Книга: Продавцы счастья



Сергей Жадан

Продавцы счастья

Повесть. Перевод с украинского Евгении Чуприной

Жадан Сергей Викторович родился в 1974 году в г. Старобельске Луганской области, окончил Харьковский государственный педагогический университет им. Г. Сковороды, кандидат филологических наук. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Печатался в

журналах «Новый мир», «Знамя», «Сибирские огни», «Дружба народов» и др. В переводе

на русский вышли книги: «История культуры начала столетия» (М., 2003), «Депеш мод»

(СПб., 2005), «Anarchy in the UKR» (СПб., 2008), «Красный Элвис» (СПб., 2009),

«Ворошиловоград» (М., 2012). Живет в Харькове.

1

И голоса за окном, отдаляющиеся и гаснущие, и свет, которого в коридорах

становилось все меньше, и сны, что выскакивают из ночи, как псы на охоте, и ты все

время озираешься, чуя за спиной их азартное дыхание. Мы долго паковались, выбрасывая

из сумок одни детские вещи и запихивая другие, пытаясь найти все необходимое в

шкафах и ящиках письменного стола, время все убывало, и убывали наши шансы успеть

на вокзал. Я злился и впадал в бешенство, Паша отбивался как мог, малая смотрела на нас

с любопытством, а мать ее еще с обеда набрала полную ванну горячей воды, влезла туда с

пачкой сигарет и пепельницей, упрямо делая вид, что ничего не слышит. Билетов никто не

брал, мы уж слишком старательно перекладывали это друг на друга, так что где-то в

сумерках вынуждены были выкатиться из подъезда — Паша с двумя кожаными

чемоданами, Алиса с бабушкиным термосом и я — закрывая за собой двери. Бежали по

улице, похожие на министров, только что узнавших о своей отставке и пытающихся

теперь поскорей убраться из города. На вокзале Паша стерег вещи, я ходил по перрону, договариваясь с проводниками, Алиса спала, сидя на чемодане. И только женщины в

незримых прокуренных кабинетах безостановочно объявляли отправление нашего

транзитного, который все никак не трогался, давая нам возможность остаться дома и

избежать неприятностей.

И вот теперь, когда мы все дальше втягивались в ночь, мимо пригородных районов и

дачных кооперативов и по вагону тянулись отсветы вокзалов и прожекторов, я забросил

чемоданы наверх и наконец успокоился. Там, на перроне, в какой-то момент меня

охватила паника, что мы вообще никуда не выберемся. Однако я набрел-таки на тихого

божеского проводника, долго с ним перешептывался, показывал на Алису, как она спала, сидя, словно часовой. Проводник колебался, но я не отступал, слишком уж

мне приспичило не оставаться, и когда мы сошлись в цене, я махнул Паше рукой, тот

подхватил малую, закинул ее за спину, вцепился в чемоданы и двинулся к нам. Купе

завалено было теплыми одеялами, отдававшими шерстью и влагой, в воздухе висели

перья, как будто над нами пролетали птичьи стаи, со всего маху натыкаясь друг на друга.

Паша долго торговался с Алисой, пытаясь ее переодеть, Алиса холодно отвечала, чтобы

он успокоился, поскольку она не будет переодеваться в присутствии двух таких задротов, даже если один из них ее папа. И выходить тоже не надо, продолжала Алиса, потому что

она боится мышей, а под этими одеялами наверняка живут мыши, она чует, что они там

есть, и вообще — если ее не оставят в покое, она позвонит маме, и мама лишит нас всех

отцовских прав. Я психовал, но не влезал в их семейные дела, Паша же покорно со

всем соглашался, топтался по коридору, выглядывал в окна, потом лежал на одеялах, на

верхней полке, и глотал таблетки. Больше, чем обычно. Малая залезла на полку напротив

него, забрала наш мобильный, отзвонилась маме и играла в какие-то нехитрые игры, предложенные «моторолой». Со мной она не общалась принципиально. Я с ней тоже —

принципиально.

В конце концов я выпал изо всех этих вздохов и голосов, сидел, закрыв глаза и

представляя себе долгий день и теплое море, небо, над которым полно солнца и влаги.

Где-то над самой водой слышались мне знакомые голоса, которых я все же никак не мог

распознать, лишь ловил беззаботный женский смех, наблюдая, как эта женщина

осторожно ступает в воду и легко отпрыгивает назад. Было на ней летнее платье, тело ее

против солнца загоралось и тускло растворялось в воздухе. И пах этот воздух мускатным

орехом, легко и еле ощутимо, так что хотелось сидеть на берегу и считать корабли: отдельно плывущие на запад, отдельно — на восток. Открыл глаза, очнулся.

Первым заснул Паша. Во сне он тяжко дышал и стонал, на что Алиса сердито

хмыкала. Но потом уснула и она — не сбрасывая джинсового сарафана, положив под

голову горячий термос. На нее это было похоже. Я знал малую, можно сказать, всю ее

короткую жизнь, она могла спать где угодно: на кушетке, на полу, на балконе, на

материнских коленях. Просыпалась всегда слегка удивленная, с растрепанными

длинными волосами, с темными со сна глазами, в которых можно было разглядеть свет

всего, что ей снилось. Я забрал у нее из рук телефон, выключил фонарь и вышел в

коридор. Нашел проводника и сидел у него до ночи. Утром мы будем на месте, найдем

покупателей и скинем все, что у нас есть. Все будет отлично. А как же иначе? Мы

продаем счастье.


2

Именно счастье. Им полны наши черные чемоданы, настоянным и светящимся

изнутри. Его мы везем сквозь всю эту короткую летнюю ночь, обернувшую нас душным

коконом. Оно, счастье, пахнет розой и мускатом и изменит завтра нашу жизнь к лучшему, наполнив карманы банкнотами, а сердца — надеждой. Я готовился сторожить всю ночь, чтобы вдруг не заснуть и не прозевать шанс, наконец-то нам выпавший. Слишком долго я

его ждал. Слишком упорно готовился. Я единственный верил в конечный успех, даже не

сомневался, что все сложится так, как надо. Ни Паша, которого я знаю так давно, что его

родители спрашивают меня порой, почему они его именно так назвали, ни Алиса, которая

меня откровенно бесила, ни ее мать, спавшая этой летней ночью в холодной ванне, —

никто ни во что не верил и верить не хотел. Конечно, лучше всего было с малой: в свои

одиннадцать она больше всего интересовалась мобильной связью, и нашу «моторолу» —

одну на троих — каждый раз приходилось вырывать из ее цепких детских пальчиков с

боями и скандалами. Хуже было с Пашей. Он все слабей реагировал на то, что вокруг него

происходило, общаясь исключительно с Алисой, передвигаясь безвольно по печальной

жизни и время от времени останавливаясь, чтоб принять очередную дозу

антидепрессантов. На меня внимания почти не обращал, ко всем моим планам и расчетам

относился равнодушно, лишь постоянно дергал малую, заговаривал с ней, что-то ей

предлагал, о чем-то спрашивал, не выпуская ее из поля зрения, пока не заснул. Его было

жалко. Что-то с ним случилось. Иногда так бывает. После тридцати начинаешь особенно

остро чувствовать время. Хотя перестаешь чувствовать некоторые внутренние органы.


3

Мы росли в соседних домах и учились в одной школе. Вместе записались в

баскетбольную команду. Вместе играли в школьном оркестре — я на трубе, он на

саксофоне. Вместе начали курить. Вместе выросли. У меня с баскетболом не сложилось

из-за дисциплины — я никогда не слушал тренера, один на один борясь с командой

противника. Паша же оказался левшой и ни разу попасть в корзину мячом на моей памяти

так и не сумел. Свою трубу я продал, его саксофон вынесли неизвестные вместе с

серебряными вилками, когда семья отдыхала в Крыму. Курить я бросил. Он не смог. Во

всем прочем мы почти не изменились, во всяком случае, не так, чтоб не общаться впредь.

Вдобавок у него была семья.

В начале девяностых Паша женился. Мария приехала с Юга, у нее был сильный

мужской характер и нежная прозрачная кожа. Жили они в квартире, которую Паше

оставила бабушка. Через пару лет у них родилась Алиса. Потом Мария выставила мужа на

улицу. Он вернулся к родителям. Но хотел общаться с малой. Не знаю, за счет чего они

так долго продержались, — они даже ванну не могли поделить, все время за нее

сражались, как за последний плацдарм свободы и независимости. Расходились долго и со

скандалами, судились, мирились, выкрадывали малую, возвращали ее друг другу. Алиса

росла любознательной здоровой девочкой, Мария увлеклась восточными практиками, мой

друг начал пить антидепрессанты. Имел возможность видеться с дочкой по выходным и

забирать ее к себе во время отпуска. В этом году отпуск ему не светил, поскольку отпуск

дают лишь людям, которые перед этим работали. То, чем занимались мы, работой назвать

было трудно. Он переживал, говорил, что слишком мало общается с дочкой, что так

нельзя, что нужно что-то сделать. И когда мы отважились на эту поездку, решил взять

малую с собой. Мария протестовала, устраивала истерики, требовала гарантий и

собралась делать малой прививку. В последний день, когда уже надо было ехать на

вокзал, сдалась. Однако предупредила, что будет все держать под контролем, и только ей

что-то не понравится — заявит в милицию, и тогда он не увидит малую вообще никогда.

Паша согласился. Сказал, что всем все понравится, и это будет незабываемый отдых: море, солнце и сахарная вата. После этого Мария исчезла в ванне, а мы начали собирать

вещи малой. Меня, конечно, никто не спрашивал. Но если б спросили, я был бы против.


4

И где-то в полночь, когда проводник уже не отвечал на мои вопросы и реплики и

незаметно уснул, прикрыв веки фуражкой, я пошел к себе. Поезд двигался на юг, за

окнами стояли деревья, ночь облегала их темной сахарной ватой.

В купе было тихо. Я стоял и смотрел в окно, вглядываясь в разные оттенки черного. А

как только собрался упасть и заснуть, поезд дернулся, подкатываясь к очередной ночной

станции. На перронах было пустынно, лишь фонари вспыхивали и гасли, отчего купе

наполнялось светом и тенями. Вдруг почувствовал, что Паша глядит на меня —

внимательно, не отрывая взгляда. Взгляд его был стеклянный и застывший, как у

мертвеца. И лежал он неподвижно и отяжелело, как мертвец. Даже не стонал. Я ощутил

холодный пот, текущий по спине. Перевел взгляд на Алису. Та мирно улыбалась во сне, прижимая к себе термос. Я осторожно коснулся Пашиной руки. Он не реагировал. Я

занервничал и стал его трясти. Мертвец, точно мертвец. Панически потянул его на себя, вниз. Голова механически соскользнула с подушки, изо рта полезла пена. Я наклонился.

Казалось, он еще дышит, но как-то неубедительно. Тут поезд тронулся. Я сорвался и

кинулся к проводнику. Он посмотрел на меня как на заклятого врага.

— Эй, — крикнул я, — там с моим соседом беда.

— Что такое? — недоверчиво спросил проводник.

— Плохо ему.

— Очень плохо?

— Очень. Кажется, он умер.

— Черт, — испуганно проговорил проводник, — только не кричи, пассажиров не

пугай.

— У вас доктор есть?

— У бригадира есть аптечка, — ответил проводник и начал вызывать кого-то по

рации.

Первым прибежал как раз бригадир. За ним наряд. Вошли в купе, включили свет. На

шум выглянуло несколько пассажиров.

— Ну что тут? — Бригадир нервно выступил вперед. — Что с ним?

— Умер, — допустил один из милиционеров.

— Точно умер, — бодро подтвердил другой.

— И что с ним теперь делать? — спросил я.

— Похорони, — ответил бодрый милиционер, но напарник его одернул.

— Делаем так, — сказал бригадир, не зная, что и сказать. — Пусть лежит, как лежит.

Доедем, выгрузим, пусть разбираются. А ты на верхней поедешь, — сказал мне.

— Как это умер? — Из-за спин милиционеров вдруг высунулась женщина в

золотистом домашнем халате. — Что вы такое говорите?

Она протолкнулась к Паше, осторожно положила его голову на подушку, нащупала

пульс. Поднялась, решительно сдула волосы, падавшие ей на глаза, и внезапно зарядила

Паше по физиономии с правой.

— Что ты делаешь? — не понял я.

Но Паша вдруг захрипел и, тяжело хватая воздух, завалился на правый бок. Я бросился

к нему, женщина мне помогала. Мы осторожно уложили его на спину.

— Так он живой? — несколько разочарованно переспросил бодрый патрульный.

— Что с ним сделается, — спокойно ответила женщина. — Но я бы на вашем месте

ссадила его на первой станции. До конечной может не доехать.

Все согласились. Кроме меня, конечно. Но я здесь ничего не решал. Бригадир побежал

куда-то звонить, сержанты ходили и загоняли любопытствующую публику в купе, Паша

лежал с посиневшим лицом и закаченными глазами. Сверху на меня смотрела Алиса, пытаясь сделать что-то со своей прической.

— Что с ним? — спросила тихо. — Он умер?

— Нет, — ответил я успокаивающе, — что ты, спи.

— Ну да, — не согласилась она. — Буду я спать в одном купе с покойником.

— Боишься покойников?

— Покойники приносят несчастье, — серьезно сказала Алиса.

Соскочила вниз, сонно натянула кроссовки и вышла в коридор. Стояла возле окна и

считала дома, где уже горел свет.


5

Доктор был на вид добродушным: носил солнцезащитные очки, покрытые утренней

росой, и дымил «Мальборо», не выпуская сигареты из зубов. Когда мы с проводником и

двумя патрульными вынесли Пашу на одеяле и положили на свежий асфальт перрона, доктор отступил полшага назад, переминаясь новыми белыми кроссовками. Без

энтузиазма провел взглядом по милиционерам, махнул на прощанье рукой проводнику, как давнему знакомому, и внимательно посмотрел на нас с Алисой. Возле меня стояли два

темных подозрительных чемодана. Малая сидела на одном из них, с интересом

разглядывая машину «скорой», стоявшую неподалеку.

— Ваш? — попробовал завязать разговор доктор, указав на больного.

— Это мой друг, — объяснил я. — Помогите ему. Денег у меня нет, но это мой друг.

