Книга: Мой труп



Мой труп

Лада Лузина

Мой труп

"Весь мир - театр. В нем женщины, мужчины - все актеры", - сказал Шекспир. И классик был прав. Обнаружив утром в холодильнике труп своего любовника, экс-театральный критик Александра решает расследовать его убийство… с помощью теории драмы. Ведь жизнь, по сути, ничем не отличается от театра!

Но что если однажды убитый свяжется с ней с того света?

Такого детектива вы еще не читали!

Мой труп

Лада Лузина

Мой труп

Рисунки Лады Лузиной

Моему руководителю курса - Валерию Алексеевичу Фиалко - посвящается.

Все прочие события и герои романа - вымышлены, любое сходство с реально существующими людьми - случайно.

Мой труп

Орфей, Эвридика и Смерть

Миф об Орфее и Эвридике

После смерти своей возлюбленной Эвридики Орфей - музыкант и певец - отправился за ней в царство мертвых. Его искусство обладало столь магической силой, что заворожило всех обитателей Аида. Повелитель смерти отдал Орфею ту, за которой он пришел, с условием, что он не посмотрит на нее, пока не доберется до дома.

Но Орфей оглянулся… И не смог спасти Эвридику.

С тех пор древний греческий миф переписывали множество раз. Один из них - пьеса Жана Ануя об Эвридике, Орфее и Прекрасной Смерти…

Глава первая

Я хочу поверить тебе одну тайну, одному тебе, потому что я тебя очень люблю. У смерти только одно достоинство, но об этом никому не известно. Она добра, она ужасающе добра… только смерть настоящий друг. Жан Ануй. «Эвридика»

Мой труп

Я проснулась. Мой нос сползал с плоского края подушки, упираясь в нечто твердое - мой дневник.

Просыпаться не хотелось. Жить тоже. Хотелось проспать всю свою жизнь и проснуться только для того, чтоб умереть. Но это было привычное чувство.

Я рывком села в кровати.

Последняя запись в дневнике, датированная 01:08 прошлой ночи, гласила:

План на 13. 07.а) Пойти…б)…повеситься.в) Если не будет настроения, попытаться еще раз начать жизнь сначала.

Вешаться настроения не было.

Проходя мимо гостиной, я безрадостно отметила размазанный по ковру салат оливье, перевернутую этажерку с треснутой ножкой и осколки бабушкиной зеленой салатницы. Пол коридора был усыпан блестками и колтунами серпантина.

Мало что вызывает такое уныние, как грязная посуда, оставшаяся после вчерашнего праздника, вещи, бывшие модными в прошлом сезоне, и люди, которых ты когда-то очень сильно любил. Но лучше уж проснуться рядом с бывшей любовью, чем посреди помойки под названьем квартира после попойки, хотя бы потому, что выставить опостылевшего любовника за дверь гораздо легче, чем мусор…

В ванной я автоматически пошлепала ладонью, пытаясь нащупать зубную пасту, и сразу возненавидела себя окончательно. Неделю я забывала ее купить. Чистить зубы два раза в день меня намертво приучили еще в детстве, а покупать зубную пасту - не приучили. Потому два раза в сутки - утром и вечером - я рефлекторно шла в ванную, решительно брала в руку зубную щетку, в то время как вторая рука тянулась к полке под зеркалом, где лежал воображаемый тюбик, и, только коснувшись ее, вспоминала - пасты нет. То есть, конечно, в ближайшем магазине ее сколько угодно, но вчера вечером я опять забыла купить ее по дороге.

«Шо умница, шо красавица, шо пиздец».

Я уныло поставила щетку обратно в стаканчик с облезшим олимпийским Мишкой и вышла в коридор, полная омерзения к себе в целом и своим нечищеным зубам в частности. К концу недели я успела повторить ритуал восемь раз, и мне стало казаться, что во рту у меня образовалась мини-помойка. Помойка-макси образовалась у меня в квартире.

«Новая» жизньбыла такой же мерзкой, как «старая», и просыпаться окончательно, чтоб осознать это в полном объеме, катастрофически не хотелось.

«А может, все-таки повеситься?» - возможность такого исхода, как обычно, принесла утешение.

«Вы хотите убить меня? Это решит парочку моих проблем», - сказал Куилти голосом Маковецкого[1].

Я почапала в кухню, открыла холодильник, чтоб достать бутылку воды, и… проснулась.

В холодильнике сидел труп.

Его звали Андрей.

* * *

Я аккуратно прикрыла дверцу, села и попыталась определить, что я чувствую.

Ничего.

В экстремальной ситуации чувства всегда покидали меня. Ни истеричного сердцебиения, ни дрожащей пружины в желудке - бескрайняя пустота бело-зимнего поля, ни домов, ни деревьев. Я сидела на табуретке, положив руки на колени, а в моем холодильнике сидел труп. Труп Андрея - моего приятеля, актера московского театра, окончание гастролей которого мы и отмечали вчера буйной компанией. Театр улетел утром. А он остался.

Потому что он труп.

Я встала. Ног не было. Внутри было пусто, будто я проглотила кусочек вечности и теперь бесконечность пространства и времени распирает меня изнутри. Край сознания успел отметить, что я смутно надеюсь на какое-то недоразумение, обычный розыгрыш, на то, что сейчас Андрей откроет глаза и скажет: «Ха-ха! Ну что, попалась, подруга?»

Андрей смотрел на меня стеклянными глазами куклы. Его подбородок упирался в колени - чтобы поместиться сюда, ему пришлось крепко обхватить ноги руками. На нем были черные брюки и футболка - черные густые восточные волосы лежали на плечах. Он был на четверть узбеком, на четверть поляком, наполовину русским. Во всяком случае, он так говорил, а я никогда не спрашивала, шутка ли это.

Я наклонилась и заглянула в его удивительное спокойное лицо. Он был мертв. Однозначно мертв. Такой абсолютный покой исходит только от неодушевленных вещей.

Я снова закрыла дверь. Снова села. Закурила. Курящему человеку легче понять, что он сходит с ума, чем некурящему. Я всегда могла сосчитать, сколько шагов сделала в сторону сумасшедшего дома только по тому, как подкуриваю сигареты.

Есть несколько стадий. Первая - самая легкая и распространенная - засовываешь сигарету в рот обратной стороной и на автомате подпаливаешь фильтр. Вторую - я удовлетворенно отметила, после того как секунд пять подряд щелкала зажигалкой, прежде чем поняла: сигарету, которую я безуспешно пытаюсь подкурить, я просто забыла вставить в зубы. Третья грянула, когда, вытащив сразу две сигареты из пачки, я засунула одну из них в рот и изо всех сил старалась подкурить вторую, старательно затягиваясь первой - не зажженной. Четвертой и пятой стали два пожара - я подкурила в ресторане мундштук кальяна, а неделю назад подожгла зажатую в зубах авторучку. С тех пор, как журналист, я, наверно, могла бы претендовать на звание «горящее перо»…

Нынче же наступил мой финал. Не было сомнений, я - ненормальная, окончательно и бесповоротно, - я без промаха запихнула сигарету в рот, чиркнула спичкой, затянулась и поняла, что не испытываю никаких чувств, которые положено испытывать в подобных случаях всем нормальным людям. Ни страха, ни отвращения, ни сожаления.

Ощущение было одно - остановившегося времени. И в том безвременье я сидела на кухне, опершись локтями о заляпанный высохшими лужами стол, курила и бесчувственно размышляла о том, что Андрей мертв. Он сидит в холодильнике. И даже мертвым остается таким же красивым. Вернее, мертвый он еще красивее, чем в жизни. Похож на куклу в огромной коробке, жутковато-красивую куклу в стиле «Господина Оформителя»[2].

В жизни у Андрея никогда не было такого лица. Только на сцене… Стоило ему снять грим, его черты, идеально правильные, словно господь скрупулезно прорисовал их с помощью карандаша и линейки, искажались до уровня смазливой мордашки. Мельчали, распадались, дробились. Безукоризненные линии губ расплывались в хитроватых ухмылочках. Глаза, бездонные как у «демона» Врубеля, становились ищущими, неуверенными. В жизни он был не демоном, а мелким бесом, скачущим «мелким бесом» вокруг бесчисленных представительниц женского пола. Хоть это не мешало ему быть хорошим актером.

Еще вчера я сидела в зале и смотрела его в «Эвридике»… Господин Анри появлялся из тьмы и отряхивал сумрак с рукавов белого костюма. Его рукава напоминали крылья. Выбеленное гримом лицо было строго-печальным и сострадающе-мудрым, каждый жест, каждое слово - точными, как удар ножом. Он играл Ангела Смерти - ангела-хранителя всех утонченных неврастеников, чувствующих себя неприкаянными в невыносимо-реальном мире. Он укачивал их на руках, когда они кричали от боли, и укутывал в свои белые одежды. Там, на сцене, он был милосердным, всепонимающим, всепрощающим защитником всех отверженных и прокаженных. Я страстно любила его в этой роли.

А теперь Ангел Смерти был мертв. И я не могла понять, странно это или закономерно. Не могла понять своих чувств - их не было. Я не знала, сколько я просидела вот так, разглядывая немытый годами розовый кафель и деревянную доску с надписью «Не красна изба углами, а красна пирогами», - час или десять минут? Не знала, сколько раз я перечла эту надпись - два или двадцать?

Но потом я вспомнила, что время все-таки существует. Если не для меня, то для других. Оделась и пошла на работу.

Только подбегая к метро, я подумала, что нужно было вызвать милицию.

* * *

Сбегая по длинному эскалатору:

- Извините. Извините… можно пройти… - я ловила обрывки чужих утренних лиц.

Мысль об Андрее в моем холодильнике сидела внутри как секрет. Стремный, холодный, но не неприятный. Так, по утрам, ты вспоминаешь о неоднозначном сексе, в процессе которого вы отошли шагов на сто влево от классической позы миссионера.

Кстати, Андрей тоже был моим любовником. Секс с ним был неважным. Не плохим - не имеющим значения. Андрей был мужчиной общественного пользования, которого употребляли для своих нужд все, кому не лень, - пустышкой, балаболкой и поблядушкой. С ним можно было беззаботно переспать, поговорить ни о чем и тут же забыть об этом. Но я запомнила нашу первую ночь потому, что он оказался первым и последним мужчиной, заметившим шрам на сгибе моего локтя.

«Вены резала?» - понимающе спросил он.

С тех пор я испытывала к нему непреходящее смутное тепло.

* * *

Добравшись до редакции, я бросила сумку-свидетельницу (я - на работе) на письменный стол и пошла в кухню по длинному коридору с чередой однотипных дверей.

Наш концерн выпускал такое количество изданий, что я до сих пор не смогла заучить всех названий. «Дом и сад», «Сад и огород», «Семья и школа»… Названия были такими же однотипными, как двери редакций. Одни и те же темы кочевали из журнала в журнал. И я катала в уме ироничную мысль: при желании я могла б написать одну статью в стиле «Секреты женского счастья» и целый год не писать уже ничего - лишь бесконечно переписывать ее, перекраивая под: «секреты женского счастья в саду», «секреты женского счастья в семье», «секреты женского счастья в огороде»…

Кофейный автомат не работал. Я включила электрический чайник. Я должна была что-то сделать, и это было самое разумное из того, что я могла. Из-за Андрея я не успела выпить кофе.

«Из-за Андрея я не успела выпить кофе. Так можно сказать о мужчине, а не о трупе». - От запаха кофейных гранул ум пробудился и проявил присущий ему сарказм.

Я была зависима от первой утренней чашки, как наркоман. Я и была наркоманом: три чашки кофе ночью, чтобы не спать, затем две таблетки снотворного, чтобы заснуть. Вчера я проглотила четыре…. Я перешла Рубикон. Но моя смерть утратила статус первостепенной проблемы.

Я жадно прильнула к кружке. Реальность входила в меня большими глотками. Как-то один кавалер, возомнивший мою кофеинозависимость рафинированной манией, торжественно привел меня в «Дом кофе», где в меню было с полсотни сортов. И был покороблен, когда я сказала ему, что вообще не чувствую кофейного вкуса, мне все равно, какое пойло я пью, - я использую его, только чтоб заставить свой мозг работать.

Мозг заработал.

«02» - подсказала реальность.

«Мы провожали театр. Я устала и легла спать… в час ночи. Так записано в дневнике! Но мы и приехали-то часов в одиннадцать - после спектакля. Утром я проснулась, открыла холодильник, а там Андрей. Все», - объяснила я милиции.

«А почему вы не позвонили нам сразу?» - поинтересовался милиционер.

«Потому что не успела выпить кофе…»

Милиционер посмотрел на меня, как на психически ненормальную. Нет, хуже. Как на человека, неумело пытающегося что-то скрыть.

Может, стоит объяснить это шоком, сказать «Я действовала, как сомнамбула»?

Иллюзорный мент покачал головой - объяснение не развеяло его подозрений.

«Хорошо, - сказал он нехорошим голосом. - Вы проснулись, открыли холодильник и обнаружили труп. И как же он там оказался?»

Впрочем, вопрос «Как?» снимался. Любой мог залезть в холодильник и захлопнуть за собой дверь. Ему не пришлось бы даже вынимать оттуда еду, потому что никакой еды там не было. И полочек не было - два месяца, как металлические полки стояли прислоненными к батарее. Я собралась разморозить холодильник, вымыла полки и поставила сушить. Дальше дело не пошло.

Я выиграла свой холодильник в телевизионном ток-шоу - в то время его вела наша Оля, которая втихаря подсказывала мне ответы. Не для того она пригласила дружбанку в свою передачу, чтоб та проиграла и ушла расстроенная. Выигрыш я выбивала из канала два месяца и вряд ли б получила его, кабы не та же Оля и не моя профессия. Поотбивавшись от меня какое-то время, они, верно, подумали, что формат моего тележурнала вполне позволяет написать статью «Отдают ли призы на канале?».

Старый «Днепр» я отдала Оле на дачу. А новый - оказался бракованным. Починить его не удалось - он был без гарантии, даже без инструкции. Так что, если б не Оля, я могла б написать другую статью, про спонсоров, получающих телерекламу и сбрасывающих бракованный товар. Через неделю выяснилось: их агрегат замораживает все продукты насмерть - колбасу, помидоры. Потом они, конечно, оттаивали, но есть их было уже невозможно. В итоге я хранила там только воду (мне нравилось чувствовать пронзительный холод на небе и думать, что однажды, испив чересчур холодной воды, я заболею и умру) и ровно год собиралась разморозить его, помыть и отключить.

Так что куда актуальней был вопрос «Зачем?»

Зачем Андрей полез туда?!

Я попыталась поставить себя на его место. Во время подобных вечеринок у каждого периодически возникала насущная потребность уединиться, поэтому самым популярным местом в моей квартире была ванная - единственное до недавнего времени помещение, где можно закрыться изнутри. Там вечно кто-то запирался, и вечно кто-то стучал снаружи: «Эй, вы скоро? Вы ж не одни!» В ванной запирались, чтобы поговорить по мобильному, запирались, чтоб выяснить отношенья друг с другом, запирались, чтоб трахнуться, чтоб принять ледяной душ и прийти в себя после выпитого, чтоб просто побыть одному и без помех подумать о своей несложившейся жизни…

Но залезть в холодильник, чтоб отдохнуть в одиночестве от шумной компании?

Я скорбно скривилась. Из всех нас на такое была способна лишь я! С меня бы реально сталось: залезть в холодильник, закрыться изнутри и страдать оттого, что меня никто не ищет, утешаясь своей дурацкой оригинальностью. Да, я вполне могла так поступить.

Но Андрей… Андрей мог забраться туда только для того, чтоб приколоться над кем-то. Заслышав их, спрятаться, чтоб выскочить вдруг с жутким воплем. Так я и подумала вначале.

Но он не выскочил. Остался внутри. Не смог открыть дверцу? Чушь - холодильник не сейф.

Но тогда остается всего один вариант…

Кто-то оглушил его и засунул в холодильник. Или убил и засунул, что, в общем, одно и то же. Кто-то из наших друзей. Из наших с ним общих друзей. Кто-то из нашей древней компании - родной, знакомой и истертой до дыр, как рисунок на коврике, висевшем над кроватью с самого детства.

Нет. Это невозможно. Это полный абсурд! Даже желанье замуроваться в холодильнике, чтобы немного подумать о смысле жизни, казалось мне меньшим маразмом.

Но милиционеру так не показалось.

«А кто был вчера у вас в гостях?» - спросил он, доставая блокнот. Его черты расплывались. Сознание рисовало лишь контур: массивные плечи, большие руки с неопрятными ногтями и тонкие, недобрые губы.

«Да все как обычно…»

Мы приехали из театра на двух машинах: я, Оля, Арина, Андрей, Доброхотов, Женя, Рита, Янис с Сашей и Инна.

Все было как обычно, за исключением Инны - она не из нашей компании. Просто приятельница - случайно встретились в театре, и я пригласила ее. По-моему, ей не понравилось. Мы с Сашиком танцевали стриптиз - раздевались в процессе страстного танго. Наш коронный номер. И Сашик, и я друг друга не очень любили, а танцевать вместе любили - у нас хорошо получалось. Потом я общалась с Доброхотовым, у него что-то не сложилось с Олей, и он пытался прибиться ко мне. На Доброхотове мне стало грустно. Я пошла спать. И все еще были на месте. Даже Инна. Инна убить Андрея не могла, она видела его впервые. Остальные - тем более!

«Это невозможно!» - сказала я милиционеру.

Но мой иллюзорный мент уже ходил по квартире, разглядывая многозначительный разгром: оливье на ковре, разбитую посуду и мебель. И я замолчала, дажене пытаясь объяснить ему: «Это не следы борьбы. Все как обычно!»

Однажды пьяный Сашик поджег снаружи дверь в ванной (Ян закрылся там с кем-то). Однажды пьяный Янис разбил мне окно. Однажды, познакомившись с соседом сверху, Арина пошла к нему в гости, а потом спрыгнула с его балкона на мой, сломав сушку для белья, за которую она ухватилась, и сбив ногой деревянные перила… Перил до сих пор нет, одна голая решетка. Как она не разбилась, до сих пор загадка. Арина была пьяна, как ангел.



«Так, так», - сказал мент, успевший сделать массу многообещающихвыводов.

«Да пошел ты!…» - оскалилась я.

Я больше не лгала себе.

Я не собиралась звонить в милицию!

Я вообще не имела склонности лгать себе, предпочитая с жадностью патологоанатома препарировать свои маразмы. И дело было не только в неизбежности объяснений в жанре театра абсурда «А кто разбил вашу посуду?» - «Мои друзья. Они всегда ее бьют». Моя жизнь слишком давно походила на театр абсурда, чтоб я испугалась сомнительного поворота в следующем акте.

Я просто не могла вот так отдать им Андрея. Вызвать бригаду, смотреть, как они выскребают его из холодильника, как какую-то вещь, и уносят на носилках в никуда… навсегда.

Каким бы он ни был, он был моим братцем.Первым и последним мужчиной, заметившим шрам на моей руке. И он не перестал им быть, оттого что умер.

Но это было не все.

Все непонятное, смутное, смущающее и не сформулированное заключалось в том, что я просто не хотела его отдавать.

Так же, как два дня назад не хотела отдавать Арине алую блузку, которую взяла поносить. Так же, как одиннадцать лет назад, по окончании театрального института, до смерти не хотела сдавать свой потертый студенческий билет…

Потому что Андрей не перестал быть для меня, оттого что умер!

* * *

Так получилось, что я выросла на кладбище.

С пяти до четырнадцати лет меня водили туда чаще, чем в цирк, театр и музей. С четырнадцати до девятнадцати - я ходила туда сама. И Байковое кладбище стало самым прекрасным образом моего детства.

Как волшебная книга сказок с мрачноватыми, бередящими воображение картинками, оно было пронизано странными, загадочными историями, и каждая могила имела свою легенду.

Вот, слева от центрального входа, шесть ступенек ведутк белоснежной ажурной беседке. Там, в стеклянной витринке, видна выцветшая, голубая икона Божьей Матери, убранная кружевами и белыми бумажными розами. На черном памятнике с гранитным крестом золотые буквы: «В ночь на 24 в 12 часов 5 минут Отошла ко Господу верная раба Божия Елисавета Феодоровна. Урожденная - Шепелева». А над надписью лицо женщины - не доброе и не грустное - уверенное лицо.

На этой могиле по сей день горит лампадка. И за исключением черного памятника, все пространство - белое-белое. Маленький белый мир.

«Здесь похоронена женщина, которая пожертвовала все свои деньги монастырю, - говорили мне в детстве. - Теперь на ее могиле всегда стоят живые цветы. Ивсе они- белые или синие, как символ ее праведности».

Справа, на центральной аллее, бронзовый памятник - балерина, распластавшаяся на черной плите в позе «Умирающего лебедя» Сен-Санса.

«Здесь похоронена известная балерина…»

Рядом на темном граните лежат две огромные, позеленевшие от многолетних дождей, бронзовые розы. Каждый раз, приходя на Байковое, я подолгу любовалась ими - они казались мне несказанно прекрасными.

Потом, лет в шестнадцать, я купила ложку для сахара - ее серебристую ручку украшала выпуклая желтая роза. Ложка была на редкость безвкусной. Но я любила ее за то, что она вызывала у меня умиротворяющие детские воспоминанья о кладбище. И желание стать балериной, настигшее меня к шести годам, было вызвано этим бронзовым маревом в застывшей пачке - сказочным «лебедем» свытянутыми,навеки поникшими руками.

В том возрасте, когда нормальные девочки мечтают: «Когда я вырасту, у меня будет большая квартира, муж, кошка, собака, четверо детей», я, гуляя по Байковому, думала: «Когда я умру, на моей могиле будет такой же мраморный ангел, он будет стоять в таком же красивом склепе и там будет вот такая ажурная решетка…»

Я никогда не боялась смерти - ни своей, ни чужой.

Я никогда не боялась мертвых.

Так получилось, что кажущийся большинству людей чересчур зловещим и мрачным древний лозунг «memento mori»[3] был воспринят мной раньше, чем я узнала, что два плюс два равняется четырем. Смерть была для меня такой же нестрашной, знакомой и привычной, как подружка детства, с которой мы играли вместе в песочнице, копая свои «секретики». И, поступив в театральный, я радостно кивала, читая в пьесе Ануя «Надо смело довериться смерти, как другу. Как другу с сильной и нежной рукой…» Потому что еще в детстве, гуляя по Байковому, я знала, что когда-нибудь меня похоронят здесь, так же как моих прабабушку, прадедушку и дедушку Саню.

Дедушка Саня, в честь которого меня и назвали Александрой, умер, когда мне было пять лет. И именно с его смерти Байковое кладбище стало моей Меккой, потому что мой дедушка был единственным мужчиной, который действительно любил меня.

Говорят, события, происходившие с человеком в возрасте трех-пяти лет, безнадежно стираются из памяти. Но я помнила дедушку так ясно, как будто рассталась с ним вчера.

Он искренне считал меня первой красавицей мира, давал мне все, что бы я у него ни попросила, и позволял мне портить любую вещь, которую я разламывала в поисках истины. А главное - он разыгрывал со мной целые спектакли. У нас было много сценариев, но лучше всего мне запомнился сюжет про Ивана Царевича и Василису Прекрасную, воспроизводимый по одноименному мультику. Дедушка был царевичем, я, естественно, Прекрасной, а обязанности «ковра несказанной красоты», который следовало соткать за одну ночь, исполняли поочередно два бабушкиных шифоновых платка, прошитые золотыми нитками, - розовый и голубой.

Я не помнила дедушкиного лица - оно было размытым. Я помнила чувство - и теперь, тридцать лет спустя, моя кожа, мой мозг жадно помнили почти осязаемую атмосферу теплой, уютной любви, накрывавшую меня, как волшебный шатер - как каменный дом, который невозможно разрушить, как вечность, которую невозможно стереть.

Родители развелись, когда я училась в четвертом классе. Отец сразу женился на той, из-за которой они развелись, - с тех пор я видела его пару раз. Помимо меня, у него было трое детей - их я не видела сроду. Мать вышла замуж и переехала к мужу в Керчь. Там было море, но не было пляжа, потому даже летом мы виделись редко.

Ее замужество совпало с моим шестнадцатилетием. Я бросилась в мир как с вышки, бросилась первая - верно, поэтому никогда не считала себя брошенной ею. Мама предложила мне выбор: уехать с ней или остаться в Киеве с бабушкой Люсей. Но налаживать отношения с незнакомым мужчиной, вписываться в новую семью мне не хотелось так же, как покидать столицу, квартиру, в которой я выросла, мой двор, мою школу, мое Байковое кладбище… Всю жизнь я была благодарна маме за то, что она не стала навязывать мне свое счастье.

И если впоследствии в рваные дни я, как и все, скулила о недостаче единственного - способного защитить, понять и согреть, то был вовсе не комплекс девочки, выросшей без отца и оставленной матерью, который мне упрямо пытались навесить все, кому не лень, а лишь ностальгия по благословенному Эдему моего детства, когда был жив мой любимый дедушка Саня.

Обычно от пятилетних детей скрывают смерть близких, прибегая к спасительной лжи. Мне сообщили о смерти дедушки в тот же день. Я помню, это был удивительно счастливый и солнечный майский день, который, по моим детским меркам, мог приравняться к такой взрослой удаче, как заключение сделки на миллион, - я нашла в песке синее стеклышко и блестящий камешек, выпавший из чьей-то броши. И когда мама пришла за мной в детский сад, бросилась к ней, визжа о выпавшем на мою долю счастье:

«Мамочка, я нашла…»

Я не успела добежать до ее объятий.

«Умер твой дедушка», - сказала она. И меня отбросило от нее волной пустоты.

Да, я удивительно помню тот светлый, еще не погасший вечер, и эту фразу, и интонацию, и ворота детского сада, и маму, которая долго стояла, глядя на меня, не пытаясь успокоить, обнять, соврать, заслонить от смерти, маму, которая дала мне право самой пережить свою потерю. Я помню себя, плачущую от чувства вины за то, что весь день, радуясь своим сокровищам, я была так неправильно счастлива. И помню, что плача я не чувствовала боли. Ни тогда, ни потом я не ощущала извечной пугающей странности: «Как же так? Он был, а теперь его нет».

Потому что мой дедушка Саня Был для меня всегда. И я любила его могилу на Байковом так же ясно и радостно, как любила его при жизни. Я любила походы туда, когда мы с бабушкой Люсей убирали ее, подметали и мыли плиту, садили цветы, подвязывали плющ на ограде и подолгу сидели рядом с ней на скамейке. Этот холмик под мраморной табличкой был для меня символом вечной любви ко мне. Нет, не символом - просто местом, где находился мой дедушка.

И поэтому кладбище никогда не было для меня мертвым. Все памятники вокруг были моими друзьями, соседями, знакомыми, предметами подражания. Балерина, спровоцировавшая меня на двухгодичные занятия в хореографическом кружке. Меланхоличные мраморные плакальщицы, на которых мне так хотелось походить, - в детстве я часто представляла себя прекрасной вдовой, стоящей в черной вуали у могилы покойного мужа. И даже моей первой детской любовью стал памятник - бронзовый юноша на могиле…

Повзрослев, я часто ходила на Байковое одна. Я назначала там свидания поклонникам, и мы собирали одуванчики у крематория и плели из них венки. Мне нравились похороны, заунывная, тревожно-сладкая музыка и устилающие дорогу растоптанные цветы. Цветы мне было жалко, я подбирала их и приносила домой. И долго насмешничала, узнав о всеобщем суеверии «Никогда ничего не приносите домой с кладбища - умерший придет к вам за своей вещью». Мертвые никогда не приходили ко мне за своими цветами. Мертвые друзья никогда не мешали мне жить.

И мне нравилось смотреть, как в церкви Святого Воскресения отпевают покойных с восковыми лбами, опоясанными бумажными лентами. Мне нравилось, забредая в глубь кладбища, рассматривать неизвестные могилы и представлять, какими были покоящиеся там люди. Подсаживаться на прильнувшую к ограде скамью, есть прихваченные с собой бутерброды, читать вслух Цветаеву:

Не думай, что здесь - могила,

Что я появлюсь, грозя…

Я слишком сама любила

Смеяться, когда нельзя!

Мне нравилось быть там, ибо нигде я не чувствовала себя так спокойно и умиротворенно, как за воротами Байкового кладбища.

Я полюбила навещать дедушку без толпы родственников, которым невозможно объяснить, что он не их шурин, брат или дядя, а прежде всего мой дедушка, потому что он любил меня больше всех. Он был и остался моим и только моим - навсегда.

И меня огорчало, что на могильной фотографии у него такое несчастное лицо. «Не грусти, дедушка, ведь я же пришла к тебе», - говорила я, прикасаясь пальцами к его губам. И улыбалась ему, словно надеялась, вот сейчас уголки его рта дрогнут в ответ. Я не удивилась бы, если б он улыбнулся…

Да, от меня не скрыли его смерть. Когда он болел, от меня не скрывали и то, что он скоро умрет. И, сидя за столиком возле его постели, разрисовывая альбом акварелью, я размешивала в пластмассовой формочке красную краску и думала: «Нужно сделать кровь. Она понадобится, когда дедушка умрет…»

Это была поразительно бытовая мысль. Быть может, только в пять лет мы умеем воспринимать смерть органично, как факт, который по сути ничего не меняет? Потому, даже когда мне сказали: «Твой дедушка умер», он не перестал быть у меня. Я никогда не горевала о нем, потому что никогда не воспринимала его как нечто прошедшее. Он всегда был со мной и любил меня всегда.

Иначе как объяснить, что, заходя за ограду его могилы, я попадала в ту самую атмосферу теплой любви, защищающую меня от мира, как теплое пуховое одеяло.

Глава вторая

Дорогой мой, существуют две породы людей. Одна порода - многочисленная, плодовитая, как глина: они жуют колбасу, рожают детей, пускают станки, подсчитывают барыши - хороший год, плохой год, - невзирая на мор и войны, и так до скончания своих дней: это люди для жизни, которых трудно представить себе мертвыми. И есть другая, благородная порода - герои. Те, кого легко представить себе бледными, распростертыми на земле, с кровавой раной у виска, они торжествуют лишь один миг - или окруженные почетным караулом, или между двумя жандармами… Вас никогда не соблазняла такая участь? Жан Ануй. «Эвридика»

Мой труп

- Марина, - окликнула я свою редакторшу. - Мне нужно уйти.

Она подняла голову - полноватая, сорокалетняя брюнетка. Типичная женщина - муж, двое детей, квартира в новострое, дача, собака, бесцветный маникюр. Типовой редактор типового журнала - телепрограммы с цветной обложкой и десятистраничным приложением. И кабинет ее был типовым, похожим на все кабинеты всех редакторов всех журналов, в которых мне довелось побывать, - светлые стены, обложки в типовых пластмассовых рамах под дерево с пошлой золотою каймой. Я ненавидела эту золотую кайму.

С детства я недолюбливала обычных людей. Им ставили типовые памятники. В детстве мне казалось, что именно красота памятника и есть главное признанье достоинств человека. И когда, в восемнадцать лет, я впервые попала на Лесное кладбище, то пришла в такой ужас, что слегла в постель в тот же день с приступом тошнотворной головной боли.

Это был не надуманный - давящий, панический страх, похожий на приступ удушья. Выросшая среди мраморных ангелов, витиеватых эпитафий и склепов с колючими готическими башенками, я не могла понять, как все кладбище может состоять из инкубаторских черных памятников, похожих один на другой как две капли воды? Как бездарно должны прожить жизнь эти люди, чтоб и после смерти они были обезличены, как крупицы песка?

Это было кладбище толпы, лишенное всяческой индивидуальности. Оно не шло ни в какое сравнение с обетованной землей моего детства.

С шестнадцати лет я знала: я - не как все!

В восемнадцать - записала в своем дневнике: «Быть как все - все равно что не быть вообще!»

«Дорогой мой, существуют две породы людей…» - сказал Жан Ануй.

Я, несомненно, относилась ко второй.

Марина - к первой.

- Куда ж это? - Она всегда разговаривала со мной так, словно не верила ни одному моему слову и неприкрыто ждала: «Ну-ну, что ты еще придумаешь?»

- Я иду на интервью с Доброхотовым. Театр уехал, а он остался. И мы договорились, - соврала я.

Мы не договаривались, так получилось - интервью Доброхотов дал мне вчера, лежа у меня на коленях. Он надеялся, что дам ему я, но вышло наоборот. Сумка с диктофоном валялась рядом с диваном. Окажись она в коридоре, мне было бы лень вставать.

- Кто такой Доброхотов? - недоверчиво спросила Марина.

- Сериалы «Семья», «Судный день», «Черный ангел», - старательно перечислила я. Я знала формат нашего издания.

- Хорошо, - Марина не знала, как придраться ко мне. - Но ты должна была предупредить меня заранее. Так нельзя…

- Спасибо.

Я не нравилась ей и ждала, когда она найдет повод уволить меня. Ждала спокойно, как ждут осени. Рано или поздно это должно было случиться. Обычные люди платили мне той же монетой - и до, и после учебы в театральном они всегда увольняли меня. Только в театральном - первый и последний раз - я ощущала себя на своем месте: гениальной, любимой, такой, как надо.

И если бы кто-то поднял меня среди ночи и спросил: «Какой самый счастливый день в твоей жизни?» - я б ответила без запинки:

«День, когда я поступила в театральный институт. Лучший день мой жизни! Самый лучший. Самый!»

* * *

То было в прошлой жизни и в прошлом веке…

Но и по сей день мое поступленье туда представлялось мне чем-то нереальным, незаслуженным - на грани божьего чуда. Все мои однокурсники полгода ходили на консультации, писали статьи, читали книги, пока их папы и мамы дергали за нужные связи. Я поступила без протекции, без подготовки, исключительно сдуру - заявившись за две недели до экзаменов.

Да, безусловно, весь предыдущий год на вопрос о дальнейших планах я отвечала, что собираюсь поступать в театральный на театроведческий факультет. Но лишь потому, что это была хорошая отговорка и звучала она не так абсурдно, как «на актерский». И еще потому, что за год до того, когда я поступала на актерский, мне сказали: поскольку актрисы из меня все равно не получится, если уж я совсем не мыслю существования без театра, единственное, что мне остается, - поступать на театроведение.

С чего члены комиссии взяли, что я не могу жить без театра, не знаю - я тогда еще могла. Быть может, им это традиционно заявляла каждая не принятая девушка. А может, уж очень у меня был антижизненный вид: худая, как спичка, почти лысая девочка-мальчик, со стрижкой под бобрик, кожаным ремешком а-ля данило-мастер на лбу и нарисованной черным косметическим карандашом жирной «молнией» на правой щеке.

Так я демонстрировала миру свою внутреннюю сущность - мир сразу понимал, с кем имеет дело, и шугался как мог. Но в театральном «стрела» не произвела впечатления. Спустившись в подвальный институтский буфет, я отметила, здесь на меня смотрят иначе - как на свою… Непривычно приятное чувство. С тех пор мне всегда хотелось вернуться в тот театральный буфет. Но это желание было из области абстрактных мечтаний.

Я, собственно, и актрисой быть не собиралась, просто проходила мимо - в буквальном смысле. Мы с Виктором, моей первой глобальной любовью, шли по Ярославову Валу, увидели на стене института «Приглашаем абитуриентов…» - вот и зашли.



Виктор писал стихи и решил почитать их перед серьезной аудиторией. А мне сдавать экзамены было интересней, чем идти на работу. После школы я устроилась в кооператив - наносила позолоту на жуткие вазы из спрессованной мраморной крошки (десять рублей за обработку одной штуки) и до работы редко доходила.

Короче, я плохо представляла, что значит «театроведение», и ничуть не надеялась «на него» поступить. Но пришлось.

Во-первых, на работе (следующей после кооператива, откуда меня вскоре прогнали) в библиотеке на меня ополчилась начальница. Сначала она унесла домой свой электрический самовар, из которого мы дружно пили чай. Потом, не говоря мне ни слова, отдала деньги за кипятильник, который мы покупали в складчину, чтобы заваривать кофе в чашке, и тоже унесла. Так что я осталась без кофе и без чая.

С чего она меня вдруг невзлюбила, я понять не могла (я еще не читала Ануя!). Но ее тоже звали Марина. И день за днем мы сидели в микроскопической комнатушке вдвоем, лицом друг к другу - и напряженно молчали. Перед обедом я быстро съедала всухомятку свой бутерброд и уходила, так как в обед она спала на письменном столе, завернувшись в одеяло, а мешать спать такой, как она, было равносильно самоубийству.

В то лето я не помышляла о самоубийстве. В обед я бездумно слонялась по городу и однажды от нечего делать забрела в театральный на консультацию.

Ну а поскольку, подписывая заявление на «отпуск для поступления», директор библиотеки (косящийся на меня с подозрением с тех пор, как увидел, что в рабочее время я в поте лица вдохновенно обклеиваю блестками туфли) сказал: «А может, тебе лучше вообще уйти?» - мне, в общем, ничего не оставалось, как поступить.

А так как во время вступительных экзаменов: у нас с бабушкой обокрали квартиру (вынесли телевизор, кассетный магнитофон и мое золотое обручальное кольцо), моя предполагаемая свадьба расстроилась, Виктор бросил меня и уехал в другой город, - мне совершенно некогда было волноваться. А так как поступать в театральный и не волноваться на экзаменах - стопроцентное хамство, наш будущий руководитель курса счел меня убежденной нахалкой и, удостоверившись, что основным качеством для подобной специальности я обладаю, принял на курс.

* * *

Да черта с два я б поступила, если б не наш И. В.! Игнатий Валерьевич с романтической фамилией Сирень.

Черта с два я б поступала, кабы не он… Он был «во-вторых». На консультации выяснилось, что «нас набирает» роскошный мужчина. Я думала, таких не бывает. Ростом, как две меня, какие глаза, трудно понять - слишком до них высоко, но то, что он брюнет, я разглядела.

Но главное - он был так похож на моего дедушку! Не думаю, что я сформулировала это, просто унюхала звериным чутьем. Рядом с ним я сразу ощутила себя в абсолютной безопасности. И мы сразу начали разыгрывать друг перед другом спектакли.

Второй раз я явилась к нему подготовленной - нашкрябав пару эссе и облачившись в свое свадебное платье. Моя свадьба уже трещала по швам, а платье следовало как-то использовать. Тем паче догадаться, что сей туалет - свадебный, было непросто. Широкая юбка из прозрачного черного нейлона (вместо белья я поддевала под нее велотреки). На ногах сверкали серебряно-золотые туфельки, стоившие мне работы. От рождения скромные туфли фабрики «Киянка» были школьно-коричневыми и мечтать не могли о столь блистательном будущем. Но, сшив между собой несколько метров сверкающих блесток, я собственноручно оклеила их по спирали с помощью несказанного усердия и клея «Момент» (после каждого выхода в свет блестящие полоски отваливались, и их нужно было цементировать заново).

Роскошный низ дополнял не менее концептуальный верх - черный лифчик из блестящей клеенки с глубоким вырезом и кровавою надписью «I love you» вдоль грудей (в идеале я хотела пойти под венец с любовным признанием, написанным собственной кровью, но по мере охлаждения чувств ограничилась красной краской).

И. В. задумчиво посмотрел на мое «I love you», прищурился на мой вырез, прочитал мои работы и вдруг засадил не в бровь, а в глаз:

«Вы что, собираетесь меня соблазнить? Думаете, "Если у меня в голове ничего нет, пусть он хоть туда посмотрит"?»

Сначала я едва не спросила: «А что, в голове ничего нет?» Но, опустив это, задала более важный вопрос:

«А что, ТАМ что-то есть?» - Я так страдала из-за своей плоской груди!

Видимо, Игнатий Сирень убедился в своем мнении насчет моей головы, потому что ответ его совершенно удовлетворил.

Позже в его изложении это звучало так: «Заявляется голая с вырезом до пупа… На следующий день полная смена образа. А-ангел! Белые носочки, туфельки с бантиками, юбка до пола, блузка до подбородка, а под подбородком… - Игнатий Валерьевич делал театральную паузу, -…КАМЕЯ». - «Не камея, а ветка сирени. Это был символ!» - вступала в спор я.

Думаю, за эту камею-сирень я и получила допуск к экзаменам.

Сказать, что я была к ним не готова, все равно что назвать оградкой Великую Китайскую стену. Я успела пролистать всего две книжки - «Энциклопедию юного театрала» и «Проблемы современного театра», принадлежащие перу самого И. В. Их оказалось достаточно.

На финальном «Собеседовании» меня несло по морю на всех парусах, без руля и компаса. Это походило на любовь: едва я открывала рот, из него вылетала восторженная ерундистика - зато без остановки и вне зависимости от вопросов, которые мне задавали!

В итоге меня занесло до утверждения: «Реализм на сцене изжил себя, и нужно искать для него новые формы или отбросить совсем».

Лица приемной комиссии подозрительно застыли. Но по причине полного отсутствия подготовки я плохо представляла, что мое заявление сродни предложению отправить на гильотину всех признанных украинских мэтров, и, безусловно, стала бы развивать идею дальше, но здесь Игнатий Сирень умудрился прервать меня - видно, для него это было апогеем:

«Что за ахинею вы несете?!»

Если бы он стукнул меня в лоб, вряд ли бы это произвело большее впечатление - я замерла с открытым ртом, а он, воспользовавшись образовавшейся паузой, кивнул похожей на Сфинкса гранд-даме в очках, предлагая ей задать мне новый вопрос.

Тут я наконец очнулась и, глядя на него чуть ли не со слезами на глазах, спросила:

«Вы что, со мной не согласны? Но ведь я же вас цитирую!»

Тут онемел уже он (наверное, только выйдя из аудитории, Игнатий Сирень вспомнил, что ничего подобного он никогда не писал).

Положение спасла преподавательница в черных очках. Позднее я узнала, что лет двадцать назад она была и его преподавательницей.

«Ну, вы оба еще молодые и категоричные», - примирительно сказала она.

Впоследствии Игнатий признался, что взял меня вопреки ее грозным предостережениям: «Она развалит вам курс. Она принесет вам на лекцию кошку с собакой, и вы будете их разнимать!» Взял исключительно за нахальство - ему нужен был лидер.

Он получил и своего лидера, и кошку с собакой. Пять лет он позволял мне крушить все догмы и правила, которые я разламывала в поисках своего «я». Пять лет он ставил свои лекции на вторую пару лишь потому, что я регулярно просыпала первую. Пять лет он разрешал мне заедаться с ним у всех на глазах, стоять на голове и танцевать на его парах канкан… Без преувеличений!

На третьем курсе я брякнула, что могу доказать бездарность режиссера Хорьковского, даже стоя на голове. «Давай, становись», - не моргнул глазом И. В. Не моргнув глазом я заправила юбку меж ног и встала в стойку.

На первом курсе, в первый же день учебы, отмеченный лекцией по театральной критике, я, размахивая лозунгом «Поздравим шефа с началом занятий», талантливо сорвала все пары.

На «Истории Западно-Европейского театра» - плела венок из роз, хризантем и засушенных виноградных веток, сагитировав принять участие в моем хитросплетении всех, от однокурсников до преподавательницы. На «Украинском языке» мы вместе с педагогом надували и расписывали любовными признаниями шарики. На третьей паре, когда И. В. вошел к нам, под ноги ему полетели цветы, вспрыгнув на учительский стол, я надела на голову Сирени венок, на шею - ожерелье из воздушных шаров и, усадив на скамейку, совершенно ошарашенного, провозгласила: «Учебно-драматический спектакль «Грезы любви». Почти стриптиз», - чем испугала уже окончательно.

В случае со мной стриптиз мог оказаться возвратом к сценическому реализму. Ему повезло. Выстроившись в ряд, наши девочки запели, неумело задирая ноги: «Без Игната жить нельзя на свете… Нет! Он - наше счастье, наших знаний свет!»

Арина наяривала на пианино. Я орала громче всех. Капустник продолжался около часа и закончился грозным:

Поцелуй же нас, ты нам нравишься,

Поцелуй же нас, не отравишься,

Поцелуй же нас, а потом мы вас,

А потом мы все РАСЦЕЛУЕМСЯ!

Во внезапно воцарившейся тишине я сосчитала: «четыре, три, два, один… пуск!» - и первая бросилась лобызать руководителя курса.

«Я знал, что вы ненормальные, но что до такой степени!…» - сказал Игнатий Валерьевич. Он смотрел на меня.

Естественно, сценарий и постановка были моими. Естественно, в устах И. В. «ненормальная» - было комплиментом.

* * *

Но там, в театральном, - среди таких же ненормальных, как я, - я была благословенно нормальна и надежно защищена от невыносимой реальности мира. И дело было не только в Игнатии - мир театра, такой непохожий на унылую, настоящую жизнь, окутал меня разноцветным лоскутным одеялом.

«Я поступила в театральный институт, чтобы спастись от нее, - честно написала я в институтской газете. - Среди нормальных людей я всегда считалась идиоткой, бездельницей, в крайнем случае, чудачкой. А здесь, куда ни глянь, все такие. Жизнь и реальность - тут существа инородные».

«А можно узнать, - леденисто поинтересовалась на лекции сфинксоподобная дама в очках. Она преподавала у нас «Теорию драмы», - что значит «здесь все такие»? Кто я, по-твоему, идиотка, бездельница или чудачка?»

«Вы - неординарная личность!» - отчеканила я с убежденностью фанатичного пионера Пети.

В ответ Сфинкс улыбнулся…

Мы учились в театральном!

* * *

«А знаете ли вы, в принципе, значение слов «театр», «драма», «комедия»? - опубликовала я юмореску в театральном журнале. - Позвольте мне усомниться!

Начнем с того, что бог дионис, покровитель театра и поэзии, также бог вина и плодородия (секса!), и поэтому греки изображали его в виде быка или козла. (Неплохо для начала?) Его свита (то есть люди, чья профессия связана с театром) на празднествах в его честь состояла из ряженых в козлиные шкуры, распевающих песни, часто весьма непристойные.

Торжественная часть праздника дала рождение трагедии, а шутливая - комедии. Слово «трагедия» происходит от слов «трагос» - козел и «оде» - т.е. песня козлов. А «комедия» от «комос» и «оде». «Комос» - шествие подвыпившей толпы, той, что в козлиных шкурах.

То есть торжественные песни собрания козлов - это трагедия, а когда козлы напьются до непристойности - это уже комедия.

И чему в результате я должна посвятить свою жизнь?!! Изучению роста козлиных музыкальных способностей в течение двадцати с лишним столетий?»

Пять лет наши педагоги посмеивались, поминая мне этот шедевр:

«Спасибо, что наконец разъяснила нам, чем мы тут занимаемся».

Но моя расшифровка была неприлично близка к истине. То было невероятное, восхитительное, нереальное место - сборище странноватых людей, находящихся в перманентном самоопьяняющем вдохновении.

Только в нашем институте все студенческие «выбрыки» считались проявлением яркой индивидуальности. Только в нашем институте ходила байка: «Чтобы тебя исключили из театрального, нужно уйти в запой на пять лет или переспать с женой ректора. Иного способа нет». Только в нашем институте педагоги не являлись на занятия чаще, чем студенты. И если студенты не приходили частично, преподаватели по причине своей единичности отсутствовали целиком, а бывало, и в полном составе.

Я помню, как наша группа сидела и ждала три пары подряд, и ни один из сеятелей «разумного, доброго, вечного» так и не появился. Я помню, как на первом занятии учительница по изобразительному искусству попросиланас самостоятельно посетить Софиевский заповедник и прочитать две книги по его истории, после чего мы ее больше не видели.

Через месяц, по настоянию масс, я, как староста группы, попыталась определить ее местопребывание или хотя бы номер телефона. После долгих приставаний ко всем и вся и попыток оных от меня отвязаться я выяснила, что она уехала в Германию (о чем сообщать нам, ожидающим ее в Киеве под дверью четвертой аудитории, сочли необязательным) и, может быть, еще вернется. И помню, как, вооруженная транспарантом «Мы хотим учиться!», я повела наших девочек на лекции по «ИЗО» к третьекурсникам (их преподаватель считался лучшим).

С тех пор мы ходили туда. Нас никто не прогнал. Нашу изошницу, так и не вернувшуюся из Германии, - никто не уволил. Лекции третьего курса совпадали по времени с нашей «Информатикой», мы ее пропускали - это никого не смущало.

Мы учились в театральном!

Я помню, как на первой лекции Сфинкс сказала: «Откройте конспект. Сейчас я научу вас профессионально пить. Не пьянея», - аргументированно объяснив, почему театровед (разум театра!) обязан владеть сим великим искусством. Я помню, как на «Истории западной литературы» мы с преподавательницей две пары обсуждали «А существует ли Бог?» - и нам и ей это вдруг показалось важнее, чем ее предмет. И помню, как, сдавая экзамен по «Русскому театру», Арина, не выучившая ни одного билета, получила «отлично» только за то, что двадцать минут, не затыкаясь, читала учительнице ее любимого Блока:

Так жили поэты. Читатель и друг!

Ты думаешь, может быть, - хуже

Твоих ежедневных бессильных потуг,

Твоей обывательской лужи?

…Ты будешь доволен собой и женой,

Своей конституцией куцой,

А вот у поэта - всемирный запой,

И мало ему конституций!

«И этим сказано все, - удовлетворенно кивнула педагогиня. - давай зачетку, милая…»

Мы учились в театральном!

Я помню, что, говоря о Театре, все наши педагоги закатывали глаза - включая физрука и учителя по гражданской обороне, на полном серьезе убеждавшего нас: для театроведа, как для человека, влияющего на формирование душ, самое главное изучить гражданскую оборону! А именно: научиться тушить пожары, предупреждать землетрясения, быстро решать в уме задачки на определение уровня радиации, дабы донести свои знания до человечества, которое, осознав ошибки, начнет избегать все перечисленные выше неприятности и сэкономит деньги, идущие на ликвидацию их последствий, для развития культуры и искусства. (Он не шутил!)

На физкультуре учитель сказал, что для театроведа - главное бег, и в Америке человека, не способного пробежать шесть кругов вокруг стадиона, никогда не изберут в президенты. Тут я не спорила даже мысленно. Для театрального критика, тем паче такого, как я, после иной статьи умение пробежать за кратчайший срок километр по прямой могло оказаться немаловажным. Но в то время у меня не возникало нужды спасаться от ответственности бегством - я пряталась за широкой спиной И. В.

Даже в вотчине всех безумств, театральном институте, я исхитрилась прослыть нарушителем спокойствия, больным на всю голову и способным на все. Уже на первом курсе я начала публиковать в газетах разгромные статьи, и к нам на лекции прибегали режиссеры из театров. «Это немыслимо. Она же студентка. Что она себе позволяет!» - кричали они, заглядывая Игнатию Сирени в глаза. «Ну что вы хотите, она ж ненормальная», - склабился он.

Я знала (И. В. сам рассказывал мне), все наши педагоги считали, что он позволяет мне слишком уж много. Я знала, услышав, как мы обмениваемся с ним в коридоре задиристыми шутками, сфинксоподобная дама в очках кричала, что лично надает мне по щекам («Это немыслимо. Она же студентка!»).

Но они прощали мне все, потому что прощали ему абсолютно все. Он был любимчиком наших театранес - красавец-мужчина, автор блистательных книг и статей - истинный Бахус, в венке из виноградных ветвей, возвышающийся над ряженой театральной тусовкой.

Я знала, они ревнуют его ко мне. Знала, меня считают его любовницей. Для театрального это было нормально…

Но мы не стали любовниками, я не была в него влюблена, он не был влюблен в меня. И все-таки я была его Василисой Прекрасной. «Ты самая ненормальная из всех», - любил повторять он. А на пятом году сказал: «Поступай в аспирантуру, окончишь, возьму тебя вторым педагогом на курс».

Я не поступила… После полученья диплома я больше не видела И. В. И не звонила ему. Я знала, он не простит мне обиды и вряд ли захочет увидеть меня. Он слишком верил в меня, чтобы увидеть, как лидер его курса превратилась в очередную лягушку-неудачницу.

* * *

- Красельникова! - остановила меня литредактор.

Ее ручка утыкалась в растрепанную верстку моей светской хроники. Лицо с брежневскими бровями было серьезным:

- У Мерилин Монро было двенадцать абортов?

- Во всяком случае, про девять я знаю точно, - ответила я ей в тон.

Ручка переместилась.

- Леонардо ди Каприо - полный «ноль» в постели? Ты в этом точно уверена?

- Спросите Марину. Это она сказала. Видимо, знает…

Я вернулась к столу, сунула сумку под мышку и с облегчением нажала на кнопку компьютера. Лишь сделав это, я поняла, что не выключаю, а включаю его.

Компьютер загудел. Я раздраженно смотрела, как зажигается экран - типовое голубое небо и зеленое поле. Я так и не сменила «обои». Мой монитор был просто щитом - я пряталась за ним.

Я не могла писать в этой общежитской комнате, где сидело шесть человек. За три года работы в журнале я окончательно убедилась, что не создана для штата. В пятницу я дожидалась всеобщего ухода и тупо делала за вечер недельную работу. А в рабочее время сидела за столом, читала журналы, прикольные статьи в Интернете и размышляла о том, как бессмысленно я каждый день трачу восемь часов своей жизни. Но не уходила. Я не знала, куда мне идти. Я не знала, где моя жизнь станет осмысленной.

«Раз уж включила…» - подумала я.

Стрелочка мышки оживила «конвертик» почты. Почтовый сервер концерна отсеивал спам, и в «приходящих» было одно сообщение - очень короткое:

Чтоб ты сдохла, сука!

Но, ставшая неотъемлемой от «я» мысль о самоубийстве исчезла, как исчезает неприятный привкус во рту.

Внутри меня сидел огромный секрет.

* * *

Несколько секунд я стояла на ступеньках высокого офисного здания, наслаждаясь обретенной свободой и борясь с труднопреодолимым желанием вернуться домой. Следовало позвонить Марине утром, соврать про интервью и никуда не ходить. Так бы я и сделала, если б выпила кофе. А теперь… слишком глупо.

Мне хотелось оказаться дома, открыть холодильник и сказать Андрею, что я не брошу его - все хорошо!

Мой так и не вызванный мент круглоглазо посмотрел на меня - он больше не сомневался, что имеет дело с законченной шизофреничкой.

«Ты не понимаешь!» - раздраженно дернула я плечом.

Когда дело касалось смерти, никто не понимал меня. Никто, кроме Ануя, Блока, Булгакова, Микеланджело, Гете, Клейста, Цветаевой, чьими высказываниями я исписала когда-то мой творческий дневник. И я давно привыкла, что кроме них меня не понимает никто.

Я сделала шаг…

Вперед?

…к переходу.

Моя жизнь напоминала заевший семафор, подмигивающий желтым зрачком - ждите, ждите, ждите - бесчисленное количество раз.

Мент шел за мной, неотделимый от сознанья, разбухшего от неразгаданной смерти. Машины на проспекте Победы застыли в пробке. Лето раздело женщин почти донага. Но труп Андрея в моем холодильнике делал этот мир нереальным.

Творческий дневник нас заставлял вести тот же И. В. «Вы будете отбиваться от меня, но я все равно буду настаивать. В дальнейшем это вам пригодится для работы, поверьте мне на слово», - сказал он на первой не сорванной лекции. Я поверила и спросила: «А если кто-то уже ведет дневник, вести теперь два? Один любовный, второй - искусствоведческий?» И, получив высочайшее разрешение их совмещать, торжественно возвела свой дневник в ранг «творческого».

Я была единственной, кто вел «творческий дневник» все пять лет, и уж, конечно, единственной, кто вел его до сих пор. Я была единственной, кто чувствовал себя на лекциях шефа как рыба в воде… На нашем курсе собралось семь девочек - от семнадцати до двадцати шести. Некоторых я восхищала, некоторых раздражала, иные чередовали два чувства.

Но не менее спорные чувства вызывал у них сам И. В. Его веселая наглость, бесцеремонное панибратство, привычка непрерывно пробовать нас на прочность и, азартно сверкая глазами, ждать, сможем ли мы ответить ударом на удар, - казались им столь же непозволительным хамством, как мои выходки очкастой гранд-даме. Они зажимались и прятались в свою скорлупу. Они не желали играть в его спектаклях. Они не понимали, что это просто игра.

Он постоянно подначивал нас! Первый вопрос, который Игнатий задавал поступающим (перед вторым, менее важным «Зачем вы идете в театральный?»), «Когда вы собираетесь уйти в декрет и родить мне… то есть не мне, ребенка?» Видимо, мысль, что мы можем сделать это все сразу, развалив его курс на корню, стала навязчивой идеей, беспрерывно приводящей его в ужас.

На первом курсе мы отмечали мой день рожденья на паре. И. В. подошел ко мне с бокалом в руках и, начав со слов «Хорошая моя…», нагнулся, поцеловал в щеку и прошептал все остальное на ухо. Я замерла, группа тоже, но по разным причинам. (Как думаете, что он сказал мне? «Хорошая моя, сделай, пожалуйста, стенную газету. Институт требует. Ну хотя бы ради меня».)

Наших барышень это шокировало. В еще больший шок их повергло первое занятие по театральной критике. Две пары подряд мы разбирали первую строчку (!) первой ремарки (!) первого явления пьесы «Горе от ума».

В частности, что происходит ранним утром за дверью в спальню Софии, где пребывает Молчалин и «откудова слышно фортопияно с флейтою»?

- Были ли Софья и Молчалин любовниками? - Игнатий Валерьевич швырнул нам вопрос, как перчатку.

Ответ казался само собой разумеющимся:

- Нет, - ответила Галя. Ей было семнадцать.

- Почему нет? - И. В. по-мальчишески засунул руки в карманы и прошелся по аудитории, предвкушая удовольствие.

- Об этом не сказано в пьесе.

- Мало ли о чем люди не скажут вам вслух, - отметелил И. В.

- Там сказано «слышно фортепьяно». Нельзя играть на фортепьяно и заниматься сексом одновременно, - включалась я.

- Ты уверена? Или ты просто не пробовала? - оживлялся И. В.

