Джей Лейк

Зеленая

Джей Лейк

Зелёная

Воспоминание

Первое, что я помню в этой жизни, — отец ведет белого буйвола по кличке Стойкий к платформе для небесных похорон. Мы бредем по пыльной дороге. В стране, где я родилась, все, что не затоплено водой, покрыто пылью. По обе стороны дороги — разверстые канавы; они так и манят в них поиграть. Заливные поля стоят сухие, наполненные жнивьем, но теперь я не могу сказать, какое тогда было время года.

Хотя мне суждено было изменить судьбу городов и богов, тогда я была просто маленькой, грязной девочкой в маленьком, грязном уголке мира. Я и слов-то почти не знала. Хотя знала, что бабушка сидит верхом на терпеливом буйволе. В тот день она была очень тихая и молчаливая. Только звенели ее колокольчики.

Каждой женщине в нашей деревне при рождении дарили кусок шелка или лучшую ткань, какую могли позволить себе родные. Говорят, что длина материи означает продолжительность жизни. Правда, я так и не узнала, прожила ли сестра ростовщика, с ног до головы обмотанная дорогим шелком, дольше скромной крестьянки в коротком одеянии из простой материи. С самого раннего возраста девочек учат каждый день пришивать к своему шелку по колокольчику; выходя замуж, девушка танцует под звон четырех тысяч колокольчиков. Каждый день женщина продолжает пришивать к своему одеянию по одному колокольчику, и, когда она умирает, ее душа улетает из нашего мира под звон двадцати пяти тысяч колокольчиков. Самые бедные нашивают на материю гороховые стручки или раковины, но даже и они служат зарубками нашей жизни.

Мой первый шелк давно сгинул, как сгинули и несколько кусков, которыми я пыталась его заменить. Не торопите меня; позже я объясню, почему так вышло. Но раньше мне бы хотелось объяснить, как получилась я. Если не понять того дня, самого первого из тех, что мне запомнились, похожего на первую птичку, что слетает с ветки, вы не поймете, кто я такая и почему стала такой, какая есть.

В тот день громче всех звучал буйвол Стойкий. Его деревянный колокольчик цокал в такт его шагам. Тысячи колокольчиков на бабушкином шелку звенели, как первые капли дождя по крыше нашей хижины после долгого жаркого и сухого сезона. Позже, перед тем как я вернулась в Селистан, к своим истокам, я вспомню тот день и подумаю: может быть, под этот благословенный звон ее душа поднималась от обжигающих камней нашего мира в прохладные тени мира следующего?

В тот день звон колокольчиков казался мне слезами, которые роняют тульпы, празднуя ее переход в мир иной.

Помню, в тот день земля качалась перед глазами — значит, я не шла своими ногами. Перед собой я видела только Стойкого и бабушку. Отец вел буйвола в поводу, значит, меня, скорее всего, несла на руках мама. Тогда она была еще жива. Помню тепло ее рук и то, как крепко она прижимала меня к себе. Я извивалась, вырывалась; мне хотелось смотреть вперед. Больше я ничего не помню о матери — совсем ничего.

Ее лицо навсегда сокрыто от меня. Я очень много потеряла в этой жизни, потому что всегда спешила вперед и не оглядывалась на начало тех троп, по которым бежала.

И все же не сохранившаяся в моей памяти мама делала для меня все, что мать должна делать для своего ребенка. Она шла неспешно, приноравливаясь к цоканью деревянного колокольчика Стойкого. Она держала меня на руках, и я время от времени видела бабушкины глаза, подведенные белой краской.

Морщины у нее на лице напоминали карту. Карту, отражающую возраст женщины. Кожа у нее как будто была покрыта сеткой паутины, а белые веки напоминали пауков, которые только и ждут, чтобы поймать подошедшую слишком близко малышку и покрыть ее поцелуями или заключить в объятия. Скорее всего, зубов у бабушки под конец жизни не осталось совсем; помню, красные от бетеля губы были вечно поджаты. Выражение ее лица было мне так же хорошо знакомо, как вкус воды. Бабушкин длинный нос, не похожий на носы большинства селистанцев, придавал ей величественный вид, несмотря на старческую дряхлость. На голове сохранились лишь отдельные пряди волос, прикрытые шелковым одеянием в колокольчиках. Наверное, такая картина — это воспоминание о воспоминании.

Должно быть, после смерти ее обмыли, обрядили, раскрасили красной и белой красками. Предполагаю это по опыту прожитых лет; я многое узнала и поняла, помогая готовить умерших к переходу в следующую жизнь — и отправив туда многих собственноручно.

Касался ли мой отец остывающего тела матери, проводя последние обряды?

Помогала ли мать подготовить свекровь к переходу в мир иной?

Хорошо ли мать и бабушка ладили друг с другом, или же они часто ссорились и бранились?

Меня многого лишили. То, что мне дали взамен, кажется мелким по сравнению с яркостью того мига. Помню ярко раскрашенное бабушкино лицо; мерное цоканье буйволиного колокольчика и серебристый перезвон бабушкиных колокольцев; выцветшие кисточки на больших витых рогах буйвола. Помню жару, окутавшую меня ярким и душным одеялом; пыльный, гнилостный запах, которым тянуло от дороги; гнусавый голос отца, тянувший монотонную погребальную песнь. Хотя я была еще очень мала, я понимала, что он сильно горюет.

Тот день выделяется из клубка позднейших событий. Он стоит особняком, как первая скала, что обнажается на прибрежном рифе во время отлива. Хотелось бы мне видеть прошлое так же отчетливо, как видят его люди в синих одеждах, которые сидят на искрошившихся головах древних идолов в Портовом рынке, что в Медных Холмах. За несколько медных монет они входят в свои дома воспоминаний и рассказывают, какими яркими были праздники и знамена в давно ушедшие годы.

Память о прошлом — искусство, которое поглощает своих приверженцев и топит их в лабиринтах разума. Меня окружают воспоминания о временах не столь отдаленных, но исполненных крови, страстей, пота и изощренных политических интриг. Из-за того, что у меня отобрали, украли в самом раннем детстве, мои самые первые в жизни воспоминания кажутся мне самыми светлыми и цельными по сравнению с тем, что было потом, — вот если бы все вернуть!

Вернуть голос матери, которой я лишилась.

Вернуть лицо отца, которого я лишилась.

Вернуть данное мне при рождении имя, которого я лишилась.

Образ бабушки ярок и светел, как восход солнца над океаном. Она стоит у истоков моей жизни. В день ее похорон я начала сознательно относиться к окружающему миру.

Какой бы яркой и светлой ни казалась мне бабушка, она умерла в самом начале моей жизни. Какой она была в мерном ходе обычных дней? Тайна окутана непроницаемым туманом. Мне нравится думать, что она присматривала за мной, пока мать работала в поле вместе с отцом. Приятно верить, что она ласково пела мне песни обо всем на свете.

Такие мысли — только догадки, не больше.

Если не считать бабушкиных похорон, из первых дней жизни я лучше всего помню Стойкого. В раннем детстве буйвол казался мне огромным, как небо. От него пахло влажной шерстью, навозом и душистой травой. Буйвол заменял собой хижину, которая будто бы следовала за отцом и всегда отбрасывала на меня тень. Бывало, я играла в его тени, время от времени отползая от солнечных лучей, если Стойкий долго стоял на одном месте. Иногда я задирала голову и разглядывала полосу у него на брюхе — посередине шерсть сходилась на складке кожи. Его белая шкура на брюхе была темной, серой, как грозовой фронт, что наползает с гор. Буйвол часто лежал в пыли и грязи.

Время от времени у буйвола бурчало в животе. Его внутренние голоса завораживали меня; я готова была бесконечно слушать их рокот. Перед тем как помочиться, Стойкий мычал, словно предупреждая меня. Тогда я выползала из-под его огромных копыт и ловила лягушек в рисовых чеках. Потом он отыскивал сухое место и снова застывал в неподвижности. Его большие карие глаза не мигая следили за мной, когда я играла на краю рисового поля, влезала на гибкие пальмы и разветвленные бугенвиллеи или подстерегала змей в вонючих канавах.

Стойкий обладал бесконечным терпением — как скала. Он всегда ждал, когда я вернусь к нему. Если он считал, что я, заигравшись, убегала слишком далеко, он фыркал и тряс головой. Клацал деревянный колокольчик, подзывая меня назад. Буйвол никогда не упускал меня из виду, если только отец не брал его с собой в поле или не уводил в деревню.

По вечерам, сидя у костра перед нашей хижиной, я нашивала очередной колокольчик на кусок шелка под бдительным взглядом отца. К тому времени мама уже умерла, хотя самой ее смерти я не запомнила. Из стойла доносилось фырканье Стойкого. Вглядевшись во мрак, я замечала, как в карих глазах буйвола пляшут отблески костра. Они, как маяки, звали меня домой из страны грез.

Шло третье лето моей жизни. Было жарко, как почти всегда в Селистане. Вам, северянам, не понять, как можно жить под вечно палящим солнцем. В знойных странах юга дневное светило дарит не только свет, но и огонь. Его жар падает с неба как дождь, а воздух такой густой, что его можно резать ножом. Солнечное тепло всегда было со мной, как рука, что гладит по голове, делая волосы липкими от пота, а кожу — темной.

Я играла в зарослях пизанга. Красно-коричневые цветки сулили скорое появление сладких, липких плодов. Толстые стебли были моими друзьями, выросшими среди буйной зелени; они рассказывали мне тайны погоды. В детстве я хотела стать царицей воды, потому что в нашей деревне вода управляла всем. Я шлепала по канавам и мечтала о будущем волшебном царстве; ступни мои были облеплены теплой грязью.

Клацанье деревянного колокольчика разносилось по всему полю. Стойкий упорно тряс головой. Я услышала его, но еще не поняла, что случилось. Обернувшись, я увидела, что буйвол прижал уши и мотает хвостом, как будто ему досаждают слепни. Отец стоял рядом, положив одну руку на веревку, служившую уздечкой. Он беседовал с человеком, одетым очень необычно — я такой одежды никогда не видела. Незнакомец был с ног до головы закутан во что-то черное — наверное, боялся обгореть на нашем палящем солнце. Издали я увидела лишь мертвенно-белый овал лица. Сама-то я шесть дней из семи бегала вовсе без одежды, а отец носил лишь узкую набедренную повязку. Мне и в голову не приходило, что кому-то захочется прятать свое тело.

Отец окликнул меня по имени. Тысячу раз я напрягала память, надеясь вспомнить его звучание, но ничего не получалось. Я точно знаю, отец звал меня по имени, он обращался ко мне, но это слово утеряно для меня навсегда, как и голос отца.

Можете себе представить, что значит лишиться собственного имени? Не отказаться от него, как поступают представители некоторых профессий или священники, а просто потерять? Меня уверяли, что так не бывает, что невозможно забыть имя, данное у груди матери. Скоро я объясню, как такое стало возможно, а пока просто поверьте мне: эта потеря, которая кажется многим невероятной, для меня безмерна.

Отец обернулся ко мне и приложил руки раструбом ко рту, чтобы позвать. Я знаю, что мое имя разнеслось по всей округе. Я сразу же подбежала к отцу; волосы мои развевались на ветру. Я спешила к концу моей жизни — и к началу.

Веселая, смеющаяся, дитя опаленного солнцем Селистана, я была покрыта пылью и грязью родной земли. Отец крепко держал Стойкого за веревку, а буйвол вскидывал голову и недовольно фыркал.

Подойдя ближе, я поняла, что незнакомец — мужчина. Я еще никогда не видела чужестранцев, поэтому тогда решила, что, наверное, все чужестранцы — мужчины. Ростом он был выше папы. Мучнисто-белое лицо напоминало опарышей, что ползали в нашей мусорной куче. Из-под черного покрывала торчала прядь волос цвета гниющей соломы, глаза напоминали мякоть лайма.

Опустившись на колени, незнакомец крепко взял меня пальцами за подбородок и вздернул его вверх. Я вырывалась и, должно быть, ругалась — сдержанность никогда не была моей сильной стороной. Не обращая внимания на мои возражения, Опарыш несколько раз повернул мою голову вправо-влево. Затем схватил за плечо и, развернув кругом, костяшкой пальца грубо провел вдоль позвоночника.

Наконец он отпустил меня. Оскорбленная, униженная, я собиралась наброситься на него с кулаками, но почему-то не стала. Опарыш не обращал на меня внимания. Он тихо говорил о чем-то с отцом. Голос у него был какой-то невнятный, как будто слова не умещались у него во рту. Сначала они о чем-то заспорили; затем Опарыш сунул в ладонь отцу шелковый мешочек и сомкнул его пальцы.

Отец опустился передо мной на колени и поцеловал в лоб. Потом вложил мою руку в руку Опарыша, которая совсем недавно передавала ему шелковый мешочек. Отец быстро зашагал прочь, таща за собой Стойкого. Буйвол, всегда отличавшийся кротким характером, то и дело взбрыкивал и вертел головой. Он фыркал, он звал меня с собой.

— Мои колокольчики! — закричала я.

Опарыш, крепко сжав мою руку, потащил меня прочь. Так я лишилась своего шелка, расшитого колокольчиками, — как и всего остального, уготованного мне по праву рождения.

Вот мое последнее воспоминание о том времени жизни, до того, как все поменялось: белый буйвол, деревянный колокольчик и отец, навсегда отвернувшийся от меня.

Покидая дом

Вместе с Опарышем мы шли пешком почти весь день. Он крепко сжимал мою смуглую ручку в своей большой мучнисто-белой руке. Чтобы я не вырвалась и не убежала, он еще обмотал вокруг моего запястья шелковую веревку. Я поняла, что он никакой не опарыш, не личинка, а труп. Этот человек пришел в нашу деревню из страны мертвых.

Сердце у меня наполнилось радостью. Бабушка послала за мной!

Вскоре я поняла, насколько глупым было такое предположение. От Опарыша пахло солью, жиром и его хрустящим одеянием. А смерть пахнет… смертью. Да, в наших краях тщательно умащают умерших перед небесными похоронами или жертвенных животных перед закланием, но все, что умирает под нашим солнцем, вскоре становится самим воплощением вони.

Опарыш совсем не казался мертвым. Кроме того, он изнемогал от зноя.

Потом я стала разглядывать связавшую нас шелковую веревку. Она была яркая и сверкающая, как крылышки у жука, а такого зеленого цвета я раньше никогда не видела. Хотя многие соседки носили шелковые одежды, даже мой детский взгляд сразу опознал вещь совсем другой выделки. Нити, из которые была сплетена веревка, показались мне невозможно тонкими.

Впрочем, он мог бы и не привязывать меня к себе. Мы уже прошли мимо огромного баобаба, который до того дня обозначал конец моего мира. Дорога, по которой мы шли, была проезжей, но мы с Опарышем с таким же успехом могли бы оказаться двумя последними живыми людьми под латунным небом.

Теперь я знаю, что и у отца было имя, что его звали не просто «папа». Нашу деревню тоже называли не просто «дом». Мир огромен — пешком его не обойти за всю жизнь, а может, и за целую сотню жизней. У каждого городка, моста, поля и плотины есть имя, данное богом, женщиной, государством или традицией. В тот день я знала одно: если я развернусь кругом и побегу, то скоро увижу старый баобаб и услышу цоканье деревянного колокольчика. Скоро доберусь до своего тюфячка в хижине, до своего куска шелка и до отцовского костра.

Несмотря на то что мы отошли совсем недалеко от дома, вокруг нас все изменилось. Рисовые поля закончились. Я не видела ровных, залитых водой квадратов, в которых водятся лягушки и змеи. Вместо них стояли изгороди, отделяющие один клочок каменистого луга от другого. На столбах висели линялые молельные флаги, почти выцветшие от ветра и солнца. Иногда нам встречались тощие, горбатые животные со впалыми боками; они провожали нас взглядами. В их глазах не было света, не горели искры мудрости, жившие в лучистых карих глазах Стойкого.

Даже деревья стали другими: тонкие, с пыльными листьями. Больше я не видела пышных зарослей пизангов, как дома. Я вывернула шею и дернула за шелковую петлю. Мне захотелось домой. Я посмотрела на длинную извилистую дорогу, по которой мы поднимались.

Внизу сверкнула широкая извилистая лента, блещущая серебром и похожая на ласковые материнские руки. Вдали на много фарлонгов серебряную ленту окружали поля, сады и рощи. Кое-где виднелись грубые хижины; чернели пятна кострищ у кузниц. Я подумала: может, это вода?

Опарыш замедлил шаг, потому что я не поспевала за ним и то и дело спотыкалась.

— Что ты видишь? — с трудом, запинаясь, спросил он, как будто только учился говорить.

«Рисовые поля, фруктовые деревья и терпеливых буйволов, — подумала я. — Дом». Вслух же сказала другое, потому что успела его возненавидеть:

— Ничего!

— Ничего, — повторил он, как будто впервые услышал такое слово. — Все правильно! Сегодня ты покидаешь эти края и больше никогда их не увидишь.

— Эта дорога ведет не к небесным похоронам!

Видимо, он не нашелся с ответом, потому что посмотрел на меня как-то странно. Потом он взял меня за плечо и больно развернул в другую сторону. К будущему.

Мы шли до самого конца дня; время от времени мы небольшими глотками пили воду из его кожаной фляги. Дорога, по которой мы шли, стала узкой и каменистой. Даже изгороди закончились; вокруг простиралась ничейная или заброшенная земля. Торчали темные, грубые валуны. Некоторые были такими большими, что дорога делала петлю, огибая их. Даже растительность была здесь бурой и пыльной. Если дома глаз радовали яркие цветы и плоды, то здешние растения выставляли напоказ колючие шипы. Все время громко и назойливо жужжали насекомые; иногда они затихали, услышав резкий крик какой-то невидимой хищной птицы.

Тени, которые падали от немногочисленных деревьев, стали длиннее; да и самих деревьев стало чуть больше. Я то и дело спотыкалась от усталости. Вскоре я поняла, что подъем закончился и мы спускаемся под гору.

Вдали, у подножия горы, с которой мы спускались, простиралась серая равнина, которая уходила далеко во мрак.

— Это море, — сказал Опарыш. — Слышала когда-нибудь о море?

— Что такое море? Камень?

Он засмеялся. На миг мне показалось, что я расслышала его подлинную сущность, которую он прятал под черной материей и невнятными словами.

— Нет. Море — это вода. Вся вода, какая только есть на свете.

Его слова напугали меня. Одно дело — канава, и совсем другое — вода, способная залить целое рисовое поле.

— Почему мы идем туда?

— Мы проверяем, насколько ты сильная.

— Нет, нет. Зачем нам нужно в воду?

— Море — следующий шаг на твоем жизненном пути.

Безмерность его слов потрясла меня. Я видела, что дальний край воды теряется вдали.

— Я не могу так далеко проплыть!

Опарыш снова засмеялся.

— Идем! Скоро будет дом, где мы поедим. Я расскажу тебе о… — Он нахмурился, видимо забыв нужное слово. — О водяных домах, — сказал он наконец со смущенным видом.

Хоть я и была мала, я прекрасно понимала: никто не строит дома из воды. Либо Опарыш — идиот, что казалось маловероятным, либо он плохо знает наши слова.

— Я хочу есть, — вежливо ответила я.

— Пошли, — ответил он.

В тот вечер в придорожной харчевне мы ели густую похлебку. Теперь я понимаю, что харчевня была маленькой и убогой, особенно по сравнению с тем, к чему привык купивший меня Опарыш. И все же он не случайно остановился там. Харчевня во многом напоминала хижину моего отца — глинобитные стены с балками, на которые настелили соломенную крышу. Правда, под крышей оказалось просторнее, чем в нашей хижине; в харчевне умещалось четыре стола, и еще оставалось место для костра поварихи и ее черного железного котла.

Я никогда еще не видела такого большого здания.

Мы сели на скамью у одного из столов. Кроме нас, в харчевне были и другие путники. Все они с любопытством глазели на Опарыша. Хотя никто не произносил ни слова, я даже тогда понимала, что он внушает тревогу и что его побаиваются. Опарыш отвязал меня. Теперь я уже не могу сказать, зачем он это сделал: то ли для того, чтобы легче было есть, то ли чтобы не было так заметно его ремесло.

Перед нами поставили мелкие глиняные миски. Я стала разглядывать миску, стоящую чуть наискосок, и увидела на ее выпуклом боку узор из ящериц и цветов. Они словно догоняли друг друга. Откуда взялись ящерицы — понятно; они наверняка водились во множестве в сухом и жарком краю. А вот цветы напомнили мне родную деревню. Рядом с харчевней никаких цветов не было, только колючки и камни.

Темно-коричневая масса в миске оказалась почти горькой на вкус. Она была приготовлена из каких-то мелких блестящих орехов. Вместо привычного риса в похлебке плавали зерна. Кроме зерен, я увидела листья и кусочки белого мяса. На вкус оно напоминало лягушку из канавы.

— Рыба. — Опарыш улыбнулся, отчего его мучнисто-белое лицо стало жутковатым. — Всегда приятно наполнить живот в конце дня!

— Рыба, — вежливо повторила я, жалея, что под рукой нет пизанга.

Не доев похлебку до конца, он отодвинул миску. На дне, в коричневой лужице, плавал темно-зеленый лист мальвы.

— Я узнал нужное слово у хозяйки харчевни, — с затаенной гордостью сказал мне Опарыш. — Водный дом называется «лодка»! Видишь этот лист мальвы? Он похож на лодку.

— В твоем море растут мальвы?

Опарыш вздохнул:

— Я пытаюсь объяснить, почему тебе не придется плавать.

— Я никогда не плаваю за мальвами. — Я ткнула в лист пальцем. — Клубни таро гораздо вкуснее!

— Дерево может плавать, — сказал он.

— Я тоже.

— Мы отправимся на деревянной лодке, которая плывет по морю, как лист мальвы в похлебке.

— По-моему, ты говорил, что море сделано из воды.

Опарыш вскинул руки и что-то буркнул, глядя в грубый потолок харчевни. Потом покосился на меня и сказал:

— Когда ты заговоришь по-петрейски, тебя будут бояться.

Тогда я еще не сознавала, что не все люди на свете говорят на одном языке.

— Мой отец тоже будет говорить по-петрейски?

Тень набежала на глаза Опарыша.

— Нет, — сдавленно ответил он. — Нам пора идти. До порта еще несколько часов ходьбы.

Следом за Опарышем я шагала по дороге, а ночь делалась все темнее. Ноги у меня заплетались. Особенно трудно приходилось, когда дорога круто поворачивала или вилась по краю канавы.

Опарыш все шел и шел. Поднялся вечерний ветерок, и от моего спутника уже не так противно пахло. В ноздри мне ударили прежде неведомые запахи соли и гниющих водорослей.

Я решила, что пора возвращаться домой. Споткнувшись в очередной раз, я упала. Зелёная веревка соскользнула с его запястья. Я вскочила и во всю прыть понеслась прочь.

Опарыш оказался проворнее, чем я думала. Через несколько шагов он нагнал меня и подхватил на руки. Я лягалась и вопила. Высвободив одну руку, он с силой ударил меня по губам.

— Не убегай от меня! — Его голос стал каменным, тяжелым и неумолимым. — Твой путь определен. Ты можешь идти только со мной. Назад дороги нет.

— Я иду домой! — кричала я, слизывая кровь с губ.

— Ты идешь дальше. — Он печально улыбнулся. — Ты… — Некоторое время он подыскивал нужное слово, но вскоре сдался и сказал: — Ты боец. Ты сильна телом и духом. Большинство девочек попытались бы убежать в самом начале или упали бы позже и разревелись.

— Я не хочу драться. Я хочу домой.

Он по-прежнему держал меня очень крепко. Вместе мы обернулись, оглянулись на дорогу.

— Как по-твоему, далеко ли ты уйдешь в этой огромной стране камней и колючек? Если бы я не взял с собой воду, что бы ты пила?

Я подумала: «Я бы слизывала пот со своих рук», — но его удар стал для меня резким, тяжелым уроком, и я прикусила язык.

— Ладно, я пойду к твоему морю, — проворчала я. — Но потом вернусь домой.

— Ты пойдешь к моему морю, — подтвердил он и больше ничего не добавил.

Когда мы добрались до постоялого двора, было уже поздно. Усталость одержала надо мной верх. Последний отрезок пути я, как мешок, висела на плече Опарыша. Земля под луной блестела, как будто на нее упали серебряные слезы. Я еще подумала: может, и я сейчас так же сверкаю?

Как я поняла гораздо позже, Опарыш заранее снял маленький номер. Пройдя через огромную кухню, мы поднялись по лестнице в комнату со скошенной крышей. Посередине стояло сооружение вроде клетки, сколоченное из прутьев и планок. Кроме клетки, в комнате были кровать и круглый стол. Врезанное в крышу окно плотно закрывали ставни.

Не успела я сообразить, что он задумал, как Опарыш втолкнул меня в клетку и запер дверцу.

— Сиди здесь, — велел он. — Никуда не убегай. Я должен кое-что сделать, потом буду спать.

Я выла, вопила, билась о прутья, кричала во все горло, но никто меня не слышал. На столе горела свеча. За столом сидел Опарыш и тыкал узкой палочкой в стопку бумаги между двумя кожаными листами. Время от времени он поднимал голову и улыбался мне — самодовольно и радостно.

В тот вечер я не пришила к своему шелку колокольчик. У меня не было ни шелка, ни иглы. Тогда я поняла, что для Опарыша я все равно что звереныш. Он посадил меня в клетку, а потом повезет по воде, где растут мальвы, повезет по серому морю в страну мертвых, которую он называет своей родиной.

Я плакала до тех пор, пока меня не одолел сон, хотя его свеча мерцала, а палочка царапала и царапала бумагу. Во сне я тоже слышала царапанье и видела шелудивого волка, бледного как смерть, с разинутой пастью. Волк куда-то волок меня по наполненной лягушками канаве шириной в целый свет.

Меня разбудили непонятные слова. Опарыш распахнул дверцу клетки. В руке его была тарелка с жареным тестом и незнакомыми желтыми фруктами. Он снова открыл рот, из которого полились непонятные звуки.

— Ты говоришь на языке демонов, — сказала я.

— Совсем скоро я буду говорить с тобой только на языке твоей новой родины, — ответил он знакомыми словами, — кроме случаев крайней нужды. — Он потряс передо мной тарелкой и повторил то, что говорил прежде.

Я не хотела выходить, боясь его тяжелой руки, но меня предал голод. Тесто вкусно пахло, а фрукты казались сладкими. С бурчащим от голода животом я выползла из клетки.

— Ешь! — велел он. — Потом мы пойдем искать нашу лодку.

На вкус тесто оказалось таким же приятным, как и на запах. И фрукты тоже — сочные, кислые и вместе с тем сладкие. Таким вкусным завтраком отец меня никогда не кормил.

Поев, я подняла голову и увидела, что Опарыш держит в руках толстый кожаный мешок. Он протянул мне руку; зеленая шелковая веревка уже была обмотана вокруг запястья.

Я могла бы снова попытаться вырываться. Наверное, так и следовало поступить. Не знаю, что бы из этого вышло. Судя по моему характеру, в тот день я начала сопротивляться, да так с тех пор и не прекращаю. В тот день любопытство победило гнев, и я добровольно подала ему руку. Вкусной еды и усталости хватило, чтобы сломить мой молодой дух и подчинить его желанию Опарыша.

— Пошли! — сказал он. — Посмотрим нашу лодку.

— Мне не придется плыть?

— Нет, тебе не придется плыть. Мы будем сидеть, плывя по морю. — Он добавил что-то на своем языке. Конечно, тогда я ничего не поняла.

Мы вышли на яркий солнечный свет и очутились на грязной деревенской улице. Такой большой деревни я в жизни не видела. По пути к воде мы проходили мимо шумных людей, лошадей, собак и телег, которые тащили буйволы. Я даже слышала цоканье деревянных колокольчиков, но ни один не звучал так, как колокольчик Стойкого. Никто не окликнул меня, не позвал домой. Странный бледный человек-личинка, человек-опарыш тащил меня вперед по тропе, которую он для меня избрал.

Следом за ним я шла к своему будущему.

Память — штука любопытная. Хотя в ту пору я была совсем мала, я отчетливо помню самые первые наши разговоры. В силу необходимости они велись на моем родном языке, потому что тогда я еще не говорила по-петрейски. Помню даже, как Федеро — и до чего же он тогда был молод! — подыскивал слова, которых не знал, например «лодка». В те первые дни я тоже не знала, что такое лодка. В памяти сохранилась только суть наших бесед, без подробностей, поэтому, когда я вспоминаю те дни, они пронизаны языком моего порабощения, а не языком моей родины.

То же самое с первым кораблем. Я отлично помню, как он назывался, — «Бег фортуны» — потому что эти петрейские слова я выучила одними из первых. Спустя много лет я заглянула в судовые книги в Медных Холмах и узнала, что «Бег фортуны» был паровой баркентиной с металлическим корпусом. Его построили на берегах Солнечного моря; у тамошних правителей имелись литейные заводы, на которых производили такие корабли. Более поздние знания вплелись в мою память, и теперь я знаю, как все было устроено на «Беге фортуны», хотя в то время мачты и паруса наверняка казались мне странными деревьями, а тайна пара вообще превосходила мое понимание.

«Бег фортуны» запомнился мне белобоким, блестящим от волн. Стая чаек кружит над кормой, издавая протяжные крики. По палубе снуют матросы; они подчиняются свисткам и каким-то непонятным приказам. Корабль стройный и красивый, из узкой трубы идет светлый дым. Вот он — дом на воде, боевой конь, который доставит добычу охотника в замок, где ее разделают и поджарят.

Должно быть, корабль казался мне белым зданием с деревьями на крыше, потому что я не могла представить себе ничего другого. Теперь, отлично сознавая мощь корабля и его назначение, я уже не могу думать о корабле, увезшем меня в плен, как думала тогда, в детстве, когда я еще ничего не понимала.

Совершенно не помню, как мы попали с берега на палубу. Должно быть, переправились в шлюпке. Не знаю, отвез ли нас местный лодочник, которому платили серебром за доставку пассажиров, или за нами прислали шлюпку с корабля.

На палубе стояли какие-то ящики и тюки; кроме того, я видела канаты и лебедки. Мы подошли к борту и стали смотреть на берег. Между нами и землей была полоса воды — настоящая река, шире, чем все канавы на отцовских полях, вместе взятые. Я попыталась представить, сколько рисовых полей можно залить водой из этого моря, которое так далеко от моего дома.

Водная пустыня казалась чужой и незнакомой, как если бы небо вдруг упало прямо на землю. Более привычным был берег. Дома и амбары издали казались такими маленькими! Здешние постройки были глинобитными, как и папина хижина, только местные жители красили свои дома в светлые цвета. И рисовали на некоторых узоры: цветы, колеса света, ящериц и что-то совсем незнакомое. За городом вздымались горы; куда-то вдаль убегала единственная дорога, по которой мы пришли накануне.

— Ты далеко меня завел, чтобы испытать мою силу! — сказала я.

Опарыш хмыкнул, не потрудившись ответить словами.

Вот как далеко я зашла! Я могла бы пройти столько же и назад. Я смотрела на прибрежный городок. Земля там была пыльной, бурой. Вскоре Опарыш осторожно тронул меня за плечо. Я обернулась, и мы направились к домику посреди скопления людей, оснастки и грузов.

— Сюда, — сказал он, когда мы вошли в небольшую комнатку. — Здесь останемся. — Потом он что-то добавил по-петрейски.

Первым делом я заметила, что пол в комнатке деревянный, а не земляной. Внутри было очень красиво; свет проникал из круглого окошка, в которое было вставлено стекло. В комнатке стояли две кровати — как мне показалось, очень большие; таких больших я в жизни не видела. Стол и стул были привинчены к полу. С потолка свисала на цепи застекленная масляная лампа.

Посреди комнаты никакой клетки не было.

Никогда еще мне не доводилось бывать в таком просторном помещении. Не общем, как та комната, где мы провели предыдущую ночь, но предназначенном для одного человека и его нужд. Точнее, для одного мужчины с девочкой.

Железный поручень в изножии кровати на ощупь оказался твердым и холодным. Краску наносили много раз, слой за слоем.

— Что мы здесь делаем?

Опарыш что-то ответил по-петрейски.

Я круто развернулась к нему и закричала во весь голос, чувствуя, как меня унижают:

— Что мы здесь делаем?!

Опарыш улыбнулся невеселой улыбкой и снова ответил по-петрейски. Затем он добавил на моем языке:

— Мы поплывем через Штормовое море в Медные Холмы.

Я решила покапризничать, воспользовавшись тем, что еще мала:

— Не хочу в Медные Холмы! Хочу домой!

Опарыш перестал улыбаться.

— Теперь твой дом — Медные Холмы.

Я задумалась. Мы не взяли с собой мой шелк с тысячей колокольчиков.

— Папа будет там? А Стойкий?

— Там твой новый дом, — сказал Опарыш и снова разразился звуками на чужом языке.

Ложь! Сплошная ложь! Он обманул папу; он обманул меня. Стойкий пытался меня предупредить, но я послушала отца и пошла с обманщиком и предателем…

Неужели отец тоже меня обманул?

Я решила вернуться домой и расспросить его. Надо только улучить мгновение и улизнуть. Я забралась на одну из кроватей и стала внимательно следить за Опарышем.

Он тоже следил за мной, но скоро ему наскучило это занятие, и он уселся за стол. Достал из шкатулки свои бумаги и снова принялся царапать. Время от времени он косился на меня, но не слишком внимательно. Был полностью занят подсчетами.

Пол заскрипел, как дерево в грозу, хотя в круглом окошке я видела голубое небо. Да и матросы снаружи как будто совсем не беспокоились. Корабль покачнулся — как Стойкий, когда укладывался спать. Внизу что-то заворчало и беспокойно заерзало. Может, у них там громадный буйвол, который тащит их по морю?

Мне было все равно. Скоро я отсюда сбегу. Правда, я не совсем представляла, как нырну и долго не буду дышать…

Игра окончена.

Я выждала, пока мой тюремщик начал клевать носом. Он все реже взглядывал на меня, а я тем временем изучала задвижку на двери нашего домика. Большой блестящий рычаг находился под ручкой, за которую, очевидно, надо было дергать. Во всяком случае, войдя, Опарыш взялся за ручку и закрыл за собой дверь.

Хотя в нашей хижине ни дверей, ни запоров не было, в загонах для скота имелись загородки. И дверь каюты ничем от нее не отличалась. Я поняла, что ошиблась, решив, будто здесь нет клетки. Она есть, только больше, и прутьев не видно.

После того как Опарыш в очередной раз взглянул на меня и снова уткнулся в бумаги, я поняла: пора. Я спрыгнула с кровати, схватилась за ручку, широко распахнула дверь и, пригнувшись, бросилась к борту, проворно ныряя под ноги матросам. Они, видимо, не ждали от меня такой прыти. На палубе было еще многолюднее, чем раньше; повсюду лежали свернутые канаты, а большие куски материи поднялись наверх и хлопали на ветру.

Матросы что-то кричали, но до борта оказалось совсем недалеко — шагов двенадцать. Никто меня не ждал. Никто за мной не следил.

Далеко ли мы отплыли от берега?

Перемахнув через борт, я вдруг поняла, что никакой земли не видно. Ну и что? Вода есть вода. Я могу плыть не хуже, чем дома, в канаве. Вот только здешняя «канава» шириной с целый мир. Как добраться до другого берега?

Я очутилась в море. Вода оказалась холоднее, чем я думала; я сразу набрала ее полный рот, и меня словно ожгло. Вода была соленая, как пот Земли. Подо мной все было темным и серым. Я ничего не видела.

Меня вынесло на поверхность, и я поплыла прочь от корабля.

Оттуда послышались крики. Я перевернулась на спину и, не переставая плыть, посмотрела на корабль. Злые мужчины стояли вдоль борта; все тыкали в меня пальцами и что-то кричали. Я улыбнулась, радуясь их замешательству. Вдруг один замахнулся большим копьем.

Серебристая вспышка понеслась ко мне. Я закричала; копье пролетело у меня над головой. Я снова повернулась на живот и едва не ушла под воду.

Сначала мне показалось, что это конец. Вряд ли в том возрасте я понимала, что такое смерть, но я знала, что люди умирают, а умерев, больше не возвращаются.

Передо мной появилась громадная голова; она разверзла ужасную пасть и лязгнула тремя рядами острых клыков. Чудище показалось мне воплощением голода, который рыщет в море. Я видела его темное горло, которое могло проглотить меня целиком. Я застыла от ужасного смрада — от чудища несло кровью и грязью.

Копье угодило чудищу прямо в пасть, пронзив нёбо. Море взорвалось синими искрами, такими яркими, что я зажмурилась. Потом кто-то пронзительно вскрикнул — как будто рожающая женщина.

Пасть захлопнулась с громким всплеском. Чудовище скрылось под водой; исчезла шершавая серая голова размером больше Стойкого. Довольно долго — хотя, наверное, время измерялось всего двумя ударами сердца — на меня смотрел черный глаз, окруженный такой же мучнисто-белой плотью, как кожа Опарыша, и уже остекленевший. Хотя этому черному глазу недоставало мудрости карих глаз Стойкого и даже простой искры жизни, какая теплится в глазах самых маленьких птичек, я почувствовала, что морское чудовище унесло мое имя на дно морское и похоронило его в своем холодном сердце, полном ненависти.

Я забарахталась в воде, забила руками и ногами. Сердце мое застыло и стало таким же холодным, как вода, в которую я бросилась. Мертвоглазое чудище чуть не проглотило меня! Хуже того, вблизи не было никакой земли, как бы далеко я ни заплыла. Корабль у меня за спиной заскрипел и застонал; послышались крики. Люди развернули корабль, чтобы вытащить меня из воды.

Дома в воде водились только змеи, лягушки и черепахи с острыми как ножи клювами. В море водились громадные звери, готовые сожрать меня целиком. Мне бросили веревку и я с радостью ухватилась за нее.

Соленые слезы у меня на лице смывало соленой морской водой. Меня подняли на палубу. И я устремилась в место заточения, теперь по собственной воле. Тогда я поняла: если я поступлю так в третий раз, то буду потеряна для себя навсегда.

Федеро вернул мне грифельную доску.

— Девочка, напиши-ка эти буквы еще раз! — велел он мне по-петрейски.

Несмотря на то что я сопротивлялась, чужой язык пропитывал меня, как краска — материю. По-петрейски говорили многие матросы и офицеры. Федеро теперь обращался ко мне почти исключительно по-петрейски. Называл он меня «девочка» — на такое обращение откликнется полмира!

— Я уже сто раз писала твои буквы, — ответила я и обругала его на родном языке: — Змей!

Он с силой шлепнул меня ладонью по голове. Было больно, но уже не так, как раньше. Я не заплакала. Я вообще старалась не плакать, особенно там, где меня могли слышать Федеро или моряки, — а они были на корабле повсюду.

— Значит, напишешь еще сто раз. — Он наклонился ко мне. — В том мире, где ты скоро окажешься, без букв ты ничто. Иногда в вежливых записках, которые передают друг другу сильные мира сего, заключены жизнь и смерть.

Ох уж эти слова! Дома, с отцом, мне не нужно было учиться писать. О существовании букв я и не подозревала. Ты говоришь, тебя слушают — или не слушают.

Оказывается, буквами тоже можно разговаривать, причем так, что услышать тебя могут когда угодно. Все равно что стоять на перекрестке и без конца повторять одно и то же, только не нужно напрягать голос. Закорючки на бумаге были странными, совсем не похожими на звуки — скорее уж на наклонные деревья, на спотыкающихся пьяниц, на куриные следы.

— Кто их только придумал?

Он снова ударил меня.

— Говори на моем языке!

Я сжала мел в кулаке и попробовала задать вопрос на чужом языке:

— Кто… их придумал?

— Имени я не знаю, девочка. Не знаю. Подобно огню, буквы людям дали боги. — Федеро криво улыбнулся. — Некоторые считают, что это одно и то же…

У меня на родине богов не было — во всяком случае, настоящих. За нами следили только мертвецы да еще тульпы, которые ходят в пыли и в облаках, а лица прячут в ряби на поверхности воды.

Если у меня и был бог, то только Стойкий. Но Стойкий был живой, как я, а боги представлялись мне мысленными образами… Похожими в чем-то на буквы.

— А если боги заключены в буквах?

Федеро открыл рот, потом закрыл и снова открыл, но ничего не сказал. Он тяжело опустился на койку.

— Дитя, твой разум — драгоценность! — Он вздохнул. — Держи его в тайне! Искрам твоих мыслей будут завидовать… Попомни мои слова! — Он погрозил мне пальцем. — Притворяйся дурочкой, и проживешь жизнь счастливо!

Мне не хотелось отвлекаться.

— А что такое боги?

— Боги… — Он снова замолчал, собираясь с мыслями.

Я давно заметила, что со мной Федеро разговаривает особенно осторожно. Я решила узнать все, что таится во мраке между проблесками речи.

— Они существуют на самом деле, они реальны. В одних местах они реальнее, чем в других. В Медных Холмах… наших богов давно не замечают.

— Они умерли?

— Нет. Но их нельзя назвать и живыми.

— Как деревья, — заметила я. — Их срубили, чтобы построить наш корабль. Теперь дерево двигается, как живое, а не лежит мертвое на земле.

Федеро рассмеялся:

— Только мы в Медных Холмах нечасто вспоминаем о наших богах! Правитель занимает души своих подданных другим… — Подавшись вперед, он устремил на меня свой самый пристальный взгляд: — И все-таки, моя милая, ты должна написать для меня еще несколько букв!

Бежать я не могла. Да и некуда бежать на корабле среди моря. И потом, я поняла, что молчать и дуться не имеет смысла. Опарыш, видимо, понял, что я переменилась. Шли дни, и он все меньше казался мне Опарышем и все больше — человеком. Он говорил, я слушала. Я спрашивала, он отвечал.

С каждым днем его слова все глубже и глубже проникали в меня. Когда я научилась довольно сносно говорить по-петрейски, Федеро отказывался отвечать, если я обращалась к нему на своем родном языке. За его словами скрывалось множество мыслей; мне казалось, что ими можно набить целый амбар, или рисовое поле, или канаву с лягушками. Я чувствовала себя виноватой, потому что начала находить удовольствие в своем плену.

Питалась я гораздо лучше, чем дома. Я спала на простынях — о них дома и не слыхали. Мне дали несколько холщовых рубах, которые закрывали мое тело от плеч до коленей. Впервые в жизни меня окутывал не один только солнечный свет. Я узнала, что такое мыло! Не знаю, какой бог подарил мыло людям-опарышам, но он совершил настоящее благодеяние. До своего пленения я не представляла, что такое быть совершенно чистой. У меня на родине людей чисто мыли всего два раза: после рождения и после смерти. Промежуток проходил в пыли и грязи.

Когда Федеро не считал, не писал и не учил меня, он читал мне. Ящичек с простыми детскими книгами он просмотрел и отверг, а для меня сам подбирал тексты, посвященные торговле, географии, паровой тяге, обработке металлов. Я почти ничего не понимала, но старательно собирала урожай новых слов и засыпала его вопросами, на которые он старался отвечать как можно подробнее.

Больше всего я любила карты. Впервые осознав, что картинка на листе тонкого пергамента — все равно что земля и море вокруг, я как будто уменьшилась многократно и заставила себя пролезть в крошечную шкатулку. Как только я поняла, как все устроено, у меня появилась возможность путешествовать, не вставая с кровати.

Федеро показывал мне далекие края. Он рассказал о канале, соединяющем наше Штормовое море с Солнечным; на скалистых берегах этого канала расположен город Шафранная Башня. На севере высятся величественные Ледяные горы… Он говорил о давно исчезнувших царствах, от которых остались одни развалины и каменоломни. Оказывается, весь мир, от скалы до ручья, можно изобразить на бумаге! Я старательно разглядывала все, что он мне показывал, а потом поняла, что не вижу ни старой, ни новой родины.

— Почему ты не покажешь мне Медные Холмы?

Федеро плотно сжал губы и ответил:

— Мне запретили.

— Для чего запретили?

— Не «для чего», а «почему».

— Почему? — «Какая глупость!» — прошептала я на родном языке и громко продолжала: — Почему я не могу увидеть мой новый дом?

— Ты должна попасть туда неиспорченной.

— Ты сказал, что берешь меня в Медные Холмы, но не сказал зачем! — Я задрожала, вспомнив безмятежный взгляд Стойкого. В Медных Холмах для меня не будет колокольчиков — ни на моем шелку, ни на буйволе!

— Из тебя воспитают знатную даму. Ты будешь учиться каждый миг. А теперь помолчи, и я еще кое-что тебе расскажу.

Через несколько дней пути, когда мы с Федеро привыкли к путешествию, я выпросила у парусного мастера обрывок ткани. Он дал мне кусок поплина, в который заворачивают паруса, и две старых иглы — почти тупые. Я спрятала свою добычу под матрас и стала соображать, где взять колокольчики. Нитки я выдергивала из простыни и каждый день в плену пришивала на материю по узелку. Я дала себе слово, когда смогу, добавить к ним колокольчики и возместить ту тысячу, что была на моем первом куске шелка. Вначале колокольчики для меня пришивали бабушка и мама, затем я стала пришивать их сама.

Каким бы обходительным ни притворялся Федеро, я понимала: если он узнает про колокольчики, он отберет у меня мое сокровище.

Как только стало ясно, что я больше не прыгну за борт, мне разрешили гулять по палубе. Каждый день в течение нескольких часов я была предоставлена сама себе. Бродила по кораблю, наблюдала, как матросы несут вахту, и искала мелочь, способную заменить мои крошечные колокольчики.

Матросы относились ко мне без враждебности. Были такие, кто хмурились или мерили меня долгим, холодным взглядом, но многие просто улыбались и показывали, чем они занимаются. Плавание наше проходило легко; против обыкновения, мы обошлись без штормов, как я узнала позже. Огромный паровой котел в середине корабля делал почти всю работу за людей. Капитан приказывал ставить паруса, чтобы поймать ветер и увеличить скорость судна.

На корабле было много всего интересного. В загончиках держали уток; иногда их выводили погулять на корму. Канатный мастер сращивал тросы или плел пеньку. Свободные от вахты матросы перекладывали грузы по приказу старшины-рулевого — во время маневра или просто чтобы не сидеть сложа руки. Орудийные расчеты прочищали стволы пушек. Правда, при мне из них ни разу не стреляли. Я даже гадала, не служат ли пушки только для красоты. Иногда матросы выходили порыбачить и гарпунили крупную рыбу. Корабельный плотник чинил брасы. Кузнец выковывал крючья. Ничто не ускользало от моего внимательного взгляда.

Именно у кузнеца я присмотрела хорошую замену моим колокольчикам. Они не должны были звенеть — иначе Федеро сразу все поймет и отберет у меня мое сокровище. У кузнеца имелись гвозди, стружка и прочий мелкий хлам.

— Я люблю играть в войну солдатиками, — сообщила я ему после того, как он три дня терпел мое присутствие в кузнице.

Он был сильный — как и вообще все кузнецы. Его светлые от природы волосы почти всегда были темными от пота; с обветренного лица смотрели ярко-синие, как драгоценные камни, глаза.

— И кто побеждает, малышка?

— На войне не бывает победителей, — важно ответила я. — Те, кому везет, теряют меньше, чем другие.

Кузнец широко улыбнулся:

— Теперь понятно, почему наш щеголь так к тебе привязался!

Слово «щеголь» было новым для меня. Я отложила его на потом. Даже тогда я понимала: не стоит спрашивать Федеро, почему кузнец так назвал его.

— Он добрый, — солгала я. — Только в солдатики не играет.

Кузнец снова улыбнулся и ударил молотом по цепи: он чинил крепление салинга.

— Можно я возьму несколько солдатиков? — попросила я наконец. Говоря, я смотрела ему в глаза — я поняла, что заморские бледнокожие люди очень ценят прямоту.

Кузнец перестал работать и, не положив молота, вытер пот со лба.

— Малышка, нет у меня отливок для игрушечных солдатиков. И ни у кого здесь ты ничего такого не найдешь — разве что у господ пассажиров. Может, кто из них и играет по ночам в солдатиков у себя на койке. — Кузнец фыркнул. Тогда я еще не понимала, что он имеет в виду.

— Мне подойдут и стружки или гвоздики, — быстро сказала я. — Я наделаю из них целое войско! — Слово «войско» я услышала от Федеро; накануне вечером он читал мне длинное стихотворение о битве. Его послушать, получалось, битва — это состязание, у кого форма красивее.

— Такого добра у меня целый мешок. — Кузнец долго смотрел на меня; в его обычно сонных глазах мелькнула искорка. — Скажи-ка, малышка, ведь ты не станешь заряжать ими пушку и не вонзишь лошади под копыто?

— Нет, — тихо ответила я.

Он нагнулся ниже, по-прежнему сжимая молот в руке.

— Хочешь железо — получишь железо.

Позже я украла у помощника корабельного плотника плоскогубцы; ими я гнула гвозди и стружку. Согнутые кусочки металла я нашивала на поплин; так я нашла замену оставшемуся дома сокровищу. Я старалась шить очень быстро, когда знала, что Федеро ужинает с капитаном, или поздно ночью, когда он начинал дышать мерно и ровно. Бывало, корабельный колокол отбивал склянки, а я притворялась, будто это Стойкий наблюдает за мной, а ворчание пара в трюме — дыхание, идущее из мощных легких буйвола.

Так я отмеряла дни своего плавания по спокойным, освещенным солнцем водам Штормового моря и узнавала все, чему учил меня Федеро. По ночам я колола себе пальцы и вспоминала о доме, который уже тогда казался бесконечно тусклым и далеким.

Когда вдали показался Каменный Берег, мы уложили свои пожитки. Точнее, Федеро укладывал свои пожитки, а я помогала ему чем могла. У меня самой не было ничего, кроме выданных им холщовых рубах да куска поплина, спрятанного под койкой вместе с гвоздями и стружкой.

Я все время думала, как пронести это добро на берег. Мне пришло в голову только одно: как-то сунуть свои сокровища в багаж Федеро, а позже, если удастся, незаметно вынуть. В тот день он пристально следил за мной. Наверное, боялся, что я снова брошусь в море. Но я-то понимала, что это бесполезно — как мне пешком вернуться домой из Медных Холмов? И все равно Федеро мне не доверял.

В конце концов, когда он отвернулся, я кое-как запихала поплин под рубашку, но материя так выпирала, что пришлось срочно ее вынимать. Я бросила сверток под койку, но Федеро услышал лязг металла.

— Что там у тебя? — спросил он своим тягучим, ласковым голосом, и я поняла: он знает, что я задумала что-то такое, чего он не одобряет.

— Ничего… просто игрушка. — Как было написано в одной книге, которую он мне читал, «ложь, стоящая ближе всего к правде, все равно ложь». — Я обернула в материю маленьких металлических солдатиков — для игры.

Странное выражение мелькнуло у него на лице.

— Девочка, я ни разу не видел, чтобы ты играла!

— Я играю, только когда тебя нет, — скромно ответила я.

Федеро нагнулся и заглянул под койку. Ужасно хотелось лягнуть его в шею или между ног, но я сдержалась. Что толку? Бежать я все равно не смогу. Во всяком случае, пока не научусь переплывать океан.

— Ну-ка, посмотрим. — Он вытащил из-под койки сверток. Поплин развернулся, оттуда посыпались плоскогубцы, иглы, нитки и кусочки металла. Федеро встряхнул ткань. Она не зазвенела, потому что настоящих колокольчиков не было, но пришитые кусочки металла звякнули. — Ага!

Я выдержала его долгий, неспешный взгляд.

— За твое упрямство следовало бы избить тебя до синяков, — сказал он наконец. — И скормить тебе пригоршню металлической стружки… Но ты не дурочка, тебя не запугаешь и не сломишь… — Он снова свернул материю со всеми моими запасами. — Послушай меня, девочка. И заруби себе на носу. Забудь о своем шелке, расшитом колокольчиками. Там, куда ты скоро попадешь, любое упоминание о твоих родных местах считается очень серьезным преступлением. Твоя тропа ведет вперед, а не назад.

Внутри меня, как цветы после весеннего ливня, росло желание сопротивляться.

— Мои ноги эту тропу не выбирали!

— Да, не выбирали, — с грустью согласился он. — И все же эта тропа — твоя. Ты уже ничего не изменишь. Если будешь бороться, наживешь синяки и шрамы, а потом сломаешься, и тебя отшвырнут в сторону, потому что ты окажешься непригодна для той задачи, которую тебе предстоит решить. Но у тебя есть и другой выход: стремиться вперед, победить всех соперников и получить главный приз.

— Какой еще приз? — прошипела я.

— Жизнь, здоровье, безопасность. — Он ухватил меня пальцами за подбородок и, прищурившись, посмотрел прямо в глаза, как будто передавал что-то мысленно. — Право снова самой выбирать за себя.

Федеро выпустил меня, а мой сверток сунул под мышку.

— Об этом мы никогда не говорили. Больше я не вспомню о нашем разговоре. Лучше всего будет, если и ты тоже о нем не вспомнишь. Забудь о нем — как и о колокольчиках.

Он вышел из каюты, подошел к борту и, даже не оглянувшись (я следила за ним с порога), швырнул в воду мою слабую попытку протеста.

Хотя тогда я еще толком не понимала, о чем он, я догадалась, что он сказал мне слишком много. Взрослые почти всегда говорят то, чего дети не понимают. Я стараюсь сама не повторять такой ошибки… В тот же день я расценила его действия как очередную подлость в долгой череде подлостей.

Тогда я дала себе слово, что не позволю ему снова сломить меня.

— Иди сюда! — позвал Федеро. — Посмотри на свой новый дом.

Я медленно, нога за ногу, побрела к нему.

Свои колокольчики я потеряла, но на «Беге фортуны» имелись собственные колокола. Они громко зазвонили, когда корабль вошел в порт; в воздухе развевались флажки, похожие на молитвенные флаги. Колокола, прикрепленные к маленьким плавучим платформам, тоже звонили, покачиваясь на волнах. Им отвечали другие колокола на берегу и на кораблях.

Медные Холмы словно издевались надо мной, напоминая своим бесконечным звоном о том, чего я лишилась. Я снова возненавидела безбожный город и его жителей с мертвенно-белой кожей.

Город оказался больше, чем тысяча деревушек у меня на родине. И людей здесь было множество — мне казалось, что столько на всем свете нет. Здания оказались выше, чем похоронные платформы у меня дома — а выше этих колонн у нас нет ничего, ведь нужно поднять душу как можно ближе к небесной свободе. Город раскинулся на берегу во все стороны; чтобы дойти до его границ, нужно было не меньше часа идти на восток или на запад.

«Бег фортуны» направлялся к пристани. На западе, у подножия горы, я заметила старую, полуразрушенную стену. С другой стороны тускло блестели крыши высоких зданий; они были выложены листами металла, давшего городу свое имя.

Несмотря на мою досаду, город меня заворожил.

— Там Храмовый квартал, — сказал Федеро, проследив за направлением моего взгляда. — Дома, оставленные богами, хотя их пороги еще выметают священники.

— А там портовые склады. — Я ткнула пальцем в высокие строения на берегу. — Там владельцы пристаней и перевозчики обделывают свои дела.

— В самом деле!

Я различила в его голосе веселые нотки. Во время путешествия я научилась угадывать его настроение.

После шумных криков и свистков «Бег фортуны» наконец причалил, и нас окружила портовая суета. У меня на родине «Бег фортуны» казался мне огромным, но здесь он был всего лишь одним из многих. Паровые двигатели, правда, имелись не у всех судов, но в то время я еще не знала, что такое двигатель. Над всеми кораблями возвышались мачты.

Когда мы подошли к причалу, пришвартовались и стали готовиться к разгрузке, к борту подступила целая толпа зевак, торговцев и таможенников. Народу в той толпе было больше, чем я видела за всю свою короткую жизнь. Люди казались особенно живыми и шумными на фоне каменных домов с медными крышами. Они стояли плечом к плечу, что-то выкрикивали и размахивали разноцветными лентами или полосками бумаги. Я подумала: «Наверное, каждая из них что-то значит». Наверное, все они нанимались на работу или предлагали какие-то услуги.

Легче оказалось сосредоточиться на их действиях, чем на внешности. Вспомнив, как я спрашивала Федеро, не ждут ли нас папа и Стойкий, я испытала презрение к себе самой, хотя была еще очень мала. Буйвол послужил бы ужином для восьмидесяти человек, а папа наверняка затерялся бы в толпе, как сорняк среди рисовых побегов.

После таких мыслей я почувствовала себя очень виноватой. Теперь-то я знаю, что Федеро продолжал отбирать у меня и сознание, и самопонимание, переделывая меня в ходе нашего путешествия. Замысел его был непоколебим, безошибочен и точен. Тогда же я понимала одно: он хочет, чтобы я все время чувствовала себя в чем-то виноватой, но в чем — я тогда толком не знала.

Федеро крепко держал меня за руку. Наверное, он все же не столько боялся, что я сбегу, сколько опасался за мою безопасность. Шум вокруг стоял ужасный. Офицеры, чтобы добиться порядка, пускали в ход стеки и кортики, иначе на «Бег фортуны» хлынула бы целая толпа. Тем не менее в их действиях чувствовалась скорее игра, чем бравада, как будто от докеров заранее ждали натиска, а от команды — сопротивления. Вот такой мы наблюдали своеобразный танец с участием пятисот человек, грузоподъемных кранов и упрямых мулов.

Федеро наклонился и прокричал мне на ухо слова, которые я не разобрала из-за шума. Но кивнула, как будто все поняла. Он немного ослабил хватку.

Вскоре суматоха пошла на убыль. Вернее, она то убывала, то прибывала, как прилив и отлив. Все крики были рассчитаны на определенных слушателей. Каждый человек, стоящий на палубе, знал, кто ему нужен. Матросы быстро убрали паруса, открыли люки, ведущие в грузовые трюмы, с моряками произвели расчет, и они дружной толпой отправились в увольнение, позвякивая монетами. Вскоре Федеро разглядел человека, который ждал его в толпе.

— Пошли! — закричал он.

Нас окружали матросы, которые несли багаж Федеро. С помощью их мускулов и кулаков мы протолкались в толпе к повозке с высокими бортами, которая ждала на мостовой у выхода из порта. Борта оказались темно-красными, блестящими, с золотыми полосками; на дверце был нарисован черный узор. Огромные колеса дополняли картину; вокруг ободов шли металлические полосы. В повозку были впряжены два огромных черных зверя с бешеными глазами. Они мотали грациозными шеями, размахивали хвостами и топали ногами под бдительным взором человека, сидящего на высокой скамеечке впереди.

Федеро открыл дверцу и втолкнул меня внутрь. Затем, захлопнув дверцу, он стал громко распоряжаться, куда поместить его багаж. Свет проникал внутрь через несколько окошек, но карета была такой высокой, что я видела лишь крыши, небо да кружащих в нем птиц. Я осторожно потрогала кожаную скамью; мне в жизни не доводилось сидеть на таком мягком сиденье. Спинка была утыкана маленькими пуговками; они снова, словно в насмешку, напомнили мне о колокольчиках, которых я лишилась уже дважды. До возвращения Федеро я дергала пуговки и нюхала масло, которыми кто-то натер обивку, — пахло лимоном с примесью чего-то незнакомого.

Сев в карету, он крепко сжал мне руку:

— Мы почти на месте, девочка.

— У меня есть имя, — обиделась я. Наверное, тогда я его еще помнила.

Голос у него посуровел.

— Нет у тебя имени. Во всяком случае, здесь. Оно ушло вместе с колокольчиками. Вперед, только вперед!

Как будто в ответ на его слова карета дернулась и покатила вперед. Я слышала, как кучер хлещет хлыстом, свищет и бьет черных зверей. Время от времени он злобно ругал прохожих. Хотя сиденье было мягким, меня трясло больше, чем на борту «Бега фортуны» даже на самых больших волнах. Хотя Федеро рассказал мне о булыжниках, я никогда до того часа не видела мощеной улицы. Поездка прошла ужасно.

Глядя на уплывающие назад крыши домов, я думала: может, все-таки стоило броситься в море?

Подскакивая на камнях, мы проехали мимо расписных колонн и блестящих крыш. Однажды мы проехали мимо дерева из меди и латуни, нависавшего над дорогой. Я знала: если встать на колени и выглянуть в окно, я наверняка увижу настоящие чудеса. Позже я очень жалела, что не рассмотрела улиц, по которым мы ехали. Во время самой поездки мне хотелось одного: вернуться домой.

* * *

Карета въехала в широкие ворота, затем еще в одни ворота, поуже, и, наконец, со скрипом остановилась. Выглянув в окошко, я увидела, что нас со всех сторон окружают стены. Напротив, словно скрепляя стены, высилось большое здание. Стены и само здание были сложены из серо-голубого песчаника — такого камня я еще никогда не видела. В этих стенах спокойно уместилась бы вся моя родная деревушка.

Федеро стукнул по дверце кулаком, и ее тут же распахнули снаружи.

Я поняла, что изнутри выйти из кареты нельзя. Меня снова посадили в клетку!

Федеро вышел первым и помог мне спуститься. Кучер, открывший нам дверцу, осторожно взбирался на свою скамеечку. Его глаза были завязаны шелковой тряпицей — на пристани лицо его еще не было закрыто.

Повязка очень озадачила меня.

Напротив высокого здания находилось приземистое двухэтажное строение. Вдоль всего второго этажа шла галерея; из-за нее на первом этаже всегда была тень. Столбы, на которых держалась галерея, увивал цветущий виноград. Крышу, устланную листами меди, поддерживали серо-голубые каменные стены. Посреди мощеного дворика на кучке камней росло гранатовое деревце. Это единственное одинокое деревце почему-то напомнило мне дом.

Федеро присел на корточки, и наши лица оказались вровень.

— Отныне ты будешь жить среди женщин. Ты оставила мир ради того, чтобы жить здесь. Из всех мужчин ты будешь разговаривать только со мной, да еще с самим Управляющим, когда он придет с тобой повидаться. Думай головой, малышка.

— У меня есть имя, — снова прошептала я на родном языке, вспоминая колокольчик Стойкого.

Он взъерошил мне волосы:

— Нет у тебя имени, пока тебе его не даст Управляющий.

Мой Опарыш снова сел в карету и захлопнул за собой дверцу. Кучер склонил голову, как будто к чему-то прислушивался, потом очень медленно обогнул гранатовое деревце и выехал в узкие ворота, которые сразу закрыли за ним невидимые руки.

Хотя вокруг никого не было, до меня донесся чей-то хриплый смех.

— Я здесь! — крикнула я на своем родном языке. Потом повторила то же самое на языке Федеро.

Через какое-то время с крыльца под галереей вразвалочку спустилась женщина. Ростом она была ненамного выше меня, зато толстая, как домашняя утка. Сходство с уткой усиливали и вытянутые в трубочку губы. Женщина была с головой закутана в грубую черную материю.

— Значит, ты — новенькая, — сказала она (естественно, на языке Федеро). — Больше у меня не будет…

Остального я не поняла. Когда я попыталась спросить, что она имеет в виду, женщина-утка с силой ударила меня по уху. Тогда я поняла: она хотела, чтобы я больше никогда не говорила на родном языке. Как и предупреждал меня Федеро.

Я решила научиться ее языку так хорошо, чтобы в конце концов женщина-утка больше не смела мною помыкать. Стараясь не плакать, я думала: «Я оденусь в колокольчики и покину это место, держа в руках собственную жизнь».

— Меня зовут госпожа Тирей. — Вблизи она уже не так напоминала утку. Выпяченные губы придавали ей вечно недовольное выражение, а маленькие глазки были расставлены так широко, что казалось, вот-вот окажутся на висках. Свой черный плащ она носила гордо, словно почетное одеяние. Никогда не видела ее в платье других цветов, кроме черного. Свои жидкие волосы она зачесала назад, вплела в них какие-то нити, чтобы казались гуще, и покрасила в черный цвет; они напомнили мне сапоги старшего боцмана.

Передо мной была женщина, которая притворялась тенью, которая притворялась женщиной.

Госпожа Тирей стала ходить вокруг меня, то отступая на шаг, то приближаясь. Когда я скосила глаза, чтобы понаблюдать за ней, она больно ухватила меня за подбородок и дернула его вперед.

— Девочка, не двигайся просто так, без всякой цели!

