж потом выбрался их кусточков, да к церквям, да на площадь красную – так вот, средь богомольцев, и затерялся, ищи теперь!

С искаженным от пережитого страха лицом выбралась из-за алтаря инокиня Марфа. Рясу от пыли отряхнув, клобук нахлобучила, поплотней плат черный подвязала, губы сжала – вышла на улицу: неприступна, сурова, не скажешь, что ведь только что, аки чадушка непотребная, прыгала!

Завидев мертвого «богомаза», Софья едва сдержалась, чтобы не выругаться, потом, чуть подумав, рукой махнула да перекрестилась, молитву Господу вознеся. Даже поблагодарила стражников:

– Жаль, конечно, что живым не взяли… Ну да ладно, хоть так. Слава богу – не убил, не успел. Вы с чего так быстро явились? Глашка проворно бегает?

– Не, матушка, – заулыбался десятник. – Глашку-то мы по пути встретили. К тебе как раз и шли, докладать о гостях новых.

– Что за гости? – инокиня вскинула голову.

– Двое каких-то… Велели передать – тот, кого просила, их и прислал.

– Тот, кого просила? – Монахиня покусала губы… и вдруг просияла ликом. – А! Наконец-то явились. Что ж, надо сказать – вовремя! Где они сейчас?

– Во дворе, у трапезной, ждути.

– Пущай в гостевую идут. Живо!

Сквозь украшенное цветным витражом окно бил яркий солнечный лучик, окрашивая летавшие в воздухе пылинки в синий, красный и желтый цвета, яркие и праздничные. И так же, по-праздничному, бил на улице колокол, где-то совсем рядом бил; медный, с переливами, звон, вероятно, доносился с колокольни ближайшей церкви.

– Звонят… – моргнув, тихо промолвил Федор.

Он лежал на узенькой скромной койке, в ряду таких же подобных, тесно расставленных в гулкой, под сводчатым потолком, зале, украшенной статуями святых и большим позолоченным распятием.

Статуи… витражи… значит, католики… не свои, не православные… Где же он… Ох, как голова-то – прямо раскалывается… Дьяк осторожно поднял руку: черт побери! Забинтована! Как же так-то? Как же он – здесь? И где это – «здесь»? Вспоминай, вспоминай, парень, слава богу, память, похоже, напрочь-то не отшибло. Итак… он в Любеке… был… на колокольне, следил за кем-то… за лиходеями, а потом… Потом провал! Что – с лесов, с колокольни сорвался головой вниз? Не-ет, скорее, ударил кто-то… Ах, как башка-то болит, ноет!

Поскрипев от боли зубами, молодой человек прикрыл глаза, несколько успокоился, а потом, повернувшись, по-немецки спросил у соседа – желтого беззубого старика, изможденного какой-то страшной болезнью:

– Мы где?

– О! – ухмыльнулся тот. – Очнулся-таки. А то доктор уж думал – все. В госпитале ты, парень. В госпитале Святого Духа!

– А-а-а. – Федор скривил губы в улыбке. – Так это в церкви Святого Якоба звонят?

– А вот и нет, майн герр! То в нашей, Святого Духа, церкви. А у Святого Якоба все колокольню починить не могут… лет сорок уже.

– А доктор… лекарь здесь кто?

– Герр Далла, итальянец из Вероны, – охотно пояснил старик. – Давно уже у нашей коммуны на службе. Завтра поутру с обходом явится.

Завтра…

Федор… нет – герр Йоханнес Гульд, почтеннейший негоциант из Нарвы, снова дотронулся до повязки… кажется, вроде уже куда меньше болело, а поначалу-то было и вовсе невмоготу.

– Нас тут бесплатно лечат? Или деньги потом?

– Кого как, – уклончиво отозвался сосед, потом помолчал немного и через некоторое время добавил: – Ежели у тебя деньги есть – так ты потом госпиталю сотворишь пожалование, понял, майн герр?

– Чего ж тут не понять? Пожалование. Сотворю, а как же! Интересно, а долго я уже здесь?

– Да с неделю.

– Сколько-сколько?

Молодой человек едва не подпрыгнул на койке, не обращая внимания на тупую боль. Это ж надо – неделю! Целую неделю он тут валяется, а за это время много чего могло произойти. Те подозрительные лиходеи, что подбирались к герру Якобу Штермееру, преуспевающему владельцу фрахтовой конторы, а заодно и доверенному человеку литовского князя Витовта, скорее всего, уже покинули город, спокойно уладив все свои дела… А… какие у них здесь были дела? Убить Штермеера? Так, верно, и убили… А может, и не убили – договорились. О чем?

Погруженный в думы, старший дьяк уселся на койке, рассуждая и планируя свои дальнейшие действия. Ежели Штермеер – он же литовский боярин Довмонтий Скрабов – убит, тогда можно спокойно плыть домой, в Новгород… А если не убит, тогда возвращаться рано! Тогда надо как угодно разговорить этого чертова литовца! С наскока, может, и не получится разговорить – боярин Скрабов мужчина опытный, ушлый, к тому же, по всем сведениям, предан своему сюзерену и крепок духом. Такой и под пытками не сломится, да-а… Однако ж, что же делать-то?

Отражавшиеся на мраморном полу цветные лучики медленно двинулись к Федору – вот уже один, синий, подобрался к руке, другой загорелся золотом на подушке, словно само солнышко улыбалось.

Что же делать? Как подобраться к боярину, через что надавить? Или… через кого? Так, насколько знал дьяк, семьи-то у Штермеера-Скрабова не было, погибла семья, от чумы вымерла, один Якоб-Довмонтий и остался.

– Пойду на солнышко! – Сосед заскрипел койкой. – Посижу, погреюсь, на людей посмотрю.

– На людей? – скривился Федор. – И много их на больничном дворе-то?

Старик почесал за ухом и ухмыльнулся:

– Почему – на дворе? Там галерейка есть.

Галерейка…

Посмотрев на согбенную спину болезного, «герр Гульд» соскочил с койки…

– Эй, эй, уважаемый! Постойте-ка! Я с вами пойду… Подышу воздухом, погреюсь…

– Со мной? – Старик обернулся и хитро прищурился. – Как хотите…

И правда, подышать свежим воздухом в здешних условиях было бы очень даже неплохо: по прикидкам Федора, в зале находилось около двух десятков больных, по большей части лежачих и надрывно кашляющих, некоторые даже метались в бреду, но были и с виду вполне здоровые люди: трое таких, не обращая ни на кого внимания, собравшись в дальнем углу, азартно резались в кости – монахи и послушники почему-то замечаний им не делали, верно, остерегались.

Федор, как был, босой, в длинной и широкой полотняной рубахе, несколько замешкался на пороге: ну, не в таком же виде идти? А своя-то одежка где, интересно? И деньги…

– Брат Бруно, каштелян, одежкою ведает, – смачно высморкавшись, пояснил старик. – Вы, господин, не переживайте – ничто не пропадет, брат Бруно – человек честный.

– Хотелось бы верить.

– Видите, вон, на вешалке, плащики? Захватите два, а я пока узнаю насчет обеда.

Накинув на себя плащ из грубой ткани, Федор взял другой такой в руки и вышел на больничный двор, щурясь от бьющего в глаза солнца. Надо признать, двор поддерживался монахами в самом образцовом порядке – аккуратно подстриженные кусты, клумбы, у дальней стены ровные – в линеечку – липы, как видно, специально высаженные лет двадцать назад. Наискось весь двор пересекала длинная тень недостроенной башни церкви Святого Якоба, откуда еще совсем недавно старший дьяк…

– А, вот вы где! – Сосед по палате неожиданно вынырнул откуда-то из-за кустов. – Гороховая похлебка на обед. Без мяса, но густая – наедимся.

– Горох – это хорошо, – покладисто согласился Федор. – Вас как зовут, кстати?

– Флакк. Энгельберт Флакк. – Старик церемонно поклонился и хмыкнул. – А можно и проще – дядюшка Эйша. А вас?

– Йоханнес Гульд из Нарвы.

– Из Нарвы?! – присвистнул герр Флакк. – Далековато же вы забрались. Небось, шкипер или купец?

– Приказчик.

Старик улыбнулся:

– Ясненько. А я так и нигде, кроме родного города Любека, не был. Мельница у меня когда-то была, дом… да впал в долги, разорился – все пришлось продать, а супруга моя померла еще раньше. Теперь вот здесь, в госпитале, пригрели, спасибо братству Святого Духа… Вон она, галерейка, за липами – видите?

Кивнув, дьяк зашагал следом за дядюшкой Эйшей и по узенькой лестнице поднялся на тенистую галерею, с которой открывался весьма неплохой вид на паперть перед храмом Святого Якоба… и на фрахтовую контору, кстати, тоже.

– А это что за здание? – Федор указал пальцем прямо на контору. – Что-что вы говорите? А, фрахт… Это для меня интересно. Весьма, весьма-а. А кто там главный? Как-как? Якоб Штермеер? Нет, не слыхал… Очень удачлив в делах? Что вы говорите! Ах, тоже вдовец… жаль-жаль… однако судьба. И что, никаких привязанностей?

– Да как тебе сказать, Йоханнес…

Как и положено добрым приятелям, новые знакомцы уже перешли на «ты»: старому Флакку явно хотелось хоть с кем-то общаться, что-то рассказывать, показывать, говорить, говорить, говорить… А в лице герра Гульда он нашел себе весьма благодарного слушателя, уж что-что, а слушать Федор умел: не перебивая, глядя с доброй и понимающей улыбкой в глаза и время от времени вставляя вполне к месту уточняющие вопросы. Люди обожают, когда их вот так слушают! Искренне, с участием, вроде как принимая все их проблемы за свои.

– Так вот, насчет привязанностей того конторщика… Э, Йоханнес, я ведь тут частенько торчу, убираю – подметаю двор и вот эту галерею. Смотрю на людей – очень тут, смею сказать, удобно: так-то на улице не будешь на людей пялиться – могут и в лоб дать, и правильно, а здесь… здесь иное дело – не видно. А как интересно, господи! Иногда чего только не увидишь! Так вот, о конторщике, о герре Штермеере… Ты ведь не зря про него расспрашиваешь, парень, видать, хочешь иметь кое-какие дела, на то ты и приказчик, да-а. А я тебе так скажу – есть, есть у конторщика Якоба одна зазноба!

– Да что ты?! – оживился Федор. – Зазноба?! И что она – молода, красива?

Дядюшка Эйша расхохотался:

– И молода, и обходительна… а по поводу красоты – личико приятное, но, на мой взгляд, тоща больно… хотя – кому какие нравятся. Правда, она из простолюдинок. Сирота, торгует укропом и всякой прочей зеленью, домишко у нее на окраине, у Гальштадтских ворот. Маленький, неказистый, но еще крепкий, вполне можно жить да поживать. Сказать по правде, без господина Штермеера не было бы у нее никакого домика, даже и такого.

– Так это что – он ей купил?

– Помог, да…

Зазнобу герра Штермеера звали Агнесса, и домик был да, так себе, по фасаду размерами вряд ли больше полторы сажени, зато в два этажа и с покатой черепичною крышею. Маленький, зажатый с обеих сторон своими более рослыми и плечистыми собратьями, домишко зеленщицы тем не менее выглядел вполне опрятно, как и его хозяйка – на взгляд Федора – этакая краснощекая душечка с крепкими бедрами и налитой грудью, ничуть не тощая. Голубые, обрамленные густыми ресницами глазки блестели, из-под белого чепца игриво выбивались вьющиеся темно-каштановые пряди – ну всем хороша фрау Агнесса… точнее говоря – фройляйн.

Старший дьяк любовался чужой зазнобою, неспешно потягивая пивко на террасе небольшой пивной, располагавшейся на углу, рядом, откуда прекрасно просматривалась небольшая площадь у самых ворот, с расставленными торговыми рядками – зеленщицу Агнессу «герру Гульду» охотно показал принесший пиво служка, разбитной малый с раскосыми хитрыми глазами и широким лицом. Показал и даже языком прищелкнул да мечтательно молвил:

– Ах, Агнесса-вдова…

Значит, она вдова…

– А что она второй-то раз замуж не вышла?

– Не вышла, – ухмыльнулся слуга. – Да кто возьмет вдову палача, да еще с двумя детьми?! Правда, похаживает к ней один… не без этого. Наставлять рога не советую – иные пробовали, вышло погано. Любовник-то у нашей Агнессы человек непростой…

– А говорили, как раз простой, – Федор удивленно приподнял левую бровь. – Простой конторщик.

– На простых конторщиков портовые парни не работают.

– Портовые парни?

– Знаете, из тех, кто всегда ходит с ножичком и в случае чего не боится пускать его в ход. Короче, я вас предупредил, господин, – к этой даме не суньтесь!

Отблагодарив парня парой пфеннигов, почтеннейший нарвский негоциант герр Йоханнес Гульд покинул пивную и отправился к себе в покои, те самые, что еще до госпиталя снял в одной гостинице здесь же, у Голштинских ворот. Слава Господу, брат каштелян из госпиталя Святого Духа, как о нем и говорили, оказался человеком на редкость честным – ни медяхи себе не присвоил, не взял… правда, от благодарности не отказался, и, верно, именно с этого не так уж мало имел. Как бы там ни было, а все деньги герра Гульда оказались в целости и сохранности – хоть в этом повезло… Теперь вот так же повезло б с зеленщицей, точнее сказать – с литовцем.

Кстати, о зеленщице знал и хозяин гостиницы, герр Штромм, сгорбленный меланхолик с потухшим взглядом и вечно унылым лицом. Из него, конечно, и слова было не вытянуть, однако кое-какие сведения дьяк все же раздобыл, правда, при этом больше говорил сам, сам же и отвечал, а господин Штромм лишь кивал, соглашаясь, или отрицательно мотал головой, словно старая лошадь, коей вместо овса задали вдруг соломы.

– Так у нее любовник, да?

Сдержанный кивок.

– И он ее содержит.

Снова кивок.

– И вы его прекрасно знаете?

Мотание.

– А фройляйн Агнесса торгует на рынке.

Кивок.

– Что же она лавку-то в доме не сделает? Денег нет?

– Деньги, думаю, есть, – к удивлению Федора, герр Штромм на этот раз разразился-таки словами, целой фразой, и не одной. – Просто она ищет каменщиков. Хороших, и чтоб много не брали.

Теперь настала очередь постояльца кивать:

– Ага, каменщиков! Понимаю. А…

– А старый ее дом, где они жили с прежним мужем, принадлежал не им, а городской коммуне. Вот после гибели мужа Агнессе и пришлось съехать. Жаль, жаль, добрый был палач, умелый, старательный.

Хозяин гостиницы непритворно вздохнул и, низко опустив голову, смежил веки, так что герру Гульду составило немалых трудов разговорить его вновь. И все же разговорил! Нашел интересную для собеседника тему.

– Вы сказали – после гибели мужа. Так что же, палача-то убили, выходит?

– Выходит, так. Девка одна, гулящая, из портовых шалав. Метнула нож из толпы прямо во время казни. – Господин Штромм пожевал губами… ну в точности как лошадка сено. – Прям в сердце попала – умелая. Верно, отомстить хотела, с неделю до того наш славный палач ее добре кнутом попотчевал да заклеймил, как воровку. Вот прям на запястье клеймо поставил.

Потратив некую часть остававшихся у него средств на экипировку – короткая замшевая куртка, мастерок с киркою, круглая кожаная шапка, какие по всей Германии носили мастеровые, – ближе к вечеру Федор уже стучал в дверь дома вдовицы с самым беспечным видом.

– Хозяйка, эй, хозяйка, открывай!

– Чего тебе? – недружелюбно спросили из-за двери.

– Говорят, тебе каменщики нужны?

– Нужны… Ты, что ли, каменщик?

– Каменщик! И напарники имеются, и опыт.

– Надеюсь, не из тех, что ремонтируют башню церкви Святого Якоба? Ладно, заходи…

С язвительной усмешкой на губах Агнесса распахнула дверь, впуская нежданного гостя. Каштановые волосы, голубые глаза, крепенькая – все при всем. И впрямь милашка! Правда, она показалась дьяку чем-то расстроенной, и в уголках глаз все еще стояли слезы, впрочем, быстро улетучившиеся, как только разговор зашел о конкретном деле.

– Интересно, сколько вы запросите за работу?

– Тут надобно посчитать, – серьезно отозвался дьяк. – А вы что хотите?

– Хочу расширить окно и сделать прилавок. – Увидев столь привлекательного молодого человека, вдовушка прямо на глазах подобрела. – Ну, как в других лавках…

– Хотите по римскому типу сделать? Или, может быть, как в Баварии, чуть поуже?

– Нет, нет – по римскому. Товару у меня много, узости ни к чему.

– Тогда придется расширять подоконник, моя госпожа.

– Делайте, что надо. А цена…

– Оплата – после работы, – поспешно успокоил Федор. – А сейчас лишь попрошу небольшой аванс – купить кирпичи, раствор и оплатить повозку.

– И-и… сколько?

– Двадцать пять гульденов – на кирпичи и раствор и еще дюжину пфеннигов на повозку. И за работу столько же – двадцать пять. Тут ведь не на один день…

– Договорились!

Живо перебив «каменщика», хозяйка взбежала по узенькой лестнице на второй этаж, откуда тотчас же послышались детские крики, и вскоре спустилась обратно. Не одна, а в сопровождении двух мальчишек – таких же голубоглазых, как мать, – младшему было на вид лет пять, старшему – десять-двенадцать.

– У нашего знакомого здесь, недалеко, есть хорошая телега с мулом, – отсчитав двадцать пять монет, пояснила вдова. – Йозеф, мой старший сын, пойдет с вами, покажет.

Первым делом хитрый дьяк купил Йозефу леденец из жженой патоки – здесь же, на рынке, как только отошли от дома.

– И брату! – облизав леденец языком, тут же попросил мальчишка.

Федор спрятал улыбку:

– Конечно, купим. Только на обратном пути, а то растает. Согласен?

– Здорово!

– Ну, веди, показывай дорогу. С чего матушка твоя плачет? Небось вы с братом и довели?

Йозеф, похоже, обиделся:

– Не, не мы, что вы! Просто мама одного знакомого встретила… из прошлой жизни – так она сказала.

– Это что ж за знакомый такой?

– Такой, что сохрани Святая Дева!