- Ну… - Я честно пыталась представить подобную позу. - Теоретически, если Софья нагнется и будет играть, а Молчалин пристроится сзади, играя при этом на флейте…

Именно из-за таких вопросов Игнатий и прослыл пошляком. Именно из-за таких ответов он взял меня на курс. Я с легкостью отбивала его удары, я сразу вступила в игру, не сразу осознав, что это не игра, а учеба.

Пять лет И. В. выкручивал нам мозги своими вопросами, он крутил их, как уши ленивым детям: думайте, думайте, думайте. Пять лет он называл нас исключительно «слепоглухонемые идиотки», презрительно отфутболивая наши гримасы целомудрия, черно-белые попытки делить героев на «хороший», «плохой», привычку хватать то, что лежит на поверхности.

Весь первый курс мы сходили с ума. Многие ломались, многие не понимали, чего он хотел. Многие так и не поняли, в чем состоит наша профессия - театроведение.

Я не понимала, почему остальные не понимают его! Лишь много позже я осознала: за исключеньем меня и Арины, все наши девочки были нормальными (за пять лет три из них вышли замуж, две из трех таки улизнули в декрет). И «вы - ненормальные» - не было для них комплиментом!

И все же нужно быть ненормальным, чтоб видеть жизнь без прикрас - не прикрываясь ни целомудренным «об этом нельзя говорить», ни игрою на фортепьяно и флейте.

Театр - самое условное из искусств - надменно отторгал все людские условности. Препарирующий самые черные страсти героев самых черных трагедий, театр учил тебя понимать даже убийц.

Но театр - отражение жизни. Пять лет Игнатий Сирень крушил наши иллюзии, уча принимать жизнь такой, какой она есть. Пять лет он учил нас анализировать каждое слово пьесы, каждый жест актера и ставить под сомнение каждое слово и жест.

И по сути своей театроведение было очень похоже на работу психолога или следователя…

* * *

Проходя мимо дешевых лотков, я купила еще одну порцию кофе и опорожнила пластиковый стаканчик залпом - как стопку водки. Села на остановке маршрутки, достала из сумки дневник и написала на чистом листе: «Действующие лица».

Учась в театральном, я проглотила тысячи пьес. Я знала, нормальные люди не любят читать пьесы, но мне нравилось, что, в отличие от прозы, в драматургии все так емко и ясно - никаких длинных, ненужных отступлений, описаний природы и чувств - действие мчится вперед, вся необходимая доп. информация умещается в коротких ремарках.

Я приписала сверху название и жанр:

МОЙ ТРУПдетективДействующие лица:Андрей - трупАлександра (Саня) - не убийцаАрина - лучшая подруга СаниИнна - случайная гостьяДоброхотов, Женя, Рита - ребята из московского театра, давние друзья СаниЯнис, Сашик и Оля - еще более давние друзья Сани(Мы дружим две тысячи лет. С ребятами из театра - чуть меньше.)

С минуту я смотрела на список, принуждая себя поверить, что кто-то из них убил Андрея…

Немыслимо!

«И все же вам лучше начать мыслить здраво, - скрипуче заметил мой мент. - Если вы - не убийца, - присовокупил он с паскудным сомнением, - значит, это кто-то из них».

«Значит, - довольно спросил Игнатий Сирень, - ты убеждена, что никто из персонажей не мог убить Андрея? Тогда докажи!»

Я улыбнулась этому забытому вызову - стоило ему прозвучать, мир стал простым и уютным.

Мог ли кто-то убить Андрея?

«Мог ли герой на сцене уронить карандаш?» - тиранил он нас.

- Мог, - по-моему, это сказала Арина.

- Докажи. Ты - театральный критик. Ты должна доказывать каждое свое утверждение.

- Он испугался.

- Чего? - не унимался И. В.

- Что его ложь разоблачат.

- Разве это сообщение угрожало ему?

- Нет…

- Может, он нервный, неуверенный в себе человек, вздрагивающий от каждого слова?

- Нет, он очень уверенный.

- Значит, он не мог уронить карандаш. Это просчет режиссера. Он втюхал карандаш просто так…

Ни в спектакле, ни в пьесе ничего не могло быть «просто так»! Любое «просто так» резало глаз, выпадало из жанра, истории образа, рисунка роли. На сцене все делали зачем-то! Все слова и поступки характеризовали персонажа, разоблачали персонажа, двигали действие вперед. Оказалось, это не так-то и просто вгрызться в образ, разобрать его до костей и понять: он не мог уронить карандаш. Это было похоже на любимую присказку Пуаро Агаты Кристи, способного отыскать убийцу не вставая с кресла и повторяющего: «Это было так, потому что иначе быть не могло».

Но смерть Андрея не могла быть просчетом режиссера, а значит… Кто-то убил его, потому что не мог не убить. Кто-то не мог не уронить карандаш!

Я редко применяла свои навыки в жизни - в жизни я была обычным зрителем, охотно прощающим создателям действа любой явный ляпсус. Но нынче, когда в моей и без того спорной жизни обнаружился труп, прежняя профессия дала знать о себе раньше, чем я узнала знакомый театроведческий зуд.

«Мой милый труп» - так назывался спектакль нашего курса. Накануне дня театра нам сказали: по традиции первый театроведческий должен сделать представление на студенческой сцене.

Занавес раздвигался. Я лежала в гробу, с книгой в руках. Воскресала, садилась, открывала книжку и зачитывала залу загробным голосом: «"В этот трагический век, когда театр почти прекратил свое существование", - сказал драматург джеймс Шерли в 1647 году… Но театр оказался бессмертен!» - я выскакивала из гроба.

Для меня театр умер десятилетье назад. И вновь оказался бессмертен!

Итак, «Мой труп», детектив. Сверхзадача - узнать, кто убил Андрея.

«А какая тема и идея?» - подал голос И. В.

Я нахмурилась, припоминая учебник по теории драмы. Тема «Ромео и джульетты» - любовь. Но может ли быть темой убийство? Нас не учили анализировать детективные пьесы - этот пустопорожний жанр. Ни один уважающий себя режиссер не станет выгонять актеров на сцену лишь для того, чтоб узнать, кто сделал труп трупом. Да и сколько их, детективных пьес? «Мышеловка» Агаты Кристи. «Инспектор пришел» джона Пристли. Но у Пристли смерть - только завязка. Тема - буржуазные нравы. И это вовсе не детектив, а драма.

Я решительно вымарала «детектив». Трагедия, трагикомедия, мелодрама, драма, «черная» комедия, комедия-буфф, фарс, гиньоль, театр абсурда?…

И первая задача понять, что за пьеса разыгралась вчера.

Я живо представила нас - себя, Арину, Яна и company, похожих на героев Луиджи Пиранделло «Шесть персонажей в поисках автора». Мы сидим и обсуждаем, в каком жанре выступаем на сцене и кто из нас тайный автор.

Расхожий прием: театр в театре.

Автор пьесы - и есть убийца! Достаточно точно охарактеризовать персонажей, чтоб понять, кто не мог ее не написать… Простейшая вещь - образ героя в спектакле - курсовая второго курса.

Где-то в районе груди заерзал забытый азарт первой ученицы группы.

Следовало с кого-то начать, и я предпочла начать с самого легкого:

«Арина - лучшая подруга Сани».

Я набрала ее номер.

Глава третья

Пусть поймут скучные философы отчаяния, периодически открывающие с некоторой долей наивности ужасы человеческого удела и пытающиеся помешать нам развлекаться в театре: мы забавны! Жан Ануй

Мой труп

- Да! - недовольно рявкнула она из ниоткуда.

- Это я.

- А, это ты… - Ее голос расслабился. - Как ты?

- А ты как? Когда вы вчера закончили? - Я встала со скамьи и, прижимая к щеке телефон, пошла по проспекту.

- Сегодня. «Доброй ночи, точнее, доброго утра». - Это была цитата из спектакля. - В семь утра москвичи поехали за вещами в гостиницу и в аэропорт…

- А остальные?

- Поехали их провожать.

- А ты?

- А я на работу. Вымыла у тебя голову, и к своим уродцам. - «Уродцами» Арина звала подчиненных, и, судя по всему, сегодня они вели себя неплохо, иначе бы были «уродами».

- А что вы делали, когда я пошла спать?

- Да все как обычно. - Голос Арины лениво потянулся, прежде чем перечислить неизменное меню заведения. - Ян и Сашик поссорились…

- Из-за чего?

Отрепетированная информация и такая же отрепетированная реакция на нее. Все в нашей компании произносили ее с одинаковой интонацией. Первая фраза звучала с усталой обреченностью. Вторая - с мазохистским любопытством.

Наши голубые друзья ссорились каждый раз. Их ссора была не новостью, а неотъемлемой частью программы. Новостью было бы, если б они не поссорились.

- Яну не понравился телесюжет о Сашике. Ночью показывали… Янис сказал, что Сашик пиар-проститутка. Сашик заперся в ванной. Ян сломал задвижку.

- Так она вроде не сломана.

- Женя ее потом починил.

- Он - хороший парень. - Эту фразу мы тоже повторяли регулярно.

- А Доброхотов оказался ничего… - Подобной фразы в нашей пьесе ранее не было.

- У вас что-то было? - рефлекторно отозвалась я на интригу, хоть мне было нисколько не интересно.

«Общение героев строится на условно выработанных рефлексах. Они не интересны друг другу», - черкнул отрешенный театральный критик в дневник.

Мне не приходило это в голову раньше.

Мы напоминали слаженную театральную труппу с хорошо обкатанным репертуаром из двух-трех постановок. И если один начинал: «Как меня принимали студенты в Харькове!»[4] - другой гарантированно подхватывал: «Два венка и вот…». (Перевод: я произвела эмоциональное землетрясение и намереваюсь похвастаться.) Мы говорили на нашем внутрисемейном языке, перемешанном с цитатами из спектаклей и пьес, и стороннему человеку было трудно понять наши шутки.

«Манюрка, чичирка» (женский и мужской половые органы) - так именовал их кумир нашей юности Роман Виктюк. «Мы - общество утонченных неврастеников и дегенератов» - эта шокирующая непосвященных самохарактеристика перекочевала к нам из его же интервью. «До четырех утра и белых медведей» - сомнительный словесный пассаж из древней Арининой курсовой о киевских кабаре навечно вошел в наш лексикон. (Перевод: беспредел полный!) «С вами говорит Немирович-данченко». (Перевод: угодить в идиотскую ситуацию.)

На третьем курсе мы с Ариной работали в пресс-центре театрального фестиваля. Мне позвонил человек и сказал: «С вами говорит Немирович-данченко». - «Очень приятно. Вас слушает Константин Станиславский», - бодро ответила я. И только на третьей минуте беседы вспомнила, что в одном из фестивальных спектаклей играет реальный внук реального прародителя МХАТа - Владимира Немировича-Данченко[5].

Арина удовлетворенно хрюкнула и добавила:

- А Оля в это время «сидела у бассейна и грустила о своей ушедшей молодости». - (Цитата из «Дамы без камелий» в переводе не нуждалась.) - Это в то время, когда мы в гостиной… - Она снова хрюкнула и замолчала, ожидая наводящих вопросов.

Согласно тексту пьесы задать их должна была я.

Саня (азартно): «И что вы там учудили?»

- Где, прости, сидела Оля? - Наша посттеатральная привычка внезапно показалась мне раздражающе-глупой.

- Сидела с Женей на балконе и делала вид, что говорит с ним на возвышенные темы, - охотно разъяснила Арина.

- А что в это время делали Янис и Сашик?

- Мирились на кухне. А что? - Столь неоправданная смена ее моно-любовной темы явно разочаровала Арину. - А Рита такая дура… Она три часа рассказывала мне, как разводит мужчин! Прошлым летом она поехала в отпуск с одним бизнесменом и взяла с собой только старые, страшные вещи. Такие позорные, что ему пришлось купить ей весь гардероб… Так и хотелось сказать ей: «Съешь лимон!»

Согласно тексту пьесы, мне следовало засмеяться.

Саня (со смехом): «Нашла кому хвастаться! "Ты ж помнишь наши проказы в Мобеже?"» - (Цитата из «Приглашения в замок», смысл - самый прямой.)

- А оливье кто по ковру мне размазал?

- Сашик, когда они ссорились. Прости, - отмахнулась Арина от моего гипотетического упрека, - у меня утром не было времени ничего убирать. Только голову вымыть успела… Доброхотов оставил мне свой телефон. Что ты думаешь по этому поводу?

- Ничего, - честно сказала я.

- Ты на работе? Не можешь говорить? - Арине хотелось обсудить свой успех, и она не видела иного оправдания для моего нежелания. Равно как и для желания говорить о чем-то другом.

- Между прочим, сегодня ночью я хотела покончить с собой! - ударила я.

- «Яду, дайте мне яду!» - Арина отгородилась булгаковской иронией. Но, помолчав, она все же сочла нужным вежливо поинтересоваться моими делами: - А как твой Андрей?

- Почему это мой? - напряглась я.

- Ну, хорошо, не твой. - Арине было не интересно со мной спорить.

- А почему ты спросила?

- Женя сказал, ты заперлась в спальне с Андреем. И по-моему, Жене очень не понравилось, когда Доброхотов начал меня обнимать. Он так странно повел себя…

- Андрея не было со мной в спальне! - опровергла я так, будто Арина обвинила меня в убийстве.

- А… - скучливо отозвалась она, - значит, он ушел с той малолеткой. А я, как порядочная, тебя не тревожила, думала, вы там вдвоем. Знала бы, постучала, мне нужен был фен. Сегодня ко мне из министерства придут, а у меня на голове сопли, и лак на мизинце облез. Так вот, Доброхотов…

Мне вдруг показалось, что она просто не слышит меня. Что я и правда похожа на актера, позабывшего роль и несущего полную отсебятину, а Арина - на партнера, упрямо исторгающего положенный текст.

- С какой еще малолеткой? Можешь объяснить мне толком?

- Доброхотов и Женя выходили за пивом и притащили какую-то малолетку с улицы. В красной юбке. С рюшечками. Представляешь? Такие рюши носила моя тетя. Помнишь мою тетю Свету? Она приезжала ко мне через год после развода. У меня тогда уже было агентство, и у нее аж зубы свело…

- Ко мне домой? - перебила я.

Ну, ты же их знаешь… Ладно, мне нужно работать. - Мое нежелание обсуждать ее страсти (правильный ответ: «Доброхотов всегда к тебе неровно дышал»), хвастливых московских актрис («Ей двадцать пять лет. Что она знает о мужчинах! Но мы-то с тобой, слава богу, уже разбираемся в людях»), ее прическу и чужую безвкусицу было высказано более чем однозначно, и наша беседа сразу стала бессмысленной. - Встретимся вечером? Может, у тебя получше настроение будет.

- Еще созвонимся.

* * *

Некоторое время я стояла, неприязненно разглядывая ветхую скамейку с зеленой облупившейся краской и выломанной средней доской. Я успела дойти до следующей остановки, и она мне не понравилась - над скамейкою не было козырька. Голову напекло. Было жарко. Меня затошнило. Стоило бы что-то съесть. Но приступ тошноты породило не «плюс» 30, а наш разговор…

«Интересно, - с внезапным холодом подумала я, - а если бы я сказала, что нашла в холодильнике труп Андрея, Арина бы тоже восприняла это лишь как досадную помеху, помешавшую ей тотчас, в подробностях живописать мне свою пастораль с Доброхотовым? И сказала бы: "Ладно, давай тогда встретимся вечером…"»

А ведь скорее всего так бы и было!

Самая незначительная интрижка Арины превращалась в ее исполнении в целый спектакль. Никакой общей информации, все как положено - завязка, кульминация, развязка.

«Стою я на балконе, думаю, как мне переспать с бывшим шефом. Могла ли я предположить, что буду скучать за своими служебными обязанностями? (Смех в зале.) В общем, моя первая мысль про шефа, вторая - про министерский заказ. Тут Доброхотов подходит ко мне…»

Непременные ремарки:

«Он посмотрел на мою грудь с таким видом, будто впервые заметил, что у женщин есть грудь».

Блистательные диалоги…

У Арины была великолепная память, но, как хороший драматург, она мастерски отфильтровывала лишнее. Случайный грех с Доброхотовым, показавшийся б мне тривиальною сценой, превратится в устах Арины в захватывающий авантюрно-мелодраматичный сюжет. Ей стоило бы писать пьесы. Однако Арина предпочитала сочинять свою жизнь.

Но вот беда, спектакли не играют без зрителей! Только рассказывая мне о своих приключениях, она ощущала себя Главной Героиней - вечера, праздника, жизни. Она не могла прожить без этого чувства ни дня. Оно было необходимо ей как наркотик.

А значит, по крайней мере, она не убивала Андрея и не засовывала труп в холодильник. Даже если ночью на кухне давали детектив, Арина была занята в другой постановке - в ее распоряжении был Доброхотов, ревнующая Оля, у которой был с Доброхотовым вялый роман, и Женя, который, по мнению Арины, мечтал оказаться на месте Доброхотова.

Все роли в ее собственном спектакле были расписаны. Убийство не вписывалось в жанр. Настолько, что убей кто-то Андрея у нее на глазах, при таких раскладах Арина б все равно не заметила. Точно так же, как не замечала моих вопросов… Она играла свою и только свою пьесу!

Занавес. Невиновна.

«Нет, моя нежно любимая «краткость - сестра таланта», так не пойдет…» - насмешливо протянул Игнатий Сирень.

И я провалилась во времени…

* * *

Прошлое проступило - так проступают из тьмы декорации, внезапно выхваченные светом софитов.

Когда-то я уже стояла возле этой скамейки!

Точнее, танцевала вокруг. Вон напротив здание почты - тогда там висела растяжка «С Новым годом!», на ней был заяц с морковкой, срисованный с открытки Зарубина.

Была зима. Нога вспомнила одуряющий холод - моя голая кожа соприкасалась с подошвой сапог. На колготках зияла большая дыра (у меня был специальный кулек для колготок «под сапоги» - рваных лишь снизу).

В двух остановках находился полуаматорский театр «Арлекин». Арина ждала у входа, она просила помочь ей с рецензией. Троллейбус не шел. И я побежала, помчалась со всех ног. И кто-то сказал: «О, девочка, как припустила, наверно, на свиданье опаздывает…»

А это бежал театровед, который опаздывал на спектакль, который, как театровед, он не вправе оценивать, не увидев начала.

И. В. прожужжал нам все уши: «Если вы пропустили хотя бы увертюру перед поднятием занавеса, вы можете не понять его смысл!»

«Краткость - сестра таланта» - так он называл меня за то, что все мои курсовые умещались на пяти страницах. Мне вечно казалось, что я все поняла и все сказала. И вечно оказывалось, что я упустила из виду нечто сверхважное.

Я все-таки села на скамью - ее доски были горячими и неприятно опалили мне ноги. Я подождала, пока доска переймет температуру моей кожи, и открыла дневник.

На руках у меня тоже была своя пьеса, и, судя по рассказу Арины, события предпоследнего действия выглядели так:

1. Мой уход в спальню2. Просмотр телесюжета3. Ссора Яниса с Сашиком4. Поломка двери Янисом5. Починка двери Женей(Возможно, именно когда Янис и Сашик ссорились, Доброхотов и Женя пошли за пивом, чтоб им не мешать, и привели девушку в рюшечках.)6. Все разбредаются по углам: Арина и Доброхотов - гостиная, Женя и Оля - балкон, Янис и Сашик - кухня.

Конечно, стоило бы расспросить Арину подробнее. И узнать, где в тот момент были Инна, Рита и девушка в рюшечках (вряд ли сидели в ванной втроем) и когда она последний раз видела Андрея?

Но тогда Арина поняла бы, что что-то не так. А потом рассказала это…

Кому?

Милиции.

Милиции, которую я по-прежнему не вызвала. И упрямо не спешила вызывать.

- А что я им скажу? - сказала я вслух.

Что я им скажу, когда они увидят разбитую посуду, размазанный салат, перевернутую мебель? Про то, как Янис поссорился с Сашей? И, если бы я УЖЕ вызвала милицию, как бы это объяснили другие?

«Женя сказал, ты заперлась в спальне с Андреем…»

Они думали, что Андрей со мной, - Арина, Женя и все, кому он сказал. Я сказала «нет», и Арина поверила мне. И Женя поверил бы, если бы дело не обернулось трупом. Но когда на подмостки выйдет милиция, никто уже не поверит мне просто так. И в девушку с рюшечками - не поверят, потому что Андрея нашли не с девушкой, а со мной. Когда Арина ушла, в квартире оставались лишь я, труп Андрея и следы разгрома.

Вот оно - самое важное!

В правом виске завыла сирена, предупреждая об опасности. Я улыбнулась - невесело и самодовольно. У моего абсурдного нежелания звать ментов появилась логичнейшая подоплека. В предпоследнем действии я стала подозреваемой номер один. И, как ни странно, поступила на диво разумно. Ни в коем случае нельзя было звонить в «02» сразу. Нужно убрать квартиру ненавязчиво расспросить всех, прояснить, что случилось…

А после сказать:

«Утром я проспала, опаздывала на работу, выбежала из дома в горячке. И токмо вечером…»

Мой иллюзорный мент напряженно кивнул - в кои-то веки объяснение показалось емуубедительным. Однако снимать с меня подозрения он не спешил.

«Но почему все решили, что Андрей был с тобой? - с нажимом спросил Игнатий Сирень. - И почему лучшая подруга поверила в это?»

Ответ казался само собой разумеющимся:

«Она просто не проверяла…»

«Почему?» - потребовал развернутого объяснения неутомимый И. В.

«Ей было в тот момент все равно».

«Лучшей подруге было все равно. Значит…»

«Ничего это не значит!»

Игнатий всегда вынуждал нас копать до конца, даже если в конце не маячило ничего хорошего. И прежде чем подпустить замаячивший склизкий ответ, я поняла, почему так редко применяла профессиональные навыки в жизни - по той же причине, по которой мои однокурсницы не желали применять их на парах - в конце никогда не маячило ничего хорошего!

«Она же не знала, что Андрея убьют…» - промямлила я.

«А если бы знала?»

А если бы я сказала Арине правду и попросила солгать во спасение? Сказать, что утром она постучалась ко мне, чтоб взять фен, и я была там одна. Она бы сделала это?

Занавес поднялся.

Я увидала Арину. Она сидела в своем маленьком, но сверкающем офисе, дико похожем на хирургический кабинет. Белые стены, стекло, серебристый металл - металлические стулья, столы, стеллажи для папок и металлических абстрактных скульптур. Я не любила бывать там - мне сразу становилось там холодно, и, находясь там, Арина всегда была холодной - чужой. Я не знала эту Арину. И не желала знать. Но не могла не признать: ее офис производит почти парализующее впечатление. И очень идет ей - ее белым волосам, ее светлым глазам, ее суховатому личику.

Перед Ариной на тонконогом, металлическом стуле сидел мой мент - он вдруг стал походить на Доброхотова.

Мент-Доброхотов смотрел на Аринины ноги - теперь она делала эпиляцию и педикюр в самом престижном салоне, туда ходили жены политиков и эстрадные звезды. Он смотрел на ее грудь - теперь она покупала самое дорогое белье, и продавщица из бутика на Крещатике звонила ей лично, чтоб сообщить: «Арина Антоновна, у нас новая коллекция».

И прежде чем мент задал вопрос, Арина успела обозначить свой статус, обронить пару известных имен и причислить его к своим поклонникам:

«Вы заходили утром в спальню к своей подруге?»

Нет.

Я вновь не лгала себе. И от ослепительной правды моя голова закружилась. Нужно уйти с солнцепека. Нужно, наконец, что-то съесть. Нужно купить себе бейсболку - вон рядом базар.

Нет. Она не станет меня покрывать. Моя лучшая подруга!

Шестнадцать лет я называла Арину лучшей подругой. Она и была моей лучшей подругой. Просто в какой-то момент она перестала быть ею. А говорить после имени «Арина» - «моя лучшая подруга» стало одним из условно выработанных рефлексов.

Наверное, я понимала это давно. Или чувствовала. Или подозревала. А может, действительно не замечала? Не замечала в упор, предпочитая оставаться слепоглухонемой идиоткой. Меня раздражало, что теперь Арина говорит лишь о себе и все, о чем она говорит, сводится к «Как меня принимали студенты в Харькове!»

Просто, говоря «моя лучшая подруга», я думала о другой Арине - моей лучшей подруге.

* * *

Нельзя понять ни образ героя, ни идею спектакля, если вы не видели его целиком. И первое действие драмы может вероломно прикинуться беззаботной комедией…

Мы спелись с Ариной на первом курсе в первый же день - лучший день моей жизни, когда на лестнице института нам прочли имена поступивших, и я не поверила ушам. Весь день я пыталась вместить в себя огромное чудо, оно сделало меня большой, а мою тесную жизнь, ограниченную крохотной комнаткой библиотеки, - бесконечной.

От института мы с Ариной пошли на Пейзажную Аллею над яром - у наших ног лежал Город, холмы, дома, церкви, Днепр. («Мы - театральные критики!!!») На Крещатике мы сбросили туфли и прыгали от счастья в фонтане на площади Независимости. («Мы - театральные критики!!!»)

А потом «мы - театральные критики» отправились в театр на спектакль по «розовой» пьесе Ануя «Приглашение в замок»…[6]

Я не знаю, сколько раз мы впоследствии смотрели его, - столько, сколько он шел. Мы ходили на него как на работу. Мы растащили его на цитаты. Мы влюбились в него, как в божество. И, сидя в зале, я часто ловила себя на мысли, что ищу лазейку, чтоб проскользнуть сквозь «зеркало сцены» и оказаться там. Не на сцене… В феерическом мире, где не существует проблем! Где жизнь вечно прекрасна!

Умопомрачительные декорации из загадочно перемещающихся белых колонн делали «замок» беспредельным. По его анфиладам в ритме танго Пьяццоллы неслись пары в невыносимо прекрасных костюмах. В его садах цвели рододендроны и сидели павлины. Это был апогей дорогой театральной красоты.

Все диалоги были блистательны! Все циники были философами! Действие напоминало нескончаемый звездопад конфетти: заговоров, авантюр, приключений, комических положений. И хотя главная героиня, угодившая в замок, заламывала руки: «Ах, мсье Орас, нельзя же всю жизнь только забавляться!» - ответ хозяина замка стал нашим девизом:

«Наоборот, дорогая, только это и стоит делать, а то не успеешь оглянуться - и умирать пора».

Такой должна была стать наша жизнь! Такой и была наша жизнь, если не считать отсутствия рододендронов, павлинов и невыносимо прекрасных платьев.

Нас пригласили в замок! «Мы - театральные критики» - стало нашим пропуском «всюду и вся». И если мы желали попасть на разрекламированный гастрольный спектакль, нам было плевать, что билеты распроданы, а те, что есть в кассе, - не по карману. «Мы - театральные критики» шли через проходную прямо к директору театра, требовали контрамарки… и получали места в директорской ложе (увидев там нас, первокурсниц, сфинксоподобная дама в очках едва не получила инфаркт). «Мы - театральные критики» получали аккредитацию на все фестивали, проходили на все развеселые закулисные банкеты и пили на брудершафт с именитыми мэтрами, пытающимися поцеловать нас спьяну взасос. «Мы - театральные критики» носили наш титул с гордостью посвященных в рыцари Сэров. И были готовы вызвать на дуэль любого!

«Один режиссер в общежитии, - ябедничала Арина, - сказал, что театральная критика - бессмысленная профессия. Это они, режиссеры, ставят спектакли. А мы - только критикуем. Придешь ко мне завтра? Расскажем ему ху из ху?»

На лекции по «Вступлению в театроведение» от нашей учительницы - затянутой в кожу, надменной красавицы-критикессы Ермоловой, грозы всех сомнительных режиссеров! - мы узнали, что профессия театроведа, изучающего искусство, отображающее жизнь, включает в себя изучение мира и человечества! (От политики до религии, от истории до экономики, от философии до одежды.) Формируя театральное искусство, мы формируем будущее! А основной смысл нашей профессии - спасение нашей цивилизации и общества, находящихся на грани гибели!

После чего за спиной у нас с Ариной выросли крылья, а над головой наметился нимб. Мы вылетели из аудитории навстречу великой миссии и растворились в лазурной синеве голубого неба…

Мы - девочка из библиотеки и девочка из провинциального города Шпола - как никто ощущали себя избранницами. Наша дружба была тотальной, необъяснимой и не нуждающейся ни в каких дополнительных объяснениях, увереньях, клятвах. Мы всюду ходили вместе, мы все делали вместе, мы жили вместе (то у меня, то у Арины в общаге). И когда первый год учебы закончился, мы, дружно взявшись за руки, бросились вплавь сквозь июнь, июль, август…

То было странное и на удивление солнечное время, которое раз и навсегда вошло в историю нашей жизни, как лето после первого курса.

То был конец театроведческой эйфории и начало краха всех иллюзий, начало последовательного развала института и начало экономического кризиса в стране, когда денежные суммы уже исчислялись миллионами, а миллионы приравнивались к нескольким грошам. И, получив стипендию за три летних месяца, мы купили две пачки дорогих сигарет и банку кофе - остальное разошлось по мелочам неизвестно куда, так что все лето прошло в перманентной дискуссии: как заработать деньги?

В то далекое лето мы не знали, как скоро этот вопрос станет не только пред нами, но и пред нашими педагогами, представлявшимися нам богами. Как скоро профессия, которую мы так гордо озвучивали, превратится из престижной и сытой в мертвую. Все театральные журналы закроются. И ни один с нашего курса не станет ни театроведом, ни историком театра. А если б кто-то сказал нам об этом, мы б рассмеялись: «Кто угодно, только не мы. Мы - театральные критики!»

В то лето мы постоянно смеялись… То было дивное лето, когда глобальную безысходность постоянно захлестывала животворящая, опьяняющая волна незамутненной, святой веры в себя. Мы были типичными персонажами «розовой» комедии Жана Ануя, где все неприятности - только повод для циничной остроты: любовник, сбежавший к утру, отсутствие горячей воды, украденные колготки… Сам «розовый» жанр - «комедия» - защищал нас от плохого финала. Все наши проигрыши были лишь поводом выиграть!

Заявившись на пришвартованный к причалу морвокзала корабль, где праздновалось открытие фестиваля булгаковских пьес, мы исхитрялись прокрасться в пустую каюту и наскоро принять там душ. Сбежавший подлец (красавчик с актерского курса) подкарауливался в общежитской кухне и разделывался под орех. «Послушай, - начинала я, - ты правда не собираешься жениться на ней? А я уже ее папе сказала. Он завтра приедет. Он придет к тебе в два. Ты ж будешь на месте?» - «Даже не знаю, - вторила Арина, - как я ему объясню, что ты меня вдруг разлюбил». - «Ты знаешь, кто ее папа? - добивала я парня. - Начальник Житомирского МВД. Послушай, проще жениться!» Колготки я просто украла с лотка…

В отличие от нас теперешних, в то благословенное лето мы свято верили, что каждая из нас стоит миллион долларов. И не один. Весь мир принадлежит нам. И можно с чистой совестью брать все, что только можно, - потому как на самом деле все сокровища вселенной и так наши, их просто еще не успели об этом предупредить.

В то лето после первого курса я начала красть и курить. Все началось с тех самых двух пачек с ментолом, купленных на всю стипендию. В киевских киосках впервые появились разноцветные пачки с золотыми буквами, набитые элегантными тонкими палочками, не имеющими общего с кондовым понятием «сигарета». Коричневые, декадансные длинные «St. Moritz». Шикарные, тонюсенькие белые «Vogue». Держа их в руках, мы с Ариной автоматически позировали друг перед другом, мечась между образами дорогой проститутки и роковой леди.

Но в то бесконечное, ментоловое, дымное лето проститутки считались негласными героинями времени, а дорогие леди порядочно смахивали на проституток. Все идеалы столетья лежали в обломках. Кумир моего октябрятского детства «добрый дедушка Ленин» был провозглашен садистом, Петр I - гомосексуалистом, князь Владимир - убийцей, а гомосексуализм, эксгибиционизм, педофилия, убийство - были признаны нормальным явлением.

Во всех театрах играли «Лолиту», «Саломею» и Маркиза де Сада[7]. В каждом втором спектакле актрисы раздевались догола. Был бум гей-культуры. В среде театральных дам было модно влюбляться в артистку Людмилу Погорелову, исполнявшую роль лесбиянки в культовой драме. На встрече со студентами культовый режиссер бескомплексно рассказывал нам, как красть бутерброды с презентаций и книги из библиотек. Признаваться в своих пороках считалось признаком развитой личности. И мы, с отличием закончившие первый курс театрального, точно знали: Софья могла заниматься сексом с Молчалиным, играя при этом на флейте, мать Гамлета могла испытывать к сыну нездоровую страсть, Отелло, убивший Дездемону, был, в общем, премилым парнем, а смертоубийство - вполне обычная вещь.

На дворе правили бал бандитские 90-е годы. Но мы с Ариной не подозревали об этом! Мы жили в своем маленьком богемном мирке, где все смерти были красивыми и сопровождались обязательными световыми эффектами и фонограммой с музыкой Верди, где все пороки провозглашались сутью души… И мы не знали, что в то странное лето весь мир жил по законам нашего театрального мира.

Театр мог оправдать все. «Театральная красота - это такой вкусный соус, под которым можно съесть родного отца», - сказал философ театра Николай Евреинов. И мы с Ариной не знали, насколько мы были детьми театра и нашего театрального времени. Времени, когда, убив двух соперниц и покончив с собой, герои спектакля отплясывали в финале канкан. Времени без табу - когда единственным табу считалось иметь табу и не иметь денег на красивую жизнь.

Но в то солнечное, безнадежное, парадоксально счастливое лето ментоловые сигареты были самой дорогой вещью, которая была у нас. Была недолго - мы уничтожили обе пачки за ночь, посвященную обсуждению двух обоюдоострых проблем: «Мы, в отсутствии любви и денег».

И хотя утром, когда рассвет вывесил напротив балкона огромный сиренево-розовый гобелен, меня, как посвященную в курение, вырвало над унитазом, я все равно пришла к выводу: курить такие красивые штучки - удовольствие! И нужно быть дурой, чтоб от него отказаться. А истине «за все удовольствия нужно платить» мир, театр и И. В. успели научить меня, как и тому, что эта проблема вторична. Ибо, чтобы расплачиваться за удовольствие, вначале нужно придумать, за какие шиши его покупать.

Потому именно в то лето после первого курса мы с Ариной окончательно выбралась из девственных пеленок инфантильности, впервые поставив перед собой совершеннолетнюю задачу: нужно где-то взять деньги!

«У нас нет другого выхода - надо заняться проституцией», - сказала Арина. И повторяла это достаточно долго, пока мы нышпорили по городу, звонили по объявлениям в «Aviso-Киев» и, пользуясь бабушкиным сезонным переездом на дачу, валялись у меня на диване, интенсивно дымя и прожигая в нем дыры, в поисках иных вариантов.

Мы дали бесплатное объявление в газету: «Две молодые девушки ищут работу». По канонам лета после первого курса оно было равнозначно табличке «Специалистки по эрекции с нетерпением ждут клиентов». В то лето представители самых асексуальных профессий писали: «Ищу работу уборщицы. Интим не предлагать». Но все же шанс, что какой-нибудь недалекий придурок воспримет наш текст без подтекста и предложит нам мыть полы, был, и я очень на него надеялась. Зря.

100 % мужчин, звонивших нам, интересовались исключительно тем, занимаемся ли мы удовлетворением чужих сексуальных потребностей и каким именно способом. В ответ я крутила им мозги одновременно со шнуром от телефона и обещала показать в скором времени небо в алмазах.

Заниматься проституцией мне не хотелось. Не потому что я страдала моралью и нравственностью или небезосновательно беспокоилась о небезопасности выбранной нами дорожки. Я выросла на книге «Интердевочка», фильме «Красотка» с Джулией Робертс и раз пять посмотрела спектакль по повести Винниченко, героиня которого занималась проституцией ночью, чтоб иметь возможность работать скульптором днем.

Я училась в театральном, и все мои сомнительные поступки были лишь ролью «Я - проститутка», «Я - вор». Аплодисменты. Занавес. Можно идти домой и быть хорошей девочкой. Театральный институт и мой «розовый» друг Жан Ануй раз и навсегда научили меня воспринимать все не слишком серьезно - как повод для циничной остроты.

Я просто всячески оттягивала роковой шаг на панель, пока судьба не подсунула Арине козырь, побить который я не могла.

В «букинисте» появился томик Ануя. Украсть его было невозможно! Я мечтала о нем, как христианин о Библии, как индуист о мантре - в то лето Ануй представлялся мне чудесным ключом к пониманию всей моей жизни! В то лето его пьесы было невозможно найти! Я читала всего одну - мне дали ее в театре, где шел покоривший нас с Ариной спектакль «Приглашение в замок»…

* * *

«Но как мы можем заняться проституцией? - отреагировала я наконец. - Ведь у нас нет даже одних кружевных трусов на двоих?»

В то лето после первого курса у нас не было не только приличных трусов. Арина донашивала старый мамин костюм и бесчисленные вязаные «поробки» собственного производства, которые она с успехом плела прямо на лекциях под партой. Делала она это не глядя, и результат получался соответствующим. Особенной любовью она почему-то пылала к своей длинной, растянутой коричневой кофте с чудовищной аппликацией из пластмассовых листиков, кожаных ромбов и кусочков меха. Я вязать не умела, зато компенсировала этот пробел степенью безумия - в том, во что я одевалась тогда, сегодня меня не выпихнули б на улицу и под общим наркозом.

Вытащив из шкафа пиджак моей бабушки, я адаптировала его к жизни - несмотря на фасон, вышедший из моды в период молодости мамы, и ткань, название которой можно было прочесть сугубо в произведениях советских классиков, он был модно-малинового цвета. Я пришпандюрила к нему золотые пуговицы. Пришивать было лень - я приколола их изнутри английскими булавками и была в полном восторге от своей редкой находчивости. Бабушкин малиновый пиджак я носила в комплекте с присланным мамой обширным индийским платком такого же цвета, завязывая его как кушак и сооружая на попе огромный бант.

Для особо торжественных выходов у меня был подвенечный наряд, дебютировавший на консультации и, вне всяких сомнений, подходящий и для панельного дебюта. Последним штрихом к нему стали позаимствованные из костюмерной института золотые перчатки и черные губы. Я красила их театральным гримом (черной губной помады в продаже не было и в помине, но, прочитав о ней в книге Лимонова, я принципиально не признавала другой).

Однако этот душераздирающий туалет был единственным, имеющимся в нашем распоряжении, и при самой хитроумной комбинации разделить его на двоих не представлялось возможным.

«Если для того, чтоб заработать деньги, нам нужно заняться проституцией, для того, чтоб заняться проституцией - нужна одежда, а для того, чтоб купить одежду - нужны деньги, у нас нет другого выхода - нужно ее украсть», - провозгласила я.

И мы пошли на дело… Лучше всего для него подходили крупные универмаги с отделами самообслуживания. Для затравки я лихо стащила из шляпного отдела фуражку - тупо надела ее на голову и вышла на улицу с равнодушным видом. Мы радостно обмыли наш воровской почин шестью чашками кофе.

Вторым этапом стала шляпа для Арины. Весь первый курс она кормила меня рассказками о том, что во время учебы в Шполах у нее была потрясающая черная мужская шляпа. Потрясающесть состояла в том, что достаточно было Арине водрузить ее на голову, ни один мужчина не мог пройти мимо. Шпольская шляпа загадочно исчезла, и нужно было немедленно раздобыть второй экземпляр. Для этих целей был выбран другой универмаг. Второй раз я так рисковать не стала и, пока Арина прикрывала меня своим телом, засунула головной убор под футболку.

Но убедиться в его волшебном действии на мужчин, столь необходимом в апробируемой нами профессии, мне не довелось. Шляпу Арина так ни разу и не надела. А вскоре вторая шляпа исчезла таким же загадочным образом, как первая. Да и вообще, все те вещи, которые мы так беззаботно воровали из киевских универмагов, не больно-то нам пригодились. Быть может, дело было в том, что мы крали не то, что нам нужно, а все, что можно было украсть?

Так, в обувном отделе я стащила для Арины две туфли на левую ногу. Вторую пару продавцы мудро держали вне пределов досягаемости - опасности существования таких маразмирующих личностей, как я, они не учитывали, за что и поплатились. Дома я с сомнением покрутила две левые туфли и с надеждой спросила Арину: «Может, разносишь?» Но, хотя для образа профессиональной путаны черные шпильки были нужны позарез, надо отдать Арине должное - она даже не пыталась осуществить мое гениальное предложение.

И все же, несмотря на сомнительность наших достижений, каждый вечер мы приносили домой все новые и новые вещи, возбужденно примеряли, делили и обговаривали перспективы будущих подвигов. Наверное, смысл был не в качестве новых вещей, а в том, что они были новые, и с каждым походом мы убеждались, что можем получить все, что захотим. Вопрос же, перейдет ли со временем количество в качество - не обсуждался. Мы не сомневались в том ни секунды.

Вершиной моей воровской карьеры стало красное платье с широкими рукавами из тоненькой сеточки, которое я умудрилась спереть прямо с манекена в торговом зале. По канонам лета после первого курса, этот туалет из подкладочного шелка, с массивными, позолоченными пуговицами, оттягивавшими бесчисленными морщинами чересчур тонкую ткань, считался вершиной роскоши и в комплекте со шпильками (на левую ногу) вполне мог составить Аринину экипировку. Но насладиться сим изысканным видом ни одному клиенту не удалось. Так получилось…

Мы обзвонили процветающие в то лето проститутошные агентства, маскирующиеся под массажные салоны с романтическими женскими именами. Я скрупулезно вырезала из газет всех этих «Стелл» и «Снежан», вклеивала в тетрадь, выясняла их требования, правила, таксу и записывала данные рядом с вырезкой. Основной нестыковкой было то, что давать свой домашний телефон я отказывалась. Но с одной из контор мне кое-как удалось сторговаться, и они назначили нам смотрины - в виде встречи у метро «Золотые ворота».

Разодетые в пух и прах, мы промаячили там полчаса, после чего возмущенно перезвонили им снова. Мужской голос, с которым я договаривалась, начал витиевато выяснять, с кем из нас он сейчас говорит - с той, которая в красном, или с той, которая в блестящем? Я не призналась и стала дотошно выпытывать: «А если я красная, то в чем проблема? А если я блестящая, что тогда?» Толку друг от друга мы не добились. Я выяснила лишь, что одна из нас им не понравилась, а какая именно, так и осталось загадкой.

Потом сработало наше объявление. Но первый человек, намеченный нами в клиенты, оказался телефонным маньяком. Он радостно согласился на лямур де труа (я категорически предупредила: «мы с подругой работаем только вдвоем») и тут же начал фантазировать: «Значит, Санечка лижет Ариночку, Ариночка лижет меня, а потом я засовываю членик в Ариночку, Ариночка кричит… А что в это время делает Санечка?» - «Лижет Ариночку», - послушно согласилась я и, вежливо дослушав все грядущие варианты лизаний, жестко договорилась с ним о встрече и о цене.

Следующий день мы опять бродили по магазинам, на сей раз с самой благой целью - присмотреть, что мы купим на честно заработанные деньги. Точнее, присматривала Арина. Моей великой неизменною целью был Жан Ануй, красовавшийся на недоступной витрине и освещавший мой путь на панель путеводной звездой. Так что Арина, точно улавливающая мой маразм, на котором можно играть любую пластинку, даже сменила текст автотренинга «У нас нет другого выхода» на «У тебя нет другого выхода. Иначе ты своего Ануя не купишь». - «А Ануй - это святое», - вздыхала я.

Но наш сексуально озабоченный работодатель на встречу не явился, и мы снова простояли полчаса (в красном и блестящем) несолоно хлебавши. Затем мы созвонились, он долго извинялся, снова подробно проинформировал меня кто, кого, куда будет лизать, и снова не пришел. Когда же, заслышав мой голос, он попытался рассказать алгоритм нашего кругового облизывания в третий раз, я посоветовала ему засунуть свой «членик» себе в задницу, потому как я не занимаюсь бесплатным телефонным сексом. Хотя после троекратного общения с ним заниматься оплачиваемым сексом по телефону я уже, наверно, могла бы.

Второй клиент тоже не смог насладиться ни нашим блеском, ни нашей краснотой. И был сам виноват, поскольку, оказавшись излишне скромным, пригласил нас к себе мыть полы. И мы, как две честные дуры, надев все самое худшее (которое по качеству немногим отличалось от нашего лучшего), поехали к нему.

Жил он в районе новостроек, что, по моим меркам коренной киевлянки, считалось уже не Киевом, а его отдаленными окрестностями. Мы долго тряслись в метро, потом в переполненном автобусе, потом не менее долго искали его дом в лабиринте одинаковых белых коробок.

Нам открыл дверь небольшой округлый мужчинка лет сорока.

- Где нужно мыть? - угрюмо спросила Арина.

- Может, сначала выпьем чая? - предложил он.

В процессе чаепития обиняками выяснилось: он был бы не прочь, если бы одна из нас вымыла не пол, а его со всеми вытекающими отсюда последствиями.

- Но мы работаем только вдвоем, - заученно огласила я.

- Я боюсь, что у меня мало денег, - замялся мужик.

- А сколько есть? - полюбопытствовала Арина.

Он покорно принес свой кошелек и начал выгребать все имеющиеся там купоны, затем, со вздохом, извлек на свет бумажечку какой-то валюты, про которую я могла сказать только одно - это не доллары.

- Ее можно поменять, - с сомнением сказала Арина и выжидающе посмотрела на меня.

Можно ее было обменять или нет, на Ануя тут не хватало. Но нам нужны были вечно оканчивающие сигареты. Все пустые бутылки из моей квартиры были транспортированы в пункт приема стеклотары. Ночами мы с Ариной собирали окурки в подъезде. Я махнула рукой, и мы пошли раздеваться в ванную, где Арину чуть не хватила кондрашка при виде моих трусов.

- И в этом ты собираешься заниматься проституцией? - прошипела она.

Действительно, из всей коллекции нашего неликвидного белья эти были самыми неподходящими - чересчур большими, растянутыми, в разноцветных гномиках. В четырнадцать лет мама купила их мне «на вырост», но я до них так и не доросла.

- Ладно, - я убежденно натянула штаны. - Давай лучше вымоем полы. Все равно у него денег мало.

И мы честно вымыли мужику пол (а в качестве компенсации за так и не купленного Ануя я стащила из его шкафа томик Булгакова).

Мужик, правда, пытался остановить нас и робко требовал продолжения банкета.

- А знаете, - озарился он, - я скоро поеду в командировку, заработаю там денег. Встретитесь со мной еще?

Ради такой великой цели я таки оставила ему телефон. И он перезвонил… И если бы я была героиней драмы, мне следовало сказать, что с того дня моя жизнь была испорчена, правда открылась, у мамы был инфаркт, а бабушка выгнала меня из дома на улицу.

Но «розовая» французская комедия не подчиняется сермяжной житейской логике. И полгода спустя, вернувшись домой, я услышала от бабушки Люси: «Тебе несколько раз звонил какой-то Миша. Очень хочет с тобой встретиться. Долго рассказывал мне, какая у меня замечательная, потрясающая внучка и как ты ему нравишься. Такой приятный искренний мужик…»

С Мишей я больше не встречалась. На нем наша неудавшаяся проститутошная эпопея была закончена. Нас с Ариной ждали новые приключения. Мы путешествовали на попутках по Крыму и отплясывали босыми в приморских кафе за чашку кофе и пачку сигарет. Мы работали официантками в ночном клубе, продавали в переходе цветы, распространяли гербалайф, раздавали флайера. Мы делали вместе институтскую стенгазету, делали вместе театральный журнал, пытались написать вместе роман, сделать бизнес…

Наши дороги разошлись всего на несколько лет. Арина вышла замуж, я тоже. Мой брак не был удачным - самой большой удачей было то, что я не успела прописать мужа в квартире. Арине повезло больше - квартира досталась ей.

Мы сошлись снова, когда я выкарабкивалась из развода, а Арина начала агрессивно карабкаться вверх.

Глава четвертая

Ах, друзья мои, вы не знаете, чем была для меня Жеральдина! Жан Ануй. «Приглашение в замок»

Мой труп

Настало новое время и новое лето - оно было залито не солнечным светом, а огнями ночных фонарей. Арина купила свою первую машину, и каждую ночь мы колесили по городу. Мы слушали Макаревича и хором подпевали ему: «Семь миллиардов растерянных граждан эпохи большой нелюбви». Мы по-прежнему верили, что стоим миллион долларов, но я уже верила в это чуть меньше. А для Арины это уже перестало быть абстракцией.

И все же то было счастливое лето. Оставив машину на обочине, мы подолгу бродили пешком по черному безлюдному городу. В этом городе летали летучие мыши, и в двух шагах от Крещатика можно было встретить ежей. Это был только наш Город. Он принадлежал нам. А мы принадлежали друг другу.

В прозрачные, синие, летние ночи в Киеве обитали лишь мы и бесчисленные милиционеры, на которых мы натыкались на каждом углу и у которых, так же как у редких прохожих, мы вызывали глубокое недоумение.

Наш мелкокалиберный рост, почти одинаковые черные джинсы и футболки навыпуск, кое-как отличающиеся при свете дня, делали нас в темноте близнецами. Походная обувь без каблуков придавала походке какую-то вопиющую детскость. Мы походили не то на малолетних проституток, не то на двух соплюшек, сбежавших из дома в поисках приключений.

- Что вы здесь делаете? - Машина милиции подруливала к очередной скамейке, на который мы с Ариной очередной битый час обсуждали печальный итог нашей жизни.

- Ждем.

- Чего?

- Я жду почтальона.

- А я счастья в личной жизни…

- Ваши документы!

Привычным, ставшим механическим, жестом я вытаскивала из кармана свое журналистское удостоверение, Арина - водительские права, и вопрос снимался сам собой. С журналистами милиция предпочитала не связываться.

- А может, - Арина смотрела им вслед, - дело не в этом. Просто, беря документы, они видят наши глаза. По глазам сразу ясно, сколько нам лет.

В ставшее нашим розовым прошлым жаркое лето после первого курса мы редко задумывались над своими поступками - мы с Ариной были похожи на хаос, властвующий на земле до сотворения мира, и наши принципы были так же податливы, как прожаренный солнцем киевский асфальт, пружинящий под нашими ногами, как серый плавленый сырок. Теперь наши ноги отбрасывали длинные тени, и мы думали больше, чем делали. Мы стали героями «черной» ануевской комедии, то и дело прерывающими динамичное действие рассуждениями о смысле своего бытия.

«Мы - театральные критики, - повторяла Арина. - Пять лет нас учили анализировать чужие поступки на сцене. И жизнь ничем не отличается от театра».

Ночи позволяли смотреть на дневную реальность как на провинциальный спектакль. И Арина, кривясь, говорила, что, поднимаясь вверх, ты зарабатываешь больше, но должен соответствовать взятой тобой высоте: «Вот и выходит, денег как не было, так и нет. Чем больше их, тем больше тратишь. Ты обязан купить дорогой мобильный, дорогие духи, одежду, машину…»

Но ночами Арина снимала показательно-дорогие костюмы, залазила в купленные еще в институте штаны, старые шорты, раздолбанные сандалии и становилась собой. Она засовывала руки глубоко в карманы, отчаянно сутулилась, пинала носками случайные камушки и насмешничала над глупым спектаклем под названием «Моя социальная жизнь». Мы сидели на лавках, пили кофе в дешевых забегаловках, обсуждая ее карьерные победы и промахи с отстраненностью театроведов, анализирующих постановку на сцене. Уже тогда мы больше говорили о ней…

И все же в то лунное лето после двух разводов Арина все еще без размышлений подтвердила б любое мое алиби. Уже потому, что я - единственный человек на земле, который знает всю правду о ней, от которого не нужно скрывать правду!

90-е устремились к концу. На горизонте алел новый век. Новый мир сосредоточенно примерял старые тряпки добротной буржуазной морали, о которую так любил точить зубы Ануй. Но «мы - театральные критики» по-прежнему принимали друг друга любыми: жестокими, алчными, несчастными, злыми. «И ты, и я способны воспринимать людей такими, какими они есть исключительно потому, что сами черт знает что из себя представляем», - говорила Арина. Точнее не сказал бы и Игнатий Сирень.

Мы страстно фантазировали, как убьем Арининого бывшего мужа, как соблазним министра культуры и устроим в стране ренессанс.

«И живут же другие без великих идей, типа спасти национальную культуру или получить голову бывшего мужа в целлофане, - задавалась вопросом Арина. - Почему мы не можем жить, как люди?» - «Так то ж люди…» - привычно отмахивалась я.

Мы быстро привыкли к милиционерам и отгоняли их журналистским удостоверением машинально, как комаров. Куда больше нас раздражали полночные приставалы. В то лето после двух разводов наша агрессия, убаюканная безлюдьем вечного Города, просыпалась вновь при виде любого мужского существа из плоти и крови.

«Девочки, а вас мама отпускает гулять так поздно?»

«Девушки, а вашей маме зять не нужен?»

«Спасибо, они от своих хуеют!» - злобно отбивала Арина.

«Нет, моей маме как раз нужен муж, а мне папа», - скалилась я.

Но иногда на нас находил прежний бездумный азарт, и мы натягивали старые маски. Познакомившись в ночном магазине с неказистым мужчинкой, мы представлялись ему безработными театральными критиками и клянчили у него деньги на хлеб и колготки. Однажды возле нас остановилось дорогое авто, из верхнего люка появился парень с красной розой в руках. Это походило на сказку. Парень с приятелем увезли нас в Ботанический сад под Лысой горой, и сказка могла бы закончится плохо… если бы мы не были театральными критиками!

Мы заболтали их насмерть. Учуяв забрезжившую опасность «места и времени действия», я принялась подробно пересказывать им свою третьекурсную курсовую по Вольтеру. Арина перевела разговор на глубокий театроведческий анализ политической ситуации в нашей стране. Я быстро свернула на философию Ницше и Бердяева.

Стараясь не упасть в грязь лицом и как-то поддержать разговор («Простите, мы, конечно, не так много читали…»), похитители каждый раз получали такую интеллектуальную затрещину, что ближе к рассвету смотрели на нас со сложным миксом отчаяния и отвращения. «Теперь я знаю, «на умных женщин у мужчин не встает» - не преувеличение. Это физиология», - философски подытожила я, когда они тупо вернули нас на то же место, где взяли.

А в одну из ирреальных ночей Арину посетила идея заказать себе парня-проститутку. Его привезла на Аринину, выдуренную у мужа квартиру сорокалетняя бандерша - дама со знакомой нам внешностью не слишком удачливой театральной режиссерши.

Она привела двух на выбор. Но первый, с черными волосами до плеч и внешностью перекормленного Бандераса, слишком походил на актера. А от актеров, как представителей самой тупой театральной профессии, «мы - театральные критики» воротили нос с института.

В результате с нами остался второй - веснушчатый парень Алеша. Он страшно стеснялся и держался зажато, наверное, так же, как мы в эпоху «блестящей и красной». Чтоб поддержать его, мы в лицах пересказали ему нашу эпопею (или нам просто хотелось рассказать это кому-то?). Мы плохо представляли, что нам с ним делать, и колебались, как Миша, пригласивший нас мыть полы. Промучив его своими сомнениями полчаса, мы вспомнили девиз «только вдвоем». Нам не хотелось с ним спать, просто Арине было жалко потраченных денег. И мы пошли с проститутом в кровать, где у него не встало…

Оставшееся время Алеша слезно умолял нас не сообщать об этом его «режиссерше» и рассказывал про свои злосчастья: нет денег, на второй работе не платят зарплату. Мы с Ариной гуманно утешали его, обмениваясь саркастичными взглядами.

Мой философский тезис был доказан. Нас даже устраивал такой вариант - возможность ощутить себя экстравагантными «пани философами» и еще раз посмеяться над нашей маразматичной попыткой. Это был наш жанр!

«Три года мой муж рассказывал мне о своих проблемах. Я вызываю мужчину-проститутку, чтоб просто с ним переспать… - хохмила Арина. - И что в итоге? Я заплатила деньги, чтоб выслушать это еще раз и утешить его. За свои же деньги! Нужно было второго оставить». - «Ага! - подпевала я. - И он бы оказался актером, и рассказал нам про проблемы украинского театра».

В то лето театр, который мы некогда боготворили, уже представлялся нам сборищем несчастных людей - безработных или влачащих копеечное существование. Начав публиковаться на первом курсе, на третьем я стала журналистом с пристойными заработками, и предложенье Игнатия идти к нему вторым педагогом на курс было сродни предложению Гамлета: «Офелия, иди в монастырь». Я сразу отшвырнула идею аспирантуры. Еще до окончанья института меня взяли в штат одной из ведущих газет. Арина лезла на гору.

Но в то лунное лето мы делили все наши успехи на двоих и дружно считали себя выше пропахшей нафталином театральной тусовки. Не зная, что, отпочковавшись от нее, не перестали быть частью ее. И никогда не перестанем.

В то самое лето после двух разводов мы и подцепили Андрея, который таки оказался актером.

Был август. Мы были влюблены. То были случайные летние влюбленности, не сыгравшие никакой роли в последующей жизни. Почти никакой - если б в ту ночь мне не хотелось любви, я б вряд ли познакомилась с Андреем.

Мы долго бесцельно шатались по городу, пока не достигали блаженного состояния городских сумасшедших. Мы уже перестали разговаривать, просто напевали что-то - каждая свое - сначала под нос, потом в голос.

В юности мама мне говорила,

Чтоб для любви свое сердце открыла.

Видно, другие пришли времена,

Бедная, как ошибалась она… -

выводила Арина, слегка поводя плечами. И не было сомнений, что это посвящается ее любимому «гаду». В то время как я, подпрыгивая, выла в честь своего, демонстрируя полную боевую готовность:

Близится эра светлых годов,

Клич пионера «Всегда будь готов!»