Я уже понимала, что спорить с этой старой уродливой теткой не стоит.

Она склонилась ниже:

— Цели у тебя нет, девочка, кроме той, какую укажет тебе Управляющий… или я по его поручению! — Дыхание у нее было зловонным; я уловила запах северных трав, которые добавляли в пищу на «Беге фортуны». Те травы, правда, были вяжущими, но не острыми и странно хрустящими. От нее же пахло чем-то кислым.

Женщина-утка продолжала кружить вокруг меня. Я вижу это, как и многое в те дни, через призму более позднего восприятия. В тот первый год я доходила ей до талии, хотя к тому времени, как наши с ней счеты были покончены, я могла, не задирая головы, разглядеть пробор в ее крашеных волосах. В воспоминаниях я почему-то вижу себя сразу и большой, и маленькой: маленькой испуганной девочкой, которую Федеро увел с родных полей, и озлобленной, испуганной девушкой, которая покидает свою тюрьму за серо-голубыми стенами, унося под ногтями кусочки кожи мертвой женщины.

Госпоже Тирей суждено было стать моей первой жертвой — хотя к тому времени я должна была соображать куда лучше. Наверное, я охотно убила бы ее при первой же встрече — такой гнев она во мне возбуждала. Многолетнее общение покрыло детский гнев пленкой достойной, вполне заслуженной ненависти.

Не помню, чтобы я когда-нибудь грубила ей. Федеро вполне доступно разъяснил мне, что словами можно ранить. Кроме того, вначале я была еще слишком мала, и мой язык не был таким острым. Я стояла неподвижно, а госпожа Тирей все кружила и кружила по двору. Ее зловонное дыхание изливалось на меня, как выдохи парового двигателя, спрятанного в трюме «Бега фортуны». На лбу у нее блестели капли пота, как дождь на жернове.

Мы не сдвинулись с того места, где меня оставил Федеро. Кроме нас двоих, во дворе никого не было. Я еще довольно долго не догадывалась о том, что за нами постоянно наблюдают. Я видела перед собой лишь холодные, высокие стены да чахлое гранатовое деревце, которое иногда заслонялось фигурой женщины-утки.

Неожиданно госпожа Тирей достала из своего складчатого одеяния сверкающее лезвие. Я вздрогнула. Видимо, она ждала этого — и снова влепила мне затрещину.

— Скоро я уже не смогу оставлять на тебе следы, девочка, но сегодня поучу тебя как следует… И даже после иногда буду учить тебя. Ты… не… должна… шевелиться!

Женщина-утка остановилась у меня за спиной. Я вздрогнула, не зная, что она собирается делать со своим лезвием. Вряд ли Федеро вез меня за океан только для того, чтобы меня прирезали, как жертвенного козленка. Вдруг лезвие щелкнуло, разрезав бретельку на моем левом плече, и сорочка соскользнула вниз. Еще один взмах рукой, еще один щелчок — и она разрезала правую бретельку. Сорочка упала на землю.

Так я впервые познакомилась с ножницами, и они меня испугали. Неприятно было и мерзнуть голышом под северным неярким солнцем. Госпожа Тирей начала ощупывать мне спину, плечи, бедра. Немилосердно толкая и тыча в меня кулаком, она отрывисто приказывала:

— Вытяни вперед правую руку! Держи, не опускай!

— Покажи зубы. Шире рот, девочка!

— Наклонись… Дотронься до земли. Ладонями!

Осмотр был безболезненным, но тщательным. Наконец женщина-утка снова встала передо мной.

— Не думаю, что молодой щеголь заглядывал тебе в кишечник.

— Он не… — заговорила я, но она снова отвесила мне затрещину:

— Когда я захочу, чтобы ты ответила, я назову тебя «девочка».

Даже тогда я еще помнила слово, бывшее моим именем. Я невольно ответила на родном языке:

— У меня есть…

От удара голова у меня зазвенела.

— Девочка, всякий раз, как я услышу от тебя хоть слово на твоем грязном, собачьем языке, ты будешь десять минут стоять с горячими угольями во рту!

Я кивнула; слезы жгли мне глаза.

Слова, все сводилось к словам. Федеро подчинил отца своей воле с помощью слов задолго до того, как вручил ему мешочек с монетами — выкупом за меня. Северные люди продолжали переделывать меня словами.

Ничего, думала я, когда-нибудь я овладею всеми их словами!

Госпожа Тирей поволокла меня на крыльцо под галереей и велела встать у столба. Сама она куда-то ушла, но вскоре вернулась с половником, в котором лежали горячие угли. Запихивая их в рот, я давилась и кашляла, но молчала. Про себя я решила, что больше не дам ей повода бить меня. Судя по всему, женщине-утке очень нравится поднимать на меня руку. Так вот, я не доставлю ей такого удовольствия!

Я плакала молча; грудь разрывало от кашля, который я пыталась подавить. Я не сводила с нее глаз, и сердце мое закрылось.

Спустя какое-то время женщина-утка подтолкнула ко мне пустое ведро.

— Выплюнь! — приказала она. — Смотри, не испачкай мой пол своей грязной слюной, деревенщина! — После того как я выполнила приказ, давясь и задыхаясь, она протянула мне кружечку тепловатой воды и приказала прополоскать рот.

Тогда я еще подумала: интересно, а ее саму когда-нибудь заставляли держать во рту горячие угли? Ее избивали за произнесенное слово?

— Думаю, мы с тобой поняли друг друга, — объявила госпожа Тирей. — Итак, ты находишься на Гранатовом дворе при доме Управляющего. — Тогда эти названия казались мне лишь странными словами; не сразу разгадала я их истинный смысл. — Как заведено, ты — единственная кандидатка, которая живет здесь. Твой мир ограничен стенами. Ты не увидишь никого, за исключением тех, кого я буду к тебе приводить, не будешь разговаривать ни с кем, если я предварительно тебя с ними не познакомлю. Ты принадлежишь мне и своим наставницам до тех пор, пока Управляющий не отдаст другого приказа. — Госпожа Тирей скорчила презрительную гримасу: — Грязная маленькая иностранка! Сомневаюсь, что тебе повезет!

Она ткнула пальцем в ведро и кружку:

— Сейчас я покажу тебе, где их вымыть. Потом проведу по всем комнатам твоего мира. Ты понимаешь меня, девочка?

— Да, госпожа Тирей, — ответила я вежливо, чтобы не оскорбить ее, но вместе с тем и не униженно.

Потом мы попали на кухню Гранатового двора.

Гораздо позже я поняла, что все дворы при доме Управляющего названы по растущим в них деревьям. В нескольких случаях дворы назывались в честь деревьев, которые когда-то там росли. И Гранатовый, и Персиковый, и Кленовый дворы, в сущности, были очень похожи. Можно сказать, что меня поселили на особом предприятии, где медленно и бережно выращивали и воспитывали женщин определенного рода. Процессом воспитания управляли безжалостные мегеры, которые с удовольствием выискивали в кандидатках погрешности и отбраковывали их, словно треснутые чашки.

Первый этаж строения в Гранатовом дворе оказался весьма простым в плане. Крайней с восточной стороны была кухня. В ней поместились бы несколько папиных хижин. На кухне стояли плиты трех размеров, два больших очага и множество очажков поменьше. На столах лежали огромные куски обработанного дерева, отполированного камня и странной пористой глины. С крючьев на потолке и на стенах свисали кастрюли, горшки и прочая кухонная утварь самых причудливых форм и размеров; на полу стояли мешки с зерном, кореньями и разными продуктами. В тазах мыли и полоскали посуду. Был на кухне даже огромный ларь, наполовину заполненный льдом.

Недоставало только ножей. Еще на «Беге фортуны» я побывала на камбузе и поняла, что ни один повар не готовит пищу без острого ножа. Может, здешние повара готовят с помощью каких-то неизвестных приспособлений или постоянно носят свои ножи с собой?

Хотя госпожа Тирей дала мне вволю насмотреться, я ни о чем ее не спрашивала. В конце концов, она ведь со мной не заговаривала.

Некоторые уроки усвоить не так трудно.

Рядом с кухней находилась столовая. Длинный стол, отполированный до блеска, напомнил мне карету Федеро. У стола стояли высокие и тонкие стулья, по виду такие хрупкие, что и меня бы не выдержали, не только взрослых. В то время как стены кухни были облицованы кирпичом и огнеупорной плиткой, стены в столовой были обтянуты материей цвета светлого янтаря с золотыми проблесками. Столовую расписала чья-то искусная рука. Я увидела множество птичек размером не больше моего ногтя; несмотря на крошечные размеры, птички были выписаны во всех подробностях. На место глаз кто-то вставил зеленые камешки размером меньше кунжутного семечка.

Крошечные птички большими стаями вились вокруг деревьев, которые я приняла за ивы. Все листики и веточки деревьев также были прорисованы очень тщательно. Между деревьями бежал ручей, извиваясь над низкими шкафчиками, которыми были уставлены стены столовой. В прозрачной воде сновали пестрые рыбки, росли камыши и цветы.

Теперь я понимаю, что столовую много лет подряд расписывал какой-то художник, приговоренный к такой участи волей Управляющего. В первый день рисунки показались мне такими живыми, что захотелось в них войти.

Да, меня так и подмывало броситься к стене и войти в нее. Нарисованные птички казались красивыми и свободными. С первых дней жизни в Медных Холмах я сознавала: когда-нибудь я отсюда уйду. А птички останутся тут навечно. Они заперты. Пусть они бессмертны, но неподвижны на обтянутой тканью стене.

Госпожа Тирей толкнула меня вперед. Красивую столовую пришлось покинуть почти сразу.

Центральная комната первого этажа выходила во внутренний двор. В плохую погоду можно было задвинуть потайные панели, но в остальное время низкие сиденья и мягкие скамьи не были защищены от шума и ветра. В этой комнате также имелся очаг. Вдоль одной стены стояли рамы; на полочках лежали орудия для различных ремесел. У другой стены на полке лежали свитки, стояли книги и переплетенные стопы пергамента и парчи. Посередине стеллажа открывалась дверь.

По-прежнему не произнося ни слова, госпожа Тирей вела меня все дальше.

В последней комнате на первом этаже не было окон, как в столовой. Стены здесь были обиты материей погрубее. Полы устилали плотные соломенные маты. Мебели никакой не было, кроме низкой деревянной скамьи, которую, похоже, бросили здесь случайно. Комната показалась мне странной; она разительно отличалась от остальных.

— Наружу, девочка! — буркнула госпожа Тирей.

Я поспешно бросилась вперед, чтобы не попасть под удар ее кулака, но она схватила меня за голые плечи и задержала:

— Не прыгай — это неприлично!

Я хотела ответить, но прикусила язык. Мы вышли на крыльцо и очутились в тени под колоннами, подпиравшими галерею второго этажа.

Госпожа Тирей развернула меня к себе лицом, по-прежнему больно сжимая мое плечо.

— В комнаты первого этажа тебе можно входить только во время уроков! Внизу с тобой все время будет какая-нибудь наставница. Ты не имеешь права спускаться, чтобы потренироваться, или поискать забытый платок, или под любым другим предлогом, который придет в твою тупую башку! — Она ткнула пальцем в другое крыло напротив пустой комнаты: — Сейчас мы поднимемся наверх. Там ты будешь спать, мыться и принимать пищу, если только не будет занятий внизу!

Я молча смотрела на нее круглыми глазами.

— Девочка, ты хочешь о чем-то спросить?

— Нет, спасибо, — сказала я. Никаких вопросов! Возможно, она протягивала мне руку, но я ее оттолкнула.

Госпожа Тирей меня не ударила. Я подумала: «Значит, не такая она всесильная!» Свое открытие я занесла в тайный список, уже формирующийся в глубине моего сознания.

Комнаты верхнего этажа выглядели попроще, хотя все равно были красивыми и хорошо обставленными; в папиной хижине такого и представить было нельзя. Ни номер Федеро в трактире, ни наша каюта на «Беге фортуны» не могли сравниться со здешним простым удобством и искусным мастерством.

Снаружи шла широкая галерея, на которой стояли несколько плетенных из тростника и лозы стульев и такой же стол. Все комнаты второго этажа выходили в галерею, но не соединялись между собой, как внизу.

На маленькой кухне, разместившейся над большой кухней первого этажа, все равно можно было бы накормить всех жителей моей родной деревни. Стены и пол были выложены глиняными квадратами, на которых изображались львы, пожирающие змей, которые, в свою очередь, пожирали еще одного льва, и так далее.

Посреди столовой стоял большой, но простой стол, отполированный до зеркального блеска, как и стол внизу. Деревянные стены, не обтянутые искусно расписанным шелком, были окрашены в светлые тона.

Рядом со столовой была гостиная, в которой стояли несколько деревянных стульев и маленькие столики. Очаг здесь был меньше, чем в нижней гостиной. Дальше шли две спальни: моя и госпожи Тирей. Спальня госпожи Тирей находилась рядом с лестницей. Я не сомневалась, что спит она чутко, как летучая мышь.

Двор, окруженный высокими стенами, купальни в погребе под большой кухней, двойной ряд комнат и чахлое гранатовое деревце долгое время составляли весь мой мир. И всем им управляла госпожа Тирей.

* * *

Мне выдали простые сорочки, похожие на те, что дал мне в пути Федеро. Всего сорочек было три, и мне вменялось в обязанность стирать их, чтобы они были исключительно чистыми. Пылинка на подоле, пятнышко жира на груди — и меня немилосердно драли за уши или отвешивали затрещины.

Сначала мы жили только наверху. Госпожа Тирей сняла с меня мерки, причем касалась меня гораздо бережнее, чем в первый день во дворе, когда она немилосердно толкала и тыкала меня. Она заставляла меня готовить еду — по крайней мере, пыталась. После смерти бабушки папа всегда готовил на ужин рисовую кашу. Кроме того, я была слишком мала, чтобы поддерживать огонь.

Она проверила, как я шью, и подивилась моей искусности. Мне очень пригодился навык пришивать к шелку колокольчики; я ведь управлялась с ними, сколько я себя помню. Госпоже Тирей я ни о чем не рассказывала. Правда, она ни о чем меня не спрашивала.

Кроме того, женщина-утка вкратце познакомила меня с азами наук; Федеро кое-чему обучил меня еще на корабле. Госпожа Тирей проверила, знаю ли я буквы и умею ли считать. Я старалась не выдавать истинного размера своих познаний и лишь отвечала на ее вопросы.

Хотя она придиралась ко мне и ворчала по любому поводу, да и руки распускала охотно, я находила тайное удовлетворение в том, что мои познания не вызывают неудовольствия госпожи Тирей. Чего нельзя сказать о моем вызывающем поведении. Из-за моей дерзости я получала затрещины и бесконечные нотации, утомлявшие меня до полусмерти.

Я никогда не склоняла голову достаточно низко и не отвечала достаточно быстро или не сидела достаточно тихо для нее. Госпожа Тирей всю жизнь воспитывала кандидаток. Она отлично знала, как истолковать ту или иную девичью позу или выражение лица. Так как мне велено было молчать, в те первые дни моим единственным оружием служило лишь полное послушание в сочетании с угрюмым презрением. Мы обе все прекрасно понимали, за что еще больше ненавидели друг друга.

Так начались годы моего обучения.

— Сначала мы научимся варить, — сказала мне однажды госпожа Тирей.

Я пробыла на новом месте меньше двух недель и уже начала строить планы, как раздобыть шелк и колокольчики.

Я кивнула. Она ни о чем меня не спрашивала и не давала позволения говорить.

— Вся жизнь вышла из воды, — продолжала госпожа Тирей. — Вода внутри всех нас. Ты выплевываешь воду изо рта и извергаешь ее из влагалища. Так что вначале мы будем готовить в воде, чтобы отдать должное нашей сущности и сделать нашу пищу отличной от корма для скота. — Она посмотрела на меня в упор. — Ты меня понимаешь?

Я ее понимала. Папа ведь тоже варил рис, хотя не помню слова «варить» до тех пор, пока я не начала учить петрейский язык.

— Да, госпожа Тирей.

— Что нужно для того, чтобы вскипятить воду?

— Надо разжечь огонь под горшком, госпожа. — Я поспешно добавила: — Под горшком, наполненным водой.

— Хм…

Ей хотелось услышать более развернутый ответ, но и то, что я сказала, ее вполне устроило. Спустя какое-то время госпожа Тирей продолжала:

— Позже мы поговорим о размере и форме сосудов и о том, почему одно блюдо варится так, а другое иначе.

Я снова кивнула. Федеро что-то говорил о ждущем меня пути, с которым приготовление пищи не очень-то вязалось. И все же все началось именно с готовки.

Госпожа Тирей развела огонь в маленьком металлическом очаге. После того как огонь разгорелся, она вынула из складок своего черного плаща нож и начала резать связку темно-зеленых листьев, пронизанных светло-серыми прожилками. От листьев шел сильный запах — землистый, почти тошнотворный.

— Мы режем листья шпината, чтобы они равномерно проварились. — На лице госпожи Тирей мелькнуло подобие улыбки. — Девочка, не все действия ритуальны. Иногда наша цель очень проста — например, утолить голод.

Забывшись, я возразила:

— Голод совсем не прост, госпожа.

Она ударила меня по лбу рукояткой ножа; отметина прошла лишь через много дней.

— Зато повиноваться очень просто, — сказала женщина-утка, стоя надо мной, пока я корчилась на полу, подавляя рыдания. — Кроме того, послушание — величайшая повседневная добродетель, которая доступна любой женщине. Прежде всего тебе!

Мы готовили. Мы стирали. Мы подметали пол. Мы шили. Долгое время рядом со мной никого не было, кроме госпожи Тирей. Еду приносили к воротам какие-то невидимки, и госпожа Тирей ее забирала. Затем я под ее присмотром несла еду в верхнюю кухню. Нечистоты и ночные горшки выливались в трубу в дальнем конце двора, примыкающем к высокой голой стене непонятного центрального здания.

Постепенно до меня дошло, что за серо-голубыми стенами скрываются и другие дворы. Если стоять в глубине крыльца, можно увидеть верхушки еще двух деревьев. Время от времени я слышала чей-то голос; он возвышался, а затем обрывался. Я знала, что здесь должно быть много охранников и слуг, но Федеро сказал правду, предупредив, что, попав сюда, я оставила мир. Я видела только общество женщин, а из всех женщин — только общество госпожи Тирей.

Солнце тоже двигалось; оно сдвинулось южнее на том участке небосклона, который был мне открыт. Дома, если я влезала на дерево, я видела всю округу на протяжении многих фарлонгов. Вдаль уходили рисовые поля, деревни и дорога. Здесь же я видела только кусочек неба, холодные камни и воздух, у которого был другой вкус.

По мере того как солнце сдвигалось на юг, дни делались короче. Похолодало, и на гранатовом дереве появились плоды. Тогда, помимо послушания и домашнего хозяйства, меня начали учить кое-чему другому.

— Очень важно уметь выбирать то, что нужно, и всегда делать правильный выбор. — Госпожа Тирей держала в одной руке ножик — мне в то время еще не позволяли браться за острые предметы. Мы сидели на нижней кухне. Перед нами на деревянной колоде лежала дюжина гранатов. С тех пор как я сюда попала, мы впервые спустились в нижнюю кухню, и я украдкой озиралась по сторонам, завороженная полузабытыми картинами и очертаниями.

Плоды были нескольких оттенков алого цвета; одни недозрелые, другие уже лопались. Попадались гранаты неправильной формы, раздутые или сплющенные. Впрочем, были и ровные плоды.

— Который, девочка?

Я показала на плод, лежащий с краю. Он был равномерно окрашен и имел правильную форму.

— Вон тот, госпожа!

Госпожа Тирей протянула мне нож, развернув лезвием к себе. Как только деревянная ручка очутилась у меня в руке, я представила, что замахиваюсь и бью ее. Пустяк, раз — и готово… Нет, ничего не выйдет. Женщина-утка увернется, а потом изобьет так, что я на всю жизнь запомню.

Я не замахнулась на нее ножом, а взрезала гранат.

Изнутри высыпались белые перепонки, к которым льнули красновато-лиловые зернышки. Я аккуратно извлекала зернышки из их липких гнезд.

— Правильный выбор. Ты хорошо смотрела. Теперь положи нож и достань спелый плод из корзинки у тебя за спиной. Выбирай быстрее, пока я сосчитаю до трех.

Я оглянулась через плечо и увидела, что за деревянной колодой стоит корзина, наполненная гранатами. Сверху все плоды были незрелыми, некоторые покрывала плесень.

Я быстро сунула руку в корзину и достала твердый плод, затем поспешила положить его на стол.

Плод был нормальной окраски, зато неправильной формы — разбухший, комковатый.

— Для женского стола сойдет, — сказала госпожа Тирей, — но ты могла бы выбрать и получше.

Мне хотелось спросить, как это сделать, но она не давала мне позволения говорить.

— Пойдем во двор, к дереву.

Следом за ней я вышла во двор. Поднялся легкий ветерок, который нес приятную прохладу. Здесь я ее прежде не ощущала. Гранатовое дерево ломилось под тяжестью плодов. Несколько гранатов лежало на камнях под деревом. Значит, в корзине лежала в основном падалица. Интересно, кто ее подобрал?

— Пока я считаю до трех, выбери плод с дерева.

Я посмотрела на дерево. Перед моими глазами краснела целая сотня плодов. Я показала на оранжево-желтый плод где-то выше моего роста.

— Не опускай руку! — велела госпожа Тирей. Потом она достала откуда-то странный длинный шест с металлической корзинкой на конце. Такого я еще не видела. Иногда после ночи в нашем дворе появлялись удивительные вещи.

С помощью плодосъемника госпожа Тирей сняла мой гранат с ветки. Не знаю, как она определила, какой именно нужно снять, но, насколько я видела, она сорвала именно мой.

— Кожура лопнула, — сказала она. — Видишь? Внутри мошка. Ничего, ты у меня научишься выбирать правильно с первого раза!

Мы вернулись в дом, где она заставила меня съесть выбранный мною испорченный плод. Мучнистые зерна оказались такими горькими, что на глазах у меня выступили слезы, а мошки жалили меня в нёбо. Однако мне удалось провести наставницу: высосав сок зернышек, я украдкой выплевывала их в ладонь. Я придумала, чем заменю потерянные колокольчики!

* * *

Прошла неделя. Мы с госпожой Тирей сидели во дворе в тени нашего дерева. Было странно холодно; солнце как будто совсем не согревало землю. Мы упражнялись в искусстве выбора плодов. Я бегло оглядывала плоды. Затем госпожа Тирей надевала мне на глаза повязку, и я должна была выбрать спелый, здоровый гранат. Она снимала выбранный мною плод, и мы вместе рассматривали его.

— Вот видишь, — сказала она, — сколько могут узнать твои глаза прежде разума. Выберешь с первого раза правильно — и все пойдет как надо. Выберешь с первого раза неправильно — и беды так и будут сыпаться на твою голову! — Женщина-утка наклонилась ближе: — Не позволяй никому замечать, о чем ты думаешь. Действуй сразу, по наитию!

Ее слова перебил резкий металлический лязг, и я невольно вздрогнула. Я ни разу не слышала такого звука с тех пор, как Федеро привез меня сюда. Госпожа Тирей вскинула голову и презрительно скривилась.

— Пришла еще одна твоя наставница, — сказала она.

Сначала я обрадовалась, что избавлюсь от госпожи Тирей. Видимо, все мои чувства отразились у меня на лице. Женщина-утка прищурилась, и губы ее расплылись в злорадной улыбке — как будто где-то захлопнулась дверь. Она замахнулась, собираясь ударить меня, но потом как будто опомнилась и лишь сказала:

— Следуй за мной.

Мы подошли к черным воротам, в которые я приехала. Проем был достаточно широким, чтобы сюда проехала карета, но для одного человека открывали всего одну створку. Сбоку висел колокольчик, в который госпожа Тирей позвонила один раз. Створка ворот со скрипом открылась, и во двор вошла тощая угрюмая особа, такая же бледнокожая и остроглазая, как и все здешние люди-опарыши. На новой наставнице поверх серой юбки и серой блузы был надет темно-синий фартук.

— Девочка, — сказала госпожа Тирей, — это госпожа Леони. Она научит тебя шить.

Так мы перешли к следующему этапу моего обучения. Меня приучили сидеть на цепи. Настала пора обучать меня разным трюкам.

Вскоре после знакомства со второй наставницей меня избили по-настоящему — за то, что я перечила госпоже Леони. Голос у нее был тише и мягче, чем у госпожи Тирей, и я решила, что ей можно доверять. Тогда все люди казались мне лучше и добрее женщины-утки, которая проявляла жестокость походя и часто впадала в ярость — впрочем, ее приступы были умело рассчитаны.

Оценив мои навыки, госпожа Леони стала учить меня различным видам стежков. Мы работали с иглами разных размеров и с разными видами ниток. Управляться с некоторыми оказалось трудно. Однажды утром я шумно вздохнула от досады.

— В чем дело, девочка?

— Эта дурацкая иголка все время выскальзывает из рук! — пожаловалась я. — Терпеть не могу шелковые нитки!

— Будешь шить такими нитками, какие я тебе даю.

— Это глупо. Ведь можно взять нитку попроще!

Госпожа Леони оглядела меня с головы до ног, затем подошла к дому и вызвала госпожу Тирей. Они недолго перешептывались, а затем госпожа Леони вернулась и с ухмылкой села на место.

Вскоре к нам подошла и госпожа Тирей. В руке она сжимала сверток материи. Сверток был толстым, как колбаса, примерно с локоть в длину.

— Сними сорочку! — приказала она.

Смутившись, я покосилась на госпожу Леони. Я еще не знала, что меня ждет, мною владела лишь стыдливость. Стыдливость тоже стала для меня новым чувством; она появилась вместе с новым языком и постоянным холодом в доме Управляющего. Север был так далек от моей родины!

Сняв рубашку, я посмотрела на нее.

— Повернись, согни ноги в коленях и обхвати их руками.

Госпожа Тирей начала бить меня своим свертком по ягодицам и бедрам. Внутри шелковая трубка оказалась набита песком. Удары были гораздо больнее, чем ее шлепки. Не удержавшись, я вскрикнула от боли. Госпожа Тирей велела мне замолчать и ударила сильнее. Всего я получила двадцать ударов, а потом женщина-утка сказала:

— Надевай сорочку и продолжай урок с госпожой Леони!

Хотя от боли я сидела с трудом, я не смела жаловаться. Взяв дрожащими пальцами иголку с ниткой, я увидела, как порозовели щеки госпожи Леони. Она выглядела… счастливой.

Так все и шло. Трубку с песком, обтянутую шелком, доставали все чаще; меня наказывали за малейшую провинность. Избивали, если я произносила хоть слово на родном языке. Если на миг опаздывала на урок или к столу. Если считали, что я проявляю неуважение. Госпожа Леони находила повод для порки не меньше двух или трех раз в неделю. Госпожа Тирей избивала меня даже за то, что я что-то забывала.

Хотя первые в жизни уроки терпения и выдержки мне дал буйвол Стойкий, госпожа Тирей буквально вдалбливала в меня свои уроки. Цоканье ее сандалий по деревянному полу заменило деревянный колокольчик папиного белого буйвола. Ее хриплое, одышливое дыхание подменило фырканье Стойкого, который звал меня прочь от опасности. Правда, сейчас моя жизнь подвергалась опасности постоянно.

Все больше холодало; близилась моя первая северная зима. Бывало, холодные дожди заряжали на несколько дней подряд. Я постоянно дрожала от холода. Госпожа Тирей куталась в шерстяной плащ, а мне не удосужилась дать даже платка. Я по-прежнему ходила в одной тонкой сорочке. На ночь в моей комнате разжигали небольшую жаровню, над которой я сушила припрятанные гранатовые зернышки, и потихоньку выкрадывала у госпожи Леони шелковые нитки.

Я мечтала раздобыть кусок материи. Надо только придумать, как отвлечь госпожу Леони.

* * *

Как-то госпожа Леони принесла на урок плоский сундук, который открывался сверху. Оттуда выдвигалось несколько ящиков, похожих на деревянные крылья. В ящиках лежали тюки материи — муслина, ситца, поплина, шелка, шерсти и других тканей. От материи душно пахло камфарой и кедром, так как сундук был из кедра. Некоторые ткани были такими пестрыми, что рядом с ними и бабочки показались бы скучными. Другие были простыми и мрачными.

— Каждая материя хороша по-своему; все виды тканей продаются на базаре, — сказала госпожа Леони.

Я никогда не была на базаре, но моя короткая биография не интересовала наставницу.

— Я научила тебя считать нити. С опытом ты сумеешь определить качество ткани даже издали. Ты знаешь о тканях не все, что нужно, но пока и этого хватит. — Она развернула примерно на локоть тонкую шерсть. — Я принесу ткацкий станок, чтобы ты видела, как делают ткань. — На лице ее появилась опасная улыбочка, и я поняла, что меня скоро будут бить. — Скажи-ка, девочка, что за шерсть у меня в руках?

Вопрос был с подвохом, потому что она еще не рассказывала мне, какие бывают виды шерсти. Но я подслушала, как она разговаривала с госпожой Тирей о материях, поэтому ответила наугад:

— Это кашемир, госпожа.

Лицо у нее вытянулось.

— А ты не дура! Осторожнее пользуйся орудием, которое находится между твоих ушей!

Раздражение ее прошло, и госпожа Леони поманила меня к себе. Я щупала ткань и слушала ее рассказ о козах особой породы, которых выращивают в Синих горах. Их шерсть невероятно тонка, и из нее прядут самую дорогую пряжу.

Заведя руку за спину, чтобы она не видела, я вытащила из ящика кусок шелка и уронила его на пол. Госпожа Леони в тот момент разглагольствовала о козах, поглаживая кашемир, и ничего не видела.

Я тихо радовалась. Она непременно заметит, что кусок шелка упал. Но поскольку я не пыталась затолкать материю под стул или спрятать ее, она наверняка решит, что ткань упала нечаянно.

Все же зрение у нее оказалось острее, чем я думала. Аккуратно свернув кашемир, госпожа Леони велела мне встать у сундука и пошла звать госпожу Тирей с шелковой трубкой, наполненной песком.

Через час я стояла во дворе и, дрожа, смотрела, как уходит последний серый дневной свет из-под гранатового дерева. Холод позволил мне притвориться, что дрожу я не от слез. Наставницы — злобные чудовища! Я убью их, как богиня убивает демонов, а потом отправлюсь домой через море.

Правда, уже тогда я многое понимала. Федеро отнял меня у отца с помощью слов, а не щегольского дуэльного клинка. И я освобожусь от мерзких теток-опарышей словами, а не силой оружия.

Ворота распахнулись настежь, и я вздрогнула. На Гранатовый двор рысью въехал всадник. Федеро! Он появился очень кстати, как будто прочитал мои мысли.

Он заметил меня раньше, чем подъехал к зданию, и ловко соскочил с седла.

— Девочка! — Неподдельная теплота слышалась в голосе Федеро; впервые кто-то по-человечески обращался ко мне с тех пор, как я поселилась в холодной каменной тюрьме. — Как тебе здесь живется?

— Ах… — Я готова была выплеснуть на него все свои несчастья и страхи, но потом оглянулась на дом. В тени под галереей стояла госпожа Тирей. — Дождь холодный, а солнце на небе очень маленькое. — Правда, даже такие слова вполне могли сойти за жалобу.

— Глупышка! — Он нагнулся и ласково убрал с моей щеки прядь волос. — Возьми плащ, и согреешься. Солнце не слишком-то любит Медные Холмы.

Плаща мне не давали, но я знала: пока госпожа Тирей подслушивает, ни в чем признаваться нельзя.

Федеро взял меня пальцами за подбородок, несколько раз наклонил мою голову туда-сюда. Затем посмотрел на мои босые ноги и голые плечи. Хотя выпороли меня очень больно, ни синяков, ни кровоподтеков трубка не оставляла. Тогда я поняла, что орудие пытки мои мучительницы выбрали не случайно. Мешок с песком должен был сломить мою волю, не уродуя.

— Чему ты научилась? — спросил он.

— Я умею готовить шпинат. И знаю одиннадцать разных стежков. — Несмотря на то что мне не хотелось хвастать, я невольно улыбнулась. — Знаю, когда нужно чистить поцарапанный стол лимонным соком, а когда — пальмовым маслом.

— Мы еще сделаем из тебя знатную даму! — Федеро широко улыбнулся, как будто мое заключение приносило ему только радость.

— Что значит «сделаем знатную даму»? — спросила я. Еще никто не объяснял, зачем я здесь.

— Всему свое время, девочка, всему свое время. — Он снова взъерошил мне волосы. — Пойду-ка побеседую с госпожой Тирей. Пожалуйста, присмотри за моей лошадью.

О лошадях я ничего не знала; только то, что они высоки, как Стойкий, но с безумными птичьими глазами на длинных, мягких мордах. Я решила присматривать за лошадью из-за граната, вдруг она взбесится. Ждать пришлось долго; заморосил холодный дождик.

Спустя какое-то время вернулся озабоченный Федеро.

— Оказывается, девочка, с тобой труднее, чем я думал, — сказал он. — Ум и гордость часто оказывают тебе плохую услугу. Эта игра — для терпеливых.

— Вы ошибаетесь. Это не игра.

— Да, — ответил он, — наверное. Тем не менее мы в нее играем. — Он склонился ко мне: — Скоро я вернусь и проверю, как тебе живется. Если тебе будет нехорошо, скажи мне.

Все шло нехорошо с тех самых пор, как этот человек увел меня от папиного буйвола и куска шелка, расшитого колокольчиками. Однако Федеро хотел услышать от меня совсем другое.

— Да, — ответила я на своем родном языке.

Он улыбнулся и вскочил в седло. С крыльца вразвалочку сошла госпожа Тирей и с мрачным видом протянула мне старый шерстяной плащ.

— Держи, девочка! — буркнула она. — Ты, наверное, замерзла.

Я стояла под усиливающимся ледяным дождем, смотрела ей вслед и думала: какими словами мне удастся ее сломить?

Мы с госпожой Леони продолжали шить одежду, но то, что мы шили, не предназначалось для меня. И вообще ни для кого.

— Девочка, как только ты выйдешь отсюда, тебе больше не придется держать в руках иглу, — сказала госпожа Леони, когда мы сшили блузу с кокеткой.

Я кивнула, найдя в ее словах утешение. Разумеется, отвечать я не имела права — как и расспрашивать ее. Меня учили всему, что должна уметь знатная дама, но уверяли, что потом мне не придется применять мои многочисленные навыки.

Бессмысленность моего обучения ставила меня в тупик. Я молчала, решив превзойти их во всем, что они делали. Решимость помогала мне подавлять гнев.

Следующее ее замечание словно отражало мои мысли:

— Знаешь, почему так должно быть?

— Мне… можно ответить, госпожа Леони? — Я решила, что меня будут бить; даже спина зачесалась.

— Да. Можешь говорить!

— Я должна всему научиться, но мне не придется зарабатывать себе на жизнь ремеслом.

— Маленькая нахалка! — Несмотря на слова, в ее голосе не слышалось злобы. — Время от времени тебя будут просить оценить ту или иную вещь, то или иное блюдо, комнату, человека. Ты должна уметь отличить платье, которое впору правительнице Медных Холмов, от подделки, сработанной наглыми шарлатанами, которые стремятся украсть деньги. Убрано ли в комнате так хорошо, что в ней можно и бога принять, и воздать ему должные почести, или служанки поленились? Почему в супе плавают зеленые листья — для аромата или чтобы отравить знатных гостей?

— Значит, я должна овладеть многими ремеслами, чтобы оценивать работу других?

— Вот именно! — Она улыбнулась; радость за свою ученицу на миг победила стремление подавлять меня. — Если ты сумеешь с первого взгляда отличить обтачной шов от двойного выворотного, то многое сумеешь сказать о человеке, который стоит перед тобой.

— Наверное, я сразу пойму, хороший ли у него портной, или на нем лишь кое-как сработанная копия.

— Ты опять-таки будешь иметь на это право. А теперь выверни рукав и покажи, какой кусок мы сшили не так. Уверяю тебя, там есть ошибка.

В ходе работы в тот один из самых приятных дней, проведенных с госпожой Леони, я сумела украсть немного шелка для своих нужд.

Несколько ночей проворочавшись без сна, я наконец придумала, как пришивать к ткани гранатовые зернышки. Петельки и узелки, которые я нашивала на поплин на «Беге фортуны», здесь не годились. Пришлось вначале проткнуть все украденные и высушенные зернышки иглой. После этого их стало можно закрепить на шелке.

Материя совсем не походила на мой шелк с колокольчиками, который остался дома. Мое одеяние совсем не звенело; только когда я складывала его зернышками внутрь, оно слегка громыхало — шепотом. И все же я радовалась, что с помощью крошечных красных зернышек могу возобновить дважды прерванный отсчет дней моей жизни.

Под балкой на одной стене я заметила небольшое углубление. Там я хранила шелк, зернышки и принадлежности для шитья. Больше у меня на Гранатовом дворе не было ничего своего. Даже мое тело мне не принадлежало. И только шелк с зернышками был моим.

Пока я втайне тосковала по прошлому, наступила зима; камни во дворе и ветки гранатового дерева накрыло холодным белым покрывалом. Ночами я сидела в кровати, прижимая к себе шелк и пробегая пальцами по гранатовым зернышкам. Я скопила их достаточно, чтобы хватило на каждый день моей жизни — по крайней мере, так мне тогда казалось. Зернышки не были колокольчиками, но я ощупывала их и вспоминала, кто я такая, помимо девочки, из которой растят знатную даму и потому обучают разным ремеслам.

Помогут ли мне мои зернышки? Отметят ли они мои дни и дадут ли моей душе путь, когда понадобится? Что бы сказала бабушка? Стойкий, наверное, не стал бы возражать против моих занятий. Отец не знал бы, что сказать — не знаю, обращал ли он внимание на женские дела.

«Вот почему он тебя продал, — нашептывал предательский голос у меня в голове. — Мальчика он бы любил и оставил себе».

Тогда я заплакала — впервые за несколько месяцев, проведенных в холодном доме, заплакала навзрыд. Не думаю, что я рыдала громко, но вскоре явилась госпожа Тирей и увидела, что я свернулась калачиком на полу в самом жалком виде.

— Девочка, — хриплым спросонок голосом спросила она, — что за материя у тебя в руках?

Госпожа Тирей вытолкала меня на заснеженный двор деревянным веретеном. Видимо, на сей раз ее не волновал мой внешний вид; она била меня до синяков и с каждым ударом все больше разъярялась.

— Я выбью из тебя эту дурь, мерзавка!

— Ни за что! — кричала я на родном языке. На моем прежнем языке.

Госпожа Тирей со всей силы ударила меня кулаком в подбородок, и я упала на снег. Рубашка моя стала липкой от пота и крови. Снежинки залетали под влажную, липнущую к коже ткань, замораживая позвоночник и ребра.

— Помяни мое слово, если еще раз затявкаешь на своем собачьем наречии, я вырву тебе язык! Управляющий продаст тебя в портовую таверну, где ты и до двадцати лет не доживешь!

Я пыталась отодвинуться, уползти. Госпожа Тирей снова замахнулась и ударила меня веретеном по коленям. Боль была ужасной.

— А сейчас ты сожжешь свой поганый шелк — здесь, на улице!

— Здесь снег… — начала было я, но госпожа Тирей влепила мне пощечину.

— Тебе не позволяли говорить! Жди меня здесь.

Она вразвалку вернулась на крыльцо, поднялась на второй этаж. Я, дрожа, сидела на снегу, глотая собственную кровь и жалея, что не могу умереть.

Вскоре женщина-утка вернулась, неся медную жаровню — такими мы в зимние холодные ночи согревали комнаты.

— Вот, — сказала она. — Порви шелк на куски и положи сюда!

Плача, я повиновалась — точнее, попыталась сделать то, что она требовала. Шелк оказался прочным. Госпожа Тирей достала из складок плаща нож и надрезала кусок материи.

Слезы выкатывались из моих глаз и тут же застывали; я бросала полоски ткани в горшок с углями. Она протянула мне склянку с маслом:

— Полей!

Я полила. Дни моей жизни горели, как будто их никогда не было. Гранатовые зернышки трескались в огне, подскакивали, унося с собой призраки того, что было моим.

Я подумала: «Может, они попадут к бабушке».

Когда огонь потух, госпожа Тирей велела мне отнести жаровню в нижнюю кухню. Хотя я держала ее толстой прихваткой, горячий металл обжигал пальцы и запястья. На кухне она натерла мои ожоги пальмовым маслом — грубо, безжалостно. Затем достала широкий, низкий горшок, в котором варили пищу на открытом огне.

Госпожа Тирей пересыпала в горшок пепел от сгоревшего шелка и обгорелые зернышки граната. Плеснула в горшок немного вина, воды. Не пожалела соли. Поставила горшок на огонь и стала помешивать варево. Вскоре оно запузырилось, закипело.

Вонь поднялась ужасная.

Варево уместилось в большую миску. Госпожа Тирей придвинула ее мне и приказала:

— Ешь!

Я с ужасом смотрела на вязкую серо-бурую массу.

— Съешь, — сказала госпожа Тирей, — и покончим с этим. Если не съешь, тебе конец.

Давясь, я глотала пепел, смешанный с солью. Я ела свое прошлое. Но дала себе зарок, что у меня еще будет будущее.

Позже, у себя в спальне, я сидела на кровати и смотрела за дверь, которую госпожа Тирей оставила приоткрытой. Мне на миг показалось, будто я вижу под заснеженным гранатом спящего буйвола. Я понимала, что это невозможно, но видение немного утешило меня.

На втором году пребывания на Гранатовом дворе у меня появились и другие наставницы. Они стали обучать меня разным наукам и ремеслам. Госпожа Тирей по-прежнему учила меня готовить. Госпожа Леони продолжала учить меня шить и разбираться в тканях. Госпожа Марга, которая была гораздо моложе двух первых наставниц, учила тщательно, по-северному, убирать комнаты и распознавать плохую работу. Госпожа Даная принесла стопки бумаги и показала мне беспокойные буквы Каменного побережья, продолжив занятия, начатые еще с Федеро на «Беге фортуны».

Каждая наставница по очереди раскрывала передо мной тайны своего ремесла. Госпожа Марга показала, как выбирать масла для разных пород дерева, в зависимости не только от самого материала, но и от того, для чего он служит и находится ли на свету или нет. Она могла часами рассказывать о крахмальных воротничках и манжетах; по ее словам, безупречные воротнички и манжеты способны многое сказать о сути того или иного горожанина и о его положении на общественной лестнице.

Госпожа Суаликс объясняла мне тайную магию чисел, показывала, как они пляшут в строках и колонках, соединяясь и порождая новые цифры. Она говорила сдержанно и тихо; казалось, ей наплевать на дисциплину, за соблюдением которой ревностно следили другие наставницы. Для госпожи Суаликс весь мир состоял из чисел. Числа двигали корабли, монеты и обутые в сапоги ноги воинов. Вскоре она убедила в этом и меня, и мне казалось, что в столбике монет я слышу мерное дыхание всего города.

Госпожа Балнеа учила меня ухаживать за лошадьми, собаками и более редкими видами домашних животных, которых некоторые женщины делали своими любимцами. Она приносила разноцветные картинки на растянутых кусках кожи и рассказывала об экстерьере и мастях. Весной она обещала научить меня ездить верхом. Я не видела особо много смысла в том, чтобы кружить на пони по тесному двору, но наставнице ничего не сказала.

Музыке меня тоже учили — приходила госпожа Малья, тонкая, мстительная особа, по сравнению с которой госпожа Леони казалась воплощением добра. Правда, госпожа Малья не питала злобы лично ко мне, даже наоборот, но она сразу дала мне понять: для нее я — всего лишь очередное орудие. Ее цель — настроить мой голос и обучить меня петь так, как принято здесь, на севере. Кроме того, я должна была отличать спинет от клавесина. Я была еще очень мала, когда госпожа Малья начала обучать меня, и в моем голосе еще присутствовала ангельская сладость, которой обладают только дети. Она предупредила, что, когда я вырасту, голос сломается, и пригрозила сломить меня раньше времени, если я не запомню каждую ноту и не буду работать в точности по ее приказам.

— Я не боюсь Управляющего, как остальные здешние наставницы, — сухо сказала госпожа Малья. — Ты будешь либо совершенством, либо никем — я сама об этом позабочусь.

От новых наставниц я получила и кое-что хорошее. Во-первых, дни мои стали разнообразнее и оживленнее. Значит, мне приходилось проводить меньше времени с госпожой Тирей и у меня появилось больше занятий. Мир уже начинал разворачиваться передо мной — я и не представляла, что такое возможно в клетке, какую представлял собой Гранатовый двор. Потом я чувствовала себя виноватой, потому что уроки казались мне интереснее, чем охота за лягушками в канавах под вечно палящим солнцем.

А все-таки дома меня не били!

Во-вторых, поскольку новые наставницы приходили и уходили, я постепенно начала сознавать, что за этими серо-голубыми стенами тоже есть жизнь. Во дворы редко проникали посторонние звуки, а когда проникали, казались неотчетливыми и почти ничего не значили. Наставницы приходили, а потом уходили выполнять другие поручения, что означало, что у них были свои обязанности, режим; от них требовались другие вещи. Они часто останавливались поболтать друг с другом. Правда, они старательно следили, чтобы их слова не достигли моих ушей, но следили не всегда и недостаточно. По обрывкам сплетен я поняла, что в других дворах дома Управляющего воспитываются и другие девочки. Все мы, кандидатки, соперничали друг с другом; каждой из нас лучше других удавались разные вещи. Одна малышка гениально готовила и разбиралась во всех специях и пряных травах, а другая замечательно преуспела в искусстве каллиграфии.

Я была еще очень мала, когда такие слова впервые задели мой слух. Они лишь укрепили мою решимость овладеть всем, чему меня обучали. Когда-нибудь я освобожусь!

Моя постель была такой большой и непривычно мягкой, что иногда я засыпала рядом с ней, на полу. Госпожа Тирей, ворча и пыхтя, уходила спать к себе в спальню, а я лежала без сна и рассказывала себе сказки на своем родном языке. Я быстро поняла, как мало я знаю слов на родном языке — гораздо меньше, чем на петрейском. О фруктах, пряностях, о шитье, о достоинствах собак я могла рассуждать только на языке моих тюремщиков с Каменного Берега.

На родном языке у меня даже не было слова для обозначения собаки. Нашим единственным животным был буйвол Стойкий; кроме того, я видела нескольких диких лесных птиц, которые рылись в земле у папиной хижины. Я могла говорить о черепахах, змеях и кусачей мошке, и все же мир, который охватывали эти слова, был так мал, что сердце мое болело.

Однажды я успешно записала очередные несколько строк из «Семнадцати жизней мегатерианцев». Госпожа Даная считала, что знатная дама всегда должна стремиться к чему-то высшему. Слова были длинными и трудными; смысла их я тогда еще не улавливала. Что может знать ребенок о переселении душ или супружеской измене? И все же за словами все отчетливее проступали звуки. Госпожа Даная вела меня через них медленно, терпеливо, шаг за шагом.

Я встала после урока. У меня переполнился мочевой пузырь, а час для помощи госпоже Тирей в верхней кухне еще не настал. Со свойственной ей жестокостью она объявила, что мы будем учиться варить супы.

К моему удивлению, госпожа Тирей ждала меня за дверью гостиной. Обычно она не любила стоять на холоде — если, конечно, не настоятельная необходимость.

— Девочка, — сказала она и замолчала. Такая неуверенность также была необычной для женщины-утки. — Сейчас ты познакомишься с новой наставницей. Она… в моем расписании ее уроков не предусмотрено, но ее прислал Федеро. — Прищурившись, госпожа Тирей продолжала: — Берегись! Она не из тех, к кому легко подлизаться, как к остальным!

Мне с трудом удалось не расхохотаться. Интересно, к кому я, по мнению госпожи Тирей, подлизывалась? С чего вдруг ей в голову пришла такая нелепая мысль? Но я не расхохоталась, а кивнула и посмотрела на свои ноги, чтобы скрыть огоньки, несомненно, пляшущие у меня в глазах.

— Ты думаешь, я шучу? — Госпожа Тирей схватила меня за ухо, но тут же отпустила, хотя я уже напряглась, готовясь терпеть боль. — Нет, сейчас твои уловки не пройдут. И не вздумай показывать ей свой мерзкий характер! Не смей тявкать по-своему, не смей воровать. Если захочешь, чтобы тебя побили, скажи мне, и я с тебя шкуру спущу. Но с новой наставницей шутки плохи!

Я кивнула, по-прежнему не глядя на нее. Может, новая наставница — страшная вооруженная королева? Или могущественная жрица с бельмами на глазах, которая приносит несчастье? В книгах госпожи Данаи я находила много историй о таких женщинах, необычных, внушающих ужас и обладающих тайной силой, которая оставалась не замеченной большинством мужчин.

Госпожа Тирей отвела меня вниз, в тренировочный зал. Я шла, по-прежнему понурив голову и пряча лицо. Я смотрела на свои ноги, измазанные грязью, которые стояли на соломенных циновках, которыми была устлана комната.

— Девочка, — сказала женщина-утка с дрожью в голосе, которая не укрылась от меня, — познакомься с Танцовщицей. Госпожа… вот наша девочка. Кандидатка Гранатового двора.

— Спасибо, госпожа Тирей. — Голос у Танцовщицы оказался ниже и грубее, чем у большинства женщин. Я подняла глаза и увидела высокую и стройную фигуру, покрытую серебристым мехом. За спиной у нее туда-сюда покачивался хвост. На концах широких, тупых пальцев виднелись кончики когтей.

Как страшно… Она — чудовище!

Внутри меня рождался крик. Танцовщица коснулась пальцем губ, своим простым жестом приказывая мне молчать. Ее жест оказался таким неожиданным, что я отвлеклась — на что она, видимо, и рассчитывала.

Я поняла: она не чудовище, но отличается от меня гораздо сильнее, чем бледнокожие уроженцы Каменного Берега, похожие на опарышей. Покрытые мехом острые уши были прижаты к черепу. С высокого лба смотрели прозрачные фиалковые глаза. Заостренный подбородок; рот широкий и почти человеческий, а не клыкастая треугольная звериная пасть. Чуть приплюснутый нос тоже был вполне человеческим, а не звериным.

Больше всего меня потряс покрывавший ее тело серебристый мех. Люди выглядели по-разному, могли быть разных цветов и размеров, но я еще не видела и не слышала ни об одном человеке, покрытом таким нежным и таким красивым мехом. Не видела я людей с длинными хвостами, которые мели по полу, как у Танцовщицы. В то же время она явно была женщиной. Ее грудь и бедра закрывало хлопчатобумажное одеяние — синее в мелкий цветочек.

— Я представительница древнего племени, — тихо сказала она. — Вы, люди, называете нас пардайнами. Я живу и зарабатываю себе на хлеб на Каменном Берегу. Учу танцевать и красиво двигаться девочек, женщин, а иногда — очень редко — и мужчин. Учу изяществу и равновесию. Некоторые мои ученицы умеют быстро бегать и ловко падать; эти навыки очень полезны в большом городе с большими домами, в тени которых часто таится угроза.

Я во все глаза смотрела на нее. Никому до нее не удавалось поразить меня настолько, чтобы я лишилась дара речи.

Танцовщица отошла от меня и села на деревянную скамью в тренировочном зале. Оглядевшись, я поняла, что госпожа Тирей вышла. А я даже не заметила!

— Боюсь, нам с тобой не обойтись без зеркал, — как будто с сожалением произнесла Танцовщица. — А теперь, девочка, расскажи мне о себе.

— Мне можно говорить? — спросила я, чуть не подавившись.

— Да, — кивнула Танцовщица. — Тебе можно говорить.

— Я… дочь своего народа. — Я глубоко вздохнула. Впервые с тех пор, как меня сюда привезли, я рискнула сказать правду. — Меня насильно привезли сюда, в Медные Холмы. Я должна жить среди своих поработителей и заслужить право на свободу.

Я зажмурилась, привычно ожидая крика и ударов. Ничего не последовало. Никто не бил меня, не щипал, не толкал. Подняв голову, я увидела в чуть раскосых синих глазах Танцовщицы глубокую печаль. Она раскинула руки, и я бросилась к ней в объятия. Впервые за мою недолгую жизнь кто-то отнесся ко мне по-дружески.

Хотя мне очень хотелось выплакаться, уткнувшись в ее мягкий, нежный мех, я не стала потакать своей слабости. Лишь позволила ей подержать меня — недолго, пока я не отдышалась.

— Девочка, — сказала наконец Танцовщица, — твои мысли принадлежат только тебе. Я ни в чем тебя не упрекаю. Но если ты ценишь свою жизнь и силу, которой ты надеешься когда-нибудь овладеть, держи такие слова при себе и никогда больше не произноси их в этих стенах.

Ее слова подарили мне, несчастной, лишенной всего девочке, искру надежды.

— Хорошо, госпожа! — пробормотала я, отрываясь от ее мехового плеча. — Скажи, пожалуйста, чему ты будешь меня учить?

Она как будто удивилась:

— Как чему? Конечно танцам!

Мы немного потанцевали.

Я не знала, как добыть еще кусок шелка и расшить его колокольчиками так, чтобы никто не узнал. Поэтому я начала пришивать колокольчики мысленно. Каждую ночь, перед тем как заснуть, я отсчитывала количество колокольчиков, нашитых до сегодняшнего дня. Сначала я представляла себе простые жестяные колокольчики, которые отсчитывали мою жизнь с отцом. Затем им на смену приходили металлические стружки, нашитые во время морского путешествия с Федеро. Позже появлялись гранатовые зернышки; они появились уже в Медных Холмах.

В моем воображении все они звенели, даже деревянные щепки и обломки гвоздей. Каждую ночь, пересчитав все мои колокольчики до единого и постаравшись не забыть ни одного, хотя отдельные отрезки времени приходилось восстанавливать по памяти, я мысленно пришивала к воображаемому шелку еще один колокольчик. Поскольку шила я лишь в воображении, я выбирала любые иглы — костяные, стальные, деревянные или даже иглы из слоновой кости; нитки тоже я выбирала по своему вкусу.

Важнее всего было не сбиться со счета. Недели на Гранатовом дворе текли ритмично; в одни и те же дни у меня были определенные уроки; в одни и те же дни нам привозили продукты. Календарей мы не вели. Каждый колокольчик знаменовал очередной день моей жизни… Как еще моя душа найдет дорогу домой, когда я покончу счеты с жизнью?

Я никому, даже Танцовщице, даже шепотом не сознавалась в том, чем занимаюсь перед сном. Я не могла признаться в своем занятии, не опасаясь тяжкого наказания, после которого я захлебнулась бы собственной кровью.

И все-таки Танцовщица стала моей самой близкой подругой в темные дни моей второй зимы на Гранатовом дворе — и в начале следующей весны, влажной и мрачной. Всего час проводила я в тренировочном зале, но там я могла хоть немного облегчить душу. Мы с Танцовщицей разучивали разные виды шагов. Она учила меня правильной походке, учила держать равновесие. Благодаря ей я стала лучше понимать собственное тело и лучше ориентироваться в пространстве. Иногда она действительно учила меня танцам, но чаще мы занимались просто движением.

— Большинство людей считает, что тела у них плоские, как будто нарисованные, — говорила Танцовщица. — Представь, что ты сделала бумажную куколку и двигаешь ее по игрушечной сцене. Но ты — не кукла. У тебя есть… объем, глубина. Ты можешь согнуть колени и локти; ты можешь выгнуться дугой.

Хотя ее слова казались вполне разумными, трудно было понять мысль, которая крылась за ними. Танцовщица дала мне скакалку — о таком занятии я и не слышала — и велела прыгать через нее. Сначала я вращала скакалку вперед, потом стала вращать ее спереди назад. Скоро я поняла, что могу прыгать, если понимаю в любой миг, где находится скакалка и где — мои ноги.

Иногда наши тренировки немного напоминали занятия с госпожой Тирей и госпожой Леони. Первая учила меня выбирать фрукты, едва взглянув на них, а вторая не уставала показывать различия между похожими на первый взгляд стежками. Я должна была видеть больше того, что открывалось даже самому поверхностному взгляду, должна была видеть то, что в самом деле казалось невидимым — например, собственную спину.

Наши занятия с Танцовщицей были странно тихими и спокойными, но вскоре я почувствовала, какую грацию они мне даруют. Я научилась подхватывать брошенный нож, прежде чем он падал на плиточный пол. Могла прыгнуть с галереи на нижнее крыльцо. Оказалось, что я еще и очень сильная. Очень сильная, как уверяла меня Танцовщица — даже сильнее многих мальчиков. Откуда мне было знать? Она обучила меня пользоваться своими преимуществами. Как-то раз — на улице немного потеплело — я быстро взобралась на самую верхушку гранатового дерева.

За тот поступок меня так сильно избили, что я два дня не могла ходить. После госпожа Тирей и Танцовщица даже поссорились — единственный раз на моей памяти. Потом женщина-утка, переваливаясь, вошла ко мне в спальню.

— Твое место здесь, — тихо сказала она. — Не заглядывай за стены, не смотри за ворота!

Забывшись, я выпалила:

— Что там такое? Чего я должна так бояться?

Госпожа Тирей притворилась, что не заметила еще одной моей оплошности.

— Там мир, который ты увидишь, когда придет время. Девочка, тебя готовят к величию. Пусть все разворачивается постепенно, тем способом, какой лучше всего знаком твоим наставницам.

Как и Федеро, госпожа Тирей считала, что мое пребывание на Гранатовом дворе мне только на пользу. Как они могли такое подумать?

Весна сменилась летом, а лето — осенью. На Гранатовом дворе я впервые узнала, что такое времена года. На родине были лишь вечная жара и солнце, которое лило на землю свой золотой свет. На Каменном Берегу небо было часами. Оно неспешно менялось, указывая, когда наступает время пахоты, посадок, сбора урожая, отдыха.

Разумеется, никаких сельскохозяйственных работ я не видела. Перед моими глазами круглый год было лишь гранатовое дерево, которое осенью приносило плоды. Впрочем, его зернышек меня лишили, как и колокольчиков. Сначала я еще надеялась их вернуть. Как только я научилась бегло читать, госпожа Даная стала приносить мне больше книг. Среди них затесалась книжка, имеющая отношение к сельскому хозяйству. Она называлась «Современный трактат по коневодству». То был первый по-настоящему старинный текст, прочитанный мною. Много недель подряд я ломала голову над книгой, но понимала, наверное, лишь одно слово из пяти.

С другой стороны, я родилась в семье крестьянина. Папа и Стойкий сажали рис, собирали урожай, очищали зерна от шелухи. Мне даже было знакомо кое-что из написанного Туллием, автором старинного трактата. Вот почему пособие вызвало мой интерес. Я слышала в нем отголосок чего-то знакомого, смешанное со сказками о принцах, битвах, полубогах и красках мира.

Из трактата я узнала еще одно: что со временем даже человеческая речь может меняться. Оказывается, в языке тоже бывают времена года, так же как есть времена года в жизни женщины. Некоторое время я бормотала себе под нос слова на древнепетрейском языке, хотя ответить на старинный лад госпоже Тирей или другим наставницам мне не хватало духу.

Многие занятия также переместились вниз. Мы все чаще готовили в большой кухне. Там выбор посуды, утвари, пряностей и способов приготовления оказался гораздо шире, чем наверху. В нижней кухне мы с госпожой Тирей довольно часто нарушали посты. Иногда мы там же и закусывали наскоро — днем или вечером. Что еще важнее, внизу я узнавала, что можно сделать с едой. Первые уроки были простыми, но мне уже тогда стало ясно: если хочешь достичь совершенства в искусстве кулинарии, учиться придется всю жизнь.

Однажды мы мыли земляные груши — маленькие, сморщенные корнеплоды с багрянистой кожурой и тонкими, как волоски, корнями.

— Эти плоды надо жарить на сильном огне или варить в кипятке не менее десяти минут, — сказала госпожа Тирей.

Я ничего никогда не записывала. Наставницы требовали, чтобы я все запоминала. От множества подробностей у меня голова шла кругом.

Я сложила вместе ладони — так я давала понять, что хочу задать вопрос по теме урока.

— Можешь говорить, девочка.

— Что будет, если съесть земляную грушу сырой или недоваренной?

Госпожа Тирей долго смотрела на меня.

— Можно сильно заболеть и даже погибнуть.

До тех пор мне и в голову не приходило, что еда может быть оружием.

— Значит, земляная груша опасна?

Госпожа Тирей отложила корнеплод в сторону и вытерла руки.

— Девочка, ты забегаешь вперед, и все же я отвечу на твой вопрос. Опасным может быть все. Масла, на которых мы жарим, могут испортить пищеварение, если их пить, как вино. Если бы я заставила тебя набить живот солью, вскоре ты бы умерла от жажды. Если съесть хотя бы щепотку порошка, приготовленного из некоторых трав или растений, можно умереть.

— Значит, кухонное искусство похоже на все остальное, чем я занимаюсь. — Я обвела кухню рукой, в которой сжимала земляную грушу. — Дело не в том, что мне придется готовить. Просто мне нужно так хорошо овладеть кухонным искусством, чтобы сразу видеть, если кто-то захочет отравить меня солью, плохим маслом или порошком из смертоносных трав!

На лице госпожи Тирей мелькнула тень улыбки.

— Девочка, Федеро правильно выбрал тебя.

Я смотрела на земляную грушу и думала, как бы незаметно скормить ее госпоже Тирей?

«Слова! — напомнила себе я. — Ты победишь ее словами».

Урок был ясен: опасным может стать что угодно, если пользоваться им определенным образом. Еда. Слова. Кусок шелка, сшитый в трубку и наполненный песком. Даже человек.

«Неужели они готовят меня к хорошей жизни? А может, меня учат разным способам убивать и умирать?»

Времена года сменяли друг друга, и мои уроки тоже менялись. Мои ноги стали длиннее. Как-то раз госпожа Балнеа привела во двор обещанную лошадь, и мы начали изучать живых лошадей вместо рисунков на пергаменте и рукописей. Моим «учебным пособием» стала старая гнедая кобыла с белой звездочкой во лбу. Она смотрела на меня пустыми глазами и вздрагивала всякий раз, как к ней прикасались — когда до нее дотрагивались пальцем или палкой. Наставница намекнула: когда-нибудь она позволит мне сесть верхом и немного покататься. Я не очень обрадовалась. Поездка верхом по тесному двору не казалась мне таким уж большим подарком. Иногда госпожа Балнеа приводила с собой не кобылу, а собак разных пород. Она объясняла, что они умеют и для чего их держат, каковы условия их содержания и как они устроены. Собаки были поживее сломленной старой кобылы, но и они казались мне пугливыми.

Так же менялись и другие занятия. Как-то ночью привезли и поставили под гранатовым деревом большой ткацкий станок; над ним натянули полотняный навес от дождя. Госпожа Леони начала учить меня другим способам ткачества. На кухню доставили свиную тушу, и мы с госпожой Тирей целых три дня разрубали ее на куски, чтобы я видела, из какой части туши получаются те или иные виды мяса. Одни куски мы закоптили, другие пожарили. Большую часть пришлось выбросить.

Управляющий не жалел ни времени, ни средств на мое образование. Я постепенно начала догадываться, кого из меня готовят.

Как я и предполагала, лучшая перемена в занятиях пришла со стороны Танцовщицы. Однажды она пришла на Гранатовый двор не в свой обычный час, а после ужина. В конце дня госпожа Тирей заставляла меня читать или упражняться в каллиграфии; спать мы по ее настоянию ложились рано. Я удивилась, узнав, что ко мне пришла наставница, и обрадовалась, увидев серебристую пардайну.

— Выйдем, девочка, — сказала Танцовщица с порога.

Госпожа Тирей у нее за спиной что-то едва слышно проворчала. Судя по взглядам, которыми они обменялись, они о чем-то поспорили и госпоже Тирей пришлось уступить.

Луна отбрасывала беззаботный свет на булыжники двора. Молодые побеги гранатового дерева были серебристо-черными, а тень от него, казалось, дышит чернилами. Мы немного постояли под холодными звездами, не говоря ни слова.

Я радовалась тишине и покою. Почти постоянно моя жизнь находилась под чьим-то бдительным надзором. Как же хорошо помолчать вместе с единственной подругой!