Паренек быстро перекрестился на видневшийся впереди высокий шпиль собора Святого Петра и, чуть помолчав, пояснил:

– Мать целый день плакала, как его увидала… Потом хотела одного человека позвать, нашего друга, но тот почему-то не мог… вот обещал заглянуть сегодня.

– Сегодня? – озабоченно переспросил дьяк. – А ну-ка, поторопимся, друг мой!

Перетаскав кирпичи на первый этаж, «герр Гульд» малость перевел дух и тут же принялся изображать самую кипучую деятельность – отодвинув тяжелый комод, размечал стенку мелом…

Якоба Штермеера Федор узнал сразу и, как тот вошел, поспешно раскланялся, старательно пряча глаза. Впрочем, гость на его поклон даже не ответил – сразу же бросился к спустившейся навстречу вдове, взял за руку…

– Вы все еще плачете, милая Агнесс? Но я же вам сказал…

Вдовушка обиженно надула губки:

– Ничего вы мне толком не объяснили! Так все, второпях.

– Ну, так сейчас поясню. За тем и явился.

– Что ж тогда мы стоим? Проходите наверх… Дети! Эй, Йозеф, Ганс! Подите-ка, погуляйте. Что? Какой еще пфенниг?

– Ничего, ничего, – поднимаясь по лестнице, успокоил конторщик. – Я дам. Это кто у вас… – запнувшись о ступеньку, он неожиданно оглянулся на Федора.

– Каменщик, – улыбнулась вдова.

– Ах, наняли все-таки… И дорого запросил? Хо! Всего полста монет! Одна-ако… Он, видимо, из Риги… Будьте осторожны, милая, как бы городской сенат не…

Голоса стихли… послышался топот, потом с лестницы кувырком скатились Ганс с Йозефом и с радостными воплями исчезли за дверью.

Покусав губу, Федор попытался со всей осторожностью подняться по лестнице. Увы, не удалось – ступеньки скрипели так, словно по ним повели слона! А там, наверху, вне всяких сомнений, разворачивалась весьма интересная беседа, дьяк это чувствовал так же, как великий князь Георгий чувствовал опасность.

Говорили-то наверху громко, да вот беда, здесь, внизу, было не разобрать ни звука, один сплошной гул. Молодой человек уж и ухо к стене прикладывал, и выходил на улицу – может, удастся подслушать под окном. Тщетно! Напрасные хлопоты.

Федор непроизвольно выругался, и тут вдруг взгляд его упал на дымоход. Взобравшись на плоскую печку, дьяк прислушался… Нет, не разобрать ни черта! Если только… если только пробить дыру!

Недолго думая, герр Гульд схватил стоявшую в углу кирку, размахнулся… О боже, какой грохот!

– А ваш каменщик, я смотрю, вовсе не лентяй! Работает, да еще как.

А вот теперь, наконец-то, стало очень хорошо слышно! Прижавшись к дымоходу, Федор напряженно прислушался.

– Милая Агнесса, как мне вас убедить, что я не вожу с Михаэлем никакой дружбы? Он просто приходил по делам…

– Я сначала заметила перстень… тот самый, с синим сапфиром… А уж потом проследила…

– Говорю же – приходил по делам… как и многие другие. И с чего вы взяли, что…

– Я видела его с той скуластой девкой! Два года назад, когда та… Ну, вы знаете…

В голосе молодой вдовы явственно чувствовалась обида.

– И что с того? – глухо возразил гость. – Мало кого с кем видели вместе.

– У них явно были какие-то общие дела. – Агнесса упрямо настаивала на своем. – А может быть, они даже любовники. И что с того, что та драная коза некрасивая и тощая?

– Пусть! – неожиданно разозлился конторщик. – Пусть у них были дела, пусть они даже любовники – нам-то с тобой какое дело?

– Этот Михаэль – страшный человек, и он сейчас – рядом с тобой, рядом с нами… рядом с моими детьми! А с ним – та девка. Я боюсь. Якоб!

Послышались приглушенные рыдания… потом звук поцелуев… успокаивающий шепот… слова…

– Нет, милая, заверяю тебя, Михаэля давно уже нет в Любеке! Он уехал. Уплыл в Ригу, и много дальше – в Русию и Орду! Он никогда не появится здесь больше, клянусь! Не веришь? Так я прихватил с собой вексель – смотри. Это его подпись – Михаэль Горский, а вот печать – отпечаток его перстня, а это – сумма…

– Сто тысяч флоринов?! – вскрикнула Агнесса. – Сто тысяч?

– Сто тысяч, – усмехнулся Якоб Штермеер. – И ты видишь банк…

– Вижу… Москва и… Сарай. Где это?

– В Орде… В Татарии. Вексель гарантирован самим великим князем или… Впрочем, это тебе вовсе не обязательно знать. Ну что, теперь поверила, милая?

– Теперь – да… Ты меня прости, Якоб…

Снова рыдания. Утешения. Лобзанья…

– Ничего, ничего, милая, я тоже такой же недоверчивый. В наше время верить словам нельзя! Иное дело – бумаги. Да и то не всякие, а ценные – векселя!

– Векселя… – шепотом повторил Федор. – Михаэль, перстень с синим сапфиром, банки в Москве и Орде. И еще – какая-то разбойная девка, клейменная местным палачом.

Девка…

Девки-то он как раз и не видал… Но кто-то ведь огрел его камнем на башне храма Святого Якоба! Может, она и… А может, и не она. Знать бы… Впрочем, он и так здесь немало узнал! Теперь – скорее на родину, перехватить «шильников»… или просто за ними проследить. Но – отыскать, в любом случае!

Старший дьяк больше в дом вдовы не возвращался, так и не заделав пробитую в дымоходе дыру. Уже на следующее утро он стоял на палубе корабля – крепкого двухмачтового когга, – на всех парусах идущего в Ревель. От Ревеля – рукой подать и до Нарвы, а Нарва – это, считай, дома. Добраться бы поскорей, доложить бы!

Отправляясь в далекий поход, князь Егор позаботился и о связи, дополнив обычные ямские станции, распространившиеся еще после знаменитого похода Батыя, еще и скороходами и почтовыми голубями, так чтоб сведения из конца в конец огромной страны передавались как можно быстрее.

Под золотым с черным двуглавым орлом императорским стягом плыли по Волге-реке грозные струги: с пушками, с гаковницами, ручницами, с решительным и непобедимым воинством, закованным в сталь. По суше, торговыми трактами, продвигалась пешая рать, точнее сказать – две рати: всадниками командовал удалой князь Юрий Звенигородский, всеми остальными – Иван Тугой Лук Борисович из Нижнего Новгорода. Оба – князья-конкуренты, едва замирившиеся волею верховного сюзерена враги, оба друг за другом приглядывали, доносили. А как иначе? Еще в древности говорили – дивидо ет импере – разделяй и властвуй!

Сыновья Юрия, Дмитрий с Василием, пребывали при великом князе Егоре в адъютантах, по младости возраста княжичей – должность куда как почетная, даже батюшка их тем гордился, что уж о самих парнях говорить? На головном струге плыли, с императором из одного котелка кушали да рядом на корме стояли… а чуть позади – молодой татарин Азат, коего молодой Дмитрий Юрьевич живенько научил пить вино, да Азат и не сопротивлялся особо, просто подставил кружку да сказал, что воинам в походе – можно. Вот и пили по вечерам, иногда – и с великим князем вместе, оттого сделались друзьями неразлейвода, правда, винопитием особо все ж не увлекались, некогда было – караульную службу несли исправно. Не сами, конечно, караулили – в начальниках… что и ума, и трезвой головы требовало.

Как поведал Азат, бывшие земли Великой Булгарии с городом Булгаром захватил средний сын давно покойного Тохтамыша – Кепек. Царевич сей – как и забубенный братец его, Саид-Ахмет – отличался буйным нравом и дуростью, граничившей с самым неприкрытым садизмом: то велит снять с пленных кожу с живых, то – по примеру Тимура – сложить из отрубленных голов холм, а то и иную зверскую потеху выдумает – типа каждого пятого из сдавшихся в полон ослепить, остальных – закопать в землю живыми. Оттого боялись все Кепека, да не уважали, а родной братец Джелал-ад-Дин – самый главный мятежник и основными их силами командующий – вообще сплавил строптивого братца на север, в Булгар, еще не взяв Сарая, сплавил, справедливо опасаясь массового недовольства от буйной Кепековой орды. Пусть уж лучше на севере, подальше, бесчинствуют… с хлыновцами сабли скрестят.

– Ну, здравствуй, славный город Булгар! – положив руку на саблю, промолвил про себя Егор.

С важным – императорским! – видом он стоял на носу струга, на увешанном алыми щитами помосте, рядом с большой бронзовой пушкой, около которой уже возились пушкари, готовые ударить по вражеской крепости по первому приказу великого князя.

Сложенные из белого камня стены древней булгарской столицы только что показались из-за излучины, возникли из пелены тающего на глазах утреннего тумана, словно проявились на фотобумаге – высокие, увенчанные зелеными крышами башни, Большой минарет, Малый минарет, мавзолеи…

Сейчас нужно будет брать этот город на штык, вернее – на саблю. Управиться судовой ратью или подождать до прихода сухопутных сил, коим уже направлены гонцы? Наверное, можно и не ждать – чего уж, коли уже пришли. Тем более никаких страшных предостерегающих видений у Вожникова нынче не было, а значит – все будет в порядке, значит, город будет взят!

Покусав губу, князь обернулся к воеводе и махнул рукой:

– Готовиться к штурму!

– Княже, – выхватив саблю из ножен, вдруг закричал Дмитрий. – Впереди ладьи! Прямо к нам плывут… Ух, как мы им сейчас врежем!

– Стоять! – Егор быстро охолонул юного своего адъютанта. – Сначала глянем – чего хотят? Ладей-то всего три… Для нашего флота – маловато!

– Так, может, они с порохом? Сейчас подплывут ближе да рванут! Дозволь, княже, проверить?

– Охолонись. – Вожников приложил к левому глазу окуляр подзорной трубы. – Охолонись, говорю, Митька! Там, похоже, и воинов нет… Толстяк какой-то, старики в белых чалмах… все разодеты богато… Ого! Кланяются!

– Ха! – радостно воскликнул Дмитрий. – Сдаются, вражины! Чай, испугались!

Махнув рукой. Егор поспешно пошел на корму:

– Плащ мне! Ковры расстелить… кресло!

Булгарских посланцев он уже принял со всей подобающей важностью – сидя в золоченом кресле, на брошенном на палубу ворсистом персидском ковре, в окружении, говоря иностранными словами, «самого блестящего рыцарства» при полном боевом облачении: воевод, княжичей и всех прочих.

Тучный толстяк в роскошном шелковом, в желтую и зеленую полоску халате оказался булгарским градоначальником Исмаилом-мирзой, причем был поставлен на это место волею великой ханши Айгиль, а вовсе не по веленью мятежников.

– Так что, Кепек сюда и не приходил? – удивился князь.

– Почему не приходил? Приходил! – Исмаил-мирза с неожиданной веселостью развел руками. – Да только вот как пришел, так и ушел. Выбили мы его! Надоел, шакал, всем хуже гюрзы ядовитейшей.

– Выбили, говорите? И много при том погибло?

– Много на нашу сторону перешло, – ухмыльнулся посланец. – Особенно после того, как Кепек приказал часть своих воинов казнить, а каждому пятому – дать плетей. За то, что напились сразу после того, как мы ворота открыли.

Вожников приподнял бровь:

– А, значит, все ж таки открыли.

– Пришлось, – снова развел руками городской голова. – Но потом мы их того… прогнали… А этот шакал Кепек едва утек с преданной сотней… да говорят, свои же ему голову и снесли!

– Да-а. – Выслушав, Егор обернулся к княжичам. – Видите, други мои, не всегда правило «бей своих, чтоб чужие боялись» действует. Иногда и вовсе наоборот выходит! Так что на будущее – с подвластными людьми будьте строги, но справедливы, палку не перегибайте.

– То так, так, – охотно закивал Исмаил-мирза.

Тучный, с толстым добродушным лицом, он походил на этакого старорусского помещика, хлебосольнейшего хозяина и человека добрейшей души, причем человека умного и знающего себе цену. А глупца бы Айгиль и не назначила на столь важный пост! Сама девушка умная, великая царица Золотой Орды дураков-лизоблюдов не переносила на дух, не раз говоря, что умного – пусть он мерзавец или даже враг – всегда можно переубедить, привлечь на свою сторону и заставить работать как надо. А дурак – он и есть дурак, а упертые и неубеждаемые люди – опасны. В первую очередь для себя, но и для порученного дела – тоже.

– Вы явились вовремя, великий государь! – Исмаил-мирза и не скрывал своей радости. – Кепека-то мы прогнали, но со дня на день мы ждем нападенья разбойников-хлыновцев.

– Ничего, – с усмешкой заверил Егор. – Уж с хлыновцами-то мы как-нибудь управимся, чай, все наши люди.

Вожников и сам когда-то разбойничал, и даже своя ватажка у него была, из коей нынче иных уж нет, а те далече… Их и осталось-то всего ничего – Никита Купи Веник, Федор… Как-то там Федя в Любеке? Управился, разведал, что надо? Должен бы – паренек упрямый, умный… Должен!

Булгарский мирза пригласил князя и всех его сподвижников отобедать и отдохнуть, а уж потом плыть дальше. И еще несколько смущенно, но твердо попросил оставить небольшой русский отряд – для обороны от хлыновцев.

– Думаю, сотен пять нам хватит, великий государь.

– Пусть так… оставлю…

Вообще-то, за глаза хватило бы и двух сотен, да еще кого-нибудь из авторитетных воевод, чтоб мог разговаривать с хлыновцами от имени великого князя. Хватило бы… ну, раз градоначальник говорит – пять, так тому и быть, народу, слава богу, в войске хватало, а северные земли прикрыть надо, вдруг да вместо Кепека кто объявится? Саид-Ахмет, Кадыр-берды или Сентяк… или тот же Джелал-ад-Дин, не добившись успехов в Сарае, захочет взять столицу измором, полностью перекрыв Волгу-Итиль с юга и севера.

На разостланном во дворце Исмаила-мирзы ковре сверкали золотом кубки и чаши, словно живые, возлежали на серебряных блюдах жареные осетры длиной в человеческий рост и даже больше! Эх, водилась тогда рыбка в Волге, не переловили еще. Кроме осетров еще была жареная баранина, плов, бешбармак, шербет и прочие яства, приготовленные настолько вкусно и настолько изысканно украшенные, что каждое хотелось попробовать.

А еще играла музыка – дутар, бубны, флейты, извивались в сладострастном танце молодые, с украшенными жемчугом пупками девы.

– Вот это да! – толкая в бок старшего брата, кивал на танцовщиц молодой княжич Дмитрий. – Да хватит тебе, Вася, осетрину жрать! Гляди, девки какие! Ух… Я б вон ту… и вон ту… и вот эту…

Перехватив жадные взгляды, Вожников погрозил княжичам пальцем, да потом, улучив момент, шепнул:

– Буде хозяин девками угостит – так те и ваши, а сами брать – ни-ни! Не повождляйте!

Дмитрий осетриною подавился:

– А он угостит, княже? А?

– Думаю, угостит, – ухмыльнулся Егор. – Иначе с чего б они тут пляшут?

– Вот-вот! – обрадованно закивал Дмитрий. – Я и говорю – чего они тут выкобениваются? Ясно, чего… корвищи!

Облизав серебряную двузубую вилку, Василий охотно поддержал братца:

– Корвищи, да! Да ведь и их бы…

– Сказал же, попробуете, – осадил князь. – Терпенье только имейте. Что, у себя в княжестве девок не видели?

– Таких голых, княже, не!

– Тьфу! Тоже мне, сексуальные агрессоры выискались… типа моего знакомца старого.

– Какого, княже, знакомца?

– А, не вникайте… Из той, прежней жизни. Был там такой Леха, вот такой чувак… но насчет баб… вот уж точно – агрессор!

Егор задумался, вспомнив вдруг прежнее свое житье – пилораму, лесовоз с «фишкой», прикольного «братана» Леху… Как поедет тот в город, так обязательно что-нибудь этакое вытворит, выкупай потом из участка! И, главное, вины своей потом ни за что не признает, все у него девки виноваты…

– Дак а кто же еще, елы-палы? Ну ты сам-то подумай, Егор! Если девка шортики по самое некуда надевает, аж, блин, задница торчит, да маечку выше пупа – значит, ясно чего хочет. Я и подваливаю – чего теряться-то? А они сразу – полиция-а-а! У, блин, заразы! Сами ж заманивают!

– Ты, верно, Леха, из Средней Азии!

– Чего-чего?

– Так же, как они, рассуждаешь.

Оторвавшись от внезапно нахлынувших воспоминаний, Вожников повернулся к сидевшему слева градоначальнику, хотел попросить танцовщиц для княжичей, да не успел, прерванный появлением собственного вестового – командира дозорной сотни.

– Большой флот на реке, великий государь! – гремя доспехами, сообщил вестник. – Хлыновцы.

– Ну и хлыновцы. И что? – С деланым безразличием Егор пожал плечами, снисходительно глядя на изменившиеся лица Измаила-мирзы и его приспешников, почтенных булгарских горожан. – Пущай их атаманы сюда явятся! Разберемся.

– Они никого не слушают, княже! – дернув шеей, доложил сотник. – Мало того, уже начали обстреливать наши ладьи и город.

– Обстреливать?! А ну-ка…

Быстро вскочив на ноги, князь вмиг протрезвел и, махнув рукой княжичам – живо за мной! – выбежал из залы, чувствуя за своей спиной поспешные шаги вестового. Младшие Юрьевичи, к их чести сказать, тоже не отставали – позабыв про девок, бегом бежали за князем.

Дмитрий даже умудрился прыгнуть в быстроходную вестовую ладейку, составив свиту великого государя вместе с Азатом и воеводами.

– Быстрей! – крикнул Егор гребцам. – Живей! Шевелитесь!

И впрямь, нужно было спешить – вниз по течению реки, щетинясь копьями, медленно спускалась громадная судовая рать под синими с черным жуком стягами хлыновской вольницы, этакой местной Тортуги.

– Двести ушкуев, – деловито докладывал дозорный. – Это не считая насадов и лодок. Стреляют нечасто… Пушек, похоже, мало.

– Или пороха, – перебил младший Юрьевич. – А может, просто берегут ядра.

Егор натянуто улыбнулся:

– Молодец, парень! Соображаешь.

