Родька

Место у Родьки было завидное, самое центровое. Он сидел в переходе у Пушкинской площади, пересекающем Тверскую под землей от метро «Пушкинская» до магазина «Наташа». Даже в очень морозные дни и то там тепло и хорошо.

Место это еще с осени отвоевал для него Колька, братан, для чего несколько раз вступал в разнообразные переговоры и с местными, и с ментами. Далось ему это не без труда, братан горячился, убедительно выпячивал нижнюю губу, брызгал слюной. Но в конце концов со всеми сторговался, и с тех пор Родьку уже никто не трогал, разве что раз в неделю кто-нибудь подходил за расчетом.

В будние дни Родька заступал на работу обычно ближе к вечеру, часов в шесть, когда народ плотной серой массой начинал вываливаться из метро, возвращаясь домой после службы или разбредаясь по центровым ресторанам, театрам и магазинам. Заканчивал же он свою ежедневную вахту где-нибудь в начале двенадцатого, после того как иссякал основной поток ресторанных посетителей, шедших либо назад в метро, либо на стоянки такси, негласно существующие по обе стороны от перехода.

Этот финальный аккорд его повседневной деятельности и был обычно самым успешным. Особенно щедрыми бывали завсегдатаи увеселительных заведений, узнававшие Родьку и, однажды приветив его, считавшие теперь своим долгом всякий раз вносить свою непременную контрибуцию.

Некоторые даже вступали с ним в разговоры, участливо расспрашивали. Родька отвечал немногословно, жалостиво шмыгал носом, тер глаза.

В результате этих нехитрых манипуляций получал в конце концов в два раза больше, чем заводивший подобную беседу поначалу намеревался ему дать.

А с одним из прохожих он вроде как даже подружился. Тот говорил, что где-то на телестудии работает, по каким-то делам в центр приезжает. Так, примерно, раз в неделю, и в основном по будням. Молодой парень, лет, наверное, семнадцать-восемнадцать, почти как братан.

Только этот повыше, конечно, долговязый такой, и малость странный к тому же, все чего-то руки трет, зябко ему. Сказал, что его Мишей звать.

Миша так Миша, Родьке по барабану. Главное, что долговязый зябкий Миша всякий раз, поболтав с ним о всякой хренотени, кидал щедро.

По выходным Родька начинал раньше, часов в одиннадцать. За выходные он почти столько зарабатывал, сколько за всю неделю. А иногда даже и больше.

В общем, чего и говорить, прибыльное было местечко.

Родька теперь частенько позволял себе всякие лакомства, особенно любил пирожное эклер, мог зараз хоть десять штук слопать. За лето он отъелся, животик так округлился, что стал выпячиваться, приходилось во всякое тряпье кутаться, чтобы незаметно было.

За образом своим, или, как братан говорил, имиджем, Родька следил тщательно, никому не доверял. Сам подбирал и одежку, и реквизит, сам доводил его до кондиции. Губную гармошку, например, когда купил, долго об асфальт бил и шкрябал, пока не поломал так, что она хрипеть начала. После этого только остался доволен.

Но зато на хриплый, душераздирающий звук этой гармошки, когда он, скажем, «Утомленное солнце» играет или там «Миллион алых роз», теперь все, как воронье, тут же слетаются. Ну и деньга соответственно сыплется.

Особенно иностранцев пробирает. Бывает, полкепки зеленых набросают за какие-нибудь пять минут. Тут надо не зевать, сразу прятать. Во-первых, кепка должна быть все время пустая (не совсем, конечно, а так, на донышке), в полную кепку кто же бросит, а во-вторых, не дай бог менты зелень заметят: мало того что отберут, еще и таксу поднимут, братан тогда по головке не погладит.

Непростая работка, одним словом, но Родька справлялся. Конечно, ымидж, то бишь видок, помогал немало. На вид ему было лет восемь, хотя на самом деле уже давно двенадцать стукнуло, к тринадцати подбирался. Волосенки светленькие, длинные. И темные глазки из-под них блестят живо и приветливо.

Родька перед работой волосы обязательно в грязной воде мочил, которая после мытья посуды оставалась. Они тогда слипались, висели редкими жирными сосульками, он периодически встряхивал головой, вроде как с глаз отбросить, чтобы не мешали, а на самом деле, чтобы лохи внимание обратили, какая у него волосня грязная и нечесаная, причесать-помыть некому.

Ну и еще, конечно, помогала память. Она у Родьки отменная, цепкая: если кто разок подходил, деньгу бросал, он его уже запоминал надолго. Потом, завидев опять, сразу выкликивал из толпы: ой, здрасьте! Лох, конечно, тут же останавливался, кивал ему, смущенно оглядывался вокруг. Видно было, что колеблется — подойти или нет.

Но Родька его уже не отпускал. Обаятельно улыбался во весь свой щербатый рот. Как, кричал, живете-можете? Ну, тут уж лох подходил и, ясное дело, раскошеливался, куда ему теперь деваться.

А особенно получалось удачно, если лох был с бабой. Во-первых, он и сам перед бабой выебнуться старался, а во-вторых, баба в связи с женской жалостностью тоже его подначивала, чтобы, значит, не скупился, дал побольше. Бывало, что и сотенную бросали, а то и две.

Житуха, короче, была ништяковая, Родьке нравилась.

Эту бабу он узнал сразу, как только первый раз ее увидел. А как же ее не узнать, когда буквально напротив, тут же в переходе, висел плакат, в смысле афиша с ее здоровенной цветной фоткой.

Афиш здесь вообще полно развешено, театров-то вокруг навалом. Родька, когда бывали перерывы в людском движении, от нечего делать их изучал. Эту афишу он особо полюбил — во-первых, потому что название у театра было чудноватое — Театр Луны, а во-вторых, баба тоже была ништяковая — волосы до плеч, шея тонкая, губы сочные такие. И улыбалась она своими сочными губами охуительно.

Театр Луны этот, по всему, где-то недалеко находился, потому как баба частенько мимо шастала. В выходные он ее, бывало, даже замечал по два раза в день. Сначала утром вдруг из метро бежит, потом часа через три обратно. А затем уже вечером, где-то в начале седьмого, ну и часов в десять — пол-одиннадцатого опять назад, в метро. И при этом обязательно бегом-бегом, видно, что вечно опаздывает — то туда, то сюда.

Хотя куда она поздно вечером торопилась, один хрен знает. Но тем не менее завсегда спешила, каблучками своими цокала, он это цоканье задолго узнавал. Она еще только в переход начинала спускаться, а он уже знал, кто идет.

Но она на Родьку ноль внимания, ни разу раньше даже не взглянула в его сторону.

А случилось это две недели назад, в позапрошлую пятницу. Родька уже начал домой собираться, да в последний момент решил погодить маленько. Он все равно припозднился, а баба-то назад еще не пробежала, хоть уже и к одиннадцати дело шло.

И не зря ждал. Минут через десять услыхал знакомое цоканье. Правда, шаги раздавались какие-то другие, неверные. Родька насторожился, вслушался повнимательнее.

А как баба появилась, он сразу, еще издали ее завидев, допедрил, в чем дело. Правда, поначалу сомневался, но потом окончательно убедился. Баба была поддатая.

И на этот раз впервые не бежала, а шла. Причем с провожатым, с хахелем. Родька сразу понял, что это хахель, по тому, как он ее придерживал, заботу проявлял. Хотя, с другой стороны, если бы не он, то баба небось и на ногах-то не удержалась, уж больно ее валтузило.

В руках она держала аж целых три букета цветов. И еще вроде столько же хахель тащил. Небось на такси денег пожидился, догадался Родька. Иначе с чего бы с этакой кучей цветов в метро переться. Во жмот! Не того хахеля себе нашла, дура! — пожалел он бабу.

А она, поравнявшись с Родькой, ни с того ни с сего остановилась, повернулась и уставилась прямо на него. Хахель ейный аж споткнулся от неожиданности, налетел на нее, толканул слегка.

Тут она так плечом повела гордо, будто отряхивается, и ему строго: «Борис, держитесь на ногах, что с вами?»

Родька чуть не заржал. Это ж надо, сама на ногах не стоит, а на хахеля наезжает!..

Но он усмешку тут же подавил и медленно, вроде как стесняясь — это у него хорошо получалось, — поднял на нее глазенки. Гляди, гляди, ухмыльнулся про себя, первый раз увидела…

А баба все смотрела каким-то мутным взглядом, а потом вдруг улыбнулась той самой охуительной улыбкой, что на фотке, и говорит:

— Ну что, малыш, смотришь?

Голос у нее оказался звучный, громкий, разнесся по всему переходу. А слова она по пьяни выговаривала с трудом, гласные звуки глотала.

Родька прямо растерялся от такого вопроса. А когда собрался ответить и уже даже рот открыл, она вдруг хохотнула и выпалила:

— Наверное, артистом хочешь стать, да?

— Алла, что вы говорите! — забормотал ей на ухо хахель Борис.

Тихо так бормотал, но Родька, как тот ни старался, все равно услыхал, слуху него был острый. Слова хахель произносил прерывисто, будто задыхался, и голос был какой-то противный, хрипловатый.

— Какой артист, — говорил он, — мальчик же без ног, вы разве не видите?

Алла — так, значит, звали бабу — резко выпрямилась, будто ее ударили, покраснела и быстро, даже быстрее чем обычно, зацокала к метро. А Борис этот ейный порылся в карманах, вынул мятую десятку, бросил Родьке и кинулся вдогонку.

Все это произошло с такой моментальностью, что Родька так и остался сидеть с открытым ртом, глядя им вслед. Потом наконец отвернулся, смачно сплюнул, брезгливо разгладил скомканный червонец и стал собираться домой.

За эти две недели Родька видел бабу раз десять, не меньше, причем дважды с тем же хахелем, Борисом. Все они рано или поздно мимо него проходят, никуда не деваются. Правда, чего-то вот Миши с телестудии давно не видно. Может, и заболел, какой-то он был мерзлявый.

Но больше баба рядом с ним ни разу не останавливалась, проносилась мимо на дикой скорости, глядя прямо перед собой.

Родька ни ее, ни хахеля не окликал, решил не торопиться. Ждать он умел, знал, что рано или поздно своего дождется, случай представится.

В таких делах он не ошибался, нюх у него на эти дела.

Как он думал, так оно теперь и случилось. Был уже поздний вечер, без пяти одиннадцать, когда наконец раздалось знакомое цоканье и в конце туннеля возник ее силуэт.

Родька быстро огляделся. Не зря ему сегодня целый день везло. Переход был совсем пуст, Алла шла одна, идеальнее просто не придумаешь.

Он ловко собрал деньги, рассовал по карманам, натянул кепку и приготовился. Она, как обычно, чуть сутулясь, быстрой походкой устремилась вперед, не глядя в его сторону и немножко втянув голову в плечи.

Когда между ними оставалось метра три, Родька вытянул в ее сторону правую руку и заголосил:

— Тетенька, помогите, а тетенька!

Алла, вздрогнув, резко остановилась и повернулась к нему. Глаза у нее были большие, темно-синие, как на афише.

— Пожалуйста, тетенька! — продолжал ныть Родька.

Алла подошла поближе.

— Что ты хочешь? — спросила она.

— Вот видите, тетенька, — показал он на сложенное и приставленное рядом к стенке инвалидное кресло, — это кресло мое. Помогите сесть, будьте добреньки, а дальше я сам сумею.

И улыбнулся самой своей жалостной улыбкой.

— Да, конечно, — засуетилась Алла. — Сейчас.

Она положила сумочку на пол, взяла кресло, не очень умело стала расправлять его. Родька внимательно следил за ее действиями, помогал подсказкой. В это время из метро по переходу пошли люди — видимо, пришел поезд.

Родька решил немного потянуть время. Подождал, пока основная масса прошла мимо, потом внезапно закатил глаза, тяжело задышал и откинулся к стенке.

— Что с тобой? — испугалась Алла.

— Сейчас, — прошептал он одеревеневшими губами. — Сейчас пройдет, вы не беспокойтесь. Это так со мной бывает. Вы идите, если спешите, я потом кого другого попрошу.

Краем глаза он заметил, что кто-то из прохожих оглянулся на них, но останавливаться все же не стал, пошел дальше.

— Ничего-ничего, никуда я не спешу, — заволновалась Алла. — Ты, главное, не торопись, не волнуйся, я побуду сколько надо.

Переход опять опустел. Пора было начинать действовать.

— Ну вот, уже лучше, — пробормотал Родька. — Вроде прошло. Давайте я сяду, неудобно вас задерживать.

Она вплотную подкатила к нему кресло, нагнулась, с тем чтобы взять его под мышки.

— Нет, не так, — поправил ее Родька. — Давайте я вас этой рукой за шею обниму, а этой сам себе помогу, так удобнее будет, я знаю.

Алла послушно нагнулась, подставила шею. Родька плотно обхватил ее правой рукой, глубоко вдохнул. От нее шел охуительный аромат каких-то духов.

— Ну, взяли! — скомандовал он и, опираясь на нее, сильным рывком переместился в кресло, по-прежнему крепко прижимая согнутую Аллу к себе.

Почти одновременно с этим Родька левой рукой вытащил из полой ручки кресла спрятанную в ней заточку. Заточку эту он довел до остроты охуенной. Недаром в прошлом году любовно трудился над ней целых три дня подряд. Не просто заострил, но и по сторонам заточил. Тогда же и рукоятку для нее вырезал точно себе по руке, отполировал как надо. И с тех пор регулярно заточку подтачивал, следил, не затупилась ли. Потому она ни разу его и не подводила.

— Спасибо, милая. Век не забуду! — хрипло прошептал Родька с неповторимым выражением.

Это была его любимая, произносимая под занавес фраза.

Чуть-чуть подтянув к себе Аллину голову, он с усмешкой взглянул в ее удивленные темно-синие глаза, слюняво чмокнул в сочные губы и сноровисто полоснул заточкой по вытянутой напрягшейся шее.

Аллины глаза в ужасе расширились, она открыла рот и пробулькала что-то невнятное.

Родька спокойно положил заточку на колени, сорвал с разрезанной шеи агатовый кулон на золотой цепочке и только тогда разжал правую руку, левой резко оттолкнув бабу от себя. Она упала с глухим стуком.

Родька покосился вниз. Голова бабы с открытым ртом, мелко дергаясь, лежала рядом с сумочкой, а на шее как будто образовался второй, огромный красный рот, из которого густо струилась кровь.

Родька спрятал обратно заточку, сунул в карман кулон, затем, ловко нагнувшись, дотянулся до сумочки, поднял, открыл ее, вынул кошелек. Денег там обнаружилось немного, рублей четыреста, но и это сгодилось. Еще он взял удостоверение с фоткой. Просто так, на память. Там она выглядела моложе, и волосы длиннее.

Удостоверение хорошо пахло, тем же ее охуительным ароматом. На обложке блестели золотые тисненые буквы: «Московский Театр Луны».

Полностью бабу звали — Гаврилина Алла Эмильевна. Еще там было сказано: «Профессия: артистка». И чуть пониже — «Директор театра».

Директор в Театре Луны подписывался чересчур заковыристо, Родька даже неодобрительно покачал головой.

Пустой кошелек он аккуратно засунул обратно и сумку вернул на место, лишнее ему было ни к чему.

После чего, не глядя больше на лежащую, развернулся и, быстро перебирая колеса руками, покатил в ту сторону, откуда она пришла.

Хахель Аллы верно сказал: артистом ему не быть.

Это право было отнято у него давным-давно, одиннадцать лет назад, когда он обморозил ноги из-за поддатой матери, забывшей его на улице.

Но и артистка Гаврилина, так гордо цокавшая мимо него, больше уже не выйдет на сцену.

Уже подъезжая к концу туннеля, он услышал далеко позади чей-то крик и понял, что из метро опять вышли люди.

Не оглядываясь, Родька вынул мобильник и набрал номер.

— Давай, Колян, подруливай, я все закончил, — сказал он, услыхав в трубке родной голос.

Затем неспешно спрятал мобилу и только тогда позволил себе обернуться назад.

В другом конце темного перехода, в этом Театре Без Луны, в котором он из вечера в вечер играл свою коронную роль, толпились люди.

Его зрители, его почитатели, его жертвы.

Он основательно изучил их, хорошо знал цену их взглядам и улыбкам.

Он не нуждается в сожалении и не прощает насмешек. Никто не останется безнаказанным.

Родька развернул кресло к выходу и, сильными руками перебирая колеса, толчками погнал его вверх по наклонному, сделанному специально для инвалидов спуску.

Это было совсем нелегко, но Родька не замечал своих тяжелых усилий. Он счастливо улыбался.

Той самой обаятельной, безотказно действовавшей на прохожих щербатой улыбкой.

Мотылек

Зиму Миша Сулейкин терпеть не мог, она его вгоняла в полнейшую депрессию. Зимой он страдал от двух вещей — от холода и от темноты, причем даже непонятно, от чего больше.

Утром, когда Миша вставал и шел на работу, вокруг было темно и промозгло, и к вечеру, когда он возвращался, было то же самое. Дневного света он зимой вообще почти не видел, поскольку в аппаратной телестудии, в которой он работал, окна отсутствовали напрочь, равно как и в комнате, где сотрудники в середине дня пили чай с печеньем.

Можно было бы, конечно, в выходной пойти прогуляться в парк или поехать за город, встать на лыжи. Но выходные бывали редко, никуда выползать не хотелось, особенно как подумаешь про то, как там, на улице, холодно и что через пару часов стемнеет.

Да и в квартире-то, честно говоря, тоже все время было зябко, особенно в эту зиму хреново топили, батареи еле теплились. Миша периодически не выдерживал, начинал куда-то звонить, ругаться, но все кончалось только большим нервным напряжением и расстройством, наутро проклятые батареи казались еще холоднее, чем накануне.

По вечерам он напяливал на себя по два свитера и, скудно поужинав, поскольку тащиться в магазин по темным сырым улицам совсем не хотелось, уныло сидел, ждал весны, вперившись осоловевшим взглядом в мрачное, заледеневшее окно.

В углу вообще-то стоял телевизор, но включал его Миша Сулейкин крайне редко, хватало того, что на работе был вынужден без конца пялиться на эти безостановочно болтающие какую-то ерунду экраны, окружавшие его там со всех сторон. Тем более ничего хорошего все равно не показывали, какие-то бесконечные однообразные сериалы, на которые у него никогда не хватало терпения.

К матери с отчимом Миша не ездил. Как отселился от них, так с тех пор и не был. Далеко очень, на другой конец города надо ехать, подумать страшно. Хватит того, что его периодически в центр посылали по каким-то делам. Он потом возвращался еле живой. Толкотня, холодина, мерзость.

К тому же чего там делать? Со сводным братом и сестрой у них общего очень мало, слишком большая разница в возрасте. Да и с моложавым отчимом кроме как о лечебной медицине да о теннисе говорить тоже не о чем, а ни то ни другое Мишу нисколько не интересовало.

Настоящий же Мишин отец, некто Вениамин Сулейкин, которого он никогда не видел, жил так далеко, что все равно как его и вообще на свете не было, — где-то в Канаде, в Торонто. Там, говорят, зимой еще хуже, чем в Москве, совсем околеть можно.

И с девушками Миша Сулейкин в зимнее время тоже не встречался. Невыносима была сама мысль о том, что после придется провожать девушку домой, может быть, даже целовать ее на прощание в холодные, как у мертвеца, губы, а потом спешно добираться к себе по сумрачному стылому городу с завывающим в проулках ветром.

Временами Миша жалел, что он не медведь, не может уснуть на всю зиму и проснуться только, когда развеется этот леденящий мрак, наступит нормальная жизнь, вернется тепло и свет. Было бы замечательно пососать лапу в уютной берлоге где-нибудь с конца октября до начала апреля.

Сегодняшним вечером, однако, все складывалось несколько иначе. Обычная апатия неожиданно исчезла, и Мишей Сулейкиным овладело какое-то странное беспокойство. Что-то неуловимое мучительно свербило в памяти, навязчиво зудило, не давало сосредоточиться.

Миша раздраженно болтался по квартире, хватался за какие-то предметы и, бессмысленно повертев их в руках, клал на место. Позвонила мама, он говорил с ней, рассеянно отвечал на дежурные вопросы, шарил вокруг взглядом, пока не уткнулся в стоявший около кресла торшер. Тут наконец кое-что прояснилось.

Сегодня его опять послали в центр, какие-то кассеты надо было срочно отвезти в телегруппу, которая чего-то там снимала в зале «Пушкинский».

Как будто больше послать некого!..

Миша потащился туда, по установившейся уже традиции поболтал в подземном переходе со знакомым мальчишкой-инвалидом — славный такой паренек — и нырнул обратно в метро.

Когда вышел из метро, было уже совсем темно. Миша, как обычно, в переполненном автобусе возвращался домой и, приткнутый толпой к заднему стеклу, поглядывал в дырочку, которую замерзшим пальцем брезгливо выскреб на заиндевевшем стекле. Автобус проезжал мимо какого-то большого магазина, и Миша внезапно обратил внимание на мелькнувший в освещенной витрине огонек.

Именно это и не давало ему покоя весь вечер.

Миша спешно закончил разговор, положил трубку и, по-прежнему не отрывая глаз от торшера, глубоко задумался, пытаясь понять, чем же привлек его вспыхнувший в вечерней тьме огонек. Он тщательно восстановил в памяти витрину — она принадлежала магазину «Свет и Уют» и была заполнена лампами всех видов и конфигураций. Он даже без особого труда припомнил лампы, так как проезжал мимо ежедневно. Они, как правило, все горели, и оттого витрина выглядела необычайно торжественно, даже вызывающе, как будто в магазине «Свет и Уют» перманентно происходило какое-то неуместное праздничное мероприятие типа небольшого королевского бала.

Но, однако же, никогда раньше никакого особого интереса витрина у Миши Сулейкина не вызывала. Потому что, вдруг осознал он, прежде там не было этого яркого, затмевавшего все остальные, огонька. То есть нынче вечером там просто вкрутили и зажгли лампочку, которая светила гораздо сильнее, чем прочие, поэтому она поневоле останавливала на себе взгляд.

Секрет нынешнего Мишиного беспокойства был разгадан, казалось, уже можно выбросить его из головы. Но нет, еще какая-то смутная, вытекающая из этого воспоминания мысль не оставляла Мишу.

Некоторое время он по-прежнему рассматривал торшер, а потом догадался. Его собственная лампочка в сто ватт теперь, в сравнении с виденным в витрине огоньком, казалась необычайно тусклой. Да по сути все лампочки в его скромном жилище были тусклы. Недаром он так неуютно чувствовал себя здесь.

Миша вскочил с места и, быстро пройдясь по квартире, включил все, что только могло гореть: в коридоре, на кухне, в ванной, в комнате — везде. После этого, оценив иллюминацию, Миша Сулейкин удовлетворенно покачал головой.

Ну конечно, как это он сразу не сообразил. Даже сейчас, когда все зажжено, в квартире тем не менее не было праздника, в ней по-прежнему не хватало света.

Миша подставил табуретку и полез на антресоли, там долго и шумно возился, а потом, тяжело дыша, но с торжествующим видом соскочил вниз, держа в руках лампочку. Она и выглядела посолиднее, да и мощности в ней было побольше — 150 ватт.

Он выключил торшер, а затем, обжигаясь и дуя на пальцы, поскольку терпения ждать, пока вкрученная в него лампочка остынет, у него не было, заменил ее на новую и дернул за веревочку. Свет в торшере вспыхнул, и комната сразу повеселела. Поднялось настроение и у Миши, чего с ним давно уже не случалось.

Впрочем, присмотревшись, он забеспокоился опять. Похоже, что та лампочка все же была ярче. Он прекрасно помнил ее. Пожалуй, стоило как-нибудь зайти в магазин и узнать, какой она мощности. Может, он ошибается, и ему просто показалось, что она такая уж яркая, а на самом деле в ней все те же 150 ватт.

Так рассудив, Миша Сулейкин уже собрался пойти ужинать, но в это время по квартире распространился неприятный едкий запах. Горел, вернее, тлел пластмассовый абажур торшера, не рассчитанный на такую температуру.

Пришлось немедленно выключить торшер. Сразу стало темно и уныло. Абажур оказался безнадежно испорчен, в нем образовалась большая с почерневшими краями дыра.

Бесстыдно же оголенная лампочка тоже выглядела достаточно безобразно, расплавленные кусочки пластмассы намертво прилипли к ней и, как Миша ни старался, отскрести их ему так и не удалось. К тому же получалось, что использовать лампочку было теперь практически невозможно: стоило только ее включить, как она немедленно начинала отвратительно пахнуть, и от нее шел неприятный с виду дымок.

Хорошее настроение окончательно улетучилось. Миша огорченно сунул испорченную лампочку в ящик письменного стола и, поужинав без малейшего удовольствия, вскоре выключил свет и лег спать.

Ему снилась витрина, внезапно возникшая в кромешной ночной тьме. В ней, как путеводный маяк, сияла лампочка, указывая путь пассажирам, проплывающим мимо за темными окнами автобусов.

На следующее утро Миша Сулейкин позвонил на работу и не очень умело наврал, что опоздает, поскольку идет к зубному врачу. На самом деле Миша, как обычно, сел на автобус, но вышел, однако, на две остановки раньше, около магазина «Свет и Уют».

Оказалось, что он еще закрыт. Минут двадцать поторчав на морозе, Сулейкин с удивлением констатировал, что магазин по-прежнему не подает никаких признаков жизни. Перепроверив время, он выяснил, что сотрудники «Света и Уюта» нагло не соблюдают объявленные на табличке часы работы, и с ожесточением забарабанил в дверь замерзшими руками.

За стеклянной дверью неспешно возникла объемная дама неопределенного возраста, неуловимо напоминающая какую-то диковинную рыбу в аквариуме. Сходство совсем увеличилось, когда она, пучеглазо таращась на Мишу, открыла рот и что-то неслышно прокричала.

«Чего стучишь?» — догадался он.

— Почему не открываете? — в свою очередь гневно проорал Сулейкин.

Дама-рыба презрительно поджала толстые губы и растворилась где-то в недрах магазина. Миша собрался уже снова начать сотрясать дверь, как дама внезапно появилась опять и вывесила за дверью новую табличку. На сей раз на ней карандашом было написано: «ДО ОБЕДА САНИТАРНЫЙ ЧАС».

Миша не понял, каким образом один час, даже санитарный, может длиться полдня, но возмущаться не стал, тем более что дама уже опять уплыла в магазинную глубь. Он со злостью плюнул, поднял повыше воротник пальто и обреченно потопал на остановку.

Вечером Миша Сулейкин ушел с работы на час раньше, от остановки почти бежал бегом, задирая свои длинные ноги, и все же чуть не опоздал, магазин уже собирался закрываться.

— Мне нужна такая лампочка, как у вас в витрине вчера горела, яркая такая! — задыхаясь от бега, выпалил он.

— Тридцать четыре рубля, — равнодушно сказал продавец, возраст которого Миша также определить не сумел.

Похоже, что в магазине «Свет и Уют» все сотрудники были непонятного возраста.

— А у нее какая мощность? — спросил Миша, уже поворачиваясь, чтобы идти в кассу.

— Триста ватт, — сказал продавец. — Это профессиональная лампа. Для фотосъемок или еще чего. У нас тут вчера кое-что снимали, вот и зажгли.

В тоне продавца Мише послышалось что-то обидное. Получалось, что продавец заведомо не считал Сулейкина профессионалом и на этом основании желал бы отказать ему в праве пользоваться такой яркой лампой.

— Очень хорошо, — с вызовом сказал Миша. — Мне именно такая и нужна.

— Платите, — якобы безразлично пожал плечами продавец.

Миша, однако, углядел скрытую усмешку, демонстрировавшую, что Миша Сулейкин, конечно, может выдавать себя за кого угодно, но он, продавец света и уюта, сразу его, дилетанта, раскусил.

— Митя, ну что там? — крикнула из-за кассы утренняя объемная дама. — Закрывать пора.

— Ну так что, вы берете или нет? — пренебрежительно спросил продавец Митя.

— Беру, — пробурчал Миша.

Кипя от бессильной злобы, он пошел в кассу, заплатил толстухе деньги, получил чек и отдал его неприятному продавцу. Тот взял с полки упаковку и вынул из нее лампочку.

Мише она сразу очень понравилась. Лампочка оказалась необычной формы, чуть приплюснутая, напомнившая ему поначалу большой гриб. Сходство, впрочем, на поверку оказалось весьма приблизительным, поскольку верх шляпки этого гриба был окрашен в какой-то необычный серебристый цвет.

Продавец Митя куда-то небрежно ткнул ножкой стеклянного гриба, и лампочка тут же загорелась, причем так ярко, что Миша даже зажмурился на секунду. Он даже подумал, что, может быть, это чересчур яркая лампочка, но отступать уже было поздно.

Он задумчиво нахмурился, а потом с достоинством кивнул головой, как кивают официантам, продегустировав вино и давая им разрешение наполнить бокал. После чего, почувствовав себя отомщенным, Миша взял у продавца пакет с удивительной лампочкой.

Однако, пока шел к входной двери, он по-прежнему ощущал на себе насмешливый Митин взгляд. Стараясь держаться при этом прямо и независимо, Миша Сулейкин наконец покинул магазин.

Дома Миша бережно извлек лампочку из упаковки и аккуратно вкрутил ее в патрон торшера. Разумеется, ни о каком абажуре и речи не могло быть. Да и не нужен абажур этой серебристой лампочке.

После чего затаил дыхание и потянул за веревочку.

Лампа вспыхнула, чудный яркий свет залил всю квартиру, вплоть до самых ее потаенных уголков.

Миша Сулейкин восхищенно приоткрыл рот. Никогда еще его убогое жилище не выглядело столь нарядно и красочно. К тому же от лампочки исходило замечательное тепло. Можно было наконец раздеться, снять надоевший толстый свитер.

Ему вдруг нестерпимо захотелось дотронуться до чудесной лампочки, хоть на долю секунды ощутить ладонями ту благожелательную тепловую энергию, которая сейчас волнами исходила от нее. Не совсем отдавая себе отчет в том, что он делает, Миша протянул руки и коснулся серебристой поверхности.

Жуткое наслаждение, дикий жар, острая боль!

Все это мгновенно смешалось и пронзило его насквозь. Запахло паленым мясом.

Миша протяжно застонал и отнял руки, с удивлением глядя на образовавшиеся на ладонях красные пузыри. У основания они были какие-то беловатые и заполнены густой прозрачной жидкостью.

На следующий день Миша Сулейкин на работу не пошел. Да и что он мог там делать такими руками!

Хотя он и смазал ожоги кремом, но болели обожженные места отчаянно. Пузыри на ладонях и пальцах полопались, кожа на этих местах отслоилась. Была она теперь серовато-белого цвета. В одном месте, не в серединке ладони, а там, где начинались пальцы, на бугорке, образовалась плотная на ощупь корка, под которой он с удивлением рассмотрел невидимые им ранее кровеносные сосуды. Все это выглядело необычно и даже странно.

Самая же странность состояла в том, что, несмотря на очевидные свои страдания, Миша все равно был счастлив.

Он с вожделением вспоминал тот восхитительный миг, ту крошечную долю секунды, когда он с невероятной силой всем своим существом ощутил то дивное тепло, которое источала серебряная лампочка.

Как только за окном стало смеркаться, Миша Сулейкин опять зажег ее. Снова квартира празднично озарилась.

Не без труда орудуя обожженными руками, он первый раз за долгую зиму разделся до трусов и, подсев к лампочке, улыбаясь, смотрел на нее.

Несмотря на боль, было тепло, светло и хорошо.

Правда, одна навязчивая мысль целый день не давала ему покоя. Миша знал, что это плохая, неправильная мысль, но отвязаться от нее никак не получалось. Он хорошо понимал теперь летящих на свет и гибнущих от него мотыльков.

Миша даже сам вдруг ощутил себя таким мотыльком, отчаянно пустившимся в последний, невероятный полет. В темном и мрачном мире, в котором он жил, не было ничего лучше этой восхитительной, властно влекущей к себе яркости, этого пленительно горячего, обволакивающего света.

Миша уже не мог с собой справиться.

Ему до смерти хотелось на мгновение, на одно ужасное изумительное мгновение прижаться к лампочке лицом.

Мишина мама, ухоженная сорокалетняя дама, Элла Георгиевна Семакова, обеспокоенная тем, что Миша упорно не отвечает на звонки, приехала на третий день. Она открыла дверь своим ключом, переступила порог и сразу отшатнулась. В квартире стоял острый тошнотворный запах горелого человеческого мяса.

Почти нестерпимый свет голой торшерной лампочки ярко освещал лежащего на полу Мишу. Лицо его, грудь, живот и руки были покрыты ужасными темно-коричневыми струпьями.

Приехавшие спустя полчаса врачи «скорой помощи» установили смерть от почечной недостаточности, возникшей из-за обезвоживания в результате тяжелых ожогов.

Ночная охота

Одинокое такси быстро мчалось по ночному городу. По Крымскому мосту оно пересекло Москву-реку, свернуло с Садового кольца на Остоженку и там вскоре остановилось.

Женя достал деньги и протянул водителю.

— Может, попросим подождать? — предложила Рита. — Ты же сейчас назад поедешь. Метро ведь уже давно закрыто.

— О чем ты говоришь, я другое поймаю! — беспечно отказался Женя. — Это же центр, нет проблем.

Он открыл дверцу, вышел из машины и, нагнувшись, подал Рите руку, помогая ей. Она легко выпорхнула на тротуар и тут же оказалась в его объятиях.

— Ты разве от меня еще не устал? — улыбнувшись, прошептала она.

— А разве можно от тебя устать? — ответил Женя вопросом на вопрос, по-прежнему крепко прижимая ее к себе.

— А разве нет? — продолжила она игру.

— Только не мне, — на этот раз улыбнулся он. — Я тебя могу потреблять в бесконечных дозах. Наоборот, чем дольше, тем больше хочется.

— Пусти, сумасшедший, — засмеялась Рита. — Долго мы так будем стоять?

Женя нехотя отпустил ее, при этом одной рукой обняв девушку за плечи. Рита в свою очередь обхватила его за талию, и так, тесно прижавшись друг к другу, они медленно пошли к подъезду.

Улица была совершенно пуста, только в самом конце ее появились фары неспешно приближающейся машины. Это оказались старенькие «Жигули» темно-вишневого цвета с небольшой трещиной на лобовом стекле.

Василий Сергеевич внимательно прислушался к звуку мотора, с одобрением кивнул головой. К мотору у него по-прежнему никаких претензий не было. Недаром он так тщательно следил за машиной.

И потом, все же не кто-нибудь, а итальянцы-«фиатовцы» ее когда-то собирали. Сейчас уже так не делают. Старенькая «копейка» — ВАЗ 2101 — работала как часы, настоящая верная подруга. Что его, правда, беспокоило последнее время, так это подвеска, там появился какой-то посторонний шумок. Ну и еще, конечно, дребезжит крестовина. Но со всем этим пока можно подождать.

Василий Сергеевич озабоченно взглянул на часы. Была середина ночи, самый ее пик. Скоро уже начнет светать.

Краем глаза он заметил влюбленную пару, бредущую по тротуару. Высокий светловолосый парень крепко обнимал стройную девушку в сиреневом платье. Хороший парень, сразу видно. Интересный. И девушка симпатичная.

Василий Сергеевич усмехнулся. Когда-то и он так же гулял с девушками по ночам. Давно это было. Еще до того, как он купил машину.

«Копейка» показала сигнал левого поворота и, свернув в ближайший переулок, исчезла за углом.

Как ни медленно шли Женя с Ритой, но подъезд находился совсем рядом, так что через несколько шагов они вынуждены были остановиться.

— Ну я пойду? — сказала Рита, освобождаясь от его руки и заглядывая в глаза.

— Давай я тебя до квартиры доведу? — предложил он.

— Не нужно, — замотала она головой, — я тебя знаю, мы там застрянем, собаки соседские начнут лаять, перебудят всех. Не дай бог еще папа проснется. Нет уж, поезжай домой, поспи хоть немного, ведь тебе скоро вставать.

— Я люблю тебя, — сказал Женя.

— И я тебя люблю. — Рита просияла. — Очень, очень. Честное слово.

Она приподнялась на цыпочки, обняла его за шею, и они слились в долгом и страстном поцелуе.

— Ну все, иди! — наконец сказала Рита, отрываясь от него и тяжело дыша. — А то это никогда не кончится.

— Хорошо, — кивнул Женя, однако с места при этом не сдвинулся.

Рита нажала на несколько кнопок на кодовом замке подъезда и открыла дверь.

— Позвони, когда приедешь. Я мобильник рядом на подушку положу.

— Ты же спать будешь, — улыбнулся Женя.

Я раньше чем за час не доберусь.

— Нет, — уверенно возразила она. — Не буду. Я подожду.

Но тут же поправилась:

— А если и буду, не страшно, ты меня разбудишь. Ладно?

— Ладно, хотя мне тебя жалко.

— Жалко у пчелки. Пока, я пошла.

— Пока.

— Ну ты тоже иди.

— Хорошо, иду.

Но оба все еще стояли, смотрели, словно ждали чего-то, а потом, повинуясь единому порыву, бросились друг к другу для последнего, прощального поцелуя.

Василий Сергеевич доехал до набережной Москвы-реки и там тоже повернул налево. Через несколько кварталов он сделал еще один левый поворот и опять выехал на начало Остоженки. Снова свернув налево, машина, таким образом, описала большой круг.

Проезжая мимо, он вновь увидел влюбленных. Судя по их страстному поцелую, парень жил где-то в другом месте, и им предстояло вот-вот расстаться. Иначе с чего бы это им целоваться у открытого подъезда при том, что девушка уже одной ногой шагнула внутрь, а парень все еще стоял на улице.

Василий Сергеевич улыбнулся и опять включил поворотник. Машина замигала левым задним фонарем и неторопливо свернула в переулок.

Рита зашла в подъезд, тяжелая дверь за ней скрипуче захлопнулась, разом отсекая шумную уличную жизнь.

Выражение лица ее тут же непостижимым образом изменилось. Вроде бы все еще оставалось прежним — так же блестели глаза, улыбались губы. Но в то же время и у блеска этого, и у улыбки появился какой-то иной, незнакомый оттенок.

То ли в связи с подобной переменой, то ли из-за скудного, тусклого освещения Рита неожиданно стала выглядеть гораздо старше. В ней сейчас с трудом можно было узнать юную девушку, только что беззащитно прильнувшую к своему любимому. Теперь это была хоть и очень молодая, но уже вполне зрелая женщина, на лице которой при внимательном рассмотрении прочитывалось изрядное утомление.

Несмотря на усталость, Рита поднималась на лифте в превосходном настроении. Все пока складывалось вполне удачно. Женя был очень славный мальчик. Она держала его на коротком поводке и к телу пока не допускала. Вот Игорь уедет отдыхать, тогда, конечно, дело другое. Не будет же она одна сидеть все новогодние праздники.

С другой стороны, особых авансов Жене она давать не собиралась. Денег у него все равно нет, да и не будет никогда, это ясно, но в качестве скорой половой помощи он вполне сгодится. Если, конечно, потратить на него какое-то время, малость обтесать, воспитать, обучить.

Ну что ж, будет чем заняться на досуге. А Игоря она все равно дожмет. Не зря же она столько его добивалась, полнейшую невинность и недотрогу из себя разыгрывала.

Игорь ей положительно нравится, он моложавый, красивый, богатый. Известный врач, заведующий отделением, да еще к тому же с явной деловой жилкой. Именно такой, какой Рите нужен.

Он, конечно, боится всех этих разводов-женитьб, невооруженным глазом видно, но податься ему некуда, держит она его крепко. Вот скоро родит от него, и никуда он тогда не денется, разведется как миленький.

Тем более жена почти его ровесница. Рита ее, правда, никогда не видела, но вполне себе представляет. Знает она этих жен. Ничего хорошего там быть не может. Женщине уже пятый десяток, взрослый сын от первого брака, да еще двое от Игоря. Груди наверняка отвисшие, на бедрах и заднице целлюлит, на ногах небось вены вылезают. Нет, эта дама ей не конкурентка, никоим образом.

Рита вышла из лифта и, прежде чем зайти в квартиру, окна которой выходили во двор, посмотрела через окошко на лестничном пролете вниз, на улицу.

Высокая Женина фигура одиноко вышагивала по Остоженке.