— Ты не боишься лазать по деревьям, — начала Танцовщица. — Это меня радует.

Я сдавила ладони.

В ее голосе зазвучали печальные нотки.

— На моих уроках ты можешь говорить, когда захочется.

— Госпожа, мне очень понравилось на дереве.

— Вот и хорошо. Хочешь повторить — при луне?

— Когда дерево темное? — Интересно, удастся ли мне забраться наверх? Тогда я была еще очень мала и потому почти не боялась; я готова была залезть всюду, лишь бы мне разрешили.

— Твоя подруга, луна, многое подскажет твоим глазам.

На мне была простая сорочка, а сверху — грубый шерстяной плащ, который я соткала сама. Руки и ноги у меня были голые.

Я полезла наверх. В душе еще жили воспоминания о самом первом разе. Пальцы радостно ощупывали узловатую, корявую кору. Босые ноги уверенно нащупывали ветки. Они были разные, и я взбиралась по ним легко, как по ступенькам лестницы.

Лезть на дерево было радостью. Забираясь наверх, я вспоминала время, когда была свободной. Свободы меня лишили, когда увели от Стойкого с его деревянным колокольчиком. Федеро крепко взял меня за руку и увел. Ничего удивительного, что госпожа Тирей так решительно не одобряла лазанья по деревьям. Чем выше я поднималась, тем больше воспарял мой дух, а древняя луна казалась моей самой старой подругой.

Я лезла и думала: вот если бы гранатовое дерево оказалось очень высоким, если бы оно возвышалось над всем городом Медные Холмы, удалось бы мне с вершины разглядеть дорогу домой, к папиному костру и одышливому дыханию буйвола?

Верхние ветви были легкими и тонкими. Они раскачивались даже под моим тогда еще легким весом. Сверху я видела крышу Гранатового двора. Листы меди, которые спасали нас от дождя, тускло поблескивали при луне. По верху серовато-голубой стены шла широкая, плоская дорожка — с земли ее не было видно. Я поняла, что там ходят караульные, солдаты, и сразу вспомнила стихи о войне, которые во множестве читала мне госпожа Даная. Почему Гранатовый двор охраняют? Дальше виднелись крыши домов; я мельком видела город, который почти не успела разглядеть, когда приплыла в гавань. С тех пор меня от него спрятали.

Я посмотрела в другую сторону. Более высокая внутренняя стена нашего двора больше походила на башню. В соседних дворах — я мельком видела их несколько раз сверху — виднелись кроны других деревьев. Неожиданно я подумала: а вдруг сегодня другим девочкам тоже позволили влезть на деревья? Может, я увижу других рабынь-кандидаток, которых прячут за серо-голубыми стенами, чтобы никто не осквернил их даже взглядом?

Танцовщица не торопила меня, поэтому я спустилась вниз не сразу. Я посмотрела на навес, закрывавший ткацкий станок, на ларь, в котором хранилась лошадиная сбруя и утварь для ухода за собаками, на сторожку рядом с воротами — оттуда начинался путь к свободе.

Каким бы крохотным ни был мой здешний мир, он казался намного богаче, чем канавы с лягушками по краям папиного поля. Мой отец был крестьянином, хотя я не знала, как на моем языке будет «крестьянское хозяйство». Место, где мы жили, было просто «местом, где мы жили». Дома я не научилась бы ни читать, ни считать, ни готовить вкусные блюда из всевозможных ядов.

Если бы меня не привезли в Медные Холмы, я не была бы рабыней.

— Никто не будет мной владеть! — сказала я на своем родном языке.

Спускаться оказалось гораздо труднее, чем подниматься. Я двигалась очень осторожно и все же два раза едва не упала. Последние десять локтей до земли я пролетела, лишь чудом не ударившись о навес. И все же мне удалось приземлиться на ноги.

Танцовщица смотрела на меня в упор, хотя ее глаза были скрыты тенью.

— Что ты видела там, наверху?

Я открыла было рот, но замолчала. Вряд ли ей хотелось услышать о крытой медью крыше дома, в котором я жила. Что же я в самом деле увидела? Не подумав, я выпалила первое, что пришло мне в голову:

— Путь к свободе!

— Сохрани его в сердце. Я не могу освободить тебя отсюда, но мы вместе можем навещать свободу.

Мне очень хотелось спросить ее, как это сделать, но мне мешала выдержка, которую в меня вколотили.

— А ну-ка, пробегись по двору! Беги как можно быстрее, — приказала Танцовщица.

— Долго бегать?

— Пока я не прикажу тебе остановиться или пока у тебя не подкосятся ноги.

Когда я поднималась к себе в спальню, плечи у меня ныли, а мысли в голове путались.

* * *

После той первой ночной пробежки я с трудом передвигала ноги. И все же ночная тренировка не унизила, а обрадовала меня. Радовала даже заслуженная боль в мышцах. Мне было больно не от чьей-то жестокости. Я честно расходовала силы. Госпоже Тирей Танцовщица сказала, что я растянула мышцы, упражняясь в перекрестном шаге.

В тот день снова приехал Федеро. Он пришел пешком, а не прискакал на лошади, и показался мне каким-то усталым, опустошенным. Море истрепало и запачкало его нарядный бархатный костюм; солнце раскрасило его кожу, и он уже не казался мне опарышем. Федеро напомнил мне спелую ягоду.

Когда пришел Федеро, я занималась во дворе с госпожой Леони. Едва увидев гостя, госпожа Леони встала и пошла искать госпожу Тирей — по крайней мере, я так подумала. Федеро сел на ее маленькую мягкую скамеечку и некоторое время молча смотрел мне в глаза.

Я едва заметно улыбнулась — мне не хотелось выдавать себя.

— Как ты живешь, девочка? — спросил он наконец.

— Я учусь.

— Хорошо. — Федеро взял меня за руку. Несколько раз повернул ее туда-сюда, осмотрел запястье, пальцы, ладонь, тыльную сторону ладони. — Ты хорошо учишься?

— Одни уроки труднее, другие легче.

— Которая из наставниц нравится тебе больше всего?

На миг я позволила себе улыбнуться по-настоящему:

— Танцовщица!

Он улыбнулся в ответ:

— Хорошо!

— У меня есть вопрос. — Мне до сих пор не хватило духу спросить ее саму.

— Можешь его задать, — сухо ответил Федеро.

— Почему у всех наставниц есть имена, а у нее нет? Только название профессии… — «Да и то не совсем точное», — подумала я.

— Хороший вопрос. — Федеро слегка склонил голову, и я увидела у него под глазом красное пятно, как будто его ударили. — Она принадлежит к немногочисленному племени, которое обитает далеко отсюда. Пардайны не открывают свои имена даже друг другу. У них в обычае — они называют его тропою душ — держать в тайне свою подлинную сущность. Говорят, их души так глубоко запрятаны, что живут в переплетении троп других пардайнов еще долго после того, как умирает тело. — Федеро пожал плечами. — Как бы там ни обстояло дело с их душами, многие предпочитают называться по роду занятий. Иным дают имена по цвету глаз или по любимому блюду.

— У меня нет имени. — Хотя когда-то было. — Но моя сущность вовсе не скрыта. Наставницы все время следят за мной со всех сторон. Они переделывают меня постепенно, каждый день.

На моих глазах его радость улетучилась, как птица перед грозой.

— Это не урок, который можно выучить. Ты и она отличаетесь, как звезды от ламп в твоем доме.

— И звезды, и лампы освещают ночь.

Он быстро погладил меня по голове:

— Никогда не забывай, кто ты.

— Я не твоя, — ответила я на родном языке.

— Молчание — твой друг, — ответил он на том же языке.

Я смотрела ему вслед. Федеро побрел к дому, чтобы побеседовать с госпожой Тирей. Вскоре вернулась госпожа Леони, и мы продолжили занятие.

Иногда уроки бывали весьма необычными. Читая книги госпожи Данаи, я наткнулась на одну сказку, которую рассказывали по-разному. Истории о богах, которые повторялись в разных формах и переходили из книги в книгу, сами по себе служили для меня откровениями; они казались мне священными знаниями, изложенными достоверно и умело.

Первой я прочла, если можно так выразиться, мужскую историю о богинях, которые посвятили себя заботе о женщинах. Гораздо позже та же самая история стала привлекать меня совсем по-другому, но вначале меня поразила изложенная в ней картина мира.

Сказка отца

Давным-давно весь мир был садом, в котором произрастали все племена и твари. За ними ухаживали и присматривали титанобоги. Отец Солнце, первый среди них, каждый день гулял по саду и огороду и проверял, здоровы ли побеги и молодые ростки. По ночам приходила Матушка Луна; она подрезала побеги и собирала урожай.

Их третьей дочери, которую звали Страстью, позволено было играть среди деревьев, на которых росли рыбы, и лиан, на которых росли птицы. Однако ей запрещали и близко подходить ко всем созданиям, покрытым мехом или волосами.

— Твоя природа пробудит их раньше времени,  — говорила Матушка Луна, когда они пировали в голубом Небесном чертоге.  — Играй с холоднокровными и бездумными крылатыми, которые не ощутят твоей силы.

— Так несправедливо,  — жаловалась Страсть, как всегда жалуются дети.

— Ничего справедливого на свете нет!  — грохотал Отец Солнце.  — Мы радуемся, если нам удается просто установить порядок в этом мире, не говоря уже о справедливости. Твой брат Время тоже жалуется, что ему не дают играть с деревьями, на которых растут рыбы. Он бродит вдоль шпалер, на которых растут одушевленные, и тоже хнычет и требует справедливости.

Страсти хотелось заниматься именно одушевленными — двурукими, двуногими, обладателями замечательных густых запретных волос. Хотя их глаза еще не открылись и души еще не расцвели, Страсть представляла, как будет обнимать их одного за другим, прижиматься губами к их губам, ласкать их тела. Ей хотелось тоже повиснуть на шпалере и во весь голос прокричать о своем вожделении двоюродным сестрам — звездам.

— Я знаю, о чем ты думаешь,  — шептал ее брат Время.  — Погоди, я тебе помогу.

— Все «погоди» да «погоди»,  — шептала в ответ Страсть.  — А я хочу сейчас!

— Моя сила в течении, а не в осуществлении,  — отвечал Время с улыбкой, сулящей что-то неведомое.  — Поверь мне, все у тебя будет.

Страсть никак не могла не думать о мужчинах с кожей всех цветов, а также о великанах, эльфах и их ближайших родичах. И вот как-то раз она поднялась к Времени на его наблюдательную башню в такой час, когда Отец Солнце и Матушка Луна уединились, чтобы ублажить друг друга под одеялом из облаков.

— Ты обещал мне помочь!

Время ответил улыбкой, в которой читалось еще больше обещания.

— Исполни мою мечту — ляг со мной, а взамен я подарю тебе много часов, когда ты сможешь украдкой возлежать в саду со своими одушевленными.

— Лечь с тобой?  — Страсть рассмеялась.  — Ты еще подросток со впалой грудью и глазами темными, как сны Дядюшки Океана!  — Она дотронулась до своих пышных грудей, приподняла их под сорочкой, словно в насмешку.  — Зачем мне делиться с тобой моими дарами?

Время снова улыбнулся. Обещание на его лице стало очень большим.

— Затем, что Страсть всегда уступает Времени. У младенца Страсть отсутствует, в ребенке еще не сформировалась, в юности она требовательна, в пожилом возрасте неосуществима. Подаренные мною часы вернутся тебе стократно в том мире, который настанет, когда отец и мать разбудят сад!

Тогда Страсть сняла с себя сорочку и показала свое тело брату Времени. Она была воплощением женственности; волосы ее переливались всеми цветами радуги, глаза сверкали так ярко, что вовсе не имели цвета, губы были полными и манящими, как цветок лилии между ее ногами, кожа гладкая, как только что созревший персик. И хотя Время был узкогруд и бледен, а его мужское орудие не было очень большим, он, в силу своей природы, мог целую вечность оставаться готовым к любовным утехам. Долго он наслаждался в постели со своей сестрицей. Наконец, ее крики удовольствия сменились мольбами о пощаде. Ибо даже Страсть в конце концов умеряет аппетит.

Наконец, Время излил последнее свое семя на грудь Страсти. Он встал, оторвал кусочек ногтя мизинца на левой руке и вложил его в дрожащую руку сестры.

— Возьми его с собой в сад. Всегда держи его рядом с собой, и у тебя будет столько времени, сколько тебе понадобится.

Страсть так устала и измучилась, что ее передернуло, когда она представила в своем лоне другое мужское орудие. Но ей не терпелось испытать подарок Времени. Перекинув сорочку через руку, потому что ей было очень больно и она не могла натягивать ее на тело, Страсть, хромая, заковыляла в сад.

От нее исходил такой аромат удовлетворенного влечения, что даже холоднокровные рыбы на деревьях дрожали при ее приближении. Птицы бились на своих лианах, чувствуя ее приближение или даже пряный аромат ее дыхания. Когда Страсть шла мимо покрытых мехом животных, те видели тревожные сны, метались и рычали.

Когда же она подходила к шпалерам, на которых созревали отцы и матери всех одушевленных, их глаза, дрогнув, раскрывались. Мужчины приходили в готовность, груди у женщин отвердевали; они проводили языками по пересохшим губам. Все живые существа в том саду чуяли ее, желали ее, томились по ней.

Страсть, утомленная и измученная, испугалась и побежала в голубой Небесный чертог. На бегу она обронила в саду свою сорочку и ноготь Времени. Позже Отец Солнце пришел проверить всходы и увидел, что все одушевленные проснулись, а все животные беспокоятся. Он сразу понял, что Страсть проходила здесь; нашел он и доказательства того, что Время стал соучастником сестры.

— Ущерб нанесен,  — сказал Отец Солнце Матушке Луне.  — Наши дети возбудили одушевленных. Они придут в мир с несформировавшимися душами.  — И он обронил на землю золотые слезы, которые иссушали ее.

Матушка Луна посмотрела на землю с ярко освещенных небес.

— Может быть, это и хорошо. Каждый отыщет собственной путь. Каждый взрастит душу себе по вкусу.

— Но многие потеряются в бессердечии, злобе, жестокости!

— Все они — твои дети, Отец. Не каждый ребенок — Преданность или Правда. Пусть и одушевленные живут своей жизнью.

Отец Солнце послушал совет жены. Он распахнул ворота сада, собрал всех, кто там произрастал, и бросил своих подопечных в мир. Рыбы упали в реки, озера и океаны. Птицы вспорхнули в весеннее небо нового мира. Звери, рыча и мыча, разбежались по земле. А одушевленные разошлись по тем местам, которые им больше всего понравились, и начали строить города и фермы и рассказывать друг другу сказки о жарких снах, которые они видели, пока спали в саду.

Потом Отец Солнце взошел на башню Времени и проклял сына за вероломство. Теперь Время познал все муки жизни и все больше увядает перед очередным зимним солнцестоянием. Таково его наказание за то, что он возлег со своей сестрой Страстью.

Потом Отец Солнце поднялся в голубой Небесный чертог и запер Страсть в ее покоях на год и один день, чтобы она не выходила, пока проклятие брата не пройдет первый круг и она не узнает, что с ним сталось.

Но Страсть почувствовала в себе толчки плода, который она зачала со Временем. Сидя взаперти в своих покоях, она родила множество дочерей-сестриц от семени брата. Она вскормила дочерей оставшимся семенем, которое брат излил ей на грудь; поэтому ее дочери вскормлены и мужским, и женским молоком. Ее потомки стали женскими богинями и рассеялись по миру. Они помогают повитухам, роженицам, матерям, лесбиянкам, проституткам и всем девочкам.

С тех пор мужские боги, когда только могут, стараются вернуть женских богинь Отцу Солнцу, хотя убийство богини — ужасное и трудно выполнимое деяние. Боги, которые ревностнее других преследовали женских богинь, пожертвовали толику своей плоти священному ордену, построившему Шафранную Башню; они стремятся восстановить чистоту душ и исправить зло, причиненное Страстью.

Чуть позже, примерно месяц спустя, мне довелось сопоставить эту необычную сказку с другой, в которой представлен явно женский взгляд на те же самые события. Госпожа Даная не знала, происходило ли все, о чем говорилось в сказках, на самом деле. Она считала, что это не имеет значения, но думала, что мне полезно будет брать уроки теологии. Впрочем, теология не входила в планы Управляющего. Поэтому госпожа Даная принесла мне больше книг, в которых обсуждались достоинства и недостатки богов.

Я, со своей стороны, кое-что почерпнула для себя из обеих сказок.

Сказка матери

Однажды, когда мир был еще юным, Матушка Луна правила на небесах первой среди титанобогов. Отец Солнце тогда еще не пробудился и не стал ее супругом, спутником-консортом. Он спал бесконечным сном на постели из горячего песка под ее покоями со стенами из слоновой кости. Иногда, в час отдохновения от трудов небесных, Матушка Луна спускалась к нему и ложилась с ним. Хотя Отец Солнце спал, он и во сне дарил ей свое семя, и Матушка Луна зачинала детей.

Любимицей Матушки Луны была Страсть. Страсть обладала красотой, которая затмевала даже красоту матери. Волосы у Страсти напоминали одновременно золотую летнюю пшеницу, рыжие осенние листья, черный зимний лед и бледно-розовые весенние побеги. Кожа ее сияла отраженным звездным светом и была белой, как сливки. Губы у нее были слаще меда и пьянили больше вина. Страсть унаследовала все совершенство юного мира.

И вот однажды Матушка Луна разбила сад в землях, окружающих ее палаты из слоновой кости. В том саду посадила она предшественников будущего мира; они зрели на лозах, в земле, на деревьях. На востоке подрастал крупный рогатый скот. Между большими земляными колыбелями росли другие звери — кто на стеблях, кто на колосьях. На севере поместила Матушка Луна холоднокровных и крылатых тварей; не было у них ни меха, ни острых клыков, ни разума. На юге росли теплокровные животные; созревая и наливаясь теплом Отца Солнца, они готовились охотиться на других живых тварей и поедать их плоть.

Матушка Луна знала: чтобы ее урожай созрел, придется разбудить супруга. Подобно всем мужчинам, Отец Солнце часто прислушивался не к голосу разума, но к зову своих чресел. Матушка Луна старалась затянуть период ожидания.

В западном углу сада произрастали одушевленные. Они мирно спали на постели из мягкой листвы, умывались и очищались прозрачной родниковой водой. Одушевленные пользовались особой заботой Матушки Луны; она хотела, чтобы они были многочисленными и счастливыми. Были там мужчины всех цветов и размеров, а также эльфы и гномы, водяные и домовые, великаны и тролли — все, кого сотворили деятельные руки Матушки Луны в утреннем полумраке мира.

Как среди людей, так и среди потомства Матушки Луны имелись братья и сестры. Страсть резвилась с Любовью и Пониманием, близнецами Правдой и Милосердием, Справедливостью, Послушанием и прочими сестрицами. За окнами в парке у палат из слоновой кости состязались и дрались друг с другом их братья; они стреляли друг в друга стрелами с наконечниками из небесного железа.

Наблюдая за играми, Страсть прониклась вожделением к своему брату Времени. Он был красивый парень, крепкий, способный вынести все годы мира на своих широких плечах. Однажды, когда Матушка Луна отправилась в свой обычный путь по небу, Страсть пригласила Время в свои покои.

— Приди, братец, я научу тебя одной игре,  — сказала она, когда они встретились на западных ступенях. Страсть облизнула губы, чтобы Время сразу понял, какие у нее намерения.

— Подобает ли твоя игра мужчинам?  — спросил он.  — Мужчинами управляют их чресла, в которых имеется два маленьких мозга, каждый не больше оливки. Поэтому соображают они не очень быстро.

Страсть коснулась своей груди и улыбнулась:

— Она подобает мужчинам больше других!  — Ей казалось, что не понять ее невозможно.

— Тогда я приглашу братьев!  — воскликнул Время и обернулся, собираясь созвать их.

Страсть схватила его за руку и притянула к себе, а другую руку положила на его мужское орудие.

— В мою игру мужчина и женщина играют наедине,  — шепнула она ему на ухо.

Наконец Время понял, чего она от него хочет. Следом за Страстью он вошел в ее покои, но был так нетерпелив от похоти, что сорвал с нее одежды и, не считаясь с ее желаниями, тут же излил в нее свое семя. Страсть отругала и выгнала его; он со смехом убежал.

Груди Страсти отяжелели, и лоно ее было жарким после быстрого натиска Времени. Она пошла в западную часть сада, где спали одушевленные, и там, дабы утолить свои желания, стала соединяться со всеми по очереди, с мужчинами и женщинами. Все они улыбались во сне, когда она утоляла их и себя. Все шептали слова благодарности и погружались в приятные сны, полные вожделения, носителями которого являемся мы все.

Наконец Страсть вернулась во дворец из слоновой кости. Хотя ее лоно наполнилось семенем и ароматами всех одушевленных из сада, она никак не могла насытиться. Тогда она спустилась под землю, где стояла постель отца из горячего песка, и приняла обличье своей матери. Страсть оседлала Солнце и разбудила его божественную силу. В разгар их совокупления Отец Солнце проснулся. Думая, что перед ним жена, Отец Солнце притянул Страсть к себе и стал ублажать ее и себя всеми возможными способами.

Матушка Луна вернулась домой и услышала стоны в западной части сада и смех сыновей. Она быстро вошла в дом, где сияние Отца Солнца уже раскрасило стены оранжевым рассветным светом. Она увидела, что Страсть совокупляется с Отцом Солнцем, и в гневе своем заперла дочь в ее покоях на год и один день. Затем Мать Луна сама легла на ложе Солнца, пытаясь снова усыпить своего супруга.

Но было уже поздно. Страсть пробудила мир. Люди дрожали от похоти, и Отец Солнце восстал со своего ложа, пылая жаром, и вознесся на небеса. С тех пор началось все зло в мире — но и добро тоже берет начало в тех днях. Запертая в своих покоях, родила Страсть множество дочерей, для всех племен одушевленных. Она научила их всему, что умела сама; рассказала обо всех, кто рос в саду, назвала по именам всех своих братьев и сестер и описала их качества, рассказала о неизменности Матушки Луны и о ее циклах — и послала дочерей в мир присматривать за одушевленными женщинами, которых она по ошибке выдала из-за невинного своего вожделения.

С тех пор женские богини спасают женщин от хищнических устремлений мужчин и учат, как обратить мужскую похоть к своей выгоде. Семейные узы, если они скованы хорошо, могут привязать мужчину к постели женщины. Монета, потраченная на час любовных утех, отнимает у мужчины его злобу. Иные женщины предпочитают возлежать только с другими женщинами; в этом они находят утешение и покой. Женские богини всегда осторожны, ибо неподалеку всегда таятся злые мужчины или их боги. Вот почему во всех женских храмах толстые стены и прочные двери.

Всю зиму я читала книги и готовила, а весной Танцовщица предложила мне занятие поинтереснее. Наши ночные пробежки по двору давно уже стали привычными; после них ноги у меня уже не подкашивались. Иногда я могла бегать часами. Кроме того, Танцовщица приказывала мне забираться на гранатовое дерево и проверяла, быстро ли я лазаю. Она требовала, чтобы я поднималась и спускалась все быстрее и быстрее. Она установила в тренировочном зале деревянную планку; я училась танцевать, держась за нее. Еще мы занимались на камнях во дворе, прыгали вверх и вниз по лестнице. Правда, вскоре госпожа Тирей начала ворчать, что мы сломаем дом.

Занятия с Танцовщицей дарили мне радость; хотя на них я уставала, они прибавляли мне сил.

Однажды Танцовщица пришла с кожаным ранцем за плечами.

— Открой, — велела она, когда мы зашли за дерево, чтобы нас не видно было из дома.

Я открыла ранец и увидела несколько свертков темной материи.

— Влезь на дерево и спрячь повыше. Спрячь так, чтобы не было видно ни с земли, ни с галереи.

— От госпожи Тирей? — Я ничего не могла утаить от женщины-утки, даже то, что происходило у меня в кишечнике. Только мои мысли принадлежали мне безраздельно, хотя, бывало, я сомневалась и в том.

— Не прячь их ни от кого, — ответила Танцовщица. — Ни от кого и от всех.

Я влезла на дерево и спрятала свертки, потому что успела узнать дерево так же хорошо, как собственное одеяло. Наверху я немного помедлила, а потом спустилась вниз.

— Не знаю, что ты задумала, — сказала я, — только ничего не выйдет: по вечерам госпожа Тирей смотрит в окно и ждет моего возвращения.

— Да. — Зубы Танцовщицы блеснули в улыбке.

— Когда же я надену твой подарок?

— Сама поймешь.

Мы немного побегали; в углах двора Танцовщица приказывала мне падать и кувыркаться через голову.

Всю неделю по вечерам мы бегали; я носилась по двору, пока ноги не начинали подкашиваться, а грудь словно жгло огнем. По ночам я без сил валилась в кровать, гадая, когда же мне нужно будет надеть таинственные черные одежды Танцовщицы. Мне хватало ума не доставать с дерева свертки днем; я понимала, что за мой поступок меня в лучшем случае выпорют. Госпожа Тирей подсматривала и за нашими вечерними занятиями. Я боялась даже думать о спрятанных на дереве вещах.

Потом, когда разгадка вдруг пришла ко мне, я сама удивилась. Какой же я оказалась несообразительной! Как-то вечером, заваривая эвкалиптовый чай для госпожи Тирей, я вдруг поняла: я знаю, как незаметно выйти к Танцовщице. Я добавила в настой листьев страстоцвета, чтобы женщина-утка крепче спала — в тот день она как раз напоминала мне о том, какая тонкая грань существует между неприятным запахом и нежным ароматом, между лекарством и ядом. Сама я напилась родниковой воды, чтобы мочевой пузырь разбудил меня через час или два после того, как мы ляжем спать.

В тот вечер я не получила ни порки, ни выговора. Я долго лежала в постели и прислушивалась. Наконец до меня донесся храп госпожи Тирей — чем крепче она спала, тем громче храпела. Мне же не спалось — слишком много мыслей теснилось в голове. Как я и рассчитывала, потребность воспользоваться ночным горшком подняла меня с постели до того, как меня сморил сон.

Встав, я сделала, что нужно. Затем украдкой вышла на галерею и тихо прошла на цыпочках мимо двери госпожи Тирей. Каждую ночь она натягивала поперек верхней ступеньки веревку с колокольчиками, но я съехала вниз по перилам.

Выйдя во двор, я сразу направилась к гранатовому дереву и полезла наверх. Разумеется, свертки оказались там, куда я их положила. Ни у кого, кроме меня, не хватало воли и возможностей влезть на дерево — если не считать саму Танцовщицу. Я взяла материю, спустилась и зашла за дерево, подальше от Гранатового двора.

В свертках я нашла штаны, куртку и какую-то сумочку; повертев сумочку в руках, я поняла, что это капюшон. Все было из хлопка, выкрашенного в черный цвет.

Я натянула штаны, заправила в них свою рубаху, а сверху надела куртку. В капюшоне было непривычно, но все же я надела его на голову. Я ждала: вот-вот из тени выйдет Танцовщица, но она не выходила. Я постояла немного на одном месте, чувствуя себя по-дурацки, а потом решила побегать по двору. Я старалась бежать как можно тише, чтобы никто ничего не услышал. На каждом углу я делала кувырок. Я бегала и бегала, пока на небе не высыпали звезды, потому что луна состарилась, и ее не было видно. У меня заболели ноги и спина.

Когда я сделала кувырок на третьем углу, между воротами и сараем для инструментов, меня нагнала Танцовщица. Мех ее при свете звезд казался темным, а лицо было смертельно серьезным.

— Госпожа, — прошептала я, задыхаясь, — ты была права. Я поняла, когда тебя ждать!

Танцовщица кивнула.

— Сейчас я покажу тебе кое-что новое.

Следом за ней я влезла на столб с западной стороны крыльца. С галереи мы поднялись на медную крышу, потом перешли на серовато-голубую стену и очутились на широкой дорожке, идущей по краю стены, — я видела ее, когда залезала на гранатовое дерево.

Внизу проходила улица. Очень тихая даже днем, среди ночи она была совершенно безлюдна. На меня смотрел ряд домов; окна походили на пустые глазницы под неровными коньками крыш, хотя за некоторыми окнами теплились огоньки. Дальше высились городские строения. Многие крыши тускло поблескивали медью, однако встречались и черепичные крыши, которые вовсе не блестели. Я увидела постройки с башенками наверху; увидела и архитектурные украшения, названия которых я не знала. У меня еще не было наставницы, которая занималась бы со мной архитектурой и жизнью больших городов.

Передо мной лежал путь к свободе.

— Я могу уйти? — спросила я.

— Ты еще слишком молода, — тихо ответила Танцовщица. — Хотя разум твой остер — острее я еще ни у кого не видела — и твоя красота непорочна, ты не можешь идти по своему пути одна. Поживи здесь еще, поучись у нас, зная, что когда-нибудь ты сама выберешь свой путь. Выбор тебе придется делать много раз.

— Я с тобой не согласна. Я ни за что не выберу такой путь, в конце которого попаду в чьи-то руки.

— Даже птицы вьют гнезда парами. — Танцовщица прижала меня к себе и долго не отпускала. Потом мы спустились вниз, и я спрятала одежду, в которой для меня началась новая жизнь.

Чем теплее становились дни, тем усерднее мы занимались. Госпожа Леони показывала мне такие вещи, о которых я и не подозревала, например, как вплетать тайные послания в основу и уток плаща придворного. То же самое происходило и на кухне, на занятиях с госпожой Тирей. Однажды мы почти целый месяц учились готовить соусы; в ту пору мы с ней словно заключили перемирие. Мы готовили вместе, дружно и споро. Вдали от очага госпожа Тирей по-прежнему часто ругала и била меня, но на кухне на нее снисходило успокоение.

Мне разрешили ездить верхом и научили дамской посадке и некоторым видам мужской посадки, чтобы я могла судить о достоинствах и подготовке наездников. Новая наставница, госпожа Роксанна, принесла в ящиках драгоценные камни и разноцветные карты. Так начались мои занятия ювелирным делом. Госпожа Роксанна, тощая и хитрая, любила поболтать.

Чем лучше я читала, тем больше книг приносила мне госпожа Даная. Вначале мне казалось, что она выбирает мне чтение произвольно, но потом я поняла, что мой круг чтения весьма ограничен. Я не получала никаких сведений по современной истории, понятия не имела о городе Медные Холмы — и о том, что в городе есть Правитель. О самом его существовании я узнала случайно, подслушав разговор наставниц.

Больше всего сил я тратила на занятиях с Танцовщицей. Она не позволяла мне лодырничать и днем — мы осваивали разные шаги, упражнения на растяжку и равновесие. Танцовщица принесла заводной ящичек, который отмеривал ритм. В тренировочном зале появились подбитые ватой скамейки и брусья. Танцовщица обещала, что через несколько лет я вырасту и окрепну, и призывала меня развивать мышцы.

После того как начались наши с ней вечерние вылазки, она стала приходить попозже, чтобы госпожа Тирей не догадывалась о ее посещении. В те дни, когда Танцовщица собиралась взять меня на ночную вылазку, она оставляла черный лоскуток на скамье в тренировочном зале. Как только госпожа Тирей крепко засыпала, я накидывала на рубаху серый шерстяной плащ, выскальзывала из спальни, спускалась во двор, влезала на дерево и переодевалась в черное. Всякий раз, спустившись, я видела у дерева Танцовщицу. Я возвращала ей лоскуток, и мы приступали к тренировке.

Она заставляла меня бегать, прыгать, лазать на дерево, кувыркаться, падать. Я бегала по дорожке, идущей по верху внешней стены; Танцовщица отмеряла для меня расстояния, которые я должна была пролетать, не коснувшись камня. Вскоре я привыкла к виду города внизу и гадала, когда я увижу больше.

— Почему мы бегаем по стене? — спросила я ее однажды в конце весны, когда нежаркое северное лето согревало нас робким теплом. — Разве у Управляющего нет охранников?

Мы разговаривали на ходу, взбираясь на стену. Танцовщица учила меня отыскивать опоры для ног и рук в трещинах между каменными плитами.

— Никто, даже самый последний пьяница и вор, не посмеет проникнуть во владения Управляющего.

— Нас ведь видно с улицы!

— Нас нельзя увидеть, если не заглянуть внутрь. И даже если нас здесь увидят случайные зеваки, кому они расскажут? Кто мы?

— Наставницы приходят и уходят.

— Ты когда-нибудь видела, чтобы какая-нибудь еще наставница, кроме меня, приходила или уходила ночью?

Я задумалась.

— Н-нет… не видела.

— Наверное, ты догадываешься, что ворота тщательно охраняются.

— Охранники не пропускают сюда никого, даже друзей Управляющего?

Танцовщица рассмеялась:

— Вот именно! При такой работе охранникам недолго и разлениться. Поскольку им запрещено заглядывать во дворы — нарушителя ослепят, а затем казнят, — они не видят, чем мы занимаемся.

Как и говорил Федеро, помимо него, я общалась только с женщинами.

Как-то ночью Танцовщица позвала меня на другую вылазку.

Переодевшись в черное, я спрыгнула с дерева. У меня болели бедра и ягодицы, потому что днем я ездила верхом на толстой лошади. Я еще не умела хорошо сидеть верхом по-мужски. Танцовщица уже ждала меня внизу; хвост, для которого в ее трико был проделан специальный разрез, нервно подергивался.

— Госпожа, — сказала я, склоняя голову и складывая ладони — так я испрашивала позволения говорить.

— Пока я сосчитаю до двадцати, ты должна добраться до дорожки на внешней стене.

Я понеслась к стене быстро и бесшумно, как она меня научила. В ту ночь не было ни тумана, ни дождя, поэтому бежать было легко. По лестнице я подниматься не стала — не только из тщеславия, но и чтобы не разбудить госпожу Тирей. Я взобралась по стене в углу, где внутренняя стена Гранатового двора смыкалась с внешней, пробежала по медной крыше, перемахнула на внешнюю стену.

Я досчитала до шестнадцати.

Через миг ко мне присоединилась Танцовщица.

— В следующий раз добежишь на счет «пятнадцать».

— Да, госпожа.

Мы встали на внешней стене; Танцовщица велела мне посмотреть вниз. Ох, как далеко улица!

— Как ты туда спустишься?

Я задумалась.

— Можно попробовать по внешней стене, но я не знаю, скользкая она или шершавая — и на каком расстоянии расположены швы, заполненные раствором. Если я упаду, то разобьюсь о камни… Едва ли здесь можно спуститься безопасно, ведь до земли далеко. Я все кости переломаю!

Танцовщица хмыкнула.

Я огляделась по сторонам. Дорожка шла по всей внешней стене вокруг поместья Управляющего. Правда, пределов Гранатового двора мы еще ни разу не покидали, хотя сверху стена ничем не была разграничена.

— Наверное, можно пройти и дальше… Может быть, за Гранатовым двором спуск ниже, или я увижу трещину в стене.

— Что будет, если тебя застанут за пределами Гранатового двора? — тихо-тихо, даже не шепотом, а тенью шепота спросила Танцовщица.

— Госпожа Тирей изобьет меня до полусмерти и продаст в портовую таверну. Управляющему и так стоит много трудов содержать меня здесь в тайне.

Танцовщица ничего не ответила. Меня вдруг пробил озноб — и вовсе не из-за ночной прохлады. Кого она хочет из меня сделать? Никто не говорил мне впрямую о том, что меня ждет; только Федеро как-то раз обмолвился, что я стану знатной дамой. Кого воспитывает из меня Танцовщица? Ее уроки пришлись не по вкусу госпоже Тирей; вряд ли их одобряли Федеро и Управляющий.

— Я не орудие в твоих руках, — хрипло прошептала я и припустила на восток по стене, через границу моей жизни.

Пришедший с визитом Федеро подивился тому, как я выросла.

— Ты очень вытянулась, пока меня не было, — сказал он, беззаботно рассмеявшись.

К тому времени я считала себя очень искушенной; я накрепко запомнила многие важные сведения, связанные с драгоценными камнями и одеждой. Федеро оставался последним звеном, связывавшим меня с отцом и Стойким. Он единственный из всех мог точно сказать мне, где я родилась. Правда, в тот раз он был одет не как всегда. Обветренный, в легкомысленных, странных панталонах раструбом книзу и муслиновой рубахе с застежкой на плече.

Его внешний вид не был достоин моего восхищения.

— Я расту, — ответила я, думая: «И каждый день считаю колокольчики, пусть и втайне».

— Хорошо. — Федеро склонил голову, разглядывая меня под разными углами. Он больше не хватал меня пальцами за подбородок, как раньше. — Она часто тебя бьет?

— Сейчас уже меньше, — сказала я. — Я научилась держать язык на замке, а борюсь, только когда должна.

— Хорошо. Я боялся, что твой независимый, упрямый нрав доведет тебя до беды.

Его слова напомнили мне о том, что Федеро мне вовсе не друг. Друга волновало бы мое состояние; он радовался бы моей независимости и не боялся, что я причиню кому-то слишком много хлопот.

— Как твоя охота? Много ли живого товара попало в твои сети? — спросила я нарочно противным голосом — так говорила госпожа Леони, когда не рассказывала о тканях, а сплетничала с другими наставницами.

Видимо, мои слова задели Федеро, потому что он отвернулся.

— Девочка, ты многого не понимаешь!

Он ушел, а я смотрела ему вслед без всякой грусти. Этот человек украл у меня жизнь и семью. И даже если я сделала ему больно, я ни в чем не виновата. Сейчас он уйдет, а я останусь на Гранатовом дворе, под бдительным присмотром госпожи Тирей, у которой очень тяжелая рука.

Закрыв глаза, я стала вспоминать, как пахнут по утрам рисовые чеки. Потом явилась женщина-утка; она наказала меня за дерзость.

* * *

В следующий раз, когда Танцовщица положила на скамью в тренировочном зале черный лоскут, я была готова к ночной вылазке. Мне хотелось доказать всем, что они не правы, а со мной всегда были ограниченными и злыми. Я по-прежнему считала, что с помощью слов сумею выбраться из заточения. И все же мне хотелось, перед тем как я покину Гранатовый двор навсегда, выместить на ком-то свою злость и досаду кулаками.

Спрыгнув с дерева на камни, я не увидела Танцовщицы на нашем обычном месте. Мне стало тревожно и страшно. Когда глаза привыкли к темноте, я увидела, что она уже ждет меня наверху, на стене. Я молнией пронеслась по двору и взобралась наверх — наверное, поставила личный рекорд.

Танцовщица следила за моим приближением. Когда я оказалась рядом, она вдруг преградила мне путь. От неожиданности я потеряла равновесие и упала. Правда, приземлилась я довольно удачно — не зря она два года тренировала меня.

— Что случилось? — прошипела я, вскакивая.

— Ты что, считаешь себя выше своих друзей?

Только тогда я поняла: должно быть, они с Федеро часто говорили обо мне.

— Нет, — ответила я, тяжело дыша. У меня болели ребра.

— Ради тебя кое-кто идет на большой риск. Благодарности от тебя я не жду — во всяком случае, я на твоем месте никого бы не благодарила. Но ты могла бы, по крайней мере, проявлять уважение!

— К кому? К тем, кто идет ради меня на риск, но каждый день приходит и уходит по собственной воле? — Я сплюнула на камни. — Я ведь рабыня, и мне вовсе не жаль, что я не угодила своим хозяевам!

Танцовщица долго молчала, видимо обдумывая мои слова. Они были исполнены гордыни, но, кроме гордыни, у меня ведь ничего не было. Все остальное у меня отняли, меня постоянно обкрадывали.

Наконец она заговорила:

— Я тебе не хозяйка. Как и Федеро… и даже госпожа Тирей.

Глубоко вздохнув, я постаралась успокоиться и не показывать жала, которое пряталось в моей душе.

— Да, мой хозяин — Управляющий. А вы с Федеро подтверждаете его права!

— Девочка, ты ничего не знаешь.

— Да, не знаю. — Я посмотрела на лежащую внизу улицу. Неужели сегодня Танцовщица позволит мне спуститься туда, в город? Боясь, что следующие слова лишат меня единственной возможности убежать, я сказала:

— Я не буду принадлежать ни ему… ни тебе!

Танцовщица взяла меня за руку, в которой я до сих пор сжимала черный лоскут.

— Что ж, тебе решать. Когда захочешь, чтобы я вернулась, покажи мне этот знак.

— Когда я захочу? — тупо повторила я.

— Да, когда захочешь! — Лицо ее скривилось от горечи потери и гнева. — Может быть, я даже приду. А пока спрячь свой черный костюм и иди спать. Какое-то время я не желаю тебя видеть.

По пути вниз я дважды поскользнулась. Тяжелые мысли до такой степени завладели мной, что я так и вернулась в спальню в черной одежде Танцовщицы. Я не сняла и мягких кожаных туфель и перчаток, которые надевала на наши ночные вылазки. Раздевшись, я свернула свой ночной костюм в узел, прокралась в гостиную, взяла там иголку и затолкала узел в подушку, на которой упражнялась в вышивании. Мне предстояло закончить узор из бледных цветов, растущих из сломанной короны.

Следующие несколько недель на сердце у меня было тяжело. Я по-прежнему ежедневно занималась с Танцовщицей, но прежняя теплота наших отношений ушла. Нет, она не отталкивала меня, не требовала, чтобы меня наказали, но и не обнимала и не говорила мне добрых слов. Несколько раз, когда Танцовщица думала, что я занята и ничего не замечаю, я ловила на себе ее пытливый взгляд.

В то время мне казалось, что между нами все кончено. Гордыне, как и выдержке, можно научиться. Но если выдержка в тяжкий миг может отступить, то гордыня, напротив, упорствует и не сдается.

Нет, я не перестала презирать свое будущее, а вместе с ним и подлецов, которые мною командуют. Но я утратила способность отличать друзей от врагов.

Должно быть, госпожа Тирей почувствовала, что между мной и моей любимой наставницей образовалась брешь. Она неожиданно сделала перерыв в сложном курсе приготовления теста, в ходе которого я узнавала, какие бывают виды муки, что можно и что нельзя класть в выпечку и как лучше раскатывать пироги — и стала учить меня готовить сладости. Мы вместе толкли ядрышки горького миндаля, резали маслянистые финики и яблоки и заворачивали их в слои теста или виноградные листья. Свежеиспеченные сладости я поливала медом, чтобы они пропитались теплым, ароматным сиропом. Мы ставили опыты, то уменьшая, то увеличивая количество сахара; иногда мы рисовали на печенье узор вилкой или черенком ложки.

— Правильно приготовленный десерт способен продемонстрировать почтение, — поучала меня женщина-утка. — Плохо приготовленный десерт — это оскорбление. Еда — тоже язык.

Я стиснула ладони. Она милостиво кивнула.

— А как же иностранцы? — спросила я. — Мы знаем их язык еды?

Госпожа Тирей метнула на меня подозрительный взгляд. Она не забывала, что я нездешняя, что меня привезли с другого берега Штормового моря. Как будто от меня зависело, где мне родиться! Впрочем, потом женщина-утка сменила гнев на милость. Видимо, поняла, что я не подвергаю сомнению ее авторитет в доме Управляющего.

— Иногда можно освоить приготовление какого-то блюда, чтобы продемонстрировать почтение богатому иноземному купцу или вельможе. — На губах ее мелькнула тень улыбки. — Но помни, чужестранцы не способны возвыситься до нашего уровня! Если приходится, мы снисходим до них, но лишь по доброте душевной. Если бы они были способны понять, что нами движет, они бы отказались от наших милостей!

Я, сама того не понимая, выказала ей презрение, и оно вернулось ко мне в пятикратном размере! Мне казалось, что я никогда не найду общего языка ни с одной наставницей, хотя некоторые относились ко мне вполне по-человечески. Одна лишь Танцовщица по-настоящему ценила меня… Но потом и она меня отвергла!

Я отвернулась, чтобы взять сахарницу и прикрыть слезы, выступившие на глазах.

— Девочка!

Обернувшись к госпоже Тирей, я даже не попыталась скрыть слезы. Мне повезло: она решила, что меня ранило ее пренебрежение.

— Завтра мы будем печь сдобу, — сдавленным голосом произнесла женщина-утка. — И нашу работу оценят! — Странная, фальшивая улыбка изогнула вверх уголки ее губ; так может улыбаться восставший из могилы мертвец. — Подумай, что ты сделаешь, чтобы достойно представить Гранатовый двор.

Я снова стиснула ладони. Она нахмурилась, но коснулась пальцем подбородка, показывая, что я могу говорить.

— Кто будет оценивать нашу работу, госпожа? — спросила я. — И с кем мне предстоит состязаться?

— Девочка, то, что творится за стенами Гранатового двора, тебя не касается. Мы отправим свою сдобу на суд, и ее оценят.

Ответ показался мне очевидным. Дом Управляющего проводит состязание между дворами!

Я с трудом удержалась от улыбки. Несколько лет я живу за серо-голубыми стенами, и вот наконец мне представился случай показать, чего я стою! Я могла лишь поблагодарить солнце, что они не устроили состязания в верховой езде. Конечно, я наверняка превзошла бы других девочек-невидимок в искусстве лазать по деревьям, но сойдет и то, что есть. Сойдет и то, что есть!

* * *

На следующее утро я мысленно выбирала муку нужного сорта и сахар. Какие яйца положить в тесто — более питательные утиные или перепелиные, понежнее? Умываясь между прочим, я соображала, как украсить сдобу. Я решила посыпать ее крупным сахаром и кардамоном, чтобы подчеркнуть вкус.

Умылась я быстро, а оделась еще быстрее. Основной моей одеждой по-прежнему были ситцевые рубахи. Хотя приближалась осень, я еще не надевала плаща — даже рано утром. Теперь мне было почти все равно, жарко на улице или холодно. Я одевалась потеплее, только когда замерзало дыхание или на снегу немели ноги.

Выйдя на галерею, я увидела, что дворик покрыт туманом. В полутьме странно чернело гранатовое дерево, растопырив ветви, как сломанные пальцы. Пахло холодным камнем и не таким далеким морем. Мой взгляд переместился на те ветки, где прежде я хранила мой наряд для ночных вылазок. Хорошо, что я перепрятала его — а вместе с ним и черный лоскуток Танцовщицы.

Работа на кухне казалась мне не такой важной, как прогулки в темноте. Я гораздо больше гордилась тем, что умею забраться на крышу на счет «пятнадцать» и никто в доме меня не замечает, чем своим умением испечь вкусную сдобу.

Впрочем, какая разница? Госпожа Тирей не уставала повторять: впоследствии мне не нужно будет самой ни печь, ни шить, ни убираться. Мне нужно лишь превосходно, до мелочей, изучить все эти искусства и ремесла.

Вдруг в голову пришел страшный вопрос: может быть, все наставницы — провалившиеся кандидатки? Может быть, госпожа Даная, госпожа Леони и другие провели за этими серовато-голубыми стенами не один год, прекрасно овладели каллиграфией, научились искусно шить и ткать… а потом не прошли экзамена или у них нашли какой-то изъян и потому отвергли?

Больше всего на свете мне хотелось вернуться домой, к своей прежней жизни. Но, если я почему-либо не смогу вернуться к папе и Стойкому, я совсем не хотела остаться здесь и целыми днями обучать других девочек тому, что в меня вколотили мешком с песком.

Тут я поняла, почему так скучаю по ночным вылазкам с Танцовщицей. Мне недостает не физических нагрузок, а спутницы, которая позволяет мне без страха высказывать все, что я думаю.

«Жаль, что она так низко меня ценила!» — подумала я.

Гнев придал мне сил. Упрятав его поглубже, чтобы продержаться весь день, я спустилась в большую кухню. Я не брала в рот ни крошки, пока госпожа Тирей не разрешила мне приготовить утреннюю трапезу. Зато я мысленно перебирала пряности и специи и решала, что приготовлю к столу Управляющего.

В тот день мы с госпожой Тирей почти подружились. Нас сближал общий замысел, а я так хорошо научилась готовить, что могла сама придумывать свое блюдо.

Незадолго до того на Гранатовый двор привезли партию экзотических фруктов; мне сказали, что они выросли в стеклянном доме, который сохраняет на Каменном Берегу толику южного солнца. Плоды пизанга я положила на лед, затем порезала на тонкие ломтики и обжарила с кунжутным семенем. Запах стоял божественный; кунжут облагораживает почти любой продукт. Затем я приготовила пюре из гуайявы и добавила в него толченый миндаль. От такого сочетания сладкого и горького мой рот тоже наполнился слюной.

В качестве основы мы с госпожой Тирей приготовили рубленое масляное тесто. Я долго раскатывала его, а потом растягивала, растягивала, растягивала. Когда тесто сделалось почти прозрачным, я посыпала его крупным сахаром и тоненькими лепестками миндаля и разрезала на двенадцать квадратов. На каждый квадрат положила пюре из гуайявы, поверх пюре разложила обжаренные пизанги и накрыла вторым слоем раскатанного теста. Полученные пирожные я смазала взбитым перепелиным яйцом, сверху посыпала крупным сахаром, добавила по нескольку крупинок каменной соли и пригоршне кунжутных семечек. В серединку каждого пирожного я воткнула целый орех. После запекания на месте ореха образовалась щель, в которую я, предварительно остудив пирожные, положила по кусочку замороженного пизанга.

После того как все было готово, мои сладости выглядели такими же образцовыми, как и те, что готовила госпожа Тирей. Она оглядела мою работу, принюхиваясь и легко касаясь пирожных длинной деревянной ложкой.

— Девочка, — сказала она наконец, криво усмехнувшись, — ты поработала на славу. Неплохо, очень неплохо. Ты не посрамила Гранатовый двор.

Значит, я олицетворяю Гранатовый двор?! Ее похвала так ошеломила меня, что я молчала. Только кивнула и робко улыбнулась.

В тот день мне пришлось учиться управлять целой сворой гончих. Потом я ткала на станке коврик, упражнялась в каллиграфии, изучала восточный шрифт, принятый в Шафранной Башне, и делала все, что от меня требовалось. Как ни странно, Танцовщица в тот день не пришла. Потом я поняла: Танцовщица никогда не приходила, если Управляющий был дома. И все же я скучала по ней, хотя и злилась на себя за то, что скучаю.

В тот день мы ничего не узнали о результатах состязания. Не узнали и на следующий день, хотя Танцовщица вернулась. Она стала учить меня новому ритуальному танцу, который зародился на далеких островах в Солнечном море. Главной особенностью этого танца были многочисленные выпады и удары ногами. В танце участвовали двое; они по очереди нападали друг на друга и оборонялись. После нападения Танцовщицы я много раз валилась на соломенные маты и набила шишек больше, чем во время наших ночных вылазок. Естественно, госпожа Тирей и внимания не обращала на мои синяки и ушибы, как, впрочем, и на те, что наносила мне сама.

Танцовщица мстила мне? А может, она тем самым пыталась что-то мне сообщить? Я долго думала, что же она хочет мне передать, но потом мне надоело мучиться догадками. Я не стану потакать ей! Я могу доказать свою независимость и по-другому. Буду состязаться с девочками, живущими на других дворах, и над всеми одержу победу.

На следующий день, едва выйдя из спальни, я получила сильную пощечину от госпожи Тирей.

— Снимай рубашку! — потребовала она, хлопая себя трубкой с песком по бедру.

Всего два дня назад мы так дружно работали на кухне — и вот все ее дружелюбие пропало, растворилось в злорадной ненависти, которая никогда не оставляла ее. Госпожа Тирей била меня, пока не запыхалась; покосившись на нее, я увидела, что она чуть не плачет.

— Из-за твоих дурацких пирожных тебе чуть не отрезали язык! Управляющий хотел продать тебя! — зарычала на меня госпожа Тирей. От нее сильно пахло вином — и страхом. — Только глупый щеголь Федеро заступился за тебя и спас тебя!

Я сразу же поняла: спасая меня, Федеро спас и ее.

Говорить было не о чем, спрашивать нечего. Я крепко схватилась за перила; ноги подо мной задрожали. Госпожа Тирей поняла, что молчание — моя единственная броня.

Закончив меня бить, она отошла от меня, но тут же наклонилась и схватила меня за плечо так крепко, что остались синяки.

— Одной родственнице Управляющего стало плохо от твоего миндаля. Губы обметало, она задыхалась. Сначала решили, что ее отравили, но потом ее служанка призналась, что госпоже всегда делается плохо от определенных орехов. Федеро сказал, что ты не могла этого знать, и унял гнев Управляющего. Тебе крупно повезло, девочка!

После того как госпожа Тирей ушла, я медленно подобрала с пола сорочку и надела ее через голову. С чего слугам Управляющего кажется, что мне крупно повезло? Повезло им — они по-прежнему могут бить и унижать меня! Ведь не их лишили родителей, увезли из родного дома и безжалостно ломают!

Позже в тот день, во время молчаливого занятия с Танцовщицей, я протянула ей черный лоскут. Она ничего не сказала, не подала мне никакого знака, но я видела, что она поняла. Мышцы у меня ныли, ноги дрожали. И все же я решила держаться.

В ту ночь я лежала в постели, ожидая, пока госпожа Тирей заснет, и представляла, как задушу ее подушкой или впихну в горло стрелу, обмотанную шелком. Пусть вопит сколько влезет и раскрошит все зубы о металлический наконечник! Злобные мысли согревали меня, но я понимала, что ничего подобного не сделаю. Танцовщица была права, когда велела мне ждать и копить силы. Силы мне еще понадобятся!

Наконец я встала и распорола швы на подушке. Мой черный наряд лежал на месте; от него пахло древесной корой и застарелым потом. Я достала свой наряд и переоделась прямо в спальне, не боясь, что меня схватят. Когда я вышла на галерею, госпожа Тирей застонала и заворочалась в кровати.

Застыв на месте, я смотрела на двор, окутанный туманом. Вот скрипнула кровать; потом я услышала знакомый звук струи, льющейся в ночной горшок. Я стояла совершенно неподвижно и старалась не дышать.

Застонав и закряхтев, госпожа Тирей снова легла. В последний раз пожалев о том, что не могу сейчас закрыть ей лицо подушкой, я перемахнула через перила галереи и приземлилась во дворе. Спускаться по скрипучей лестнице было рискованно.

Однако я недооценила силы утренней порки. Мои отбитые мышцы меня подвели. Упала я неудачно и, тяжело дыша, растянулась на булыжниках. Через миг надо мной нависла Танцовщица; ее маленькие округлые ушки четко выделялись на тусклом серебристом фоне ночного неба.

Она протянула мне руку. Я оттолкнула ее, потому что еще злилась и на нее, и на госпожу Тирей, и на всех. Больше всего я злилась на себя, но не хотела задумываться об этом.

Я встала; меня шатало. Мы посмотрели друг другу в глаза.

— Во-первых, — прошептала я, — покажи, как ты сбросила меня со стены в тот, последний раз. Когда я научусь уклоняться, ты научишь меня спускаться со стены и возьмешь меня с собой в город!

— Не смей мне приказывать! — Голос у нее был тихим и хладнокровным, но хвост застыл почти в вертикальном положении.

— Мне тоже надоело слушать чьи-то приказы! — Эти слова удивили меня саму. — Я останусь здесь, потому что сама так хочу. Я превзойду всех наставниц в их искусствах, одержу победу над девочками с других дворов и, наконец, одержу победу над самим Управляющим. А потом, когда пойму, что готова, я уйду отсюда.

Ответом мне послужило ее молчание. Хвост ее уже не стоял вертикально, но слегка подрагивал.

— А ты… — Несмотря на темноту, я почувствовала, как краснею. Наверное, лицо у меня горело, как маяк. — Ты научишь меня тому, что мне надо знать, чтобы самой выбирать свой путь? — Я молча вглядывалась в нее. — Ну, пожалуйста!

Она хмыкнула; кончик хвоста загнулся кверху. Потом она снова протянула руку. Я взяла ее и сжала, как будто просила разрешения притянуть ее к себе.

— Давай-ка поучимся уклоняться от ударов и падать. — Она подвела меня к лошадиному загону, и мы стали учиться падать.

После этого все пошло по-другому. Госпожа Тирей по-прежнему злилась на меня, но вместе с тем как будто чего-то боялась. После кулинарного состязания в наших отношениях наметился надлом. Тогда я словно выиграла очко — и почти выиграла всю партию.

Я не возомнила о себе, но осмелела. Охотнее и чаще спрашивала позволения говорить. Мои вопросы стали острее; я словно бросала наставницам вызов. Я старалась думать на несколько ходов вперед. Пища предназначена для еды, но может быть также оружием, демонстрацией, состязанием, угрозой и вызовом. Собаки — слуги, но вместе с тем, как ни странно, и хозяева; их неглубокий, но острый ум способен воспринимать мир через непрочную призму запахов и стайный инстинкт; если их слушать, они могут рассказать о своих чувствах. Язык одежды, складок и узоров оказался сложным и запутанным, как любой логический дискурс о Великих Меннах или владыках Шафранной Башни.

Я задавала вопросы, провоцировала наставниц и предвидела трудности. Наставницы отвечали на мои вопросы, развивая мой ум. Как ни странно, бить меня стали реже. Я приспособилась к жизни на Гранатовом дворе. Говоря языком госпожи Балнеа, всадник научился обходиться без хлыста.

Танцовщица целый лунный месяц учила меня правильно держать равновесие и падать.

— Это только азы, — сказала она. — Ты должна уметь держаться на ногах и заранее чувствовать удары. — Скоро я научилась уклоняться от ее выпадов, хотя ударам она меня не учила, каждый раз обещая: — В другой раз. Потом. Времени у нас еще много.

Я просила научить меня всему, чтобы потом я чувствовала себя в безопасности на улицах города. Танцовщица охотно учила меня прятаться, убегать и обороняться. О нападении речи не было. Меня никто не должен был бояться.

Наконец, в следующее новолуние, мы снова встретились у гранатового дерева. Сгустился холодный туман — лето заканчивалось. Я соскользнула вниз в своем черном наряде. Танцовщица уже ждала меня под деревом, как всегда. Прежняя наша близость так и не вернулась, однако она по-прежнему относилась ко мне с состраданием. Я жаждала большего, но на первых порах и сострадания было достаточно.

Танцовщица легко положила руку мне на плечи:

— Ты готова?

— Да. — Я широко улыбнулась.

— Нет, — возразила она, тоже улыбаясь, — ты еще не готова. Никто не знает, готов ли он к следующему шагу; все просто шагают вперед, когда приходит время.

— Тогда нам надо двигаться вперед!

— Лезь на стену! Считаю до десяти!

Я побежала, как будто земля горела у меня под ногами.

Позже в ту ночь я достала свой воображаемый шелк и нашила на него еще один колокольчик. Потом долго рассказывала себе сказку на своем родном языке — о девочке, которая плавала в канавах или играла под брюхом буйвола по имени Стойкий. Только он, бесконечно терпеливый буйвол с большими карими глазами, не предал меня — не умер и не отослал прочь. Мне было больно оттого, что не хватало слов на родном языке и давались они мне с трудом. Я понимала, что не виновата. Мой словарный запас на родном языке очень скуден не потому, что я глупа и ленива. Просто Федеро увез меня из родного дома в очень раннем возрасте. И все же мои пробелы в знаниях очень меня удручали.

Огорчившись, я плакала в подушку. Подушка глотала мои слезы, а потом — и обрывки мыслей, которые вертелись в голове.

Через несколько дней я сидела в саду с госпожой Тирей; я сдернула с глаз повязку, чтобы проверить, хороший ли выбрала плод. То, что началось несколько лет назад как жестокая забава, превратилось в интересную игру. Когда я в очередной раз закрыла глаза повязкой, скрипнула створка ворот. Кто-то толкнул ее с той стороны.

Мы обе посмотрели на входящего Федеро.

В тот день он был одет как благородный городской купец. Госпожа Леони недавно начала учить меня распознавать значение шляп, перьев, шарфов и булавок — с их помощью легко определить происхождение и общественное положение владельца. Правда, фасоны одежды и аксессуары подвержены веяниям моды, поэтому все они часто меняются.

Два павлиньих пера, перекрещиваясь, ниспадали слева с фиолетовой фетровой головной повязки — такой же, как и лацканы его пиджака. Под пиджаком я увидела кремовую рубашку, которая застегивалась слева направо, с небольшим воротником, который застегивался на три серебряные застежки. Темные брюки из алтамского твида в елочку сужались книзу; отвороты открывали темно-красные кожаные полусапожки. Через плечо был небрежно переброшен темно-синий, почти черный, шарф.

Я подумала, что Федеро выглядит довольно глупо, хотя весь его наряд свидетельствовал о высоком положении в обществе.

— Здравствуй, девочка! — Федеро сухо кивнул госпоже Тирей. — Как успехи кандидатки?

— Я представлю отчет в надлежащий срок. — Госпожа Тирей злобно покосилась на меня. Ей не хотелось, чтобы я слышала их перепалку.

Склонив голову, я ждала. Что от меня понадобилось Федеро?

— Я бы хотел немного побеседовать с девочкой, — многозначительно сказал Федеро.

— Если я понадоблюсь, я буду в гостиной. — Госпожа Тирей вперевалочку зашагала прочь; гримаса на ее перекошенном лице не сулила мне ничего хорошего.

Я стиснула руки, когда она скрылась в тени крыльца. Я давно поняла, что Федеро и Танцовщица зачем-то вступили в сговор ради меня. Я не понимала, с какой целью — правда, тогда почти вся моя жизнь казалась туманной.

Федеро опустился на одно колено и сказал:

— Я уезжаю… надолго. Возможно, меня не будет год или больше.

Я кивнула.

— Говори, девочка. Я ведь не принадлежу к числу твоих мегер-наставниц со злобными лицами и кашей вместо мозгов.

— Счастливого пути, — сказала я. Хотя я не хотела быть с ним грубой, не хотела спорить с ним, я могла думать только об одном: о дне, когда он купил меня у папы. Неужели он уезжает, чтобы купить еще девочек, едва научившихся ходить?

— Мне говорили, ты делаешь успехи.

— Мне нравятся танцы.

Его ответная улыбка подсказала мне, что я ответила правильно.

— Превосходно! Я почти ничем не могу тебе помочь, но я радуюсь твоим достижениям. Кое-кто другой… точнее, другая… может сделать для тебя гораздо больше.

— Я сожалею о том, что нагрубила ей… и тебе.

На миг лицо у него вытянулось, опечаленное воспоминаниями.

— Выслушивать горькую правду тяжело, но грубостью я бы ее не назвал. — Он дотронулся пальцем до моего подбородка, как будто хотел снова склонить мою голову набок и внимательно осмотреть меня. — Все мы ходим туда-сюда за решетками, все сидим в клетках.

— Твоя клетка — весь мир, — в досаде возразила я, хотя не собиралась бить его наотмашь.

— Весь мир — клетка для всех. Только у одних мир больше, а у других — меньше.

С этими словами Федеро оставил меня. Перед уходом он еще немного поговорил с госпожой Тирей. Я же стала плодосъемником снимать с дерева последние в том сезоне гранаты.

Следующая вылазка с Танцовщицей задала тон всему, чем мы с ней занимались зимой. В ту ночь она впервые взяла меня с собой за стену, и мы заглянули в один из пустующих домов Управляющего. Мы медленно поднимались по пыльным лестницам, останавливаясь через каждые два-три шага, чтобы замести за собой следы, и ждали, пока уляжется пыль. Урок стал для меня настоящим открытием, ведь госпожа Тирей в буквальном смысле вдолбила в меня, что пыль — это враг. А в брошенном доме пыль стала другом, который отлично скрывал наши следы.

Несмотря на то что приходилось то и дело останавливаться, наверху мы очутились меньше чем через десять минут. Передо мной раскинулись покатые крыши, дымовые трубы, башенки с врезанными в них окошками, водосточные трубы с отдушинами, прикрытыми металлическими карнизами… Короче говоря, вся округа. Легко можно было представить, что я дома и смотрю на родные рощи. Только здесь вместо деревьев повсюду были металл, дерево и кирпич.

— Здесь крыша плоская, — сказала Танцовщица. — Если по ней бежишь, легко можно споткнуться и загреметь. И тогда тебя заметят.

— Да, госпожа.

— Даже на настенной галерее, которая идет вокруг поместья Управляющего, ты в основном в безопасности. Обнаружить тебя могут в основном случайно. Здесь же отвалившаяся черепица или камешек грозят тебе смертью.

— Да, госпожа.

Танцовщица вздохнула.