— Иметь друзей, не имея денег — сомнительное удовольствие, — сказал на это

доктор. После чего открыл заднюю дверку скорой. — Вносите.

Подошел водитель. Мы взялись за казенное одеяло, щедро выделенное проводником, забросили Пашу внутрь, на носилки. Водитель прикрыл дверку. Доктор достал сигареты, одну протянул водителю, другую предложил мне.

— Я не курю, — отказался я.

— И правильно, — согласился доктор. — Минздрав предупреждает.

Они развернулись и пошли в кабину.

— Эй, — насторожился я. — А нам куда?

Доктор остановился:

— А куда б вам хотелось?

— В больницу, — сказал я. — В больницу хотелось бы. Не бросим же мы его.

— В больницу, — удивленно сказал доктор. — А мне вот на море хочется. Ладно, —

согласился он, — садитесь.

Я подошел к боковой дверце. Сначала пустил внутрь Алису, потом забросил

чемоданы, тогда уж заскочил сам. Места было мало. Мы с малой сели на носилки возле

больного. Чемоданы сияли в утреннем свете морскими мокрыми камнями.


6

Машина торжественно тронулась, проехала по перрону, свернула за угол,

остановилась перед зданием вокзала. Прямо возле центрального входа.

— Стоп машина! — весело крикнул доктор, пуская табачные дымы. — Уважаемые

пассажиры, наш самолет более-менее удачно осуществил посадку. Спасибо, что выбрали

машину именно нашего поликлинического отделения!

Алиса глянула в окно и скептически присвистнула.

— Издеваешься? — спросил я.

— Почему издеваюсь? — весело обиделся доктор. — Вот наша больница. — Он указал

пальцем на выкрашенное в розовый здание напротив. — Мы железнодорожная больница.

Вы что, думали, мы вам экскурсию по городу проводить будем?

Доктор продолжал смеяться, задыхаясь дымом. «Скорая» подкатила к двери здания, посигналила. Оттуда выбежали два санитара с носилками, перегрузили Пашу, исчезли за

дверью. Доктор пошел следом. Мы потащились за ним. Я шел последним, таща чемоданы.

В коридоре он забычковал сигарету, обернулся к нам.

— Советую, — сказал, — посидеть тут, подождать. А я пойду попробую что-то

сделать с вашим другом. Вдруг мне это удастся, — добавил он и снова радостно

засмеялся.

Мы сели на скамью. Алиса отняла у меня телефон. Долго и безуспешно звонила маме.

— Послушай, — сказала она, — у тебя есть родители?

— Есть, — ответил я.

— Они тоже так померли?

— Что ты? — удивился я. — Им еще жить да жить. Они серьезные люди.

— А они точно твои родители? — переспросила Алиса.

Я решил не отвечать.


7

В детстве больше всего раздражало состояние постоянной зависимости, неотступные

тени, падающие на тебя от взрослых. Вся подростковая энергия была направлена на

освобождение от этой зависимости, поиск вариантов, чтобы освободиться и ни перед кем

не отчитываться. Мои взаимоотношения со взрослым миром были довольно жесткими и

прагматичными. Важна была потребность независимости, постоянной была борьба за

финансовую состоятельность, все было честно: первые попытки заработать, первые

друзья, делающие бизнес, первый заработок, первая ответственность, чувство настоящей

жизни, когда ты способен прокормить себя и вытащить за собой в случае нужды родных и

близких. Может быть, это самые важные воспоминания детства, школа частных интересов

и персональной отвественности. На нас с Пашей повлиял в свое время его старший

двоюродный брат. У него была студия звукозаписи, а когда ее попробовали у него отнять, он сжег помещение на глазах всего района и начал все с начала. От него мы уяснили: деньги могут все. Но кое-чего не могут и они. После случая со студией я и нашел себе



настоящую работу.

Родители отнеслись к этому по-разному. Старик меня поддержал, маме было за меня

стыдно. «Что я скажу соседям? — спрашивала она. — Что мы выгнали тебя на улицу

работать?»

Папа заводился, они ссорились, я шел на работу. Брат Паши открыл кафе и взял меня к

себе. Мой старик был по-прежнему на моей стороне. Он меня всегда поддерживал.

Первые сигареты, первый алкоголь — все от него. Думаю, если б мы жили в более

продвинутой стране, он обязательно бы повел меня на совершеннолетие в бордель.

Однако мы жили там, где мы жили, и в бордель на совершеннолетие я пошел сам.


8

Пока текло время и проходили минуты, я нервничал и потел, постоянно выглядывая в

окно, то прохаживаясь по коридору, то перебирая вещи в чемоданах. Так что даже малая

не выдержала и привела меня в чувство.

— Послушай, — сказала она резко, — если ты не успокоишься, я начну кричать.

— Тогда я тоже начну кричать, — предупредил я.

— Да побоишься ты кричать, — ответила на это Алиса холодно. — Будешь объяснять

доктору, чего я кричу. Так что сядь и успокойся.

Я сел. Но не успокоился. Я все думал: как это некстати, не вовремя. Он что, не мог

захлебнуться своей слюной на обратном пути, после того, как нашлись бы покупатели?

Он что, не мог продержаться еще одну ночь и один день на таблетках и родительской

любви? Что ему стоило, думал я, отбыть это путешествие до конца? И что делать мне? Что

делать с малой, что делать с ним? Что делать с товаром? — думал я и не находил ответа.

— Послушай, — снова сказала Алиса, деловито положив руку мне на колено, — а вот

каким он был в юности?

— Кто, Паша?

— Да.

— Ну, как каким? — не сразу ответил я. — Сильным, мужественным, ответственным.

— Да прямо, — не поверила Алиса, — не выдумывай.

— Ладно, — согласился я. — Сильным он не был, его даже в баскетбольную команду

не взяли.

— А тебя взяли?

— И меня не взяли. Только это ни о чем не говорит.

— Еще как говорит, — возразила Алиса.

— Но он всегда был ответственным, — уверил я ее. — Я с ним потому и работаю.

— Ладно, — согласилась на этот раз она. — А какой была мама? В юности.

— Мне почем знать-то? — занервничал я.

И тут снова появился доктор. Очень вовремя, надо сказать. Подошел, сел рядом со

мной. Тяжко выдохнул. Достал сигареты. С безнадежным видом протянул мне. Я,

предчувствуя худшее, потянулся к пачке, взял одну. Потом заколебался и положил ее в

карман джинсов, где она сразу сломалась. Доктор схватил сигарету губами, поджег, разогнал рукой дым.

— Ну как? — спросил я его настороженно.

— Да говно, — печально ответил он. — Из чего их только делают?

— Кого? — не понял я.

— «Мальборо», — объяснил доктор.

— С другом нашим что? — уточнил я.

— А, с ним? Да все в норме. Я сам его разрезал, — уверил доктор. — А потом сшил,

— добавил он, подумав.

— Сшил? — переспросил я на всякий случай.

— Сшил, — поспешил успокоить меня доктор. — Да ладно, — рассмеялся он, заметив

мою растерянность, — аппендицит у него был. Ничего страшного.

— С ним можно поговорить?

Доктор подумал, добил сигарету, выбросил окурок.

— Ну пошли. Только детям туда нельзя, — сказал сурово, — там кровь. На, держи. —

Он достал из кармана пачку «стиморола» и протянул Алисе.

Алиса вежливо поблагодарила.


Паша был похож на Лазаря, которого воскресили, не спросив его согласия. Был растерян и

измучен: синяки под глазами, ковбойская щетина и длинная больничная рубашка.

Похоже, еще действовал наркоз, поэтому некоторые вещи и части реальности он просто

игнорировал. Слезы текли по его серому лицу, хотя мне показалось, что он не плакал.

Я зашел, сел на стул рядом с его кроватью, попытался ободряюще улыбнуться. Паша

загнанно посмотрел на доктора. Тот все понял, достал сигареты и вышел из палаты. Паша

резко схватил меня за рукав, попробовал подняться.

— Вот что, — зашептал он взволнованно. — Я тебе всегда доверял. Ты мой лучший

друг.

Я попытался его успокоить, но он продолжал шептать, крепко держа меня за локоть.

— Нет-нет, — шептал, — я знаю, что говорю. Ты никогда не кидал, я тебя знаю. И

теперь не кинешь, правда? Слушай, — продолжал он, — главное, чтобы об этом не

пронюхала Мария! Главное, ничего ей не говори! Ни слова, слышишь? А то она заберет у

меня малую. Навсегда, понимаешь? Она только ждет возможности, чтобы навсегда

забрать ее. Поэтому ничего ей не говори, ты понял?! И малой скажи, чтобы не говорила!

— Как я ей скажу? — занервничал я.

— Не знаю, — продолжал шептать Паша. — Придумай что-нибудь. Слышишь?

Обещаешь?

— Ладно, — ответил я.

— Ты обещаешь?

— Обещаю, обещаю.

Он обессилено упал на подушку.


Доктор сидел возле Алисы и показывал ей какие-то карточные фокусы. Я отвел его в

сторонку.

— Мой друг… можно его уже забрать?

— Ты как, — полюбопытствовал доктор, — на горбу его понесешь?

— На поезде, — объяснил я, — мы поедем на поезде.

— Значит так, — предложил доктор, — на поезде вы поедете без него. А он вас

догонит. Когда мы его выпишем.

— А когда вы его выпишете? — спросил я.

— Дня через три, — сказал доктор.

— Три дня? — спросил я.

— Именно, — ответил доктор, — три дня. Покой, диета и медитации. В смысле —

никаких наркотиков, никакого спиртного, — уточнил он.

— Я не употребляю, — сказал я.

— Я не о тебе, — снова уточнил доктор.


Деньги, какие у меня были, я попытался запихнуть ему в карман. Он посмотрел недобрым

взглядом и выдал список лекарств, которые необходимо купить в аптеке. Так или иначе, денег у меня не осталось.


9

Столько раз приходилось проезжать здесь, а дальше вокзала ни разу так и не попал. И

вот такой случай. Хотя лучше б мы ехали дальше, думал я, стоя перед дверью больницы и

пытаясь определиться с текущими планами. Алиса недовольно глядела на солнце,

висевшее над привокзальными липами. Площадь была пуста, даже такси поблизости не

было. Где-то за зданием вокзала в утреннем воздухе раздавались звуки железнодорожной

жизни — куда-то откатывался зеленый локомотив, зачем-то оттягивались громоздкие

пустые цистерны, непонятно было, кто всем этим занимался и кто вообще жил в этом

городе. Хоть я прекрасно себе представлял, как тут все происходит: зимой жизнь

держится залов ожидания, летом все прячутся в тень деревьев, улицы становятся тихими, многоэтажки наполняются теплом, частный сектор заносит пылью. Лето — лучшее время

приехать сюда с открытым сердцем и утонуть в ближайшем водоеме. И торговли никакой

не было, только серые уличные псы спали возле закрытых железных киосков с табаком и

шоколадом. Ну-ну, подумал я, похоже, это будут веселые деньки. Нужно найти

гостиницу. Нужно найти денег. Нужно со всем этим что-то делать.

Дорога объединяла вокзал с городом. Где-то там, впереди, дымили трубы комбината и

светились против солнца дома. Слева тянулась заводская ограда, справа отбрасывали тень

тополя. Мы пошли под тополями, перебегая от одного к другому. Я тащил чемоданы, Алиса срывала свежие стебли травы. Чемоданы тянули меня вниз, куда-то на дно моего

раздражения. Хотелось вернуться на вокзал и первым поездом махнуть вперед, дорогой

счастья и успеха. Вместо этого пришлось тащиться пустым тротуаром. У нас не было

денег на автобус, не говоря уж о такси, и бабочки, летавшие над нами, вызывали у малой

приступы живости и смеха, лишь усиливая мое недовольство. И тогда нас обогнал

милицейский газик. Я напряженно проводил его взглядом. Как будто все нормально —

милицию мы не интересовали. Газик покатился вперед, но вдруг остановился. Постоял

мгновение, покатился назад. Поравнялся с нами, замер. Главное — не напрягаться, говорил я себе, таща чемоданы. Газик медленно двинулся, катя параллельно с нами. Я

упрямо смотрел вперед, Алиса собирала цветы. Проехав какое-то время, машина

притормозила. Водитель посигналил. Я не останавливался. Водитель посигналил

настойчивей. Я поставил чемоданы, оглянулся. Из машины вылез немолодой и несвежий

лейтенант. У него был сероватый цвет лица и большое пузо, болтавшееся, точно рыба в

сети. Тяжело отдыхивался и утирал ладонями пот со лба. Подошел к малой. Та

посмотрела на него презрительно.

— Гербарий собираешь? — с улыбкой спросил лейтенант.

— Букет, — ответила Алиса. — Училке на могилу.

Лейтенант крякнул, обернулся ко мне.

— С поезда? — спросил.

— Да, — ответил я неохотно. — Отель ищем.

— Дочка? — кивнул он на Алису.

— Да, — ответил я.

— Нет, — ответила Алиса.

Черт, подумал я.

— Но ты отвечаешь за нее? — продолжал интересоваться лейтенант.

— Нет, — ответил я.

— Да, — ответила Алиса.

— Ну вот что, — сказал лейтенант, улыбаясь, — давайте я вас подвезу. Мне как раз

туда и надо.

Делать было нечего. Я забросил чемоданы на заднее сиденье, залез следом. Алиса

заскочила вперед. Лейтенант впихнул пузо под руль, машина тронулась.

— Надолго? — спросил лейтенант, глядя на меня в зеркало заднего вида.

— Пару дней, — ответил я коротко.

— По работе? — снова улыбнулся лейтенант.

— Да, — ответил я, — проездом, ненадолго.

— У нас тут хорошо, — уверил лейтенант, — вам понравится.

— Не сомневаюсь, — ответил я.

Неожиданно газик притормозил, резко развернулся и двинулся назад, в направлении

вокзала. Я опять ощутил, как напитывается потом моя футболка.

— Куда мы? — спросил лейтенанта, пытаясь говорить твердо.

— Все нормально, — ответил тот. — Ты в каком классе учишься? — обратился он к

Алисе.

— В самом худшем, — ответила малая, даже не повернувшись в его сторону.

Лейтенант снова крякнул. Газик въехал на привокзальную, сделал круг и остановился

возле серого здания. Как раз напротив больницы.