Рита усмехнулась и проводила ее взглядом. Бедный мальчик, наверное, возбудился до предела. Ничего, придется ему еще поонанировать некоторое время.

Дверь за Ритой наконец захлопнулась. Женя постоял еще немного, бессмысленно глядя на эту закрытую дверь, а затем, убедившись, что любимая ушла окончательно, повернулся и, посвистывая, пошел по пустой улице, оглядываясь в поисках такси.

В самом конце Остоженки, около Храма, появился свет от зажженных фар. Приближалась машина. Оказалось, что не такси, а частник, но это не играло никакой роли.

Женя обрадованно ступил на мостовую, поднял руку. Однако автомобиль, не останавливаясь, проехал мимо.

В этом не было ничего странного: далеко не каждый частник будет подвозить здорового незнакомого мужчину, мало ли кто ночью голосует, зачем рисковать. Тем не менее Женя пару раз озабоченно оглянулся на проехавшую машину. У него появилось подспудное ощущение, что где-то он ее уже видел.

Женя пошел дальше, по направлению к бульварам. Там, на перекрестке, гораздо больше шансов поймать такси.

Вообще можно понять этих частников, всего-то они боятся. Он же не девушка, в конце концов. Вот если бы Рита голосовала на дороге, тут вопросов нет, тут любой бы остановился, за честь бы посчитал ее подвезти.

И Женя, погрузившись в обдумывание этой новой, весьма интересной темы, тут же выкинул проехавшего частника из головы.

Василий Сергеевич спокойно вел машину, поглядывая на удалявшегося Женю в зеркальце заднего вида. Он был очень доволен, что догадка его насчет парня оказалась верной. Интересно, в какой район он собрался ехать. Хорошо бы в какой-нибудь дальний, а еще было бы лучше, если бы он жил за Кольцевой дорогой. Впрочем, вряд ли так повезет.

Василий Сергеевич отъехал примерно полкилометра и затормозил. На этой пустой, без всяких признаков жизни улице подобрать парня было совершенно некому.

Василий Сергеевич ловко развернул машину в обратном направлении и, переключив скорость, сильно нажал на газ.

Мотор отозвался радостным ревом. Движок у «копейки» был форсированный. Василий Сергеевич не зря потратил на него столько сил. Скорость «копейка» набирала мгновенно, в две секунды.

Женя, шедший вдоль тротуара по мостовой, услышал звук приближающегося автомобиля и, оглянувшись, поднял руку. С умоляющим выражением на лице он сделал пару шагов к осевой линии. Идея его заключалась в том, чтобы машина на этот раз не проехала мимо. Пусть водитель как следует разглядит его, поймет, что бояться не следует, и почувствует, как он, Женя, будет благодарен ему за оказанное милосердие.

Еще через секунду он с радостью узнал темно-вишневые «Жигули», это был тот же самый частник, очевидно, передумавший и пожалевший его. Но почти сразу Женя ощутил что-то необычное в движении «Жигулей», и тут же молниеносно понял, в чем дело: машина ехала слишком быстро.

Женя повернулся, чтобы отбежать на тротуар, но было уже поздно, расстояние между ним и темно-вишневым автомобилем сокращалось с невероятной скоростью. В последний момент Женя резко прыгнул в сторону, но машина ловко вильнула и врезалась жестким бампером прямо ему в ноги.

Женю подбросило в воздух, и он с размаху ударился головой о лобовое стекло, после чего перелетел через «Жигули» и тяжело шмякнулся на мокрый асфальт.

Василий Сергеевич затормозил, дал заднюю скорость и, подъехав к неподвижно лежащему парню, вышел из машины. Нагнулся над ним, вытащил из внутреннего кармана куртки бумажник и паспорт.

Бумажник он бросил на сиденье «Жигулей», а паспорт, прежде чем спрятать, перелистнул. Парень, судя по прописке, жил в Бирюлево. Это было хорошо, из Бирюлево до центра расстояние приличное, пройдет несколько дней, пока его здесь опознают.

Потом Василий Сергеевич быстрым оценивающим взглядом осмотрел верную «копейку». Радиатор и капот почти не пострадали, вмятина на капоте выправлялась легко, но вот на лобовом стекле опять появилась свежая трещина. Еще пара таких трещин, и придется менять стекло.

Василий Сергеевич сел на свое водительское место и в последний раз взглянул на неподвижного парня. Судя по луже крови, которая уже натекла вокруг него, было непохоже, чтобы он когда-нибудь пришел в себя. Удар нанесен точно, и скорость, и разгон — все выбрано правильно.

Хлопнула дверца, и темно-вишневые «Жигули» неспешно покатили прочь.

Василий Сергеевич уверенно, почти не вдумываясь, вел машину по ночной Москве. Размышлял он при этом совсем о другом.

Жизнь, конечно, штука непростая, поди разбери, почему одних, как его, например, она делает импотентами, в то время как другие наслаждаются в полной мере.

Чем они лучше?

Это несправедливо. И то, что на одного похотливого самца в этом мире станет меньше, просто чуть-чуть, самую малость исправит эту несправедливость.

На перекрестке, около храма Христа Спасителя, зажегся красный светофор.

Василий Сергеевич нажал на тормоз и удовлетворенно вздохнул. На сердце у него было легко. Трещина на стекле, конечно, вещь неприятная, но в принципе все прошло хорошо.

Последнее время ему вообще очень везло. Это уже третья удачная охота за месяц.

Мышка-норушка

В выходной день Борис Зозулин отправился в зоопарк. Он и сам толком не знал, чего ради вдруг туда поперся. Получалось, что так просто, от нечего делать.

Ничего ведь заранее не планировал, утром проснулся, поглядел в окно, увидел внизу какую-то драную кошку, чуть не попавшую под машину, и тут же решил, что поедет в зоопарк.

Теперь он бесцельно бродил между вольеров, иногда подходил к клеткам, безучастно рассматривал находившихся в них животных. Животные большей частью лежали неподвижно, то ли спали, то ли отдыхали, на прохожих поглядывали редко и равнодушно. Чем дольше Зозулин на них смотрел, тем большая тоска его охватывала.

То есть любопытно, конечно, было взглянуть на льва, но в то же время как-то и неприятно, совестно, что ли. Все-таки царь зверей, а сидит себе в тесной клетке, огороженный двумя рядами толстых железных прутьев. Видно, что грива грязная, спутанная, да и вообще вид какой-то жалкий, неопрятный, не царский, одним словом.

Зозулин вспомнил, что в книге, которую он недавно читал, описывалось, как по Москве возили в клетке Емельяна Пугачева. Там даже иллюстрация была. Пугачев на картинке тоже выглядел каким-то лохматым, нечесаным. А ведь и он, если вдуматься, в цари метил. Хоть и недолго, но пожил всласть, повелевал, казнил, миловал.

А кончил, между прочим, на плахе, на кусочки его порубили. Лев этот по крайней мере живой, к тому же кормят его здесь, и то спасибо.

Впрочем, неизвестно: если у льва спросить, он, может, тоже предпочел бы, чтобы его четвертовали, вместо того, чтобы так всю жизнь провести в вонючей клетке. Небось родился и вырос где-нибудь в Африке, на просторе. Там у него, может, семья осталась, львица любимая, дети…

Зозулин от всех подобных мыслей совсем расстроился, уныло побрел дальше. Некое оживление, правда, вызвал у него шимпанзе. Шимпанзе этот, видимо, чемто обожрался накануне, ему ж какую только дрянь туда не кидают, хоть везде и написано строго: «ЗВЕРЕЙ КОРМИТЬ ЗАПРЕЩЕНО».

Ну и что, подумаешь, мало ли чего запрещено, кто на это внимание-то обращает?!.

А шимпанзе, он же дурной, все в рот тянет, чего не бросят. В общем, у бедняги живот схватило, понос его пробрал.

Сидит, дрищет, глазами хлопает, прямо жалко его. А народ-богатырь вокруг толпится, гогочет, изгаляется по-всякому, аж противно. Ну, и шимпанзе эти насмешки, видать, достали. Он привстал, дрисню свою ручищей сгреб да как швыранет в публику. Хорошо, что Зозулин далеко стоял. Все, кто у клетки грудились, в жидком говне оказались. Течет по ним, воняет, тут уже не до дразнилок.

Одна женщина даже жаловаться побежала в администрацию. А что ей администрация сделает? Салфетку даст рожу вытереть, а шимпанзе — строгий выговор с занесением в личное дело.

Зозулин усмехнулся, одобрительно махнул шимпанзе рукой и уже в более приподнятом настроении зашагал на новую территорию, через дорогу. Решил он там террариум посетить. Все эти рептилии — змеи там, крокодилы — у него всегда особый интерес вызывали.

Ему нравилось, как, например, крокодил вроде лежит неподвижно, бревно бревном, даже не поймешь, живой он или нет, по глазам-то никак не разберешь, глазки маленькие, поди разгляди. И так вот он часами может лежать, у него ж терпение бесконечное, а вот брось ему монетку в морду, он тут же молниеносно отреагирует, пасть мгновенно раззявит, только зубищи мелькнут, а их там у него целых пятьдесят шесть штук, в два ряда. И опять потом лежит, будто ничего и не было, будто почудилось, как он только что челюстями-то клацал.

В общем, это вам не львы, не млекопитающие, короче. С рептилиями не договоришься.

Не закормишь их, не задобришь, не покоришь. С ними всегда надо начеку быть, никогда не известно, чего от них ждать.

В террариуме Зозулин совсем оттаял, животные там такого жалкого впечатления не производили. За стеклом везде лампы горели, вроде как у каждого свое маленькое солнце светило. Удав, правда, пребывал в оцепенении, то ли спал, то ли думал о чем, у них ведь не разберешь. Зато остальные змеи ползали, на дерево залезали, в песок зарывались, видно, что им неплохо, тепло.

Особенно Зозулину понравилась такая маленькая тоненькая зеленая змейка. Узеньким ручечком струилась она по песку, сворачивалась в колечко, изящно поднимала вверх чуть сплющенную головку, поблескивала крошечными черными глазками.

Зозулин, наверное, минут сорок около нее проторчал, очень уж эта змейка его впечатлила. Народу вокруг было немного, никто ему не мешал. Тем более что следующее, соседнее со змейкой застекленное помещение пустовало, видимо, там кто-то помер, а нового пресмыкающегося жильца еще не подселили.

В конце концов Зозулин даже стихи сочинил, с ним это иногда бывало. Настроение вдруг такое найдет поэтическое, и вот пожалуйста — стихи сами по себе и возникают:

Стихами Зозулин остался доволен. Хорошо получилось на этот раз. Лаконично и емко.

Правда, показать их некому. Родные у него давно умерли, друзей не было.

Повторяя стихи про себя, Зозулин уже вознамерился было дальше идти, как вдруг одна мысль его озаботила.

— А интересно, чего она ест-то? — пробормотал он, даже не замечая, что говорит вслух. — Чем питается?

— Известно чем, — тут же раздался справа от него тихий спокойный голос. — Мышами, чем же еще.

Зозулин повернулся. Рядом с ним стоял невысокий аккуратный мужчина средних лет, с живым интересом в свою очередь рассматривающий змейку.

— Как же, мышами! — тут же влез в разговор еще один, подошедший с другой стороны посетитель.

Этому на вид тоже было в районе полтинника. Но выглядел он посолиднее — повыше, поплотнее. И одет, безусловно, получше, подороже.

— Она ж вон какая тонюсенькая, как игла, — убедительно сказал он. — Куда ей мышь-то! Не влезет она в нее.

И для наглядности даже показал двумя толстыми указательными пальцами размеры этой пресловутой мыши.

Зозулин с интересом слушал. Он и сам сомневался в возможностях тоненькой змейки проглотить куда более толстую мышь.

— Ну, во-первых, — с удовольствием стал объяснять первый, — у нее челюсти-то растягиваются, она как чулок на свою жертву налезает, а во-вторых, это мыши особые, они и сами крошечные, вот такусенькие.

И словоохотливый мужчина, в свою очередь подняв руку, продемонстрировал Зозулину и стоявшему справа от него господину кусочек указательного пальца.

— Вы откуда все это знаете? — с подозрением спросил более плотный. — Вы что, зоолог?

— Да нет, — улыбнулся тот, — что вы! К зоологии никакого отношения не имею, но так, кое-чем иногда интересуюсь. Во всяком случае в этом вопросе вы можете мне довериться. А профессия у меня самая обыкновенная, бухгалтер я. А вы, если не секрет?

— Я на санэпидемстанции работаю, — солидно ответил импозантный господин.

— Да что вы? — оживился бухгалтер. — Очень любопытно. У меня к вам вопросик будет. Вообще-то давайте познакомимся, раз уж так получилось. Василий Сергеевич меня зовут.

— Леонид Аркадьевич, — представился работник санэпидемстанции.

И, подумав секунду, добавил:

— Филимонов.

— А я — Борис, — сказал Зозулин в ответ на вопросительный взгляд Василия Сергеевича.

Он уже начинал себя чувствовать крайне неуютно. Дурацкий какой-то, совершенно ненужный завязывался разговор.

— Очень приятно, — произнес Василий Сергеевич, ухитрившись улыбнуться в обе стороны. — А вы здесь часто бываете?

Вопрос был предназначен как бы обоим, но Зозулин предпочел не отвечать. Ответил Леонид Аркадьевич.

— Да нет, не очень, — покачал он головой. — Мне сын письмо написал, он у меня в армии служит, в Чечне. Так он там в горах змею видел. Она на него, короче говоря, сильное впечатление произвела. Ну вот, я и решил сходить, на змей посмотреть. Но такой, как он описывал, чего-то не видно.

— Понимаю, — уважительно закивал Василий Сергеевич. — А я на самом-то деле пришел на белку-летягу посмотреть. Ее недавно назад из Сингапура доставили. Я по телевизору картинку видел. Очень такое своеобразное животное. И размеры такие внушительные…

— Правда? — заинтересовался Леонид Аркадьевич. — А я ничего не слышал. Это куда ж надо идти?..

Василий Сергеевич начал любезно объяснять, потом они еще чего-то говорили, но Зозулин больше уже ничего не слышал. Неожиданно он вспомнил.

Сочная улыбка удивительной, не существующей более женщины мелькнула у него перед глазами.

Теперь все стало на свои места. Вот, оказывается, отчего он поперся через весь город в этот чертов зоопарк, вот почему уже три часа бродил по нему.

Одновременно он вдруг осознал, что есть нечто, интересующее его куда больше, чем какая-то дурацкая сингапурская белка. Причем мысль, осенившая его, возникла мгновенно, как реакция крокодила. Вдруг внутри высветилась картинка, и его воскресное бесцельное брожение окончательно обрело и смысл, и цель.

В этот момент в соседнем пустом отсеке наметилось какое-то оживление. В глубине его открылась дверца, и оттуда появился небритый рыжий парень с угрюмым выражением на лице. В руках он держал грязный полотняный мешок.

Все тут же замолчали и с удивлением воззрились на служителя зоопарка. Парень развязал мешок и вытряхнул оттуда длинную черную змею.

Змея недовольно крутила треугольной головой, мрачно поглядывала вокруг, неприятно высовывала раздвоенный язык.

— Эта уже больше похожа на ту, про которую мне Толя писал, — заметил Леонид Аркадьевич.

— Это откуда такая красавица? — задиристо крикнул служителю неуемный Василий Сергеевич.

Небритый работник террариума равнодушно пожал плечами.

— А я почем знаю? — ответил он, уныло наблюдая за сворачивающейся в кольца змеей.

Голос его сквозь толстое стекло звучал сдавленно, как будто парень из последних сил удерживал неподъемный груз.

— Где-то на горе Конь поймали, — напоследок бросил он и исчез в глубине отсека.

— Какой такой Конь? — подивился Василий Сергеевич.

И тут же стал оживленно развивать какие-то свои, совершенно не интересные Зозулину соображения о происхождении новой обитательницы террариума. Слушать их было совсем невмоготу.

Зозулин извинился, решительно отказался сопровождать новых знакомых обратно на старую территорию, где, оказывается, экспонировалась диковинная белка, сбивчиво распрощался и выскочил на улицу.

Через минуту он уже стучался в дверь с надписью: «СЛУЖЕБНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».

Следующие полчаса понадобились, чтобы разыскать и убедить угрюмого рыжего служителя продать ему живой корм, тот самый, которым питалась зеленая змейка.

А спустя еще пятнадцать минут донельзя возбужденный происходящим Зозулин уже вступал на эскалатор метро «Краснопресненская», держа в руках драгоценную ношу — стеклянную баночку с крошечной очаровательной мышкой.

Жил Борис Зозулин одиноко, так что в осуществлении задуманного никто ему помешать не мог. Первым делом он сварганил яичницу с колбасой, быстро перекусил, попил чайку, потом пошел в ванную, вымылся, надел старый потертый халат и только тогда наконец взялся за дело. Он немножко нервничал, руки чуть дрожали от предвкушения необычного события, которое должно было осветить его жизнь.

Что и говорить, жизнь была пресная: работа, телевизор и перед сном скучный, приевшийся онанизм, который он тщетно пытался как-то разнообразить. В этом сером существовании Зозулин, сколько себя помнил, никогда не находил никакого просвета.

Женщин он в интимном плане боялся и, более того, даже недолюбливал. Слишком уж хорошо помнил свой первый «удачный» опыт когда-то в юности, насмешливый хохот, который до сих пор стоял у него в ушах. Женщины являлись существами крайне опасными, полными скрытой агрессии.

Собственно, была одна, которая, казалось, сможет этот его страх переломить. Хотя до интима у них так никогда и не дошло. Да по сути вообще ничего и не произошло, случайный мимолетный мираж, иллюзия.

Они познакомились во французской кондитерской «Делифранс» на Маяковке. Оказались случайно за одним столиком и сблизились на почве любви к горячему шоколаду. Она сама улыбнулась ему своей поразительной улыбкой, сама завела разговор; ему бы, конечно, и в голову не пришло заводить знакомство с женщиной, тем более такой привлекательной.

Из неожиданной беседы со словоохотливой дамой выяснилось, что она актриса. И к тому же одинока. С пьяницей мужем, неудачливым актером, давно развелась. Пятилетний сын живет с бабушкой, то бишь с ее мамой. Сама она из-за безумного рабочего расписания им почти не занимается. Хотя ужасно из-за этого переживает.

В общем, кончилось их сидение в кондитерской тем, что она в тот же вечер пригласила его на премьерный спектакль. Работала она рядом, в Театре Луны.

Зозулин в театре не был с детства, последний раз ходил в начальной школе на балет «Щелкунчик» со всем классом. После этого никакого желания повторить этот опыт не возникало. Гигантские серые мыши, под музыку бегавшие по сцене, произвели на него крайне неприятное впечатление.

Но тут, однако, пошел.

Алла — так звали артистку — играла в Театре Луны главные роли. Сам спектакль Зозулин плохо запомнил, смутно догадывался о его содержании, потому что все время смотрел на Аллу, даже когда она ничего и не говорила на сцене.

После он долго ее ждал у служебного подъезда.

Она вышла, чуть покачиваясь от шампанского, которым они там отмечали премьеру, и он проводил ее домой. До подъезда. Помог донести цветы, их ей надарили целую кучу.

Впервые за долгие годы Зозулин почувствовал, что эта женщина, Алла, всерьез волнует его. У него даже мелькнула шальная мысль, будто у них может что-то получиться.

Они много болтали в тот вечер. Зозулин даже так расхрабрился, что прочел ей несколько своих стихотворений. Алле понравилось.

Договорились опять пойти в «Делифранс» попить шоколада и еще решили сходить в зоопарк, посмотреть на диковинную белку-летягу, про которую писали в газетах. Однако ни то ни другое так и не произошло. Этим единственным вечером дело и кончилось.

По телефону она отвечала очень коротко, слегка раздраженно, будто раскаивалась, что дала ему номер. Зозулин тушевался, хрипло мямлил чего-то, раздосадованно клал трубку, потом быстро, тут же на месте, не отходя от аппарата, онанировал.

Он побывал еще на двух ее спектаклях, которых тоже потом не помнил. Контрамарки она ему оставляла, но после окончания просила не ждать, ссылаясь на занятость.

Он слушался, издали следил, как она выходила из театра, торопливо стуча каблучками, исчезала в подземном переходе.

А когда все же решился всерьез с ней поговорить и опять пришел в театр, оказалось, что спектакль отменили. И телефон у нее больше не отвечал. А потом выяснилось, что Аллу убили.

Так Зозулин и не понял, чего вдруг она с ним тогда разговорилась, пригласила его. На самом-то деле ничего общего между ними не было. Но видать, попал под какое-то особое настроение. Артистка, понятное дело, существо эмоциональное, непредсказуемое.

Однако очевидно, что смерть ее не могла быть случайной. Это некий знак или, как сейчас говорили, мессидж.

Стало ясно, что ему категорически нельзя вступать в близкие отношения с представительницами слабого пола. Даже платонически. Одна понравившаяся ему женщина жестоко насмеялась над ним, а другая вообще погибла. Всякое тесное общение с ними было чревато. Раны, возникавшие в результате, не заживали уже никогда.

Узнав о гибели Аллы, он не то чтобы так уж сильно переживал, но впал тем не менее в полнейшую прострацию, думать ни о чем толком не мог, все забывал. Единственное, что помнил, — это то, что на всяких тайных помыслах, связанных с женщинами, следует окончательно поставить жирный крест.

А мужчин Зозулин тем паче сторонился, одна только мысль о мужеложестве вызывала у него брезгливое отвращение. Так что был он в данном деликатном деле предоставлен полностью сам себе, целиком зависел от собственной фантазии.

Но фантазия зозулинская, несмотря на стихи, которые он изредка пописывал, была ограничена, дальше эротических игрушек, которые он застенчиво покупал иногда в магазине «Интим», не шла. А с ними далеко не уедешь.

Ну, скажем, вставит он себе вибратор в задний проход. В первый раз еще ничего, даже интересно, возбуждает. А на пятый-шестой день уже надоедает. Потому что все равно он, этот вибратор, механический, то бишь однообразный до предела, до раздражения.

А ничего другого ведь в голову не приходит, вот и маешься. Мечешься между скучной работой и опостылевшим телевизором. И так год за годом.

История с Аллой, вытащившая было его из бесцветной глубины жизни на ее красочную поверхность, в конечном счете отбросила его назад, на самое дно мрачного колодца, где он и пребывал все последнее время. Тем удивительнее была идея, неожиданно осенившая его в зоопарке.

В том самом зоопарке, кстати говоря, куда он собирался идти вместе с Аллой и куда бессознательно потащился один. Тот факт, что он в результате оказался в террариуме, не мог быть случайным. Равно как и зеленая, понравившаяся ему змейка тоже, безусловно, явилась свообразным мессиджем.

Ничто в жизни не бывает случайным. В каждой случайности есть своя закономерность, свой смысл.

Выбрав мешок из крепкого полиэтилена, Зозулин включил утюг и вооружился ножницами. Утюг был нужен, чтобы расплавлять и склеивать полиэтилен. Повозившись с полчаса, он наконец добился желаемого.

В руках у него оказалась узенькая, смахивающая на шланг, трубка. Склеенные края, правда, выглядели очень неровно и уродливо, но в конце-то концов он для себя старался, кто это увидит!..

Зозулин радостно рассмеялся. Идея была проста, как все гениальное.

Он взял баночку и отправился в спальню.

Зажег прикроватную лампу, отбрасывающую мягкий, уютный свет. Включил тихую музыку (диск из серии «Романтик коллекшн», один из немногих, которые он любил), снял халат, лег на живот. Потом выдавил немножко вазелина из тюбика и, все еще продолжая улыбаться, протянул руку, задрал халат и смазал себе задний проход.

Затем Зозулин натянул новоявленный шланг на средний палец правой руки, отчего полиэтиленовая трубка сморщилась в плотную гармошку, и осторожно, как можно глубже ввел этот палец в анальное отверстие, а потом, легонько вращая, выдернул его обратно и распрямил гармошку.

Все получилось славно. Трубка в заду торчала крепко, как надо, теперь можно было переходить к самой важной части задуманной процедуры.

Зозулин подцепил за хвостик крохотную мышку и выудил ее из баночки.

— Ты моя мышка-норушка, — прошептал он ей.

Он испытывал сейчас искреннюю нежность к маленькому зверьку. Аккуратно погладил чудную мышку и даже поцеловал ее в миниатюрную головку.

После чего Зозулин подвинулся к краю кровати и свесил голову вниз. Зад он, наоборот, приподнял и, левой рукой придерживая полиэтиленовую трубку, занес правую с мышкой, которую при этом крепко держал за хвостик, за спину.

В этой неловкой позе, на ощупь, ему с третьей попытки удалось запустить зверька внутрь трубки. Тут же, как только он почувствовал, что мышка провалилась в нее, Зозулин, пользуясь уже обеими руками, крепко завязал трубку в узел.

Теперь наконец стало возможным расслабиться. Назад ходу мышке нету, только вперед.

По зозулинскому замыслу чудесная крошка должна была оказаться через несколько секунд у него глубоко в анале и там, наткнувшись на полиэтиленовую преграду, начать вертеться и бегать взад-вперед, безнадежно пытаясь выбраться из тупика. Это и был тот вожделенный миг, к которому он так подробно готовился.

Ведь в самом деле, уже не тупой механический вибратор, а настоящее, теплое, живое, хоть и крохотное существо окажется внутри него. В определенной непредсказуемости его поведения была своя прелесть, от которой екало сердце, сладостно захватывало дух.

Зозулин даже не загадывал, как долго продлится это тщательно планируемое наслаждение. Столько, сколько он захочет, сколько выдержит.

Пока не прочувствует все до конца.

А потом просто выдернет трубку с этой бедной мышкой из задницы и освободит несчастную пленницу. До следующего раза, конечно.

Вот такой у него был план.

Зозулин вернул голову на подушку и приготовился. Рот у него приоткрылся, скулы свела судорога предвкушаемого удовольствия.

— А-а-а-а-а-а! — вскоре сладострастно застонал он.

Зозулин ни в чем не ошибся. Все получилось так, как он рассчитал.

Странное чужеродное создание — мышка — оказалось внутри него, он ощутил легкое, умопомрачительное движение ее маленьких ножек. Она бешено закрутилась, засуетилась там, и он необычайно остро почувствовал это.

Член у Зозулина внезапно напрягся, уперся в матрас. Он протянул правую руку и крепко обхватил его, не переставая постанывать. Все, что он пробовал до сих пор, не шло ни в какое сравнение с этим невероятным, захватывающим дух наслаждением.

Вдруг Зозулин резко вздрогнул. Что-то сильно кольнуло его там, внутри. Потом еще и еще раз.

Внезапно он в отчаянии понял, что происходит. Это мышка царапала его своими коготками, кусала острыми зубками, прорывая полиэтилен.

Зозулин быстро схватился за завязанный в узел конец трубки и рывком выдернул ее наружу. И тут же в ужасе уставился на нее. Трубка была пуста. На другом ее конце зияла дырка.

Неожиданно Зозулин скорчился и страшно заорал. Чужеродное существо внутри него энергично продиралось дальше по его прямой кишке.

Преодолевая жуткую боль, он сполз с кровати и бросился в туалет, намереваясь энергичными мышечными усилиями исторгнуть из себя крохотную тварь, раздирающую его изнутри.

Но не добежав до двери, снова дико взвыл, упал на колени и почти сразу же ничком повалился на пол, елозя ногами по сбивающемуся ковру.

Почти теряя сознание от адской боли и по-прежнему ежесекундно корчась, Зозулин все же дополз до телефона, набрал 03 и с диким трудом, через слово прерывая себя стенаниями, продиктовал адрес. Объяснять, что случилось, он не стал, несмотря на настойчивые вопросы. Да, собственно, и сил что-либо объяснять не было.

Зозулин положил трубку и заплакал.

Прожитая жизнь короткой кинолентой внезапно пронеслась у него в голове. Она была лишена всякого смысла и заканчивалась, вернее, обрывалась так же бессмысленно.

Зачем он жил?

Для чего появился на свет?

По ногам у него лилась обильно вытекавшая из заднего прохода кровь, из глаз непроизвольно струились слезы.

В очередной раз отчаянно застонав, Зозулин вдруг понял, что все в его прежнем безрадостном существовании было неправильно.

Неожиданно перед ним ясно открылось, как он может изменить свою жизнь, сделать ее нужной, полезной.

В памяти услужливо всплыли стихи, которые он сегодня сочинил в зоопарке:

Боль на секунду отступила, и Зозулин даже слабо улыбнулся при мысли о том, какой замечательной и многокрасочной станет теперь жизнь. Все ведь очень просто, дело, оказывается, в преодолении.

И он, Зозулин, сумеет преодолеть…

Он это совершит.

Пока не поздно.

Но улыбка, не успев появиться, тут же и исчезла, превратившись в мучительный оскал. Зозулин дико вскрикнул. Было поздно.

Гнусная тварь, орудуя своими стальными зубками и железными коготками, отчаянно рвалась наружу, пробивала, проедала себе путь в его толстой кишке, и в какой-то особенно жуткий момент, перед тем как Зозулин окончательно потерял сознание, ему показалось, что она уже добралась до желудка.

«Скорая помощь» приехала, как только смогла, через пятьдесят пять минут. Ровно столько времени пробиралась она по запруженным вечерним улицам.

Дверь ни в подъезд, ни в квартиру никто не открывал, на звонки не реагировал.

Ушло еще около двух часов, пока с помощью милиции и взятых в понятые соседей дверь наконец взломали и врачам удалось войти внутрь.

Зозулин был еще теплым, из открытой ранки на животе медленно струилась кровь, стекавшая в уже довольно большую, образовавшуюся вокруг него лужу.

До предела скрючившись, он голый лежал на полу, в ужасе глядел остановившимися глазами куда-то в угол.

Никто из толпившихся в квартире не обратил ни малейшего внимания на забившуюся в этот темный угол крохотную, величиной с полпальца, мышку, испуганно поглядывающую вокруг черненькими, поблескивающими в темноте глазками.

Темное стекло

За окном уже сильно стемнело, когда на улице зажглись фонари. После плотного ужина Леонида Аркадьевича слегка разморило.

Он встряхнулся, прогоняя дремоту, потом зевнул, встал из-за стола и пошел в ванную переодеваться. Там он облек себя в новый бежевый махровый халат китайского производства. Затем вернулся в комнату, разжег камин и налил рюмочку своего любимого французского коньяка «Наполеон».

На маленькое хрустальное блюдечко Леонид Аркадьевич насыпал немного изюма и фундука для закуски. Все это он поместил на небольшой подносик, а подносик, в свою очередь, расположил на специальном столике на колесиках. Балконное, во всю стенку окно, подумав, решил не зашторивать, ему нравились огоньки реклам, видневшиеся на той стороне улицы, ну и вообще как-то было приятнее.

Затем Леонид Аркадьевич включил телевизор «Сони» с огромным полутораметровым экраном, уселся в большое удобное кожаное кресло и потянул на себя рычаг, расположенный справа. Рычаг этот тут же выдвинул из нижней части кресла замечательную подставку под ноги.

Леонид Аркадьевич положил ноги в толстых шерстяных носках на подставку, протянув руку, взял со столика рюмочку и пригубил коньячку.

Тотчас же он ощутил, как по всему телу разливается изумительная теплота и его охватывает долгожданная истома. По телевизору рассказывали новости, кто-то с кем-то встречался, кто-то против чего-то протестовал, но Леонид Аркадьевич слушал вполуха.

Он блаженствовал.

Наконец-то все, что задумывалось и так долго готовилось, произошло. Он был один.

Никто не зудел у него над ухом, никто не требовал срочно бежать выносить мусор или звонить в школу, чтобы ругаться с учителями из-за того, что они поставили дочке не те оценки. Опять же никто не диктовал, когда ему идти в магазин и что именно покупать в этом магазине.

Или вот сегодня, например, в свой выходной день, захотел Леонид Аркадьевич пойти в зоопарк посмотреть на змею или на экзотическую сингапурскую белку и пошел. Другое дело, что, как всегда, надули, никакой белки там не оказалось, якобы она куда-то сбежала или улетела, дурят, короче говоря.

Но это в конце концов он переживет. Жил раньше без белки-летяги и дальше будет жить еще лучше. Главное, что никому отчитываться не надо — где был, зачем, почему.

Зато, между прочим, познакомился с симпатичным человеком. Телефонами обменялись.

Леонид Аркадьевич сделал еще глоточек и громко с удовольствием рыгнул, тут же поймав себя на мысли, как приятно было сделать это без оглядки на кого-то, не думая о том, что тебе сейчас устроят очередной выговор, будут стыдить, насмешничать. Теперь можно рыгать сколько душе угодно, можно даже шумно пердеть, ничего не стесняясь, грызть ногти, подолгу ковырять в носу.

Или, например, можно ночью не ходить в туалет.

Дело в том, что часто по ночам Леонид Аркадьевич просыпался оттого, что переполненный мочевой пузырь вдруг требовал срочного опорожнения. Приходилось вставать, надевать халат, так как в соседней комнате спала дочка (которая могла его увидеть, если бы он пошел голышом) и через всю квартиру тащиться в уборную. Сон, разумеется, при всех этих действиях улетучивался напрочь, потом больших трудов стоило заснуть опять.

Теперь же Леонид Аркадьевич поставил под кроватью трехлитровую стеклянную банку, и если ему приспичивало, то он, не открывая глаз, нащупывал банку, свешивался над нею и писал, почти не просыпаясь, не нарушая сладости сна. А это, между прочим, крайне важно, благодаря хорошему непрерывному сну он прекрасно себя чувствовал на следующий день.

Да и вообще, чего греха таить, пока что он во всех отношениях только выиграл от произошедшей жизненной перемены. То есть, разумеется, он с печальным и озабоченным видом выслушивал соболезнования знакомых, всевозможные советы, как обустроить будущую холостяцкую жизнь, но на самом деле душа его ликовала.

Глупые советчики и не догадывались, что Леонид Аркадьевич давным-давно все продумал и организовал самым наилучшим образом. Еще до того как произошел весь этот размен и разъезд, он уже, будучи в гостях у Колышкиных, присмотрел их домработницу, приехавшую из Казахстана женщину Шуру.

Эдуард Филиппович Колышкин был серьезным бизнесменом и весьма выгодным клиентом. Их связывали теплые деловые отношения. В тот раз Эдуард Филиппович любезно пригласил его домой на чай обсудить одно многообещающее дельце, связанное с большим пятисотметровым чердачным помещением на Полянке.

Тогда-то, пока все вместе пили чай, с женой Эдуарда Филипповича, его тещей и маленьким, раздражающе сопливым племянником Андрюшей, Леонид Аркадьевич и положил глаз на их домработницу.

Шура была чистая, опрятная, пахло от нее здоровьем. У Колышкиных она убиралась, ходила в магазин, готовила.

А теперь Шура будет раз в неделю (а больше ему и не надо!) делать то же самое у него. Он тогда же, улучив момент, пока жена в комнате рассказывала Колышкиным какой-то очередной идиотский анекдот, на кухне быстро обо всем договорился.

К тому же тяжелые, как две гири, груди Шуры и ее мощный, слегка оттопыренный зад произвели дополнительное хорошее впечатление на Леонида Аркадьевича. Он решил, что добавит к той небольшой сумме, которую Шура будет получать за работу, еще рублей пятьсот, ну, может быть, даже шестьсот, с тем чтобы перед уходом она бы ему давала.

Леонид Аркадьевич не сомневался, что она согласится. Тем более что запросы у него небольшие, он, как говорится, однополчанин, одного оргазма ему более чем достаточно, хватает надолго.

Важно было, поскольку он остался теперь без партнерши, наладить постоянный спермосброс, чтобы не испытывать никакого дискомфорта.

Онанизмом Леонид Аркадьевич из какой-то непонятной брезгливости пренебрегал, так что Шура для этой цели подходила идеально. И по физическим своим данным, и по социальному статусу.

Она снимала квартиру, как он предусмотрительно выяснил, за городом, в Салтыковке, там у нее жили двое детей, стало быть, задерживаться у него не будет, надо торопиться к детям. Все это Леонида Аркадьевича очень устраивало.

Но самое главное, что с ней вовсе не обязательно таскаться по театрам или концертам или еще, не дай бог, переться в дорогой ресторан, то есть делать все то, чем он на протяжении долгих лет расплачивался за скоротечные половые контакты со своей дражайшей половиной. Замечательно также, что Шуре не надо будет дарить цветы или духи, как того вечно требовала неуемная супруга.

Только вспомнить, сколько было выброшено денег на всю эту никому не нужную бессмыслицу!..

Леонид Аркадьевич сделал еще глоточек и неодобрительно покачал головой.

Нет, с Шурой он все построит на совершенно иной, деловой основе. Иначе говоря, еще пять минут после основной работы, и она свободна. Чем плохо, спрашивается!..

И ей лишние деньги не помешают, и ему хорошо.

Впрочем, с Шурой это все потом, не раньше следующей недели. В четверг или даже лучше в пятницу он ей позвонит и договорится обо всем окончательно, в смысле об уборке. Остальное, разумеется, решит при встрече, не по телефону же обсуждать такие деликатные вещи.

А пока что хочется несколько дней насладиться наконец полным одиночеством и покоем.

Он это заслужил, в конце концов.

Когда Леонид Аркадьевич еще только молодым специалистом пришел работать на санэпидемстанцию, он сразу понял, что там есть возможности.

Желающих получить добро от его конторы на использование нежилого помещения было хоть отбавляй. А от него, Леонида Аркадьевича, зависело немало. Частично он мог повлиять и на само решение, но что не менее существенно — это скорость, с которой принятое решение воплощалось на соответствующем документе.

Тогда-то и появились у него первые денежки. И поток их до сих пор, надо отдать должное родному государству, не мельчает, хоть власть периодически и меняется. Даже наоборот, расширился, стабилизировался, на все появились негласные, но твердые расценки.

Все эти левые денежки Леонид Аркадьевич вовсе не спешил приносить в семью. Хватит того, что полностью отдавал им свою зарплату, почти ничего себе не оставлял.

С какой-то бессознательной предусмотрительностью он аккуратно складывал весь левак в надежную ячейку сейфа, давным-давно арендованную им в Сбербанке. Чувствовал, что когда-нибудь эти деньги ему непременно пригодятся, так что жене совершенно не обязательно было про них знать.

Женился Леонид Аркадьевич дважды. Первый раз, главным образом, потому, что все рано или поздно женятся, иначе очень уж хлопотны становятся внебрачные связи с их неуместными тратами, долгими проводами, и все ради того же небольшого пятиминутного удовольствия.

Что же касается проституток, то, во-первых, цены у них непомерные, совершенно не соответствующие предмету, о котором шла речь, а во-вторых, проституток Леонид Аркадьевич интуитивно побаивался. То есть не столько самих девушек, сколько возможности подхватить дурную заразу или, не дай бог, оказаться вовлеченным в какую-то криминальную историю. Нет, конечно, уж лучше и спокойнее терпеть супружескую жизнь.

Но, однако же, в первый раз брак долго не продлился. Почти сразу после того, как родился ребенок, они с женой развелись. Обслугу из себя Леонид Аркадьевич делать не позволял, а у супруги, к счастью, возобновился в это время роман с ее бывшим возлюбленным. Вскоре после развода она опять вышла замуж, вначале уехала с новым мужем в Германию, а в конечном счете осела в Петербурге.

Сына Толика Леонид Аркадьевич за все годы видел всего несколько раз, так что никакой особой привязанности к нему не испытывал. Хотя деньги посылал регулярно, все ж таки мальчик носил его фамилию, был продолжателем рода.

Когда сына забрали в армию, тот неожиданно начал ему писать оттуда. Уже три письма пришло. Леонид Аркадьевич с удовольствием на них отвечал, подробно делился жизненным опытом, давал советы, в частности рекомендовал сыну не жениться как можно дольше.

После нескольких лет вольготной холостой жизни лично он совершил эту вторую ошибку с новым браком. На самом деле все по той же причине.

Причем не то чтобы он не любил жену, по-своему даже был к ней привязан, и как секс-партнерша она его, в общем-то, тоже вполне устраивала. Претензий только у нее было невероятное количество. Вечно чего-то хотела, куда-то ехать, бежать, что-то покупать…

Сплошная нелепая суета, короче говоря.

А уж когда дочка родилась, тут просто стало невмоготу. Раньше только жена его дергала, а теперь еще вторая такая же присоединилась, только росточком поменьше.