— Попозже… когда я решу, что ты готова, мы поучимся прыгать.

— Спасибо! — Мне показалось, будто она чего-то ждет, поэтому я задала ей вопрос, который не давал мне покоя: — Раз здесь так опасно, зачем мы выбираемся сюда?

— Чтобы ты когда-нибудь сумела раскрыть все свои таланты.

— Такими танцами, как со мной, ты не занимаешься с другими кандидатками.

— Да, девочка. Почти никогда.

Даже в темноте я заметила, как грустно она улыбнулась.

Мы начали гулять по крышам ближайшего к нам квартала; Танцовщица шепотом предупреждала меня об опасности и иногда читала мне краткие лекции под луной. Она учила меня стоять и скользить по скату крыши, рассказывала о достоинствах различных коньковых брусов, объясняла, какие трубы лучше обходить стороной и как понять, куда лучше не приближаться. Внизу, на улицах, об опасности могли предупредить лица прохожих, звуки и запахи. Наверху, на уровне крыш, приходилось ориентироваться по углам, внимательно смотреть себе под ноги и избегать опасностей совсем иного рода.

Зимой крыши обледенели, и пришлось учиться заново. Даже улицу сложно было пересечь, потому что на снегу четко отпечатывались следы. Всю зиму мы совершали вылазки в тихие, темные кварталы, расположенные рядом с поместьем Управляющего. Я оставалась дома лишь в те дни, когда на улице было слишком холодно и можно было простудиться. Простуда выдала бы меня госпоже Тирей.

Женщина-утка заметила мое приподнятое настроение и не раз допрашивала меня, не приносят ли другие наставницы чего-то запретного на свои уроки. Мне не хотелось бросать тень подозрения на Танцовщицу, поэтому я нарочно намекала то на госпожу Леони, то на госпожу Данаю, то на остальных. Я втайне радовалась, видя, как злобные мегеры следят друг за другом и иногда ссорятся. Правда, доставалось и мне, но теперь они, по крайней мере, не были заодно против меня и не усугубляли мое унижение.

Верный своему слову, Федеро не возвращался больше года. Я продолжала расти; в каком-то возрасте я стала похожа на жеребенка — длиннорукая, длинноногая, неуклюжая. Наставницы твердили, что такой я останусь до тех пор, пока не стану женщиной. Моя неуклюжесть сильно удручала меня и Танцовщицу на ежедневных тренировках в нижнем зале и еще больше — во время наших ночных вылазок на крыши.

Новая наставница, госпожа Эллера, стала учить меня искусству рисования красками и углем; она открыла во мне дар, который даже я сама в себе не подозревала. Довольно скоро я научилась сносно рисовать черно-белые портреты на прикрепленных к стенам листах писчей бумаги. Я забавлялась, делая наброски со всех моих наставниц. Наконец госпожа Тирей велела мне прекратить «баловство». Видимо, она боялась, что ее унизят, высмеяв на рисунке. И все же палитра госпожи Эллеры, в которой имелись разные цвета, оттенки и кисти, открыла мне окно в мир, о существовании которого я и не подозревала.

Я чуть не лишилась своих преимуществ, когда, забывшись, нарисовала буйвола Стойкого, стоящего по колено в грязи на рисовом поле. Госпожа Тирей что-то заподозрила. Лишь с большим трудом мне удалось убедить ее, что я изобразила божественную корову принца Захара из книги сказок госпожи Данаи.

Время от времени меня по-прежнему били — за невыученные уроки или за то, что подавала голос не спросясь. Жизнь шла как всегда.

Несмотря на мою неуклюжесть, мы с Танцовщицей продолжали обследовать крыши. Мы все дальше отходили от поместья Управляющего; я училась забираться наверх по водосточным трубам или по шпалерам, увитым виноградными лозами. Прохожие на улицах больше не отвлекали и не беспокоили меня, и все же я предпочитала обследовать город сверху, в тишине.

Там, на крышах, мы иногда встречали других людей — таких же тайных путешественников, как и мы. Молчание казалось нам лучшим приветствием и самым добрым прощальным напутствием. Все мы как будто разделяли общую тайну; я любила проводить ночи под звездным небом.

Мое существование постепенно вошло в привычную колею. Жилось мне, можно сказать, неплохо, если не задумываться об обстоятельствах моего заточения. Каждый вечер перед сном я по-прежнему пришивала колокольчик к воображаемому куску материи, но жгучее чувство несправедливости слегка померкло в силу привычки и благодаря многочисленным открытиям, сделанным мною на уроках.

Наступило лето; время от времени я поглядывала на ворота — не вернулся ли Федеро. Танцовщица снова изменила свои ночные уроки. Как-то раз мы не забрались на крышу, а прибежали в узкий двор в двух кварталах от поместья Управляющего. Двор был завален мусором; в мусорных кучах копошились крысы с горящими во тьме глазами. Если задрать голову, можно было увидеть лишь узкую полоску неба. Во дворе было душно и смрадно; мусор странно шуршал.

— Сегодня мы выбираем необычный путь, — объявила Танцовщица. — Можешь сказать, куда мы пойдем?

— Не наверх и не внутрь… — Я огляделась по сторонам, потом посмотрела на металлическую решетку под ногами. — Неужели вниз?

— Внизу, под городом, тоже кипит жизнь. — Улыбка ее сделалась мрачной. — Ты узнаешь правду, которая лежит внизу. — Она взяла меня за руку. — Там, внизу, не отходи от меня ни на шаг! Если потеряешься на крыше, ты всегда можешь спуститься на улицу и вернуться назад. Внизу никаких опознавательных знаков нет. Выходов на поверхность очень мало, и расположены они, как правило, в самых неподходящих местах.

Когда мы перебирались с крыши на крышу, мы то и дело спускались вниз, а потом снова поднимались вверх. Иногда нужно было выжидать, пока пройдут прохожие, или искать укромный уголок. Я поняла, когда можно спускаться вниз, а когда лучше переждать. Есть ли внизу места, где можно спрятаться?

— Далеко ли ведет этот путь?

— Мы не сможем проникнуть всюду, — призналась Танцовщица, — но мест, куда мы попадем, будет намного больше, чем ты можешь вообразить. Под городом есть несколько уровней.

— Вода течет глубже?

— Канализационные шахты ведут в основном в порт. Но под канализацией есть другие шахты, галереи и норы. Они сохранились с древних времен, когда здешние жители предпочитали строиться под землей.

Ее слова меня заворожили.

Мы сняли решетку и заглянули в замшелую дыру, откуда несло плесенью. В стене виднелись металлические ступеньки. И ступеньки, и кирпичную кладку колодца покрывала слизь.

— Внизу я всегда буду идти первой, — сказала Танцовщица. — Если только не прикажу тебе поступить по-другому.

Она начала спускаться. Я последовала за ней. Не придумав, как закрыть за собой решетку люка, я оставила ее открытой.

Ступеньки не доходили до дна локтей на восемь или десять; пришлось прыгать. Танцовщица помогла мне не упасть. Почувствовав под ногами дно, я задрала голову и увидела вдали круг звезд и молодой месяц. Он словно перевернулся, закрыл собой все ночное небо, оставив видимым лишь один звездный диск.

Где-то журчала вода. Запах плесени сменился запахом влажного камня и гниения. Оглядевшись по сторонам, я поняла, что ничего не вижу.

— Ты можешь, сама того не ведая, провалиться в яму. — И голос Танцовщицы донесся совсем не с того места, где она, по моим расчетам, должна была находиться. Я вздрогнула от неожиданности. — Здесь, внизу, кое-кто живет. В основном отвратительные твари. — Танцовщица снова переместилась, и я снова ничего не заметила. Она двигалась совершенно бесшумно. Ее коварство заставило меня понять, насколько я завишу от собственных глаз.

— Света здесь нет, кроме того, что ты принесешь с собой. — Тут мне показалось, что я услышала, как ее нога шлепнула по камню. — Закрой глаза и повернись кругом! — Она положила руки мне на плечи и развернула. Как ни странно, когда я закрыла глаза, стало хуже. Как будто равновесие отчасти зависело от зрения — пусть даже и в кромешной тьме.

Танцовщица еще несколько раз повернула меня кругом и, наконец, велела остановиться.

— Ну-ка, шагни!

Я попробовала сделать шаг и тут же упала, едва не вскрикнув от удивления и боли. Я с силой ударилась об осклизлый камень; мне показалось, будто я вывихнула колено.

Под рукой что-то извивалось. Я невольно вскрикнула; сердце забилось чаще.

— Нравится тебе здесь? — спросила Танцовщица откуда-то сверху. Ее дыхание было горячим; мне показалось, будто я вижу тусклое мерцание в том месте, где находятся ее глаза.

— Д-да… — Я держалась за свой страх, прижимая его к себе, как прижимала к себе гнев и печаль, живя на Гранатовом дворе. Здесь, внизу, я была свободна — так же свободна, как под звездным небом на крышах. Когда я научусь ориентироваться здесь и определять расстояние, будет еще лучше… Если госпожа Тирей узнает, что я спускалась под землю, она убьет меня на месте или сразу продаст.

Спуск под землю стал для меня страшным опытом. Если бы Танцовщица не держала меня за руку, я бы не смогла никуда идти. Стен не было, кроме сводов туннелей. Оказывается, под ногами моих тюремщиков раскинулась громадная клетка размером с целый город.

— Да, — повторила я, — мне здесь нравится.

— Хорошо, — ответила Танцовщица. — Но и о страхе не забывай. Он сохранит тебе жизнь здесь, внизу.

«Страх не сохранит мне жизнь, — подумала я. — Мне хранит жизнь мысль о том, что я должна вернуть долг».

— Вот, возьми! — Танцовщица протянула мне ленту из черной материи.

Через девять дней после первого похода в подземелье, холодной, промозглой ночью мы вышли во двор. Мне не терпелось снова очутиться внизу.

— Зачем?

— Завяжи глаза.

Началась старая игра. То же самое я часто проделывала с госпожой Тирей. Я сложила материю втрое и повязала так, чтобы полностью закрыть глаза. Хотя я еще ничего не знала, мы готовились к одному из самых ценных уроков.

— Медленно дойди отсюда до лошадиного стойла. — Она крепче сжала мне предплечье — так, что когти впились в кожу. — Только помни: медленно!

Танцовщица развернула меня лицом к дальней стене двора и отпустила. Я уверенно шагнула вперед — и тут же ударилась голенью о низкую ограду вокруг гранатового дерева. Споткнувшись, я полетела вперед и врезалась в дерево, оцарапав ладони о шершавую кору. Теперь у меня болела не только нога, но и плечо. Подавив рвущийся из горла крик, я, запинаясь, пробормотала:

— Зачем ты меня развернула?

Я не скрывала упрека; мне казалось, что она меня предала.

— Ничего подобного, — возразила Танцовщица, — ты повернулась сама. Я только направила тебя не в ту сторону.

— Так несправедливо!

Голос ее зашипел совсем близко от моего уха, как там, в подземелье:

— А весь мир устроен справедливо?

— Н-нет…

— Тогда почему я должна быть справедливой? Ты прожила здесь больше трех лет. Во дворе тебе знаком каждый камень. Зачем тебе здесь моя помощь?

Я замахала руками, показывая, чтобы она отошла, и застыла на месте.

Ее дыхание стало почти бесшумным; я лишь ощущала легчайшее дуновение воздуха. По-прежнему не двигаясь с места, я вытянула руки вперед и стала прислушиваться.

Было тихо — в доме Управляющего всегда тихо. Но в большом городе, да и везде, где живут люди, никогда не бывает полной тишины.

Дома, когда я была еще совсем маленькая, в костре потрескивал огонь, даже после того, как гасло пламя и оставались одни угли. От запаха пепла щипало глаза. Стойкий фыркал в своем стойле; всю ночь у него бурчало в животе. Под деревьями тявкали лисицы. Ночные птицы охотились и пели свои охотничьи песни.

На «Беге фортуны» волны то и дело плескали в борт. Под палубой ворчал паровой котел. Даже среди ночи матросы несли вахту; кто-то бежал по палубе, сворачивал канат или измерял глубину.

Здесь тишину нарушало тихое потрескивание огня в доме. С улиц за стенами поместья также доносился шум. Ветер по-разному свистел, огибая высокие, гладкие внутренние стены, ветви гранатового дерева или крышу, выложенную листьями меди.

После того как я сосредоточилась и прислушалась, мне показалось, что даже Танцовщица дышит слишком громко.

Какое-то время я слушала дерево; пусть его влажная кора подскажет, где я нахожусь. От дерева я повернулась в ту сторону, откуда доносилось легчайшее эхо ветерка у внутренней стены. Затем я сделала маленький шажок, нащупала небольшую горку камней, насыпанную рядом с земляной оградкой вокруг гранатового дерева. Еще один шажок — и поверхность стала более ровной. За спиной я слышала смутные отголоски уличного шума. Стена впереди. Я осторожно пошла к ней, раскинув руки в стороны для равновесия. Я заранее группировалась, готовясь упасть, если наткнусь на камень или подножку Танцовщицы — она часто так поступала.

Насчитав двадцать два шага, я коснулась ладонью внутренней стены. А ведь я заранее знала, знала, что она будет здесь! Значит, стойло слева, шагах в пяти. Какое-то время я прислушивалась. Из стойла никакого шума не доносилось; оно было маленькое и стояло здесь уже несколько лет. Оно было такое маленькое, что не могло поймать в ловушку легкий ветерок. Значит, придется идти по памяти.

Я повернулась, сделала шаг и уткнулась в стенку стойла. И упала от неожиданности, больно ударившись о камни.

Через миг Танцовщица склонилась надо мной. Я слышала ее последние шаги; затем услышала дыхание — совсем близко.

— Ты знаешь двор, как свои пять пальцев. И все-таки падаешь, хотя почти дошла до нужного места. Как же ты будешь управляться под землей?

— Я буду следовать за тобой, госпожа.

— Ты будешь следовать за мной. — Танцовщица опустилась на колени — я поняла это, потому что едва слышно хрустнули ее суставы, зашуршала туника. Когда она присела рядом, мне стало теплее. — Девочка, мое зрение отличается от твоего. Я чувствую тепло по-разному, как ты… по-разному воспринимаешь цвета. Как правило, под землей очень влажно, а вода совсем не похожа на сухую каменную кладку.

— Госпожа, я не вижу тепла.

— Да, не видишь. — Она тронула меня за плечо. — Есть и другие способы ориентироваться. Там, внизу, свет часто бывает опасен. Огонь может вызвать взрыв дурного воздуха в туннеле… А еще свет опасен тем, что другие люди и… разные создания заметят тебя издали. Зато под землей есть так называемый «холодный огонь»; так называют определенный вид светящейся плесени, которую можно соскрести со стен. «Холодный огонь» поможет и не выдаст.

— Я понимаю, как там опасно, — сказала я.

— Хорошо. Теперь попробуй пробежаться по двору, не снимая повязки!

Я падала еще шесть или семь раз, но все же под конец обежала весь двор по внешнему краю. Я боялась, что Танцовщица заставит меня лезть на стену с завязанными глазами, но она не заставила.

На следующий день я надела длинную юбку, чтобы скрыть синяки. Госпожа Тирей ни о чем меня не спрашивала, но я знала: если она заметит мои ноги, она меня побьет. В тот день я старалась особенно угождать ей и быть послушной.

Вскоре после того вернулся Федеро; он приехал ближе к концу года, как и обещал. Снег еще не выпал, но по утрам камни во дворе были покрыты инеем. Гранатовое дерево сбросило последние листья, и начали появляться рваные облака, которые зимой закрывали верхнюю часть неба. Я не любила холод, но свежий воздух всегда бодрил меня.

Когда человек, пленивший меня, показался у входа в верхнюю гостиную, я бросилась к нему.

Он поймал меня в объятия, а потом отступил назад и отодвинул на расстояние вытянутой руки, чтобы лучше оглядеть. Пока он осматривал меня, я осматривала его.

Я хорошо знала, кого он видит перед собой: неуклюжую длиннорукую и длинноногую девочку, которая еще не стала женщиной. На Гранатовом дворе меня ни разу не стригли, только подравнивали кончики. Длинные волосы доходили мне до пояса. Одеваться я стала лучше — разумеется, одежду для себя я шила сама.

Федеро же выглядел усталым. За год странствий он как будто состарился лет на пять. Раньше я не замечала морщин у него на лице. И скулы проступили четче.

— Ты что, болел? — спросила я.

Госпожа Тирей у меня за спиной сурово прокашлялась. Я осеклась, хотя и понимала, что ей не хватит смелости наказать меня в присутствии Федеро.

— Немного. — Он улыбнулся, и я увидела, что зубы у него желтые. — Странная пища плохо действует на мой желудок. Мне рассказывали о твоих успехах, девочка.

Я с большим трудом заставила себя не оглядываться на госпожу Тирей. Она и без того готова была взглядом просверлить мне дыру в спине.

— Мне об этом ничего не известно. Я прилежно занимаюсь и всегда слушаюсь своих наставниц. — По выражению моего лица Федеро сразу понял: я хочу сказать нечто, не предназначенное для ушей госпожи Тирей. — Хотя, возможно, в жизни мне все выученные уроки никогда не понадобятся, — добавила я.

— Из тебя делают знатную даму, а не особу, которая занимается трудом… Даже таким, каким иногда занимаются дочери самых благородных семейств!

Госпожа Тирей снова шумно откашлялась. Судя по всему, Федеро сказал гораздо больше допустимого.

— Сейчас я побеседую с твоей наставницей, — продолжал Федеро. — А ты пока поиграй на каком-нибудь музыкальном инструменте, если он у тебя имеется.

Моя костяная флейта хранилась внизу, хотя мы с госпожой Мальей обе приходили в отчаяние, когда я пыталась извлечь из флейты какую-нибудь мелодию.

— Хорошо. — Присев, как меня недавно научили, я убежала.

Шли годы. Федеро то приезжал, то уезжал; он жил по собственному, понятному ему одному, расписанию. Наставницы приходили и уходили. Меня учили этикету, резьбе по камню, хорошим манерам, фехтованию — причем мужским клинком, чтобы я могла сразу определить хорошего фехтовальщика, когда увижу его, — а также архитектуре, столярному ремеслу, умению распоряжаться денежными средствами. Мне открывали и настоящие тайны — например, рассказывали, как добывают различные продукты и товары и как они попадают на рынки и в большие дома.

Танцовщица продолжала заниматься со мной. Я училась прыгать, падать и делать более странные вещи — держать равновесие на спинке шаткого стула или раскачиваться на карнизе для шторы. Иногда мы занимались и танцами и демонстрировали госпоже Тирей и другим наставницам быструю павану и торжественную павану, женскую сарабанду и танец смены времен года. Мы разучивали «княжеский шаг» и «поклон Граустоуна».

Один раз в неделю-две мы гуляли по крышам, спускались под землю, а иногда и ходили по улицам. Я росла, и Танцовщица показывала мне все новые и новые приемы. Мне пришлось переучиваться и лазать по стенам, и падать. Внизу, в кромешной тьме, я осваивала броски и блоки, вроде тех, которые она применила ко мне в ту ночь, когда я всерьез попыталась с ней драться.

Пришлось учиться всему заново. В темноте можно было определить местонахождение противника, ориентируясь только по звукам и дыханию. Главное — понять, где находятся ноги… Госпожа Тирей подозрительно косилась на мое распухшее лицо, но мы с Танцовщицей объясняли, что я получила травмы в тренировочном зале. Возможно, она нам не верила, но по-прежнему побаивалась Танцовщицы и потому молчала.

Федеро докладывали обо всех моих успехах. Со временем мне стало совершенно ясно: меня готовят к выполнению какой-то сложной задачи. Мне казалось, что мое будущее никак не связано с насилием. Даже ночные занятия в основном были посвящены искусству правильно двигаться, самозащите и выживанию в трудных условиях… Значит, в будущем мне следует избегать риска стать чьей-то жертвой. На поверхности же меня продолжали готовить к жизни знатной дамы Каменного Берега.

Я все острее сознавала, что мне постоянно лгут. Точнее будет назвать всеобщее отношение ко мне не ложью, а недомолвками. Мои наставницы, не жалея сил, оттачивали мой ум. Неужели они думали, что я не воспользуюсь логикой и опытом, который они в меня вложили?

Если все шло хорошо, я почти наслаждалась жизнью. Приятно, когда удается рисунок, когда читаешь интересную историю, когда решаешь сложную задачу с цифрами. Даже сегодня я продолжаю испытывать благодарность за полученные мною дары.

Вместе с тем, обращались со мной крайне сурово. Все наставницы, за исключением Танцовщицы, бдительно следили за мной, как за принцессой-девственницей в детских сказках. Ни одна из них не относилась ко мне с любовью и уважением. Видимо, все они считали меня трудной задачей, в решении которой можно потерпеть сокрушительное поражение.

Только Танцовщица воспринимала меня такой, какая я есть. Не такой, какая я была прежде, — мое прошлое было закрыто от всех, кроме Федеро, а он никогда не говорил со мной о моем раннем детстве. Танцовщица же видела меня той девочкой, что пряталась под личиной прилежной ученицы.

Откровенно говоря, и госпожа Тирей тоже понимала, какая я, — но по-своему. Самую большую боль мне причиняло именно сознание, что она догадывается о моей внутренней сущности и все же обращается со мной жестоко и часто срывается на меня.

Я по-прежнему пришивала колокольчики на воображаемый шелк невидимой иголкой. Со временем воспоминания о первых днях жизни поблекли и превратились в неясные тени, похожие на старинные гравюры, которые показывали мне госпожа Даная и госпожа Эллера. Но совсем не исчезали. Я старательно повторяла про себя слова на моем родном языке, хотя они ускользали от меня — с каждым летом их становилось все меньше и меньше. На место прежних слов приходили новые, петрейские. Новые знания, пришедшие с новым языком, затопили мою жизнь, как река.

Однажды — к тому времени я провела на Гранатовом дворе шесть лет с лишним — я поняла, что не знаю, как меня зовут. Очень долго все звали меня просто «девочкой», а собственного имени я давно не слышала. Меня называли «девочкой», и никак иначе… Мое истинное имя, тайное имя, данное мне при рождении, я не произносила даже про себя, даже шепотом в те ночные часы, когда позволяла себе насладиться самыми старыми воспоминаниями.

У меня никого не осталось, кроме Стойкого. Его имя было таким же сильным, как и он сам. Другие образы из тех первых дней — бабушка и колокольчики на ее похоронах, лягушки в канавах — тоже были сильными. Но и слова, и вещи, которые они обозначали, все время ускользали, уходили от меня, как уходит из-под ног песок во время прилива.

В ту ночь, когда я не смогла вспомнить свое имя, я плакала горько, навзрыд. Потом я услышала, как госпожа Тирей пошевелилась. Она кряхтела и ворчала, и я заставила себя замолчать. Спустя какое-то время я поняла, что ворочалась и ворчала она нарочно. Она не стала меня бить, разрешив плакать.

Может, таким странным образом она проявляла свою любовь ко мне?

Этот вопрос снова заставил меня расплакаться, на сей раз я плакала молча, дрожа всем телом.

Шли дни. Во время наших ночных вылазок под землю мы начали встречать людей. Если путешественники по крышам больше молчали и держались особняком, как далекие звезды, внизу, под городскими улицами, принято было вести себя совсем по-другому. Увидев кого-то, нужно было остановиться и дать встречному осмотреть тебя.

— Здесь сразу видно, кто враг, а кто — нет, — объяснила Танцовщица после одной такой встречи. — Тот, кто не останавливается, все равно что замахивается на тебя кинжалом. Звери и безумцы не остановятся, и ты сразу понимаешь, что они опасны.

— А друзья?

— Внизу, под камнями, друзей нет.

— А ты?

— Я такая, какая есть… Тебе решать, друг я или враг.

Я долго думала над ее словами, но так и не пришла ни к какому выводу.

Через несколько месяцев после того разговора Танцовщица начала знакомить меня с некоторыми обитателями подземелий. Так, однажды она прошептала:

— Матушка Железная!

Встречная кивнула. Она была невысокого роста и показалась мне всего лишь тенью, хотя ее глаза сверкнули в слабом отражении «холодного огня» у меня в руке. В ее внешности было что-то необычное, даже пугающее, хотя я не могла понять, в чем дело — в ее одежде, кольчуге или необычности фигуры.

— Это моя ученица, — сказала Танцовщица.

Матушка Железная ответила на незнакомом мне языке. Голос ее шел откуда-то из глубины, как будто она была гораздо выше, чем казалась — великаншей с широкой, как у лошади, грудью. К тому времени я довольно много знала о звуках и о том, как они извлекаются.

Танцовщица ответила на том же языке. Обе кивнули, и матушка Железная обошла нас кругом. Запах от нее шел не самый лучший: потянуло кожей, из которой шьют конскую сбрую, металлической стружкой и навозом, как в стойле. В общем, пахло от нее вовсе не человеком.

Тогда я, конечно, сочла за лучшее промолчать, но позже спросила:

— Кто она?

— Матушка Железная.

Мы сидели у гранатового дерева; я переодевалась из черного ночного наряда.

— Да, но кто она такая? Что она делает под землей?

— Она сама по себе и занимается своими делами.

Значит, матушка Железная — призрак? А может, она какая-нибудь незначительная богиня?

— Ты не ответила на мой вопрос!

— Да, девочка. — В лунном свете я увидела улыбку Танцовщицы. — Но знай: все встречные под землей, чьи имена я тебе называю, — не враги.

— Но и не друзья.

— Верно. И все же, если ты попадешь в беду, матушка Железная, возможно, поможет тебе. Если захочет. Она не станет намеренно умножать твои несчастья.

— Спасибо. Я понимаю.

— Пожалуйста, — серьезно ответила Танцовщица.

Внизу мы познакомились еще кое с кем; он стал не просто именем, которое слышишь один-два раза. Впервые мы повстречали его в одну из самых теплых ночей, в середине нежаркого северного лета.

Танцовщица тогда как раз учила меня падать в темноте. Она, бывало, приказывала мне оставаться в относительно безопасном месте, а сама куда-то уходила, унося с собой мой «холодный огонь». Через минуту-другую она цокала языком — если цокнет один раз, значит, прыгать нужно на три шага. Набравшись храбрости, я шла вперед, находила обрыв и прыгала вслепую.

В первый раз я чуть не умерла от страха, хотя падать пришлось с совсем небольшой высоты — локтей с трех, а то и меньше. Натренировавшись, я немного привыкла, хотя прыжки в темноте никогда не были простым делом. И все же я привыкла доверять своей наставнице и научилась падать в темноте.

— Слушая эхо, ты всегда сумеешь определить, где стены и своды, а где дно, — учила меня Танцовщица. — Как только ты привыкнешь падать с небольшой высоты, мы будем учиться оценивать глубину колодца.

Упражнение нельзя было назвать обычным, но я давно поняла, что истинная цель наших занятий состоит в том, чтобы я постоянно действовала на пределе своих возможностей.

Я стояла на выступе; впереди, примерно в шаге от меня, была низкая каменная балюстрада. Их я не видела, но по опыту помнила, что они там. Танцовщица цокнула языком четыре раза; каждый раз обозначал три шага. Всего, значит, предстояло пролететь расстояние в двенадцать шагов. В прыжке нужно было успеть сгруппироваться и перекувырнуться в воздухе перед приземлением. Так меньше риск переломать кости; руки смягчат удар о землю. Во время таких ночных тренировок туфли и перчатки защищали мои ладони и ступни. И все равно мне угрожала опасность вывихнуть сустав или прищемить руку или ногу. Когда я была еще мала, мне помогали мой небольшой рост и худоба.

Когда я уже сгруппировалась для прыжка, кто-то тронул меня за плечо. Вскрикнув от неожиданности, я упала, больно ударившись о каменную балюстраду. Нападающий нагнулся ко мне.

Я со всего маху ударила его рукой снизу вверх. Незнакомец попятился, резко втянув в себя воздух. Я услышала тихий шорох: Танцовщица спешила ко мне на помощь. Через мгновение рядом замерцал «холодный огонь».

— Эй! — тихо позвала она.

Незнакомец приглушенно застонал. Я поняла, что он закрывает лицо рукой и что он — мужчина.

— Ты бде дос слобал!

— Септио, это девочка. Девочка, это Септио.

— Здравствуй, — осторожно сказала я, охваченная непонятным страхом. Я встала на ноги, ни на миг не забывая, что за моей спиной — обрыв. Если дело дойдет до драки или даже до жаркого спора, мне придется прыгать на двенадцать шагов во мрак, чтобы отойти от него подальше и не стать жертвой насилия. Кто знает, на что способны этот незнакомец и моя Танцовщица?

— Я де собирался тебя пугать. — Голос у него по-прежнему звучал странно.

Я различила новый металлический запах с соленым привкусом. «Так вот как говорят люди, если у них разбит нос!» — подумала я.

Танцовщица тихо засмеялась:

— Септио — Хранитель Путей.

Она словно назвала мне его титул. В последнее время на Гранатовом дворе мы как раз изучали разные титулы. Мне захотелось спросить, какие пути охраняет Септио, но я промолчала. По опыту я знала, что другие часто сами отвечают на мои вопросы.

— Девочка, тебе известно о Путях? — спросил Септио чуть звонче. По голосу его я поняла, что он ненамного старше меня. Мальчик, который бродит один здесь, во мраке.

Танцовщица тронула меня за плечо:

— Она из-за Штормового моря. Ее обучают разным наукам, но очень… односторонне. Пути не входят в намерения ее владельцев.

При мне еще никогда так подробно не говорили о цели моего пребывания на Гранатовом дворе.

Танцовщица крепче сжала мое плечо:

— Можешь ответить и сама.

Впервые мне разрешали поговорить с незнакомцем!

— Солнце одинаково светит всем, — произнесла я на своем родном языке одну из немногих фраз, какую запомнила целиком. Потом я продолжала на петрейском: — Я не знаю, что такое Пути. Эти знания скрыты от меня.

— Пути скрыты от большинства людей. — Септио отнял руку от лица и глубоко, со всхлипом, вздохнул. — У тебя хорошая реакция.

Они с Танцовщицей обменялись любезностями, и Септио продолжал свой путь в тишине.

— Он — священник? — спросила я, когда он ушел.

— Священники редко бывают такими молодыми.

Однажды я проснулась от гула голосов. Во дворе собралась толпа женщин. Они расставляли стулья и рассаживались в предрассветной полутьме. Я никогда не видела на Гранатовом дворе столько людей сразу — до того дня одновременно приходило не больше четырех наставниц. Если бы не ночные вылазки с Танцовщицей, я бы после «Бега фортуны» так и жила почти в одиночестве.

Все гостьи были одеты в черные атласные платья с шнурованными корсетами. Под шнуровкой виднелся серый шелк. Платья служили своего рода формой, а женщин я насчитала две дюжины.

Я тоже оделась, хотя в моем гардеробе таких платьев не водилось, и вышла из своей комнаты. Меня уже поджидали госпожа Тирей и госпожа Малья. Госпожа Малья была одета, как женщины внизу, а госпожа Тирей, как всегда, куталась в черный плащ.

— Пойдем, девочка, — сказала госпожа Малья. Я и без ее приглашения понимала, что столько гостей собралось здесь ради меня. И потом, прошло много лет с тех пор, как я позволяла своей мятежной натуре возобладать над любопытством.

Следом за наставницей я подошла к стулу на небольшом возвышении. Таким образом, я оказалась выше всех. Женщины в одинаковых платьях извлекли из футляров, сумок и мешков музыкальные инструменты. На утреннем солнце сверкали медные трубы. Тускло поблескивало мягкое темное дерево, повторявшее изгибы женского тела. Музыкантши принялись настраивать свои инструменты.

Я немного играла на арфе, спинете и флейте; теперь же меня ждало своего рода представление. Я смотрела и слушала как зачарованная. Мои собственные успехи в игре на любых инструментах, кроме моего голоса, были в лучшем случае минимальными. И потом, госпожа Малья показывала мне лишь азы исполнительского мастерства.

Госпожа Тирей подошла ко мне вплотную и сказала:

— Ты умеешь различать фрукты на вкус. Сейчас будет то же самое — только с музыкой.

Госпожа Малья склонилась к другому моему уху:

— Оркестр сыграет отрывки из известных тебе произведений. Вначале они исполнят увертюру к «Тролльхаттанским настроениям» Грандиеве. Прослушай все до конца. Потом они начнут снова, но время от времени та или иная музыкантша будет играть не в том темпе или не в той тональности или сфальшивит. Когда услышишь ошибку, укажи на ту, которая нарушила исполнение.

Я стиснула ладони. Она кивнула и сдвинула темные брови.

— Что будет, если я ошибусь?

— Госпожа Тирей запишет твои результаты и передаст мне, а потом накажет тебя.

До того дня меня не били почти две недели. Я не сомневалась, что после концерта меня ждет порка.

И вдруг оркестр заиграл чудесную мелодию; ее звуки окутали, обволокли меня. Должно быть, музыку слышали и кандидатки с других дворов. Музыка Грандиеве представляет собой этюд настроений, ряд звуковых стихов о ледяном острове в северной гавани, окруженной высокими горами. Госпожа Эллера как-то показывала мне рисунок с изображением Тролльхаттана. Я видела перед собой звуковые картины, даже когда только начала упражняться на маленькой флейте.

В исполнении оркестра музыка стала огромной, как небо.

Они прекрасно отыграли всю вещь до конца и замолчали. По знаку госпожи Мальи они начали снова. На сей раз одна труба сфальшивила в самом начале. Я указала на нее пальцем, оркестрантка кивнула и отложила инструмент. Через два такта одна скрипка сыграла не в той тональности. Я снова указала на провинившуюся. Еще один кивок; еще один инструмент отложен в сторону.

Оказалось, что я пропустила всего три ошибки. К концу увертюры продолжали играть всего четыре музыкантши.

Если бы не грядущая порка, урок стал бы просто чудесным.

Так начались мои тренировки с другими наставницами. Все они по-прежнему были женщинами, но в последующие месяцы их все больше и больше приходило на Гранатовый двор. Мы устраивали торжественные ужины; отдельные женщины подпоясывались черными поясами — это означало, что они изображают мужчин. Чуть поодаль маршировали женщины в кожаных штанах; они изображали охранников. Женщины рядом со мной танцевали парами в тренировочном зале или на дворе, пока играл маленький оркестр.

Меня готовили к выходу в свет. Почему-то общение с другими людьми удивляло и пугало меня больше, чем прогулки по подземельям. Торжественные приемы и ужины напоминали мне о том, что скоро мне предстоит совсем другая жизнь.

Каждую ночь перед сном я доставала воображаемый шелковый плащ и пришивала к нему очередной колокольчик. В те дни колокольчики являли собой каскад разных нот и ключей, разные звуки, которые, существуй они на самом деле, образовали бы целый водопад музыки.

Несмотря на то что мое «шитье» было вымышленным, оно утешало и успокаивало меня.

Мы с Септио встречались под землей неоднократно. Наши с ним тропы пересекались настолько часто, что я поняла: это не совпадение. Он, как и Федеро, играл роль в тихом заговоре, который окутывал мою жизнь невидимыми нитями.

Я больше не била его, а Септио не напоминал о первом нападении. Время от времени мы с ним даже разговаривали.

— Боги Медных Холмов — молчаливые боги, — говорил он. — Они такие же настоящие, как боги в любой другой стране. Я мог бы показать тебе их ложа и их тела, но их сила тебя ослепит.

— Если кто-то превратился в кости, он не просто «молчит».

— У богов все по-другому.

Позже мы с Танцовщицей тихо разговаривали, по очереди влезая на резную стену и прыгая с нее.

— Бога, которому служит Септио, зовут Чернокров, — сообщила Танцовщица.

— Бога с таким именем как-то не хочется призывать.

— Не знаю. Септио поддерживает тех, кто не согласен с Правителем Медных Холмов. Правда, это не означает, что у них общие интересы. Мой народ обычно не придает значения богам людей, а они — нам.

Бесполезно было расспрашивать Танцовщицу о ее богах. Она так мало рассказывала о своих соплеменниках, что я даже не знала, как они сами себя называют. Даже ее настоящего имени я так и не узнала. Единственное, что я поняла, — соплеменники Танцовщицы верят в путь души и все без исключения пронизаны общими связями.

— Я человек, — тихо сказала я.

— Ты нездешняя. В тех краях, где ты родилась, есть свои боги и духи. Они должны быть важны для тебя.

— Тульпы! — в голове всплыло полузабытое слово. — Они похожи на душу какого-то места или события… Наверное, тульпы — то же самое, что мысли.

— Ты принадлежишь своим тульпам. Город Медные Холмы принадлежит Чернокрову и его спящим собратьям.

— Теперь я тоже принадлежу Медным Холмам. — Неприятное открытие стало откровением даже для меня самой. — Я почти не говорю на языке своей родины, а на петрейском умею со знанием дела изъясняться на многие темы. Музыка моих соплеменников мне незнакома, зато я знаю, на каких инструментах играют здесь. То же самое и с едой, и с одеждой, с животными, с оружием. Пусть мои корни на опаленном солнцем юге, меня привили на ветку Медных Холмов.

— Возможно, — ответила Танцовщица, немного помолчав. — В этом городе не одна дюжина богов. Чернокров — лишь один из них. У каждого свои заботы, свои цели, свои храмы и священники.

— Значит, здесь как на рынке. Каждый лоточник нахваливает свой товар, а покупатели охотятся за самыми свежими плодами.

Танцовщица не спешила с ответом, а когда заговорила, я уловила в ее голосе грусть.

— Возможно, ты имеешь право так рассуждать, но от тебя ускользает глубинная истина. Боги такие же настоящие, как люди. Они бывают мелочными и благородными, злыми и добрыми, сильными и слабыми. Нельзя купить себе богиню на день, а потом выбросить ее. Каждый бог что-то значит для этого города. Каждый из них за что-то отвечает. Их призывают в случае нужды, и они остаются среди горожан, пока все о них не забывают… — Танцовщица тяжело вздохнула. — Если только их призываю не я!

Время от времени приезжал Федеро. Он пробовал мою стряпню, вертел в руках вышивки, смотрел, как я танцую. Мы с ним беседовали, но я ни на миг не забывала о том, что от важных разговоров лучше воздерживаться. Госпожа Тирей пряталась в тени крыльца, подслушивая, о чем мы говорим. Если я позволяла себе откровенные высказывания или жалобы, вечером меня ждала порка.

Конечно, прошлого не изменишь, однако я жалею об одном: что мы с Федеро никогда не разговаривали на моем родном языке. Мы не беседовали на языке, для которого у меня даже названия не было. Разумеется, Федеро знал несколько чужестранных языков; ведь ко мне он обращался по-моему, когда увел меня от отца.

Госпожа Тирей считала чужестранные слова какой-то заразой. К Федеро она тоже относилась с подозрением.

Перед сном, когда я лежала в постели и перебирала самые первые воспоминания, они все больше уходили во мрак. Однако я никогда не забывала Стойкого и звона бабушкиных колокольчиков.

С другими кандидатками я не встречалась, но чем чаще госпожа Тирей приглашала на Гранатовый двор многочисленных гостей и заставляла меня демонстрировать свои успехи, тем сильнее разгоралось во мне чувство соперничества. Не проходило и месяца, чтобы Управляющий не требовал плодов нашего труда. Я выводила каллиграфические надписи в классическом стиле, заимствованном из земель на Солнечном море. Я сама сочинила танец и обучила ему служанку; она исполнила танец под мою музыку, которую сыграл оркестр. Мне присылали собаку, которую я должна была за две недели обучить тому или иному трюку.

Об исходе состязания мне никогда не сообщали. Лишь иногда я могла судить по настроению госпожи Тирей, что ей сообщили новость, но хорошую или плохую — я понятия не имела.

Наконец смысл моего обучения полностью открылся мне. Управляющий в своем доме растил женщин, которых потом продавал в жены знатным вельможам, богатым купцам из Медных Холмов и, возможно, знати из соседних городов-государств Каменного Берега. Наверное, я должна была гордиться своими познаниями и многочисленными талантами… И все же я понимала, что я — рабыня.

Приход госпожи Шерлиз укрепил мои подозрения.

Ее уроки проходили по ночам; до сих пор я ни с кем не виделась по ночам, кроме Танцовщицы. Госпожа Шерлиз объясняла, что скоро у меня вырастет грудь, а потом из меня потечет кровь. Она приносила с собой книжечки в черных кожаных обложках; я видела на картинках охваченных страстью мужчин и женщин в разных позах. Госпожа Шерлиз показывала мне свои картинки еще до того, как объяснила, что меня ждет. В будущем у меня одна задача, говорила она. Я должна всячески угождать своему господину. Постоянно улыбаться, просить, а не требовать — и всегда быть нежной и ласковой.

Когда она впервые заговорила об этом, я разозлилась. Хотя вслух я ничего не сказала, госпожа Шерлиз, должно быть, все поняла по моему лицу, потому что спросила:

— Девочка, как по-твоему, каков удел женщины в нашем мире?

Не раздумывая, я выпалила:

— Наверное, выбирать?

— Ты рождена не здесь. Ты ведь приехала издалека, да?

Я кивнула.

— Из какой-нибудь маленькой деревушки?

— Да.

— Подумай, что ждало бы тебя на родине? Став взрослой, ты, скорее всего, вышла бы замуж за простого крестьянина… За соседского сына, который знал бы о любви не больше отцовского вола. Здесь ты хотя бы знаешь, как может быть и как достичь цели, если тебе дадут такую возможность. Там твой выбор был бы тонким, как нить, и не доставил бы тебе совсем никакой радости.

«И все же я выбирала бы свою судьбу сама», — подумала я. Я часто вела сама с собой такие споры, но всегда проигрывала в них.

Госпожа Шерлиз многому меня научила; она часто раздевалась, и я видела, как отвердевают ее соски от холода, влаги или легкого прикосновения. Как пружинит под пальцами упругая грудь. Как и сладкое гнездышко внизу живота. Она научила меня сбривать волосы на теле, объяснила, что кровь подчиняется ежемесячным циклам, рассказала о различных телесных соках, которые возникают при плотской любви. Госпожа Шерлиз показала мне специальные упражнения, которые я должна была проделывать сама с собой.

— Они не спасут тебя от порки, не защитят от падения, зато помогут управлять своей жизнью и сохранить тело невредимым, — объяснила она.

Мы обе лежали обнаженные на кровати в моей спальне.

— Когда мне понадобятся эти упражнения?

— Скоро. Всегда будь наготове.

Она села, и я помогла ей надеть нижнее белье.

Скоро?! Мне не было еще и двенадцати. Скоро ли все это может случиться?

Когда я впервые попала сюда, ростом я не доходила и до талии госпожи Тирей. Теперь я могла видеть пробор у нее на макушке. Почти девять лет провела я на Гранатовом дворе. Я росла, училась, меня постоянно переламывали и переделывали. Если бы не тайные часы свободы, если бы не ночные уроки с Танцовщицей, я бы знала лишь общество злобных наставниц внутри серовато-голубых стен.

Хотя мои познания были пугающе обширными, в них имелись серьезные пробелы. Я умела приготовить утку по-смагадски со сливками и рисом, с первого взгляда замечала мельчайшую оплошность в сервировке стола на сорок восемь персон, но понятия не имела, как купить капусту на рынке или где можно нанять коляску. Знатной даме не обязательно знать все. Ей нужно знать только то, что достойно ее внимания.

В моем воспитании имелись и другие пробелы. Ни в одной книге из тех, что приносила госпожа Даная, не говорилось о современной истории Медных Холмов. Если бы я не встретила Септио под землей, я бы и понятия не имела о том, что в Медных Холмах есть боги… не говоря уже о том, что они несколько веков хранят молчание. Кроме того, на Гранатовом дворе никто и никогда не говорил о Правителе города. О его существовании я тоже узнала во время наших тайных ночных вылазок.

Правительство, торговля, современное положение города… Зачем скрывать такие важные вещи от будущей знатной дамы? Дом Управляющего был окутан тайнами. Тайны и вопросы теснились, набегали друг на друга, и смысл их таял, как тень под полуденным солнцем.

Я успела пришить больше трех тысяч колокольчиков к куску шелка, хранимому в голове. Со мной часто поступали несправедливо; меня оскорбляли и унижали, но я давно перестала вести счет обидам. Я решила победить моих обидчиков их же словами. Слова же родного языка постепенно вымывались из меня, как ни старалась я каждый день вспоминать их.

Наступила моя девятая осень на Гранатовом дворе. Как-то рано утром я лежала в постели и предавалась странным мечтам. Что, если руки у меня вырастут такими длинными, чтобы можно было массировать лодыжки, не сгибая ног в коленях? Вдруг ко мне в спальню, тяжело дыша, ворвалась госпожа Тирей. Ее круглое лицо побагровело и сморщилось, став похожим на сгнивший плод. Вся она блестела от пота.

Первым делом я подумала: что я такого натворила? Увидев, как ей плохо, я невольно испытала удовольствие.

— Вставай, вставай, лентяйка! — Женщина-утка отбросила мое одеяло.

— я…

Ее убийственный взгляд лишил меня дара речи.

— Управляющий вот-вот будет здесь! Он хочет взглянуть на тебя!

За окном еще не рассвело. Я сомневалась, что Управляющий явится так рано. Важные персоны не вставали до рассвета — во всяком случае, в книгах, которые я читала, и в обрывках сплетен, которые я подслушала.

Испуг госпожи Тирей не лишил меня хладнокровия. Я не спеша села и потянулась.

— Надену зеленое шелковое платье. Тщательно причешу волосы, капну в них несколько капель ароматного масла.

Платье было цвета глаз Федеро. А еще оно выгодно подчеркивало мою смуглую кожу. Чаще всего я закручивала свои густые волосы в пучок, но, распущенные, они доходили мне до бедер. Я часто замечала, как приходящие наставницы бросают на мои волосы завистливые взгляды. Особенно восхищалась моими волосами госпожа Шерлиз. Она советовала мне почаще мыть их и расчесывать. По ее словам, длинные волосы всегда возбуждают мужчин.

— Я не позволю тебе изображать перед ним шлюху! — пропыхтела госпожа Тирей, вплотную приблизив ко мне свое жирное лицо. Правда, теперь, чтобы наши глаза находились на одном уровне, ей приходилось склонять голову.

— Управляющий не так уж отличается от Федеро, — уверенно возразила я, хотя в душе испытывала смятение. Управляющий не был мне ни другом, ни союзником. Он был моим хозяином; я принадлежала ему с потрохами. Я принадлежала ему больше, чем любая лошадь в его конюшне.

Во мне поднималась прежняя ярость.

Госпожа Тирей больно ущипнула меня за щеку.

— Послушай-ка меня, девочка! Управляющий совсем не похож на глупого щеголя. Благодаря Управляющему у всех нас есть еда, и крыша над головой, и мягкая постель… Его слово — твоя жизнь. Ну а Федеро… — Она фыркнула, и мне даже показалось, что она сейчас засмеется. — Он просто бездельник-павлин, который порхает по миру и высматривает будущих красоток.

Когда-то он высмотрел и меня — за красоту. И купил меня для Управляющего. По милости «глупого щеголя» каждая крошка, съеденная мною с тех пор, оплачена Управляющим! Госпожа Тирей, видимо, считала, что я должна быть бесконечно благодарна Управляющему за его милость. Подумать только, как он добр — поднял маленькую крестьянку на немыслимую высоту!

Мне пришлось оставить свои мятежные мелкие мысли. Госпожа Тирей захлопотала вокруг меня. Сначала она приказала мне начисто вымыться — правда, я всегда содержала себя в чистоте. Особенно после ночных прогулок с Танцовщицей, хотя с последней прогулки прошло уже девять дней. Госпожа Тирей намочила полотенца в миске с розовой водой и сама протерла мне спину. Пока она расчесывала мне волосы, я мыла руки, грудь и нижнюю часть туловища.

— Ты ничего не понимаешь, — жарко шептала она, — много лет, день за днем, я готовила тебя к этой минуте! Ты ничего не понимаешь, девочка!

«Могла бы и объяснить, чего именно я не понимаю», — подумала я, но вслух ничего не сказала. Вряд ли госпожа Тирей станет бить меня перед самым приходом Управляющего, но ведь торопиться ей некуда. Госпожа Тирей никогда не забывала о нарушениях правил. И изощренно мстила мне всякий раз, как ей казалось, что я отношусь к ней без должного почтения.

Итак, мы постарались всячески подчеркнуть мою красоту. Волосы мне умастили и расчесали. Хотя наставницы еще не учили меня душиться ароматными водами и отдушками и краситься по-взрослому, госпожа Тирей обвела мои глаза черной краской и осторожно нарумянила мне лицо с помощью особых кисточек — никогда еще она не касалась меня так бережно и нежно. Она накрасила мне губы и проверила зубы — не осталось ли темных пятен после вчерашнего ужина. Потом я облачилась в платье, которое сшила сама из целого рулона ярко-зеленого шелка. По настоянию госпожи Леони, я сделала вытачки на груди, которые подчеркивали мою едва появившуюся женственность. Накрашенное лицо и покрой платья намекали на то, кем мне предстоит стать в будущем.

Госпожа Тирей, что-то бормоча себе под нос, готовила меня для осмотра Управляющим. Я подчинялась ее приказам. В чем-то мы были с ней очень близки. В сущности, госпожа Тирей была такой же узницей Гранатового двора, как и я. Она тоже много лет провела взаперти за серовато-голубыми стенами. Я никогда не спрашивала ее, любила ли она когда-нибудь мужчину, есть ли у нее дети, дом, семья. Она отдавала мне все свое время — чаще всего, конечно, я терпела от нее наказания, выговоры. Но бывали и редкие мгновения радости.

Что еще ей оставалось делать?

Я пыталась представить себе госпожу Тирей в расшитом колокольчиками одеянии, верхом на буйволе Стойком, который медленно бредет к погребальным платформам. Буйвол бредет под палящим солнцем к месту слияния ее души со всем миром… И все же я не могла совместить эту ужасную старуху и путь, которым так давно проследовала моя бабушка.

Кто последует в последний путь за ней в городе молчаливых богов, с незнакомцем на троне? Может быть, Управляющий? Судя по всему, его госпожа Тирей боится больше всех. Может, ему же она больше всех и доверяет?

Представив ее под палящим солнцем моей родной страны, я невольно задумалась. Хотя ее образ совсем не вязался с моими краями, на губах у меня появилась запретная улыбка.

— Не вздумай так ухмыляться при Управляющем! — буркнула госпожа Тирей. Она стала вертеть меня во все стороны, разглядывая меня в свете моих свечей и ламп. — Не смей нас всех позорить! — добавила она. — Скоро настанет самый важный миг всей твоей жизни!

Ответить я не могла — любой ответ был чреват серьезным наказанием. Поэтому пришлось снова прикусить язык. Госпожа Тирей пинками выгнала меня за дверь и велела спускаться вниз. Сама она шла сзади. На крыльце она остановилась и удалилась в нижнюю гостиную.

— Жди его у дерева, — тихо прошептала она из своего укрытия.

Гранатовое дерево укрыло меня в предрассветном промозглом сумраке. Небо над головой было перламутровым — утренний туман и облака закрыли обычную лазурь и словно покрыли небо пленкой. Хотя я не мерзла, руки и ноги у меня покрылись «гусиной кожей». Дерево клонилось под тяжестью плодов. Я уже высмотрела достаточно красивых и спелых плодов — и таких, которые мы отдавали нищим.

На камнях под деревом лежал одинокий плод, не замеченный госпожой Тирей; примерно в том месте Танцовщица ждала меня перед нашими ночными вылазками. Я заметила на гранате вмятину, образовавшуюся от удара о камень.

Вот и я такая — упала далеко от своих корней. Только меня не оставили лежать на камнях. Меня со всей осторожностью перевезли через море — совсем как спелые плоды, которые несут на кухню, — а теперь еще и принарядили, чтобы я радовала глаз своего хозяина.

Мысли мои сделали почти полный круг. Может быть, Управляющий отвезет меня в гавань, посадит на «Бег фортуны» и я вернусь в ту страну, где родилась? Одетая в белое, подбирая колокольчики по пути, по дороге, идущей в горах, которые поднимаются за маленьким рыболовецким портом, я вернусь к отцу об руку с Управляющим, и тот, доброжелательно улыбаясь, доложит о моих успехах.

В своей мимолетной мечте я отчетливо представляла себе карие глаза буйвола — как будто Стойкий стоял передо мной. Отец же виделся мне смутно: черноволосый, с кожей такого же цвета, как у меня, он спешит по рисовому полю, а Федеро крепко держит меня за руку.

Отец тогда ни разу не оглянулся. Да и я не остановилась, не рванулась к нему…

Прошлое зияло у меня за спиной мраком, как глубокая яма в подземелье. Оно угрожало поглотить меня целиком, заставить забыть все, чему меня так старательно учили в годы моего заточения.

Вдруг ворота заскрипели, и все мысли сразу улетучились у меня из головы. Настежь распахнулись обе большие створки; ворота открывали целиком, лишь когда на Гранатовый двор приезжали телеги, нагруженные товарами, или — очень редко — карета. Звонко цокали копыта; фыркали лошади, гикали всадники — солдаты в высоких кожаных сапогах, блестевших как зеркало. Их мундиры, хотя и не новые, были безукоризненно чисты и выглажены. Глаза всадников закрывали повязки; им не полагалось меня видеть. Впрочем, несмотря на временную слепоту, все были вооружены до зубов; я увидела у них и мечи, и копья.

За солдатами следовала коляска; громыхая по камням, она подъехала к дереву и остановилась, слегка покачиваясь. От коляски пахло лаком, кожей и металлом. Я не увидела на дверцах ни герба, ни значка. Кучер, тоже с завязанными глазами, держался куда скованнее охранников.

Довольно долго ничего не происходило. Никто не двигался, из коляски не доносилось ни звука. Дверца не открывалась.

Я принадлежала человеку, сидевшему в коляске. Он владел моей жизнью. По его приказу Федеро увез меня из жарких, солнечных краев сюда, на жалкие задворки Каменного Берега. Руки у меня невольно дернулись — так захотелось встать в боевую стойку, которой меня научила Танцовщица, — но я заставила себя расслабиться.

Самым важным уроком, который я усвоила на Гранатовом дворе, была выдержка. Так солнце учит выдержке камень или песчинки. Я ждала, умирая от нетерпения.

Наверняка он что-нибудь мне скажет… Всю жизнь меня готовили к встрече с этим человеком; меня растили для того, чтобы я попала ему в руки.

Вдруг ручка на дверце повернулась и скрипнула. Целый миг, показавшийся мне вечностью, я готова была отдать все, что у меня есть, за то, чтобы оказаться где-нибудь в другом месте.

Дверца распахнулась.

Когда Управляющий вышел из коляски, я удивилась. Он выглядел совершенно заурядным. Мужчина среднего роста в черной визитке классического покроя — лацканы отделаны бархатом. Сапоги с отворотами доходили до лодыжек. Темно-русые волосы, багровая и обветренная кожа — летом такая кожа бывает у многих жителей Каменного Берега. Странные глаза — серые с золотистыми крапинками. Он начал расплываться в талии, да и овал лица потерял упругость. С плиссированной шелковой сорочки упал табачный лист. Управляющий подошел ко мне так близко, что я уловила запах масел в его волосах. В состав его духов входила серая амбра… Потом от него совсем не пахло.

Управляющего словно окружал некий ореол — я даже не подозревала, что человек может держаться так величественно. Управляющий занимал все пространство передо мной и вокруг меня, как будто ему принадлежал весь мир, а я стала всего лишь мелкой помехой. Он напомнил мне злого принца из книги сказок. Даже ветерок утих при его приближении. Даже майны и сойки, которые до того весело щебетали на крыше, затихли и застыли; потом одна птица улетела. Остальные испуганно захлопали крыльями.

На миг мне показалось, что остановилось даже солнце на небе.

Управляющий внимательно разглядывал меня. Лицо его оставалось бесстрастным. Я не знала, надо ли мне присесть или еще как-то представиться.

Судя по его холодным глазам, он не видел во мне живого человека. Он смотрел на меня с таким же выражением, как, возможно, смотрел на свою коляску.

«Он оценивает свое приобретение. Он не видит во мне женщину… Но когда-нибудь непременно увидит!»

Вот истинный виновник всех моих несчастий! Вот человек, который управляет Федеро, словно марионеткой, и распрямляет невидимую пружину, которая пронзает все тело госпожи Тирей, от ее толстого зада до головы!

Управляющий ухватил пальцами мой подбородок и стал вертеть мою голову туда-сюда, осматривая лицо с разных сторон. Отпустив подбородок, он отбросил мне прядь волос со лба. По очереди взяв мои руки в свои, он растопыривал мне пальцы, измерял их длину. Затем внимательно осмотрел каждый ноготь по очереди. Он дважды обошел вокруг меня, а затем остановился у меня за спиной.

Одна лошадь всхрапнула, и охранники дружно выдохнули, хотя я не смотрела ни на кого из них. Я не поднимала головы на Управляющего… Видимо, он считал меня ничтожеством, пустым местом. Долгое время ничего не происходило, и вдруг Управляющий рывком разорвал на мне зеленое платье.

От холода мурашки побежали у меня по коже. Я задрожала, суставы заломило от холода; глаза наполнились слезами. Оказывается, мой хозяин вовсе не считает меня ценным приобретением. Я для него… все равно что скотина.

Я довольно долго дрожала на ветру. Он потрогал мою талию, проверяя гибкость, затем ощупал ягодицы, видимо определяя, достаточно ли они упругие. Обойдя меня, он осмотрел мою грудь. Затем долго смотрел на то место, откуда растут ноги.

Закончив осмотр, Управляющий кивнул госпоже Тирей, которая пряталась где-то у меня за спиной. Затем он сел в коляску и, наконец, посмотрел на меня в упор.

Слезы мои к тому времени высушил ветер. Но глаза щипало; я знала, что глаза будут красными, если он решит раздвинуть мне веки. Меня раздирали гнев и глубокое смущение. Меня учили скрывать оба этих чувства, и я их скрывала. Я притворилась, будто дрожу от холода.

Управляющий посмотрел на меня; я не отвела взгляда. Что-то в его глазах напомнило мне безжизненный серый глаз океанского чудища, которое чуть не лишило меня жизни, когда я прыгнула в море с «Бега фортуны».

Я поняла, где находится источник его власти — по крайней мере, линза, в которую можно заглянуть. Бездушные глаза Управляющего были не более живыми, чем глаза морского чудовища — остекленелые, неподвижные… Мертвые глаза!

Зубы у меня заныли, грудь стиснуло страхом. Когда Управляющий вздохнул, мне показалось, что прежде он совсем не дышал.

— Изумруд! — произнес он громко и отчетливо.

И он уехал; цокали копыта лошадей, гикали солдаты, лязгали мечи. Несмотря на завязанные глаза, охранники не нарушали строя. Покружив, они исчезли. Так вода, кружась, уходит в сточную канаву. Сначала двое охранников проскакали в ворота с поднятыми копьями. За ними проехала коляска; за коляской — остальные охранники.

Миг — и на дворе никого не осталось, словно и не было никогда. Только несколько кучек дымящегося конского навоза напоминали о том, что недавно сюда въезжал кортеж. Навоз, да еще смятение в моем сердце.

Вскоре ко мне, как всегда вперевалку, подошла госпожа Тирей. Пыхтя, она обогнула гранатовое дерево и оглядела меня с ног до головы. На лице застыла почти довольная полуулыбка.

— Что ж, Изумруд, ты прошла.

— Изумруд… — Я перекатывала это слово во рту, как будто оно было именем. Меня называли «девочкой». Прежнее название подходило половине жителей мира. Управляющий. Он назвал меня Изумрудом, чтобы как-то обозначить свое драгоценное приобретение, не более того.

Я не знала, как будет «изумруд» на языке моей родины, поэтому решила, что про себя, на родном языке, стану называться Зелёной. По крайней мере, близко. Кроме того, это слово принадлежало мне, а не людям-опарышам. Пусть для Управляющего я — драгоценный камень; я не забыла своего «нечестивого» чужеземного языка.

Впервые с тех пор, как Федеро встретил моего отца на краю рисового поля, моя жизнь круто переменилась. Я посмотрела в глаза госпоже Тирей и, как ни странно, прочла в них толику сочувствия.

— Что теперь со мной будет?

Она странно сморщилась, а потом долго молчала. Она, конечно, знала ответ и лишь соображала, что допустимо мне сказать, а что — нет. Что ждет меня после того, как мне дали имя и Управляющий взглянул на меня своими мертвыми, мертвыми глазами?

— Все зависит от того, захочет ли Правитель в следующие два-три года получить новую супругу. — Госпожа Тирей грубо ткнула меня пальцем в грудь, поцарапав заскорузлым ногтем голую кожу. — В противном случае тебя, наверное, выкупит какой-нибудь богатый торговец специями.

У меня и до этого на сердце было тяжело, но слова госпожи Тирей до того удручили меня, что я не сумела скрыть дрожи и страха. Отчего-то я решила, что меня возьмет в жены сам Управляющий или я стану женой знатного вельможи здесь, в Медных Холмах. Я давно уже догадалась, что за серовато-голубыми стенами растят женщин, способных стать спутницами правителей. И все же я еще не задумывалась всерьез о собственной участи. И о том, что могу когда-нибудь получить то, что Танцовщица называла словом «власть».

Федеро купил меня не для Управляющего. Точнее, не конкретно для Управляющего. Федеро купил меня для торговли. Для Управляющего я — двуногая, большеглазая скотина. Он не жалел времени и средств на мое воспитание, рассчитывая, что я вырасту красавицей и меня можно будет с прибылью продать.

Федеро купил меня, как скотину; отец продал меня, как шлюху.

«Слова, — твердила я себе. — Все это только слова!» Но слова оказывают большое влияние на жизнь и смерть людей-опарышей, уроженцев Каменного Берега. Я еще давно поняла это… «Изумруд»! На меня навесили ярлык, и я стала еще одним драгоценным камнем в коллекции Управляющего. Не более, не менее.

Я смахнула слезы. Меня жгло незнакомое чувство, которому я пока не могла подобрать названия. Следом за госпожой Тирей я вернулась в свою тюрьму.

* * *

Занятий в тот день не было. Ни наставниц, ни учебы, ни тренировок, ни танцев, ни каллиграфии, ни наказаний — ничего. Впервые с тех пор, как много лет назад я попала на Гранатовый двор, я наслаждалась бездельем.

Сидя у очага в нижней гостиной, я перебирала воспоминания. Стойкий, лягушки в канавах, бабушкино лицо, ее колокольчики, звенящие при каждом шаге буйвола… Я снова и снова вертела в голове воображаемый шелк, отсчитывая дни.

Ничто не помогало. Меня затопила горечь, оттого что я наконец поняла то, о чем догадывалась уже давно: я — никто. За той, кого называли девочкой, Изумрудом или Зелёной — как ни назовись, — нет личности.

Как ни странно, мне тогда даже захотелось, чтобы пришли наставницы. Сварливая, враждебная госпожа Леони заставила бы меня забыть о своей тоске. Госпожа Даная отвлекла бы меня. Танцовщица изнурила тренировкой и придала сил.

Конечно, я могла бы сама пойти в тренировочный зал, или взять книгу, или поиграть на спинете. Кое-что я могла хорошо делать и без наставниц. Просто все вдруг стало мне безразлично.

Позже я заметила, как по полу ползут тени. Кто-то поставил на пол рядом со мной тарелку с хлебом и сыром. Значит, приходила госпожа Тирей? Интересно, мы с ней разговаривали?

Какое это имеет значение?

Наконец, в комнату прокралась тьма. Несъеденные хлеб и сыр заветрились, зачерствели. Наконец мочевой пузырь согнал меня со стула. Спотыкаясь, я побрела искать ночной горшок.

У двери спальни сидела госпожа Тирей; она почти растворилась в тени.

— Изумруд! — негромко окликнула она меня. — Завтра твои занятия возобновятся.

— Ничего подобного. — Я даже не подумала попросить разрешения говорить. А если она вздумает замахнуться на меня своей дурацкой трубкой, я накормлю ее песком и запихну в глотку шелк.

— Ничего не изменилось.

— Все изменилось.

Пройдя мимо нее, я немного посидела одна в уборной.

Вскоре я почувствовала голод. Госпожа Тирей ждала меня на галерее. В сумерках она показалась мне жалкой и печальной.