Мы пропели свои любовные арии раз сорок подряд. Самое любопытное, что мы друг другу ничуть не мешали. Именно в таком полуидиотском состоянии мы и добрели до Арининой машины на стоянке кафе, где к нам подвалило чернявое чмо и предложило выпить с ним кофе.

Арина отшила его не глядя, бросая слова через плечо. Я, стоявшая к нему под другим углом, проводила чмо сомневающимся взглядом и задумчиво произнесла:

- Может, зря. На морду вроде ничего. Красивый.

- Он или заикается, или в дупель пьяный, - сказала Арина.

- Ну, если заикается, точно мой парень - псих ненормальный, - заключила я. - Давай так - если заика, значит, мой. Если пьяный - твой.

- Ну, если хочешь, давай догонять, - согласилась Арина, и мы как по команде уселись в машину.

Пока мы принимали решение, то ли пьяный, то ли заика со смазливой мордой успел добрести до дороги и стоял между поджидавшим его такси и очередной проституткой - не в ругательном и не в иносказательном, а в самом прямом смысле слова. Они паслись возле этой круглосуточной кофейни каждую ночь, и мы с Ариной уже знали их всех в лицо. Судя по всему, парень и ей предлагал выпить кофе, барышня же на такую оплату труда явно не соглашалась.

Арина подрулила к их живописной группе, а я, высунувшись из окна, крикнула:

- Мы согласны пить кофе!

То ли пьяный, то ли заика на реплику совершенно не прореагировал, из чего напрашивался вывод, что он скорее первое, чем второе. Зато проститутка среагировала моментально и с готовностью бросилась к нашей машине исполнять свой долг.

- А девушка вроде ничего… - машинально отметила я.

- Саня, определись, пожалуйста, кого ты хочешь, - буркнула Арина. - Хочешь попробовать с девушкой? Она недорогая, наверное…

Но тут, брошенный проституткой, парень плюхнулся в такси, машина тронулась с места, так что времени для выбора у меня было немного. И победил охотничий инстинкт - дичь ускользающая сразу стала предпочтительней той, которая сама идет в руки.

- Гони, - кратко пояснила я.

Бросив проститутку, мы бросились следом. Арина мастерски обогнала такси слева.

- Гуди, - азартно вскрикнула я и, высунувшись в окно, проорала на бис:

- Мы согласны пить кофе!

То ли пьяный, то ли глухой даже не повернул в нашу сторону свою смазливую рожу. Зато на этот раз на нас отреагировал водитель такси. По всей видимости, раньше таких предложений на дороге ему никто не делал.

Он честно затормозил и остановился. Мы проехали несколько метров и стали перед ним. Водитель вылез из машины и направился к нам. На его лице была смесь недоумения и любопытства. Но тут выскочила я и пресекла все его ожиданья одной безапелляционной фразой:

- Я обращалась не к вам, а к вашему пассажиру.

Направившись в сторону помянутого адресата, я по-хозяйски открыла дверцу и прокричала смазливой морде прямо в ухо:

- Мы согласны пить кофе.

Морда удивленно уставилась на меня, и по ее недоумевающему, совершенно пустому взгляду я поняла:

а) она действительно беспробудно пьяна,

б) она успела напрочь забыть, что чего-то там нам предлагала.

Но долю секунды смазливое лицо парня насупилось с явственным желанием послать меня на хуй. Он просто не успел это сделать.

- Где мы будем пить кофе? - вопросила я тоном, не предполагающим возражений.

- В «Карамболе» на Святошино, - неуверенно ответил он.

- А разве на Святошино есть «Карамболь»?

Этот вопрос отвлек его от другого, куда более закономерного: чего, собственно, он должен пить со мной кофе?

- Есть, - наконец решил он.

- Хорошо, - не стала оспаривать я, хотя прекрасно знала, что «Карамболь» находится в другом конце города. - Тогда езжайте туда, а мы поедем за вами.

Последняя фраза адресовалась водителю. Его перекосило от злости. Но, как было сказано выше, мой тон не предполагал возражений. А люди, как учил нас Игнатий Сирень, реагируют вовсе не на то, что ты говоришь, а на то, как ты делаешь это:

«Важно не что он сказал, а как. Как Костя Треплев[8] сказал это?»

Состояние, в котором я находилась, называлось у нас с Ариной просто и ясно: кураж.

- До четырех утра и белых медведей? - весело уточнила Арина.

Я молча кивнула. Такси рвануло. Мы помчались догонять нашу дичь. Все это начало нас забавлять. А значит, дичь была обречена, хотя еще и не знала об этом. Впрочем, никто и не собирался уведомлять ее.

Все закончилось тем, что я заплатила за его такси и щедро дала шоферу сверху - на чай. Мы зашли в «Карамболь», сели за столик. Я и Арина одновременно подперли подбородок рукой и принялись неприкрыто рассматривать нашу добычу.

Он впрямь был красивым. Пьяным Андрей был почти таким же красивым, как на сцене. Он был безнадежно пьян и нес дикую чушь: «Кого я и правда любил, так это принцессу Стефанию!» Он практически не замечал нас - мы были для него скрытой во тьме аудиторией зала.

А мы с любопытством смотрели его пьяный спектакль, обмениваясь краткими репликами.

- Да, реснички красивенькие, - оценивающе сказала Арина.

- И брови. Ты посмотри на изгиб!

- И глазки. Глазки у нас хороши…

- Настоящий красавчик, - подвела итог я. - Зря такая красота пропадает. По-моему, он страшно тупой.

- К тебе домой? - лаконично поинтересовалась Арина. - Будем считать, что ты его оплатила.

Я рассчиталась за заказанное красавчиком пиво.

- У тебя есть презервативы? - деловито спросила я по дороге.

- Сейчас посмотрю. - Оплаченный не спрашивал, куда мы везем его. Он долго копался в барсетке и радостно изрек: - Презерватив не нашел. Зато нашел визитку.

- Это не совсем одно и то же, - заметила я. - Или ты решил оставить мне визитку, чтобы я знала, как записать ребенка? - Я взглянула на карточку. - Ты актер? Не может быть!

- Приглашаю вас завтра на спектакль, - сработал рефлекс.

Мы с Ариной заржали. Это была лучшая шутка лета!

- От судьбы не уйдешь! - проскандировала Арина.

Он был красивым… Красивым актером. А театральная красота такой вкусный соус, под которым можно съесть и родного отца, и циничное ночное приключение.

Продажные шлюхи утратили статус героев. Героиней конца 90-х стала стерва, которая сама платит за все и знает цену всему. Я нравилась себе в этой роли и в этом жанре - жанре «черной» комедии, оправдывающей все.

И если бы, протрезвев к утру, Андрей не заметил шрам на моей руке, он бы остался эпизодником моей жизни с классической репликой «Кушать подано». И мы бы с Ариной смеялись: «А помнишь того? "Презерватив не нашел. Зато нашел визитку"».

Но он заметил… На следующий день я, Арина, Янис, Сашик и Оля пошли на спектакль не слишком известного московского театра. Мы воспитывались в театральном, и наш способ знакомства был ничем не хуже любого другого.

В нашем странном мирке, где так часто звенел бойкий лозунг «Отсутствие секса портит дружбу», от перемены слагаемых сумма не менялась - и секс без труда мог стать началом долгих приятельских отношений двух компаний.

Я не сразу осознала, что этот звонок принадлежит моему телефону. Не сразу поняла, где я, когда и зачем?

Кто я?

Я сидела на остановке, под изнуряющим солнцем. Рядом со мной поместилась толстая тетка в блузе из синтетической ткани с расцветкой под ягуара. От нее неприятно пахло дешевыми духами.

«Янис» - пропечатал экран.

Я знала реплику, которую услышу сейчас:

«Здравствуй, Любовь моя!»

- Здравствуй, Любовь моя. Передай своей подруге, что она сука! - выпалил Янис разгневанной скороговоркой.

- Арине? - Я сразу поняла, о ком речь.

- С какого перепуга она повисла вчера на Доброхотове? Он же был пьян! А Женя Олю полночи утешал. Сначала она пыталась залезть в штаны к Андрею…

- Арина? - снова поняла я.

- Но не сомневайся, он ее сразу одернул. Сказал: «Арина Родионовна, в вашем предательски почтенном возрасте пора знать телефон эскорт-сервиса».

- Да?

Одергивание было слишком жестоким. Не говоря уж о том, что Арина ненавидела отчество пушкинской няни, которое прилаживали к ее имени все шутники. Андрей знал об этом.

- Они еще в театре погрызлись.

- А где в тот момент была я?

- Уже уехала. С Олей, Доброхотовым и этой своей…

- Инной.

- И ты, Любовь моя, тоже не лучше! Скажи мне, он добрался до аэропорта?

- Кто? - Я снова знала ответ - но это знание нужно было скрывать.

- Андрей. Женя забрал его вещи из номера. Мы думали, он подъедет к посадке… Мы полчаса к вам стучали, до последней минуты. Я предлагал, кстати, выломать дверь. Зря не настоял.

- Какую дверь?

- В твою спальню. Скажи мне, Любовь моя, и от кого ты поставила этот треклятый замок? Если ты хочешь спокойно спать по ночам, просто не приглашай ночью гостей.

- Андрея не было в моей спальне. Я спала одна!

Я порадовалась, что мой утренний голос (утро, по мнению голоса, наступало не раньше двух дня) - звучит как обычно, безжизненно-вяло.

- А где ж тогда этот придурок? - озадачился Янис. - Послушай…

Связь оборвалась.

Я подождала полминуты и набрала его номер.

«Ваш абонент находится вне зоны…» - равнодушно сказала механическая дама.

Помедлив, я вжала зеленую кнопку еще раз.

«Ваш абонент находиться вне зоны… пожалуйста, повторите звонок позднее».

«К лучшему!» - вдруг осознала я и нажала красную - быстро, боясь передумать.

Я не знала, что врать в ответ на последний вопрос. Я не умела лгать Янису Я прояснила главное…

И ясность эта была не из приятных.

«До встречи, моя любимая девушка», - попрощался телефон, выключаясь. Текст набрал когда-то Андрей. Он называл меня «Моя любимая девушка» - звание очень местного значения. Самая любимая в нашей компании, за ее пределами «любимые» исчислялись на сотни. Янис бурчал, он считал, что «Любовь моя» - его привилегия. Но, как верно заметил Ануй, нужно привыкнуть, что в театре все «любимые» и «дорогие».

Вот вам и «Здравствуйте, с вами говорит Немирович-Данченко»!

Мне стало холодно. Вопреки тридцатиградусной жаре так холодно, точно холодильник с Андреем переместился ко мне в живот. Холодильник вибрировал - меня заколотило от страха. Я обняла себя двумя руками, пытаясь согреть. Сознание исчезло, растеклось. Затем неуверенно вернулось обратно.

Они стучали мне в дверь! Они - то есть Женя, Ян и, конечно же, Саша. Все они, включая Арину, были абсолютно уверены, что Андрей со мной. Если бы кто-то из них знал, что я ушла спать одна, он бы озвучил свое знание.

Как минимум, четверо из восьмерых друзей будут давать показания против меня!

«Значит, - взбодрился мой мент, - вы все были уверены, что Андрей Фирстов там. Почему?»

Игнатий Сирень красноречиво поднял левую бровь, давая понять, что он сразу очертил первостепенную важность вопроса.

Действительно, почему?

Почему?!

Лишь потому, что это единственное место, где он мог быть? В гостиной - нет, в кухне - нет, в ванной - тоже. Логично предположить, что он в запертой спальне. Во всяком случае, логичней, чем искать в холодильнике…

Но ведь еще раньше Женя сказал Арине: «Она заперлась в спальне с Андреем». Или он сказал это тогда же - когда пришло время отъезда и они начали тарабанить мне в дверь? И почему об этом Арина мне не сказала? Или ее сознание не зацепило подобный инцидент? Скорее всего, пока Ян и Женя ломились ко мне, она играла главную роль в сцене прощания с Доброхотовым и не обращала внимания на левый звук.

Ломать дверь… Да что там, снести дверь с петель, поджечь ее - по законам нашего общества «утонченных неврастеников» - не Событие! Так, незначительный шум - такой же бытовой и привычный, как лай собак за окном, звук проезжающих машин, который ты даже не отмечаешь.

«Сашик заперся в ванной. Ян сломал задвижку…»

«Мы полчаса к вам стучали, до последней минуты. Я предлагал, кстати, выломать дверь. Зря не настоял».

Зря, Янечка, очень зря. Выломав дверь, ты б обеспечил мне алиби. А теперь…

Что же теперь?

Я прижала пальцы к бредовому лбу, всматриваясь в лицо моего мента. Его морду испаскудила злая гримаса - он уже записал меня в убийцы.

«Но у меня нет конфликта! - затравленно вспомнила я. - Какой мне смысл убивать его?»

Губы разъехались. Меня отпустило.

Я должна была сказать не «конфликт», а «мотив». Но мотив - терминология детектива. Театроведческий термин - конфликт, столкновение интересов. Без конфликта нет пьесы. И, к слову, у Арины с Андреем обрисовался конфликт. Они поссорились в театре. Янис свидетель. Она ушла от меня последней. Ян, Сашик, Женя, Доброхотов, Рита и Оля - засвидетельствуют, она осталась в квартире.

И все-таки я не сомневалась в ее невиновности.

Арина не лгала мне. Я знала ее с первого курса. Она умела виртуозно, вдохновенно, гениально врать. Но я знала, как она врет. Нельзя обмануть женщину, с которой ты обманываешь другую женщину. Точно так же нельзя обмануть подругу, тысячи раз наблюдавшую, как ты обводишь вокруг пальца педагогов, любовников, начальников, подчиненных, клиентов.

«Но она не сказала вам про ссору», - напомнил мой мент.

«Это естественно. Ведь Андрей оскорбил ее! «В вашем почтенном возрасте пора знать телефон эскорт-сервиса» - в наши тридцать с хвостом мало похоже на безобидную шутку, на дружеское воспоминание о прежних, веселых карамболях…»

Странно - обычно Андрей охотно обслуживал все предложенные ему манюрки. Наверное, его завел ее тон. Ставшая неизменной самовлюбленно-надменная интонация «Как меня принимали студенты в Харькове». Но это не повод убивать.

«Он оскорбил ее», - мент многозначительно поджал губы.

«И его оскорбление не вписывалось в ее идеальный образ самой себя - Героини. Поэтому она забыла о нем. Забыла и не сказала мне. Потому что забыла - вычеркнула, стерла, убила воспоминание насмерть. Вот потому она не могла убить Андрея… Убийство слишком трудно забыть!»

«Неплохо», - похвалил Игнатий Сирень.

Моя логика показалось менту логикой бреда. Он не учился в театральном.

Он просто не знал Арину!

Не знал, что лет семь назад настало новое время. Время биде.

В лунное лето после двух разводов мы с Ариной смеялись над некой обуржуазившейся «леди», обмолвившейся: «Представьте, в их доме нет даже биде!»: «Можно подумать, - распинали мы ее чванливый снобизм, - она выросла не в Советском Союзе и не может обойтись без биде. Неужели она не помнит, какой была раньше?»

Мы, две разумницы из театрального, великомудро размышляли о том, что, поднимаясь по ступенькам вверх, человек постепенно открещивается от себя-прошлого…

А потом Арина купила квартиру и поставила в ванной биде. И когда я привычно пошутила на эту тему, вдруг осадила меня: «На самом деле биде очень нужная вещь». Впрочем, важно не что она сказала, а как…

Арина перестала смеяться над собой - она играла на полном серьезе. И это был совсем иной, не наш жанр - не «розовая» и не «черная», и не французская, и не комедия - наша с ней драма.

Как-то постепенно она изменилась - сначала изменила прическу и цвет волос, затем сменила кривоватые зубы на керамические, три раза сменила квартиру, пять раз машину, два раза профессию.

Сначала Арина открыла театрально-концертное агентство и привозила в Киев спектакли. Но так же постепенно, как и она сама, ее агентство сменило направленность, став рекламным. Ее клиентами стали дорогие магазины и политики средней руки. Арина с легкостью скармливала им самые тухлые идеи, затыкая все возражения гордым «Я, между прочим, театральный критик. Я закончила театральный».

Она была самой успешной из нас. Она могла бы и не общаться с нами, если бы мы не были жизненно важной частью ее имиджа - ее богемным ореолом. И я уже перестала одергивать ее, когда она говорила: «У меня есть парочка голубых. Такие забавные. Вы не представляете, что они недавно устроили!»

Мы были нужны ей не меньше, чем ее «Хаммер», ее квартира в центре, ее коллекция туфель. А может, мы нужны были ей, чтобы чувствовать себя живой. Живой, а не глянцевой куклой в часах Картье, серьгах Тиффани, шубе Фенди… Потому что теперь, когда Арина левою пяткой вымучивала тысячи в месяц и, облазив все фирменные бутики, громогласно жалобилась, что модели Дольче и Гуччи - полный отстой, она чувствовала себя менее счастливой, чем в то далекое лето, когда у нее были одни приличные туфли - обе с левой ноги, украденные мной из универмага.

Театральная красота - такой вкусный соус, под которым можно съесть родного отца. Социальная красота - такой вкусный соус, под которым можно съесть самого себя… Давным-давно, сидя в бархатном кресле театра, я страстно мечтала проскользнуть в беспроблемно-прекрасный мир «замка». Но на пятом курсе, засев за курсовую «Смерть в творчестве Жана Ануя», нежданно разочаровалась в любимом спектакле.

Стоило мне перестать быть обычным зрителем, став театроведом, вгрызающимся в суть до костей, я поняла: в нем нет главного - ответа на вопрос «Зачем это?». Смех ради смеха, дорогая театральная красота ради дорогой красоты. Вместо конфетки в красивой обертке тебе подсунули фантик.

И все же Арине удалось проскользнуть туда сквозь «зеркало сцены»… Она навечно осталась в «замке». В красивом, дорогостоящем мире, где никто не задается вопросом «Зачем?».

А я?…

Я была и осталась единственным человеком, который знает о ней всю правду. И правда, единственным! Потому что Арина ее больше не знала. Она знала другую Арину - Главную Героиню спектакля, похожего на бесконечный звездопад конфетти: авантюры, любовные признания, платья, павлины и загадочно перемещающиеся декорации из белых колонн, представляющие ей новые картинки красивой жизни. Казино в Монте-Карло. Краниосакральный массаж в Таиланде. Венский бал в киевской опере. Она не желала знать никакой другой. Ее социальные маски, костюмы и роли вросли в плоть и кровь. А я стала ее любимейшим зрителем!

Но иногда мы садились и вспоминали запоем лето после первого курса, и глупого Мишу, которому мы вымыли пол, и его глупую бумажку непознанной валюты, которую мы тут же обменяли и получили какие-то смешные копейки. Эти жадные воспоминания походили на половой акт, на безудержное совокупление. Это и было чем-то подобным. Потому что только проживая вновь и вновь наши прошлые приключения, мы вновь были вместе, мы были прежними, моя бывшая подруга Арина воскресла. Она и хотела воскреснуть - почувствовать себя прежней.

Мы делали это часто. Слишком часто, чтоб не осознать однажды: все наши «А помнишь?» превратились в заезженную пластинку. И сколько бы мы ни повторяли их, это уже ничего не изменит.

«Отлично! - Игнатий Сирень держал в руках мою курсовую «Образ Арины в спектакле…» - Но где же финал?»

* * *

Занавес поднялся.

Я сидела на проломленной лавке, вглядываясь в пустоту внутри. Это была иная пустота - одиночество. Я только что похоронила свою лучшую подругу.

Нет, хуже. Если бы она умерла, я бы носила ей цветы на могилу и думала, что моя лучшая подруга по-прежнему со мной, по-прежнему любит меня.

- А разве это не то же самое? - спросила я вслух.

Сидящая рядом ягуаровая тетка с разукрашенной золотыми блямбами сумкой посмотрела на меня, даже не скрывая опаски.

Летом после первого курса в моде были такие же золотые блямбы. Теперь мода вернулась. В то лето мне казалось, что ткань под ягуара - высший аристократический шик. Теперь она стала дешевкой. В то лето Арина была моей лучшей подругой… Теперь на месте фонтана на площади Независимости, в котором мы с ней скакали босыми от счастья, находится вход в торговый центр «Глобус».

Я встала со скамьи и пошла прочь.

«А разве это не то же самое? Ты дружишь с человеком, которого давным-давно нет. И если бы не труп в холодильнике, заставивший воскреснуть из мертвых забытую театроведческую привычку задавать вопросы, на которые никто из нормальных людей не хочет знать ответы, мы б дружили еще тысячу лет.

Лишь потому, что мне вряд ли б пришло в голову спросить: «"А стала б Арина меня покрывать?" И ответить: нет. И понять…»

Арина не только не станет покрывать меня - узнав о смерти Андрея, она сделает все, чтоб откреститься от нашей прощальной вечеринки, от нашей компании, объяснить присутствие там случайностью. Смерть Андрея слишком грозит ее благополучию, слишком не понравится обладателям платиновых карточек, ваяющих с помощью Арины дурацкие календарики с собственным фейсом на фоне Киево-Печерской лавры.

- Тоже мне, обнаружила свежую истину - друзья познаются в беде, - фыркнула я. - Ладно, проехали. Не все так плохо…

Не все так плохо. Нас с Ариной обвинят в убийстве на пару. Мы вновь будем вместе, на одной скамье подсудимых - старая парочка, Шерочка с Машерочкой. Мы пошли на дело, я и Рабинович… Только Арина найдет способ оправдаться, а я - нет.

Все. Правда, проехали.

У меня нет подруги. Так же, как нет отца. Это нужно просто принять и отпустить остроумную шутку.

Я импульсивно подняла руку. Проезжающий мимо желтый автобус «Богданчик» послушно остановился. Я вскочила в маршрутку.

Мне страшно захотелось увидеть Яниса. Страшно! Мне нужен был друг. Мне нужно было знать, что у меня все же есть друг.

Глава пятая

Ты страшен, пойми, страшен, как ангелы. Ты считаешь, что весь мир идет прямо вперед, сильный и ясный, как ты сам, разгоняя тени, притаившиеся у обочины дороги… Жан Ануй. «Эвридика»

Мой труп

Автобус медленно плелся сквозь город. Пробки на дорогах давно перестали быть признаком часа пик - пиковым стал весь день.

Но я никуда не спешила. Я ехала, а значит, уже что-то делала. Езда, так же, как и курение, всегда успокаивала меня - иллюзией действия.

Я достала дневник.

Три фигуры - я, Андрей и Арина - убраны с доски. Зато появилась новая - неизвестная девушка в рюшечках.

В остальном…

Фигура нейтральная - Инна.

Фигуры белые - наши заезжие друзья.

Женя - лучший друг Андрея, но, как доказано выше, звание «лучший друг» ни о чем не говорит. Доброхотов - актер театра номер один. Сам выбирает роли, звездит в сериалах и ведет себя так, словно он лучше других, поскольку так оно и есть. Рита - пробивная девица. Снялась год назад в популярном мыле. Роль была маленькой, зато сериал посмотрели все - я даже взяла у нее интервью. Оля говорила мне, что она и Андрей фиктивно женаты, но я не помню, зачем им понадобилась эта фикция, к тому же они могли давно развестись.

Фигуры черные: Сашик - бывший театральный актер. Оля - бывшая театральная актриса и бывшая телеведущая. Ян - мой последний друг Ян…

В нашей компании Андрея любили все. Точней, не любили, а воспринимали беззаботно-поверхностно, иными словами, таким беззаботно-поверхностным, каким он и есть. Был… И вообще, исходя из ночного расклада, Оля должна была убивать отнюдь не Андрея, а Арину и Доброхотова, а Янис и Сашик, как обычно, - друг друга.

И тем не менее, Андрея убил кто-то из них. Кто-то один, в то время как другие ничего не заметили. Иначе бы Ян, Саша и Оля не повезли москвичей в гостиницу, а те не поехали бы в аэропорт. Они б вызвали милицию еще до того, как я проснулась, и я бы проснулась посреди орудующей бригады.

Но ведь не только Арина - никто ничего не заметил. Это так обычно и нормально… На таких вечеринках никто не замечал никого, я знала это как никто другой. Однажды на одной из наших дружных попоек я решила покончить с собой. Зашла в ванную и перерезала вены. Глупо - не смертельно. Мне хотелось не умереть, а умирать. И чтобы все меня жалели. Но никто не заметил. Я ходила с порезами полчаса, по моим запястьям текла кровь, и никто не обращал не меня никакого внимания, пока я случайно не испачкала Сашику майку.

Майка была фирменная. Я сказала: «Ой, извини». Он принялся орать, что я испортила ее, пятно не отстирать.

«Что это?» - спросил он сварливо.

«Кровь», - ответила я.

«Кровь? Ты что…»

Тогда он наконец закричал и привлек ко мне внимание.

Но если бы я забралась умирать в холодильник… я бы там и умерла.

Но не я была автором этой пьесы.

Я была экс-театральным критиком, которому предстояла забавная задача: узнать руку мастера по характерным деталям.

У меня не было выхода…

Эх, Яня-Янечка, ну почему ты не выломал дверь? Это же вполне в твоем жанре - трагедия.

* * *

Нельзя понять ни образ героя, ни идею спектакля, если вы не видели его целиком. И между «розовой» и «черной» комедией во втором действии пьесы может прописаться античная трагедия. И беспечная французская субретка возьмет в руки бритву.

Ближе к концу второго курса Арина увлеклась неким Костей Гречко.

Он пришел в гости к ее соседу по общежитию - театральному режиссеру. И тот факт, что в это самое время Арина уже начала встречаться с будущим мужем, нимало не помешал ей умирать по вышеназванному Косте по полной программе.

Особенно Арину прельщало, что он - мальчик из хорошей семьи. Он был так не похож на нас (все та же растянутая кофта, все тот же малиновый бабушкин пиджак, все то же безумие во взоре). У него был портфель из натуральной кожи, чистейшие белые брюки, золотая зажигалка. Он подкуривал нам сигареты, и это была не театральная манерность, а манеры. У него был непоколебимо-уверенный взгляд наследного принца искусства.

Костя вырос на Липках. Его мать была шишкой на киностудии Довженко. Его отец был известным в узких кругах кинорежиссером (фильмы папы-Гречко по сей день крутили порой на отстойных украинских каналах). По меркам лета второго курса Костя был из семьи небожителей и спустился к нам прямо с небес.

Он был старше нас и учился не у нас, а по соседству - в художественном институте. Его руководителем был бог сценографии, бог, на которого молился даже И. В., - легендарный театральный художник Антон Первый. Первый считал Костю подающим надежды гением…

Он был хорош! Высокий, гениальный, черноволосый, худой, с узким лицом, он казался мне похожим на автопортрет Модильяни. Я жестоко отбила его у Арины и полностью поплатилась за свою подлючесть.

Я влюбилась в Костю до истерики, как влюбляются только в двадцать лет, только «утонченные неврастеники и дегенераты». Я могла воспеть в любовной оде каждый его жест, каждый ноготь. Я могла бросить ради него институт, броситься с крыши, пробросить нашу дружбу с Ариной, наброситься с кулаками на любого, кто скажет о нем кривое слово. Я могла перекраситься ради него в черный цвет, убить, умереть, научиться печь рогалики с маком, выучить английский, взорвать это мир. Полюбить этот мир!

«Никогда не влюбляйтесь в актеров, - стращал нас Игнатий Сирень, - вы не сможете реально оценивать спектакли, в которых они играют. Что б они ни сделали, это покажется вам прекрасным».

Никогда - ни после, ни до - реальная жизнь не казалась мне такой прекрасной, как летом в конце второго курса. Никогда никого я больше не любила так - до полного исчезновения, полного слияния с миром. Весь мир сходился в точке по имени Костя и расходился от него миллиардом лучей.

Я была готова поверить в существование Бога! Я была готова признать, если Бог создал такое совершенство, как Костя, он действительно великий творец. Настолько великий, что из-под его рук, в принципе, не может выйти халтуры. А значит, мир совершенен! Все люди… Я просто не понимала этого раньше, как другие не понимают сейчас великого смысла Кости.

«Ты не любишь его. Ты сходишь с ума», - сказал Игнатий Валерьевич, прочитав это в моей совмещенной любовно-творческой летописи. Он регулярно проверял наши дневники, как у школьниц, отмечая оценки, которые мы ставим миру Он не любил меня влюбленной - И. В. любил меня победительницей, презрительно щурящейся, глядящей жизни прямо в глаза. Влюбленная я была чересчур неадекватна…

И это была любовь!

Мы ходили с Костей в кино, в театр, на выставки, слонялись по склонам Мариинского парка. Мы романтически собирали ночами цветы на железнодорожных рельсах. Мы гуляли по Байковому кладбищу, и, пожалуй, Костя один понимал, почему я чувствую себя там как дома. Его бабка (бабушка Кости тоже кем-то была) лежала под мраморной урной на центральной аллее.

Мы провели на Байковом день, Костя срисовывал в альбом узоры старинных решеток. Светило солнце. По дереву прыгала белка…

Это была любовь! Вместо очередной курсовой я писала ему ночами любовные письма. И если я не расписывала их на сто десять страниц, то лишь потому, что у Кости вряд ли б хватило терпения прочитать их, а вовсе не потому, что у меня не хватило б восторгов их исписать. В ответ он приносил мне стихи Гумилева, Блока, Волошина со словами: «Это написано о тебе».

Ты жадный труп отвергнутого мира,

К живой судьбе прикованный судьбой.

Мы, связанные бунтом и борьбой!…

И, читая их, я узнавала себя. Нет - познавала себя! Никогда - ни после, ни до - никто не заглядывал в меня так глубоко, как Костя.

Это была любовь, настоящая, останавливающая время! Мы всегда говорили взахлеб. Мы не могли исчерпать друг друга до дна. Мы могли встать посреди Ярославова Вала и простоять три часа, обсуждая картину Висконти, смысл жизни или проблемы воспитания художественно одаренных детей младшего школьного возраста. Мы могли пойти в театр и забыть посмотреть спектакль - мы сидели в фойе, не в силах оборвать разговор о пятнадцати признаках настоящей любви, прозреньях и ошибках доктора Фрейда и клинической некрофилии Адольфа Гитлера…

Раз мы простояли в моем подъезде с одиннадцати утра до восьми вечера - аккурат до тех пор, пока моя бабушка не вышла и не сказала: о том, что мы здесь стоим, ей сообщили по очереди все соседи, и она предлагает нам просто для разнообразия зайти в квартиру. Эта история стала легендой подъезда, сосед снизу поминал мне ее до сих пор: «Ухожу утром - стоят, пришел днем на обед - стоят, иду в магазин - стоят, возвращаюсь - стоят…»

Все друзья смеялись над нами - во время застолий мы общались только друг с другом, мы смотрели лишь друг на друга. Мы были созданы друг для друга!

Костя Гречко, мальчик из хорошей семьи, сразу понравился бабушке Люсе. Он, в свою очередь, представил меня своей хорошей семье. И если бы мы были героями драмы или мелодрамы, именно его семья непременно начала б чинить нам препятствия… Но Котины папа и мама восприняли меня на «ура». А нашим жанром стала трагедия, основным признаком коей является, как известно, конфликт между личностью и высшими силами.

«В античной трагедии это - рок, - говорила нам сфинксоподобная преподавательница по теории драмы, - в христианской трагедии - Бог».

В трагедии начала 90-х годов - высшею силой стал секс.

На третьей неделе безумной любви и третьем часу стояния у подъезда я поцеловала его… Я не могла больше ждать! Я ходила по городу с глазами мартовской кошки, одуревая от бредовой нежности к его губам, коже, пальцам, запястьям, локтям, и мне хотелось то ли кричать, то ли вскрыть себе вены и умереть, счастливой оттого, что на свете есть он. Мне хотелось разрезать его на кусочки и съесть, чтобы не отдавать никому, чтоб быть с ним всегда, чтоб стать с ним единым целым. Мне хотелось обвенчаться с ним в церкви и умереть в один день!

Он не сопротивлялся. Но, вырвавшись из моих губ, взглянул на меня глазами девственника, которого только что изнасиловал лучший друг. Их отношения с Ариной не зашли дальше причитаний последней, и то, что он голубой, стало для меня такой же ужасающей новостью, как для Эдипа брак с собственной матерью[9].

В ту ночь Костя Янович Гречко и стал моим Янусом - позже Янисом, Яном…[10]

Но я не поверила.

Я не сдалась!

Я была героиней «розовой» французской комедии, где на вопрос: «А вдруг он и вправду меня не любит?» - уверенно отвечали: «Это невозможно. По уговору в нашей истории должен быть счастливый конец»[11].

Я жила в 90-х, смотрела спектакли Виктюка, зачитывалась Эдичкой Лимоновым и «нехорошими» пьесами. И все они хором уверяли меня, что в наше время любые секс-запреты сняты: гетеросексуалы спят с неграми на помойке, хорошие парни с бомжихами, нормальные тетки с безногими…

Я воспитывалась в театральном, проучившись в котором три месяца, Арина сатирически хмыкнула: «Я поняла, что здесь все спят со всеми. И если тебе кто-то нравится, переживать не стоит - рано или поздно твоя очередь дойдет». - «Нужно только занять очередь», - добавила я.

И это не было преувеличеньем!

Поднаторевшие на закулисных банкетах и фестивалях с обязательными пирушками в гостиничном номере, мы знали, что все они заканчиваются поиском партнеров на ночь, и достаточно подвернуться избраннику в нужное время или, что случалось чаще, отбиться от того, кому ты подвернулась.

От кого мы только ни отбивались! Кому только ни подворачивались! На праздновании старого Нового года я самозабвенно целовалась взасос со сфинксоподобной гранд-дамой в очках. Ей было за пятьдесят, она меня почти ненавидела, но это ничуть не помешало нам тискать друг дружку по пьяни.

Я знала цену циничным лозунгам «Нормальный бисексуал», «Пол - предрассудок», «Не бывает натуралов - бывает мало водки». В нашем богемном мирке, где поцелуй взасос зачастую был просто приветствием друзей, а секс - на самом деле! - не был поводом для знакомства и переспавшие настолько не придавали значения случайному акту что не считали нужным здороваться постфактум - с тем же успехом секс мог окончиться приятным приятельством, нужным знакомством… Но, как бы там ни было, он не мог представлять проблемы!

Я просто отказывалась верить в существование этого голубого табу! Мне казалось, мы любим друг друга. Ориентация - это граница. Границы - для ограниченных личностей.

Неделю спустя мы с Костей благополучно сошлись на многочасовом оральном сексе. Правда, несколько одностороннем, поскольку стащить с себя штаны он так и не дал. «Ладно, нехай буде гречка», - решила я. Я верила, что победила. Но тут на сцену вышли «высшие силы».

В то самое лето в конце второго курса Костя Гречко встретил роковую любовь всей своей жизни. Я познакомила их! Я привела Костю к нам в институт на студенческий спектакль, мы пошли за кулисы… А через два дня Костя притащил Сашика ко мне домой и трахнул его прямо на моем паласе в гостиной, предварительно встав на колени, попросив у меня прощения и отрыдав пятнадцать минут, уткнувшись в мою манюрку.

В ту ночь мне, кровь из носу, нужно было писать экзаменационный реферат по истории. И я таки отбарабанила его на машинке под аккомпанемент вдохновенных звуков из комнаты. А утром пошла на экзамен и даже сдала оный на «пять» - увидев мое стянутое безмолвной истерикой лицо, сердобольный педагог сказал: «У вас, наверно, болит сердце» и поставил мне «отл» автоматом.

Он был совершенно прав. Все то лето у меня нестерпимо болело сердце, и эта болезнь растянулась на два года, которые мы с зародившейся на моем ковре сладкой парой прожили практически одной семьей.

Нет, я не сдалась… Я не бросила Костю! Я выбрала то, что Жан Кокто называл «одомашненной катастрофой» - один и тот же кошмар, ставший образом жизни. Неделями я торчала у них дома, на съемной квартире. Мы с Костей говорили до трех ночи на кухне, потом он шел спать с Сашей… А я чувствовала себя так, словно Господь поставил меня в угол на гречку.

Я сбегала от них!

Я меняла любовников. Я крутила романы одновременно с тремя, с четырьмя, коллекционируя мальчиков с маниакальностью Фредерика Клегга и издеваясь над ними с равнодушием маркиза де Сада. И не спала ни с одним. И спала с первым встречным. И просыпалась в каких-то общагах, квартирах, и, уезжая оттуда, не могла вспомнить адреса своих мутных грехов. Я шаталась по Городу и сидела в компаниях, и мои волосы пахли сигаретным дымом, я говорила что-то, что попало, и все мои дни были похожи на один бесконечный, тошнотворно-бессмысленный день. Жизнь сужалась до размеров пятиметровой хрущевской кухни, на которой мы с Костей сидели полночи… Все остальное пространство было черным. В нем не было воздуха!

Вся моя квартира, стены, пол, обивка дивана, письменный стол и безобидный чайник на кухне были покрыты моим одиночеством, липким и отвратительным, как разлитое масло. Каждая вещь в доме была безнадежно отравлена им. Каждая книга сочилась ядом летальной любви. Все мои любимые книжки вдруг оказались написанными только про это. Все песни были про нас с Костей! И каждая строчка, включая детский стишок «зайку бросила хозяйка, под дождем остался зайка», - ставила мне диагноз.

И каждый вечер, как только стрелка часов дергалась, соскакивая с цифры двенадцать, я захлебывалась одиночеством, отплевывалась одиночеством, барахталась в нем, била руками, цеплялась за кого попало, но все равно шла ко дну… Мне было страшно и холодно. Холодно и страшно. Холодная, страшная, похожая на Панночку Гоголя, любовь гонялась за мной по квартире, и я металась из угла в угол, и закрывала лицо руками, и пряталась под одеяло - она всегда находила меня. И я бежала, бежала, бежала к Косте, ловила машину, звонила им в дверь, и он гладил меня по голове, и называл «Любовь моя». И я думала: «Господи, мы же любим друг друга. Не важно как, лишь бы быть вместе!» А после он шел спать с Сашиком и… мне хотелось то ли кричать, то ли вскрыть себе вены оттого, что на свете есть он, и он такой, какой есть.

«Гамартия! Фатальная ошибка[12] - главное отличие греческой трагедии, - говорила наш Сфинкс. - Герой трагедии ошибается - он без вины виноватый».

Я была так же невиновна, как царь Эдип, по ошибке женившийся на кровной маме. Но ни мне, ни ему не было от этого легче. Эдип выколол себе булавкой глаза. Летом после второго курса я впервые попыталась покончить с собой. Второй раз я предприняла попытку два года спустя, когда, окончив художественный, Костя уехал работать в Питер, Саша отправился за ним, бросив театр. Я тоже могла бросить все… меня просто никто не звал.

Больше года мы с Костей писали друг другу безразмерные письма и висели на телефоне часами (все деньги, которые я получала за публикации, шли на оплату междугородних счетов). Часто наш разговор оканчивался только тогда, когда он засыпал, я понимала это по безответной тишине и вешала трубку. Мы говорили, как прежде, взахлеб - о его новой работе и моей курсовой «Смерть в творчестве Жана Ануя». Мы обсуждали его декорации и костюмы (он слал эскизы в каждом письме) и все так же восторженно спорили о долге, любви и подозрительной нелюбви Шекспира к желтому цвету…

А когда Костя вернулся в Киев, меня попустило. Настолько, чтоб сказать с самоироничным смешком:

«Ты хоть представляешь, как сильно я любила тебя?»

«Любила? - он посмотрел на меня. Это был знакомый мне взгляд человека, преданного другом. - Ты любила меня как мужчину? Значит, все, что между нами было, объяснялось только твоей манюрской влюбленностью? Я думал, у нас серьезные отношения… Я интересен тебе как личность!»

Он обиделся - обиделся так крупномасштабно и сильно, что мне некуда было втиснуть ответную обиду. Он объяснял наши отношения высокодуховным родством. Он считал меня своим главным, лучшим, избранным другом. Он был из нашего мира, где все спят со всеми и звенит бойкий лозунг «Отсутствие секса - портит дружбу». Он не замечал мою взрезающую вены любовь!

Но он был моим другом и остался им.

* * *

Голубой друг тридцатилетней неудачницы - так затасканно и избито, использовано в сотне американских комедий. Я ненавидела растиражированный фарсовый образ голубого, впечатавшийся в неокрепшие умы: существо с манерными руками, разговаривающее противным фальцетом, ехидно подкалывающее свою подружку: «Ну что ты сидишь, пойди, трахнись с ним».

Знали б они Костю! Главного блюстителя моей морали и нравственности. Костю, относившегося к обязанностям лучшего друга с трагической серьезностью. Он был совсем не комедийным героем…

Именно он убедил меня не прописывать мужа (бабушка была не против), и именно он, когда три года назад бабушка Люся умерла, взял на себя организацию ее похорон. Он один всерьез интересовался моей карьерой, читал черновики статей, уговаривал меня поступать в аспирантуру и снова писать о театре. И он же раскритиковал меня в пух и прах, когда я попыталась сделать это:

«Разве так тебя учили писать?»

Он был прав. Пять лет меня учили не писать так! «Только плохие критики опускают режиссера, не подкрепляя шпильки примерами, - склонял нас И. В. - Сказал - докажи. Иначе это не критика, а базарная ругня».

«Янис, пойми, - защищалась я, - театральных журналов давно нет. Мне нужно как-то опубликовать это…»

«Не нужно. Лучше не делать вообще, чем делать говно!»

Он решил за меня.

Он часто решал за других и чаще других беспокоился о благополучии нашего «общества неврастеников». Не удивительно, что он предлагал выломать дверь. Не удивительно, что он не находил себе места, сел ли Андрей в самолет? Не удивительно, что он обозвал Арину… Хоть все нерушимые принципы Кости Гречко причудливо переплетались с законами нашего блядского мира, он навсегда остался воспитанным мальчиком из хорошей семьи. Он не осудил бы Арину, если б Доброхотов решил бросить Олю и сообщил ей об этом, встав на колени, отрыдав положенных пятнадцать минут, а затем трахнул Арину у нее на глазах.

Но Арина не должна была покушаться на Олино добро лишь на основании опьяненья последнего. Сашик не должен был соглашаться на позорный сюжет лишь потому, что мечтает засветиться. Андрей должен был улететь, а я…

«Ты должна вызвать милицию», - услышала я Костин голос.

«Янис, ты что? - дернулась я. - Я - первая подозреваемая. Все свидетельствует против меня. Но ты ж веришь, что я не убивала его?»

«Ты говоришь мне правду?»

«Конечно».

«Конечно, я верю».

«А ты можешь сказать ментам, что позже ты вспомнил, как я ушла в спальню одна?»

«Как я могу сказать это, если это неправда? Как я буду выглядеть? Зачем я тогда стучал в дверь?»

«Ты просто забыл…»

«Не заставляй меня делать из себя идиота! Если Андрея убил кто-то из нас, ты не должна прятаться - ты должна вызвать милицию. Ты не должна убирать квартиру - ты замоешь улики. Если Андрей мертв, мы не вправе им лгать - мы должны рассказать все, как есть. Если ты не убивала его, милиция докажет это».

«Ян, это же не советский фильм!…»

«…твоего отца» - я не успела договорить. Моя сцена оборвалась.

До того, как Костя успел завершить:

«Скажи, Любовь моя, разве я не прав?»

До того, как я успела ответить:

«Прав… Ты прав…»

* * *

Я никогда не понимала персонажей трагедий!

Даже тогда, когда была им сама… Я не понимала, как, находясь в здравом уме, люди сами идут на смерть - даже тогда, когда кончала с собой. Мое самоубийство было моим эгоцентризмом. Я не понимала альтруизма и еще меньше понимала, как можно умереть ради принципов, а тем паче погубить других ради них.

В эпоху моей курсовой «Смерть в творчестве Жана Ануя» мы много говорили об этом с Костей. Он подарил мне двухтомник Ануя - Янис прислал его из Питера. И только тогда я осознала, насколько трагический персонаж мой возлюбленный автор французских комедий.

Они шагали из пьесы в пьесу маленькие, хрупкие, беззащитные воители - любимые герои Ануя, - обреченные на гибель уже потому, что не могут принять несовершенные законы героев жизнеспособных.

«Или, что более точно, жизнь вообще, - добавляла я. - Ануевские Антигона и Жанна д'Арк могли выжить. Они просто хотели умереть».

Но Костя понимал это иначе. Он даже злился: «Значит, для того, чтобы это понять, тебе не хватает воспитания!» Он снова был прав. Он всегда был прав, Костя Гречко, наследный принц кинематографа, - он мог стать главным героем ануевской трагедии и взойти на костер с гордо поднятой головой. Без всяких метафор. Он взошел бы!

В то лето в конце второго курса никто не сомневался, что Костино будущее будет блестящим - он получит место в лучшем театре по праву рожденья. Ведь у него такой папа, такая мама, и все избранные мира искусств связаны между собой.

Но два года спустя, когда Костя окончил художественный институт, театр бился в конвульсиях, кино впало в кому - умерло почти на десять лет. Помещенья на киностудии Довженко сдавали под офисы. Костина мать осталась без работы и занялась торговлей бельем, отец начал пить по-черному. Все наши знакомые кинооператоры с кинофака стали фотографами, режиссеры - клипмейкерами, во всяком случае, самые пробивные из них. И, прояви Костя немного изворотливости, он попал бы в обещанный театр. Но он не собирался изворачиваться.

Он с детства знал, что должен прийти туда под звуки фанфар, и проситься, вертеться, крутиться, пробиваться, подстраиваться - было ниже его достоинства. Он уехал в Питер, но продержался недолго: «Сплошные интриги. И нужно постоянно лизать задницу этому хаму… Я хочу просто заниматься искусством!»

В лунное лето после двух разводов Арина часто вспоминала своего «бывшего»: «Понимаешь, он гордый. Он три раза увольнялся с работы. С ним, видите ли, обращались по-хамски. А с кем не обращаются по-хамски? Со мной? Но я же терплю? Последние месяцы он жил на мои деньги и меня же пинал за то, что я беспринципная сучка и лезу во все дыры без мыла».

Да, Арина лезла во все дыры без мыла. И пролазила. И я одна знала, сколько нестерпимого ей довелось претерпеть, защищаясь одним умением ржать над собой, глядя со стороны на свои неприглядные позы и ракурсы. Каждый раз, когда жизнь доводила нас с ней до кричащего отчаяния, мы утешали себя мыслью, что напишем об этом пьесу… И она будет очень смешной! На грани фола.

Мы с Ариной всегда улавливали переменчивый жанр времени.

Я плохо знала ее мужа, но услыхала о нем достаточно, чтобы понять: у них с Костей была одна проблема - они жили по законам трагедии. В новом мире, построенном по законам примитивного фарса - ток-шоу (кто первый ответит, добежит, доплюнет, дотерпит, тот и герой). В детстве таких, как Костя, называли «мажорами», ныне даже такие, как Перис и Ксюша Собчак, лезли из кожи, доказывая право на звездность и не стесняясь самых забористых поз.

Площадный фарс стал жанром нового века. Во время «оранжевой» революции я увидала его возрождение своими глазами. Средневековый театр дель арте царил на площади Независимости. Актеры в огромных гипертрофированных масках известных политиков разыгрывали сальные сцены и били другу друга с энтузиазмом Пьеро и Арлекина. То, о чем я читала в покрытых пылью учебниках, вдруг материализовалось, доказывая, была бы площадь - будет и театр площадей. Отныне в площадном фарсе публичной жизни любая обуржуазившаяся мадам Помпадур[13] получала по заду арлекинской дубинкой и старательно смеялась в ответ. Мир, в котором мы жили, жил так!

«Жанна, постарайся понять, что в твоем отказе есть что-то бессмысленное… надо только, чтобы ты сказала нам "да"»[14].

Семь лет назад Гречки продали свою квартиру на Липках. Какой-то новый русский (тогда словосочетанье еще не вышло из речи) хотел купить ее. Но Костя сказал «нет» «распальцованному быдлу», хоть тот давал больше, чем второй покупатель. Он отказался от денег из принципа. Точно так же, как Жанна Ануя из принципа отказалась от жизни.

- Остановите, пожалуйста! - крикнула я водителю маршрутки.

* * *

Я давно проехала свою остановку.

Такое случалось со мной часто - стоило мне глубоко задуматься, автобус увозил меня черт знает куда. Один раз я добралась до нужной мне станции метро после трех промашек: спохватывалась, пересаживалась на противоположную линию, снова проезжала ее… Мне ничего не стоило, садясь к телевизору, поставить перед собой пепельницу и стакан для воды и, задумчиво глядя в экран, налить воду в пепельницу. Взять в дорогу два тюбика: с кремом и зубной пастой и почистить зубы ночным кремом. И все из-за дурацкой привычки думать!

Задумавшись, я натыкалась на людей и столбы и начинала разговаривать вслух сама с собой. И. В. заставлял нас анализировать вслух - еще одна привычка, кажущаяся в нормальной жизни симптомом шизофрении.

«Богданчик» прильнул к обочине. Я выпрыгнула. Широкая трасса была разделена по центру забором. Чтоб перейти на другую сторону, следовало прошагать метров сто до моста. Но зачем?

Костя не станет помогать мне. И его не остановит тот факт, что он губит меня. Так же, как его никогда не останавливало то, что он губит себя. Мне всегда казалось, что он страшно талантливый - ему просто не повезло, он не нашел своего режиссера, свой театр и теперь вынужден кочевать по провинциям. Но, быть может, в мире больше не существовало его театра - театра, куда он мог прийти в роли наследного принца и заниматься чистым творчеством без помех, без интриг, зная, что все проблемы решит «народное» имя его папы.

Он навечно остался в той, прежней эпохе, где таким, как он, не нужно плясать ни под чью дуду. Аристократом, не желающим жить по законам плебейского времени выскочек. И не живущим…

Последнее время он не живет. Он отторгает жизнь. Он почти не работает. Он перессорился со всеми театрами во всех городах. Он живет на деньги Саши. Он живет - по-настоящему - только на небольшой территории наших веселых вечеринок, с неизменной всю сотню лет программой.

А я?

Возле магазина «Цветы» стояла бочка с квасом. Они объявились несколько лет назад и теперь каждое лето согревали меня своим появлением. Желтая бочка была такой же, как в детстве, и мне казалось, что «КВАС» написано тем же шрифтом.

Я протянула продавщице металлический рубль и приняла от нее пластиковый стаканчик. В детстве квас наливали в пузатые кружки, самую микроскопическую порцию - в граненый стакан. Но пластик не мог подточить моего счастья. Я сладостно опустошила стаканчик и слизнула с губ пену.

Я часто покупала на улице квас ради уютного чувства возвращения в детство. Однажды я пришла к бочке с бутылкой от «колы» и приобрела целый литр. Но оказалось, счастье невозможно поймать в бутылку. Дома квас показался не таким уж и вкусным. Потому что для счастья нужно было все это: сияющий день, бочка, «как в детстве», шаг под тень зонтика, защищающего продавщицу от солнца, краник, из которого льется влага, секунда, когда ты подносишь стаканчик к губам, рыжая пена и холод, обхватывающий разгоряченное небо, - только так, только так…

Я швырнула стаканчик в привязанный к бочке кулек. Было искушение заказать второй - но это была только жажда продлить мгновение счастья, очерченного тенью от зонтика продавщицы. Пить больше не хотелось - вот в чем беда. Нельзя два раза войти в одну и ту же воду. Нельзя. Невозможно…

Но я так и не вышла из тени прежней профессии, театрального института, веселой, беззаботной студенческой жизни. Каждый год, когда наступал сентябрь, мне хотелось вернуться в наш институт - поступить туда еще раз, еще раз прожить эти пять лет. Или бросить все и пойти преподавать в театральный… увы.

Я давно не считала себя театроведом, давно не имела отношения к театру, давно не была студенткой и субреткой из французской комедии - но упрямо стояла на месте.

- Вы что-то еще хотите? - спросила продавщица. На ней было голубое платье в цветочек, похожее на летний халат моей бабушки, и синий фартук, усыпанный черными горошинами. Она не понимала, зачем я стою рядом с ней, и это нервировало ее.

«Я стою, потому что не знаю, куда мне идти», - подумала я.

Это была правда. Я не знала, куда мне идти сейчас. Я не знала, куда мне идти вообще.

Только не к Косте. Он заставит меня вызвать милицию. А если я откажусь, вызовет сам… И не предаст нашу дружбу! Он будет носить мне передачи в тюрьму, писать письма с картинками. И если там, в тюрьме, я покончу с собой, организует мне похороны и оплатит их, даже если ему придется сдать на год свою однокомнатную квартиру и перебраться к Саше. Он будет приходить ко мне на могилу в мой день рожденья и в День театра, носить цветы, лить на землю шампанское. Он будет таскать с собой Сашика. Ведь Сашик должен уважать его дань памяти подруги…

Я все же протянула продавщице еще один рубль. Она обменяла его на стакан. Вид у нее был недовольный. Я не развеяла ее подозрений. Я стояла и обреченно смотрела на пенную влагу - если я выпью ее, мне станет плохо. Так же плохо, как стало вчера на стадии интервью с Доброхотовым.

Первый раз я пыталась покончить с собой из-за несчастной любви к Косте. Второй раз - из-за несчастной любви к Косте. Третий и все последующие - из-за бессмысленности собственной жизни.

Держа полный стакан в руке, я пошла вдоль дороги. Если бы я шла с этим стаканом по сцене - я была бы символом всей своей тупиковой, набившей оскомину жизни.

Пена в стакане осела. Я вылила квас на траву и бросила емкость в урну. Если бы я была на сцене, мой поступок вполне мог символизировать отказ от всех прошлых заблуждений.

Но что делать дальше? Как закончить мизансцену? Самоубийством? Канканом? Врубить церковные песнопения?

Если бы я была на сцене, режиссер придумал бы мне два десятка красивых финалов. Проблема лишь в том, что я - не на сцене! Люди - не актеры. А жизнь - не театр, где у каждой истории есть тема, идея, сверхзадача. Где все поступки - логичны, все ошибки - зачем-то, и даже карандаши роняют не просто так, а с большим смыслом.

«Жизнь и театр подчиняются одним и тем же законам», - оспорил Игнатий Сирень.

Как я могла забыть? Этот спор, начатый в конце последнего курса, мы так и не успели закончить. И. В. категорично не принимал мою теорию театра-не-жизни:

«Спроси у любого психолога, и он скажет тебе: все жесты, все слова - что-то значат. Даже те, которым мы не придаем никакого значения. Даже наши оговорки - диагноз. И если ты не слепоглухонемой идиот, который видит только то, что привык видеть, хочет видеть, научен видеть… В чем твоя проблема?» - гаркнул он.

«Не знаю я…»

«В чем проблема главной героини?»

«Она плыла по течению. И приплыла… А кроме того, ее могут обвинить в убийстве», - ответила я.

Почему так легко анализировать пьесу? Почему так трудно понять свою жизнь, даже если она похожа на банальную пьесу?

«Какие изменения происходят с героиней по ходу?»

«Она начинает оценивать свое окруженье реально. Она начинает думать. Но от этого ей только хуже…»

«Ну, так думай дальше, работай мозгами. - Игнатий Сирень был вечно глух к моим жалобам. - Ты ж не слепоглухонемая идиотка».

Спорный вопрос.

Мозгами… Ну ладно.

Исходя из законов трагедии, Костя мог убить Андрея. Достаточно предположить, что в предпоследнем действии пьесы между ними образовался конфликт.

* * *

Однажды Костя ударил меня. Вернее, меня ударил шкаф, но вряд ли его можно в том обвинить - Костя толкнул меня. Больше часа мы яростно спорили, был ли прав Галилей, отказавшись от своих убеждений.

«Конечно, прав, - горячилась я, - он не пошел на костер и все равно вошел в историю с текстом «"И все-таки она вертится!"».

Как и прежде, я измеряла жизнь результатом, включая красивый надгробный памятник. Как в пору нашей любви, считала «Не важно как, лишь бы быть!…» Как и Арина, я всегда принимала похабные законы ток-шоу: кто вымутил приз, тот и прав. Мне всегда было трудно понять антитеатроведческую теорию Кости: «Не важно, для чего ты живешь, важно как…»

«Да пойми ж! - не знаю зачем, я пошла до конца, уповая на свою упрямую логику. - Галилей получил и то и другое! И жизнь, и посмертную славу. И теорию его позже признали. Так кому, в каком месте лучше, оттого что Джордано Бруно сгорел за идею живьем? Только фанатики умирают из принципа! И дураки. И, если хочешь знать, настоящая Жанна д'Арк тоже подписала отречение, потому что хотела выжить. Ее просто подставили и все равно сожгли. Но она не была принципиальной дурой!»

Мы перешли на крик, завелись, замахали руками… Мой забитый материалистической логикой затылок с грохотом врезался в шкаф. И, как всегда в экстремальных ситуациях, я ощутила бескрайнюю пустоту. И она была сильнее, чем боль.

«Ты же мог убить меня, Янис, - еле слышно сказала я. - Из-за чего? Из-за Галилея?»

«Прости, - выдохнул он. - Но ты не должна так говорить. Знаешь, мне легче убить тебя, чем поверить, что ты настолько не понимаешь меня!»

«И что дает нам эта сцена?» - заинтересованно спросил Игнатий Сирень.

Глава шестая

Может быть, я не такая, какой ты хотел меня видеть. Не та, которую ты выдумал в первый день нашего счастья… Но не требуй у меня большего… Позволь мне жить. Жан Ануй. «Эвридика»

Мой труп

Почему мне стало так больно? Так трудно дышать…

«Ты не ешь почти сутки», - услужливо предположил здравый смысл.

Когда я ела последний раз? Вчера - во время обеденного перерыва. Это хорошее объяснение, очень хорошее.

Почему мне захотелось бежать - мчаться, нестись… Почему? От кого?

Мне нужно было увидеть кого-то. Хоть кого-нибудь! Прямо сейчас.

Я воскресила мобильный.

«Здравствуй, моя любимая девушка», - поприветствовал меня Андрей с того света.

Я не знала, кому позвонить.