Окрыленный похвалой государя, юный княжич распрямил плечи, гордо выпятил сияющую латными доспехами грудь, для его возраста весьма широкую, недаром Димитрия уже прозвали Шеемякой-Шемякой – шею, мол, намнет каждому, не смотри, что младой. Как тут же припомнил князь, согласно другой версии, сие прозвище произошло от татарского «чимэк» или «шемек» – «украшение», кои – всякие там кольца, браслеты, серьги – младшой Юрьевич очень даже любил. А кто не любил? Сам великий князь в кольцах да самоцветах хаживал – так было надо, по одежке встречали.

Вот и сейчас великий князь набросил поверх байданы алый шелковый плащ, шлем на его голове сиял позолотой не хуже императорской короны. Позади, на поднятом вверх копье, гордо реяло орленое императорское знамя, за ним – чуть пониже – синий, с золотом, облик новгородской Святой Софии.

Сентябрь в здешних местах считался еще месяцем летним, еще не опадали листья, еще буйно зеленела степная трава, а в высоком, едва тронутом легкими облаками небе безмятежно сияло солнце. И не просто сияло – жарило.

Влекомая мерными взмахами весел ладья быстро приближалась к чужому флоту. Уже стали хорошо видны не только суда, но и сами хлыновцы-ушкуйники, вечно мятежные пираты волжских вод, наводившие страх на все ордынские пределы.

– Туда, – внимательно всмотревшись вперед, Вожников указал на крупный, изукрашенный позолоченной резьбою струг с увешанною щитами боевой носовою надстройкой-башней.

Похоже, это и был корабль головного атамана… прежнего звали Иван Кольцо, а с новым Вожников еще знаком не был, даже как звать не ведал – в последнее время атаманы в славном пиратском граде Хлынове менялись, как власть в лихие времена Гражданской где-нибудь на Кубани – красные, белые, зеленые, анархисты…

Углядев бесстрашную ладью, ушкуйники перестали стрелять, а с головного струга даже сбросили веревочную лестницу – что было весьма неплохим знаком. Значит, сей лишь формально признающий власть великого князя народец готов к диалогу, к сотрудничеству…

Живо вскарабкавшись по лестнице на борт пиратского судна, Вожников зашагал на корму, сопровождаемый вооруженными как ни попадя разбойниками и своей собственной свитой в лице юного княжича Дмитрия, молодого воеводы Овдея Викентьева и сотника дозорной стражи. Маловато, конечно, для совсем уж солидного представительства, но все ж лучше, чем вообще никого.

На корме великого князя уже дожидались почти все «воровские» атаманы, словно барышни в шелка, разодетые в живописные восточные ткани. Все они – и одежкой, и не менее живописными позами – чем-то напоминали Егору киношных пиратов карибских вод – такие же ухмылочки, усмешки, руки, небрежно положенные на эфесы сабель. Что этим людям князь, пусть даже их собственный сюзерен, пусть даже великий? Где государь, а где Хлынов? Ежели что, так для начала еще добраться нужно! А сил у речных пиратов… ну, пусть поменьше, чем у князя, но не намного, тем более – все закаленные в боях головорезы, каждый из которых в бою стоит троих.

– Я, великий князь Георгий, желаю говорить с вами, вольные хлыновские люди! – выставив вперед правую ногу, без предисловий бросил Вожников. – Кто из вас головной атаман?

Разбойники переглянулись.

– Ну – я, – с ухмылкою выкрикнул молодой бугай.

Здоровущий, на голову выше Вожникова, он сделал несколько шагов вперед, невежливо оттолкнув плечом дернувшегося было наперерез Дмитрия, отчего бедолага княжич, под общий смех отлетев в сторону, едва не ударился головой о фальшборт с висевшими на нем щитами.

Егор тут же перенес тяжесть тела на правую ногу… и быстро, легко, без замаха ударил нахала в челюсть! Ну нарывался же, явно нарывался! Тем более князь не любил, когда обижали своих… в данном случае – юного княжича.

Очень техничный вышел апперкот – тренер бы похвалил непременно!

Молодой наглец даже не ойкнул, просто повалился взад себя, через борт, в реку… Вынырнул, очумело вращая глазами.

– Как князя встречаете, черти? – грозно сдвинул брови Егор. – Что, забыли, как кланяться?

Глава десятая

Осень 1418 г. Орда

Жар-птица для тайного стража

Колокола старого Хутыньского монастыря били устало, глухо; унылый, нерадостный звон их вязкой патокой растекался в сером низком небе, исходившем мелкой снежно-дождевой взвесью, по-осеннему неприятной, промозглой, так что читавший поминальную молитву седовласый батюшка невольно дергал плечами, словно стараясь сбросить пропитавшую рясу влагу.

Перед ним, у разверстой, только что вырытой могилы, лежал открытый для прощания гроб, пред которым толпилась целая туча народу, князь же Егор стоял позади всех, тщетно пытаясь пробиться, глянуть – а кто же покойник? Но пробиться почему-то не удавалось, уж больно плотной казалась собравшаяся у гроба толпа, судя по одежке – бояре… Князь узнал Мишиничей, Онциферовичей, Есифовичей – все знатные новгородские роды, тысяцкие, посадники… Господи! А священник-то – сам архиепископ Симеон! Только вот вроде как плечами увял, почернел ликом – издали и не признаешь прежнего весельчака.

– Детей, детей пропустите, православные!

Услыхав крик, толпа расступилась, пропуская к могиле… няньку Акулину, несущую на руках двухлетнюю дочку Егора Аннушку… за ними, поникнув головой, медленно шел сын, княжич Михаил.

О, Святая София! Да что же здесь такое делается-то?!

– А ну-ка, пусти!!!

Закричав, великий князь разорвал толпу плечами, пробился… и, едва не упав в могильную яму, вздрогнул – в гробу лежала Елена! В белом саване и со скрещенными на груди руками, перевязанными узорными лентами, с бледным, навеки застывшим лицом. Красивая… как живая…

Снова ударил колокол, сгоняя усевшихся на голые ветви деревьев ворон. Птицы взлетели, недовольно каркая, замахал крылами.

– Господи-и-и-и!!!

Холодея сердцем, великий князь склонился над гробом, целуя покойницу в холодные, еще не затронутые смертным смрадом губы и…

…и проснулся.

Закричав, вскочил с ложа, ошалело вращая глазами…

Чуть слышно скрипнула дверь:

– Звал, государь?

– А, Митя!

Узнав младшего Юрьевича, Вожников наконец пришел в себя, окинул взглядом узкую горницу… камору кормщика на корме головного струга.

– Как там, Митя, спокойно все?

– Спокойно, государь, – парень тряхнул кудрями. – Спят все. А дозоры я только что проверял – сторожат накрепко!

– Ну и славно, – утерев выступивший на лбу пот, улыбнулся князь. – Вот и ты спать ступай, коли все спокойно. Ступай, ступай! Теперь уж ближе к утру дозоры проверишь.

Кивнув, княжич молча поклонился и вышел. Так же поступил и Егор – выбрался на корму, уселся на чугунный ствол тяжелой осадной пушки, передернул плечом… Ну и сон! Надо же – и приснится ж такое! С чего?

Вроде бы все пока шло нормально – с хлыновцами, слава богу, уладилось. Никуда не делися, поклонились, поглядывая на великокняжеский флот – и ладей, и пушек там было куда поболе хлыновских, и это еще не говоря о пешей кованой рати, где тоже дальнобойных орудий хватало – а река, пусть даже и широкая, не море, простреливается насквозь.

Тот самый молодой наглец после хорошего удара великого князя зауважал, первым и поклонился, присягу на верность принес. Хороший парень оказался, веселый – звали его Онисим Бугай, за силушку так вот и прозвали. Десять стругов под Бугаем ходило и народ – больше двух сотен человек, не так уж и много… но и не мало, с этакими-то молодцами вполне можно дел натворить! Что и говорить – один к одному головорезы, а старший над всеми ними – избранный на кругу головной атаман Хевроний Крест, из бывших монасей, расстрига, настоящий пиратский вожак – сильный, жестокий, хитрый. А на вид невзрачный – узкоплечий, сухой, правда, жилистый, и лицо самое обычное, слегка вытянутое, с пегой клочковатою бородой и кустистыми бровями, из-под которых пронзительно сверкали темные, словно болотная водица, глаза. Поговаривали, что за Крестом немало кровушки безвинной тянулось… ну, так на то она и разбойничья жизнь, чтоб кровь проливать и свою, и чужую. Не хочешь крови – не ходи в ватажники, дома на печи сиди да катай валенки.

Поднявшись на ноги, Егор всмотрелся в ночь и снова передернул плечом – ну никак не выходил из головы недавний сон, и мертвая жена так и стояла перед глазами! Господи, Господи, Пресвятая Дева…

Так, может, это не простой сон, а вещий? Вожников задумался – обычно-то он только для самого себя опасность предвидел, а тут вдруг – для супруги любимой… Ну а почему б и нет? Колдовство – дело тонкое, и его приобретенные благодаря ведьминому зелью способности иногда пропадали (как давно заметил князь – от неумеренного потребления хмельного), правда, потом все же быстро восстанавливались. Вот и здесь: вдруг да приснившийся недобрый сон – вещий? Вдруг да супруге грозит какая-то страшная опасность, от которой не спасет и охрана… не сможет спасти… почему-то не сможет. Гроб, отец Симеон, плачущие дети – все так отчетливо, явно. И этот колокольный звон, мокрый, с дождем, снег, голые деревья…

Стоп! Когда такое может быть? В ноябре, в конце октября… а сейчас…

Так ведь есть еще время!

– Эй, кто тут есть?

– Я здесь, государе!

Подбежав, лихо отрапортовал дозорный сотник – плечистый, в кольчуге, при сабле молодец с обрамленным небольшой бородкой лицом, вовсе не выглядевший заспанным. Ну еще бы, как-никак – дежурный по роте!

– Вестового ко мне, живо. Какой побыстрей.

– Может, и голубей, княже? – осмелился посоветовать сотник.

Егор отрывисто кивнул:

– Да! И голубей тоже. Посмотрим, кто быстрей добежит-долетит.

– Сделаем!

– И поход труби как можно раньше! До рассвета еще… пока соберемся, пока отчалим. Долго нам рассиживать нечего, торопиться надо.

Действительно, нужно было поторапливаться – ибо вчера явился гонец из Сарая, от великой ханши Айгиль. Принес весть нехорошую – войска царевича Джалал-ад-Дина, явившись «в неимоверном числе», осадили ордынскую столицу, вот-вот возьмут, может, уже и взяли. Да, скорее всего – так. Хотя по жизни оптимист Вожников всегда надеялся на лучшее, но готовился к худшему – та же жизнь и научила. Вот и сейчас князь решил немедленно выступить к Сараю, отправил и пешую рать, оставив в Булгаре лишь пару отрядов, о чем слезно просил градоначальник Исмаил-мирза. Хлыновцы тоже пошли с княжеским флотом, и первым выступил Онисим Бугай, за ним еще несколько атаманов, не из самых крутых. Остальные что-то не торопились, и это сильно тревожило князя, настолько сильно, что он даже велел выставить вдоль реки конные разъезды да зорко смотреть, чтобы ежели что, доложить немедля. Дня два пусть постоят, посмотрят, а потом… потом уже все равно поздно будет.

Ближе к утру и случилось. Прискакал по берегу вестник, тайное слово выкрикнув, доложил:

– Беда! Огонь у Булгара-града – великое пламя!

– Может, пожар? – почесав голову, задумчиво переспросил сотник. – Велик ли огонь-то?

Вестовой хмыкнул:

– А я его видал, что ли? Мне гонец передал, а ему – другой. Говорят – велико!

– Так что ж мне – будить государя?

– Можешь не будить, – вышел из каморки кормщика Вожников. – Давно уж бодрствую.

– Так, княже, тут…

– Слышал! – Егор зябко потер руки. – Значит, так. Буди воевод, живо… Азат?

Князь с удивлением посмотрел на вынырнувшего из темноты молодого татарского воина:

– Тебе что, тоже не спится?

– Просто услыхал голоса… – юноша поспешно пригладил ладонью растрепанные со сна волосы и поклонился: – Дозволишь ли молвить, великий государь?

– Говори, – махнул рукою Егор.

– Пламя… Я знаю, что может в Булгаре гореть. Догадываюсь – ворота, те, что к реке. Там в башнях порох, нападавшие подожгли – вот и рвануло, вот и пожар… Это хлыновцы, государь, больше некому!

– А может, кто-то из царевичей, – задумчиво произнес князь. – Ладно! Сам разберусь. Полста стругов – со мной, остальные – на помощь Сараю. А вот и воеводы… Слышали?

– Слышали, великий государь.

Воеводы поклонились в пояс.

– Ну вот и славно. Эй, глашатаи, бирючи! Трубите сбор, живо!

Под пение труб пятьдесят стругов отвалили от берега и, поднимаясь вверх по реке, ходко заработали веслами. Все добрые корабли, с пушками, с воинскими людьми, с боевыми припасами. Шли быстро, хоть парусов и не поднимали – и ветер был не особо попутный, да князь приказал таиться – ежели в Булгаре заварушка, так ударить неожиданно, с ходу!

В развевающемся плаще и сверкающей на солнце байдане великий государь стоял на высоком, щедро украшенном позолоченной резьбою носу головного струга, меж двух небольших пушек – гаковниц, у которых уже суетились артиллеристы. Заряжали, готовились к выстрелу… как все, на всех стругах.

– За тем мысом – Булгар, княже! – браво доложил молодой воевода, стоявший сразу за Вожниковым.

Князь оглянулся:

– Добро. Всем готовиться к бою!

– Выслать вперед разведку, государь?

– Не надо. Сами на ходу разберемся… скоро уже.

– Скорей бы! – княжич Димитрий в нетерпении поигрывал вытащенной из ножен саблей. – Как там брате? Осилит, выстоит ли?

Родной брат его, молодой княжич Василий, был оставлен Егором в Булгаре в качестве верховного командующего, ну и так – для пригляда за хитрым Исмаилом-мирзой. Оставлен, конечно, не один – какой от подростка толк? – с советниками, с воеводами. Они и решали все, княжич же оставался за главного – так принято было, так Исмаилу-мирзе и булгарам его приказам подчиняться не зазорно – все ж таки не какой-нибудь там воевода, а князь!

Струги княжеской рати неслышно обогнули мыс и…

У стен древней крепости и впрямь шла хорошая заварушка – тут нечего было и гадать! Чадя черным дымом, догорали ворота и башни. Толпились на стенах горожане и воины в блестящих на солнце шлемах, готовясь лить вниз смолу из котлов, кидать камни. Пока же только постреливали – метали стрелы, громыхали пушками да пару раз метнули из катапульты огроменные камни. Неудачно: юркие разбойничьи ладьи-ушкуи – хлыновцы, хлыновцы! – обступили пристань, словно пираньи, готовящиеся вот-вот сожрать невзначай забредшего в воду буйвола. Часть молодцов уже бросилась к воротам – там шла схватка, слышались крики, блестели на солнце наконечники копий, сабли и брони. Ушкуйников явно было больше, да и действовали они активнее.

– А ведь город-то они возьмут, – надвинув на лоб шлем, воевода тут же поправился: – То есть взяли бы, кабы не мы. Прикажешь наступать, государь?

– Прикажу!

Обернувшись, князь махнул рукой трубачам и, опустив на лицо сверкающее золоченое забрало – личину, вытащил тяжелую саблю.

Затрубили трубы, загрохотали боевые барабаны, ударили пушки – внезапно метнувшаяся из-за мыса судовая императорская рать атаковала инсургентов с ходу, сразу же разнеся в щепки десяток вражеских ладей точными попаданиями ядер.

Нарушившие присягу хлыновцы пришли в замешательство – такого поворота событий они явно не ожидали.

– Что?! – махнув саблей, захохотал княжич Димитрий. – Думали, уйдет государь к Сараю, а вы тут все пограбастаете? Как бы не так! А Вася-то не сдался еще. Молодцом, оборону держит.

Словно привидевшиеся в страшном сне призраки, щетинясь копьями и жерлами пушек, корабли великого князя вынырнули из густо-зеленых клубов порохового дыма, врезаясь, тараня, топя приземистые разбойничьи ушкуи! С высоких бортов стругов прыгали ратники, завязалась рукопашная битва – со звоном клинков, с воплями, проклятиями и кровью.

И хоть и ясно было, что пиратам не устоять, все равно ушкуйники сражались храбро, лишь пара-тройка ладей трусливо повернула вверх по течению, желая поскорее скрыться из виду. Их никто не преследовал – пусть уходят, пусть редеют ряды врагов, предателей, нарушивших данное государю слово!

Часть стругов, во главе с императорским, повернули к причалам – ударить по штурмующим ворота и стены пиратам, коих тоже насчитывалось немало.

– А-а-а-а!!!

Едва Егор спрыгнул на берег, как прямо на него, с громким, каким-то утробным воплем ринулся здоровенный детина с огромной дубиной-ослопом и непокрытою головой. Не дожидаясь, пока детинушка махнет дубиной, князь незамедлительно выхватил из-за пояса кинжал, метнул, угодив противнику в правый глаз… На войне как на войне – что поделать?

Вражина рухнул наземь без крика, словно оглоушенный бык, и усеянная острыми гвоздями дубина его, выпав из ослабевших рук, упала едва ль не под ноги набежавшим от ворот разбойникам, с коими уже схватились воины судовой рати.

И слева, и справа, и впереди яростно скрежетали сабли, веером разлетались кровавые брызги, глухо, словно цепа о снопы, били о брони тяжелые палицы и шестоперы.

Один такой шестопер вдруг угодил князю в забрало, хорошо этак угодил, аж в голове загудело, слава богу, личина оказалась крепкой, выдержала, а то б…

Помотав головой, Вожников едва не пропустил еще один удар, на этот раз – саблей… Правда, пришел в себя вовремя – тут же отбил и уж затем рассмотрел нападавшего, в коем тут же признал вождя инсургентов, атамана Хеврония по прозвищу Крест, расстригу. Ну да, куда ж такому деваться – только в разбойники да тати, какое общество расстригу примет? Один обет нарушил – Богу, что уж о государе говорить? Того кинуть, как два пальца… или два байта – как кому больше нравится.