— Если Управляющий дает кандидатке имя, он оказывает ей великую честь. Имя означает, что Управляющий признал кандидатку пригодной.

— Кто он такой, чтобы признавать меня пригодной? — с плохо сдерживаемой яростью спросила я.

— Он наш общий хозяин и отчитывается только перед самим Правителем, — сурово ответила госпожа Тирей. — Ну-ка, сядь и послушай!

В силу почти десятилетней привычки я быстро села.

— В нашем городе Правитель — это все. Нам не разрешают рассказывать кандидаткам о недавних событиях, но скоро ты все равно кое-что узнаешь. — Госпожа Тирей воровато огляделась по сторонам, потом посмотрела на меня. — Его глаза и уши повсюду. Он сидел на престоле задолго до того, как родилась моя бабушка, и будет править еще долго после того, как состарятся мои внуки.

Я ненадолго отвлеклась мыслями о том, что у госпожи Тирей есть дети и внуки. Но искра интереса умерла, потушенная моими мрачными мыслями, так же быстро, как и вспыхнула.

— Правитель для нас — превыше всего, и так будет всегда! — продолжала госпожа Тирей. — Величайшая честь стать его спутницей жизни! Дочери самых знатных вельмож с радостью зарезали бы своих возлюбленных и горничных ради того, чтобы поменяться с тобой местами!

«Я бы охотно поменялась с ними, никого не убивая», — подумала я.

— Так что слушай, малышка Изумруд. Тебе осталось самое большее год или два… Если осталось. Как только у тебя начнутся месячные, мужчина сможет уложить тебя в постель. Раздвигай пошире ноги и сладко улыбайся, и твоя жизнь будет прекрасной много-много лет. Но попробуй насупиться, как сейчас, или надерзить — и тебя изобьют до полусмерти и вышвырнут на свалку, как любую служанку, которой не удалось угодить хозяину.

Она похлопала меня по плечу и вышла. Сидя в темноте, я еще долго размышляла о природе и цене моей красоты.

Следующие месяцы прошли в тревожном умиротворении. Уроки продолжались, но наставницы занимались со мной больше для проформы. Управляющий не возвращался, что вполне меня устраивало. В тот период не приезжал и Федеро. По отношению к его отсутствию я испытывала двойственные чувства.

Когда-то давно он увез меня из родного дома. В хорошие дни я иногда мечтала, что он, может быть, снова увезет меня. Конечно, я понимала, что моим глупым девичьим мечтам не суждено сбыться — ведь Федеро служил Управляющему.

Имя Изумруд кололо мне слух, как иголка колет палец. Всякий раз, как госпожа Тирей обращалась ко мне, кровь бурлила у меня в жилах. К тому времени я уже научилась надежно скрывать свои истинные чувства. И все же госпожа Тирей, отлично знавшая меня, угадывала сидящий во мне гнев.

Однако и она переменилась ко мне; моя главная мучительница все чаще смотрела на мои выходки сквозь пальцы и просто отворачивалась от меня.

Наконец меня осенило: она со мной покончила! Она ждет, когда у меня начнутся месячные или меня, не дожидаясь, потребует по своей прихоти Управляющий или его хозяин Правитель. И тогда я покину Гранатовый двор, а в моей комнате поселится другая девочка.

Последняя мысль особенно ужасала меня. В глубине души мне даже хотелось остаться здесь, в ненавистном центре моей Вселенной.

Где мне лучше — за серо-голубыми стенами или за их пределами?

Разумеется, ни там и ни там. Мне не было хорошо нигде.

Даже Танцовщица в часы занятий как будто лишь отбывала со мной повинность. Мы гуляли знакомыми дорожками и вяло отрабатывали знакомые кувырки, падения и махи ногами. В те дни даже Танцовщица казалась мне не лучше госпожи Тирей.

— Мне не нравится мое имя, — призналась я ей однажды ночью; мы гуляли по Яичной галерее на западной стене поместья Управляющего. Грубить любимой наставнице не хотелось, но я ничего не могла с собой поделать.

— Девочка! — устало отозвалась Танцовщица. — Имя — как маска. Имя можно носить день, сезон или всю жизнь, а когда понадобится, поменять.

По правде говоря, она ни разу не назвала меня Изумрудом после того, как Управляющий удостоил меня сомнительной чести. Но мне почему-то не становилось легче от этого.

— Что ты можешь знать об именах? — буркнула я. — Ведь у тебя самой имени вовсе нет!

Танцовщица резко остановилась. Глаза ее тускло мерцали в свете моего «холодного огня». Я поняла, что обидела ее — как несколько лет назад, когда мы поссорились из-за Федеро. Я разозлилась на себя. Неужели она сейчас бросит меня, как тогда?

— Девочка, я тебе не враг. — Танцовщица втянула когти. — Будь любезна, не забывай об этом!

Покорно склонив голову, я нехотя извинилась:

— Прости меня, госпожа. После приезда Управляющего все как-то разладилось…

Она отвернулась и зашагала дальше. Я бросилась за ней, но почти сразу же споткнулась из-за странной тянущей боли внизу живота. Я редко падала, но сейчас из гордости промолчала. Она же, наверное, еще гневалась на меня.

Кроме того, она прекрасно понимала, что творится внутри меня. В конце концов, она сделала обучение девочек своим ремеслом, а все девочки рано или поздно становятся женщинами.

Итак, у меня начались месячные — я не ожидала, что они придут так скоро. Предвестником послужила боль в пояснице, которая возобновлялась через неровные промежутки времени в течение нескольких недель. Однажды я готовила с госпожой Тирей в большой кухне — мы делали свинину в горшочке, — когда у меня внутри словно что-то перевернулось. Без всякого предупреждения я согнулась пополам, и меня вырвало на плиточный пол.

Госпожа Тирей не стала меня бить; как ни странно, она заулыбалась и повела меня умываться. Потом велела полежать. В постели меня снова затошнило; я еле сдерживалась, но потом все же вскочила, опустилась на колени на холодном полу, и меня снова вывернуло наизнанку. Во рту оставался привкус желчи. Мне показалось, что я обмочилась, и меня передернуло от отвращения. Покосившись на лужицу на полу, я поняла, что из меня течет кровь.

«Госпожа Шерлиз гордилась бы мной, — подумала я. — Теперь со мной наконец можно лечь в постель». Я гнала от себя мысли о Правителе.

Вскоре госпожа Тирей принесла мне холодной воды и полотенец.

Никогда не видела, чтобы она так широко улыбалась.

В ту ночь я смотрела из-за двери на луну. Гранатовый двор весь серебрился в ее лучах — настоящая мечта ювелира. Я, Изумруд, стану драгоценным камнем, который Правитель поместит в свою шкатулку и велит оправить в дорогую оправу. Мною будут восхищаться несколько десятков лет, а потом, когда красота моя потускнеет, сошлют в какую-нибудь далекую башню с несколькими стареющими служанками.

В книгах, которые давала мне читать госпожа Даная, вполне недвусмысленно рассказывалось о судьбе надоевших жен и любовниц, особенно тех, кто происходил не из знатного рода.

Время между сегодняшним днем и таким концом пролетит во мгновение ока. И тогда у меня ничего не останется. Ничего!

Любуясь красивыми лунными лучами, я решила, что не стану чьей-то игрушкой, пусть и драгоценной. Меня, Изумрудную, не станут продавать, как других женщин, по приказу Правителя!

Я спросила себя, что бы сделал на моем месте Стойкий. Вопрос, конечно, был совершенно бессмысленным. Буйвол принадлежал моему отцу со всеми потрохами. Отец имел право пахать на нем, а мог, если хотел, перерезать ему глотку и приготовить на ужин.

Мне тоже могут перерезать глотку. Госпожа Тирей довольно часто грозила мне всякими карами, хотя из книг я знала, что ослушницам чаще всего отрезают язык или уши.

«Как поступают со знатными дамами, чья красота поблекла, а дух сломлен?»

Мне было все равно. Я не хотела становиться для кого-то скотиной, пусть и красивой. Я больше этих людей, я лучше них. Даже добрые, вроде госпожи Шерлиз, ломали меня по воле Управляющего. Для любой из наставниц я была просто орудием, средством для достижения какой-то цели. Мои союзники, госпожа Танцовщица и Федеро, тоже нуждались во мне, только они старались не для Управляющего, а для себя. Я не знала, какова цель их сговора; меня он тоже не касался.

Я ни в коем случае не стану игрушкой для нестареющего Правителя, которую он приблизит к себе на несколько десятков лет, а потом вышвырнет прочь. Пусть возьмет какую-нибудь девицу из знатной семьи, я не против.

Я тихонько выскользнула из постели и спустилась в большую кухню. Там я училась готовить блюда с шафраном, ванилью и другими специями, ценившимися буквально на вес золота… Чем бы я сдабривала пищу в отцовской хижине? Щепоткой соли, высушенными перцами, которые росли на кустах неподалеку от дома… Здесь мы тоже добавляли в еду соль, петрушку и другие простые травы.

А еще в большой кухне имелся шкафчик, в котором хранились ножи.

С годами мне начали больше доверять. Между мною и госпожой Тирей возникла странная связь; такая возникает между хозяином и рабом, между тюремщиком и заключенным. Можно сказать, что госпожа Тирей научилась хоть отчасти доверять мне. Во всяком случае, ножей от меня больше не прятали.

Я выбрала маленький, острый ножик, каким обычно отделяла мясо от костей. Лезвие было уже хорошо заточено — мне не пришлось затачивать его об оселок с риском быть пойманной. Я спустилась во двор, села под дерево под тусклыми лунными лучами и повернула лезвие ножа вверх.

Управляющий назвал меня Изумрудом. Я отмечена красотой, мне привили изящество. Конечно, эта тюрьма за серовато-голубыми стенами гораздо удобнее, чем хижина моего детства.

— Я скучаю по своему шелку и по отцовскому белому буйволу, — прошептала я, обращаясь к ножу. Я по многому скучала — по водяным змеям, жарким ветрам и глупым ящерицам, которые вечно стремятся к палящему солнцу, как будто хотят согреться от небесного огня.

В то же время я не могла и забыть, отбросить годы обучения здесь, в доме Управляющего — как не могла забыть, отбросить само время. Федеро увез меня от всего, что было моим, а Управляющий вырастил из меня игрушку для правителя Медных Холмов.

Я не буйвол, не карета и не тягловая лошадь! Я не животное и не вещь. Я легко могу сбежать отсюда, вскарабкавшись на стену, как учила меня Танцовщица. Однако я — ценное приобретение. Управляющий и многочисленные наставницы не жалели сил и средств, чтобы подчеркнуть мою красоту и обучить меня всевозможным искусствам и ремеслам. Меня станут ловить и непременно поймают! Где бы я ни спряталась, охранники Управляющего отыщут меня даже с завязанными глазами. Несомненно, Правитель скоро потребует доставить ему новую игрушку, и на мои поиски кинутся все жители Медных Холмов.

Сейчас моя цена очень высока; Управляющий ни за что не позволит мне ускользнуть от него. Забыть все знания, которыми меня напичкали, я не могу при всем желании. Зато при помощи ножа я могу изуродовать себя, лишить себя красоты!

Я покажу им, чей дух сломится первым!

Когда я резанула себя по правой щеке, передо мной в темноте блеснули карие глаза Стойкого. Несмотря на ужасную боль, я терпела — я ведь много лет терпела избиения и не плакала. Затем я сделала такой же глубокий надрез на левой щеке; вспышка боли слева уравновешивала вспышку справа. Изуродовав себе лицо, я сделала по глубокому надрезу на мочках обоих ушей.

— Я Зелёная! — закричала я на своем родном языке, обращаясь к Луне. По шее потекла теплая, липкая, пахучая кровь, закапала на плечи. — Зелёная! — снова вскрикнула я и зарыдала в голос.

Госпожа Тирей услышала шум и, спустившись во двор, увидела, что вся моя белая ситцевая сорочка пропиталась кровью.

Когда она поняла, что я натворила, она пронзительно закричала. Я ударила ее ногой, как меня учила Танцовщица; голова женщины-утки дернулась, я услышала душераздирающий треск ломаемых шейных позвонков… Госпожа Тирей еще раз что-то булькнула и бесформенной кучей осела на землю.

Так, в ярости, горе и замешательстве, я совершила свое первое убийство.

Отчего-то смерть госпожи Тирей запомнилась мне лучше остальных. Много лет она каждый день была рядом со мной. После того как меня увезли от отца, она опекала меня. Я находилась в центре ее жизни. И вот чем я ей отплатила! Ее смерть совсем не показалась мне достойной, хотя смерть вообще редко бывает отмечена печатью достоинства. Умирающий обычно испускает из себя все нечистоты. Я иногда думаю, что боги нарочно отпускают нас из этой жизни замаранными, чтобы напомнить: мы сделаны из грязи и воды.

Тогда я твердила себе, что, как ни ненавидела я госпожу Тирей, я вовсе не собиралась убивать ее. Конечно, все было совсем не так. Танцовщица научила меня наносить удары ногами. Я хорошо усвоила ее уроки. Значит, вся ответственность за смерть госпожи Тирей целиком на мне.

Глаза госпожи Тирей начали стекленеть. Я забралась на гранатовое дерево и забрала из тайника мой черный наряд для ночных вылазок. Хотя я дважды чуть не упала, я нашла свои вещи там, где им и следовало быть. Спустившись на землю, я сняла с себя окровавленную сорочку и переоделась в черное. Сорочкой я накрыла лицо женщины-утки.

Я понимала, что времени у меня очень мало. Мне нельзя мешкать! Возможно, меня не убьют, но за мной вышлют погоню. Ничего, теперь я сама себе госпожа. Я ничья, я никому не принадлежу! Движимая яростью, я взлетела по столбам на галерею, а оттуда выбралась на крышу, крытую листами меди. Когда я перескочила на галерею, идущую поверху наружной стены, со стороны дома Управляющего послышались крики.

Добежав до угла, откуда легче было спускаться, я снова споткнулась — я весь день не ела, живот подвело от потрясения, страха и от потери крови. Прыгая, я раньше времени разжала пальцы и полетела на булыжную мостовую.

Я упала навзничь и, захлебываясь рыданиями, стала хватать ртом воздух. В доме Управляющего забили в гонги.

Надо мной склонилось лицо, покрытое серебристым мехом.

— Пойдем со мной, — приказала Танцовщица. — Тогда ты, возможно, доживешь до рассвета.

— Нет, — ответила я на родном языке. — Хватит с меня!

Она схватила меня за руку:

— Не глупи! Ты отказываешься от всего, что тебе здесь дали, — а вместе с тем отказываешься и от своей жизни!

Все еще потрясенная тем, что я только что убила человека, я встала и заковыляла за ней. Мы быстро шли по ночным улицам Медных Холмов; я бормотала себе под нос ругательства на родном языке. Наверное, в ту ночь и Стойкому, и бабушке было стыдно за меня.

Вся дрожа, я спустилась в подземелье по незнакомой штольне. Хотя ночь не была холодной, меня била дрожь.

Я снова и снова слышала сухой щелчок и видела перед глазами госпожу Тирей со сломанной шеей. Я ударила ее со всей силы. И не защищаясь… Я вовсе не хотела просто сбить ее с ног или разоружить.

Слова, я готовилась победить ее словами… А сама лишила ее жизни!

Сделанного не вернешь. Лишив жизни госпожу Тирей, я лишила жизни и себя… Я отказалась от всего, чему научилась в Медных Холмах, почти от всего, что могла вспомнить.

Мне-то хотелось одного: лишить их себя. Щеки и уши у меня горели огнем; раны мешали мне думать. Изуродовав себя, я расстроила замыслы Управляющего и его хозяина, Правителя.

Но жизнь уже не вернешь…

Пусть госпожа Тирей ужасно обращалась со мной, это ничего не меняло. Я была рабыней, живым товаром и подчинялась ей. Она не считала меня нормальной девочкой, человеком.

И вот я убила ее, и она поняла, что я живая, настоящая. Однако прозрение наступило поздно, лишь в последние мгновения ее жизни.

Мы спускались все ниже и ниже, шли куда-то по тесным, темным коридорам с низкими сводами и осклизлыми стенками — так бывает только рядом с поверхностью. Танцовщица держала в руках горсть «холодного огня»; его хватало, чтобы я видела, куда ставить ногу. Страдания настолько поглотили меня, что я ничего вокруг не замечала.

Повернув в очередной раз, мы очутились в более просторной галерее. Я последовала за Танцовщицей, как вдруг кто-то крепко схватил меня за плечо. Внезапно очнувшись, я громко вскрикнула.

Танцовщица круто развернулась. Видимо, она собиралась что-то сказать, но замерла на месте.

Меня мертвой хваткой держала матушка Железная; мне показалось, что ее пальцы способны гнуть железные трубы. Я заглянула ей в глаза. Они мерцали оранжево-белыми огнями, как раскаленные угли.

— Так все начинается. — Голос у матушки Железной оказался скрипучим, как ржавая дверь. Из ее рта вырывался затхлый воздух; его дуновение было мощным, как порыв ветра.

— Мы спешим, — тихо сказала Танцовщица. — За нами уже отрядили погоню.

Старая женщина… точнее, существо… я помнила о спящих богах Септио… снова больно сжала мне плечо.

— Будь правдива и пользуйся своими преимуществами, — сказала она мне. Затем матушка Железная пропала — исчезла, как туман на рассвете.

Танцовщица взяла меня за руку:

— Я не ждала ее… Как ты?

Я попыталась ответить, но мне удалось лишь истерически рассмеяться.

Глаза Танцовщицы сузились, превратились в две мерцающие щелки. Она слегка встряхнула меня.

— Девочка, не поддавайся туману, который заполняет тебе голову!

Ее слова мигом привели меня в чувство.

— Меня зовут Зелёная! — возмущенно ответила я.

— Ясно, Зелёная. Вижу, ты пришла в себя.

Мы долго бежали подземными коридорами, а потом начали подниматься по деревянным ступенькам, вбитым в кирпичную стену колодца. Танцовщица шла первой. Я следом. Меня раздирали гнев и отчаяние.

«Как они посмели все у меня отнять?» Я понимала, что в моих мыслях отсутствует всякая логика, но лелеяла в себе тлеющую искру ярости. Наверное, ее подпитывали и чувство вины, и страх. Я бы предпочла, чтобы путь мой освещался пламенем, а не был окутан мраком.

Мы поднялись на поверхность и очутились в большом полупустом здании. Из широких окон, высоко прорубленных в стенах, внутрь лился лунный свет; на грудах ящиков плясали длинные серебристые тени. Я огляделась по сторонам, зорко подмечая все мелочи, как меня учили. По восемь таких окон с каждой стороны; к некоторым можно подобраться, вскарабкавшись на стоящие под ними ящики. Противоположный конец помещения тонул во мраке; там могли затаиться невидимыми и двенадцать всадников. На другом конце свет проникал в щели под большой дверью, за которой горел газовый фонарь.

Конечно, это склад!

— Что там, в темноте? — спросила я, вспомнив слова Танцовщицы о погоне.

— Что говорят тебе нос и уши?

Я закрыла глаза и принюхалась. Пахло пылью, деревом, маслом, плесенью. Нами. Лошадиного запаха я не учуяла. Как и запаха солдатского пота. Я не услышала шороха. За дверью по улице прогрохотала карета; по мостовой процокали копыта. Здесь, внутри, лишь поскрипывали, рассыхаясь, старые доски да попискивали крысы.

Возможно, в темноте прячется один человек, но не больше. Так я и сказала Танцовщице.

— Да, кто угодно может спрятаться где угодно, — согласилась она. — Но здесь и сейчас мы, скорее всего, в безопасности. Сейчас мы спрячемся получше.

Танцовщица взобралась на высокую груду ящиков под одним окошком, заросшим грязью. Я последовала за ней. Мне интересно было, куда мы идем, но я ни о чем не спрашивала. Добравшись до окна, Танцовщица вытянулась во весь рост и достала рукой до потолка. Часть планок отъехала в сторону; шумно заскрипело дерево по дереву. Я прищурилась, услышав резкий щелчок, и оглянулась, ожидая нападения невидимого убийцы.

Внизу никого не было. Надо мной Танцовщица, подтянувшись, исчезла в люке. Я последовала за ней и очутилась в полной темноте. Выпрямившись во весь рост, я ударилась головой о низкий, скошенный потолок.

Я поняла, что мы забрались на чердак. Судя по очертаниям предметов, здесь тоже что-то хранили. Единственное окошко тускло мерцало на противоположном конце; оно почти совсем не пропускало света, потому что заросло пылью и сажей.

— Лестницу на чердак сломали лет пятнадцать — двадцать назад, — пояснила Танцовщица. — Внизу прорубили двойные двери, чтобы в них могли пройти две груженые повозки; зато пришлось заколотить чердак.

— Напрасно они так! — Я внимательно озиралась по сторонам.

— На все есть свои причины. Зато сейчас мы в надежном месте. Никто не видел, как мы сюда входили. Ты в безопасности. Можно отдохнуть и подумать, как быть дальше.

— В безопасности?! — Внутри меня снова забурлил истерический смех. — Я больше никогда не буду в безопасности! Сама себя загнала в ловушку! Я…

Я все повышала голос; Танцовщица хлопнула меня по макушке.

— Говори шепотом! А еще лучше — думай перед тем, как что-то сказать.

Ее слова и поступки лишь подлили масла в огонь. Госпожа Тирей постоянно била меня. Теперь Танцовщица сделала то же самое. Кто она такая, что смеет поднимать на меня руку?

— Ты должна поесть, а потом поспать, — продолжала она. — Страхи и сожаление отвлекают тебя.

— Я ничего не боюсь! — закричала я.

Тихо, так, что мне пришлось напрячься, чтобы расслышать, она ответила:

— Сейчас ты боишься всего. По крайней мере, так должно быть.

Я опустилась на пол. Наконец, затихнув, я поняла, что на мне нет живого места. После неудачного падения со стены бедра и спина в ссадинах и синяках. На бегу я согрелась, но сейчас мы сидели неподвижно, и я быстро стала замерзать. Болела нога, которой я ударила госпожу Тирей в челюсть.

— У меня все болит, — тихо пожаловалась я.

— Поспи. — Танцовщица протянула мне кусок крошащегося сыра и пригоршню листьев.

Сыр оказался острым, пахучим, соленым, с голубой плесенью. Высушенные и скрученные капустные листья были смазаны внутри свиным салом.

Я так проголодалась, что все эти запахи показались мне райскими. Я быстро набила живот, но мне тут же страшно захотелось пить.

— У окна стоят бочонки, — сказала Танцовщица. — Они наполнены дождевой водой; возможно, вода застоялась. — Она снова склонилась надо мной. — Я должна идти, чтобы меня увидели. Никто не должен подозревать, что я имею какое-то отношение к последним событиям в доме Управляющего. Ты останешься здесь. Будешь сидеть совершенно тихо?

— Да, — пробормотала я с набитым капустой ртом.

— Как бы ты ни злилась и какое бы отчаяние ни испытывала, не топай ногами и ничего не швыряй. Утром на склад придут рабочие; они могут тебя услышать.

Я посмотрела на свои руки, полные недоеденных капустных листьев, и подумала: «Госпожа Тирей больше никогда не будет есть!»

— Да, госпожа.

— Как только все немного успокоится, я вернусь. Скорее всего, завтра ночью. Возможно, со мной придет и Федеро.

Сердце у меня екнуло — тогда я еще удивилась почему. В то время даже друзья казались мне обузой.

— Я буду сидеть тихо.

— Надеюсь. — Она погладила меня по голове. — Мы позаботимся о том, чтобы ты не голодала. Правда, не знаю, сколько нам осталось.

— Спокойной ночи, — сказала я, и она ушла.

* * *

Во сне пришли лишь воспоминания о смерти. Я не слишком хорошо сплю и по сию пору, но та ночь стала худшей в моей жизни. Не помню, видела ли я сны до того, как Федеро в первый раз увез меня от отца. Говорят, сны у малышей неотчетливы, как и их мысли, но это, скорее всего, неправда. Мои мысли были вполне отчетливыми даже в раннем детстве. Я точно знала, чего я хочу и чего не хочу.

Позже мне снилось прошлое, Стойкий, бабушка и мои детские игры в полях и канавах. Те сны были наполнены горечью потери и сожалением. Я становилась старше, и мое обучение делалось все сложнее; я часто видела во сне то, чем занималась днем, — бесконечные батоны хлеба выскакивали из печи, новые страницы книги появлялись перед глазами быстрее, чем я прочитывала предыдущие…

Однако в ту ночь я видела только одно: смерть. Может быть, я когда-то убила и бабушку? Кстати, отчего умерла моя мать?! Снова и снова голова госпожи Тирей прыгала, как мячик, после моего удара, и склонялась набок под неестественным углом. Я снова чувствовала идущий от нее предсмертный смрад, когда у нее опорожнился кишечник. Она испуганно дернулась всем телом, как будто не могла защищаться, как живой человек, пусть даже и нетренированный.

Сложно ли убить? Сложно ли умереть? Сколько есть способов, чтобы убить и умереть? Вот какие вопросы терзали меня в ту ночь. Утром, когда я проснулась, в голове сформировались готовые ответы.

Умереть можно по-разному — способов смерти столько же, сколько и способов жизни.

Убить можно по-разному — способов убийства столько же, сколько убийц, которые пробуют свои силы.

Все тело у меня болело, как будто по мне прошлась копытами одна из лошадей Управляющего. Ящик, на котором я спала, был отброшен в сторону, и я лежала на старом деревянном полу. Хотя я совсем не чувствовала себя убийцей, я знала, что я — убийца. А еще я знала, что когда-нибудь я тоже умру. Возможно, очень скоро, в зависимости от того, когда правосудие Управляющего меня настигнет.

Я с трудом встала на ноги, пошатываясь от усталости и внезапно навалившейся слабости. Страх и напряжение прошлой ночи взяли свое.

В тусклом оконце забрезжил рассвет. Похоже, грязное стекло не мыли целую вечность. Под моим присмотром служанки мыли бы окна до зеркального блеска…

Чердак был просторный, хотя высокий мужчина мог бы выпрямиться в полный рост только посередине, под самым коньком крыши. У стен лежало всякое старье — рамы от старых ткацких станков, всякие механические приспособления, названия которых я не знала. Все было покрыто толстым слоем пыли.

Найдя бочонки, я попила, набирая воду маленьким жестяным черпаком. Вода отдавала дегтем и песком. Но даже и такая грязная она освежила меня — ведь я всю ночь дышала сухим воздухом.

Мне нечем было облегчить жжение в порезанных щеках и ушах; нечем было успокоить растревоженное сердце. У меня не было еды, мне нечем было отвлечься. Не было ничего.

Целый день я лелеяла и пестовала свой гнев. Потом пришел Федеро. Я вздрогнула от удивления, увидев, как его голова показалась в люке.

— У рабочих сейчас обед, — объяснил он, отвечая на не заданный мною вопрос. Вид у него был озабоченный, а одет он был как простой портовый грузчик. — Я уже давно раз в неделю угощаю складских рабочих элем в таверне за углом. Никто не удивляется, когда я прихожу сюда.

— Ты теперь совсем не выделяешься из толпы… — Меня учили судить о человеке по одежде.

— Вот именно! — Федеро достал из кармана сверток. — Здесь солонина и холодная жареная картошка. Ничего лучшего я сейчас принести не могу. Ночью я вернусь вместе с Танцовщицей. Надо решить, что с тобой делать дальше.

— Вы ничего за меня не решите, — холодно ответила я. — Я сама решу, что с собой делать!

Мои слова его не обрадовали; вскоре он ушел.

Нет, никто ничего не станет за меня решать! Ни Управляющий, ни Правитель, ни торговец живым товаром и его подружка — пардайна. Остаток дня я обдумывала, как сбежать, куда направиться. Я поняла, что практически не знаю города и его окрестностей. Если бы я могла вернуться к Стойкому, я бы вернулась, но путь домой лежал через море.

В то время я даже не знала, как называется страна, где я родилась, не говоря уже о деревне, рядом с которой было отцовское поле. У меня не было ни денег, ни карт, ни практического опыта в чем бы то ни было.

Я поняла, что я просто сменила одну тюрьму на другую. На чердаке далеко не так удобно, как в доме Управляющего, зато гораздо опаснее. Гнев снова вскипел во мне, накрыл приливной волной. Пусть я освободилась от Управляющего, за меня все равно решают другие!

Зачем, зачем Федеро и Танцовщица исподволь развивали во мне стремление к независимости? Разве в неведении мне не жилось бы легче? Я могла бы превратиться в знатную даму и прожила бы жизнь, для которой меня купили.

Я решила, что не доставлю удовлетворения и им.

В ту ночь мои спасители вернулись с несколькими мешками. Я сразу догадалась, что в них запасы еды. Федеро снова вырядился простым рабочим; на Танцовщице была, как всегда, свободная туника. Танцовщица сложила мешки на полу, предварительно расчистив небольшой участок. Затем они с Федеро соорудили столик из двух ящиков и трех досок. Из одного мешка Танцовщица достала лампу под абажуром, а Федеро придвинул нам ящики поменьше, на которых можно было сидеть.

Вскоре мы расселись вокруг импровизированного столика. Между нами лежало несколько шишковатых морковок, связка сладкого лука и пригоршня маленьких ржаных булочек. Во время приготовлений они оба молчали. Я решила ни за что не заговаривать первой.

— Мы цивилизованные люди, — сказал наконец Федеро. — Мы сидим за столом, и перед нами лежит еда.

— Разделять трапезу — традиция моего племени, — добавила Танцовщица.

В их голосах я уловила отчаянное желание хоть отчасти возместить ущерб и возобновить нормальное общение.

Я молча глядела на них в упор.

Они не отводили взглядов в сторону. Федеро казался озадаченным, Танцовщица бросала на меня откровенно равнодушные взгляды. Во всяком случае, догадаться, о чем она думает, по ее лицу я не могла — все же она не была человеком. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга.

Я не выдержала первой.

— Она была корова, — сказала я на своем родном языке.

Федеро устало потер глаза.

— Через два года мы могли бы внедрить тебя во дворец Правителя! — вздохнул он.

Танцовщица кивнула:

— Надо было раньше догадаться.

— О чем догадаться? — спросила я.

Федеро посмотрел на меня в упор.

— Перестань говорить по-варварски, — сухо приказал он. — Мы в Медных Холмах.

— По-варварски?! — Я с трудом удержалась от крика. — Это вы… вы… — Я не знала, как на моем родном языке будет «варвары». Естественно, в детстве мне и не нужно было знать такое слово. — Звери! Вы — звери!

— Все могло измениться, — возразил Федеро. — С твоей помощью.

Танцовщица бросила на меня свой длинный, неспешный взгляд.

— Прошу, говори так, чтобы я могла тебя понимать. Иначе мы далеко не уедем.

Вначале мне не хотелось отвечать, но потом я вспомнила, что петрейский — и не ее родной язык.

— Ладно, — буркнула я, понимая, что веду себя невежливо.

— Изумруд… — начал Федеро.

— Зелёная! — Я ударила кулаком по дощатому столу. — Меня зовут не Изумруд! Можешь называть меня Зелёной!

Танцовщица махнула рукой в сторону Федеро, призывая его к молчанию.

— Ладно, Зелёная, — сказала она. — Федеро с самого начала догадывался, что в твоем сердце горит пламя, которое не позволит тебе сломаться, как бы тебя ни переделывали по воле Управляющего. Ты…

— Так и получилось, — перебил ее Федеро.

Я вскипела, расслышав в его голосе странную гордость. Тогда я его возненавидела. Как будто он сделал меня такой, какая я есть, просто потому, что ему хватило ума купить меня на базаре.

— Возможно, пламени в тебе слишком много, — продолжала Танцовщица.

— Ну и что? — огрызнулась я. — Теперь вы хотите мною владеть вместо Управляющего? Я — сама по себе, и никто не посмеет меня переделывать — ни он, ни вы и никто другой!

Танцовщица вонзила когти в древесину; во все стороны полетели щепки.

— Всех нас переделывает жизнь.

— Вот именно, — поддакнул Федеро. — И потом, ты еще многого не знаешь. Ты ведь не читала ничего современнее «Комментариев» Лакодема… Я прав?

— Да.

К чему его вопрос? Лакодем подробно описывал восставших из могил, а также людей, которые всю жизнь стояли на головах, а объяснялись при помощи ног. Я не воспринимала его всерьез. Мир подчинялся установленному порядку. Судить о старой сказке тоже можно, руководствуясь здравым смыслом.

— Так узнай немного о недавней истории Медных Холмов. — Федеро подался вперед и положил ладони на неструганые доски. — Вот уже четыре сотни лет городом правит один и тот же Правитель.

— Это мне и госпожа Тирей говорила. Правда, не так прямо, как ты. — Я вспомнила о мертвых глазах Управляющего, тусклых и роковых, как глаза морского чудища, которое когда-то хотело меня сожрать. В некотором смысле Лакодем оказался прав. — Вашим городом управляют бессмертные.

Танцовщица рассмеялась тихо и горько:

— Бессмертные? Нет! Неумирающие? Что ж, да… пока.

— Вы хотели, чтобы я убила Правителя?! — выдохнула я почти беззвучно. После смерти Правителя Управляющий лишится власти. Женщины… и девочки… заживут спокойнее. И даже если новый Правитель тоже окажется тираном, он не сразу покажет себя во всей красе…

— Да, мы рассчитывали на тебя, — признался Федеро. — Но у нас имелись и другие замыслы. Наши игры ведутся уже давно…

Я перебила его:

— Но я выскочила из ловушки и расстроила все ваши планы!

— Н-ну… да.

Я увидела, как его лицо, словно против его воли, на миг озарилось улыбкой.

— Не вовремя в тебе проснулся мятежный дух!

Я провела пальцами по саднящим шрамам на щеке.

— Мне самой он тоже ничего хорошего не принес. Что же теперь будет с вашими замыслами?

Оба посмотрели на меня сверху вниз. В воздухе между нами кружились пылинки и мелкая стружка. На лице Федеро проступило отчаяние, как раньше.

— Если сумеешь ускользнуть от стражей, которые день и ночь рыщут по всему городу, если выживешь, несмотря на то что за твою голову назначена крупная награда, можешь бежать из Медных Холмов куда угодно и жить, как тебе хочется.

Танцовщица задумчиво провела когтем по своей бархатистой щеке:

— Жаль, что ты стала слишком приметной. Сама поставила на себе клеймо! Стоит тебе попасться кому-нибудь на глаза, и тебя сразу узнают.

Перед моими глазами стояли большие карие глаза Стойкого; я слышала, как звенят бабушкины колокольчики, провожая ее в последний путь под палящим солнцем. Интересно, куда позвала бы меня бабушка? Чего хотел бы от меня отец? Я была уверена только в Стойком: он наверняка позвал бы меня домой.

Чего хочу я сама?

Вернуться домой.

Неожиданно я поняла, что хочу не просто вернуться домой. Я не хочу, чтобы девочек продавали торговцам живым товаром. Не желаю видеть ни Управляющего, ни мерзких наставниц, ни Федеро, способного очаровать кого угодно. Я должна положить конец торговле думающим, говорящим скотом.

Тогда я еще не могла бы сказать, кто виноват больше — Федеро, купивший меня, или отец, продавший меня ему. Это не имело значения. Они были всего лишь пешками на огромной доске. Начало всей мерзости положили Правитель и его подручный, сводник Управляющий. Я поняла, что поступила совершенно неверно, бежав из поместья Управляющего: надо было всего лишь не сдаваться и потерпеть еще немного. Если бы не мой мятежный дух, я сумела бы воспользоваться своей красотой как оружием и отомстить им!

Я же, испугавшись, лишила себя важного оружия, а затем убила женщину, виновную лишь в одном: она верно служила своим господам.

Вдруг меня озарило.

— Вы наверняка задумали что-то еще! — сказала я. — Иначе мы бы с вами сейчас не разговаривали. Вы хотите мне что-то предложить! Ты ведь упомянул о «других замыслах».

Федеро и Танцовщица многозначительно переглянулись. Я прочитала на их лицах страх, но не стала ни о чем больше расспрашивать.

Наконец Федеро едва заметно кивнул и заторопился, как будто не до конца верил самому себе:

— Сдайся в плен добровольно. Расскажи о заговоре против Правителя. Расскажи им о нас. Скорее всего, тебя приведут к Правителю на допрос. Ему интересно будет послушать, что ты скажешь. В то же время он захочет просто посмотреть на свою изуродованную драгоценность. Он будет ревновать тебя. Очутившись рядом с ним, ты сможешь…

— Что смогу? — Мне стало смешно. Неужели они настолько глупы?! — Что смогу — убить его? Не забывай, мне всего двенадцать лет. Меня приволокут к нему во дворец… Будь я его любовницей, я бы, возможно, и сумела что-то предпринять. Но меня со всех сторон будут окружать вооруженные стражники! Ну и дураки же вы оба! — На родном языке я добавила: — Я всего лишь девочка. — Мой истерический смех перешел в рычание. — Да, я убила старуху ударом ноги, но мне не совладать с мужчиной, сидящим на троне и окруженным охранниками. Такой поступок свыше моих сил!

Танцовщица привстала с места и посмотрела на меня в упор. Она не моргала, как моргали бы все остальные. Я достаточно хорошо знала ее и понимала, что она обдумывает свои слова, поэтому выдержала ее взгляд и молча ждала.

Наконец она заговорила:

— Есть и другой способ покончить с Правителем.

— А как же! — грубо ответила я. — Вы научили меня убивать.

— Нет, Танцовщица научила тебя выживать, — возразил Федеро. — Послушай меня, Зелёная! Ты можешь отказаться от нашего предложения и жить как хочешь. Выбор за тобой. Ты здесь не заключенная.

— В самом деле?

— Ты пробовала открыть люк? — спросил Федеро. — Все это время его не запирали.

— Вот как… — На миг я показалась себе полной дурочкой.

— Можешь поступать, как подсказывает тебе сердце. Но если у тебя сохранились хоть какие-то добрые чувства по отношению ко мне, я прошу тебя сначала выслушать Танцовщицу. Она изрекает сложные истины, которые могут и не сбыться. И все же, перед тем как отвергнуть нас, выслушай, от чего ты отказываешься.

— Придется, — с горечью ответила я. Смысл его слов был вполне ясен. На Гранатовом дворе я приняла решение от неведения. Хотя мне не хотелось в том признаваться, я поняла, что он в чем-то прав.

— Правда о Правителе известна очень, очень немногим, — медленно заговорила Танцовщица. — Своим… м-м-м… нестарением… он обязан чарам, силой вырванным у моих соплеменников. Есть заклинание, способное разрушить чары. Нужно лишь произнести в его присутствии определенные слова. Слова подействуют, если будут произнесены рядом с Правителем. Не обязательно в спальне! — Танцовщица предостерегающе подняла руку, видя, что я собираюсь что-то сказать. — Тем не менее их нужно произносить, находясь близко от него. Заклинание не подействует, если сказать его на петрейском языке. Правитель с помощью магии подействовал на нужные петрейские слова, чтобы кто-нибудь не произнес их в его присутствии.

— Подействует ли заклинание, если произнести нужные слова на моем языке? — спросила я.

Лицо у Танцовщицы сделалось очень несчастным.

— Не знаю, послушают ли тебя силы… Путь моей души проходит в стороне от заклинаний, и я не понимаю, как они действуют. С тех пор как Правитель, воспользовавшись нашей магией, захватил престол, мои сородичи прячут свою древнюю силу, как старый плащ. Я могу научить тебя нужным словам, написав их здесь в пыли, хотя никто из нас не сможет произнести их вслух. Если ты скажешь их на своем языке… неизвестно, какое действие они окажут. Во всяком случае, я этого не знаю.

Я не поверила ей.

— Неужели за четыреста лет никто ни разу не попытался произнести заклинание?

— Никто ничего не знает достоверно, — сухо ответил Федеро. — Достаточно и того, что нам удалось объединить наши усилия. Ты нам поможешь?

Принять решение оказалось довольно просто. Куда мне было деваться? Я не могла переплыть море и попасть домой. Если бы я отказалась им помогать и ушла, Управляющий продолжал бы скупать красивых девочек, а Федеро и Танцовщица выбрали бы из их числа еще одну бунтовщицу и воспитали ее нужным образом… И когда-нибудь той, другой девочке тоже пришлось бы делать выбор.

Я знала чего хочу.

— Я сделаю, что вы хотите, — медленно заговорила я. — Можете научить меня нужным словам. Федеро, тебе придется подучить меня моему родному языку, потому что я почти забыла его и вряд ли сумею сама перевести все слова. — Я повернулась к нему: — Принеси словарь моего языка, если его можно отыскать здесь, на Медных Холмах. А еще, перед тем как я испробую на Правителе вашу магию, мне понадобятся семь ярдов шелка, иглы, катушки ниток и пять тысяч крошечных колокольчиков, вроде тех, что нашивают на танцевальные туфли.

— Пять… тысяч?! Где же я их…

— Ты знаешь, зачем они мне нужны. — Я снова перебила его. — Не хочу отправляться на смерть без колокольчиков жизни, которые звонили бы по мне. Только не надо притворяться. Я прекрасно понимаю, что вы отправляете меня на верную смерть. Если повезет, я убью Правителя, сама же погибну в любом случае!

— Хорошо, — промямлил он, — ты имеешь на это право.

— Значит, мы договорились.

Танцовщица медленно кивнула; на ее всегда невозмутимом лице я прочитала боль. Я едва заметно улыбнулась ей — искренне, от всей души. Она заслужила не только мой гнев и презрение. Правда, девочки, которые последовали бы моим путем, заслужили от меня всего. Даже саму мою жизнь. Когда с поручением так или иначе будет покончено, я отправлюсь домой.

Бабушка наверняка одобрила бы мой замысел. И буйвол тоже.

* * *

Я никогда не знала истинное число дней моей жизни. Отсчет прервался после того, как Федеро увез меня от отца. В раннем детстве я еще ничего не понимала; колокольчики на моем давно утерянном шелке вели за меня отсчет дней и ждали, пока я вырасту и научусь считать. Хотя я несколько раз пробовала восстановить свой шелк, точное количество колокольчиков так и осталось для меня загадкой. Правда, я много лет не переставала вести подсчеты в уме, но о том, сколько всего должно быть колокольчиков после того, как точный счет прервался, я могла лишь гадать.

Дни начала жизни принадлежали только мне. От раннего детства у меня не осталось ничего, кроме нескольких воспоминаний.

На чердаке было душно и тепло даже осенью. Федеро и Танцовщица снова ушли, на сей раз надолго.

— Мы не можем часто уходить и приходить, не привлекая внимания к тебе, — объяснил Федеро.

— Мы вернемся, когда соберем все, что тебе потребуется, — пообещала Танцовщица.

Мне оставили соленый сыр, черствый хлеб и воду с металлическим привкусом; я сидела на чердаке и думала, что все могло бы сложиться по-другому… И гадала, что мне делать дальше.

Когда мне надоело жалеть себя и представлять, «что было бы, если…», я обратила внимание на мир, лежащий за пределами моей последней тюрьмы. Чтобы не привлекать к себе внимания, я не стала мыть окно. Из-за толстой пленки пыли и сажи мне не удавалось как следует разглядеть улицу. Слушая голоса и шум внизу, на складе, я сообразила: если сесть под самым круглым окошком, я буду слышать все, что творится на улице.

О происхождении одних звуков я догадывалась без труда. Мимо склада гнали лошадей; их проезд сопровождался криками или щелканьем хлыста погонщика. Время от времени у склада останавливались повозки; металлические ободья колес скрежетали о булыжники. Лошади тихо ржали, пока погонщик переговаривался со складскими рабочими и командовал погрузкой.

Иногда мимо, разговаривая, проходили люди. Я могла разобрать лишь самые громкие удивленные или взволнованные восклицания; остальное сливалось в невнятный гул. И все же даже такой гул по-своему утешал.

Внизу, на складе, все звуки были гораздо отчетливее. Грузы принимали, грузы отправляли; иногда десятник визгливо выкрикивал приказы, которые я отлично слышала, хотя и не понимала их смысла. Рабочие переговаривались раздраженно или дружелюбно:

— Другой ящик с консервами, другой, дурья башка!

Все равно как сидеть в поместье Управляющего и слушать звуки окружающего мира. Только здесь окружающий мир оказался гораздо, гораздо ближе.

Под вечер второго дня после того, как меня снова оставили одну, внизу вдруг загрохотали шаги. По улице маршировал целый отряд. Кто-то отрывисто выкрикивал непонятные приказы. Потом загрохотала дверь: кто-то вошел в помещение склада. Внизу послышались недовольные крики. Я поняла, что рабочим велели остаться и поработать сверхурочно — причем бесплатно. Рабочие проклинали городские власти и Правителя, желали им сгнить в аду. Повсюду сыпались проклятия. Потом я услышала глухие удары: с недовольными жестоко расправлялись.

Через какое-то время внизу послышался грохот. Я поняла, что рабочие передвигают ящики. Они снова стали ругаться, но уже беззлобно. Я лежала на полу, прижав больное ухо к пыльной щели, и ждала, когда смерть взберется снизу по стене и найдет меня.

И зачем я только потребовала от Федеро и Танцовщицы шелк и колокольчики? Ведь могла сразу пойти им навстречу — и, наверное, мне бы удалось изменить миропорядок. Скоро меня арестуют, а я так и не выучила слова, способные разрушить чары вокруг Правителя.

Если бы я могла не дышать, я бы не дышала. Не для того, чтобы умереть, но чтобы лежать тихо, как доска. Молчание — жизнь. Я не шевелилась весь вечер. Не рисковала ни есть, ни пить, ни пользоваться ночным горшком. Внизу по-прежнему что-то двигали и переставляли. Иногда на склад заходил командир отряда стражников; он каждый раз подзывал к себе человека по имени Маурицио.

Наконец, рабочих распустили по домам. С лязгом захлопнулась большая дверь, и внизу воцарилась блаженная тишина. Никогда в жизни я не испытывала такого облегчения!

Я села. Во рту пересохло, мочевой пузырь, наоборот, переполнился. И вдруг я сообразила: если неведомый мне Маурицио — человек хитрый, он, возможно, оставил на складе часового. Вдруг сейчас кто-то прислонился снизу к моему люку и только и ждет, когда я пошевелюсь, скрипну или вздохну?

Новый страх пригвоздил меня к месту до поздней ночи. Наконец, мочевой пузырь так настоятельно заявил о себе, что я уже не смогла больше терпеть — будь что будет! Я как можно тише прокралась в угол сделать свои дела. Мне казалось, что извергаемая из меня вода хлещет со страшным шумом, но поделать я ничего не могла. Потом я снова затаилась и стала ждать, когда минует опасность.

Вскоре я поняла, что опасность не минует никогда.

Мне снилось, что я плыву по бурному океану в утлой лодчонке, спасаясь от погони. По ногам ударило что-то жесткое. Я отчаянно озиралась по сторонам в поисках какого-нибудь оружия и замахнулась куском сыра, но вдруг сообразила: это Федеро поднял крышку люка. Одного взгляда на круглое оконце хватило, чтобы понять: на улице еще ночь.

— Неужели сыр с плесенью так опасен? — улыбнулся Федеро. — В следующий раз, как пойду за провизией, постараюсь достать тебе что-нибудь не такое… смертоносное.

Невольно хихикнув, я села на пол.

— Я думала, там, внизу, прячется часовой; он схватит меня, если я пошевелюсь.

— Часовой? — забеспокоился Федеро. — Подожди, пожалуйста. — Он ненадолго скрылся в люке, но скоро вернулся и втащил на чердак два туго набитых холщовых мешка. Закрыв за собой крышку, он сел и попросил подробно рассказать, что я имею в виду.

Я рассказала, что слышала днем, и упомянула имя Маурицио. Мне показалось, что Федеро встревожился.

— Управляющий подозревает, что ты скрываешься в складском квартале. Что, впрочем, и неудивительно. Они искали весь вечер, а потом ушли?

— Они обшарили все. По улице шел целый полк; видимо, они ворвались на все склады.

Федеро хмыкнул, снял плоскую кожаную шапочку, какую носят рабочие, и задумчиво погладил себе затылок.

— Постараюсь что-нибудь выяснить. Правда, я не могу проявлять слишком уж большое любопытство. Меня и так подозревают, потому что мы с тобой были хорошо знакомы… Вскоре они сообразят, что Танцовщица уделяла тебе особое внимание.

— Она уделяла мне внимания больше, чем другим кандидаткам? — спросила я.

— Конечно. — Федеро потянулся к мешку. — Я принес тебе новости и кое-что получше.

Он извлек из мешка штуку тонкого шелка, чесучового плетения, шириной в сорок два дюйма. Развернутый шелк занимал семь ярдов в длину. И какой же он был красивый! Я посветила на него лампой. При тусклом освещении мне показалось, что материя зеленого цвета — не слишком яркая, правда.

— Очень красиво, — тихо сказала я.

— Рад, что хоть чем-то сумел тебе угодить… На Гранатовом дворе тебя научили неплохо разбираться в тканях.

Затем Федеро показал мне колокольчики — самого разного вида.

— Я не мог купить в одном месте слишком много одинаковых серебряных колокольчиков, — объяснил он, как бы извиняясь. — Так что среди них есть и железные, и медные, а некоторые больше, чем мне бы хотелось.

И все же он добыл мне колокольчики. Настоящие колокольчики! Колокольчики, которые я пришивала к шелку на родине, были крошечными, жестяными и держались на булавках. Они не звенели по-настоящему, а лишь тихо звякали. Некоторые из тех колокольчиков, что принес мне Федеро, подошли бы для хора, который исполняет молитвы.

— Когда я надену на себя шелковое одеяние, расшитое колокольчиками, звон будет окружать меня, как тульпу, — сказала я. При виде многочисленных крошечных колокольчиков я испытала умиротворение.

Федеро достал бархатный сверточек, внутри которого лежали иголки.

— Я купил несколько иголок — на случай, если какая-нибудь погнется или затупится.

Кроме того, Федеро принес мне несколько катушек ниток, насаженных на палочки.

Я выбрала себе иголку и взяла один из самых крошечных колокольчиков. Он напоминал маленькое серебряное гранатовое зернышко и тихонько звякнул, когда я покачала его, зажав между пальцами. Мысленно поблагодарив бабушку, я взяла свой кусок шелка за уголок и пришила колокольчик. Шелк растекся у меня на коленях зеленой рекой.

Федеро, сидевший на пятках, некоторое время наблюдал, как я шью. Потом спросил:

— Я могу тебе помочь или ты должна пришивать колокольчики только сама?

Я задумалась, так как не знала ответа на его вопрос. Мне всегда казалось, что женщины расшивают свой шелк колокольчиками сами. Конечно, когда я была совсем маленькой, то еще не умела шить. Кроме того, в моем случае ни о каких традициях не могло быть и речи: все традиции давно нарушили и сломали.

Оставалось решить, что сейчас важнее.

Внезапно меня озарило, и я выпалила:

— С удовольствием приму твою помощь, но не бесплатно. — Я заметила в тусклом свете лампы его удивленный взгляд. — Расскажи, откуда я родом. Опиши мою родину! Я помню лягушек, подорожники, рис и папиного буйвола, но не знаю, как называется место, где я родилась… Наставницы никогда не показывали мне карт заморских стран.

Федеро долго возился, вставляя нитку в иголку. Видя, как он сосредоточен, я не торопила его. В его глазах мелькали обрывки мыслей. Наконец Федеро выбрал подходящий колокольчик, нагнулся к своей половине шелка и заговорил, не глядя мне в глаза:

— Ты, конечно, знаешь, что упоминать о твоем происхождении на Гранатовом дворе строго запрещалось.

— Какая глупость! Достаточно посмотреть на мое лицо, и сразу становится понятно, что я — не уроженка Каменного Берега!

— Конечно. Красота, которую мы все ценили… и ценим… в тебе, отчасти как раз и заключается в твоей необычности. Но разговоры о твоей родине напомнили бы тебе о прошлом и оживили старые воспоминания.

— У вас с Танцовщицей имелись в отношении меня другие планы, — сухо заметила я.

— Зелёная, наши планы были скрыты внутри других планов. — Федеро мельком взглянул на меня и тут же потянулся за новым колокольчиком. — Ты родом из страны, которая называется Селистан. Она находится на юго-западе, на другом берегу Штормового моря; напрямик от Медных Холмов до Селистана примерно шестьсот узлов.

Селистан!

Наконец-то я узнала имя своей родины. Не просто место, где живут лягушки, змеи и есть рисовые поля, но место в мире, у которого есть название, страна, нанесенная на карту.

— Где именно в Селистане я жила?

— Точно не помню. — Мне показалось, что ему не по себе. — Самый крупный порт, куда прибывают почти все заморские торговые суда, называется Калимпура. Я высадился на берег лигах в девяноста к востоку от Калимпуры, в провинции, которая называется Бхопура. Маленький портовый городок, в котором я очутился, носил название Maлая Бхопура, хотя никакой Большой Бхопуры поблизости вроде нет.

— Мы с тобой довольно долго шли пешком от моей деревни до Малой Бхопуры, — осторожно сказала я.

Федеро засмеялся. Я бы, пожалуй, обиделась на него, не будь его радость такой неподдельной.

— Мы прошли лиги две вдоль горного хребта, отделяющего долину реки, где ты жила, от побережья, где я высадился на берег. — Он тепло улыбнулся мне. — Не сомневаюсь, путь показался тебе длинным, но вспомни, какой ты тогда была маленькой. Вряд ли ты до того дня отходила от отцовской хижины дальше чем на три фарлонга. Сегодня ты легко проделала бы такой путь за несколько часов, не почувствовав усталости!

Тот день я прекрасно запомнила. Тогда мне казалось, что мы идем целый день и прошли громадное расстояние. Федеро не издевался надо мной; он описывал мое раннее детство. В начале жизни все маленькие.

Я взяла очередной колокольчик и, пришивая его, собиралась с мыслями. Федеро молчал. Он не злил меня и не оборонялся. Мне хотелось расспросить его о многом. Внизу распахнулись двери. На склад пришли рабочие.

Понизив голос, я спросила:

— Где поле моего отца?

— Я… не знаю. Уже не помню, — пристыженно ответил он.

Федеро явно чего-то недоговаривал. Я задумалась. Не хотелось выплескивать на него свой гнев. Колодец в моей душе, наполненный гневом, был глубоким и неиссякаемым, но тогда я совсем не злилась на него.

— Федеро… Как звали моего отца?

Он склонился над шитьем — так низко, что рисковал попасть себе иголкой в глаз.

— Не знаю.

— Как звали меня?

Он отвел глаза в сторону.

Я понемногу закипала.

— Ты купил девочку и даже не спросил, как ее зовут, у человека, чьего имени ты тоже не знал!

Федеро поднял на меня глаза, хотя лицо его по большей части оставалось в тени.

— Я покупаю много разных вещей у разных лю…

— Я не вещь!!!

Мы оба замолчали, глядя друг на друга. Внизу, под нами, рухнул на пол какой-то ящик.

— Я знаю, знаю, что ты не вещь, — прошептал он, когда грохот внизу возобновился. — Извини, я неудачно выразился. Прошу тебя, Зелёная, прости меня. Ты ведь понимаешь, о чем я!

Склонившись над шитьем, я буркнула:

— Да, понимаю! — Но как он посмел не знать, не спросить?! Он купил меня, точно корзину фруктов на базаре, лишил меня прошлого и будущего, даже не зная, кто я такая и как меня зовут!

Федеро снова заговорил:

— Могу сообщить тебе лишь вот что. В тех краях есть один человек. Он ищет семьи, в которых есть… потенциально ценные дети. — Федеро покраснел от стыда и понизил голос. — И еще… семьи, которые настигла беда. Бедные семьи, семьи, в которых умерли кормильцы.

А я-то кто для него? Просто товар. Купленный и сломленный ребенок!

— Наверное, у тебя сохранилась купчая? — спросила я самым своим противным голосом.

— Нет, — устало и грустно ответил Федеро. — За тебя я заплатил наличными. После сделки… я сделал запись в своей счетной книге.

— Выгодно ты меня купил?

Федеро долго смотрел на меня в упор и сказал:

— Больше не хочу продолжать этот разговор.

Я чуть не набросилась на него с кулаками. Мне хотелось выместить на нем гнев за то, что он обокрал меня, лишил всего, а теперь не желает отвечать на мои вопросы. Федеро находился в выгодном положении, когда покупал меня; теперь у него тоже есть преимущество; он притворился, будто я оскорбила его достоинство, и продолжает скрывать от меня правду обо мне.

Вскоре, остыв, я поняла, что бить его нет смысла. Да, я вымещу на нем гнев, но вряд ли он расскажет мне больше того, что уже рассказал… Выдержке научиться трудно. Мои наставницы были весьма дотошны.

В ту ночь к нам присоединилась Танцовщица. Она принесла с собой еду: копченую оленину, сушеный зеленый лук и чеснок. После того как наша беседа оборвалась, мы с Федеро весь день молча шили. Время от времени мы обменивались парой слов. До самого вечера я старательно загоняла свой гнев обратно, в тот глубокий колодец, откуда он то и дело вырывался.

С приходом Танцовщицы словно подул свежий ветерок, развеявший духоту нашего недоверия. Танцовщица, наверное, с первого взгляда поняла, что мы с Федеро поссорились. Со временем я научилась немного понимать ее; хотя Танцовщица, как и все ее сородичи, не очень хорошо разбиралась в выражении человеческих лиц, она прекрасно разбиралась в человеческих запахах. Видимо, от нашей размолвки на чердаке распространился настоящий смрад. Помню, Танцовщица положила на стол еду и села посередине, буквально разделив нас с Федеро.

— Вы делаете большие успехи!

Мы вдвоем нашили больше тысячи двухсот колокольчиков. Меньше четырех лет моей жизни, но неплохой результат для одного дня. У меня онемели пальцы, исколотые иглой. Вот цена успеха!

— Да, — согласилась я.

Танцовщица склонила голову набок и серьезно посмотрела на Федеро.

— Как прошел день? — негромко осведомилась она.

— Мы говорили о прошлом, — буркнул Федеро.

Танцовщица снова повернулась ко мне:

— Разговоры о прошлом огорчают тебя?

Ее вопрос показался мне поразительно глупым. Вместо ответа я посмотрела на нее в упор.

— Ты чего-то боишься, — заметила Танцовщица.

— Я злюсь, а не боюсь.

— Страх и гнев — две стороны одного клинка.

То же самое изречение, только в разных вариантах, я читала в книгах много раз.

— Не говори банальности.

— Из-за того что какие-то слова часто повторяют, они не становятся менее правдивыми. — Голос ее оставался тихим и мягким. — Многие даже считают наоборот.

— Я злюсь всю жизнь — мне есть на что злиться. А бояться-то мне чего?

Она ответила не задумываясь:

— Последствий своих поступков. Цены, которую тебе придется за них заплатить.

— Опять цена! Всю жизнь приходится иметь дело с ценами.

— Да, точно.

Когда я прервала свои занятия, чтобы перекусить, Танцовщица заняла мое место и вдела нитку в иголку.

— Сколько тебе сейчас лет — двенадцать?

— Да, наверное, — буркнула я.

Федеро поморщился.

Танцовщица продолжала:

— В таком возрасте девушки у тебя на родине выходят замуж.

Госпожа Шерлиз тоже говорила, что на родине я стала бы женой какого-нибудь потного крестьянина. Незавидная участь! И все же… Кто я сейчас?

Танцовщица продолжала, как будто я ей ответила:

— Здесь, в Медных Холмах, ты стала бы супругой Правителя или одного из его фаворитов.

— Причем независимо от того, начались у тебя месячные или нет, — буркнул Федеро.

— А месячные тут при чем? — вскинулась я.

Танцовщица осталась невозмутимой.

— Ты боишься происходящих с тобой перемен. Ты боишься будущего. Сейчас ты лишена и той и другой участи. Пути, для которого ты была рождена, тебя, купив, лишил Федеро. В поместье Управляющего тебя бережно растили, готовя к иному пути. Даже наши ночные прогулки были подготовкой к нему — с небольшими отклонениями. Изуродовав себя и убив госпожу Тирей, ты отказала себе в выбранном для тебя пути. Что же остается?

— Страх, — ответила я, обращаясь к шелку, который стискивала в руках.

— Нет, — возразила Танцовщица. — Ты сама сделала выбор, с последней попытки примкнув к нам с Федеро.

Я поняла, что не боюсь того, что может со мной случиться. Будущее почти не зависит от меня. Я не стыдилась своих недавних поступков… А Танцовщица не имела права меня упрекать. Почти не имела… Несмотря на всю свою жестокость, госпожа Тирей исподволь подготавливала меня к величию. Меня не сожрало чудище в океане. Стойкий не случайно присматривал за мной. Ожидание чего-то необычайного не страшило меня.

Все, кто так или иначе был связан со мной, умирали. И все же меня страшило не только это. Все причиняют боль, но боялась я чего-то другого.

Не переставая шить, я думала. Бабушка отправилась на небесные похороны, завернутая в свой саван. Мой шелк символизирует мой жизненный путь, и каждый колокольчик должен нести в себе воспоминание. В старости женщина вспоминает: вот этот колокольчик я пришила в тот день, когда встретила своего будущего мужа, вон тот — когда родила своего первенца…

Наконец я пришла к выводу, что боюсь своей внутренней сущности.

Я снова подняла голову. Раскосые глаза Танцовщицы мерцали в свете нашей маленькой лампы. Она ждала, пока я заговорю.

— У твоих соплеменников есть души? — спросила я, надеясь из ее ответа больше узнать и о собственной душе.

Она задумалась, поглядывая на меня и не переставая работать. Между нами тускло мерцала притемненная лампа. Федеро замер с иглой в руке. Мне показалось, он радуется, что не должен отвечать на мой вопрос.

Наконец Танцовщица заговорила:

— Когда рождается ребенок, мы вплетаем в душу цветы и еду. Новую душу поглощают все на общем пиру… Таким образом, если впоследствии пардайн становится жертвой несчастного случая или болезни, его душа не умирает. Она продолжает жить во всех нас.

Любопытство преодолело во мне страх и досаду.

— Почему вы никому не открываете своих имен?

Танцовщица улыбнулась:

— Наши имена известны только нашим сердцам… — Она встряхнула шелк; послышался звон нескольких сотен колокольчиков. Не звенели только те, что застряли в складках материи. — Вот твоя душа, Зелёная. Не бойся за нее. Большинство людей так и не обретают свою душу. А у тебя душа осязаема, как… рука.

Звон колокольчиков снова напомнил мне бабушкину похоронную процессию. Я принадлежала бабушке, так как была дочерью своего отца, ее сына, чьего имени не помнила; мы жили в безымянной деревне на заброшенной селистанской дороге. Я не знала ни имени отца, ни имени, которым он называл меня. Федеро, купив меня, не удосужился спросить, как меня зовут. Для него я была просто «девочкой».

За годы, проведенные в поместье Управляющего, я многое забыла. В тот день я приняла решение: если каким-то чудом я останусь жива в ближайшие дни, я отправлюсь в Селистан и верну себе свою жизнь.

Мы пришили все колокольчики через два дня, ближе к вечеру. Мне помогали и Федеро, и Танцовщица. Мы шили втроем, время от времени тихо переговариваясь. Мы работали, готовясь к делу. Я замечала на материи крохотные пятнышки крови из исколотых пальцев; у меня от усталости отнимались руки. Зато работа была закончена.

— Если ты по-прежнему согласна нам помогать, — сказал Федеро, — мы еще до рассвета выведем тебя отсюда. Погуляй по улицам, появляйся в людных местах. Когда тебя арестуют стражники Правителя, у тебя будут свидетели.

— Арест при свидетелях немного безопаснее, — пояснила Танцовщица.

Я прижала к груди шелк; зазвенели колокольчики. Мы не знали, сколько их нужно пришивать, и остановились на четырех тысячах четырехстах — на двенадцати годах. Тихое звяканье колокольчиков напоминало дождь, который барабанит по металлической крыше. Прошлое снова нахлынуло на меня.

— Напиши слова, которые я должна произнести!

Танцовщица начертала в пыли на полу несколько слов. Я разглядывала их, а колокольчики тихо звякали в такт моему дыханию. Во фразе, которую написала Танцовщица, не было ничего сложного. Обращаться следовало к силам земли. Непонятно было, чем определяется мощь заклинания — намерением говорящего или же самим сочетанием звуков и спрятанного за ними смысла. Если верить Танцовщице, несколько слов служили кончиком нити, дернув за которую можно распутать клубок, которым Правитель привязан к жизни… и к престолу.