Дай да купи — вот все, что они знают, только эти два слова.

Почти десять лет Леонид Аркадьевич мучился, пока наконец придумал выход. Стал под разными предлогами жену с дочерью в одиночку отправлять отдыхать. В надежде, что кого-нибудь она там на отдыхе встретит.

Жена вначале возмущалась, ворчала, а потом ничего, привыкла, даже понравилось одной-то ездить.

И вот, сработало!

Когда она после всех этих дурацких затянувшихся новогодних праздников вернулась из подмосковного дома отдыха, он сразу догадался, что на этот раз все получилось, зацепило ее наконец-то.

Ну а дальше уже все пошло как по маслу.

Леонид Аркадьевич улыбнулся и опять отпил коньячку.

Да, удачно все сложилось. Главное, она знает, что сама во всем виновата.

Он-то перед ней абсолютно чист, никогда ей не изменял. В такой ситуации ни у кого не повернется язык упрекнуть его в том, что он квартиру разделил. Недаром ему все сочувствуют. Ведь всем теперь известно, что у нее любовник.

Может, она, кстати, и замуж за него выйдет. Будет совсем славно.

Хотя от своих родительских прав он не отказывается, он все-таки отец. И к дочке привязан, в смысле любит ее. Искренно хочет ей добра. А то, что она целиком в мать пошла, не ее вина в конечном счете.

Леонид Аркадьевич твердо решил: все, что положено по закону, они тоже будут получать, так же как и Толик. Пока дочке не исполнится восемнадцать, разумеется.

Тут уж ничего не поделаешь, такова его планида: каждый раз платить.

Но зато квартирка у него теперь — прелесть. Один камин чего стоит!

А кочерга, чтобы ворошить дрова! Просто чудо — тяжелая, с позолоченной ручкой, сразу видно, что настоящая старинная вещь.

И живет он теперь в небольшом старом культурном доме, в подъезде всего двенадцать квартир.

И район хороший — центральный, но тихий, Чистые пруды.

Внезапно Леонид Аркадьевич нахмурился. Ему показалось, что с той стороны окна, в самом низу темного стекла, промелькнула какая-то тень.

Скорее всего померещилось. Квартира находилась на втором этаже, но этажи были высокие, и на балкон с улицы залезть невозможно.

Леонид Аркадьевич глотнул опять, но удовольствия такого уже не получил. Все же лучше проверить, что там на балконе, хотя вставать из удобного кресла совершенно не хотелось.

Движением рычага он опустил подножку и, покряхтывая, поднялся на ноги. Шаркая теплыми домашними туфлями без задников, Леонид Аркадьевич прошел по мягкому персидскому ковру, походя нагнувшись, поправил сбившуюся длинную бахрому и только после этого приблизился к балконной двери.

И тут же резко отпрянул от нее. На этот раз он не обманулся — по окну явственно прошла тень.

Леонид Аркадьевич осторожно прислонился лицом к стеклу, скосил глаза, но ничего не увидел.

Балкон был пуст.

И все-таки что-то же там мелькало!..

После некоторого колебания Леонид Аркадьевич нажал на ручку, открыл плотно запертую дверь и, поеживаясь от промозглого вечернего воздуха, высунулся на улицу.

Возвышавшийся неподалеку уличный фонарь хорошо освещал просторный балкон. Там не было решительно никого.

И спрятаться на нем тоже не представлялось возможным, совершенно исключено.

Тем не менее Леонид Аркадьевич все же прошелся по балкону. Без какой-либо специальной идеи, а так, на всякий случай. Потом остановился и, вытянув шею, задумчиво поглядел вниз.

Внизу проехала машина, мирно прошла парочка.

Напротив, на тротуаре, росло большое раскидистое дерево, кажется клен, но до него хороших метров пять-шесть, так что с дерева на балкон никак не перебраться, даже речи об этом не может быть.

Леонид Аркадьевич вернулся назад, опять вальяжно расположился в кресле, но настроение отчего-то было уже вконец испорчено. Нет-нет да и все-таки он поглядывал в сторону балкона. Мешало дурацкое ощущение, что кто-то все же там побывал и, может быть, даже сейчас смотрит на него с той стороны темного стекла. Он решил, что надо будет непременно застеклить балкон.

А пока что на всякий случай нужно принять некие превентивные меры. Фонарь хоть и светит, но толком в этой вечерней тьме сейчас все равно ничего не разглядеть. Мало ли, может, на балкон крысы как-то пробираются. По каким-то своим неведомым ходам. За свою бытность на санэпидемстанции Леонид Аркадьевич чего только не насмотрелся, знал, на что эти сволочные крысы способны.

Рассудив таким образом, он допил коньячок, сладко зевнул и, выключив телевизор, все той же шаркающей походкой отправился на покой.

Уснул Леонид Аркадьевич довольно быстро. Сон был плохой. Ему приснилась жирная мерзкая крыса, больно кусавшая ему ноги.

На следующее утро еще перед уходом на работу Леонид Аркадьевич тщательно осмотрел балкон. Никаких дырок он в стене не обнаружил.

Тем не менее после работы заглянул в большой хозяйственный магазин, который ему очень нравился.

Магазин этот был крайне полезный, в нем всегда оказывалось возможным приобрести различные интересные и облегчающие жизнь вещи.

Леонид Аркадьевич выбрал две крысоловки и на всякий случай дополнительно купил еще несколько зеленых кубиков крысиного яда, почему-то, судя по этикетке, выпущенного в Бельгии.

Странно, кстати, что в Бельгии оказалось столько крыс, он был лучшего мнения об этой стране.

Дома Леонид Аркадьевич вдумчиво разместил крысоловки на балконе, разбросал вокруг кубики. Теперь наконец можно было спокойно отдохнуть.

Но из отдыха, впрочем, опять ничего не вышло. Не успел он разместиться в кресле, как буквально через две минуты по темному стеклу вновь бесшумно проскользнула неясная тень.

Он напрягся, прислушался, полагая, что вскоре услышит отчаянный писк попавшейся крысы. Однако писка не было.

Что-то тем не менее присутствовало на балконе, периодически мелькало за стеклом, однажды даже отчетливо прошелестело там. Он, безусловно, чувствовал чей-то упорный, раздражающий его взгляд.

В течение вечера Леонид Аркадьевич четыре раза открывал балконную дверь, но заботливо заправленные (одна кусочком сыра, другая — колбасой!) крысоловки оставались нетронутыми.

Вконец издергавшись, он в сердцах зашторил окно и пошел спать.

Однако спал Леонид Аркадьевич в эту ночь совсем уже отвратительно.

Долго и изнурительно ворочался, дважды (в два часа ночи и в половине пятого!) писал в баночку, причем не столько потому, что крепко спал и не хотел просыпаться, сколько просто оттого, что было мучительно вылезать из теплой постели, думая о том, что там, на балконе, кто-то может быть.

Утром первым делом Леонид Аркадьевич раздвинул шторы и через стекло осмотрел балкон.

Все было по-прежнему. Правда, ему показалось, что один из ядовитых зеленых кубиков сдвинут с места, он вроде бы положил его не совсем туда, но уверенности не было.

В таком разбитом, раздерганном состоянии Леонид Аркадьевич отбыл на работу.

Там, правда, в течение дня он понемногу успокоился. Все шло как обычно, просителей было много, завтра надо опять идти в банк, относить в сейф очередную порцию ловко заработанных за прошедший месяц денег.

Понемногу Леониду Аркадьевичу стало ясно, что его одолевают какие-то мнимые тревоги. Кубик этот зеленый он просто забыл, куда положил, вот и все. Переутомился, потому и мнится всякое.

Видимо, все-таки все пертурбации с разводом и переездом не прошли бесследно.

А чего тут удивительного!

Он все же живой человек, переживает по любому поводу, хоть и держится бодрячком. Главное, не поддаваться, не идти на поводу у пустых страхов.

Вопреки первоначальному плану Леонид Аркадьевич позвонил Колышкиным, подозвал к телефону Шуру и договорился с ней, что она придет к нему в первый же выходной.

Тут же выяснилось, что выходной у нее завтра.

Ну что ж, завтра так завтра. Это даже хорошо, что она так скоро появится. Убраться как следует не помешает. Леонид Аркадьевич хоть и очень аккуратен, но пыли уже везде набралось достаточно.

И пусть заодно как следует вымоет балкон. Чтобы уж наверняка!

А потом он угостит ее чаем с немецким печеньем. И тогда уж перейдет к делу. Предложит ей целых шестьсот дополнительных рублей.

Леонид Аркадьевич удовлетворенно улыбнулся при мысли о том, как будет славно, когда крепко сбитая, широкозадая Шура ему даст, и остаток дня пребывал уже в своем обычном жизнелюбивом настроении.

Дома он был по-прежнему настроен по-боевому. Мельком, через оконное стекло, взглянул на балкон, убедился, что там все без изменений, и, напевая привязавшуюся непонятно откуда «Беса ме мучо», ушел на кухню. Там Леонид Аркадьевич занялся приготовлением ужина и в комнату вернулся только, когда за окном уже опять стало совсем темно.

Он подавил в себе поползновение зашторить балкон, решил проявить силу воли. Вновь вольготно расположился в кресле, выпил коньячку и стал смотреть по телевизору свою любимую юмористическую передачу «Городок».

Обычно Леонид Аркадьевич в эти моменты хохотал до слез, веселился с чисто детской непосредственностью. Сегодня, однако, он только изредка хихикал, да и то как бы стесняясь. Что-то все же беспокоило его, не давало полностью расслабиться.

А когда по экрану поползли финальные титры передачи, Леонид Аркадьевич вдруг ясно почувствовал на себе чей-то взгляд. Кто-то пристально наблюдал за ним из заоконной темноты.

Леонид Аркадьевич отреагировал не сразу. Некоторое время он еще якобы следил за титрами, чтобы усыпить бдительность наблюдавшего, а потом резко повернул голову. И тут же увидел, как по стеклу промелькнула тень.

Всякие сомнения отпали. На балконе кто-то был, и этот кто-то сейчас смотрел на него оттуда, с той стороны темного стекла.

Сердце у Леонида Аркадьевича провалилось куда-то вниз, пальцы похолодели.

Но он все же пересилил себя, медленно, стараясь не спугнуть смотрящего, потянул рычаг, убрал подножку, затем встал с кресла и осторожно всунул ноги в шлепанцы.

После чего, по-прежнему пытаясь не делать резких движений, Леонид Аркадьевич нагнулся, взял прислоненную к камину кочергу, крепко, до боли, сжал ее в руке и только тогда вдруг стремительно рванулся к балкону с твердым намерением раз и навсегда разобраться с непрошеным гостем.

Но то ли из-за того, что он поспешил, засуетился, то ли потому, что привык дома шаркать ногами, но Леонид Аркадьевич на бегу внезапно запутался тапком в длинной бахроме ковра, потерял равновесие и, нелепо взмахнув руками, всем телом по инерции рухнул вперед.

При этом каминная кочерга, опередив его падение на долю секунды, с размаху ударила по балконной двери, разбив стекло вдребезги. Верхняя часть, правда, все еще держалась, но ниже зияла огромная дыра.

Упав, Леонид Аркадьевич головой перевесился на балкон и уткнулся носом прямо в затвердевший кусочек сыра, укрепленный им в крысоловке еще вчера вечером. Крысоловка сработала моментально и сильно щелкнула его по голове, но Леонид Аркадьевич совершенно не почувствовал этого.

Он вообще уже ничего не способен был чувствовать. В горло его глубоко воткнулся торчавший, как гигантский зуб, острый кусок разбитого стекла, мгновенно пропоровший шею и разрезавший сонную артерию.

Серая уличная ворона, свившая себе гнездо в ветвях растущего напротив дерева, внезапно с любопытством завертела головой. Что-то ярко блестело на балконе в свете уличного фонаря.

Это была позолоченная ручка валявшейся в луже крови кочерги. Но ворона об этом не знала. Она распахнула крылья, поднялась в воздух и сделала пару кругов над балконом, всматриваясь в заинтересовавший ее предмет.

Летая, она дважды пересекла луч света, падавший от фонаря, и всякий раз по той части стекла, которая еще держалась в оконной раме, бесшумно скользила ее большая зловещая тень.

Филимонов

Филимонов проснулся и сразу насторожился. Пока глаза постепенно привыкали к полумгле, он сумел осознать, что его так озаботило. Это была необычная тишина, от которой он полностью отвык за последние полтора года.

До дна ямы, в которой он находился, сверху сейчас не долетало ничего, ни один знакомый звук. Не было гортанных выкриков, шума мотора подъезжающей или, напротив, отъезжающей машины, не было выстрелов или взрывов, даже пения птиц и то не было слышно.

Похоже, что бой, который, не затихая, шел наверху в течение двух суток, наконец прекратился. Кто в нем победил, пока что оставалось полнейшей загадкой.

Если бы победили наши, пытался рассудить Филимонов, то его бы уже давно освободили. С другой стороны, если бы победили чеченцы, то о нем бы вспомнили и накормили его.

В животе мучительно засвербило. Последний раз он ел позавчера, ему сбросили полиэтиленовый мешок. В мешке оказалось немного мяса, хлеба, сыра и пластиковая бутылка с водой.

А вчера ему так ничего и не дали, хоть он и кричал несколько раз, пытался напомнить о себе. Но наверху все время трещали выстрелы, так что он понимал, что там было не до него.

Целый день вчера Филимонов ждал, волновался, но в конце концов утомился, свернулся в калачик и уснул.

Сейчас, проснувшись, он внимательно вслушивался в тишину, пытаясь уловить в ней хоть малейший намек на жизнь.

Но никаких намеков не было. Тишина была мертвая, тяжелая, безнадежная.

Он опять попробовал кричать, но вскоре охрип и отказался от этого намерения.

Если вчера его крики были бесполезны из-за постоянного шума, отчаянных воплей, взрывов, перестрелок, то теперь они стали бессмысленны, потому что наверху, и это он вдруг понял с жуткой очевидностью, их больше некому было услышать. Кто бы ни победил ночью, сейчас там просто никого не было.

Зубы у Филимонова застучали. То ли от нервов, то ли от утреннего холода. Кожа покрылась пупырышками. Он стал быстро приседать, дыхание его понемногу ускорилось, потом сбилось, и он согрелся.

Впереди был длинный, абсолютно безмолвный день, который предстояло прожить, и неизвестно, сколько еще таких дней ему оставалось.

Он подобрал пустую бутылку и краем горлышка выцарапал на твердой глинистой стене ямы три черточки. Он решил вести счет дням. Пошел третий день этой его новой жизни.

Филимонов попал в плен во вторник, два дня назад, таким же ранним тихим утром, когда был послан на разведку в аул. Его начали допрашивать, допрос вел усатый, злобный и сильно хромающий человек.

Однако довольно скоро послышался шум подъезжающей машины, и из нее выскочил молодой парень. Он быстро и озабоченно что-то говорил, мешая русские слова с чеченскими.

Филимонов понял, что где-то, может и далеко отсюда, сбежали какие-то дети, и среди них то ли сын, то ли племянник хромого. Тот что-то жестко бросил остальным, уселся в машину вместе с парнем и укатил.

Все забегали, засуетились, а Филимонову завязали глаза и привезли сюда.

Что это было за место, непонятно, из-за повязки на глазах он ничего не видел. Все, что успел заметить, когда ее сняли, — это был небольшой внутренний дворик и глубокая яма, у края которой он стоял. Его раздели донага, бросили в яму охапку соломы и со смехом спихнули вниз.

Повезло, что дно оказалось не каменистое, иначе бы он полностью переломал себе ноги.

И так похоже, что сильно растянул, вон как правая нога распухла в лодыжке, ступить больно.

Филимонов облизал пересохшие губы. Даже больше, чем есть, хотелось пить. В бутылке, это он прекрасно знал, не было ни капли. Тем не менее поднял ее и хорошенько потряс. При этом одна мысль пришла ему в голову.

Еще позавчера, когда он тщательно исследовал яму, ему показалось, что пол в одном из ее углов холоднее, чем остальные. А вчера убедился в этом окончательно. В нагревавшейся за день яме тот угол был самым прохладным. Это могло означать только одно. Где-то там в той стороне, на неизвестной глубине текла вода.

Ждать больше нечего. Стало окончательно ясно, что никто за ним не придет — ни те ни другие. Если ребята в отряде еще живы, они, конечно, будут его искать. И рано или поздно найдут.

Если они живы.

Хорошо еще, что в яме не оказалось змей. Филимонов очень боялся этих тварей. На одну из них чуть не наступил недели две назад. Прекрасно помнил, как отвратительно шипела змея, как смотрела на него в упор блестящими ненавидящими глазами, а потом, почти не касаясь травы, невесомо двигаясь, исчезла, извиваясь влажно блестящим телом.

Змея эта с тех пор постоянно снилась Филимонову, шипела на него во сне, насмехалась, высовывая узкий раздвоенный язык. Он даже подробно описал ее в письме отцу: большую треугольную голову, длинное черное тело, немигающий пристальный взгляд. Мерзкое создание, одним словом.

Филимонов зубами впился в бутылку и, изрядно помучавшись, прогрыз в ней дырку. Потом с трудом просунул туда палец и, поднатужившись, слегка расширил ее.

Затем уже двумя пальцами, обдирая их, разодрал дырку побольше и в конце концов после немалых усилий полностью оторвал от бутылки донышко. Весь исцарапался, но зато теперь в руках у него было некое подобие чашки с неровными, но вполне острыми краями.

Филимонов опустился на колени и с помощью этой чашки начал рыть землю в углу, периодически меняя руки. Он спешил, хотел сделать как можно больше, пока солнце окончательно не взошло и не осветило угол. После чего работать там станет невозможно.

Часа через три вконец измочаленный, мокрый от пота и измазанный в грязи Филимонов отполз от вырытой ямки и зарылся в солому.

Теперь, пока солнце не перейдет на другую сторону, делать ему было решительно нечего. Голова кружилась, в животе ныло.

Жрать он хотел зверски.

Поздним вечером, вымотавшись до предела, Филимонов докопался наконец до влажного слоя почвы.

Напрягая последние силы, вытянул на поверхность холодный, мокрый камень величиной с кулак и с наслаждением обсосал его. Потом с облегчением откинулся на спину.

Высоко над головой в черном небе ярко светили звезды.

На следующий день он еще больше углубил яму. Теперь Филимонов мог запускать туда пальцы и потом облизывать осевшую на них вместе с мокрым песком влагу. Он даже пару раз опускал голову в вырытое пространство.

Ему казалось, будто где-то совсем близко журчит ручей, но он отдавал себе отчет в том, что это могла быть просто голодная галлюцинация.

Есть хотелось нестерпимо, к тому же он заметно ослаб.

После полудня Филимонов опять перебрался на теневую сторону и прилег отдохнуть. Вокруг по-прежнему стояла звенящая тишина, к которой он постепенно стал привыкать.

Неожиданно он обнаружил, что грязная кожа его во многих местах, особенно на руках и ногах, покрылась прозрачными, какими-то дряблыми пузырями различных размеров. Внутри они были заполнены жидкостью, а вокруг некоторых из них появились шелушащиеся пятна.

Филимонов стал озабоченно сжимать эти пузыри. Они лопались, жидкость из них вытекала. Кожа в этих местах начинала отслаиваться.

Филимонов оторвал кусочек отслоенной кожи и поднес поближе к глазам, чтобы рассмотреть поподробнее. Вдруг он непроизвольно сунул этот кусочек в рот и, чуть пожевав, проглотил его. Он нашел, что у кожи был определенный вкус, только не понимал какой.

После этого Филимонов стал уже целеустремленно отрывать и глотать ее.

Вскоре он обнаружил, что вкус кожи на шелушащихся местах был немножко иной, чем у просто отслоенной, чуть более терпкий. Сукровица же, вытекающая из лопнувших пузырей, была слегка горьковатой.

За этим занятием и застал его вечер. В конце концов, умаявшись, Филимонов лег и уснул.

Ему приснился дом, родители, соседская девчонка, командир и пара друзей из отряда. Все почему-то сидели за одним столом и без конца ели.

Под столом, свернувшись, спала черная змея, которую никто, кроме него, не замечал. Когда же он все-таки заставил всех посмотреть под стол, там уже никого не было.

Его подняли на смех и выгнали из-за стола, оставили голодным. Он сидел в углу и издали смотрел, как они едят, тихо ненавидя их всех.

Утром, как только взошло солнце, он первым делом внимательно осмотрел себя.

Внизу живота оказалось несколько новых вздувшихся образований. Были они красного цвета и при сжатии реагировали болезненно, так что Филимонов на время оставил их в покое.

Тех же, вчерашних пузырей стало больше, к тому же во многих местах на коже появились вязкие, белые, густые выделения, которые Филимонов аккуратно собрал и съел.

В районе предплечья и груди он наткнулся на более твердые нарывы желтоватого оттенка. Потрудившись, аккуратно выдавил их.

Внутри оказалась какая-то творожистая жирная масса. Филимонов расковырял нарывы, чтоб было удобнее, и с удовольствием слопал эту массу. После чего тщательно облизал пальцы, искренне пожалев, что мало.

Кожа по всему телу по-прежнему отслаивалась и шелушилась, даже еще сильнее, чем накануне, поэтому никаких проблем отрывать ее не было. Этим главным образом он и занимался весь день.

О ребятах из отряда он вспоминал теперь очень редко и как-то неуверенно. Фамилии путались, лица расплывались.

И вообще, может быть, это были другие ребята. Вовсе не из отряда, а из школы, где он учился.

Но они, к сожалению, ему помочь не могли, потому что на перемене им всем велели бежать в столовую, на завтрак.

Еще через день с его помощью лопнули сильно воспалившиеся вздутия в самом низу живота, почти в паху. В них оказалось полно вкусного гноя, и Филимонов его с жадностью сожрал.

После чего закусил чуть горьковатой подсохшей кожей, которую нащупал на заднице и оторвал.

Выяснилось, что за прошедшую ночь многие пузыри полопались и сами тоже.

Теперь тело его было покрыто многочисленными язвами всевозможных размеров. Некоторые были мокнущими, но зато другие затянулись корками, которые Филимонов осторожно отрывал и, смакуя, отправлял в рот.

Поев, он подполз к вырытой им яме, опустил туда, в самую глубину, руку и, вытащив ее назад, обсосал мокрые пальцы. Так он делал многократно, пока не утолил жажду.

Потом он спал.

Ему приснилась собака из их двора, имя которой он так и не вспомнил. Собака смотрела злыми глазами и вызывающе, с хрустом, грызла какую-то кость.

Филимонов обиделся и швырнул в нее гранату, взорвал к чертовой матери.

От собаки ничего не осталось, и он потом долго плакал в пустом дворе, жалел ее.

Спустя еще пару дней Филимонов решил пересчитать черточки, которые он каждое утро оставлял на стене.

Вышло, что он ошибся. Их отчего-то оказалось двенадцать, тогда как он был совершенно уверен, что их должно было быть только девять, ну в крайнем случае десять.

Поразмышляв над этим, он понял, что истины уже никогда не узнает, и перешел к своему обычному занятию.

Он с удовлетворением констатировал, что хотя некоторые язвы на теле заживали, но в основном их становилось больше, в частности новые появились на бедрах, где раньше ничего не было. Это означало, что завтра там будет свежая вкусная корка.

Ощупывая себя, он обнаружил три новых больших гнойника: один сзади, на жопе, два около шеи, с правой стороны.

Кроме того, помимо обычных, привычных для него воспаленных покраснений под мышками образовались какие-то узлы желтовато-коричневого цвета. Когда Филимонов их выдавливал, оттуда вытекала бесцветная и почти безвкусная жидкость.

На локтевом сгибе левой руки он с радостью заметил не виденный им ранее нарыв. Причем он был необычный, какой-то темный — то ли черный, то ли коричневый, толком он так и не разобрался. Филимонов решил его пока не трогать, дать ему пару суток, чтобы созрел как следует.

В этот день он отправился спать пораньше, как только зашло солнце.

Он теперь вообще спал гораздо больше, сильно уставал, поскольку очень много сил уходило на пропитание.

Но снов уже никаких не видел.

Как-то Филимонов проснулся еще до рассвета от необычного ощущения. Земля вокруг него тряслась.

Он услышал какие-то раскаты, испугался и потому не сразу догадался, что скорее всего это взрывы.

Потом до него донеслись отдаленные выстрелы, и он окончательно понял, в чем дело.

Где-то там наверху шел бой.

Филимонов с трудом дождался утра, хотя все равно увидеть ничего не мог. Бой стал гораздо ближе, один раз грохнуло так, что сверху посыпалась земля, а в ушах зашумело.

Филимонов пересчитал черточки на стене. Он теперь постоянно это делал, иначе все забывалось и путалось. Черточек оказалось четыре по десять и еще две.

Он добавил к ним одну новую, забился в угол и стал напряженно ждать.

Неожиданно что-то просвистело, а потом он увидел, как над ямой полыхнуло. Почти сразу раздался оглушительный грохот, и Филимонов потерял сознание.

Когда он пришел в себя, снова было тихо, даже очень тихо, еще тише, чем раньше. Эта тишина давила и пульсировала в ушах.

Филимонов открыл глаза, пригляделся и в ужасе увидел, что яма, которую он когда-то вырыл и которой пользовался как колодцем, исчезла.

В отчаянии он повернулся в другую сторону и замер от неожиданности. Стены, у которой недавно лежали остатки сгнившей соломы, больше не было. Она переходила в огромную, залитую ярким светом воронку.

Некоторое время Филимонов с удивлением смотрел на образовавшееся пространство, а потом быстро пополз туда.

Уже почти выползая из воронки, он вдруг наткнулся на чье-то тело, свежий труп. Тело принадлежало молодой девушке, но для Филимонова это не играло никакой роли.

Гораздо важнее было, что оно еще не остыло. К тому же оказалось, что у девушки оторвана нога.

Филимонов, не раздумывая, приник к кровоточащей ране, с наслаждением впился в теплое пахучее мясо остатками зубов.

В это время с другой стороны воронки, на пригорке, показался бронетранспортер, на кузове которого вольготно расположились двое солдат.

— Ни хуя себе! — изумленно произнес один из них. — Глянь, Русик, вампир!

Названный Русиком повернулся и в свою очередь в ужасе открыл рот.

Да и было от чего прийти в ужас. В нескольких метрах от них косматое, голое, сплошь покрытое язвами и нарывами скелетообразное существо, урча от удовольствия, пожирало труп.

Слегка контуженный взрывом Филимонов не услышал шума мотора. Но он краем глаза заметил тень, которая вдруг легла неподалеку.

Филимонов оторвался от трупа, повернулся и с недоумением уставился на солдат.

Значит, все-таки его нашли, в конце концов за ним приехали. Лиц приехавших он, правда, не узнал, но понял, что это свои.

Филимонов радостно заулыбался. Улыбка у него вышла жутковатой, даже не улыбка, а какой-то кровавый оскал.

Он хотел что-то сказать, но, во-первых, никак не мог сообразить что, а во-вторых, голоса у него все равно не было. Голос пропал уже давно, он даже не помнил когда.

Руслан некоторое время в безмолвном страхе смотрел на него.

— Еб твою мать! — внезапно произнес он и, больше уже ни секунды не размышляя, поднял автомат и выпустил очередь.

Филимонов упал и мелко задергался.

— Во бля, какие дела! — глубокомысленно подвел Руслан итог произошедшему.

Больше ни он, ни его товарищ не произнесли ни слова.

Филимонов все еще тихо трясся, пока бронетранспортер, перевалив через пригорок, постепенно исчезал вдали.

Когда же он исчез окончательно, Филимонов вдруг успокоился и облегченно замер, уставившись в синее бескрайнее небо.

На лице его так и застыла счастливая, безмятежная улыбка.

Ублюдки

— Смотри, змея! — крикнул он.

Она крепко схватила его за руку, расширенными глазами глядя на длинное извивающееся темное тело.

Змее было не до них, она торопилась куда-то, скользя вдоль уходящей вверх дороги.

Застыв, они еще долго смотрели ей вслед, прежде чем решились идти дальше.

Спустя полчаса они вновь остановились. Навстречу, из-за поворота, кто-то шел.

Он потянул ее за руку, приложил палец к губам, и они бесшумно спрятались за придорожный валун.

Идущий появился довольно быстро. Это был худощавый белобрысый паренек, года на три старше его. Паренек шел беспокойно, периодически оглядывался назад, сохраняя на лице упрямое хмурое выражение.

Они затаили дыхание, но в этот самый момент в носу у нее зачесалось. Она держалась изо всех сил, однако, когда встречный поравнялся с ними, не стерпела и чихнула.

Шедший тут же шарахнулся в сторону.

— Вы чего здесь? — спросил паренек, разглядев их обоих.

— Ничего, — ответил он, сжимая в руке быстро подобранный камень. — Тебе-то что?

— Ничего, — в свою очередь сказал парнишка, почувствовав скрытую угрозу. — Купаться, что ли, собрались?

— Может, и купаться, — все с тем же вызовом произнес он.

— Ладно, — миролюбиво заключил парень, — дело ваше, купайтесь.

Все помолчали.

— Вот что, — опять заговорил встречный, — давайте договоримся: вы меня не видели, и я вас тоже не видел, идет?

Он, подумав, кивнул.

— Я знаю, что кавказцам верить можно. Значит, договорились, — удовлетворенно протянул паренек и зачем-то добавил: — Меня Витя зовут.

Он снова кивнул, но ни себя, ни ее в ответ не назвал.

— Ну, пока тогда, — усмехнулся Витя.

После чего, не оглядываясь, пошел вверх, туда же, куда уползла змея, в сторону горы Конь. На лице у него при этом вновь появилось все то же упрямое выражение.

Вскоре паренек скрылся из виду.

Они снова вышли на дорогу но, сделав несколько шагов, опять остановились. За этим поворотом уже было видно море, к которому они добирались так долго.

Они стояли на пустом берегу, пристально глядя вдаль, туда, где рождались набегающие на берег лохматые волны.

Наконец он оторвал глаза от горизонта и повернулся к ней, внимательно оглядел ее маленькую стройную фигурку в раздувающемся от ветра легком платьице лимонного цвета.

Она, не замечая его взгляда, стояла, обняв свои худенькие плечики, и по-прежнему напряженно всматривалась туда, где вставало огромное желтое солнце, радушно раскидывающее по воде слитки расплавленного золота.

Он тяжело и незаметно для нее вздохнул. Он был намного старше, почти взрослый, ему уже исполнилось десять, а ей только восемь, поэтому вся ответственность ложилась на него. То, что они принимали решение вместе, сейчас уже не играло никакой роли, он это отлично понимал.

Если он теперь откажется, отступит, она не будет настаивать, разве что удивленно посмотрит на него своими светлыми, почти прозрачными глазами.

Но он не отступит. Он мужчина, а мужчины во всем идут до конца, чего бы это им не стоило.

Так всегда поступал отец. Так поступали все мужчины в его роду.

Он хорошо помнил, как отца били.

Отец не пытался спрятаться, не просил пощады. Он уже был весь в крови, но всякий раз вставал и шел на них, а его снова сбивали с ног, молотили сапогами по голове, кричали — ну что, черножопый, мало тебе! — и опять били.

До тех пор, пока он уже не смог встать.

С того дня он рос у хромого Ильяса, старшего брата отца. Дядька его почти не замечал, ему было не до него. К тому же он часто пропадал, бывало, отсутствовал по неделе.

И хорошо, что не замечал. Характер у дядьки тяжелый. Если б узнал про нее, наверняка уже убил бы его не задумываясь.

Он поднял руку, отбросил со лба лезущие в глаза смоляные волосы. Она, почувствовав его движение, повернулась к нему, нежно улыбнулась во весь рот. Двух зубов у нее не хватало, но улыбка все равно была хорошая, полная доверия к нему.

Эта улыбка придала ему решимости. Не зря же они проделали такой путь. Он ведь все продумал, долго ждал, когда дядька опять уедет, другого такого случая уже не будет.

А потом, назад им все равно пути нет.

— Ну что, пойдем? — сказал он.

— Ага, — кивнула она.

Сняла панамку, положила ее на песок и придавила камнем, чтобы она не улетела. Ветер тут же растрепал ее длинные светлые волосы, разметал их по плечам, пушистой кисточкой щекотно провел по шейке. Она рассмеялась, порылась в карманчике платья, достала резинку и ловко собрала волосы в пушистый хвост.

Он, любуясь, следил за ней.

Он любил ее, любил ее смех, любил эти угловатые порывистые движения.

А больше на самом деле он никого не любил. Разве что кутенка Вилю, которого подобрал на свалке в прошлом месяце. Все, кого бы он мог любить, уже умерли.

Некоторых убили, как отца. Некоторые-сами.

— Я готова, — сказала она.

— Хорошо, — кивнул он. — Пошли.

Он быстро снял шорты и рубашку, она стянула с себя платье. Как всегда, заботясь о нем, забрала у него вещи, вместе со своим платьицем аккуратно сложила все рядом с панамкой.

Теперь оба остались в одних трусиках.

— А трусы снимать? — спросила она.

Он задумался. Она, прищурившись от ветра, ждала его ответа.

— Давай снимем, — решил он. — Зачем они нам!

Они остались нагими и с интересом оглядели друг друга. Улыбнулись, обнаружив, какие они во всем разные.

Он был смуглый, мускулистый, она — беленькая, тоненькая.

Они взялись за руки и, с удовольствием ступая по уже нагревшемуся песку, пошли к воде.

У самой воды они остановились.

Волны ласково накатывались на их босые ноги, играли блестящими на солнце брызгами, призывно рассыпались мириадами сверкающих огоньков.

Переглянувшись, они радостно вошли в прохладную воду, и она с нежностью приняла их.

Разжав руки, они поднырнули под набегающую волну и, вынырнув — она чуть раньше, он на секунду позже, — поплыли дальше без каких-либо видимых усилий.

Их позолоченные солнечными лучами тела невесомо скользили по воде, все дальше удаляясь от берега.

Некоторое время они плыли молча, периодически поглядывая друг на друга. Он обратил внимание, что улыбка ее постепенно исчезла, сменившись упрямым, хмурым выражением.

Вскоре он подметил, что движение ее замедлилось, и она понемногу стала отставать. Он в свою очередь сбавил ход, дал ей возможность вновь поравняться с ним.

— Ты чего? — спросил он, озабоченно всматриваясь в ее напряженное личико.

— Ничего, — ответила она, прерывисто дыша. — Устала немножко.

— Ляг на спину, — посоветовал он. — Отдохнешь.

Она послушно перевернулась, впервые увидев при этом оставшийся вдалеке берег.

— Ой! — сказала она.

— Что? — встрепенулся он.

— Далеко как, — пожаловалась она.

Он оценивающе прикинул расстояние.

— Далеко, да не очень. Еще можно долго плыть, — заключил он.

Глядя прямо в высокое небо, она шмыгнула носом.

— Далеко, — упрямо повторила она.

Ему это не понравилось.

— Ты что, хочешь назад? — напрямую спросил он.

Она промолчала.

— Нет, ты скажи, — настаивал он.

— Я не знаю, — тихо произнесла она.

— Пожалуйста, можем вернуться, — хрипло предложил он. — Только сама знаешь, что будет.

Она опять промолчала, сосредоточенно плыла, не глядя в его сторону.

Она знала, что будет. И чего не будет.

Не будет игр, не будет радости, не будет смеха. А будет постоянный страх, что их заметят, увидят, подстерегут.

— Почему так? — спросила она.

— Ты знаешь почему, — грустно ответил он. — Ты — русская, а я кто?

Она ничего не ответила, молча плыла, глядя вверх.

— Что тут сделаешь? — с горечью сказал он. — Ничего не сделаешь. А мы так не хотим.

— Не хотим, — согласилась она.

— Потому и уплываем от них.

— Уплываем, — печальным эхом отозвалась она.

— Как твой отец нас с ребятами тогда назвал? Ублюдки?

— Нет, не так, — возразила она и с трудом, по слогам выговорила: — Вы-бляд-ки.

— Какая разница, — с горечью заметил он. — А наши про вас так же говорят. Тоже, если на русский перевести, будет «ублюдки».

Она не могла сформулировать это, но знала, что он был прав, во всем прав. Когда отец с матерью ругались — а ругались они часто, с криками, с драками, — она слышала, что они кричали друг другу, кого винили в своих бедах.

Они уплывали не просто от них, они уплывали от ненависти, преследовавшей их со всех сторон.

Они уплывали от жизни, в которой им не было жизни.

Она вновь перевернулась на животик, через силу мучительно улыбнулась ему. Она начала слегка замерзать, тело покрылось маленькими пупырышками, «гусиной кожей».

Она поплыла быстрее, чтобы согреться, обогнала его. Он тут же саженками покрыл разделявшее их расстояние, опять поравнялся с ней.

Теперь они снова молча плыли рядом.

Спустя еще какое-то время он оглянулся. Берег превратился в едва видимую полоску.

Неожиданно снова подул успокоившийся было на время ветер. Он перевел взгляд на нее и увидел, что она почти перестала плыть.

— Я больше не могу, — задыхаясь, сказала она.

Личико ее сморщилось, слезы закапали по воде.

— Не плачь, — попросил он. — Не надо.

Небольшая, поднятая ветром волна, смывая слезы, накрыла ее с головой.

— Я хочу назад, — с трудом проговорила она, вынырнув и отплевываясь. — Поплыли назад.

— Хорошо, — согласился он.

Слезы были готовы появиться у него тоже, но ему удалось сдержаться. Мужчина ни за что не должен плакать, тем более перед женщиной.

— Поплыли, если хочешь.

Назад им было не доплыть, это он точно понимал. А самое главное, что возвращаться им некуда. В конце концов их найдут и ужас что с ними сделают. И больше они друг друга не увидят.

А зато так они уже никогда не расстанутся!..

Они повернули обратно, но она вскоре опять скрылась под водой.

На этот раз она вынырнула далеко не сразу.

— Не могу, — еле выговорила она, показавшись на поверхности. — Я устала. Я боюсь…

— Не бойся! — натужно выкрикнул он.

Он хотел объяснить, что бояться не нужно, что он здесь, рядом с ней, что он теперь всегда будет рядом, что там, где они окажутся, им будет очень хорошо, но не сумел ничего этого сказать, не нашел слов.

А если бы и сумел, то все равно бы уже не успел, потому что она снова ушла под воду.

Он ждал, но она все не появлялась.

Он понял, что остался один, и, уже не стесняясь ничего, горько, безутешно заплакал.

Спустя полчаса ветер стих так же неожиданно, как и возник. Вокруг стало совсем тихо и пусто.

Солнце окончательно взошло и с обычной для этих краев щедростью лило свое расплавленное золото на бескрайнюю водяную пустыню и узкую полоску пляжа, на которой с трудом можно было различить кучку аккуратно сложенной и придавленной камнем одежды.

Змея

Змея наконец-то заползла высоко в горы и после долгих поисков подходящего места облегченно улеглась в густой пожелтевшей траве, с наслаждением подставляя под горячие солнечные лучи свое гибкое длинное тело.

Она пребывала сейчас в том особом радостном состоянии истомы и покоя, которое всегда охватывало ее перед тем, как ей предстояло сменить кожу. Она загодя готовилась к этому таинственному и любимому ею периоду, когда все процессы в ее организме постепенно замораживались, и она как будто умирала, а потом рождалась заново, выползала из старой ненужной кожи, полная сил и здоровья, влажно блестя новыми черными чешуйками.

Внезапно змея приподняла голову. Сверкнули маленькие, настороженные, лишенные век глаза. Что-то потревожило змею. Какое-то чужое движение возникло внезапно на этом тихом высокогорном плато.

Бесшумно и неспешно двигаясь, змея свернула в кольцо свое вальяжно вытянутое тело и снова замерла, выжидая. Менять выбранное место ей совсем не хотелось по нескольким причинам. Во-первых, здесь ей нравилось, тут было очень удобно, во-вторых, она приползла сюда первая, и в-третьих, смена кожи, судя по тому, как уже начинала зудеть голова, должна была начаться очень скоро.

Постороннее движение тем временем нарастало. Змея опустила голову, но глаза по-прежнему смотрели обеспокоенно. Она знала, что в густой траве ее сейчас почти невозможно было заметить, и тем не менее решила оставаться настороже.