Жилистый пиратский атаман, как видно, специально выискал князя, желая сразиться именно с ним, и теперь лихо размахивал кривой ордынской саблей, шалея от собственной лихости. Грудь его прикрывал расписанный цветастым восточным орнаментом панцирь, надетый поверх кольчуги, на голове же красовался неведомо как попавший в сии палестины бургиньот – открытый, с пластинчатым козырьком, нащечниками и чешуйчатым гребнем. Шлем этот придавал разбойничьему атаману явный усташающе-зловещий вид… невольно вызывающий у Егора хохот: больно уж расстрига походил на мини-ящера, этакого засушенного динозавра или вставшего на дыбы варана.

А бился бывший монах добро – только сабля на солнце сверкала, великий князь едва успевал удары отбивать, пока, наконец, не надоело – сам перешел в атаку, да так, что противнику мало не показалось!

С обеих сторон удары сыпались градом, звенели клинки, скрежетали зубы… а вот ударили друг о друга круглые небольшие щиты – оба одновременно громыхнули умбонами, после чего враги, отпрыгнув друг от друга, закружили, словно боевые петухи, что по праздникам показывали на ярмарках цыгане, устраивали драки на интерес, на денежки.

Бухх! – с глухим стуком вражеский клинок ударил в край щита, вовремя подставленного Егором, правда, в щите не застрял – расстрига вытащил свое оружие довольно проворно… а вот князь так не сумел, ударил слишком сильно, да, угодив в край, поздновато рванул назад саблю – вражина уже повернул щит, резко дернул… попавший в капан клинок изогнулся – вот-вот сломается… Егор встретился глазами с торжествующим взглядом разбойника, уже заносящего над головой саблю… и вдруг, отбросив собственный щит, ударил кулаком… Левой рукой, этаким хорошим свингом. Добре вражине прилетело, и главное – неожиданно, да еще рукой в латной перчатке.

Челюсть прямо вылетела – видно было, – да и глаза тут же закатились… Нокдаун! Нокдаун… Да нет – чистый нокаут уже!

– В полон! – пнув поверженного врага ногою, приказал князь. – Потом поглядим, что с ним делать.

Потеряв своего лихого атамана, разбойнички явно поумерили пыл – в те времена вожак был как знамя! Уронить его, убить – и полдела сделано, почти победа! Вот как сейчас… С чего же так рисковал князь Егор, лично бросаясь в битву? А черт его… Просто вот захотелось… Да и вообще, не поняли бы: как это, князь – и отсиживается где-то в кустах? Разве там место боевому стягу? Нет, не там, а в самой гуще битвы. Опять же – как сейчас… К тому же и видений никаких не было… окромя того мерзкого сна.

Раненых и пленных оставили на попечение княжича Василия Юрьевича и градоначальника Исмаила-мирзы, на них же возложили и похоронные обязанности – великому князю заниматься всем этим было некогда, следовало поспешить на выручку молодой и верной Руси ордынской ханше.

С победными криками, под восторженный рев избавленных от страшной участи горожан императорский флот, набирая скорость, ходко пошел вниз по реке, догнав основные силы у славного города Бельджамена, где князя настигла худая весть – объединенные войска Джелал-ад-Дина и других царевичей все ж таки взяли Сарай, захватив все богатства Орды и саму ханшу.

Вожников, честно говоря, закручинился: Айгиль в плену – это было плохо, и не только для самой правительницы. И дело здесь шло вовсе не о личной симпатии великого князя, а о том влиянии, каким ханша пользовалась среди большинства простого народа. Юную ханшу любили, именно при ней прекратились набеги хлыновцев, кровавые казни, своеволие беков и мурз. От того, чью сторону займет сейчас свергнутая правительница Орды, зависело очень многое – почувствовав свою выгоду либо находясь в, мягко говоря, стесненных обстоятельствах, Айгиль могла и поддержать мятежников, несмотря на всю испытываемую к ним ненависть. С другой стороны – скорее всего! – ее могли просто убить, свалив смерть на происки и козни русских.

Надо было выручать из беды юную ордынскую царицу – коль ее вдруг увидят в рядах императорских войск, то большая часть жителей города тут же перейдет на сторону великого князя, в этом Егор и не сомневался. Значит – помочь… помочь бежать… выкрасть…

И сделать это великий князь решил сам. Потому что больше никому свергнутая ханша не поверила бы! Ну, явится за нею один Азат в сопровождении нескольких княжеских воинов – а пойдет ли с ними Айгиль? Наверняка заподозрит неладное, да и Азат-то еще слишком молод для таких непростых дел. Но парня надо взять с собой – он местный, точнее, давно живет здесь, в Сарае, хорошо знает и город, и людей.

Егор взял с собой лишь семь сотен воинов, отборные сотни испытанных, готовых на все бойцов, в числе которых и Онисим Бугай с частью своей ватаги, возжелавший доказать верность делом. Остальное войско было разделено на две части – одна осталась охранять пока еще верный императору Бельджамен, вторая, погрузившись на струги, отправилась вслед за великим князем к Сараю. Не сильно спеша, дабы не форсировать происходившие там события – не дразнить без надобности гусей.

Обойдя город, Вожников оставил воинов дожидаться верстах в двадцати к югу от города, сам же прихватил с собой лишь человек сорок да по случаю купил у проплывавших вниз по Волге-реке к Хвалынскому морю персидских купцов длинную морскую ладью, носившую гордое имя «Звезда Нишапура». Купил дорого, почти не торгуясь, за две тысячи золотых монет – примерно столько же стоил приличный бюргерский дом где-нибудь в Аугсбурге или Риге. Князю нужен был только корабль; груз – мед, сукно и пшеницу – персы быстренько распределили по оставшимся судам, пожелав Егору доброго пути и удачной торговли.

– В ханской столице скоро будет очень много дешевых рабов, – прощаясь, щерился гнилыми зубами персидский купчина – тощий, с длинной, крашенной хной бородой. – Вы, уважаемый, подмажьте там кого надо… я имею в виду вельмож славного Джелал-ад-Дина, да продлит Аллах его дни. А не получится у Джелал-ад-Дина – можно у царевича Саид-Ахмета попробовать, они там со славным Джелалом на пару.

– А остальные царевичи?

– Остальные так, прихлебатели. – Презрительно махнув рукавом полосатого тебризского халата, торговец засмеялся и, вдруг резко оборвав смех, продолжал: – Саид-Ахмету доверена сама царица Айгиль! Уж будьте уверены, у него она будет делать что скажут, и уже очень скоро. Если захочет жить… или умереть – безболезненно и быстро.

Вожников вскинул брови:

– Так, значит, Саид-Ахмет…

– Джелал-ад-Дин – славный и благородный воин, – поднявшись по сходням на борт своего крутобокого корабля, обернулся перс. – Саид-Ахмет же… Ладно! Не буду полоскать своим языком столь высокородное имя.

Высокие волжские волны ударили в борта уходящих судов, затрепетал в косых парусах поднявшийся ветер.

– А нам на веслах придется идти, – глядя вслед персидским купцам, тихо промолвил Егор. – Вот не знаю, есть ли на борту весла. Впрочем, если и нет, так выстругаем из того же фальшборта. Ну что стоите, други мои? Прошу на борт нашего славного судна. Не «Силия-Серенада», не «Викинг» и даже не «Принцесса Мария», но все же, думаю, мы на нем доберемся туда, куда нужно. Что смотришь, Азат?

– Думаю… есть ли сейчас в Сарае купцы?

– Раз город уже взят, мой мальчик, – расхохотался князь. – Поверь мне, им совершенно безразлично, какая в городе власть. Лишь бы торговать не мешала. А в купцах нуждаются все. Не знаю насчет Саид-Ахмета и прочих, но принц Джелал-ад-Дин далеко не дурак. Я ему палец в рот не положил бы. Думаю, что и успех мятежников – уверен, что кратковременный, – достигнут во многом благодаря принцу и его литовским связям. Скажу боле – Джелал-ад-Дин сейчас наш самый опасный враг, опаснее даже Витовта. Эх… – Вожников неожиданно вздохнул, вспомнив еще одного Тохтамышевича – принца Яндыза, смазливого сорвиголову и повесу, любимца женщин… столь неудачливого в делах власти. Яндыз когда-то поклялся отомстить братьям за то, что те чуть было не убили его самого. А самым главным врагом Яндыза как раз и был Джелал-ад-Дин… увы, живой и здоровый. Видать, сгинул где-то незадачливый бродяга Яндыз. А вот старого эмира Едигея убили. Значит, вторая стрела – некая девушка-убийца по имени Даная – все ж свою цель настигла. Ах, лучше бы это был Яндыз! И не Едигея бы убили – Джелала… Хотя кто сейчас разберет, что лучше? Что гадать – нужно спасать царицу, вызволять знатную пленницу, пока ее…

А что с ней могут сделать? Да все, что угодно, вплоть до прямого сексуального насилия и самых жестоких пыток. Ну и пусть – бывшая великая царица, все равно ж – женщина, а с бабами в те века разговор короткий. Ишь, на трон забралась – осатанела совсем! А вот, получи-ка… Место свое бабское – знай!

Знатную пленницу вовсе не держали в земляной яме, о нет! В старом ханском дворце ей предоставили покои – целую комнату, у входа в которую все время находилась самая неусыпная стража из тех воинов, что предпочитали женским ласкам услады изнеженных и томных мальчиков с кроткими глазами газелей. Саид-Ахмет, хитрая жирная сволочь, устроил так специально, дабы лишенная власти ханша не смогла проявить все свои чары – эти воины устоят, тут можно было не сомневаться.

Вот ведь, отрыжка шайтана! И самая главная отрыжка – Саид-Ахмет, омерзительный, жирный, вечно пахнущий потом и кислым молоком кобылиц. Одно слово – кочевник! И жесток, очень жесток… Ах, был бы кто другой…

Айгиль подошла к зеркалу, дорогому, из почти плоского стекла, оправленного в золотую раму. Слегка осунувшееся лицо в обрамлении копны темно-русых волос, золотистая кожа, карие, восхитительно сверкающие глаза. А фигура, фигура… как у совсем юной девушки, не скажешь, что бывшей ханше уже целых двадцать шесть лет. Двадцать шесть! Вот это возраст, самой не верится. Казалось, совсем недавно было шестнадцать… восемнадцать… а потом… Потом время как будто рванулось, помчалось, словно пришпоренная лошадь! Интриги, судьбоносная встреча с урусутским князем Георгием, трон! Трон… Ханша неожиданно улыбнулась: все-таки здорово, что это все в ее жизни было – трон, власть… Любовники, и во множестве – каких только желала! Многие, увы, полегли при штурме города войсками Джелал-ад-Дина, остальных же казнил Саид-Ахмет. Жалко, хорошие были мужики… славные были б от них дети. Увы, детей пока не дал Аллах… два выкидыша было, а рожденная в глубокой тайне дочка умерла почти сразу после родов. Судьба. Ну, так и она, великая ханша Айгиль, еще молода, еще найдет себе достойного мужа, родит… Вот только власти ей не видать, похоже. А ведь она так сладостна, власть, слаще даже, чем… Ва, Аллах, прости за нечестивые мысли! Хотя почему бы и не помечтать… и не вспомнить? Да – ласки мужчин, тех, кого выбирала. Могла себе позволить – а что? К тому же не такой уж плохой правительницей она и была… может, и будет еще, может, народ восстанет… или придет на помощь великий государь Егор, недаром ведь послан к нему верный Азат. Верно, уже плывут по широкой Итиль-реке русские корабли, идут по степи непобедимые кованые рати. И верится – скоро уже, скоро… Вот только дожить бы. Дожить!

Чу! За дверью послышались шаги – тяжелые шаги тучного, уверенного в себе мужчины. Саид-Ахмет? Айгиль напряглась, встрепенулась… Или – сам Джелал? Да нет, у того шаги потише, да и нет его сейчас в городе – ведет тумены на север, воевать дальше, взять под свою руку Бельджамен, Булгар, Джукетау-Жукотин…

Дверь распахнулась, и покои опальной царицы наводнил запах давно не мытого, потного тела. Хан Саид-Ахмет явился не один – в сопровождении трех верных слуг, трех чернокожих зинджей из далекой Ифрикии, здоровенных, с отрезанными языками – чтоб никому ничего не смогли рассказать.

– Разденьте ее, – войдя, негромко приказал хан.

На жирных – верно, только что после плова – губах его скользнула на миг торжествующая ухмылка, неприятная, хищная. Так мог бы улыбаться шакал.

– Да как вы…

Пленница попыталась было вырываться, убежать – не тут-то было! Чернокожие нукеры живо сорвали с нее чекмень, кофту, шальвары…

– Что ж, – неожиданно улыбнулась ханша. – Пусть так…

Спокойно встав в углу, она облизала губы и, медленно проведя ладонями по бедрам, с вызовом взглянула на толстяка, ничуть не стесняясь своего обнаженного тела. Да и чего было стесняться-то? Карие сверкающие глаза, пышные волосы, шелковистая, тронутая золотистым загаром кожа, тонкий стан с темной ямочкой пупка, украшенного оправленным в золото изумрудом. Вот только грудь, да, маловата… да и вообще, в Орде больше любили пышных женщин… ну, кому как…

– Нравлюсь?

Покусав губы, Айгиль выставила вперед правую ногу… Ах, как хотелось ей ударить сейчас эту гнусную тварь, пронзить кинжалом, убить… или лучше – отдать палачу…

– Вобла сушеная!

Оскорбительно хмыкнув, Саид-Ахмет кивнул нукерам, и те без всякого почтения бросили пленницу на пол, развели в стороны ноги…

Сняв штаны и пыхтя, толстяк навалился на пленницу сверху всей своей жирной, дурной пахнущей тушей, ухватил твердые бугорки грудей сальными пальцами, заколыхался, зарычал, словно дикий зверь… Поверженная царица закрыла глаза… Слава Аллаху, длилось все это недолго, не столь уж и сильным в любви оказался Саид-Ахмет. Если то, что происходило, можно было назвать любовью.

Тяжело дыша, похотливец с помощью слуг медленно поднялся на ноги, запахнул халат и, довольно щурясь, ощерился:

– Ну как?

– А никак! – презрительно хмыкнула ханша. – Видала я и получше, а тут… вот уж не знала я, что ты такой слабак, Саид! Совсем ничего не почувствовала. Может, тебе лучше к овцам пойти или к козочкам? Верно, там у тебя получится куда лучше!

– Вахх, щучина!!! – Уязвленный до глубины души, хан махнул рукой неграм: – Посмотрим, как ты сейчас запоешь, когда они тебя… все… Стоять!

Саид-Ахмет вдруг остановил радостно переглянувшихся слуг и, скоса глянув на пленницу, растянул губы в змеино-медоточивой улыбке:

– А тебе ведь, верно, того и надо, а? Глянь, какие молодцы… Вижу, вижу, ты уже предвкушаешь удовольствие, верблюдица драная… А вот нет! Не получишь. Вернее, получишь, да не то, чего так вожделенно хочешь. Эй, слуги! А переверните-ка ее на живот… Плетку мне! Живо!

Ввухх!!!

Со свистом вспоров воздух, треххвостая воловья плеть оставила кровавые полосы на нежной коже пленницы. Айгиль закусила губу… и даже не вскрикнула, не застонала, молча терпя жуткую боль. Ни слезинки из глаз не выкатилось, лишь побелели скулы…

Хан ударил еще пару раз, да на том и закончил – видать, утомился… или просто собирался растянуть удовольствие…

Сунув плеть за пояс, мерзко расхохотался да пнул несчастную в бок:

– Никому ты здесь не нужна. Поняла, дура? Поваляйся теперь, подумай, ага.

Он ушел столь же быстро, как и появился, – тяжелые шаги стихли, и вот только тогда из уст опозоренной и оскорбленной ханши вырвался запоздалый стон. Плечи, конечно, саднили, но не очень сильно, совсем не так, как душа.

Айгиль не плакала, не рыдала, не призывала на голову Саид-Ахмета никаких кар – она рассуждала, думала. И думы те были о-очень недобрые! Значит, вот так… указали место. Значит, не будет никаких уговоров, переговоров и всего такого прочего, скорее всего, ее просто убьют, отравят или придушат шелковым шнурком. А народу бросят жирную кость в виде некоторого послабления от налогов. Да что народ! Когда он грустил по своим ушедшим правителям? Да никогда. Вот если б она, великая царица Айгиль, смогла поднять мятеж да возглавила войско… Увы! Не оказалось поблизости преданных людей, военачальников, просто верных слуг. Почему? Раве она не была добра? Была… даже слишком. А правительница не должна быть доброй. Доброе правление всегда кончается заговором, мятежом, смертью!

Смерть… А она-то надеялась что-то выгадать! Мол, явятся Тохтамышевичи, начнут уговаривать, к чему-то склонять… можно будет и поторговаться. Явились! Только ни к чему не склоняли – швырнули на пол, изнасиловали, избили. Поступили как с простой рабыней, дворцовой шлюхой. Унизили! Именно так – во множественном числе: Саид-Ахмет вряд ли дейстововал на свой страх и риск. Он, конечно, похотливец и козел, каких мало, но при этом еще и… не то чтобы трус, но осторожный, искушенный в интригах. Наверняка все случившееся – плод долгих раздумий царевичей, их коварного плана, который Айгиль поняла вот как раз сейчас, осознала: не будет больше никакой Золотой Орды, а будет – Ак-Орда, Кок-Орда, Сибирь, ногайцы, фряжские города, Крым… Так они и раньше Сараю не очень-то подчинялись! На словах – да, а на деле… Ах, надо было дать им возможность выбрать владык – пусть бы тешились. Тогда, может, и никакого мятежа бы не было – заговорщики между собой передрались бы!

Да-а… Айгиль закусила губу и вздохнула – все мы задним умом крепки. Как говаривал когда-то князь Георгий, хорошая мысль всегда приходит после. Нет… по-русски это звучит куда веселее – хорошая мысля приходит опосля, вот как!

Бежать надобно! Коль с ней так… Ах, была бы возможность, так давно б… Отрыжки шайтана стерегут зорко! Весь дворец нукерами наводнен, и, уж понятно, воинам даны самые строгие указания, за нарушение которых наказание одно – смерть. А если кого-то поискать? Не воинов. В конце концов, если б пленницу хотели поскорее убить – давно бы уже убили.

– Эй, кто там? – скользнув к дверям, Айгиль заколотила кулаками в тяжелые, украшенные позолоченной чеканкою двери…

В покои тотчас же заглянул удивленный зиндж. Немой.