— Все, приехали, — довольно сказал лейтенант.

Я вышел из машины, вынул чемоданы. Здание было двухэтажным, на стеклянной

двери висела прилепленная бумажка с черными буквами «Гостиница». Как тут все

компактно, подумалось. Лейтенант вышел следом, шумно отдыхиваясь.

— Спасибо, — сказал я, пожимая потную и пухлую лейтенантскую ладонь.

— Да все нормально, — улыбнулся в ответ лейтенант.

— Ну, мы пойдем, — сказал я, пытаясь освободить руку.

— Ага, — продолжал улыбаться лейтенант, не отпуская моей ладони.

— Ну все, — уже несколько раздраженно сказал я.

— Да-да, — согласился лейтенант, продолжая улыбаться.

Воцарилось молчание. Лейтенант глядел довольно и улыбчиво, однако глаза его

взялись какой-то влажной пленкой, словно он меня уже не видел, или, скажем так, видел

совсем не меня.

— Что в чемоданах? — спросил.

— Личные вещи, — ответил я.

— Одежда, белье?

— Да, — согласился я.

— Продукты питания?

— Нет.

— Наркотики?

— Что? — не понял я.

— Наркотики, — повторил лейтенант, — наркотики есть?

— Нет, — ответил я обреченно.

— Покажи, — мягко попросил лейтенант и наконец отпустил руку.


Я положил один из чемоданов на асфальт, щелкнул замками. Воздух сразу же наполнился

запахом жасмина и миндаля, ароматом сандалового дерева и кардамона. Запахло морем и

ночным яблоневым садом, горячим чаем и первым сладким снегом.

— Что это? — зачарованно спросил лейтенант, заглядывая мне через плечо. —

Наркотики?

— Парфюмерия, — ответил я недовольно, — на разлив.

— Зачем тебе столько парфюмерии? — не понял лейтенант. — Ты что, парикмахер?

— Коммивояжер.

— О, — оживился лейтенант, найдя что-то для себя интересное. — А шприцы для

чего? Это точно не наркотики?

— Шприцы, — объяснил я, — чтоб разливать. Хочешь, я тебе налью?

— Не надо, — холодно ответил лейтенант. — Я таким не увлекаюсь. Идите,

вселяйтесь. Я потом заеду, проверю.

Он молча влез в газик и отправился в сторону центра. Алиса глядела себе под ноги.

— Дурак, — сказала тихо, не уточняя, кого имела в виду.


10

Женщину звали Анной. Так было написано на табличке, стоявшей у нее на столе.

Анна носила очки, и ее волосы были покрашены в черный цвет. Вид у нее был ухоженный

и потому неприветливый. Я как раз таких женщин и не любил: косметика, золото, ногти, какими можно разрезбать страницы непрочтенных книг. Она сразу же перехватила мой

взгляд и стала еще неприветливей.

— Да, — ответила Анна, — свободные номера есть. У нас все номера свободны. А у

вас документы есть? — спросила в свою очередь.

Мой паспорт ей, похоже, не понравился.

— Ваше полное имя?

— Саша. Как в паспорте.

— Что это за имя? — удивилась она.

— Сербское, — объяснил я. — У меня папа серб.

— А мама?

— Мама наша, — успокоил я ее, — из Чечни.

— Девочка тоже ваша? — спросила она, холодно глядя на Алису сквозь стеклышки

очков.

— Моя, — ответил я.

— Кто она вам?

— Сестра, — сказал я. — Младшая, — добавил зачем-то.

— Вы не похожи, — не поверила Анна. — Кто он тебе? — обратилась она к Алисе.

— Учитель, — ответила Алиса. — Физкультуры.

— Это она шутит, — объяснил я.

— Так, — сказала Анна ледяным голосом, — поселить я вас не могу. Откуда мне

знать, чем вы будете заниматься?

Алиса заинтересованно посмотрела на нее. Как-то надо было выруливать.

— Ну ладно, — сказал я. — Мы в больницу приехали. К ее отцу. У него рак. У вас

никто из родных не болел раком?

Анна оцепенела.

— Нет, — сказала, — никто. Никогда.

— А у нее вот папа. Уже и не узнает ее, — добавил.

Анна напряженно молчала, будто что-то припоминая.

— Что, совсем не узнает?

— Совсем, — уверил я. — Он ее и раньше не особо узнавал, а теперь так вообще. У

вас точно никто раком не болел?

— Ладно, — перебила она меня, — я поселю вас. Но чтоб все было тихо. Оставьте

паспорт.

— Спасибо, Ань, — протянул я ей паспорт, — деньги я вам завтра занесу.

— Как это завтра? — не поняла она.

— Завтра, — заверил я. — Оставьте паспорт пока что себе. А деньги я завтра занесу.

Она молча протянула ключи. Пальцы ее были ледяные.


11

— Давай договоримся, — начал я, сидя на своей кровати у окна. — Позвонит мама, ты

ей ничего не рассказывай.

— Почему? — хмуро спросила Алиса. Она сидела с ногами на подоконнике, и по ее

голым лодыжкам гуляло солнце.

— Не надо ее волновать. Скажешь, что все хорошо, все нормально. Что тебе все

нравится, что смотришь мультики.

— Какие мультики? — обиделась Алиса. — Тут даже телевизора нет.

— Тогда скажи, что книжку читаешь.

— Она не поверит.

— Тогда просто ничего не говори, — разозлился я.

И тогда позвонила Мария. Я поскорей передал трубку малой. Алиса поправила

волосы, серьезно поднесла трубку к уху.

— Да, — сказала, — привет, мам. Да, все нормально. Читаю. Журналы. В библиотеке

взяла. Еще? Телевизор смотрю. В вагоне-ресторане. Папа? — Алиса бросила на меня

недовольный взгляд.

Я быстро приложил к щеке сложенные вместе ладони, показывая, мол, спит папа,

спит.

— Папа умер, — по-своему поняла меня Алиса.

Я отрицательно и отчаянно замотал головой и стал махать руками, мол, он в ванной, плавает. Например, в ванной вагона-ресторана.

— И что делает? — переспросила малая у мамы. — И роет себе могилу. Ну, спит он, спит, — объяснила, — что ты, не поняла?

Иногда мне казалось, что изо всей их семьи Алиса одна вела себя по-взрослому. По

крайней мере, когда хотела. Она отложила телефон в сторону и спокойно смотрела на

меня, словно спрашивая: ладно, чувак, вот я сказала маме неправду, взяла, так сказать, грех на душу, и что мне теперь за это полагается? Шоколадка? Мне самому было немного

неудобно, и я попытался все расставить по местам.

— Молодец, — сказал я ободрительно. — А то бы она точно разволновалась.

— Думаешь? — скептично ответила Алиса.

Она открыла чемоданы и начала там рыться, выискивая свои вещи. Я заметил, что

одежду она носит совсем не детскую. Обычно детская одежда яркая и уродливая, в то

время как ее вещи выглядели вполне пристойно, хоть ничего дорогого ей родители, как я

понимаю, не покупали. Да она и не требовала ничего. Такая вот полностью взрослая

девочка в сером платье и белых кроссовках, с большим пакетом в руке. Стоит и вынимает

оттуда расчески, зеркальца и солнцезащитные очки. Как у себя дома.

— Она такая злая, — сказала Алиса.

— Кто? — не понял я.

— Эта тетка внизу, — объяснила Алиса.

— Да нет, — возразил я, — просто я ей не понравился.

— Нет, — не согласилась Алиса, — ты ей понравился. Это я ей не понравилась.

— С чего ты взяла?

— Не понравилась, — подтвердила Алиса. — Видел, как она на меня смотрела? Она

будет за нами следить.

— Вряд ли, — возразил я. — У нее много работы.

— Она будет за нами следить в обеденный перерыв, — объяснила малая. — Вот

увидишь.


12

— Ну давай, — заводила она меня, — расскажи, как все было. Они такие разные, как

они вообще поженились? Расскажи, не будь занудой.

Мы разобрали вещи, я сходил побрился, Алиса облазила всю комнату. Теперь сидела на

подоконнике, болтая ногами и стараясь как-нибудь меня достать. Я лежал на своей кровати

и пытался свести все воедино. Значит, мы застряли тут на три дня. Денег у нас не было.

Администрация относилась к нам с подозрением. Правоохранительные органы тоже

проявляли к нам чрезмерный интерес. Я закрыл глаза, и в какой-то миг мне показалось, что

они все стоят теперь надо мной, пытаясь задержать и не выпустить — и лейтенант, и Анна, и санитары из больницы. Где-то из-за их спин выглядывала даже женщина в золотистом

домашнем халате, тоже не желая меня отпустить из этой темной гостиничной комнаты.



«Она-то хоть откуда тут взялась?» — подумал я и открыл глаза. Алиса пытливо смотрела на

меня, ожидая ответа.

— Ну ладно, — согласился я, лишь бы хоть как-то от нее отвязаться. — За твоей

мамой было большое приданое, это давало финансовые возможности. Вот Паша и

попробовал.

— Что ты врешь? — не поверила малая. — У нее даже прописки не было. Какое

приданое? Мама забеременела, да?

— Одно другому не мешает, — рассудительно сказал я.

Алиса обиженно спрыгнула с подоконника и вышла из комнаты.


13

Надо было что-то делать с деньгами. Я открыл чемодан. Достал несколько флаконов, самых ярких и безнадежных. Подумал, достал еще несколько, чуть попроще. Сложил все в

пакет. Надел рабочий костюм. Вышел на улицу. Алиса сидела на ступеньках,

слушая рингтоны.

— Значит, так, — сказал холодно я, — жди меня здесь. Ни с кем не заговаривай,

никуда не ходи. Я пойду попробую что-нибудь продать. Нужно чем-то за гостиницу

платить.

— Я хочу есть, — ответила Алиса, не отрываясь от телефона.

— Я что-нибудь придумаю, — пообещал я.

— Да что ты придумаешь? — процедила малая сквозь зубы. — Погляди на себя, кто у

тебя что купит?

— Жди меня здесь, — повторил я, чтобы не спорить с ней. И пошел в город.


14

«Откуда она знала?» — думал я после, уже возвращаясь. Стоял тихий и спокойный

послеобеденный час, тени удлинялись, пыль поднялась, дышать было трудно, но приятно.

Несколько часов я блуждал по полумертвому городу, пытаясь скинуть хоть что-то, ломился в подъезды и заходил в подворотни, терся возле заводских проходных и

подходил к водителям маршруток. В лучшем случае меня терпеливо выслушивали, иногда

давали советы, чаще молча закрывали двери перед самым носом. Один таксист завелся, обвинял меня в шарлатанстве, я отвечал тем же, дело дошло до драки, однако его вызвали

по рации, и он, злобно меня обзывая, поехал на вызов. Я не сдавался и шел вперед, останавливался, чтобы отдохнуть, студил голову под уличными колонками с водой и шел

дальше. В какой-то момент мне почти удалось переломить ситуацию, и молодой охранник

при заводском КПП уже держал в руках тяжелый флакон с крепким мужским одеколоном

и все пытался вычитать, сколько в нем градусов, в этом чертовом «армани», но тут

подошел его напарник, пахший машинным маслом и «тройником», и молодому стало

неудобно, он как-то неловко сунул мне в руки флакон, нарочито смеясь и преувеличенно

отказываясь. «Что ж, — подумал я, — пусть это будет плохим матчем перед матчем

хорошим». Чем платить за гостиницу и как накормить малую, я пока что не знал. «Ничего,

— думал я, — ничего страшного». Вокруг и правда не было ничего страшного. Улицы

выглядели по-летнему спокойными, в подворотнях бродили солидные коты, за низкими

заборами садов темнела зелень, то и дело откуда-то выныривали грузовики, изредка

дорогу переходили утомленные солнцем женщины. Я ощущал, как все обращают на меня

внимание, узнавая чужака, придирчиво смотрят в спину, что-то себе думают, что-

тозапоминают… Я уже привык к тому, что вслед мне часто смотрят не особо добрым

взглядом, — профессия обязывала. Коммивояжеров не любят. От коммивояжеров

прячутся. Таковы правила игры. Я привык навязывать клиентам свои услуги, так что мало

обращал внимания на эту подозрительность. «Ладно-ладно, — думал я, проходя площадь, минуя стадион и тащась вдоль бесконечного забора автобазы, — дайте мне три дня, всего

три дня, и вы меня больше не увидите. Ни разу! Ни при каких обстоятельствах! Да я и с

поезда не сойду, когда он остановится на вашем вокзале, буду стоять у окна и смотреть в

сторону, не вспоминая о вашем гостеприимстве и щедрости. Три дня — и мы расстанемся

друзьями. Главное, не гоните меня из города. И купите у меня какой-нибудь одеколон».


Алиса сидела на ступеньках гостиницы. Возле нее стояли двое мужчин в черных

костюмах, как и я. Братья Блюз, только без шляп. Я подошел, они улыбчиво повернулись

ко мне, как к родному. Будто правда родные братья приехали повидать меня в черную

годину, сошли с поезда и сразу же нашли под дверью гостиницы. Один держал в руках

книги, другой мороженое. Интересно, подумал я, в этом городе останавливается кто-

нибудь, кроме коммивояжеров?

— О, — сказал я, подходя, — мороженое. Что-то продаете?

— Добрый день! — радостно сказал тот, что держал мороженое. — Мы говорили с

девочкой.

— Приглашали ее на лекцию, — добавил другой, тоже радостно.

Я поглядел на Алису, та в ответ легкомысленно кивнула, мол, ну правда, вот

пригласили на лекцию, два взрослых мужика непонятной ориентации, неизвестных

занятий, с возможно нестабильной психикой, а что такого?

— На какую лекцию? — переспросил я деловито.

— «Жизнь после смерти», — сказал один.

— «Жизнь в любви», — добавил второй.

— «Любовь и смерть», — расставил все по местам первый.

Сектанты, подумал я с облегчением.

— Тебя что больше интересует, — спросил я Алису, — жизнь после смерти или жизнь

в любви?

— Меня Макдоналдс больше интересует, — ответила Алиса.

— Вот видите, — сказал я братьям блюза, — девочка не интересуется жизнью в

любви. Дай сюда пломбир, — сказал, отбирая мороженое.