Костя Рачихин вбил крюк и, ловко подтягиваясь за веревку, поднялся на плато. Потом он перевернулся на спину и, упершись ботинком в небольшой скальный выступ, помог вылезти Володе Рудерману, с которым они шли в одной связке. Оба сбросили рюкзаки и с облегчением повалились на альпийскую травку. Солнце уже было в зените, а из лагеря они вышли рано утром, так что устали оба изрядно, тем более что подъем оказался неожиданно очень тяжелым.

Отдышавшись, они приподнялись и сели, глядя далеко вниз, на раскинувшуюся перед ними фантастическую безлюдную долину с многоцветными лугами, водопадами, горными озерами и мрачным, еле видным отсюда ущельем. Где-то вдалеке отсюда шла война, а тут была тишина и покой.

— Красота! — восторженно произнес наконец Володя. — Нет слов! Просто пиздец!

— Полный пиздец! — усмехнувшись, подтвердил Рачихин. — Ну что, подкрепимся перед рывком?

Оба одновременно повернулись и оценивающе посмотрели на вершину горы Конь, до которой оставалось уже не так много по сравнению с пройденным.

Однако это последнее восхождение и было самым трудным. Бледно-зеленый скальный склон из полудрагоценного камня — змеевика круто вздымался над небольшой поляной, на которой они сейчас находились. По ту сторону перевала их ждало море, и спуск к нему вел пологий и легкий. Но перед этим предстоял этот главный рывок.

— Лады? — снова спросил Костя.

На самом деле спрашивал он просто так, старался быть любезным. Старшим в двойке был он и все решения принимал сам.

— Давай, — согласился Володя.

— Это мы на раз! — сказал Рачихин и потянулся к клапану рюкзака. — Долго рассиропиваться не будем, а по кофейку и по паре бутербродов — милое дело. Ты как? — поинтересовался он, бросив на Володю испытующий взгляд.

— Ничего, держусь пока, — криво усмехнулся тот.

Володя отстегнул карабин и встал, глубоко вдыхая чистейший высокогорный воздух и прислушиваясь к своему желудку. На прошлом привале он имел глупость попить воды из протекавшего рядом ручья и с тех пор мучился животом.

Он даже теперь точно выяснил причину этих мучений, поскольку чуть погодя они наткнулись на крупные камни шоколадного цвета. Камни эти, по определению Рачихина, являлись не чем иным, как мышьяковой рудой, и вода в омывавшем их ручье явно была нездоровой.

Впрочем, эта новая информация нисколько Володе не помогала. Спазмы в животе периодически настигали его, заставляя их останавливаться и пережидать эти тяжелые моменты.

Володя страдальчески сжимал зубы и мучительно, из последних сил стискивал ягодицы, чтобы не дать вырваться наружу распиравшей его изнутри массе. Справившись с очередным приступом, он кивал Рачихину, и они двигались дальше.

В последний раз у Володи возникло подозрение, что ему не удалось полностью справиться с мышцами таза и что-то все-таки просочилось в трусы. Но он ничего не сказал Косте. Мало того что было стыдно, в тот момент они так или иначе не могли остановиться, поскольку буквально висели над пропастью, а позднее это уже потеряло смысл.

— Знаешь, я, пожалуй, отойду побомблю, — произнес Володя, стараясь говорить небрежно.

— Угу, — со смешком одобрил Костя.

Володя нагнулся, вынул из кармана рюкзака мятую газету и, еле передвигая ногами, поскольку приступ опять прихватил его, пошел на другой край полянки.

Рачихин сочувственно посмотрел ему вслед.

— Ты уж давай там как следует просрись, — напутствовал он его, — чтобы нам дальше уже без остановки переть.

— Я постараюсь, — сквозь сжатые зубы, не оборачиваясь, ответил Володя.

Он сделал еще несколько шагов по густой траве и остановился, понимая, что дальше идти не может. С невероятной скоростью Володя расстегнул ремень, спустил штаны вместе с трусами, присел на корточки и с наслаждением облегчил измученный желудок.

— А-а-а-а-а! — не выдержав, застонал он от удовольствия.

Костя, услышав стон, усмехнулся и покачал головой. С одной стороны, ему было немного жаль товарища. С другой — почему-то именно с Рудерманом вечно случаются какие-то идиотские истории. Дня не проходит, чтобы он во что-то не вляпался.

Ну вот зачем, спрашивается, надо было пить из непонятного ручья, когда с собой наполненные фляжки? Почему у него, у Кости, хватило ума и осторожности не делать этого? Ведь его точно так же мучила жажда, он тоже устал…

Бессмысленно даже задавать себе эти вопросы. Рудерман, он и есть Рудерман, могила его исправит.

В который раз за последнюю неделю Костя пожалел, что поддался уговорам Наташи, старшей Володиной сестры, и взял его с собой на свою голову. Но куда теперь деваться, когда они в паре…

Разве что по возвращении в лагерь попробовать скинуть его на кого-нибудь, пусть кто-то другой теперь помучается.

Ох, Наташа, Наташа! Если бы не она, с каким удовольствием он бы послал этого бестолкового мальчишку куда подальше!..

Но ничего не поделаешь, придется потерпеть. Охота пуще неволи!

Дело в том, что на Наташу Рудерман у Кости Рачихина были особые виды. Соблазнительную, улыбчивую Наташу Костя, вернувшись домой, был твердо намерен сделать своей постоянной любовницей.

Именно не разовой, не случайной, а на самой что ни на есть неизменной основе.

Костя уже давно к ней приглядывался, благо случаев хватало — то она внезапно появлялась в офисе, то он сам ездил к ним домой с поручением, — и в конце концов принял окончательное решение. Разница в положении только раззадоривала его.

Наташа ему по всему подходила, фигура была такая, как он любил, и жопа классная, наливная, оттопыренная, и характер ее смешливый ему тоже нравился. Так что в самый раз. А то, что она постарше, чем он, даже неплохо. Бальзаковский возраст, самое оно.

Правда, последнее время Костя замечал, что Наташа ходит какая-то грустная, озабоченная, что ли. Давно уж он не слышал ее задорного хихиканья, ну да это дело поправимое. Он ей сумеет поднять настроение, вопросов нет.

Улыбка будет до ушей!

Вот только отмучается тут с ее славным братцем, отведет его на вершину горы Конь, как обещал, вернется домой, и тогда уж улыбочка к Наташеньке приклеится надолго…

Тот факт, что Наташа пока была совсем не в курсе этого судьбоносного решения, Костю Рачихина отнюдь не смущал. Равно как и наличие у Наташи сына, а также законного мужа, Эдуарда Филипповича, собственного Костиного босса. Даже наоборот, будет куда приятнее работать на Эдика, зная, что он трахает его жену.

Костя аж усмехнулся от удовольствия при этой мысли. Ежели он чего задумал, то своего добьется. Просто дело времени. Характер у Кости Рачихина железный, недаром он альпинист, мастер спорта. Он свой характер выковал в горах, не где-нибудь.

То, что он взял с собой Рудермана, был первый серьезный шаг к их сближению. Наташа не сможет не оценить этот шаг. Она его об этом очень просила, он уступил, и теперь ей придется как следует отблагодарить его. Как следует и долго!

Костя мечтательно вздохнул. Да, эта черноглазая Наташа Рудерман дорого заплатит ему за то, что он таскался по горам с ее обосравшимся братиком.

Он бросил взгляд в сторону по-прежнему постанывающего Володи.

«Во дрищет! Так ему и надо, мудиле!» — мстительно подумал Костя Рачихин, расстелил салфетку, достал термос и стал разворачивать бутерброды.

Змея недовольно следила за свешивающимся вниз и чуть покачивающимся в полуметре от нее концом живой плоти.

Как она ни старалась избегать этих встреч, но слишком часто за последнее время сталкивалась с беспокойными двуногими, крайне враждебно настроенными по отношению к ней существами. Ей не хотелось вступать в конфликт, она, как правило, уступала, старалась поскорее исчезнуть из опасной зоны.

В тех случаях, когда это не касалось охоты, то бишь добывания пищи, змея всячески приучала себя к долготерпению. А двуногие никак не являлись пищей.

Впрочем, змея эти дни вообще не думала об охоте, она была настроена совсем на другое, пыталась жить в ладу со всем миром.

Но мир не давал ей такой возможности, заставлял постоянно быть в напряжении, лишал столь необходимого ей душевного равновесия. И сейчас ее раздражение дошло до предела.

Мало того что ее покой был безнадежно нарушен, но еще и место, которое она так тщательно подготовила себе для свершения таинства перерождения, было вконец испорчено этим неожиданным вторжением.

С Володиного лица не сходила блаженная улыбка. Ему давно не было так хорошо. Сотрясавшие его спазмы постепенно сходили на нет. Трусы уже почти просохли на жарком солнце, а когда они вернутся в лагерь, он их постирает.

Это все не страшно.

Главное, что сбылась его мечта, он наконец-то попал в настоящие горы, впервые в жизни.

Прав был Высоцкий: лучше гор могут быть только горы. На которых еще не бывал.

Но он, Володя Рудерман, побывает.

Он еще побывает везде.

Змея подождала еще немного.

С каждой секундой ей становилось очевидно, что покоя в этом месте уже не будет, что все же придется перемещаться и опять подыскивать себе что-то более-менее подходящее.

Она подняла треугольную плоскую голову и некоторое время негодующе смотрела на болтавшийся напротив нее конец.

И, внезапно решившись, с молниеносной скоростью сделала бросок.

Володя почувствовал острый укол и невольно вскрикнул. В ужасе увидел он темное полутораметровое извилистое тело, быстро исчезавшее в траве.

Володя сделал мгновенный прыжок в сторону, но, запутавшись в спущенных штанах, потерял равновесие и упал, заорав одновременно от страха и боли.

Костя Рачихин, с удовольствием уплетавший бутерброд с докторской колбасой, недовольно повернулся в его сторону и с удивлением обнаружил, что Рудерман, скрючившись, катается по траве.

— Ты чего? — спросил он, подбежав.

Володя, судорожно всхлипывая, молча показал ему пальцем на кончик своего члена. Там отчетливо были видны две капельки крови.

Приглядевшись, Костя увидел и след укуса.

— Кто это тебя? — пробормотал он.

— Змея, — стуча зубами, произнес Володя. — Я в-в-ввидел.

— Тьфу, блядь! — с ожесточением сплюнул Рачихин.

Такого, чтобы змея кого-то за хуй схватила, он еще не слыхал. Все-таки если мудак, то это уже мудак на всю жизнь.

Костя даже еле удержался, чтобы не заржать.

Но тут же опомнился, помрачнел.

Он, не отрываясь, неодобрительно смотрел на Володин член, который на глазах краснел и увеличивался в размерах.

— Что за змея? Как выглядела?

— Б-б-большая, — только и выговорил Володя.

После чего застонал и вдруг заплакал тонким противным голосом.

Костя Рачихин усиленно думал.

Только этого ему сейчас не хватало. Рудермана могла укусить либо гюрза, либо эфа, либо среднеазиатская кобра, они здесь тоже водятся. В первых двух случаях у них еще есть в запасе несколько часов, помощь, если ее немедленно вызвать, может успеть. Если, конечно, в городе найдут вертолет свободный, что тоже не сказано.

В случае же с коброй дело хуже, никакая помощь не поспеет, яд надо срочно отсасывать, он распространяется очень быстро.

Костя брезгливо посмотрел на опухший член Рудермана, потом расстегнул свой пояс, вытащил его из брюк и, морща нос, поскольку от Володи сильно пованивало, крепко перетянул ему член у самого основания. Рудерман при этом выл не переставая.

Костя Рачихин вернулся к рюкзаку, сунул в рот остаток бутерброда и достал рацию. Мобильником он даже не попытался воспользоваться, в горах это пустое дело.

Володе было очень плохо. Член сильно покалывало. С каждой секундой он видел хуже и хуже, все плясало и множилось перед глазами. Во рту он чувствовал какой-то металлический привкус, стало тяжело глотать и дышать…

Володя ощутил, что его тошнит, попытался встать, но тут же опять упал. Движения его становились нелепыми, теряли всякую координацию.

Он вдруг отчетливо понял, что умирает, и в диком приступе ужаса позвал Костю.

Ему казалось, что он кричит в полную мощь, но на самом деле его было еле слышно.

Костя услышал и, хмурясь, подошел. В лагере ему не сказали ничего обнадеживающего. Будут пытаться связаться с городом, вызывать вертолет. Сколько на это уйдет времени, никто не знает.

Рудерман горько плакал, пытался что-то сказать.

Костя нагнулся к самому его рту.

— Что со мной будет? — с трудом разобрал он сквозь безутешные рыдания.

Костя выпрямился. Перевел взгляд на укушенный член. Он стал синий и каких-то гигантских размеров. Только в страшном кошмаре можно было представить, что ему, Косте Рачихину, придется сосать этот хуй.

«Помрешь — вот что будет!» — злобно подумал он, но вслух, однако, ничего не сказал.

Рудерман вдруг замолчал и стал закатывать глаза. Костя с размаху сильно ударил его по щеке.

Голова у Володи мотнулась, он захрипел, но глаза вернулись на место, и он опять прерывисто задышал.

Костя Рачихин смотрел на него не отрываясь. А ведь если сейчас этот говнюк помрет, то не видать уже Наташки, это как пить дать. Никогда она ему не простит, что ее братец у него на глазах подох. Объясняй ей там потом про змею, не объясняй — все пустое, он Наташу Рудерман изучил хорошо. Шансы его на этом накрываются…

Рачихин с ненавистью разглядывал тяжело дышащего Володю. Обидно, ох обидно! Такую бабу упустить из-за этого кретина. Чего ради, спрашивается, всю неделю с ним таскался, мучался…

Но с другой стороны, если он его спасет, то это уже полный пиздец!

Тут уж она ему до гробовой доски будет обязана. Никуда не отвертится, голубушка. Сама все принесет.

На блюдечке с голубой каемочкой.

Глаза у Кости заблестели, замаслились. Мысли вихрем крутились в его голове.

Эту вершину он тогда покорит без проблем. Никакой муж уже не помеха. Она ведь в братике своем души не чает, больше ж у нее никого нет из кровной родни. Не считая ребенка, конечно.

И к тому же Рудерман, само собой, все сделает, что он скажет. Из кожи вон вылезет, чтобы в благодарность за спасение своей драгоценной жизни сеструху ему в койку уложить.

Ну что ж, Наташенька, ради твоих черных глаз!

Костя Рачихин быстро обвел языком полость рта, чтобы убедиться, что все чисто, никаких ранок нет. После чего опустился на колени, подавляя отвращение, взялся за посиневший хуище и начал отсасывать яд, периодически сплевывая.

В это время наверху, в полукилометре от них, на самой вершине возвышавшейся над плато горы, появилась одинокая фигурка. Это был юноша, почти мальчик.

Он повернулся в их сторону и, заинтересовавшись, стал всматриваться, прикрывая глаза от солнца.

Костя, не заметив его появления, по-прежнему энергично высасывал яд. Голова у него кружилась, и во рту чувствовался странный резиновый привкус.

Он на секунду оторвался, чтобы передохнуть, и вдруг обратил внимание, что ближайшая к нему левая рука Рудермана превратилась в огромную сосиску, как будто ее надули. Только там, где Володя носил часы, оставалась узкая перевязка.

Подросток, стоявший на вершине, видимо, потерял интерес к увиденному. Во всяком случае фигура его исчезла.

Вершина снова была пуста.

Костя Рачихин перевел взгляд на лицо Рудермана и отшатнулся. Оно было белое, неподвижное, с закатившимися глазами.

Он схватил Рудермана за грудки и как следует потряс его, но тот не двигался.

Костя оторвал травинку и поднес ее сначала к носу, а потом к открытому рту Володи. Травинка не шелохнулась.

Мудак Рудерман все-таки помер.

Костя Рачихин криво усмехнулся. От проделанных интенсивных движений перед глазами у него вдруг все поплыло. Он внезапно почувствовал сильный, неестественный под палящим солнцем озноб. Одновременно жуткая мысль поразила его.

Снова тщательно обведя языком внутренность рта, он с ужасом нащупал пропущенную при первой проверке крохотную язвочку под нижней губой. И тут же понял, что рот у него онемел, а язык распух и передвигается в этом сухом онемевшем рту с большим трудом.

Неожиданно что-то закапало, едко залило глаза. Костя провел рукой и с удивлением обнаружил, что он весь мокрый от пота. Внезапно он наклонился, и его тут же вырвало недавно съеденным бутербродом.

Какая-то смутная мысль мелькнула у него в голове, то была нужная, может быть, даже спасительная мысль, но осознать ее он так и не успел, потому что все его тело неожиданно начали сотрясать судороги.

Костя Рачихин упал на траву рядом с неподвижным Володей, корчась помимо своей воли все сильнее и сильнее, до тех пор, пока вдруг посиневший язык не вывалился у него изо рта, а сам он вытянулся и замер.

Змея отползла не очень далеко, метров на тридцать. Там она нашла другое удобное, спрятанное между двух больших камней, место. Раздражение ее бесследно прошло. Ничто больше не должно было тревожить ее теперь.

Она безмятежно расположилась на этом новом месте и, тщательно прислушиваясь к себе, с удовольствием начала опять погружаться в то чудесное томительное оцепенение, которое всегда предшествовало таинственному процессу смены кожи.

Прометей

Солнце стояло уже очень высоко, когда Витя Колышкин остановился наконец передохнуть. Голова немного кружилась от горного воздуха. Витя достал из кармана небольшую пластиковую бутылку с водой, стал жадно глотать. Потом оторвался от нее, посмотрел, сколько осталось, и решил, что допьет до конца. Все равно пить он уже больше не будет.

Бросив бутылку вниз, Колышкин посмотрел, как она сначала покатилась, а потом застряла в кустах.

Больше смотреть было не на что, море отсюда все равно не видно, надо подниматься выше. Витя постоял еще немного, вздохнул и продолжил путь.

До скалы оставалось не так уж много, может быть с пол километра, но чем дальше, тем круче, тем труднее. И хорошо даже, что труднее, ему это только поможет, только укрепит перед испытанием.

Колышкин упорно лез вверх. Он немного волновался, но в то же время понимал, что в его жизни сейчас происходит нечто очень важное.

Решение, которое он принял, автоматически переводит его из категории обыкновенных мальчишек в разряд героев, тех, о ком сочиняют песни и снимают фильмы. И он, Витя Колышкин, к этому готов, он доведет до конца все, что задумал.

Вообще-то если оглянуться на прошлую жизнь, то станет ясно, что ничего в ней зря не происходило, что вся она просто была подготовкой к этому великому дню. Еще когда год назад ему в руки попала потрепанная книжка «Легенды и мифы Древней Греции», он уже почувствовал что-то особое.

Только тогда Витя многого не понимал. Книжка стала его любимой, он выучил наизусть все мифы, помнил всех героев, богов, титанов. Но ошибался в одном, самом главном. Колышкин считал, что эта потрясная книжка не имеет никакого отношения к жизни, что жизнь — одно, а легенды и мифы — совсем другое.

Теперь он понял, как был неправ. Все мифы на самом деле имели под собой, как выражается Федорыч, реальную основу, они были чистой правдой, уж теперь-то он знает.

Все повторяется в мире, и древние истории, пересказанные в книжке Н. А. Куном, случаются и в наше время тоже.

Когда директор лагеря, Владимир Федорович, в первый раз пригласил его к себе и попросил совета и помощи, потому что не мог справиться с бузой 5-го отряда, Витя был так горд, что тогда и не подумал про книжку. Это уже он потом сообразил.

После того, как конкретно помог Владимиру Федоровичу укрепить свою власть в лагере. Ведь только благодаря Колышкину ему это удалось, хрен бы он сам справился, никто в отряде его тогда не боялся…

Витя остановился, перевел дух, смахнул с лица пот и полез дальше. Скала уже была видна хорошо, еще часок, и он там.

Да, если бы не он, наверняка ничего бы у Федорыча не получилось. Это ведь Витя постоянно рассказывал ему, что происходит в отряде, что и кем задумано ночью сделать, кто курит, кто приносит «травку», кто онанирует и так далее.

Кабы не все эти ценнейшие сведения, стопроцентно у Федорыча ни хрена бы не вышло. Его, кстати, вообще собирались наказать, уже и план тайный составили.

Опять же, если б не Витя Колышкин, еще неизвестно, чем бы кончилось. А так директор все про всех знал, мог любую неожиданность предусмотреть.

Ну а после того, как по Витиному совету он выгнал из лагеря и отправил домой двух самых главных зачинщиков, Мищенко и Ферапонтова, все сразу и успокоилось, буза кончилась, никто уже против Федорыча не выступает, все боятся.

И где, спрашивается, награда Вите Колышкину?

В жопе, вот где.

Как только Колышкин стал не нужен, так Федорыч и замечать его перестал.

А раньше все время объяснял Вите, какие они друзья неразлучные и какой он, Колышкин, такой-растакой, особенный. Витя, конечно, и сам про себя кое-что понимал, но все ж таки от директора приятно было это услышать, чего говорить.

А теперь Федорыч на чаек или телевизор уже к себе не приглашает. Хорошо хоть ребятам его не выдал, тогда бы точно Вите трындец.

Но сторониться Колышкина он стал. С таким видом мимо ходит, для меня, мол, все равны.

Как же, «равны»!

У Федорыча теперь Танька Сороквашина в любимчиках, поэтому ему и не до Вити, чего ж тут непонятного. Он небось Таньку зажимает у себя в домике, щупает, с Витей-то такие номера не очень проходили…

Колышкин опять остановился, сердце уже выскакивало, уж больно крутой пошел подъем. Но ничего, чуть-чуть осталось.

С одной стороны, вроде в лагере тихо стало, а с другой — с каждым днем все хуже и хуже. Стал Федорыч всех на виноградники гонять, лозу подвязывать. С кем-то он там договорился за бабки. И всем объяснил, что это часть программы, трудовое воспитание, и что лагерь, мол, на самообеспечении.

Только что это за программа такая и куда эти бабки заработанные идут, никто не знает. Сам бы попарился целый день на жаре!..

Ну, Витя и придумал способ, как быстро норму выполнять. И всех научил. Дело нехитрое.

«Элементарно, Ватсон!» Защепки от белья, которое на заднем дворе сушится, используются.

Вместо того чтобы весь день пахать, за пару часов тогда все сделали. С виду-то вроде нормально, можно купаться идти, отдыхать. Ну, они и пошли.

А потом там, на пляже, когда дождик зарядил, опять же не кто-нибудь, а Витя Колышкин научил всех, как костер разжечь. С одной спички, между прочим. Он это хорошо умеет, с детства, когда с отцом на рыбалку ездил, навострился.

Ну а после, когда вернулись, проблемы начались. Защепок хватились и про Витю дознались.

Вот тут-то Федорыч себя и показал. Громы метал перед всем лагерем, гнобил Колышкина изо всех сил. Как только не обзывал!..

Будто никогда никакой дружбы между ними и не было.

А когда Витя за Лешку и Серого начал вступаться, которые защепки тибрили, то тут директор и вовсе озверел. И выгнать пообещал, и родителям сообщить.

В общем, когда это произошло и Витя стал все обдумывать, то тут-то он про книжку и вспомнил. Это ж прямо удивительно, один к одному! Миф про Прометея.

Прометей был титаном, а титаны боролись с богами. И главный бог Зевс попросил Прометея помочь ему в борьбе. Ну, Прометей и согласился. И конкретно помог. Точно, как Витя.

Зевс-громовержец победил титанов и сверг их, опять же, кстати, по совету Прометея, в недра Тартара. А сам завладел властью над миром и разделил ее с новыми богами-олимпийцами. А Прометею, другу своему, который все для него сделал, никакой власти не дал. Не доверял он ему.

А когда Прометей стал защищать несчастных смертных людей, которых Зевс хотел погубить, то тут он вообще озверел, совсем как Федорыч, и Прометея зверски возненавидел.

А Прометей, между прочим, был очень душевный титан, пожалел не обладавших еще разумом людей. Потому что не хотел, чтобы они сошли несчастными в мрачное царство Аида. И он не испугался, наплевал на Зевса, вдохнул им надежду и похитил для них божественный огонь, несмотря на то, что знал, какая кара постигнет его за это. Даже страх ужасной казни не смог удержать этого гордого, могучего титана от его желания помочь людям.

Именно так оно и было, как по писаному. Федорыч его после всего, что он для него сделал, возненавидел, а сам он, Витя Колышкин, помог людям.

Всем ребятам помог. Научил их полезной вещи.

И огонь тоже для них добыл. Все тогда согрелись, благодарили его.

А Лешка с Серым потом удивлялись, как это он против Федорыча выступил, не побоялся. Теперь они еще больше удивятся.

Потому что он, как Прометей. Гордый, с несокрушимой силой духа.

Когда Прометей похитил для людей огонь и научил их кое-чему, жизнь на земле стала счастливее. И Зевс, понятное дело, этого стерпеть не мог. Он жестоко наказал Прометея.

Приковали его к высокой скале, и там, под палящими лучами солнца, а также под дождем, градом и снегом, он висел. Или лежал, неважно.

Главное, что подлюге Зевсу и этого показалось мало! Он наслал на Прометея огромного орла с могучими крыльями, который каждый день прилетал, садился на грудь Прометея и терзал ее острыми когтями. А клювом рвал ему печень.

Колышкин остановился в очередной раз, отдышался и заодно пощупал, где у него печень. Вроде бы нашел.

До скалы оставалось совсем чуть-чуть.

Короче говоря, орел терзает мужественного Прометея, и кровь прямо потоками льется, на солнце застывает такими черными сгустками, разлагается, и все вокруг воняет со страшной силой. За ночь все ужасные раны у Прометея заживают, печень отрастает, а утром опять прилетает орел его терзать. И так без конца.

Прометей, конечно, от этих тяжких мук притомился сильно, но не сломлен страданиями его гордый дух.

Кончался миф хорошо. Геракл, сильнейший из людей, спасал гордого титана, разбивал своей палицей оковы, а великодушный и несломленный Прометей, видимо, прощал сволочь Зевса.

Тут, кстати, не очень было понятно. Потому что Прометей в этом месте открывал Зевсу страшную тайну, как ему избежать злой судьбы. Так что получается, что простил.

Может быть, и он, Колышкин, в конце концов простит Федорыча и кое-что ему откроет.

Может быть.

А пока что надо все сделать, как он решил. Вот уже и скала, вот она, родимая.

Скалу эту Витя приметил еще две недели назад, в их первый поход на гору Конь. Гора называлась так потому, что издали и вправду чем-то походила на конскую голову. Скала же возвышалось немножко в стороне, метров на десять пониже самой вершины. Он просто еще тогда не знал, для чего она ему пригодится. Но увидел, что в ней два железных крюка торчат, и чем-то она ему понравилась. Сразу понял, что за них удобно руками держаться.

Он даже тогда сфотографировался на скале. Лег, ухватился за крюки; получилось красиво — как распятый Христос. Лешка его щелкнул. Жалко вот сейчас некому щелкнуть.

Впрочем, все впереди. Он пока на самом деле еще и не готов.

Готов он будет к вечеру. Или завтра. А может, даже и послезавтра… Совсем изможденный, истерзанный, но не сломленный духом.

Что потом будет, например через два дня, Витя думать не стал. Дальше послезавтра колышкинская фантазия не заходила.

По Витиной задумке он должен был стать новым Прометеем. Не случайно же столько совпадений. Теперь всего лишь надо все довести до конца. Чтобы полностью так, как в книжке.

Неважно, что его не приковывают насильно, Федорычу просто такое в голову не приходит. Откуда ему знать, он же книжек не читает, только журналы для мужчин.

Так что Витя Колышкин сделает все сам. Это даже еще ценнее, что сам. Будет страдать за людей. А потом прилетит орел и начнет терзать его грудь.

Колышкин даже поежился при этой мысли. Не столько от страха, сколько от сладостного чувства предстоящего мучительного страдания. Ему будет больно, конечно. Может быть, даже очень больно. Но он выдержит, дух его не сломается.

И когда его найдут, все обалдеют. Поразятся его могучему духу. Народу сюда, наверное, поналезет! Жалко, Мищенко с Ферапонтовым выгнали. Они бы тоже офонарели. Забыли бы про свое обещание ему жопу намылить.

А вообще-то они его по ящику увидят. Телевидение же приедет, ясное дело. На вертолете прилетит. Будут его снимать.

Жалко, что родители могут не увидеть: папа написал ему, что они уезжают с мамой отдыхать в Финляндию. Но с другой стороны, в Финляндии, что ли, теликов нет? Про негоже обязательно будут по международным новостям передавать, так что увидят, еще как, даже еще лучше получится.

И дедушка наверняка его тоже увидит, хотя он сейчас в командировке, в далеком городе Екатеринбурге. Дедушка, конечно, сразу поймет, в чем тут дело, он тоже эти легенды и мифы читал, они еще с Витей их обсуждали…

И, само собой, обязательно увидит бабушка, живущая у себя в Измайлово вместе с двоюродным братишкой. Она-то все подряд смотрит, телевизор вечно работает на полную катушку.

А сука Федорыч будет слезы лить. Поймет наконец, кого он кинул. А ведь Витя по-честному ему помогал. Ничего от него не скрывал. Даже анекдоты, которые ребята в палате травили, пересказывал. Федорыч еще смеялся. Посмотрим, как он теперь посмеется.

Особенно когда о нем, Вите Колышкине, тоже книжку напишут. Название уже, кстати, у него есть хорошее — «Новый Прометей». Он им подскажет.

Витя поднялся на самый пик, посмотрел на другую сторону горы.

Вниз вел крутой спуск, который упирался в небольшую поляну. На поляне вроде как лежали двое.

Витя поморщился. Это было совсем некстати. Раньше времени посторонние тут совсем не нужны.

Прищурившись, он пытался понять, что они там делают, на той поляне. Солнце било прямо в глаза, поэтому поначалу разглядеть туристов у него не получалось. Но потом, однако, присмотрелся. И хотя лиц так и не увидел — они были от него отвернуты, — но в том, что происходит на поляне, разобрался прекрасно. Самая что ни на есть гадость там творилась.

— Тьфу, ёб твою! — в сердцах выругался Витя Колышкин, сразу вспомнив масляные глаза Федорыча.

От этих чертовых педерастов уже нигде не скрыться, даже в горах!

Достали, гомосеки проклятые!

Он смачно сплюнул, отвернулся и пошел вниз, к скале, стараясь больше не вспоминать о педерастах.

Вид со скалы открывался шикарный, даже море можно разглядеть. Классное место, лучше для такого дела и не придумаешь.

Пора было начинать, солнце уже стояло в самом зените. Витя расстегнул штаны, пописал напоследок, потом снял и положил в сторону майку — она уже не понадобится. После чего вынул из кармана две пары наручников.

Наручники, конечно, были не из стали, не настоящие, а игрушечные. Но сделаны хорошо, не придерешься. То ли алюминиевые, то ли из какого-то твердого пластика, покрашенного серебряной краской. Впрочем, это и неважно. Главное, что они защелкивались отлично, Витя проверял.

В общем, классные наручники, что и говорить. У каждой пары на специальной цепочке висел ключик, чтобы открывать замок.

Он эти наручники присмотрел во время праздника Нептуна. Почему-то все морские черти носили их на поясе. Ну, вроде как морская полиция. А Вите они тогда не достались, он и чертом-то не был, не выбрали его, не удостоили.

Ну ничего, теперь они все увидят! Поймут, с кем дело имели.

А наручники он все равно потом спокойненько из ящика с реквизитом скоммуниздил. Без всяких проблем. Тоже, кстати, еще в тот момент не понимал, зачем они пригодятся. Так, думал, на всякий случай. Не помешают. Мало ли кого надо будет уделать.

Зато теперь они в самый раз, то, что надо. Надежно и красиво.

Колышкин пристегнул каждый из наручников к торчащим из скалы железякам, вздохнул и распластался на шероховатом теплом камне, между ними. Затем сунул руку в карман, вытащил оттуда несколько ломтиков хлеба и покрошил себе на грудь. Хлеб он предусмотрительно взял в столовой еще вчера вечером. Это чтобы орла подманить.

Витя самодовольно усмехнулся. Вот что значит все продумать, ни одной важной вещи не упустить. Он, Витя, очень внимательный к мелочам, за это Федорыч так его ценит. То есть раньше ценил.

Он еще пожалеет, что так обошелся с ним.

Ох как пожалеет!..

Левую руку Колышкин легко пристегнул с помощью правой, а вот с самой правой пришлось повозиться. Продеть-то он запястье продел, но вот застегнуть никак не получалось. Наконец ему удалось как-то удачно стукнуть наручником о камень, и тот защелкнулся.

Все.

Теперь можно было передохнуть. Он сильно устал и заслужил эту небольшую передышку.

Витя Колышкин блаженно грелся на солнце, улыбаясь, предвкушал драматическое развитие событий.

Лишь бы какие-нибудь идиотские туристы-альпинисты типа той парочки педерастов не появились здесь раньше времени. Хорошо бы его нашли где-нибудь на закате, это будет красиво!

Правильно, что он никому ничего не сказал в лагере, иначе бы его слишком быстро обнаружили. Итак уже, наверное, хватились, бегают там…

Кавказский мальчишка, конечно, его не выдаст, даже если случайно им попадется. Хорошо, что Витя ему себя назвал, пусть кавказец помнит его имя, пусть потом гордится, что его встретил.

А найти его, конечно, должны посторонние, только так. Это будет совсем другое дело.

Они поднимутся с той стороны горы и увидят прикованного к скале юношу, почти мальчика.

Его юное, мужественное, полное страданий лицо освещено лучами заходящего солнца.

А потом они подойдут поближе и в ужасе разглядят, что… его грудь терзает орел…

Колышкин снова усмехнулся. Вот тогда-то все и начнется.

Ну что ж, подождем, торопиться некуда.

Солнце палило нещадно. Витя закрыл глаза и вскоре заснул.

Горный ворон выбрался из гнезда, свитого в кроне высокой развесистой сосны, резко взмыл вверх и с удовольствием расправил могучие черные крылья.

Он был зрелой, опытной птицей, умело лавировал, без каких-либо зримых усилий подставлял тело под воздушные потоки. Они подхватывали ворона и несли его все выше, в самую синеву неба.

Темным пятнышком повис он там, в высоте, наслаждаясь своим свободным парением.

Витя Колышкин проснулся.

Он недоуменно глядел вокруг, не мог понять, как долго длился его сон. Может, два часа, а может, и десять минут. Во всяком случае солнце жарило по-прежнему.

По лицу сильно струился пот. Рот пересох, очень хотелось пить. Тело затекло.

Но Колышкин был доволен. Его долгий, полный мучений путь — начался. Он страдает не за себя — за людей.

И люди по заслугам оценят его жертву. Теперь он сам навсегда будет миф и легенда.

Зоркий ворон, паривший в безоблачном небе, разглядел далеко внизу неподвижно распятое на камне тело. Поначалу оно показалось ему неживым, но потом он заметил, что голова слегка двигалась.

Ворон спустился чуть пониже, рассмотрел эту, заинтересовавшую его, голову повнимательнее. Она и вправду была живой, моргала глазами, открывала рот, облизывала губы.

Ворон сделал несколько кругов, чтобы окончательно во всем убедиться, а потом сложил крылья и камнем упал вниз.

Витя вздрогнул, увидев черную хищную птицу, внезапно приземлившуюся на его голый, горячий от солнца живот. Она оказалась не такая большая и вообще выглядела несколько иначе, чем ему рисовалось, но широкий размах крыльев, огромный клюв и острые когти, которые он чувствовал, все равно сильно напугали его.

Это был самый настоящий орел, сомневаться не приходилось. Мало ли какие они бывают, их небось куча разных видов. А этот наверняка именно такой, как тот самый, Прометеев.

Сердце Вити Колышкина застучало от сладостного ужаса. Все сбылось. Именно так, как надо, как он хотел. Сейчас посланный Зевсом орел начнет терзать его грудь.

Витя напрягся и приготовился к страданию.

Птица, однако, совершенно не заинтересовалась высохшими крошками хлеба, рассыпанными по телу. Слегка переваливаясь с лапы на лапу, она приблизилась вплотную к его лицу.

Витя Колышкин замер. Прямо на него изучающе смотрели холодные, с каким-то желтоватым оттенком глаза.

Витя забеспокоился. Он попытался осторожно освободить руки, покрутил ими, потом изо всех сил потянул к себе. Слышно было, как позвякивают о камень висевшие на цепочках ключики.

Но ничего не получилось. Наручники хоть и считались игрушечными, однако держали крепко, сделаны были что надо, без дураков.

Ворон не спешил. Он все время был настороже, готовый отреагировать на любое опасное движение этой почти неподвижной живой плоти. Но ничего угрожающего не происходило.

Ворон скосил голову, как бы раздумывая, а потом, очевидно приняв решение, сильным ударом вонзил крепкий клюв в испуганно косившийся на него глаз.

Дикий отчаянный вопль, разнесшийся по горе, озадачил ворона. Он выдернул из глазницы окровавленный клюв и застыл в ожидании.

Убедившись, что истошные крики не причиняют ему никакого вреда, ворон клюнул еще, а потом еще и еще раз.

Люди появились у скалы только на третьи сутки. Это были змееловы, охотившиеся за ядовитыми змеями для продажи их в зоопарки и питомники.

К этому времени от Вити Колышкина уже почти ничего не осталось. Птицы и солнце сделали свое дело.

Левая рука

Как всегда по средам, Игорь Семаков после работы отправился на корт. Он старался никогда не пропускать теннис, тщательно поддерживал форму, играл трижды в неделю. Правда, в этот понедельник из-за внеурочного свидания с Ритой все полетело к чертям.

Собственно, все начало лететь к чертям еще несколько месяцев назад, как только Рита появилась у них в ЛФК — отделении лечебной физкультуры. Не отреагировать на Риту, на ее вызывающие формы и чуть раскосые татарские глаза было невозможно, и весь мужской персонал — от врачей и методистов до медбратьев — тут же начал подбивать клинья. Однако ничего ни у кого не вышло. Характер у девушки оказался цельный, серьезный. Преуспел один Игорь, о чем никто даже не догадывался.

Причем нельзя сказать, чтобы он так уж сильно добивался Риты. Поглядывал, конечно, в ее сторону, но никаких особых действий в отличие от остальных не предпринимал, не суетился, просто держался крайне вежливо, располагающе.

Смотрел глубоким чувственным взглядом. Знал о своей мужской привлекательности, не сомневался, что рано или поздно это случится.

И вот случилось. Как-то к концу рабочего дня Игорь подошел к Рите и все так же, со значением глядя на нее, спросил:

— Вы мне не дадите ваш телефон?

— Конечно, — быстро сказала Рита и тут же написала на бумажке номер телефона.

— А когда вам можно позвонить? — вкрадчиво поинтересовался он.

— Когда угодно, — не задумываясь ответила она. — В любое время. Я живу одна.

Он позвонил ей в тот же вечер, когда пошел выгуливать собаку.

Роман развивался стремительно, хотя на работе они общались крайне сдержанно, давали себе волю только оставшись наедине, в ее маленькой уютной квартирке на Остоженке. Это было его изначальное условие, и она безропотно на него согласилась.

Семаков был женат, по общему мнению — весьма удачно, и он совершенно не нуждался в лишних разговорах. Он, в общем-то, любил свою жену Эллу, любил детей — Лену и Степку, появление Риты просто вносило дополнительную остроту в его вполне благополучное существование.

То есть, безусловно, какие-то маленькие проблемы возникали, но Игорь прекрасно с ними справлялся, разруливал ситуацию довольно легко. Жизнь прекрасна, и ничто не должно ее омрачать. И хотя совсем уж обезопасить себя от проблем невозможно, но стремиться к этому надо.

Недавно, скажем, пришлось пережить большую неприятность — неожиданно умер Миша, Эллин сын от первого брака.

Игоря этот Миша при жизни изрядно раздражал, он его отселил при первой же возможности. Парень был странноватый, бестолковый, да и смерть тоже какая-то нелепая — дома, от ожогов.

Единственный прок от всей этой бессмыслицы — что освободилась квартирка. Недорогая, конечно, но лишняя недвижимость никогда не помешает.

Впрочем, как бы он ни относился к неожиданно врезавшему дуба Мише, но тем не менее, разумеется, повел себя самым благородным образом, все взял на себя — похороны, поминки, ни разу не попрекнул Эллу довольно немалыми, между прочим, расходами.

И опять же морально поддержал жену, правильно сориентировал ее. Объяснил подробно, что на отрицательных эмоциях, как бы ни хотелось, сосредоточиваться ни в коем случае нельзя, это чревато.