– Ну, чего зенки пялишь? – громко охнув и скривив, словно от невыносимой боли, лицо, совсем по-простонародному заорала на него великая ханша. – Больно мне, не видишь – умираю. Скажи, пусть лекаря позовут, табиба!

– Долго еще?

На углу, недалеко от позолоченного фонтана, окруженного величественными платанами, Егор схватил за руку идущего впереди Азата.

– Где же твой дом?

– Уже скоро, – обернувшись, почтительно отозвался юноша. – Вон там, за фряжской церковью, – старая майхона, а дом молочницы Рашиды – рядом. Ох…

Татарин покосился на идущего сразу за князем Онисима, вполне оправдывающего свою кличку – Бугай. Уж больно был высоченный, приметный, и зачем только государь взял с собой такого? Оставил бы лучше на корабле или…

– Молочницы Рашиды?

– Там мы с Марой да маленьким Артаком, сыном, и живем. Снимаем полдома.

– Снимаете? – напившись из фонтана, князь удивленно посмотрел на своего спутника. – Ты что, не мог у великой царицы жилье попросить? Ну, или хотя бы денег.

– Мог, – спокойно повел плечом тот. – Но это как-то… некрасиво – выпрашивать. Так обычно барышники поступают да всякие там прощелыги.

– Понятно, – Вожников тихо засмеялся, исподволь окидывая взглядом пустынную площадь. – Столь доблестному воину, как ты, стыдно просить. А сама Айгиль наградить верного своего нукера не догадалась. Ладно! Справимся с мятежниками – наградит. Уж будешь иметь социальное жилье – не сомневайся! Молочнице много платите?

– Совсем ничего не платим, – неожиданно улыбнулся Азат. – Даром живем. Тетушка Рашида к нам, как к родным.

– Это хорошо, что как к родным.

Сворачивая вслед за Азатом в проулок, князь обернулся на спящего под платаном оборванца:

– Вот кому ничего не надо: наша крыша – небо голубое, наши стены – сосны-великаны. Как-то так.

– Все, господин. Пришли.

Остановившись перед небольшими воротами, молодой человек негромко стукнул по ним бронзовым молоточком, специально для этой цели привешенным на тонкой цепи.

За воротами тотчас же залаял пес – залаял нехорошо, злобно, как на чужих.

– Собака! – Азат удивленно моргнул. – У тетушки Ращиды никакой собаки не было.

Больше он ничего сказать не успел: створки ворот распахнулись настежь, явив непрошеным гостям некоего непонятного господина в шикарных ярко-синих шальварах, желтой замши туфлях с загнутыми носами и в дорогом шелковом халате, небрежно подпоясанном алым парчовым кушаком с заткнутым за него кинжалом в усыпанных драгоценными камнями ножнах. Обладатель всех этих чудесных вещей ко всему прочему имел длинные, черные как смоль усы, свисающие едва ль не до груди, бритую – под зеленой вышитой шапочкой – голову и несколько одутловатое лицо с темными, слегка навыкате, глазами, подозрительно уставившимися в Азата и его спутников. Окромя сего красавца во дворе ошивалось четверо кое-как одетых парней – то ли слуг, то ли воинов, а скорее – и то и другое вместе.

– Чего вам? – положив волосатую руку на эфес кинжала, нелюбезно осведомился усач.

– Э-э… здесь раньше тетушка Рашида жила, молочница.

– Не знаю никаких молочниц. – Усатый упер руки в бока. – Дом пустой был, вот я его и занял, с соизволения светлейшего нашего хана Саид-Ахмета, да продлит Аллах его дни!

– Так ты, уважаемый, не знаешь, куда прежние жильцы делись? – вступил в разговор князь.

– Не знаю и знать не хочу. – Новый хозяин сплюнул и махнул парням: – Затворяйте ворота, ребята. Шляются тут всякие… как бы не украли чего!

Скрипнув, сомкнулись тяжелые створки. Вновь гавкнул пес.

– Вот ведь шайтан пучеглазый! – растерянно развел руками Азат. – Так ведь толком ничего и не сказал.

Безмолвно маячивший за спиной Вожникова орясина-ватажник Онисим Бугай хмыкнул:

– Уметь надо спрашивать. Может, я, княже, попробую, а? Вмиг муравейник этот разнесу, ужо скажут!

– Погоди малость, – охолонул здоровяка Егор. – Думаю, нам бы лучше в какой-нибудь чайхане поспрошать – наверняка что-нибудь кто-нибудь да видел. Не может такого быть, чтоб не видели, в восточных городах и стены глаза имеют.

– Да-да! – Азат обрадованно закивал. – Я как раз знаю здесь одну чайхану, вон она… Ой! Ее спалили, кажется.

И в самом деле, на углу, за каштанами, маячил обугленный остов какого-то здания, похожий на обглоданный рыбий скелет, зачем-то облитый густой черной краской.

Подобных порождений войны в Сарае имелось не то чтоб уж во множестве, но… были, были, попадались, то там, то здесь…

– Ищете молочницу Рашиду? – неожиданно послышался голос. – Так вам не в чайхану надо, а в майхону.

Вожников резко обернулся, увидев выглянувшего из-за старого платана старика в рваном, усыпанном многочисленными заплатами рубище. Посох в жилистой, еще крепкой руке, обветренное лицо странника, уверенный пронзительный взгляд…

– Дервиш! – удивленно воскликнул Азат. – Ты снова здесь? Я не видал тебя… лет семь, наверное.

Старик засмеялся:

– Так и есть. Семь лет назад я ушел из этого города, обратив свой взор на далекие страны, и вот теперь вернулся.

– Ты сказал…

– Да! Идите в майхону старого китайца Ли, туда, где пьют вино и грешат. Впрочем, ты, Азат, как правоверный мусульманин, можешь никуда не ходить… если, конечно, не хочешь увидеть свою жену и ребенка.

– Так они живы, додо?!

– Увидишь. Узнаешь. Прощай.

Силуэт странника словно бы растаял в воздухе, растворился в солнечных, застрявших в ветвях платана, лучах. Вот только что был дервиш: стоял, разговаривал… и нету!

Онисим Бугай опасливо перекрестился:

– Умеет дед глаза отвести. Не иначе – колдун.

– Постой, постой, – закричав вслед исчезнувшему дервишу, запоздало опомнился князь. – Может, ты и в чем другом нам поможешь? Эй, додо!

– Не гоните одноглазого… – прозвучал отдаленный голос. – А мне пора уходить. Мир велик, а мудрость познаешь лишь в странствиях.

– Одноглазый какой-то… – Вожников недоуменно повел плечом и, шмыгнув носом, тряхнул головой. – Ладно, идем к китайцу. Веди, друг мой Азат, веди и не бери в голову – уж как-нибудь замолишь сей грех.

– А почему грех? – полюбопытствовал бугаинушка-ватажник.

Егор махнул рукой:

– Сам увидишь.

Майхона – так в странах ислама называли питейные заведения и вообще все низкопробные притоны, обычно располагавшиеся на окраинах крупных городов. Их держали иноверцы – китайцы, генуэзцы, русские, – ибо правоверному мусульманину владеть майхоной было не просто позорно, а убийственно – мало того что руки никто не подаст, так и в рай не попадешь никогда, как бы ни старался.

Ввиду слишком раннего часа – до ночи еще было далеко, день только еще начинался – майхона старого китайца, приземистое длинное здание за глухим глинобитным забором, казалась какой-то заброшенной, спящей. Впрочем, по едва заметному дымку, выходившему в волоковое отверстие, да по незапертым воротам было понятно, что в заведении явно кто-то находился – гостям были рады.

Весь двор майхоны, оказавшийся на удивленье просторным, был заставлен повозками – красными, зелеными, синими. Местное маршрутное такси, омнибус или, если судить по посадке пассажиров, «линейка» – сию транспортную сеть придумал когда-то Егор совместно с местным финансовым воротилой синьором Феруччи, ныне, насколько знал князь, увы, уже лет пять как покойным. Часть прибыли, кстати, так и шла лично Вожникову, и еще свергнутая ханша Айгиль владела «пакетом акций». Почему «такси» простаивали, было вполне объяснимо – война, неурядицы, люди предпочитали добираться куда-либо на своих двоих либо вообще отсиживались дома, к полному кризису транспортников, в большинстве своем почему-то греков.

Они и сидели сейчас в майхоне, уныло потягивая дешевое кислое пойло, что под видом хорасанского вина по сходной цене предлагал им ушлый хозяин – желтолицый старик с беззубым ртом и узкими косыми глазами. Словно паук, он сидел в дальнем углу, ловко направляя снующих туда-сюда служек и зорко высматривая новую жертву.

Завидев важных гостей – судя по одежке, персидских купцов, – китаец проворно бросился навстречу с поклонами:

– Ай-вай, хоросо, да-а! Хоросо, что зашли. Вина? О, у меня осень хоросый вино, осень, уз тут вас старый Ли не обманет, клянусь посохом Будды!

Посетители не успели и оглянуться, как уже сидели за отдельным столом и, кривясь, потягивая кислятину – уж что было!

Потом подозвали хозяина… Увы! Тот ничего не поведал ни о юной супруге Азата Маре и их сынишке, ни о молочнице Рашиде.

– Не ведаешь, значит? – недобро прищурился князь.

– Нет, нет. – Китаец улыбнулся, еще больше сузив глаза, и без того узкие. – Зенсины с малыми детьми сюда не заходят, да и молоко моим славным гостям без надобности. Увы, увы… ницем не могу помоць!

Старик Ли, поклонившись, вновь засел у себя в углу, лишь прислал новый кувшинчик, с вином еще более кислым, нежели то отвратительное пойло, которое уже имели неосторожность попробовать визитеры.

– От такого вина живот только пучит! – скривившись, выразил общее мнение Онисим Бугай.

Вино он все-таки выпил – не пропадать же добру, коль уплочено!

К столу между тем подошел какой-то черт, оборванец, видом чуть получше давешнего дервиша, но тоже – далеко не фонтан: замызганный старый халат, драные шальвары… вытянутое лицо с перетянутым черной тряпицею правым глазом.

Одноглазый! Не о нем ли говорил дервиш?

– Угостите кружечкой? – льстиво улыбаясь, попросил бедолага.

Завидев его, Азат неожиданно скривился – узнал:

– Ага, господин Носрулло, начальник тайной стражи! Кажется, вы когда-то знавали лучшие времена.

– Знавал, да, – нагло присев к столу, закивал пропойца. – Бывало. Правда, большим-то начальником я никогда и не был. Так.

– Нас с Марой вы тогда сыскали очень легко. – Юноша не повел и бровью, лишь по напрягшейся на виске жилке было видно, чего ему это стоило. – И меня тогда едва не сварили в котле… благодаря вам, уважаемый. Но я не держу зла!

– Вот и угостите тогда! А?

– Пей!

Плеснув из кувшина вина, Азат пододвинул кружку. Бывший стражник тут же схватил ее, как хватает добычу изголодавшаяся рысь, прильнул ртом… на тонкой худой шее заходил кадык…

– Фу-у-у… Слава Аллаху, полегчало! – Поставив кружку, Носрулло хитро прищурился. – А я ведь догадываюсь, зачем вы сюда явились, уважаемый господин Азат! Нет, нет, не только найти своих близких – что, кстати, не так уж и сложно сделать. Не-ет! Вы пришли сюда не только за этим! И эти люди с вами… они явные урусы…

– Попридержи язык!

– Вместо того чтоб кричать, налили бы еще кружечку, славный господин Азат! Ведь я вас помню еще совсем мальчиком.

– Ах ты, подлый…

– Налей, – негромко приказал князь, с большим интересом вслушивающийся в беседу.

Азат и Носрулло, как и все столичные жители, говорили на странной смеси тюркской и русской речи, пусть даже с заметным преобладанием первой, зато – с заметными вкраплениями итальянских слов, того наречия, на котором говорили в Генуе. У генуэзцев в Крыму издавна было много колоний – верных вассалов Орды.

– Я так понимаю, ты, тайный страж, решил сделать для нас что-то хорошее. – Терпеливо дождавшись, когда пропойца опростает кружку, Вожников взял бразды разговора в свои руки и, не лукавя, спросил: – Нам нужно попасть в ханский дворец. Устроишь?

– Попробуем… если вы правда серьезно.

– А я похож на шутника? – поиграл желваками Егор.

– О нет, нет, что вы!

Носрулло как-то весь подобрался, словно кобра перед броском, и вина больше не просил, похоже, что протрезвел даже.

Князь спрятал усмешку:

– Хотите, скажу, почему вы сейчас с нами? Потому что после падения Темюр-хана – вашего повелителя и хозяина – вы стали никем. Пристрастились к вину, все нажитое спустили… правда, недавно пытались наняться на службу к новым властям… Не спорьте! Пытались, пытались… все мы люди, и я хорошо понимаю вас, уважаемый Носрулло. Пришли, попросились… и вас выгнали пинками… или сами ушли?

– Убежал, – со вздохом признался пьяница. – Кому такой, как я, нужен… Разве что вам, синьор… э-э-э…

– Можете называть меня мессир! – Вожников скромно опустил глаза. – Так вот, без имени.

– Понимаю.

– Думаю, что вы хорошо понимаете и другое: мы – последний ваш шанс, жар-птица! Поможете нам – и в случае смены власти вернетесь на свою прежнюю должность… даже еще выше. Да и сейчас не предадите, не выдадите… Скажите-ка сами – почему?

– Потому что я умею считать, мессир! – цинично ухмыльнулся стражник. – У славного Джелал-ад-Дина – десять туменов, у Саид-Ахмета – пять, у остальных – по два, по три. А у грандо коназо Джегоро – в десять раз больше! Да еще разбойники хлыновские… Тут не надо особо считать, коназ уже вышел в поход – месяц, другой – и эта власть падет, как продажная девка.

– Слышали? – Егор повернулся к своим спутникам. – Цинично, но правда. Вот что, друг мой Носрулло. Давайте-ка, ведите нас сейчас к Маре… а по пути подумайте над моей просьбою… нет – над приказом.

– Слушаюсь и повинуюсь, мессир!

На ночь князь с Онисимом вернулись на корабль, Азат же остался у своей юной супруги и сына, спрятанных тетушкой Рашидой у своей старой подруги, зеленщицы, что жила невдалеке от Южных ворот, сразу за Белой мечетью. Все трое встретились, как и было уговорено, утром на старом базаре, что раскинулся меж шумным кварталом жестянщиков и помпезными дворами ювелиров, людей богатых, влиятельных, в большинстве своем – русских. Тут же высилась и православная церковь – храм Святого Георгия.

– Ну, и где этот кривой черт? – потерев руки, огляделся по сторонам Онисим Бугай. – Азата я, государь, вижу – вон, идет. Довольный! Аж светится. Дорвался-таки до молодой жены – понять можно. Вот только этот одноглазый мне что-то не нравится…

– Да, он не подарок, – кивнув, согласился Егор. – Человек, несомненно, циничный и где-то даже подлый. Но – умный, а это для нас самое важное. К тому ж… ты же слышал вчерашний наш разговор?

– Слыхал, слыхал, государе. Я и сам не дурак – татарскую речь добре ведаю.

Вожников рассмеялся:

– Не ведал бы, так я б тебя сюда и не взял. Ладно, вон глянь-ка лучше – кто это там на ишаке у корчмы? Не наш ли друг одноглазый?

– Он, – неприязненно ухмыльнулся ватажник. – Похмеляется, небось, чертяка. О! Едет к нам. Ишь ты, лыбится-то как! Не хуже Азата.

– Да хранит вас Аллах, мессир, – спешившись, вежливо поздоровался Носрулло.

Стражник выглядел на удивление трезвым, только вот костюмчик не сменил, даже не подбрил щеки. Впрочем, мысли князя просек на раз:

– Вот уже семь лет, мессир, я выгляжу так, как вы видите. Другие тоже имеют глаза – и если вдруг вместо замызганного халата увидят добрый чекмень…

– Я знаю, что ты не дурак, Носрулло, – перейдя на «ты», как и положено при обращении с низшими, нетерпеливо перебил Егор. – Ну, что скажешь?

– Только хорошее, мессир! – Страж приосанился и гордо выпятил грудь. – В городе Ай-Лили, заменитая танцовщица и певица, ее все здесь знают и любят.

– И я с ней более чем знаком, – улыбнулся князь. – Ты полагаешь, ее пригласят во дворец?

Носрулло передернул плечами:

– Обязательно пригласят, тут и думать нечего! Власть ханы захватили, свое получили – теперь и развлечься можно. А какое ж веселье без Ай-Лили?! Эх… помнишь, Азат, песенку? Белая, белая верблюдица-а-а-а!!!

Глава одиннадцатая

Осень – зима 1418 г. Орда – Новгород

Князь

Ай-Лили приняла князя Егора с восторгом, едва узнав – а узнала она старого своего знакомца почти сразу же, как только незадачливый тайный страж Носрулло привел Вожникова в покои знаменитой танцовщицы и певицы.

– Ах, князь! – вскочив с оттоманки, обитой светло-зеленой, с вышитыми золотыми цветами тканью, Ай-Лили томно прикрыла глаза. – Вы здесь! Вы… я знаю, зачем вы явились, догадываюсь… Но, уверяю вас, никому ничего не скажу, даже не выскажу свои догадки вслух, правда!

Она ничуть не изменилась за прошедшие семь лет, разве что слегка раздалась в бедрах, как обычно бывает с женщинами после рождения детей – а их у танцовщицы насчитывалось уже четверо, муж же – местный банкир, – если верить словам стражника, погиб пару лет назад на охоте.

Тем не менее большие черные глаза Ай-Лили сверкали прежним задором, и лишь очень внимательный взгляд смог бы разглядеть в них тщательно затаенную боль. Быть может, танцовщица до сих пор горевала о погибшем муже, а может быть, была и иная причина для грусти.

– Можешь идти, Носрулло, – присев на край оттоманки, величаво разрешил князь. – Скажи Азату, чтоб меня не ждал, я сам найду его, когда понадобится.

Поклонившись, стражник тихонько покинул покои, оставив гостя и хозяйку наедине.

– Ах, что же я сижу! – спохватилась танцовщица. – Сейчас позову слуг… хотя нет! Я сама буду угощать вас…

Егор шевельнул бровью:

– Мы с тобой разве на «вы»?

– Но… вы же все-таки государь, а я… – Ай-Лили замялась было, но тут же улыбнулась прежней своей озорною улыбкой, порывисто схватила гостя за руку, заглянула в глаза. – Я так рада, что ты меня не забыл.