Федеро посмотрел на слова вместе со мной и кивнул. Танцовщица стерла их.

— У тебя есть вопросы?

Я посмотрела на него.

— Объясни, что значит «разделенная», — попросила я. — Я не знаю такого слова в языке моей родины, как и слова «захваченная». Все остальное я, пожалуй, сумею передать на моем языке.

Федеро произнес какое-то слово на моем родном языке и заодно пояснил, что селистанский язык называется «селю».

— Это слово означает, что кто-то дает что-то кому-то без всякой платы и не требует вернуть.

— Да, подходит, — кивнула Танцовщица.

— Ну а «захваченная»… — Федеро ненадолго задумался и произнес новое слово на языке селю. — Оно означает, что кто-то взял себе слишком много. Например… забрал себе весь урожай… возможно, не от жадности, а по глупости.

— Хорошо, — кивнула я.

Танцовщица спросила:

— Ты запомнила все слова?

— Да.

— Прекрасно… — произнес Федеро дрожащим голосом. Я поняла, что его мутит от страха.

Я разделяла его чувства. Мой гнев куда-то исчез, и мне тоже стало тошно.

— Я готова, — солгала я.

Перед выходом мне предстояло еще одно последнее дело. Всю ночь, пока мы готовились к уходу, я мучилась страхами и тревогами. Я понимала, что почти все дела придется отложить, так как с ними я не справлюсь. Кроме одного.

— Федеро! — позвала я, когда он укладывал в мешок последние наши запасы.

— Что?

— Я хочу как-то отметить уход госпожи Тирей. Ты не знаешь, во что она верила в глубине своей души? Есть ли молитва или жертва, которую я могу ей принести?

Он, как обычно, смерил меня долгим задумчивым взглядом. Танцовщица, сидевшая у него за спиной, едва заметно кивнула мне — как кивала, когда я хорошо выполняла трудное упражнение, но не могла выразить свою похвалу словами.

— Не знаю, Зелёная, — не сразу ответил Федеро. — Не все жители Медных Холмов открыто соблюдают обряды… Особенно местные уроженцы.

— Смерть необходимо как-то пометить. Переход души — непростое дело. — Я прекрасно понимала, что в моем распоряжении нет ни буйвола, ни колокольчиков, ни небесных похорон. И все же судьба женщины-утки беспокоила меня. Мне хотелось хоть как-то облегчить ей переход.

— Есть один обряд; пожалуй, он символизирует подношение мертвым, — сказал Федеро. — Зажигают две свечи. Одну черную — в знак грехов и печалей покойного. Вторую белую — в знак их надежд и мечтаний. Иногда, если в том есть необходимость, сжигают изображение мертвого, но чаще бросают в огонь написанную на кусочке бумаги молитву или банкноту. Обычно все зависит от намерений того, кто совершает обряд. Говорят добрые слова, развеивают пепел по ветру и отпускают душу.

— Перед тем как мы отправимся в путь, мне понадобятся две свечи и немного бумаги.

Мы вышли перед рассветом, задолго до открытия склада. Кусок шелка, расшитый колокольчиками, я сунула в мешок вместе с остатками продуктов и нашими орудиями труда. Мы не могли скрыть наше пребывание на чердаке, но уносили с собой все улики, которые указывали на нас.

Мощеная мостовая была скользкой от утренней росы. Луна находилась в третьей четверти; ее закрывали рваные облака. Роса испарялась после восхода солнца, но на востоке, когда мы зашагали по улице, лишь едва забрезжил рассвет. Танцовщица подвела нас к торговому складу в конце улицы. Судя по всему, там хранились орудия для тяжелого физического труда. Однако мы нашли там и свечи — коробка со свечами стояла между громадной катушкой с намотанным на нее тросом и кипой тяжелых брезентовых покрышек.

Черная свеча были отлита в форме узкого цилиндра, белая — в форме толстенького бочонка. Я не огорчилась из-за того, что свечи разной формы. Мы с госпожой Тирей тоже были очень разными. После того как Федеро оставил деньги за две свечи и коробок серных спичек, мы снова вышли в предрассветную сырость.

— Для обряда подойдет парк, — проворчал Федеро, недовольный лишним риском.

— Прости, — сказала я, — но я должна это сделать. Потом я надену свой шелк, отправлюсь во дворец Правителя и сделаю все, что вы от меня хотите. — Я хорошо запомнила слова, которые Танцовщица написала в пыли.

— Федеро, — позвала Танцовщица.

Ее голос как будто успокоил его; прежний страх сменился мрачным хладнокровием.

Чуть позже мы увидели впереди два мраморных столба. От них начиналась извилистая тропка, обсаженная с двух сторон липами и березами. С ветвей деревьев капала роса; небо на востоке продолжало светлеть. Пряный запах ночи был напоен ароматами распускающихся цветов и прелых листьев. Следом за Танцовщицей я быстро шла по заросшей тропке. Скоро я увидела перед собой небольшое, но весьма причудливое сооружение.

Как и столбы, оно было мраморным. Фасад украшали шесть колонн в классическом смагадском стиле, увенчанные резными архитравами. В еще неясном предутреннем свете я не вполне разобрала стиль резьбы. Наверху красовался остроконечный купол в форме женской груди, на котором я заметила маленькую статую в виде вооруженной женщины.

Сооружение показалось мне вполне подходящим для совершения обряда.

Войдя, я увидела под ногами мозаичный пол; на нем были изображены птицы, кружащие над стилизованным солнцем. Танцовщица и Федеро пропустили меня вперед. Я встала на колени; несмотря на толстый плащ, который накинул на меня Федеро, стоять на холодных плитках было больно. Черную свечу я поставила на закрытый веком левый глаз солнца, а белую — на широко открытый правый, который, казалось, смотрел на меня с удивлением.

Я не знала, что именно должна сделать. Но знала, что большой кусок моей жизни начался со смерти — с похорон моей бабушки — и закончился смертью госпожи Тирей. Я пыталась обрести равновесие и стремилась выказать уважение.

Слишком поздно я поняла, что госпожа Тирей, самая грубая и безжалостная из моих наставниц, по-своему любила меня.

Спичка зажглась с первой попытки; запахло серой. Я решила, что это хороший знак. После того как я зажгла черную свечу, я обхватила себя руками от холода и стала раскачиваться вперед-назад.

— Ты обращалась со мной сурово — я бы не стала так обращаться и с уличной дворняжкой, — сказала я, глядя на язычок пламени и надеясь, что душа госпожи Тирей слышит меня, где бы она ни находилась. — Твой грех заключался в том, что ты слишком буквально следовала приказу Управляющего. Но кто мы такие, если не можем отличить хорошее от плохого, не важно, с чьих уст слетают приказы?

Вторую спичку я зажгла от черной свечи. Спичка вспыхнула так ярко, что я зажмурилась. Затем я поднесла спичку к фитилю второй свечи.

— Ты кормила меня, одевала меня и учила многим вещам — большинство людей столько не способны узнать, — сказала я душе госпожи Тирей. — Ты управляла моей жизнью, хотела я того или нет.

Развернув бумагу, взятую у Федеро еще на чердаке, я старательно разгладила ее на мозаичном полу. Двумя обгорелыми спичками я нарисовала буйвола Стойкого, хотя никто, кроме меня, не видел его изображения. Картинка была вполне проста: наклонные рога в виде знака «алеф», вздыбленные плечи, согнутые в коленях передние ноги.

Свернув рисунок, я поднесла его к огоньку белой свечи. «Пусть жертва горит в свете надежд и мечтаний».

— Пусть Стойкий несет тебя вперед, как когда-то нес мою бабушку. Он способен выдержать гораздо больше, чем я. — Судорожно вздохнув, я добавила: — Извини, что отняла у тебя то, что мне не принадлежало.

Когда обгоревший рисунок обжег мне пальцы, я бросила бумагу на пол. Она загнулась по краям и сгорела. Скоро от нее осталась лишь кучка пепла, которую развеял пронесшийся ветер. Он же задул мои поминальные свечи.

Тень госпожи Тирей ничего мне не ответила. Правда, я ничего и не ожидала. Мне просто нужно было попрощаться с ней.

Встав, я сбросила плащ Федеро.

— Где мой шелк? — спросила я на родном языке.

Федеро и Танцовщица стали обматывать меня шелком.

Они наряжали меня долго и старательно, как оруженосцы в старинных сказках, которые готовили воина к турниру.

* * *

Я шла по проспекту Коронации между двумя рядами персиковых деревьев, облетевших от осенней сырости. Шелковое одеяние, расшитое колокольчиками, туго обматывало мое тело. Сверху я надела черные брюки и длинную, доходящую до лодыжек, рубаху — как будто готовилась танцевать в какой-то шутовской пантомиме. Никакого оружия я не взяла и шла с высоко поднятой головой.

«Посмотрите на меня, — думала я, косясь на прохожих. — Кто хочет получить награду? Вот потерянный изумруд из коллекции Управляющего!»

В городе начинался обычный день. По улицам сновали люди. Мимо меня проносились повозки и кареты. Я увидела даже целый поезд из больших подвод, скрепленных между собою и движимый непонятными механизмами. Меня обгоняли уличные торговцы и слуги; они спешили выполнить поручения своих знатных хозяев, чьи большие дома стояли на подступах к дворцу Правителя.

Я испугалась. С того дня, когда я девять лет назад приплыла в Медные Холмы, я еще не видела сразу стольких людей. Передо мной мелькали многочисленные лица; какие-то казались мне знакомыми. И все же вокруг меня все было как в тумане. Я механически определяла социальный статус прохожих — многолетние уроки не прошли даром. Общественное положение и род занятий легко определяется одеждой, головным убором, походкой, осанкой, манерой держаться, орудиями труда или утварью.

В обычное время я бы, наверное, спряталась в тихом переулке, но сейчас меня звала вперед иная цель. Впрочем, ближе ко дворцу толпа рассеялась, а дома вдоль улицы стали богаче.

Мимо, даже не взглянув на меня, проскакали два стражника. Идущие по делам хорошо одетые люди также не обращали на меня внимания. Положение невидимки радовало меня и одновременно озадачивало. Интересно, думала я, взглянули бы на меня эти разряженные павлины, иди я по улице голой, с обнаженным блистающим мечом в руке?

Где погоня, где шум и крики, обещанные Федеро и Танцовщицей? Три дня назад стражники обыскивали все строения в складском квартале, здание за зданием. Видимо, сегодня они заняты каким-то другим важным делом.

Любая одежда служит знаком, сигналом или символом. Она показывает, какую роль играет ее носитель и какого отношения к себе он ждет от окружающих. Мой наряд и внешность ясно говорили, что я не из этих мест, что я чужая в чужой стране. Мои колокольчики рассказывали мою историю всем имеющим уши и умеющим слышать.

Впрочем, мне показалось, что на проспекте Коронации все совершенно глухие.

Впереди показался дворец Правителя. Фасад был выполнен из восточного мрамора в фирфянском стиле; никогда не видела, чтобы на фасаде было столько окон. Всю сознательную жизнь я смотрела на глухие стены дома Управляющего. Казалось, что дворец смотрит на город сотней глаз. Над крышей высился огромный медный купол. Купола поменьше из того же металла венчали каждое крыло.

Я не знала, далеко ли до дворца; всю жизнь я просидела в тесном дворе, а гуляла лишь по ночам, когда трудно оценить расстояние. И все же мне казалось, что до дворца совсем недалеко. Вблизи дворца улица совсем опустела. В тишине звонче зазвенели мои колокольчики.

Я могла бы надеть свой шелк на свадьбу, а надела, выходит, на похороны. Я шла и жалела, что в последний путь меня не везет Стойкий, как бабушку.

И вдруг меня окружили охранники со злыми лицами и мечами наголо. Они придвинулись ко мне вплотную, шаркая ногами и крича. Меня сначала швырнули на колени, затем уложили на мостовую лицом вниз. Кто-то дважды лягнул меня ногой, отчего все колокольчики дружно зазвенели. К горлу приставили острие меча. Я подавила крик боли — а заодно и гнев, вызванный таким жестоким обращением.

«Сохрани пыл для Правителя, — велела себе я. — Тебе повезет, если тебе дадут хотя бы одну попытку. Не трать гнев здесь понапрасну».

Во дворец, шлепая сандалиями по булыжникам, побежал гонец. Стражник с мечом опустился на колени у меня за спиной; впрочем, я видела только одно его колено и кусок его кольчуги.

— Устраивайся поудобнее, девчонка! — прошептал он. Его горячее дыхание жгло шрам на моем ухе. — Недолго тебе осталось жить!

— Заговор! — произнесла я, обращаясь к булыжникам на мостовой. Губы у меня были прижаты к камню, который отдавал в основном кожаными подошвами. — Готовится покушение на Правителя! — Я повторяла то, что внушили мне Федеро и Танцовщица. Моя история должна была стать пропуском в нужное место.

— Конечно заговор! — расхохотался стражник. — А солнце встает на востоке!

После этого стражники вели себя почти как нормальные люди. Один рассказал анекдот о распутной жене офицера. Другой жаловался на то, что у него захромала лошадь. Третий сетовал на дурную еду в солдатской столовой. Если бы не меч, прижатый к моей шее, я бы с интересом слушала их болтовню.

Никто не проявлял ко мне интереса. Да и кого интересует пленница? Я была для них вещью, куском мяса, которое положили на холод, чтобы не испортилось раньше времени.

Во мне снова поднимался гнев. Какие они жестокие, какие равнодушные — госпоже Тирей до них далеко. Ее жестокость была расчетливой и страстной; она привыкла оскорблять тех, кто младше и слабее. Для стражников же я не была живым существом.

Госпожа Тирей, по крайней мере, питала ко мне какие-то чувства. Они обо мне вовсе не думали.

Во всем виноват Правитель! Это от него исходит все плохое и болезненное. Это он изломал судьбу Медных Холмов. Я повторяла про себя заклинание, готовясь к единственной попытке произнести его вслух.

Вскоре гонец вернулся. Стражники зашептались; кто-то заранее радовался награде. Наконец-то до них дошло, кто я такая. Меня резко поставили на ноги, больно вцепившись в плечо. Мужчина со спокойным лицом и водянистыми глазами надел на меня коричневый солдатский плащ с капюшоном. Смеясь, он накинул мне на голову капюшон и затянул его веревкой. Потом кто-то перекинул меня через плечо и понес.

Меня несут к Правителю… Пока все идет как надо.

По крайней мере, на это я от всей души надеялась.

Я раскачивалась на плече у стражника в такт его шагам; мои колокольчики звенели не в лад и не в такт. Вокруг никто не разговаривал, и я не могла ни о чем догадаться. Вскоре мы начали подниматься по широким, пологим ступеням. Вокруг были люди; они приглушенно переговаривались, собирались группами.

Я не знала, каким будет исход моей встречи с Правителем, но все началось с публичного унижения. Почему-то это меня подбодрило. Судя по их поведению, вряд ли мне сейчас же перережут горло.

На пол меня поставили почти бережно. Мои мягкие кожаные сапоги скользили по полу — мраморному или каменному. Кто-то взял меня за руку и повел куда-то по длинным коридорам и залам. Я спотыкалась, но старательно запоминала дорогу — на будущее. Мне очень пригодились подземные тренировки с Танцовщицей.

Мои шаги гулким эхом отдавались от стен. Примерно каждые двенадцать шагов звучание эха менялось: мы проходили в очередной проем. Колокольчики все еще звенели, но теперь уже в такт моим шагам. Их нестройный звон не доставлял радости. И все же я немного успокоилась. С колокольчиками я словно приближалась к бабушке. Правда, бабушка не шла на похоронную платформу своими ногами.

Вскоре мы зашагали по ковру. Подошвы слегка поскрипывали и скользили, но по-другому. Запахи тоже изменились; мои ноздри улавливали не только пыль и старый камень, но и мебельное масло, благовония и сладкий аромат выпечки. Кто-то услужливо распахивал передо мной двери, а потом сразу же закрывал их.

Вокруг царила тишина. Я чувствовала, что нас окружает множество людей, но никто не спросил, почему по дворцу ведут девочку с капюшоном на голове. Позже я почувствую давнюю скорбь города, подчиненного ревнивому и бессмертному владыке. Тогда я понимала лишь, что нахожусь одна среди чужаков.

Как всегда.

Наконец мне положили руку на плечо, жестом приказывая остановиться. Со скрипом отворилась дверь. Мои ноздри уловили душный запах благовоний, к которому примешивался запах плесени. Кто-то прошептал: «Но!» Меня подтолкнули вперед, как будто я была лошадью, которую вели на рынок. Едва я переступила порог, меня отпустили. Я остановилась и прислушалась. Очень не хотелось сразу удариться обо что-нибудь или споткнуться.

Кто-то у меня за спиной ослабил веревку на шее и сдернул с головы капюшон. И сразу же сзади с грохотом захлопнулась дверь.

Я заморгала, привыкая к свету после душного, пыльного плаща. Никакого Правителя я перед собой не увидела. За широким деревянным столом сидел Управляющий. Сердце у меня сжалось и оледенело. Все напрасно!

Слева от Управляющего стояли двое мужчин с такими же, как у него, мертвыми глазами. Все трое без выражения смотрели на меня. Плечи у меня опустились, мне не хватало воздуха.

Наш замысел провалился. Игра проиграна!

— Изумруд! — Голос Управляющего был холоден, тих и бесцветен, как его лицо — если не считать глаз.

— Зелёная. Называйте меня Зелёной.

На его губах промелькнула улыбка.

— Изумруд! — Он побарабанил пальцами одной руки по большому пальцу другой, как будто что-то высчитывал. Я украдкой огляделась по сторонам. С одной стороны — три высоких, узких окна, высоко надо мной — потолок, за спинами Управляющего и его спутников и по другую сторону — высокие стеллажи, уставленные большими, тяжелыми книгами. Одна дверь среди полок, одна дверь у меня за спиной, и единственный стул под Управляющим.

Идти некуда. Воспользоваться нечем.

Управляющий перестал барабанить пальцами. Лицо его помрачнело.

— Убита ценная прислужница. Изуродована весьма ценная рабыня; таким образом, она лишилась своей ценности. Говори! А потом я прикажу сбросить тебя с купола на крыше дворца.

Я ошибалась. Голос у Управляющего тоже не был обычным. Он был таким же мертвым, как и его глаза.

Я ничего не могу с ним сделать!

С другой стороны, руки и ноги у меня не связаны. Меня ничем не сковывают. Охранники, которые провели меня по залам сюда, исчезли вместе с капюшоном.

И моих навыков меня никто не лишал… Я переступила с ноги на ногу, готовясь к драке. Правителя здесь нет, зато есть его мертвоглазые слуги… А Управляющего я ненавижу давно!

В моих силах что-то сделать. Я могу убить хотя бы одного из них, а оставшихся как следует напугать. Пусть тоже узнают страх, который в меня вколачивали много лет! Я напрягла мышцы, готовясь к прыжку. Если застать Управляющего врасплох, я, возможно, успею прокричать ему на ухо заклинание… Колокольчики снова звонко зазвенели.

Управляющий поднял руку, подавая знак своим подручным.

— Она может напасть, — сказал он. — Она не должна добраться до нас.

— Будьте спокойны, ваша светлость, — ответил мертво-глазый подручный.

Ваша светлость?! Так положено обращаться только к Правителю… Сколько же в Медных Холмах бессмертных правителей с мертвыми глазами? Меня обдало жаром. Значит, в конце концов я все же добралась до правителя Медных Холмов! Странно, что он выходит на улицы собственного города в личине Управляющего… Впрочем, ничего удивительного. Правитель города похож на раздвижную шкатулку, какими торгуют ханьчуйские купцы: из такой шкатулки один за другим выдвигаются все новые ящички, и кажется, будто им нет конца.

Я немного успокоилась. Он меня не обманет! Кстати, зачем ему вводить меня в заблуждение? Ведь он не знает, что мне известно заклинание, в силе которого не уверена даже Танцовщица. Вот мое тайное оружие! Я не знала, подействует ли оно, но выяснить истину можно было только одним способом: испытав его на практике.

— Ты был не прав, — сказала я ему.

— Не прав? — На его губах снова мелькнула улыбка. — Странные последние слова! В чем же я был не прав? В том, что подобрал иностранную девчонку и вырвал ее из нищеты? В том, что воспитал тебя в роскоши? Научил всему, что положено знать женщине? Ты, наверное, предпочла бы с утра до ночи работать на рисовом поле под палящим солнцем — и выйти замуж за грязного, потного крестьянина… Ты была достойна лучшей участи.

Я часто размышляла над тем же самым, но Правитель не доказал мне своей правоты. Снова зазвенели колокольчики на моем шелковом одеянии.

«Слова, — напомнила я себе на своем родном языке. — Он пытается одолеть тебя силой слов».

Как поступила бы на моем месте бабушка? Чего бы хотел от меня Стойкий? Я слышала фырканье буйвола, когда он хотел предупредить меня, позвать назад.

Мой путь лежал только вперед.

Резким движением сорвав с себя расшитый колокольчиками шелк, я швырнула его на головы спутников Управляющего и тут же метнулась влево, подальше от них.

Управляющий вскочил и перевернул стол, ревя слова, которых я не поняла — или не могла понять.

Одним прыжком я преодолела разделявшее нас расстояние и очутилась на столе. Замахнулась ногой, но Управляющий уклонился. Тогда я подскочила к нему и схватила его за горло.

— Жизнь разделенная,  — прошептала я ему на ухо на своем родном языке, — длится вечно. Жизнь захваченная — вовсе не жизнь.

Так мы с Федеро постарались перевести слова Танцовщицы — как можно ближе к оригиналу. Конечно, Танцовщица записала заклинание буквами Медных Холмов, а смысл его пришел совсем из другого языка, на котором общались между собой ее соплеменники. Я надеялась, что мне все же удалось передать их значение словами моей родины.

Управляющий рухнул на меня и придавил меня к столу — ведь он был гораздо тяжелее. Два его спутника схватили меня за руки. Я вспомнила, что рассказывала мне госпожа Шерлиз об изнасиловании, и испугалась, что они именно так со мной и поступят… Мертвоглазые разорвут меня в клочья, удовлетворяя свою похоть, а потом, боясь мести, лишат меня жизни.

— Ты… — зашипел Управляющий. Казалось, он никак не мог собраться с мыслями.

Вдруг волосы у него на голове начали извиваться. Они встали дыбом, как змеи, разбуженные ото сна. По голове пробежала сиво-белая рябь. Мертвоглазые спутники выпустили меня и, шатаясь, отступили, потрясенные собственным внезапным угасанием.

— Ты… — удивленно повторил Управляющий. Впервые я заметила живые искры в его холодных, мертвых глазах.

Я оттолкнула его от себя — он упал на пол. Я села рядом. Мощная сила сдавила Управляющему грудь. Заклинание достигло цели! Я склонилась к самому его уху, чтобы он расслышал меня, даже умирая.

— Называй меня Зелёная, — сказала я и повторила на родном языке: — Зелёная!

Управляющий бросил на меня взгляд, исполненный отчаяния. Его отчаяние согрело мне душу. Вдруг из него изверглись порыв ветра и туча пыли. Запахло старыми бинтами, гниющим мясом; в голове у меня отдавались жуткие пронзительные крики.

Я держалась, ни на миг не забывая, кто я такая и зачем пришла сюда. Жуткие крики стали эхом многочисленных побоев и оскорблений, которым меня здесь подвергали. Мою выдержку тренировали лучшие наставницы, приставленные ко мне этим человеком.

Прошло совсем немного времени, и я осталась одна, среди щепок и крошева, в которые превратились его стол и стул.

Некоторое время я наблюдала за пылинками, пляшущими на свету у высоких окон. Может, это пыль бессмертия? Или просто от сотрясения воздуха пыль вылетела из всех щелей и закоулков?

Вскоре я поняла, что мною завладело такое же смятение, как во дворе после убийства госпожи Тирей. Только на сей раз никакой вины я за собой не чувствовала. И боли тоже. Я даже не знала толком, можно ли назвать убийством то, что я совершила. Я лишь направила магию Правителя против него самого и против его ближайших сподвижников. Дала им зелье, которое они сами сварили много столетий назад. Жалко ли мне похитителей детей, торговцев живым товаром? Пусть давятся собственной желчью!

Итак, обоих нет — и Правителя, и Управляющего. Почему никто в Медных Холмах не замечал, что Правитель и Управляющий — один и тот же человек? Может, их единство составляло одну из многочисленных тайн, которые известны всем, но о которых не говорят вслух?

Все связанное с Правителем казалось мне слишком трудным для понимания.

Правителя и Управляющего нет, и я свободна. Управляющий больше не может обвинить меня в убийстве госпожи Тирей. Правитель больше не может назначить награду за мою голову. Я свободна — свободна, как любая двенадцатилетняя девочка, которая свободно бегает по городским улицам.

Я почти никогда не жалела о том, что моя кожа такая смуглая. Наоборот, она казалась мне очень красивой. Но здесь и сейчас, среди бледных людей-опарышей, девочке с красивой коричневой кожей невозможно спрятаться.

«Ну и что?» Я глубоко вздохнула, набираясь храбрости, которая позволила мне встать лицом к лицу с самым могущественным человеком Каменного Берега, да и вообще этой части мира. Решимость стиснула мне горло. Я подошла к двери и приложила ухо к выцветшей полированной панели, заросшей пылью и испещренной крошечными ямками.

Опустив голову, я осмотрела свои ладони. Тыльные их стороны были в крошечных капельках крови. Я вытерла руки о свою черную рубаху и провела пальцами по лицу. На руках снова остались кровавые следы; потревоженные шрамы ожгло болью.

Я прислушалась. За самой дверью никто не ходил и не разговаривал, хотя издали доносились крики. А еще я вдруг услышала странный слабый рев, в котором наконец признала рев толпы, собравшейся у дворца Правителя.

Я обернулась, желая забрать шелк, расшитый колокольчиками. Смерть Правителя повредила и его, но кусок шелка по-прежнему оставался целым, несмотря на порезы и зацепки. Пригоршня колокольчиков соскользнула на пол, когда я обмоталась материей. На меня пахнуло могильной пылью — запахом Правителя и Управляющего, — но я ничего не имела против. Мои ноздри чувствовали запах победы. Возможно, жить мне осталось не больше часа, но сейчас я свободна!

Коридор был пуст. Деревянный порог покоробился, как и ковер, лежащий перед ним. Посреди ковра зияла странная дыра с рваными краями, как будто в соседней комнате прогремел взрыв. У стены валялись бумаги, а также чья-то тапка. Люди беспорядочно бежали. Я захлопнула дверь и посмотрела на продранный ковер.

Что здесь произошло?

Входя, мы повернули направо, значит, сейчас мне налево. Бесконечные подземные тренировки с Танцовщицей помогали мне отыскать дорогу. Вытерев лицо и руки от кровавой пыли, я выбежала из зала и очутилась в широкой галерее, уставленной стеллажами и резными столиками.

В галерее тоже никого не было. Потолок здесь был высоким, высотой в три или четыре этажа; свет проникал из верхнего яруса окон. С потолочных балок свисали узкие длинные знамена. Они оканчивались на уровне первого этажа. Позже я увижу, что такая черта типична для официальных зданий Медных Холмов.

Видимо, обитатели дворца в страхе бежали от места взрыва. На полу, в луже вина, среди хрустальных осколков, валялся брошенный поднос. У подножия красного изваяния, изображавшего незнакомого бога, лежали три кожаные папки. Выпученные, как у жабы, глаза изваяния как будто следили за мной.

Теперь до меня отчетливее доносились шум и крики. Ржали лошади; звенело разбитое стекло. Да там настоящее восстание!

Почему все произошло так быстро? Может, все слуги и вельможи тоже растаяли вместе с Правителем? Я представила, как тают придворные, стражники — и даже таможенник, который обирает иноземных купцов, только что приплывших в порт. Они ахают от удивления, и их уносит вихрем, как Правителя у меня на глазах… Такие события, безусловно, вызвали бы потрясение по всему городу.

Я невольно задумалась: что же я натворила? Правитель правил Медными Холмами несколько столетий; все привыкли к его власти — и придворные, и подданные. И вдруг в одночасье все рухнуло!

А мне-то что за дело?

Я повернула в соседнюю галерею; мимо меня, громко крича, пробежал молоденький слуга — совсем мальчишка. Я шла, ориентируясь по памяти; ковровое покрытие сменилось каменным полом. Впереди показался невысокий лестничный пролет; у его подножия, у больших, окованных медью дверей сгрудились стражники. В слуховые окошки были вставлены разноцветные стекла. Двери были закрыты наглухо. Несколько стекол зазвенели и разбились. Снаружи в окна швыряли камни. Толпа ревела все громче.

Я подошла к стражникам, звеня колокольчиками. Прятаться или притворяться не было смысла. Один из них, с золотой пряжкой на плече его темно-зеленого шерстяного мундира, обернулся ко мне:

— Эй, ты… не вздумай выходить в эту дверь!

— Почему? — спросила я, стараясь держаться с достоинством.

— Потому что те, снаружи, тебя на куски разорвут, — ворчливо ответил стражник. — Все плохо!

Я решила, что все бессмертные соратники Правителя действительно превратились в пыль вместе с ним. Мне крупно повезло. Видимо, эти стражники понятия не имели, кто я такая. Я поблагодарила всех богов за то, что по пути сюда мое лицо было скрыто капюшоном.

— Спасибо. Я приходила сюда в гости. Откуда я могу выйти?

— Попробуй выбраться через Военно-морскую галерею. Она вон там, слева.

Второй стражник сказал:

— Девочка, постарайся вылезти в окно. Окна Морской галереи выходят в Кленовый сад. Оттуда ты выйдешь на Горную улицу. Мятежники, похоже, забыли, что у дворца много входов и выходов, помимо парадного.

— Давай отсюда! — добавил капрал. — Нечего здесь ошиваться!

Я поверила им на слово и побежала налево, надеясь, что Военно-морская галерея действительно там. Никто не закричал мне вслед, не направил в другую сторону.

Вскоре я поняла, что меня не обманули. Потолок в галерее, где я очутилась, был расписан сценами битв с участием старинных кораблей, какие строились в давно минувшие дни. Корабли окружали горящее судно — большое, неповоротливое. Стены были увешаны штурвалами и рындами; на столиках стояли модели кораблей — в другое время я непременно задержалась бы здесь и повертела модели в руках.

Окна в галерее изнутри закрывались решетками, однако посередине имелись ручки, позволявшие открыть узкие створки. Я подошла к среднему окну и выглянула наружу. Подо мною были кусты рододендронов; дальше стройными рядами стояли клены. Шум сюда почти не доходил. Я не слышала и звона разбитых стекол.

Миг — и я очутилась в саду, среди кустов. Благоразумие одержало верх над гордыней. Спрятавшись, я сняла с себя шелковое одеяние и свернула его в тугой узел. Выбравшись из сада, я смешалась с плотной толпой людей, и меня понесло к парадному входу во дворец Правителя. Восставшие возбужденно переговаривались; многие несли факелы, палки и металлические прутья.

Меня схватил мужчина в светлом костюме — судя по покрою и фасону, торговец средней руки. Сердце у меня екнуло; я замахнулась ногой, собираясь лягнуть его в коленную чашечку.

— Здесь все еще продолжается? — закричал он, даже не глядя на меня и дико вращая налитыми кровью глазами.

— Н-не знаю… — дрожащим, испуганным голосом ответила я, ненавидя себя за это.

— Правитель умер, да здравствует Правитель! — Торговец огляделся по сторонам и как будто впервые заметил меня. — Ступай домой, девочка. Сейчас иностранцам здесь не место!

— Меня зовут Зелёная, — прошептала я. Кивнув в знак благодарности, я при первой же возможности выбралась из толпы и свернула в тихий переулок.

Все кончено. Я свободна, выбралась из дворца и иду дорогой, какую выбрала сама. Я сама себе хозяйка, впервые никому не принадлежу с тех пор, как приплыла в этот проклятый город! Никакой Правитель, никакой Управляющий больше не пошлет Федеро и ему подобных покупать детей. Я утихомирила их шайку надолго!

Я направилась в сторону порта, решив последовать совету торговца. В Медных Холмах меня больше ничто не держит. Может быть, мне удастся вернуться домой и вернуть свое прошлое. И тогда я снова стану той, кто я есть. Конечно, я уже не стану маленькой девочкой, которая играет под брюхом отцовского буйвола, зато я продолжу ее путь.

Еще утром я не сомневалась в том, что не доживу до вечера; поэтому я даже не задумывалась о том, что будет потом. Я знала, куда мне идти — спасибо торговцу, он дал мне хороший совет, — но, к моему удивлению, мне жаль было покидать Медные Холмы.

Убегая из поместья Управляющего, я ни о чем не жалела. Гранатовый двор был богато обставленной тюрьмой для рабынь, не более того. Правда, некоторые наставницы, например госпожа Даная, относились ко мне по-доброму. А Федеро и Танцовщицу я — с оговорками — могла даже назвать друзьями.

Как только я сяду на корабль, я их больше не увижу. Еще совсем недавно подобные мысли меня совсем не волновали, но теперь меня захлестнуло сожаление. Управляющий превратился в пыль — туда и дорога. Но гибель госпожи Тирей по-прежнему камнем лежала у меня на сердце.

Украдкой пробираясь к порту, я вытирала слезы. Раньше у меня не было времени попрощаться. Теперь уже поздно.

Прибежав в порт, я застыла на месте. Меня оглушила царящая там суматоха. Толпы людей в панике метались во все стороны, все суетились, спешили куда-то. Мне нужно было попасть на корабль, идущий в Селистан. Если я поспешу, то могу нечаянно сесть на корабль, который увезет меня к Солнечному морю, а туда мне совсем не надо.

Теперь все зависело от моего красноречия. Конечно, в книгах госпожи Данаи хватало рассказов о безбилетных пассажирах и о путешественниках, которые зарабатывали себе на проезд. Но почему-то среди таких пассажиров не попалось ни одной темнокожей девушки.

За серовато-голубыми стенами Гранатового двора на мой цвет кожи никто не обращал внимания. Здесь же от него зависит моя дальнейшая судьба. И от моих слов… Я давно уже поняла, что в Медных Холмах многое зависит от слов.

Я продолжала быстро идти, притворяясь, будто спешу по делу. Стоять на месте разинув рот опасно — хищники быстро вычислят жертву. Я шла мимо пристаней, стараясь на ходу повнимательнее рассмотреть все корабли.

На некоторых было написано, куда они направляются. Чаще всего мне попадались суда, которые шли в другие города Каменного Берега — Хокхэрроу, Дан-Крэнмур, Забытый Порт. Они были нанесены на карты; о них я читала в книгах. Один корабль направлялся в Шафранную Башню — туда мне совсем не хотелось.

Впереди замаячила еще одна вывеска. На ней кривыми буквами было выведено: «На юг, в южные страны. С заходом в п-ты Калим., Читту и Пряный».

Я подбежала к сходням и задрала голову. Над палубой возвышались три мачты, но не было дымовой трубы. Значит, здесь нет парового котла, как на «Беге фортуны». У трапа стоял человек с такой же темной кожей, как у меня, только он был одет в парусиновые брюки и хлопчатобумажную морскую тельняшку. В руках он держал длинную доску, к которой сизалевыми шпагатами были привязаны бумаги. Покосившись на меня, он стал смотреть на свою доску.

— Прошу, пустите меня на корабль, — сказала я ему и добавила на селю: — Я хочу вернуться домой.

Последние слова привлекли его внимание.

— Возвращайся к матери, — ответил он и добавил слова, которых я не знала.

— Она там, — объяснила я, показывая рукой на море. — Меня украли, увезли.

— Ты рабыня. — Он смерил меня подозрительным взглядом и продолжал по-петрейски: — Наверное, натворила что-нибудь и угодила в беду?

— В беду угодил весь этот город, — также по-петрейски ответила я. — Если я не уплыву с вами, скорее всего, я вообще никуда не уплыву.

— Чем ты заплатишь за проезд, если я попрошу капитана взять тебя?

Я глубоко вздохнула. Дальше этого мои планы не заходили.

— У меня нет денег. Надеюсь лишь на добрую волю соотечественников. Я умею готовить, как готовят в знатных домах, и могу искусно управляться с иголкой и ниткой.

Он фыркнул, и сердце у меня упало.

— Ты еще скажи, что умеешь исполнять музыку ангелов и танцуешь «Семь шагов Систры»!

— Я умею петь, но знаю только песни Каменного Берега.

Лицо его дрогнуло.

— Селистанских песен ты не знаешь.

На родном языке я ответила:

— Меня украли очень давно.

Где-то неподалеку ударили в колокол. Все стали поспешно озираться. Многие убежали. Тревога! Восставшие добрались до порта.

— Пошли! — Он стал подниматься по сходням. — Сейчас отходим… Ладно, возьму тебя с собой. Пока спрячься. Если тебя обнаружат, когда мы выйдем в открытое море, вряд ли капитан Шилдс выкинет тебя за борт, как балласт. Особенно если ты сумеешь вкусно накормить его, как обещаешь.

Кто-то подал голос с мачты. Матросы высыпали на палубу. Корабль покачнулся и поплыл вперед.

Я вцепилась в рукав своего спасителя:

— Пожалуйста, скажите, как называется ваш корабль?

Он посмотрел на меня сверху вниз и расхохотался.

— Не думай, что я над тобой издеваюсь, малышка, но наше судно называется «Южная беглянка».

— Ах, вон что! — Я спокойно посмотрела ему прямо в глаза. — Но я свободна!

— Конечно свободна! — ответил он. — Пока. — Он нагнулся ко мне: — Меня зовут Срини, я эконом. Сейчас я должен идти к капитану. Иди сядь вон на те тюки и, ради всего, что есть святого, никому не попадайся на глаза.

Палуба лязгнула и загремела. Захлопала парусина — матросы поднимали паруса. Я села на тюк, скорчилась и стала успокаивать себя сказками на языке моего детства. Скоро я окажусь в порту, откуда, если повезет, услышу звяканье деревянного колокольчика Стойкого. Я на пути к свободе!

Я еду домой.

Возвращение

Срини определил меня на камбуз, под начало к пожилому повару — одноногому ханьчуйцу. По палубе Лао Цзя передвигался с помощью деревянного протеза, но на камбузе вешал деревяшку на крючок и ловко скакал на одной ноге в узком пространстве между рабочими столами. Протез у него был весь покрыт резьбой; летящие драконы охотились на инкрустированные в дерево черные жемчужины. Вбитые в переборки парусиновые петли на крюках помогали Лао Цзя не упасть во время волнения или шторма. По-моему, вначале он терпел меня только потому, что я была маленькой, гибкой и не путалась у него под ногами — точнее, под единственной ногой.

Я была очень рада, что попала на камбуз. Верхняя палуба меня пугала. Вокруг расстилались безбрежные горизонты, которые я хорошо запомнила — сначала по дому, потом по «Бегу фортуны». Когда я снова увидела вокруг себя водную гладь, то невольно пала духом. На улицах Медных Холмов были дома, деревья и люди. В океане не было ничего, кроме линии горизонта, которая простиралась куда ни посмотри.

Старик почти не говорил по-петрейски; только выкрикивал мне названия каких-то продуктов. Я же тогда еще не говорила по-ханьчуйски. Я никогда не слышала этого языка, пока мне не пришлось делить с Лао Цзя тесную корабельную кухню. Впрочем, он знал несколько слов на селю и потому мог общаться со Срини и со мной.

Запах, поднимавшийся от стоящих на плите горшков, для меня был запахом свободы. Сначала я под придирчивым взором Лао Цзя резала капусту и морковь. Вскоре он понял, что я не отрежу себе палец и не зарежу его во время шторма.

— Справишься, — сказал он на селю.

Единственное слово, брошенное мне стариком, стало первой настоящей похвалой, которую я получила в своей жизни.

— Благодарю, — ответила я.

Увидев, что я умею с первого взгляда и по запаху найти бутылочку с нужной пряностью, Лао Цзя очень обрадовался. На второй день после выхода в открытое море я приготовила вполне съедобный пирог с начинкой из свиного фарша с тмином и пюре из кресс-салата. Лао Цзя снова похвалил меня.

— Я попрошу Срини, чтобы тебя оставили здесь. Готовь! — Он расплылся в беззубой улыбке.

— Я еду в Селистан, — сказала я.

Он притворился, что плачет, содрал с себя синий полотняный колпак и прижал к груди, а потом стал молиться своим ханьчуйским богам. Помолившись, улыбнулся, похлопал меня по голове и велел работать дальше.

Готовить с ним было удовольствием. И еще приятнее было работать без чьего-то постоянного осуждающего взгляда. Я ничего не имела против тесноты, тупых ножей и незнакомых ингредиентов. Более того, еще через несколько дней Лао Цзя начал обучать меня азам ханьчуйской кухни. Как я поняла, ханьчуйцы нарезают пищу на мелкие кусочки, маринуют мясо, рыбу и овощи, а потом быстро обжаривают на раскаленной неглубокой сковороде, после чего сдабривают острыми соусами. Сложнее всего мне было смешивать различные пряности и жидкости, добиваясь нужного оттенка вкуса. Незнакомыми оказались и многие приправы и специи.

Я поняла, что госпожа Тирей привила мне настоящую любовь к учебе.

Гораздо сложнее оказалось найти мне место для сна.

— Ты не заплатила за каюту, — сурово сказал Срини после того, как я две ночи проспала на палубе. Мы с ним тогда в основном еще говорили по-петрейски.

Ко мне приставали матросы, я отбивалась от них ногами. В конце концов, боясь за себя, я проводила ночи без сна.

— Я не проститутка им на потребу! — Помня уроки госпожи Шерлиз, я провела рукой по своей почти плоской груди. — Я даже еще не выросла!

Срини почесал свой широкий черный подбородок, на миг напомнив мне Федеро.

— Я не могу поместить тебя в каюту просто так. Правда, ты действительно еще мала, чтобы торговать собой, — даже в уплату за проезд. — Срини нахмурился. — Не обижайся, но шрамы тебя уродуют. Если отрезать твою длинную гриву и одеть тебя в полотняные штаны, на тебя будут обращать меньше внимания.

Меня ни разу не стригли, берегли мою красоту — только подравнивали кончики волос. Правда, моя красота раньше принадлежала Управляющему. Вот почему я себя изуродовала.

— Я согласна, — ответила я на селю.

— А я тем временем переговорю с боцманом насчет ночной вахты на палубе. — Он улыбнулся. — Ты очень молода, но проделала большой путь.

— Мой путь у меня отобрали много лет назад.

Когда я попросила у Лао Цзя нож и объяснила, что собираюсь постричься, он возмутился.

— Нет, нет, красавица! — вскричал он. — Да и хороший нож портить не стоит!

Мне неприятно было объяснять, почему придется расстаться с волосами. И все же, как ни странно, старик меня понял.

— Я сам тебя постригу, — сказал он. — И сохраню волосы.

Хотя сама я собиралась сжечь волосы или выбросить их в море, я согласилась. Он наверняка пострижет меня лучше, чем я сама, ведь я ни разу в жизни не стриглась. Кроме того, я ведь не видела себя сзади.

Стричься решили здесь же, на камбузе. Ни к чему устраивать потеху для матросов и пассажиров. К тому же все скорее забудут о том, что я — девочка, если не будут свидетелями моего превращения. Лао Цзя достал большие ножницы.

— Для стрижки, — сказал он, а потом произнес какое-то незнакомое слово. Я молча кивнула.

Он заточил ножницы о крошечный оселок, который поворачивал вручную. В отличие от «Бега фортуны» с большим машинным отделением «Южная беглянка» передвигалась лишь силой ветра. Никакого электрооборудования здесь не было.

Лао Цзя усадил меня на складной стульчик, который он держал за прилавком, и приступил к делу. Щелкая ножницами, он больно дергал меня за волосы, и я чуть не расплакалась. Но я молчала, плотно сжав губы и полузакрыв глаза, боясь, что из меня вот-вот хлынут слезы.

Стрижка, как ни странно, оказалась для меня более мучительной, чем шрамы на щеках. Я задумалась — почему так? Шрамы на лице можно замазать глиной, румянами… Можно даже залечить их у врача или целителя. А вот волосы… Чтобы снова отрастить их до нужной длины, придется ждать целую жизнь!

Когда он закончил, голова у меня стала легче. Я никогда не задумывалась о том, какими тяжелыми были мои волосы, но шея казалась длинной и сильной.

— Спасибо! — сказала я на селю и повторила то же самое на ханьчуйском языке.

— Я сохраню, я сохраню.

— Да-да, сохраните.

Я переоделась в полотняную форму, которую принес мне Срини; свое изорванное черное трико и рубаху я надела вниз, как нижнее белье. Так как мои мягкие кожаные сапожки быстро истрепались бы на палубе, Срини подобрал мне и полотняные туфли, но мне было легче ходить босиком. Я наблюдала, как катятся волны и кружат птицы, когда ветер нес с собой влагу и словно ледяные пальцы охватывали череп. То и дело я ощупывала себе голову. Лао Цзя обкорнал меня не налысо, но почти под корень.

«Нужна шапка», — подумала я. На палубе я все-таки прослезилась, потому что голове теперь было холодно даже на солнце. И я решила украсть головной убор.

За свободу приходилось платить странными и неожиданными способами.

Вскоре капитан «Южной беглянки» заметил мою стряпню. Лао Цзя учил меня готовить по-ханьчуйски, а я взамен делилась своими кулинарными познаниями, особенно в области выпечки. Как я вскоре поняла, хлеб в ханьских странах подавали на стол нечасто, а десерты — и того реже. Мы вдвоем готовили роскошные ужины для капитана и пассажиров, но и жаркое и пироги для экипажа не забывали сдабривать разными пряностями.

Почти каждый день я узнавала что-то новое. В Медных Холмах чаще готовили дичь, чем рыбу; Лао Цзя учил меня управляться с дарами моря. Вскоре я уже умела определять свежесть рыбы, знала, где нужно искать червей и других паразитов, как осматривать внутренности, проверяя, здорова ли рыбина. Некоторых рыбин мы бросали за борт акулам. То, что Лао Цзя одобрял, резалось на тонкие ломтики и подавалось в сыром виде или жарилось вместе с овощами. Отдельные виды рыбы мы нарезали на толстые куски и жарили, как отбивные котлеты. Я научилась готовить легкие, но острые соусы, оттенявшие вкус и запах рыбы.

Я стряпала пудинги, пекла печенье, замораживала пюре из фруктов. Часто добавляла фрукты в компоты и салаты. Лао Цзя жарил смешанные блюда, готовил крошечные пампушки с рыбой и креветками и показывал мне, как правильно мариновать мясо. Оно должно было почти сгнить, но вкус у него получался дивным.

Срини каждый день наведывался на камбуз или подходил ко мне на палубе. Мы с ним говорили на селю. Он тревожился, потому что я почти забыла родной язык.

— Ты уже почти взрослая девушка, а говоришь с акцентом Каменного Берега и вставляешь в свою речь много странных слов.

Некоторые слова мне пришлось ему растолковывать.

— Мне самой грустно, что я так хорошо говорю по-петрейски, а на родном языке так плохо, — призналась я.

— Тогда мы будем с тобой разговаривать.

Срини рассказывал, что происходит на корабле, какую еду мы готовили в этот день или накануне, показывал на людей и рассказывал мне о них. А еще он поведал мне о Колесе, которое управляет жизнью всех селистанцев; люди верят, что Колесо определяет их судьбу и смысл жизни. Я впитывала его слова, как глиняный горшок впитывает воду. Родной язык оживал во мне. Ругая себя, я все же вынуждена была признать: родной отец вряд ли рассказал бы мне столько, сколько я узнала от Срини. Родные звуки проникали мне в самую душу, которая только и ждала пробуждения.

На «Беге фортуны» мы плыли несколько недель. Плавание могло продолжаться и дольше — все зависело от направления ветра. Кроме того, из рассказов Федеро я знала, что мне не нужно плыть в Калимпуру.

— Срини, — сказала я однажды, через неделю после того, как начались наши уроки, и через одиннадцать дней после того, как мы вышли из Медных Холмов. — Я хочу попросить тебя о помощи.

— В чем дело, Зелёная? — Он широко улыбнулся; приподнялись кончики его вислых усов. — Я сделал из тебя мальчика и везу через море. Я слишком бедный тульпа и на большее вряд ли способен.

Я засмеялась — в основном потому, что Срини хотел меня рассмешить.

— Я не хочу в Калимпуру.

— Правда? — Он перешел на петрейский язык. — Лао Цзя спрашивал, нельзя ли оставить тебя здесь помощницей кока. После вчерашних слив в меду могу сказать, что убедить капитана также будет нетрудно.

— Нет, нет. Я хочу сойти на берег в Малой Бхопуре. — Я ненадолго перешла на селю. — Мне нужно туда!

— В Малую Бхопуру? — переспросил он по-петрейски и снова почесал подбородок. — Понятия не имею, где находится этот порт. Туда не заходили корабли, на которых я служил, — там для них слишком мелко. Наверное, Малая Бхопура находится в провинции Бхопура?

— Как мне сказали, Малая Бхопура находится в тридцати лигах к востоку от Калимпуры. — Мне нужно было как-то достучаться до него, объяснить, что я должна попасть именно туда. — По-моему, мы будем проплывать мимо. Там есть небольшой порт, куда крестьяне привозят для торговли рис и овощи.

— Я всего лишь эконом, — уныло ответил Срини. — Веду учет грузов и пассажиров, но управляют кораблем капитан и его хозяин. После того как все назначены на должность, я не имею права голоса.

— Тогда, может быть, согласишься помочь мне по-другому? — Я снова перешла на родной язык. — Скажи мне, когда мы окажемся невдалеке от Малой Бхопуры. Я доплыву до берега.

— Плавать в этих водах?! Да морской дьявол от тебя и крошки не оставит!

— Рискну. Я должна попасть туда! — К моему удивлению, я сама себе поверила.

После моей просьбы мы шли в открытом море еще две недели. Ветра по большей части были благоприятными, хотя наше плавание было отмечено одним большим штормом и несколькими штормами поменьше. Однажды матросы выудили гигантского кальмара, которого сочли дурным предзнаменованием и тут же выкинули за борт, несмотря на мольбы Лао Цзя и мое острое любопытство.

Каждый день я старательно пришивала к своему шелку очередной узелок. Покидая чердак в Медных Холмах, я не взяла с собой колокольчиков, наверное, потому, что не надеялась пережить тот день. Хотя с тех событий минуло всего несколько дней, они уже стали далекими и неправдоподобными, как будто все происходило не со мной. Как будто я прочла обо всем в книге, и в центре событий была не я, а кто-то другой.

Как-то раз я вышла на палубу в промежутке между дневной вахтой и ужином. Дозорный выкрикнул что-то непонятное. Вскоре весь экипаж оживился; матросы столпились у правого борта.

Я подошла посмотреть. Через какое-то время я поняла, что линия горизонта в той стороне не такая, как повсюду.

«Земля», — подумала я. Восточная оконечность Селистана. Где-то за теми берегами лежит Бхопура. И отец. И Стойкий…

Когда Лао Цзя позвал меня вниз готовить ужин, я взмолилась, чтобы он оставил меня на палубе.

— Там мой дом! — сказала я. — Я не видела его с тех пор, как была очень маленькой. Я должна увидеть берег. — Под руководством Срини мой селю значительно улучшился.

— Сегодня ты должна приготовить картофельный суп с луком-пореем для капитанского стола, — проворчал старый кок.

— Клади меньше соли и никакого красного перца. Им понравится.

Он заковылял прочь, качая головой. Черноглазые драконы подмигивали мне с его деревянной ноги.

Я вглядывалась в далекий берег, как будто надеялась разглядеть Стойкого между высокими деревьями. Я всегда питала слабость к будущему; мне хотелось заглянуть вперед, в неведомое. Правда, тогда мое нетерпение оправдывалось неведением и растущей в душе надеждой. Где-то там, за деревьями, стоит хижина, в которой я родилась. Если вглядеться попристальней, я наверняка что-нибудь увижу, узнаю — пусть даже очертание знакомого дерева. Мне хотелось увидеть какой-нибудь знак, что родина радуется мне и приветствует меня.

К сожалению, стемнело еще до того, как берег перестал казаться тонкой линией на горизонте. Из камбуза поднимались приятные запахи; мне нечего было стыдиться. Я подставила лицо ночному ветерку и стала думать, сколько времени буду добираться от Малой Бхопуры до папиной фермы. В моих воспоминаниях то был долгий путь, но Федеро уверял, что пройти придется всего пару лиг.

Если придется, я готова была бежать по воде, лишь бы добраться до берега!

— Утром ты увидишь леса на побережье, — сказал Срини, подойдя ко мне сзади. — Здесь, на востоке, леса в основном пальмовые и сосновые. Сразу за берегом начинается гористая местность. Почва там соленая и каменистая, там ничего не растет, поэтому живут в горах одни разбойники.

Будучи девушкой практичной, я задумалась: раз там ничего не растет, кого же грабят эти разбойники?

— Малая Бхопура будет первым портом, мимо которого мы пройдем?

— Да. Я все устроил. Штурман подведет корабль как можно ближе к берегу. Здесь нет рифов, да и ветер благоприятный.

— Что скажет капитан Шилдс? — Я кормила капитана по крайней мере один раз в день на протяжении почти месяца, что провела на «Южной беглянке», но еще ни разу не видела его.

— Если повезет, он ничего не скажет. Если спросит, штурман ответит, что мы идем по курсу… Отчасти так оно и есть.

— Кто я такая для штурмана? — Еще один человек, чьего имени я не знала.

Срини улыбнулся:

— Женщина, которая готовит медовые сливы. Кроме того, штурман — мой любовник.

— Ясно…

Госпожа Шерлиз многое объясняла мне подробно, даже такие вещи, которые еще не могли меня интересовать. Она рассказала, что иногда мужчины любят мужчин. Любовь двух женщин я еще могла понять, но никак не могла взять в толк, как могут мужчины спать вместе, не ругаясь и не осыпая друг друга ударами. Теперь я понимаю, что такое мнение осталось у меня после жизни в доме Управляющего, но многим привычным мыслям за долгие годы предстояло стереться из памяти.

— Поблагодари его за меня, — тихо попросила я.

— Обязательно. — Срини вздохнул и перешел на селю: — Я пока не знаю, как ссадить тебя на берег, чтобы никто не заметил.

— Берег не так далеко. — Вблизи от дома я осмелела; мне казалось, что меня манит Стойкий, позвякивая своим деревянным колокольчиком. — Если надо, я добегу по воде — как богиня, что выходит из морской пены.

— Надо будет придумать, что купить на тамошнем рынке, — пробормотал Срини. — Я возьму тебя с собой на берег, чтобы ты помогла мне выбирать фрукты.

— Капитан рассердится, если я сбегу?

— Когда ему доложат, что помощник кока сбежал, он выругается — и все.

— Но ведь он ничего мне не платил.

Срини улыбнулся во мраке, освещаемом лишь звездным светом.

— Конечно не платил. Ведь я не просил тебя расписаться в судовой книге, верно?

Мы обнялись.

— Вперед, и побудь еще немного дочерью человеческой, если это позволяет поворот твоего Колеса.

— Да. — Я спустилась вниз уложить свои скудные пожитки и попрощаться с Лао Цзя.

Через два дня корабль подошел близко к берегу, а штурман разболелся. Он лежал не вставая, и его все время тошнило. Скоро всей команде стало известно, что эконом хочет высадиться на берег, чтобы купить какие-то редкие фрукты, которые выращивают только в Бхопуре. Только они способны быстро исцелить больного.

В борт «Южной беглянки» плескали волны. В этой части Селистана невысокие горы, поросшие кустарником, подходят почти вплотную к побережью. У их подножия растут пальмы. Порт, когда-то поразивший меня своим величием, теперь казался скопищем ветхих сараев. Здесь не было длинных пирсов, выходящих в воду; корабли причаливали прямо к берегу, а в город поднимались по бревенчатому настилу.

Хотя я попала в Малую Бхопуру во второй раз в жизни, я ничего не узнавала. Память стала двоиться, трескаться, как лак на старом мозаичном столе.

На берегу толпились чумазые дети; они махали руками, кричали и тыкали пальцами в «Южную беглянку». Мы подошли к берегу; загрохотали якорные цепи. Боцман приказал спустить на воду шлюпку.

Я сойду на берег и навсегда покину корабль! Бледнокожие гребцы ругались при каждом взмахе весел. Туго свернув свой расшитый колокольчиками шелк и положив его в парусиновую сумку, я оделась в подаренные ношеные парусиновые штаны и тельняшку. Предварительно я туго забинтовала себе грудь, чтобы меня не выдали растущие холмики.

Лао Цзя тронул меня за плечо, когда я приготовилась спускаться в плоскодонку, пляшущую вдоль борта.

— Погоди, — сказал он. — Я буду по тебе скучать! — Он что-то еще добавил на своем языке.

— Я тоже буду скучать по тебе. — Неожиданно для себя я расплылась в улыбке. — Я еду домой. Спасибо за уроки кулинарии!

— Пусть боги помогут тебе добраться туда, куда ты желаешь. — Лао Цзя нахмурился. — Если дома все окажется не так, как ты ожидала, пожалуйста, будь осторожна.

Я обняла его и спустилась по трапу. Мы пошли на веслах к берегу, подскакивая на волнах, — я не помнила, чтобы нас так качало, когда мы уплывали с моей родины. Дети с нетерпением ждали, когда шлюпка пристанет. Крича, они наперегонки с матросами бросились подтягивать нос к берегу. Мы со Срини сошли на песок, а помощник боцмана стал ругаться с детьми, которые не понимали его языка. Я же отлично понимала ругательства и насмешки и на селю, и на петрейском.

Распрощавшись со своим другом-экономом, я поднялась по ступенькам, делая вид, будто направляюсь на базар, за фруктами для Срини.

Городок оказался совсем маленьким и грязным. По одну сторону грунтовой дороги лепились кривобокие домишки, по другую — полуразвалившиеся навесы и палатки. Я зашагала к оживленному базару, как будто знала, куда идти, не останавливаясь у лотков с товаром, хотя лоточники и подзывали меня, цокая языками. Отчасти я выглядела как местная уроженка — темнокожая, с кое-как обстриженными волосами, — но одежда на мне была чужеземная.

«Я приспособлюсь к дому, — обещала себе я. — Папа и Стойкий примут меня, как бы я ни выглядела».

Конечно, я обманывала себя и даже тогда в глубине души понимала это. Но мне нужно было увидеть все собственными глазами, чтобы убедиться в своих подозрениях окончательно.

Вскоре я вспомнила грязный базарчик. Я уже шла здесь однажды… Я смогу найти нашу деревню! Танцовщица научила меня возвращаться по своим следам. И пусть разрыв между детскими воспоминаниями и сегодняшним днем составляет целое десятилетие.

Пройдя мимо последних строений и загонов, в которых блеяли овцы, я свернула на северо-запад. Дорога вела в гору. Ее я тоже запомнила… Подумать только, еще пара лиг — и я вернусь домой! Снова в объятиях отца, там, где мне место. Еще несколько фарлонгов, и я навсегда верну прежнюю жизнь.

Горная дорога оказалась пустынной — какой я ее и запомнила. Я искала глазами придорожную харчевню, где мы с Федеро закусывали более десяти лет назад, но так и не увидела ее.

Может, харчевня находилась в самом городке? Значит, я неверно оценила расстояние.

Там и сям горизонт пересекали деревянные изгороди. Из растений я видела низкорослые кустарники и колючие шарики. Хотя я могла назвать с сотню цветущих растений и трав Каменного Берега, я понятия не имела, как называются цветы и деревья у меня на родине. Я не знала их названий ни на одном языке. На тощих, заброшенных полях паслись такие же тощие, худосочные козы; они провожали меня подозрительными взглядами. Если не считать колючек и коз, я могла бы идти по Луне — настолько здесь было безлюдно.

Впереди в утреннем солнце высился горный хребет. Он казался темным, запыленным; солнце еще не взошло, и в горах лежали розовые, коричневые и багровые тени. По расположению теней я догадалась, что хребет простирается отсюда на северо-восток.

Проведя много лет в заточении, я радовалась разнообразию ландшафтов и тому, что могла бы нанести их на карту.

Сравнительно ровная дорога неуклонно поднималась в гору. Я вышла из Малой Бхопуры час назад, но вокруг ничего не менялось — пожалуй, только изгороди стали теснее, да коз стало немного больше.

И вдруг, еще через несколько шагов, я очутилась на гребне горы, и передо мной открылся совершенно другой вид. Я видела равнину, которая тянулась от подножия хребта до других, дальних гор. Вдали блестела серебристая лента реки; она лениво извивалась по громадному лоскутному одеялу, сотканному из неровных квадратов.

Рисовые чеки! Канавы! Деревни! Там, внизу, совсем близко, — мой дом! К моему удивлению, я поскользнулась на камешках и грузно плюхнулась на землю, больно ударившись ягодицами и бедрами. Еще больше я удивилась тому, что глаза мои наполнились слезами, как будто в них насыпали острого молотого перца.

Я сидела на дороге и рыдала в голос, как не рыдала с первых дней моего пленения. Родина лежала передо мной, как Поля Надежды перед Барзаком Освободителем в последней песни «Книги малых судеб». Я молода, жива и освободилась из рабства!

Я не понимала, почему плачу. Грудь сотрясали рыдания. Нос наполнился густой слизью; стало трудно дышать. Сердце мне стиснула непонятная тоска. Перед глазами все потемнело.

Я пыталась освободиться. Я никогда так не рыдала. Что я оплакивала так горько? Бабушку? Мать, которую я совсем не помнила? Госпожу Тирей?

Наконец я поняла. Я оплакивала девочку, которой я могла бы быть. Женщину, которой я никогда не стану. Моя тропа изломана — возможно, ее уже не выровнять. И все-таки я должна найти папу и Стойкого и постараться исправить все, что можно. Я понимала, что отец, скорее всего, не узнает меня, хотя до последнего времени отказывалась думать об этом.

Я лишь надеялась, что сама узнаю его.

Успокоиться мне удалось не сразу. Наконец я встала, отряхнула штаны и зашагала под гору. Река извивалась недалеко от основания крутого откоса — тогда я еще не очень хорошо могла судить о расстояниях, но даже для моего нетренированного глаза она была близка — и от перекрестка, откуда рукой подать до нашей хижины.

Если не смогу найти отца, то спрошу. Если не смогу спросить, буду идти, обойду все поля, пока не увижу папину хижину.

Конечно, самостоятельно найти свою хижину мне не удалось. Федеро не помнил, где она находилась. Как зовут отца, я не знала. Для меня он был просто «папой». Поэтому я решила спросить дорогу в деревушке — точнее, на перекрестке двух дорог, где лепилось несколько жалких лачуг.

К тому времени, как я добралась до перекрестка, река превратилась в плоскую, темную ленту. Солнце близилось к зениту и украло все серебро, зато опалило землю зноем. Я обливалась потом в плотной парусиновой рубахе, но, кроме нее да расшитого колокольчиками шелка, мне нечего было на себя надеть. Ну а шелк слишком короток и не прикроет мое тело.

Из первой глинобитной лачуги выскочила узкомордая белая собака, шелудивая сука, посеревшая от пыли. Она понюхала меня и грозно зарычала, но я посмотрела ей в глаза и произнесла несколько простых слов, которым научила меня госпожа Балнеа. Собаки в любой стране сразу понимают эти слова. Заскулив, белая сука стала чесаться — ее донимали блохи. Правда, глаза ее следили за мной, как за всякой добычей.

Посреди этого жалкого поселения играли дети — кривоногие, с раздутыми животами и отвисшими челюстями. Кожа у них была гораздо темнее моей, потому что ее постоянно опаляло солнце. Я видела, как торчат ребра на их худых грудках.

Неужели и я была такой же? Интересно, почему Федеро выделил меня?

Мне хотелось спросить, где папино поле, но спрашивать было не у кого. На порог соседней лачуги вышла плосколицая женщина, обернутая в расшитый колокольчиками шелк, и угрюмо уставилась на меня. Кожа у нее была не такой темной, как у детей, но она была такой же костлявой и мрачной.

«Наверное, они здесь все голодают», — подумала я.