Они растерянно пожали плечами, несколько скомкано сказали Алисе «до свидания» и, пожалуй, излишне поспешно исчезли за углом вокзала. Мы с Алисой молча ели пломбир.

— Зачем ты их прогнал? — наконец спросила малая. — Они могли забрать меня

домой.

— Я их не знаю, — ответил я, — с чужими людьми я бы тебя не отпустил.

— Я бы тебя и не спросила, — ответила мне Алиса. — Я голодная, — напомнила она.

— Что-нибудь придумаем, — заверил я ее.

— Что тут придумаешь? — обиделась она и побежала к гостинице.

Лежала в кровати и плакала, отвернувшись к стене. Я ходил около, не зная, как ее

развлечь. Опять позвонила Мария. Алиса вытерла слезы, выдержала паузу, взяла трубку.

— Да, — сказала спокойно, — все хорошо, мам. Я устала. Читаю. Гуляла, ела

мороженое. Папа? Папа плавает, — сказала. — Я? Я уже наплавалась. Да, очень нравится,

— сказала и отключила телефон.


15

— Они познакомились на баскетболе. На баскетбольной площадке. Не то чтоб сильно

любили спорт, скорей наоборот, но тогда была совсем уж сумасшедшая весна, воздух был

по-особенному свежим, он наполнял легкие теплом и запахом дождя, и мы все выходили

на улицы из холодных домов и пропадали часами на детских площадках и футбольных

полях, подальше от домашней пыли и спокойствия, поближе к звездам и траве,

пробивавшейся в первую очередь сквозь почву штрафных площадок и асфальт

баскетбольных полей. Возвращаясь под утро к своим высоким, нафаршированным

сквозняками подъездам, мы ощущали, как по стволам деревьев поднималась влажность, как в воздухе плавают любовь и отвага, и концентрация их в предутреннем воздухе была

так высока, что мы долго потом не могли заснуть, слушая, как за окном просыпаются

птицы, а в наших грудных клетках просыпается ревность.

Она приехала еще зимой. У нее тут были знакомые, так что время от времени

появлялась на нашей территории. Однажды мы все с ней даже познакомились — в чьем-то

помещении, в конце зимы, была веселая толпа, с песнями, битой посудой и

перепуганными соседями, она явилась ближе к полночи с какой-то подругой. Они

проскользнули в кухню, где можно было более-менее спокойно поговорить. Мы все — и

я, и Паша, и все наши друзья, выходя на кухню по разным своим делам, наталкивались на

нее, и не могу сказать, чтобы она всем нам понравилась. И кто тогда знал, что все так

обернется.

Но вот прошло некоторое время, и что-то должно было произойти этой весной, и,

когда мы совсем утратили осторожность от безнаказанности и любви, она явилась снова.

Одна, без подруги. Мы стояли под баскетбольным кольцом, как под полной луной, и она

вышла откуда-то из-за деревьев в коротком плаще и спортивных туфлях, будто бы

действительно пришла на тренировку. Узнала кого-то из нас, поздоровалась. Мы все

затихли, хоть компания была вовсе не тихая, но тут почему-то воцарилась тишина, она

стояла вместе с нами, поправляя время от времени свои длинные светлые волосы, точно

скрывала в них какие-то сокровища. Кто-то из наших первым пришел в сознание и

передал ей вино, и смех снова разорвал синий вечерний воздух, и все вернулись к

алкоголю и никотину, и девушки что-то говорили ей, а она передавала мне бутылку как

старому знакомому, и все вообще вели себя как старые знакомые, то бишь естественно.

И только с Пашей стало что-то происходить. Едва она появилась, он напрягся и

завелся, и мы, друзья, знавшие все его вредные привычки, а полезных у него не было, мы не могли понять, что сталось с нашим приятелем-левшой, что за твари поселились у

него в глазах, что они делают с его пульсом и голосом. Раньше мы его таким никогда не

видели. И позже не видели. Паша поил нас вином, от которого дыхание наше

становилось белым и сухим, рассказывал удивительные истории и зажигал звезды над

баскетбольной площадкой. Он играл на гитаре, хотя не умел этого делать, и ходил на

руках, хотя даже на ногах стоял не слишком твердо. Он вдруг заставил всех на себя

смотреть, сделал так, чтобы все слушали его, не отрывая взгляда. В первую очередь, конечно, она. И он тоже смотрел на нее и силился разглядеть, что она там скрывает, в

своих длинных волосах.

В конце концов поспорил, что попадет в кольцо прямо из центра площадки. Все стали

ставить, я попробовал его отговорить, поскольку знал, как он играет в баскетбол, но кто

бы мог его тогда остановить? Никто. Откуда-то вдруг взялся мяч, все собрались под

кольцом, и Паша вышел в центр, и воздух застыл в этот миг в наших легких, и фонари в

целом районе нервно гасли, как далекие планеты. Все смотрели на Пашу, который

сосредоточенно замер посреди площадки. Она тоже смотрела на него — внимательно и

очарованно, не совсем понимая, что нужно в такой ситуации делать с мячом. И уже когда

все стали терять терпение, и кто-то снова потянулся было за белым сухим, и даже она

растерянно оглянулась на кольцо, он наконец решился — и бросил.


16

Ночью в гостиницу кто-то вселился. Сквозь сон я слышал шаги в коридоре,

приглушенный смех, долгое подбирание ключей, скрип дверей и оконниц, тяжелую

мужскую и легкую женскую поступь, незатихающие голоса, поскрипывание кроватей, последние брызги смеха, счастливое размеренное дыхание людей, после долгого

путешествия все-таки добравшихся до чистых простыней, им теперь можно до утра, ни

о чем не волнуясь, просматривать гостиничные сны, как книги из чужой библиотеки.

Соседи — это хорошо, думал я, засыпая, соседи создают иллюзию дома. Хоть иногда они

оказываются маньяками.

Я привык жить рядом с малознакомыми людьми. Вечные переезды, вечная смена

жилищ дали мне возможность познакомиться со множеством милых и ненавязчивых

соседей. Большинство из них были алкоголиками. Наверно, именно это делало

сожительство с ними пусть и хлопотным, зато исполненным смысла. Я привык заботиться

о ближних, меня это не напрягало. Утром познакомлюсь, думал я уже во сне, должно

быть, это милая пара коммивояжеров, мужчина и женщина, они даже не женаты, хоть

непременно спят в одной постели. Мужчине, наверно, лет пятьдесят, у него грыжа и

проблемы с сердцем, женщина младше него, и проблемы у нее разве что с головой, что с

учетом нашей профессии и проблемами не назовешь, так, производственная травма. Он

проснется первым, будет тихо ходить по комнате, стараясь ее не разбудить, но все равно

разбудит. Она будет упрямо делать вид, что спит, хотя заснуть уже не сможет. Их утро

будет мирным и светлым и закончится семейным завтраком в каком-нибудь кафе, если в

этом городе, конечно, есть кафе с завтраками. Сколько случайной и неожиданной публики

останавливается в таких гостиницах, сколько всего прячется за их молчанием. Интересно, что они подумают о девочке, с которой я живу в одном номере?


Когда я проснулся, Алиса опять сидела на подоконнике и грызла шоколад. Переоделась

в футболку с какими-то непристойностями и синие джинсы. Ногти на ногах у нее были

выкрашены в нежный цвет, раньше я этого не замечал. Вчера вечером она молчала, даже

не ругалась и чуть ли не впервые не тянулась к телефону. Засыпая, пожелала мне

приятных снов.

— Откуда шоколад? — спросил я.

— Тетка на вахте дала, — ответила с довольным видом она.

— Анна?

— Анна.

— Что, просто так дала? — не поверил я.

— Ну, не просто так, — объяснила Алиса, — сначала долго расспрашивала про жизнь.

Потом дала шоколад.

— Может, я ей тоже пойду про жизнь расскажу? — предложил я.

Алиса лишь рассмеялась.

— Ладно, — решил я, одеваясь, — сейчас что-нибудь придумаю. Сегодня мой день.

— Про тебя она тоже, кстати, расспрашивала, — добавила Алиса.

— И что ты ей такого рассказала, что она поделилась с тобой шоколадом?

— Рассказала, что ты во сне разговариваешь, — охотно объяснила Алиса, — на

непонятном языке.

— Это сербский, — объяснил я.

— Ты говоришь по-сербски? — заинтересовалась Алиса.

— Да, — заверил я, — но лишь во сне.

Я молча открыл чемодан, стал доставать оттуда разноцветный товар.

— Можно я с тобой? — спросила Алиса неожиданно.

— Не думаю, — ответил я деловито.

На рецепции действительно стояла Анна.

— Девочка два дня не ела, — сказала Анна строго. — Вы не заплатили за номер. Что

вы себе думаете?

— Вот, — сказал я ей, — именно это я и хотел вам сказать. Сейчас я на почту. Деньги

уже должны были перевести. Через час вернусь. Вы будете на месте? — спросил на

всякий случай.

— Буду, — холодно ответила Анна.

— Я так и думал, — согласился я.

— Послушайте, — продолжила Анна, — вы мне очень не нравитесь. Я не знаю, что с

вами делать. Если вы приехали в больницу, то и живите в больнице.

— Ань, — начал я издали, — вы когда-нибудь жили в больнице?

Анна умолкла. Под ее нежно-белой блузой звонко билось холодное

сердце, аж морозный пар поднимался по ее нежным женским легким. Что ж она такая

неприветливая к клиентам? — подумал я. Это ж непрофессионально, и для кожи вредно.

— Что вы пытаетесь мне сказать? — обиженно спросила Анна. — На что вы все время

намекаете?

— Ну, не ругайтесь, — сказал я. — Все ж хорошо, все нормально. Девочку я

накормлю. Хотите, я вам цветы принесу?

— Принесите мне справку, — попросила Анна, — от врача. Что у вас все в порядке с

головой.

— Может, лучше цветы? — засомневался я.

Тут за моей спиной кто-то нетерпеливо и требовательно хмыкнул. Я оглянулся.

Приятная пара стояла и ждала своей очереди. У мужчины было скорбное бритое лицо.

Одет был официально: в темные джинсы и белую застиранную рубашку, на плече его

висела тяжелая сумка, набитая каким-то барахлом. Женщина была моложе и суше, серо

одета, невыразительно накрашена. Но мужчине она, несомненно, нравилась и такой. Я

отступил в сторону. Мужчина положил перед Анной ключ от номера.

— Где у вас тут позавтракать можно? — спросил солидно.

— Лучше всего в каком-нибудь вагоне-ресторане, — ответила Анна.


17

— Да ладно, — сказала Алиса, догнав меня на ступеньках и придержав за руку, —

давай пойду с тобой.

— Ты будешь мешать, — отказывался я.

На самом деле я был и не против. Пусть идет, подумал. Но по привычке все равно

отказывался.

— Я не буду мешать, — просто ответила Алиса, и я не нашел, что возразить.

— Куда пойдем? — Спросил.

— Ясно, что на вокзал, — хмыкнула она, сбегая со ступенек.

Со стороны мы похожи были, наверно, на брата и сестру. От разных отцов. И

незнакомых между собой матерей. На мне был еще не совсем потасканный темный

костюм, надеваемый на работу. Алиса носила футболку и аккуратные джинсы. Под

футболкой даже просвечивался бюстгальтер. Я, скажем, не знал, что бывают

бюстгальтеры таких размеров.

По привокзальной сновали немногочисленные пассажиры, стоял красного цвета

жигуль, в котором спал точно такого же цвета таксист. Странный город, подумал я, никто

не приезжает, никто не уезжает. Тут как раз подкатил поезд, оттуда вышла заспанная

проводница, прошлась по перрону, как по подиуму, согнала с асфальта голубей, печально

зашла в соседний вагон. За рельсами начинался сосновый лес, пахло теплом, и хотелось

навсегда отсюда уехать. Но есть вещи сильней наших желаний.

Скажем,отсуствие нормальной железнодорожной связи.

Мы прошлись по нескольким магазинам, остановили нескольких женщин в домашней

одежде, даже подошли к отправлявшейся электричке. Однако все это было неубедительно

и несерьезно — никто даже говорить не хотел ни о какой парфюмерии, тем более —

косметике. Я привычно стал нервничать, Алиса, сначала шедшая за мной бодрым

скаутским шагом, затихла и смотрела вокруг с плохо скрываемым скепсисом. В

конце концов зашли в зал ожидания и сели на скамью. Вокзал был пуст, солнечные

отблески лежали на полу, и тени деревьев за окном отпечатывались на стенах

таинственными знаками. В детстве вокзалы казались мне загадочными и исполненными

чего-то неимоверного, какой-то чудесной энергии, появляющейся только во время

путешествия и исчезающей, едва ты возвращаешься домой. Может быть, это от моего

старика: он, со своими сербскими народными прибамбасами, любил брать меня с собой на

вокзал, отправляясь туда по своим неимоверно важным делам. Поэтому вокзал в моей

детской фантазии ассоциировался с важными делами и пьяными женщинами. Потом,

позже, повзрослев, мнения своего о вокзалах я так и не изменил. Но тут, похоже, о пьяных

женщинах можно было и не мечтать. Залы ожидания стояли как заминированные — пусто

и торжественно. Шаги звучали звонко и неприятно. Порой в открытые окна влетали

голуби. Порой они вылетали наружу.

Тут Алиса дернула меня за рукав, показывая на приоткрытую дверь справочной. По

комнате разливался летний сумрак, невидимый вентилятор разгонял воздух, и видно было

разве что пару женских ног, обутых в темно-кровавые туфли на высоких каблуках. Наш

клиент — сразу решил я. Алиса пошла за мной.

Женщина была аккуратной, но в возрасте. Лет ей было под пятьдесят, и она до

последнего держалась за остатки даров природы. Активно пользовалась косметикой: пудра, тушь и бледно-розовая помада придавали ее лицу по-настоящему трагическое

выражение. Волосы красила в красный, одета была откровенно, глядела устало, но

выразительно. Я понял, что это судьба. На мое традиционное: «Вам сегодня невероятно

повезло!» и «Только сегодня мы проводим акцию: купи одну вещь и получи в подарок

ненужный тебе китайский фен» реагировала без особого оживления, зато глаз не

отводила, лишь время от времени закидывала ногу на ногу, словно демонстрируя свои

туфли. Алиса стояла возле двери, с интересом разглядывая женщину. Когда я сказал все, что говорю обычно в таких случаях, она в который раз перебросила ноги и заговорила.