Легкий шелковый халат ее, небрежно накинутый на плечи, распахнулся, обнажив смуглый плоский животик – певица явно держала себя в форме… да и одевалась так же, как и семь лет назад – как сказал тогда один спятивший от красоты и томности танцовщицы ратник, – «срамно»! Так ведь могла себе позволить – не растолстела, не расплылась квашнею, – с чего б и не показать гибкий стан, стройные бедра…

– Ах, князь, я так рада, так… Чуть обожди, ладно?

Вскочив на ноги, Ай-Лили выскочила из комнаты. Даже забыла надеть туфли, так и побежала босиком, видать, и впрямь очень была рада высокому гостю. Вернулась танцовщица быстро, с большим серебряным блюдом в руках. Виноград, дыни, сладкие заедки, высокий кувшин с вином и два высоких, муранского стекла, бокала.

– Это пока… Обедать будем позже.

О, эта обворожительная молодая женщина знала себе цену… встала напротив князя, лукаво глянула… в темной ямочке пупка сверкнул драгоценный камень, и видно было, как колыхнулась спрятанная под шелковым лифом грудь, а красные, с разрезами по бокам, шальвары, едва державшиеся на бедрах, сползли куда ниже пупка…

Егора словно током дернуло, словно бы между ним и танцовщицей вдруг проскочила искра, – и Ай-Лили это тоже почувствовала, как всякая женщина чувствует тот миг, когда она становится желанной.

– Жарко сегодня…

Поставив поднос на небольшой столик, певица потянулась, томно прикрыв глаза. Тихо соскользнул с плеч халат…

Князь уже не мог сдерживаться – обхватил женщину за талию, привлек к себя, погладил…

Ай-Лили наклонилась, целуя высокого гостя в губы долго и терпко… словно опавшие осенние листья, с тихим шуршанием соскользнули вниз шальвары… отлетел в сторону лиф, и небольшая, с пухлыми сосками, грудь певицы оказалась во власти Егора… как и сама танцовщица, уже не сдерживавшая желаний, наоборот…

Скрипнула оттоманка от веса двух слившихся тел, черные глаза закатились, тяжелое дыханье женщины сменили томные стоны…

Вожников тоже позабыл обо всем, полностью отдаваясь волшебной неге охватившей его страсти. Ай-Лили словно угадывала, как сделать приятное мужчине, похоже, для нее давно не существовало никаких запретов, и князь принял все с искренней благодарностью, кою не преминул высказать чуть поздней.

– Ах, милая Ай-Лили…

– Молчи! Я вижу все по глазам… Сейчас выпьем вина, а затем… затем ты подробно расскажешь, зачем пришел и что от меня хочешь… кроме любви, разумеется!

Смутив князя, танцовщица залилась смехом, набухшая любовным соком грудь ее затряслась… вызывая новый прилив желания, новую страсть…

Свергнутая и опозоренная ханша Айгиль лежала на софе, не вставая. Бледная, с осунувшимся лицом, еле живая. Она не хотела больше жить, и даже приглашенный по велению нового хана лекарь-табиб лишь разводил руками, пичкая несчастную медовым, с кровью гюрзы, зельем да отварами из самых разных трав. Змеиная кровь должна была выгнать желчь и вызвать волю к жизни, травы же – укрепить ослабленный организм. Похоже, убивать высокородную пленницу сейчас отнюдь не входило в планы мятежников. Унизить – да, но не убивать, зачем-то она им была нужна… или это просто Джелал-ад-Дин проявлял иногда свойственное ему благородство, сдерживая животные порывы своего склонного к садизму братца Саид-Ахмета?

– Ты должна радоваться, госпожа моя, – тряся длинной козлиной бородкой, увещевал лекарь – смешной, с морщинистым лицом и трясущимися руками старик в длинном, расшитом забавными узорами халате. – Радоваться всему. Ибо без радости нет и жизни.

– Я бы радовалась, – едва слышно прошептала царица. – Да нечему… и вообще – скучно все здесь. Нет веселых пиров, праздников, песен…

– Нет песен? – Табиб встрепенулся. – Так они скоро будут, моя госпожа! Известная многим танцовщица Ай-Лили завтра будет петь здесь по велению нашего великого и мудрого хана.

– Вот как? Ай-Лили… певичка…

– Она и ее девушки будут танцевать в саду… Их будет прекрасно видно и слышно с дворцовой галереи… думаю, великий хан разрешит вам… Я тотчас же похлопочу!

– Хлопочи, старик…

Едва лекарь ушел, как Айгиль спрыгнула с ложа и, словно юла, несколько раз повернувшись на правой ноге, азартно хлопнула в ладоши. Весь налет унижения и болезненной грусти слетел с нее в один миг… да и был ли? Ханы считали, что был. По их мнению, именно так и должна была вести себя оскорбленная и опозоренная царица – желать смерти и тихо страдать, что и делала юная ханша, с успехом водя за нос табиба. И Саид-Ахмет, и Джелал, и все их советники оказались в плену заблуждения, заблуждения о восточных женщинах – покорных и ранимых скромницах. Вот только Айгиль-то такой не была! Что сейчас тщательно скрывала… до поры до времени.

«Ах, шайтан и тысяча ифритов!» – скривившись, негромко выругалась пленница. Спина-то саднила… все Саид-Ахмет со своей плеткой. Погоди, жирный ублюдок, еще посмотрим, как бы у тебя задница не саднила!

Весь день Айгиль, скрывая радость, тщательно продумывала планы, заранее прикидывая все, любую мелочь. С крытой галереи женского крыла дворца имелся выход в сад, и этим нужно воспользоваться… лишь бы на галерее не было лишних людей. А как их не будет-то? Ханский гарем, наложницы, евнухи – все народ, склонный к интригам, скандальный. Попробуй не пусти таких посмотреть на представление! Даже Саид-Ахмет – и тот не воспрепятствует.

Так что со всеми этими людьми надо будет что-то делать… чтоб ничего не заподозрили, не заметили, не обратили внимания… Думай, Айгиль, думай! Да не забывай на людях вздыхать, и чем тяжелее, тем лучше.

Вчера в Сарай примчался гонец, проник в город, отыскав князя в порту, на персидском судне. Как отыскал? Сначала нашел Азата… помог какой-то дервиш. Вестник принес письмо, недавно доставленное ямской почтой, письмо то, написанное господином Федором, старшим императорским дьяком, было о векселях, о финансах, о всем том, что составляет кровь войны и с чем нужно было бы разобраться как можно быстрее. Вот только сначала спасти Айгиль. А в банкирскую контору князь покуда послал верного человечка – одноглазого Носрулло. Осторожненько поглядеть, осмотреться, на рожон ни в коем разе не лезть.

Такие вот были дела…

Взяв в руки большую «басовую» домру, Вожников тронул пальцами струны, отозвавшиеся вязким трансформаторным гулом и дрожью. Именно он когда-то и посоветовал Ай-Лили утяжелить саунд, чтобы басы и барабаны громыхали в унисон, – и это сработало на все десять баллов! Вот и сейчас музыканты – домры, барабаны, бубны, свирели, дутары и прочее – репетировали в прежнем ключе, наигрывая что-то типа дискотеки восьмидесятых. Им бы еще усилители! Впрочем, и без электроники громыхало вполне прилично, к тому же – живой звук, без всяких искажений, и уж тем более без фонограммы. Кроме бессмертного хита «Белая верблюдица», за истекшие семь лет в репертуаре певицы появилось еще много популярных песен и даже два мюзикла – «Сад гурий» и «Лейла и Меджнун». Первый – с обнаженными танцовщицами – больше нравился мужчинам, второй – про несчастную любовь – женщинам и девушкам.

– Ты, главное, струны не трогай. – Ай-Лили, подойдя, поморщилась. – А то ведь, как у вас говорят, слон на ухо наступил.

– Ну, допустим, не слон, а медведь, – обиделся Вожников. – Да и не собираюсь я играть, так, бэк-вокал и на подтанцовке. А как народец разогреется, мы с Азатом да Онисимом потихонечку свалим на галерею…

– Лучше черным ходом идите, – оглянувшись на музыкантов, танцовщица понизила голос. – Который для истопников. На галерее-то гарем будет, охрана.

– Черным так черным, – покладисто согласился Егор. – Онисим, правда, у нас больно приметный, зато силен, как бык, – а сила может понадобиться.

– О, этот высокий плечистый мужчина? – Ай-Лили покивала и улыбнулась. – А он бы мог у меня играть. На больших барабанах да на рожке у него здорово получается!

– Тьфу ты – на рожке! – сплюнул себе под ноги князь. – Тоже мне, блюзмен выискался… Луи Армстронг!

– Ну все, пошли уже…

Повернувшись к музыкантам и танцовщицам, певица хлопнула в ладоши:

– Все, идем! Во дворце долго ждать не будут.

Добротное здание конторы литовского банка в славном городе Сарай-ал-Джедид вовсе не пострадало от мятежников, даже позолоченную медь с ворот не содрали – еще бы, ханы прекрасно знали, от кого получали деньги под личные гарантии особо доверенного человека, красивого и надменного уруса с немецким именем Михаэль, нынче взявшего в свои руки все бразды правления банком.

Михаэль вел себя словно заправский финансист, что в банке никого не удивляло – иного бы хозяин и не прислал! Правда, урус все делал на немецкий манер, предпочитая осуществлять все расчеты в золоте, а не в серебре, и это было непривычно ордынцам, привыкшим именно к «серебряной» схеме.

А между прочим, наличные деньги уже заканчивались, о чем и сообщил начальник местного отделения, вечно хмурый булгарин с чернявым цыганским лицом.

– Нет денег? – Михаэль поставил на столик бокал с красным таманским вином. – Вы имеете в виду наличность, господин Керимбек?

– Именно так, наличность, – поклонился булгарин.

Урус вальяжно вытянул руку:

– Тогда подойдите вон к тому сундуку и загляните. Ну, смелей же, уверяю вас, там не змея и не скорпион. Распахните крышку – что видите?

– Ва, Алла!!! – Булгарин не смог сдержать восхищения. – Это же векселя!

– Именно так, уважаемый господин Керимбек! – весело подтвердил Михаэль. – Векселя. И какие! Банкирский дом Скалигеров в Вероне, миланский банк Сфорцеско, а вот еще – Флоренция, Генуя! Мы обналичим эти бумаги в Кафе! Завтра же пойду к ханам и попрошу выделить корабли и охрану.

– Вы мудрый человек, мой господин. – Керимбек пригладил усы и понизил голос: – Жаль, не столь мудры наши ханы…

– Ничего, дружише! – в голос захохотал урус. – Скоро мы будем в золоте. С ханами… или без них. Что?! – Он вдруг вздрогнул, подошел к окну и прислушался. – Кто-то палил из пушки? Враги прорвались?

Булгарин снисходительно улыбнулся:

– Это просто такие китайские штуки – петарды. Для веселья. Сегодня во дворце выступает знаменитая певица и танцовщица Ай-Лили.

– Ай-Лили?

– Слышали «Белую верблюдицу»?

– Нет.

– А хотите послушать? Мы могли бы просить приглашение во дворец.

– Не стоит, – посланник литовского князя расслабленно отмахнулся. – У нас еще много дел. Слишком много для того, чтобы тратить драгоценное время на какую-то там певичку. Все! Ступайте, подберите людей, потом я их лично проверю. Кстати, вы неплохо говорите по-русски… были в плену?

– У безбожных хлыновцев. Полгода в узилище просидел, пока не выкупили, вах, шайтаны! – Выругавшись, Керимбек зашагал к дверям, да, вдруг что-то вспомнив, обернулся уже на пороге. – Хотел вас предупредить – вокруг банка отираются какие-то подозрительные личности, один – одноглазый, местный пропойца, другой – светловолосый юноша, чуть скуластый… по всему – урус.

– Что значит – отираются? – подумав, переспросил Михаэль.

Служащий пожал плечами:

– Просто одноглазый попался мне на глаза второй раз, а скуластый – третий. Совпадение? Или они за нами следят?

– Так вели схватить обоих!

– Схватить? – опасливо протянул Керимбек. – С этим спешить не стоит. Думаю, их вполне могли подослать ханы. Так, приглядеть.

– Приглядеть. – Урус, точнее литвин, презрительно хмыкнул. – Ну, правильно, не зря ведь говорится – доверяй, но проверяй, так?

– Именно так, господин мой.

В дворцовом саду, распугивая павлинов и певчих птиц, вовсю громыхали петарды, а вокруг, повсюду – в беседках, у пруда, на берегу обложенного камнями ручья – уже собрались люди, верные соратники мятежных ханов: командиры туменов, начальники, даже простые сотники и те были – вот уж повезло парням! Не все, правда, сотники – особо отличившиеся, коих необходимо было отметить.

Стояли все в ожидании, выглядывали – ну, где там Ай-Лили? Музыканты ее – вот они, у ханской резной беседки, там, чуть ближе к кустам и деревьям, танцовщицы с плоскими животами – ах, гурии, не девы! – а где же сама певица, где?

Гулко зарокотали басы, дернулась, взвизгнула флейта… ударили барабаны, в унисон басам, четким, бьющим по ушам ритмом. Извиваясь и покачивая бедрами, появились полуголые танцовщицы-гурии… средь собравшихся в саду мужчин пронесся восхищеный вздох…

– Ай-Лили!!! – закричал кто-то.

И тут же, словно прорвало плотину, все закричали, захлопали, даже восседавшие на золоченых носилках ханы – смуглый, с по-восточному красивым лицом Джелал и жирный, расплывшийся и вонявший, словно куча обсиженного мухами дерьма, Саид-Ахмет.

– Ай-Ли-ли! Ай-Ли-ли! Ай-Ли-ли!!!

Кричали, звали, скандировали.

И вот, под гул барабанов и грохот петард, она явилась! В желтом шелковом лифе и красных атласных шальварах, с жемчужной диадемой, сдерживающей копну темных волос, с рубином в пупке… обворожительная и желанная, как тысячи гурий!

Ай-Лили запела «Белую верблюдицу» – и все стали покачиваться, прихлопывать, притопывать в такт, подпевать:

– Белая, белая верблюдица-а-а-а!!!

Айгиль показалось на миг, что крытая женская галерея вот-вот рухнет! Как и предвиделось, она была набита народом – ханские жены, наложницы, евнухи, еще какие-то непонятные женщины, по видимости – служанки. И все гомонили, орали, притопывали в такт – бух-бух, бух-бух, бух! Того и гляди все посыплется, правда, падать не высоко, но все-таки приятного мало.

– Белая, белая верблюдица-а-а!!!!

Ловко воспользовавшись сумятицей, опальная ханша бочком пробилась к дальнему выходу, каким пользовались истопники и прочие слуги. Оглянулась, скользнула по лестнице вниз… И нос к носу столкнулась с внезапно выскочившим из кустов человеком – огромным парнягой с ручищами, словно оглобли! Явно урус, не местный. Охранник? Неусыпный страж?

Какой-то миг оба с удивлением пялились друг на друга, а потом свергнутая царица поспешно опустила на глаза вуаль и рассерженно топнула ногою:

– А ну, пошел вон! Как смеешь ты…

О, шайтан и тысяча ифритов! Тотчас же из кустов появился и второй… Попалась! Мало того – и третий…

– Госпожа моя!

– Азат!!!

Айгиль глазам своим не поверила, но еще большее потрясение ожидало ее чуть погодя, когда снял шапку тот, другой… Молодой мужчина с красивым, чуть тронутым усмешкой лицом и таким знакомым взглядом…

– Князь? – неуверенно пробормотала юная ханша. – Князь Георгий!!!

– Ну, для тебя ж я всегда был просто Егор, – негромко расхохотался Вожников. – Ладно, обниматься некогда. Я пришел за тобой.

– Я знала…

Снова ударили петарды.

– Белая, белая верблюдица-а-а!!!

Азат вывел беглецов одному ему известными путями – через задний двор, через смрадную гору отбросов, что еще не успели вывезти – возчики, взобравшись на деревья, тайком смотрели и слушали Ай-Лили. Еще бы – петарды, барабаны, девки-танцовщицы – целый стриптиз! Для пятнадцатого века – совсем неплохое шоу. Воротная стража тоже засмотрелась – что, не мужики, что ли?

На дворцовой площади, сразу за высокой мечетью с нереально красивым небесно-голубым куполом, беглецов ждали повозки. Те самые разноцветные омнибусы-линейки с возницами-греками. Князь кивнул на первую попавшуюся – синюю – туда и сели, остальные «маршрутки» неспешно двинулись следом чуть погодя, перекрывая улицы и отсекая возможную погоню.

Да не было никакой погони, не спохватились еще – все слушали Ай-Лили. Шоу-бизнес – великая и циничная сила, не только у телезрителей мозги отшибает напрочь!

Корабль уже был готов, команда нетерпеливо схватилась за весла.

– Удачного пути, милая Айгиль, – поцеловав спасенную ханшу в щеку, напутствовал князь. – Это судно доставит тебя к моим верным людям. На Онисима ты можешь полностью положиться…

– А ты?

– А у нас с Азатом есть еще здесь одно дело. Поверь, очень важное.

– Важнее меня? – Длинные ресницы царицы обиженно дрогнули.

– Банки, финансы… пока не поздно, мы должны перехватить, – туманно пояснил Егор.

– Ага, понятно. – Айгиль кивнула и улыбнулась. – Спасибо, князь. Пусть Аллах хранит тебя и твоих друзей. Азат… я тебя не забуду.

– Хорошо б ты и еще одного человечка вспомнила, – растянул губы Вожников. – Одного хитроумного одноглазого типа. Вернешь власть – ты его не гони, сгодится.

– Он кто – мурза?

– Простолюдин.

Беглянка брезгливо повела плечиком:

– Что ж мне – обо всех простолюдинах помнить?

– Азат напомнит. Ну, пора.

– И все же… Жаль, что ты не со мной…

– Ничего! Еще повеселимся. Прощаться не буду, говорю – до свидания. До скорого свидания, милая Айгиль!

– Да… – улыбнулась царица. – До скорого. Надеюсь, столь же скоро я возвращу себе трон.

– А вот в этом не сомневайся! – на полном серьезе заверил князь. – Такого верного вассала я не найду нигде.

Князь и Азат поспешно сошли по сходням, уселись в подъехавший экипаж, на этот раз – «красной линии». Гребцы махнули веслами, и тяжелое персидское судно, отвалив от причала, взяло курс на юг… Снова в обход – а как же!