Надо думать о себе, о нем, о детях. Жизнь ведь не останавливается, мчится вперед в хорошем ритме, и нужно сему ритму постоянно соответствовать, ни в коем случае не выпадать из него.

Рите на бесконечные ее вопросы и претензии Игорь Семаков туманно объяснял, что «сейчас не время!».

В этом смысле бедняга Миша своей внезапной гибелью весьма сыграл ему на руку. На самом-то деле Игорь прекрасно понимал, что другого времени никогда и не будет. Его вполне все устраивало, и в мыслях не было что-либо менять.

Тем более что предстояли новогодние праздники, которые они с семьей давно планировали провести на Мальдивах. Особенно это важно сейчас, чтобы окончательно развеялся неприятный осадок, связанный со смертью пасынка.

Игоря, конечно, волновало, что будет делать Рита в его отсутствие, куда пойдет на Новый год, но не настолько, чтобы он разрушал свои планы. Скорее всего она останется дома одна, праздник-то семейный, куда ей деваться, родных ведь в городе нету.

Жалко ее, разумеется, но ничего страшного по сути. Поскучает немножко, потоскует, даже полезно, жарче встретит его потом.

Игорь решил, что сделает ей такой подарок: позвонит с Мальдивов в самый Новый год и посетует на то, как ему без нее плохо. Учитывая разницу во времени, это не так уж сложно, семейство его наверняка в тот момент будет спать глубоким сном.

Такой звонок станет хорошим стимулом для Риты, девушка поймет, что он о ней думает, заботится.

А что касается ребенка, о котором она так мечтает (все уши ему прожужжала!), то здесь Игорь придумал следующий ход.

Его приятель Кирилл, врач-уролог из соседнего отделения, сделает ему маленькую операцию — перевяжет семенной канатик. Кирилл уверяет, что это простейшая вещь. После этого Игорь сможет спокойно перестать предохраняться.

Рита, естественно, об этом и знать не будет (несколько дней, конечно, с ней придется не встречаться, пока все бесследно заживет!), так что он с ней честно начнет стараться сделать ребенка. Ну а когда ничего не получится, так поди еще разбери, чья вина.

По крайней мере на несколько лет ей занятий хватит. Будет безуспешно пытаться забеременеть от него, по врачам вместе с ним ходить. Тут уж, само собой, круговая порука сработает! В коллегах своих он уверен.

А там дальше разберемся. Как говорится, поживем — увидим.

Может, к тому времени у него другая такая Рита появится, помоложе.

Семаков справедливо предполагал, что жена о чем-то догадывается, ловил ее подозрительные взгляды, когда поздно возвращался, слышал скрытые намеки в ее осторожных вопросах. Подобные недомолвки, кстати, совершенно выводили его из себя, но он сдерживался.

Во имя детей, семьи!

Тем более они только недавно достроили дом на Рублевке, в который было вложено столько денег и сил, свили наконец-то долгожданное гнездышко. Так что лучше было ничего не выяснять. Только скандалов и слез ему еще не хватало, он этого терпеть не мог.

Разумеется, ради поддержания пресловутого домашнего очага приходилось на многое закрывать глаза, хотя Элла явно вела себя все более неадекватно. Последнее время совсем одурела, зачастила по каким-то гадалкам, знахаркам, колдунам, о чем Игорь узнавал случайно — по обрывкам телефонных разговоров, по записям расходов в ее записной книжке, которую периодически просматривал на всякий случай. Несколько дней назад, например, он вдруг наткнулся на квитанцию за оплаченный счет, выписанную какой-то Академией оккультных наук.

Но Семаков и тут промолчал, хотя сумма там стояла не маленькая. Кроме того, будучи человеком трезвым и к тому же профессиональным медиком, он вообще относился к подобным занятиям крайне скептически, однако тут все же решил быть снисходительным к супруге, усердно делал вид, что ничего не замечает.

Он понимал, что целью жены было полностью вернуть его обратно, предполагал, что речь идет о каких-то заговорах, приговорах, короче, о какой-то детской муре, предназначенной разбить чары неведомой разлучницы.

Впрочем, какая-то неуютность от этой Эллиной деятельности, безусловно, возникала. Накануне, к примеру, Игорь даже проснулся посреди ночи, что было ему совсем несвойственно, и тут же поймал на себе пристальный взгляд черных глаз жены. Потом долго ворочался, с великим трудом заснул опять.

Но в конце концов, чем бы дитя ни тешилось…

От Риты он в любом случае отказываться не собирался, она была той пикантной приправой, которая замечательно дополняет основное блюдо.

А жене рано или поздно придется смириться. Если, конечно, она не хочет его потерять. А на это, Игорь точно знал, Элла никогда не решится, такие мужики, как он, на дороге не валяются.

Игорь Семаков несколько раз энергично взмахнул ракеткой, имитируя удар. Он не был на корте с пятницы, уже четыре дня, и испытывал теперь истинное удовольствие, предвкушая настоящую игру.

На корте он отрешался от всего, выкладывался полностью, чувствовал себя совсем молодым. Да, впрочем, никто ему и не давал его сорока шести. Максимум лет тридцать семь — тридцать восемь. Мальчишка, в общем-то. Именно мальчишку Рита в нем и ценит.

Игорь задорно улыбнулся, выкинул Риту из головы и, пригнувшись, встал в позу готовности.

Ноги его, переступая, пританцовывая, находились в постоянном движении. Сильные руки с рельефно выступающими мышцами и длинными музыкальными пальцами, которыми он немало гордился, крепко сжимали ракетку.

Стоящий на том конце корта Стас Карпухин, его старый приятель и партнер, слегка усмехнувшись, неспешно занес руку, демонстрируя свою коронную подачу.

Игорь, вовремя метнувшись, удачно отбил сильно поданный мяч. Игра началась.

Однако сегодня Игорю Семакову явно не везло. К концу первого часа он уже безнадежно проигрывал.

Они в очередной раз поменялись полями, теперь подавал опять Стас. На втором гейме он ловким маневром послал мяч в крайний левый угол, в то время как Игорь находился на правой стороне. Понимая, что надежды достать мяч практически нет, Семаков тем не менее бросился за ним.

И тут произошло следующее. Он машинально, не отдавая себе отчета, на бегу переложил ракетку в левую руку и, почти без груда дотянувшись, отбил мяч.

Стас, будучи уже уверенным в победе, оказался не готов к такому отпору и пропустил удар. Он восхищенно поглядел на Игоря.

— С каких пор ты левшой заделался? — завистливо поинтересовался он.

Семаков молчал. Осознавая, что произошло, он оторопело смотрел на свою левую руку.

Он всегда был правшой, левой никогда не пользовался. Сложный, отбитый им мяч требовал безусловной квалификации во владении левой. Самое же интересное состояло в том, что удар был нанесен безотчетно, то есть у Семакова даже на секунду сложилось впечатление, что левая рука, перенимая ракетку у правой, действовала как бы сама по себе, без его, Игоря, в этом участия.

Он пожал плечами, давая понять Стасу, что сам не знает, как это у него такое получается, переложил ракетку обратно в правую руку, и игра возобновилась.

Они поиграли еще с полчаса, но счет так и не сравнялся. Больше левая рука никаких фокусов не выкидывала, хотя Игорь и пытался пару раз сознательно проделать тот же трюк с перекидкой ракетки.

Однако левой он совсем не владел. Тот взятый мяч был явно случайностью, и вскоре он о нем забыл.

Семаков вспомнил об этом ударе уже значительно позже, стоя в душевой. Он выключил воду, обмотался полотенцем и хотел уже направиться в раздевалку, как у него засвербило в носу. Причем в правой ноздре, так что естественнее было бы почесать там правой рукой. Но все же он почему-то засунул туда указательный палец левой.

С ожесточением ковыряя в носу, Игорь поймал себя на том, что помимо явного неудобства, которое он испытывал от того, что действовал левой рукой, никакой особой нужды в этих действиях, в общем-то, не было. Нос давно перестал чесаться, и следовало бы уже вынуть оттуда палец. Но он тем не менее продолжал ковыряние, все с большей силой вворачивая палец с острым ногтем в недра несчастного носа.

Семаков хотел прекратить, вынуть руку, ему было неприятно, даже больно, но его словно заклинило. Сильная мускулистая рука, словно подчиняясь не его, а чьей-то чужой воле, продолжала свое дело, расковыривая нос и засовывая палец все глубже, в самую носоглотку.

Уже вторая фаланга полностью заползала внутрь, из глаз невольно потекли слезы, он чувствовал, как палец ковыряет что-то мягкое, протискивается в тесное, с трудом поддающееся пространство.

Семаков широко открыл рот, так как неожиданно стал задыхаться, палец полностью перекрыл дыхательные пути. Острая боль в носу тем временем стала просто невыносимой, он не выдержал и закричал.

— Ты чего? — спросил появившийся из раздевалки Стас.

Ожесточение, с которым его левая рука внедрялась в глубины носа, тут же исчезло.

Игорь почувствовал, что она ослабла, и с превеликим облегчением выдернул окровавленный палец.

Он подошел к зеркалу, в ужасе глядя на покрасневший распухший нос, из обеих ноздрей которого обильно лилась кровь. Сильно кружилась голова.

— Ничего, — ответил он Стасу глухим голосом. — Кровь чего-то из носа пошла.

— Приложи холодное и полежи немного, отдохни, только подбородок кверху держи, — посоветовал тот. — Ты, видимо, переутомился малость.

Семаков, не вдаваясь ни в какие объяснения, послушно намочил полотенце и выполнил все, что говорил приятель. Да и что он мог бы ему объяснить?..

Что собственная рука его не слушается? Что родная, неотъемлемая часть его тела действует против него?..

Он был хорошим врачом, профессионалом, и прекрасно понимал, что это полный абсурд.

Просто чушь какая-то!

Минут через двадцать кровь прекратилась, и Семаков встал. Стас, торопившийся на какую-то вечеринку, уже ушел.

Голова все еще кружилась. Игорь с подозрением посмотрел на свою левую руку и задумчиво поднес ее к глазам.

Он внимательно изучил каждый сантиметр, даже покрутил рукой из стороны в сторону, согнул, разогнул ее несколько раз, но так ничего, отличающего ее от правой, и не заметил. Единственное разумное объяснение произошедшему состояло в том, что он действительно переутомился и потому не отдает себе отчета в собственных действиях.

Он-то считал, что ему все как с гуся вода, а не тут-то было. Эта история с Ритой дорого ему обходится. Надо беречься, больше думать о себе.

Он решил, что сегодня обязательно ляжет пораньше спать, оделся и отправился домой.

Лежа вечером в постели, Семаков снова поймал на себе пристальный взгляд жены. Он с негодованием отвернулся.

Они уже давно толком не разговаривали, ограничивались лишь самыми необходимыми репликами, в основном касавшимися детей.

Какой смысл был пялиться на него сейчас, ждать от него чего-то, когда ясно же видно, что он устал, вымотан, ему сейчас не до нее, не до этих однообразных скучных ласк!

Он снова подумал о Рите, криво усмехнулся, вспоминая, и вскоре уснул.

Элла Семакова с ожесточением уставилась в спину отвернувшемуся мужу. Услышав мощный храп и тем самым убедившись, что дальше сверлить супруга глазами бесполезно, она в свою очередь раздраженно отвернулась к стенке.

То, что Игорь ей изменяет, Элла знала давно, но в последнее время это вышло за всякие рамки, он совсем перестал с ней считаться, соблюдать хоть какие-то приличия. А ведь она все отдала ради него, можно сказать, пожертвовала собственным сыном.

Как только вышла замуж и поняла, что Миша вызывает у мужа раздражение, тут же отправила его в интернат. Правда, интернат был хороший, престижный, дорогой, но все равно ребенок по сути вырос без родителей, она же не могла часто его навещать, на ней семья, маленькие дети…

Глаза у Эллы повлажнели, она всхлипнула, но тут же озабоченно смахнула слезы. Ни в коем случае нельзя позволять себе распускаться. Морда опухнет, как утром она покажется мужу в таком виде! Нет-нет, в ее ситуации это тем более невозможно.

Конечно, Мишу очень жалко, но что поделаешь, надо держаться. Игорь прав, жизнь не должна останавливаться.

К слову говоря, Миша, можно уже теперь в этом признаться, с самого начала уродился какой-то неудачный, несчастный. Ничего от нее он не унаследовал — ни драйва, ни привлекательности, весь пошел в мудака Веню Сулейкина.

Тугодум Веня оказался настоящей ошибкой Эллиной молодости, это тоже надо признать. Не могло быть и речи, что она с ним уедет.

А для Миши, между прочим, она делала все, что могла, но нельзя же требовать, чтобы молодая привлекательная женщина полностью пустила свою жизнь под откос ради раннего ребенка!..

Элла ведь по сути была совсем девочкой, когда он родился, да и сейчас ей не так уж много лет. А выглядит она, благодаря постоянным усилиям, еще моложе. Большинство ее подруг уже расползлись, стали толстожопые, рыхлые, с одышкой, с целлюлитом, а она, трижды рожавшая, все-таки в прекрасной форме, тщательно следит за собой.

Только храпящий у нее за спиной похотливый козел не в состоянии это оценить. Довел ее до отчаяния, заставил обратиться к нетрадиционным методам.

Но теперь, по идее, все должно встать на место, осталось совсем немного подождать. Анжела ей гарантировала, что с изменами будет покончено, больше ему ничего подобного в голову не придет.

Правда, от волнения Элла, кажется, слегка перепутала труднопроизносимые слова, которые нужно было выучить наизусть, а бумажка, к сожалению, уже сгорела. Но это, наверное, не так важно, все остальное ведь она выполнила безупречно!..

Элла снова прислушалась к мерному храпу ни о чем не подозревающего мужа, усмехнулась и, сладко зевнув, провалилась в розовый, лучезарный сон.

Проснулся Игорь Семаков от странного сотрясения. Порывисто дыша, он с удивлением уставился на ритмично подпрыгивающее одеяло, не сразу сообразив, что происходит. А сообразив, в ужасе покосился на мирно спящую рядом жену. Он — онанировал.

Точнее, не он, а его левая рука.

Он хотел было прервать неожиданную мастурбацию, но не тут-то было. Процесс явно вышел из-под его контроля. Непослушная рука яростно дрочила его набухший до предела член.

Семаков судорожно вздохнул несколько раз и с облегчением кончил, не испытав, однако, при этом даже и десятой доли обычного удовольствия.

Одеяло намокло. Он чувствовал, что весь пах и бедра залиты липкой, отдающей рыбьим жиром спермой.

Ему было стыдно и жутко. Он не занимался онанизмом со школьного возраста.

Левая же рука тем временем, не останавливаясь ни на секунду, продолжала по-прежнему энергично терзать ослабший пенис.

Он попытался воспользоваться своей правой, чтобы остановить ее, но из этого ровным счетом ничего не вышло. Левая рука явно была намного сильнее.

В конце концов в результате интенсивной мастурбации член вопреки его воле опять встал, и Семаков снова начал прерывисто дышать.

Когда он уже вновь был готов кончить, неожиданно проснулась Элла.

— Ты что, Игорь? — встревоженно спросила она.

Рука, как ни странно, тут же оставила член в покое.

— Что с тобой? Тебе плохо?

В озабоченном голосе жены ему почудилось злорадство.

— Ничего, — буркнул он. — Отстань.

И, вскочив с постели, устремился в ванную.

В ванной Семаков крепко запер дверь и перевел дух. Потом спустил трусы, посмотрел на покрасневший, все еще стоящий член.

И тут же левая рука опять схватилась за него и снова стала быстро дрочить. Он прекратил свои безнадежные попытки воспротивиться этому, пустил воду, чтобы заглушить шум, и представил себе обнаженную Риту.

Кончив, обессиленно прислонился к стене, чтобы не упасть.

Ему показалось, что он теряет сознание. Сильно шумело в голове. Уши словно заложило, было ощущение, что там пробки.

Игорь машинально поднес к уху левую руку и, вытянув средний палец, заканчивавшийся длинным отполированным ногтем, сунул его туда. После чего энергично потряс им, чтобы ухо прочистилось.

Стало немножко легче. Он, однако, продолжал трясти и тут же в отчаянии понял, что это трясет уже не он, трясет рука.

Мало того, палец с невероятной силой вдруг стал ввинчиваться внутрь уха, все глубже и глубже. Семаков закричал.

Почти сразу за дверью раздался голос Эллы, спрашивающей, что случилось. Он надеялся, что, как и прежде в подобных случаях, рука тут же оставит его в покое. Но надежда на этот раз не оправдалась. Рука только с еще большей ожесточенностью стала втыкать необыкновенно острый, ставший словно стальным палец в самую сердцевину уха.

Семаков уже ничего не понимал. Извиваясь на полу от боли, он не слышал, как ломилась в дверь жена.

И он так и не увидел, как она, в конце концов сломав замок, ворвалась в ванную, потому что в этот самый момент его левая рука последним мощным движением прорвала вытянутым средним пальцем барабанную перепонку.

Палец мгновенно прошел через барабанную полость и, походя задевая лицевой и слуховой нервы, легко нащупал отверстие в черепе и торжествующе воткнулся в мозг.

Метро

Сунь Ли прилетел в Москву на симпозиум по высоким технологиям. Это была его первая поездка в Россию, и он с нетерпением ждал встречи с ее великой столицей, о которой столько читал и слышал.

Однако началось все не совсем удачно. В аэропорту Шереметьево в результате, видимо, какого-то недоразумения Сунь Ли никто не встретил. Он терпеливо прождал два часа, надеясь, что вот-вот кто-то появится, и по истечении их решил, что больше ждать не имеет смысла. У него были с собой телефоны устроителей симпозиума, но звонить по ним сейчас, поздно вечером, не стоило даже пытаться, в это время все равно уже никто не работает.

Впрочем, Сунь Ли не унывал. Не хватало только переживать из-за разных пустяков. Куда важнее, что мечта его исполнилась — он наконец-то попал в Москву.

И к тому же в бумажнике у него лежал листочек, на котором латинскими буквами написано название отеля и его адрес. Отель, в котором для него забронирован номер, располагался на улице под названием «Leningradsky prospect». Так что надо просто добраться туда, а завтра он спокойно во всем разберется.

Единственная проблема заключалась в том, что Сунь Ли по-английски читал с трудом, говорить не мог совсем, а по-русски и подавно не понимал ни слова. Поэтому так важно было бы встретиться с обещанной переводчицей с красивым русским именем Ольга. Но очевидно, что до завтра они не встретятся.

Сунь Ли вздохнул и, везя за собой чемодан, побрел по шереметьевскому залу, поглядывая по сторонам. Вскоре он обнаружил киоск с хорошо понятной надписью «Information».

Неулыбчивая, читавшая книжку барышня-москвичка угрюмо рассмотрела протянутую бумажку, а потом несколько раз внятно произнесла слово «taxi» с вопросительной интонацией. Сунь Ли понял, что она имеет в виду, и отрицательно замотал головой. Он был наслышан об историях о московских таксистах, завозивших его соотечественников неизвестно куда и сдиравших с них неимоверные суммы. Это нисколько не умаляло его устойчивого интереса к Москве, но тем не менее следовало соблюдать осторожность.

Кроме того, в таком случае надо менять деньги, а киоск с обменом, мимо которого он прошел, уже закрыт. Мелкие же деньги на городской транспорт у него были, ему отдал всю мелочь, которая осталось после поездки, начальник их отдела, недавно побывавший в Москве. Короче говоря, ехать на такси по незнакомому городу, да еще к тому же без переводчика, Сунь Ли категорически не хотел.

Барышня пожала плечами, потом все так же вопросительно произнесла два других слова, значение которых он в конце концов тоже распознал, — «bus» и «metro». Сунь Ли обрадованно закивал головой: именно этим транспортом он и хотел бы воспользоваться.

Недружелюбная, видимо, чем-то озабоченная барышня написала на бумажке номер автобуса и название ближайшей к отелю станции метро — «Sokol». После чего ткнула пальцем по направлению к выходу, проговорила еще какие-то загадочные слова и, потеряв к Сунь Ли всяческий интерес, снова углубилась в чтение.

Сунь Ли вышел на улицу и с удовольствием вдохнул грязный московский воздух. Так или иначе, но он, безусловно, был везунчиком — начальник, решая, кого послать в Москву, из всего отдела выбрал именно его.

Сунь Ли посмотрел по сторонам и тут же понял, что ему опять повезло — совсем рядом виднелась остановка автобуса с нужным номером.

Он подхватил чемодан и радостно устремился туда.

Стас Карпухин выбрался из ресторана и, помахивая спортивной сумкой с ракеткой и прочими теннисными атрибутами, тяжело зашагал в сторону метро. Он был слегка пьян и от этого еще более раздражен, чем обычно. Абсолютно убитый вечер, совершенно бессмысленная трата времени. Натужное веселье, нудные тосты, дурацкие несмешные анекдоты.

Хорошо хоть, что успел перед этим поиграть в теннис с Семаковым, наконец-то сделал его как следует, поставил чванного Игорька на место. И после этого так бездарно завершить день!

Но, с другой стороны, не пойти было нельзя, Эдуард Филиппович мог обидеться. А от Эдуарда Филипповича много чего зависит, обижать его не следует ни в коем случае.

Ну и к тому же надо вообще поддерживать круг знакомств, никогда не знаешь, кто в какой момент пригодится. А кое-кто из нужных людей там был, тот же Безбородко например.

Хуже всего, что Карпухин ко всему еще и обожрался. Он этот грех за собой знал, но знание в таких случаях ничуть не помогало. Как только перед ним оказывалась дармовая, хоть сколько-нибудь качественная еда, на Карпухина нападал невероятный жор, и остановиться он уже был не в состоянии, сметал все без остатка.

Притом никакой специальной причины типа голодного детства или недоедания для подобной обжираловки не существовало, питался Карпухин вполне нормально, регулярно, даже обдуманно. Но на халяву тем не менее необъяснимым образом поглощал все подряд, сколько могло влезть.

На следующий день после такого чревоугодия, как правило, страдал желудком, корил себя, каялся, клялся, что это последний раз. Однако, как только подворачивался случай, все клятвы моментально забывались, тут же непонятно откуда возникал зверский аппетит, и Карпухин, стараясь делать это по возможности незаметно для окружающих, с невероятной скоростью начинал работать челюстями, заботливо не пропуская ничего — от закусок до десерта.

Особенно же хорошо все шло под водочку, как сегодня, возможности его тогда резко возрастали.

Автобус, на котором ехал Сунь Ли, был почти пуст. Только впереди сидела какая-то женщина, она периодически засыпала, роняла голову на грудь, а потом, резко вздрогнув, просыпалась и смотрела вокруг недоуменным мутным взглядом.

Сунь Ли с огромным интересом прилип к окну, но, к сожалению, мало что видел. Улицы, по которым они ехали, были темны и пустынны.

Сунь Ли обеспокоенно поглядел на часы, прикинул. По московскому времени получалось уже довольно поздно, без двадцати час. Из рассказов начальника он помнил, что метро в Москве закрывается в час ночи. Если он опоздает войти в метро до закрытия, то окажется в очень плохом положении.

Тут Сунь Ли заметил, что водитель автобуса делает ему какие-то знаки и что-то кричит. Он немедленно встал и подошел поближе.

«Rechnoi vokzal!» — громко выкрикивал водитель таинственные русские слова.

Сунь Ли с извиняющейся улыбкой развел руки в стороны, безуспешно силясь понять загадочные выкрики. Водитель в ответ стал кричать громче, явно полагая, что смысл произносимых им слов станет от этого яснее. Он добавил еще несколько непонятных выражений, среди которых Сунь Ли внезапно распознал знакомое слово «metro».

— Metro? — переспросил он.

— Метро, метро! — согласно заорал водитель, тыча пальцем в темное стекло.

Сунь Ли понял, что они подъезжают, сложил ладони вместе и с благодарностью поклонился любезному водителю.

Еще Карпухин винил себя в том, что он так припозднился. Давно надо было встать и уйти, тем более что ехать ему черт знает куда, в Свиблово. И чего сидел, спрашивается, чего высиживал. Все остальные-то небось где-то тут, в центре живут, устроились. А ему надо тащиться через весь город.

Он с омерзением представил себе свой унылый спальный район, заплеванный подъезд в наспех построенном панельном доме, малогабаритную квартиру, в которой он жил. Стены в ней настолько тонкие, что сквозь них можно было слышать не только ругань или храп соседей, но и низвергающийся водопад в унитазе всякий раз, как они там сходят в туалет.

Карпухин остановился, икнул. Его сильно подташнивало.

Он подождал, что будет дальше, но спазм прошел, тротуар под ногами перестал покачиваться, опасность миновала, и Карпухин снова двинулся в путь.

Сунь Ли одиноко стоял на пустом перроне и улыбался. У него были все основания быть довольным. Даже интересно, что в первый же вечер он переживает маленькое приключение в виде этой ночной поездки по знаменитому городу. Главное, что все складывалось удачно. Мало того что он успел в метро, оказалось, что нужная ему станция находится на прямой линии, всего в трех остановках. К тому же название станции Сунь Ли уже хорошо выучил, так что пропустить ее совсем не боялся.

Из туннеля донесся рев приближающегося поезда.

Сунь Ли взялся за ручку чемодана и на всякий случай отступил на шаг назад. Осторожность никогда не помешает.

Больше всего Карпухин страдал от двух вещей — во-первых, от лишних, отягощающих его связей (то бишь постоянной зависимости от каких-то посторонних неприятных людей, которым вечно что-то от него было нужно!), а во-вторых, от шума. От шума, пожалуй, даже больше.

Причем если дома он еще как-то научился с ним справляться — затыкал в ушные раковины беруши и надевал профессиональные дорогие наушники, почти полностью предохранявшие его от проникновения каких-либо внешних звуков, — то на улице Карпухин оказывался совершенно беспомощен.

А шумела улица нещадно. То и дело с диким ревом мимо проносились машины, над головой то ли взлетали, то ли садились самолеты, где-то отчаянно лаяли собаки, доносились какие-то пьяные выкрики, из чьих-то окон орала душераздирающая музыка. Улица мучила, била по нервам, но деваться от нее было некуда.

Карпухин остановился, чтобы передохнуть. Голова у него кружилась. С плотно набитым животом идти оказалось очень тяжело.

Мутным взглядом он повел вокруг. На той стороне проспекта маячило знакомое здание станции метро «Сокол».

Карпухин вздохнул и двинулся с места. До подземного перехода шагать было далеко, и он решил пересечь пустынный Ленинградский проспект прямо поверху. Он вступил на мостовую и тут же увидел медленно едущую машину, темновишневые «Жигули».

«Копейка!» — машинально определил Карпухин. Ясно, что частник замедлил ход в надежде, что подберет одинокого клиента.

Карпухин подумал было остановить машину, но, прикинув, во сколько ему обойдется ночной вояж, тут же отказался от этой мысли и, пропустив «копейку» перед собой, потащился дальше на ту сторону.

Когда он пересекал вторую, встречную часть проспекта, на ней опять показалась все та же машина. Она быстро приближалась. Назойливый частник, сделавший разворот, видимо, не отказался от мысли подцепить его.

«Хрен тебе!» — подумал Карпухин, подхватил покрепче сумку и изо всех сил рванулся через улицу. Все-таки постоянный теннисный тренинг чего-то значил! Он вскочил на тротуар за секунду до того, как обозленный частник пронесся мимо.

Карпухин сделал вслед машине выразительный жест и, тяжело дыша, поплелся к станции. Эта непредвиденная пробежка лишила его последних сил.

Сунь Ли стоял на эскалаторе, с удовольствием рассматривая проплывающие мимо него рекламные плакаты. Всей душой он чувствовал, что полюбит этот город. По крайней мере московское метро ему уже очень понравилось. Обе станции, на которых он побывал, и те, что видел в окно на остановках, были построены, как настоящие дворцы — просторные, чистые, нарядные. Как хорошо, что у него будут свободные дни, он сможет многое посмотреть в столице, повсюду побывать.

Сунь Ли поднял руку, уточнил, который час. Уже почти час ночи. Конечно, поздновато, но при этом все складывалось очень неплохо. Он знал, что отель находится совсем рядом с метро, буквально в нескольких минутах ходьбы, это еще в Шанхае объяснил ему заместитель начальника по международным делам.

Сунь Ли снова улыбнулся. Очень скоро он прибудет на место и сможет передохнуть. А завтра утром встретится с переводчицей Ольгой, и та наверняка поведет его куда-нибудь, начнет знакомить с Москвой. Может быть, они даже сходят на Красную площадь. Ведь симпозиум начнется только в три часа, так что у них будет полно времени для прогулки.

Неожиданно Сунь Ли обратил внимание, что встречный эскалатор двигался намного быстрее, чем тот, на котором он стоял. Сначала ему показалось, что он ошибся, такого не может быть, но присмотревшись, убедился, что так и есть: скорость встречного эскалатора была неизмеримо больше. Ступеньки, пролетавшие слева от него, уносились вниз почти мгновенно.

Это было очень странно. Сунь Ли подумал, что там, наверху, видимо, ведутся какие-то работы, возможно, что-то проверяют, и потому соседний эскалатор пустили с такой непостижимой скоростью.

Однако, прибыв наверх, он никаких признаков подобных работ не обнаружил. Мало того, у выхода и входа на эскалатор вообще не оказалось ни души, станция «Sokol» была совершенно пуста.

Впрочем, это легко объяснялось очень поздним временем, метро вот-вот закрывалось, так что Сунь Ли решил больше на тему необычного эскалатора не волноваться. В конце концов, это не его дело. В чужой стране могут быть совсем иные, непривычные для него порядки.

Василий Сергеевич сбросил скорость и снова поехал неспешно, внимательно поглядывая по сторонам. Неудача около метро «Сокол» нисколько не расстроила его.

В конце концов, ночь еще только начиналась.

Сунь Ли в последний раз оглянулся на бешено несущиеся вниз ступеньки и уже шагнул было прочь, но тут же остановился. В дверях станции появился запыхавшийся москвич с сильно покрасневшим лицом.

Сунь Ли забеспокоился. Москвич, помахивая спортивной сумкой, неспешно, но верно двигался прямо к опасному эскалатору. Было очевидно, что он совершенно не подозревал о том, что его там ждет.

Сунь Ли быстро шагнул к нему навстречу, вежливо поклонился и, извинившись, четко обрисовал незнакомцу ситуацию, выразительно жестикулируя при этом, чтобы тот ясно понял, о чем идет речь.

Карпухин с раздражением уставился на тараторившего какую-то ахинею узкоглазого чучмека. Этому-то что было от него нужно!

Чучмек, судя по чемодану, куда-то намылился. Он отвратительно шумел, все-время по-идиотски кланялся, делал какие-то дурацкие жесты, видимо, просил денег на дорогу. Никаких денег Карпухин ему давать не собирался. Еще не хватало!

Карпухин громко икнул и попробовал обойти косоглазого, но тот с неожиданной резвостью заступил ему путь, продолжая что-то верещать тонким противным голосом. На какую-то секунду Карпухину даже показалось, что перед ним не один, а целых три чучмека, и они хором чего-то шумно от него хотят.

Он повел головой, отгоняя наваждение, и все вроде стало на место. Косоглазый чучмек оказался в единственном числе. Но это нисколько не успокоило Карпухина, поскольку чучмек ни на секунду не замолкал.

Карпухин искренне возмутился. То была просто отъявленная наглость! Мало того что свои, местные, сограждане вечно не дают ему покоя какими-то просьбами и требованиями, так еще всякая косоглазая нечисть будет приезжать сюда и шуметь!

Карпухин почувствовал, что голова у него постепенно начинает раскалываться. К тому же он видел за спиной у чучмека большие настенные часы, которые показывали без одной минуты час. Пока он теряет время с этим узкопленочным, уйдет последний поезд.

Карпухин снова попытался пройти, он поднял левую руку со спортивной сумкой, как бы отгораживаясь от косоглазого, и сделал шаг вперед, но тот неожиданно крепко ухватился за сумку. Это было уже последней каплей.

— Ракетка моя тебе понадобилась, сволочь?!. — проревел Карпухин.

Ракетка была дорогая, «Уилсон», и он совершенно не собирался уступать ее какому-то узкоглазому засранцу.

Карпухин попытался вырвать сумку, но донельзя обнаглевший чучмек продолжал цепляться за нее.

Несколько мгновений они тянули ее взад-вперед, после чего Карпухин размахнулся свободной правой рукой и что есть силы врезал в челюсть проклятому чучмеку. Тот, выпустив наконец сумку, отшатнулся назад, споткнулся о чемодан и рухнул на спину.

Судя по гулкому стуку, эхом разлетевшемуся по пустой станции, косоглазый, видимо, как следует долбанулся головой.

Так ему и надо! Будет знать!

Гордый собой Карпухин вытянул шею, чтобы полюбоваться на поверженного врага, но чемодан загораживал, и он ничего не увидел. Однако больше терять время было нельзя.

По-прежнему вытягивая шею и пятясь при этом назад, Карпухин вступил на эскалатор и тут же, теряя равновесие, понесся вниз. Все той же правой рукой он попытался ухватиться за перила, чтобы удержаться на ногах, но рука резко поехала куда-то за спину, и Карпухин, нелепо взмахнув сумкой с ракеткой, быстро повалился лицом вперед.

Острый край ступеньки с хрустом врезался в лобную кость, и это был последний шумный звук, который Карпухин услышал.

Умер он мгновенно. Еще через двадцать секунд эскалатор примчал его вниз и ногами вперед вышвырнул на середину станции.

Высоко над ним, у верхнего края эскалатора, на мраморном полу лежал Сунь Ли. Неподвижным взглядом он уставился в расписной потолок с изображением Московского Кремля.

Вокруг головы его темнела расплывающаяся кровавая лужа, а на лице застыло недоуменное выражение человека, безуспешно силящегося понять что-то важное.

Лимон

— Короче, вы считаете, что муж вам изменяет? — спросила Анжела, внимательно выслушав сбивчивый рассказ посетительницы.

Наташа замялась. И вдруг поняла, что главного-то этой импозантной красивой женщине, пышно именующейся президентом Академии оккультных наук, магистром белой и черной магии, она так и не сказала.

Анжела терпеливо ждала. На самом деле она давно уже догадалась, о чем идет речь, и вполне могла бы сама все назвать своими именами. Но Анжела придерживалась строгого правила — никогда не торопить своих клиентов, давать им полную возможность высказаться до конца. Редко, но бывало, что к концу подобной исповеди клиент вдруг менял свое решение и, извинившись, уходил. Такой вариант развития событий Анжелу тоже вполне устраивал, деньги за визит она все равно предусмотрительно брала вперед.

Наташа наконец решилась.

— Дело не в этом, — немного застенчиво произнесла она. — Я хочу сказать, что не его измены меня пугают. С этим бы я как-нибудь сама справилась. Просто мне кажется, что Эдик задумал что-то нехорошее…

Она осеклась, будто испугавшись, что сказала что-то лишнее. Печально и растерянно развела руками, пытаясь улыбнуться при этом. Жест получился какой-то беспомощный, а улыбка совсем жалкой.

— Что вы имеете в виду? — жестоко уточнила Анжела. — Можно как-то поконкретнее?

В подобных случаях она беспощадно заставляла клиентов выкладывать все до последней детальки. Беседа записывалась на магнитофон, и запись эта навсегда сохранялась в безопасном месте. Никакие неприятности с законом Анжеле были не нужны.

— Ну хорошо, — глубоко вздохнула Наташа. — Вот вам поконкретнее. В последнее время Эдик вдруг стал очень внимателен, даже ласков. До этого сквозь зубы разговаривал, в мою сторону неделями вообще не смотрел, я вам уже рассказывала. А недавно вдруг предложил поехать отдохнуть. При том, что ни о каком отдыхе вроде бы речи не было, никуда он не собирался, и вдруг вот ни с того ни с сего… И потом, мы с ним тыщу лет уже вдвоем никуда не ездили, понимаете?

— Понимаю, — ответила Анжела, не сводя с рассказчицы пристального взгляда, — вы не волнуйтесь, рассказывайте. И куда же он вас пригласил на отдых?

— Куда-то в Финляндию, на остров. Он говорит, чудное место, он там даже уже домик снял. По Интернету. По какому-то каталогу выбрал. В принципе, он у меня завзятый рыболов. Но со мной никогда никуда не ездил, всегда только с друзьями или с сыном. А тут вдруг со мной.

— Так, может, это хорошо? — усмехнулась Анжела. — Может, он одумался наконец, понял, что не хочет вас потерять?

— Если бы! — воскликнула Наташа.

Голос ее зазвенел, глаза повлажнели.

— Нет, здесь что-то не так. Он всю жизнь утверждал, что рыбалка — не женское дело. И вдруг вот — на целых две недели. Говорит, там грибы, ягоды, баня при домике… Я не знаю, что и думать… Он был такой… Ну вы понимаете… И тут эта внезапная перемена… Вчера…

Наташа, не выдержав, разрыдалась. Нервы за последнее время у нее стали ни к черту. Все началось с Аллиных похорон. Еще тогда, на кладбище, она случайно поймала странный взгляд Эдика.

Ей отчего-то совсем не понравилось, как он смотрел на нее…

Анжела молча подвинула посетительнице коробочку с тонкими салфеточками «Клинэкс».

— Вчера, — повторила Наташа, немного успокоившись, — он меня назвал «Татушка». Он меня так называл, когда за мной ухаживал, уже сколько лет ко мне так не обращался… И глаза у него такие… Необычные, понимаете. В смысле выражение их. Я знаю его глаза, они другие… Я же помню!.. Я ему не верю…

Она снова судорожно всхлипнула и уткнулась в салфетку.

Плечи ее безмолвно сотрясались от рыданий.

— Я боюсь! — наконец с трудом выговорила Наташа и подняла голову. — Извините!

Она достала пудреницу, взглянула в зеркальце. Лицо было зареванное, опухшее, покрасневшее.

Ужасный вид!

Наташа Рудерман с трудом узнавала себя. Глаза уменьшились, сама похудела. Недавняя хохотушка в считанные недели превратилась в какую-то испуганную курицу…

Просто стыдно перед этой уверенной в себе дамой. Надо взять себя в руки, хватит трястись. Не зря же она пришла сюда, в конце концов. Элла Семакова заверила ее, что здесь ей помогут, все будет хорошо.

— Я боюсь с ним ехать, — уже тверже произнесла Наташа. — На какой-то остров… Я не знаю, что он задумал. Там больше никого не будет. Сын сейчас на море, в лагере… А не ехать тоже нельзя, муж ужасно обидится. Он уже на работе всех предупредил, готовится… Что мне делать?..

Она судорожно глотнула воздух.

— Не в милицию же бежать… Что я им скажу, они меня просто на смех поднимут… Мы поедем в Финляндию на машине, там в каком-то городе нас встретит агент, даст ключи, карту. На остров переедем на пароме, муж обо всем везде договорился. Мне ужасно страшно…

— Вы с кем-то еще на эту тему советовались, кому-то рассказывали? — строго поинтересовалась Анжела. — Вы ведь с кем-то из близких общаетесь?

— Нет, что вы! Кроме Эллы мне некому рассказывать. Она, кстати, просила привет передать, сказала, что вы ей очень помогли.

Анжела кивнула:

— Я помню Эллу. Но вы не сравнивайте. Ее случай был неизмеримо проще. Ее никто убивать не собирался.

Наташа побледнела. Она впервые услышала слово, которое сама боялась произнести.

— Вы, кстати, не знаете, как там у нее дела, у Эллы? — поинтересовалась Анжела. — Разрешились ее проблемы?

— Я, честно говоря, не знаю, — смутилась Наташа. — Мы что-то давно не общались.

— Ну и ладно. — Анжела ободряюще улыбнулась. — Если она все правильно сделала, то у нее уже все должно быть хорошо.

Наташа пожала плечами. Элла Семакова сейчас волновала ее меньше всего.

Хотя нехорошо — все же подруга; кроме Эллы ей действительно не с кем было поделиться.

Скажем, Наташа очень любила папу, даже девичью фамилию свою, как Эдик ни настаивал, не захотела из-за этого менять, но тем не менее папе никогда ничего на данную тему не говорила. Не хотела обострять, он и так к Эдику относится не самым лучшим образом.

К тому же папа сейчас на месяц уехал в командировку. И потом, вообще, после того как погибла Алла, папа еле очухался. Куда его еще нагружать…

А маме, с которой папа развелся сто лет назад, тем более ничего нельзя сказать, бог знает что начнется!..