Попросила спрятать фен и показать что-нибудь поинтересней.

— Я вас понял, — сразу же подхватил я. — Думаю, у меня для вас кое-что есть.

«Кельвин Кляйн», — сказал, доставая ценную коробку. — Настоящий, — добавил на

всякий случай. — Изысканный аромат, адресованный женщине, излучающей внутренний

свет.

Она напряглась. О свете ей можно было не говорить.

— Сложная цветочная композиция, — смело продолжил я. — Сердцем аромата

являются цветы каллы.

Тут она напряглась еще больше. Я видел это, но остановиться уже не мог.

— И главное, — продолжал, заглядывая ей в глаза, — аромат рассчитан на зрелых

клиентов. Как правило, это женщины за сорок, они мудрые, и красота их не подчиняется

жестокому неумолимому времени.

— У вас есть что-то другое? — оборвала меня она.

Я замер, однако всего лишь на миг.

— А как же, — сказал, — согласен: вы еще слишком юны. Поговорим о каллах лет

через двадцать, — сказал с воодушевлением. — Я все равно попробую вас удивить.

Смотрите, — сказал, достав очередной флакон, — «Диор». Какие у вас отношения с

«Диором»?

Женщина горько вздохнула, мол, не морочьте мне голову.

— Аромат, — не отступал я, — складывается из аккордов черного чая в ансамбле с

утонченным жасмином, сандалом и пикантностью кардамона.

— Чая? — опять перебила она меня.

— Да, чая, — подтвердил я. — Черного, — добавил.

— Ну и что мне его, пить? — как-то отстраненно спросила она и уже потянулась к

кнопке микрофона, словно намекая, что сеанс окончен, у нее куча работы, и мы ей не то

чтобы мешаем, но не помогаем, это точно.

Но я успел перехватить ее руку и, выдержав паузу, сказал:

— Не спешите, — сказал тихо, — это еще не конец. «Гуччи», — сказал я, — вы

слышали что-нибудь о «Гуччи»?

— Слышала, — ответила она так же тихо. — Слышала.

— Тогда это точно для вас, — сказал я уверенно, — Гуччи — это то, чего вам не

хватает.

Тут она вообще как-то обиделась, и взгляд ее говорил: откуда ты, чувак, взял, что мне

вообще чего-то не хватает здесь, в моей справочной. Но я не обращал внимания.

— Он тоже настоящий, — говорил я, понимая, что лучше мне дальше не говорить, —

этот «Гуччи». Вы понимаете?

— И что?

— И что? Чары молодости, модный винтаж. Специально для романтичной девушки, не

лишенной азарта, которая утопает в сладковатых оттенках пиона и розы, оттеняемых

характерными сандалом и пачулями.

Думаю, если бы я не упомянул пачули, все могло обойтись. Но не обошлось.

— Выйдите отсюда, — холодно сказала она, — и пачули свои заберите.

И сказала это так, что я даже не решился спорить. Молча побросал все обратно в

пакет, обреченно поднялся.

— Это ваша? — вдруг обратилась к ней Алиса.

— Что? — не поняла женщина.

— Помада, спрашиваю, ваша?

— Моя, — неуверенно ответила женщина.

— Она вам не подходит.

Ну все, подумал я, сейчас она вызовет милицию. По микрофону.

— В смысле? — решила уточнить администраторша.

— Не идет к вашей одежде, — спокойно объяснила Алиса. — Вот глядите.

Она взяла у меня из рук пакет, достала оттуда пару косметических наборов, подошла к

женщине и, вынув из кармана джинсов платочек, нежно стерла с ее губ бледную помаду.

После чего нарисовала ей пылкую и тьмяную улыбку. Вышло не слишком ловко, однако

женщина все равно завороженно посмотрела на себя в зеркальце, протянутое Алисой.

— У вас совсем другой тип лица, — говорила малая беззаботно, — и совсем другой

цвет обуви. Вы понимаете?

Та все понимала.

Выйдя из вокзала, мы пересчитали бабки.

— Откуда ты знаешь? — спросил я удивленно — Ну, о помаде?

— У моей мамы такая, — ответила Алиса. — Только она ею не пользуется. У нее и так

яркие губы.

До вечера мы продали еще несколько китайских наборов.


18

Мне всегда было жаль, что они так быстро стареют. Как будто все выглядело по-

прежнему, старик даже продолжал ходить в свою контору, где ему давно никто ничего не

платил, а мама упрямо поддерживала домашний порядок и пыталась меня воспитывать.

Но я видел, как сильно они сдали, как их накрыло невидимой волной, словно они вдруг

вступили в темноту, а назад под солнце вышли уже другими — с другим выражением

лица, слегка испуганным, что ли. Старость — это и есть прежде всего страх в глазах, излишне суетливые движения, неуверенный голос, безосновательные обвинения.

Особенно обидно было за старика. Он храбрился и все время повторял, что это его работа

и что ни один капиталист его оттуда не выкинет, что он и дальше будет ходить, поскольку

положил на эту работу всю свою жизнь. Сколько раз мне приходилось такое слышать — о

недаром прожитой жизни, об оставленной после себя памяти, о друзьях, в любую минуту

встающих за тебя стеной. Когда их контора обанкротилась официально, старику не было и

шестидесяти. Его это прибило окончательно. Он сидел на кухне и слушал транзистор, который я ему притащил. Выходил только в магазин, и то лишь когда его выгоняла туда

мама. Даже футбол слушал по транзистору, хоть в соседней комнате стоял вполне

нормальный телевизор. О моих делах почти не расспрашивал, своих у него не было. Стал

часто болеть, нервничать и срываться. Наверно, именно тогда я понял, что никакой бизнес

не дает тебе уверенности. Никакие активы не защитят тебя от собственной тени, которой

ты на самом деле боишься больше всего. И что самое важное — твое

желание продиратьсядальше, не останавливаться, не бояться, не иметь этого страха, который делает нас беспомощными и беззащитными. Забоишься — будешь сидеть,

побежденный, вылавливая новости из эфира, как запахи из чужой кухни. Я собрал вещи, снял квартиру в соседнем квартале и стал жить отдельно. Заносил старикам деньги и

продукты и старался не рассказывать особо о том, чем занимаюсь.

Через несколько лет Пашиного брата посадили. Тогда посадили также добрую

половину наших одноклассников. А те, кого не посадили, стали милиционерами. Когда я

брал баскетбольный мяч и выходил на нашу старую площадку, мне даже играть было не с

кем.


19

— А, друзья покойника, — весело приветствовал нас доктор и сразу же напустил тучу

табачного дыма. — Хорошо, что пришли. А то мне тут с утра поговорить не с кем. А

цветы для кого? — не понял он.

Я действительно купил на привокзальной подозрительный букетик, подарю, думал,

Анне, войду в доверие.

— Это для больного, — сказал я.

— Рано ему еще, — радостно возразил доктор. — На кладбище отнесете, как время

придет.

Он заставил нас сесть возле него, долго травил байки о веселых случаях в

операционной, потом достал карты, предложил сыграть с ним на интерес, я отказался, а

Алиса согласилась. И выиграла. Дважды. После чего доктору позвонили на мобильный, он озабоченно с кем-то переговорил, выхватил у меня из рук цветы, поблагодарил и

исчез в коридорах больницы. Вечернее солнце золотило тяжелые мытые окна, казалось, что там, за переездом, стоит лишь перейти теплые сосновые посадки, непременно

исчезают все проблемы.

Паша и сам понимал, какой безнадежный вид у него в этой пустой палате с

несколькими кроватями, что темнели железными пружинами. Казалось, он еще больше

впал в свою разочарованность, а поскольку таблетки у него забрали, просто не знал, что

делать со свободным временем, которого стало вдруг так много. Угодливо обращался к

Алисе, а она холодно прыгала на металлических сетках, не слишком-то балуя нас

вниманием. Я начал было рассказывать Паше, какая у него клевая малая, как она меня

сегодня выручила, однако Алиса ледяным голосом попросила меня заткнуться и не

говорить глупостей. Я удивился и заговорил о чем-то другом. Хоть Паша этого, кажется, не заметил.

— Может, — говорил он, глядя мимо меня, — я заберу сегодня вещи? Выйдем по-

тихому. Никто не увидит.

— Хорошо, — возражал я, — выйти мы выйдем. Только я тебя тащить на себе не буду.

Лежи спокойно. Послезавтра тебя выпишут.

— Ну а как же малая? — сокрушался Паша. — Я же должен быть с ней, ты

понимаешь?

— Ничего, — отвечал я, — она уже взрослая девочка, переживет эту утрату.

Но Паша не особо меня слушал. И продолжал ныть, извинялся перед малой, стоявшей

на соседней кровати, как цапля, и глядевшей на нас презрительно. Меня эта смена ее

настроения несколько удивила, днем она вела себя куда пристойней, но чёрт с тобой, думал я, это не мои проблемы, главное выбраться отсюда, и делайте что хотите. И пока я

так размышлял, Паша продолжал просить прощения у малой за испорченный отпуск и

умолял меня ничего не говорить Марии, а лучше поговорить с сестрой, чтобы принесла

ему вещи, или, еще лучше, поговорить с доктором, чтобы выпустил его на волю, или

просил принести ему таблеток, или требовал прикрыть окна, поправить подушку, подать

воды. И как-то так незаметно и уснул, даже во сне на что-то жалуясь и чего-то прося.

Алиса легко спрыгнула с кровати, пружины печально зазвенели, и мы отправились домой.

А уже когда заходили в гостиницу, за нашими спинами в вечерних сумерках

остановился ментовский газик. И хоть было темно, я увидел, каким недобрым взором

глядит нам вслед лейтенант.

Дверь за рецепцией была открыта, и когда мы проходили мимо, меня позвали.

— Иди домой, — сказал я малой. — Я сейчас приду.

Анна стояла, опершись на рабочий стол. В комнате было несколько шкафов с папками, в углу находился небольшой диван. Здесь она, наверно, спит, не сбрасывая униформы, подумал я. Анна действительно была в боевом офисном одеянии — в черной юбке, всю ее

охватывавшей и подчеркивавшей, и белой блузе, наглухо застегнутой на темные

блестящие пуговицы, похожие на кнопки баяна, на котором никто давно не играл. Вид у

нее был немножко усталый, что лишь прибавляло ей строгости. Я подумал, что когда б

такой была моя первая учительница, я бы, наверно, отказался ходить в школу.

— У вас, — сказала она, — на этаже вчера до утра шумели.

— Серьезно? — удивился я. — Я ничего не слышал.

— Соседи жаловались, — добавила Анна.

— Может, это они и шумели? — сделал я допущение. — А потом жаловались.

— Не говорите глупостей, — попросила Анна.

— Я против них ничего не имею, — сказал я. — Всякое может быть. Но они

ошибаются.

— Не знаю, не знаю… — сказала на это Анна. — Но прошу вас не шуметь. Я за вами

слежу.

— Я знаю.

— Что? — не поняла Анна.

— Все хорошо, — заверил ее я. — Ань, все нормально. У нас режим, мы в девять уже

спим.

— Я не знаю, что там у вас, — сказала Анна с нажимом, — но чтобы такого больше не

было.

Чего она хочет? — подумал я. Зачем она это выдумывает? Просит денег? Я ей уже

заплатил. Или правда думает, что я извращенец? Не хватало еще, чтобы вызвала

милицию. Милиция тут не особо приветлива. В любом случае нам надо было

продержаться еще две ночи. Нужно идти на компромиссы. Хорошо, что цветы не принес,

— похвалил я себя, нести цветы такой женщине — то же самое, что нести их на братскую

могилу, — спасибо не скажет никто.

— Ладно, — сказал я примирительно, — такого больше не будет.

— Ладно, — согласилась в свою очередь она, села за стол, раскрыла какую-то папку и

навеки обо мне забыла.

Малая уже мирно спала. Я выключил свет и вышел в коридор. Было темно, за окнами

стояла теплая ночь. Какие-то крики звучали из темноты, какие-то движения угадывались

на соседних улицах, как будто жители окружающих домов только и ждали, когда придет

ночь, а уже тогда выбирались на улицы, под надежную сень деревьев, узнавая в ночной

черноте друзей и знакомых. Хорошо было стоять по эту сторону окна, оставаясь

незамеченным и неуязвимым, имея возможность в случае чего вовремя заметить

опасность. Опасность тем более тут как раз и явилась. Я услышал шаги по ступенькам, легко отступил к дверям запасного выхода и встал в тень. Кто-то двигался по коридору, чутко крадучись и стараясь не шуметь. Ага, догадался я, Анна идет следить. Когда ж она

спит? И сколько ей за это платят? Я уже приготовился крикнуть во тьму что-то суровое и

обличительное, однако тени скользнули по двери нашего номера и двинулись дальше. В

конце коридора остановились. Долго звенели ключами. В конце концов кто-то включил

фонарик на мобильном. Я узнал наших соседей. Мужчина открыл двери, но перед тем, как

пропустить женщину внутрь, вдруг схватил ее за руку, и она преданно кинулась к нему, жарко и упоенно целуя. Мне стало неудобно, я правда вел себя как извращенец — стоял и

наблюдал, как они тут друг друга зажигают огнем желания. Мужчина забросил в комнату

сумку, потом толкнул туда же женщину, а после и сам исчез за закрытой дверью. Людей, которые так отчаянно любят друг друга в служебных командировках, бояться не следует, подумал я. Любовь лишает людей агрессии. И свободного времени тоже.