Великая ханша Айгиль стояла на корме, махая рукою, позади беглянки маячила осанистая фигура Онисима.

– С таким защитником сам черт не страшен! – неожиданно улыбнулся Егор. – Вот так бугаинушка. Такого и боксу учить без надобности.

Почти весь день, до самого вечера, Михаэль провел в хлопотах и заботах, лично утвердив каждого человека, предложенного Керимбеком для финансового рейда в Кафу. Утомился – не так-то это было легко, впрочем, герр Рейнеке (он же – литовский шляхтич господин Грунский) неплохо разбирался в людях, тем более – в людях такого же авантюрного склада, как и он сам.

Теперь оставалось лишь ждать до завтра и тем временем постараться схватить подозрительных личностей – одноглазого и скуластого, буде те вновь покажутся у банка: на площади или в ближайшей корчме, куда заранее были отправлены воины из числа банковской стражи.

Выйдя в узенький дворик, Грунский уселся на лавочку под старым каштаном и, меланхолично глядя на желтеющие листья, задумался о том, как провести сегодняшний вечер. Можно было просто лечь пораньше спать да хорошенько выспаться… Впрочем, а что тогда делать в дороге, на почтовой галере, зафрахтованной лично Керимбеком, далеко не последним человеком в Сарай-ал-Джедид? Тогда не спать, а лучше заказать у старой сводни Чарык-ханум хорошую веселую девку да провести ночь в удовольствиях и пороке? Наверное, шляхтич и поступил бы именно так, о том уже и подумывал, машинально крутя перстень с синим сапфиром… под которым находилось углубление с ядом. Хороший перстень, подарок самого Витовта! Грунский любил подобные вещи, несомненно полезные, с двойным назначением, как вот это кольцо – и украшение, и оружие, а еще любил красиво одеться, любил оружие и хороших коней, вкусную еду и красивых сговорчивых девок, любил власть… по-настоящему же не любил никого. Да и его самого никто за всю жизнь не жаловал искренней привязанностью и лаской, семьи Михаэль так и не завел: была одна девушка, дочка православного шляхтича из Ковно, так и та вышла замуж за другого… вышла бы, коли б Грунский этого «другого» не убил! Нет, все честь по чести, с секундантами, как и положено рыцарям… Вот только сопернику было тогда всего семнадцать лет – совсем еще мальчик, Михаэлю же уже миновало двадцать семь… Убив несчастного юношу, дерзнувшего встать на его пути, самонадеянный шляхтич не обрел желаемого – девка-то ушла в монастырь, к тому же пришлось срочно покинуть родные края, опасаясь мести родственников убитого. Грунский подался к пиратам, долгое время был их агентом в ганзейских портах, попутно – так уж вышло по случаю – оказывая услуги великому литовскому князю, кому и стал служить окончательно после разгрома разбойников объединенным флотом Ганзы и Ордена, выполняя самые щекотливые поручения и все больше погружаясь в кровавую пучину. Такая вот судьба… Впрочем, собственная жизнь Грунскому нравилась: нравилось рисковать, нравилось быть нужным, решая чужие судьбы, точнее говоря – губя.

Конкистадор, отточенное оружие, яд в перстне – таковым стал Михаэль, шляхтич, рыцарь… и подлый разбойник, человек без чести и совести, пират.

Едва начало смеркаться, как посланец литовского князя, не таясь, вышел на улицу, направляя стопы к заведению старой Чарык-ханум, что располагалось невдалеке от корчмы, за бронзовым фонтаном в виде четырех стоявших на хвостах рыб. Там, у фонтана, Михаэль неожиданно наткнулся на Одноглазого! Мало того – пропойца издевательски улыбнулся ему и даже подмигнул!

Вокруг не было ни души, лишь ветер срывал сухие листья с платанов, да тихо журчала вода. Быстро оглянувшись, Грунский выхватил кинжал…

– С вами хотят говорить, господин, – нагло развалившись на мраморном огражденьи фонтана, вымолвил Одноглазый. – Там, за кустами.

Тонкий серп месяца, блеснув матовым серебром, качнулся над веткой платана. Пропойца исчез, как и не было, а меж кустами вдруг колыхнулась чья-то тень.

– Поклон вам от Якоба Штермеера, – неожиданно произнесли по-немецки. – Не бойтесь, я не вооружен, вот, смотрите…

Высокий человек с глухим капюшоном на голове показал поднятые вверх руки… и в самом деле, пустые, сделал несколько шагов, оказавшись совсем рядом с так и не убравшим кинжал шляхтичем, а дальше…

Что-то быстрое – бух!!! – прилетело в переносицу… ударило… погрузило во тьму!

– Если помнишь, это называется джебб, дружище Азат. – Вожников довольно подул на кулак. – Вроде бы на первый взгляд и простой удар – однако и здесь нужна техничность, не сразу получится.

– А у вас, господин, вышло неплохо! – подхватывая обмякшее тело, льстиво произнес Носрулло. – Куда его теперь – к грекам?

– К ним, – хмыкнул Азат. – Как раз сейчас должны бы подъехать… О! Слышите?

Из-за угла донесся стук копыт, затем показалась повозка, «красного» маршрута омнибус с веселым возницею-греком.

– Стражники не остановят? – на всякий случай поинтересовался Егор.

Грек глухо хохотнул:

– Остановят, так что? Подумаешь, верные друзья везут домой своего слегка перебравшего сотоварища! Экая невидаль! Наши красные повозки в такое время всегда дежурят близ старой мечети, у корчмы почтенного Ибрагима-аги. А «синие» – у караван-сарая, что близ Южных ворот, а «зеленые»…

– Ну что ж, – прервав словоохотливого возчика, ухмыльнулся князь. – Едем! В майхоне с этим молодцем разберемся, поговорим, спросим с пристрастием… а что уж с ним дальше делать – там поглядим!

Мятежные власти между тем ужесточили режим, перегородив гавань цепями и выставив крепкую стражу на всех причалах. Князю и его людям пришлось пробираться по суше, дело облегчалось тем, что крепостные стены вокруг Сарая так толком и не выстроили, все ордынские города как-то обходились без стен – на их строительство накладывали вето все ханы, опасаясь восстания горожан.

Из города выбрались удачно, пару раз, правда, встретились на пути ханские дозоры, от одного укрылись в балке, другой же просто перебили, и к вечеру уже были у оставленного в засаде полка, наконец-то дождавшегося князя. А еще через пару дней на Волге показался флот… а за ним – и пешая рать звенигородского князя Юрия и нижегородского Ивана Тугой Лук.

Весть о возвращении великого князя произвела на всех ратников самое благоприятное впечатление, на что и рассчитывал Вожников, хотя вообще-то мог бы дождаться своих в Сарае или где-нибудь рядом, вместе с засадным полком. Мог бы… но это было бы не совсем хорошо, ведь в те времена князь являлся для своих войск знаменем, живой иконой, непоколебимой уверенностью в победе! Так зачем же лишать войско этой уверенности? Неразумно, вот и подорвались, в спешке забыв про пленника Михаэля. Впрочем, векселя у литвина изъяли, самого же «шильника» надежно спрятали греки.

Мятежники выслали навстречу русской рати свой флот, на редкость убогий, рассеянный первыми же выстрелами. Дальше уже никто и ничто не могло помешать непобедимым воинам великого князя идти к ордынской столице, город вот-вот должен был показаться вниз по реке – и Егор поспешно собрал всех князей с воеводами в своей устланной ворсистыми коврами каюте.

– Вот, гляньте-ка. – Он кивнул на расстеленный на столе план, самолично вычерченный ночью. – Главный удар нанесем с реки – судовой ратью. Остальные обойдут город с суши – смотрите, кто где.

– То правильно, – одобрительно кивнул Юрий Звенигородский. – Судов у них нет, можно подойти к самому городу, высадить рать… А мы уж ударим одновременно! Князь, ты с кем?

– Конечно же, с флотом, – усмехнулся Егор. – Да, и вот еще что. В городе может начаться восстание, смотрите, не перебейте своих.

– А…

– Вы узнаете их по белым лентам на рукавах.

Белые ленты – это придумал оставшийся в Сарае Азат в качестве отличительного знака восставших, на том и порешили, и князь про сей знак не забыл и сейчас предупредил всех строго-настрого.

А затем отпустил – готовиться к битве.

Сам же вышел на палубу, прошел на нос, к бушприту. На стругах уже опустили мачты, как всегда перед битвой, суда шли на веслах, вспенивая волжские воды уверенно и грозно. Пушкари деловито возились возле орудий. Все воины уже были в доспехах – байданах, бахтерцах, панцирях, приготовила свои стрелы легкая пехота – лучники и арбалетчики, стрелки огненного боя забили порох в ручницы.

Впереди, над мысом, повисла легкая дымка – то ли осенний дождик накрапывал, то ли так – облака, хотя вообще-то день стоял теплый.

Мерно опускались и поднимались весла, судовая рать двигалась к мысу – скалистому, поросшему черным сухим лесом. О каменистый берег, бушуя пеной, плескались волны, а среди деревьев внезапно показались люди – лазутчики? Ханские дозоры?

Не сбавляя хода, струги обогнули мыс… И блистательная ханская столица оказалась как на ладони! Хорошо были различимы устроенные из деревьев и камней завалы, за которыми укрывались воины и пушки, завалы тянулись вдоль берега, но не слишком-то близко к реке, пристань казалась голой, так, пробежало лишь несколько человек, а у причалов безмятежно покачивались торговые суда.

«Торговцы» стояли плотно, один к одному, и палубы их были пусты – ни одного человечка. Ну, правильно, попрятались все или сбежали в город, а корабли-то, видать, не успели уйти… или не выпустили.

С завалов полетели стрелы, пушки же покуда молчали – далеко, да и стрелы не причиняли урона, похоже, враги пускали их так, для острастки. Русские боевые струги неторопливо, но и особо не мешкая, подошли к пристани, расталкивая шестами и копьями торговые суда…

Растолкали, уже спустили сходни, как вдруг…

Как вдруг раздался страшный взрыв… взрывы! И все вокруг – причалы, купеческие амбары, суда – в мгновенье ока оказалось объятым пламенем, многие ратники погибли сразу, сметенные огненным вихрем, оставшиеся же прыгали в воду… так же поступил и князь, пытаясь сбить пламя и чувствуя, как тяжелые доспехи неумолимо влекут его на дно…

Тьфу ты!

Егор закашлялся и протер очи. Он по-прежнему стоял на носу струга, рядом с молодым Дмитрием Юрьевичем и воеводой судовой рати Ратмиром, впереди все так же поросший лесом мыс, который медленно огибали могучие корабли речного русского флота. За мысом показался Сарай-ал-Джедид – обреченный город. Призывая помощь Аллаха, с минаретов пронзительно-уныло голосили муэдзины, слышно было даже здесь, на стругах. Зеленели сады, белели дома, голубели купола мечетей, за устроенной из деревьев и камней засекой грозно блестели на солнце пушки.

У пристани покачивались торговые суда… Начиненные порохом!!! Стоячие брандеры, мины!

Князь диво обернулся к корме:

– Всем стоять! Сигнальщики, действуйте.

Взвился на длинном копье красный вымпел – «Стоп!». За ним сразу – зеленый – «За мной!»… По велению князя головной струг резко свернул к левому берегу… за ним и весь флот…

Из засеки досадливо-запоздало пальнули пушки.

– А зачем мы – так? – тряхнув кудрями, недоуменно спросил Дмитрий. – Можно было бы на пристани высадиться и…

Вожников с усмешкой махнул рукою:

– А не слишком ли эта пристань пуста? И будь ты на месте мятежников, неужели не выставил бы на ней тяжелые дальнобойные пушки?

– Ну и выставил бы!

– И они бы выставили. Никогда не считай врагов глупее себя, Митя! – вглядываясь в заросший густым камышом берег, наставительно заметил князь. – Если они что-то не сделали, значит – зачем-то? Смотри-ка, вроде как приглашают нас – добро пожаловать, гостюшки дорогие… И что там ждет?

– Засада!!! – сконфуженно выпалил княжич.

– Вот именно. – Егор улыбнулся. – Ну что, высаживаемся. Всем быть начеку… проводники – вперед!

По широкому сходню князь спустился на песчаный берег – узкая кромка, а затем сразу – рвущийся к небу утес. Если б враги поджидали именно здесь… мало бы не показалось, а так… Слава богу, проводники хорошо знали здешние тропы – сверкающей доспешной чешуею змеей воины судовой рати вползали наверх, быстро и неудержимо…

– Там какие-то люди, князь! – обернувшись, доложил сотник. – Вон, за деревьями.

– Вижу…

Князь вытащил из-за пояса подзорную трубу – подарок венецианского дожа – и, приложив ее к правому глазу, недоуменно хмыкнул:

– Не может быть!

Там, за деревьями, гарцевал на белом коне одетый в кольчугу всадник с непокрытой головою. Красивое белое лицо, пышная шевелюра цвета пшеничного поля в солнечный день… черные брови, небольшая щегольская бородка, усы… А он почти не изменился… ишь ты – жив.

– Янды-ы-ыз! – опустив трубу, закричал Вожников. – Рад, что ты жив, царевич!

Услыхав его крик, всадник вздрогнул, спешился… и исчез… почти сразу возникнув из зарослей прямо перед Егором.

– Князь Георгий! Теперь вижу – ты! А я думал, ты поведешь рать через пристань.

– Я тоже так думал. Ты с нами, славный воин?

– Нет, – отрывисто бросил Яндыз. – У тебя свои дела – у меня свои. Еще жив мой враг Джелал, коего я поклялся убить, да так и не исполнил. Да и с жирным Саид-Ахметом надобно поквитаться тоже.

– Так и поквитался бы.

– Они уйдут от вас. Они хитры, как шакалы. Исчезнут, как только почувствуют, что запахло жареным. А я найду их. И убью. Верно?

Царевич обернулся, и князь заметил стоявшего за ним юного воина с темно-рыжими волосами и жестоким взглядом… заметил и тоже узнал:

– Даная! Ты тоже здесь?

– Здесь, князь. – Девушка спокойно поклонилась, убирая за пояс кинжал. – Я теперь с ним, с Яндызом.

– Значит, я так понимаю, Едигей – твоих рук дело?

– Да, я его убила. Как и клялась. Теперь помогаю царевичу мстить его гнусным родичам.

– Что ж… рад был вас видеть. Жаль, что так быстро уходите.

Яндыз улыбнулся:

– Я же говорил – у нас свое дело, князь. Хотя… вскоре появится и дело к тебе. Джелал и Саид-Ахмет вряд ли сразу побегут в Ургенч или Крым – там своих проблем хватает. Думаю, какое-то время они отсидятся в Кашлыке… и я бы хотел…

– Кашлык? – задумался князь. – А, Сибирь…

– Да, этот город и так иногда называют.

– Владей! – Вожников горделиво взмахнул рукою. – Коли сможешь захватить – властвуй. Но прежде…

– Я знаю. – Царевич с улыбкой опустился на правое колено. – Вассальная клятва.

Князь вытащил меч. Ударил плашмя по плечу Яндыза…

Царевич поцеловал клинок. Поднялся. Простился. Исчез вместе с Данаей…

– Что ж, пора и нам, – расправил плечи Егор. – Все поднялись уже?

– Поднимаются, княже.

– Пускай поторопятся. Скоро и пешая рать подойдет – не трубят еще трубы?

Трубы затрубили примерно через час, когда, спустившись с утесов, судовая рать выстроилась в боевые порядки и пошла на город, выставив над щитами длинные копья. Гулко забили барабаны. Снова запела труба, с реки – со стругов – ударили пушки.

Слева заклубилась пыль – понеслась на врагов дружина удалого звенигородского князя. Нижегородская конница показалась справа… Ударили разом! Налетели всесокрушающим вихрем, опрокинув заслоны… а затем в город вошла пехота.

Мятежники показывали зубы, словно издыхающий зверь, огрызались, выбитые из засеки и оттесненные на городские улицы. Повсюду шли бои, звенели мечи, сабли, и крики умирающих возносились в высокое, подернутое прозрачной дымкою небо, где уже сбивались в стаи перелетные птицы.

Князь командовал с высоты минарета, а когда войска окружили ханский дворец, спустился вниз, проворно вскочил в седло. Помчался во главе верной дружины. К его появлению воины кованой рати уже вышибли пушкой ворота, и Вожников ворвался на просторный двор в числе первых. Спешился, уклонился от пущенной с галереи стрелы и, прикрываясь щитом, ворвался в покои, чувствуя за собой тяжелую поступь дружины…

Какой-то здоровенный черт внезапно выскочил вдруг из-за портьеры, размахивая палицей. Негр! Мускулистый, ловкий… Палица скользнула по шлему князя, ударила в плечо… и острие сабли тут же вошло вражине в брюхо. Высыпались на пол кишки, негр закричал, согнулся…

– Помогите ему, – уходя, бросил Вожников.

Ввухх!!!

Только сабля сверкнула – молодой княжич Дмитрий проворно срубил чернокожему голову.

– А похоже, здесь никого нет, княже, – обернулся сотник. – Ханы точно сбежали… зато оставили гарем!

Егор вложил клинок в ножны и скривился:

– Сбежали так сбежали, есть кому их ловить. Дмитрий, бери людей – и на улицы. Проверяйте каждый дом, каждую мечеть, каждый храм – хоть и грех, да время военное. Да! Живо зовите пушкарей, самых опытных. Пусть идут на пристань, осторожненько глянут суда. Всех знатных пленных – сюда. И ходоков, буде появятся, тоже.

Князь уселся на ханский трон в главной зале, изысканно утонченной, покрытой золоченой резьбою и росписями… Даже подумать еще ничего не успел, как сотник доложил о первом посетителе – ходоке.

Им оказался Азат, радостный, с сияющим глазами:

– Мы победили, великий государь!

– А ты сомневался?

– Н-нет…

– Так что же так бурно радуешься? Как получившее первые водительские права дите.

– Да я не…

– А впрочем, повод-то для радости есть. Придется пир устраивать… – Поднявшись с трона, Вожников подошел к золоченому столику со стоявшим на нем кувшином и кубками. – Кажись, вино… Выпьешь? Я знаю, правоверным нельзя… но в ходе военных действий – можно. За нашу победу!

– За нашу победу! – эхом откликнулся юноша.

Они еще не успели допить, когда в залу заглянул сотник:

– Государь, тут к вам какая-то девчонка рвется!

– Что за девчонка?