Телефон вскрикнул, решив вопрос за меня, - это было хорошее решение. Очень хорошее!

- Почему ты не берешь трубку?! - Сашик взволнованно пропустил приветствие.

Саша всегда был заменителем Кости - чем-то вроде сорбита, заменителя сахара.

- Яныч звонит тебе! Он просил меня позвонить тебе…

- Я не могу говорить с ним сейчас, - открестилась я.

- Не можешь. У него сдох телефон. Он с утра барахлил… Яныч звонил тебе из автомата. В два он приедет домой. Позвони ему на домашний…

- Давай встретимся!

- Что-то случилось?

- Грустно.

Объяснение было исчерпывающим.

- Я на репетиции в Октябрьском дворце. Слушай… а твой мундштук с тобой?!

- Кажется, да.

Я зажала телефон меж плечом и щекой и полезла в сумку - подаренный Костей янтарный мундштук болтался обычно где-то на дне.

- Привези его. Мне нужны «брульянты»!

- И с кем он будет играть?

- Знаешь Марлену, ведущую «М-1»?

- Нет. Но неважно…

Телефон не ошибся. Сашик поднял мне настроение. От его просьбы дохнуло безопасно-бутафорской, безумной атмосферой театрального праздника.

Мир - театр. И все мои вещи - были актерами. Моя ночная рубашка выступала на Олином первом прослушивании в роли русского сарафана. Мой древний утюг снимался в кино в роли орудия убийства (убийцу, проломившего им череп жертве, играл мой тогдашний любовник). Кальсоны моей бабушки участвовали в поставленном Сашей капустнике, танцуя на попах кордебалета. И если бы бабушка знала, как низко пали ее кальсоны, то больше б никогда не подпустила их к телу. Мне не судилось играть на сцене. Но каждый предмет в моем доме регулярно получал ангажемент…

- Нашла. Везу!

- Жду, моя радость.

Радость Сашика тоже адресовалась не мне, а моему мундштуку.

* * *

Метро выплюнуло меня на Институтскую улицу. Пространство вокруг Октябрьского дворца орало огромными разноцветными афишами. Лето - гастрольный период.

Я зашла с черного входа, бросив направо:

- Я к администратору театра Виктюка.

Охранник кивнул - важно не что вы говорите, а как.

Я сделала шаг…

И перешагнула шестнадцать лет!

Я вспомнила свой первый раз так полно, что захотелось смеяться.

«Первый раз» - так можно сказать о мужчине, а не о закулисье…

Под час поступленья в театральный, я рванула на день в Москву - кто-то из студентов сказал, что Виктюк поставил невероятный спектакль «Любовь».

Я не имела понятия, где и когда его будут играть. Ни билета на премьеру, ни денег на билет у меня не имелось. Решение ехать я приняла за два часа до отхода поезда. Но по дороге мной был разработан блистательный план: от речи «Я приехала из Киева, только чтобы посмотреть его!» до расчета траектории падения в ноги билетеру с криком и плачем «Я умру, если не увижу!…» Я не сомневалась, что попаду. В восемнадцать я вообще не сомневалась в себе.

В Москве я бросилась к театральному киоску и выяснила, что «Любовь» сегодня нигде не идет, не идет совсем и когда будет идти неизвестно. Это не произвело на меня впечатления.

Я узнала у киоскера адрес театра. Там на стене висели содранные афиши «Служанок» и объявление, что в связи с болезнью артиста они отменяются. Я открыла дверь, вошла и потребовала у первого встреченного ответа на вопрос: когда будет «Любовь»? «Администратор театра дальше по коридору», - ответил он. Слова оказались роковыми.

Я бродила по запутанным полутемным коридорам за сценой, дергала по очереди все запертые двери со звенящими за ними безответными телефонными звонками. Я натыкалась на декорации «Служанок» и восторженно гладила их белоснежную красоту. Я слышала голоса, замирала, прислушивалась, шла на звук - безрезультатно. Словно в заколдованном замке, я не могла найти никого. Но я была дома!

Там я повстречала его - необъяснимое, врожденное чувство. Я вышла на сцену и легла на бело-голубую козетку Мадам[15], я смотрела во тьму колосников, как смотрят на небо. Я была дома! Я еще никогда не была за кулисами театра.

Минут сорок спустя я отыскала в вымершем здании женщину, сказавшую, что Виктюк репетирует «Любовь» в ДК ГПЗ, и объяснившую мне, где это находится. Я помчалась туда. Глупость не меньшая, чем рывок в Москву, - надеяться, что режиссер назначает репетиции, подстраиваясь под мой приезд, было так же наивно, как ждать, что он подтасует под меня премьеру… Но он был там. Моя «Любовь» ждала меня. Она знала, когда я приду.

На входе меня остановила дежурная и грубо спросила, куда я. «Я к администратору театра Виктюка», - отрикошетила я. Она выразила свои сомнения в том, что он присутствует на репетиции. Но я срезала: «Мне сказали, он там!» таким тоном, что она не решилась уточнить, кто именно.

Эту фразу я повторяла всем преградам, встречающимся на пути.

Я ловила долетающие из зала слова, но все двери были закрыты - я облизывалась и ходила кругами. Я даже попыталась залезть на софиты над сценой, но с них я видела только верхнюю часть декорации, слышала музыку и крики Виктюка. К тому же я боялась упасть, и это серьезно препятствовало духовному наслажденью искусством. Кто не залазил на такую высоту, тот меня не поймет.

Наконец я отыскала единственную открывающуюся дверь и вошла… прямо на сцену. Нисколько не смущаясь, села на стоявшую там скамейку и стала смотреть.

Позже я видела множество репетиций множества режиссеров - но больше никогда не видала репетицию, которая была спектаклем сама по себе. Виктюк орал, Виктюк махал руками, Виктюк подпрыгивал, Виктюк танцевал, Виктюк пел - он был живым воплощением титула «Человек-оркестр». Он дирижировал всем! Спектакль вытекал из него, как нити паутины из паучьего тела, материализуясь прямо у меня на глазах в рисунок ролей. Он вдыхал жизнь в актеров, делая их страдающими, сострадающими, страшными, страстными - любыми!

«Нюх… Это сцена нюхов, - вещал он. - Нет, ты не то нюхаешь! Доця, ты сейчас сидишь в туалете. Защита от жизни должна быть тончайшей. Вот так… Да… Ге-ениа-ально! Теперь дай мне "брульянты"».

Я внимала ему, открыв рот. Недолго - минут пять. Из зала скакнула помреж и без предисловий выдворила меня обратно, связав ручки двери веревочкой с той стороны. Коли вы думаете, что это остановило меня, - зря. Если я видела цель, баран в сравненье со мной мог показаться образчиком покорности. Я хотела туда! Нет - я осталась там!…

Я сорвала ветровку, бросила на пол, села и, прижав ухо к дверной щели, из которой доносился волшебный виктюковский голос, провозгласила:

«Ну, дудки! Я отсюда никуда не уйду!»

Через два часа я обжилась, достала бутерброды и термос. Веревку развязали - работники сцены постоянно ходили взад и вперед. Я отвечала на их шутки. А поскольку дверь к тому времени я считала своей личной собственностью, на каждого, кто пытался прикрыть ее поплотней, я возмущенно прикрикивала: «Не закрывайте. Мне не слышно!» Передо мной извинялись, дверь открывали…

Когда же, появившись оттуда, помреж узрела мою сидячую забастовку в комплекте с пикником на обочине, первые десять секунд она не могла сказать ничего, а придя в себя, произнесла: «Можешь зайти».

И я зашла…

* * *

Верно, это и помогло мне со временем стать пробивным журналистом.

Во всех театрах, во всех гастрольных дворцах я чувствовала себя - у себя. Я никогда не шла на интервью к известному артисту - я шла к себе домой. Это они были в гостях у меня!

Любой театр в любой стране был моим домом. Я узнавала свой дом по неуютному уюту кулис, по запаху театральной пыли, по гулкости голосов и шагов. На все спектакли у меня был один билет - студенческий, и я всегда садилась в партере в первых рядах на чье-то пустое место. Во всех театрах, во всех городах свободное театральное кресло ждало меня - театр ни разу не изменил нашей любви.

Кто знает, вдруг мое кресло ждет меня до сих пор? Ждет каждый вечер. А я не прихожу…

Я уже никогда не приду.

Я прикоснулась к прохладной, выкрашенной скупой масляной краской стене Октябрьского дворца и прижалась к ней щекой:

«Сколько мы не виделись?»

С третьего по пятый курс я отработала в Октябрьском три фестиваля. Я помнила причудливую путаницу его коридоров, где любой неофит мог заблудиться и с компасом. Каждая потаенная дверь - была тут моей подружкой, каждый пуфик в фойе был моим другом, помнившим «наши проказы в Мобеже». Сколько театров я помнила наизусть, от подвалов до крыш, на которые я так любила залазить, чтоб покурить, взирая с презрительной высоты на нестоящую - настоящую жизнь?

В «Ностальгии» Тарковского Родина представлялась герою в виде огромной, грязной лужи - Янис смеялся над этой метафорой. Я всегда понимала ее! Можно любить свою лужу до самозабвения, до коленопреклонения, до крика, до спазмов в горле.

«Только не говорите мне, что вы любите театр!» - фыркнул Игнатий Сирень на первой консультации. Я не поняла его. Я поступила случайно… Но в тот день на репетиции виктюковской «Любви» я полюбила Театр. ПОЛЮБИЛА с большой буквы! ПО-ЛЮ-БИ-ЛА по слогам. Полюбила его атмосферу встревоженного уюта, его миротворчество, его правду и ложь и написала однажды, что Театр кажется мне душой Города, а жизнь за его стенами - лишь грубой телесной оболочкой, а может, моя душа - это театр. Как давно это было… Я почти перестала ходить в театр.

Я прошла через сцену, махнув рукой Сашику. Он вытянул губы, изобразив поцелуй, продолжая хлопать в ладоши с энергичностью заводного зайца.

- Раз-два-три… Пошла на выход!

Ведущая «М-1» в вызывающе модном платье устремилась к микрофону.

- Остановилась. Да, в этой точке. Запомнила? Обернулась, махнула рукой. Ге-ениа-ально!

Ничего гениального в ее взмахе не было. И почему Саша не позвал подхалтурить нашу Олю?

- Музыка! - Сашик выбросил руку вверх. Грянула музыка - он словно поймал рукой музыку. Характерный виктюковский жест.

В постановках своих корпоративов Сашик постоянно использовал багаж наших прошлых театральных любовей. Может, это была ностальгия, а может, у всех у нас давно не было за душой ничего, кроме прошлого.

Под вальс из виктюковской «Рогатки» на сцену вынесли восемь кресел - бутафорских тронов с золоченой резьбой из спектакля «Ложь» театра Франко. «Ложь» сняли со сцены лет восемь назад. Лет десять назад там играл Саша. Надо же, кресла еще живы…

- Первое место по Украине по количеству персональных продаж получает… - ведущая Марлена запнулась, заглянула в листочек. - Светлана Карупко!

«Персональных продаж…»

Похоже на церемонию награждения в клубе профессиональных проституток. Впрочем, проституция - растяжимая вещь. Однажды Костя дал гениальное определение слова на «б». «Блядь - это человек, который занимается сексом, чтобы заполнить пустоту внутри».

Коли так, слово «секс» можно заменить на любое другое. За исключением принципиального Кости, все мы были выходцами из театрального, перелицевавшими свои профессии под прейскурант нынешних цен. Все мы были больны пустотой.

- Доця моя, - Сашик прыгнул к ведущей, - не надо так официально. Ты сейчас сидишь в туалете.

«М-1» прыснула. Ей было лет двадцать. Она не застала эру «Любви» Виктюка.

- Пойми, ты не просто называешь имя - ты делаешь Светлану Карупко лучшей. Первой! Твои слова перерождают ее. Помнишь у Леси? «Ти душу дав меш…»

Шестнадцать лет вернулись, окутав мой мозг грязной ватой.

Мало что в мире вызывало у меня такое трудновыносимое чувство безысходности, как мысль:

«Сашик мог стать хорошим актером. Почти гениальным…»

* * *

Он должен был стать им. В фатальном - укравшем Костю - студенческом спектакле они с Олей играли Мавку и Лукаша. Что-то магическое было в той постановке, что-то заставляющее до боли, до спазмов счастья прочувствовать смысл лесьукраинковской фразы «Ти душу дав менi, як гострий нiж дае вербовiй тихiй гiлцi голос…»

Когда Олина Мавка умирала, казалось, бессмертие можно вдохнуть вместе с воздухом в зале. Когда Сашин Лукаш умирал, казалось, Любовь навеки покинула мир.

Со студенческой сцены обоих пригласили в постановку «Лесной песни» в театре Франко. Двух студентов сразу на главные роли - редчайшая вещь. На моем веку такое случилось однажды.

Так что спектакль и впрямь, видно, был роковым. Возжелав приобщить Костю к чародейному театральному действу, я расплатилась за любовь к театру - Костей. А Сашик расплатился за Костю - театром.

Янис не попал во Франка. И Сашик ушел оттуда с двух главных ролей и поехал за Костей в Питер, как жена декабриста. В Петербурге Сашик тоже пристроился в театр и снова уволился, когда Костя решил вернуться.

Не помню, сколько раз он увольнялся потом. Я помню причины. Их было всего две - обе знакомые. Одни театры, по мнению Кости, были (и таки были) непрофессиональным говном, иные, напротив, - слишком профессиональными, чтоб прощать Саше срыв репертуара. Он вечно удирал вести выездные концерты, вечеринки в ночных клубах - Костя почти не зарабатывал денег. А театр не давал их - их приносил конферанс, рекламные ролики или что-то вроде этого.

- Первое место в конкурсе по привлечению новых членов…

- Нет, доця, нет. Смотри на меня. - Сашик взял микрофон, намереваясь продемонстрировать Марлене азы системы Станиславского.

Я села в зал, чтоб не мешать ему. Я б и не смогла помешать ему, даже если б легла на авансцене в изысканной позе. За тысячу лет мы все так притерлись, что воспринимали друг друга как нечто неотъемлемое - как кошку или фикус в углу.

Из зала Сашик выгладил плохо. Он слишком театральничал - слишком хлопотал мордой, плечами, руками. «Ты страшно хлопочешь мордой», - объяснила черноволосая девушка после моей неудачной попытки поступить на актерский. Потом эта девушка стала нашей Олей - однокурсницей Сашика, он приобщил ее к нам.

В то время Сашик ничем не хлопотал. Даже летом после второго курса, когда выискивать в нем сто отличий от меня в худшую сторону стало моей сверхзадачей - я признавала, он хорош, как картинка, и страшно талантлив, будь он проклят! Если бы он не был таким талантливым, таким почти гениальным, Костя не влюбился б в него. Он ни за что не влюбился б в него, если б встретил Сашу в буфете или коридоре…

Сколько любовей начались с чьей-то хорошей игры! Что говорить о зрителях - я знала десятки актеров, годами не обращавших друг на друга внимания и вдруг ощутивших приступ безумной любви лишь потому, что один сыграл почти гениально, а второй сидел в зале.

Театр - узаконенная ложь. И этим страшно похож на любовь - узаконенную ложь мирового масштаба. В комплекте - это гремучая смесь. Особенно, когда ложь почти гениальна. И если бы Игнатий Сирень не пинал нас с первого курса, заставляя отделять иллюзии театра от правды, способ от результата и воспринимать паяцев с долей прохладцы - как часть синтетического искусства, такую же, как декорации, музыка… Если бы, сидя на репетициях, я не видела, как обычные люди превращаются в принцев, кто дает им душу… Я б только и делала, что влюблялась в актеров! Я б и сама влюбилась в Сашика.

Он был завораживающе хорошеньким мальчиком. Словно сотканный из света и тени колдовского леса - тонкий, с тонкими чертами лица, тонкими запястьями. Настоящий блондин, со свойственным всем натуральным блондинам очень белой кожей и прозрачными глазами. Он был из тех мальчиков, которые всегда портятся с возрастом.

Их черты неспособны возмужать, а потому сразу стареют. На голубых это заметно особенно. Они проскакивают фазу мужественности, становясь детьми-старичками. Не все… Костя не был похож на голубого. Ни тогда, ни тем паче теперь - за четырнадцать лет он по-мужски раздался в плечах, обзавелся бородой, близорукостью и очками в золоченой оправе. Он был из тех голубых, кто ненавидит голубизну до кровоотмщения и почти так же сильно - чрезмерные театральные ужимки.

Я вдруг подумала, что если б на моем месте сидел Костя, он бы уже встал и пошел к двери. Он сказал бы: «Ты манерничаешь, как педовка» - сказал на весь зал. Сашик догнал бы его, извинялся и не знал, что делать со своими руками. Это были его руки, его жесты. Странно, но Косте не нравилось в Саше едва ли не все. Они постоянно ссорились из-за чего-то такого. Они только тем и занимались, что ссорились. Всегда «навсегда» - с криками, слезами, ультиматумами, порчей имущества.

Летом после второго курса это бодрило меня. Я считала Сашика только ошибкой - пусть фатальной, но ошибкой. Ошибкой Кости. Он должен был быть не с ним, а со мной. Я думала, что, кабы не Саша, наш спорный роман мог тянуться еще долго и сладко… Быть может, всю жизнь. Если честно, я ненавидела Сашика.

Как и он меня.

* * *

- Я так рад, что ты приехала! - подскочив, Сашик ткнулся губами в мои губы, раздвинул их языком. Наши приветствия смахивали на неоконченный половой акт - в процессе поцелуя Сашик ставил меня на мостик, лез под блузку, под юбку.

Когда-то эта игра, как и наше танго-стриптиз, помогала нам принять друг друга. Всерьез помогала. Я могла перечислить десяток актерских пар, поженившихся лишь потому, что им довелось гениально сыграть любовь на сцене. В процессе игры они вживались в роль так, что шли в ЗАГС.

Мы с Сашиком не были неприятны друг другу физически. В каком-то смысле мы стали ближе, чем родственники, - ближе, чем с Костей.

- Нет, здорово, что ты приехала. - Сашик отлип от меня. Роль сменилась - стала трагической. - Мы с Костей поссорились!

- Прости, это я виновата, - покаялась я.

Я сосватала Сашика в программу «Тайное - явно».

Он хватался за любую возможность явиться на экране, и, желая подсластить ему самомнение, я не подумала, что это явление вряд ли понравится Косте - Саша, на полном серьезе рассказывающий, как его такса общается с привиденьем соседа, умершего в прошлом году. В отличие от нас с Сашиком, Костя не верил в привидения, паранормальные способности такс и насущную потребность артистов звездить хоть как-то.

- Мы поссорились из-за тебя! - сказал Сашик с упреком: «Ты всю жизнь портишь мне жизнь!»

- Я же сказала «прости»…

- Из-за тебя и Андрея.

- Не из-за телесюжета?

- Это вчера. - «Вчера» Сашу уже не интересовало.

Он жил сегодняшним днем, проживая каждое мгновенье кишками, не веря ни в «после», ни в «до». Мгновенье назад он любил меня. Теперь - опять ненавидел. Он был рожден актером.

- Мы поссорились утром.

- А можно подробнее? - Я мысленно достала дневник, готовясь конспектировать каждое слово.

- Утром Яныч начал стучать к тебе в дверь. А я сказал: «Да оставь ты ее в покое. Может, у них любовь!»

Если утром он сказал это так, ясно, отчего Янис вскипел. Сашик произнес реплику раздора, выпятив грудь, расставив руки. Король Лир, намеревающийся прижать к груди меня - свою бедную дочь Корделию!

В эту секунду он был защитником моей любви. И ее же жертвой.

- Ау, масик мой! Ну какая любовь? - пожурила его я с улыбкой всепонимающей матери.

Мать и ребенок - наши давнишние роли. Я не видела смысла менять репертуар.

- Не знаю. - Сашик стал маленьким мальчиком, чья нежно любимая мать мешает ему играть в пасочки, вместо того чтоб пойти и подыскать себе, в конце концов, мужика. - Хоть какая-то! Ну должна ж ты быть с кем-нибудь счастлива.

С кем угодно - только не с Костей. Саша и не скрывал свой подтекст.

- Должно ж у вас это когда-то закончиться!

- Все закончилось, Сашик. Давно. Мы просто друзья.

- Ты так думаешь? - Он обрадовался как ребенок. И расстроился как ребенок. - Нет, Яныч сказал, что я радуюсь по-свински, потому что ревную его к тебе. И мне наплевать, что Андрей опоздает на самолет. И Андрей тебе не подходит…

- И скажи, что он был неправ, - ухмыльнулась я. - Была б твоя воля, ты б сбагрил меня и черту!

Сашик насупился. Передумал. Улыбнулся. Кивнул.

Если б на моем месте сидел Костя, мой масик отпирался б до последнего. Но, как и с Ариной, мы с ним легко принимали несовершенства друг друга. В нашем случае было просто бессмысленно лгать и пытаться быть лучше, чем есть, - ненавидеть друг друга еще больше мы б все равно не смогли.

- Может, и прав, - вздохнул Сашик. - Но, по-моему, ты не должна его слушаться.

- С чего я должна его слушаться?

- Ты всегда его слушаешь.

- Неправда.

- Да ладно… Всегда. Мы ж любим его. Нашего Котика.

- Мы не любим. Ты любишь. Я - не люблю.

- Да ладно… Если бы вы не любили друг друга, ты б давно была замужем.

- Я была замужем. Забыл? Я не создана для семейной жизни.

- Когда ты жила с нами, ты так не считала! - сказал Сашик резко, с затаенной обидой - прищемленной, как палец, угодивший меж двух дверей.

Сказал так, что мне захотелось подуть на его обиженный палец.

- Саша, когда это было?

- Это было, - сказал он упрямо.

И в чем, в чем, а в этом он был прав.

* * *

Между двумя самоубийствами «от несчастной любви»… я была счастлива. Я опять победила!

Я снова поверила: норма - для ограниченных личностей. Любовным комбинациям нету числа. Если судить по «нехорошим» пьесам, мой вариант - почти банальный! За лето после второго курса я выхлебала боль до дна и… привыкла к нашей странной любви на троих. Осенью я окончательно переехала к ним.

Я привыкла есть приготовленный Сашиком ужин, делать с ним вместе маски из глины, покупать одну упаковку краски для ресниц на двоих и утешать его после ссор с Костей… Привыкла, что Костя моет мне голову. Привыкла, что мы читаем с ним все книги вместе, обговаривая каждый абзац. Привыкла обсуждать с ним каждую мелочь своей жизни и спрашивать его совета во всем. И прятаться под его подбородком, когда мне хреново. И рассказывать Косте обо всех своих пассиях (мы называли их «Наш мальчик» - «Наш мальчик-1», «Наш мальчик-12»), и высмеивать всех. И безнаказанно целовать его - в шею, в подборок, в висок, в бровь, в макушку… И жмуриться от нежности.

Мы были неприлично идеальной семьей! Никогда - ни после, ни до, ни тем более с мужем - мое счастье не было таким тихим и теплым, таким мещански-рождественским. Я возвращалась домой, и Костя ругал меня за промокшие ноги, и грел мои замерзшие ступни, и натягивал на них шерстяные носки. Я гладила ему рубашки и пришивала к ним пуговицы. Никогда никого я не слушалась так покорно, как Костю, - он мог заставить меня наново перегладить рубаху, переписать курсовую, выбросить на помойку любую любимую вещь. Никогда никому я не прощала то, что безмятежно прощала ему. Я простила ему даже Сашика…

И где-то на дне меня, как потускневшая монетка в колодце, по-прежнему лежала уверенность - мы были созданы друг для друга. Я могла прожить с ним до скончания лет! Так или эдак. Я б нашла способ. Но в тот день, когда Костя сказал, что навсегда уезжает из Киева в Питер, мое сознание треснуло. Раскололось!

Я выжила. И опять победила. Я вышла замуж… Это было давно. Так давно, что давно не было правдой.

Аж странно, что Сашик так и не смирился со мной.

- Ты правда больше не любишь Костю? - Сейчас он ничего не играл. Он был самим собой. И я подумала, что за четырнадцать лет от Саши ничего не осталось - кроме любви. Он был одной непреходящей любовью к Косте.

- Хочешь правду, мой масик? Я плохо помню, что значит «люблю».

- То есть как?

- Мне никто не верит, но я даже в книжках пропускаю места, где написано про любовь. Мне их скучно читать.

- То есть как? - повторил он.

Он смотрел на меня голубыми глазами мягкой игрушки. Он тоже не верил. В его понимании жизнь накручивалась на слово «любовь». Вся его жизнь - оказалась любовью к Косте. Любовь была фабулой, темой, идеей. Он был типичным героем мелодрамы - «незаконнорожденной дочери Мельпомены».

«Мелодраму не зря называют пародией классицистической трагедии», - говорила нам Сфинкс.

Все в мелодраме было преувеличенно и неправдоподобно. Ее герои никогда не страдали трагическим выбором, их не мучили сомнения, не раздирали противоречия. Их позиция была однозначна. Я никогда не слыхала, чтоб Сашик горевал об уходе из театра Франко. Ни разу не поймала на крамольной мысли: а может, карьера была важнее огромной любви?

С годами он и сам стал походить на пародию - пародию на большую любовь. Все его страдания были преувеличенны, все признания неправдоподобны. Говоря о своих чувствах, он мог вдруг запеть оперную арию. И я сразу вспоминала, что мелодрама - переводится как «поющая драма» и в XVIII веке сопровождалась обязательной музыкой. Когда-то я ненавидела Сашика, теперь… мне было жалко его.

Теперь, взирая на людей, упивающихся влюбленностью, я видела детей, умиляющихся своим глупым пасочкам. Когда я видела человека, страдающего от любви, у меня было такое чувство, словно его избивают у меня на глазах. В случае с Сашиком оно умножалось на сто. Я знала, как ему больно. Знала его боль лично. Именно Сашик не давал мне забыть, что любовь - это больно.

- Ты и мужа своего не любила? - спросил он с любопытством. В его устах это прозвучало: «И давно ты больна?»

- Любила. Но до того, как вышла за него замуж.

Я вышла замуж за Виктора - свою первую любовь. В тот год, когда я окончила театральный, в начале зимы Костя вернулся в Киев… и Виктор тоже вернулся и заявил, что любит меня, но для того чтоб это понять, ему понадобились пять лет размышлений. Я сказала, что мне тоже нужно подумать, и мы ходили и думали, только это была уже не любовь, конечно.

В ту зиму я уже разучилась верить любви - я научилась бороться с ней, как с позорной манюрской болезнью. В ту зиму я еще не жила, а пережидала, когда при воспоминании о Костиных губах, пальцах, висках в моем горле перестанет вставать комок нежности - ненужной ему нежности. Когда, заслышав его телефонный звонок, я перестану подпрыгивать от счастья - глупого счастья. Когда все, что делает меня рабою, исчезнет, сдохнет и канет в Лету.

В ту зиму я уже знала, что самая настоящая, искренняя, самая большая любовь не гарантирует тебе ничего - кроме боли. Я больше не желала испытывать эту боль. И больше никогда не испытывала. И гордилась собой.

Много ли вы знаете женщин, действительно неспособных страдать от любви?

- Тогда почему ты не бросила его? - спросил Саша.

- Кого?

- Костю.

- Мы же друзья…

- Да? - Мой масик посмотрел на меня как на мать-предательницу. - Тогда почему вчера, когда Женя сказал, что ты в спальне с Андреем, Яныч сразу встал в стойку?

- Когда Женя сказал это? - встала в стойку и я.

- Мы поссорились…

- Из-за сюжета.

- А потом помирились. Костя стоял на коленях, он сказал, что любит меня, только меня… А потом пришел Женя.

- С пивом?

- С Доброхотовым… - Голос Сашика стал визгливым, предложения - рваными. - И Костя сразу… - Он сморщился, собираясь заплакать. Как и положено опытной матери, я знала все интонации Сашика и все их последствия. - А я сказал: «Если ты еще раз вспомнишь о ней, я уйду! Прямо сейчас!» И он забыл про тебя! А утром снова… Какая ему разница, с кем ты?!

- Саша, пойдем, выйдем в холл.

Я поволокла его в пустое фойе, проклиная манюрскую привычку накручивать себя на пустом месте. Я видела, Сашик вот-вот заревет или запоет на глазах у ведущей Марлены и потеряет лицо. Или работу.

Я посадила его на пуф:

- Прежде всего, Андрея со мной не было!

- Потому что Яныч сказал, что он тебе не подходит? - Сашик скрючился на пуфике. Он горько ревел. Маленький мальчик с морщинами под глазами. Лучше б он спел мне арию «Смейся паяц». Пение всегда помогало ему собраться, поверить в себя.

- Янис никогда не говорил мне такого!

- А Андрею сказал. Они говорили на кухне. О тебе!

- Когда это было? Еще до сюжета?

- Да… Я зашел, чтоб позвать их смотреть мой сюжет, и услышал…

- Что?

- Твое имя.

- Мало ли как они меня поминали. Может, на хуй послали.

- Не тебя… А меня… Яныч сказал: «Уходи, не мешай нам»!

- Просто он не любит, когда ты ведешь себя так, будто все должны бросить все и смотреть твой сюжет.

- А утром Яныч сказал, что я готов сосватать тебя черту!

- Это я тебе сказала! Только что!

Еще одна бабская склонность - рубить все в один винегрет. Я перестала понимать, где правда, где истерика. Я прижала его и стала гладить по вздрагивающей, несчастной спине.

Его неизбывная детскость, так раздражавшая Яниса, вызывала у меня материнские чувства - он был, пожалуй, единственным, кто вызывал их у меня. При виде детей я испытывала недоумение. Я никогда не хотела ребенка. Разве что на третьем курсе от Кости. Но Костя не хотел детей. Их хотел Саша. А рожать от Саши не хотела я… Сашик, вот кто страстно мечтал родить: «Ну почему, почему я не могу? Когда мы занимаемся сексом, я думаю, вдруг случится чудо», - признавался он.

Естественно, мне. Костя таких дум не любил. Мы говорили о детях только друг с другом - мы оба хотели родить от Кости.

- А Костя сказал, что с Андреем ты станешь тупой манюркой, - наябедничал Сашик. Его спина успокаивалась под моими руками.

- Неужели? А Костя не сказал тебе, кто я сейчас? - не сдержала я приступ сарказма.

Что за вопрос?!

Идеальная подруга, чьи запойные поступки не могут быть продиктованы низменной манюрской влюбленностью. Идеальная женщина, неспособная написать говно и оправдать Галилея. И неважно, что мне за тридцать, я сплю лишь со снотворным, а засыпая, реву в подушку…

Мне вдруг захотелось подойти к зеркалу. Захотелось понять: я никогда не изменюсь? Я всегда буду идеальной для Кости? Что-то страшное было в его слепоте.

«В его?» - проклюнулся Игнатий Сирень.

* * *

«Ты всегда его слушалась», - сказал Сашик.

Он знал меня - как себя. Все наши спорные поступки мы оба совершали исключительно за Костиной спиной. Иначе почему я сразу отключила мобильный? Еще до того как сформулировала: Костя заставит меня набрать цифры «02». И я послушаюсь! Послушаюсь, как девочка-паинька. Я поверю, он прав. А разве не прав? Костя всегда мог заставить меня сделать все что угодно!

Костя сказал, я не вправе искать компромисс, и я больше не писала о театре. И больше не ходила в театр… Костя уличил меня в манюрстве, и я разучилась страдать от манюрской любви.

«Тогда почему ты не бросила его?» - спросил Сашик.

Я бросила мужа и полсотни мужчин, но так и не бросила Костю. Если не любить его - гарантированный способ быть с ним, чем так уж плох такой вариант?

«Фатальная ошибка», - объяснила наш Сфинкс.

Но не гамартия. Гибрис - гордыня![16]

Фатальность ошибки была не в том, что в двадцать лет я влюбилась в голубого, а в том, что я не сдалась! Я должна была победить. Так или эдак. И я победила. И стала его идеалом. Кем, собственно, я еще могла стать? Два года семейного счастья с Сашиком в роли ребенка и «нашим мальчиком» с переменным порядковым номером в роли регулярного секса. Полтора года сублимации по телефону. Два года брака, призванного доказать нелюбовь. Менять свои представленья о любви в двадцать шесть - слишком поздно!

Конечно, я любила еще. Только в мелодрамах героиня любит всю жизнь одного. У меня было много мужчин. И они падали передо мной на колени, выпрашивая прощения, и бились головой о стену, когда я бросала их, - реально и больно бились. И плакали. И женились с горя на других, и женились на других, боясь быть закабаленными мной. И вызванивали меня по два года, уговаривая прийти на свидание, и обещали убить. И писали мне стихи. И душили подушкой от невозможности справиться со мной. И забирали вещи, чтоб я не могла уйти из их дома. И залазили ко мне на балкон, и застревали в форточке, и совершали ради меня столько маразмов, что, при желании, я могла бы считать себя роковой женщиной. Но вместо этого я считала себя несчастной…

Все эти влюбленности слипались в памяти в единую кучу, как переваренные пельмени. Я не могла их разделить. Я помнила фабулу - Вову, застрявшего в форточке, плачущего Алика, орущего Колю, - но не могла воскресить ощущений. Я не помнила, кому я говорила «люблю», а кому «мне нравятся твои ноги и зад». Не помнила, на каком «Я люблю тебя» я усомнилась в своих словах, а на каком начала тупо лгать. Когда «люблю» показалось мне откровенно смешным и когда - скучным? Я не помнила смысла «люблю»!

И если мне все же удавалось его оживить, я вспоминала Костю… Я не лгала. Я давно разлюбила его. Но оставила его на память - свою единственную, большую, как небо, любовь. Оставила как памятник - я тоже любила когда-то. И осталась его и только его идеалом. В мои годы поздно менять параметры идеальности. Поздно менять табличку на памятнике «Моя единственная большая любовь - мой друг Костя».

Интересно, в какой день, в какой час ты проходишь dead line - точку невозвращения и перестаешь наживать новых друзей, принимать новые идеи и начинаешь донашивать - подруг, любови, любовников, мужей, идеалы, привычки, взгляды на жизнь?

Быть может, точка невозвращения - и есть настоящая смерть?

- Скажи, - я выпихнула Сашика из объятий и стерла большим пальцем слезинку под его глазом, - а ты не жалеешь, что перестал быть актером?

- Почему перестал? - удивился он. - Я актер. Я работаю. Я веду вечеринки. И ставлю их… Это та же работа. Ты б видела, сколько мне во вторник подарили цветов. И меня многие знают. И Марлене, моей ведущей, так понравился сюжет про собаку. Она обещала позвать меня на «М-1»… И я не халтурю. Я вкладываю душу.

- Ты, наверное, счастлив.

Если Сашик не заметил, что почти гениальный театральный артист Александр Пилипко давно мертв, если он верит в свою роль «Я артист» и как настоящий артист способен вжиться в нее так сильно, что прочее кажется ложью, - это его счастье.

- А ты никогда не думал, что вам с Янисом лучше расстаться?

- Чтобы вы были вместе? - Сашик упрямо донашивал ревность ко мне, как и свою профессию и свою «почти гениальность».

- Но вы все время ссоритесь.

- Но мы миримся! - Саше понадобилась четверть секунды, чтоб вжиться в их вечную любовь. - Ты не видела… Костя стоял вчера на коленях. Он говорил, что я его мальчик, его Лукаш… Знаешь, я иногда специально с ним ссорюсь. Я так люблю, когда мы миримся. Когда мы начинаем мириться, мы такие, как раньше… Ты понимаешь меня?

Я отлично понимала его.

После каждой неудачной попытки покончить с собой я снова ощущала себя живой - Сашик провоцировал ссоры, чтоб почувствовать любовь. Хоть на миг! Но он всегда жил мигом. Он мог вжиться в миг. Он верил лишь в миг - не веря ни в «после», ни в «до». И ради этого мига вновь и вновь воскрешал любовь, ставшую трупом.

Но была ли она вообще, их любовь? Или Костя всегда любил того Лукаша из чародейской «Лесной песни»? В настоящем Сашике Костю раздражало едва ли не все. Или Костю раздражало именно то, что он любит Сашика, несмотря на его неидеальность, любит, несмотря ни на что? У них действительно была роковая любовь. Четырнадцать лет! Я знала не много гетеросексуальных пар, которые прожили б столько. Так какая разница, жива их любовь или нет? Была или нет?

Или в глубине души Костя понимает: его не сможет любить никто, кроме Сашика - урожденного героя мелодрамы, готового всем пожертвовать, все простить, все стерпеть ради любви! Костя никогда не признается себе в столь неидеальном понимании. Сашик любит не Костю - он любит свою любовь! В его возрасте поздно менять любовь всей своей жизни - сделать это все равно что признать: твоя жизнь не стоит гроша.

Но какая разница, если оба давно находятся там - за пределами точки невозвращения - там же, где Орфей с Эвридикой…

А я?

- Костя всегда любил тебя больше, - сказал Сашик.

Он ждал, что я буду разубеждать его. И я оправдала его ожидания:

- Наоборот. Он любил только тебя. Он бросил меня. Два раза.

- Нет, - Сашик мотнул головой. - Когда я сказал, что у вас, быть может, любовь, Костя психанул и сказал, что если бы ты вышла замуж за эту проститутку Андрея, ты б для него умерла.

- И, по-твоему, это свидетельство его огромной любви? «Тогда о чем это свидетельствует? - осведомился Игнатий. - И что дает нам та сцена?»

«…если бы ты вышла замуж за эту проститутку Андрея, ты б для него умерла».

«…мне легче убить тебя, чем поверить, что ты настолько не понимаешь меня!»

* * *

Самое странное, что в этот миг я впервые поняла, как сильно Костя Гречко любит меня. Как сильно я люблю его до сих пор. Или память о нем… Или веру в нашу дружбу. Иначе бы там, на улице, мне не стало так больно.

Почему я не поняла это раньше?

Я знала ответ.

Потому, что в тот же миг мне пришлось бы мучительно разочароваться и в этой любви, и в дружбе.

«Сцена показывает, - скрипуче объяснила я шефу, - что герою проще убить героиню, чем признать, что она неидеальна… Проще сдать в милицию, вычеркнуть и позабыть, чем разлюбить ее!»

Я должна была закричать. Захлебнуться своим осознанием. Но я испытывала лишь удивление. Надменное удивление театрального критика:

«И как героиня пьесы могла быть такой замечательной ничего не замечающей дурой?»

Кем я была для него?

«Кукла наследника Тутси», - дразнила меня Арина (она никогда не верила в нашу гей-дружбу!). «Гей-дура» - именовала себя я на пике несчастной любви. Я всегда знала правду. Но, глядя в упор, не узнавала ее!

Я спрыгнула с пуфика. Я узнала его! На нем-то мы с Костей и просидели нашумевший гастрольный спектакль Моссовета, позабыв войти в зрительный зал.

Я встала на колени, сложилась втрое, заглядывая под сиденье.

- Что ты делаешь? - возбудился Сашик.

Я не верила, что найду ее там. Но она честно ждала меня там - пристроенная в деревянную щель чумазая от пыли бумажка.

- Что это?

- Я положила туда, - сказала я.

Я любила оригинальные решения! У меня не было карманов на платье, мы с Костей пошли курить в мужской туалет. Я собиралась вернуться за ней. И вернулась.

Я развернула бумагу:

Ты жадный труп отвергнутого мира,

К живой судьбе прикованный судьбой.

Мы, связанные бунтом и борьбой,

С вином приемлем соль и с пеплом миро…

Ты вопль тоски, застывший глыбой льда!

Сплетенье гнева, гордости и боли,

Бескрылый взмах одной безмерной воли,

Средь судорог погасшая звезда…

Умершие, познайте слово Ада:

«Я разлагаюсь с медленностью яда,

Тела в земле, а души на луне».

Вокруг земли чертя круги вампира,

И токи жизни пьющая во сне -

Ты жадный труп отвергнутого мира![17]

- Что это? - заинтригованно откликнулся Сашик.

- Это про меня. Похоже?

Еще как! Слово в слово. Вот только тогда, четырнадцать лет назад, я не была бескрылой. Не знала тоски. Не собиралась отвергать этот мир. Я была готова полюбить этот мир! Я любила Костю.

Никогда - ни после, ни до - никто не вглядывался в меня так глубоко, как он. Но он всегда видел только то, что хотел.

Себя самого! «Жадный труп отвергнутого мира» - отвергающий пошлые площадные законы. Свою совершенную женщину.

Он всегда любил ее! Не меня. Любил больше жизни… Моей! Любил так сильно, что предпочел бы убить меня настоящую, чем свою любовь ко мне.

Вот так штука, меня никогда не было!

Нет… Однажды я разучилась страдать, любить, добиваться, стремиться, перешагнула dead line - и стала его идеалом. Лишь мертвые могут быть идеальными - Костя всегда знал об этом.

«Только давай без соплей», - недовольно сказал Игнатий Сирень.

Он был не лучше Кости. Он тоже любил меня только такой, какой хотел видеть. Вот почему столько лет я не звонила ему.

Я была не лучше их. Я бесконечно любила свой миф о Косте, сложенный из отдельных сияющих фактов. Гениальный мальчик, разглядевший красоту моего Байкового кладбища, сто раз приходивший мне на помощь, единственный, с кем я была счастлива, единственный, кто четырнадцать лет заботился обо мне… Все это было. Но нас с ним никогда не было. Наша история - была историей нашего отчаянного нежелания знать друг о друге правду.

Что ж… это тянет на серьезный конфликт.

Жанр: трагедия.

Идея: «Люди готовы убить тех, кто жаждет открыть им правду».

Предположим, Костя с Андреем впрямь обсуждали меня на кухне. Предположим, последний был пьян и, как обычно, нес дикую чушь. Предположим, Андрей сказал нечто - обо мне, о нас с ним, о моей спорной морали и нравственности - о том, к чему Костя относился с трагической серьезностью. Они поспорили, Костя толкнул его. Или не толкнул - оттолкнул… И случилась фатальная ошибка - Андрей ударился затылком об угол пенала.

Чисто теоретически такое могло быть. Костя мог толкнуть, мог выломать дверь, мог убить ради меня… меня и любого другого.

«Но мог ли он уронить карандаш?»

Нет!

Костя не мог затолкать труп в холодильник. Он же герой трагедии! Главный герой. Осознав ошибку, он «выколол бы себе булавкой глаза». А перед этим - вызвал милицию. Прятать труп - не его жанр.

«Безумие!» - прочла я во взгляде мента.

«Молодчина! - похвалил меня Игнатий Сирень. - Так кто же убил Андрея?»

* * *

Я посмотрела на Сашика.

Он предпочел бы не убить, а женить Андрея. На мне! И сплавить нас обоих подальше. Если б он в принципе был способен убить, он убил бы меня.

- Сашик, скажи, только честно, - попросила я, - ты никогда не думал убить меня?

- Думал, - сказал он просто.

- И как?

- Например, отравить.

- Это было б нетрудно, - с готовностью представила я. - Ты готовил нам. Ты мог подсыпать мне что-то.

- А ты все время глотаешь снотворное. Ты могла проглотить больше обычного. Никто б не заподозрил меня.

- От снотворного плохо умирают.

- Откуда ты знаешь?

- А почему ты не сделал это?

Сашик пожал плечами. Он не знал.

Я знала ответ.

Он был героем мелодрамы. Героиней, если быть точной. А главные героини мелодрамы не терзаются гамлетовскими противоречиями: «Быть или не быть?», «Убить - не убить?», «Любовь или карьера?» - они просто любят, тупо, упрямо и искренне. По законам мелодрамы, Сашик неспособен убить - он жил и умрет по ее законам.

Я не сомневалась, умирая, он скажет: «Я любил Костю». Скажет с театральным придыханием и чрезмерным дрожанием в голосе - и кому-то, включая и Костю, это, возможно, покажется наигранным - Сашик будет искренним.

- А почему я не убила тебя?

- Почему? - заинтересовался Саша.

Я не знала ответа.

Я должна была убить его. Вступив в борьбу, я утратила статус субретки из «розовой» комедии и ушла в «черную», где позволено все. Я верила в это. Так верила, что год за годом ломала жизнь, подчиняя ее законам любимых пьес. Я сплела семью из Кости и Сашика, веря в беззаботный французский хеппи-энд. Я вышла замуж за Виктора - безработного поэта - и содержала его, потому что нравилась себе в этой роли - роли стервы, которая сама платит за все. Я не видела в том беды.

Все зависит от жанра! И в драме падение с лестницы станет катастрофой - героиня потеряет ребенка и шанс воскресить любовь. В мелодраме - она окажется в больнице, любимый сразу окажется рядом и окажется, что их счастью ничего не мешает. В комедии - падение с лестницы просто смешной эпизод. В одной французской пьесе героиня непрерывно кончала с собой всеми возможными способами - зрители лежали от смеха.

Только в финале все мои постановки почему-то всегда переставали казаться смешными. Страшно ошибиться с жанром своей жизни…

Кто я, Игнатий Валерьевич?

- Так почему ты не убила меня?

- Быть может, потому что считала тебя хорошим актером, - предположила я.

- А теперь не считаешь?

- Теперь мне нет смысла тебя убивать.

- А это ведь я уговорил Костю не брать тебя в Питер.

- Что?

- Яныч хотел, чтоб ты поехала с нами. Но я сказал, мы не должны ломать тебе все… Ты еще учишься. Мы устроимся, ты окончишь институт и тогда… Теперь ты будешь ненавидеть меня?

- Зачем ты сказал мне это?

- Не знаю. Просто. Правда, не будешь ненавидеть?

- Нет, Сашик, нет. Если мне удалось не сломать хоть что-то, то благодаря тебе. Иди ко мне, моя масечка.

Он обнял меня, мой нежный враг, по-детски обхватив шею руками.

Он так ненавидел меня, что пекся о моем счастье («Должна ж ты быть хоть с кем-нибудь счастлива»). Так ненавидел, что уломал Костю не ломать мне судьбу. В отличие от Кости, готового швырнуть мою жизнь на кон, вычеркнуть, перечеркнуть ее, - Сашик ненавидел меня. А потому принимал такой, какой есть, и знал меня лучше, чем Костя.

Нам было так легко понимать друг друга - как самого себя. Нам было так легко жалеть друг друга - и одновременно себя. Мы так давно не любили друг друга, что могли бы жить вместе.

Впрочем, сейчас, в это мгновение, в эту секунду, Сашик любил меня - и будет всем сердцем вечно любить до тех пор, пока, разомкнув объятья, мы не закончим свою мизансцену.

Глава седьмая

…ты истратил весь запас высоких чувств, который был тебе отпущен в жизни. Теперь все кончено… Жан Ануй. «Эвридика»

Мой труп

Я курила, глядя на летний Крещатик с высоты Институтской горы.

Горы стекла, остатки фонтанов и помпезная колонна, увенчанная «девушкой со скакалкой» в украинском костюме.

За семь лет Янис не устал возмущаться «изуродованной жлобами» площадью. Я устала. Лишь на моем веку площадь Независимости перестраивали трижды, и мне было трудно поверить, что это - последний вариант. Свой лимит возмущения я исчерпала еще на втором.

Я затушила окурок о подошву сандалии и пошла к урне.

«Так кто же убил Андрея?»

Не я, не Арина, не Сашик, не Костя.

Кто остался?

Неопознанная девушка в рюшечках, Женя, Рита и Доброхотов (уехали), Оля… А главное - Инна.

Праведная, непьющая Инна, затесавшаяся в нашу компанию совершенно случайно! Вчера, пригласив ее к нам, я сразу пожалела об этом. Сейчас - была готова расцеловать себя саму.

Инна - нормальна! Непоколебимо нормальна. Типичная героиня производственной драмы. Она не подчиняется законам нашей компании. Она не могла не заметить, как и когда хозяйка квартиры, бросив гостей, заперлась в спальне. Согласно ее кодексу ценностей, подобный поступок - недопустим, некорректен, оскорбителен. А возмущенье - весьма и весьма запоминающееся чувство. Арина и Костя не сказали мне, когда Инна ушла…

Я быстро набрала ее номер.

- Привет!

- Привет.

- Послушай, вчера я поступила не слишком красиво…

- Не слишком. - Судя по отстраненному тону, у Инны не было желания общаться со мной.

- Прости. Я заперлась в спальне, потому что… хотела покончить с собой.

- Серьезно?

Только Инна могла отреагировать на сообщенье серьезно. Мое перманентное желание покончить с собой давно стало таким же привычным составляющим нашего шоу, как ссоры Кости и Сашика.

- Можно я приеду к тебе?

- Ну, приезжай, посидишь со мной на монтаже, - пригласила она без особого энтузиазма.

«Карандаш» телевидения был воткнут в другом конце города. Я поймала попутку и ограничила расходы улыбкой.

Я успела забыть о нахальной студенческой привычке, опаздывая на занятия, тормозить машину левой ногой, зная, что в кармане нет ни купона, и улыбаться всю дорогу с таким обворожительным напором, что, довезя меня до института, вопрос о деньгах водитель всегда воспринимал как оскорбление…

Я убежденно улыбалась и полностью соглашалась с владельцем попутки. Он ругал наших политиков. Я не знала их имен.

Моя бабушка ежедневно смотрела новости на всех каналах и бранила меня: «Как можно вообще не интересоваться тем, что происходит в стране?»

Но я считала политику - только иллюзией сопричастности. Ты пропускаешь сквозь себя чьи-то ссоры, референдумы, выборы, волнуешься, злишься, громко высказываешь друзьям свое мнение и предлагаешь свое решенье вопросов. Но кому нужно твое мнение, твои предложения? С тем же успехом я могла предлагать варианты решений Гамлету, Чацкому, Огудаловой - что я и делала в своих курсовых. Я предпочитала сопереживать им.

Политика была слишком похожа на театр. Но в отличие от любви и политики - театр был абсолютно честною ложью. Он не пытался уверить, что его иллюзии - правда и, проголосовав, зрители могут помешать Отелло задушить Дездемону.

- Приятно было поговорить с вами, - сказал водитель.

Он отпускал меня неохотно. Я отвечала ему только: «Да, вы правы». Если бы путь был длинней, он успел бы влюбиться в меня.

- А телефон дадите?

Я написала номер на протянутом им календарике.

- Настоящий? - не поверил он.

- Настоящий.

Почему бы и нет? Если я буду продолжать в том же духе, кто помешает ему придумать меня и провозгласить идеальной женщиной. А кроме того, у него был новенький «Фольксваген-пассат» и карие глаза - как у Кости. Я б могла выйти за него замуж и прожить с ним до скончания лет.

Какая разница, как врать себе - так или эдак? Какая разница, как умирать - так или эдак?

Почему мне стало так плохо?… Так плохо, как стало вчера после интервью с Доброхотовым.

* * *

Инна ждала меня на проходной. Она показала охраннику удостоверенье, мы прошли сквозь вертушку.

- Так о чем ты хотела поговорить? - с натугой спросила она. Я отвлекала ее от работы. Но, будучи нормальной, Инна не смогла сказать «нет» человеку, признавшемуся ей в намерении покончить с собой.

- Когда ты ушла вчера?

- Точно не знаю. Я стучала к тебе. Ты не слышала?

- Нет. Я приняла снотворное.

- Ты наглоталась снотворного? - встревожилась Инна.

- Не совсем… Все закончилось тем, что я приняла снотворное и отрубилась.

- А-а…

По напряженной паузе стало ясно, что разговор закончен.

- А почему ты не осталась? Тебе не понравилась наша компания? - Я знала, вопрос попросту глуп - просто не знала, как еще, не наводя подозрений, расспросить ее.

- Знаешь, - Инна остановилась. Внутри похожего на лабиринт многоэтажного «карандаша» было холодно, как в склепе, и, оказавшись здесь, я всегда вспоминала, что его построили на втоптанном в землю еврейском кладбище. - Я не удивляюсь, что тебе захотелось покончить с собой. Если ты живешь так!

- Как? - Я не обиделась - я обрадовалась, что диалог свернул в нужную сторону. Я знала, как мы живем.

- Никто, кроме меня, и не заметил, что ты ушла. Они ссорились на кухне из-за каких-то наркотиков! - обличила нас Инна.

Наркотики… Привычку искать вдохновенье с их помощью Янис привез из Питера. Он не стал наркоманом - даже ЛСД он попробовал всего раз и отверг. Все очень легкое - Котины фирменные коктейльчики из травки, иногда кокаин. Вчера в антракте Оля упрашивала Костю отдать ей таблетку экстази - он сопротивлялся. Ничего интересного. Зря Инна заговорила о Косте. Я не хотела думать о нем.

У моей курсовой «Образ Сани Красельниковой…» не было финала. Но были серьезные подозрения, что финал этот будет плохой.

- А ты заметила, как я ушла? - шагнула я на твердую почву.

Инна была покороблена - ссора из-за наркотиков явно не произвела на меня впечатления, а это, в ее понимании, говорило о многом.

- Конечно, я заметила, что тебя нет, - ответила она голосом классной руководительницы, в образцовом классе которой завелась малолетняя шваль. - Только я одна и заметила. Только я и Андрей…

- Правда? - Я спросила чересчур громко. Я забыла про Костю, про Арину, про Сашика, про курсовую…

«Господи, это правда? Ты правда общалась с Андреем уже после того, как я ушла?» - готова была прокричать я на весь холл. На весь склеп телецентра с огромной ямой по центру. В центре ямы был мост к лифту. Я стояла на этом мосту между ее «да» и «нет».

Но Инна расценила мой энтузиазм по-другому.

- Да, он заметил. Вы поссорились с ним? - Она решила, что он - мой парень.

- С чего нам вдруг ссориться?

- По-моему, он самый нормальный человек из всех, кто там был.

По-моему, Андрей просто пытался охмурить тебя - а эту реакцию каждая женщина считает самой нормальной, что ни на есть. Даже такая, как Инна. Увидев ее вчера на спектакле в составе съемочной группы, я изумилась, как она постарела. Инна казалась теткой под сорок.

Ей и было где-то под сорок. Но между теткой «под сорок» и барышней «немного за тридцать» - пролегала бездна. И при виде ее внутри меня шевельнулся страх… Вдруг мы все выглядим так? Настолько не девочками, настолько не мальчиками?

- Андрей проводил меня до дороги и посадил на машину.

- Какой он молодец!

Моя версия подтвердилась. Вечный дамский угодник, вот кого ты облюбовал себе на ночь. Я постаралась увидеть Инну его глазами: обширные бедра, огромная грудь - многим мужчинам нравится. Я представила их в антракте. Понятно, почему он отшил Арину. Андрей всегда был верен даме сердца на вечер. Он был джентльмен в своем роде.

Только Инна - не мы. Такая не ляжет в постель с первым встречным лишь потому, что у него красивая морда, а красота приключения представляется выше морали.

- А перед этим ты постучала ко мне? - поставила я точку над «i».

- Да. И я, и Андрей. Приятный молодой человек, - Инне было приятно вновь ощутить себя женщиной.

- Да, он у нас бубочка…

Лифт вознес нас наверх. Мы зашли в монтажную, я плюхнулась в кресло.

Я была невиновна! Оправдана по всем статьям. Хеппи-энд. Финита ля комедия. Занавес!

Конечно, ребята из «02» не вычеркнут меня с ходу из списка подозреваемых. Конечно, мой мент скажет: «Вы могли выйти из спальни, убить его и вернутся назад».

Но отныне я такая же подозреваемая, как все остальные. В сравнении с остальными я даже в особом - привилегированном положении. Теперь показания Арины, Жени и Кости: «Она заперлась в спальне с Андреем» - будут работать на меня.

«…с Андреем» - опровергнет Инна.

Что осталось? «Она заперлась в спальне». С тех пор меня никто не видел!

Я посмотрела на экран монитора и замерла. Андрей. Крупный план. Белогвардейская фуражка. Его лицо прожило не дольше секунды. Его сменили другие кадры. А поверх них шел текст, начитанный голосом Инны:

«Спектакль «Дни Турбиных» оказался открытой политической акцией. Артисты выкрикивали со сцены антиукраинские лозунги «ломать эту чертову комедию с украинизацией», «терроризировать население гнусным языком, которого и на свете не существует»… Вызывая вопрос, кто финансирует этот театр и не заслужил ли он официальный запрет на въезд в нашу страну?»

- Ты написала этот текст? - спросила я, не веря.

- Да.

- Но это же наши друзья…

Я запнулась. Они не были друзьями Инны, они были моими друзьями.

Но Инна не стала меня поправлять.

- А это наша страна, - непререкаемо сказала она. - И они не имеют права говорить здесь такие вещи!

- Но это сказали не они. Это сказал Михаил Булгаков. Это текст его пьесы.

Несколько секунд Инна колебалась - но спорить со мной, дипломированным театроведом, не стала.

- Значит, они не имели права цитировать здесь такие высказывания! Булгаков был украинофоб. Он ненавидел нашу страну.

- Нет, он любил ее. Просто он жил в другой стране.

- Той страны давно нет.

- Но он любил ее.

- Это не оправдание. У нас другая страна, независимая - со своим языком, своей украинской культурой, своей украинской историей…

- Этой страны тоже нет, - сказала я.

- Что?

- Ее еще нет. Ты говоришь о воображаемой стране. О стране своей мечты. И выдаешь мечту за действительность.

Я вдруг поняла, что цитирую того же Булгакова: «все любят Украину волшебную, воображаемую». Был ли он украинофобом иль нет, он выразил главную проблему своей страны наиболее точно и горько.

Каждый раз эту страну только воображали, и чем прекрасней была фантазия, тем меньше она походила на реальность и тем страшнее были последствия. Русские и украинцы страдали одной болезнью… Никто не хотел любить страну настоящей.

Никто никого никогда не хотел любить настоящим! И меньше всего на это были способны безумно влюбленные и патриоты. Говоря о стране, они представляли свою Украину - в рушниках и вишневых садах.

Булгаков тоже представлял свою Украину. Он же писал: «Украина» - не империя, не Россия - просто она была у него своя. И он продолжал любить ее, даже когда она стала трупом. Он бы, наверное, понял меня. Понял Костю. Понял Арину…

- Интересно, почему никто не напишет про нас? Про потерянное поколение, - проговорила я вслух.