Рисовые чеки за деревней были затоплены водой; над ее поверхностью пробивались маленькие зеленые ростки. Наверное, предыдущий урожай был плохим. Такое случается, если воды слишком много или слишком мало. Как-то я обнаружила среди книг госпожи Данаи пособие по рисоводству и очень обрадовалась, ведь рис выращивали на моей утраченной родине.

И вот я вернулась — и заново обрела свою родину!

Не останавливаясь, я кивнула женщине. Она не ответила, но продолжала глазеть, пока я не вышла из ее деревушки и не скрылась за поворотом. Я повернула направо, назад, к северу, повинуясь инстинкту, который был почти прихотью. С каждым шагом мои матросские ботинки поднимали тучи пыли. Солнце пекло мне голову — я вспомнила, что так же было и много лет назад. Только тогда солнце казалось мне другом, постоянным спутником, а сейчас стало врагом. Правую половину лица все больше жгло.

Как я ухитрилась отправиться в путь, не запасшись водой? Какая же я дура!

Я шла, окидывая взглядом отходящие от дороги тропки. Они вели к странным кирпичным сооружениям. Когда из одного такого сооружения, потягиваясь, вышел мужчина, я поняла, что здесь живут люди. Неужели папина хижина такая же низкая?

Рядом с нашей хижиной стоял воротный столб и росли банановые деревья; ее окружали густые заросли бугенвиллей. Здесь же среди рисовых полей стояли лишь убогие лачуги. Я посмотрела вперед, на линию деревьев, и сердце у меня забилось чаще.

Там?

С трудом удерживаясь, чтобы не побежать, я шагала по дороге. Похоже, все правильно. Я иду куда надо.

Пройдя тень под какими-то чахлыми пальмами, я посмотрела на ближайшие рисовые чеки. Они почти ничем не отличались от предыдущих. Сердце у меня окаменело.

Наконец я решила спросить дорогу. В придорожной канаве, под знакомым баобабом, мужчина вырезал куски илистого дерна. Я знала, что отцовская хижина уже совсем близко.

— Скажите, пожалуйста… — начала я.

Мужчина перестал тыкать в грязь своей мотыгой — точнее, палкой с заостренным концом — и молча уставился на меня.

— Я ищу поле, где хозяином владелец буйвола по кличке Стойкий.

Крестьянин пожал плечами и снова начал резать ил — наверное, он удобрит им свое поле. Я шла вперед и у всех встречных спрашивала про Стойкого. Наконец какой-то человек с тележкой, наполненной резаной соломой, показал мне вперед.

— Стойкий, говоришь? — спросил он. — Пятый поворот направо. Ты, наверное, ищешь ферму Пинарджи.

Пинарджи?! Имя… Я чуть не заплакала, но сложила вместе ладони и поклонилась.

— Спасибо вам.

— Не знаю, мальчик, что у тебя за дело, но поспеши!

— Да, конечно.

Вдумчиво считая, я нашла пятый поворот направо. Дрожа, я свернула с дороги. Впереди меня росли банановые деревья, а под ними я увидела пару глинобитных хижин. Ряд неровных пней торчал на том месте, где когда-то, наверное, росли мои бугенвиллеи. Их срубили на дрова?

Я шла медленно, все медленнее с каждым шагом. Хижины окружала грубая изгородь. Я-то помнила, что воротный столб был почти такой же высокий, как Федеро, но увидела лишь маленький и корявый столб, который как будто собрал тупоумный ребенок.

Потом я услышала цоканье деревянного колокольчика. Из-за хижины вышел Стойкий; он поднялся на ноги со своего места, где сидел, и внимательно посмотрел на меня. Я зашагала быстрее; глаза снова наполнились слезами. Буйвол фыркнул — раз, другой — и покачал головой. Колокольчик заклацал снова и снова.

Неужели он узнал меня, хотя прошло столько лет?! Воспоминания нахлынули на меня с новой силой.

Из хижины вышла женщина и тоже уставилась на меня. Она была худая, смуглая; на ней была лишь рубаха из грубого полотна, дважды обернутая вокруг нее и закинутая за плечо.

— Кто ты? — спросила она.

Я замерла на месте. Стойкий фыркнул. Набрав в грудь побольше воздуха, чтобы голос не дрожал, я ответила:

— Я дочь своего отца, которая наконец вернулась домой.

Она подошла, взяла меня за подбородок и медленно повернула лицо туда-сюда.

— Дочь Пинара умерла вместе со своей матерью еще маленькой. Но… да, ты похожа на него.

Тут мне бы повернуться и бежать. Тогда воспоминания о доме сохранились бы в моем сердце нетронутыми… В тот миг они были еще цельными.

Дура, дважды дура! Я не двинулась с места.

— Стойкий меня узнал. Буйвол меня помнит.

Женщина оглянулась через плечо:

— Этот старый мешок с костями? На следующей неделе он отправится на бойню. — Она закричала: — Пинар! Выйди!

Из хижины вышел отец — дрожащий, усталый. Он уставился на меня пустым взглядом, как будто никогда в жизни меня не видел. Мне захотелось подбежать к нему, обнять его, но его жена крепко держала меня за плечо, и сердце у меня упало. Стойкий продолжал трясти головой; уши у него хлопали, он фыркал в такт колокольчику.

Буйвол вовсе не радовался моему возвращению. Он приказывал мне убираться.

После полудня я стояла по щиколотку в воде и полола сорняки. Буйвол снова заснул за хижиной, которая в прежние годы служила ему стойлом. Отец — Пинарджи — тоже спал. Только его жена вышла в поле вместе со мной. Ее звали Шар.

— Раз это твой дом, ты будешь зарабатывать себе на жизнь, как и все, — злобно сказала она.

— Почему отец не узнает меня?

Шар истово работала мотыгой, разбивая комья земли, нагибаясь и выдергивая маленькие восковые растеньица. Я ждала ее ответа, но она продолжала работать. Поэтому я тоже работала.

Наконец она сказала:

— Сейчас он почти никого не узнает. Иногда зовет Майру. — Она покосилась на меня. — То есть свою мать.

— Я помню бабушку, — тихо сказала я.

— Ничего ты не помнишь! — пронзительно закричала Шар, бросая мотыгу. — Послушай себя! Ты говоришь не как женщина. Голос у тебя чужестранный. Одежда чужестранная! Ты даже ходить, как нормальная женщина, не умеешь! — Она нагнулась ко мне и злобно зашипела: — Это не твой дом. Он мой! Пинар… — Она всхлипнула и продолжала: — Пинар, какой бы он ни был, — мой муж.

Не знаю, на что я надеялась, вернувшись домой. Уж конечно, я не рассчитывала встретить здесь испуганную, сердитую женщину, которая живет с человеком, в чьих глазах не видно души. Канавы, в которых я плавала и играла в детстве, были заполнены темной, вонючей водой. Среди банановых деревьев летали насекомые размером с мою ладонь.

Даже Стойкий… состарился и одряхлел.

Сердце у меня оборвалось. При Шар я глотала слезы, но она, должно быть, все прочла по моему лицу.

— Возвращайся в свой город, маленькая иностранка. А нас оставь здесь… голодать. Эта земля не твоя. — Она сплюнула в воду у моих ног. — И никогда не была твоей.

— Чего ты боишься? — спросила я, набравшись храбрости.

Шар посмотрела на меня как на полную дуру.

— Не понимаю, — продолжала я. — Что я тебе сделала? Почему ты так злишься?

— Потому что, дура ты этакая, ты вернулась. Если старейшины признают, что ты его дочь, после его смерти его земля перейдет к тебе! Тебе подберут подходящего мужа, а мне ничего не останется.

«Какая еще земля?» — подумала я. Пара рисовых чеков и старая банановая плантация? Привыкнув мерить все мерками Каменного Берега, я едва удержалась, чтобы не спросить, кому нужна такая земля. Но ответ был вполне ясен: она нужна Шар. Женщине, которая кормила отца и ухаживала за ним, чтобы несчастный безумец продолжал жить.

Что ею двигало — любовь? Или желание получить наследство?

Если вспомнить историю Каменного Берега, войны часто начинались из-за меньшего…

Я осознала свою ошибку. Все, что я лелеяла в памяти, оказалось ложью. Останься я здесь, я была бы такой же тощенькой девочкой с раздутым животом, как и играющие в пыли детишки, мимо которых я проходила. Сейчас меня, скорее всего, уже выдали бы замуж — поскорее, за кого угодно, лишь бы избавиться от лишнего рта. Много лет я томилась за серовато-голубыми стенами, тоскуя по отнятой у меня судьбе.

Те, кто увезли меня отсюда, были правы. Мне бы на коленях благодарить Управляющего за то, от какой участи он меня избавил!

Я мягко тронула ее за плечо:

— Шар, твоя земля мне не нужна. Я думала, что найду здесь дом, но я заблуждалась. С-спасибо за то, что ты заботишься о папе.

Ее глаза наполнились слезами.

— Тогда уходи отсюда скорее! И представляй его таким, каким ты его запомнила. Не думай о том, какой он сейчас.

Закинув на плечо мотыгу — должно быть, раньше, когда отец еще мог работать, они вместе с Шар обрабатывали поле, — я вернулась к хижине. Очистила лезвие от грязи, отерла ладонью и поставила к двери. Из темноты хижины на меня смотрел отец. Глаза у него горели, как у зверя в клетке.

Я пошла навестить буйвола. Стойкий по-прежнему лежал на земле. Спину буйвола засидели мухи. Я зашла со стороны головы и обняла его за шею. Стойкий фыркнул. Я услышала, как бурчит у него в животе.

— Много лет ты был моей путеводной звездой, — шепнула я ему на ухо.

Буйвол, конечно, животное. Но теперь Стойкий казался мне в каком-то смысле разумнее отца.

Я вернулась к двери хижины, подхватила холщовую сумку. В ней уместилось все мое имущество, а кроме него, у меня были только воспоминания, которые постепенно покрывались пылью. Я опустилась на колени и заглянула во мрак хижины. Отец глянул мне в глаза и отвернулся.

— Папа! — позвала я. — Пинарджи!

Он дернулся, но на меня не оглянулся. Жужжали мухи; в хижине воняло потом и мочой.

— Я… люблю тебя. — Я не знала, люблю ли отца на самом деле. В конце концов, он ведь продал меня! Любовь ли двигала им, когда он меня продавал? И все же я много лет спала на чистых простынях, ела досыта; меня учили, воспитывали. Шар напрасно боялась меня. Останься я здесь, я стала бы ее более молодой копией.

Свободной, но привязанной к этой земле из опасения все потерять.

Теперь у меня ничего нет. Даже имени.

— Папа! Скажи, как вы с мамой меня называли? Как мое имя?

Он посопел носом и, сунув руку под набедренную повязку, почесался в паху.

— Как меня звали? — Мне не хотелось пугать его, и все же я невольно повысила голос. Неужели я зря проделала такой путь и не узнаю даже собственного имени? Неужели у меня не останется крошечного осколка родины, который я смогла бы забрать с собой? — Как меня звали?! — пронзительно закричала я.

Он завизжал в ответ и испуганно забился в самый дальний угол хижины. Видимо, там он чувствовал себя в безопасности. Мои ноздри уловили запах свежей мочи.

Я отступила и выпрямилась.

— Извини, — пробормотала я.

Отвернувшись, я вздрогнула, увидев совсем рядом Шар с мотыгой. Сначала я подумала, что она хочет меня ударить, и невольно сжалась. Но вскоре поняла: она вовсе не собирается нападать на меня.

— Я тоже не знаю, как тебя звали, — хрипло и не без сожаления призналась Шар. — При мне он вспоминал только свою мать. Но Бейда обмолвился, что у Пинарджи раньше были жена и дочь.

— Значит, никто не произносил моего имени? — По моему лицу текли слезы.

— Нет, девочка…

— Не называй меня так!!! — заорала я, прежде чем поняла, что Шар употребила слово «девочка» вовсе не в том смысле, к какому я привыкла.

— У тебя демоны в голове! — сухо ответила она. После того как я накричала на нее, желание откровенничать со мной, видимо, прошло. — А теперь уходи.

Я не двинулась с места; Шар снова занесла мотыгу над головой.

— На что он потратил деньги?

— Какие деньги?

— Он продал меня, а на вырученную сумму мог бы безбедно провести остаток жизни.

Я отвернулась и зашагала прочь, жалея, что не могу ужалить ее больнее. Она не дала мне ничего… ни-че-го! Отец — и того меньше. Плача, я шла по дороге. Всю жизнь я стремилась вернуться домой, а он оказался для меня навсегда потерян, как и само прошлое. Теперь у меня ничего не осталось — ни здесь, ни где бы то ни было.

Слезы вели меня вперед. Окутанная мраком, я брела по дороге — механически переставляла ноги. Я шла, потому что не видела смысла в том, чтобы стоять на месте.

Больше месяца я путешествовала на запад. В основном я голодала; иногда удавалось что-нибудь украсть. Я понятия не имела, как добыть еду в реке или роще; я могла лишь собирать спелые плоды, которые сами падали мне в руки. Во время своих странствий я во второй раз убила человека. Он был разбойником и собирался меня изнасиловать. Я ударила его ногой в пах и зарезала его собственным ножом. После убийства я упала на колени, и меня вырвало, хотя в желудке почти ничего не было.

Потом я зажгла в честь покойного два небольших костерка и произнесла речь в духе Каменного Берега. Я не знала ничего хорошего о грязном, неряшливом разбойнике. И все же когда-то его мать, наверное, любила его. Я воздала ему почести ради его матери. Потом обшарила его карманы, забрала несколько черствых лепешек, сняла с него хорошие сандалии, вынула из раны нож и пошла дальше.

Убивать во второй раз оказалось не легче, чем в первый, но во второй раз я хотя бы защищала свою жизнь. И все же убийство не имеет обратной силы… Даже сейчас я не могу вспоминать о том, что сделала, без сожаления. После того как человек испускает последний вздох, он уже не может ни простить, ни отомстить. Мой отец тоже был мертвецом — дух его умер, хотя тело еще не осознало этого.

Я двигалась дальше единственно в силу привычки; никакой цели у меня не было. Я забыла даже о своих колокольчиках. Целых три дня моими попутчицами были пожилые женщины, которые почти все время молчали. Одетые в блеклые одежды, они несли с собой увядшие лилии, чтобы почтить богиню — я еще не знала тогда, что скоро стану ее служительницей. Они передвигались медленно, зато у них была еда; кроме того, мне показалось, что они хорошо знают дорогу, которая становилась все оживленнее. Что еще важнее, паломницы не прогнали меня, когда я присоединилась к ним. Через несколько часов какой-то юнец стал слишком пристально на нас смотреть, и я погрозила ему ножом. Самая старшая паломница улыбнулась мне. Тогда я и понятия не имела, что она — едва ли не самая искусная убийца в Селистане.

В середине третьего дня пути мы поднялись на вершину холма, и я впервые увидела перед собой Калимпуру. Город показался мне очень странным. Я привыкла жить в Медных Холмах. Сначала меня держали взаперти за серовато-голубыми стенами, из-за которых доносились разные звуки; затем я гуляла по крышам и подземным ходам. В последние дни пребывания мне удалось рассмотреть блеклые каменные строения под медными крышами. В архитектуре Медных Холмов преобладали прямые линии и узкие окна.

Мы увидели Калимпуру сверху, с того места, где Прибрежная дорога взбирается на холм Пяти Обезьян. Город поразил меня буйством ярких красок, многочисленными изгибами и серебристыми шпилями, увенчанными священными стрелами Рава — стрелы эти служат для отвода молний, которые угрожают городу во время частых летних гроз. Правда, я почти ничего не знала о Калимпуре, когда впервые приблизилась к городу с востока.

Дорога пошла под гору; я во все глаза смотрела на город, показавшийся мне огромным палаточным лагерем. При строительстве калимпурцы не пользуются ни линейкой, ни отвесом. Их здания напоминают застывший в камне шелк или молитвенные флаги, реющие на ветру.

Похоже, здешние боги покидали на землю кирпич, драгоценные металлы и множество рулонов шелка, но забыли собрать свою игрушку как следует.

— Эй! — позвала меня самая старшая паломница.

Согнутая почти пополам, она передвигалась с помощью двух палок. Я удивилась, потому что за все время пути мои спутницы вообще не разговаривали.

— Что, матушка? — вежливо спросила я. Мне не хотелось доставать нож и снова убивать.

Она остановилась и трижды ударила своими палками по дороге. Едущая за нами повозка осторожно объехала нас, хотя мы стояли посреди дороги. Возница выругался было, но, заметив, как у меня сверкают глаза, он вдруг отвернулся и принялся успокаивать своих спутников.

— Богиня Лилия приветствует мое возвращение, — сказала старуха.

— Не сомневаюсь, она дарит вам свое благословение. — Подумать только! В те дни я еще не знала никаких богов. В Медных Холмах меня не научили им поклоняться, а Селистан оказался ложью.

— Благословение? — Старуха посмотрела на меня в упор. — Хоть ты и обкорнала себе волосы, я не сомневаюсь в том, что ты девушка. Если тебе понадобится помощь, приходи к храму богини Лилии и спроси матушку Мейко. — Она хмыкнула, но глаза ее излучали необычный свет. — Там всегда найдется место для женщины определенных наклонностей.

— Спасибо, матушка.

Я ускорила шаг; мои спутницы остались позади. Мне приятно было путешествовать в их компании, но в жалости я не нуждалась. Мне бы поесть горячего да потратить час на то, чтобы хоть как-то забыть мои грехи. А потом я с радостью поверну Колесо и забуду обо всем… Мимо меня прошла вереница носильщиков с тюками оранжевой ткани на головах. Я смешалась с ними.

Толпы людей стекались к воротам Калимпуры. Восточная Приморская дорога упирается в высокие, изящные, сужающиеся кверху ворота со створками, похожими на лепестки орхидеи. За ними виднеются другие, внутренние ворота. Вначале в город заезжали повозки; затем стражник приказал въезжающим стоять и какое-то время выпускал повозки из города. Как я узнала впоследствии, ворота были слишком узки, чтобы в них могли разминуться два ослика с грузами. Люди же устроили у входа в город страшную давку. Кое-кто торговал местом в очереди; запуганные приезжие пытались подкупить стражников.

— Эй, мальчишка! А ну, прочь с моего участка! — рявкнул на меня какой-то толстяк, у которого не было пальцев на правой руке.

— Здесь вовсе не твой участок, болван! — ответила я, когда чья-то лошадь притиснула меня к нему.

Толстяк схватил меня левой рукой. Я вырывалась, но калека оказался на удивление проворным и сильным. Он притянул меня к себе; на меня дохнуло смрадом.

— Этот участок принадлежал моему отцу, а до него — отцу моего отца! Если хочешь стоять здесь, плати или нанимайся ко мне на службу!

Я вытащила из-за ремешков сандалии нож и ткнула острием ему в бок:

— Сколько ты мне заплатишь, если я буду тебе служить?

Толстяк расхохотался и выпустил меня.

— Так-то лучше! — Снова наклонившись, он добавил: — Но помни, если еще раз ткнешь в меня ножом, придется тебе высирать собственный нож из задницы и учиться дышать водой через дырку в глотке!

— Ну и что? — Безрассудная, рассвирепевшая, я не отступала. Мне было все равно.

— Ступай ищи в толпе трусливых евнухов! Напугай их хорошенько, пусть заплатят тебе по медной пайсе. Ты пустишь их в очередь, а деньги принесешь мне… — Он ухмыльнулся. — Иначе я прикажу тебя убить!

Так вышло, что первые несколько недель я провела у ворот Калимпуры, не входя в город. Маленький Карин — так звали моего хозяина — владел крохотным клочком земли у ворот. По ночам кто-нибудь из мальчишек, служивших ему, приносил полотняную палатку и подушки, на которых Маленький Карин спал; другие добывали горячее вино и холодный рис на повозках, которые без конца ездили туда-сюда.

Я прошла своего рода школу. Перед моими глазами проходили паломники всех мастей, вельможи, купцы и бесконечные носильщики, которые доставляли в город продукты, бамбук, древесину и тюки и корзины с прочими товарами. Чуть ли не все в Селистане перемещалось на спинах низкорослых темнокожих людей. На повозках перевозили грузы на дальние расстояния или везли товары слишком громоздкие или тяжелые, но все, что можно было доставить в течение дня, как правило, переносилось мужчинами-носильщиками.

Женщин-носилыциц я не заметила, хотя женщины здесь тоже работали. Некоторые присматривали за мужниными повозками; те, кто победнее, нанимались в служанки в богатые дома. Ни одна женщина не трудилась самостоятельно.

До тех пор я даже не представляла, насколько самостоятельны женщины Медных Холмов, хотя моими наставницами стали петрейки. За исключением госпожи Тирей, наставницы самостоятельно и совершенно свободно приходили в дом Управляющего и уходили оттуда. Они сплетничали обо всем, что происходит в городе; значит, они гуляли везде, где им хотелось. За время моей недолгой свободы — между побегом из дома Управляющего и бегством из Медных Холмов — я часто видела женщин в толпах мятежников. Хотя женщины не носили оружия, никто не препятствовал им передвигаться по улицам города и заниматься своими делами.

В Селистане женщины всегда кому-то принадлежали. Некоторые становились чьими-то игрушками — такую судьбу уготовили мне, — другие были в услужении или замужем. Относительно свободно ходили по Калимпуре только самые бедные — жены лоточников, собирательницы навоза в пепельно-серых одеждах, закрытые длинными покрывалами, да пожилые подметальщицы, которые бежали перед богачами и следили, чтобы те не вляпались в кучку конского или буйволиного навоза.

Медные Холмы стали моей тюрьмой, но Калимпура, насколько я могла судить, представляла собой тюрьму для всех женщин. Ничего удивительного, что Шар так цеплялась за отцовский надел. Если бы не земля, ей бы не оставалось ничего другого, как податься к кому-нибудь в услужение, чтобы не умереть с голоду.

Вначале мальчишки, которые работали на Маленького Карина, обходили меня стороной. Они перешептывались, передавая друг другу, как я пригрозила их хозяину ножом. Некоторых отталкивали мои шрамы. Они гадали, что же я натворила. Все считали, что меня изуродовал какой-нибудь мстительный судья или деревенский староста. Я нарочно показала всем свой нож; его стальное лезвие было гораздо прочнее, чем лезвия их дешевых, зазубренных ножичков. И все равно я относилась к новым знакомым с опаской.

Вскоре они начали мне досаждать. Один мальчик, Рави, толкнул меня, когда мы несли Маленькому Карину ужин. От неожиданности я выронила горшок с теплой пшенной кашей; мне пригрозили поркой. Позже я подкараулила Рави, когда тот вышел помочиться, и ткнула его в затылок черенком ножа. Он упал в собственную лужу, а я за волосы приволокла его к нашему костерку.

— Карин, Рави так напился, что не удержал в себе жидкость! — объявила я, швыряя мальчишку на землю и переворачивая его носком сапога.

Все, кроме Карина, засмеялись. Карин же смерил меня задумчивым взглядом, а затем приказал швырнуть Рави в сточную канаву. На три дня он отстранил Рави от работы.

Мальчишки не перестали приставать ко мне, но их нападки стали хитрее и злее. Дважды в темноте меня валили с ног. Рави подбил двоих дружков отколотить меня, но я успела убежать. За это я ножом прорезала подошвы их сандалий, и они стерли ноги в кровь.

Маленький Карин все больше мрачнел.

— Одно дело, когда мальчишки просто задирают друг друга, — заявил он как-то вечером, когда мы ели полусырую бледную рыбу с резиновым мясом. Тамошняя еда оставляла желать лучшего, хотя специи частенько были божественными. — И совсем другое дело, когда между товарищами зреет ненависть. — Он повернулся ко мне: — Зелёный, выйди вперед!

Я сделала, как было велено.

Хозяин кивнул, и кто-то сильно толкнул меня в спину и повалил на землю. Рави, его дружки, а за ними и остальные мальчишки набросились на меня всем скопом. Меня били кулаками и ногами, а я не могла ни уклониться, ни достать нож. Скоро я стала захлебываться кровью и едва могла дышать — так мучительно болели ребра.

Свернувшись калачиком, я плакала. В то же время я понимала, что меня не убьют. Если бы они хотели меня убить, то убили бы уже давно. Лежа в грязи, избитая, окровавленная, я дала себе слово, что больше никогда не позволю себя унижать и не вступлю в бой с толпой противников.

— Хватит, — распорядился Карин. — Зелёный, ты прощен. Ты прощаешь своих друзей?

Я с трудом поднялась на ноги. Каждый вдох отдавался мучительной болью в груди; похоже, мне разбили коленку. Мне хотелось закричать: «Нет, во имя всех спящих богов, пусть они сгорят на Колесе!» Но даже у меня не хватило бы сил устоять против того, что ждало бы меня в таком случае.

— Я всех прощаю, — солгала я, опустив глаза, чтобы Маленький Карин ничего не смог в них прочитать.

— Тогда одолжи мне свой нож, — сказал он. — Он будет мне нужен на какое-то время.

— Я… — Я со всхлипом вздохнула. — Ты ведь сам запрещал мне обнажать нож в твоем присутствии!

— Рави, принеси мне его нож! — распорядился Маленький Карин.

Рави выхватил нож у меня из-за штанины и осторожно подал главарю рукояткой вперед.

Меня вырвало; потом я пошла спать за компостную кучу — в ней мы иногда прятали ценности, чья принадлежность оказывалась спорной.

На два дня меня оставили в покое. Все как будто забыли про меня; никто не удосужился принести мне еды, и за водой я тоже ковыляла в одиночестве.

На третий день я снова явилась к Маленькому Карину. Никого из мальчишек в его палатке не было; они собирали дань с приезжих и грабили несчастных нищих. Чуть раньше меня разбудил Рави; он издали заорал, чтобы я в полдень явилась к главарю. Увидев, что солнце на палец не доходит до зенита, я направилась к хозяину.

Маленький Карин сидел на троне, сделанном из старой винной бочки. Его сиденье было устлано парчой, явно привезенной из заморских краев: по выделке парча совсем не походила на калимпурские ткани. Не обращая внимания на солнце, которое пекло ему голову, он следил за движущейся, толкающейся очередью людей и повозок у меня за спиной. Челюсти у него были плотно сжаты. Потом он повернулся ко мне и закатил глаза. Некоторое время мы оба молчали.

— Будь я поумнее, я бы, наверное, убил тебя сейчас. — Маленький Карин пошевелил обрубками пальцев на искалеченной руке, как будто собирался меня задушить. — К сожалению, я слишком мягкосердечен. Настоящий болван!

Я понимала, что он себя переоценивает, но держала язык за зубами. В крайнем случае, я всегда могу от него убежать, хотя у меня и болит все тело.

— Но… — он замолчал и поерзал на своем троне, — я не обладаю Правом смерти. Те, кто подталкивают души к Колесу, ревностно охраняют свои привилегии. — Маленький Карин наклонился вперед. — Ты ведь никогда не жил среди своих сверстников?

— Да, — призналась я. Хотя я ни слова не рассказывала о себе, каким-то образом он догадался.

— Сразу видно. Ты не умеешь завоевывать доверие. Ты не понимаешь, как надо себя вести, чтобы не настроить против себя остальных… — Карин вздохнул. — Поверь, я не видел мальчишки ужаснее тебя после того, как сам вырос в полный рост. Работаешь ты хорошо; ты умеешь убедить глупцов и припугнуть несогласных. Но ты не умеешь отключаться и быть просто мальчишкой среди других мальчишек. Боюсь, ты не дорастешь до того времени, когда станешь мужчиной среди других мужчин.

Я, разумеется, знала, почему это невозможно, ведь я — совсем не мальчишка и никогда не стану мужчиной. Но мне интересно было узнать, каков ход его мыслей.

— Что ты имеешь в виду, господин?

— Кто-нибудь гораздо раньше убьет тебя из злости или защищаясь. При таком характере, как у тебя, твоим врагам легко будет преодолеть запрет на Право смерти. Они даже не усомнятся в том, что имеют право убить тебя! — Маленький Карин достал из-за пояса мой разбойничий нож. — Я отпускаю тебя. Как можно скорее беги за ворота, в город. Иначе Рави и его дружки непременно попытаются тебя убить.

Как ни странно, мне не хотелось уходить. Я сама себе удивлялась. Впервые после того, как я рассталась со Стойким, мною овладели не отчаяние и злость, а какое-то другое чувство. Я наслаждалась им, как редкой, изысканной пряностью. Поклонившись Маленькому Карину, я взяла у него нож — он подал мне его черенком вперед.

— Ответь мне, пожалуйста, на вопрос. — Он понизил голос. — Я уже угадал, что ты вырос один за морем. Ты как тигр, рожденный в неволе. Твои зубы и когти очень сильны, но ты не умеешь охотиться и ладить с другими кошками… Признайся, ты мальчик или…

Взяв нож, я выпрямилась и посмотрела на него.

— Право смерти применяется к женщинам?

— Вот оно что… — Карин широко улыбнулся. — Значит, ты все-таки еще поживешь… Зелёная! Нет, в нашем городе к женщинам Право смерти не применяется.

Нож я сунула на прежнее место, под трико. Стараясь не показывать, как у меня болит все тело, я кивнула на прощание Маленькому Карину, взяла свою сумку, в которой лежал шелк, расшитый колокольчиками, смешалась с толпой и устремилась к воротам. Я знала теперь, как двигаться в такой неразберихе, когда можно угрожать, а когда лучше тихо отойти в сторону. Маленький Карин был прав — мне не хотелось снова встречаться с Рави, тем более вдали от главаря, который защитил бы меня.

За несколько недель я откормилась; в моем кошеле звенели несколько медных монет — да-да, я обзавелась и кошельком, и одеждой, более пригодной для здешней невыносимой жары. Чтобы с успехом начать новую жизнь в Калимпуре, мне не хватало одного: мужского полового члена.

Внутри город оказался таким же многолюдным, как и у ворот. Правда, никто не требовал платы за проход, зато меня постоянно окружала толпа. В Медных Холмах люди ходили размашисто, как будто каждый из них видел перед собой отдельную тропу. Здесь все толкались и рвались вперед, текли, как вода в реке, а жили так тесно, что все слышали, чем занимаются соседи.

Сначала здешние дома показались мне странными до нелепости. Кроме того, множество народу жило просто на улице. Я видела целые семьи, которые располагались на циновках в окружении горшков и узлов; они как будто не замечали бурлящую вокруг толпу, как, впрочем, и толпа не замечала их. Здесь имелись и повозки, которые возили буйволы, но сами повозки сильно отличались от тех, какие я встречала по дороге. Калимпурские повозки не покидали пределов города. Они двигались по улицам медленно и как будто бесцельно. Сзади в раздернутых полотнищах виднелись полки, на которых лежали люди. Представители низших классов платили вознице половину медной монеты, влезали на повозку и устраивались там поспать.

Такие, с позволения сказать, гостиницы передвигались по всему городу, не останавливаясь. Хотя они и казались странными, они, вне всяких сомнений, были и практичными.

Так же — странно, но по-своему практично — калимпурцы обращались и с домашней птицей. Куры сидели в плетеных корзинах, поставленных одна на другую; такие пирамиды занимали совсем небольшое пространство. Птицы, можно сказать, жили друг у друга на головах и гадили друг на друга. По улицам носились шелудивые одноухие псы. Рядом с тощими мулами и надменными верблюдами шагали женщины, несшие змей на длинных шестах с рогульками на концах; на другом конце шеста висело ведерко, в которое прохожие бросали монеты.

На улицах я встретила представителей всех слоев местного общества. Правда, многих я видела и раньше, у городских ворот. Гордо шествовали красивые вельможи в прозрачных покрывалах; сзади их шлейфы придерживали слуги, согнувшись в три погибели. Шли торговцы в свободных блузах; за ними бежали глашатаи, которые что-то выкрикивали, размахивая над головой грифельными досками — вскоре я поняла, что посреди этого хаоса функционирует настоящая товарная биржа. В толпе попадались портовые грузчики, конторские служащие с грудами свитков, служанки с покупками, военные в парадных мундирах, в тюрбанах с перьями, с мечами за спиной.

Казалось, все здесь знают свое место и знают свою тропу, но мне неведомы были знаки, которым они следовали.

Я позволила толпе затянуть меня в свой водоворот. Казалось бессмысленным куда-то пробиваться — ведь я все равно не знала, куда мне идти. Несмотря на изуродованное лицо и надрезы на ушах, по калимпурским меркам я была одета достаточно прилично, чтобы не возбуждать подозрений. Карманные воришки пугались моего бешеного взгляда.

Ну а пахло в Калимпуре… То и дело я закрывала глаза, стараясь рассортировать разные запахи. Ноздри улавливали едкую чайную смесь, острый аромат карри, влажный мрак кардамона, человеческий пот, навоз различных видов, дым от костров. В Медных Холмах пахло камнем, соленой водой, углем и древесиной; в Калимпуре преобладали запахи еды, людей и скота.

Я шла на запахи, гадая, когда же решу, что мне делать с собой.

Целый день я бродила по городу. За две пайсы я купила жареного голубя, завернутого в банановые листья, кучку красноватого риса и щепотку странного оранжевого порошка, который едва не сжег мне губы. Я понимала, что торговец взял с меня за еду втридорога, да еще и посмеялся надо мной, но готова была заплатить за свое обучение.

Дорога шла вдоль городской стены и вела к порту. Там я наконец увидела что-то знакомое: склады во всем мире строятся примерно одинаково, как бы ни хотели выделиться строители. В порту я увидела множество чужестранцев. Передо мной проходили люди с Каменного Берега, из Ханьчу, люди с кожей красной как помидор, оборотни, огромные, неуклюжие твари, и злобные меднокожие матросы, которые носили кинжалы в складках кожи, прорезанных на лбу.

Мне не встретился ни один соплеменник Танцовщицы. И все же в толпе моих смуглокожих земляков то и дело попадались чужестранцы, и мой глаз сразу отличал их, как специи в похлебке.

Хотя мне трудно было судить на глаз, калимпурский порт занимал огромное пространство: примерно двадцать фарлонгов из конца в конец. И торговля здесь велась более оживленная, чем в гавани Медных Холмов — правда, там я побывала всего два раза. И почему Каменный Берег считает себя центром мировой торговли?

В другой части города улицы были уже; по местным меркам, их даже нельзя было назвать многолюдными, хотя по ним все равно двигались толпы народу. Зато я любовалась стоящими с обеих сторон богатыми домами. Они как будто старались перещеголять друг друга пышностью, красотой и необычностью. Я любовалась высокими куполами, винтовыми лестницами и непонятными завитушками из железного дерева и разноцветного стекла.

Пройдя весь город из конца в конец, я повернула назад, к центру, и скоро снова очутилась в толпе. Перед тем как я вернулась к тому месту, откуда утром начала свой обход, я прошла мимо четырех городских ворот.

Полдня я в изумлении кружила по городу и к вечеру прошла более пятидесяти фарлонгов. С наступлением сумерек я попросилась ночевать в спальную повозку; свободное место оказалось лишь в четвертой по счету. Я не знала, где еще можно безопасно отдохнуть. Каждый участок земли, по которому не шли толпы народу, кому-то принадлежал, как Маленькому Карину принадлежал клочок земли за воротами.

К концу следующего дня я пришла в отчаяние. Деньги у меня почти закончились. Я не знала, как грабить прохожих в большом городе, не привлекая к себе внимания. За мной самой повсюду следовали карманные воришки. Вскоре я догадалась, что все не просто так.

Кто-то за мной следил!

Может, снова наняться на корабль? Но я ничего не умею; могу только готовить. Неизвестно, удастся ли мне скрывать от матросов свой пол в течение всего путешествия. Да и потом, куда мне плыть? Уж точно не назад в Медные Холмы! Как только все поймут, что Правитель сгинул из-за меня, мне наверняка отрубят голову… Куда мне податься? В страну красных людей, мимо которых я только что прошла? Там я буду чужестранкой, не знающей языка и не имеющей никакой цели.

Правда, и в Калимпуре я не знала, что делать, хотя была здесь не совсем чужой. На селю я изъяснялась уже вполне сносно.

Вдруг я вспомнила слова старой паломницы: «Если тебе понадобится помощь, приходи к храму богини Лилии и спроси матушку Мейко». Может, они принимают на работу преступников и хулиганов, которые защищают алтарное золото и гоняют попрошаек? Старуха сразу догадалась, что я — женщина. Рано или поздно мне придется кому-то открыться. Лучше сделать это в храме богини — покровительницы женщин, чем на людной улице. Маленький Карин довольно быстро разгадал мою тайну; значит, не так уж хорошо я маскируюсь.

Голова болела от трудных мыслей; кишки тоже взбунтовались. Меня сильно мутило. Может, съеденный голубь оказался несвежим, а может, сказывались старые раны, растравленные долгой прогулкой.

Я начала расспрашивать, как пройти к храму богини Лилии. Прохожие не отвечали; наконец ко мне обратился один из карманных воришек — целая стайка их следовала за мной по пятам:

— Он называется храмом Серебряной Лилии. Иди прямо до статуи Кабана Маджа. Там поверни на север и иди до Кровавого фонтана.

— Спасибо, — поблагодарила я.

— Ты мне надоел, — пожаловался воришка. — Иди в свой храм, а я пойду домой.

Я решила не спрашивать, кто приставил его следить за мной. Работая на Маленького Карина, я успела понять, как делаются дела в Калимпуре. Я пошла к храму, гадая, что за жидкость наполняет Кровавый фонтан и является ли он священным для богини Лилии.

«Может, она — покровительница, за которой я могу последовать», — подумала я. Руки мои были обагрены кровью двух человек, не считая праха Правителя и его приспешников.

* * *

Кровавым фонтан назвали потому, что чаши его были сделаны из ярко-красного мрамора. Прежде чем попасть в чашу, вода стекала по семи мраморным ступеням, сплошь покрытым резьбой. Резьбу, впрочем, сгладила вода; красные плитки издали казались маленькими пухлыми подушками.

Фонтан воздвигли посреди площади, которую огибали бесконечные толпы. От площади лучами, как спицы в колесе, расходились пять улиц, которые вели в разные части города. Площадь обступали многочисленные строения. Не привыкшая к особенностям местной архитектуры, я не сразу поняла, которое же из них — храм.

В толпе я прошла мимо постоялого двора; издали могло показаться, что на первом его этаже начался мятеж. С трудом протолкавшись по запруженным людьми и повозками улицам, я очутилась перед базаром, который закрывался на ночь. Судя по запаху и немногочисленным клеткам, в которых что-то звенело и гремело, здесь торговали домашней птицей и мелким рогатым скотом. Чуть поодаль стояли лотки, уже закрытые навесами.

Базарная вонь заставила меня вспомнить о протухшем голубе. Меня снова замутило; я брела дальше, еле сдерживаясь. Неподалеку заметила лавку, где торговали тканями и готовым платьем. В другое время мне, наверное, захотелось бы в нее заглянуть. Перейдя еще одну улицу, я увидела здание с остроконечным куполом, похожим на гигантскую головку чеснока. Может быть, это и есть храм? Верхние ярусы серебрились на солнце. Нижние этажи, деревянные и кирпичные, как будто выстраивали как попало. Мельком я увидела кусок величественной мраморной лестницы того же цвета, что и чаша Кровавого фонтана; недавно выстроенные стены почти целиком заслоняли ступени.

Здание показалось мне многообещающим. Я поднялась по ступеням, переступая через нищих. Они спали ближе к верхней площадке, рядом со скругленным дверным проемом, в котором я не увидела самих дверей. Снаружи казалось, что в залах царит полный мрак.

Я вошла, и у меня сразу стеснило грудь от запаха благовоний, густого и насыщенного. Снова замутило; я упала на колени у небольшой скамеечки, и меня вырвало на мраморный пол.

Ко мне подошла женщина в светлых одеждах и, поджав губы, осмотрела меня. В тусклом освещении она гораздо больше походила на ханьчуйку, чем на селистанку. Возраста она была среднего, ни молодая ни старая, с благородной внешностью.

— Матушка Мейко так и говорила, что ты придешь, — обратилась она ко мне. — Правда, я бы предпочла, чтобы твое появление оказалось не таким… ярким. — Она помогла мне встать и отряхнуться. — Пусть ты и не слишком хитра, дорогая моя, зато умеешь входить с шиком!

На следующее утро я проснулась на узкой кровати под высоким треугольным окном. Солнечный свет проникал внутрь вместе с птичьим гомоном. Рядом со мной на низком табурете, опираясь на клюку, сидела матушка Мейко.

— Зря ты наелась сушеного оранжевого перца, — заметила она. — Его называют «гномьим колпаком». Так и умереть недолго!

Я задышала открытым ртом — в нем как будто поместилось содержимое птичьей клетки, стоящей в самом низу пирамиды.

— Я пока жива, матушка.

— Да, девочка. — Матушка Мейко помолчала, поджала губы, а потом уверенно объявила: — Ты ведь девочка, кого бы ты ни убила!

Сон мигом слетел с меня. Я стала озираться по сторонам. Непонятно, где дверь; как выбраться отсюда? Только бы выйти, а там как-нибудь убегу по крышам… Но в такое узкое окошко не пролезла бы даже я.

Матушка Мейко коснулась меня своей клюкой:

— Послушай-ка, ты. Я пришла не для того, чтобы вершить правосудие.

Я решила не хитрить:

— Благодарю за ночной отдых; вы все мне очень помогли. Но сейчас я бы хотела отправиться дальше.

— Ничего подобного! — Матушка Мейко снова дотронулась до меня клюкой. — Ты чужестранка, хотя по лицу — селистанка, как и я. И все же ты не выживешь здесь в одиночку, потому что почти ничего не знаешь о наших краях. Ты несешь на себе тяжкое бремя и обладаешь необычными навыками. — Она снова коснулась меня клюкой. — Такие навыки, как у тебя, даются не везде — особенно девушкам.

Она говорила на селю; хотя я понимала, что вспыльчивость мне не поможет, я ничего не могла с собой поделать.

— Матушка, прошу, зовите меня Зелёная.

— Зелёная… — Старуха снова оперлась на свою клюку и некоторое время внимательно разглядывала меня.

Первое время я не отводила взгляда, а потом сдалась. Движимая любопытством и страхом — взрывоопасной смесью, — я не удержалась и спросила:

— Как вы догадались, что я убила человека?

Матушка Мейко хмыкнула и довольно долго не отвечала. Наконец она сказала:

— Девушки твоего возраста обычно не ходят с такими ножами, как у тебя. — Я невольно ощупала ногу — проверить, на месте ли мое оружие. Нож никуда не делся. — На дороге ты вела себя так, словно нож — это змея, а иногда — как будто нож твой лучший друг. Я сразу поняла, что когда-то этот нож оказал тебе большую услугу. Какую услугу может оказать нож девушке? Скорее всего, он спас ей жизнь… или, может быть, честь?

— И то и другое, — кивнула я.

— Ты знаешь о Праве смерти?

— Да.

— Убить в первый раз очень трудно. Убивать во второй раз легче. На третий раз убийство превращается в привычку.

Странно было слушать, как женщина, по возрасту годившаяся мне в бабушки, так непринужденно рассуждает об убийстве. Как будто убийство — дело совершенно обычное. Внешность и слова матушки Мейко располагали к откровенности.

— Я уже убила… двоих.

Матушка Мейко сразу подметила мое смущение.

— Только двоих?

— Только двоих.

Она снова хмыкнула и надолго задумалась.

— Ты как-нибудь отметила свои преступления?

— Меня страшно вырвало, а потом я долго плакала. — Я вздохнула. — Я помолилась за их души, хотя ни один из них по большому счету не был достоин моего сожаления.

Матушка Мейко так подалась вперед, что я испугалась: вдруг упадет с табурета? Затем она взяла меня за руку:

— В таком случае твоя душа еще при тебе. Возможно, здесь найдется для тебя место.

— Могу ли я убить в третий раз?

От улыбки матушки Мейко кровь застыла у меня в жилах. Сердце ушло в пятки.

— Да. Если ты найдешь в себе силы убить в третий раз.

— А… как же те, кто обладает Правом смерти?

— Моя милая Зелёная, как по-твоему, а мы-то кто?

Я надолго задумалась. Может быть, она и подослала уличных воришек следить за мной? Даже Маленький Карин мог подчиняться этой женщине. Пусть она уже старуха, пусть глаза ее почти не видят, а лицо покрыто сеткой морщин; она не менее ужасна, чем заговорщики при дворе Правителя в Медных Холмах.

В тот миг я боялась ее так, как не боялась никого в жизни. Я поняла, что отсюда мне никуда не деться. Не убежать от нее. Особенно в этом городе.

Я заставила себя улыбнуться, хотя матушка Мейко, конечно, понимала, что улыбка притворная.

— Тогда я с радостью воспользуюсь вашим гостеприимством!

— Никогда не видела, чтобы сюда принимали таких перестарков, как ты, — сказала мне девочка с заостренным личиком. Носик у нее был узкий, как у моей бабушки. При знакомстве она промямлила свое имя так быстро, что я его не запомнила. Облаченная в блеклое одеяние, она выглядела ненамного моложе меня. Похоже, ее приставили руководить мною. Следом за ней я шла по извилистому коридору.

— А обычно сколько лет… тем, кого сюда принимают?

— Я была младенцем, — с гордостью ответила моя спутница. — Меня подбросили к Двери Слоновой кости.

Меня тоже похитили в младенческом возрасте! Но никто не приносил меня к тайному входу в женский храм.

— Мне двенадцать, скоро будет тринадцать.

— Понятно. Ты ведь с востока? Из Бхопуры?

— Откуда ты…

Девочка покачала головой:

— В твоих вещах я увидела расшитый колокольчиками шелк. Только бхопурские крестьянки пришивают колокольчики к куску материи… Напрасная трата времени и сил! Впрочем, иногда крестьянки с востока выходят за здешних вельмож… И все-таки им не понять, что такое настоящее искусство!

Я воспылала немедленной и глубокой неприязнью к этой девочке.

— Я много путешествовала.

— Зачем? Все самое лучшее здесь, в Калимпуре.

Мы очутились в просторных покоях с высокой алебастровой ванной, вделанной в пол. Остролицая девочка тут же скинула свой небеленый халат, сняла сандалии. Грудь у нее была еще совсем плоская; я застеснялась своих холмиков.

— Пойдем купаться!

Мне пришлось дольше снимать с себя мужскую одежду. Когда я сняла сандалии и положила на пол нож, она присвистнула:

— Нам не позволяют носить такие ножи, пока мы не отогнем Шестой Лепесток!

— Что? — не думая, переспросила я. Мне совсем не хотелось откровенничать с этой неприятной девочкой.

— Мы проходим испытания. Охотимся с разными видами оружия, доказывая, что достойны лучшего… — Помолчав, она с восхищением продолжала: — Должно быть, ты очень кому-то понравилась!

— Только в жизни, — буркнула я. Смущенно прикрыв рукой груди, я скользнула в ванну.

Девочка бросила в воду травяные шарики и душистые соли, а потом спустилась сама. Вскоре вода помутнела, и мне стало легче. Некоторое время она разглядывала меня, не сводя с меня пристального взгляда.

— Ты вся в синяках, я заметила, — сказала она наконец. — Кто-то тебя очень сильно избил.

Я решила, что лучше ответить правду:

— На меня набросились восемь или десять человек сразу!

Девочка взволнованно наклонилась ко мне:

— Ты заставила их пожалеть о том, что они сделали?

— Они и так пожалели, — сухо ответила я. — Потому-то они меня и избили.

Не знаю почему, но мой ответ произвел на нее сильное впечатление.

Некоторое время мы сидели молча. Очевидно, моя новая знакомая стеснялась и все же попыталась для начала умаслить меня. Наконец она не выдержала:

— Я помогу тебе вымыть голову, дам чистую одежду и отведу к матушке Ваджпаи. Вряд ли тебе разрешат оставить свой нож при себе… Клинки не носят оружия, по крайней мере в храме.

«Клинки»… Интересное слово! Несмотря на то что в ванне я расслабилась, а боль и усталость начали проходить, мой разум не дремал.

— Повтори, как тебя зовут? — нехотя сказала я. Назвать ее «девочкой» у меня язык не повернулся.

— Самма, — тихо и как будто смущенно ответила новая знакомая.

— Красивое имя.

— Нет, некрасивое! — Она показала мне язык. — Ты приехала издалека и ничего не знаешь. В наших краях так в основном называют собак.

— Как же мне называть тебя?

— По имени, — с несчастным видом ответила Самма.

— Имена можно менять, поверь мне. — В конце концов, из-за своего имени я убила человека!

— Ты странная, Зелёная!

Прижавшись спиной к скругленному бортику ванны, я наклонила голову вперед:

— Да, наверное… У меня болят плечи. Ты не поможешь мне вымыть голову?

Мне было очень приятно, когда она, намыливая мне волосы, касалась грудью моей спины — как будто лила бальзам на мои раны. Я и не представляла, что мне так больно! Бывает ли больно обычным детям, которые растут у любящих родителей? Когда Самма начала ласкать пальцами мою шею и плечи, меня пробила такая дрожь, что я едва не потеряла сознание.

Наконец, вымывшись и одевшись, мы отправились к матушке Ваджпаи. Нож я завернула в купальное полотенце, чтобы не демонстрировать оружие при первом же знакомстве.

Матушка Ваджпаи оказалась той самой женщиной, которая первой подошла ко мне в храме Серебряной Лилии. Сегодня она была одета в красное шелковое платье и плотную куртку, простеганную серебристыми нитями. Волосы ее были зачесаны наверх и подхвачены тугой рубиновой сеткой; глаза были подведены порошком того же цвета.

— Матушка Ваджпаи! — воскликнула я, склоняя голову.

Самма дотронулась до моего плеча — наверное, пожелала мне удачи — и удалилась, закрыв за собой закругленные двойные двери, в которые мы с ней только что вошли.

Комната, в которой я очутилась, была треугольной в плане, небольшой, но высокой, со сводчатым потолком. Матушка Ваджпаи сидела как бы в остром углу. Кроме ковров и подушек на полу, никакой мебели в комнате не было.

— Ты Зелёная, — сказала матушка Ваджпаи. — Матушка Мейко очень хвалила тебя, хотя она редко кого-то хвалит.

— Мы с ней познакомились в пути. Какое-то время шли вместе, правда, не разговаривали.

Матушка Ваджпаи сложила пальцы рук домиком и кивнула.

— Матушка Мейко очень, очень хорошо умеет слушать. Особенно тишину.

Пришлось признать, что моя собеседница права.

— Да, — уныло кивнула я.

— Ты здесь чужестранка.

Поскольку это был не вопрос, то и отвечать не потребовалось.

— Тебя воспитали за морем, — продолжала матушка Ваджпаи после короткой паузы. — На Каменном Берегу. В Хокхэрроу или, может, в Медных Холмах?

— В Медных Холмах, матушка.

— Кто-то не пожалел сил и средств на твое воспитание. — Она обошла меня кругом и встала сзади. — Здесь, в Калимпуре, о женщинах заботятся мало. Иногда, очень редко, женщина воспитывает себя сама. — Матушка Ваджпаи сделала полный круг и остановилась напротив меня.

Вспомнив, что почти так же меня в свое время осматривал Управляющий, я вспылила:

— Я не стану ничьим орудием! Я не буду мечом ни в чьей руке!

— Все люди — орудия в чьей-то руке. — Матушка Ваджпаи нагнулась и посмотрела мне прямо в глаза: — Таков замысел Творения. Секрет в том, чтобы выбрать, чьи пальцы будут перебирать тебе волосы.

— Чьи пальцы перебирают ваши волосы, матушка? — спросила я самым своим противным голосом.

Зубы ее сверкнули в улыбке, как солнечные лучи; я увидела, что они сделаны из слоновой кости, оправленной в серебро. Никогда еще я не видела таких зубов, и первое время лишь дивилась их необычности.

— Моя маленькая Зелёная, я служу богине Лилии. Ни один мужчина не владеет мной. Ни один закон не предписывает, куда мне идти. Ни один властитель не осаживает меня!

— Да… — Я сразу разглядела расставленную ею ловушку. — Зато ваша богиня держит в своих руках ваше сердце… Кем бы она ни была.

— Ты выросла в Медных Холмах, девочка моя. Тамошние боги долго молчали, и люди Медных Холмов беспечно идут своей дорогой. Но однажды они поплатятся! Ты, видимо, не совсем понимаешь, что такое богиня.

— Богиня — то же самое, что тульпа, только очень большая.

По-прежнему склоняясь ко мне, матушка Ваджпаи рассеянно покачала головой:

— Тульпы… Деревенское суеверие! Мелкие духи, которых обожествляют невежественные крестьяне и лицемерные монахи!

Я-то считала тульп своего рода зародышами богов… Или, наоборот, очень древними богами, которые постепенно истаяли. Разбились на куски, как в старинных преданиях.

Матушка Ваджпаи продолжала:

— Нет, Зелёная! Богиня — сумма всех ее верующих, всех молитв и надежд, всех проклятий и всего отчаяния, с какими к ней обращаются. Наша богиня управляет жизнью всех женщин. Темной ночью она утешает изнасилованную девочку, брошенную умирать в припортовом переулке; светлым днем радуется на свадьбе самой высокородной княжны в нашей стране. Рука богини Лилии на моем сердце — моя собственная рука, умноженная тысячекратно. Мы служим ей, как она служит нам. Мы — она, а она — это мы.

Я слушала ее невнимательно, отнесясь к ее словам как к трескучим фразам, рассчитанным на дешевый эффект. Я прочла много таких фраз в книгах госпожи Данаи. И все же я понимала, что боги существуют на самом деле. Таким был спящий Чернокров, бог Септио в Медных Холмах. В годы учения я прочла множество историй, мифов и легенд о происхождении богов. Боги в книгах госпожи Данаи бывали задиристыми, ребячливыми, мстительными, злобными. От худших из людей их отличала лишь способность властвовать.

В тот миг мое юношеское неверие слегка пошатнулось.

— Наверное, так и есть, матушка, — вежливо сказала я.

Матушка Ваджпаи выпрямилась в полный рост.

— Разумеется, ты мне не веришь. Да и как тебе поверить? Ты явилась к нам из страны отступников. В Калимпуре тебе не место. Я знаю, как тяжело тебе пришлось у городских ворот. Ты…

— Вы ничего не знаете обо мне, матушка, — перебила ее я. — Даже понятия не имеете!

Матушка Ваджпаи покачала головой:

— Девочка твоего возраста не убивает человека без веских на то оснований. Куда ты пойдешь? В сердце твоем угнездился гнев, а руки умеют только одно: убивать!

Пришлось признать: кое-что обо мне она все же понимала.

— Я что-нибудь придумаю, — угрюмо ответила я. Мне очень хотелось бежать от нее.

— У нас для тебя открыто множество путей.

— Какой путь ждет убийцу-сироту? — парировала я. — Заблудшую с глазами, по которым видно, что она убийца? Я много знаю о пустяках и совсем не знаю главного…

— У нас открыт путь для девушки, которая умеет сохранять равновесие и управляться с ножом… Готова поспорить, что у тебя есть и другие таланты.

— Я умею приготовить настоящее пиршество, сшить одежду, которая подходит для жены правителя, и играть на девяти музыкальных инструментах, — сказала я.

— В этом я нисколько не сомневалась, — ласково ответила матушка Ваджпаи. — В нашем храме имеется орден защитниц. Клинки защищают молодых и старых женщин, которые служат богине Лилии. Если нужно, они исполняют волю богини. Их путь может стать твоим.

«Испытывает? Запугивает?» — подумала я. Впрочем, какое это имело значение?

— Вы предлагаете мне вступить в ваш орден Клинков. Обещаете приют и покровительство в обмен на мои таланты.

— Да. — Рот у нее скривился, и лицо стало печальным. — Твои таланты… Нам очень не хватает девочек, обладающих нужными нашему храму навыками. Особые навыки требуются и в служении у алтаря, и в палатах целительниц, и среди Юстициариев. Но особенно — среди Клинков Лилии.

— Убить в первый раз трудно, — сказала я, вспомнив слова матушки Мейко. — Убить во второй раз легче. Третье убийство превращается в привычку. Большинству ваших воспитанниц не хочется вступать на трудный путь, верно?

— Верно. — Она вздохнула. — Зато Клинки обладают Правом смерти.

В голову мне пришел неожиданный вопрос:

— Кто же возглавляет орден Клинков?

— Что ж, моя дорогая… — Матушка Ваджпаи улыбнулась. — Его возглавляю я. — С этими словами она вдруг вскочила и продемонстрировала великолепный замах ногой, которая поднялась очень высоко, на уровень ее ладоней.

Я целый месяц передвигалась пешком, а до этого месяц плыла по морю, но до того много лет тренировалась с Танцовщицей. Мое тело не забыло уроков. Уклонившись, я перешла в наступление, ударив ее по второй, опорной, ноге.

«Никогда не бей, если у тебя есть выбор, — учила меня Танцовщица. — Тебя, скорее всего, собьют с ног».

Матушка Ваджпаи лишний раз подтвердила правоту моей наставницы. Рукоятка моего туго обернутого ножа скользнула рядом с ее коленом, а я всей тяжестью обрушилась на ее лодыжку.

Она упала на пол, запутавшись в полах красного шелкового халата, но успела больно схватить меня за ухо. Мы сплелись в схватке на полу, среди подушек. Очень скоро, не выпуская уха, матушка Ваджпаи приставила к моему горлу острие ножа.

— Очень хорошо, — прошептала она. Ухо у меня горело от ее острых ногтей. Я боялась пошевелиться. — Новеньким еще ни разу не удавалось сбить меня с ног на первом же уроке. Правда, ты не совсем новенькая…

— Для меня это почти привычка.

— Тебе предстоит еще многому научиться. Мы закончили. — Она отпустила меня. — Ну как, остаешься?

— Мне некуда идти, — без выражения ответила я, отодвигаясь от нее.

— Теперь есть куда. — Матушка Ваджпаи быстро и плавно вскочила, хотя я понимала, что у нее болит колено. — Считай себя одной из нас!

И все же мне не хотелось быть ничьим орудием.

— Я вступила в ваш орден?

— Еще нет. Тебе предстоит какое-то время подождать. Ступай с Саммой. Она ждет за дверью. Самма покажет тебе общую спальню и познакомит с матушками-наставницами.

Одернув свой полотняный халат, я ответила:

— Я не желаю больше никому подчиняться.

— Иди, Зелёная. Все будет хорошо.

Некоторое время все действительно было хорошо. Меня поселили с претендентками ордена Лилейных Клинков. Самма стала моей соседкой в общей спальне и за столом в трапезной; что еще важнее, она показывала мне дорогу в тренировочные залы, объясняла, как ориентироваться в лабиринтах коридоров храма Серебряной Лилии. Мы вместе стояли на службах и возносили молитвы богине Лилии.

Новая жизнь немного напоминала мое заточение на Гранатовом дворе. Правда, если тамошнее существование можно было назвать тенью, то теперешнее стало светом. В то время как госпожа Тирей держала меня в четырех стенах и не позволяла ни с кем видеться, матушки-наставницы повсюду водили за собой группку претенденток. Нас, тех, кто должен был проходить испытания — Лепестки, — набралось девять.

Другие девушки готовились вступить в другие ордена богини Лилии. Вскоре я узнала, что храм принимал и девушек из знатных и богатых купеческих семей; претендентки приходили не только из Калимпуры; они стекались со всего Селистана. Претендентка должна была отказаться от наследства и оставить все мирские дела. Ее жизнь посвящалась богине. Взамен она получала право жить в относительной роскоши и заниматься традиционно мужскими искусствами и ремеслами, например целительством и правом.

Знатные претендентки и претендентки из богатых семей не забывали о своем происхождении. Те из них, кто готовился вступить в орден Целителей или Юстициариев, гордо шествовали впереди всех на службах и праздниках. Иногда они появлялись при дворах знатных домов. В отличие от Медных Холмов в Калимпуре существовала вполне разумная система правления, хотя иностранцам трудно было разобраться в ней.

Совсем другими были Клинки. Из нашей девятки только одна девушка, Яппа, происходила из купеческой семьи; первое время она собиралась стать Юстициарием, но потом, уже на уровне второго Лепестка, перешла к Клинкам. Остальные девушки родились в нищете. Многие были подкидышами или внебрачными дочерьми незамужних матерей.

И конечно, среди нас была одна иностранка — я.

Хотя цветом кожи я не отличалась от прочих селистанцев, мое лицо со шрамами выделялось в толпе. Ребенка с такой внешностью, как у меня, наверняка утопили бы в реке. Девушку постарше выкинули бы на улицу и заставили попрошайничать. Более того, на родном языке я говорила с сильным акцентом. И самое главное, голова моя была устроена совсем по-другому.

Вначале моим товаркам пришлись по вкусу мои чужеземные познания. Бывшие беспризорницы не слишком хорошо умели готовить, но ценили вкусную еду. Хотя некоторые из девушек много времени проводили в храмовой кухне, мои особые таланты в области кулинарии вызывали всеобщее восхищение.

У нас были всевозможные уроки. На них-то пригодился мой жизненный опыт. Кроме того, мы тренировались с действующими Лилейными Клинками; они часто брали нас с собой в город.

Некоторые из экскурсий напоминали вылазки, на которые я ходила с Танцовщицей в Медных Холмах. Крыши Калимпуры оказались не такими проходимыми, как в моем прежнем городе, зато подземелья были гораздо более разветвленными. Под Калимпурой жило несколько кланов; члены кланов носили серую одежду с капюшонами и на поверхность выбирались только по ночам. В калимпурских подземельях размещались военные заводы и водоемы, хранилища зерна, темницы и кузницы. Там кипела жизнь.

Для меня походы в подземелья стали блаженством. Я отлично ориентировалась в темноте. Прыгала, бегала и падала я не хуже, чем матушка Шейла — она часто водила нас под землю, — и значительно лучше, чем большинство действующих Клинков. Вскоре матушка Шейла поручила мне тренировать других претенденток. Я часто вспоминала уроки, которые давала мне Танцовщица, и старалась так же воспитывать нужные навыки у своих учениц.

Поэтому по ночам я часто лежала без сна и думала о том, как объяснить то или иное упражнение подоходчивее. Кое-что я даже записывала или зарисовывала на бумаге, а потом отрабатывала во время спаррингов с Саммой.

В те первые месяцы я достала из сумки свой расшитый колокольчиками шелк. По пути из Бхопуры я часто забывала о нем от горя и отчаяния, но совсем его не забросила. При желании я могла бы возобновить отсчет дней — ведь мне уже приходилось делать так раньше. Товарки слегка поддразнивали меня, но постепенно привыкли засыпать под тихий звон крошечных колокольчиков.

Пришивая колокольчики, я думала о детях. Федеро украл меня с особой целью… точнее, и не украл даже — он ведь заплатил за меня отцу. Здесь, в Калимпуре, я видела стайки уличных детей. Они перетаскивали тяжести, продавали фрукты, передавали записки и поручения, помогали владельцам повозок. Насколько они были свободными? Сколькие из них жили с родителями?

Я не забывала обещания, данного самой себе еще в Медных Холмах. Сумею ли я когда-нибудь спасти всех детей? Сумею ли помочь хотя бы кому-нибудь из них? Как мне найти и победить богача, окруженного стражниками и решетками?

Если не считать трудных мыслей, тяжелее всего я привыкала к тренировкам Клинков. Отличалась я только в подземельях; в остальном мне недоставало познаний и навыков, которые требовались от претендентки моего возраста.

— Когда я нападаю, нагибайся, — посоветовала матушка Ваджпаи.

Сегодня на ней было простое платье, как на всех, хотя и подпоясанное в талии. Подол юбки она приподняла и подоткнула. Мы спустились в один из дворов на нижнем уровне храма — Клинки устраивали там тренировки с оружием. Если оружие не требовалось посвященным, его могли брать для занятий претендентки. Как правило, после тренировок все мы уходили в синяках.

Ко мне матушка Ваджпаи проявляла особый интерес.

Самма, Яппа и еще три претендентки в тот день занимались в нижнем дворе. Шипели фонари, горевшие на газе, переработанном из сточных вод; сырой каменный зал был ярко освещен. Пол в зале был усыпан соломой, а в углах лежали муслиновые валики, набитые ватой.

Я, как мне казалось, незаметно перемещалась в сторону, надеясь застать матушку Ваджпаи врасплох. Дрались мы по правилам.

— Можно наносить только разрешенные удары и применять разрешенные приемы, — предупредила меня перед боем матушка Ваджпаи.