– Говорит, что…

– Ладно, рвется, так путь войдет. Поищи только третий кубок… ну или стакан, бокал, что-нибудь…

– В шкафчике гляньте, – из-за приоткрытой дверной створки донесся вдруг тоненький женский голос. – Там бокалы муранского стекла. Осторожнее, не разбейте.

– О как!

Князь с сотником переглянулись.

– Это кто тут чужое добро бережет?

– Не чужое, а мое! – упрямо заявили за дверью.

– Скажи еще – непосильным трудом нажитое!

– Да велите же меня пустить, наконец!

Двери с шумом распахнулись настежь, и в залу, в мужском коротком кафтане и узких штанах, ворвалась…

– Госпожа!!! – упал на колени Азат.

Егор приподнял брови:

– Хо, Айгиль! Не рано ли заявилась?

– Не рано, – сверкнула глазами ханша. – Пригляжу, чтоб бокалы мои не перебили.

– Скажи еще – чтоб лодки серебряные не покрали!

– А и скажу!

– Вот ведь дева! Ну… – Князь почесал затылок. – Садись. Выпьешь?

– А что ты спрашиваешь? Вина жалко? Моего, между прочим, вина, вряд ли те шайтаны свое привезли.

– Да такой красе разве откажешь? Ты вообще как здесь? Как тебя Онисим-то отпустил?

– Не отпустил. Просто я велела, он и повернул судно обратно. – Юная красотка задорно тряхнула головой. – Я же царица все-таки. А Онисим… он там, в людской, почтительно ждет.

– Ну, хоть сопроводил…

– Сопроводил! И от смерти спас. Там кто-то хотел… стрелою… Так он его… Ладно, выпьем! Ой! Мне ведь переодеться надо… а то хожу тут страшная, как шайтан и десять тысяч ифритов! Срам!

– Ты не страшная, милая Айгиль, – расхохотался Егор. – Ты красивая. И джинсики эти тебе очень идут…

– Что идет?

– Ну не уходи. Посиди с нами.

– Да я быстро…

– Знаю я, как вы, женщины, быстро. Верно, Азат?

Подлый и коварный, аки змей, хан Саид-Ахмет недаром считался среди своих родичей самым предусмотрительным и хитрым, вот и сейчас не поскакал, словно ошпаренный адской смолою ифрит, с остатками войск и взбалмошным братцем Джелалом куда-то в Сибирь, а скромненько повернул с полпути, сказав, что дальше пойдет своею дорогой. Ну, своей так своей, братцу все равно было. Да и Саид-Ахмету на что Сибирь? Если б еще один, а то с Джелалом… тот сибирского хана живенько разгромит, а потом? Как говорят урусы – двум медведям в одной берлоге не ужиться… как и двум ханам в одном городе…

Давно уже припрятал Саид-Ахмет кораблишки – целую дюжину, с опытными кормщиками, с воинами верными… с волоокими наложницами-девами – ну, не тащить же за собою гарем? Старых надоевших жен даже неплохо врагам оставить – пущай себе и те и другие тешутся. Новых же дев… о, с ними много чего учинить можно, выпустить гнев…

– Впереди корабли, великий хан, – предупредили на всем скаку верные нукеры.

Толстяк кивнул, придерживая разогнавшегося коня, да с помощью слуг спешился, перенеся жирные свои телеса из седла в носилки. Так, на носилках, по колено в воде, и доставили его слуги на одиноко стоявшее у берега судно. Как и уговаривались, остальные корабли ждали на пути к Сарай-Джуку – дабы не привлекать ничьего внимания.

Вовремя прискакали – темнело, и в низком фиолетовом небе загорались желтые звезды.

– Добро пожаловать, великий хан, – низко кланяясь, приветствовал с кормы кормчий.

Саид-Ахмет не удостоил его и взглядом – к чему? – хотя голос неожиданно показался каким-то знакомым, слишком хорошо знакомым… и знакомым давно…

В другое время хан непременно бы обратил на это внимание, но сейчас… Сейчас хотелось расслабиться. Очень сильно хотелось. Да что он, не человек, что ли?

– Девок мне! И вина!

– Все готово уже, великий хан…

И в самом деле, в кормовой каюте, на широком, устланном мягкой кошмою ложе с золочеными ножками в виде львиных лап уже дожидалась нагая красавица дева с рыжей, распущенной по плечам шевелюрой и большими испуганными глазами. Саид-Ахмет таких вот испуганных и любил… Сейчас! Сейчас она испугается еще больше! Когда почувствует плеть… Хотя нет… рановато, сначала – ласки, а уж плеть потом… так слаще.

Неровно горел светильник. Скинув халат, толстяк навалился на гибкое женское тело всей своей тушей… и неожиданно ощутил, как руки ему ловко заломили назад… а в грудь уперся кинжал!

Едва слышно скрипнула дверь…

– Ну, здравствуй, Саид… братец. Помнишь мою старую няньку, шайтан?

– Я-а-а-а… Яндыз!!! – в страхе промолвил хан. – Откуда ты… А-а-а-а!!! Так вот чей голос я только что слышал… Значит, не показалось… Значит, и эта драная кошка – твоя… Вели меня отпустить, мы же братья!

– Тихо, тихо, Саид. – Яндыз успокаивающе улыбнулся. – Скажи-ка, где славный Джелал? Только умоляю тебя, не лги.

– А что мне лгать-то? В Сибирь его понесло.

– Так я и предполагал…

– Да убери же от меня эту кошку!

– Сейчас уберу… – Царевич махнул рукой. – Дана, мы уходим.

Дева молча кивнула, приподнялась… Пронзив жирную плоть, острое лезвие достало сердце. Саид-Ахмет даже не вскрикнул, не успел…

Миг – и Яндыз с Даною уже были на берегу…

– Чуть отдохнем и поедем, – вытирая холку коня травой, промолвил царевич. – В Сибирь путь не близкий… Впрочем, совсем забыл спросить: ты со мной?

– С тобой, – в темных очах девушки отразилась серебряная луна.

Яндыз больше ничего не сказал, отвернулся. Все же было приятно, хотя – кто ему эта Даная-Дана? Простолюдинка… наложница? Иногда… но больше – друг. Друг… Вот кого в жизни царевича никогда не было, так это друзей. Теперь вроде бы появился… появилась… Дана…

Ночь они провели вместе, в шатре, а утром тронулись в путь, едва рассвело. Налетевший ветер трепал гривы коней и сулил близкую непогоду, впереди же лежала бескрайняя степь, а за нею – неведомый и далекий город. И месть! Сладкая, сладкая месть, за которой стоило ехать за тридевять земель, на край света.

Ближе к зиме победоносное войско великого князя с триумфом вернулось в Новгород, каждый из принимавших участие в походе князей – Юрий Звенигородский и его сыновья, а также нижегородский князь Иван Тугой Лук Борисович получили обещанные земли, все – по соседству друг с другом, чтоб друг за другом приглядывать. Младшой княжич Дмитрий Юрьевич, имея обещанный удел, все ж предпочитал служить при императорской особе, достигнув на этой почве немалых высот и немалого доверия, чем родной батюшка княжича очень сильно гордился и при каждом удобном случае сына своего поминал.

Витовт, смирив свою немереную гордыню, отправил посланцев, жаловался на вконец разошедшихся соседей – на орденских немцев, на чехов Яна Жижки, а самое главное, на своего ненаглядного родственничка, польского короля Ягайло. Просил унять нахала. Даже про самого папу римского Мартина худые слова говорил!

– Что ж, уймем, – не скрывая радости, потирал руки Егор. – И с папой сладим. Пока посольство сладим, пока то да се… Федор!

– Да, великий государь? – подскочил к трону старший дьяк.

– Посольство к литовскому князю возглавишь… по пути заедете в Орден, к польскому королю, в Чехию…

– Осмелюсь, великий государь, возразить – в Чехию-то не по пути будет.

Великий князь усмехнулся:

– Неважно, сделаешь так, чтоб по пути было. К Витовту – последним.

– А в Москву…

– Туда я уже людишек отправил – всю охрану в монастырях ближних в свои руки возьмут.

– Ох, князь, князь…

Из соседней горницы подала голос великая княгиня Елена. Сидела себе там тихонечко, якобы крестиком вышивала – вроде и нет ее, а каждое слово слышала, вникала!

– Что, милая?

– Змеища-то, Софья, хитра вельми!

– Опять ты за старое! – рассердился Егор. – Сказано ведь – нет ей из обители ходу. Федор!

– Да, великий государь?

– Ты про мятежников затаившихся не забудь, допрежь как уехать, дай своим людям указку.

Дьяк улыбнулся:

– Дал уже, княже. Рыкову, да при нем Авраамий наш будет. Не сомневайся, розыск проведут справно.

Почти в центре славного города Сарай-ал-Джедид, точнее, в той его части, которая ближе к южному краю, меж старой мечетью Омара и католическим костелом Святой Марии, располагался каменный домик в два этажа, с небольшим, но уютным садом, летней кухонькой и воротами, выходящими в сквер с бьющим среди акаций и сирени фонтаном в виде четырех вставших на хвосты рыб. Домик сей и сад раньше принадлежали одному сотнику, нынче сбежавшему с Джелал-ад-Дином, и по этой причине был аннексирован вновь обретшей власть ханшей. Аннексирован и передан во владение новому хозяину – верному Азату, начальнику дворцовой стражи. Сам молодой человек долгое время все никак не мог въехать в свое новое жилище, все мешали какие-то неотложные дела, и только вот ближе к зиме…

Азат с Марой хотели переселиться без лишнего шума, да не вышло – Одноглазый Носрулло с тайными своими стражами увязался, типа – помочь с вещами, а на самом деле – выпить. Да и вещей-то никаких не было, окромя старого сундука с посудой, одежды да малой толики драгоценностей, полученных за службу Азатом и отложенных на черный день запасливой его супругой. Даже игрушек у сынишки не было, за неимением каковых мальчуган играл драгоценными камнями да катал по полу монеты.

– Ничего, что он твоим кольцом играется? – обняв мужа за плечи, тихо спросила Мара.

– Каким кольцом?

Скосив глаза, Азат углядел в руках сына золотой перстень с большим синим сапфиром – малыш как раз лизнул камень языком и принялся вертеть игрушку дальше.

– А перстенек-то нехороший… – поставив стакан на стол, Носрулло повалился на пол, и, выхватив из рук ребенка кольцо, повернул камень… – Секрет здесь есть – видите, порошочек? Думаю, яд, я такие перстни видел. Это что же, Азат, великая Айгиль тебе такое колечко преподнесла самолично?

– Да нет вроде. – Юноша повел плечом и нахмурился. – Не Айгиль…

– Ва, Аллах! Это же того шайтана кольцо, – вспомнил вдруг Одноглазый. – Которого мы с великим государем под этими окнами взяли… да помнишь.

– Припоминаю, – отрывисто кивнул Азат. – И где сейчас тот шайтан? Мы его что, до сих пор не казнили?

Тайный страж почесал голову:

– Да вроде и не успели, забыли просто. Думаю, он так у греков и сидит до сих пор, а им все недосуг напомнить. И государь про него, видно, забыл… Ничего, господин мой, завтра же с этим злодеем разберемся!

– Разбирайтесь, – зевнул молодой человек. – А сегодня поздно уже…

– Ничего и не поздно, – взяв сынишку на руки, неожиданно промолвила Мара. – И вино у нас еще есть… Не откажите выкушать, уважаемый господин Носрулло!

На окраине, у южных ворот, в частной земляной яме – зиндане, – принадлежащей некоему господину Алибеку, томился лишь один узник, все остальные, в преддверии священного праздника Рамадан, были выпущены на волю – кого-то простили кредиторы, а кто-то и сам выплатил большую часть долга. А вот с этим надменным литвином вышла заминка – тот сидел не как должник, а по просьбе… ох, таких высоких лиц, что и подумать страшно, тем более – беспокоить их надоедливыми напоминаниями. Вот уважаемый Алибек и не беспокоил, справедливо полагая, что когда надо будет, так высокие господа об узнике вспомнят, и торопить их – упаси Аллах! Хозяин зиндана был человеком не злым и не жадным, узников своих голодом не морил, хотя и не перекармливал… ну и многое подавали добрые люди – просто, под присмотром нанятых стражников, бросали подаяние вниз, через прутья деревянной решетки, снабженной навесным замком надежной новгородской работы.

Вот и сейчас, несмотря на поздний час, у ямы послышались чьи-то шаги…

– Кто там еще? – высунулся из своей будки стражник. – Опять ты!

Он узнал того скуластенького белобрысого парня, что уже приходил в третий раз… теперь ясно, к кому.

– Завтра приходи, бача, нынче уже поздно.

Мальчишка улыбнулся, жалобно и как-то беззащитно, да развел руками – мол, не понимаю, не знаю здесь ничего…

– Завтра, говорю тебе, завтра! Понял? – рассерженно повторил страж. – Э, шайтан!

Он хотел было ударить надоедливого отрока ногою… да вот беда, промахнулся, и как-то так вышло, что, упав, ударился затылком о камень… А ведь белобрысый-то пытался бедолаге помочь, протянул руки, подхватил… Точненько, точненько о камешек! Затылком. На все воля Аллаха, увы.

Пнув бездвижное тело стражника ногой, юноша тут же подобрался к яме, посмотрел на висевшую в небе луну и тихонько позвал:

– Герр Михаэль, вы тут?

– Кто здесь говорит по-немецки?! – глухо переспросили из ямы. – А ну, подойди…

– Наконец-то ты меня позвал…

Белобрысый ловко открыл замок и, отодвинув решетку, бросил в узилище заранее прихваченную с собою веревку:

– Сможете выбраться сами?

– Да уж попытаюсь…

Снизу раздалось пыхтение, видать, потерявшему силы узнику подобное упражнение далось нелегко… но он все-таки выбрался, глянул… и потрясенно моргнул:

– Анна?! Ты… ты как здесь?

– Я все время была с тобой рядом, Михаэль. Чем могла – помогала. Ждала, что позовешь… надеялась. Не думай, что это так уж легко – ждать.

– Анна…

– Идем, милый. Нас ждет корабль.

– Корабль?

– Ну… небольшая ладья. Доберемся на ней до Жукотина, а там…

– А там – в Хлынов, – обрадованно перебил освобожденный узник. – А потом – один Бог знает.

– Я… я могу отправиться туда с тобой? – несмело спросила девушка.

– Ты ждешь ответа?

– Надеюсь, что я его знаю.

– Если б я сам его знал… – пробурчал себе под нос Михаэль. – А впрочем, на все Божья воля. С тобой – так с тобой. Ну что же, идем… Анна.

Через замерзшее болото под Русой, по зимнику, подпрыгивая на замерзших кочках, быстрокрылой птицей летели запряженные в пегого конька сани-волокуши. В санях, на подстеленном еловом лапнике, пахнущем смолой и пушистом, сидели двое – юный паренек и девчонка. Оба примерно одного возраста, оба в добротных овчинных армячках, в лапоточках, в заячьих теплых шапках.

Держа в вожжи, парнишка все подгонял коня:

– Н-но, н-но, быстрее!!!

Девчонка смеялась, показывая белые зубы, большие серые очи ее лучились неприкрытой радостью и весельем:

– А хорошо так, вдвоем, правда, Сенька?

– Хорошо, что Амброзиус-лекарь тебя в служанки взял! И со мной в Новгород отправил…

Сани вдруг подкинуло так, что седоки едва не вылетели.

– Ой, ой, потише, в яму еще упадем.

– Да не упадем, Иринка! Какие зимой ямы? Берлоги медвежьи разве что.

– Вот и угодим медведю-то в пасть – не страшно?

– С тобой – нет.

– И мне – нет.

– Ой, Сеня! Как славно-то, славно! Только… как бы не волки.

– Тут впереди постоялый двор – заночуем… да поутру – в Новгород.

– Ох… ждут ли там-то?

– Ждут, не сомневайся! Самого великого князя указ!

Великая княгиня Еленушка проснулась среди ночи, подбежала к иконкам, встала перед лампадкою и принялась тихо молиться, время от времени осеняя себя крестным знамением.

Егор тоже проснулся – от жары, перестарались служки, натопили в хоромах так, что кости трещали.

– Ежели я оконце отворю – не простудишься, люба? Ой… а что ты молишься-то? Случилось что?

– Да так, – обернулась Елена. – Слухи ходят, волхвы младые к нам, в Новагород, слетаются, ровно воронье. Ведуны всякие, травники.

Услыхав такое, Вожников засмеялся… захохотал, да так, что долго не мог успокоиться:

– Ой, люба моя, ой, уморила! Волхвы!!! Не волхвы это вовсе…

– А кто же? Народ-то судачит…

– Ох, господи ты боже, хорошо хоть телевидения нет, не сразу всем мозги сносит. Не волхвы это, милая, просто по моему указу все врачи-лекари своих лучших учеников к нам посылают. Медицинский факультет при университете Святой Софии открываем – забыла? Профессоров пригласили, теперь студентов надо набрать, а как же?

– Ой, и впрямь же! – всплеснула руками Елена. – Завтра и Симеон-владыко придет, освятить факультеты… потом это… не пир, а, как ты говоришь-то?

– Банкет!

– Вот-вот, он самый! Музыкантов надобно пригласить…

– Пригласил уже!

– А я-то… я-то что сижу-вздыхаю? Корона не чищена, платье не готово. О шубе и говорить нечего – старая, уж второй год пошел! Ты вникни, о венценосный супруг мой, вникни, а не ржи, как ордынская лошадь! Годами – го-да-ми! – супруга твоя, княгиня великая, во всяком старье ходит – срам!!! Вот и завтра… хоть голой…

– А голой – это неплохая идея, – еще пуще засмеялся Егор. – Ты у меня еще о-го-го!

– Почему это – еще? – уперев руки в бока, Елена обиженно сдвинула брови.

Князь спрятал улыбку:

– А ну-ка, пройдись… Ну, из угла в угол…

– Зачем это?

– Пройдись, говорю… Да не так! Нагою! Вот-вот, не стесняйся… да и стесняться-то тебе нечего, душа моя… гибкий стан, бедра крутые… а грудь… грудь… иди же сюда скорей… слуг после разбудим, почистят корону, успеют, ништо!

Скрипнуло широкое княжеское ложе, затрепетало в лампадке зеленое пламя… затрепетало, да не погасло, так и горело всю ночь до утра, пока не заглянуло в окно морозное декабрьское солнышко. Желтое, радостное, доброе.