- И что мы потеряли? - спросила Инна.

Хотя мой вопрос адресовался не ей.

* * *

Почему никто не напишет про нас? Ведь мы еще живы, мы существуем - люди, которые осталась без «Родины». Нас легко узнать - мы говорим «один рубль» вместо «одна гривна», «музей Ленина» вместо «Украинский дом», едим на Новый год оливье, мандарины и селедку «под шубой»… И где-то в нашей квартире среди прочих ненужных вещей валяются октябрятская звездочка, обтрепанный пионерский галстук и «красный» диплом, свидетельствующий о получении профессии, по которой мы никогда не работали.

Так получилось, что в советском детстве меня успели научить писать слово «Родина» с большой буквы и отождествлять с ним Советский Союз и Россию. И мне до сих пор приходится одергивать себя, напоминая: она - не моя. Я говорила про их кино «наше кино», про их актеров - «наши»…

В юности, будучи существом, невероятно погруженным в себя, я даже не заметила, как Украина отсоединилась. Это случилось в то лето, когда я пыталась поступить на актерский - лето моей первой любви.

Влюбившись, никто не замечает реального мира. Я прожила в любви год и, поступив в театральный, окончательно вычеркнула реальность из списка друзей. Напротив моего дома стояли украинские белобокие хатки, теперь там выросли четыре четырнадцатиэтажных дома. Я даже не заметила, как это произошло… О том, что мы стали независимым государством и у нас есть свой президент, я узнала только в начале правления Кучмы, чем была несколько удивлена: оказывается, я живу уже в другой стране.

Это меня не обрадовало, впрочем, и не огорчило. Я не испытывала ни претензий к независимой Украине, ни благодарности к ней. Она возникла в моей жизни, как мать уже взрослого ребенка, которая внезапно заявилась и заявила на него свои права. К тому же мать слишком молодая и по понятным причинам занятая только собой и своей неустроенной личной жизнью. И пока она ходила на свидания, я пыталась угрюмо смириться с мыслью, что женщина, воспитавшая меня, - чужая тетя.

А потом, проходя мимо киоска, я услышала песню Расторгуева «Я ехал в вагоне по самой прекрасной, по самой любимой земле». И заплакала, не сдержав спазмов в горле. И поняла, что плачу я от любви, потому что по-прежнему отчаянно люблю свою Родину. И когда я говорю слово «Родина», я по-прежнему вижу картинку: Кремль, Красная площадь, собор Василия Блаженного… И это пиздец!

- Что? - непритворно поразилась Инна.

- Эту картинку нам показывала учительница в первом классе, - растолковала я. - Она висела на доске, а под ней было написано «Родина». Так как я могу ее теперь не любить, если семнадцать лет я считала ее своей? И это не просто семнадцать лет, это первые семнадцать лет моей жизни, когда и формируется понятие Родина. Как я могу считать, что «С легким паром» и «Три плюс два» - не мои фильмы? Миронов - не мой, а их актер? Петр I - не моя, а их история? Что я могу с собой поделать, если все мои любимые киноактеры - российские. Все любимые поэты - российские. И все это такая часть меня, что перечеркнуть ее - все равно что добровольно ампутировать… ну скажем, почки.

- Стоп, стоп. - Инна выглядела странно, словно я только что призналась ей в склонности к чему-то, в сочетании с чем любить меня уже невозможно. Например, к ундинизму. - Конечно, «С легким паром», Миронов - и наши тоже. Они советские. Это наше общее прошлое. Но оно - прошло. Теперь Россия - другая страна. Только не говори мне, что тебя волнует распад Союза!

- А почему, собственно, я не могу это сказать? - разозлилась я.

- Что для тебя Союз? - Инна злилась - неподдельно, я видела это. - Что ты под ним подразумеваешь? Ты просто идеализируешь прошлое. Ты уже не помнишь, как люди жили!

- У меня прекрасная память, - сказала я жестко. - И мне было семнадцать, а это не семь лет! Ты спрашиваешь, что для меня Советский Союз? Это время, когда я умела верить.

Почему я никогда не формулировала раньше?

Почему осознала сейчас?

В детстве я умела верить. Когда я пересматривала старые фильмы, первомайские открытки из детства, у меня сжималось сердце. Это была не сентиментальность. Мне не было жаль, что я больше не маленькая девочка, мне было жаль своего умения верить.

Нас учили верить! Все фильмы, книги, стихи, моя учительница в первом классе, моя бабушка Люся…

Я была типичной советскою девочкой. Моей любимой книгой был «Овод»! Я проревела над ним полдня - я поверила, что нужно жить так. Я верила, что живу в лучшей в мире стране - как я гордилась ею! Я верила, что быть принятой в пионеры - великое счастье, я ждала дня, как праздника. Нам повязали галстуки в холле только-только построенного на Европейской - нет, на площади Ленинского комсомола - музея Ленина. Нам сказали, быть принятыми в пионеры здесь - огромная честь. И я поверила. Я ощущала себя избранницей.

Нам говорили, что Америка и американцы наши враги. И я верила! Я ненавидела их всей душой. Когда в новостях рассказали о заморозках в США и показали бездомного, гревшегося у костра и упавшего замертво, я вскочила с дивана. Я закричала: «Так тебе и надо!» Я перепугала маму. Она сказала: «Ты что, это же человек…» Я не поняла ее. Он был врагом. Скоро так будут ненавидеть русских.

Да что там, где-то далеко-далеко, в глубинах моей путаной души, я по-прежнему любила Ленина. Не того - незнакомого мне картавого психа, который оказался садистом… У меня была октябрятская звездочка с маленьким фотопортретом маленького Володи Ульянова. У меня была детская книжка с рассказами про то, как Ленин любил детей и животных. После смерти бабушки Люси я нашла ее под диваном, аккуратно обтерла пыль и положила в ящик стола. Я любила эту книжку!

- Может, ты еще и Сталина любишь? - Мне не понравился взгляд Инны.

Типичный взгляд героини производственной драмы, подруга которой призналась, что сомневается в истинности заветов Владимира Ильича.

Инна видела Андрея последней - того, кто видел жертву последним, всегда подозревают. Инна написала тот текст, а Андрей играл Турбина. И стоит предположить, что Инна - не Леля Комелькова, а Любовь Яровая…[18]

- Не люблю, - отрезала я. - Меня не учили любить его. И если ты хочешь знать, я ненавижу Мао Дзэдуна за то, что он захватил Тибет. Мне легко его ненавидеть, потому что меня не учили любить его. А вот моя бабушка, по-моему, она до самой смерти не смогла поверить, что Сталин плохой. Потому что когда ей было семнадцать, она прыгала с парашютом и посвятила прыжок ему.

- Что ты хочешь, она человек той эпохи…

А я?

Я была внучкой своей бабушки, бывшей до последнего часа искренней коммунисткой. Бабушкой, вместе с которой я раз пятьдесят смотрела черно-белые фильмы «Добровольцы» и «Офицеры». Я была внучкой своего дедушки Сани, любившего напевать в приподнятом расположении духа: «Кипучая, могучая, никем не победимая, страна моя, Москва моя…»

Но прежде всего я была выкормышем 90-х годов. Я знала все мерзости про СССР - с четырнадцати лет меня кормили ими, как кашей. Но я перестала интересоваться политикой с тех самых пор, как добрый Ленин оказался виновным во всех смертных грехах.

Наверное, у меня были слишком хорошие учителя. Наверно, я верила слишком искренне, слишком… Чтобы в тот миг, когда все это полетело к собачьим чертям, я не стала веселым циником. Моим домом стал театр - игрушечный, бутафорский, мир, где все - понарошку, где вечно весело и все спят со всеми, но секс не портит дружбу, где все неприятности - только повод для остроты.

Театр-жизнь - любимая схема Ануя! Я снова поверила, что живу в наилучшем из миров. Я поверила в безопасность этого мира, я собиралась прожить в нем до ста лет. Последовать совету Белинского - прийти в театр и умереть в нем, если смогу. Я не смогла. Театр умер раньше.

- Говорят, сейчас украинский театр возрождается, - сказала Инна.

- Театр возрождается, кино возрождается, был просто такой период. Он и не умирал, он просто перестал быть… Еще в 1647 году один драматург… Неважно. - Я запоздало спросила себя, зачем говорю ей все это? Мы мало знакомы. - Это как большая любовь. Пусть глупая, но большая. Она выедает душу. Теперь я никого не люблю. Может, это и печально, зато очень удобно. Старые иллюзии рухнули, построили новые. Но как поверить, что это не декорации? Особенно, если тебе лгут по старым законам. Все влюбленные говорят одно и то же, страдают одинаково - это так невыносимо банально. Если сегодня ты говоришь «я умру без тебя» одному, завтра другому, на третий раз ты невольно задумаешься, а стоит ли верить своим словам?

- Ты идеализируешь, - повторила Инна.

Я не знала, что она имеет в виду: Союз, театр, любовь? Не имело значения.

- Я знаю, - сказала я горячась. - В этом и суть всех потерянных поколений. У меня нет иллюзий. У нас на глазах рухнул мир и все идеалы. Я знаю, что к слову «родина», как и к слову «любовь», не нужно относиться чересчур фанатично. Потому что завтра она может официально смениться. И твою любовь к старой родине назовут предательством, как и любовь Булгакова. Я знаю, в какой стране я живу. Я даже знаю, что для того, чтоб страна стала настоящей страною, вначале такие, как я, должны умереть. Потому что мои проблемы не вписываются в ваш идеал прекрасной воображаемой родины. Я потерянное поколение. Уже выросло новое. Для него написали новую историю и новые лозунги, придумали новые песни и новых врагов, и они умеют в них верить. А я нет.

Инна втянула нижнюю губу и принялась задумчиво кусать ее зубами, обсасывая мою мысль. Затем посмотрела на меня уже по-другому, удивленно и с обеспокоенным интересом.

- И из-за этого ты хочешь покончить с собой?

- Наверное, - согласилась я без должной уверенности. - Во всяком случае, это интересная мысль. Можно считать это патриотизмом? - проснулся цинизм.

Патриотическая трагикомедия!

Я только что определила свой жанр. Я была патриотом несуществующей мертвой страны - единственной, в чьи идеалы меня научили верить. Я была патриотом мира театра, но тот, мой мир, в прошлом - мне поздно возвращаться. Я была патриотом мирка нашего «общества утонченных неврастеников», но внезапно поняла, что все мы мертвы. Подобно старушкам, донашивающим идеалы, платья, прически своей молодости, мы донашиваем наши игры, остроты, цитаты, взгляды на жизнь… У меня не было подруги. Не было друга! У меня была истерика!

И еще я поняла, почему говорю Инне все это, хоть мы почти незнакомы и разговоры на тему политики никогда не вызывали у меня особого приступа чувств.

Потому что невозможно понять смысл пьесы, если ты пропустил увертюру перед поднятием занавеса…

Как-то Арина призналась: когда она была маленькой, она мечтала удрать из дома на БАМ и стать героиней - совсем другой героиней - социалистической стройки. А еще мечтала повторить подвиг Зои Космодемьянской. А я… Я, единственная в нашем классе, получила «пять», прочитав у доски «Каменяри» Ивана Франко. Я единственная поняла их смысл: счастливы те, кто не может не умереть ради того, чтоб другие жили счастливо!

В одиннадцать лет я мечтала умереть, как Овод, - цинично острить на своем расстреле, бесстрашно целясь глазами в глаза палачей. В то время я могла понять Антигону и Жанну д'Арк. В то время я могла стать Антигоной и Жанной д'Арк! Я была создана, чтоб умереть за идею. Я никогда не боялась смерти! И все фильмы, все книги учили меня умирать за нее… Не сложилось.

Идею «ради того, чтоб другие жили счастливо» - опровергло время.

Что осталось:

а) цинично острить,

б) умереть.

- Перестань! - Инна прикрикнула на меня, как на ребенка. И я вспомнила, что у нее двое детей, муж и диплом математика. Она закончила красный университет, и так же, как я, не собиралась быть журналистом.

Во время последней революции она наверняка стояла на площади и махала флажком, в то время как я бродила в толпе, пытаясь понять, как люди, на глазах у которых построили и демонтировали памятник Ленину, могут прийти на ту же самую площадь и снова поверить?

Как быстро человек отращивает веру? Как ящерица хвост? Но сколько раз отрастает хвост ящерицы? Я не была осведомлена о подобном зоологическом феномене.

- А разве ты в детстве не любила ту «Родину»? - тихо спросила я Инну.

- В детстве я и на карусели любила кататься…

- Разве не все мы родом из детства? Как тебе удалось сохранить веру? Разве вся ваша вера не рухнула снова?

- Нужно ж верить во что-то, - Инна сказала это устало.

Она не убивала Андрея. Она просто была нормальной. Такой же нормальной, как мои однокурсницы, пять лет не желавшие отвечать на вопросы, способные сокрушить их иллюзии. Такой же мудрой… Все они предпочитали верить во что-то. И, бог мой, до чего они были правы! Иначе, как жить?

Зачем задавать вопросы, Игнатий Валерьевич? Зачем, если стоит это сделать - поймешь, что живешь по инерции и давно не любишь мужа, родители не понимают тебя, дети - с трудом терпят, работа - ради денег. Зачем, если стоит это сделать - вся твоя жизнь перестанет казаться счастливой? Зачем, если можно зажмуриться и верить в свое счастье… зажмуриться и верить до смерти. Зачем, если стоит открыть глаза - и окажется, умирать нужно уже сейчас.

- Ты просто запуталась. Ты ведешь такую странную жизнь, - Инна заговорила со мною как мать.

Моя жизнь…

Моя «легкость, воздушность, блядскость» - так характеризовал это состояние Костя. Скольженье по волнам, психологический серфинг, вверх-вниз, не заныривая в проблемы, не задавая вопросов, на которые опасно знать ответы.

- Мне нравится моя жизнь. Во всяком случае, нравилась, еще вчера.

- Поэтому вчера ты хотела покончить с собой? - подрезала Инна. - Сколько тебе лет?

- Ты хочешь обидеть меня? - неуверенно спросила я.

- Нет. Я хочу помочь тебе разобраться в причинах твоей депрессии. Ведь у тебя депрессия.

- Наверное. Не знаю… Что ты будешь делать с сюжетом? - сказала я кисло.

- Я изменю текст. Скажу, что Булгаков жил в другой стране. И нам его трудно понять. Но это не означает…

- Спасибо. - Я не хотела начинать спор сначала.

- Не за что. - Инна помолчала. - Скажи, говоря слово «Родина», ты по-прежнему видишь Кремль?

- Нет. Я ничего не вижу. Давно.

Я видела только слово «Родина» написанное моим крупным детским почерком на бумаге в линейку.

- Ты говоришь, когда распался Союз, тебе было семнадцать? - Инна нашла способ вычислить мой возраст. - С тех пор прошло еще семнадцать.

- И что?

- Это значит, тебя скоро попустит. Наступит равновесие. А потом - перевес.

- Еще одна хорошая мысль. - Инна оказалась кладезем хороших мыслей. - Может. Наступит. Если не покончу с собой, - привычно прибавила я.

- Да, он говорил мне об этом…

- Кто?

- Андрей. Он сказал, что ваши друзья зря не придают значения твоим разговорам про самоубийство… Хочешь переночевать у меня?

Я удивилась.

Мы были мало знакомы. Она жила в другом мире. Дети, муж, работа, страна, иллюзии - все определенно. Это я вишу, как воздушный шарик, вырвавшийся из чьих-то рук и зацепившийся за провода.

- Нет. Мне надо домой. Но спасибо.

- Хочешь, я позвоню тебе вечером? - Инна точно боялась меня отпускать.

«Драма, - уверенно подумала я, - советская производственная драма».

Только в советских пьесах посторонние люди были такими хорошими и участливыми.

Но мне было сложно поверить в реальность советских пьес.

* * *

«…ваши друзья зря не придают значения твоим разговорам про самоубийство».

Спасибо, Андрей! Даже если ты просто хотел произвести на Инну впечатленье заботливого, думающего. О ком тебе было говорить с ней, как не обо мне - единственной общей знакомой?

И все же я была благодарна ему за эти слова - за то, что именно эти слова были последними и навсегда останутся в памяти. Я сохраню их, я заключу их в рамку и повешу на стену, я буду смотреть на них долгими вечерами…

…если не покончу с собой.

Я рассматривала свое отражение в темном окне вагона метро. Залапанное стекло убежденно свидетельствовало: мне давно не семнадцать, ночью надо спать, а днем есть, а ложась спать, смывать грим косметическим тоником, а не горькими слезами.

Но я не выглядела на свои годы, как будто мой синдром Питера Пэна поразил не только душу, но и тело. Бледная кожа, короткие волосы. Стрижка молодила меня. Вечная стрижка. Вечные джинсы. Вечно стройное, безгрудое тело девочки-мальчика. Я так и не стала женщиной.

Еще в театральном нам говорили: возрастной переход на роли другого плана - одна из самых болезненных актерских проблем, и не всем инженю и субреткам из французских комедий удается переквалифицироваться в Главные Героини. Многие Офелии и Нины Заречные оказываются неспособными сыграть Аркадину и леди Макбет. Они так и остаются вечными театральными девочками, сначала стареющими девочками, позже - девочками, вышедшими в тираж. И переход из одного среза истории в другой, видимо, тоже дается не всем…

Вы правы, Игнатий Валерьевич, жизнь не отличается от театра!

Я внимала размеренному стуку колес. Я ехала домой с чистой совестью и ощущением выполненной работы. У меня был свидетель - надежный свидетель моей непричастности ко всему, что случилось в квартире после того, как за мной захлопнулась дверь. У меня осталось достаточно времени, чтобы убрать и набрать «02». У меня имелись развернутые ответы на все «кто», «почему» и «зачем», которые я не задавала одиннадцать лет… У меня не было иллюзий. Но нынешний день вознамерился отобрать их у меня окончательно. А значит, они у меня все-таки были.

Вы правы, Игнатий Валерьевич! Мое объяснение «от бессмысленности собственной жизни» умещалось в трех словах. Мне казалось, я все поняла и все сказала. Но вы никогда не удовлетворялись короткими ответами.

«А почему героиня считает свою жизнь бессмысленной?» - Хороший вопрос!

Чего я только не наговорила Инне… Но это помогло породить ключевую фразу «Я разучилась верить». В себя. В лучшее. В любовь. В патриотизм. В то, что на свете существует хоть одна вещь, которая не лопнет завтра, как мыльный пузырь. Хоть что-то, за что стоит бороться. Во мне не осталось ни капли жизнелюбия: ни жажды жизни, ни воли к жизни, ни элементарного инстинкта самосохранения, когда помирать не хочется уже потому, что смерть кажется неестественным занятием, ей противится твоя природа.

И одной-единственной причиной, по которой я все же не хотела умирать, была моя природная, кровная, родная вредность: «Не дождетесь!»

Но оказалось, мне не нужно кончать с собой…

«Не знаю, - послала я улыбку И. В., - чью смерть я сегодня расследовала? Андрея? Или свою?»

Я так и не узнала, кто из наших убил его, но…

Я давно умерла!

Странно, что Андрею пришлось умереть, чтобы я поняла, насколько я мертва. Все, что составляет меня, - мертво. Все, что я любила, было мертвым - мертвая профессия, мертвая дружба, мертвая страна, мертвый дедушка на Байковом кладбище, мертвые единомышленники на книжных полках - Ануй, Блок, Цветаева. «Каменная безнадежность всех моих проказ». «Нельзя же всю жизнь только забавляться, мсье Орас!» Иначе однажды захочется тупо накопить деньги на похороны и разбить свою голову, как вазу об пол. С размаху и вдребезги. И таким образом решить все свои проблемы.

Я давно умерла - потому мечтаю о смерти. Такой простой и понятный ответ. Не так ли, Игнатий Валерьевич?

Как часто, возвращаясь ночью домой, я мечтала встретить человека, который без лишних эмоций, равнодушно и молча, воткнет мне нож в грудь. И пойдет своей дорогой, не задаваясь мыслью, кто я такая, как меня зовут, чего я хотела, о чем мечтала, для чего жила. И иногда мне казалось, что, рано или поздно, моя мечта осуществится.

Она осуществилась.

«Привет, Андрей!…» - любила петь Оля при встрече с Фирстовым.

Привет, Андрей! Я мертва, как и ты. Я умерла - уже давно. Быть может, в 1980 году, когда умер мой дедушка, единственный мужчина, который любил меня. Или в 1991, когда распался Союз, и я сказала себе: «Хватит. Больше вы меня не обманете!» Или в 1998, когда я сказала: «Хватит, меня тошнит от вашей любви». Или в 1997, когда, решив, что театр умер, я ушла искать себе новую, беспроблемную, сытую жизнь. Или в 1999, когда я вдруг осознала, что моя жизнь не имеет смысла.

Кого винить? Время? Эпоху? Беспредельные 90-е или И. В., научившего принимать любой беспредел? Вечную искательницу приключений и легких денег мою подругу Арину или Владимира Ленина, так некстати оказавшегося полным говном. Жана Ануя? Бесстрашного Овода? Несчастную любовь? Неудачный брак? Виктюка? Себя?

Можно ли исправить ошибку длиной в одиннадцать лет? Ошибку длиной в целую жизнь? Или проще вырвать страницу? И умереть от бессмысленности собственной жизни, подкрепленной глубоким, развернутым ответом…

Как странно, что только смерть Андрея заставила меня вновь ощутить на зубах этот забытый вкус - вкус смысла.

Сегодняшний день был на диво осмысленным. У него должен быть достойный финал. Вчера я приняла четыре таблетки. Сегодня…

* * *

Я вышла на улицу.

Мир был так щедро раззолочен июльским солнцем, что казался нереальным. Люди ели мороженое. Бабулька в грязноватой бейсболке торговала пирожками-тошнотиками. По большому счету, весь окружающий мир всегда казался мне плохо нарисованным театральным задником, на фоне которого я играю свою роль. По большому счету, я никогда не считала этот мир - настоящим.

Я подошла к лотку с мороженым. Я хотела купить пломбир в шоколаде - как в детстве. Телефон тихо пискнул - пришла эсэмэска. Я взглянула на экран. Я смотрела на него с полминуты. И прежде чем до меня дошел ее смысл, мою кожу покрыл слой льда, тонны снега, обвалившегося на меня, подобно горной лавине, похоронившего меня под собой.

Я сидела в холодильнике вместе с Андреем. Я была там с ним!

Я сделала над собой усилие - и наконец перешла иллюзорную черту, отделявшую меня от Настоящего мира.

Это было SMS от Андрея.

Когда ты приедешь домой, нам нужно поговорить. Не отдавай меня никому! Твой Андрей.

Глава восьмая

Молодой человек в плаще, который с самого начала действия молча сидел в глубине сцены, смотрит на них, тихо встает и, подойдя к ним ближе, прислоняется к колонне. Жан Ануй. «Эвридика»

Мой труп

«Естественно… телефон наверняка остался при нем, и он мог отправить мне сообщение».

Это совсем не казалось мне чем-то невозможным. Именно в самые маразматичные моменты моей жизни я вдруг успокаивалась, как будто все наконец становилось на свои места. Мир был именно таким, каким я считала его. Мир состоял из сгустков бреда. Стыд горячил гортань. Я же обещала: «Я не брошу тебя!» Я подумала, а он услышал. Это естественно.

Страха не было. Я никогда не боялась смерти. Я никогда не сомневалась в существовании жизни после смерти. Я шла домой. И Андрей ждал меня дома. По дороге я зашла в магазин и купила зубную пасту. Отсчитывая деньги, я думала: «Видите, я не сошла с ума. Напротив…»

Я купила пасту, бутылку воды и пачку пельменей. Пока я буду готовить ужин, мы будем говорить. Он хочет поговорить со мной, но он не может говорить. Это естественно. Он хочет, чтоб я говорила с ним.

Один писатель, у которого я брала интервью, утверждал, что умершие не понимают, что они умерли. Не понимают, почему живые сторонятся их. Так написано в «Книге мертвых». Египетской. Или Тибетской. Потому, когда умерла его мать, он провел с ней три дня, чтобы ей не было одиноко и страшно.

Не разуваясь, я прошла в кухню, бросила покупки на стол, открыла холодильник.

- Вот! Я вернулась, - сказала я. - Я с тобой. Уже не страшно. Уже не одиноко… Я понимаю, тебе страшно. Тебе очень странно. Но в смерти нет ничего страшного.

Я таскала из комнаты грязную посуду, мыла ее и рассказывала ему про свой долгий день. Про Арину («Зря ты с ней так!»). Про Инну («Ты ей понравился»). Я рассказывала ему про Байковое кладбище («Там так спокойно…»), про дедушку Саню («Вы обязательно познакомитесь с ним»). Я застыла с грязной тарелкой в руках…

Я вспомнила!

Я уже говорила Андрею все это. Мы много говорили, у нас было много случайных ночей. Но все они были не важными. А не важные события, не важные люди стираются из памяти. Я рассказывала ему, что не боюсь смерти. Совсем. Смерть кажется мне намного уютней, чем жизнь. Быть может, дело в том, что только на кладбище и в театре я чувствовала себя так же спокойно, как дома. Гораздо спокойней, чем дома не помню уже сколько лет…

Нет, вы чертовски не правы, Игнатий Валерьевич! Театр - это антижизнь. И театроведение страшно похоже на кладбище - только находясь за пределами жизни, человек способен смотреть на жизнь философски, со стороны. Какой простой и понятный ответ.

Я была за пределами. В сумрачном постсмертельном мире. Я вымыла кухню и поставила вариться пельмени. Мои слова, рассужденья, поступки давно не были такими осмысленными. Я убирала квартиру - потому что должна была убрать ее перед приходом милиции. И говорила с Андреем, потому что должна была его поддержать.

Я не сошла с ума. У меня была тайна. Теперь их стало две. Андрей мертв. Но он жив - смерть ничего не меняет. Я всегда знала об этом. И я нужна Андрею потому, что об этом знаю одна только я.

- Андрей, а ты помнишь!…

Я вспомнила! Мы сидели с ним в коридоре гостиницы, прямо на полу возле дверей его номера. Вначале мы стояли, но разговор не оканчивался. Не помню, о чем мы говорили, - помню, мы устали стоять и сели.

А потом Андрей заснул. На середине фразы его голова завалилась набок. Я пыталась разбудить его - он не реагировал на толчки, он сполз на пол и безмятежно свернулся калачиком. А я сидела рядом с ним до утра, полная самоироничной гордости, я охраняла его - я просто не могла бросить его, спящего посреди коридора.

- Все, как тогда… Да? - Я улыбнулась.

Я вспомнила ощущение еще до того, как выудила из памяти картинку истории. А секунду спустя вспомнила, о чем мы говорили тогда - о пьесах Ануя!

- Хочешь, я их тебе почитаю?

Я бросилась в комнату. За пять минут я устроила там еще больший бардак. Я безжалостно вываливала из шкафов старые журналы и папки со своими статьями. На меня посыпалась моя жизнь.

Любовные письма, «…мой ангел, моя милая девочка. Люблю тебя. Твой Я». Кто писал это мне? Я не могла вспомнить!

Отпечатанный на глянцевой (а как же!) бумаге «Кодекс о Косте». «1. Все, что говорит Костя, - правда, которую надо изучать и передавать каждое слово его современникам и потомкам, из уст в уста. 2. Все, что делает Костя, - замечательно и всячески достойно подражания…» Я помнила, что писала это на полном серьезе, мне казалось, я несу миру некую истину. Я принесла кодекс Косте. Не удивительно, что он влюбился в меня. Какой простой и понятный ответ. Моя любовь сразу сделала наши отношения лживыми.

Я взяла с пола резюме для институтской газеты. «Главный редактор - Саня Красельникова. Родилась. Жила-была, влюбилась раз, два… третьим был Театр. Люблю больше жизни!» Еще одна ложь.

Моя жизнь лежала у моих ног грудами мусора. Двухтомник Ануя стоял в дальнем ряду. Он был моей правдой. Мне не пришлось искать нужный отрывок, он был заложен сложенным вдвое листом. Чернеющая опечатками, моя курсовая.

«Молодой человек, присутствующий на сцене с начала пьесы и представляющийся позже господином Анри, выписан автором с особенной любовью и нежностью, и текст, вложенный в его уста, контрастен всему, что говорят окружающие. Все они борются за что-то, стремятся к чему-то, он - сторонний наблюдатель, не заинтересованный ни в чем, потому что знает финал. Он - Смерть. И именно он - ключ к пониманию «легкомысленного» Ануя».

Хоть раз я оказалась права. Стоило мне получить вожделенные пьесы Ануя, они оказались ключом к пониманию всей моей жизни.

Как и я, Жан Ануй считал жизнь - местом, где жить почти невозможно. Как и я, он неприкрыто презирал ее. Как и я, Ануй принимал всего одну ее форму «жизни-театра», где все забавно и понарошку. Как и я, Жан Ануй был бесконечно влюблен в Смерть.

- Слушай, - распахнув книгу, я подсела к Андрею. - «Смерть никогда не причиняет нам боли. Смерть ласкова… Это жизнь причиняет нам муки».

Я уже читала Андрею этот текст - наизусть - в коридоре гостиницы. Все было как тогда. Словно в «Эвридике» Ануя, по велению Смерти, жизнь пошла вспять, и Орфей снова встретил Эвридику на перроне вокзала.

- «Почему ты ненавидишь смерть? Смерть прекрасна». Какие бесконечно знакомые слова. Только вчера Андрей говорил их со сцены. Самый нежный, самый добрый, самый мудрый из всех персонажей Ануя, господин Анри - ангел Смерти появлялся из тьмы.

Подымался тяжелый, пропахший пылью занавес, обнажая «зеркало сцены», и за этой невидимой границей открывался мир бесконечный, волшебный. Мир, который я отчаянно любила за то, что все страдания, ошибки, потери там были логичны и оправданны. В то время как моя абсурдная жизнь напоминала бесконечную «мыльную» оперу, где мог быть только один хеппи-энд - смерть.

«В жизни не бывает хеппи-эндов, не бывает счастливых концов!» - говорила я Андрею у дверей его номера.

Ему предстояло сыграть г-на Анри. Он плохо понимал, как играть Смерть, тем паче - Счастливую Смерть.

«У всех жизней один конец. А хеппи-энд - только стоп-кадр. Занавес. Я поступила в театральный, я была счастлива. Опустите здесь занавес - вот вам счастливый финал. Хеппи-энд - это когда не надо жить дальше. А что значит не жить дальше? Умереть. Об этом и написана «Эвридика» Ануя. И твой герой предлагает Орфею и Эвридике умереть - потому что это единственный способ быть счастливыми. Жизнь мучает их, терзает… Ты - их единственный друг!»

Как и я, Жан Ануй почитал смерть единственно-истинным хеппи-эндом. И ты был чертовски не прав, мой идеалистический друг Костя! Герои Ануя хотели умереть.

«Никаких счастливых концов!» - кричала его девочка-Жанна. Как и я, она не желала взрослеть, стать женщиной, выйти замуж. Она жадно требовала у палачей своей смерти. Ведь если Жанну не сожгут на костре, она не будет Жанной д'Арк. Она будет человеком иной - не благородной породы. Нормальным. Обычным! Обывателем!

- «…шутовство, нелепая мелодрама - это и есть жизнь. Тяжеловесность, театральные эффекты - это тоже она. Жизнь - вот что страшно».

Аную последнему удалось подарить мне идею. Сделать идейной бессмысленность моего бытия. Его «Эвридика» была великолепным обвинением жизни. Каждый, кто умел задавать вопросы и не бояться ответов, - обязан был умереть.

И если б я только могла, я бы выбрала этот способ самоубийства - уйти туда, сквозь «зеркало сцены». В тот вчерашний спектакль, где моя смерть стала бы высшей истиной - темой, идеей, сверхзадачей Ануя. Я бы осталась там навсегда. Если бы я могла, я бы выбрала эту смерть - с лицом Андрея, с изумительно прекрасным лицом, с сострадающе-мудрым лицом, с всепонимающе-кротким лицом, с лицом, которого никогда не было у Андрея в жизни.

Я подумала, что нужно закрыть Андрею глаза. Но не закрыла. Я коснулась его руки. Я знала, она будет холодной, как рука моей бабушки. Я поцеловала ее, и крышку ее синего гроба заколотили гвоздями. Я плакала… от счастья. Ее лицо было таким спокойным.

Бабушка умирала страшно. Три недели неутихающих криков, ужасающих запахов и моей выворачивающей душу беспомощности - бессонной беспомощности, кричащей беспомощности. Я цеплялась ногтями за рубашку врача: «Сделайте, сделайте, сделайте что-нибудь!» Он приходил к нам три раза на день. Я нравилась ему. Я была готова выйти за него замуж, лишь бы он сделал хоть что-то, лишь бы ей не было больно. Но он не смог… Смерть - смогла.

Я верила в ее искренность с пяти лет, и спустя четверть века она не предала мою веру. Не предала нашу дружбу.

- «Только смерть настоящий друг! Одним лишь прикосновением она преображает облик чудовища, вносит умиротворение в душу отверженного, освобождает… Всякий раз, когда это возможно, когда жизнь разрешает ей это, она действует быстро». - Я захлопнула книгу. Мои пальцы дрожали.

Пельмени громко кипели на плите. Я выключила газ. Вряд ли я буду есть. Я закурила, придвинув наполненную окурками пепельницу.

Успокоиться. Простейший театральный прием: чтоб не волноваться на сцене, полностью сосредоточить внимание на какой-нибудь неважной детали.

Я стала считать окурки. Три… Нет, четыре Костиных «Marlboro», пять тонких «Vogue» Сашика. Долго ж они мирились на кухне. Одно «Sobranie» Арины, один «Parliament» Доброхотова. Сцена прощания, если она разыгралась здесь, была короткой. К ним присовокупился остаток моей утренней «More» и что-то блестящее.

Я поворошила горящей сигаретой и выкопала из горки пепла кольцо - тонкий серебряный овал с надписью «господи, спаси и сохрани мя».

Я давно собиралась купить такое. Они продавались почти в каждой церкви и стоили копейки. Но мне хотелось купить его в Лавре, а ноги все не доходили.

Я достала кольцо, обтерла и примерила на безымянный палец - почти по размеру. Слишком маленькое. Женское. Чье оно? Арина носит только белое золото. Оля - дизайнерские украшения Иры Седелкиной. Рита?

Рита и Андрей… Я замедленно повернула голову вправо - на руке у Андрея было точно такое кольцо. Оля говорила, они расписались фиктивно - но, видимо, не так уж фиктивен был брак, раз оба носили одинаковые кольца.

Тогда зачем Рита швырнула его в пепельницу? Они поссорились? Андрей начал ухаживать за Инной, и Рита убила его из ревности?

Андрея из ревности? Невозможно ревновать ветер, дождь, асфальт, по которому проходит миллион людей в день. Андрей был ничейным и всехним. Он был таким и не мог стать другим. И все это знали.

Внезапно я прижала к губам свою руку с кольцом. Сознание решительно отодвинуло Риту и мою хилую версию.

Это мое кольцо!

Не отдавай меня никому!

Такое же - на пальце у Андрея. Это было невозможно! Так же невозможно, как прислать SMS с того света… Так же возможно!

Не отдавай меня никому!

Кто прислал это послание?

Андрей?

Господин Анри?

«Дорогой мой, существуют две породы людей», - говорил он вчера, Андрей-г-н Анри. Как и автор пьесы, я, несомненно, относилась ко вторым. К «людям для смерти». И наше самоубийство - не грех. Если человек день за днем рассматривают смерть как один из выходов, это диагноз.

«В крайнем случае, я могу умереть», - меня всегда утешал этот факт, при любых раскладах, в любых ситуациях. И мысль о смерти никогда не отказывала мне в утешении. В ней не было истеричного вызова. Она была вполне бытовой. Так же спокойно я думала: «В крайнем случае, я одолжу деньги у Арины».

Это диагноз! Суицид - такая же природная склонность, как гомосексуализм. Бог не зря нас создал такими. Гомо свидетельствует - этим людям не стоит иметь детей. Склонность к суициду - таким, как я, жить не стоит. Зря нас осуждают. Зря. Он же сам. Он сказал: вы мне не нужны, но решайте сами. Я оставил вам свободу выбора. «Господи, спаси и сохрани мя!»

Ненормальным людям не место в жизни! Так же как нормальным - не место в театральном. На четвертом курсе жена соседа Арины - театрального режиссера, которому мы были обязаны Костей, - покончила с собой. «Понимаешь, - взволнованно повествовала Арина, - она была нормальной. Такая себе обычная девочка. Переехала в общежитие к мужу. Но она не понимала нашего мира. Я видела ее на кухне, за пятнадцать минут до того… Я дала ей соль. А потом она пошла к себе в комнату и выпрыгнула из окна».

Общежитие театрального славилось тем, что каждый год кто-то выпрыгивал из его окон. Наверно, они совершали огромный грех. Им было куда уйти - в их распоряжении был целый мир. А у меня есть только один выход.

Я оттягивала это решение - оттягивала его окончательность. До окончанья уборки я могла ничего не решать. А убрав квартиру, должна была сделать звонок. Или умереть.

Но Андрей попросил не отдавать его!

«Я всегда говорил, тебе следовало идти в адвокаты. Ты способна подтасовать любой ответ», - И. В. Часто говорил это мне, поражаясь, как, мастерски жонглируя фактами, мне удается доказывать самую безумную мысль. «Ты ненормальная!» - раздраженно добавил он. И впервые это не было комплиментом.

Мент с готовностью покачал головой, соглашаясь со мной. Он был подчеркнуто добродушен и миролюбив - так и нужно вести себя с сумасшедшими. Мент был очень доволен. Теперь он знал мой мотив. Я была сумасшедшей - в прямом смысле слова. Я убила Андрея и не хотела отдавать его труп, объясняя это нежеланьем последнего.

Не отдавай меня никому!

Как я могу не отдать его? Только так - как Орфей не отдал Эвридику. Он ушел вслед за ней…

Первый раз я пыталась покончить с собой в двадцать лет, второй - в двадцать два. Первый раз, как полная дура, наглоталась обычной валерьянки и поехала к дедушке Сане на кладбище. Второй раз - перерезала запястья.

Сколько раз я опробовала на них бритву - так, слегка, просто чтоб увидеть кровь, просто чтоб приучить себя не бояться, не трусить. Резануть, преодолеть тошноту при виде своих напряженных вен, резануть сначала чуть-чуть, потом чуть сильнее, чтобы, когда мне придет в голову исполосовать вены на всех частях тела, рука была набита и сработала профессионально.

Я примеряла самоубийство, как примеряют платье. Как актер примеряет роль. Вот тут я сделаю этот жест, в этом месте я сделаю вздох. Моя роль была давно разучена, ее рисунок выстроен до мельчайших деталей. Я могла сыграть ее в любую минуту. Могла и сейчас.

Почему не сейчас?

«Моя любимая девушка» - так Андрей называл меня. Я звала его «Моя любимая Смерть»!

Я присела на корточки и заглянула в лицо господина Анри - самой красивой из всех театральных смертей. А театральная красота такой вкусный соус, под которым можно съесть и родного отца, и свое долгожданное самоубийство.

Вот она, моя Смерть!

Как странно, что в коридоре гостиницы я сама учила ее быть доброй и мудрой, и нести облегчение всем «утонченным неврастеникам», чувствующим себя неприкаянными в невыносимо-реальном мире.

Вот она, моя Смерть, - моя смерть жила там же, где и Андрей. Я потянулась к неснимаемой полочке в дверце холодильника, где одиноко стоял пластмассовый тюбик, и высыпала его содержимое на стол.

Еще год назад я выбрала эти таблетки. Вчера зашла в спальню, заперла дверь и заревела от злости - тюбик остался в холодильнике. Я не успею допрыгнуть!… И, как я сказала Инне, все закончилось тем, что я приняла снотворное - тупо заснуть. Четыре таблетки - генеральный прогон. Г-н Анри не советовал мне снотворное: «…люди думают, что они просто заснут, и все. Просто смешно! Умирают с икотой, с дурными запахами».

Тюбик хранил не снотворное. Труднопроизносимое успокаивающее средство, которое через год после закрытия ее телешоу прописал нашей Оле врач. Как-то, желая утешить меня, Оля дала мне крохотную четверть четырехмиллиметровой таблеточки. «Так мало?» - скривилась я. «Дам больше, не доедешь домой», - сказала она.

Я все равно не доехала. Остаток дня я пролежала на Олином диване как овощ. Я смотрела на проплывающие за окном облака, в голове не было ни одной мысли - полный, запредельный покой. Не зря их продавали по особым рецептам, выписанным на каких-то особенных бланках, такие выдавали лишь психиатрам, и далеко не каждому - заполучить рецепт в платной лечебнице мне не удалось. Но Оля как-то исхитрялась добывать их, а я исхитрилась вымутить у нее целый тюбик. С тех пор я знала, где живет моя смерть. Знала, какой она будет.

Я выстроила таблетки в ряды - пять, пять, пять… Одна из пятерки в третьем ряду отличалась по конфигурации. Она не была прямоугольной. Ее не могло здесь быть. Но ее появление не имело значения. Я отодвинула подкидыша в сторону и пересчитала оставшиеся.

Дверь открылась.

Не думайте, что это просто - покончить с собой. Что сделать это можно в любую минуту. Я знала это ощущение. Будто где-то в пространстве открывается дверь, и если ты поспешишь, ты можешь запрыгнуть в нее.

Нет, вы не знаете, что это такое! Самоубийство, ставшее образом мысли. Затем - образом жизни. Самоубийство, ставшее с годами неизлечимой болезнью, когда живешь от приступа к приступу. И никогда не знаешь, когда откроется дверь. Но ты всегда, всегда чувствуешь это! Сердце исступленно стучит, ладони холодеют, на них выступает пот, ты вертишь головой, расширяешь глаза и перестаешь видеть - ты видишь ее. Дверь приказывает: «Ты должна попробовать. Прыгни!» Ты группируешься и отталкиваешь землю ногами…

Тысячу лет я репетировала этот прыжок. И никогда не допрыгивала. Потому что не слишком хотела допрыгнуть. Я оставляла своей жизни шанс.

За окном кричали дети. «Картошка, картошка!» - звал покупателей чей-то голос. Все это больше не касалось меня. Я медлила, рискуя опоздать, и в то же время наслаждаясь мгновеньем. Я посмотрела на Андрея. В последний раз.

«Умирать никогда не больно, мадемуазель, - сказал г-н Анри. - Надо смело довериться смерти, как другу. Как другу с нежной и сильной рукой…она развязывает узы, разжимает тиски, дает передышку, а вот жизнь упорствует, цепляется, точно нищенка, даже если проиграла, даже если человек не в силах больше двигаться, если он обезображен, даже если он обречен на вечные муки. Только смерть настоящий друг!»

Я кивнула и неторопливо пододвинула к себе таблетку N 1 - первую из пятидесяти.

В тот же миг жизнь позвонила мне в дверь.

Глава девятая

Орас. Кто вам поверит? Роменвиль. Все, потому что это правда. Орас. Милейший Роменвиль, не все ли равно, правда это или нет, если это не похоже на правду? Роменвиль. По-вашему, выходит, что правда не стоит ни гроша? Орас. Ни гроша, дорогой, если она неправдоподобна. Жан Ануй. «Приглашение в замок»

Мой труп

Длинный противный звонок - кто-то вжал кнопку и не собирался ее отпускать.

Милиция?

Я не готова! Я не успела принять… И все же я зачем-то пошла открывать.

- Кто?

- Я.

Жизнь.

Женя - «он хороший парень» стоял на пороге, нахохлившийся, измученный, потный.

- Ну, наконец-то, - сказал он.

- Что ты делаешь здесь?

- Я прилетел. - Он отшвырнул мой вопрос в угол коридора.

- Но ты должен был улететь? - Я принесла его, как собака, обратно.

- Я улетел и прилетел опять.

- Зачем? - Мое недоумение не было деланым. Только задав ему третий вопрос, я выплыла из своего ирреального мира и поняла - в реальности, из которой пришел ко мне он, ответ очень прост:

- Где Андрей? Почему ты не берешь телефон?

- Почему ты кричишь на меня? - Мне повезло, он говорил на повышенных тонах, и я правда взбеленилась. Сейчас мне было бы трудно солгать.

- Ты хоть понимаешь, что он остался без работы? - «Он - хороший парень» орал. - Сегодня вечером у него спектакль. В Москве!

- А ты?

- Я там не занят. Он просто не пришел в аэропорт! Так не делают!

- Конечно, не делают. Но почему ты кричишь на меня?

- Потому что все это из-за тебя!

- А я здесь при чем?

- Он остался здесь из-за тебя.

- Ну уж нет! - Я лавировала меж его слов как могла, чтоб не продать себя фальшью, и, с облегчением отыскав небольшой островок правды, поспешила разбить там свой лагерь. - Послушай, Янис уже рассказал мне эту байку. Утром вы ломились ко мне в спальню. Но Андрея там не было.

- Как это не было?

- Совсем. Я легла спать одна. А он, насколько я знаю, пошел провожать Инну. Мою знакомую.

- Да, - нетерпеливо перебил меня Женя. - Он проводил ее, вернулся и пошел к тебе.

- С чего ты это взял?

- Он сам мне сказал.

- Что он сказал тебе?

- «Я пойду к ней».

- А потом?

- Все. С тех пор я его больше не видел. Мы утром стучали к вам…

- Ко мне, - поправила я. - Но я приняла снотворное. Я вас не слышала.

- Может, впустишь меня в дом?

- Заходи.

Только теперь я поняла, что с появлением Жени мое хлипкое алиби рассыпалось в дым - свидетельство Инны ничего не меняло. Я снова была главной подозреваемой, и мой обвинитель смотрел на меня.

Женя не верил мне. Он не верил мне даже сейчас, еще не зная, что Андрей мертв. Мое решение покончить с собой было лучшим из выходов. Я так давно готовила план побега, словно чувствовала, когда-нибудь он непременно понадобится. Я все равно не оправдаюсь! И я слишком презрительно отношусь к жизни - даже к своей веселой, вяло-бессмысленной жизни, - чтоб попытаться выжить в тюрьме.

- Так вот же его куртка! - вскрикнул Женя.

Куртка Андрея висела на вешалке. Я посмотрела на нее удивленно. Я ее не заметила. Хотя ничего необычного. Где же ей быть, как не здесь?

- Где он?

«Сейчас он пойдет на кухню, откроет холодильник и… все.

Все кончено.

Все равно».

Я не боялась. Пока Женя будет звонить в милицию, я успею принять таблетки. Я испытывала только тупую злость - он помешал мне уйти спокойно. Он тупо мешал мне!

- Послушай! - Я перешла на раздраженный и хриплый крик. - Во-первых, перестань кричать на меня. Во-вторых, повторяю еще раз для шкафов и приезжих. В час ночи я пошла спать, заперла дверь изнутри, приняла снотворное и заснула. Я уснула и проснулась одна. Я ничего не слышала и никого не видела. И Андрея со мной не было! Ясно?

- Почему?

Вопрос был таким неожиданным и настолько глупым, что я опешила:

- А почему он должен был быть со мной?

- Ради этого он приехал сюда.

- Он приехал на гастроли.

- Это понятно. Но он ехал, чтоб выяснить с тобой отношения.

- У нас не было отношений.

- Но вы же спали, - сказал Женя.

- И что?

Тоже мне аргумент!

В нашей компании едва ли не все хоть раз переспали друг с другом. Наверное, это и давало нам хрупкое ощущенье родства. Но секс - самое неверное родство из всех возможных.

- Он называл тебя «Моя любимая девушка».

- А Янис зовет меня «Любовь моя». Ну и что? Это даже не повод переспать со мной.

- Он всегда ревновал тебя к Яну.

- Все всегда ревновали меня к нему, - утомленно сказала я.

Правда. Все и всегда. И. В. - не переносивший Гречко на дух за то, что он делает идиоткой его ученицу. Арина, мой бывший муж и все мои бывшие любовники. Андрей не был исключением из правила. Исключением был только Сашик - он всегда ревновал Костю ко мне.

- Он решил переехать сюда.

- Кто? Куда? - не поняла я.

- Андрей. К тебе. В Киев. Ему предложили работу.

- Андрею? И он хотел поселиться у меня? Если так, я б, конечно, приютила его. Не вопрос.

- Вчера в антракте он отправил тебе сообщение. Он написал, что вам нужно поговорить. - Женя «хороший парень» глядел на меня глазами прокурора.

- Вчера в антракте?… - заледенела я.

- Ты что, не получила его? - Он подозрительно прищурился.

- Получила… сегодня.

Когда ты вернешься домой, нам нужно поговорить.

Я нащупала в кармане мобильный, нашла сообщение и застопоренно посмотрела на дату - она была вчерашней. Вчера, отправляясь на спектакль, я, как положено, отключила аппарат. Я так и не включила его. Я оживила телефон только утром, потом снова выключила. И сообщение запоздало.

Андрею просто предложили работу, и он хотел поговорить со мной на предмет поселения, но?…

- Что означает «не отдавай меня никому»? - спросила я.

- Так ты не получала его? Значит, ты не такая сука, как я думал. - «Он - хороший парень» сказал это со всем презрением, на какое был способен.

- Это ты прислал мне утром письмо по электронной почте? «Чтоб ты сдохла, сука».

- Не я. Я не знаю твой адрес. Знал бы, прислал!

Он ненавидел меня. Как я не замечала раньше? Как мне удалось не заметить такое масштабное чувство? Он ненавидел меня убежденно, давно…

Но за что?

- Когда ты завалилась на диван с Доброхотовым…

- Я просто села на диван. А он лег на меня, - сказала я тоном «Тебе-то что?»

- Он же любил тебя! - сказал Женя тоном «Убить тебя мало».

- Кто? Доброхотов?

- Андрей любил тебя!

- Андрей? Любил? Меня? - Я вложила в каждое слово столько иронии, сколько могла. - Но это же чушь! Вчера он подбивал клинья к Инне.

- Они говорили о тебе.

- А Арина сказала, что он ушел с малолеткой, которую вы притащили ко мне домой, - бросила я гранату.

Наконец мне удалось сбить его с прямого пути. Женя посмотрел на куртку Андрея - куртка ни о чем не свидетельствовала. Была жаркая ночь. Андрей мог уйти и без куртки.

- Если это так, значит, с ним что-то случилось, - траурно сказал он.

И тут он был прав.

- И виновата в этом ты. Он хотел поговорить с тобой… А ты гладила по голове Доброхотова. Потом заперлась. И не впустила его. И с горя он ушел с этой девкой. С ним могло случиться все что угодно!

- Женя, я не знаю, как тебе еще объяснить, - сказала я сухо. - Но про то, что Андрей любит меня, я сейчас слышу впервые. От тебя.

Он нес труднообъяснимый абсурд. И мой мозг тщетно пытался понять, зачем он старается навязать его мне, убедить меня в этом. Ну не может же он в свои почти сорок лет и впрямь верить в любовь - как Сашик! Как восьмиклассница! И в чью? В чью?! В нашу любовь с Андреем!

- Выходит, для тебя это вообще ничего не значило? - спросил Женя тоном покинутой восьмиклассницы.

- Я ничего об этом не знаю, - сказала я тоном престарелой учительницы.

- Да неужели? - взорвался он. - Значит, об этом знали все. Кроме тебя!

- Не говори ерунды. Андрей был бабником. Он спал со всем, что шевелится.

- Конечно, он с кем-то спал, - не стал спорить Женя. - Но то - они, а то - ты. Он относился к тебе серьезно.

- Серьезно? - истекла я сарказмом.

- Он серьезно боялся, что ты покончишь с собой. Потому постоянно звонил тебе…

Да, последнее время Андрей часто звонил мне, и мы говорили ни о чем по полночи.

- Это тоже не значило для тебя ничего? - спросил Женя.

- Я думала, ему просто нечего делать…

- Разве он не предлагал тебе пожениться?

- Не помню такого, - впала я в ступор.

- Ты даже не помнишь! - захлебнулся обидою он.

И я вспомнила… В одну из случайных ночей Андрей хохотнул: «А давай поженимся по приколу. Представляешь, как мы всех потрясем? Как думаешь, что они скажут?»

Я не придумала. Если б я измыслила некую прикольную сцену, я б согласилась. Мы были мазаны с ним одним театральным миром, мы вполне могли пожениться лишь для того, чтоб воочию узреть достойный финал нашей комедии-шутки - немую сцену гоголевского «Ревизора»: Костя стоит столбом, с распростертыми руками, Арина устремилась к нам всем телом, Сашик превратился в радостный восклицательный знак…

- Андрей сказал это в шутку, - разъяснила я Жене.

- С чего ты взяла, что он шутит? - набычился он.

- Он так и сказал: «Давай поженимся по приколу»!

- Он просто сказал это так…

- Это была просто шутка! А он тебе не так рассказал?

- Все для тебя просто шутка? Вся жизнь - шуточки. Какая же ты… - Женя не нашел для меня нужного слова.

Я нашла только одно:

- Это бред.

Меня вновь окружал бред - но этот бред был непонятным, неуютным, совсем не моим.

- Бред? - задохнулся Женя. - Ты ж собиралась переехать к нему. В Москву!

- Не к нему, а в Москву. Это было очень давно. - Я не понимала, зачем я оправдываюсь. - Мы договаривались, что я поживу у него какое-то время, пока не найду работу. Но потом его согнали с квартиры. А потом… я поняла, что никуда не уеду.

- Андрей так и сказал. Ты никуда не уедешь. Поэтому он решил переехать сюда.

- Потому что ему предложили работу.

- Нет. Потому что он любит тебя!

- Ну да. А еще принцессу Стефанию!

- При чем здесь Стефания? Вы вместе почти десять лет.

- Мы никогда не были вместе. Мы спали! Это разные вещи!

- Но ты спала только с ним.

- Это он тебе такое сказал? - обалдела я.

- Месяц назад, когда вернулся из Киева. Он приезжал к тебе месяц назад. Приезжал или нет? - Женя однозначно вошел в роль прокурора.

И я вспомнила… Месяц назад я открыла ящик стола и увидела там презерватив - год тому в день рождения Кости я купила ему в киоске киндер-сюрприз, и мне дали презерватив вместо сдачи. Ровно год он мне не понадобился - я ни с кем не спала. Меня перестали веселить приключения, я не верила в «отношения». Я не формулировала - просто забилась в свою ракушку.

Я поступила как обычно - созвала всех друзей, чтобы отпраздновать юбилей своего презерватива. Андрея я пригласила тоже, если это можно назвать приглашением: «Слушай, я тут решила отметить юбилей презерватива. Ты случайно не собираешься в Киев?» Оказалось, по чистейшей случайности он собирается и знает отличный способ отметить годовщину. Именно с ним мы и использовали моего юбиляра. За весь год я спала только с ним…

«Я спала только с ним» - можно сказать и так.

И Андрей так сказал это Жене? Или Женя так понял?

- У него просто было в Киеве дело…

- У него не было никаких дел. Он бросил дела. Потому что ты позвала его! Ты говорила, что любишь его!

- Я?! - Бред сгущался.

- Ты лгала ему?

- Нет! Я не лгала. Не звала. Не любила. Он не любил меня. Ты все неправильно понял!

- А это тогда что? - Женя цепко схватил меня за руку, и его рыжее, веснушчатое лицо задеревенело. - Это кольцо Андрей купил вчера в Лавре. Он сказал, ты давно хочешь такое. А потом, когда он шел провожать твою знакомую, он сказал, что у вас с ним все кончено. Он бросил кольцо в пепельницу.

- Да, именно в пепельнице я его и нашла, - подтвердила я. - Я думала, что оно чужое…

- И поэтому ты надела его на палец?! - уличил меня Женя. - Никто не роется в пепельницах! Их выбрасывают в мусор не глядя. Ты это сейчас все придумала, сейчас, когда я сказал. Значит, ты видела его. Видела после того, как пошла спать. Он отдал тебе кольцо. Он был у тебя в спальне. Вот ты и попалась!

- Нет! - Бред накрыл меня. Я испуганно отдернула руку. - Я просто нашла кольцо в пепельнице…

- Он был с тобой! Что ты сделала с ним?!

Ничего. Ничего. Ничего. Я не сделала ничего плохого. Я нашла Андрея утром в своем холодильнике. Я утешала его. Я хотела его защитить. Я, не пикнув, поверила, что он прислал мне SMS с того света. Я была готова поверить в наше предсмертное обручение, в то, что это кольцо - «спаси и сохрани мя» - предназначается мне.

Оно и предназначалось мне. Но теперь я не верила. То есть Андрей мог купить мне кольцо. Они пошли с театром в Лавру, он вспомнил мои слова и купил. Почему не купить - оно стоит копейки? Тем более, если он собирался попроситься ко мне на постой.

Он так и не попросился. Просто поселился в моем доме. И еще пятнадцать минут назад я была готова умереть вместе с ним. Я была готова принять его… мертвого.

Но не живого.

- Нет! - крикнула я. - Я не верю тебе.

- Я тоже не верю тебе! - крикнул Женя. - Не понимаю, зачем ты мне врешь! Я его друг. Я все знаю о вас. Он говорит с тобой по телефону часами, едет по первому зову, он делает тебе предложение, покупает кольцо, готов бросить все… Ты всегда вила из него веревки! Взять хоть ту пьесу!

- Какую пьесу?

- «Эвридику» Ануя. Он убедил Стаса поставить ее. Ты пропела ему все уши!

- Нет!

- Ты не пела? Это не твоя любимая пьеса?

Бог мой, до чего он ненавидел меня!

- Моя. Любимая. Но это не правда. Я не убеждала. Я просто…

- Да посмотри на себя! На тебе ж его майка!

Я заторможенно оттянула ткань, чтобы взглянуть на то, во что я одета. Утром, опаздывая на работу, я втиснулась в безотказные джинсы и любимую футболку «Рискни здоровьем, потрогай здесь». Кажется, Женя был прав. Лет пять назад Андрей забыл ее у меня. А я не захотела отдавать. Она понравилась мне…

Слишком много совпадений.