20

То, что творилось с ними, то, как они смотрели друг на друга, как боялись потерять

волшебное чувство невозможного, — мне все это не нравилось изначально. Что она себе

думает, не понимал я, чего она от него хочет? Мне сразу было понятно, что все это

закончится битьем посуды и судебными исками. Слишком уж крепко держались они за

руки, слишком недоверчиво относились ко всему, что с ними происходит. Все это

обязательно должно было привести к жертвам среди мирного населения. Долгая

счастливая жизнь требует компромиссов и обоюдно подписанных соглашений, а они

вместо этого держались за руки так, будто боялись, что стоит кому-то из них потерять

бдительность, оглянуться назад, выпустить на миг эту ладонь — и все исчезнет, все

утратит свою силу, и ничего нельзя будет восстановить. Нельзя долго слушать голос, полный страха, рано или поздно тоже начнешь бояться. Я говорил об этом ему, я намекал

на это ей, однако Паша ошалело отмахивался, а она слушала меня с тихой улыбкой, откровенно со мной не соглашаясь, хоть особо и не споря. Она сразу увидела во мне

опасность, поняла, что я до последнего буду пытаться бороться за Пашину душу, что не

дам ей просто так затянуть его под воду, не дам ей загрызть его во время очередного

семейного разговора. Где-то так оно и было, я не привык бросать друзей в беде, а тут беда

была черной, так что я делал, что мог, то есть не делал ничего. Поскольку Паша просто

игнорировал все мои советы и аргументы, он заболел ею, как раком, спокойно прощаясь с

родными и близкими и готовясь к великому переходу в лучший из миров. Весна делала их

поступки непредсказуемыми, а желания синхронными. Он резал свое сердце о сталь ее

молчания, ее дыхание обретало мягкость в его присутствии, они отважно воевали друг с

другом, однако что-то держало их вместе, и что это было, я даже не могу представить.

Может, чувствительность, может, зачарованность, когда вдруг вокруг тебя в воздухе

открываются тайные каналы нежности и огня, и именно в этот момент ты замечаешь

вещи, которых не замечал раньше, и реагируешь на них с неприсущими тебе упорством и

решимостью. Потом и сам не знаешь, как так вышло, что с тобой было. Но никогда ни за

что не жалеешь о том, что случилось.

И они тоже ни о чем не жалели. Они лихорадочно пытались остановиться посреди

времени, неумолимо наполнявшегося летней пылью, июньскими красками. Замирали

посреди улицы, почти не реагируя на всех нас — и тех, кто хотел помочь, и тех, кто

просто не мешал. Замирали и оставались в стороне, поскольку так всегда случается: никто

не может запустить твое сердце, если ты сам сознательно им не пользуешься.


21

Хуже всего, что в комнате не было туалета. Чтобы почистить зубы, нужно было

сначала выбраться из постели, найти одежду, хоть как-то обуться и отправиться вперед, в

гостиничные коридоры — пустые и неприветные. Меня это больше всего раздражало, однако деваться было некуда, приходилось показывать малой пример взрослого

позитивного отношения к жизни. Алиса спала, с головой спрятавшись под одеяло, и ее

белые кроссовки с вложенными в них полосатыми носками стояли под кроватью. Одежду

она для чего-то спрятала в тумбочку. Я выглянул за окно. Солнце плыло где-то над нами, путаясь лучами в высоких деревьях. Взял щетку, вышел в коридор. Долго и азартно

чистил зубы, склонившись над рукомойником, подставлял голову под струю, ощущая, как

болезненно и приятно вода обжигает кожу. Еще один день, и все это останется позади.

Все снова встанет на свои места. Я поднял голову. В зеркале за моей спиной стоял

лейтенант. Я содрогнулся, но решил не оборачиваться, делая вид, что все хорошо, и

продолжая до боли чистить зубы.

— Доброе утро, — сказал лейтенант, ухмыляясь.

Я кивнул.

— Умываешься? — уточнил он.

Я снова кивнул, закусывая щетку зубами.

— Девочка где? — поинтересовался он.

— Спит, — ответил я, щедро сплевывая белой пастой.

— Угу, — сказал на это лейтенант, — спит. Угу.

Я спрятал щетку в карман, оперся на рукомойник, молча разглядывая лейтенанта в

зеркало. Он занервничал.

— Послушай, — сказал, — друг. Не знаю, что ты надумал, но чем скорей ты отсюда

уберешься, тем лучше.

— Что значит лучше? — обиделся я. — Кому лучше?

— Всем лучше, — сказал лейтенант. — Приехал непонятно для чего. Занимаешься

неизвестно чем. Девочка с тобой. Одеколоны эти твои…

— Ну, расстреляй меня за одеколоны, — предложил я.

— Я подумаю, — сухо ответил он, развернулся и ушел.

Я достал из кармана щетку и еще раз почистил зубы.


22

Когда шел по коридору, меня позвали. Я оглянулся. Дверь соседнего номера была

открыта, на пороге стоял сосед-коммивояжер и осторожно просил подойти. Был он в

длинных черных трусах и футболке «Барселоны». Я подошел.

— Он ушел? — боязливо спросил сосед.

— Ушел, — ответил я.

— Я хотел вам сказать, — быстро заговорил сосед, — он к нам тоже приходил.

Расспрашивал о вас.

— Скажи, что мы ничего не сказали, — послышался женский голос за его спиной.

— Да, мы ничего не сказали, — с готовностью подтвердил сосед.

— И про телефон скажи, — напомнил женский голос.

— Да, он куда-то звонил, — объяснил сосед. — Спрашивал о чем-то. Вас вспоминал.

Вы будете осторожны, ладно? — попросил он.

— Обязательно, — уверил я его. — Спасибо вам.

— И о нас плохо не думайте, — попросил он также. — У нас все серьезно.

— О свадьбе скажи, — снова напомнили ему.

— Да-да, — поспешил сосед, — у нас даже свадьба скоро будет.

— Поздравляю. — Я пожал ему руку и поспешил домой.

Интересно, подумал я, он во время секса сбрасывает эту футболку? Я бы не

сбрасывал.


Алиса лежала в постели и смотрела на меня внимательно и пристально.

— Проснулась? — спросил я. — Давай сходим, проведаем твоего старика.

— Да ну, — неохотно отозвалась она. — Он снова ныть начнет.

— И что теперь? — спросил я резко. — Бросить его одного помирать?

— Какое помирать? — презрительно сказала на это Алиса. — Его завтра выпишут.

Завтра пойдем и заберем.

— Короче, — я не хотел с ней спорить, — ты идешь или нет?

— Нет, — ответила она хмуро.

— Тогда оставайся здесь.

— Не хочу я оставаться, — ответила она на это.

— А что ты хочешь? — разозлился я.

— Послушай, — сказала Алиса, прячась под одеяло, — а зачем вам вообще куда-то

ехать? Чего вы всю эту дрянь не продаете дома?

— Тебе что до этого? — продолжал злиться я. — Думаешь, так просто продать две

торбы паленого «Гуччи»?

— Что тут сложного?

— Во-первых, сеть сбыта, — объяснил я. — Во-вторых, конкуренция. В-третьих, дома у

нас можно купить настоящий. Да что я тебе рассказываю!

— Погоди, — попросила она. — Не иди. Скажи вот что: почему ты не устроишься на

нормальную работу?

— Коммивояжер — нормальная работа. Можно даже сказать — почетная.

— Как же, — возразила она, — почетная, тебя даже в гостиницу не хотели селить.

— Неважно, — ответил я резко, идя к выходу, — я не собираюсь заниматься этим всю

жизнь.

— Погоди, — снова крикнула она, не вылезая из-под одеяла. — А чем ты собираешься

заняться?

Я задумался.

— Малая, — говорю, — в чем дело?

Она заколебалась, потом решилась.

— Саш, — сказала, — ты можешь меня выручить? Мне одну вещь купить надо...

— Ну? — насторожился я.

— Я тебе сейчас объясню.

Я подошел ближе. Она старательно все объяснила.

— Саш, — позвала, когда я уже выходил, — спасибо.

Я даже не знал, что у них это начинается в таком возрасте.


На лестнице я опять натолкнулся на лейтенанта. Тот стоял и шептался с Анной. Анна

молча кивала головой в знак согласия и что-то писала себе в мобильный.


23

Я заметил тогда, как они все нуждаются в помощи. При этом никогда не указывая на

то, что что-то не так, что есть какие-то проблемы. Уж очень много неуверенности было в

их движениях, слишком много недоговоренного оставалось в их речах, но я все равно

видел: они просто сдались и остановились, и теперь жизнь может делать с ними все, что

захочет. И кроме меня им вряд ли кто-то поможет. Я и помогал как мог, все-таки это твои

родители, говорил сам себе, все-таки они тебя любят. Просто поддерживай их. И старайся

не быть на них похожим.

За это время я сменил кучу занятий и интересов. Торговал сигаретами и шоколадом, занимался продажей недвижимости и скупкой женских волос. Был посредником в

приобретении старых автомобилей и давал гарантии во время подписания экономических

соглашений. Особых прибылей это не приносило, однако я упрямо не останавливался, повторяя: главное — не сдаваться, главное — двигаться вперед, я обязательно пробьюсь и

их вытяну, потому что нельзя их оставлять, пусть даже они никуда не спешат. Дела

становились все более ненадежными, я мотался по городу и пытался хотя бы что-то

продать. Где-то тогда Мария попросила меня взять к себе Пашу, у которого все

складывалось еще хуже. Помоги, просила, вы же друзья. А то он точно за что-нибудь

сядет. Я сделал вид, что соглашаюсь ради нее, хоть ничего, кроме раздражения, она у меня

не вызывала. И он, кстати, тоже. Одинокие, неуверенные в себе, с кучей претензий и

комплексов. Других друзей у меня не было.


24

За завтраком она пила молоко и кормила хлебом голубей, залетавших с вокзального

буфета. Женщина за прилавком смотрела на нее с умилением. Алиса сразу с ней

подружилась, зашла за прилавок, что-то там себе выбирала, наконец, попросила меня

купить молока. Мы встали за столом. Алисе было не совсем удобно, стол для нее был

высоковат, так что она ходила вокруг, интересуясь вокзальной жизнью. Я подумал, что

еще немного, и меня здесь будут принимать за своего. Изучив расписание пригородных

поездов, Алиса вернулась к молоку и голубям. Расспрашивала о жизни, рассказывала о

косметике. Говорила, что с малых лет возилась с мамиными вещами, что мама всегда

давала ей все свои пудры и гребни, и она играла ими со своими куклами. Говорила, что ей

очень нравятся мамины вещи, что они красивые и необходимые — без них мама не может

выйти из дому. Некоторые свои вещи — зеркальца, туши, маникюрные ножницы — мама

дарит ей, она складывает их в небольшую кошелочку и даже носит в школу, хоть это

сурово запрещено. Иногда они с мамой часами красят друг другу ногти, или занимаются

макияжем, или расчесывают друг другу волосы. «Мне, — говорила Алиса, — это

особенно нравится, она тогда становится такая внимательная. Она даже завтраки мне

внимательно не готовит. Поэтому я сижу и не двигаюсь, пока она меня расчесывает, чтобы она не обиделась и не остановилась».

Я ей взамен рассказал о своей бывшей девушке, которая тоже всегда таскала с собой

большую кошелку косметики, где было столько блестящих дешевых вещей, будто она

специально собирала их по салонам красоты, парикмахерским и гостиничным номерам.

Это были чуть ли не все ее вещи, поскольку ни одежды, ни компьютера, ни тем более книг

она не держала. Меняя очередное жилище, складывала два-три пакета косметики, духов, фенов и шампуней и отправлялась вперед, мало беспокоясь озавтрашних проблем. Мне

нравилась детская тщательность, с которой она относилась к этому барахлу, это было

симпатично. Значительно хуже было бы, собирай она книги. И значительно тяжелее.

Алиса соглашалась. Говорила, что у мамы ее тоже куча вещей, которыми она никогда

не пользуется. Скажем, дневник, всегда лежащий у нее на кухне, в который она никогда

ничего не записывает. Или шапочка для душа, тоже постоянно висящая в ванной, как

снятый с кого-то скальп. Она ею тоже никогда не пользуется, потому что это просто

невозможно.

— Знаешь, какие у нее длинные волосы? — говорила Алиса с почтением.

— Знаю, знаю, — отвечал я неохотно.

— А почему вы разошлись? — спросила она вдруг. — Ну, со своей девушкой.

— Трудно объяснить, — ответил я. — Наверно, просто надоели друг другу.

— Прекрасно, — сказала на это Алиса. — Как дети малые.

— Что б ты понимала, — обиделся я.

— Вы с Пашкой два лузера, — добавила Алиса.

— Мы просто делаем бизнес, — ответил я.

— Ага, — согласилась Алиса, — особенно он.

— Наверно, — сказала неожиданно, — это неплохо, торговать парфюмерией. По

крайней мере, от тебя всегда хорошо пахнет.

В парфюмерии она разбиралась значительно лучше своего папы.

Тут подъехала электричка, и на перрон соскочило несколько пассажиров. Интересно, подумал я, если здесь простоять еще несколько дней, можно, наверно, перезнакомиться со

всеми местными. Нужно скорей отсюда ехать, пока ничего не случилось. Я ждал

некоторое время, не сойдет ли еще кто-то, почему-то мне показалось, что кто-то очень

важный должен вот-вот соскочить на асфальт. Однако двери закрылись, поезд тронулся, и

вокзал снова наполнился теплым запахом сосен. Не в этот раз, подумал я.


25

Днем мы сходили в город. Нашли речку, сидели на берегу, прячась от солнца. За

деревьями, на пляже, слышались детские лепет и смех. Взрослых почти не было, взрослые

в этом городе от кого-то прятались. Дети беззаботно ныряли, я сидел и нервно считал.

Когда терпения не хватало и я готов уже был прыгать в воду и вылавливать их промеж

водорослей, они выныривали из теплой воды, радостно голося и хохоча. Я предложил

Алисе тоже искупаться.

— Мне нельзя, — сказала Алиса просто. — Ты что, не понимаешь?

— Ну так и я не пойду, — ответил я на это.

— Ну и ладно, — не особенно возражала она.

После обеда мы отправились в больницу.

Паша уже шел на поправку. То есть вел себя еще хуже, снова ныл, ссорился со мной и

доставал Алису. Мы у него сидели несколько часов, палата все равно была пустая, мы с

малой упали на соседние кровати и слушали его тоскливые жалобы на судьбу,

обстоятельства и медработников. На какую-то минуту к нам в палату заглянул знакомый

доктор, поздоровался, протянул руку, от которой крепко пахло табаком. Пообещал

назавтра всех выписать. О чем-то пошептался с Алисой. Она глядела довольно, однако

Паша не давал ей покоя, и хорошее настроение ее постепенно, но уверенно менялось.