Наташа была очень близка с младшим братом Володей, но он тоже сейчас далеко, в горах, занимается альпинизмом под руководством одного из сотрудников мужа, опытного скалолаза Кости Рачихина. Костя этот, между прочим, — разбитной малый, постоянно со значением поглядывает на нее.

Господи, какая чушь лезет в голову!

— Когда вы должны ехать? — мягко спросила Анжела.

— Через два дня, в пятницу.

Анжела задумалась.

— Пару месяцев назад убили мою сестру… — неуверенно начала Наташа. — Поздно вечером, когда она с работы шла… Убийцу так и не нашли. Я не знаю… я понимаю, что это ко мне не имеет отношения… Просто вы так сказали…

Она осеклась.

Анжела участливо положила руку ей на плечо.

— Успокойтесь, — сказала она. — Это никак не связано, уверяю вас. Конечно, жалко, что вы немножко поздновато ко мне обратились. Очень мало времени. Вы, Наташа, вообще-то чего хотите в этой ситуации? Ну, в идеале? Только совсем честно, хорошо?

— Ага, — кивнула Наташа. — Хорошо. Я хочу невозможного.

— Давайте уж я сама буду решать, что возможно, а что нет, — опять улыбнулась Анжела. — Так все-таки? Вы его любите? Боитесь, но все же любите? Или уже нет?

— Люблю. Я скажу вам, чего я хочу, — медленно заговорила Наташа. — Я хочу, чтобы все было, как раньше. Как в то время, когда мы только поженились. Чтобы Эдик опять любил меня. Но только всерьез, не притворялся, не врал. И чтоб так было всегда. Но ведь это невозможно, правда?

И она с надеждой посмотрела на магистра белой и черной магии.

— Ну почему же невозможно, — устало произнесла Анжела и выключила магнитофон. — В человеческих отношениях ничего невозможного не бывает. Значит, так решаем. Раз поездки не избежать, то поезжайте себе спокойно, ничего не бойтесь. Есть одно средство, должно помочь. Оно, правда, довольно сильное, но мы с вами, к сожалению, очень ограничены во времени, так что выбирать не приходится, я вам его дам. С вас триста долларов.

— Еще? — удивилась Наташа. — Я ведь уже заплатила двести.

— Это были деньги за визит, — терпеливо объяснила Анжела. — А дополнительные триста я с вас беру за результат. Средство не из дешевых, но согласитесь — это совсем ничтожная сумма по сравнению с тем, о чем вы просите.

— А если результата не будет? В смысле, если ничего не получится? Я просто пытаюсь понять: вы что, в таких случаях деньги назад возвращаете? А если возвращать уже будет… некому? Что тогда?

Глаза Наташи опять повлажнели.

Анжела смотрела на нее со снисходительной улыбкой. Обычная история с этими дамочками: умоляют их спасти, а как речь заходит о деньгах, тут же все меняется.

— Да не волнуйтесь вы так, — сказала она вслух. — Все получится. Вы не первая. Мы уже восьмой год работаем, слава богу, сбоев не было. Как говорится, фирма гарантирует. Если у вас денег нет, тогда, конечно, дело иное. Откажитесь от поездки и приходите, когда будут. Другого, к сожалению, ничего предложить не могу, у нас в этом плане очень строго.

— Нет-нет, что вы, — заволновалась Наташа, — я просто так спросила. Вот деньги.

Она полезла в сумочку и выложила на стол триста долларов.

Анжела спокойно засунула их в ящик стола, потом встала и пошла в угол кабинета, где стоял большой холодильник «Самсунг». Открыв холодильник, она взяла там что-то и вернулась на место.

— Сейчас будьте внимательны, — сказала она. — Ничего не перепутайте. Запоминайте.

И она положила на стол прозрачный полиэтиленовый пакетик. В пакетике лежал лимон. Лимон был самый что ни на есть обыкновенный. Желтый, пупырчатый, чуть удлиненный, среднего размера.

— Что это? — поразилась Наташа.

— Вы же видите — лимон, — скрывая раздражение, ответила Анжела. — Не перебивайте, пожалуйста. Лимон этот вы возьмете с собой. Постарайтесь никаких других лимонов эти дни не покупать, чтобы, не дай бог, не перепутать. Ваш муж чай пьет?

— Пьет, еще как. Он любитель.

— Тем лучше. Ваша задача, когда он будет пить чай, разрезать лимон и капнуть ему в чашку. Одной капли вполне достаточно, больше не надо. Сами лимон не ешьте, даже не пробуйте. Когда сделаете, аккуратно положите его обратно в пакетик, горлышко вот так перекрутите и завяжите, а потом выбросьте. Все понятно?

— Понятно, — ошеломленно сказала Наташа, с сомнением разглядывая южный фрукт. — И все, да?

— Да, все. Ну что, сумеете?

— Конечно.

Наташа все еще с подозрением смотрела на лимон. Анжела дождалась, пока она подняла на нее глаза:

— И вот еще что. Лучше все сделать незаметно, чтобы муж вам никаких вопросов по этому поводу не задавал. Или в крайнем случае как-то обыграйте, ну, не мне вас учить. Договорились?

— Ага, — сказала Наташа. — Не беспокойтесь, это я сумею. А он что, этот лимон, какой-то заговоренный, да?

— Вы уж позвольте, — опять усмехнулась Анжела, — мы в такие подробности с вами вдаваться не будем. У нас есть свои профессиональные секреты. Для вас ведь главное не причина, а следствие. Сделайте так, как я вам сказала, и все будет хорошо. Еще вопросы есть?

Наташа отрицательно мотнула головой, вздохнула и с некоторой опаской положила пакетик с лимоном в сумочку.

— В таком случае желаю вам прекрасного отдыха! — любезно протянула ей руку Анжела, вставая из-за стола.

Как по волшебству в эту же секунду открылась дверь кабинета, и на пороге возникла хорошо вымуштрованная секретарша.

— Проводите нашу гостью, — распорядилась магистр, — и пригласите следующего.

Наташе ничего не оставалось, как только поблагодарить и распрощаться.

Эдуард Филиппович Колышкин, он же Эдик, окончательно решил убить жену около месяца тому назад. Ранее у него еще были какие-то сомнения, отговорки. Но в конце концов стало совершенно ясно, что другого выхода нет.

То есть, разумеется, существовали выходы, но все какие-то малоудачные, невыгодные. Этот же со всех точек зрения был наиболее оптимальным.

Во-первых, раз и навсегда исчезали все связанные с Наташей проблемы, начиная с развода и кончая ее непредсказуемым послеразводным поведением. Черт ее знает, что ей может от дурости взбрести в голову. А если не ей, то ее влиятельному папеньке.

Во-вторых, которое, в общем-то, и было «во-первых», отпадала необходимость в дележе имущества и денег. А ведь все это он заработал сам, собственными руками, при чем тут Наташа?!.

Где, спрашивается, тут справедливость? Одной недвижимости сколько! Квартира в Москве, дача в Балашихе, дом на Кипре. К тому же два основных бизнеса записаны на Наташу, сделал он когда-то такую глупость.

С другой стороны, он тогда и не мог на себя ничего оформить, у него в ту пору даже московской прописки не было. Кабы не деньги тестя, известного адвоката, так бы он, может, до сих пор и прозябал в говне. Собственно, если б не тесть, он бы, конечно, и не женился на Наташе, на хрена это ему нужно. Но опять же выхода в тот момент не было, понятно, что чужому человеку тесть деньги ни за что бы не дал.

Но дело давнее, что ж теперь — всю жизнь расплачиваться?..

Он, может, и рад был бы спокойно развестись, нашел бы, как ее прищучить в конце концов, но тесть же ни за что не даст. Тут двух мнений быть не может. С его опытом и связями ничего Эдику Колышкину не достанется, разденет его полностью, оставит таким же голым и босым, каким когда-то он появился в столице.

Эдик хорошо изучил собственную историю развода господина Рудермана. Бывшая жена тестя, родившая ему, кстати, трех детей, в результате отправилась жить в скромную квартирку в Измайлово. Так что надеяться тут не на что.

И вообще, если только подумать, сколько в подобном случае понадобится сил, нервов на всю эту войну.

Поди еще выдержи!

А ждать, пока тесть окочурится, развяжет ему руки для каких-то активных действий, тоже уже нет терпения. Кто его знает, сколько он еще протянет. Даже со всей его гипертонией.

Так что по всему — это самый лучший вариант. Одним махом все решено. Придется, конечно, пережить всю возню — похороны, поминки, ну да ничего, даже полезно, хороший повод, много нужных людей придет, со всеми можно будет пообщаться.

Этот драматический момент Эдик осилит, не вопрос. Актерских данных ему не занимать. Важно, что освободит она его наконец. Скорее бы уже, больше сил нет смотреть на нее, дуру толстожопую!..

Еще к тому же и ревностью своей достала.

Вот уж, действительно, никчемное создание, типичная папочкина дочка! Машину водить и то не умеет, ее, барыню, все шофер возил. Сначала папочкин, потом его, Эдиков.

Хорошо еще, что у них только один сын, да и тот уже скоро вырастет, не так долго осталось ждать. А пока он вполне может несколько лет в интернате перекантоваться, ему это только полезно, мужчиной станет, а то жена его вконец разбаловала.

Тесть, кстати, внука обожает, в данном случае это очень на руку. Именно из-за Витьки дражайший Эмиль Рафаилович поостережется что-либо предпринимать против него, даже если ему чего дурное и взбредет в голову. Прекрасно понимает, что внука тогда больше не увидит.

Есть, конечно, и другой внучок — Андрюха, Наташкин племянник. Но тесть его так не любит, Эдик это точно знает. По крайней мере особо с ним общаться не стремится, жизнью его интересуется мало. Впрочем, это и понятно, Андрюха мал еще, с ним ведь и не поговоришь толком.

Вообще же с этими детьми одна морока. Слава богу, у него хватило ума заставить Наташку аборт сделать, когда она вдруг залетела в прошлом году. А то проблема бы сейчас была куда более сложная — маленький ребенок на руках.

А с этой проблемой он справится, базара нет. Погуляет годик-два и потом спокойненько решит, на ком жениться. Никакой тесть ему уже тогда не указчик.

А ведь есть из кого выбрать!

Пожалуй, особенно ему Олечка подойдет, переводчица с китайского. Молодая, красивая, в постели — сказка.

И еще один приятный момент. Наконец-то он сможет собаку завести, ротвейлера, сколько лет мечтает. С Наташкой-то это нереально, у нее на собак аллергия, тут же начинает кашлять, задыхаться, чума, одним словом.

Ну ничего, недолго осталось мучиться.

Эдик все продумал очень тщательно. Никто ни в чем не мог ему помешать.

Домработница Шура уехала отдыхать в деревню. Сына Витьку он заблаговременно отправил на юг, в лагерь, подальше от Москвы. Наташкиного братца-бездельника Володьку спровадил в те же края по горам лазать вместе со своим порученцем Костькой. Теща вообще божий одуванчик, от нее никаких неприятностей ждать не приходится, ну а что касается тестя…

Во-первых, тесть в Екатеринбурге, в серьезном процессе сидит. Лишних дурацких вопросов: куда едете да зачем — задавать не будет. Ему вообще сейчас ни до чего.

А во-вторых, если он потом что и заподозрит, то доказать никогда не сможет. Так что подозрения свои пусть засунет куда поглубже. А там, глядишь, от горя, что любимое чадо на тот свет отправилось, и сам побыстрее загнется. Тем более что микроинфаркт у него недавно был. Когда младшую дочь, актриску, кто-то в переходе прирезал. Так что смерть второй дочери тестек может и не пережить.

Вот уж было бы славно! Все бы сразу и решилось.

Остров Эдик для этого дела подобрал идеальный — «назад к природе». Мало того что за границей, так еще и изолированный предельно. Телефона там нет. Наташин мобильник они не возьмут за ненадобностью, а свой он спрячет, она и знать не будет.

Классное место, короче говоря! На двадцать километров поблизости ни души. В магазин надо на моторке ездить, вниз по реке.

Ради реки и моторки он всю эту историю с островом и затеял. Наташа ведь плавать-то совсем не умеет. Так и не научилась, дура! Воды боится, в детстве чего-то напугалась. И знаменитый папочка тут не помог, он ведь и сам не пловец.

Ну, кто чего боится, тот от этого и погибнет, это ж известно. Так что утонет его женушка как пить дать.

Никуда, милая, не денется.

Эта идея давно засела ему в голову, еще когда фильм смотрел — «Американская трагедия». По книжке сняли. Он, правда, книжку не читал, ему фильма вполне хватило.

Полезный фильм. Только там этот Клайд Гриффитс все топорно сделал. Во-первых, свидетели разные были, как они там отплывали на лодке, ну и вообще…

Он, Эдик, все сделает по-умному.

Без всяких свидетелей.

Однако шел уже третий день, как они жили на острове, а Эдик Колышкин пока никак не мог приступить к выполнению своего блестяще задуманного плана. Все чего-то духу у него не хватало.

Предпринял, правда, одну слабую попытку прокатить жену на моторке в первый день, но при этом даже как будто обрадовался, когда та отказалась. Настаивать не стал, решил подождать немного. В конце концов, пусть пару дней порадуется напоследок, а потом уж она не отвертится!

Привычку перечить он у нее отбил уже давно, еще в первый год женитьбы.

А ему на самом деле тоже надо немножко прийти в себя, ощутить прежний тонус. Если признаться, то Эдик как-то неважно себя чувствовал последнее время. С того самого момента, как они выехали из Москвы.

Вечером накануне отъезда он успел заскочить к Олечке, многообещающе поцеловать ее на прощание. Трогательное прощание так затянулось, что она в результате опоздала в аэропорт, где должна была встречать какого-то очередного китайца.

Правда, поцелуи вышли какие-то странные. Олечкины губки всегда такие сладкие, вкусные, не оторваться. А на этот раз он, к своему удивлению, почувствовал совершенно другое. Вкус у поцелуев был какой-то особенный, будто бы кислый, что ли. Короче, никакого привычного удовольствия они ему не доставили.

Мало того, с тех пор ему стало казаться, что во рту постоянно какая-то кислятина. По крайней мере все время такое ощущение. Что бы он ни ел, все кисло. Ну так же не может быть!..

Все это просто херня, чушь!

Понятно, что у него какие-то вкусовые галлюцинации.

На что еще, кстати, Эдик обратил внимание, — это на то, что моча у него изменила обычный цвет. Выглядит гораздо светлее, такого бледно-желтого, лимонного оттенка.

И даже, похоже, запах у нее немножко изменился. Острее стал вроде бы.

Наташе он ничего говорить на эту тему не стал. Еще, не дай бог, переполошится, заистерит, назад его потащит. Все начнет срывать, усложнять.

И вообще чем меньше она знает, тем лучше.

Но, конечно, когда он вернется, после всего, надо будет к врачу сходить, кислотность проверить. Может, таблеток каких поглотать.

Наташа Рудерман эти последние дни незаметно, но пристально наблюдала за мужем. В тот день перед отъездом она все сделала, как велела Анжела. Получилось отлично, хотя и не без волнений.

Днем к ним ненадолго приехала мама с маленьким племянником, попрощаться. Муж был в прекрасном настроении, даже шутил с ними, что последнее время бывало редко. Потом к нему пришел посетитель, какой-то человек из санэпидемстанции, и Эдик попросил чаю.

Наташа сказала домработнице, что сама все подаст, велела той оставаться на кухне. Правда, поначалу растерялась, как быть с лимоном, стоит ли предлагать его мужу при гостях, но вышло в конечном счете очень удачно.

Мама и этот господин от чая вообще отказались, попросили кофе, а Андрюша с лимоном чай не пьет, не любит. Так что весь лимон достался Эдику, настоящее везение. Она прямо у него на глазах желтый фрукт пополам разрезала и половинку ему в чашку и выдавила. Как следует подавила, чтобы уж наверняка.

Эдик прямо весь передернулся, когда пил, но ничего, выпил. Только выругался, что косточку проглотил.

Потом, когда он вместе с гостем ушел в кабинет беседовать о делах, Наташа, как было сказано, вторую половинку лимона вместе с уже использованной аккуратно завернула обратно в мешочек и отдала его маме, которая уже собиралась домой. Наказала непременно выбросить в помойку, когда будет идти через двор.

Все, таким образом, было выполнено.

С тех пор Наташа напряженно ждала, когда же Эдик начнет меняться, то есть когда он станет таким же нежным и внимательным, как раньше, в пору его ухаживаний. Но никаких признаков подобных изменений она в нем пока не замечала.

Разве что обратила внимание, как муж стал сильно кривиться во время еды, хотя она из кожи вон лезла, чтобы его ублажить. Он ведь когда-то обожал грибы, грибной суп. Тут вокруг сплошные белые, вон прямо у дома растут. А ему все равно ничего не нравится, только морщится.

В постели Эдик к ней по-прежнему не приставал, к этому она уж давно привыкла, но сейчас-то все должно было быть по-другому!..

А на поверку оказывалось только хуже. Вчера она сама хотела его поцеловать, так муж сказал, что у него насморк, что ему дышать тяжело, и отвернулся к стенке. А никакого насморка у него нет, врет он все.

Этой ночью Наташе не спалось. Ее одолевали тревожные неприятные думы.

Похоже было, что она сваляла дурака, послушавшись Эллу. Обманула ее чертова колдунья. А ведь деньги забрала! И, в общем-то, не такие уж маленькие деньги, если подумать.

Впрочем, и сама она хороша. Полтыщи выложить за какой-то лимон! Их на базаре по пять штук на рубль продают. Дура она последняя, прав Эдик, когда ее так называет. И нечего на это обижаться. На себя надо обижаться, а не на него.

Что вообще ей взбрело в голову, какие-то страхи идиотские! Видно же, что муж очень вымотан, явно нуждался в отдыхе, решил и ей заодно устроить праздник, а она уж нагородила бог знает чего, сделала из него монстра. Вон он какой бледный стал, кашлял что-то сегодня долго!..

Наташа вспомнила, как Эдик в первый день предложил ей покататься на лодке. Как-то вяло, без привычного своего императива. А когда она отказалась, он, к ее удивлению, даже не стал настаивать, проявил деликатность.

Наташа очень оценила непривычную чуткость мужа. Она в конце концов обязательно уступила бы, потому что всегда ему уступала, а ведь она ужасно боится воды и всего, что с ней связано.

Нет, все-таки он совсем неплохой!

А то, что изменяет ей иногда, ну так с кем не бывает. Зато сколько он работает, себя не щадит. Все для дома, для семьи.

Наташа внезапно остро, почти до слез пожалела мужа. Она пару раз шмыгнула носом и повернулась к нему.

Муж лежал, чуть отвернувшись, сильно сопел. Не совсем храп, а именно какое-то тяжелое сопение.

Ей стало еще больше жалко бедного Эдика.

Вот уж горемыка.

Видно, лег неудобно. Надо бы его переложить.

Наташа привстала на локте и нагнулась к мужу, чтобы осторожно переместить его голову. И тут же отпрянула.

При ярком лунном свете, лившемся в комнату сквозь открытое окно, было отчетливо видно, что из носа у него что-то торчит.

Превозмогая брезгливость, Наташа взяла это что-то рукой и потянула. После небольшого сопротивления между пальцами у нее оказалось нечто плоское и липкое.

Она разжала руку и потрясла ею в воздухе, но оно не отлипало.

Эдик по-прежнему крепко спал, даже не шевельнулся, только тихо застонал во сне. Поначалу Наташе показалось, что теперь он дышит свободнее, но, прислушавшись, с огорчением убедилась, что ошиблась. Дышал он все так же тяжело, сопел очень сильно.

Она протянула руку и зажгла лампу, которая стояла на тумбочке у кровати. И с удивлением уставилась на свой указательный палец. К его кончику, к подушечке, прилип маленький зеленый листочек.

Наташа недоуменно сняла этот листочек с пальца, поднесла к глазам, даже понюхала.

Листочек как листочек.

Пахнул как нужно, как листочки пахнут, чем-то даже неуловимо знакомым.

Наташа снова повернулась к мужу. Теперь при свете лампы она увидела, что с ним что-то не так.

Рот у него был открыт, и он как-то странно подергивал им во сне. Она обратила внимание, что подушка с левой стороны от него мокрая, и, нагнувшись, с отвращением обнаружила, что из левого уха у него сочится какая-то прозрачная влага.

Наташа перевела взгляд на его правое ухо и в ужасе обнаружила, что из него тоже что-то торчит.

Только теперь это был уже не листочек, это была веточка. На веточке она разглядела целых три листика и две еще нераскрывшиеся почки.

Ей стало очевидно, что из них тоже скоро выглянут такие же свежие зеленые листочки.

Наташа помедлила, потом ухватилась за непонятную веточку и потянула, чтобы вырвать ее из уха. Однако веточка не поддавалась. Наташа потянула посильнее, но муж вдруг жутко застонал и открыл глаза.

Наташа тут же испуганно убрала руку.

— Извини, — жалобно сказала она. — У тебя в ухе торчит…

И тут же осеклась, не договорив.

Эдик внезапно резко приподнялся и совсем широко открыл рот, словно пытаясь что-то сказать. Однако вместо этого вдруг захрипел и страшно побагровел.

Еще через секунду он опять откинулся на подушку и затрясся в жутких конвульсиях.

Наташа, рыдая, пыталась успокоить его, но муж ее не слышал, трясся и хрипел все сильнее. Лицо его из багрового стало почти синим. Хрип внезапно прервался, глаза выкатились, он в последний раз дернулся, повернулся к ней и застыл, глядя куда-то мимо.

Наташа в отчаянии завизжала.

Лампа ярко освещала посиневшее лицо Эдика с широко открытым ртом. Лицо было страшное, но оторвать от него глаз она не могла.

Вдруг Наташа отчетливо увидела, как из глубины рта медленно лезет к свету что-то большое и желтое, в мелких пупырышках. Еще через секунду она догадалась, что это лимон, и в это самое мгновение вдруг с мерзким звуком у Эдика лопнул правый глаз, и из глазницы высунулся желтый кончик другого лимона.

Наташа истошно закричала.

И продолжала кричать все отчаяннее и безнадежнее по мере того, как осознавала, что она абсолютно одна на этом острове, что машину она водить так и не научилась и что она безумно боится воды.

Шнурки

Колян Грызлов по прозвищу Грызун уныло рассматривал себя в зеркало. Его сейчас сильно удручали две вещи. Во-первых, новые прыщи, в изобилии усеявшие его веснушчатую физиономию, а во-вторых, вконец порванные, измочаленные шнурки на кроссовках «Рибок», которыми он очень гордился. И то и другое могло помешать его далеко идущим планам, связанным с сегодняшним вечером. Дело в том, что сегодня Колян порешил для себя во что бы то ни стало трахнуть Семенову.

В прошлый раз, когда праздновали его, Коляна, девятнадцатилетие, ему это почти удалось. По крайней мере она уже ни хрена не соображала, без конца хихикала и на все соглашалась. Он тогда завел ее в материну спальню и уже вроде совсем стащил с нее трусы, как вдруг Семенову сильно затошнило, и она полностью заблевала ему и ковер, и кровать, хорошо еще, что он сам успел увернуться.

После этого, ясное дело, было уже не до ебли. Пришлось два часа все убирать, отмывать, отстирывать, причем Семенова все это время преспокойно себе дрыхла на диване, даже похрапывала периодически.

А потом, когда он наконец все вымыл и стал в темпе к ней пристраиваться, потому что времени уже почти не оставалось, мать вот-вот должна была прийти, Семенова вдруг открыла глаза, натянула обратно трусы, сильно его толкнула, вскочила и с ревом унеслась.

Дура стебанутая!

А он так и остался с носом. Опять вместо настоящей ебли, которой все ребята уже давно занимались, пришлось дрочить в полном одиночестве.

С Семеновой они после этого несколько дней не разговаривали, но потом, понятное дело, помирились. Семенова все-таки помладше будет, так что должна понимать: у взрослых ребят другие игры. Если хочет быть в компании, то должна соответствовать.

На этот раз Колян все рассчитал основательно. Сегодня на вечеринке по случаю Дня независимости, которую устраивал Лапша, он этой стебанутой дуре Семеновой засадит, хочет она того или нет.

Конечно, в этот раз он будет куда осторожнее, подпоить-то ее подпоит, но не слишком, понятно уже, что Семенова меры не знает. Как только увидит, что она поплыла, так и начнет действовать.

По крайней мере так Колян себе мыслил до сегодняшнего дня. А теперь вот такая незадача.

Проблемки, как говорит Лапша. И проблемки эти надо решать.

Причем если на прыщи в конце концов Семенова может в самом буквальном смысле закрыть глаза, особенно если как следует выпьет, то без шнурков куда он пойдет — что он, бомж какой-то засратый, что ли?!.

А шнурки износились так, что, как говорится, восстановлению не подлежат, Колян уже пытался — бесполезняк!

Конечно, на кроссовках свет клином не сошелся. На худой конец, он мог бы и в ботинках пойти. Ездил же он с утра в этих ботинках, не обломался.

Но дело в том, что Колян хотел покрасоваться в своих джинсах «Ливайс», они жопу очень хорошо обтягивали, а ботинки с джинсами никак не идут, хуйня получается.

Зато с кроссовками «Рибок» — самое милое дело. В этом случае никто на его прыщи и внимания не обратит. Потому что прикид нормальный.

А если прикид хуевый, тогда конечно. Тогда все скажут: мало того что прыщавый, еще и прикинут хуево.

В общем, по всему получалось, что лучше всего было бы просто новые шнурки найти. Но легко сказать — найти. А где их взять-то?..

Это когда-то, в детстве, на каждом шагу обувные чистильщики стояли, и у них в шкафчиках шнурки висели, любого цвета и толщины. А теперь они все уже давно повывелись. По крайней мере в Измайлово, где проживал Колян, он, сколько ни силился, ничего подходящего в округе так и не вспомнил.

Можно, конечно, к метро «Измайлово» протелепаться, там вроде куча каких-то ларьков была. Но поди знай, есть ли там шнурки в этих ларьках.

Скорее всего, что нету.

Это уж точно, любое говно наверняка есть, а шнурков не будет. Тем более таких, как нужно, — длинных и белых.

На самом деле ему специальный магазин требуется — галантерейный. Но никакой галантереи у метро «Измайлово» не наблюдается. Равно как и у метро «Семеновская».

Правда, у метро «Семеновская» был раньше универмаг, полезный магазин, все там было, чего душе угодно, так теперь его в кинотеатр перехуячили, делать им не хуй…

Колян от злости протопал на кухню, пошуровал в холодильнике, там вроде бы початая бутылка «Столичной» должна была стоять. Но ничего не нашел, холодильник пуст, значит, мать допила.

Ничего не оставалось делать, он пошел в ванную, взял с полочки флакон с одеколоном, зажмурился и отхлебнул.

Говно, конечно, но лучше чем ничего!

Закусывать не стал, просто занюхал рукавом. Сразу, кстати, отпустило.

В животе потеплело, мысли потекли размеренные и правильные.

В центре, конечно, другое дело, в центре он наверняка шнурки найдет. Но снова переться ради этого в разгар дня в центр?!.

Хватит того, что он уже отвез туда сегодня Родьку, младшего брата. А потом попозже вечером снова попрется его забирать. Родька сам же ездить не может, он инвалид. Так что Колян его возит взад-вперед на своем «Запорожце».

А «Запорожец» этот, между прочим, уже на ладан дышит, еле пердит. И к тому же Колян без прав ездит, отобрали по пьяни два месяца назад. Так что если менты остановят, то сразу проблемка. В копеечку влетит.

А денег, как ни крути, не хватает, все время приходится выставляться, и так уже кругом должен. Хорошо еще, что стащил у Родьки из тайничка агатовый кулон на золотой цепочке, а то бы ни в жисть от Лапши не откупился. Родька, когда узнает, скандал, конечно, закатит охуительный, ну да ничего, перебьется, чего теперь сделаешь…

Короче говоря, сейчас только ментов не хватает с их поборами. Когда, кстати, Родька сидит в машине, то еще ладно, вдвоем они запросто ментов убалтывают. Против безногого у них рука не поднимается. А одному, конечно, хуже.

И потом, в это время дня он туда будет два часа пердячить и назад столько же. И еще поди запаркуйся там, найди место!.. А дальше шататься по этому центру незнамо сколько без шнурков, так, чтобы всем на смех кроссовки с ног слетали?

А если еще, не дай бог, он встретит кого-то? Здрасьте, мол, жопа, — Новый год!..

Нет уж, спасибо, не надо, сами ебитесъ в вашем центре!

Можно, правда, еще вынуть шнурки из ботинок и вставить в кроссовки. Но видок при этом будет как у последнего лоха. Или, как Лапша говорит, у поца.

Встретит его в таком виде, сразу так и скажет: ну ты и поц, Грызун!

Нет, так показаться на улице — значит, полностью обосраться, потом не отмоешься.

Колян тяжело вздохнул. Ситуация складывалась безнадежная.

Хотя нет, был один выход. И если вдуматься, то очень даже и неплохой.

Напротив их квартиры, на той же лестничной площадке, жила Вакаронна, так ее мать упорно называла. На самом же деле старушенцию звали Ревекка Аароновна, и, по мнению Коляна, ей давно уже пора было на кладбище отдыхать, червяков кормить.

Однако Ворона, как он ее прозвал для простоты, все жила. В полном своем одиночестве, если, конечно, не считать трехцветную кошку Жужу, такую же с виду древнюю и бесполезную, и пятилетнего внука. И даже периодически по каким-то особо торжественным дням приглашала их с Родькой на чай с пирогами и вареньем.

Так вот, в прошлый раз, когда они пили чай, Колян пошел поссать и тут заметил, что в комнате, в которой телевизор стоял, выдвинут верхний ящик у комода. Ну, Колян поссал, а когда назад шел, на кухню, как бы невзначай в комнату завернул и быстренько в ящик сунулся. Много там всякой занятной хуйни лежало, один медальончик ему особо понравился, он его сразу же и пизданул, потом Лапше отдал, чтоб должок приуменьшить. Тот его за сорок баксов посчитал.

И там же в ящике он тогда случайно углядел белые шнурки в какой-то особой фирменной прозрачной упаковке. Даже на секунду взял эту иностранную упаковку в руку, поднес поближе, удивился еще, на хуя Ворона какие-то бесполезные шнурки хранит.

А вот ведь как бывает: если б знать, что случится, то обязательно бы и шнурки тоже тогда пригрел. Но всего, конечно, не предусмотришь. Хотя выводы сделать надо. Взять за правило, что если чего на глаза хорошее попадается, то даже если и кажется, что вещь никчемушняя, лучше на всякий случай ее пиздануть, авось когда пригодится.

В общем, шнурки были рядом, всего в нескольких метрах. Теперь вопрос стоял в том, как их заполучить. Можно было, конечно, пойти попросить, но эту идею Колян сразу отбросил.

Во-первых, Ворона сразу спросит, а откуда он знает про шнурки, что они там в комоде лежат?

И чего на это ответишь?

Колян и так и сяк прикинул, все хуйня какая-то получалась.

Ну а во-вторых, он вообще просить не любил. У нас, у русских, собственная гордость, мы просить не любим. Короче, ясное дело, проще всего было шнурки спиздить.

Колян даже повеселел. Если вдуматься, то любую проблемку можно решить. Теперь главное, чтобы Ворона оказалась на месте.

Через минуту он уже настойчиво трезвонил в соседскую дверь.

Ревекка Аароновна была дома. Они с Андрюшей только вернулись от Наташи, собиравшейся вместе с зятем завтра на отдых в Финляндию.

Дочка несколько встревожила ее. Вроде бы озабоченная, оживленная в преддверии путешествия, но глаза какие-то странные, смотрят мимо. И ведет себя не совсем адекватно, например зачем-то велела выбросить прекрасный лимон.

Разумеется, выкидывать свежий фрукт Ревекка Аароновна не стала, не так была воспитана. Пока Андрюша смотрел телевизор, она выжала вторую половину лимона на соковыжималке и, смешав сок с водой и сахаром, сделала отличный лимонад. Оставалось как следует охладить, и напиток будет готов к употреблению.

Именно в этот момент раздался звонок в дверь.

Ревекка Аароновна метнулась открывать и на полпути сообразила, что в руке держит кувшин с лимонадом. Она вернулась чуть назад, там же, в комнате, поставила кувшин на комод и после этого опять поспешила к двери, в которую звонили все настойчивее.

Колян Грызлов ожесточенно жал на кнопку звонка, с каждым нажатием все больше теряя надежду. Он решил уже было уходить, как дверь внезапно открылась.

— Коля, — обрадовалась соседка, — здравствуй, мальчик, заходи. Ты просто так или чего-то нужно?

— Соль кончилась, Вакаронна, — тут же приободрившись, деловито сказал Колян. — Соли маленько не отсыпете?

— Конечно, конечно, — засуетилась Ворона. — Да ты проходи в комнату, не стой на пороге, я сейчас.

Как только она скрылась на кухне, Колян молниеносно подскочил к комоду и выдвинул верхний ящик. Миленькая Упаковочка С Белыми Шнурками лежала все там же.

Колян ласково усмехнулся ей, и Упаковочка тут же быстренько перекочевала к нему в карман.

Между прочим, пока Ворона возилась с солью, можно было хоть весь комод перешерстить: например, там лежал симпатичный перочинный ножик с костяной ручкой. Но Колян жидиться не стал, задвинул ящик обратно.

Тут на глаза ему попался стоявший на комоде кувшин. Колян заглянул в него, принюхался.

Было похоже, что Ворона компот сварила. Или морс. Колян быстренько глотнул, попробовал. Напиток ему совсем не понравился — какой-то кисло-сладкий, теплый, говно, одним словом.

Колян поставил кувшин обратно и с невинными глазами последовал на кухню. Взял соль, погладил дурацкую кошку Жужу, подмигнул смотрящему телик Андрюшке.

Он был очень доволен.

Сделано все чисто, комар носу не подточит.

Дома, рассматривая упаковку, Колян Грызлов обнаружил приклеенную изнутри этикетку с какой-то длинной надписью на непонятном языке. Иероглифы какие-то мудреные, то ли китайские, то ли японские, хрен их разберет. Да какая разница-то…

Кого это ебет!

Чего там такого особого можно написать про шнурки? И так видно, что хорошие.

Правда, когда он расхуячил ножницами твердый прозрачный пластик и вытащил их наконец на божий свет, то вышло небольшое огорчение. Шнурки оказались не совсем белого, а скорее какого-то желтоватого цвета. То есть если смотреть на них отдельно, то вроде белые, а как приложишь к кроссовкам, сразу видна разница: бледно-желтые они, а вовсе не белые.

А чего теперь сделаешь?

Других-то шнурков в комоде не было. По крайней мере хорошо, что они очень длинные, длиннее намного, чем старые, хотя и старые не маленькие, вдвое длиннее ботиночных. Наверное, для каких-то иностранных высоких ботинок на шнуровке предназначены.

Колян было даже подумал пополам их разрезать, но в последний момент от идеи этой отказался. Получилось бы тогда, что один конец у каждого шнурка мягкий. Его будет трудно зашнуровывать, он заупрямится, не сразу в дырочку полезет.

А когда время пройдет, шнурки поизносятся и этот конец распушится, так его небось вообще уже никуда не запихнешь. Нет, пусть уж будет как есть.

Тем более что кончики у шнурков Коляну понравились. Они были твердые и острые, не то что пластмасса какая-то, которая скоро отваливается, и конец распушивается. Эти — настоящие, металлические, в общем, сразу видно — фирменная вещь, хоть и шнурки.

А то, что длинные такие, так это не так страшно. Лучше помучиться и в несколько раз бантики сложить. И потом, вечером, может, разница в цвете и не так заметна будет.

Заключив это, Колян снова пришел в хорошее настроение, тщательно причесался перед зеркалом, прыщи одеколоном протер. Ему показалось даже, что они уже багровеют не так сильно.

Потом он напялил новенький джемпер с открытым воротом, натянул джинсы и стал вдевать шнурки в кроссовки. Семенова никуда сегодня не денется, это он знал точно. Он ее трахнет.

Засадит по самые помидоры!

Спустя полчаса Колян Грызлов бодро вышагивал по узкой боковой аллейке Измайловского парка. Машину он решил пока не брать. Все равно там, у Лапши, как следует хватанет, так по крайней мере, пока будет идти назад, проветрится, еще ведь за Родькой пиздячить.

Тем более Лапша жил как раз на другой стороне, так что объезжать весь парк не имело никакого смысла. К тому же Колян знал короткий путь, срезал целый угол, то бишь экономил минут двадцать по сравнению с дорогой по главной аллее.

Он с удовольствием поглядывал вниз, на ярко белеющие в сгущающихся сумерках кроссовки. Шнурки, конечно, выделялись, но не так, чтоб уж это особенно бросалось в глаза. А когда еще немножко стемнеет, то и вообще никто не заметит.

Колян представил себе покрытый нежным рыжеватым пушком лобок Семеновой, который открылся ему, когда он стаскивал с нее, спящей, трусы, и весело засмеялся. Скоро, скоро он увидит не только лобок, а полностью все, что там прячет у себя между ног эта блядская сука Семенова!

От этой мысли Коляна аж бросило в жар. Он даже подпрыгнул от нетерпения и с быстрого шага незаметно перешел на бег.

Теперь Колян бежал по тропинке, шедшей по самому краю глубокого оврага.

Он все ускорял и ускорял движение, но когда, задыхаясь, достиг предельной скорости, то неожиданно вдруг споткнулся обо что-то, потерял равновесие и со всего размаху упал. Не удержавшись на обрыве, Колян по инерции покатился вниз, на самое дно оврага.

Сознание он не терял ни на секунду, прекрасно видел, что с ним происходит, как, перекувыркиваясь, летит вниз, словно мешок с говном.

Понарыли вокруг ебаных оврагов, понабросали камней, мудаки ебучие!

Но и он-то, конечно, хорош, расслабился из-за этой сучьей пизды Семеновой, потерял бдительность, вот и просмотрел какой-то ебучий корень под ногой!

Откуда он только взялся на дороге! Так они следят за парком, суки позорные!

Хуй им в жопу всем!

Оказавшись на дне, в каком-то холодном ручье, Колян первым делом проверил, целы ли руки-ноги. Из-за полнейшей темноты ему пришлось это выяснять на ощупь. Слава богу, оказалось все цело.

Вообще можно было сказать, что он отделался легким испугом. Если не считать, конечно, нескольких царапин и порванного джемпера. Но это даже не страшно. У Лапши он расскажет, что подрался, чужаков встретил. Так распишет, что Семенову и поить не надо будет, сама трусы снимет. Мать, правда, разозлится из-за джемпера.

Ну и хуй с ней, подумаешь!

Вечерний ветер неприятно шевелил невидимую листву. Колян задрал голову и посмотрел, откуда он навернулся.

Там, далеко вверху, что-то светило. Сначала он решил, что это луна, а потом понял, что фонарь, стоящий почти у самого обрыва.

А луны никакой Колян не обнаружил. Видимо, погода была облачная.

Пора было выбираться отсюда. Тем более что вода в ручье была зверски холодная, прямо ледяная.

Колян попробовал встать на ноги, но тут же упал опять. Идти он не мог. Выяснилось, что из-за всего этого мудацкого падения шнурки развязались и каким-то образом так запутались, что обе его ноги оказались плотно связаны друг с дружкой.

Колян попытался распутать, развязать их, но ни хрена из этого не получилось. Он ничего не видел, действовал на ощупь, а шнурки были мокрые, выскальзывали из рук, он, злясь, рвал их на себя, тянул не туда, и в результате узлы затягивались еще сильнее.

Тогда Колян решил снять кроссовки и добраться до верха босиком. Там, под светящимся вдалеке фонарем, он их нормально развяжет.

Однако и из этой затеи ничего не вышло. Шнурки затянулись так, что кроссовки не снимались, как он ни старался.

— Помогите! — изо всех сил крикнул Колян, прекрасно понимая при этом, что занимается полной хуйней.

Крикнул он так просто, на всякий случай. Никто в такое время и тем более по этой боковой тропинке по парку не ходил. Да к тому же услышать его из-за шума листвы и журчания воды было практически невозможно.

Он попробовал лезть вверх со связанными ногами, но вскоре отказался и от этого. Ноги не только не помогали, а как будто даже мешали ему. Карабкаться таким образом вверх по круче оказалось совершенно неосуществимо. Он снова скользил вниз, съезжал в проклятый ручей.