Неестественно много. Они выстроились в ряд и шли на меня победным маршем. И все они были ложью!

Такой же ложью, как наш бессмертный роман с Костей. Три недели я верила, что мы обвенчаемся в церкви и умрем в один день - три года не желала смириться с самообманом. И на руках у меня тоже были факты - весомые факты, свидетельствующие о его любви ко мне. Он тоже несся ко мне по первому зову, мы тоже говорили по телефону взахлеб, тоже часами…

Такой же ложью, как добрые, справедливые, мудрые заветы Владимира Ленина. И на руках у историков тоже были факты - целый шкаф в нашей школьной библиотеке был забит весомыми томами, свидетельствующими о любви Ленина к детям, животным, всему человечеству.

- Женя, пойми, - сказала я жалобно. - Я не знаю, что Андрей говорил тебе. Я не знаю, почему он говорил тебе это… Но это неправда!

- А почему я должен верить тебе, а не ему? - спросил Женя жестко. И я осеклась.

Я вдруг поняла, что наш роман, придуманный им от начала до конца, - уже существует. В том, неведомом, но оттого не менее реальном пространстве, где будет вечно жив добрый Ленин. Где вечно длится никогда не существовавший роман Блока и Анны Ахматовой. Роман столь нетленный, что и столетье спустя люди верят в него. Хоть оба поэта не то что не любили - всерьез недолюбливали друг друга и посвятили друг другу по стихотворенью из вежливости. Но одного ее стихотворенья было достаточно, как и моего кольца. Его стихотворенья - как и моей футболки…

Если Женя расскажет об этом, никто мне уже не поверит. Я - любимая девушка Андрея, девять лет у нас был буйный роман, он остался со мной, а утром я оказалась живой, а он - мертвым. Я убила его, потому что он был и остался бабником. С этим не спорит даже Женя.

Но есть ведь и другие свидетели!

«А как твой Андрей?» - спросила Арина.

«Сначала она пыталась залезть в штаны к Андрею… Но не сомневайся, он ее сразу одернул», - успокоил меня Костя.

«Костя психанул и сказал, что если бы ты вышла замуж за эту проститутку Андрея, ты б для него умерла, - наябедничал Сашик. - А я сказал: Да оставь ты ее в покое. Может, у них любовь!»

«Вы поссорились с ним?»

Все они говорили о нем, как о моей собственности. Все. Даже Инна, видевшая его в первый раз.

«Значит, об этом знали все. Кроме тебя!» - садистски надбавил Женя.

Они сговорились!

Все мои друзья сговорились против меня. Они написали эту пьесу. А пьесы можно трактовать как угодно! И Софья с Молчалиным могли заниматься сексом за запертой дверью, а могли не заниматься. Мать Гамлета могла испытывать к сыну нездоровую страсть, а могла не испытывать. Каждый режиссер толковал пьесу по-своему. Потому что текст пьесы был мертв. И важно не что сказал Костя Треплев, а как.

Я никогда не узнаю, как Андрей сказал это. Потому что он мертв. А мертвых можно наделять любыми качествами. Все их слова и поступки можно трактовать как угодно. А значит, все они знают, что Андрей мертв. Они все убили его. Все!

Или его убил Женя? Лучший друг Женя. Актер-неудачник, незанятый в сегодняшнем спектакле. Игравший во вчерашней «Эвридике» Ануя самую крохотную, неважную роль - официанта в буфете. Маленький, рыжий Женя-«хороший парень», всегда выходивший на сцену в роли «третьего лебедя у пятого пруда».

Он убил Андрея из зависти и решил взвалить все на меня. Или убил, чтоб взвалить на меня, - он ненавидит меня! Ему легко меня очернить. Он друг Андрея, он знает всю фабулу - про его звонки, про приезд, про Ануя, про майку, про кольцо, про Москву. Он сплел новую пьесу. Впервые он сыграет в ней главную роль - роль главного свидетеля моего обвинения. Он выйдет на авансцену и сорвет аплодисменты зала. Мой мент будет рукоплескать ему, пока не посинеют ладони.

Не отдавай меня никому!

Я вспомнила… Мы провожали их театр. Андрей схватил меня на руки и бежал со мной полперрона, потом отпустил и вскочил на подножку. Я думала, это так - выпендрежный театральный экспромт.

Я вспомнила… Мы обсуждали, как я приеду к нему в Москву. Он говорил, что умеет жарить грибы. Он обещал кормить меня омлетом с грибами. Я думала, ему просто нужна подружка-потаскушка.

Друг Костя раз и навечно отучил меня верить, что слова «здравствуй, Любовь моя», ночные звонки и задушевные разговоры о жизни и смерти могут хоть что-нибудь значить. Наша групповая жизнь, на грани групповухи, приучила меня ни к чему не относиться слишком серьезно. Театральный институт научил воспринимать жизнь как бесконечную пьесу - порой смешную, порой невыносимо унылую, порой с трагическим финалом - но все-таки пьесу.

Стоит упасть занавесу, и все перестанет иметь значение. Стоит нам умереть, и все перестанет иметь значение. Время, вскормившее крушением всех идеалов, наделило меня самой черной иллюзией. Иллюзией, что у меня нет иллюзий. С тех пор я смотрела на мир глазами усталого циника. Я оставила в загашнике всего одну иллюзию - смерть. В ней нельзя было разочароваться при жизни. Но даже это было иллюзией.

Все, что я придумала про нас с Андреем, было правдой? Еще вчера. Когда он был жив…

- Но это же невозможно! - заорала я. - Это невозможно. Мы знакомы сто лет! Невозможно любить кого-то сто лет, так чтоб он об этом не знал.

- Невозможно, - согласился «хороший парень». - Ну не слепая же ты. Все, абсолютно все знали об этом.

- Не верю! Я не могла не заметить! А почему, собственно, нет?

Если уж я не заметила, как распался Союз и республика, в которой я жила, стала отдельной страной. Если Костя три года не замечал, что я люблю его, объясняя все мои поступки иначе. Если мои друзья продолжали безмятежно играть в «поддавки», не замечая, что по моим рукам течет кровь… Если одиннадцать лет я не замечала свою жизнь!

Чем мне так не нравилась жизнь? Она так похожа на кладбище! Разве не все мы не замечаем людей, с которыми спим, пьем, едим? Мы живем с ними, мы говорим каждый день, не желая их замечать, не желая отмечать перемен. Мы любим свое представленье о них. Или память о них - красивые надгробные памятники, вроде бронзового юноши с узким лицом, в которого я влюбилась в детстве. Все наше знание умещается в короткую эпитафию на могильной плите: «Моя лучшая подруга». «Моя единственная большая любовь - мой друг Костя». «Мой любимый дедушка».

Что я знала о своем дедушке? Что он любил меня. Раз бабушка Люся попыталась сказать: «Знаешь, вообще-то твой дед был тот еще…» Я резко оборвала ее: «Не смей говорить о дедушке плохо!»

Мы не желаем знать о них больше!

Я навесила на Андрея всего две бирки. Их было достаточно, чтобы спать с ним, не боясь влюбиться в него, наслаждаясь безопасной поверхностностью наших отношений. Достаточно, чтобы испытывать к нему бездумно-рассеянную нежность. Мужчина общественного пользования. Первый и последний мужчина, заметивший шрам на моей руке.

У меня было много мужчин. Слишком много. И все они не замечали меня. Они клялись мне в любви - и не замечали меня. Они залазили ко мне на балкон - и не замечали меня. Они бросали меня - и не замечали… Сколько столетий мы проговорили с Костей? Наши часы можно сложить в годы, наши письма можно подшить в трехтомный роман, наши телефонные счета можно подбить в круглую сумму, равную неплохому начальному капиталу… Зачем все это было? Чтоб однажды понять, насколько он не знает меня. Не замечает меня. Не хочет замечать меня настоящей!

Неужели я точно так же не замечала Андрея?

- Я не верю, - сказала я. - Он был просто бабником. Я была для него только подружкой. Ты хоть знаешь, как мы познакомились с ним?

«Считай, что ты его оплатила!»

«Презерватив не нашел, зато нашел визитку…»

- Он говорил, что ты относишься к нему несерьезно, - Женя устало отвернулся. Мне показалось, он просто устал ненавидеть меня.

- Если бы он любил меня, он бы сказал мне об этом.

- Он говорил… Он собирался сказать это вчера… Правда?

Или неправда?

«Ты жадный труп отвергнутого мира, / К живой земле прикованный судьбой, / Мы, связанные бунтом и борьбой…» Как это можно было еще объяснить?

Как угодно. Включая готовность разделить мою любовь к красоте Байкового кладбища и не исключая завуалированного предложения закрепить нашу связь в ЗАГСе. И я предпочла объяснить это так.

«Не отдавай меня никому» - как это можно еще объяснить?

Как угодно, включая приглашение умереть вслед за ним и не исключая игривую просьбу: «Не заставляй меня проситься на поселение к Янису, Сашику Оле. Разве с ними мне будет так весело, как с тобой?»

И я предпочла объяснить это так!

- Я не верю. Я не верю! Ты врешь. Ты делаешь это специально. Ты все понял не так. Это ложь. Потому что если это правда, мне точно придется покончить с собой. Но это неправда!

Я попалила себя. Женя мог бы спросить: «Зачем тебе кончать с собой, если Андрей жив и по-прежнему любит тебя?» Но я слишком часто произносила свою самоубийственную присказку, и он отреагировал на нее рефлекторно:

- Не смей. Андрей убьет меня, если я позволю тебе…

Но я не воспользовалась мелькнувшей лазейкой.

- Он не убьет тебя, потому что он мертв. Я нашла утром труп в холодильнике. Я боялась, боялась… вы все говорили, что он был со мной. Но его не было. Он умер. Он мертв. Это конец. Все кончено. Это конец.

Впервые я осознала это. Я только что потеряла единственного, кто мог бы сказать мне правду. О смерти. О любви. Но я не собиралась верить в это. Я собиралась построить из своего неверия домик из камня, как мудрый поросенок Наф-Наф. И никто не двинет меня с места! Я не верю. Я верю, что Женя верит в свои слова. Но он ошибается. Он идеализирует друга. Он не единственный. Он ничем не лучше других. Почему я должна верить ему? И даже если Андрей любил меня, кто сказал, что он любил меня? Расстояние - лучший стимул для лжи. За пять лет размышлений мой бывший муж успел так детально придумать меня, что два года отказывался давать мне развод.

Андрей не любил меня! Не меня! Никого не любил!

Наверное, я сказала Жене, что Андрей мертв лишь для того, чтобы он наконец замолчал и перестал кричать мне о любви.

И он замолчал…

* * *

Прошло тысячу лет, и пришло утро. Мы курили на балконе, и я пыталась принять - «он хороший парень». В кои-то веки кто-то соответствует своей эпитафии, и надпись на памятнике исчерпывающе характеризует его.

За ночь Женя постарел и осунулся. Он плакал. Даже тогда, когда уже закончились слезы и остались изнуряющие, рвотные спазмы в груди. Он бегал по квартире и бил стены ногами, кулаками. Он сбил в кровь костяшки пальцев правой руки.

Я перевязала его, а он не отдал меня милиции. Он согласился со мной:

- На тебя подумают в первую очередь. Мы все считали, что он с тобой…

- Почему ты поверил мне?

- У тебя не было ни малейшей причины убивать его. Он любил тебя. Признанье в любви - не повод для убийства.

- Думаешь, милиция тоже подумает так?

- Не думаю. - Женя чуть заметно качнул головой. - Мы все, абсолютно все думали, что он остался с тобой… живой. Живым. Он и был бы живым, если б остался с тобой. Если бы ты впустила его!

Я курила и думала, что Женя никогда не простит мне Андрея. И ошиблась - он был хороший парень.

- Я никогда не прощу себе, - сказал он. - Когда Ян спросил меня, где Андрей, я сказал, что он в твоей спальне. Это я убедил всех! Если бы я спохватился раньше…

- А когда ты сказал это?

- Ты пошла спать, - начал перечислять Женя. - Андрей проводил твою знакомую. Она тебя сильно не поняла, и Андрей стал объяснять ей, что ты на грани давно… Потом он вернулся. Сказал, что пойдет к тебе. Потом Ян и Саша поссорились.

- До этого вы смотрели телесюжет.

- Да. Они поссорились из-за него. Мы с Доброхотовым решили, ну их… И пошли за пивом.

- И притащили какую-то девку.

- Она сама прицепилась к нам. А когда мы пришли, Ян спросил меня, где Андрей. Если бы я не отмахнулся тогда… - Он замолчал.

Я знала, о чем он молчит. Если, оказавшись в холодильнике, Андрей был еще жив, его можно было спасти.

- Знаешь, - садняще сказал Женя, - я просто не мог предположить, что ты откажешь ему.

- Почему?

- Кто ты такая? - Женя не был жесток со мной - просто был слишком убит, чтобы лгать. - Я никогда не относился к тебе серьезно… к тебе, к проблемам твоим. Чего тебе с собою кончать? Андрей тебя любит. Работа есть. Деньги есть. Квартира есть.

- Смысла нет.

- Какой еще тебе нужен смысл? Любовь, работа…

- Ни любви, ни работы. Я не должна была бросать театр.

Земля не разверзлась. На небе не вспыхнула молния.

Только Игнатий Сирень привычно поднял левую бровь. У него были красивые брови.

Интересно, как сильно он постарел?

Вы ж это хотели услышать, Игнатий Валерьевич? Все эти годы вы ждали, что я прибегу к вам и скажу: «Я не должна была… Я была слепоглухонемой идиоткой!».

Большую любовь не предают лишь потому, что, как сказал наш общий друг Гамлет, «Время вывихнуло сустав». Большую любовь не предают потому, что на втором курсе вдруг и навеки перестали платить стипендию, пенсии бабушки Люси не хватает на новые сапоги, а украсть в магазине можно лишь пару на две левых ноги. За любовью идут босой на край света. Время может переломать себе кости и шею, и твои мифы в придачу - любовь не предают! В восемнадцать лет, сдуру, я получила то, что другие ищут полжизни и не находят… Любовь. «Третьим был театр. Люблю больше жизни!» И что я сделала? Потратила жизнь, чтобы это понять?

Я зажмурилась от страха. Открыла глаза, поднесла к ним телефон. Я помнила номер. Мне было плевать, что сейчас пять утра. Даже лучше! Игнатий поймет - это не просто звонок. Он возьмет трубку. Я должна была позвонить ему сразу, как только нашла Андрея. Вот кто бы понял меня! И не удивился: «Что вы хотите, она ж ненормальная». Он - театровед от бога. Он может понять даже убийц. А я - не убийца.

«Номер не существует…», - сказала механическая дама.

Я не поверила. Я перенабрала цифры.

Дама упрямо повторила положенный текст.

- Кому ты звонишь?

- Неважно… - Я растерянно смотрела на трубку. - О чем мы? Я не должна была бросать театр.

- Так ты ж и не бросила.

Секунд шесть я глазела на Женю, всерьез подозревая его в некой психической болезни, мгновенно объяснившей навязчивость всех идей.

- Ты в своем уме? Где я, а где театр?

- Взять хоть ту пьесу. Я на тебя наехал, прости. Ты молодец, что убедила его. Это лучшая роль Андрея. - Он забыл употребить прошедшее время.

- Я не убеждала. Я и не помню, чтоб мы говорили об «Эвридике» еще до того, как вы начали ее репетировать. Ты ничего не путаешь?

- Мне не веришь, спроси нашего Стаса! - насупился Женя. Стасом звали их режиссера. - А знаешь, как Андрей убедил поставить ее? Он рассказал, о чем эта вещь. Он так рассказал… И так показал! - Женя ожил - Андрей опять был живым. Рука Жени поднялась вслед за рукою Андрея, повторяя взмах крыльев г-на Анри, тело изогнулось. «Хороший парень» перемахнул порог в комнату, прокрутился на носке в фуэте…

Он стал Андреем. Андрей жил в нем сейчас. Женя так хотел, чтоб он жил, что на секунду показался хорошим актером. И я поняла, почему никак не могу определить его жанр. У Жени нет жанра. Нет жизни. Он всегда жил жизнью Андрея за неименьем своей, подобно родителям, живущим жизнью детей, - «лишь ради детей». Патентованный способ не замечать своего небытия.

Женя не мог убить Андрея. Если б он убил его - это бы было самоубийство.

- У него была готова вся роль! Вся постановка вытанцевалась от его господина Анри. Это спектакль Андрея. Не Стаса. Кто такой Стас? Да никто… Андрей мне сказал, это ты так объяснила ему.

- Я просто писала курсовую когда-то… - Я опустилась на порог меж балконом и комнатой. Я думала, как Женя теперь будет жить. Уйдет из театра? Покатится вниз?

- Но это ты объяснила. Разве не в этом твоя работа? После господина Анри Андрея заметили.

- Кто его заметил?

- Все. - Женя помолчал и прибавил: - Все, кроме тебя. Не понимаю тебя. Не понимаю! «Эвридика» - наш лучший спектакль. Все знают, это твоих рук дело. Даже Стас. А ты нет? Все знают, Андрей любит тебя. А ты вдруг прозрела? Нет, ты и теперь мне не веришь!

Он придавил меня своим напором - пробил брешь в несокрушимой стене домика мудрого поросенка.

Внутри все буквально зачесалось от жажды позвонить кому-нибудь прямо сейчас и спросить, а правда ли они тоже знают об этом? Про Андрея? Про пьесу? Мне захотелось поверить!… Я, я, как полагает завлиту[19], нашла материал, пролезла в мозг драматурга, пропустила его сквозь кишки, и, благодаря мне, на свет явилось еще одно чудо - еще один бесконечно-прекрасный мир, в котором хочется жить и умереть.

Так похоже на правду! Спектакль «Эвридика» был так похож на меня. Он был моим идеальным миром. И мне хотелось поверить… Но я слишком знала, как страшно поверить в то, что ты хочешь считать правдой.

Кто из нас слеп - я или Женя? Шансы равны. Он мог все придумать. Я - ничего не заметить. Мир стал реален как никогда. И все в нем были одинаково слепоглухонемы. Вот - единственная данность. Предлагаемые обстоятельства всех постановок, предыстория всех образов. Женя по-прежнему не верил мне. Я - по-прежнему не верила Жене. И еще меньше - себе. Я могла бы поверить одному И. В. Но он сменил телефон.

- Женя, скажи… - Я высунула нос из каменного дома Наф-Нафа, я стояла в дверях, осторожно вытягивая шею. Но это был слишком принципиальный вопрос.

Правда или неправда?

- За что ты ненавидишь меня?

- За что ненавижу? - Женя не отрицал эту правду. - За то, что ты мучила его…

Абсолютная ложь!

- Делала с ним что хотела…

Правда. С ночи знакомства я делала с Андреем то, что хотела. Другой вопрос, что хотела я от него очень немногого.

- Он готов был перепоганить себе все и переехать сюда. Из-за тебя! Глупость какая…

- А что за работу ему предложили?

- Вести ток-шоу какое-то…

Ложь! Ложь!

- Женя, ты, может, не знаешь, но все телешоу пишут оптом. Андрей приезжал бы сюда аж на четыре дня в месяц. Для этого не нужно что-то поганить. Понятно, четыре дня он бы жил у меня. - Вот это походило на правду.

- Но он решил остаться с тобой. Он не пришел в аэропорт!

«Он не пришел, потому что умер!» - я побоялась сказать вслух. Пусть Андрей Фирстов остается для Жени живым ровно столько, сколько это возможно. Час. Минуту.

- А с чего ты взял, что он мучился? В чем выражались мучения?

- Он пил…

Будто до встречи со мной он не пил? Когда мы познакомились, он был пьян «до белых медведей».

- Он говорил о тебе.

- Что? Можешь привести слова поконкретнее?

- Однажды он признался, что сделал тебе предложение. Мы выпили, и он разоткровенничался…

Ляпнул по пьяни. Большой привет принцессе Стефании!

- Но главное - он хотел переехать сюда.

- Он так и сказал «пе-ре-ехать»? - с настойчивостью проговорила я по слогам.

- Ну не совсем так, - вильнул Женя. - Он же не знал, как ты воспримешь. Он сказал как бы в шутку: «Возьму и останусь. Будем жить с Саней. Мы - идеальная пара».

Да, мы были по-своему идеальной парой. Было какое-то удивительное счастье в нашем поверхностном сосуществовании. В нашей любви, замешанной на равнодушии, уважении и понимании, которое было настолько врожденным, что не нуждалось в знании. И все-таки он знал меня… Единственный мужчина, заметивший шрам на моей руке и не забывший об этом. Единственный поверивший: «Ваши друзья зря не придают значения…»

Как и мой нежный враг Сашик, Андрей знал меня много лучше, чем Костя. Косте я всегда боялась не нравиться, боялась поссориться с ним. А Андрею никогда не лгала. Потому что никогда не любила. И никогда не боялась его потерять. И он никогда не лгал мне… Потому что не любил.

Может, это и есть любовь? Наша любовь. Вот такая любовь. А Женя просто неспособен понять таких отношений. Он подтасовывает факты, сплетая из них обывательскую версию «большой и чистой».

С каждым ответом я верила ему все меньше.

«Не понимаю тебя!»

А ты понимал своего Андрея? А ты пытался понять меня?!

Мы были знакомы сто девять лет. Ну не ровно сто - девять - достаточно много, чтоб попытаться вглядеться в меня чуть попристальней. Особенно если он считал меня девушкой друга. Но у меня была своя эпитафия «Девушка друга». Наши отношения были для Жени аксиомой, не требующей доказательств.

- Он же говорил мне, - «хороший парень» сжал кулаки, - что ты не веришь ему. Но я думал… не знаю… Может, из-за того, что вы в разных странах. Или игра у тебя такая своя. Или ты просто стерва. Если б я знал, что все так…

- Запущено?

- Если б я знал, что ты НИЧЕГО НЕ ЗНАЕШЬ… - Он и сейчас не верил, лишь делал попытку предположить. - Я б взял вас за шкирки и запер в ванной. И он бы сказал тебе все. И был бы с тобой. Он был бы жив! Но как я мог подумать, что ты не знаешь? Как ты могла не знать?!

- А как ты мог, - спросила я мертвенным голосом, - не знать, что у твоего друга проблемы? Ладно я… Он же твой друг!

На рыжем, блеклом лице Жени прописалась вся боль, которую я причинила своим рикошетом. И мне стало стыдно - я просто ответила ударом на удар. Я не считала его виновным. Женя не знал, что у его друга проблемы, потому что никаких проблем со мной у Андрея быть не могло. В том, собственно, и состояла вся идеальность наших с ним отношений.

Я знала его! Он был умилительным бабником. Я не могла в него влюбиться. Он знал меня. Значит, не любил. То, что он знал меня, и доказывает, что он меня не любил! Никто никого никогда не станет любить настоящим.

Что же мешало мне опровергнуть Женину версию, растереть и забыть? Неужели я просто хочу поверить? Поверить, что хоть кто-то любил меня - по-настоящему?

- А ведь Ян мне тогда не поверил, - шепотом произнес Женя. - Он сказал, - «хороший парень» указал пальцем на дверь в спальню: - «Ты уверен? Там слишком тихо. Пошли, постучим к ним». Но я отмахнулся! Я сказал: «Остынь, поверь мне, он там».

- А тут еще Сашик впал в истерику: «Еще раз вспомнишь о ней…»

Женя не принял мою руку помощи - не заметил ее.

- Я отмахнулся! И все поверили мне! Я никогда не прощу себе. Теперь он мертв… Андрей мертв!

Глава десятая

Изабелла: Но я хочу, чтоб вы по, крайней мере, знали… Орас: Я больше ничего не хочу знать, мадемуазель. Жан Ануй. «Приглашение в замок»

Мой труп

Я вздрогнула. Как и Женя, я вспомнила, что Андрей мертв. А я почему-то расследую не его смерть, а любовь. Как будто любил он меня или нет, еще имеет значение.

Как будто не я нашла утром труп и забыла вызвать ментов. Не я, с каждой сбежавшей секундой, улетаю все глубже в пропасть…

Застывшее время ожило - помчалось полоумным аллюром. Я ощутила, что время бежит прочь от меня так стремительно, будто кто-то выдирает его из моих рук, как вор сумку.

«Утром я проспала, опаздывала на работу, выбежала из дома в горячке. И только вечером, когда вернулась домой и открыла холодильник…»

Я давно вернулась домой!

Впрочем, никто не знает, когда я вернулась, но, прежде всего, никто не знает, когда я открыла свой холодильник. Я не заглядывала в него неделями, месяцами. Это случайность, что там была утром вода. Воду я обычно забывала купить, как и зубную пасту.

Он - неисправен! Вот единственное, что подтвердят все, - потому что это единственное объяснение, почему за долгую ночь никто не сподобился в него заглянуть. И если мой мент привлечет эксперта - он тоже подтвердит неисправность.

Сколько, по ограниченному куцей обывательской логикой разуменью мента, я могу не открывать неисправный холодильник? Сутки? Двое?

«Вы не открывали свой холодильник двое суток?» - недоверчиво спросил мой внутренний мент.

«А зачем мне открывать его, если еды там нет? Спросите у моих друзей, они подтвердят: два года я питаюсь в кафе рядом с редакцией. Дома пью только кофе…»

Судя по ответному молчанию моей интуиции, мент не поверил в мое объяснение.

- Женя, - призвала свидетеля я, - а почему никто из вас ни разу за ночь не заглянул в холодильник?

- Он же у тебя не работает. Потому у тебя и жратвы в доме нет. Не понимаю, как ты живешь так…

Мент тоже не понял - он нахмурился, но, кажется, начал нам верить.

Сколько еще у меня в запасе часов до звонка? Пять? Пятнадцать?

Двадцать четыре. Завтрашний день - мой последний срок!

Почему мне так важно успеть… понять. Что понять? Кто убил Андрея? Любил ли он меня?

- Женя, - сказала я вяленым голосом, - мы говорим не о том. Андрея убил кто-то из наших.

- Ясно кто - Рита. - «Хороший парень» не размышлял ни секунды. - Кто же еще? Она не хотела разводиться с ним.

- А они развелись?

- Не успели. Ты не думай, Андрей просто оказал ей услугу. А она… Похоже, она надеялась, что это перерастет в нечто большее. Она, похоже, сильно надеялась. Она сильно доставала его. Бог мой, так что же, теперь ей достанется его квартира?! - вскинулся Женя.

- Андрей купил квартиру?

- А Рита - жена. По закону!

- Это конфликт…

* * *

Отменный конфликт. Расчудесный мотив. Законных жен всегда подозревают, тем более тех, кому достается в наследство недвижимость. Еще неизвестно, любила ли Рита Андрея или пыталась получить мужа с жильем, но наличие квартиры - факт, подтвержденный документально.

Рита убийца - в это верилось охотно.

Рита - чужачка, самое позднее приобретение нашей компании. Пришла в театр три года назад. Молодая. Цепкая. Верткая. Оптимальная актерская внешность - может сыграть и уродину, и красавицу. Предпочитает второе.

Рита была из тех женщин, кто носит свои непрезентабельные черты с надменностью настоящей красотки. И все мужчины велись на нее, как на красотку. И в жизни, и на сцене - главное верить в свою роль. Верить, что ты победительница.

Рита была победительницей. Она напоминала мне юную Арину. Поэтому Арина не выносила Риту а я - напротив, относилась к ней с сонной приязнью.

Рита тянула на героиню драмы. А то и трагедии. Оптимальный актерский психотип - пластилин. Рита не страдала чрезмерным талантом, но была одинаково неплоха и в роли Елены, и в роли Эвридики, и в роли верткой Сюзон[20]. Она могла сыграть почти все… Могла и убить.

Психотип «пластилин» органично подстраивается под любые обстоятельства.

- У тебя есть клей?

- Что?…

«Хороший парень» поднял с пола мою этажерку с треснувшей ножкой и положил на диван.

- А… Да. Сейчас принесу.

Женя пасмурно склонился над трещиной:

- Если у тебя есть лак для мебели, я могу после зачистить и покрыть им. Будет вообще незаметно.

- Жень, ну откуда у меня лак для мебели?

Откуда ж у меня это ненужное чувство: Рита не могла уронить карандаш?

Что-то не сходилось. Что-то было не так. Точней «просто так». Я знала свою профессиональную чуйку, вынуждавшую меня морщить подбородок и оттопыривать нижнюю губу, - до того как ум рожал формулировку, душа отстранялась от спектакля. Подобно Станиславскому я переставала верить в происходящее на сцене[21].

И. В. таки удалось вбить в меня это на уровне подсознания - много лет я не могла просто смотреть спектакли. Я лихорадочно анализировала все. И искренне мучилась, оттого что двухъярусная конструкция на сцене оказалась явною лажей - второй этаж был почти не задействован, он был «просто так». И мне не нужно было наводить дополнительные справки, чтобы понять: на оригинальные декорации не хватило денег - слепили из того, что было. Я ерзала в кресле оттого, что брошка на шее актрисы не соответствовала ни ее интонациям, ни походке - я не сомневалась, актриса прицепила ее сама… как Женя прицепил Рите убийство?

Рита могла убить. У нее было для этого все: характер, возможность, причина. Но не убивала?

Диван был занят. Я дала Жене клей, взяла подушку, села на пол и упрямо накнопила номер Игнатия.

«Номер не существует…»

«Так, по-твоему, Рита не убивала его? Докажи! - улыбнулся И. В. - Только не так, - бровь Игнатия сатирически подпрыгнула вверх, - как доказала, что Андрей попросил тебя умереть…»

«Я не смогла доказать. Вы - тому доказательство!»

Даже утопая в жанре средневековой мистерии, между раем слева и адом справа, я понимала, что веду себя как персональный адвокат дьявола.

Театральный критик, живший во мне, был единственным, кто не давал мне солгать.

* * *

Итак, версия первая - ревность. Нет, без-умная ревность. Жанр - трагедия. «Отелло», «Кармен».

История образа: девушка Рита приезжает в Москву и попадает не в лучший театр - но для начала неплохо. Она без-умно влюбляется в коллегу Андрея. Ей удается женить его на себе. Брак фиктивный - но женщина способна поверить в фиктивный брак так же легко, как в свой третий размер груди, достаточно запихнуть в лифчик несколько тряпок. Разве мне было трудно поверить, что Костя, Сашик и я - большая дружная семья? Чем Рита хуже? Она верит в их хеппи-энд…

Предположим (лишь предположим!), Андрей влюблен в меня.

- Рита знала, что Андрей влюблен в меня? - прерывисто спросила я Женю.

- Все в театре знали… - ответил он постно.

Прекрасно! Неважно, был он влюблен или нет - достаточно, что так думали все. Достаточно, чтоб, с надбавкой наших междугородних бесед и июньского визита по случаю юбилея презерватива, я стала для Риты-Отелло навязчивым страхом - идеей-фикс (и ее фатальной ошибкой!).

А тут и завязка - театр приезжает сюда. К тому же Андрею предложили работу.

- Рита знала, что Андрею предложили работу в Киеве?

- Все знали. Но никто не верил, что он останется здесь. Что он поступит так глупо…

Никто, кроме Риты. У безумной любви глаза еще больше, чем у страха. Любовь - и есть постоянный страх потерять. Любовь - глобальная ложь. Она раздувает каждую мелочь, намек, полунамек до размеров вселенского счастья или вселенской катастрофы. А значит, еще до того, как поднялся занавес, Рита уже боялась, страдала…

И вот, действие второе. Место действия - моя квартира. Действующие лица перечислены выше.

Но они появились не сразу. Мы приехали из театра двумя партиями - я была в первой. Когда Рита и Андрей показались из-за кулис, я уже сидела на диване, а у меня на коленях лежала голова Доброхотова.

Занавес поднялся.

Я увидела сцену. Слева диван, на нем я, Доброхотов на мне. Андрей появляется, но не подходит к нам - уходит на кухню. Он хочет поговорить со мной (о любви, о поселенье - неважно). Но он думает, что я знаю об этом. Он послал мне SMS.

- Женя, Андрей послал мне сообщение при тебе и при Рите?

- Нет, конечно же, нет…

- Рита могла узнать об этом?

- Откуда?

- Андрей мог сказать ей?

- Зачем? Он не знал, как от нее отвязаться. Она постоянно доставала его…

Прекрасно! Любой драматург найдет чертову дюжину способов донести до доставучего персонажа судьбоносное знание. Опасающаяся нашей любовной развязки Рита была на страже. Она могла подслушать разговор, могла взять в руки мобильный Андрея, он мог сохранить сообщение. Рита могла знать… Но она не знала. Об этом свидетельствует весь рисунок роли!

Пока Доброхотов бубнил в диктофон, Рита носила из кухни посуду. Они приехали позже, потому что покупали в супермаркете снедь. Рита перекладывала ее из пластиковой тары и ставила тарелки на стол. Пару раз она бросала на нас с Доброхотовым понимающе-ироничные взгляды - отнюдь не взгляды Отелло, не взгляды Хосе. Ее страх мог сжиматься и разжиматься внутри, но снаружи для него не было повода!

Андрей даже не подходил ко мне. Я даже не подходила к нему - я была полностью нейтрализована пьяным Доброхотовым. За весь вечер мы с Фирстовым не перемолвились ни словом. Потом я пошла спать. Андрей пошел провожать Инну (мимолетная Инна тем паче не повод для убийственной ревности - кабы Рита-Отелло ревновала к таким, как она, она б придушила Андрея на два года раньше!). Потом Фирстов вернулся, постучал ко мне, я не открыла и…

«Все. С тех пор я его не видел».

…Андрей исчез со сцены?

Потому что Рита убила его? В припадке обезумевшей ревности засунула нож в спину а тело в холодильник. Но что вызвало это безумие? Он постучал. Я не открыла. Где же конфликт? Где мотив для убийства?

«Нельзя анализировать пьесу…» - завел Игнатий Сирень.

«Да знаю я!…если не видели ее целиком».

И. В. мог быть настоящим занудой. А вот неправым был редко. Кто мог подумать, что за пять лет он настолько стал мной, наделив меня своей упрямой придирчивостью.

Я, его «любимая краткость», продрыхла два действия. И то, что я делала, страшно напоминало курсовую «восстановленье спектакля по рецензиям» - проштудировав статьи очевидцев, мы должны были описать постановку, снятую со сцены лет десять назад.

Что ж, никаких скоропалительных выводов в стиле «все поняла и все сказала». Допустим, в пропущенном действии Андрей сказал Рите нечто роковое. И у нее перегорели пробки. Она убила его. Убила из жуткой ревности и уже через двадцать минут…

«А что в это время делали Янис и Сашик?» - опросила я очевидца.

«Мирились на кухне. А Рита такая дура… Она три часа рассказывала мне, как разводит мужчин!»

Вот оно - «просто так»!

Не верю!

Просчет режиссера!

Я вскрикнула так радостно, что голова Жени повернулась ко мне. В зубах у него был колпачок от клея, в глазах - тотальное недоумение.

Просчет был даже не в том, что Рита говорила, а как («Так и хотелось сказать ей: "Съешь лимон!"»). Пока Костя с Сашиком ссорились в комнате, Отелло из ревности убил Дездемону, а затем сел и начал азартно рассказывать Яго о последних деловых сделках?

«Это еще ни о чем не говорит», - буркнул мой мент.

«Так о чем это говорит?» - подключился Игнатий.

«Шок? - предложила объяснение я. - Сознание подавляет содеянное, Рита хватается за первую попавшуюся тему».

«А Арина принимает ее хвастовство за чистую монету? Арина - дура?» - продолжил И. В.

«Нет, Арина кто угодно, но не дура, - послушно продлила рассуждения я. - Что-что, а еле заметную дрожащую ноту, скрытую слабость другой женщины она бы заметила. Она могла не заметить чужого превосходства. Но повод взглянуть на кого-то сверху вниз уловила бы собачьим чутьем. Но, может, Рита хладнокровно отыграла свой монолог, без ноты фальши?»

«Значит, она хладнокровная, - подначил меня педагог, - она умеет держать себя в руках. И двадцать минут назад эта хладнокровная женщина убила мужчину из ревности и без особой причины?»

Он даже не подходил ко мне! Я даже не открыла ему дверь! Ну сказал он ей что-то типа: «Иди на хрен, достала. Я люблю ее. Я останусь с ней».

С кем? С женщиной, которую он игнорировал целый вечер? С женщиной, которая только что у него на глазах едва не переспала с другим? С женщиной, не впустившей его в спальню?

Без-умно влюбленный мог разглядеть в этой вялой последовательности вселенскую катастрофу. Хладнокровный бы понял - это не проигрыш. Так, пьяный базар-вокзал…

* * *

Итак, Рита хладнокровная. Это иная версия. Никакой любви - сплошная корысть. Жанр - драма (трагедия игнорирует мелкие чувства и не интересуется горем от ума). Завязка: покупка квартиры.

Рита поняла, что живого Андрея ей не окрутить, а с мертвого можно поиметь дивиденды. Она - холодная считалка. Андрей говорит Жене, что пойдет ко мне. Рита слышит. И Рита - одна только Рита! - видит, что я не открыла ему дверь. Она тихо уводит его на кухню и чик-пок… Она знает, все думают, что Андрей со мной, все можно свалить на меня.

И вот эта корыстная считалка убивает фиктивного мужа и начинает трындеть, как она разводит мужчин, - иными словами, демонстрировать свою корыстную сущность.

«А если она демонстрирует Арине, насколько их брак фиктивен, насколько ей дела нет до Андрея?» - спросил Игнатий.

Ей двадцать пять лет. Она не понимает, что ее монолог можно трактовать иначе - отнюдь не в ее пользу. Не предполагает, что Женя даст показания против нее, приписав ей безумную ревность. Не понимает - ее, как наследницу не дешевой столичной жилплощади, все равно заподозрят второй (пусть после меня!). Как смогла, так и рассчитала. Коль так, Рита могла уронить карандаш… этот.

Но на черта она прислала мне утром письмо «Чтоб ты сдохла, сука!»?

Я больше не сомневалась в авторстве текста. Женя не знал мой рабочий адрес, его не знал даже Андрей. Но год назад я брала у Риты интервью и высылала на вычитку. Скорее всего, она послала его с мобильного (мент может проверить!). Скорее всего, она сделала это, когда Андрей не приехал в аэропорт (мент может сверить время отлета и отправки письма).

Не приехал, потому что она убила его?

Хладнокровно убила и прислала мне текст, подтверждающий ее мавританскую страсть.

Без-умно влюбленная Рита-Отелло могла убить Андрея, возненавидеть меня (ту, из-за которой пришлось убить его) и прислать мне послание. Но не могла самовлюбленно хвастать Арине, как она разводит мужчин. («Я поехала в отпуск с одним бизнесменом и взяла с собой только старые вещи. Такие позорные…»). Рита-считалка - могла. Но не могла написать «Чтоб ты сдохла, сука!»

«Это не пьеса, - угрюмо сказал мент. - Это жизнь. В жизни может быть все».

«А то я не знаю… Жизнь и театр подчиняются одним и тем же законам!»

«Этого не может быть» - ложь. Меня всегда умиляло, когда в детективах следователи строили версию, говоря «это невозможно» - о том, что я проделывала тысячу раз. Возможно все - все зависит лишь от жанра, в котором живет человек. И, будучи детективом, глупо не знать, что на свете есть театр абсурда и пьесы Петрушевской, детально демонстрирующие ежедневный абсурд бытовой человеческой жизни.

Рита могла сбиться с роли. Играла перед Ариной одно. Затем решила продемонстрировать любовь к Андрею, а заодно - неосведомленность, что он уже мертв…

Но не проще ли предположить, что это другая пьеса - дешевая буржуазная драма «Провинциальная девочка в большом городе». И все карандаши сразу встанут на место!

Да, Рита любит Андрея - но не как Отелло. Да, ей нужно зацепиться, и тут есть корысть - но не настолько, чтоб убивать его. Да, она воспринимает меня как проблему. Но первая сцена показывает: никаких проблем нет.

И она довольна. Ее страхи развеялись. Она хлопочет по хозяйству. Она чувствует себя хозяйкой положения. Хозяйкой Андрея! Она смотрит на меня с Доброхотовым, как на решенный вопрос. Потом Андрей стучит ко мне. Потом Рита садится и хвастает Арине, как разводит мужчин. И это все та же линия роли - хозяйка положения, девочка, которая думает, что дергает мир за ниточки. Потому что она знает, я не открыла ему дверь. Она видела ЭТО!

- Послушай, - взволнованно проверила версию я, - а что делала Рита, когда вы утром ломились ко мне?

Женя нехотя выплюнул колпачок изо рта.

- Не помню…

- Вспомни! - вцепилась я в версию. - Ты стоял здесь! - Я вскочила с пола, и живо подтолкнула Женю к двери в спальню. От гостиной ее отделял небольшой коридор с бездверной аркой. Наяривая кулаками мне в дверь, Женя не мог не видеть гостиную и открытый балкон. - Ты стоишь и стучишь. Кто рядом с тобой?

- Ян.

- И Сашик?

- Вначале. Он что-то крикнул и побежал вниз, держать такси. Мы вызвали такси, чтобы ехать в гостиницу. И Доброхотов пошел с ним.

- А Арина?

- Арину не помню. Вспомнил… Рита пыталась привести в чувство Олю. Они сидели тут, на диване. Оля была сильно пьяна. Я никогда ее такой пьяной не видел. Она не могла вести машину. Мы завезли ее домой по дороге.

- А Рита? Когда вы стучали ко мне, она проявляла беспокойство?

- Нет. Она занималась Олей.

- Вы стояли здесь, рядом, кричали, хотели выломать дверь. А она никак не реагировала? Она ничего не сказала?

- Что-то сказала, - Женя наморщил лоб. - Она сказала: «А где ваша "красная юбочка"?»

Я ждала этой реплики. Я поняла, что ждала ее!

Рита (с усмешкой): А где ваша «красная юбочка»?

- Она ведь сказала без раздражения?

- Без, - подтвердил очевидец. - По-моему, она улыбнулась даже… Ну, да. Я тогда разозлился на нее!

Девочка, вообразившая, что вправе смотреть на мир свысока, не сомневалась, Андрей упорхнул со случайной малолеткой.

Это ничего не меняло! Андрей - бабник. В театре он отшил Арину, спелся с Инной, проводил ее, поскребся ко мне и испарился с мимо проходящей девицей. Я была в перечне просто одной из многих. А она, Рита, законная жена. Пусть и фиктивная. У нее больше всех шансов. Потому что она знает мужчин. Знает, как нужно разводить мужчин!

«Чтоб ты сдохла, сука!»

Только в аэропорту она поверила, что Андрей был там - за запертой дверью моей спальни. Поверила в мою серьезность. В серьезность его намерения - остаться со мной в этом городе. «Красная юбочка» - не повод не приезжать в аэропорт. Рита поверила, что проиграла, и выплюнула в злобе: «Чтоб ты сдохла, сука!»

Все. Занавес падает. Режиссер выходит на поклоны. Он горд. Роль выстроена как по нотам.

- А когда Андрей не приехал в аэропорт, Рита взбесилась. - Я уже не спрашивала. Я сверяла ответ.

- Я только тогда понял, насколько все серьезно. Все сразу. Насколько у Андрея серьезно с тобой. Насколько Риту перекосило на нем… Ее аж затрясло.

- Убей меня, - улыбнулась я Жене, - но Рита не убивала его. Жаль, она будет последней, кто подтвердит мое алиби. Она будет первой, кто обвинит меня. Потому что второй обвинят ее.

- Да, Рита уехала с нами, - безжизненно сказал Женя. - Мы все считали, что Андрей остался с тобой… Знаешь, я ведь могу не говорить милиции, что считал так, - предложил мне «хороший парень».

- Без разницы. Достаточно того, что ты уже сказал это всем. Кто-нибудь скажет. Не ты, так другие. Арина точно. И Янис. Он всегда говорит правду. И Сашик. Он всегда говорит то же, что Ян.

- И Рита. И Доброхотов скажет, наверное.

- Достаточно, - хмыкнула я. - Я в западне. Это я убила Андрея. Из ревности. К той же Рите. Чем не конфликт? Мы были вместе, потом он женился. Он был женат на другой, и не разводился с ней, только обещал мне. А я устала ждать. Мне тридцать четыре года!

- Не понимаю тебя… - сказал Женя.

- Чего ты опять не понимаешь?

- Как ты можешь улыбаться, когда он там… мертв?!

* * *

«Хороший парень» отошел от двери и аккуратно поставил излеченную этажерку на прежнее место.

- Лучше бы ты умерла. Все равно ты все время кончаешь с собой, - сказал он - убежденно и тихо.

- Женя…

Он взял клей, увернувшись от моего взгляда, помолчал, пережидая приступ.

- Прости, - прошептал.

- То, что ты предпочел бы видеть мертвой меня, - нормально.

Но Женю не интересовало мое прощение, мое понимание.

- Андрей не простил бы. Он говорил, все не так… ты пытаешься покончить с собой, не потому что не хочешь жить.

Я интересовала его только в контексте Андрея. Как и раньше, он не слышал меня, не видел меня.

- А почему?

- Не то чтобы ты жить не хочешь… - Его голос выравнивался. - Ты просто не видишь для этого повода. А неудавшееся самоубийство - как бы повод жить дальше. - Он бездумно закручивал колпачок на клее, не замечая, что тот закручен. Все крутил и крутил.

И, в отличие от Жени, я понимала его. Простейший театральный прием - поскорей сосредоточиться на какой-то неважной детали. Не на починке ножки, так на смысле моей жизни… глазами Андрея.

Он честно пытался увидеть меня влюбленными глазами Андрея. У него не было никаких шансов увидеть меня!

- Андрей говорил, ты из тех, кому обязательно нужен смысл. Вот есть люди, они просто живут…

- «Люди для жизни».

- А тебе непременно нужно знать зачем, почему. Зачем тебе это?

«И живут же другие без великих идей, - отозвалась эхом Арина. - Почему мы не можем жить, как люди?»

- Издержки профессии. Не думала я, что Андрей так хорошо…

- Видишь. Он знал тебя лучше, чем ты думаешь!

И помнил меня лучше, чем я.

В лунное лето после развода, когда, поутру, он заметил шрам на моей руке и спросил понимающе: «Вены резала? Неужели от несчастной любви?» - я усмехнулась. «Тот зарубцевался давно, - показала я Андрею запястье. - Этот от бессмысленности жизни».

Еще в детстве, гуляя по Байковому, я верила, что ценность человеческой жизни определяется памятником после смерти. Позже мысль о памятнике трансформировалась в тезис о «памятнике нерукотворном»: главное, не как ты живешь, а зачем. Виртуозная игра, дорогие костюмы, блистательные диалоги, закрученный сюжет, феерические спецэффекты - дешевка, если у спектакля нет идеи!

Я никогда не боялась смерти. Смерть - это не самое страшное в нашей жизни. Я пуще смерти боялась прожить жизнь бессмысленно.

«По-моему, я пошла не туда…» - сказала я Андрею девять лет назад.

Страшно ошибиться с жанром своей жизни. Страшно перепутать свою жизнь с чужой. Страшно проникнуться жанром времени… и так легко! Особенно, если ты склонна идеально улавливать жанр.

- Женя, скажи, - спросила я с внезапною страстью, - зачем ты вообще поступал в театральный?

Почему мне казалось, что я заранее знаю ответ?

- Мы с Андреем дружили со школы. Мы решили поступать вместе…

- Женя, нельзя жить за компанию. Ты хоть понимаешь, что не должен был быть актером? Ты должен был чинить этажерки, жевать колбасу, рожать детей. А не трахать с Фирстовым девок на пару!

- Он тебе рассказывал это?

- Как вы отбирали шестнадцатилетних девиц для фотосессии? Поспорили, кто больше. Андрей выиграл. Ни одной девственницы. Что, не вписывается в версию о великой любви?!

- Ты не понимаешь. Нам с ним всегда было весело… Мы всегда… Какое вообще твое дело?!

- Мое!

Я взбудораженно прошлась по гостиной, переступая через кипы журналов и связки газет. В гостиной царил еще худший бедлам, чем с утра. Может, потянет на ограбление?

Спать не хотелось. Жить тоже. Умирать хотелось примерно так же, как жить. Страшно хотелось сделать хоть что-то… Немедленно!

Я вытянула руки и сделала «мостик». Кости удивленно заныли.

- С ума сошла? - серьезно спросил меня Женя.

Я выпрямилась и стала энергично распихивать хлам по шкафам.

- Помочь… - «Хороший парень» поднял с пола мой школьный альбом по рисованию. - Зачем ты вообще хранишь это… - Он не ставил знаки вопроса в конце.

Я не ответила.

Мой дом задыхался от старых вещей. Я никогда ничего не выбрасывала. Наверно, это многое объясняло. Я бережно хранила свое прошлое уже потому, что мое будущее было ограничено коротким и звонким словом «смерть». Все, что я любила, осталось в прошлом. И я тоже осталась там. Я пошла не туда… В миг, когда мое подсознание отметило это, я встала пнем - ни вперед, ни назад. Тот, кто не живет, - умирает. Стоячая вода в стакане мутнеет и начинает вонять.

Я могла стать редактором каждого третьего издания, в котором работала. Еще на третьем курсе обнаружилось: я могу писать обо всем - рекламные статьи о стиральных машинах и брачных агентствах, аналитические - о психологии и общественном транспорте. (Разве не говорила нам на первом курсе Ермолова: «Изученье искусства, отображающего жизнь, включает в себя изучение мира и человечества»!) Всем всюду всегда нравилось, как я работала. Им не нравилась я. Мой скучливо-пренебрежительный взгляд человека, неприкрыто презирающего их суетный мир… только за то, что это не мой суетный мир!

Я могла пойти вслед за Ариной. Сколько раз она лягала меня, уговаривая замутить что-то на пару, как прежде. Почему я решила, что она так уж несчастлива там, в своем «замке»? Лишь потому, что я не смогла быть счастлива там? Как и Женя, Арина оказалась «человеком для жизни» - недоумевающим, а зачем ей «зачем»? И однажды мы просто разминулись с ней в жанрах.

Для Арины театральный был только пропуском в красивую жизнь, у пропуска вышел срок годности - она сменила его на другой. Арина никогда не предавала театр. Потому что никогда не любила его так, как я. Просто на первом курсе моей любви хватало на нас двоих, как и ее любви к приключениям какое-то время хватало на обеих. Арина тащила меня за собой. И я пошла за компанию… Не туда! Но я не собиралась спихивать вину на Арину, на Костю, на В. И. Ленина.

«Последнее дело обвинять кого-то в том, что проплыла по жизни, как щепка, - будучи человеком».

Нет, это я не о себе - это я о Катерине из «Грозы» написала[22].

Я сидела на корточках, открыв творческий дневник за первый курс, приоткрыв потрясенный рот. Невозможно поверить! В то время я презирала людей, неспособных бросить все, послать всех и гордо уйти в интересующем их направлении. В восемнадцать лет я осуждала Катерину за слабовольное решение покончить с собой. Вот и жри свою правду! Вот и ответ, зачем я храню. Где-то среди этого хлама всегда лежала моя правда, и я надеялась найти ее.

Сколько у меня осталось часов, чтоб понять… Кто убил Андрея? Любил ли он меня?

Можно ли пройти свою точку невозвращения и вернутся обратно, как Орфей с того света?!

Я не знала ответа.

- Женя, - взволнованно спросила я, - а ты не хочешь вернуться в свой город, жениться, найти нормальную работу? Подумай, что тебя ждет? Так и будешь играть официантов в буфете, снимать комнату. Выйдешь в тираж, сопьешься и умрешь на помойке. Сколько вас таких. В каждом театре! Театр не любит подкидышей. И жизнь тоже.

- Что ты хочешь от меня? - разозлился он. Разозлился устало, без чувств. - Мне тридцать семь лет. А это работа… Я не знаю другой профессии.

Безнадежен.

Как я!

Я проглотила его разочарование - оно скользнуло по горлу и легло в желудке округлым камнем. Мне вдруг захотелось ударить его - ударить Женю за то, что он так похож на меня. Так непохож на Андрея!

«Я пошла не туда…»

«Так возвращайся!» - для Андрея Фирстова жизнь никогда не представляла проблемы.

«Нет, в Киеве театр умер. Вот у вас в Москве, да…»

«Так переезжай к нам».

Сколько лет я собиралась ехать туда, где театр еще жив? Когда, в какой день, в какой час я поняла, что уже никуда не уеду, не изменю свою привычно-бессмысленную жизнь? Все кончено. Пьеса «Три сестры».

«Люди пьют чай, а в это время рушатся их судьбы», - охарактеризовал Игнатий Валерьевич смысл всех чеховских пьес.

Люди показывают друзьям стриптиз, а в это время рушится их судьба. Например, рушится Советский Союз, театр или вера, что жизнь в принципе можно изменить к лучшему.

Не верить, что жизнь в принципе можно изменить к лучшему, - это и есть, наверно, самое страшное! Это и есть непроходимая точка невозвращения. Орфей - настоящий Орфей - вернулся из ада лишь потому, что верил: можно вернуться даже оттуда!

- Если б Андрей любил меня, он бы заставил меня сделать хоть что-то! Он сделал бы что-то… - взъерепенилась я.

- Он делал… звонил, хотел переехать сюда. Он не виноват, что ты ничего не замечаешь.

- А ты замечаешь?! - вспыхнула я. - Я говорю с тобой, а ты не слышишь меня! Я стою тут, а ты не видишь. Ты хочешь понять меня? Это просто. Пойми себя, и поймешь меня. Есть такие жизни, которые просто не хочется замечать.

- Неужели ты правда не знала, что он любит тебя?

Он не услышал. Не увидел. Ни меня. Ни себя. Он видел только Андрея. Он не хотел знать обо мне ничего, кроме ответа на вопрос, неотъемлемый от моей эпитафии «Любимая девушка друга». Всему остальному надлежало лежать под землей. И мне, в понимании Жени, надлежало лежать под землей - вместо Андрея.

- Скажи, а ты можешь поклясться, что это правда? - обреченно сказала я. - Секунду назад ты был уверен, что Рита убила его от безумной любви… Все любят твоего Андрея! Все от него без ума. Если бы утром тебя спросили: «Саня любит его?», ты б сказал: «Да». Не колеблясь!

- Сказал бы…

- Сказал за меня! От себя. Но это не мы - ты любил его так.

- Он был моим другом. Не понимаю, как ты могла не любить его…

- Так же, как ты Арину. Арина сказала, что вчера ты ревновал ее к Доброхотову.

- Я? - моргнул Женя. - Она так и сказала?

- Сказала: «Ему очень не понравилось, когда Доброхотов начал меня обнимать».

- Не понравилось… - занервничал он. - Но не в том смысле. Доброхотов ведь с Олей… Оля расстроилась. Арина все поняла неправильно…

- Не надо оправдываться. Это не ты - она любит саму себя так. Все видят мир так - сквозь себя. Понимаешь?

- Не знаю, - угас Женя. - Я уже ничего не знаю.

- Так же, как я.

- Ты хоть заплакала?! - «Хороший парень» закричал на меня.

Он тоже пытался докричаться. Я тоже не слышала. Не поняла его:

- О чем ты?

- Когда ты узнала, что он умер, ты хоть заплакала?

- Нет…

Женя лег на диван и стал странно похож на кучу тряпья. И я подумала, что попытка понять меня была последним, что держало его на плаву.

- А знаешь, - он устало прикрыл глаза, - вот теперь я тебе верю.

Глава одиннадцатая

Г-н Анри(тихо). И все-таки твоя жизнь именно тут, она ждет тебя, как старая куртка, которую утром снова - хочешь не хочешь - надо надеть. Орфей. Ну а я ее не надену. Г-н Анри. Разве у тебя есть другая? Жан Ануй. «Эвридика»

Мой труп

«Кто убил Андрея? Любил ли он меня?»

Я почистила зубы и съела на завтрак недоваренные пельмени. Я не ощущала их вкуса.

«Кто его убил? Он меня любил?» - просыпающаяся память работала на холостых оборотах, не задевая чувств.

Я почти не спала. Я шла в редакцию, радуясь, что на повестке дня механическая работа - расшифровка интервью Доброхотова. Иначе б я заснула за письменным столом.

Новый день караулил за дверями подъезда.

- Не закрывайте! - бросилась ко мне какая-то девушка.

Я быстро прикрыла дверь - наша лестница и без того была завалена использованными шприцами и пустыми бутылками, презрительно игнорирующими кодовый замок.

- Пожалуйста, впустите меня! Мне очень надо…

- Куда?

- Мне нужно в 53 квартиру. Я была там вчера.

- Вот как? - Я распахнула глаза и не поверила им. На ней были рюшечки!

Я видела рюши всего два раза. На Арининой тете и своей однокласснице в третьем классе - ей явно перешили пальто из чьего-то старья.

Мода постоянно возвращалась. Бежала по кругу, как пони. На стоящей передо мной мелковозрастной девице были кружевные легинсы - я носила такие на первом курсе. На ней были серьги-кольца - я носила такие в школе. И рюши.

За мои тридцать лет рюши так и не вернулись на подиум. Она вытащила рюшистую красную юбочку из шкафа какой-нибудь бабушки.

Как я!

Отчего это так развеселило меня?

- Так ты была там вчера? И что тебе нужно в квартире сегодня? - Я смотрела на нее с любопытством, как на свое отражение в зеркале.

Искательница приключений. Кто осудит ее - только не я!

- Я забыла там помаду. Дорогую.

- Где?

- В коридоре.

Несмотря на раннюю рань, девица была старательно накрашена и разодета, как на свидание.

«Никогда не знаешь, где принца встретишь», - шутила Оля, когда, уходя от меня в пять утра, она подкрашивала губы у зеркала.

В возрасте «Красной юбочки» я тоже выходила в мир только во всеоружии - каждый раз я шла «встречать принца».

- Все понятно, - я опустилась на привинченную у подъезда скамью. - А теперь расскажи, что ты делала там?

- Я ничего не делала, - «Красная юбочка» отступила на шаг.