— Поговори с ним, — просил Паша, обращаясь ко мне, — пусть выпишет меня. Что я

тут валяюсь без дела?

— Ты ж сам все слышал, — пытался переубедить его я, — завтра тебя выпишут, все

будет нормально. Успокойся.

— Я не могу тут лежать, — истерично возражал Паша, — я обещал малой, что мы

едем на отдых.

— Я на отдыхе, — лениво говорила Алиса, — я за эти дни от тебя отдохнула.

— Не говори так, — обижался Паша и снова брался за меня. — Давай, ты ж мой друг, ты никогда меня не подводил.

— Что ты от меня хочешь? — раздраженно спрашивал я.

— Оставь его в покое, — поддерживала меня малая.

Паша обиженно молчал, выглядывал в залитое солнцем окно, тяжело скрипел

стальными пружинами кровати и заводил снова.

— Я должен о ней заботиться, — говорил. — Как же она без меня.

— Подумать страшно, — соглашалась с ним Алиса, но он этого даже не замечал.

— Послушай, — заговорил вдруг он, — она ж сегодня ничего не ела. Она голодная.

— Я не голодная, — возразила Алиса со своей кровати.

— Точно, — не слушал ее Паша, — она ж совсем голодная. Ей нужны витамины. Ты

можешь купить ей каких-то фруктов? Бананов, скажем?

— Я не люблю бананы, — холодно проговорила Алиса.

— Алиса, помолчи, — резко перебил ее Паша и опять повернулся ко мне. — Ты мой

друг, я тебе всегда доверял. Можешь купить ей бананов?

— Оставь его в покое, — так же резко отозвалась малая. — Я ж говорю, что не люблю

бананы.

— Не мешай, — сурово прикрикнул на нее Паша. — Я серьезно, купи ей каких-нибудь

бананов!

Он говорил все более нервно.

— Я не хочу никаких бананов! — Малая вскочила на ноги и теперь злобно

выкрикивала Паше в лицо: — Я вообще ничего не хочу! Оставь меня в покое!

— Алиса, не смей кричать! — в свою очередь закричал Паша. — Не смей!

— Оставь меня в покое! — кричала малая. — Слышишь ты? Оставь меня наконец-то в

покое!

— Нет! — кричал ей на это Паша. — Ты слышишь, нет?! Не мешай мне!

— Это ты не мешай! — орала Алиса.

— Нет! — пылко кричал Паша. — Нет! Ты не мешай! Ты слышала? Не мешай!!!

Тут зазвучал телефон.

— Не говори ничего маме! — закричал Паша. — Ничего ей не говори!

— Сам не говори! — закричала Алиса. — Сам ей ничего не говори!

Она швырнула «моторолу» Паше. Тот посмотрел на экран и перепуганно отбросил

телефон. Так они и сидели друг против друга — упрямые, заведенные и разозленные, а

между ними отчаянно и настойчиво разрывался телефон. И чем дольше он разрывался, тем яростнее злость наполняла их взгляды.

Паша, как и следовало ожидать, не выдержал первым.

— Алло?! — заорал, подхватив трубку. — Да! Все в порядке! Все нормально, я сказал!

Все хорошо! У нас все хорошо! Хорошо, ты слышишь?!!!

Он снова злобно отбросил трубку и смотрел на Алису пустым воспаленным взглядом.

Телефон снова зазвонил. Алиса решительно спрыгнула с кровати, подхватила трубку.

— Да! — заорала она не менее злобно. — Да, все в порядке! И оставь меня в покое! И

он пусть оставит меня в покое! Все оставьте меня в покое! Слышишь???!!!


Она запустила телефоном в Пашу и выбежала из палаты. Паша дернулся было за ней, но

схватился за прооперированный бок и повалился на кровать. Я лежал на металлической

сетке и смотрел в потолок. В комнате пахло лекарствами и солнцем. Хотелось нырнуть в

темную поверхность моря, касаться пальцами холодных морских камней, ощущать, как

вода заплетается в волосы и закипает на мокрой коже. Хотелось не иметь за спиной всех

этих воспоминаний и голосов, всхлипываний и тяжелого молчания. Хотелось забыть все, что мешало, о чем не хотелось вспоминать, и тем более — не хотелось говорить.

Паша долго что-то шептал, истерически плакал и заходился кашлем, обращался к

кому-то, куда-то звонил и опять долго плакал. За окном вечерело. Я тихо поднялся с

кровати и вышел, плотно затворив за собой дверь.


26

Алиса лежала в своей кровати и глядела в пространство, старательно делая вид, что

меня здесь нет. Игнорировала вопросы, плаксиво закусывала губы и мученически

молчала. Думаю, истеричность ей досталась от папы. Я долго пытался с ней поладить, что-то советовал, о чем-то напоминал, к чему-то призывал, от чего-то предостерегал.

Постепенно тоже стал нервничать. Алиса не реагировала. Я подошел к окну, подумал.

Меня здесь никто не держал. Не было никакой причины оставаться в этой гостинице еще

на одну ночь. Я был лишним в их семейных гонках, откровенно им мешая. Они имели

какие-то свои интересы, свои мотивы и перепады настроений, я все это слабо понимал и

вряд ли мог чем-то помочь. Чужие жизни, чужие проблемы, чужие мне люди, для которых

я вовсе ничего не значил. Сколько раз я все это видел, сколько раз оказывался среди

кипящих страстей, к которым не имел ни малейшего отношения. Жизнь в это время мирно

протекала за гостиничными окнами, успокаивая и таща за собой. Небо было темным и

низким, фонари освещали здание вокзала. Я взял чемоданы и вышел из комнаты.

На ступеньках остановился. Поставил чемоданы возле себя. Воздух был по-

вечернему свежим, деревья терялись во мраке. Хорошо, что решился, подумал я, надо

было сделать это еще вчера. Деньги я им оставил, завтра его выпишут, и они вернутся

домой. А я сделаю то, что и должен был сделать. Нельзя позволить, чтобы эти

утопленники и меня потянули на дно. Завтра утром я буду на месте. Завтра утром все

встанет на свои места. Главное — не останавливаться. Главное — не позволять никому

себя останавливать. Я все сделал правильно, подумал я и взялся за чемоданы.

В этот момент надо мной взорвалось стекло, разорвав вечернюю тишину. Я пригнул

голову, но успел заметить тень, что, проскользнув между деревьев, скрылась за углом. Я

рванул назад, в комнату. На кровати сидела испуганная Алиса, робко поджав ноги.

Посреди комнаты лежал тяжелый кирпич, пол усеян был острыми осколками. Я выглянул

в окно. Тьма лежала ровно и нерушимо.

— Куда ты собрался? — перепугано спросила малая.

— Никуда, — ответил я, — все нормально, не бойся.

— Ты ж не уйдешь? — продолжала сомневаться Алиса.

— Не уйду, не уйду, — заверил я ее. — Все нормально.

Мы долго собирали стекло, она осторожно ступала по комнате, я требовал, чтобы она

обулась и не ходила босиком. Она не слушалась, но внимательно смотрела перед тем, как

ступить. Я все боялся, что она поранится, но она в этот вечер была внимательной и по-

настоящему осторожной.


27

Что-то с ними творилось, я это сразу заметил. Трудно было не обратить внимание на ее

слезы и его нервное напряжение. Возможно, они слишком много времени проводили

вдвоем, в какой-то момент это обязательно начинает мешать, ты смотришь в упор на

близкого тебе человека и поневоле начинаешь считать морщинки под ее глазами, все ее

родинки, все ее претензии. Совместная жизнь — изнурительная работа, за которую к тому

же мало платят. Когда у них все началось, они просто исчезли на какое-то время, и никто

не знал наверняка, что с ними происходит, как они управляются. Очевидно, все было

хорошо, все было в порядке. Но потом, где-то под Новый год, мы сидели с Пашей у меня

дома, он был совсем молчаливый, что-то себе думал, изредка отвечал на какие-то мои

необязательные вопросы, замолкая, когда разговор касался их с Марией жизни.

Неожиданно прибежала Мария, которая, оказывается, искала его с утра, обегала всех

друзей и знакомых и выпытала наконец мой новый адрес. Заметно было, что она

выскочила из дому на пять минут, под пуховиком у нее был домашний халат, и когда

садилась, легко взблескивали ее голые, неимоверно длинные ноги. Она попросила Пашу

выйти на лестницу, стояла с ним, куря и задорно ругаясь. Где-то посреди ссоры Паша

сорвался и выбежал на улицу, в синие предновогодние снега, а она зашла на кухню, сидела

и плакала. Я сделал ей чай и даже не знал, что еще сделать, чтобы она хоть как-то

отогрелась.


28

— Тяжело с ними, — говорила Алиса с утра, когда мы проснулись и валялись каждый

в своей постели, не спеша вставать и одеваться. — У той плохое настроение, у того

плохое здоровье — достали!

— Они твои родители, — пытался говорить дипломатично я.

— Знаешь что, — неожиданно сменила тему Алиса, — возьми меня с собой. От меня

будет больше пользы, чем от него. Я не буду тебе мешать.

— А мама? — засомневался я.

— Она и не заметит, — заверила Алиса.

— Это не так просто, как кажется, — попробовал я ее отговорить. — Переезды,

гостиницы, клиенты.

— Но с тобой спокойно, — объяснила она.

— Я подумаю, — заверил я и пошел чистить зубы.

Возвращаясь, приметил за окнами гостиничного коридора солнце. День обещал

длиться долго и закончиться счастливо. А приблизившись, увидел, что дверь номера

открыта, хотя я точно закрыл ее, уходя. Что-то случилось, прошептал кто-то мне на ухо, пока тебя не было, тут что-то случилось. Я забежал внутрь. Алиса сидела на кровати и

горько плакала.

— Что случилось? — спросил я ее.

Она долго отворачивала лицо, отрицательно мотая головой, мол, ничего такого, но

расплакалась еще безутешней и стала говорить, глотая слезы.

— Анна, — наконец понял я ее, — приходила Анна. Кричала. Ругалась. Побежала

кому-то звонить.

— Оставайся здесь, — сказал я ей. — Главное — оставайся здесь!

Я выскочил из комнаты, побежал по лестнице вниз. Анна стояла в своем кабинете, опершись о стол и держа по мобилке в каждой руке. Когда я вкатился в комнату, она

отчаянно в эти мобилки вцепилась. Казалось, только и ждала, когда явлюсь, чтобы

сделать, в конце концов, что-нибудь ужасное.

— В чем дело? — спросила пугливо, но холодно.

— Куда ты звонишь? — спросил в свою очередь я, отдыхиваясь.

— Куда надо! — с вызовом ответила она.

— Погоди, — двинулся я к ней, — не надо звонить. Я все объясню.

— Не подходите! — угрожающе крикнула она и принялась лихорадочно набирать

какой-то номер.

Я ринулся к ней, хватаясь за телефон. Она попыталась запустить в меня другим. Я

перехватил ее руку. Она защищалась и тяжело дышала. Я заломил ей руки, стараясь

успокоить. Она вся напряглась и норовила как-нибудь вырваться. Однако я держал ее все

крепче.

— Что ты делаешь? — прошипела она с ненавистью.

— Подожди, — ответил я, ища ее губы.

Она лихорадочно отворачивала лицо, я размазывал ее помаду, поворачивая ее лицом к

себе, она вскрикивала и царапалась, а в какой-то момент неожиданно ответила на мой

поцелуй, не прекращая при этом царапаться и вскрикивать. Я понял, что другой

возможности у меня просто не будет, и упал рядом с ней на стол,

нервнорасцепливая черные пуговицы на ее блузке, от моих неосторожных движений

летевшие на пол, словно бомбы на сонные кварталы. Трудней всего пришлось с юбкой, так

плотно ее обтягивавшей, что с ней никак нельзя было сладить. Но когда и это удалось, Анна потянула меня за собой, продолжая раздирать мне кожу и щедро делясь каждым

своим выдохом. Было слегка неудобно, но она помогла мне и теперь лишь тяжело дышала, глядя так внимательно и придирчиво, что я не выдержал и снял с нее очки, отбросив их

куда-то в сторону. Взгляд ее разом расфокусировался, а сама она запрокинула голову и

прекратила сопротивляться, словно соглашаясь со всем, что тут делается. Только все время

крепко за меня держалась, только дышала глубоко, точно пыталась сдержать слезы. А

когда все неминуемо близилось к завершению и она замерла в ожидании, я почувствовал

за спиной движение и боковым взором увидел Алису, стоявшую на пороге и глядевшую на

нас широко раскрытыми глазами.

— Что ты тут делаешь? — крикнул я, и Анна перепуганно ойкнула, кончая, а малая

резко повернулась и выбежала вон.


29

Она сидела на скамейке, на первой платформе, словно ожидая ближайшую

электричку. Когда я сел рядом, отодвинулась. На все мои попытки заговорить долго не

реагировала. Так что я сидел и тоже молчал. Она не выдержала первой.

— Зачем ты на меня кричал? — спросила тихо.

— Ты меня просто напугала, — объяснил я. — Я же просил тебя оставаться дома.

— Оставаться дома, пока вы будете трахаться? — уточнила Алиса.

— Не говори так, — встревоженно ответил я. — Это произошло случайно.

— Что произошло случайно? — переспросила Алиса. — Ты случайно залез на нее на

ее столе? Как ты вообще мог? — заговорила она, уже не сдерживая слез. — Она меня

перед этим чуть не покусала. А ты побежал к ней трахаться.

— Не говори таких слов, — занервничал я. — Я просто боялся, что она вызовет

милицию.

— Ты всегда трахаешься, когда чего-то боишься?

— Не говори так, — все повторял я, но Алиса и так уже ничего не говорила. Только

сидела и плакала.

И тут я почувствовал грозное и несвежее дыхание за спиной и узнал этот запах

человека, который следит. Резко обернулся. Он стоял и смотрел на меня уже безо всякого

намека на улыбку — холодно и хмуро.

— Что ты с ней сделал? — спросил лейтенант таким голосом, что даже не стоило

возражать, проще было сразу же взять вину на себя. — Я спрашиваю, что ты с ней сделал?

Ну все, подумал я, ты достал. Я медленно поднялся и двинулся к нему. Он заметил, как медленно и состредоточенно я ступаю, однако не испугался. И сделал шаг навстречу.