Ничего не оставалось, надо было любым путем победить шнурки.

Вот когда бы пригодился ножик, лежащий в комоде у Вороны! Сам, мудак, нарушил собственное правило.

Нет, он все-таки выберется отсюда. Недаром его прозвали Грызуном.

Семенова не уйдет сегодня невыебанной. Он выберется, бляди вонючие!

Паскуды говняные! Хуй вам всем!

Колян что было сил нагнулся, помогая руками, подтянул к себе ноги, с трудом дотянулся и зубами впился в проклятый узел.

Длинный мокрый, мешавший ему конец шнурка он брезгливо отбросил в сторону. Конец этот на долю секунды зацепился за какой-то торчащий рядом куст, а потом мягко соскользнул на низко склоненную голую шею.

Колян вздрогнул от холодного мокрого прикосновения, но, занятый более важным делом, отреагировал далеко не сразу. Он рванул на себя зажатую зубами петлю, и она, поддаваясь, чуть вытянулась.

Торжествующий Колян резко замотал головой, медленно освобождая ее из тугого узла. Мокрый шнурок, болтавшийся на его тонкой напряженной шее, при каждом таком движении взлетал над ней и тут же нежно окутывал ее все более плотным кольцом.

Когда Колян спохватился, было уже поздно. Холодная петля на шее вдруг резко затянулась. Он попытался ослабить ее, но пальцы никак не пролезали под тугой шнурок.

Слабеющим сознанием Колян вдруг почувствовал острый укол, потом еще один и тут же в ужасе понял, что происходит.

Он хотел кричать от боли, но крика совсем не получилось, из раскрытого и шевелящегося, как у выброшенной на берег рыбы, рта доносился только еле слышный сип.

Болтавшийся на груди острый металлический кончик шнурка, с легкостью прокалывая кожу, быстро зашнуровывал ему шею.

Шнурок от этого затягивался все сильнее, перед глазами, мгновенно сменяя друга друга, мелькали какие-то картинки.

Последнее, что успел увидеть Колян, прежде чем тьма окончательно навалилась на него, был возникший на долю секунды рыжеватый лобок подлой суки Семеновой, который вдруг вытянулся и превратился в спасительный ножик с костяной ручкой, недоступно покоящийся в верхнем ящике комода этой чертовой жидовки Вороны.

День рождения друга

Митя поставил точку, аккуратно и красиво расписался, а потом неспешно, с расстановкой прочитал вслух написанное письмо.

Некоторые места он даже выразительно перечитывал по несколько раз, смаковал удачные находки и выражения, улыбался от удовольствия.

Митя закончил чтение, еще раз улыбнулся, поднял голову и огляделся. Настроение у него было приподнятое.

Прекрасный августовский день царил вокруг. Он сидел на скамейке в скверике, над ним щебетали птички, неподалеку слышались голоса играющих детей, густая, чуть шевелящаяся от легкого ветра крона растущего рядом дерева отбрасывала на песчаную дорожку длинную, причудливую, находящуюся в постоянном движении тень.

У Мити были все причины быть довольным собой. Не зря он потрудился. Письмо получилось на славу — в меру ироничное, но в то же время доброе, написанное с явной любовью. Старый друг Леша Безбородко, в просторечии Борода, с присущим ему тонким чувством юмора просто не сможет не оценить это послание. Наверняка придет в полный восторг, прочитает его вслух всей своей многочисленной родне.

К тому же и открытка, на которой написано письмо, была выбрана им очень удачно — на обороте фотография собаки той же мудацкой породы, что и Лешин любимый Джек. Один к одному, такая же мохнатая слюнявая морда. Какой-то там особый терьер, как точно называется, запомнить все равно невозможно. Борода по нему просто с ума сходит.

А ведь на редкость мерзкая тварь, если вдуматься.

В прошлый раз, в марте, когда Митя был у них в гостях, эта сволочь Джек вдруг ни с того ни с сего подскочил к нему, подпрыгнул и с разбегу лизнул прямо в губы. Митю чуть не вырвало тогда.

Его и сейчас передернуло от жуткого воспоминания. Какое вонючее дыхание было у этого паскудного животного, он успел его почувствовать…

Как бы то ни было, но Борода, конечно, просто обосрется от счастья, когда эту фотографию увидит. А тем более когда раскроет открытку и прочтет его, Митино, письмо.

Митя аккуратно засунул открытку в конверт, заклеил его, послюнив палец. Красивым почерком тщательно вывел адрес.

Он не спешил. Все хорошо задуманное рано или поздно осуществляется.

Главное, не суетиться.

Ждать, как он и предполагал, пришлось недолго. На дорожке появился конопатый паренек лет двенадцати. Он сосредоточенно слизывал мороженое с палочки, равнодушно поглядывая вокруг.

— Эй, пацан, — остановил его Митя, — поди сюда!

Паренек приблизился, ни на секунду не прерывая при этом своего занятия.

— Че? — лениво поинтересовался он.

— Сто рублей хочешь? — без обиняков спросил Митя.

С подобными персонажами необходимо разговаривать деловито и жестко. Другого разговора этот народец не понимал.

— А че? — озаботился персонаж.

— Как звать-то? — немножко смягчился Митя.

— Вова, — ответил паренек, кривыми зубами стаскивая с палочки в рот остатки эскимо.

Митя достал бумажник, вынул деньги:

— Вот, Вова, пятьдесят рублей. Видишь вон тот серый дом?

Тусклые глаза Вовы при виде купюры оживились. Он повернулся в указанном направлении, облизал уже пустую палочку и, щелчком отбросив ее в сторону, индифферентно произнес:

— Ну, вижу.

— Отнесешь туда это письмо, — строго сказал Митя. — Второй подъезд, третий этаж. Код 4848. Войдешь в подъезд, поднимешься, позвонишь в дверь. Кто откроет, отдашь письмо, скажешь, вам просили передать. И сразу уходи, ни на какие вопросы не отвечай, понял?

— Понял, — шмыгнул носом Вова.

Кажется, у него были сопли. Митя про себя поморщился. Он терпеть не мог всякую неопрятность, был брезглив от природы. Но отступать уже поздно.

— Тогда бери и беги.

Вова, однако, медлил.

— А сказали — сто, — снова шмыгнул он носом.

— Вторые пятьдесят получишь, когда вернешься. Если все точно сделаешь. Не волнуйся, я здесь буду, дождусь тебя.

Вова, уже больше ничего не обсуждая, взял деньги, открытку и припустил по дорожке.

Митя лучезарно смотрел ему вслед. На душе у него было хорошо и спокойно.

Чего только не сделаешь, чтобы порадовать близкого друга! Доставить ему приятный сюрприз в день рождения.

В это время рядом на скамейку опустился крупный мужчина, от которого за версту несло перегаром. Живот у мужчины сильно выдавался вперед, как у беременных.

Митя внутренне поморщился, но деваться было некуда, ближайшая свободная скамейка просматривалась весьма далеко отсюда. Да и то, пока дойдешь, могут занять. И потом, если он пересядет, Вова может его не найти.

Толстый мужчина, судя по всему, нуждался в собутыльнике или по меньшей мере в собеседнике. Он ерзал, похрипывал, чистил горло и бросал на Митю быстрые красноречивые взгляды.

Митя, однако, никак эти поползновения не поощрял, смотрел строго и в сторону.

— Погодка-то… шепчет… — наконец решился толстяк.

— А? Что? — будто бы отрешился от раздумий Митя, надеясь этим приемом охладить пыл незваного господина.

Но ничего не вышло. Кран открылся, фонтан заработал, заткнуть его не было никакой возможности.

— Говорю, погодка хорошая, — радостно поделился мужчина. — В такую погодку на пляж хорошо.

Митя молча и глубокомысленно покивал, как бы давая понять тем самым, что ему совершенно неинтересны размышления случайного соседа по скамейке о летнем московском климате.

Но толстяк полностью проигнорировал это подчеркнутое отсутствие реакции на его слова.

— А я вот к сыну собрался, — ничтоже сумняшеся продолжил он. — Он от меня отдельно живет, с бабкой. Кровиночка моя единственная. В зоопарк обещал с ним пойти. Пять лет пацану. Пора уже, правильно?..

Митя продолжал ту же политику. Ни на что не реагировал, ушел в свои думы, сидел неподвижно, смотрел безынициативно, боясь, что любое движение или произнесенный им звук будут только потакать дурацкому разговору.

Но его словоохотливый сосед вовсе не нуждался в поощрении.

— Тем более, говорят, там сейчас звери новые, диковинные, — все более воодушевляясь, рассказывал он, — панда-шманда какая-то, белка летучая, представляете?

Митя шумно вздохнул. Он совершенно упомянутых животных себе не представлял и представлять не хотел.

Его вообще уже немало раздражал этот бессмысленный монолог. Просто трудно себе представить, сколько же вокруг водится идиотов!

— А бывшую жену-то мою убили не так давно, — без всякой связи с предыдущим неожиданно заявил толстый господин. — Ну, Андрюшкину мать! — пояснил он таким тоном, как будто Митя этого неизвестного Андрюшку по меньшей мере наблюдал ежедневно в течение последних трех лет его пятилетней жизни.

Митя окончательно заскучал. Во-первых, он терпеть не мог разговоры об убийствах; как правило, люди говорили о том, о чем понятия не имели. А во-вторых, он стал догадываться, к чему это все ведет.

Толстому пьянице просто нужны деньги на опохмелку. Вот он и заходит так издалека.

Но не на того напал!

Никаких денег он у Мити не получит.

— Актриса она была, — уже совсем вне логики произнес толстый, — Гаврилина ее фамилия, может, слышали? Она в сериале снималась, «Московские тайны». Не видели?

Митя сурово и решительно покачал головой. Слушать ахинею про убитую артистку было выше его сил.

Но, однако, и это ничуть не остудило стремящегося к своей единственной кровиночке отца.

— Я, собственно, и сам… — начал он, но не договорил.

К счастью, вернулся запыхавшийся Вова.

— Вот, — переведя дыхание, выпалил он, — отнес. Все как велели. Отдал и сразу убег.

— Молодец, — похвалил Митя, с облегчением отключаясь от бредового монолога соседа. — Вот тебе оставшиеся.

Вова живо спрятал деньги в карман и повернулся было, чтобы уйти.

Но Митя внезапно остановил его.

— Слушай, Вова, — сказал он. — А хочешь еще сто рублей?

— Хочу! — заявил подросток, ни на секунду не задумавшись.

— Тогда вот что, голубчик, — ласково произнес Митя, — отнеси туда же вот этот пакет.

Он взял лежавший рядом с ним на скамейке полиэтиленовый пакет с рекламой гипермаркета «Рамстор» и протянул его Вове.

— Это че? — полюбопытствовал голубчик.

— Подарок. Другу моему на день рождения, — пояснил Митя. — Торт «Сказка». Вот, видишь?

Он наполовину вытащил из пакета коробку с тортом, продемонстрировал ее Вове и засунул обратно.

— Сказка? — ухмыльнулся паренек.

— Да, «Сказка». А тебе-то чего?

— Да ничего, — пожал плечами посланец, — название духарное.

— Хороший торт! — бесцеремонно встрял молча взиравший на все происходившее толстяк.

Чувствовалось, что его давно распирало высказаться по какому-нибудь поводу.

— Я знаю, я пробовал. Вкусный, — одобрил он.

— Нормальное название, — строго сказал Митя, начисто пропустив мимо ушей очередную идиотскую реплику соседа. — Может, я хочу, чтобы у моего друга был сказочный день рождения, понял?

— Угу, — бросив быстрый взгляд на толстого, кивнул Вова.

— Ну как, сделаешь?

— Угу. — Сопливый подросток снова шмыгнул носом.

— Значит, договорились. Условия те же. Ни в какие разговоры не вступать, ни на какие вопросы не отвечать. Можешь только сказать, что это подарок, просили передать имениннику прямо в руки. Он, кстати, там был?

— Это такой бородатый, что ли? — догадался Вова.

— Он самый, — подтвердил Митя.

— Он дверь открывал.

— Очень хорошо, — обрадовался Митя, — то, что надо. Вот ему в руки и передашь. Понял?

— Угу.

Вова протянул руку к пакету, но Митя ловко перехватил ее.

— Вот еще что, — сказал он, с подозрением глядя прямо в блеклые глаза паренька. — Не вздумай по дороге торт пробовать.

И он выразительно покосился на сидящего рядом толстого сладкоежку.

— Я вашего брата знаю, сразу пойму. Если у тебя есть мысли кремовую розочку слизать или там шоколадку вынуть, лучше сразу это из головы выброси. Ни копейки тогда не получишь. А соврешь — хуже будет: я все равно моему другу позвоню — проверю. Найду тебя тогда из-под земли и деньги назад отберу.

— Да не собираюсь я, — выдернул руку Вова. — Зачем мне он нужен, ваш торт-то!.. Я вон мороженое только съел. Если надо будет, я себе сам куплю.

— Вот это правильно, — одобрил Митя. — Деньги теперь у тебя есть. А будет еще в два раза больше. А если ты за пять минут уложишься — как говорится, одна нога тут, другая — там, — так еще и бонус получишь.

— Это че это? — насторожился посланец.

— Ну, премия. Еще двадцать пять.

— Полтинник! — тут же предложил смышленый мальчик.

— Хорошо, полтинник, — рассмеялся Митя.

Вова напрягся и зашевелил губами. Было очевидно, что он не без труда складывает в уме, пытаясь подсчитать, какую же общую сумму получит в результате всей этой выгодной операции.

— Ладно, я пойду, — неожиданно объявил бывший муж убиенной актрисы, очевидно, сообразивший наконец, что ловить ему здесь нечего. — А то Андрюшка ждет.

— Счастливо вам в зоопарк сходить! — радостно напутствовал его Митя. — Привет Андрюшке.

— Спасибо, — просиял толстяк. — Хороший вы человек, я вижу. О друзьях вон как заботитесь. Денег не жалеете. Сейчас таких мало. Все больше под себя гребут.

— Да, вот последние деньги ему отдаю, — кивнув на Вову, со значением сказал Митя.

Пьяница намек понял. Ловить тут было нечего.

— Ну, до свидания! Всегда приятно поговорить с хорошим человеком. Мир тесен, может, еще и встретимся, — заключил он, тяжело встал и зашагал прочь.

Митя презрительно посмотрел ему вслед.

Вряд ли они когда-нибудь опять пересекутся. Мир, к счастью, не так тесен, как кажется этому обалдую.

Места в нем пока еще достаточно.

Он перевел взгляд на занятого сложными арифметическими подсчетами Вову.

Митя не торопил подростка. Спешить вообще никогда не следует — этого правила он придерживался всю свою сознательную жизнь. И оно его никогда не подводило, он в результате обязательно что-то выигрывал.

Не все, правда, считают, что его жизнь удалась. В марте, например, он был в гостях у Бороды по случаю дня рождения его мамы. И все святое семейство — сам Борода, его жена Света, именинница мама, — рассевшись вокруг праздничного стола, без конца обсуждало тех, кто, по их мнению, не состоялся.

Даже драгоценная теща Бороды свои пять копеек вставила, не удержалась. Всю их старую юношескую компанию перебрали, всем кости перемыли. Кто, мол, какие надежды подавал, и как грустно, что эти надежды не реализовались.

Про Митю тогда никто, конечно, слова не сказал, поделикатничали, пожалели его. Но было совершенно ясно, что Митя, с их точки зрения, тоже не состоялся.

И то правда, куда ему рядом с Бородой — ни денег таких, ни положения. Митя всего-навсего работает продавцом в магазине «Свет и Уют», продает лампочки. Можно сказать, низшая ступень социальной лестницы.

Другое дело, что и тут есть свои плюсы. Никого всерьез эта ступень не интересует, так что можно спокойно жить как хочешь и заниматься чем угодно, не опасаясь излишнего стороннего любопытства.

Но, впрочем, все это не так уж и важно. Главное, что они все равно близкие друзья, а кто из них кем стал — это уже десятый вопрос.

— Ну так я побег? — предложил Вова, завершивший наконец свои сложные мозговые операции.

— Давай, — напутственно кивнул Митя, — беги.

Он посмотрел на часы:

— Время пошло. Только ты смотри осторожно, не упади, не помни торт. Тогда уж извини, денег не дам.

— Угу, — кивнул Вова и сорвался с места.

Митя проводил его взглядом, потом встал, улыбнулся нежным лучам полуденного солнца и с легким сердцем зашагал к выходу.

В этом мире встречают по одежке, ничего тут не поделаешь. Редкие люди умеют смотреть в корень, понимать подлинную человеческую ценность. Старый друг-однокашник Борода, равно как и его родственники, к сожалению, к таковым не относятся.

Все получилось славно и обошлось ему сравнительно недорого. Сто рублей, в общем-то, — совсем небольшая сумма.

Зато пластиковая бомба, которую он надежно упаковал в коробку из-под торта, при открывании коробки разнесет на кусочки не только самого Бороду, но и всю его любезную семейку, включая этого вонючего терьера Джека.

Теперь у него будет на одного дорогого друга меньше. Ну что ж, ничего не поделаешь, придется с этим примириться. Он ведь не шутил в своем письме. Мудак Борода небось так этого и не понял.

А ведь он написал ему чистую правду. Чем меньше дорогих друзей, тем лучше.

Тем меньше хлопот с этими их днями рождения.

Воздушный шарик

Андрюша очень обрадовался, когда бабушка вчера сказала, что придет папа и поведет его в зоопарк.

Папу он теперь видел все реже и реже, последний раз, кажется, папа приходил на день рождения, когда Андрюше исполнилось пять лет. Вообще тогда собралось много народу, человек, наверное, семь, даже дедушка заехал, правда совсем ненадолго.

И еще в тот день было очень холодно, а папа пришел нараспашку, без шапки, сказал, что шапку где-то потерял. Но папа ничуть не выглядел огорченным, наоборот, сильно веселился и Андрюшу здорово смешил, щекотал его под мышками.

Бабушка, правда, потом на что-то обиделась — это уже после того, как дедушка уехал, — и папу выгнала.

Андрюша тогда очень расстроился, долго потом плакал. Папу он любил, хотя пахло от папы всегда нехорошо, чем-то острым.

Спал Андрюша этой ночью скверно, ему снились разные звери — одни ему улыбались, а другие хотели на него наброситься.

Он метался во сне, отбивался от них, убегал и в конце концов проснулся очень рано, когда бабушка даже еще не встала.

Пришлось скучно лежать и ждать, когда окончательно наступит утро.

Утром Андрюша не капризничал, все быстро сделал, что положено, помылся, надел чистую новую майку с зайцем из мультфильмов «Ну, погоди!», аккуратно поел, чтобы ее не запачкать, и сел ждать папу.

Так он просидел ужасно долго.

Он знал, что папа должен уже давно прийти, но его все не было. Бабушка несколько раз предлагала Андрюше встать, посмотреть телевизор или даже пойти с ней гулять, но он наотрез отказывался, упрямо сидел на стуле. Решил дождаться папу во что бы то ни стало.

И дождался в конце концов. Вдруг настойчиво затрезвонил звонок, открылась дверь, и появился папа, большой, толстый, румяный. По запаху Андрюша сразу понял, что и сегодня тоже папа очень веселый.

Папа подхватил Андрюшу на руки, пощекотал ему пузо. Бабушка стояла рядом, укоризненно покачивала головой.

— Чего вы, теща, головой мотаете? — бодро спросил ее папа. — Смотрите, она еще открутится, да, Андрюха? Будет у тебя безголовая бабка, во прикол!

И, подмигнув Андрюше, он громко рассмеялся.

— Бесстыдник ты! — укоризненно сказала бабушка. — Ребенок вон заждался. Сколько уже сидит, с места не сдвинулся. Ты же в десять обещал, а уже полпервого. Ни стыда у тебя нет, ни совести!

— Дела у меня были! — заявил папа, поставив Андрюшу на пол.

— Знаю я твои дела! — заворчала бабушка. — Все твои дела в стакане. Глаза бы мои тебя не видели! Ребенка вот только жаль! Эх, Гаврилин, Гаврилин! До чего ты дошел! Посмотри на себя только! А ты ведь когда-то артистом был…

— А вот жалеть нас не надо. Мы ни в чьей жалости не нуждаемся, да, Андрюха? — опять подмигнул ему папа.

Андрюша не знал, что делать. Он чувствовал, что все снова может кончиться плохо, и, нервничая из-за этого, стал тянуть папу к двери.

— Как только бедную Аллу угораздило за тебя замуж выскочить!.. — совсем расстроилась бабушка и полезла за носовым платком.

— А вот Аллу трогать не нужно, — строго сказал папа. — Мы, может, с ней еще на том свете встретимся. Любовь у нас была, понятно вам?

— «Любовь!» — всхлипывая, повторила бабушка. — Какая же это любовь…

— А вот это уж не ваше дело, извините меня, конечно! — окончательно рассердился папа.

— Папа, ну пойдем! — громко заныл Андрюша, почувствовавший, что ему необходимо вмешаться.

— Ладно, теща, мы пошли, — усмехнулся папа.

Он немного успокоился, глаза опять обрели веселое выражение.

— Нам с вами, Ревекка Аароновна, делить нечего. Что было, то было.

Бабушка молча повернулась и пошла на кухню.

— Погодите минутку! — крикнула она оттуда.

Папа, заметно повеселев, снова подмигнул Андрюше. Из кухни появилась бабушка, держа в руках полиэтиленовый мешочек, в котором лежал небольшой, завернутый в бумагу пакетик.

— Вот, возьмите с собой, — сказала она, протягивая пакетик папе.

— Что это? — заинтересовался он.

— Пирожок я спекла. Лимонный, с корочкой. Проголодается — угостишь его, — кивнула бабушка на Андрюшу. — Ну и сам попробуешь.

— Лимонный — это хорошо, конечно, спасибо, — обрадовался папа.

— Ну, пойдем уже! — опять заныл Андрюша.

— Сейчас, сынок.

Папа почему-то мялся у двери, не уходил.

— А вы, это… денежек-то не дадите нам? — спросил он у бабушки. — А то у меня сейчас, знаете, того…

— Эх ты! — укоряюще покачала головой бабушка, но больше ничего не сказала, а достала кошелек и, порывшись в нем, молча протянула папе несколько купюр. — Когда он дома-то будет? — строго спросила она, кивая на Андрюшу.

— Когда будет? — задумался папа, пряча деньги. — А когда нагуляемся, тогда и будет, а что?

— А то, что у ребенка режим должен быть. Он в восемь часов спать идет.

— «Режим!» — передразнил окончательно развеселившийся папа. — А мы сами решим, какой нам режим!

Он громко захохотал, открыл дверь и вышел с Андрюшей на лестничную площадку.

— Чтоб тебя разорвало, ирода! — в сердцах сказала ему вслед бабушка и громко, на всю лестницу, хлопнула дверью.

— Во дает теща! — опять хохотнул довольный папа. — Характер у нашей бабуськи извини-подвинься! Как ты только, Андрюха, с ней живешь! Ну чего, двинули?

— Двинули! — с облегчением отозвался Андрюша.

Ревекка Аароновна вернулась на кухню, достала из шкафчика сердечные капли. Как всегда после встречи с бывшим зятем, заныло сердце.

Все годы, с тех пор как бедная Алла первый раз привела его в дом, она не могла примириться с ее загадочным выбором. Гаврилин когда-то был хорош собой, спору нет, и даже вроде бы не без способностей, но во всем остальном…

Что могло объединять его с тонкой, возвышенной Аллой?!.

Это был типичный мезальянс, как говорил ее опять-таки уже бывший муж Миля. Говорил с умыслом, намекая на то, что и у них с ним тоже типичный мезальянс.

Еще бы, они познакомились, когда Миля уже был студентом юрфака, а она только заканчивала школу. Довольно быстро поженились, а потом пошли дети; ей казалось, что семья — это самое важное, она всю себя отдавала им.

Так никуда и не поступила, никем толком не стала. Понятно, что делавший блестящую карьеру Миля в конце концов от нее ушел, она его даже не упрекала всерьез, понимала, что никак не соответствует ему.

Он и женился-то на ней главным образом из-за секса, потерял голову на время, а она, глупая, думала, что это навсегда, полагала, что полностью привяжет его детьми.

Как же она ошибалась!.. Никого еще ни секс, ни дети не удержали.

Вот и Алла довольно быстро ушла от своего Гаврилина, хотя сама признавалась, как ей с ним хорошо в постели. Может, кстати, если бы не бросила его когда-то, то он еще тянулся бы за ней, старался быть наравне — он же получал предложения, даже снялся в каком-то бездарном фильме…

А без Аллы быстро покатился по наклонной, ничего от того молодого красавца не осталось, полный распад личности, будто это и не он вовсе был…

Господи, Боже…

Если бы не Андрюша, она бы даже на порог его не пустила.

Если бы только не Андрюша…

Они вышли на улицу и зашагали по ней, поглядывая по сторонам.

Андрюша радостно сжимал папину руку. Осадок от неприятного разговора папы с бабушкой быстро исчез, и он с удовольствием думал о том, как они скоро окажутся в зоопарке и каких удивительных зверей там увидят.

— Ты как, маму-то вспоминаешь? — спросил папа.

Андрюша поначалу замялся, не зная, что ответить. Маму он помнил очень плохо и от этого вспоминал ее крайне редко. Но чтобы сделать приятное папе, все же решительно кивнул головой и сказал:

— Вспоминаю.

— Молоток! — похвалил папа. — Мать забывать нельзя!

Он тяжело вздохнул.

— Жили мы с ней, конечно, не очень, — доверительно сообщил папа Андрюше, — но я не в обиде, ты не думай!

Андрюша вежливо промолчал.

Он, собственно, и не предполагал, что папа за что-то обижается на маму.

Некоторое время они шли молча, каждый думая о своем.

— Знаешь, — прервал молчание папа, — у меня вот какая мысля…

Он нахмурился, в глазах у него появилось озабоченное выражение.

— Маму-то помянуть надо… Ты как, не возражаешь, сынок?

Андрюша задумался. Он не совсем понял слово «помянуть», а переспросить папу отчего-то стеснялся. Было только ясно, что как-то это слово связано с мамой, и поэтому лучше согласиться.

— Не возражаю, — осторожно сказал Андрюша.

— Вот и хорошо! — обрадовался папа. — Ты у меня молоток! Настоящим мужиком растешь! Вон там и помянем!

И папа ткнул пальцем куда-то на другую сторону улицы, где виднелся пивной ларек.

Загадочное слово постепенно стало проясняться. У таких ларьков они с папой уже не раз останавливались во время их прошлых редких прогулок.

— А когда в зоопарк? — забеспокоился Андрюша.

— А потом, — беспечно ответил папа. — Никуда твой зоопарк не денется. Ты что, думаешь, зверье оттуда сбежит, что ли? Оно там в клетках сидит, понял?

— Понял, — вздохнул Андрюша.

Про клетки он и сам знал. Бабушка как раз недавно прочла ему книжку «Детки в клетке».

— Так что не волновайся, сынок, все там на месте будет! — бодро заверил его папа. — Логично?

— Логично, — согласился Андрюша.

Это слово он опять не очень понял, но стал уже уставать от разговора.

Они перешли улицу и встали в очередь к ларьку. Очередь двигалась медленно, однако ничего не поделаешь, другого ларька поблизости не наблюдалось, так что приходилось ждать.

— Конечно, пивком поминать не очень, — сказал папа, — но, как говорится, на бесптичье и жопа соловей, правильно, Андрюха?

Он опять хохотнул и хлопнул Андрюшу по плечу.

Андрюша на этот раз ничего не сказал. Фраза звучала совсем мудрено, никакого смысла он в ней не уловил. Слова «жопа» и «соловей» он знал хорошо, но связь между ними никак не прослеживалась.

Спустя какое-то время папа наконец отошел от ларька с огромной кружкой пива, покрытой большой шапкой белой пены.

— Ну-ка дунь, — предложил он.

Андрюша дунул.

От пены оторвался маленький кусочек, упал на землю и растаял.

— Эх ты! — усмехнулся папа. — Ты же мужчина. Мужик! Гляди, как надо!

И дунул со всей силы.

Пена разлетелась в разные стороны, в том числе попала и на Андрюшину майку. Андрюша растерялся. Зайцу на майке залепило всю мордочку.

— Ерунда, не бери в голову! — сказал папа и рукавом вытер пену. — Видишь, на меня тоже попало.

Это правда, на папиной майке тоже в трех местах виднелась пена. Но папина майка совсем не была такая чистая и нарядная, как Андрюшина. А на его майке теперь остался мокрый грязный след. И еще она начала плохо пахнуть.

— Подумаешь, майка! — усмехнулся папа, увидев огорченное Андрюшино лицо. — Я тебе новую куплю, хочешь?

Андрюша не знал, что сказать. С одной стороны, ему очень нравилась эта майка с зайцем, но с другой — новая тоже не помешает.

— А когда? — подумав, спросил он.

— Скоро! — пообещал папа. — На днях. Хорошо?

Андрюша кивнул, хотя ответ его не совсем удовлетворил. Какая-то в нем была недоговоренность.

— Ну и все. Ладно, за мамку! — объявил папа. — За Аллу, за нашу дорогую маму! Как говорится, пусть земля ей будет пухом!

После чего сделал большой, показавшийся Андрюше ужасно долгим, глоток.

— Хорошо! — выдохнул папа, оторвавшись от кружки.

Он удовлетворенно подмигнул Андрюше, поглядел по сторонам.

— Жену-покойницу поминаем, — пояснил папа стоявшему рядом молодому хмурому парню.

— Это правильно, — кивнул парень. — Дело хорошее. У меня вот тоже кореш погиб на той неделе. Толик Филимонов. В Чечне без вести пропал. Это они так всегда говорят «без вести», а на самом деле ясно, что погиб. Просто мозги пудрят, чтоб статистикой не пугать.

И оба они — папа и парень — углубились в совершенно непонятный, подробный разговор об ушедших близких.

Андрюша отошел чуть в сторонку, подобрал листик, сделал из листика кораблик и пустил его по бежавшему из-под ларька ручью.

Кораблик отважно пустился в опасное путешествие по мутной воде, преодолевая бесчисленные препятствия с Андрюшиной помощью.

Солнце пекло уже со всей силой, когда рядом появился папа.

— Ну, ты чего тут делаешь? — полюбопытствовал он.

— Вот, кораблик пускаю… — начал было объяснять Андрюша, но тут папа громко икнул.

— Извини, — засмеялся он. — Вот оно как, без закуски-то пить. Закусить бы, конечно, не помешало… Ну да ладно…

— А вот же, есть, — вспомнил Андрюша. — Бабушка же нам пирог дала.

— Точно, — обрадовался папа. — Ты у меня молоток!

Он достал пакет и развернул его. Пирог был небольшой, круглый, с поджаристой коркой.

— Ну чего, пополам? — предложил папа.

— Не, я не буду, — отказался Андрюша.

— А чего так?

— Мне не нравится с лимоном, — объяснил Андрюша.

На самом деле он не пробовал пирог, но его отвращал сам факт использования лимона, который он терпеть не мог и считал ужасной кислятиной.

Бабушке, когда она пекла, он об этом не стал говорить. К тому же она бы его все равно не послушала и в конце концов заставила бы пробовать. С папой было другое дело.

— Ты уверен? — уточнил папа.

— Ага, — подтвердил Андрюша.

— Ну, как знаешь, — пожал плечами папа и стал быстро есть пирог.

Андрюша, скучая, смотрел на уносившийся вдаль кораблик.

— Мы потом тебе мороженое купим, — не очень внятно сказал папа с набитым ртом.

— Эскимо? — оживился Андрюша.

— Ну, — односложно подтвердил папа.

Кораблик окончательно скрылся из глаз.

— Ну чего, пошли? — предложил папа, вытирая крошки со рта.

— В зоопарк? — обрадовался Андрюша.

— Ну, — снова лаконично и несколько туманно ответил папа.

Потом взял Андрюшу за руку, и они зашагали дальше.

— А далеко в зоопарк? — спросил Андрюша через некоторое время, когда они уже подходили к зданию метро.

— Далеко, — задумчиво ответил папа. — Отсюда не видно.

Он вынул из кармана деньги и пересчитал их. Андрюша понял, что какая-то мысль тревожила его.

— Слышь, Андрюха, — произнес папа каким-то необычным сладким голосом, — а может, ну его, этот зоопарк? На хрен он нам сдался, чего мы там не видели-то! Давай вот лучше я тебе шарик куплю. Смотри, какие шарики классные!

Действительно, прямо у метро за столиком сидела продавщица воздушных шаров.

Андрюше, однако, папино предложение активно не понравилось. Губы у него надулись, глаза повлажнели.

— А когда же в зоопарк? — спросил он.

— А в зоопарк в следующий раз. Сейчас все равно уже поздно. Звери скоро спать пойдут. Ну чего, покупаем шарик? Ты какой хочешь?

Андрюша нехотя взглянул в сторону продавщицы. Голубой, устремленный вверх шарик был привязан к столику, на котором лежала кучка разноцветных резинок. Резинки эти продавщица мгновенно надувала с помощью какого-то особого надувательного приспособления, ловко обвязывала горлышко надутого шарика ниткой и вручала эту нитку покупателям.

Удивительный процесс моментального превращения резинок в шарики так заинтересовал Андрюшу, что он невольно подошел поближе.

— Ага, сообразил, что к чему? Расчухал? Вот и молоток! — похвалил его папа. — Ты у меня настоящий мужик. Шарик — это же вещь. Можно в волейбол играть. Так какой берем?

— Такой, — сказал Андрюша, шмыгнув носом, и показал на болтавшийся на ниточке шарик.

— Дайте вот этот, — попросил продавщицу папа.

— Рубль, — равнодушно отреагировала продавщица и, выбрав из разноцветной кучки голубую резинку, подвинула ее к папе.

— Не, нам вон тот, надутый, — поправил ее папа, выкладывая на столик рубль.

— За надув еще полтинник, — так же равнодушно произнесла продавщица.

— Ничего себе! — возмутился папа. — Во обдираловка! Да я сам надую без проблем.

— Как хотите, — сказала продавщица и протянула папе нитку.

Папа раздраженно взял резинку и нитку и отошел в сторону.

Андрюша последовал за ним.

— Ты, сынок, не переживай, — сказал ему папа. — Я его тебе сейчас надую за милую душу.

— Только чтоб он не лопнул, — забеспокоился Андрюша.

Он видел однажды во дворе, как погиб такой шарик из-за неосторожного с ним обращения.

Шарик делался все больше и больше, а дядька все дул и дул, и шарик очень громко лопнул. Взрослые сильно смеялись, а девочка, для которой его надували, горько плакала.

Андрюше было жалко шарика и еще больше жалко девочку, но в то же время ему не понравилось, что она так рыдала.

Андрюша решил тогда ни за что не плакать в подобных случаях.

Пусть девчонки плачут!

А он, Андрюша, — мальчик, и слез от него не дождутся. Хотя, ясное дело, ужасно неприятно, когда чего-то лопается.

— Не боись, у меня не лопнет, — пообещал папа и вручил Андрюше нитку: — Держи, помогать будешь.

Он сунул резинку в рот и начал дуть. Тут же на месте резинки появился шарик и стал расти.

Андрюша с большим любопытством следил за ним. Было, конечно, не так интересно, как у продавщицы, но все равно хорошо.

Внезапно Андрюша обратил внимание, что шарик перестал увеличиваться в размерах. Мало того, он почему-то стал сокращаться, как резиновый насос, которым сосед накачивал круг для плавания.

Папа, державший шарик обеими руками, сильно покраснел, щеки его раздувались, по лицу потек пот. Он громко сопел, как будто выполнял какую-то тяжелую работу.

Андрюша очень удивился поначалу, но потом вдруг понял, что происходит. Это вовсе не папа надувал шарик. Наоборот, шарик надувал папу.

Папа, и без того толстый, постепенно становился еще толще. Это было очень смешно, и Андрюша весело расхохотался.

Папа услышал, как он смееется, и скосил на него глаза. Глаза у него были такие необычные, что Андрюша испугался.

Внезапно он догадался, что папа уже не хочет играться с шариком, но по каким-то причинам не может отпустить его. Шарик же, наоборот, явно хотел и дальше надувать папу. Он упорно продолжал сокращаться.

Папа что-то промычал, но Андрюша из этого мычания ничего не разобрал. Глаза у папы сильно покраснели и вылезли из орбит.

Что-то вдруг посыпалось и покатилось по тротуару. Оказалось, что это с треском отлетели пуговицы на папиных брюках.

Брюки съехали вниз, из них вывалился невероятных размеров живот, обтянутый рвущейся по швам майкой.

Андрюша в страхе увидел, что из носа, из ушей и даже из глаз у папы потекла кровь. Он скривил губы, пытаясь сообразить, что делать, но в это время раздался ужасный хлюпающий звук, и папа лопнул.

Что-то мокрое и теплое залепило Андрюше лицо. Он с отвращением сбросил это что-то с себя.

Он понял, что это была часть папы, и на остальное теперь боялся посмотреть.

Андрюша хотел зарыдать, но в следующее мгновение вспомнил горько плачущую девочку и решил во что бы то ни стало удержаться от слез.

Потому что все-таки он был мальчик. Мужчина. Мужик. Молоток.

Летяга

Семья Безбородко в несколько неполном составе — папа, мама и сын — заканчивали приготовления к празднованию дня рождения главы семейства, Алексея. Состав был неполный, так как отсутствовало старшее поколение. Лешина мама гостила в Торонто, у старых друзей — Сулейкиных.

Когда-то Леша Безбородко даже учился в одной школе с их сыном Веней, только тот был на два класса старше. К окончанию школы Веня вдруг молниеносно женился на своей однокласснице Элле. А затем с той же скоростью развелся.

Первое объяснялось тем, что Элла забеременела, об этом вся школа болтала, а второе — получением Сулейкиными разрешения на выезд в Канаду на ПМЖ. Элла ехать не могла, кажется, из-за больной матери, да и не особо хотела, у нее, по слухам, в это время уже был новый роман.

Теща же Алексея, Изабелла Дмитриевна, находилась по печальному поводу в Екатеринбурге, где шел судебный процесс над старшим братом жены — Ричардом, обвинявшимся в серьезных финансовых махинациях. Правда, была надежда, что все обойдется, как говорится, малой кровью, так как защищал Ричарда известный и весьма дорогой московский адвокат Эмиль Рудерман.

Так или иначе, день рождения был таким событием омрачен. Не говоря уж о том, что Алексея Безбородко вообще угораздило родиться летом. Самый для подобного дела неудачный сезон — время отпусков, разъездов. Сколько Леша себя помнил, столько вечно висела в этот день проблема собрать гостей.

Вот и сегодня тоже. Только вчера выяснилось, например, что Колышкины, на которых Леша очень рассчитывал, внезапно уехали отдыхать в Финляндию. А ведь из-за Колышкиных сын Славик специально отвел Джека к приятелю до завтрашнего дня, потому что у Наташи, жены Эдика, дикая аллергия на собак, она их не переносит.

Другой небезынтересный приятель, Стас Карпухин, с которым они только недавно виделись в ресторане, на дне рождения Колышкина, и кое-что вполне продуктивно перетерли, как оказалось, скоропостижно скончался. Чуть ли не в тот же вечер. Какой-то дурацкий несчастный случай.

Короче говоря, сплошная непруха. В результате почти никого не будет. Сосед вот разве что обещал заглянуть. Он, конечно, совсем из простых, но мужик неплохой, симпатичный, а главное, человек нужный, старший по подъезду, в доме его все уважают, советуются по коммунальным вопросам. Так что один вечер можно потерпеть.

Может, еще пара-тройка человек соберется. Ну и, разумеется, зайдет старый школьный друг Митька, он всегда приходит, когда приглашают. Но от Митьки толку мало, как от козла молока, просто звать в это неудачное время больше некого.

Алексей Безбородко озабоченно засопел. Уже несколько минут он с растущим раздражением наблюдал, как его единственный сын Славик протирал бокалы.

— Халтуришь, Славик! — не выдержав, сделал он ему замечание. — Протирай заново.

Славик в свою очередь тяжело вздохнул. Вздох этот означал, что родители сильно его достали. Но озвучивать данную мысль он не решился. Все ж таки торжественный момент, день рождения у папы, черт с ним. Так и быть, протрет еще раз, не обломится.