- Слушай, мне все равно, что ты делала. Я просто хочу знать, что именно. Даже если ты сперла там пудру…

«Юбочка» дернулась - подобралась, неприкрыто намереваясь удрать.

- …можешь оставить себе. Мне плевать.

В возрасте «Красной юбочки» я тоже крала все, что плохо лежит!

- Правда? Это Кристиан Диор…

- Забирай. Давай по порядку, кто позвал тебя, что ты увидела, когда пришла… И получишь помаду. Если, конечно, ее не прихватил кто-то еще.

- Правда, мог кто-то?

- Да куда ей деваться? Рассказывай.

- Ну… - «Юбочка в рюшечках» переступила с ноги на ногу. Она не понимала, кто я и как ко мне относиться. - Ну, я сидела на скамейке с Витой…

- С подружкой. Понятно.

- А потом к подъезду подъехала машина, и из нее вышел известный актер. Я видела его в фильме.

- Понятно.

В прошлом месяце по «СТБ» повторяли сериал с Доброхотовым.

- Он очень быстро прошел. Я не успела взять автограф.

- Вся понятно, - прокомментировала я.

- И я осталась ждать, когда он выйдет. - Девица успокоилась, даже подсела ко мне на скамейку. - Вита ушла… Но должен же он был выйти когда-то.

- Он мог выйти к утру, - заметила я.

- У него здесь кто-то живет? - Ее лицо зажглось восторженным любопытством, как разноцветный фонарик на елке.

- А потом он вышел, и что?…

- Нет, он так и не вышел.

- Доброхотов не вышел?

- Я не знаю фамилии. Но он очень красивый. Он играл Арко.

- Кого?

- Брат скачал кино в Интернете. Он там такой красивый… И это был действительно он! - Она подалась ко мне - она думала, я ей не верю.

- Андрей?

- Да, мне сказали, его зовут так.

- Он не вышел. Понятно. Вышли двое других.

- Большой и высокий. А с ним маленький, рыжий - он пришел раньше, вместе с Арко. Они сначала ушли, потом вернулись. Я сначала побоялась подойти к ним, потом подошла…

- И они позвали тебя в гости. И ты пошла.

- Ведь там же был Арко…

- Все понятно, - сказала я самым понимающим тоном. - И ты познакомилась с ним?

- Нет, - разочарованно выдохнула воздух она, - его там не было. Когда мы пришли, рыжий спросил, где Андрей. Дядька с бородой сказал, что не знает. Тогда рыжий сказал, что он с кем-то в спальне. А тетя в белом платье сказала, да-да, он там…

Вот тебе, Арина. Вот тебе, Костя… Мы больше не были девочками, мы больше не были мальчиками. И больше никогда не будем.

Почему я улыбнулась так, точно это не касалось меня?

- Но тот, с бородой, им не поверил. Я тоже. Я все обошла, всех спросила, я надеялась, он где-то есть.

- А который был час, ты часом не знаешь?

- Знаю, конечно. Я боялась, что меня дома убьют. Я и так долго… А когда рыжий позвал, я посмотрела… Было почти четыре ночи.

- Ого! Ну ты даешь, - восторгнулась я. - До четырех утра караулила? Вот это упрямство. Сколько тебе лет?

- Восемнадцать. А что? - Ее округлое личико вмиг стало надменным - отторгающим мою великоразумную взрослость. - Скажите, глупость идти ночью в чужую квартиру?

Глупость, конечно. Но я так не сказала.

Восемнадцатилетние никогда не меняются - это мы меняемся и начинаем оценивать их поступки иначе. Мы взрослеем и перестаем быть восемнадцатилетними. Когда сотрудницы в журнале ругали своих детей и говорили о новом, непонятном поколении, я неприязненно не понимала их. Нет нового поколения. Они - не другие. Мы - уже другие.

Но я так и не выросла. Я изменилась. Но так и не стала взрослой. Я по-прежнему не понимала возмущения взрослых. Мне всегда было легче понять их ругаемых детей.

- Значит, ты все обошла. И что ты увидела?

- Дядька с бородой заперся в ванной с другим… Другой начал кричать… В комнате тетя целовалась с тем, с кем я пришла, но не с рыжим. А рыжий пошел на балкон. Там сидела ведущая. Настоящая! Она раньше вела программу «Все вместе». Она дала мне автограф. А потом я вспомнила, тот второй тоже в сериале играл. Я его видела!

- А ты на кухне была?

- Была. Там какая-то женщина убирала.

- УБИРАЛА? - Я произнесла все слово с большой буквы. Это было самое невероятное, что я могла услышать. - Рита убирала кухню?

- Она просто убирала, и все, - не поняла меня «Юбочка». - Ставила в шкафчики какие-то банки. Они на полу лежали.

- Не может быть. Рита убирала!

- Ну, убирала она… А что тут такого? Я спросила у нее про Арко. Андрея. Она сказала пойди, поищи, он где-то тут. Я пошла, еще поискала. Но его не было. И я пошла домой. Мне повезло. Мама из гостей еще не вернулась. Вернулась бы, точно убила. Она и так говорит, что мы с братом ненормальные, потому что у нас все друзья в Интернете. Она говорит, нужно жить реально.

- А ты не хочешь.

- Я б хотела жить так…

- Как? Как в 53 квартире?

Восемнадцатилетние не меняются! Меняется время, меняются правила - а восемнадцатилетние нет. Взрывают ли они бомбой царей или колются в моем подъезде, они всегда одни и те же. И часть из них исполнена прекрасного патриотизма, часть - сокрушающего бунта, часть бежит от реальности. Меняются параметры патриотизма, повод для бунта, способы побега - восемнадцатилетние нет.

Какая разница, куда бежать - в театр, на кладбище, в Интернет или в соседний подъезд, в который зашел известный актер. Важно лишь направленье побега. Эх, «Красная юбочка», «Красная юбочка»… На лекциях по «Истории театрального костюма» нас учили характеризовать персонаж, исходя из фасона и цвета его одежды. Халат Пузыря - говорил о нем все[23].

Как и твоя говорливая юбочка.

- Так тебе там понравилось.

- Да! Жаль, Арко так и не вышел. Тогда бы я точно…

…ощутила себя избранницей, побывавшей вчера в наилучшем из миров. И какая разница, как зовут этот мир: красивая жизнь, богемная жизнь, блядская жизнь. Главное, он так непохож на унылую реальность.

В восемнадцать все живут в жанре феерии[24]. В восемнадцать так легко перешагнуть в ирреальность! Так легко верить в чудо, прячущееся за каждым углом. Так легко угадать его и не побояться схватить двумя руками. Так легко верить в себя - никаких болевых рефлексов, никакого опыта, никаких разочарований - ты вся создана для веры.

А потом тебе перестает быть восемнадцать. И начинается реальная жизнь. Нет. «Зашлакованность жизнью», - как говорил Роман Григорьевич Виктюк. Жизнь забивает все поры, ты перестаешь ощущать…

Почему ж мне так легко ощутить свои восемнадцать? Откуда Игнатий знал, что и в тридцать четыре я буду смотреть на восемнадцатилетних с веселым пониманьем, как он когда-то смотрел на меня, отмахиваясь от бурчания зашлакованных взрослых? Он знал это, когда звал меня вторым педагогом на курс?

Он был не лучше других - он любил меня только такой, какой хотел видеть. Но, кто-кто, а он видел меня такой, какая я есть. Он сам написал учебник по истории костюма. Он знал обо мне все, с того часа, как я пришла к нему с признанием «I love you» под ужасающим вырезом и с легкостью мимикрировала в кисейную барышню с сиренью под шеей и непотопляемой верой за пазухой.

Он знал, с такой верой можно стать всем. Или никем, как большинство «красных юбочек», как и она, если растрынькает свои восемнадцать…

Как я?

- Подожди секундочку.

Я вжала кнопку мобильного, запуская в путь последний набранный номер.

«Номер не существует…»

- Интересно, все-таки, кто там живет?

- Дай мне свой телефон. Мобильный есть? - Я приготовилась набирать цифры.

- Зачем?

- Прости, я уже опоздала на работу. Я позвоню тебе вечером и отдам помаду.

- Но я вас вчера там не видела, - запоздало обеспокоилась «Юбочка».

- Я была в спальне.

Ее глаза распахнулись. Она посмотрела на меня так, будто я взорвалась, как петарда. Будто на глазах у нее я стала длинноногой блондинкой. Я стала «той, кто там живет» - ее приключением, ее важным событием - знакомой сериального дяди, подругой ведущей, любовницею страшно красивого Арко. Вмиг я была причислена к числу небожителей.

И в этот миг я бы все отдала, чтобы взглянуть на себя так - ее глазами. Нет - своими глазами шестнадцать лет назад.

А в следующий миг я поняла… Я никогда не завидовала Арине - ее квартире в центре, ее коллекции туфель. Я никогда не завидовала Оле, даже на взлете ее звездной карьеры, я не завидовала ее лиловым боа и восторженным щелчкам фотокамер. Всю свою жизнь я завидовала только себе - восемнадцатилетней. Не восемнадцатилетию. Этому взгляду, которым я смотрела на педагогов, как на богов, взирала на разобранные куски декораций, как на бесценные артефакты, прилетевшие к нам с иной прекрасной планеты.

В тот миг, когда я утратила этот взгляд, я ушла. Ушла, потому что потеряла иллюзии. Потому что не умела любить без иллюзий. Потому что Игнатий научил меня крушить все иллюзии, забыв объяснить: он любил меня и без них…

Невозможно исправить ошибку длиной в одиннадцать лет!

Такое число даже страшно произнести вслух, даже страшно сказать: «Прошло уже одиннадцать лет». Не то что пройти сквозь десятилетье назад. И неизвестно, что ждет на обратном пути. Что угодно. Окончательный крах… Я знала изнанку нашего мира. Я знала изнанку многих «лучших миров». Я сидела на скамейке, испуганно вопрошая себя: неужели у меня хватит сил поступить так глупо? Как в восемнадцать!

И. В. сказал бы мне правду. Прекрасную правду. Ужасную правду Но его телефона не существовало. Не существовало его ответа.

Я знала ответ.

Какая разница, как ломать жизнь, так или эдак? И если уж ломать свою жизнь, лучше делать это по законам собственной пьесы.

В крайнем случае я всегда могу умереть… Но хотя бы я умру за свою шальную идею.

* * *

Я шла на работу с решением в нагрудном кармане. Поднимаясь на третий этаж, я то и дело касалась груди, проверяя, на месте ли оно.

Расшифровать интервью Доброхотова и уволиться! Мне нужен компьютер и час - один из пятнадцати, оставшихся до неотвратимой и полной материализации моего иллюзорного мента. Слишком мало времени, чтоб тратить его на подсчет абортов Монро.

Я перемотала кассету на начало и надела наушники.

Наверное, только журналист знает, насколько наши слова непохожи на тексты в пьесах… Большинство книг неестественны уже потому, что люди никогда не общаются меж собой гладкими фразами и крайне редко последовательно излагают идеи.

За журналистскую бытность я встретила одного (!) человека, который отвечал на вопросы законченными предложениями - Иосифа Кобзона. Расшифровав пять десятков интервью, я убедилась, что 99 % людей говорят через пень-колоду, не оканчивая мысль, неправильно употребляя падежи и безбожно путая слова. Удивительно, что при этом мы еще умудряемся как-то понимать друг друга.

Наверно, только журналист знает, как глобально мы не понимаем друг друга! Нередко я узнавала содержание своего интервью только тогда, когда садилась за расшифровку. Из долгой беседы (в каждом слове которой я была заинтересована кровно) я понимала по ходу 60 % сказанного, и лишь расшифровав кассету, выясняла, о чем мы, собственно, говорили и что имел в виду мой собеседник.

Не верите, запишите разговор с кем-нибудь важным - и расшифруйте. Вы узнаете много нового - о нем, о себе и своей способности лгать себе.

Но разве кто-нибудь, кроме журналистов, тратит столько времени на понимание? Нет… Значит, мы обречены не слышать друг друга?

* * *

Как и все, Доброхотов перескакивал с места в карьер, начинал про Фому и заканчивал про Ерему, начинал во здравие и оканчивал за упокой.

К тому же он был пьян - он нарезался еще в театре, и постоянно забывал, что я беру у него интервью, зато хорошо помнил про…

Андрея?

Я высвободила наш диалог из вороха случайных фраз:

- Скажи, я нравлюсь тебе больше?

- Больше, чем кто? - Мой голос на записи всегда был чужим и неприятным.

- Больше? Скажи…

- Больше-больше… Так что у вас было с Аленкиной? Вы же играли мужа и жену. Вы даже лежали вместе в постели.

- Ой, с Аленкиной был такой прикол…

- Прикол? Расскажи. - Прикол на съемках вполне соответствовал формату издания.

Мне нужно было заполнить полосу-две - пять-десять тысяч знаков. И я глухо пережидала его пьяные бредни, сворачивая на проторенную стежку.

Я не слышала этого!

- Руки! - сказал мой незнакомый голос. Пауза. - Руки! Твои руки должны лежать здесь.

- Почему? Мы же с тобой не спали?

- Не спали.

- Так давай…

- Не сегодня.

- Завтра! Ловлю на слове. Я буду в Киеве…

Надо же, я и не солгала Марине - Доброхотов остался в городе.

- Ты ж не такая, как Стас. Ты умная женщина.

- Я глупая женщина.

- Еще лучше… Но тебе я нужен больше? Скажи, я лучше?

- Ты лучше всех, только руки положи на место… Вот так. Значит, ты должен был играть с Барбарой Брыльской. А почему тебя не утвердили на роль?

Я нажала на кнопку, останавливая запись.

Он говорил про Андрея? Или я поверила «Он любил тебя. Все, абсолютно все знали об этом» и теперь подтасовываю реплики?

«Скажи, я нравлюсь тебе больше?…» Андрея.

«Но тебе я нужен больше?…» Андрея.

«Скажи, я лучше?…» Андрея.

«Ты ж не такая, как Стас».

Доброхотов знал, Андрей любит меня, и лег ко мне на колени, чтоб доказать себе, что он лучше него? И «любимая девушка» не сопротивлялась - и согласилась: «Ты лучше всех».

Но зачем ему доказывать свое превосходство? Где повод для комплексов? Я не видела оного. В театре Доброхотов играл все главные роли. Господин Анри - не был главным, Андрей сделал его таковым. Алексей Турбин - первая по-настоящему главная роль Фирстова. Доброхотову достался Мышлаевский - неплохо и подходит по возрасту.

Или он не имел Андрея в виду? Просто был преисполнен пьяной жалости к себе, дорогому, недооцененному. И хотел, чтобы кто-то сказал: «Ты самый лучший». Обычное - очень актерское желание. Обычное, очень мужское желание - переспать с бабой под боком. Логичное, с учетом того, что я сама поцеловала его по дороге домой…

* * *

Еще по дороге домой у Доброхотова начался разгуляй. Не успели мы отъехать от театра, он потребовал остановить машину:

- Я поеду на метро, - сказал он.

Я подумала, что они с Олей поссорились - у Оли был характерный паноптикумно-равнодушно-непроницаемый вид очень обиженной женщины. И передумала…

- Я хочу кататься на метро! - объявил Доброхотов. - Ну, когда вы последний раз на метро катались?

- Я постоянно езжу в метро, - фыркнула я.

Доброхотов пришел в неоправданный восторг:

- Ты невероятная, Саня! Поехали, покатаешь меня! Увидишь, со мной весело… - Он рванул дверцу машины, выпал на улицу и потащил меня.

- Оля, - только и успела сказать я в оправдание, - я прокачу его, а то он заблудится в нашем метро.

- Я встречу вас у «Вокзальной», - Оля не вышла из образа восковой фигуры. Доброхотов не раздражал ее - она не замечала его. Мне показалась, ей даже хочется сбагрить его кому-то.

- Я посижу с Олей, - сказал Сашик.

Инна не сказала мне ничего. Я словила ее недоуменно-испуганный взгляд. Шествие ряженых в козлиных шкурах - трагедия, а когда козлы напьются до неприличия, таким, как она, редко становится весело.

Мне стало весело в тот же миг, как я освободилась от их депрессивного «Опеля». Доброхотов был пьян, пьян куражливо, празднично - пьян вразнос. Он опьянил меня.

Я почти не пила. «Зачем вам пить, только продукт переводите. Вам дури своей хватает», - сказал нам с Ариной на третьем курсе знакомый. Сущую правду! Наш мозг сам вырабатывал столь самоопьяняющую дурь, что, продегустировав несколько видов наркотиков, я пришла к выводу - люди принимают их сугубо из лени.

Ничего нового! Стоило отвесить удачную шутку, на нас накатывал тот же самый самозабвенный театральный кураж. Мир - театр, все люди - статисты, но сейчас ты выйдешь на сцену и покажешь им…

Держась за руки, мы с Доброхотовым слетели по крутому эскалатору вниз, с визгом и улюлюканьем двух детей, сбежавших из детского сада. Я боялась, что упаду. Голова закружилась. Реальность отступила, разлезлась в клочья.

- А давай просить милостыню, - предложил Доброхотов. - Наоборот! У тебя мелочь есть?

- Полная сумка…

Мы ввались в вагон, стали посредине прохода, и он заголосил великолепно поставленным басом.

- Простите, люди добрые, мы сами не местные, хата сгорела, работы совсем никакой, три года с женой побирались, деньги на операцию ей собирали, а вы все давали, давали… Мы и дом уже на ваши деньги построили, и квартиру купили, и фирму открыли, всех врачей оплатили… Даже зубы все сделали. Посмотрите, не вру. - Доброхотов раздвинул пальцами губы, показывая превосходный оскал. - Теперь ходим, долги отдаем. Возьмите, люди добрые, кто сколько может…

Он запел, толкнув меня локтем. Я стала совать испуганным гражданам мелочь. Одни принимали копейки от изумления, другие отбивались.

- Берите, берите, - убеждала их я. - Вы ж сами давали. Я и лицо ваше помню.

- «Рыдна мати моя, ты нычей ныдыспало…» - выводил Доброхотов с ужасающим акцентом.

- А я рубль давала, - серьезно, даже бурчливо сказала мне женщина с огромной матерчатой торбой.

- На, Саня, - Доброхотов отдал мне портмоне. - Отдавай все. Не жалко!

Мы выскочили на платформу, смеясь, как безумные, и обнимаясь, как влюбленные.

- Ну что, классно со мной, Саня? Я - лучше всех! - провозгласил Доброхотов.

Я затрясла головой, жмурясь от хохота. Я уткнулась носом в его рубаху. В эту секунду мне хотелось сбежать с ним на край света. Поверив в такие секунды, люди влюбляются. Но я давно разучилась оплачивать любовью секунду. Мне просто не хотелось ее отпускать (тот же эффект вызывал кокаин). Я встала на цыпочки и начала целовать его. Мне давно не было так по-глупому весело. Я отдала «добрым людям» все деньги из его кошелька - долларов пятьсот или больше.

За это я и не любила наркотики. Утром, когда наступал отходняк, ты понимал, что растратил отпущенное тебе веселье, как зарплату за вечер. Выпотрошил все. Ничего не осталось. И неизвестно, когда ты снова начнешь улыбаться. Наркотики не дарили веселье - они оптом брали его из тебя.

Дома и мне, и Доброхотову стало хреново. Ни у него, ни у меня не было реального повода для праздника. Он реально остался без денег. И хотел компенсировать их. Мной. Или моим «Ты лучший. С тобой классно!»

Интересно, Андрей знал, что я целовалась с Доброхотовым?

Целовалась вразнос. Целовалась все триста метров по эскалатору вверх. Целовалась так, что, если б Сашик и Оля не ждали нас наверху…

* * *

Я подняла глаза. Над столом стояла Марина с листком в руках. Я сняла наушники.

- Что ты делаешь?

- Расшифровываю интервью Доброхотова. Я говорила…

- Он работает в театре «Трех паяцев»?

- Ну да.

- А ты знаешь, что у них пропал актер?

- Актер, - повторила я. Это сошло за ответ.

- Андрей Фирстов. Вчера он не пришел в аэропорт. Лучше бы ты взяла интервью у него, - испустила Марина редакторский вздох. - Об этом уже куча статей в Интернете.

- И что там написано?

- Он не предупредил никого - просто исчез. Режиссер театра говорит, что через сутки подаст в розыск. Еще говорят, ему предложили работу в Киеве… Неизвестно какую. Я к чему говорю. Ты была позавчера на спектакле с ним. Может, напишешь?

- Я знала его.

Марина не отреагировала на прошедшее время. Она была слишком удивлена:

- Андрея Фирстова? Знала? Насколько?

- Мы с ним… Друзья. - Я проглотила «были».

- И ты не взяла у него интервью? Мы б дали его на обложку!

- Андрея? Зачем?

- Ты что, не знаешь? Он снялся у Трыкина! В главной роли. Арко! Фильм скоро выходит. Он есть в Интернете. Я смотрела… Это потрясающий фильм.

- Кинофильм?

- О нем сейчас все говорят. Ты работаешь в телеиздании. Как ты можешь не знать?

«Как ты можешь не знать, если вы с ним друзья?» - прописалось в подстрочнике.

Марина не верила мне. Не верила в нашу близкую дружбу.

Я понимала ее. Я и сама не верила…

Как я могла не знать Андрея настолько? Когда он звонил мне в последний раз? Что говорил? Что я ему отвечала? Не помню, не помню, не помню… Я не считала звонки. Не смаковала фразы. Я не была влюблена в него.

Время имеет забавное свойство сжиматься и разжиматься с учетом фактора важности. Андрей не был важным. Когда я говорила «Я видела Андрея недавно» - я имела в виду полгода назад. Когда я говорила «Я не видела Костю давно» - я имела в виду на прошлой неделе.

Кажется, Андрей упоминал, что снимается где-то и это хорошая роль. Он снимался и раньше - в телефильмах. Они прошли незамеченными. И я не придала значения. Нет, просто не слышала его - как Женя, говорил со мной, не слыша меня. Как Арина, я говорила с Андреем лишь о себе. А он звонил мне не для того, чтоб похвастаться…

Он звонил, чтоб поговорить обо мне?

- Вы общались с ним во время гастролей? - зашла Марина с другой стороны.

- Да. Он был у меня в гостях.

- Фирстов? У тебя дома?…

Все головы повернулись ко мне. Они что, все тащат кино из Инета?!

- Так, может, ты знаешь, где он? - спросила Марина. Я знала. Но я не собиралась удивлять их еще больше.

- Может, ты знаешь, какую работу ему предложили?

- Вести телешоу.

- На каком канале?

- Не знаю.

- Узнай. Напиши об этом статью.

Я покачала головой. Я ничего не знала про Андрея - за двадцать шесть часов я выяснила только, насколько я ничего не знала о нем.

- Я не смогу.

- Почему?

- Я не могу писать здесь. Я не могу так. Не могу сосредоточиться. Все говорят, все стучат по клавиатуре…

«Так увольняйся», - три года я ждала эту фразу. И не дождалась.

- Так работай дома, - сказала Марина.

- За гонорары? - Остаться без зарплаты, стать внештатником - равносильно увольнению.

- Пиши больше. Ты ж так быстро пишешь. Ты будешь зарабатывать больше. А здесь ты просто сидишь. Ты не создана для штата.

Я посмотрела на нее изумленно. В ее словах не было нелюбви ко мне, только непонимание: почему я веду себя так глупо?

- Так я могу идти домой?

- Сколько тебе нужно времени, чтоб написать о Фирстове?

- Точно не знаю… Я позвоню вам.

Забытая свобода.

Сколько лет я боялась, что, обретя ее, почувствую страх: «Что мне делать с моей жизнью?»

Но я почувствовала только дикую странность ситуации.

Я пришла, чтоб уволиться, и Марина предложила мне оптимальный способ ухода. И послала туда, куда я хотела пойти - узнать, что случилось с Андреем.

Как будто стоит тебе сделать шаг - туда! - все репетиции снова назначат под твой приезд, все кресла окажутся свободными. Стоит угадать свой жанр, все люди начнут послушно подавать тебе нужные реплики…

Или ты просто начнешь слышать их реплики?

Глава двенадцатая

Смерть прекрасна. Только в ней одной и может жить любовь… Жан Ануй. «Эвридика»

Мой труп

Прежде чем уйти, я зашла в Интернет.

Я никогда не набирала «Андрей Фирстов» в поиске. У него был даже сайт - сделали поклонницы. У него были поклонницы!

В одном Женя был зряч - Андрея заметили. О нем говорили, как о Событии… Он снимался в нескольких фильмах. Репетировал два спектакля. Я знала перечень действующих лиц. Там не было место для Доброхотова. В мгновение Андрей вышиб его с первых ролей.

А Доброхотов старше нас - ему не «под», ему за сорок. Театр жесток. И этим тоже похож на жизнь. Это все меняло. Все.

У Доброхотова был повод убить Андрея. Был повод охмурять меня, чтоб переспать со мной ради секундной иллюзии превосходства.

А значит, он тоже считал меня любовью Андрея? Полтысячи долларов - слишком дорогая цена за «любимую девушку» местного значения.

Я наскоро пробежала глазами заголовки рецензий на «Эвридику» (Люди писали рецензии!) и перепрыгнула на страничку «Кино».

На фильм уже были отзывы. Не было времени. Я распечатала статьи и сунула в сумку.

Сколько еще часов у меня осталось, чтобы узнать, насколько я ничего не знала?

Чего я еще не знала?

* * *

Я шла по проспекту в наушниках - не проматывая запись, боясь пропустить важную фразу, запутавшуюся в чем-то ненужном, неважном. Мои уши терзал пьяный бас Доброхотова.

- Слушай, а давай ты уговоришь его остаться здесь. Ему ж предложили работу…

Он говорил про Андрея!

- Все. Сползай с меня, Валера, ты пьян. Иди к Оле. - Я не слушала. Я уже наскребла свои пять тысяч знаков. Мне уже не было весело с ним. Я была жестока, как театр.

- А ты уговоришь его?

- Иди к Оле. - Я и не вслушивалась в то, что он лопочет.

- А хочешь, я тогда сам поговорю с ним?

- Иди говори…

Доброхотов захихикал противным, водевильным смехом.

Я щелкнула кнопкой и достала на ходу свой дневник.

Водевиль - вот где проблема.

Если Доброхотов и мог стать обиженным злодеем - то только в жанре водевиля. Или театра бульваров, что равнозначно.

«Вечно молодой, вечно пьяный» - типичный водевильный пройдоха. Вся его жизнь - водевиль. Две жены - законная и гражданская. Два дома - два телевизора, две стиральных машины. Классика жанра - «адюльтер как образ жизни». Строго по классике, из зала это казалось смешным, пикантным и безобидным - обуюченно-буржуазным. Поссорившись с одной женой, Доброхотов уходил ко второй. Обе знали о существовании друг друга, как и о том, что и они у него не одни.

Я легко могла представить Доброхотова любовником, прячущимся от мужа в шкафу (классика жанра!). Но не могла представить, как он выпрыгивает из шкафа с возгласом: «Я не позволю оскорблять даму!»

Двухметровый мужик, обвешанный бабами, как новогодняя елка, - Доброхотов увиливал от внешних и внутренних конфликтов по всем юрким водевильным канонам, не отягощенным понятиями о чести, бесчестии, морали и нравственности.

Комиковать в метро «люди добрые» - отличная водевильная сцена. Пытаться соблазнить чужую даму из мести - классика водевильного злодея.

А не выйдет соблазнить - не беда… Можно уговорить меня, уговорить Андрея остаться со мной, чтоб остаться первым актером «театра паяцев».

Доброхотов действовал по конформистским водевильно-бульварным законам: и волки сыты, и овцы целы - и неважно, кто прав, кто виноват, кто достоин, кто нет. В отличие от философствующих злодеев Ануя, герои водевиля принимали жизнь такой, какая есть, - не задумываясь, почему она такова.

И наконец, еще один признак жанра - финал не бывает непредсказуемым. А убийство очень трудно назвать предсказуемым водевильным финалом… Как же тогда он мог убить Андрея?

«Вы просто не знаете настоящих убийц!» - возмутился мой мент.

«Я не знаю убийц? - возмутилась я. - Я не знаю Клавдия, Макбета или Карандышева?

Герой водевиля не может убить, потому что он герой водевиля. Водевиль - комфортный, поверхностный жанр. Его персонажи не страдают дольше пяти секунд. Никогда ничего не проживают чересчур глубоко.

А убийство - пусть тупое, звериное, бытовое убийство - неотъемлемо от глубокого чувства. И полное бесчувствие - следствие чувств. Гордости. Страха. Унижения. Злобы! Все это для трагедии, драмы…»

Пожалуй, при иных обстоятельствах Доброхотов мог убить Андрея по пьяни, бездумно, случайно - но осознанно, из мести, из выгоды… нет!

- Как скажешь, как скажешь, - согласился Доброхотов, оживая на записи. - Паршиво мне. Жизнь прошла. Я уже не стану Марлоном Брандо…

На долю секунды я усомнилась в своей водевильной версии.

- Марлоном Брандо стал только Марлон Брандо, - уведомил его мой неузнаваемый голос.

- Верно! Так чего тогда париться? - Доброхотову хватило моей немудреной софистики, чтоб прийти в наилучшее расположение духа. - А он… пусть… Что… я уйду. У меня предложений - во! Три сериала. А театр так… Чтоб верить, что ты не мыло. Я - мыло. Ясно, Саня, я мыло. И это мой потолок. И мой потолок меня кормит. Бабло есть, бабы есть, все есть. Чего еще надо?

Не пять - три! Он не умел страдать дольше трех секунд. Слишком дискомфортное чувство. Слишком не вписывающееся в легкий поверхностный жанр его жизни.

«Не убивал! Смирился», - сказали мои ладони. Они похолодели - они вспомнили миг.

В миг, когда Доброхотов смирился со своим предсказуемым конформистским финалом, мне захотелось покончить с собой.

У меня была аллергия на бессмысленность. Издержки профессии. Профессиональная болезнь. Мне сразу хотелось уйти из жизни. Точно так же мне всегда хотелось уйти со спектакля, как только я понимала, что он ни о чем.

«Андрей говорил, ты из тех, кому обязательно нужен смысл…»

Я никогда не формулировала проблему так точно. Я придумала для своего самоубийства десятки легенд. А Андрей сказал всего одну фразу, и мне захотелось жить. В ту же секунду. Потому что теперь я знала, что мне нужно. И была из тех, кто идет и берет то, что ему нужно. Я уже пошла… Я уже иду!

Почему Андрей не сказал мне этого раньше?

Почему я не слышала то, что он говорил мне почти десять лет?

Почему Андрею пришлось умереть, чтобы я услыхала его?

- А напиши мне пьесу, - сказал Доброхотов.

- Я не пишу пьес. Я не драматург.

- Я уже придумал сюжет. Известный артист просыпается утром после дня рожденья. Рядом с ним в постели лежит кукла из секс-шопа. Ему вчера подарили друзья. Он сначала удивляется, потом начинает общаться с ней, а потом понимает, что это и есть - его идеальная женщина.

- Ay, Доброхотов! У тебя две жены, не считая любовниц и Оли… И это твоя идеальная женщина?

- А чего я от первой жены не ухожу ко второй? Вторая меня любит, ей что-то надо… А первая - как тапочки. Я от нее никогда не уйду. Потому что это и есть любовь. Ты ж тоже свои тапочки любишь.

- Я не люблю тапочки.

- Я ж вижу… Ты такая, как я. Мы все любим только тапочки. Вставь это в пьесу.

- Я не пишу пьес. Тем более ты слямзил сюжет у Феллини.

- И что? Это будет римейк. Ты просто не въехала. Кукла из секс-шопа - это классная пьеса. Она не для баб. У бабы была бы своя. Ты просыпаешься утром и находишь пьяного Фирстова…

- Пьяным я его и нашла.

- А ты говоришь… Он для тебя тоже тапочки. Вот когда он умрет, ты его полюбишь.

- Сам придумал или тоже украл? - Еще никогда мой голос на записи не казался мне таким ужасающим.

- Как ты догадалась? - Доброхотов беззлобно заржал. - Андрей мне сказал: «Когда я умру, Саня меня полюбит…»

- Оля, забери от меня Доброхотова!

Раздался щелчок. В наушниках заиграло танго Пьяццоллы - я записала на нем интервью.

* * *

Какой-то прохожий толкнул меня - больно. Я стояла посреди тротуара, прижимая ладони к горячим щекам. Щеки пылали - похоже, вчера я сгорела на солнце. Мимо ехал разноцветный троллейбус с рекламой очередного прекрасного пылесоса и оптимистическим слоганом «Вы полюбите его!»

Почему я призналась себе только сейчас?

Я уже поверила Жене!

Андрей любил меня. Конечно, любил. Конечно, меня.

Мне не нужно было говорить это вслух, достаточно, что на дне теплым калачиком свернулась уверенность - кто-то любил меня, знал меня, понимал меня, переживал за меня… И меня не смущало, что он уже мертв.

Меня всегда устраивала такая любовь!

«Вещь… Да, вещь! Они правы, я вещь, а не человек… Наконец-то слово для меня найдено», - закричала Лариса Огудалова[25].

Самый распространенный вид человеческой любви - фетишизм.

Нежнее всего мы любим свои вещи. За то, что они старые и проверенные во всех ветрах и дождях. За то, что они модные и престижные. За то, что они удобные и комфортные. Но дело не в этом. Больше всего мы любим их за то, что они не мешают нам жить.

Мы пользуемся ими только тогда, когда у нас есть в том потребность. Все прочее время они тихо лежат на положенном месте, и, когда мы вспоминаем о них, факт обладания греет нам душу.

Высококлассный «мерс» или часы «OMEGA» не станут приставать к тебе с наболевшими душевными проблемами, требуя от вас объяснений в любви и равноправных отношений. Мы нисколько не сомневаемся, что наши любимые вещи любят нас такими, какими мы есть, хотя бы потому, что они не в состоянии это опровергнуть. Они, безмолвные, покорные, персональные - твои и больше ничьи, и полностью удовлетворяют наш комплекс власти.

Разве не любим мы столь безмятежно своих детей потому, что они только наши и больше ничьи, и ровно до тех пор, пока они не становятся своими собственными? До тех пор, пока они не в силах помешать нам верить: они - это «идеальные мы», и наделять их своими мечтами и всевозможными лучшими качествами.

Как только они безжалостно деградируют из «нас в идеале» в себя самих - восемнадцатилетних, раздираемых недостатками, любовь к ним сразу становится спорной и мучительной. Очаровательно-бестолковые, беззаветно-обожающие нас и, соответственно, обожаемые нами куклы превращаются в те еще штучки - с личными мнениями, претензиями, Любовями, жизненными путями - и разбивают нам сердца. Они изменяются. И изменяют.

А вещи - нет! Поэтому вещи - идеальные возлюбленные. Почти такие же, как артисты, певцы, телеведущие - наши любимые куклы. Наши идеальные любовники, идеальные друзья. Их тоже любят, тоже наделяя их всем, чем душе угодно. Не только талантом и красотой, но и умом, добротой, душевностью - каждый по вкусу.

Они тоже не станут опровергать. Они будут лгать в своих интервью - они работают нашими иллюзиями, нашими куклами. В том числе из секс-шопа… В наших постельных фантазиях они будут такими, какими мы хотим. Они будут изучать рынок, чтоб знать, какими мы их хотим. Они будут приходить в наш дом и мысли только тогда, когда мы хотим, чтоб петь, танцевать, развлекать и помогать нам - не мешая! И когда известный артист умрет или попадет в беду, за него будут переживать больше, чем за сослуживца или соседа…

Но и после смерти он не изменит нам. И не изменится. Он останется с нами в фильмах, песнях, статьях, став лишь еще более идеальным. Еще более нашим и больше ничьим. Потому что станет еще более мертвым.

Нет, куклы и только куклы - извечная любовь человечества. Мертвые куклы. Мертвые вещи. Начиная от мечты каждой девочки дочки-блондинки Барби и оканчивая гранитными куклами идеальных людей на площадях и погостах, надувными сексшоповскими подстилками и женами, которые исхитряются присоседиться к этой чудесной категории. Если они в состоянии качественно исполнять все положенные супружеские обязанности и талантливо не мешать все оставшееся время, о них будут заботиться, оплачивать им шмотки, салоны, гинекологов, косметологов. Ведь требовать наилучший крем для обуви - святое право любого любимого башмака, а желание пройти техосмотр - законно для любимой машины. Мы заботимся о любимых вещах больше, чем о близких, и вслушиваемся в их потребности больше… Мы любим их больше. Еще и за то, что их даже не нужно любить!

Я опустила глаза на свою футболку - футболку Андрея. Странно, что я не поняла Доброхотова. Я была так привязана к ней. Почти так же, как к Андрею. Но футболку я любила больше! Она была мне верней. Андрей был вещью, гуляющей по чьим-то рукам. Он всегда был только вещью. Я не заплакала, узнав, что он мертв. Потому что ничего не изменилось! Он никогда не был живым для меня.

Даже когда умер. Он просто стал моей вещью. Еще в детстве, гуляя по Байковому, я мечтала стать прекрасной вдовой. Мне нравились мраморные вдовицы на древних дореволюционных памятниках. На их головах были покрывала, а в руках веточки мирта - символ вечной любви. Еще в детстве я чувствовала: только мертвые не изменяются и не изменяют. Только их можно любить вечно.

Сколько б мне понадобилось времени, чтоб полюбить его, придумать его, пожалеть, что я не выскочила за него по приколу? Тогда, на правах законной жены, я могла б похоронить его здесь, ходить на могилу, носить цветы… Сколько мне б понадобилось времени, чтобы назвать Андрея «единственным мужчиной, который действительно любил меня», сотворить из него свое божество - идеальное, как памятник, в который я влюбилась в одиннадцать лет, и всю жизнь утешаться его любовью, ставшею вечной?

Я лихорадочно сорвала с пальца кольцо «господи, спаси и сохрани мя». Я застыла, не знала, что делать с ним - выбросить, спрятать в карман?

Я не знала, верю ли я в Бога. Или вера в Бога только одна из разновидностей игры в куклы? Разве мы не верим, он любит нас такими, какими мы есть, лишь потому, что он не в состоянии это опровергнуть? Разве не сами мы наделяем его любовью к нам, вечной заботой о нас? Или он стал для нас безмолвным мертвецом на кресте именно потому, что знал - мы умеем любить только так?

Я даже не заметила, что Андрей умер… Я даже не заплакала! Живой или мертвый, он был для меня только предметом. Все это время он был для меня ленточкой в руках танцовщицы, призванной оттенить мою пляску. Расследуя его смерть, я успела понять всю свою жизнь, но так и не поняла… Андрей умер. Он мертв.

Я стояла, изо всех сил пытаясь понять это, ощутить разрывающую боль внутри живота, почувствовать дрожанье в груди и заплакать. Но не могла. Я не знала, каким он был живым. Я не могла сказать, есть ли у него шрам на руке или в низу живота от аппендицита. Я б не заметила, если б он был…

Кем он был?

Балаболкой и бабником, с которым можно беззаботно переспать и поговорить ни о чем? Отчаянно влюбленным, готовым мчаться ко мне, сломав карьеру на взлете? Человеком, намеревавшимся весело проводить со мной четыре дня в месяц?

Я никогда не узнаю. Я могу только придумать. Я не хочу знать, любил ли он меня. Не хочу себе лгать. Я знаю одно: его нет. И узнаю, кто убил его. Потому что это единственное, что я могу сделать без лжи. Без самообмана.

«И еще потому, что это намного удобней - не знать?» - усмехнулся Игнатий Сирень.

Или это подумала я?

* * *

Игнатий всегда заставлял нас копать до конца, даже если в конце не маячило ничего хорошего. Даже если ты уже приготовилась встать в красивую позу и сказать: «Не хочу врать», чтоб соврать и… скрыть имя убийцы.

Если Андрей - неизвестный, настоящий Андрей - любил меня и Доброхотов знал об этом… Если Андрей знал, что я целовалась с ним - целовалась вразнос, целовалась так, что, между первым и тридцатым фонарем эскалатора, мы успели расстегнуть друг на друге все, что расстегивалось, и проделать все, что позволяла одежда…

Я сразу забыла об этом. Мне было все равно - заниматься с ним петтингом или орать хором песни. В моем жанре секс не значил вообще ничего.

Но если Андрею не было все равно? И Доброхотов сказал ему это?

Я быстро перекрутила кассету назад.

«Слушай, а давай ты уговоришь его остаться здесь».

Я не слышала!

«Л ты уговоришь его?»

Я не слышала!

«А хочешь, я тогда сам поговорю с ним?»

Ни тогда, ни теперь я не услышала его шантажа! Я слушала лишь себя, думала лишь о себе. Тогда - о желании покончить с собой, теперь - о новорожденном желании жить.

«Иди говори…»

«Как скажешь, как скажешь». - Он захихикал вибрирующим, водевильным смехом.

Водевиль. Все верно!

Злодеи водевилей редко убивали - но постоянно пакостили, не сильно задумываясь над смыслом содеянного. Не удалось соблазнить, не удалось уговорить - не беда. Можно пойти и рассказать Андрею о нашем развеселом катанье в метро.

У меня задрожали руки - от предплечий до кончиков пальцев.

Я всегда считала, что Андрей неспособен покончить с собой, равно как неспособен любить. Но если он был способен?… И Женя был прав. Если Андрей поставил жизнь на меня… Кто убил его?

Я. Потому что всегда относилась к нему, только как к вещи.

Я увидела себя глазами Жени. Я стояла, взирая сама на себя с парализующим ужасом. Чудовищное, зацикленное на себе существо, для которого чужие судьбы - спектакли, из коих нужно сделать обязательный вывод и применить его…

«Неужели ты правда не знала, что он любит тебя?»

Любил? Кто убил? - слились в единый вопрос.

Если он любил меня, то это моя пьеса. Я - ее тайный автор.

Андрея убила я.

Глава тринадцатая

Орас…ему померещилось, что он ее любит. Он спит и во сне страдает. Надо столкнуть его с небес на землю. Изабелла. А если он от этого умрет? Жан Ануй. «Приглашения в замок»

Мой труп

Я все еще держала в руке свой дневник, и все городские скамейки все еще были в моем распоряжении.

Я села и, стараясь укачать мрак в груди, скрупулезно изложила фабулу пьесы - бесстрастные события без характеров и оценок.

Действие первое. Театр.1. В антракте Саня приводит за кулисы к Андрею Инну и знакомит их.2. В антракте же (до или после ее прихода?) Андрей посылает Сане сообщение.3. Тем временем Оля просит Костю отдать ей таблетку экстази, получая отказ.4. После спектакля Саня, Оля, Доброхотов, Инна и Сашик едут домой в машине Оли (по пути Доброхотов и Саня успевают прокатиться в метро).5. Андрей отшивает в театре Арину.6. Арина, Андрей, Женя, Рита и Костя садятся в машину Арины и едут в том же направлении, делая крюк в супермаркет.Действие второе. Мой дом.1. Саня и Сашик танцуют танго-стриптиз.2. Саня и Доброхотов оказываются на диване в позе «интервью».3. Андрей приезжает, видит нас, уходит на кухню. Все заняты едой, перестановкой стола, стульев…4. Еще до того, как ее гости садятся за стол, Саня уходит в спальню - 01: 08.Действие третье. Там же.1. Инна и Андрей стучат Сане в дверь.2. Андрей бросает купленное Сане кольцо в пепельницу и идет провожать Инну.3. Андрей возвращается и говорит Жене, что пойдет к Сане, после чего Женя его больше не видит. В отличие от других очевидцев!4. Андрей и Костя говорят на кухне. Сашик приходит туда, чтоб позвать их смотреть свой сюжет, и слышит имя Сани. Костя резко отсылает его.5. Просмотр передачи. Ссора Кости и Сашика (поломка дверной задвижки, этажерки, смерть бабушкиной зеленой салатницы). Перемирие в кухне.6. Пока Костя и Саша мирятся в кухне, Арина и Рита общаются в гостиной, и последняя повествует, «как она разводит мужчин».7. В начале ссоры Доброхотов и Женя уходят за пивом и к ее окончанию приводят девочку в рюшечках - примерно 04:00.8. Появление девочки, жаждущей увидеть Андрея, провоцирует вопрос: а где он? Женя предполагает, что он со мной в спальне. Арина соглашается с ним. Костя хочет проверить, но от благого намерения его отвлекает истерика Сашика.9. Девочка в красной юбочке делает все, чтоб отыскать Андрея. Она видит, как Костя с Сашей закрываются в ванной, Арина и Доброхотов целуются в комнате, Оля и Женя сидят на балконе, Рита убирает кухню… Но Андрея среди них больше нет.

Я подошла к киоску, набитому разноцветной периодикой, и, чувствуя себя исключительной идиоткой, отдала пять гривен за журнал «Телемир», в котором работала.

«Телемир» утверждал: программу «Тайное - явно» с сюжетом о паранормальных способностях Сашиной таксы повторяли позавчера ночью в 03:20.

В 03:20 Андрей был еще жив, а после 04:00 - его уже не было…

Хоть вряд ли Сашик позвал Андрея и Костю в 03:20 - если ему удавалось протиснуться на экран, он сгонял нас к телевизору едва ли не за час до премьеры. Скорее всего, преждевременное приглашение и было причиной, по которой Костя решительно отослал его прочь. Янис считал, что все мы должны отдавать должное успехам друзей и был весьма педантичен в этом вопросе. И позже он таки посмотрел тот сюжет - иначе б они не поссорились.

Логично предположить, что Андрея убили во время их громкой, сокрушающей ссоры. Но это могло случиться и раньше. Женя не помнил, чтобы Андрей смотрел с ними программу.

Если Сашик зашел в кухню за час или тридцать-сорок минут, в этот временной промежуток могли вместиться еще какие-то события.

Верно одно - после 04:00 Андрея не было, а на кухне была Рита. Понятно, почему Рита решила, что Андрей ушел с малолеткой - «Красная юбочка» спросила ее, где Арко, и ушла. Они исчезли почти одновременно.

Непонятно другое - Рита подбирала с пола банки. Значит, кто-то разбросал эти банки. И не кто-то - Андрей! Ни за кем другим Рита подчищать бы не стала - не стала ж она убирать за Костей и Сашиком. Прибирать за Андреем соответствовало роли фиктивной жены, поверившей в истинность супружеских уз.

Но почему Андрей разбросал их? Что случилось с ним в его последний час? Никто не сказал мне об этом. Все говорили о том, что считали важным.

И из сказанного ими не вытекало никакого объяснения смерти, за исключением…

Я перевернула страницу и написала сверху вопрос:

Любил ли он меня?1. Женя верил в это. Доброхотов, похоже, тоже. И Рита. Все москвичи. (Все они, по большому счету, плохо знали меня и видели редко - расстояние лучший стимул для нагромождения лжи).2. Андрей называл меня «Моя любимая девушка». (Не доказательство!)3. После того как мы с ним несколько месяцев кряду обсуждали постановку Ануя, он нередко звонил мне. (Сформировалась привычка?)4. Его всерьез беспокоил мой суицид. (Спасибо, Андрей!)5. Месяц назад он приезжал ко мне. (Хотя у него не было в Киеве дел?)6. Тогда же он и предложил мне пожениться. («По приколу» - он так и сказал!)7. Позавчера он купил мне кольцо. (Но не с брильянтом же!)8. Такое же он купил и себе. (Так часто бывает - покупаешь подарок и думаешь: «Может, и себе прикупить?»)9. Он послал мне сообщение: «Нам нужно поговорить. Не отдавай меня никому! Твой Андрей». (Ему предложили работу на местном ТВ. Быть может, именно по этой причине он и приезжал в Киев месяц назад? Он собирался принять предложение?)10. В течение ночи он пытался достучаться до меня, как минимум, два раза. (Если он собирался работать здесь и переговорить о намерении периодически жить у меня - это вполне объяснимо.)11. Между первой и второй попытками он бросил кольцо в пепельницу. (А вот это объяснить неудовлетворенным желанием поговорить о работе уже посложней.)12. Провожая Инну, он говорил с ней обо мне, и она сделала вывод, что мы с ним поссорились.13. Вернувшись, он говорил с Костей. (Опять обо мне?) А утром Костя сказал: «Если она выйдет замуж за эту проститутку Андрея…» (Но это могло быть реакцией на глупое заявление Сашика!)

Вот факты. Ровно тринадцать. Я угрюмо смотрела на них. Они не говорили мне правды. Все пункты можно было объяснить так и иначе. За исключеньем всего одного - кольца в чертовой пепельнице.

Чего Андрею, балаболке и бабнику бросать в пепел купленное мне в подкуп кольцо со словами: «У нас с ней все кончено»? Только потому что я ушла спать раньше обычного, забыв про его SMS, и он не успел уточнить: «Так я поживу у тебя?» Он мог позвонить и сказать это - завтра, послезавтра, он мог появиться на пороге с чемоданом в руках и услышать все то же «Да».

Конечно, достоверность реплики «У нас с ней все кончено» - спорна. Андрей мог сказать «все кончено», «кончено» или «конец». А Женя вновь понял по-своему, ассоциативно связав кольцо с предложением, а избавленье от оного - с нашим разрывом. У нас в театральном это именовалось «страдать лобовой логикой». «Хороший парень» страдал ею по полной. Он наговорил мне много недостоверной муры. («Он решил остаться с тобой». «Ты говорила, что любишь его!»)

Бесспорно одно - кольцо оказалось в пепельнице. Андрей выбросил его. Почему?!

Я тужилась, пытаясь родить альтернативную версию. Достать кольцо из кармана, сказать «конец», швырнуть в мусор - это Событие. У него должна быть причина - предыстория.

Я закрыла глаза, стараясь представить… Вот сцена. Инна стоит у двери, Андрей и Женя на кухне.

Но вместо этого увидела ночное декабрьское утро, себя саму, лежащую в постели, с телефоном у уха, с сомненьем глядящую сквозь щели не раздирающихся глаз. Андрей позвонил в семь утра - слишком рано:

«Привет! А ты знаешь, что я люблю тебя?»

Я не распознала голос - я подумала, что это Костя:

«Я тоже люблю тебя. Здравствуй, мужчина всей моей жизни!»

Он так обрадовался, что я сразу поняла: это не Костя.

«Ты слышишь? Это я подпрыгнул от радости! Ты тоже любишь меня?»

Так обрадовался, что мне было неудобно сказать: я произнесла «люблю» по ошибке.

И я сказала: «Конечно, люблю…»

«Ты говорила, что любишь его!»

Тоже правда. И тоже неправда.

«Люблю» ничем не отличалось для меня от всех прочих слов. Все в театре были «любимыми» и «дорогими». Все мы признавались друг другу в любви, целовались взасос и танцевали танго-стриптиз - под настроение.

Я подумала - у Андрея бравурное настроение… и забыла. Не придала никакого значения. Неважный, несмешной эпизод.

Но если для Андрея это имело значение? И он не забыл?

Гамартия!

Фатальная ошибка.

Слишком логичная получалась последовательность…

Андрей любит меня. Он знает, я отношусь к нему несерьезно. Я и к себе отношусь несерьезно. Но все складывается. Я устала от своей спорной жизни. За весь год я спала только с ним - у меня нет никого, кроме него! Я говорю, что люблю его, - по ошибке! Но он не знает об этом…

И театр их едет сюда на гастроли, и работу предложили, и он на взлете. Он покупает нам кольца в Лавре (потому что я всегда хотела купить кольцо именно там!). Он злобно осаждает Арину. Он не понимает ее поступка - она, моя подруга, предательски пытается подцепить его («В вашем предательски почтенном возрасте…»). Он пишет мне: «Не отдавай меня никому!»

А я валяюсь на диване с Доброхотовым и ухожу, заперев дверь изнутри. Плевала я на его «не отдавай никому», плевала я на него…

«У нас с ней все кончено!»

Он провожает обиженную на меня Инну, он объясняет ей - «я давно на грани». Я на грани - как можно на меня обижаться? Он снова стучит ко мне. Нет ответа. Он говорит обо мне с Костей - моим лучшим другом - о серьезности своих намерений. («Если она выйдет замуж…»)

А где-то в районе просмотра телесюжета Доброхотов сообщает ему, что его «любимую девушку» можно исчерпывающе охарактеризовать расхожим словом на «б», а ее жизнь - попыткой заполнить пустоту внутри. Разговор происходит на кухне. Андрей в исступлении сметает банки…

Что Доброхотов мог сказать ему?

Все, что угодно, включая то, чего не было.

О том, чего не было, водевильные злодеи рассказывают убедительней и живописнее всего. Сказав это, он бы почти не солгал. Если бы Сашик и Оля не ждали нас у входа в метро - у нас было бы все.

«Да я ее…», «Ну она и горячая…», «Я и не знал, что она у тебя такие штучки умеет», «Знаешь, в метро есть туалет, мы прямо там…», «Ты для нее - только тапочки», «А ты ей колечко купил…»

«Вот когда я умру, она меня полюбит!»

Подобная мысль приходила к Андрею и раньше. И самое страшное, что это была верная мысль!

Зал затаил дыхание.

Я слышала, как в напряженной тишине карандаши со стуком падали на пол - и каждое падение было оправданно. Почему ж Константин Станиславский во мне упрямо орал: «Не верю! Андрей не мог покончить с собой! Не мог любить меня!»

Потому что все, что я знала о нем, противоречило этому? Но я ничего, ничего не знала о нем! Потому что неодушевленные вещи не кончают с собой? Любить и умирать от несчастной любви способны только такие высокоразвитые субъекты, как я!

Любовь зла. Можно полюбить и меня.

Возможно, это случилось не сразу - где-то между рассказами о девках и Жаном Ануем. Возможно, он не сразу осознал это - где-то между Жаном Ануем и «а давай поженимся по приколу». И не знал, как сказать. Или знал: заманить меня в ЗАГС с безвестным актером можно лишь так - по приколу…

Но он стал известным!

Это все меняло. Предлагаемые обстоятельства все меняли. Одно дело, когда «я люблю» говорят на пляже, другое - в тюрьме, третье - за час до расстрела. Одно дело, когда отмечать твой дурацкий юбилей презерватива бежит не слишком успешный артист не слишком известного театра, и совсем иное, когда…

«Фильм скоро выходит».

«О нем сейчас все говорят».

«Мы б дали его на обложку!»

Андрей должен был впасть в законную звездянку, готовить пробор на обложки, а не мчаться к слепоглухонемой идиотке, занятой сугубо собой и своим самоубийством.

Я выхватила телефон и набрала номер Игнатия. Внезапно мне захотелось закричать на него: «Это вы виноваты! Вы говорили, никогда не влюбляйтесь в актеров. Если б не вы, все могло быть иначе…»

Я знала, что услышу в ответ:

«Номер не существует…»

У меня сжалось сердце - замерло, как испуганный зверь, прижавшийся к земле в тщетной надежде, что это спасет его от смерти.

А вдруг номера нет, потому что его нет? Совсем… Больше нет!

Когда я в последний раз слышала что-то про Игнатия? Сколько ему сейчас лет? Под шестьдесят. Господи… нет. Могло что-то…

Нет! Невозможно!

Я вцепилась в «невозможно» обеими руками и попыталась натянуть его на себя, как одеяло, чтоб меня перестало знобить от непонимания.

Телефоны постоянно меняют. Игнатий Валерьевич не мог умереть. С ним ничего не могло случиться… иначе я никогда… никогда не прощу себе…

Я заревела так, что какая-то женщина в соломенной шляпе остановилась и тупо уставилась на меня. Я замахала на нее рукой: уходите!

Я плакала от страха. Я провалилась в страх, словно в прорубь с черной водой - черной, как чернила, холодной до обморока. Как в сон, мгновенный, заглатывающий, отупляющий, лишающий сил. Страх рвал грудную клетку. Мешал вздохнуть. Подумать о чем-нибудь, кроме:

«Игнатий Валерьевич не мог умереть!…»

Впервые в жизни я отторгала смерть - ужасом, оглушающим криком. Впервые смерть набросилась на меня как вонючий мешок висельника. Мир стал одуряющее черным.

«Ружье. Цельсь. Пли», - рявкнул сержант, командующий расстрелом.

«Нет!

Нет!!!

Игнатий не мог умереть…»

Легче всего мне было придумать Игнатия!

Сказать, он любил меня такой, какая я есть. Впитать его мысли, счесть себя его наследницей - его самой любимой ученицей. Живой, он нашел бы способ опровергнуть все это. Поставить под сомнение все, включая меня… Уйдя в небытие, он стал бы моей опорой - моей навечно законсервированной верой в себя.

Но я не хотела этого! Я хотела, чтоб он был жив. Жив! Жив!

Ругал меня слепоглухонемой идиоткой. Одергивал. Критиковал. Подначивал. Ставил подножки. И был всегда недоволен… Потому что это и есть жизнь!

- Оля! - Я выдернула ее номер из памяти телефона неслушающимися руками. - Оля, ты слышишь меня?

- Что с тобой?

- У тебя сестра в театральном… Ты должна знать! Игнатий… Сирень… С ним все в порядке?

- Ты плачешь?

- С ним все в порядке?! Он жив?!

- Что с ним станется? Жив, весел. Постарел, конечно, а так - все такой же… Ты слышала, что Андрей пропал?

- Ты можешь узнать его телефон?

- Ты не знаешь телефона Андрея?

- Игнатия. Телефон. Игнатия! Можешь узнать?

- Могу, наверно… Позвоню Лене, спрошу.

- Ты не знаешь, где Доброхотов? Он вроде остался…

- У меня. Хочешь забрать?

- Я приеду к тебе. Ты дома?

- Приезжай…

Пару секунд я стояла, положив лоб на ладонь, дыша так тяжело и прерывисто, что ощущала воздух, касающийся легких. Отчаяние медленно сменялось опьяняюще-радостным знанием: эта неправда! Игнатий жив - все хорошо!

А потом словно кто-то ткнул мне меж грудей оголенный провод под током. Я передернулась телом, покрылась мурашками, оскалила рот и заорала, не в силах извлечь ни звука. Потому что поняла…

Андрей мертв. Он там, где нету Игнатия, - в страшной, бесконечной, безвестной, безвозвратной дыре. Ее можно придумать. Наделить красотой, добротой. Но это лишь узор из иллюзий на ковре, прикрывающем бездну, из которой никто не возвращался, о которой никто не знает правды.