И уже когда я решал, дать ему по яйцам или зарядить по колену, из-за моей спины

выступила Алиса.

— Послушайте, — сказала она, размазывая слезы по лицу. — Оставьте нас в покое. У

нас беда. Мой папа умер.

— Как умер? — посерел лейтенант.

Как умер? — переспросил я про себя.

— Да, — ответила Алиса уже спокойней. — Сегодня в больнице. Сейчас пойдем

забирать тело. Ступайте себе.

— Да-да, — ошарашено ответил на это лейтенант, весь заливаясь потом. — Конечно-

конечно.

Он развернулся и пошел вдоль рельс, весь как-то осунувшись и сгорбившись, навсегда

исчезая из нашей жизни.

— Прости, — сказал я тихо Алисе.

— Ничего, — ответила она так же тихо. — Забудь.


30

Но жизнь текла себе дальше, и они продолжали жить вместе, может, по инерции,

может, надеясь на некое чудо. Скорей все-таки по инерции. Где-то после последних

бесконечных зимних дней, после ледяных дождей и черных сугробов раннего марта

началась весна, и все снова обрело легкий и приятный вид. Весной всегда так

происходит, ты начинаешь проще относиться к вещам, зимой не дававшим тебе спать, давившим и перекрывавшим дыхание. Вот и они, дождавшись солнца и зелени, решили, что можно продержаться еще, если и не начав сначала, то не доводя это все до

печального завершения. Как-то раз пришли ко мне, считай, среди ночи, с теплым

красным вином, и мы долго сидели на балконе, глядя в черное небо и передавая бутылки

друг другу. Говорила по большей части Мария, хоть Паша тоже ожил, проявлял резвость

и всячески поддерживал общий настрой. Мария куталась в плед, который я вынес,

говорила, что эти весенние ночи такие коварные, что за видимым теплом прячется

настоящий лед, поэтому нужно быть осторожным, ведь застудиться можно и вином,

даже из одной бутылки. Рассказывала, что у них дома все иначе, там даже зимой

ощущение теплого моря, ощущение солнца, все время висящего где-то рядом. Она

сидела между нами, и я чувствовал, беря из ее рук бутылку, какие теплые у нее пальцы.

От касаний ее становилось приятно, но я каждый раз старался сделать так, чтобы не

касаться ее, чтобы даже намеков никаких не было. Хотелось, чтобы им было хорошо, хотелось, чтоб они оставались вместе как можно дольше. Или разбежались прямо

сейчас.

Я рассказывал Паше о своих делах, о причудливых комбинациях, которые должны

были принести мне мой первый миллион, и когда я говорил, она откидывалась назад, прислоняясь спиной к прохладной стене, чтобы я мог видеть Пашу, чтобы тот мог мне

что-то ответить. Слушала внимательно, чуть заметно усмехаясь, но не влезая в мужской

разговор. Это мне нравилось больше всего.

Той весной они часто заходили. Обычно вечером, когда меня наверняка можно

было застать дома. Иногда приходили вместе, иногда только Паша, хоть она тоже

заходила, правда ненадолго. Просила найти Паше хоть какую-то работу. Я обещал

подумать. Даже говорил с ним об этом. Но он отмалчивался, переводил разговор на

что-то другое, наконец сказал, что не хочет оставлять ее одну дома, что его и так все

устраивает. Я ему не особо верил, но, в конце концов, это была его жизнь, с которой

он мог делать все, что угодно. Иногда я вспоминал тот странный вечер, когда они

познакомились, вспоминал, как он тогда изменился, что он тогда говорил и как он ее

тогда слушал. Жаль, думал я, что жизнь не может целиком состоять из таких вечеров и

что всякое безумие обязательно превращается в бесконечные ожидания и

замалчивания. Жаль, очень жаль.

Однажды вечером, уже летом, Паша сказал, что она беременна. Говорил, что все

случилось как-то внезапно, что он даже не ожидал. Говорил, что последнее время они

почти не общались, она постоянно где-то пропадала, у нее были свои друзья, свои дела. И

он уже думал, что вся эта их история подходит к концу. И даже попробовал с ней

поговорить как-то вечером, когда она пришла особенно молчаливой и задумчивой. И

тогда между ними что-то произошло, то есть, ну что произошло, объяснял Паша, все

снова было, как тогда, прошлой весной: легко, глубоко и по-настоящему. И вот она

беременна, резюмировал Паша, и что делать, спрашивал он. Просил совета, ныл, что не

готов к этому, что не знает, как быть. Я даже ему что-то советовал, что-то говорил. Хоть

даже приблизительно не помню, что именно.


31

Прощаясь с нами, доктор особенно настаивал на том, чтобы мы его, Пашу, не

волновали. А он нас. Доктор мне вообще понравился больше всех в этом городе. Я даже

подумал, что если б мы были друзьями, я бы тоже начал с ним курить. Долго сидели с ним

в коридоре, пока Алиса помогала Паше собраться. Доктор держал в руках сигарету.

— Жалко, — сказал он, — отпуска мне не видать. На море хочу.

— А что такое с отпуском? — спросил я его. — Не дают?

— Дают, чего ж, — объяснил доктор. — Только кто работать будет? Ты видел наш

персонал? Не хотел бы я оказаться у них на операционном столе. Так что буду бороться за

общественное здоровье.

— Ты ж не обязан гнуться целый год, — допустил я.

— Ну как не обязан, — не согласился доктор. — Должен же кто-то сшивать все это

воедино. Лучше уж я, у меня неплохо получается. Курю только много. — Он поднялся, попрощался и исчез за дверью.

Пообедав, мы сидели на той же вокзальной скамье, все втроем, и Паша несколько

настороженно оглядывался вокруг, как человек, долго находившийся в закрытом

помещении. Время от времени он брался рукой за бок, словно проверяя,

ничего оттуда не вываливается ли. Когда начинал мельтешить и что-то предлагать

Алисе, та заботливо брала его за руку и просила успокоиться и не волноваться, мол, все

нормально, вот-вот подъедет поезд, и мы отправимся домой, все будет хорошо, поэтому

не стоит волноваться. Паша, несколько обескураженный таким приветливым

отношением к себе, пускал скупую отцовскую слезу и действительно

успокаивался, правданенадолго.

Позвонила Мария. С ней поговорила малая, объяснила, что с папой была история, но

сейчас уже все нормально, все живые, они возвращаются, вместе.

— Саша? — переспросила Алиса. — Не, Саша остается. Почему? Не знаю. Хочешь у

него спросить? Ну, как хочешь, — сказала Алиса, вежливо попрощалась и спрыгнула со

скамьи. — Я за мороженым, — объяснила.

— Давай с нами, — предложил Паша, когда она отошла. — Куда ты потащишься с

этим барахлом?

— На Юг, — ответил я.

— Послушай, — упрямо заговорил Паша — ты мой друг, мы привыкли доверять друг

другу. Брось ты эти чемоданы. Ты же видишь, все это безнадежно. Кому нужна

твоя паленка, если сейчас все это можно купить в любом магазине?

— Это мой бизнес, — ответил я. — Плохой, но бизнес. Я не привык так легко

отказываться от своей мечты.

— Да послушай, — пытался достучаться до меня он, — никакая это не мечта. Ты же

сам все видишь. Даже если ты все это продашь, что изменится?

— Ничего не изменится, — ответил я. — Возьму еще чемодан.

— Тогда какой смысл? — не понял он.

— Смысл в том, чтоб ни от кого не зависеть, — объяснил я, как мог.

— А я, по-твоему, от кого-то завишу? — обиженно спросил Паша.

— Да нет, — успокоил я его, — ты ни от кого не зависишь, все нормально. Ты

молодец. У тебя есть семья, тебе нужно заботиться о них. А я продам все это и отдам тебе

твою долю. Ладно?

— Спасибо, — сказал Паша, помолчав.

— О чем говорите? — спросила Алиса, подходя с пломбиром в руках.

— О погоде, — ответил я.

— Может, с нами вернешься? — спросила она.

— Да нет, — отказался я, — у меня еще здесь дела.

— Жаль, — сказала она тихо, — очень жаль.

Когда появился поезд, все забегали, с вокзала потянулись озабоченные пассажиры с

узлами и тюками. Паша тяжело поднялся, Алиса подхватила его под локоть, я пошел

следом. Проводница поглядела на Пашу без симпатии, зато Алисе улыбнулась. Я махнул

им обоим рукой и пошел назад. Возле дверей вокзала стояла девушка в легком летнем

платье и красной шапочке. У ее ног лежала увесистая спортивная сумка. Девушка словно

кого-то ждала, кого-то, кто должен был ее встретить, но безнадежно опаздывал. Я

предложил ей поднести сумку, она встревоженно отказалась. Странная пассажирка, подумал я, найдя в зале ожидания пустую скамью и удобно на ней усаживаясь, что она

здесь забыла, зачем приехала? Когда отсюда уедет? И когда я отсюда уеду? И когда

уеду, то что буду вспоминать об этих днях? Буду вспоминать сигаретный запах в

больничных коридорах, сосновый запах над медленными вагонами. Тихий и неуверенный

голос Анны, которая помогала мне найти мои вещи, приводя себя в порядок и быстро

шепча что-то о телефонах и требованиях, о дежурствах и порядках, о долгих вечерах, что

никак не кончаются, о лете, в этом годуначавшемся так рано, прямо все успели от него

уже устать, о младших сестрах, так ее любящих, об их секретах и тайнах, о детских

развлечениях и взрослых обидах, о маме, во всем на нее полагающейся, о родных, которых она не видит годами, и об отце, давно умершем в тюремной больнице, когда

никто-никто, совсем никто не смог ему помочь. А еще я буду вспоминать малую, ее

умение красить губы, ее умение задавать вопросы, на которые невозможно ответить.


32

Ведь что я мог рассказать тебе на самом деле? Есть столько вещей, о которых не

знаешь, как рассказывать. Есть вещи, которые невозможно пересказать, не утратив чего-то

существенного, чего-то чрезвычайно важного. Есть вещи, которые лучше держать в себе, не делясь ими. Потому что выпуская их наружу, потом мучаешься и переживаешь, не

зная, как вернуть их назад. Иных вещей лучше просто не касаться.

Скажем, я мог бы рассказать тебе о странном и щемящем ощущении, появляющемся

неожиданно во время разговора с человеком, которого ты так хорошо знаешь. Когда ты

сознаешь, что что-то изменилось, изменилось в воздухе, изменилось вокруг, и те слова, которые совсем еще недавно ничего не значили, теперь касаются лишь вас, и лишь от вас

зависит, что с ними будет дальше. Такие вещи случаются очень редко, иногда мы просто

не замечаем их или делаем вид, что не замечаем. Нужныдействительно решимость и

отвага, чтобы в такой момент переступить через что-то, что тебя сдерживает, и придать

вещам новый смысл, иное значение. Ты просто говоришь ей все, что думаешь, ничего не

скрывая, и она тоже вдруг становится открытой и правдивой и тоже говорит то, что

думает. И думаете вы об одном и том же, просто надо было однажды решиться и

сознаться в этом. И уже не выпускать ее рук, ловить ее взгляд, касаться ее волос, таких

длинных и теплых, что в них можно укрыть луну и все искусственные спутники.

Стягивать с нее одежду, глядеть на нее, словно впервые, не понимая, зачем было так долго

ждать, зачем было все это скрывать, для чего было тратить столько ценного времени.

Разглядывать ее всю, улавливая чуть заметный запах ее нагретой кожи. Говорить ей слова, от которых потом нельзя будет отказаться, говорить так, чтоб она поняла, как это для тебя

серьезно. Слушать ее слегка растерянные ответы, ее слишком быстрое дыхание, ее

слишком слабое сопротивление, ее сладкую неисчерпаемую благодарность.

Как все это пересказать? Наша речь легко изменяет нам, она живет своей жизнью, независимо от нас, лишь отдаленно воспроизводя то, что мы на самом деле хотели

сказать, что мы на самом деле имели в виду. Что я могу рассказать еще? Тем летом

водоемы в пригородах были такими теплыми, они прогревались до самого дна, и когда я

нырял, то быстро терялся в теплых потоках, не зная, как глубоко я заплыл, не ощущая, как

далеко я от берега. А когда возвращался, она всегда ждала меня на берегу, и солнце

отражалось в ее волосах, и кожа ее никогда не загорала, меня это всегда удивляло и всегда

нравилось. Хотелось быть и дальше в этой теплой воде, среди солнца и пыли, пока ничего

не изменилось, пока еще приоткрыты эти невидимые потайные люки в воздухе, так

нежданно для нас открывающиеся и создающие такой несусветный сквозняк, что могло

показаться, будто нас просто вынесет отсюда в неведомом направлении, безо всякой

надежды вернуться.

И тогда я рассказал ей обо всем этом: и о водоемах, из которых неохота выходить, и о

люках, которые непременно закроются, и о сквозняках, которые исчезнут,

оставив нас наконец наедине с нашими воспоминаниями и отчаянием, и об инерции, вызревающей ныне, прямо сейчас, посреди нашей нежности, которой нам никак не

избежать, как бы мы ни пытались, как бы несказанно хорошо и спокойно сейчас нам ни

было. Ведь ничто не может длиться вечно, особенно наша радость и покой. Наверно, я зря

ей все это говорил, вряд ли именно это она хотела от меня услышать. Но мне важно было

все это сказать, не держать в себе. И когда она ушла, молчаливая и задумчивая, я даже не

нашел в себе сил остановить ее, поскольку понимал, что это будет нечестно после всего, что я ей сказал, после всего, в чем я ей признался. По крайней мере, я ничего от нее не

скрываю, думал я, понимая, как ошибаюсь, как потом буду об этом жалеть.

И ему я потом тоже ничего не мог рассказать. Ведь как можно было ему это

рассказать? Я просто слушал его рассказы: о смене ее настроений, о перепадах ее

давления, о ее голосе и слухе, о ее слезах и отчаянии. О том, что она постоянно куда-то

исчезает, но каждый раз возвращается. Я просто сидел и слушал его. Потому что

возвращалась она всегда от меня, малая, каждый раз от меня.


Перевод с украинского Евгении Чуприной



на главную | моя полка | | Продавцы счастья |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 8
Средний рейтинг 4.6 из 5



Оцените эту книгу