— Ну так чего там у тебя в школе? — поинтересовался тем временем папа, задумчиво ковыряя в зубах.

Сын учился в частном лицее, который, в нарушение всех привычных правил, заканчивал учебный год не в мае, как все нормальные школы, а в конце июня. Правда, и занятия начинал позже — 1 октября.

— А чего? Ничего такого, — равнодушно отвечал сын.

— Говори, Славик, когда папа спрашивает! — строго одернула его мать. — «Ничего такого» ему! Я вот тебе сейчас дам «ничего такого»!

— Вот именно, — поддакнул старший Безбородко. — Что ты, не можешь, что ли, рассказать отцу по-человечески, чего вы там делаете? Ну, уроки — понятно, а еще чего? Чего-нибудь интересненькое, в конце концов, там у вас происходит? За что я деньги-то плачу?

— Происходит, — нехотя сказал сын. — Вот изобретеньице одно испытываем.

— Вот как? — оживился папа. — Какое такое изобретеньице?

Сын, однако, не отвечал, с опаской поглядывал в сторону кухни, где мама готовила салат оливье.

— Да ладно, Славка, говори, не бзди, — проявляя мужскую солидарность, вполголоса успокоил его отец.

И нарочито громким голосом добавил:

— Мама у нас сегодня добрая, да, Свет?

— Да пусть говорит, не трону! — певучим голосом пообещала из кухни мама Безбородко.

— Так что давай, сынок, рассказывай, чего изобрел-то? — вопросил папа, усилием воли подавив рождающийся зевок. — Давай-давай, Славка, колись!

Но расколоться Славик не успел, потому что в этот самый момент раздался звонок в дверь.

— Рановато что-то, — сказала мама, посмотрев на стенные часы.

Папа молча пожал плечами и пошел открывать.

На пороге стоял незнакомый мальчуган, протягивающий конверт.

— Вот, — сурово произнес он. — Велели передать.

— Кому? — удивился Алексей Безбородко, беря конверт в руки.

— У кого день рождения! — выкрикнул паренек, отбегая.

— А кто велел-то? — заорал именинник.

Но мальца уже и след простыл.

Алексей подбежал к окошку на лестничном пролете, однако никого внизу не увидел. Разве что около дома остановились темно-вишневые «Жигули», принадлежащие соседу по площадке.

Василий Сергеевич припарковал машину и направился к подъезду. Но не успел он прикоснуться к двери, как она сама распахнулась, и навстречу ему, чуть не сбив с ног, вылетел какой-то незнакомый мальчишка.

Василий Сергеевич неодобрительно покачал головой ему вслед. Вид у подростка был сомнительный. Такие вот взламывают почтовые ящики, а то и хуже — поджечь что-то могут.

Как старший по подъезду, Василий Сергеевич нес полную ответственность за порядок и безопасность жильцов.

Леша с удовольствием читал вслух своим домашним Митино письмо.

— Во дает Митька! — беззлобно хохотнул он, закончив чтение. — Чего только не придумает, чтобы подарок не покупать. Ты поняла, Свет? Это он так извернулся, чтобы денег не тратить.

Ох хитер!.. Письмо-то накалякать ничего не стоит. Вот жук!.. А фотография посмотрите какая на открытке! Чисто наш Джек, правда? Ну, Митька, насмешил…

Члены семьи по очереди полюбовались фотографией.

— У Джека нос белесый, — сказал Славик. — А у этого нет, совсем даже не похож.

— Так он придет или нет, твой Митька? — осведомилась супруга. — А то я чего-то не поняла.

— А черт его знает, — задумался именинник. — Вечно он с выкрутасами какими-то…

— Пусть бы он люстру хорошую подарил, что ли? — предложила мама Безбородко. — Или лампу типа Тиффани. Нам бы не помешала. Что он, не может, что ли, у себя в магазине взять, сколько лет там работает, в этом «Свете-Уюте»…

— Что это за лампа типа Тиффани? — удивился папа.

— Ох серость! — вздохнула супруга. — Это когда абажур из разноцветных стеклышек. Настоящие-то хрен знает сколько стоят, их еще в прошлом веке делали, а у нас сейчас продаются имитации, очень похожие, даже не отличишь. Тоже, конечно, недешевенькие, но зато красиво. Так может твой друг сердечный такую подарить?

— Да ничего Митька не может, — безнадежно махнул рукой Леша. — Что ты его, не знаешь, что ли? Разве что выпендриться как следует. Остроумно, конечно, спору нет, а толку…

— Пустой человек, — подытожила разговор мать. — И чего ты с ним возюкаешься?

— Ладно, придет так придет, а нет, так знаете, баба с возу, кобыле легче, — вынес свой вердикт глава семейства и повернулся к сыну: — Согласен со мной, Славик?

Славик, завершивший повторное протирание бокалов, безразлично пожал плечами.

В разговоре наступила некоторая пауза.

Алексей успешно переборол очередной позыв дремоты.

— Так что там у тебя за изобретение? — вспомнил он.

— Ну, короче, тут дело такое, — без особого энтузиазма начал рассказывать сын. — Берешь маленькое зеркальце и вот сюда, в верхнюю часть ботинка, засовываешь. Так, чтобы оно не выпало.

Он задрал ногу и показал, куда надо засовывать зеркало.

— Ну и чего? — недоуменно произнес отец, снова подавив зевок.

— А того, — все более зажигаясь, объяснял младший Безбородко. — Потом, например, на перемене подходишь к девчонке, начинаешь там про что-нибудь говорить, а сам в это время свою ногу как бы случайно между ее ног ставишь. Ну и в зеркальце сразу все видно. Или там за партой, когда с девчонкой сидишь, тоже можно ногу вытянуть, вот так, немного вбок, и тоже все видно.

— Чего видно-то? — поинтересовалась вернувшаяся из кухни мама.

— Как чего? — удивился сын материнской наивности. — Ну все, чего там у нее под юбкой.

— Вот глупость! Чего там у нее под юбкой-то может быть! — рассудительно сказала мать.

— Ясно чего. Трусы! — остроумно заметил отец и громко заржал.

Супруга неодобрительно посмотрела на него.

— Смешного тут ничего нет. Под юбками у всех все одинаково. И нечего там выглядывать! — сердито заключила она. — В музей вон пойди и любуйся сколько влезет.

— А вот и нет, — упрямо возразил сын. — У всех разное. У Воробьевской голубые трусы, а у Спиркиной — розовые.

— Ишь ты! — восхитился отец. — Знаток! Ты, что ли, уже у всех проверил?

— Да нет, — застеснялся сын. — Пока еще не у всех. У нас тут другая интересная идея появилась…

Однако про эту новую интересную идею он рассказать не успел, а так и застыл, широко открыв рот и уставившись изумленным взглядом на запертую балконную дверь.

— Ты чего это? — удивился отец.

— Вона! — только и сумел сказать сын, тыча пальцем в сторону балкона.

Оба старших представителя семейства Безбородко, как по команде, повернулись в указанном направлении. И в свою очередь замерли с округлившимися глазами.

На балконе сидело на задних лапах странное, довольно крупное мохнатое существо с большим пушистым хвостом. Сквозь стеклянную дверь оно черными внимательными глазами поочередно разглядывало всех членов семьи.

— Это чего такое — собака? — со страхом спросила мать. — Какая-то порода незнакомая.

— Сама ты собака! — рассудительно сказал отец. — Откуда ей там взяться, собаке-то?

— А я откуда знаю! — пожала плечами супруга. — Может, она от соседей прискакала.

— Ага, как же, от соседей! — язвительно произнес старший Безбородко, дремота которого бесследно улетучилась. — С балкона на балкон перепрыгнула. Ты, Свет, такое иногда ляпнешь, честное слово! У нас в школе говорили: как в лужу пернешь! — извини, конечно.

— А кто ж это тогда? — никак не реагируя на обидное замечание, спросила Света.

— «Кто-кто!» — передразнил ее Алексей. — Конь в пальто! Крыса это такая, вот кто. Видишь, морда какая острая, верно, Славик? — обратился он за поддержкой к сыну.

Но Славик, вперившийся застывшим взглядом в необычное животное, на вопрос не отреагировал.

— Допустим, если это крыса, то как она сюда попала? — засомневалась мать.

— По водосточной трубе спустилась, как же еще, — уверенно ответил глава семьи. — С чердака слезла. Крысы знаешь как лазают! Им по трубе спуститься ничего не стоит. Опять же, как у нас в школе говорили, как два пальца обоссать. Тем более посмотри, она такая корова здоровая, куда хочешь залезет.

— Интересная у вас школа была, — язвительно заметила Света. — Там все такие, как ты и твой Митя, учились, да?

Леша промолчал, предпочел в провокационную дискуссию не вступать.

Его супруга брезгливо разглядывала слезшую по водосточной трубе крысу. На какое-то время в комнате стало тихо.

— А чего она на задних лапах сидит? — подумав, спросила Света.

— Захотела и сидит, — резонно объяснил старший Безбородко. — Кто ей запретит!

— А чего у нее хвост такой пушистый? У крыс хвосты же голые, — все еще сомневалась Света.

— «Чего-чего», что ты зачевокала-то вдруг! — разозлился глава семейства. — Порода у нее такая. Ишь ты, как смотрит, зараза! Не боится! Настырная такая!

Он гневно погрозил бесстрашной настырной крысе пальцем.

— Вот здоровая! Чем бы ей врезать-то? — озаботился Алексей, шаря глазами по сторонам.

— Это не крыса, пап, — вдруг сказал Славик, до тех пор не произнесший ни слова.

— Еще один умник выискался! — возмутился отец. — Зоолог сопливый! Ветеринар!

— Да ты посмотри, — обиделся сын, — у нее между передними и задними лапами перепонки. Это у нее вместо крыльев. Она летает. Где ты видел, чтоб крысы летали?

— И вправду перепонки! — присмотревшись, всплеснула руками мать. — Да что ж это такое, господи! Летучая мышь, что ли?

— Крыса или мышь — один черт! — не сдавался Алексей. — Я правильно сказал. Сейчас я ей шваброй вмажу, этой крысе. Мало не покажется.

И он начал подниматься со стула.

— Погоди! — вдруг радостно закричал Славик. — Я вспомнил. Я на днях по радио слышал. Это летяга.

— Чего? — недоверчиво спросил старший Безбородко. — Ты о чем толкуешь, Славик?

— Какая такая летяга? — удивилась мать.

— Обыкновенная. Белка-летяга. По радио сказали, что ее в зоопарк откуда-то завезли. Из Сингапура, что ли. Еще сказали, очень редкий экземпляр. Экзотический.

— Точно, белка! — обрадовалась Света. — Смотрите, уши какие торчком. И морда, и лапки. Чистая белка, только огромная очень. Как я сразу не догадалась! Потому что ты меня, Леша, совсем сбил этой своей крысой.

— При чем тут я? — оправдывался усевшийся обратно на место супруг. — Ты сама сказала, что это собака. А она такая же собака, как я балерина. Где это видано, чтоб собаки летали!

С этим спорить никто не стал.

Все опять замолчали, уставившись на экзотическую белку за балконной дверью, которая все так же неподвижно сидела на месте, переводя быстрый пытливый взгляд с одного на другого.

— Так смотрит, будто чего хочет! — прервала молчание мама Безбородко. — Как будто просит чего-то.

— Я знаю, чего она хочет, — неожиданно объявил папа. — Пули в глаз она хочет, вот чего! Белкам же всегда в глаз стреляют, чтобы шкурку не портить, — пояснил он свою мысль. — Помнишь, Свет, у меня когда-то в Сырьино ружье было? Вот сейчас бы его сюда, ух, как бы я ей засмолил! Между прочим, из одной такой белки сразу целую шапку можно сделать. Или воротник шикарный.

— А что? Было бы классно! — немедленно размечталась Света. — Мне бы такой воротник очень даже пригодился. И вправду, Леш. Смотри, у нее шкура какая! Прямо лоснится. Такого меха, наверное, никто и не видел!

— О чем ты говоришь, — со знанием дела подхватил Алексей, — беличий мех — это же вообще! Один из наиболее ценных. А знаешь что, — внезапно загорелся он, — давай мы ее в комнату подманим, а здесь она уже никуда не денется, я ее тут как шарахну! Я тебе серьезно говорю! И будет тебе, Свет, от меня подарок в мой день рождения.

— А может, не надо? — неуверенно возразил сын.

— Ты чего, Славик! — поразился отец. — Как это не надо? Совсем, что ли, припыленный стал в этом вашем лицее?

Славик от этих слов стушевался, не нашелся что сказать.

Тем временем идея домашней охоты на ценного пушного зверя привела Алексея Безбородко в состояние подлинного ажиотажа.

— Тут же вон какое дело интересное получается, ты что, не видишь? — возбужденно говорил он, потирая руки. — Это тебе не под юбки заглядывать! Главное, само в руки идет. Или ты маму не любишь? Подарок ей не хочешь сделать?

— Люблю, — подумав, пробурчал Славик.

— Ну так и не выступай тогда! — подытожил дискуссию Алексей. — Делов-то здесь — раз плюнуть, а мама потом зато этот мех носить сможет. И не один год, кстати. При том что ни у кого такого больше нет. Разве плохо?

— А нам ничего за это не будет? — спросил осторожный сын.

— А чего может быть-то? Сам подумай своей головой. Не мы же к ней прилетели, а она к нам, правильно?

— Правильно, — согласился сраженный этой убийственной логикой Славик.

— А потом, кто об этом узнает? Мы сейчас ее быстренько, пока гости не пришли. Ты, главное, в школе не болтай, понял?

— Ага, — кивнул сын.

— Ну и все. Значит, так. Я пошел за шваброй, а ты готовься.

— А чего делать-то? — прокричал Славик вслед затрусившему в коридор отцу.

— А вот что, — отвечал тот, открывая стенной шкаф и вынимая оттуда швабру. — Ты дверь откроешь, она внутрь впрыгнет, а я ее как шандарахну! И все, трындец ей.

Отец, крепко сжимая в руках швабру, вернулся в комнату.

— А если она не захочет? — заколебался Славик.

— И то правда, Леш! — неожиданно поддержала его мать. — Возьмет да улетит. Испугается, что вы дверь открыли, и все, поминай как звали.

Алексей призадумался.

— Вот что, надо ее подманить, — сказал он.

— А как? — оживился Славик. — Как это?..

— «Как, как!» Раскакался! Очень просто, сам, что ли, не можешь сообразить. Белки что любят?

— Орешки, — напрягшись, припомнил сын.

— Вот именно, — кивнул отец. — У нас орехи есть, Свет?

— Есть немного. Грецкие, для пирога. И фундука, кажется, граммов двести.

— Вот и хорошо. То, что надо. Тащи давай!

Некоторое время все Безбородко дружно подготавливали западню для обреченной белки. Ни о чем не подозревающее животное тем временем с любопытством следило сквозь стекло за непонятными передвижениями членов семейства.

Наконец приготовления закончились. На полу напротив двери были рассыпаны орехи. Рядом, за углом, у застекленного шкафа с китайским сервизом, с занесенной над головой палкой от швабры стоял старший Безбородко. Его супруга, сжимая в руках кухонную скалку, расположилась с другой стороны, у стола. Славик же, низко пригнувшись, держался за ручку балконной двери.

— Ты как дверь откроешь, сразу отбегай! — почему-то шепотом произнес отец.

— Вон туда, за диван! — вполголоса подсказала мать. — На всякий случай.

— Готов? — спросил отец.

Славик взволнованно кивнул.

— Ну, давай! — скомандовал Алексей.

Славик нажал на ручку, открыл дверь и, как было велено, быстро отбежал за диван.

Спрятавшись, он осторожно высунулся оттуда.

Оказалось, что белка войти в комнату вовсе не спешила. Она, правда, переместилась немного вперед и сидела теперь на самом пороге, но дальше, похоже, двигаться совершенно не собиралась.

Прошло несколько минут.

Все молчали, затаившись.

— Кс-кс-кс! — наконец негромко позвал из-за шкафа глава семьи.

Белка повернула голову в его сторону и опять замерла.

— Цып-цып-цып! — уже с явным раздражением произнес Алексей. — Вон тебе орешки, дура! Не видишь, что ли? Вкусные! Ну чего ты? Давай прыгай!

И, выйдя из-за шкафа, он осторожно сделал шаг к ней навстречу.

И тут белка прыгнула.

Оттолкнувшись сильными задними ногами, она одним прыжком перенеслась через комнату и приземлилась прямо на грудь старшему Безбородко. От неожиданности он взмахнул руками, выронил палку, вдребезги разнеся при этом стеклянный шкаф, и растянулся во весь рост, больно ударившись затылком.

Белка, однако же, по-прежнему цепко сидела у него на груди.

— Тяжелая, сволочь! — пораженно выговорил Алексей, непонятно к кому обращаясь.

С разных концов комнаты жена и сын, оцепенев, следили за происходящим.

Больше, впрочем, имениннику не удалось произнести ни слова. Белка вдруг неуловимым быстрым движением потянулась к его шее и острыми крепкими зубами в считанные мгновения отгрызла голову.

При виде этого зрелища мама Безбородко охнула, выронила скалку, осела на пол и потеряла сознание.

Василий Сергеевич надел свежую рубашку, причесался, достал из портфеля бутылку «Посольской» в подарочном исполнении и, с удовлетворением оглядев себя, решил, что он вполне готов для того, чтобы идти в гости.

Соседи были людьми очень приличными, и тот факт, что его пригласили на день рождения, Василий Сергеевич оценил по достоинству. Он не заблуждался по поводу своего социального статуса. Но вот что значит расположить к себе людей, быть им по-настоящему нужным.

Предвкушая хорошее времяпрепровождение в приятной компании, Василий Сергеевич растянул рот в самой дружелюбной улыбке, на какую только был способен, и вышел из квартиры.

Когда мать и сын Безбородко окончательно пришли в себя, белка все еще сидела на месте, сжимая добытую голову передними лапками и с удовольствием обгрызая ее с разных сторон. Она живо напомнила ошеломленному Славику картинку на обертке конфет «Белочка», где белочка кушает орешек, с той только разницей, что из головы вовсю сочилась кровь.

Затем, по-прежнему не выпуская голову из лапок, белка повернулась и таким же мощным прыжком оказалась на балконе.

Там она задержалась еще ненадолго, заканчивая трапезу, потом наконец выпустила голову, которая упала с неприятным стуком, вскочила на перила и, ринувшись с балкона вниз, вскоре исчезла из виду.

В это самое время раздался звонок в дверь. Он повторился еще, потом еще раз.

Мать и сын, опомнившись, дружно бросились открывать.

Дверь открылась.

Улыбка на лице Василия Сергеевича увяла. Он с недоумением разглядывал бледные взволнованные лица соседей, крайне невнятно пытавшихся что-то ему сообщить.

Решительно отстранив их, Василий Сергеевич вошел в квартиру. Взору его предстало безголовое до безобразия тело отца семейства, в нелепой скрюченной позе лежавшее среди осколков китайского сервиза и разбросанных по полу орехов.

Дверь на балкон была открыта. Там одиноко валялась окровавленная голова несчастного именинника.

Василий Сергеевич поставил бутылку на стол и внимательно выслушал сбивчивые объяснения матери и сына. Сочувственно покивал, осмотрел обгрызанную (так ему было сказано!) голову. Выразил искренние соболезнования в связи с произошедшим. Затем вежливо, но твердо ретировался под предлогом срочного звонка, пообещав вернуться буквально через пару минут.

Ни одному слову из услышанного он, разумеется, не поверил. Картина ему была совершенно ясна. Мать с малолетним сынком, видимо, нажрались какой-то дряни, совсем одурели и общими усилиями оттяпали голову отцу. А жаль, такая вроде бы солидная семья. Но с другой стороны, с кем не бывает.

Никто ни от чего не застрахован!

Все это очень несимпатично. В их доме никогда ничего похожего не происходило.

И особенно неприятно, что инцидент случился на той же площадке, где проживает он, старший по подъезду.

Сейчас важно было не впадать в панику, а действовать спокойно и толково. Первым делом вызвать милицию, потом «скорую» и «психиатричку». Делать звонки лучше из своей квартиры, поскольку неизвестно, как Безбородки, находясь в таком неадекватном состоянии, будут реагировать на его телефонные разговоры. В любом случае лучше от них держаться подальше.

Покинув квартиру обезумевших преступных соседей, Василий Сергеевич надежно захлопнул за собой дверь.

Когда он пересекал лестничную площадку, открылся лифт, и оттуда выскочил тот самый пацаненок, с которым они недавно столкнулись внизу. На этот раз он держал в руке полиэтиленовый пакет.

Подросток энергично двинулся к соседской двери, явно намереваясь позвонить в нее.

— Эй, тебе чего там надо? — строго окликнул его Василий Сергеевич.

Паренек испуганно отдернул руку, так и не донеся ее до звонка.

— Вот, — сказал он, стушевываясь. — Велели передать. Подарок.

— Кто велел? — продолжил допрос Василий Сергеевич. — Какой еще подарок?

— Торт это, «Сказка», — шмыгнул носом пацан. — На день рождения ему. Ну тому, который с бородой, — пояснил он.

— От кого подарок? — несколько смягчился Василий Сергеевич.

— От друга евонного. Он там, в сквере, сидит. А меня вот послал передать.

— А до этого ты чего сюда приходил? — въедливо уточнил подозрительный Василий Сергеевич.

— А это я ему письмо приносил.

— От того же друга?

— Ну да.

— А как ты в подъезд зашел?

— А он мне код сказал.

— Понятно, — процедил Василий Сергеевич.

На самом деле далеко не все было ему понятно. Зачем, например, понадобилось посылать пацаненка дважды? Почему неизвестный, сидящий в сквере друг не передал и торт, и письмо одновременно?

Но разбираться в этом получалось совершенно некогда, учитывая картину, которую только что пришлось лицезреть Василию Сергеевичу за закрытой соседской дверью. Только подростка с тортом там сейчас не хватало.

— Ты туда не звони, — внушительно сказал он мальчишке. — Там не до тебя. Давай торт, я передам.

— А чего это? А точно передадите? — засомневался пацаненок. — А то я обещался прямо в руки отдать.

— Будь уверен, — успокоил честного посланца Василий Сергеевич. — Мы соседи, близкие друзья. Я сейчас только зайду к себе на минутку и обратно к ним. Прямо в руки имениннику и отдам. Только чуть попозже. Сейчас ему мешать нельзя, он очень занят. Давай сюда.

Вова размышлял недолго.

Делать нечего, сосед попался уж больно приставучий. Но по большому счету без разницы, кому отдавать торт. Важно ведь, что он все равно попадет в руки тому бородатому.

А придурочному мужику в сквере совершенно не обязательно про все знать. А то он еще может денег не дать.

Вова отдал пакет строгому соседу и с облегчением устремился вниз.

Василий Сергеевич зашел в свою квартиру, снял трубку телефона и набрал 02. Ответил дежурный по городу.

Василий Сергеевич коротко обрисовал ситуацию.

— Вы сможете переговорить с капитаном, оперативником из выездной группы? — спросил дежурный. — Повторить ему все, что мне сказали, но поподробнее.

— Конечно, — с достоинством произнес Василий Сергеевич. — Отвечу на все вопросы товарища капитана.

— Сейчас я вас соединю.

Пока Василий Сергеевич ждал соединения, он машинально вынул из пакета коробку с тортом.

Действительно, он назывался «Сказка», паренек не обманул. Вряд ли только семейству Безбородко удастся эту «Сказку» попробовать. Сейчас-то им точно не до торта, а потом и подавно.

Там, куда их отвезут, тортами не кормят!

Сам-то Василий Сергеевич любил периодически порадовать себя сладеньким. Большей частью предпочитал «Киевский», еще временами любил побаловаться «Трюфельным». А торт «Сказка» чегото никогда не покупал. Может, и зря, кстати.

Интересно, что это за торт такой!..

Василий Сергеевич, придерживая плечом трубку, подковырнул крышку двумя руками и аккуратно приподнял ее.

Тяжело дыша от быстрого бега, Вова с удивлением разглядывал опустевшую скамейку, когда в доме позади него раздался мощный взрыв.

Вова в недоумении оглянулся, задрал голову и, открыв рот, с любопытством уставился на зияющий выбитыми пустыми окнами этаж.

Он, однако, никак не связал это весьма примечательное событие с человеком, которого сейчас тщетно пытался разыскать.

Эпилог

Снова наступила наводящая тоску осень. Магазин «Свет и Уют» закрыли на переоборудование, так что у Мити выпало несколько свободных дней. Он решил воспользоваться этим и поехать в центр, походить по магазинам.

Митя вышел из метро на станции «Пушкинская» и, поеживаясь от сырости, пошел по подземному переходу на ту сторону Тверской. Когда он уже почти завернул за угол, чтобы подняться наверх, навстречу выехала инвалидная коляска, которую толкала перед собой пожилая, сухонькая женщина.

В коляске сидел безногий мальчуган лет десяти-двенадцати, точно Митя не определил. Он посторонился, чтобы пропустить инвалида, и глаза их на секунду встретились.

Инвалид ему понравился. Славный парнишка, сразу видно. Понимает, что создает неудобство прохожим. Улыбнулся ему извиняющейся открытой улыбкой. Митя тоже невольно улыбнулся в ответ.

Интересно было бы узнать, как мальчишке оторвало ноги. Ампутированы они на одинаковом уровне. При взрыве так чисто не срезает. Видимо, что-то другое.

Митя поднялся по лестнице и, пряча лицо от мелкого противного дождя, зашагал в сторону Маяковки.

Встреченный инвалид постепенно вылетел у него из головы.

Ему нужно было сделать целый ряд покупок, небольших, но весьма важных для успеха его будущих планов.

Родька оглянулся на посторонившегося прохожего и, поймав взгляд толкающей коляску Вороны, одарил и ее обаятельной улыбкой.

А чего, не жалко!

С тех пор как братана нашли мертвым в овраге, а мать забухала так, что ее забрали с концами, соседка взяла на себя всю заботу о нем. Кормит его и поит вместе со своим Андрюшкой и на работу возит.

Из-за работы они, правда, долго ругались. Ворона хотела, чтобы он работать бросил, учиться стал. Но Родька настоял на своем. Рогом уперся, ну она и сдалась в конце концов. И правильно, без работы он не может, в этом его жизнь. Пусть внучок ее несмышленый учится, а у Родьки другие дела.

Сегодня Ворона за ним смотрит, ухаживает, а завтра, к примеру, ему это надоест, так он ее спокойно и пошлет, потому как он человек независимый, у него свои денежки есть. Плюс еще от прошлых делишек кое-что осталось. В загашничке лежит, под половицей.

Правда, обнаружилось, что братан, зараза, переполовинил его тайничок, в том числе и агатовый кулон на золотой цепке, принадлежавший когда-то артистке Гаврилиной, загреб. Ну да ладно, Родька не в обиде, чего с покойника возьмешь!

Покамесь надо еще наварить побольше, а дальше поглядим. Пусть Ворона покрутится, потрудится, ей делать-то не хрен целыми днями, только в радость его возить.

Она небось гордится, что вот, мол, какое доброе дело делает. Ну и хорошо, пущай пока радуется, все ж таки горе у нее — одну дочку похоронила, другая в психушке лежит.

Родька, когда у нее фотку той бабы увидел, в первый момент даже прибалдел. Ну надо ж, как мир тесен-то! Выходит, Андрюшка этот лопоухий — родной сынок покойной артистки Гаврилиной.

Родька вспомнил, как однажды сказал Лапша, братановский друган: «Причудливо тасуется колода!»

Так и есть, Лапша в корень смотрел.

Охуительно причудливо она тасуется.

Ревекка Аароновна разместила Родьку на его месте и, убедившись, что он всем доволен, пошла назад по переходу, на ходу оборачиваясь и помахивая ему рукой.

Она искренно привязалась к сообразительному мальчику за эти последние недели, жалела его бесконечно. Их очень сроднило горе. У Родьки никого не осталось, да и у нее по сути тоже.

Этот страшный смертоносный год унес не только Аллу, но и младшенького, Володю, который не вернулся с гор. Ревекка Аароновна с самого начала была против этой безумной поездки, чуяло ее сердце, что ничего хорошего из нее не выйдет. Но разве Володю переупрямишь!..

Как будто рок какой-то повис над ее семьей! Там же, где-то в проклятых горах, почти в то же время погиб и внук Витенька, Наташенькин сын.

Как она все вынесла, самой непонятно.

Но ничего не поделаешь, жить надо!

Не ради себя, конечно, — ее жизнь давно кончилась, — а ради второго внука — Андрюши, оказавшегося теперь полным сиротой. Бедный ребенок все еще не пришел в себя от ужасной смерти отца, произошедшей прямо у него на глазах. Каков бы ни был покойный, но все ж таки хоть какой-то отец…

Кому понадобилась его смерть, кто его взорвал, так и осталось неизвестным. Да, собственно, никто толком и не расследовал его гибель, слишком много подобных происшествий происходит в городе, до всего руки у милиции не доходят.

Андрюшеньке теперь требуется полнейший покой, ласка, может быть, постепенно эта травма сгладится, забудется. Пока что он просыпается с криками посреди ночи, ему необходима постоянная забота.

Жить следовало и ради Наташи, оставшейся вдовой, и теперь еще ради этого несчастного соседского мальчика, с которым неизвестно что станется, если она не будет о нем заботиться.

Ревекка Аароновна надеялась добиться официального опекунства, тогда Родьку никто не тронет, по крайней мере пока она жива.

Вот поправится Эмиль Рафаилович, ее бывший муж, он поможет, он все эти ходы-выходы знает.

Ревекка Аароновна вышла на улицу, села в ожидавшее ее такси. Вообще-то они с Родькой ездили на метро, в конце концов приспособились, выбирали время, когда народу мало — позднее утро, поздний вечер. Но сегодня уж больно много дел накопилось.

Сначала ей предстояло ехать в конец Ленинградского проспекта, в психиатрическую больницу № 13, где лежала Наташа, угодившая туда после загадочного исчезновения мужа во время их отдыха в Финляндии.

Бедная Наташа, полностью лишившаяся рассудка, так и не смогла никогда объяснить, что произошло на этом чертовом острове. Скорее всего Эдик все-таки утонул, но тела, однако, так и не нашли, хотя водолазы три дня обследовали дно.

Они навещали Наташу по очереди, так, чтобы каждый день кто-то обязательно у нее бывал — она сама, пореже — Наташина подруга Элла Семакова, тоже, бедняга, недавно потерявшая мужа, и верная Шура, не бросившая их в беде. Сегодня был ее день, четверг.

После Наташи, до того как мчаться в садик за Андрюшей, Ревекка Аароновна планировала успеть на другой конец города, в 57-ю больницу, где в отделении лечебной физкультуры приходил в себя после инсульта Миля.

Известия о Володе и Наташе полностью подкосили его. Он только вернулся в Москву после долгой командировки, как все это на него обрушилось.

Ревекка Аароновна поначалу думала, что он вообще никогда уже не оклемается, но сейчас, по прошествии двух месяцев, стало ясно, что дело активно идет на поправку.

На прошлой неделе, когда она заезжала к Миле, он уже вполне самостоятельно передвигался. Медсестра Рита, которая непосредственно занималась им, была преисполнена самых оптимистических надежд.

Ревекка Аароновна задумчиво смотрела в окно.

Рита, славная, совсем молодая женщина, поначалу приняла ее в штыки, а потом, узнав, что они с Милей давным-давно разведены, неожиданно расположилась к ней.

Чего и говорить, от профессионального умения и участия медсестры в сложном процессе выздоровления больного зависит очень много.

Однако в прошлый раз Ревекке Аароновне показалось, что Рита слишком уж самоотверженно ухаживает за ее бывшим супругом.

Наташа Рудерман была подлинно счастлива. За последнее время она сильно прибавила в весе, округлилась. К ней снова вернулось ее обычное жизнерадостное состояние, с той только разницей, что она теперь пребывала в нем постоянно. Все стало ей приятно, все в этом мире доставляло неслыханное удовольствие.

Бессмысленный тюлений рев усатой женщины, еженощно будивший всю палату, заставлял ее восторженно хлопать в ладоши. Появление мужчин или женщин в белых одеждах немедленно вызывало ликующую улыбку на миловидном румяном Наташином лице. Душераздирающие стоны соседки справа, зачастую закрученной в тугие, мокрые, сжимающие тело простыни, веселили ее так, что она серебристо закатывалась в долгом приступе неудержимого смеха.

Наташа не помнила, что с ней было раньше. Ей казалось, что она совсем недавно появилась на свет в этой чудесной большой комнате, созданной так, чтобы ей жилось удобно и радостно.

Она не особенно вдумывалась, кто именно приходит к ней и зачем, важно было, что ей всегда дарили чудесные вкуснейшие вещи, такие как, например, изумительные конфеты «Белочка», которые какая-то славная и даже как будто знакомая тетя принесла ей сегодня.

Пора было идти. Наташа аккуратно завязала тесемки на своем розовом фланелевом халатике и, улыбаясь, вышла в коридор.

Коридор был замечательный, длинный, светлый, со множеством окон, на которых виднелись красиво покрашенные белой краской решетки. В окна при желании можно смотреть на улицу, и некоторые даже так и делали.

Но это было развлечение для глупых или совсем маленьких.

Наташу окна вовсе не интересовали, чего там такого особого можно увидеть, подумаешь. Зато там, куда она направлялась, всегда обнаруживалось что-то новое, хорошее.

Наташа дошла почти до конца коридора и свернула в комнату, оказавшуюся столовой. И тут же, не успев войти, радостно запрыгала, заливчато расхохотавшись.

Ура! Ура! Ура!

Она знала, чувствовала, что сегодня ее ждет какой-то необыкновенный сюрприз. Так и есть, на обед подавали чудную рыбу простипому с ее любимым картофельным пюре и дивный яблочный компот.

Элла Георгиевна Семакова задумчиво вышла из дверей больницы.

Уже начало смеркаться, моросил противный холодный дождик. Элла открыла зонт и зашагала к воротам.

Из головы не выходила Наташа, с идиотской счастливой улыбкой умявшая полкило «Белочки» прямо у нее на глазах.

Больше она ее навещать не будет, хватит. Надежды, что Наташа начнет что-то соображать, почти нет.

А жаль, так хотелось бы поговорить с ней о многом, расспросить поподробнее, рассказать кое-что.

Эллу съедало острое чувство несправедливости. Разве правильно, что эта корова даже не знает, что лишилась сына, или понятия не имеет, что у нее отец чуть не отправился на тот свет!..

Не говоря уж об исчезнувшем с концами муже!

А ей хоть бы хны!

Главное, жрет себе все подряд и улыбается! Довольна небось, что ни о чем думать не надо!..

Элла Семакова всю жизнь, все годы их тесной дружбы остро завидовала Наташе, ее цветущему виду, вечному дурацкому оптимизму, раздражающего всякого нормального человека. Хотя, с другой стороны, что же не радоваться, когда сначала тебя папенька на руках носит, а потом муженек.

Забот-то никаких, знай себе наслаждайся…

Как же было приятно, когда Наташа внезапно поделилась с ней своими страхами. Стало быть, есть в жизни какое-то равновесие, не все коту масленица. Но виду Элла, конечно, не подала, наоборот, всячески посочувствовала подруге.

Когда она посоветовала Наташе обратиться в Академию оккультных наук, Игорь был еще жив, и Элла, конечно, не предполагала в тот момент, что он так ужасно, глупо погибнет.

Но, отправляя подругу к Анжеле, она тем не менее догадывалась, надеялась, что Наташка по дурости своей что-то напортачит. Так оно и вышло, судя по всему. Иначе, с чего б это ей мозгами тронуться.

Обидно, правда, что уже никогда не узнаешь, как там было дело, что именно произошло…

Ну а то, что сама опростоволосится, этого Элла Семакова, конечно, предположить не могла. На это она никак не рассчитывала. Думала просто пугануть супруга как следует, чтобы неповадно было.

Нехорошо получилось, перебор.

Но, с другой стороны, может, все и к лучшему. Разбитую чашку все равно бесследно не склеить.

По большому счету не такой уж он был подарок, ее Игорь…

До чего же, однако, все странно и бестолково вышло.

Элла вспомнила, как ее первый неудачный муж Веня Сулейкин в период ухаживания читал ей стихи какого-то древнего японского поэта, Басе, кажется.

Он их называл хокку.

Одну такую хокку она даже запомнила:

Действительно, поди знай, непредсказуемо это, распознать невозможно.

Но мы еще поживем.

Элла приободрилась.

Черт с ней, с Наташкой, она уже в собственном раю пребывает, там и останется. Пора подумать о себе. В конце концов, ей всего-то пошел пятый десяток, она еще толком и не жила.

В принципе, все уже обдумано. Дом на Рублевке в самое ближайшее время будет продан, уже есть покупатель, и ей тогда с избытком должно хватить на все, что она распланировала, еще и останется круглая сумма.

Планы у Эллы были большие. Первым делом она сделает себе пластику, ей рекомендовали одного классного хирурга в Швейцарии. Надо скинуть лет десять-пятнадцать. Помимо лица заодно и попку подтянет, не помешает.

С детьми это время побудет Шура, та, что работала у Колышкиных. Ревекка Аароновна говорит, что ей вполне можно доверять.

Так что как раз к зимнему сезону она будет в форме и отправится кататься на лыжах, на какой-нибудь очень престижный курорт, в Альпы.

Это неважно, что она совсем не умеет кататься. Найдется много охотников ее научить.

А там уж Элла Семакова своего не упустит.

В третий раз она не промахнется.

Родька махал вслед Вороне, пока та не скрылась за углом в конце перехода. Только после этого позволил себе вздохнуть и заняться делом.

В тот же день, когда он увидел у нее на комоде фотку в траурной рамке, Родька удостоверение Театра Луны достал и в кастрюльке сжег. От греха подальше.

А то мало ли что, Ворона зайдет, нос свой еврейский сунет куда не надо. Ведь она теперь без конца заходит. Все равно как к себе домой.

То жрачки принесет, то одежку какую. А то и пирожное эклер притащит. Выведала как-то, что это его любимое.

Родька, конечно, с ней вежливый, понятное дело. Ему только на руку, если Ворона довольна. Пусть себе хлопочет, радуется, а там видно будет.

Долговязого Мишу, старого своего, вечно зябнущего знакомца, с которым они, бывало, частенько болтали о том о сем, Родька уже очень давно не видел. И вспоминал о нем теперь крайне редко, можно сказать, что почти и забыл.

Зато этого прохожего, с которым они столкнулись в начале перехода, он хорошо запомнил. Что-то в его лице было особое. Вернее, не в лице — лицо-то самое обыкновенное, как у любого другого лоха, — а вот глаза у него какие-то необычные, внимательные.

И улыбка его Родьке запала. Вроде бы дружелюбная, а на самом деле не совсем, даже более того, вспоминается теперь как презрительная улыбка.

Интересный лох; если еще замаячит на горизонте, то уж он его не пропустит. А там поглядим, кто и как будет улыбаться.

У Родьки серьезный счет к этому миру. Но он пока не спешит его предъявлять.

Всему свое время.

Змея неспешно свернулась в черное поблескивающее кольцо, грела свое холодное длинное тело в свете никогда не гаснущей лампы. Конечно, это тепло не шло ни в какое сравнение с настоящим солнцем, но ничего другого не оставалось.

Немигающим взором она почти равнодушно наблюдала, как снуют за стеклом террариума нелепые двуногие существа. Они таращились на нее, скалили безъязыкие рты, тыкали в стекло некрасивыми короткими отростками.

Впрочем, прежнего раздражения змея уже не испытывала. Стеклянный барьер надежно отделял ее от безумных уродливых созданий. Они находились близко, но в то же время бесконечно далеко. Их отвратительные гримасы и агрессивные телодвижения никак не касались ее, не угрожали покою, необходимому для предстоящего свершения.

Змея разглядывала их снисходительно, даже с некоторым оттенком жалости. Эти несчастные, суетливо мелькающие за толстым стеклом твари никогда не узнают о том, какое удивительное блаженство существует на свете.

Они рождаются и умирают, лишенные вдохновенного дара возрождения.

Змея расслабила шейные мышцы и устало опустила черную треугольную голову, медленно погружаясь в особое, столь любимое ею состояние, предшествующее очередному обновлению.

Она мечтательно уставилась куда-то в далекое, только ей видимое пространство, полностью отрешаясь от окружающего мира и предвкушая восхитительное освобождение от старой, уже изрядно надоевшей ей кожи.