Есть только одна непогрешимая правда - Андрея нет. Больше нет.

Доброхотов убил его, когда сказал ему… Я убила, потому что он сказал ему правду. Он здесь, и сейчас я узнаю, что он сказал!

Я упала в скучающее на стоянке такси.

- Сто гривен, - не моргнув глазом брякнул водитель, услышав адрес.

- Поехали.

Он заморгал.

Несусветно большая цена за восемь минут пути. Несусветно смешная цена за ответ на вопрос, вправе ли я жить дальше?

Оля жила в двух шагах от меня. Вполне естественно, что к ней я приеду последней. Так всегда и бывает. Андрей всегда был в двух шагах от меня.

* * *

Оля открыла мне дверь, молча показала пальцем левой руки на полуистлевшую сигарету, зажатую в правой, и поспешила в сторону пепельницы, бросив меня в коридоре.

- Где Доброхотов? - хлопнув дверью, я побежала за ней. - Мне нужно поговорить с ним!

- Это вряд ли получится. - Оля уже подкуривала новый «Glamour». - Он труп…

- То есть?

- Не реагирует. Мы с ним вчера так напились… Сегодня, скорее. «Доброй ночи, точнее, доброго утра». Легли в девять.

Оля мало походила на человека, проспавшего всего три часа. Идеальный кукольный грим. Бесстрастный кукольный взгляд. Картинка из журнала.

«Я мечтаю хоть раз увидеть ее ненакрашенной!» - говорила Арина, с подтекстом «без грима она наверняка крокодил».

Мечта не сбылась - даже в четыре ночи, на грани «белых медведей», лицо Оли держало оборону - непроницаемый слой тонального крема, поднебесные ресницы, огромные губы, тщательно нарисованные поверх узкого рта.

«Не понимаю, как можно носить такое количество губ?» - язвила Арина.

Они с Олей недолюбливали друг друга. Точнее, Арина недолюбливала Олю за то, что когда-то та была невыносимо успешней ее. А Оля знала об этом.

- А что случилось? Тоже соскучилась?

- Тоже?

- Арина ему уже три раза звонила. - Я не расслышала в Олиной фразе злорадства. Если честно, я вообще не слышала каких-либо чувств.

- Я все же пойду, попробую растолкать Доброхотова…

- Я только что пробовала. Ты ж сказала, что едешь к нему… - Оля не пыталась остановить меня - безучастно уведомляла о факте. - Он позавчера из театра ушел. Представляешь, сколько он выпил.

- Почему позавчера? - насторожилась я.

- Решил приурочить. Решил, что напиться с нами ему веселее. Не ошибся, как видишь. Арина, ты, я… сплошное веселье.

- А ты случайно не знаешь, - осторожно ступила я на неверный, потрескивающий лед, - Андрей позавчера не сильно расстроился из-за меня и Доброхотова?

- По-моему, сильно, - Оля, по-моему, ни капли не расстраивалась - ни из-за Доброхотова, ни из-за Арины, ни из-за меня. - Он так напился… Я думаю, он просто загулял к кому-то по пьяни и до сих пор не проспался.

- Прошло полтора суток, - напомнила я.

- Ты просто не видела. Он был очень пьян. Мы с ним в тот вечер так напились…

- Вы пили с Андреем? - прищурилась я.

Мне вдруг показалось, что я не могу разглядеть ее лица под слоем макияжа.

- Вы с ним напились еще до того, как Сашик созвал всех смотреть свой сюжет?

Оля не удивилась конкретике вопроса - она удивила меня:

- Все время прибегал к нам на кухню. Звал, звал… Я не пошла. Пусть сам на себя дрочит.

С прадавних времен Мавка и Лукаш - Сашик и Оля - были Шерочкой с Машерочкой, почище чем мы с Ариной.

- Я решила напиться. И напилась.

- Оля, что с тобой вообще? Ты же не пьешь.

- Третий день. Как с Андреем начала тогда…

Как тогда…

Оля выглядела так же, как тогда, - как чересчур равнодушная восковая фигура из музея мадам Тюссо. Очень красивая кукла, в роскошном халате с псевдоклассическими золотыми кистями.

И я подумала, что за четырнадцать лет никогда не задумывалась, какой она человек: хороший, плохой, ранимый, злой… Все это было похоронено под нерушимой могильной плитой с эпитафией «Хорошая актриса. Очень красивая» - высеченной мной на далеком втором курсе.

Для меня Оля была не женщиной, а произведением искусства. И мне не было дела, какой у произведенья искусства характер.

- И чего вы вдруг напиться решили?

- Андрей из-за Арины твоей. Я - из-за него…

- Из-за Андрея? Из-за Арины?

- Когда я узнала, что ему предложили вести «Красоток» на нашем канале… «Красоток» - ему! - голос Оли тоскливо растянулся - заплакал. Глаза остались стеклянными. - Он что, красотка?

- «Красотки»? Так называется то телешоу? - догадалась я. - И на твоем канале?!

- Теперь понимаешь меня?

Оля сломала сигарету в мраморной пепельнице - замедленным, неосознанным жестом. Взяла из пачки новую, но не подкурила - стояла, глядя на нее с таким видом, будто не могла понять, что она держит в руках.

- Я на «Эвридике» узнала. Не выдержала, в антракте позвонила Шалевичу. Говорю, почему ему, почему не мне? А он знаешь, что мне сказал? Оля, я про тебя вначале и думал. Но потом посмотрел этот фильм и решил: красивый мальчик даст больший рейтинг. Я давно таких ошеломляющих лиц не видал. Все девочки будут мастурбировать у телевизора. Ты профессионал, ты должна понять. И я поняла… все сразу.

Я тоже. Сразу. И все.

Я искоса посмотрела на Олю - кукольно-красивую Олю, стоявшую в красивом халате посреди красивой тридцатиметровой кухни в элитном новострое. На разноцветном шелке была почти незаметна дыра, оставшаяся от нерадостной встречи с сигаретой. По потолку кухни вероломно кралась длинная трещина. Еще год назад я подумала, что Олина квартира начала умирать. Дома всегда чувствуют, когда умирают хозяева.

- Олечка… бедная, - прочувствованно произнесла я.

У меня осталось не так уж много претендентов на роль тайного автора пьесы.

Оля и я…

И я не лгала себе. Я предпочла бы Олю.

Если у кого-то и был настоящий конфликт с Андреем, то у нее!

Глава четырнадцатая

Верно одно - все мы одиноки и ничем не можем помочь друг другу. Просто каждый должен вести свою игру до конца. Жан Ануй. «Приглашение в замок»

Мой труп

Олечка, бедная. Бедная Оля. Последнее время это произносилось как имя и фамилия, без всяких ассоциаций с Демьяном Бедным.

Я помнила Олю на студенческой сцене. Замысловатый парик, бархатный кринолин и корсаж. Белый балахон, сквозь который просвечивается тонкое, узкое тело. Оля играла Мавку и Арманду в «Кабале святош». Она и походила на Мавку - узкое лицо, стильный профиль и ровные черные волосы.

Я помнила ее на сцене профессионального театра в те приснопамятные годы, когда ее считали талантливой молодой актрисой. Но Оля не стала актрисой. Через несколько лет она ушла из театра и стала телеведущей. А еще через несколько - телезвездой.

Она прославилась слишком сразу - за месяц, гораздо быстрее, чем мы успели свыкнуться с ее новым статусом. Телевидение - самое тоталитарное из искусств, превратившее театр и выкарабкивающееся из пепла кино и даже эстраду - в заискивающих холуев. Даже эстрадникам приходилось платить за ротацию клипов, даже они скакали на шару на всех теле-елках и «голубых огоньках» - только б засветиться!

Оля Коберникова получила славу бесплатно. В комплекте с крупной доплатой. Новое шоу, ведущей которого ей посчастливилось стать, раскручивалось как приезд Папы Римского.

В то время я видела Олю на всех углах. В каждом журнале. Она сидела в вечернем платье на диване с золоченою спинкою а-ля рококо (журнал для женщин), стояла в купальнике на фоне Красного моря (журнал путешественников), лежала на подушках, прикрытая полупрозрачною тканью (журнал для мужчин). Она была в колоде знаменитостей, одной из тех, чей номер журналисты набирают первым, задумав очередную рубрику: «В гостях у звезд», «Что в косметичке у звезд», «Гардероб звезды», «Уик-энд со звездой», «Звезды меняют профессию».

Как и всех теледив первого эшелона, Олю приглашали вести красноковерные акции и пафосные «раздачи слонов». Но от всех Оля отличалась редчайшим умением звездить по канонам голливудского шика. Даже утратив статус «хорошей актрисы», она осталась произведеньем искусства, и я часто включала ее шоу лишь для того, чтоб посмотреть, во что она будет одета.

Театральный институт, лекции по истории костюма не прошли для нее зря. Безумные переплетения бус от шеи до пояса, сумасшедшие шляпы, невероятные шлейфы. Во всех изданиях, на страницах всех светских хроник я неизменно находила ее фото в очередном ирреальном наряде - она стояла в обнимку со своей соведущей Кариной, со своей любимой модельершей Ириной или с кем-нибудь из знаменитостей.

Ее шоу продержалось достаточно долго - шесть лет. Достаточно долго, чтобы успеть потанцевать с двумя президентами - бывшим и нынешним, развестись с двумя мужьями - несоответствующим бедным и нестерпимым богатым, быть на короткой ноге со всеми звездами и привыкнуть всегда видеть свое лицо на бигбордах, лайт-боксах и глянцевых обложках. Достаточно долго, чтоб позабыть: она выиграла успех в лотерею!

А потом передачу закрыли - рано или поздно это происходит со всеми проектами. Телевидение - самая неверная вещь на свете. А телевизионные звезды - самые дутые. От их славы не остается следа - ни фильмов, ни книг, ни песен, ни памяти, ни уважения. Я поняла это только на Оле.

Новой программы для нее не нашлось. Просто не нашлось. Оля не ссорилась с руководством, не заполучила клеймо низкорейтинговой. Просто за четыре года ее канал не выпустил ни одной передачи, подходящей ей по формату. Ее экс-соведующую - уютную блондинку Карину - давно трудоустроили в кулинарное шоу. Но Оля с ее эстетскими шляпами Эвиты Перон и манерами Марлен Дитрих не вписывалась ни в кухню, ни в политический ринг, ни в кальку со «Что? Где? Когда?»

Нет, она не сдавалась. Сколько ночей я, она, Сашик и Костя просидели в окружении клубов сигаретного дыма и грязных чашек из-под выпитого кофе, пытаясь выдумать Оле новый проект. Она регулярно приносила идеи начальству. Но что-то не складывалось. Просто не складывалось. А время шло. Уходило.

Всего четыре года назад она была известной ведущей, и старые журналы с ее лицом еще лежали в косметических салонах и зубных кабинетах. Модельерша Ирина еще снабжала ее платьями на выход - но теперь Оля не покупала их, а брала напрокат. Ее все еще звали на бесчисленные презентации, акции, открытия выставок и магазинов - но теперь ошивавшиеся там фотокоры равнодушно отворачивались от ее изумительных бус, от ее страстных шляп. Ее все еще приглашали вести корпоративные вечеринки и дни рождений - но гонорар становился все меньше, теперь нашу Олю могли позволить себе небольшие фирмы.

Бедную Олю… Наши попытки выродить для нее идею нового шоу уже напоминали посиделки в гостях у безумного шляпника. В глубине души мы не верили, что она снова всплывет. Это могло случиться. Такое бывало не раз. Забытые звезды зажигались. Но что-то мешало нам верить в нее. Что-то, ставшее частью самой Оли.

- Вот, кстати, - Оля положила на стол вырванный из блокнота листок с телефоном. - Чего ты вдруг Игнатия вспомнила?

- А ты не думала вернуться в театр?

Почему вопрос показался мне равнозначным вечному гамлетовскому:

«Быть или не быть?»

Оля могла убить?

- В театр? - У Оли сделалось такое лицо, точно я отпустила очень плоскую шутку. - Смеешься? Кому сейчас нужен театр? Вот и Доброхотов ушел. Сколько работы он терял из-за театра. И ради чего?

- А ради чего столько известных актеров идут на сцену? Потому что лишь там понятно, они не погремушки, они - Артисты. Тот же Нагиев. Я только когда его в «Кысе» увидела, поняла, он превосходный актер. Драматический. А все, что он делает вне сцены, все равно что играть чижык-пыжик на органе.

- Хочешь кофе? - Оля меланхолично поставила турку на зеркально-черную доску плиты.

- Жаль, что Доброхотов ушел. - Я старалась разглядеть в ее чертах хоть намек на ностальгию - на нежную память о далеких годах, когда зал задыхался от веры в ее «Ти душу дав менi…»

- Не знаю. Он только рад, что они со Стасом повздорили, - Оля равнодушно мешала варево в турке. - У него скоро новый сериал начинается. Не ушел бы, пришлось отказаться. А это серьезный проект. Раскрутка будет бешеной.

- Жаль. Доброхотов - хороший артист. И ты тоже была хорошей артисткой.

- Саня, я не хочу быть хорошей артисткой, - устало сказала Оля. - Зачем мне эти мамины радости? Я хочу жить настоящей жизнью.

«Вот и ответ», - сказал датский принц Гамлет.

«Настоящей жизнью!»

Оля не хотела быть театральной актрисой, известной в узком - узчайшем кругу театралов. Она поступила на актерский факультет, потому что хотела стать звездой. Она была советскою девочкой, подросшей к началу 90-х. А в нашем детстве звездами были киноактеры. А когда мы выросли, звездами стали телеведущие. И она стала телеведущей. В отличие от меня, Оля не изменила себе, не изменила мечте. Мечта изменила ей!

Я или Оля?

- Ты знаешь, Женя тоже в Киеве. Приехал Андрея искать. - Теперь, по примеру Гамлета в сцене «Мышеловки», я пыталась сорвать с ее лица иное признание. - Он думает, с ним что-то случилось. Он не помнит, когда он исчез.

- Я тоже не помню, - рука Оли не дрогнула - она разливала кофе по черным чашкам с зеленым плющом от покойного Джанни Версаче, оставаясь такой же спокойной, как он.

- Он даже не помнит, что вы пили на кухне. Где, интересно, он был в это время?

- Они в комнате в «крокодила» играли. Женя, Сашик, Рита, потом к ним Ян и Арина пошли… Глупая игра. Вот однажды мы с Гурченко… - Олю увело надолго.

Я выпила кофе и терпеливо выслушала рассказ до конца. Они с Ариной соревновались в произношении звездных имен - но даже теперь, когда все имена произносились Олей в прошедшем времени, Арине было трудно перещеголять ее. А потому - трудно простить…

Оля не сдавалась!

Подобно женщине, волочащейся по полу, вцепившись в рукав уходящего мужа, - она скрупулезно обзванивала знаменитых знакомых, поздравляя их с днем рожденья, днем ангела, Новым годом. Она обнимала на презентациях звезд, узнававших ее все менее охотно, чтобы хоть так, в довесок к ним, попасть в кадр. На сезонах моды Оля вышла на подиум голой в одних сапогах и фате, чтоб хоть так стать гвоздем программы.

Она по-прежнему держала себя как звезда. По-прежнему одевалась и красилась как звезда. Но этот макияж все больше и больше походил на застывшую мертвую маску. Неизменную все четыре года. Как все мы, Оля донашивала прежнюю жизнь и носила старое звездное лицо с упрямством пожилых дам, отказавшихся изменять моде своей молодости, отказавшихся признать: то время безвозвратно ушло.

И вот в этом мы были похожи! Как и я, заглядевшись назад, Оля застыла соляным столбом. Как и я, Оля жила даже не прошлым, а в прошлом. Тот, кто не живет, умирает - при жизни. А когда ты уже мертв - убить нетрудно. Я знала по себе. Просто не чувствуешь разницы между жизнью и смертью.

Я или Оля?

- У меня фотографии с того вечера есть. Хочешь, покажу? Там Гурченко, я…

- Позже. Прости, я не поняла, что случилось у Арины с Андреем?

Оля погасла. Я видела, ей не хочется возвращаться обратно - из воспоминаний о прежней «настоящей жизни». Пока она говорила, она жила там. Мысленно она всегда жила там, жила так упрямо, что перестала жить здесь. Замолчав, она опять умерла. С сомнением посмотрела на ненадпитую чашку кофе. Ей не хотелось пить - не хотелось жить.

И вновь проживать позавчерашний вечер:

- Они сцепились из-за таблетки…

- Экстази? Которую ты просила у Яниса?

- Я сказала ему в театре про «Красоток», Андрея… - Оле не хотелось отвечать на вопрос. - А он знаешь, что мне сказал? «Ты не должна завидовать!» Я - не должна… Представляешь? И я поняла, что у меня нет друзей.

- А Сашик? Он же твой друг.

- Я тоже так думала, - голос Оли звучал отчужденно, где-то там - за тридевять земель. - Я думала, он сел ко мне в машину утешить… А он… Когда вы с Доброхотовым побежали в метро, начал канючить: Олюля, прости, я взял вести корпоратив не тебя, а Марлену. Она может взять меня в программу… Ведь знал, как мне деньги нужны. Нет, я все понимаю.

И в этом мы тоже были похожи - настолько, что у меня сжало воздух в груди.

Как и мне, Оле довелось понять: смерть имеет несколько стадий - идти вниз, ступень за ступенью. Познать глубину несвежей общечеловеческой истины «друзья познаются в беде». И узнать, ее беда не подпадает под Костины должна-не должна, Сашик, со студенческих лет именовавшийся другом, думает лишь о себе, мы с Доброхотовым сбегаем, забыв поинтересоваться причиной ее мертвенного выраженья лица. А Арина с Андреем…

- Но почему Янис отдал таблетку Андрею?

- Потому что мудак… Мы приехали, я опять попросила… Мы поссорились с ним. А потом ты заперлась, Андрей расстроился. И Яник расщедрился. И подарил ему. Она на кухне лежала. А Арина спрятала ее. Не понимаю зачем… Нет, понимаю. По той же причине, по которой она разыграла спектакль с Доброхотовым. Чтоб чувствовать себя лучше других. У нее получилось. - Оля гадливо отодвинула чашку на середину стола. - Они прямо у меня на глазах… Знаешь, кем я себя почувствовала?

- Мертвой?

- Ты всегда хорошо формулировала… - Оля смотрела мне прямо в глаза. Ее карие глаза напоминали остывший кофе в чашке. Великолепный напиток. Арабика. Которую через пару минут безжалостно выльют в раковину. - Дело ж не в Доброхотове, просто… Мне показалось, что меня уже нет.

Как и меня, Олю научили отменно формулировать сверхзадачу любой роли. Как и мне - ей не стало от этого легче. В театре Андрей оскорбил Арину, и по нашему старому правилу «победить победившего» она нашла способ взять над ним верх. И окончательно взять верх над упавшей звездой.

- Арина так и не отдала ему таблетку. И Андрей перевернул всю кухню, - закончила я.

- Он просто послал ее… Странно, что она не сказала тебе.

Нет - закономерно, что в этой части программы Аринин мозг сделал купюру.

- А я сказала: «Андрей, оставь эту суку в покое, давай лучше напьемся с горя». Мы взяли бутылку абсента…

- Абсента? Ты же не пьешь.

- Что пить… мне умереть хотелось. В тот вечер я окончательно поняла: это конец.

Так же, как мне, Оле захотелось умереть от острой недостачи иллюзий - веры в лучшее, в дружбу, в себя. Она просила у Кости иллюзию. Но он не дал. И Оле пришлось взглянуть на свою жизнь реально. И сказать себе: «Это конец!»

А самоубийство - тоже убийство. Та же готовность убить.

Я или Оля?

Она сама предложила Андрею напиться. И напоила его. Он быстро пьянел, и все это знали. А Оля могла и не пить. Она могла сыграть опьянение! Сыграть так, что запомнили все. Рита, которой пришлось поднимать ее с дивана. Женя («Оля была сильно пьяна. Я никогда ее такой пьяной не видел»). Первое, что Оля сказала мне: «Я так напилась… Пью третий день». Как профессиональная актриса она держала намеченную линию роли.

- И чем все это закончилось? - глухо спросила я.

- Да ничем. Мы так напились… Мне стало так плохо. Я пошла на балкон. Там Доброхотов с Ариной… Дальше все как в тумане.

- Так много выпили?

- Андрей даже упал с табуретки… Он пытался дотянутся до банки, думал, там таблетка. Какой Янис все же мудак, что не дал ее мне. Пришлось пить. А так бы раз, и все хорошо…

Вот и ответ.

«Раз и все хорошо»!

Да, Оля могла вернуться в театр, где режиссер месяцами гонял бы ее на репетициях. Могла воскресить задатки талантливой актрисы, рассовать фото по актерским агентствам, втиснуться в сериалы, просочиться в кино, раз уж в стране стали снимать телефильмы, и ждать, когда наш кинематограф дорастет до большого экрана. Но это был слишком долгий и сложный путь.

Телевидение, Олино аполитичное, мелкопроблемное шоу - приучили ее получать все и сразу. Налаженный конвейер, пять передач в день, гостей шоу подгоняют администраторы. Ты выходишь на площадку в красивом платье, берешь в руки написанный редактором текст, произносишь с одной и той же интонацией, работаешь четыре дня в месяц и… все. ВСЕ! Обложки, лайт-боксы. Друзья-знаменитости. Олигархи, готовые выложить немалые деньги за то, чтоб «Happy birthday to you» на их дне рожденья сказала в микрофон сама Оля Коберникова.

Все это будет у нее теперь, снова будет… Потому что Андрей мертв!

Подобно наркоману, Оля мечтала снова увидеть небо в алмазах, не делая ничего, просто засунув таблетку в рот. Подобно наркоману, она была безнадежно отравлена знанием - это возможно.

А разве невозможно? Достаточно просто убить Андрея. Как Клавдий убил отца Гамлета. Как Макбет убил Дункана, услышав: «Сверши - и все твое!» Если кто-то из нас и познал истинную бездну шекспировской трагедии, так это Оля.

Больше всего она хотела вернуться назад - на четыре года назад, и быть той, кем была, - жить на Олимпе. На самой вершине всенародных иллюзий. Быть неотъемлемой частью шоу вечно веселых, вечно нарядных кукол - наших любимых кукол!

Только любимой куклой Оли Коберниковой была сама Оля Коберникова. Очень красивая кукла. Обездвиженная марионетка, потерявшая свой кукольный театр.

Как и я, Оля оставила в загашнике всего одну иллюзию - в «настоящую жизнь». В понимании Оли по-настоящему она жила только на телеэкране, на обложках, на страницах журналов. Реальность была для нее - ненастоящей. Если, открыв газету, включив телевизор, зрители не видят твоего лица… значит, ты умерла.

И каково это узнать: то, чего ты жаждешь каждою клеткой тела, забрал кто-то другой? А потом узнать, если б не он - это б отдали тебе? А потом понять, ты умираешь одна, и никому нет дела до твоей смерти. Может ли не прокрасться в мозг мысль о самоубийстве. Или убийстве… Если ты хочешь чего-то так сильно, что не можешь без этого жить, - чего стоит чужая жизнь?

Они пили на кухне. Андрей упал с табуретки. Быть может тогда в голове и взорвалось:

Я или он?

Слишком легко! Достаточно поднять руку и опустить руку. Она ударила его по голове бутылкой… и умерла. Уже окончательно. Окончательно перешагнула в свой кукольный мир, который считала единственно-настоящим. Все мы живем, убиваем и умираем по законам того, во что верим. Реально убиваем. Реально умираем. По законам Олиной веры, это была самооборона. Она убила Андрея потому, что не хотела умирать.

Все так логично… Кроме вопроса:

Я или Оля?

Так же, как Оля, я не хотела умирать. Я не смогла бы жить, зная, что сгубила Андрея. Я предпочла б погубить Олю. Вызвать ментов и сдать им не усложненную шекспировскими безднами версию: «Андрею предложили работу, которую собирались дать ей. Она вознегодовала (спросите Шалевича, спросите Костю). Они пили на кухне (спросите, она скажет сама). С тех пор Андрея никто не видел!»

Так просто. Достаточно поднять руку и взять трубку.

Но если я сделаю это лишь потому, что не хочу умирать, я тоже умру… окончательно. Так же, как и Оля.

- Послушай, - нехотя выдавила уточнение я, - а ты не пыталась поговорить с Андреем? Он же не знал, что для тебя «Красотки» - вопрос жизни и смерти. Возможно, он отказался бы… Он же наш друг!

Оля скривилась так, словно в лицо ей вдруг ударило яркое солнце:

- Друг. Как же… Он звезда теперь. Ты угадала. Я пыталась, я завела разговор. Я подумала… Я для того и пила с ним. Когда он напьется, он такой добрый, душа нараспашку… Добрый. Но не ко мне. Знаешь, что он мне сказал? Я б отказался, если б не Саня.

- Я?

Неужели все-таки я?!

- Сказал мне, вот ты говоришь о себе. Вы все тут на своей волне, а она… Вы все убьете ее и не заметите. Он меня же и обвинил. Нас всех обвинил. Сказал, мы привыкли отмахиваться. Не понимаем, как глубоко ты завязла. Он понял только, когда сыграл господина Анри. После того как он сыграл Анри, он решил, что все понял.

Андрей тоже отказал ей. Бедная Оля. Она униженно попросила, а он отказал ей…

…из-за меня!

- Но при чем тут я?

- Сказал, что хочет тебя видеть почаще…

- Так он говорил обо мне?

- Хороший повод поговорить о себе. Начал рассказывать, если б не ты, Трыкин никогда б не позвал его…

- А я тут при чем?

- Он там играет смерть. Арко - это смерть. Ты еще не видела фильм? Андрей там безумный, конечно. Трыкин - гений. И ты молодец.

- А я тут при чем?!

- Не знаю, Андрею, наверно, видней. Он говорил, что когда играл, представлял тебя. - Оля говорила бесцветно, безэмоционально - вымученно отвечая на мой вопрос. - Сказал, если б не ты, он никогда бы не стал… Он и театр не особо любил, пока не встретил тебя. Но ты так говоришь о театре… Вы с ним все время говорите о театре. Про Анри. Про Треплева. Про Турбина. Я так поняла, он теперь воображает себя элитарным актером. Он только о том и говорил.

- Треплев? Турбин? Я не помню.

- Ну ты сказала… страшно, когда рушится мир, в котором ты жил, и приходит другой - неважно какой. А тебя научили умирать за идею. И ты идешь умирать за идею. И даже если это бессмысленно, ты умираешь - потому что тебя научили умирать. Чему-чему, а умирать ты его научила, когда всучила ту пьесу.

- «Эвридику»? Я не всучала… Не всучивала… я…

- Прости… - Оля остановила меня всплеском руки. Всхлипнула, попыталась поймать воздух ртом и побежала в ванную.

Включилась колонка. Зашумела вода. Я слышала, как рвота выворачивает бедную Олю наизнанку. Не исключено, что она и правда пила третий день, что, впрочем, не исключает убийства.

Я сидела, качаясь на стуле. Я не могла понять: я или она? Не могла понять…

* * *

Однажды я взяла в руки ежедневник Арины и стала читать записанные на последней странице цитаты.

«Безысходность - всего лишь ограниченность мышления».

Мне понравилась мысль. «Кто это сказал?» - спросила я. «Ты, - Арина расширила глаза. - Неужели не помнишь?»

У меня не было оснований не верить ей. Мысль походила на мою. Но я не помнила. Я так и не вспомнила, когда, при каких обстоятельствах она повстречала меня. И так и не смогла поверить в наше родство до конца. Арина могла ошибиться, могла приписать мне чужое высказывание.

Я не помнила, как обсуждала с Андреем смерть Треплева и Турбина. Но это были мои слова. Сцена гибели Турбина была превосходной. Его мотивация совпадала с моими словами… Андрей оживил их?

Дивное чувство. Будто ты уверен, что тебя нет, подходишь к зеркалу и видишь там свое отражение. Но не можешь поверить!

«Вы с ним все время говорите о театре…»

«Разве не в этом твоя работа? После господина Анри Андрея заметили».

Я потянула из сумки распечатки статей. Я успела прочесть шесть рецензий на «Эвридику». Кто-то ругал постановку, кто-то критиковал режиссуру Стаса, кто-то поверхностного Ануя, все сходились в одном - в Смерти. Г-н Анри заставил поверить их всех - только смерть настоящий друг.

Они поверили в это! Статьи пестрели высказываниями великих и высоколобыми отступлениями о невыносимости человеческой жизни, о неоцененности смерти, о христианской трактовке смерти. Все это было так похоже на цитаты из моей курсовой, что я закусила губу и заморгала глазами… Я поверила.

Вдруг.

Вспышкой. Землетрясением.

Я поверила!

Я могла не верить Оле, Жене, себе, но не рецензии Анненкова. Анненков - мэтр! Игнатий ставил его нам в пример.

«…позволю себе смелую мысль, - писал Анненков. - Чтобы заставить всех нас, сидящих в зале, привязанных к мелочным радостям своего бытия, поверить в существованье такой - добрейшей и милосерднейшей Смерти, заставить нас полюбить ее, почти возжелать встречи с ней, нужно знать ее лично…»

Мои ладони заледенели, и я поверила им - они знали, о чем он писал! Читая исследования о самоубийстве, я всегда могла отличить автора, который пишет о смерти как теоретик, от того, кто хоть раз видел, как открылась та дверь… Что Андрей знал о смерти? Что знал о ней Стас?

Я сделала это, Игнатий Валерьевич!

Я сделала г-на Анри. Роль г-на Анри сделала Андрея. Я сделала Андрея…

Они рванули из всех щелей - обрывки разговоров о ролях, мотивациях, сквозных действиях, всем том, что давно проходило для меня под безжизненным грифом «ни о чем».

«Ведь Турбин умирает по-глупому?»

«Да. И все-таки нет. Сейчас я объясню тебе…»

«Как думаешь, женщина может полюбить мужчину, только когда он умрет? Дали сценарий. По-моему, слишком натянуто. Так не бывает».

«Еще как бывает! Клянусь, Андрей, если ты умрешь, я тебя полюблю. Сейчас объясню тебе…»

Мы действительно были идеальной парой. У нас были идеальные отношения - актера и критика. Андрей звонил мне, потому что мог часами говорить со мной о ролях, а я говорила с ним, потому что лишь с ним могла говорить о Театре. Вот - наша любовь!

Такая похожая по всем симптомам на иную - земную. То же безумие. Та же жажда отдать все и вся. Тот же захлебывающийся восторг… Я заразила его. Стала необходимой. И все заметили это: необходимость, безумие. Ставшая легендой история о порожденном мной г-не Анри и породила в их театре миф о нашей любви с Андреем. Они просто не знали, как зовут нашу любовь!

«Он и театр не особо любил, пока не встретил тебя…»

«Он любил не меня! - наверно, ни одна женщина от сотворения мира не приходила в такой экстаз, осознав: - Он не любил меня!»

Я высыпала на пол распечатки статей, отыскивая киностраницу. Мне нужна была дата - точная дата! Когда Трыкин позвал Андрея на роль? Зимой? В декабре?

«…Трыкин позвонил Фирстову в семь утра: «Я был вчера на «Эвридике». Я пять лет ищу человека, способного сыграть Смерть. Я нашел вас».

«А ты знаешь, что я люблю тебя?»

Знаю, Андрей. Я даже знаю, за что ты любил меня в то зимнее утро!

* * *

- Оля! Оля! - Я не могла больше ждать - я должна была знать! Я побежала в коридор, вцепилась в дверную ручку. - Как ты? Ты долго?!

Дверь открылась.

Олино лицо сползло вбок, глаза растеклись по щекам. Первый раз за четырнадцать лет я увидела ее настоящие губы. Тонкие, бледные.

- Что тебе? - Оля разняла их с трудом.

- Больше Андрей ничего обо мне не сказал?

- Саня… - попросила Оля. - Не думала я, что ты так… Он на тебе, правда, тоже зациклен. - Она обессилено прислонилась затылком к стене, и я поймала себя на том, что не узнаю ее без звездного грима. Незнакомый, чужой человек. - Сказал… он такой же эгоист, как и мы, и звонит тебе поговорить о работе. А ты на грани… Он и Яну то же вещал. Он далеко, а мы тут. Мы должны все бросить и спасать тебя. Ян потому ему таблетку и дал, чтоб он наконец успокоился и развеселился.

- Но ты сказала, что он расстроился из-за меня и Доброхотова!

- Да. Из-за того, что не успел поговорить с тобой. Очень расстроился. Он все время стучал к тебе… Я пошла на балкон, а он опять к тебе побежал. Он почему-то решил, что ты там умираешь, заперлась и перерезала вены. Говорит, вот, мы сидим с тобой, пьем, а ее, быть может, завтра мертвой найдут…

- А как же кольцо?

- Да… было кольцо… В том же контексте. Он кольцо купил тебе. В церкви. Вроде защиты… Говорит, вот не успел ей отдать, а она…

- Но почему он решил вдруг?

- Какое тут вдруг? Ты все время о самоубийстве… Ты ему что-то сказала.

- Когда?

- Я не знаю…

- В антракте?

- Сань, я не знала, что ты на нем так… - Оля апатично сняла комочек с размокшей ресницы, медленно растерла меж пальцев. - А знаешь, если ты поспешишь, он на тебе, пожалуй, и женится. Кто еще с ним так будет возиться?

- Конечно, в антракте!

В антракте я повела Инну за кулисы к Андрею - она хотела записать с ним интервью.

«И как тебе сегодня спектакль?» - спросил он, пока ставили камеру.

«Ты - лучшая в мире смерть. Смотрю на тебя, и хочется умереть…»

«Перестань».

«Нет. Что-то закончилось во мне. Я и замок поставила в спальне…»

«И от кого ты поставила этот замок? - не понял меня друг Костя. - Если ты хочешь спокойно спать по ночам, не приглашай ночью гостей».

И был прав, как всегда. И не прав, как всегда. Я сделала это не для того, чтобы спать по ночам, а для того, чтоб однажды ночью «средь шумного бала» забиться в щель и умереть без помех.

Андрей понял меня с полуслова:

«Перестань! Ты не можешь запереться и умереть. А как же я? Кому ты отдашь меня?»

«Думаю, ты найдешь, кому отдаться…» - отбила я шутку.

Я так часто говорила о самоубийстве, что все привыкли. Все - не исключая меня. Все, не исключая меня, привыкли пропускать мои слова мимо ушей, не придавая им значения. Все, кроме Андрея.

После того разговора он послал мне сообщение:

«Когда ты приедешь домой, нам нужно поговорить. Не отдавай меня никому!».

«Не отдавай меня никому» - означало «не умирай»!

«Он почему-то решил, что ты там умираешь».

Потому что я не стала говорить с ним - я заперлась. Он стучал, не достучался и бросил кольцо в пепельницу со словами «кончено» или «конец». Или «А вдруг это конец?» Не наш с ним - мой конец! На секунду он поверил, я уже умерла, как я поверила в смерть Игнатия.

Андрей - единственный верил мне. Пять месяцев, пока шли репетиции в театре, в процессе долгих телефонных бесед мы обсуждали с ним мою смерть и Ануя.

Полгода мы обговаривали с Костей мою курсовую «Смерть в творчестве Жана Ануя». Но Костя увидел в пьесах Ануя свою проблему. А Андрей Фирстов - мою. Не потому, что был лучше Кости, а потому, что был хорошим актером. Ему довелось сыграть мою Смерть, пройти сквозь мою бездну… Сколько актерских пар пошли в ЗАГС, вжившись в гениальное «Я люблю тебя». Андрей вжился в мою смерть так сильно, что испугался. За меня!

- Оля, а о чем этот фильм у Трыкина?

- Тебе точно понравится. Эвридика уходит в Аид, потому что влюбляется в Смерть.

- Это что, переделка Орфея?

- Все в современности…

- И Орфей умирает, чтоб она полюбила его?

- Иначе ее не спасти. Андрей там играет две роли. Смерть и Орфея. Смерть, если честно, у него вышла лучше.

- Нет, - покачала я головой, - у него гениальный Орфей.

- Ты же не видела?

- Неважно. Он спас Эвридику.

- Когда умер, - кивнула Оля. - Но умирает он страшно. Все плачут в финале. Даже меня проняло. Теперь Фирстов звезда.

- Не преувеличивай.

- Я не преувеличиваю, Саня. Все только о нем и говорят. Мой Шалевич - пример.

- Это случайность.

- А ты случайно не смотрела в окно? Выйди на балкон.

Я послушно пошла в гостиную. На Олином белом диване лежала двухметровая глыба Доброхотова. Втягивая ноздрями воздух, он трогательно посвистывал. Проходя мимо, я укрыла его сползшим на пол сиреневым пледом. Я почему-то решила, что ему холодно. Верно, потому, что меня морозило. Все мы воспринимаем мир - сквозь себя.

- Видишь? - тускло сказала Оля.

Еще позавчера его не было - еще позавчера на этом биг-борде висела реклама политической партии. Теперь там был Андрей.

«Смотрите в кинотеатрах с 1 сентября "Меня зовут Смерть"».

Моя смерть подарила ему славу, его смерть отдала мне мою жизнь. Даже если б мы любили друг друга, мы не могли б сделать друг для друга больше… Почему ж я больше не могла назвать смерть своим другом? Жестокосердная ко всем, она была и осталась моим хранителем! Она вывела меня из Аида. Она помогла мне понять глубину драм и трагедий. Она исполнила все мои глупые мечты. Я могла считать себя демиургом Андрея. Я могла гордиться им. Я могла поставить его на пьедестал и превозносить себя вечно…

…Потому что талантливые актеры не должны умирать на взлете? Потому что теперь в его жизни был смысл! Или потому что человека, смотревшего на меня с разноцветной рекламы, - не было. И не будет.

Он будет только киноиллюзией. Его придумают. Его полюбят. Его смерть, совпавшая с выходом «Меня зовут Смерть», создаст страшный, красивый миф. Миф будет жить. И все еще больше поверят в реальность странного господина Арко-Анри. Но Андрея - настоящего, смешного, веселого, беззаботного, эгоистичного, доброго, талантливого Андрея - нет. И нет никакого господина Анри, который вернет его мне. Есть только дыра. Бесконечная. Черная. Она ничего не возвращает.

Но 1 сентября это не помешает миру поверить в мою иллюзию. В прекрасную смерть с ошеломляюще красивым лицом Андрея Фирстова.

Я повернулась к Оле.

Она смотрела на свою иллюзию - огромный биг-борд - окно в «настоящую» жизнь, из которого ей вероломно улыбался Андрей.

- Хочешь правду? - Оля Коберникова стирала остатки своего «настоящего» лица. - Я ненавижу его.

- Андрей не любил меня, - сказала я.

«Это не я… - сказала я. - Ты!»

Я попыталась сдвинуть себя с места, подойти к телефону и позвонить в милицию. Но не могла. Как будто для обвинения Оли мне не хватало последних штрихов. Или попросту права обвинять ее?

Еще вчера, уверовав в истинность бутафорского мира Ануя, я выложила пятьдесят таблеток на стол. Вчера я могла умереть, поверив, что смерть - единственное место, где я могу жить. Позавчера Оля убила Андрея, поверив, что ее игрушечный мир - единственный, где она может жить.

Но разве не все женщины считают настоящим не собственное - а нарисованное сверху лицо? Разве не вся наша жизнь только ярмарка всевозможных иллюзий? Вальпургиева ночь. Вторая мировая война. Самосожженье раскольников. Ад революции. Еврейские погромы. Охота на ведьм. Самоубийства поклонниц Рудольфа Валентино и убийства, совершенные фанатами фильма «Прирожденные убийцы». Что это все? Только иллюзии. Превосходства над всеми. Нерушимости церковных догматов. Истинности убийственных лозунгов «режь буржуев», «бей жидов», «сжигай ведьм», «спасайтесь, православные!». Тысячи лет тысячи тысяч людей жили, убивали и умирали ради тысяч иллюзий.

Я могла убить Олю. Но не могла осуждать. Тем более, что я и собиралась убить ее… Что останется в тюрьме от красивой Оли Коберниковой?

- А давай нарядим елку, - сказала я. - Как тогда…

- Как тогда? - Олины губы неуверенно улыбнулась. - Давай… Я только накрашусь.

* * *

Пять лет назад мы собрались у Оли 30 декабря. В новогоднюю ночь она должна была вести вечеринку. Так же Оля встречала и прошлый, и позапрошлый Новый год.

«Я уже никогда не смогу отпраздновать Новый год, как нормальные люди», - вздыхала она, не зная, как скоро поймет, что эта беда - иллюзорна.

«Почему нет? - откликнулась я. - Давай встретим сегодня. Какая разница? Ведь Новый год - только иллюзия».

Все восприняли мой призыв. Сашик и Костя побежали в супермаркет за «Советским шампанским», мандаринами, оливье и селедкой «под шубой». Мы накрыли на стол. Мы бросались серпантином, танцевали и веселились до одури. И когда в двенадцать часов мы соединили бокалы, я поняла, что нет никакой разницы между Новым годом сегодня и тем, что будет завтра.

- Девочки, что вы делаете? - Доброхотов недоуменно привстал на диване.

Оля разглаживала ветки изъятой из кладовки искусственной елки. Я разложила на ковре игрушки. Игрушки с серпом и молотом времен детства моей бабушки Люси. Изумительно красивые, расписанные Костей вручную шары с театральными масками - артефакты далекой эпохи «ты гений». Шарики, с автографами знаменитостей, посетивших Олино шоу, висевшие на елке в новогодней программе «Все вместе». И гламурные дорогие игрушки, подаренные Ариной в прошлом году, - королевский жест той, кто по-прежнему может позволить себе быть королевой.

- Так что, гуляем? - спросил Доброхотов. - Может, всех позовем?

- Зови всех, - щедро махнула рукой я. - Арину, Сашика, Яниса. Звони им, скажи, что у Оли сегодня Новый год!

- И Женя здесь… - Доброхотов изучал свой телефон. - Сообщенье мне кинул. Позвоню. Может, он Андрея нашел.

Оля не отреагировала на мертвое имя. Теперь она улыбалась во всю ширину лица. Блестящие иллюзии уже висели на ветках. И, собравшись во круг, мы ощутим иллюзию Нового года. Иллюзию дружбы. Иллюзию яркой, веселой, праздничной жизни. И неважно, что со стороны мы будем похожи на персонажей пьесы абсурда.

Реально лишь то, во что ты веришь. Сколько вещей существует лишь в нашем сознании: любовь, праздники, принципы, правила, горе, радость, безысходность и даже ты сам - только коллекция твоих же иллюзий о себе.

- Ян и Сашик едут, - оповестил Доброхотов. - Они помирились…

…и пребывают в иллюзии, что так будет всегда. Их любовь вечна. Сашик станет идеальным. Костя - таким, как в первые недели любви. И неважно, что вечером они снова поссорятся.

- Арина едет, - Доброхотов издал самодовольный звук.

Звонок Доброхотова станет началом нового акта Арининой пьесы - о его любви к ней и Олиной ревности. И неважно, что завтра он уедет и забудет о ней. Забудет всех нас, и больше никогда не вернется сюда на гастроли.

- Слышишь, Саня? - заговорщицки подмигнул Доброхотов. - Женя согласился приехать, только когда я сказал, что это ты позвала. Два раза переспросил меня…

- Я тоже заметила. Он относится к тебе как-то странно, - поддакнула Оля.

И неважно, что Женя не выносит меня! Разве это помеха новорожденной иллюзии его любви ко мне?

Я достала из кармана сигарету и закурила, чтоб скрасить ожидание иллюзией действия.

«Хороший парень» приедет, и я скажу ему, что его надежды - не иллюзорны. Я отведу его в ванную и назову имя убийцы. После иллюзорных «двенадцати ночи» я предложу перебраться ко мне. Я попрошу Костю посмотреть, не осталось ли воды в холодильнике… А потом Янис скажет ментам, что Оля позавидовала Андрею. И Сашик - он всегда говорит то же, что Костя. И Арина скажет - охотно! И Женя скажет: Оля была так пьяна, что перестала себя контролировать. И Доброхотов скажет, наверное. И даже Игнатий Сирень скажет мне…

«Нет, лучше ты мне скажи, - не сдал позиций Игнатий, - зачем героиня сама рассказала тебе о конфликте с Андреем?»

«Потому что она не могла его скрыть. Все и так знали это…»

«Все знали не это! Все знали, что Андрей остался с тобой. Все козыри, которыми ты собираешься бить ее, она сдала тебе в руки сама. Как ты намерена объяснить это? Шоком? Неосознанным желаньем получить по заслугам. Глупостью?»

Абсолютною глупостью… Все, кроме Риты, покидали мой дом в уверенности: Андрей Фирстов остался со мной - живой и здоровый. Даже если бы я набрала «02» сразу - пребывание в моем холодильнике помешало б ментам определить время смерти. Гости ушли, и я убила его! Ни свидетельство Риты, ни то, что Костя, Сашик и Оля видели Фирстова после того, как он сказал Жене: «Я пойду к ней» - не обеляли меня.

«Он все время стучал к тебе… Я пошла на балкон, а он опять к тебе побежал».

Андрей выказал свое намерение чересчур однозначно. И никто, никто, кроме меня, не мог подтвердить, что я была в спальне одна, и, при всем желании, не могла слышать стука - после четырех таблеток я не услышала б и ядерного взрыва на соседней улице. А люди редко меняют свое убеждение, особенно, если оно совпадает с всеобщим, а в противовес их иллюзии ты можешь предложить лишь хлипкое честное слово.

«Передай своей подруге, что она сука!… Женя Олю полночи утешал», - сказал Костя. Он жил, руководствуясь прямолинейными должен-должна. Оля не должна была завидовать и не страдала от зависти. Она страдала оттого, отчего должна была - из-за Арины и Доброхотова. Именно это Костя сказал бы ментам. И Сашик поддакнул бы. И Ари-

на подтвердила бы - Оля страдала оттого, что она, Арина, лучше. И Женя считал так: «Доброхотов ведь с Олей… Оля расстроилась». А Андрей не сказал бы уже ничего. Озвучить истинную причину расстройства мог главный продюсер канала Шалевич.

Но кто б его спрашивал? Зачем моему менту копать так глубоко, если вот она я - на поверхности? И, уходя от меня, Оля-убийца знала об этом. Заподозрят меня - не ее! Она - знала. А я не знала, как оправдаться, пока убийца сама не подсунула мне оправдание… как полная дура.

И режиссер сделал героиню полною дурой, не придумав как объяснить ее поступки иначе? Из чего следует, что он не слишком хороший режиссер. Или я просто плохой театральный критик, зря возомнивший, что смогу отыскать убийцу Андрея, руководствуясь одной верной теорией драмы.

* * *

Я вышла на лестничную площадку, поднялась на пролет и достала листок с телефоном Игнатия. Но не набрала… Сжала бумагу в кулаке.

Я слышала, как кто-то звонит в Олину дверь, как щелкнул замок, как Оля крикнула им: «С Новым годом!»

Мое предпоследнее действие выстроилось почти целиком.

1. Я иду спать.2. Андрей провожает Инну. Вернувшись, беседует с Костей, и тот отдает ему таблетку.3. Арина прячет ее. Андрей перерывает кухню, но не находит.4. Оля предлагает ему напиться, и, пока остальные играют в «крокодила», изображая жестами птиц и зверей, «электрификацию» и «сперматозоид», оба надираются так, что Андрей летит с табурета.5. Олю тошнит, она идет на балкон. Андрей идет и стучится ко мне…6. Просмотр телесюжета. Ссора Кости и Сашика. Доброхотов и Женя сбегают за пивом. Оля пытается прийти в себя на балконе. Арина и Рита сидят в гостиной… Андрея среди них уже нет.

Никто не убивал его. Он просто пошел, постучал ко мне, не достучался и… полез в холодильник.

Бог мой!

Я вдруг поняла. Поняла все так ясно, что мне стало страшно. Страшно и холодно. Холодно и страшно. Как тогда, летом после второго курса, когда я металась по пустой квартире в поисках пятого угла, спасаясь от желания тихо пилить свои злополучные вены.

Театр абсурда! Конечно же. Как еще окрестить жизнь людей, каждый из которых живет в своем жанре, не замечая другого?

Я выдавила номер Кости.

- Куда ты пропала, Любовь моя? Мы у Оли… Сашик привез конфетти и хлопушки…

- Янис, вы же позавчера играли не в «крокодила», а в «фанты»?

- Ну да… - Он засмеялся. - Мы все оборжались. Доброхотов не рассказывал? Ему выпал фант проползти по-пластунски по всем шкафам твоей «стенки» и вытереть пыль собой. Сашик выскакивал голым на балкон и кричал: «Неужели в городе нет мужчины, который жаждет моей любви?!»

- Андрей тоже играл?

- Он не хотел, упирался… Рита к нему прицепилась: «Давай, давай». Она любит помыкать им как жена.

- И Андрею выпал фант залезть в холодильник?

- Да. А что?

- Ничего, - сказала я, помолчав. - Он так и остался там. Он в моем холодильнике. Я только что открыла…

- Только что?

- Я пошла домой за серпантином… Ты ж знаешь, я редко открываю его.

- Да…

- Андрей мертв.

Я слышала, что Костя не может поверить. В это и невозможно было поверить. Он постучал ко мне. А потом…

Потом Рита сказала: «Давай, давай».

«Андрей не хотел, упирался…»

Кто убил его? Рита? Ради короткой иллюзии: я - жена.

Андрей пошел к холодильнику, открыл дверь и увидел мой тюбик. Быть может, он заглянул в него рефлекторно - он только что перерыл всю кухню. Заглянул и увидел пропажу, припрятанную Ариной среди моих таблеток. И все же он перепутал их… Он принял мое лекарство. Он был очень пьян. Он был пьян и принял его. Этого нельзя было делать! Это мертвый сон - беспробудный, из него трудно выбраться. Он так и не выбрался.

Кто убил его? Костя - пожертвовавший другу порцию иллюзорного счастья? Арина, из маленькой бабьей мести - занозистой иллюзии превосходства, спрятавшая ее от него? Оля - напоившая его, надеясь, что спьяну Андрей отдаст ей ее иллюзорную «настоящую» жизнь. Я - хранившая в холодильнике лекарство, которое продают лишь по рецептам, - из глупой привычки кончать с собой? Из обезумевшей веры в Смерть… Или Доброхотов, ради иллюзии «Я же лучше!» завалившийся на колени к девице, в которую - он же верил в это! - влюблен его друг, и таким образом сорвавший объяснение.

Если б наш разговор состоялся, Андрей был бы ночью со мной…

«Он был бы жив, если б остался с тобой!» - сказал Женя.

А может, его убил Женя - лучший друг Женя, отмахнувшийся от Костиного беспокойства («Остынь, поверь мне, он там») так же, как отмахивался от беспокойства Андрея обо мне, от меня и от самого Андрея, предпочитая ему иллюзию о друге?

«Если бы я спохватился раньше…»

Андрея еще можно было спасти!

Или его убил Сашик, закричавший: «Если еще раз вспомнишь о ней, я уйду»? Лишь потому, что после перемирия Костя всегда был «таким, как раньше», и Саша не хотел отдавать краткий миг иллюзорный любви - ни мне, ни Андрею…

Андрей был пьян. Он принял лекарство и залез в холодильник. И заснул навсегда.

Глупая смерть. Невыносимо глупая смерть. Нестерпимо глупая. Страшно. Ужасно. Ужасней ее только наша жизнь. Жизнь, которая убила его. Его убила наша легкость, воздушность, блядскость. Наша мертвенность. Наша маленькая сплоченная самовлюбленная компания живых мертвецов.

Андрей сам назвал имя убийцы:

«Вы все убьете и не заметите…»

Мы все убили его. Все! Невиновна лишь Инна. Она просто ушла, не пожелав иметь с нами дела.

* * *

Я знала, что сейчас перейду дорогу, приду домой и вызову милицию. Знала, что тему экстази можно опустить, достаточно фразы «он был очень пьян». Мало ли пьяниц засыпают на морозе навечно? И еще я знала, что Бог - не мертв и не простит нас. Это было бы чересчур удобно, воспользовавшись его смертью на кресте, наделить его подходящими к случаю качествами. Сказать, что он любит нас любыми, он все понимает… Поймет и нас. И поверить в это.

Но я воспитывалась в театральном, где давали развернутые ответы на все «Кто виноват?» и «Что делать?», где все ошибки, проступки и даже случайная смерть были логичны. Все пьесы писались о чем-то… И я точно знала, о чем наша жизнь.

Умереть! Умереть… Желание скрутило, как приступ. Я слишком привыкла к смерти, чтоб мне не захотелось сбежать от ответственности. Спрятаться в подмышку «настоящего друга» - от невыносимости этой вины.

Но не могла. Андрей был слишком большой жертвой, слишком большой. И если по невнятному решению свыше меня решили спасти ценой его смерти, я утратила право разменивать свой, столь дорого оплаченный срок на бездарные самоубийства, бездарное веселье, бездарную работу, бездарные иллюзии… Я не знала, стою ли я такой жертвы. Мне казалось, что не стою. Не отплачу за нее. Буду платить каждый день и не смогу вернуть долг. И мне хотелось сбежать от неоплатности этой расплаты.

Точно так же мне часто хотелось уйти с середины спектакля. Но я не уходила. Игнатий заставлял нас смотреть до конца. Иначе не понять смысл пьесы.

Почему он не сказал мне, что невозможно понять свою жизнь, если не досмотришь ее до конца?

Примечания

1

В спектакле Романа Виктюка по пьесе Э. Олби «Лолита» Сергей Маковецкий исполнял роль Куилти.

(обратно)

2

«Господин Оформитель» - фильм О. Тепцова.

(обратно)

3

Memento mori - Помни о смерти (лат.).

(обратно)

4

«Как меня принимали студенты в Харькове» - перефразированная цитата из пьесы А.Чехова «Чайка».

(обратно)

5

В. Немирович-Данченко - режиссер, драматург. Вместе с К. С. Станиславским основал Московский художественный академический театр (МХАТ).

(обратно)

6

Ануй Жан (1910 - 1987), один из лучших французских драматургов XX столетья - отцов интеллектуальной драмы. Ануй делил свои пьесы на «черные» и «розовые» - беззаботные, ироничные комедии с демонстративно неправдоподобным счастливым концом.

(обратно)

7

«Лолита» - пьеса Э. Олби по одноименному роману В. Набокова. Главный персонаж - педофил Гумберт Гумберт сожительствует с девочкой-школьницей.

«Саломея» - пьеса О. Уайльда по библейскому сюжету. Главный персонаж - иудейская принцесса Саломея - просит в награду за танец отрезанную голову Иоканаана (пророка Иоанна Крестителя).

Маркиз де Сад - писатель, ставший «крестным отцом» садизма. Большинство его романов и пьес являются «философствующей порнографией».

(обратно)

8

Костя Треплев - персонаж пьесы А. Чехова «Чайка».

(обратно)

9

Царь Эдип - главный персонаж одноименной трагедии Софокла. Воспитывавшийся у чужих людей, Эдип не знает имен настоящих родителей, и вследствие «фатальной ошибки» убивает родного отца и женится на своей матери.

(обратно)

10

Янус - персонаж римской мифологии, бог с двумя лицами.

(обратно)

11

Цитата из комедии Жана Ануя «Приглашение в замок».

(обратно)

12

Гамартия - театральный термин, происходит от греческого слова «ошибка». В греческой трагедии герой обычно попадает в беду не из-за совершенных им злодеяний, а из-за «фатальной ошибки».

(обратно)

13

Мадам Помпадур - фаворитка французского короля Людовика XV. Как и другие любовницы монарха, высмеивалась в скабрезных представлениях уличных театров.

(обратно)

14

Цитата из трагедии Жана Ануя «Жаворонок» о Жанне д'Арк.

(обратно)

15

Мадам - персонаж спектакля Р. Виктюка по пьесе Ж. Жене «Служанки».

(обратно)

16

Гибрис - театральный термин, происходит от греческого слова «гордыня». Из высокомерия герой трагедии бросает вызов богам, что и приводит его к катастрофе.

(обратно)

17

Отрывки из произведенья Максимилиана Волошина «LUNARIA».

(обратно)

18

Леля Комелькова - персонаж пьесы А. Володина «Фабричная девчонка», комсорг группы. Любовь Яровая - персонаж одноименной пьесы К. Тренева. Веря в дело революции, Любовь сдает в руки большевиков любимого мужа-белогвардейца и принимает его расстрел как должное.

(обратно)

19

Завлит - заведующий литературной частью театра, в частности, в его обязанности входит поиск новых драматургов и пьес, работа над материалом. История театра знает немало легендарных завлитов, определявших репертуарную политику театров и бывших правой рукой режиссеров.

(обратно)

20

Елена - персонаж драмы «Дни Турбиных», Эвридика - персонаж одноименной трагедии, Сюзанна - персонаж комедии «Женитьба Фигаро».

(обратно)

21

«Не верю!» - легендарная фраза Константина Станиславского. Великий режиссер, автор всемирно известной «Системы Станиславского», произносил ее во время репетиций, когда игра актеров на сцене казалась ему фальшивой и недостоверной.

(обратно)

22

Катерина - главный персонаж пьесы А. Островского «Гроза». Не в силах изменить свою жизнь, Катерина принимает решение покончить с собой.

(обратно)

23

Терентий Пузырь - главный персонаж пьесы И. Карпенко-Карого «Хозяин», богатый скупец, из экономии разгуливающий по дому в неприлично-старом халате.

(обратно)

24

Феерия - сказка.

(обратно)

25

Лариса Огудалова - главный персонаж пьесы А. Островского «Бесприданница». В финале Лариса осознает, что все окружающие, включая мать и любимого, воспринимают ее исключительно как красивую вещь, которую можно выгодно продать, купить и выставить напоказ


на главную | моя полка | | Мой труп |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 12
Средний рейтинг 4.0 из 5



Оцените эту книгу