— Когда мы будем драться без правил? — спросила я Самму позже.

Та со смехом объяснила, что бои без правил — последний Лепесток, пройдя который мы станем полноправными Лилейными Клинками.

Итак, до поры до времени нас ограничивали правилами — почти как на Гранатовом дворе. Девять лет предстояло сражаться по правилам, а несколько последних месяцев — без правил. Так я еще могла бы жить.

Я осторожно попятилась, не сводя взгляда с ног матушки Ваджпаи и не меняя стойки. Еще Танцовщица, швыряя меня на камни, учила: стойка — это все.

И все же я едва не пропустила удар. Матушка Ваджпаи ринулась на меня внезапно и замахнулась правой рукой. Рука ее казалась лезвием меча. Я нарочно упала, надеясь уйти от удара. Я собиралась перекатиться на другой бок и быстро вскочить. Такой прием у меня срабатывал почти всегда, ведь я была маленькой и юркой.

Возможно, все вышло бы и на этот раз, сражайся против меня другая наставница или девушка постарше. Я несомненно победила бы в поединке с другой претенденткой — ведь все остальные двигались и соображали гораздо медленнее меня. Но матушка Ваджпаи отлично изучила все мои приемы и уловки. Когда я попыталась уклониться, она левой рукой сильно ударила меня в правый висок.

Морщась от боли, я упала на пол. Перед глазами поплыли красные пятна. Какое-то время я даже дышать не могла. Когда я пришла в себя, то услышала голос матушки Ваджпаи. Она говорила:

— …из центра. Всегда следите за глазами противника. Очень, очень немногие умеют наносить удары не глядя. — Она опустила голову и, улыбаясь своими серебряными зубами, блестящими при свете ламп, посмотрела на меня. — Способен ли кто-нибудь из вас перенести такой удар, какой только что перенесла Зелёная?

Девушки зашаркали ногами, но последовать моему примеру не захотел никто.

Матушка Ваджпаи протянула мне руку и помогла встать.

— Мы не всегда деремся по правилам, — сказала она мне, доверительно понизив голос, как будто не хотела, чтобы другие ее слышали. — В тренировочном зале если ты соблюдаешь правила, то ждешь того же и от противника. На улицах города тебе предстоит сражаться совсем с другими противниками. Они будут нападать на тебя из засады и вряд ли станут драться по правилам.

— Спасибо, матушка! — Голова у меня еще гудела от удара, и я старалась говорить не заикаясь.

Матушка Ваджпаи снова повысила голос, чтобы ее слышали все ученицы.

— Зелёная провела у нас менее двух лун, и все же защищается она лучше любой из вас. Она ловко уходит почти от любого удара, за исключением самых хитрых приемов. Кстати, один из таких приемов я только что продемонстрировала. Она успевает упасть и снова вскочить, не дожидаясь, когда противник снова соберется атаковать. Присмотритесь, как она держит равновесие. Понаблюдайте, как Зелёная следит за мной. Как только она научится верно читать мои мысли по глазам, мне уже не удастся ее задеть!

Матушка Ваджпаи поводила руками и указательным пальцем перед моим лицом.

— Зрение у тебя в порядке, — сказала она. — Ну что, продолжим? Нападай!

— Хорошо!

Мне удалось лишь один раз коснуться ее — в самый первый день. Матушка Ваджпаи после того почти неделю прихрамывала. Я втайне гордилась собой. Теперь же, сколько бы раз мы ни сражались, мне казалось, будто я борюсь с теплым воздухом, который поднимается над хлебной печью. Мне никак не удавалось ее достать.

Обычно драться нас учила матушка Анаи. Она учила меня нападать; нанести ей удар мне удалось уже трижды. Мои бойцовские навыки становились лучше, и я подумала, что готова снова сразиться с матушкой Ваджпаи.

Бесполезно было делать ложные выпады. Матушка Ваджпаи была гораздо опытнее меня. Она умела поражать меня и вблизи, и издалека. Если бы мне позволили драться без правил, возможно, я и добралась бы до ее лица. Сейчас же я склонила голову, крутанулась влево, не сводя глаз с ее правых руки и ноги, и поднырнула вниз, метя в ее левую ногу.

Она легко уклонилась вправо и легко хлопнула меня по макушке — мы не всегда били в полную силу.

— Зелёная, с тобой что-то не так. — Матушка Ваджпаи снова понизила голос. — Ты очень органично действуешь в защите, а нападать почти не умеешь.

Я вскочила с пола.

— Матушка, я обучалась в другой школе.

— Тебя вообще-то учили драться?

— Нет, — призналась я. До сих пор мне удавалось уклоняться от ответа на этот вопрос. Я очень стеснялась. — Меня учили уходить от нападения, а не нападать.

— Вот оно что! — задумчиво ответила матушка Ваджпаи. — Я поговорю с матушкой Анаи. Мы разработаем для тебя особую программу. Силы и проворства тебе не занимать; здесь ты ни в чем не уступаешь остальным Клинкам. Но, если можно так выразиться, в твоем колчане недостает стрел.

Хотя тогда я еще не понимала, чем это обернется, я впервые за много месяцев узрела богиню Лилию. Каждый вечер на закате, если у нас не было каких-то срочных дел, мы шли на молитву. Каждый день в храме проводились службы; претендентки, которые готовились стать жрицами, проводили на службах почти все время. Клинки и их претендентки, как правило, посещали службы по понедельникам и пятницам. Понедельник — день Луны, а Луна управляет детородным возрастом женщины. Пятница — день богини; в этот день почитают красоту, которая ярче всего представлена в юности.

В обычные дни, если не было пира или представления, в святилище богини еще до рассвета приходила Верховная жрица, пожилая женщина с посеребренными волосами и странно светлыми для селистанки глазами. Иногда ее замещал кто-нибудь из старших. Жрица освящала алтарь, стоящий в центре священного круга. Серебряный алтарь представлял собой огромный полураскрытый цветок лилии. Круглое в плане святилище находилось в самом центре храма; оно было самым высоким помещением. Ввысь уходил конический купол; книзу уступами спускались скамьи. Претендентки сидели в самых верхних ярусах и смотрели на головы тех, кто сидел ниже.

В святилище всегда кто-нибудь молился. Там пахло благовониями. Повсюду плавали облака освященного дыма. Подойдя к алтарю, Верховная жрица обращалась к богине Лилии. В первые недели я думала, что жрица произносит очередную молитву. Но вот как-то в понедельник во время службы в святилище поднялся ветер. Он шуршал страницами молитвенных книг — я не могла читать их, так как еще не разбирала селистанский рукописный шрифт. Ветер, завывая, ерошил всем волосы.

Я увидела вихрь, который кружил над Верховной жрицей. Она росла, росла — и скоро стала огромной. В то же время я видела, что Верховная жрица в своем обычном обличье стоит перед серебряной лилией.

Голос ее гремел — казалось, им можно дробить камни. Слова богини не были предназначены для меня. Она выносила приговор по делу, касавшемуся одного знатного семейства. И все же звук ее голоса проникал в самую мою душу. Я так сильно вцепилась пальцами в каменную скамью, что побелели костяшки пальцев.

Потом молитвы возобновились. Я молчала до конца службы, но, когда мы выходили, ткнула Самму в бок:

— Это было очень странно.

Она, едва заметно улыбнувшись, оттолкнула мою руку:

— Что?

— Как богиня… — Голос мой умолк, когда я встретила ее пустой взгляд. Самма не только ничего не заметила, но и не понимала, о чем я говорю.

Позже я разыскала матушку Ваджпаи. Наша девятка обедала внизу, в столовой, но я решила ради беседы с ней пожертвовать трапезой. Матушка Ваджпаи сидела в одной из храмовых приемных и заслушивала отчет казначея Дома Скворцов, отвечавшего за торговлю тканями и кожевенным товаром. Дом Скворцов, кроме того, управлял судами, банками и регулировал правила торговли. Он главенствовал над всеми калимпурскими торговыми сословиями, а также над красильщиками, писцами и игрушечниками.

Когда старик, согбенный, но с ясным умом, шаркая, вышел из кабинетика, матушка Ваджпаи кивнула мне. Я встала со скамьи в коридоре, где сидела среди других ждущих аудиенции и просителей, и подошла к ней.

— В чем дело, Зелёная? — беззлобно спросила матушка Ваджпаи. — Сейчас ко мне придет судья Гильдии фруктовщиков; речь идет о Праве смерти, поэтому прошу тебя говорить быстрее.

— Сегодня на службе… — Мой вопрос показался странно глупым, даже мне самой. — Мне показалось, будто я видела богиню.

— Зелёная, ты делаешь ей не больше чести, чем делаешь уличным продавцам льда. Даже и так — не сомневаюсь, раз ты думаешь, что видела ее, значит, ты видела ее. Она появляется в душе тех, с кем она говорит.

— Матушка, богиня говорила не со мной. Она вынесла приговор по делу, которое вершилось в одной знатной семье… Верховная жрица вдруг выросла и стала как дерево, а вокруг всех нас кружил огромный вихрь.

— В самом деле? — Мне показалось, что матушка Ваджпаи удивилась не на шутку. — Интересно! Может быть, ты попала не в тот орден. Уверена, что жрицы охотно приняли бы тебя к себе после одного этого сообщения.

— Н-нет, спасибо, матушка! — Я повернулась, собираясь уходить.

— Зелёная!

Я снова обернулась.

Матушка Ваджпаи ласково улыбнулась; влажно блеснули ее серебряные зубы.

— Я рада, что ты решила поделиться со мной!

Так я сделала первые шаги на извилистой тропе, ведущей к богине Лилии.

В Калимпуре множество праздников. Естественно, есть свой праздник и у богини Лилии; в этот день цветы дождем льются с крыш. Из больших и малых дворов высыпают женщины под серебристыми покрывалами. Жрицы храма Серебряной Лилии по случаю праздника угощают всех особым фиолетовым вином; его разносят гномы или дети из Гильдии шутов, которых нанимают по такому случаю.

Мне казалось, что не проходит недели без празднества в честь какого-нибудь бога, богини, древнего правителя или полководца. По улицам города то и дело проходили шествия: то сорок носильщиков тащили огромного извивающегося змея, то гигантский корабль из гуттаперчи и просмоленной парусины. Иногда клетки с тиграми или статуи демонов везли на огромных колесницах. Однажды мне показалось, что все наоборот: на колесницах везли клетки с демонами и статуи тигров.

Обычные толпы были плотными, как весенняя грязь. В праздничной толпе можно было пробежать по головам и плечам зевак, так плотно они стояли.

Благодаря почти ежедневным праздникам в Калимпуре не удивлялись, увидев человека в иноземном или просто странном костюме. На мой взгляд, привыкший к северной суровости, калимпурские улицы напоминали пеструю цветочную клумбу. Стоило выйти за пределы храма, и можно было увидеть огромную голову — один ее клюв был больше кареты Управляющего, канатоходцев, которые равнодушно закусывали после шествия, или группу людей, одетых иностранцами. Как правило, участники маскарадов рядились в ханьчуйцев или надевали костюмы жителей городов-государств Шафранная Башня и Смагад.

Жителям Калимпуры не нужно было ездить по свету. Весь мир съезжался к ним. Здесь требовалось одно: выбрать удобное место и запастись прохладным питьем. Рано или поздно мимо тебя проходили все.

Больше всего я любила проводить время в общей спальне. Раньше, до того как я попала в храм Лилии, я всегда спала одна, здесь же у меня появились соседки: другие претендентки ордена Клинков. Спали мы на циновках, покрытых толстыми соломенными тюфяками. Моей соседкой была Самма. Сначала она вполголоса знакомила меня со здешними порядками и обычаями, но вскоре по ночам я стала жаждать ее объятий.

Мы с ней не сразу стали любовницами, как некоторые девушки постарше. Так, Яппа и Райнаи сплетались в объятиях в лучах лунного света, проникавших в нашу спальню из единственного высокого окна, и, не обращая ни на кого внимания, страстно стонали. Мы с Саммой частенько наблюдали за ними; вскоре нам надоедало смотреть; мы тихо хихикали и, наконец, засыпали.

Все претендентки, даже не питавшие друг к другу страсти, были близки. Мы лечили друг другу синяки и раны, зашивали халаты и по очереди ухаживали за больными, если у кого-то начиналась лихорадка, месячные или грипп. Я помнила, как обозвал меня Маленький Карин — тигром из клетки. Поэтому я старалась чаще смеяться, не обижаться и сначала думать, а потом говорить. Остальные претендентки прожили вместе всю свою жизнь, а я не привыкла к обществу других людей, кроме госпожи Тирей.

В ночные часы гнев, теплящийся внутри меня, слегка менялся. Нет, я никогда не остывала и никогда ничего не забывала. Но если раньше гнев хлестал во мне водопадом, то в первые годы в храме он превратился в глубокое озеро, тихо плещущее на дне глубокого колодца. Я знала, что рано или поздно озеро выйдет из берегов, и все же мною владело умиротворение, которого я раньше не знала, если не считать нескольких мгновений на борту «Южной беглянки», когда я только сбежала из Медных Холмов.

Даже страх почти прошел в ту ночь, когда Самма впервые поцеловала меня в губы. Наши руки сплелись, и я растаяла от нежности.

По крайней мере, на какое-то время гнев отступил.

Матушка Вишта учила нас, как она говорила, «тайной работе». Она очень хвалила меня за умение лазать, падать и двигаться почти в кромешной тьме.

— Клинки делают многое, — сказала она мне однажды ночью на крыше пустого склада в порту после того, как мы вдвоем перелезли через внешнюю стену. — Некоторые из них расхаживают с важным видом по городу, обнажив кинжалы. Однако многим приходится работать тайно.

— Чем занимаются Клинки? Незаметно проникают в чужие дома?

— Не совсем. Обычно мы проникаем в деловые учреждения. Мы не воры. — Матушка Вишта презрительно фыркнула. — Ты удивишься, когда узнаешь, как часто от нас утаивают важные записи. Иногда приходится добывать такие записи, счетные книги и тому подобное. Клинки лучше будут выполнять свою работу, если разъяснить им цель задания.

— Да, наверное, так меньше риск наделать ошибок.

— О да. Ты великолепно лазаешь по стенам и крышам! Если учесть еще твое… не совсем обычное, скажем так, лицо, я почти не сомневаюсь, что тебе скоро будут поручать тайные задания. Потом я покажу тебе наши приюты; в них можно отсидеться или найти помощь, если попадешь в беду. При свете дня ты слишком бросаешься в глаза. Передвигаться по улицам города безбоязненно ты сумеешь только по ночам.

— Или под маской, — ответила я.

— Или под маской. Хотя ходить в маске унизительно для настоящих Клинков.

Я только хмыкнула.

Она подошла ко мне ближе.

— Мне говорили, что ты омыта кровью.

— Что такое «омыта кровью»?

— Ты лишила жизни человека.

— Двоих, — сухо ответила я. Я давно уже решила никому не рассказывать о своей роли в падении Правителя Медных Холмов — ни здесь, ни где бы то ни было.

— Иногда те, кто занимаются тайной работой, вынуждены без лишнего шума лишать человека жизни.

— Они убивают по ночам? Ночные убийцы?

Матушка Вишта сделала вид, что мои слова ее не задели.

— Они убивают только при необходимости.

— Я… однажды я убила от отчаяния. А однажды — защищаясь. — Ну а Правитель был мертв еще до того, как я к нему прикоснулась.

— Зелёная, — негромко сказала матушка Вишта, — сейчас ты еще совсем девочка. Тебе всего тринадцать лет. Немногие взрослые мужчины способны вынести то, что вынесла ты!

— Я сама во всем виновата… я и мои наставницы. — Неожиданно я поняла, что в самом деле так думаю. Каким бы извращенным ни было мое воспитание, наставницы в доме Управляющего учили меня — каждая по-своему.

— В том, что ты выполнила работу богини, нет позора. У нас в Калимпуре Право смерти отдано на откуп именно Клинкам. Право смерти — право богини. И наше право!

Гнев скопился во мне, как тучи, что заволакивают солнце.

— Значит, мне придется влезть в окно к какому-нибудь лавочнику и заколоть его кинжалом прямо за прилавком?

— Может быть, и так. Если тот человек убил своего брата, чтобы прибрать к рукам семейное предприятие, а потом отказался отвечать за свое преступление перед членами своей гильдии и двора.

Я понимала смысл ее слов. По калимпурским меркам Клинки осуществляли правосудие. Тот, кто убивал, не имея на то права, обязан был ответить за свои действия. Те, кто пытались замести за собой следы, тоже не оставались безнаказанными. Всех настигали Лилейные Клинки.

У Клинков имелись и другие обязанности. Какие-то из них не были связаны со своеобразным калимпурским отправлением правосудия. Бывало, Клинки напоминали должникам о долге, о праве выдать наследство. Иногда требовалось забрать фамильные драгоценности и сокровища из одной запертой комнаты и перенести в другую, ставить на место тех, кто слишком возомнил о себе.

«Преступника нужно судить…»

— Пойми, — продолжала матушка Вишта. — Клинки ничего не решают. Они только действуют. Возможно, ты не знаешь, плох тот или иной человек или хорош и за что его надо убить. Перед тобой улыбающееся лицо, отец, который держит свое дитя. И ты невольно думаешь: «Вот чего я лишилась. Как же я отниму у ребенка отца?» Лилейные Клинки не случайно несут такую ответственность перед всеми дворами Калимпуры. Мужчины не способны на время забыть о своем сердце, а у женщин это получается. Если пойдешь нашим путем, ты станешь рукой богини и сердце твое будет принадлежать ей.

Тут я снова почувствовала завихрение в воздухе. Волосы у меня поднялись дыбом, как будто кто-то перебирал их пальцами. В голове зашелестели непонятные слова — я не понимала, означают они прощение или проклятие. А может, и то и другое вместе?

Едва матушка Вишта упомянула о детях, я сразу представила себе свое будущее. Сама еще почти ребенок, я дала себе слово, что положу конец краже младенцев у родителей. Преступники больше не будут отнимать детей у родителей! И вот я очутилась в Калимпуре, где многие уличные дети были чьими-то рабами или учениками — они кому-то принадлежали. У меня на родине продажа собственного ребенка не считалась преступлением. Многие родители продавали детей, потому что их нечем было кормить — или по непонятным причинам.

«Богиня, — взмолилась я про себя, — я не принадлежу ни одному дому, даже твоему. Но какое-то время я последую твоей тропой, если она будет попутной моей тропе. Я хочу наказывать тех, кто отбирает у родителей маленьких детей и превращает их в игрушки для богатых или во вьючных животных. Если такова твоя справедливость, я принимаю ее!»

Ветер утих. Другого ответа я не получила. Зато гнев мой улегся. Возможно, это и был ответ. Матушка Вишта выжидательно смотрела на меня.

— Я согласна идти по этой тропе, — почтительно сказала я.

Она кивнула. Мы перебрались через декоративный парапет и очутились на соседней с храмом улочке. Только тогда я поняла, что у меня плотно сжаты кулаки. Когда я разжала их, из каждой ладони выпал смятый бутон лилии.

Матушка Вишта ушла вперед и не видела дара богини. Я ничего ей не сказала, но сердце у меня наполнилось странной радостью. Матушке Ваджпаи я тоже ничего не сказала о цветах.

Так же или примерно так же пробежал почти весь следующий год. Богиня больше не обращалась ко мне, но я знала, что она рядом, — так же как знала, например, что у меня на плече синяк, пусть даже он и не болел. Я догнала остальных в подготовке к Лепесткам Клинка, поэтому сравнялась с Саммой и даже обогнала ее. Это было справедливо, ведь я была на год старше ее. По мере того как мы взрослели, расцветали и наши ночные забавы. Как-то раз Яппа позвала нас к себе в постель и стала учить любить друг друга по-настоящему. Вместе с тем мы часто ссорились; я еще не до конца понимала, чего хотят другие девочки. Луна по-разному действовала на каждую из нас, и богиня сообщалась с нашими сердцами по-своему.

Кое в чем наверстывать упущенное было очень приятно.

Я учила северной кулинарии в храмовых кухнях всех, кто хотел меня слушать. Некоторое время мы собирались даже открыть пекарню, где можно было бы печь разнообразные хлеба и сладости, но ничего не вышло. Я тренировалась в боях с разным оружием, осваивала новые боевые приемы. Нам приводили собак, которых мы должны были убивать в виде опыта — чтобы знать, куда лучше наносить удары. А еще нас учили стрелять из лука, арбалета и метать копье. Новые уроки давались мне легко. Свой нож я носила с собой повсюду, за исключением спальни, как посвященные Клинки.

В часы досуга я наблюдала за городскими детишками и учила все, что могла, о различных формах связей, найма и продажи. Человеческие толпы были разнообразными, как обычаи дворов, гильдий и сословий. Я пыталась понять устройство калимпурского общества, но дело оказалось очень сложным. Вскоре я придумала составлять огромное количество списков, скопированных с родословных древ Медных Холмов, в попытке разобраться в природе Калимпуры. Матушку Ваджпаи очень забавляли мои попытки разобраться в природе власти.

— В тебе говорит Каменный Берег, — сказала она мне однажды в храмовой библиотеке, когда я с мрачным видом корпела над широким пергаментом, на котором царапала что-то разноцветными чернилами. — Северяне очень странные. Они допускают сосредоточение власти в руках одного человека. А если единовластный властитель окажется продажным или внезапно тронется рассудком? Как все зависит от одного человека, так все и упадет из-за одного человека.

— Калимпурой ведь правит князь! — Я показала на значок в виде маленькой короны на верхушке моего рисунка.

— Твоя любовь к рисованию очень трогательна. — Матушка Ваджпаи погладила меня по гриве коротких нечесаных волос — в те дни я редко причесывалась. — Но наш князь не правит никем и ничем. Он лишь представляет Калимпуру в глазах иностранцев. Северяне ведь ни за что не поверят, что мы не дикари, если не увидят какую-нибудь коронованную особу.

— Но его именем подписаны наши торговые договоры и хартии гильдий!

— Должен же несчастный чем-то занять свое время.

Я провела руками по свиткам. Кое в чем я разобралась довольно быстро — например, в разветвленных отношениях здешних многочисленных домов. Дома в Калимпуре, по сути, управляли разными сферами жизни, а вовсе не земельными наделами, как на севере. Постичь суть местных гильдий оказалось значительно сложнее. Поначалу меня ввело в заблуждение слово «гильдия», потому что оно несло в себе совершенно иной смысл, нежели его перевод на петрейский. Да, калимпурские гильдии, как и на севере, объединяли людей определенных профессий, однако в Калимпуре гильдии обладали гораздо большей властью. Они, например, решали споры, возникающие на тех улицах, где были расположены их торговые конторы или фабрики. Отдельные профессии и ремесла, а также семьи входили в сословия. В гильдию можно было вступить, получив рекомендацию влиятельного лица. К сословию же приписывали лишь по праву рождения. Дома во многом напоминали сословия, только семьи, входившие в них, были богаче и знатнее. Впрочем, к дому тоже можно было примкнуть, заручившись чьей-то поддержкой… Словом, калимпурские дома во многом походили на гильдии.

— Все как-то занимают свое время. — Я свернула пергамент. — В Калимпуре никто не бездельничает. Даже самых маленьких детей отправляют на улицы попрошайничать.

— Не бездельничает даже самая вздорная претендентка в орден Клинков. — Матушка Ваджпаи положила руку мне на плечо. — Зелёная, никогда ты не станешь истинной калимпуркой. Правда, со временем ты лучше приспособишься.

— Я селистанка, — тихо ответила я. — Здесь мои соплеменники, пусть в их глазах я и не одна из них.

— Все мы — дочери богини.

Последний Лепесток Клинка я проходила на четырнадцатое лето своей жизни. Яппа недавно вступила в орден и покинула нашу спальню. Райнаи готовилась последовать за ней. Следующая по старшинству была Челаи, но она плохо усваивала упражнения и боялась темноты. Ее могли и не принять в орден Клинков. После Челаи шла я.

Я уже не была и самой новенькой; из храмовых ясель к нам перевели двух совсем маленьких девочек. Элло и Райнаи-младшая, в возрасте четырех и пяти лет, были ненамного старше, чем я, когда меня привезли в дом Управляющего. Я проводила с ними много времени, стараясь разглядеть в их круглых рожицах собственное лицо. Сначала они боялись моих шрамов, но вскоре мы даже подружились.

Когда одна из них, а иногда и обе просыпались среди ночи, они прибегали ко мне в постель. Самма тогда, ворчливо вздыхая, откатывалась от моего плеча. Я утешала их — меня никто никогда не утешал.

О них мне было известно довольно мало. Элло была найденышем; ее подбросили к Двери Слоновой кости. О Райнаи-младшей никто ничего не рассказывал, но по отдельным намекам я поняла, что ее забрали с места, где произошло убийство. Кто его совершил, мы или кто-то другой, я не знала, но не переставала вспоминать слова матушки Вишты об отце, который держит на руках младенца.

Некоторое время мы жили вдесятером, а потом Райнаи вступила в орден и перешла от нас в другую спальню. Мне оставалось пройти последний Лепесток, чтобы также стать посвященной. Но я не знала, хватит ли мне выдержки для того, чтобы пройти испытание и переселиться в комнаты, занимаемые Лилейными Клинками, — если верить сплетням наставниц из других орденов, подслушанным мною за обедом, в спальне Лилейных Клинков происходили настоящие оргии.

Мы по ночам тоже не вели себя очень благонравно; любопытно было узнать, как живут полноправные Клинки.

Однажды матушка Ваджпаи вызвала меня с лекции о законах судостроения и профессиональной этике судоводителей торгового флота. Шел месяц Шравана; в Медных Холмах сказали бы, что начался август. Вначале мне сложно было привыкать к калимпурскому календарю. День выдался душным, знойным, совершенно таким, как в моем раннем детстве. Невыносимая жара стояла даже в самом храме Серебряной Лилии, где теплый воздух поднимался кверху.

Я провела на борту кораблей больше времени, чем все мои новые знакомые вместе взятые, включая пожилую матушку Ашкар из ордена Юстициариев, которая читала лекцию. Тем не менее находиться пассажиркой на корабле — совсем не то, что заключать сделку с капитаном. Я считала себя многоопытной и относилась к предмету лекции с легким пренебрежением, хотя в иное время тема лекции могла бы вызвать мой неподдельный интерес. Из-за жары я слушала невнимательно, рассеянно и злилась непонятно на что.

Иными словами, я с радостью вышла из душного зала.

— Матушка! — Я скрестила руки на груди. Так претендентки приветствовали наставниц и демонстрировали свое почтение к богине.

Матушка Ваджпаи сделала такой же жест:

— Зелёная!

Хотя с течением времени выдержка, вколоченная в меня госпожой Тирей, начала улетучиваться, я понимала, что не нужно перебивать матушку Ваджпаи. Поэтому я молча ждала, пока она заговорит.

К моему удивлению, она вывела меня из боковой двери и повела по улице Шести Колесниц. Мы плыли вместе с толпой. Я успела привыкнуть к Калимпуре и уже не так боялась, как в первые дни, когда шарахалась от воплей торговцев, старалась обходить стороной лежащих буйволов и видела угрозу в скоплении огромных масс людей. Теперь я лучше разбиралась, где можно идти безопасно, а каких толп лучше избегать.

Вот вереницей прошли дети из сословия верхних подметальщиков; они несли с собой пушистые метелки и пестро размалеванные мешки. Только их сословие имело право собирать навоз определенных животных. Если какой-нибудь нищий хватал пригоршню слоновьего навоза, верхние подметальщики дружно кричали: «Держи вора!» Мимо прошел торговец, принадлежащий к Дому Цапель, о чем свидетельствовал значок в виде серебряной птицы на тулье шляпы. Дом Цапель отвечал за торговлю консервами и продуктами долгого хранения. Торговца, несущего деньги и важные документы, охраняли стражники Уличной гильдии. За стражниками, переругиваясь, шли двое торговцев фруктами; они никак не могли договориться, чья тележка должна проехать по улице первой.

За два года, проведенные в Калимпуре, я научилась разбираться в сложных взаимоотношениях местных жителей. В толпе сразу бросались в глаза чужестранцы и приезжие из других мест; они хлопали глазами, прохожие задевали, толкали их. Наверное, когда я впервые пришла к стенам Калимпуры, я так же бросалась в глаза Маленькому Карину и всем прочим.

Я шла и гадала, зачем матушка Ваджпаи пригласила меня на прогулку. Может, она хочет показать, что теперь я стала своей для местных?

Кружным путем она повела меня по Корабельному проспекту в порт. Нам не пришлось выходить из города. Как всегда, попав в порт, я залюбовалась многочисленными мачтами, бушпритами и дымовыми трубами. У складов, контор, лотков и лавок, как всегда, было не протолкнуться.

— В порт пришел корабль. — Матушка Ваджпаи понизила голос, как мы учились делать в храме, чтобы никто нас не подслушал.

Я не выдержала:

— Матушка, в порт ежедневно заходит сотня кораблей!

— Тогда, наверное, ты сможешь сказать, которое судно сегодня привлекло мой особый интерес? — ласково поинтересовалась она.

Я стала присматриваться. Сначала оглядела стоящие у причалов корабли быстро, как гранаты на дереве. Меня учили: сначала нужно позволить глазам думать самостоятельно, а выносить суждение уже после.

— Он стоит у причала Арвани. — Я ни в чем не была уверена, но мне показалось, будто я заметила что-то необычное. Только потом до меня дошло, что мое внимание привлек вымпел Медных Холмов. — Корабль с Каменного Берега!

Матушка Ваджпаи только хмыкнула.

Мимо нужного причала мы прошли молча. Возможно, молчание матушки Ваджпаи означало, что я угадала, но возможно, все было как раз наоборот. Двое иностранных матросов с медной кожей и странным разрезом глаз, ухмыляясь, направились к нам, но их быстро отрезали трое нищих.

Никто в Калимпуре не смел приставать к прислужницам богини Лилии. Жрицы и претендентки считались священными созданиями. Клинков же еще и боялись.

— Тебе пора решать, по какой тропе ты последуешь, — сказала матушка Ваджпаи, словно продолжая начатый разговор. — Дом Выпей представил нам на рассмотрение дело, связанное с Правом смерти. Петреец из Медных Холмов убил двух членов Уличной гильдии, а предстать перед Юстициариями отказался, заявив, что он иностранец.

Дом Выпей заведовал погрузкой, складами и торговлей в порту, а также прочими портовыми делами, не относящимися к сфере Дома Лодочников. Петреец, о котором шла речь, должно быть, имел какое-то отношение к кораблю, стоящему на причале, иначе дело не рассматривалось бы Домом Выпей.

— Почему им не занимается Уличная гильдия? — удивилась я. — Они — пострадавшая сторона; им нетрудно будет доказать необходимость применения Права смерти!

— Жертвы своим поведением опозорили гильдию, — ответила матушка Ваджпаи. — Дело передали в Дом Выпей, потому что корабль убийцы стоит в порту.

Значит, вот как было дело! Какие-то хулиганы попытались ограбить иностранца, а тот стал защищаться и убил их. Но петреец отказался предстать перед судом и тем самым по умолчанию стал виновен в беспричинном нарушении Права смерти.

— Не проще ли прислать к нему посредника и растолковать наши законы?

— Зелёная, мы не судим, — резко ответила матушка Ваджпаи. — Клинки не высказывают своего мнения, если вопрос не касается тонкостей нашего ремесла. Если богиня решит, что петрейцу нужен добрый совет, она велит кому-нибудь из ордена Юстициариев пойти к этому человеку.

Ее ответ я знала еще до того, как спросила. И все же убивать человека, который даже не знал, что ему вынесли смертный приговор, казалось мне несправедливым.

— При чем же здесь я?

— Пора тебе оторвать последний Лепесток. Ты — единственная претендентка, которая говорит по-петрейски. В этом твое преимущество. Тебя могут заметить или о чем-то спросить, и ты наверняка сумеешь отвести от себя подозрения. Такими познаниями не обладают остальные претендентки.

— И посвященные Клинки, — добавила я.

— Зато нужные познания есть у тебя.

Мы разговаривали на ходу. Обошли статую Махачелаи верхом на коне Черепе и зашагали по Корабельному проспекту в противоположном направлении. Перед нами показался причал Арвани. Толпа, как всегда, расступалась перед нами; мне вдруг стало не по себе.

— Значит, я должна пробраться на корабль и зарезать человека за преступление, которое сам он преступлением не считает — он-то думает, что действовал в целях самообороны.

— Нет, — возразила матушка Ваджпаи, — ты выразишь волю богини и приведешь в исполнение приговор по закону и обычаю Калимпуры.

Жалобные стоны умирающего бандита давно уже перестали мучить меня по ночам, зато я по-прежнему помнила хруст шейных позвонков госпожи Тирей. На тренировках мы сражались друг с другом, с соломенными чучелами, деревянными стойками. Нам приводили визжащих от страха свиней и собак — сначала собакам предварительно вырывали клыки, позже приводили собак с клыками. Мне часто пускали кровь; я тоже пускала кровь другим — или останавливала ее.

Перед моим мысленным взором снова возникла госпожа Тирей. Я отчетливо видела струйку слюны в углу ее рта. Тело ее влажным мешком рухнуло на булыжники Гранатового двора. Неужели я и в третий раз повторю то же самое? Тогда то, что я совершила от страха и отчаяния, превратится в привычку…

Хочу ли я стать Клинком?

Здесь ли мое место?

— Кто тот человек и как он выглядит? — спросила я. На миг у меня даже закружилась голова: я вдруг представила, что богиня Лилия послала меня убить Федеро. Хотя месть сладка, Федеро был самым моим старым другом…

И другом и врагом.

— Его зовут Майкл Карри. Он родом из Медных Холмов; сейчас управляет смагадским торговым домом Парейдес. Он приплыл на корабле под названием «Воронье крыло» за специями для Каменного Берега.

Непонятно почему, но я испытала огромное облегчение, сравнимое по силе лишь с прежним замешательством.

Влажно поблескивая зубами, матушка Ваджпаи продолжала:

— Майкл Карри — коротышка с головой бритой наголо. Носит черные бархатные камзолы с рукавами-буфами и узкие чулки.

— Такой костюм называют «солнечной двойкой», — рассеянно сказала я. — Он вошел в моду при дворе Правителя очень давно…

Матушка Ваджпаи бросила на меня странный взгляд и продолжала:

— Ты сразу узнаешь его по железному ключу, который он носит на шее, на шелковом шнурке. Головка ключа сделана в форме змейки. Вместо одного глаза у змейки изумруд, а вместо другого — сапфир. Это ключ от сейфа.

— Мне нужно что-нибудь взять из сейфа?

Матушка Ваджпаи совсем ненадолго замялась, а потом ответила:

— Нет. Принеси ключ. Кто-нибудь из матушек-Юстициариев принесет его в Дом Выпей в знак того, что правосудие свершилось.

Так вот в чем дело! «Воронье крыло» никуда не уплывет. Скоро произойдет убийство, но с какой целью? Какому-то представителю Дома Выпей понадобился ключ от сейфа… Может быть, Майкл Карри запросил слишком высокую цену за свои товары?

Нерешительность матушки Ваджпаи служила подтверждением тому, что дело нечисто. Вот почему ее слова вызвали у меня такую неприязнь!

— Если я по какой-то причине не сумею добыть ключ, подойдет ли другая улика?

— Как подскажет тебе богиня! — как мне показалось, с облегчением ответила матушка Ваджпаи. Я задумалась. Прошла ли я испытание?

— Когда?

— Сейчас.

Мы почти подошли к причалу Арвани. Я кивнула матушке Ваджпаи и быстро зашагала по мостовой, как будто спешила по важному делу.

Наконец-то мне предстоял бой без правил — как и пообещала когда-то матушка Вишта.

Корабль «Воронье крыло» стоял третьим от берега на левом причале. Интересно, что будет, думала я, если я взойду на борт и на самом своем официальном петрейском языке потребую доставить меня в Медные Холмы?

Скорее всего, меня просто вышвырнут за борт.

У сходней скучал матрос — сутулый и нескладный, в мятой рубахе. Я решила, что он простой матрос, а не эконом. Мысленно я извинилась перед Срини, который заботился обо мне на «Южной беглянке», и, задев матроса плечом, стала подниматься по сходням.

— Эй ты! — окликнул он меня по-петрейски.

— Вы тут что, совсем ничего не помните? — ответила я ему на том же языке со всей надменностью, какой позволял мой голос. — Я принесла ответ для господина Карри. — Обернувшись, я подмигнула матросу: — Он очень ждет этого ответа!

— Я думал, вы, собаки, умеете тявкать только на своем языке, — буркнул матрос. — Ну ладно, мальчишка, иди. Старый Злюка и правда ждет весь день.

«Терпение», — велела себе я. Грубияна матроса еще никто не приговаривал к смертной казни. Да и за что его казнить — за невежество и невоспитанность? Судя по всему, он часто затевает драки, из которых не выходит победителем.

Я поднялась на борт «Вороньего крыла». Привести приговор в исполнение поручили мне не только потому, что я говорила по-петрейски, но и потому, что я знала, где что находится на корабле. Каюта Карри, скорее всего, в кормовой части; еще на «Южной беглянке» я поняла, что именно на корме располагаются офицеры и важные пассажиры.

Хорошо, что тупица вахтенный принял меня за мальчика!

Спустившись с верхней палубы, я вдруг почувствовала сильную тошноту. Она нахлынула внезапно, как будто меня ударили под дых. Шатаясь, я брела по душному проходу, изо всех сил стараясь подавить рвотный рефлекс.

Мне предстояло убить человека, который не ведает о том, что скоро умрет. Откровенно говоря, не очень-то он и заслуживал смерти. Просто какая-то важная Цапля пожелала завладеть ключом от его сейфа. Дела всевозможных домов меня совершенно не касались, но и мой нос явственно чуял дурной запах.

«Богиня! — взмолилась я. — Укрепи мое сердце, чтобы я поняла свой путь!»

Мне показалось, что жара немного спала. Вдруг откуда-то донесся звонкий детский смех. Должен ли он привлечь меня или, наоборот, услать меня прочь?

Я зашагала на корму. Конечно, никаких табличек на дверях не было. Хорошо, что в коридоре я никого не встретила. Я решила, что в каюте с самой широкой дверью наверняка живет капитан. Толкнула дверь напротив — заперто. Я толкнула следующую дверь по левому борту. Она тоже оказалась запертой, но изнутри послышался шорох.

Скорее всего, Карри там! Достав нож, я выбила дверь ногой. Грохот наверняка был слышен на палубе, но мне было уже все равно.

На то, чтобы выполнить задание, осталось несколько мгновений.

Карри уже вставал с койки; он явно собирался защищаться. Матушка Вишта довольно точно описала его, хотя и не сказала о том, что глаза у него разные, как у змейки на ключе: один зеленый, другой голубой. Увидев меня, он замер и опустил руку с пистолетом.

— Они прислали мальчика? — спросил он по-петрейски и расхохотался — грубо, жестоко. Совсем как Управляющий перед смертью.

Глубокий колодец, в котором плескался мой гнев, взорвался, как будто туда плеснули масла и подожгли спичку. Ну нет, он не смеет смеяться надо мной!

Огнестрельным оружием в Калимпуре почти не пользовались. Да и на Каменном Берегу в ходу были в основном кремневые однозарядные пистоли. При подсыпании пороха на полку они часто взрывались, калеча владельцев. Кое-где уже начали вручную изготавливать пистолеты другой системы. Матушка Вишта рассказывала о них, но мне еще не доводилось видеть такого оружия.

У Карри пистолет без полки, значит, из новых.

Мне надо было действовать наверняка. «Матушка Ваджпаи могла бы и упомянуть, что он вооружен», — подумала я, бросаясь на Карри. Я выкрутила ему руку, и пистолет упал на пол, выстрелив при этом. Я оглохла от грохота, зато осталась жива. Ошеломленный Карри быстро пришел в себя и пополз к шкафчику с медными ручками.

— Надо было явиться, когда тебя вызывали на суд, — процедила я сквозь зубы по-петрейски, чтобы он меня понял.

Нож вошел ему под ключицу; Карри вытаращил глаза. Удар потребовал больше силы, чем я ожидала. До сих пор я убивала ножом только свиней, а нас учили, что человеческая кожа тоньше свиной. И все же я сразу поняла, что попала в сердце.

Тогда стало ясно, что я могу убивать при необходимости, хотя потом, наверное, буду жалеть о своем поступке.

— Так это ты… — начал он и затих, превратившись в груду мяса.

— Это я — кто? — буркнула я, но меня уже никто не услышал. Едва я успела выдернуть нож из раны, как в коридоре послышались голоса. Из раны вытекла струйка крови; если бы Карри был жив, кровь хлынула бы фонтаном. Я вытерла лезвие о его рубашку и рванула висящую у него на шее шелковую нить.

Если я принесу ключ, злоумышленник из Дома Цапель добьется своего… Клинки приводят приговор в исполнение, но не судят!

Я нагнулась и вырезала его разные глаза из глазниц. Затем оторвала кусок бархата от его рукава и завернула свой трофей. Дернула занавеску. Так и есть, в каюте иллюминатор! Мне не придется с боем пробиваться назад, на пристань, где уже сейчас кто-то окликает Карри по имени.

Иллюминатор был квадратной формы, со свинцовым стеклом, как кормовой фонарь. Я выбила стекло рукояткой пистолета Карри, а сам пистолет швырнула в воду. Я не сомневалась, что пролезу наружу — я была маленькой и худой. В одной руке я крепко сжимала сверток с глазами, в другой — нож. Ключ я зажала между пальцами, но растопырила их, упав в воду, и ключ пошел на дно.

Почти как в детстве, я поплыла, дергая ногами по-лягушечьи. Мне нужно было отплыть как можно дальше от «Вороньего крыла». Я решила спрятаться в арке под причалом Арвани, хотя вода там была грязной, как в сточной канаве. Я стояла на склизком камне; вокруг меня плыли щепки и самый разный мусор. Морщась от невыносимой вони, я оплакивала смерть человека, которого совсем не знала.

В голову пришла неожиданная мысль: «Зато он, как ни странно, знал меня».

Мне долго пришлось прятаться под причалом. Наверху что-то кричали на петрейском и на селю. Кто-то засвистел; затем послышались глухие удары. Матросы дрались кулаками и палками. Потом, в потоке грязной ругани, кого-то сбросили за борт. Наконец, мне надоело стоять по пояс в вонючей жиже (к тому же какие-то твари кусали меня за ноги), и я рискнула выбраться из своего укрытия.

Понадежнее спрятав нож и глаза Майкла Карри, я побрела вдоль причала. Мне пришлось протискиваться между причалом и корпусами двух пришвартованных к нему кораблей. Первый корабль угрожающе покачивался на волнах менее чем в двух локтях от основания причала. На меня надвинулся борт, облепленный морскими уточками. Обдирая кожу, я старалась не думать о том, что случится со мной, если прилив толкнет корабль к причалу.

То же самое пришлось повторить и во второй раз, правда, я уже немного привыкла. Выбраться на причал я не могла: все обитатели порта живо обсуждали недавнее происшествие. Представителям Дома Цапель тоже найдется что сказать… Хотя нет, вряд ли они будут вмешиваться, пока я не передам им свой трофей.

Я увидела в стене ржавую решетку; за ней виднелся темный туннель, идущий под Корабельным проспектом. Решетка была приоткрыта — значит, не я первая искала спасения в туннелях. Скорее всего, они прорыты для отвода приливных вод. Скользнув за решетку, я пригнулась и побежала вперед. Если бы я боялась замкнутых пространств, то, наверное, не выдержала бы здесь и мгновения. Шагов через двести я очутилась в водосборнике. Прикинув направление и расстояние до причала Арвани, я поняла, что, скорее всего, нахожусь под площадью Сломанных Мечей. Я вздохнула с облегчением. Неподалеку имеется выход!

Скоро я выбралась на поверхность и очутилась в манговой рощице. Первым делом я разделась и тщательно выжала одежду. Вид у меня был жалкий, к тому же от меня ужасно воняло. И все-таки принадлежность к Клинкам помогла мне, когда я, выйдя из рощицы, во весь дух побежала к храму Лилии. Некоторые прохожие изумленно глазели на меня, остальные предпочитали делать вид, будто ничего не замечают.

Вскоре я заметила у обочины дороги лоток торговки свечами. Сама торговка была уже немолодой, некрасивой, какой-то поблекшей — судя по всему, жизнь ее не баловала. Увидев меня, несчастная женщина даже вздрогнула.

— Дайте мне одну черную свечу и одну белую, — велела я. — И трут или спички, чтобы зажечь их. У меня… при себе нет денег, но я могу оставить вам свой нож в виде залога. Он очень хороший… За меня ручается храм Серебряной Лилии.

— Н-не надо, матушка… то есть сестра… — боязливо ответила торговка, дрожащими руками выбирая для меня свечи. — Бери что хочешь. Это мое приношение богине.

Я открыла было рот, чтобы поблагодарить ее, но налетевший вихрь унес мои слова прочь. Зато ее глаза немного успокоились. Я кивнула, взяла коробок серных спичек и две свечи, которые мне больше всего понравились, и свернула в тихий переулок.

Трое уличных хулиганов грабили там пьяного; на них тявкала тощая собака, привязанная к водосточной трубе.

— Прочь! — заревела я.

Хулиганы перестали ухмыляться и тут же убежали. Собачонка заскулила и попятилась. Избитый пьяница тихо застонал.

Я опустилась на колени в вонючую слизь, расчистила ладонями небольшой участок мостовой и поставила на него свечи. Перед ними я положила окровавленный сверточек с глазами Майкла Карри.

Сначала я зажгла черную свечу.

— Он… нарушил Право смерти, — сказала я, надеясь, что тень Карри меня слышит. А может, меня слышали его боги — если только не были погружены в глубокий сон далеко за Штормовым морем.

Я видела перед глазами его удивленное лицо. Карри удивила не сама смерть. Наверное, он ожидал, что смерть настигнет его от рук кого-то другого… Может быть, здесь велась сложная игра и дело было не только в содержимом его сейфа?

В общем, мне было все равно. Мы с Карри сыграли только в одну игру, ставкой в которой была жизнь. Он проиграл… и я тоже!

Затем я зажгла белую свечу.

— Он отдал свой долг Праву смерти. — Конечно, такие слова нельзя назвать добрыми; не так провожают душу умершего, которой предстоит продолжить свой путь на Колесе. Я ничего не знала о Майкле Карри, кроме того, что он презрительно расхохотался, увидев меня. И все же я должна была сказать о нем хоть что-то хорошее — как о бандите, которого я убила на дороге. — Наверное, мать любила его.

Меня снова вырвало, и на душе стало скверно. Я совершила нечто непростительное. Когда желудок мой, наконец, успокоился, я подняла с земли сверток с глазами, встала и вытерла руки об обрывки халата. Пьяный пошевелился.

— Потерял друга? — спросил он.

— Да, — ответила я, — хотя мы были знакомы совсем недолго.

Возвращаясь в храм, я думала о том, что меня ждет.

Матушка Ваджпаи взяла у меня окровавленный бархатный сверточек. Повертела его в руках, окинула меня задумчивым взглядом. Мы стояли в одном из подземных тренировочных залов, где никто не мог нас увидеть или подслушать.

— Направляла ли богиня твою руку? — медленно спросила матушка Ваджпаи.

Мне не хотелось прибегать к недомолвкам и иносказаниям.

— По крайней мере, она указала мне путь. Рука моя не дрогнула. Но у него… был пистолет.

Матушка Ваджпаи хмыкнула и снова повертела мятый бархат в руках.

— Жаль, что мы не знали, — иначе мы бы тебя предупредили. Где требуемое доказательство?

— В свертке его глаза: зеленый и голубой, — сказала я. — А еще мне нужно отдать пригоршню медных пайс торговке свечами на проспекте Копейщиков.

От моих последних слов она лишь отмахнулась:

— Пошлю туда девочку. Тебе некоторое время не стоит выходить в город. — Матушка Ваджпаи развернула влажный, липкий сверток, посмотрела на вырезанные глаза и рассмеялась. — Зелёная, дитя мое, у тебя все задатки матушки-Юстициария!

— Матушка Ваджпаи, я выполнила то, что было приказано.

— Ты нашла ключ от сейфа?

— Да, матушка.

— Где он?

Я опустила голову и стала внимательно разглядывать свои ноги.

— Богиня выхватила ключ из моих пальцев, когда я бежала с «Вороньего крыла». Теперь ключ вместе с пистолетом Майкла Карри покоится на дне залива.

— А ты?

— Я здесь.

— Ты вернулась, побывав на корабле, который мог бы отвезти тебя назад, в Медные Холмы! — едва слышно прошептала матушка Ваджпаи.

— Я никогда ни за что не вернусь в Медные Холмы! — Из глаз хлынули слезы, теснило грудь. Я вся была скользкой и липкой от слизи. — Я пойду в купальню.

— Иди, Зелёная, и да пребудет с тобой мое благословение!

Я убежала от матушки Ваджпаи, ища способ как-нибудь очистить руки. Снять пятно с души будет гораздо труднее.

Я напустила в купальню самую горячую воду и долго оттирала кожу, пока она не распухла и не покраснела. Я никак не могла отмыть руки; под ногтями засохла кровь. Ее невозможно было очистить никакими щетками. Я отправилась в чулан, где хранились щетки, чтобы найти что-нибудь пожестче, когда в купальню вбежала Самма.

— Зелёная, Зелёная! — закричала она, крепко обняв меня. Увидев мои руки, она испуганно вскрикнула, а потом сказала: — Пойдем со мной, прошу тебя! Яппа говорила, что так может случиться.

Я замахнулась, собираясь влепить ей пощечину, но одумалась.

— При чем здесь Яппа?

— Она… с-сказала, что ты… — Самма шмыгнула носом, проглатывая следующие слова. — Пойдем, милая, пойдем со мной!

Я нехотя позволила увести себя. Мокрая, голая, я дрожала мелкой дрожью, несмотря на жару. Руки горели… может, это очистительная боль?

Самма тащила меня по коридору, зовя на помощь. Прибежала Элло.

— Позови Яппу. Пусть она спустится к нам в малый тренировочный зал, — хрипло приказала девочке Самма.

— Мы что, будем драться? — спросила я.

— Нет, нет, любимая. — Самма остановилась и поцеловала меня в лоб. — Займемся кое-чем другим. Совершенно другим!

Яппа успела прийти в малый тренировочный зал еще до нас. Спотыкаясь, дрожа от холода, я вошла и увидела, что в жаровне полыхает огонь, хотя в тренировочных залах этого не разрешалось. В случае пожара до воды было слишком далеко.

— Иди сюда, Зелёная. — Яппа приняла меня у Саммы. — Сейчас все будет хорошо.

Я увидела подставку для мечей, тяжелый треножник. На тренировках к нему обычно прислоняли деревянные чучела, которые мы рубили и кололи. Сейчас чучело сняли с треножника. Яппа прислонила меня к нему лицом и подняла мне руки над головой. Кожа на них горела. Может, то была кровь Карри?

— Ты хочешь меня зарезать? — спросила я.

— Нет, милая, — ответила Яппа. — Я повторю то, что сделала со мной матушка Чапурма, когда мы обе были претендентками и я вернулась после первого убийства.

Она стала привязывать меня к треножнику тонкими кожаными ремешками.

— Что ты чувствуешь?

Где-то неподалеку тихо скулила Самма; она звала Яппу, а потом меня.

— Ничего, — ответила я. — Только кровь на своих руках.

— Ты убила незнакомого человека.

Я кивнула и тоже тихо заскулила, как Самма.

— Ты никак не могла согреться и села в обжигающую воду, надеясь, что вода вернет тебе чувства.

— Г-госпожа Тирей… — задыхаясь, проговорила я.

— Сейчас я сделаю тебе больно, — предупредила Яппа. Голос у нее стал грудным, хриплым, как будто мы с ней предавались взаимным ласкам. — Потерпи немножко; сначала к тебе вернется боль, а потом все остальные чувства.

Закрыв глаза, я снова заплакала.

Послышался щелчок — плеть хлестнула меня по спине. Я дернулась, хотя почти не почувствовала боли. Когда мы дрались в этом же зале, меня иногда били гораздо больнее. Тоненько вскрикнула Самма.

Еще один щелчок, еще один удар хлыста — ниже, по ягодицам. Я дернулась. Яппа оказалась права. Там, где от ударов лопалась кожа, делалось горячо, и я постепенно приходила в себя.

Хлестнув меня в третий раз, Яппа склонилась надо мной:

— Чувствуешь?

— Да, — ответила я, задыхаясь.

Она продолжала пороть меня. Удары плети прогоняли холод. Удары прогоняли тень Майкла Карри. Яппа не наказывала меня, как госпожа Тирей; она била меня ради моего же блага.

Вскоре внизу живота у меня сладко заныло. Когда Яппа положила плеть, я стала тереться о треножник, не обращая внимания на занозы.

В Медных Холмах я дала себе слово, что не позволю никому пороть себя… Оказывается, нарушать слово иногда очень приятно.

Меня била крупная дрожь; ныли привязанные к треножнику руки и ноги. Колени подо мной подкашивались. Яппа отвязала меня. Они с Саммой завернули меня в простыню и понесли в спальню. Пока Яппа втирала в рубцы на спине и в обожженные руки бальзам, я ласкала губами грудь Саммы. Наконец я погрузилась в самый глубокий сон в жизни. Спала я без сновидений.

На следующее утро я предстала перед матушкой Ваджпаи, матушкой Виштой и старой матушкой Мейко. Они приняли меня в верхнем зале храма, где прежде я не бывала. Зал был устроен еще более странно, чем остальные здешние помещения, — он изгибался вверх в виде слезинки; пол посередине напоминал чашу. Три наставницы сидели в позе лотоса на подушках. Между ними горела единственная палочка благовоний.

Мне дали низкий табурет, на котором лежала подбитая ватой подушечка.

— Матушки, я, наверное… лучше постою, — сказала я, когда матушка Ваджпаи жестом приказала мне сесть. На ягодицах у меня вспухли рубцы. Когда я вспоминала вчерашнюю порку, мне делалось очень стыдно. Стоило мне посмотреть на забинтованные ладони, как я снова живо представляла себе все, что со мной случилось.

— Как тебе будет угодно, — сказала матушка Мейко. — Ты можешь сесть в любой миг, когда тебе захочется.

— Спасибо. — Я поклонилась, но не сделала знак лилии. Не моими руками демонстрировать почтение богине!

— Когда я в первый раз лишила человека жизни, — медленно проговорила матушка Вишта, — я три дня не возвращалась в храм. Пряталась в баньяновой роще у парка Принца Киттатханга; проголодавшись, питалась птичьими яйцами и жевала листья.

— Наконец я привела ее домой, — с улыбкой подхватила матушка Мейко. — Она тогда была моей ученицей, и настало ей время возвращаться.

Заговорила матушка Ваджпаи:

— Когда я забрала первую жизнь, я вернулась в храм и набросилась на мою матушку-наставницу, которая сидела за столом в трапезной. Я едва не всадила нож ей между лопаток. Мне помешала одна из сестер-претенденток.

— Ха! — Матушка Мейко повернулась к ней. — Ты бы все равно меня не ударила. Я видела, как ты ко мне крадешься, в отражении винного бокала.

— А вы?.. — спросила я ее, самую старшую, понимая, что они пытаются меня утешить.

— Я? Взяла лодку на пристани и поплыла в открытое море. Гребла, пока город не скрылся из виду. — Взгляд ее устремился куда-то вдаль. — Мне захотелось побывать в мире, где нет ни песчинки нашей земли. Богиня заговорила со мной из воды и вернула меня домой.

Матушка Ваджпаи не сводила с меня пытливого взгляда. Увидев, что я тоже смотрю на нее, она едва заметно кивнула.

— Вчера богиня говорила со мной, — медленно сказала я. — Хотя я не совсем поняла, что именно она мне сказала. Однажды она послала мне детский смех; в другой раз ее слова слетели с моих уст, когда я разговаривала с торговкой свечами, хотя я не могла их слышать.

— Твои руки пришлось забинтовать, — сказала матушка Мейко, — после того как ты прилежно старалась смыть с них кровь. Ты не можешь нормально сидеть и ходить, потому что тебя пришлось возвращать в чувство.

— Да, мне хотелось почувствовать хоть что-то.

— Зелёная, мы не всегда возвращаем кого-то в чувство с помощью плети, — сказала матушка Вишта своим тихим голосом. — И все же такой метод до сих пор является весьма почитаемым среди жриц нашего храма. Особенно среди Клинков. Если тебе снова захочется, чтобы тебя выпороли, или самой захочется кого-то отхлестать, прошу, вначале поговори со мной. Я покажу, как можно получить удовольствие, не причиняя излишнего вреда. — Она застенчиво улыбнулась. — И как испытать наивысшее наслаждение и с той, и с другой стороны плети.

— Все зависит от тебя, — подхватила матушка Ваджпаи. — Мы поможем тебе чем можем, когда попросишь. Однако кое-что должно оставаться между тобой и нами.

— Она знает, — улыбнулась матушка Мейко. — Ее путь более извилист и труден, чем у любой из нас. Думаю, ее ждет еще немало неожиданных поворотов!

— Вы хотите знать, смогу ли я снова убить… Когда меня попросят… или прикажут. — Я то сжимала, то разжимала забинтованные пальцы.

Матушка Ваджпаи устремила на меня свой горящий взгляд.

— Хочешь ли ты следовать воле богини или считаешь, что тебе нужно свернуть на другую тропу?

Я задумалась. Что будет, если я сейчас откажусь вступить в орден? Скорее всего, живой я отсюда не выйду. Вряд ли они выгонят меня на улицу после того, как сделали из меня убийцу. Но я еще не прошла обряда посвящения… Да, матушкам сейчас нелегко.

Рассеялся туман, окутывавший мой разум со вчерашнего дня. Зрение мое снова обострилось, в голове прояснилось. Мне стало легко.

После того как претендентка проходит последний Лепесток, от нее не ждут, что она сразу же принесет обеты. Период ожидания для некоторых претенденток длится до года. Сейчас я еще не была готова посвятить свою жизнь богине Лилии и ее храму и не знала, вступлю ли в орден. Значит, сегодня мне не нужно лгать, чтобы меня не выгнали.

— Да, — сказала я. — При необходимости, когда меня позовут. Я убила уже троих. Как сказала матушка Мейко, я привыкла лишать других жизни.

— Ты свободна от всех уроков и обязанностей до следующего понедельника, — сказала матушка Ваджпаи. — Отдыхай, медитируй, молись. Если захочешь, можешь посещать службы, но и это для тебя не обязательно.

Невероятно! Неужели я могу делать что хочу? Да… на их месте я поступила бы точно так же. Все равно что на Гранатовом дворе, только здесь меня не окружают серовато-голубые стены. Здесь я сама выбираю свой дальнейший путь — на Гранатовом дворе об этом и речи быть не могло.

Какими бы непростыми ни были мои отношения с богиней Лилией, я еще немного побуду в ее храме и прислушаюсь к себе. Возможно, я решу, что не стану ее орудием, но до тех пор я пробуду здесь.

На какое-то время я была избавлена от убийств. Довольно скоро я сообразила, что, кроме меня, никто не сумел бы убить Майкла Карри. Даже для посвященных Клинков трудно было бы проникнуть на борт иноземного корабля. Я расстроила планы неизвестных заговорщиков из Дома Выпей, но о последствиях мне не сообщили. Похоже, храм Серебряной Лилии также не пострадал.

Собрав немного медных монет и взяв красивый цветок с алтаря, я пошла искать несчастную торговку свечами, которую так напугала. Ее лотка на прежнем месте не оказалось. Я искала ее целую неделю, но найти человека в Калимпуре нелегко, ведь жителей в городе — что птиц в небе.

Наконец я сдалась и оставила попытки ее разыскать.

Мы с Саммой все чаще ссорились. По сравнению со мной она казалась сущим младенцем. Самму же пугали мои новые игры с плетью. Вскоре она пинками выгнала меня из своей постели. Я перетащила свой тюфяк в угол и стала спать одна. Даже малышки стали меня избегать.

Я твердила себе, что мне наплевать.

Я твердила себе, что стала взрослой женщиной, которая прожила уже четырнадцать лет — а следующее лето будет пятнадцатым. Я поездила по миру и убивала людей, а эти надменные дочери свободы ничего не знают.

Я уверяла себя в том, что счастлива, и иногда даже верила себе. После убийства Майкла Карри во мне что-то надломилось. Ярость моя все чаще вырывалась на поверхность. Я легко обижалась и, пользуясь своей растущей силой, задирала своих товарок. Целыми днями я бродила по городу, вступала в драки с мальчишками, готовыми драться с кем угодно по поводу и без повода. Стриглась я очень коротко. Никто не принимал меня за девушку из храма, если только я не надевала светлые одежды и не шла куда-то с наставницами или другими претендентками. Перед выходом в город я бинтовала себе груди — правда, они у меня и так были небольшими.

Я снова стала тигром в невидимой клетке, которую разглядел вокруг меня Маленький Карин. Ушла радость от единения с другими, от сознания того, что я — одна из них и вместе с ними. Шло время, и даже суровые наставницы вроде матушки Аргаи остывали ко мне. Несмотря на гибкость и боевой дух, я доставляла наставницам все больше хлопот.

Я по-прежнему тренировалась в паре с матушкой Аргаи, хотя наши с ней постельные игры давно прекратились. Жесткость, по ее словам, мешала мне быть хорошей любовницей, зато делала отличной противницей.

— Ты не боишься изуродовать лицо, — ворчала она. — Почти все молодые боятся. Недостаточно еще их обтесали!

— Я такая, какая есть, матушка, — говорила я, с размаху нанося ей удар по макушке и не успевая уклониться от ее встречного удара по ребрам.

— Кто тебя так изрезал?

— Я. — Матушка Аргаи удивленно подняла брови, и я ухмыльнулась. — Я сама! — С этими словами я ударила ее кулаком в бедро.

Потом мы вместе отправились в купальню. Хотя мы больше не пороли друг друга у треножника, матушка Аргаи по-прежнему любила смотреть, как я купаюсь. Мы вместе смывали пот после тренировок.

Я лежала, растянувшись в теплой воде, и думала, вырастут ли у меня когда-нибудь такие же большие груди, как у Яппы, — она умеет соблазнительно покачивать ими. Вот у матушки Аргаи грудь так и осталась плоской… Она сидела рядом со мной с закрытыми глазами. Мне захотелось дотронуться до одной из ее особенно жарких точек, но я устояла. Вместо этого я спросила, как безопаснее всего ходить по городу.

— Я задумала одно дело, — призналась я.

— Хм… Спроси кого-нибудь другого, девочка моя. Я ведь уже не сплю с тобой.

Как ни странно, я покраснела.

— Нет, я не о том. Я хочу выйти за пределы храма.

— В доме нашей богини много дверей. — Матушка Аргаи зевнула. — Здесь никого не держат насильно, и меньше всего тебя — ты ведь и так каждый день ходишь по улицам.

— Но никто не догадывается о том, кто я такая!

Она приоткрыла один глаз.

— Кто не догадывается — мы или горожане?

— Горожане, матушка. Не думаю, что в храме можно что-то от кого-то скрыть.

Матушка Аргаи рассмеялась.

— Вот что бывает, если собрать под одной крышей две с лишним сотни самых суровых, самых независимых женщин, которые посвятили свою жизнь вездесущей богине! Естественно, у нас не может быть никаких тайн друг от друга. Сначала это удивляет, потом привыкаешь.

Ее слова удивили меня. Мне казалось, что все служительницы Лилии боготворят свою небесную покровительницу; никто при мне еще так пренебрежительно не отзывался о богине Лилии.

— Возможно, вы правы, матушка. И все же мне хочется незамеченной погулять в порту и послушать, что творится в мире.

— Скучаешь по своей второй родине? — Матушка Аргаи придвинулась ко мне и заключила в объятия. — Тогда не иди туда ни как Клинок, ни как Зелёная. Выдай себя за кого-то еще.

— За кого?

— Закрой лицо покрывалом или маской. Лицо у тебя приметное… В отличие от всего остального. Спрятав лицо, ты спрячешь себя.

Я свернулась калачиком в ее объятиях и стала ласкать то самое заветное местечко у нее на бедре.

— Я подумаю!

Давно уже я не занималась шитьем — если не считать колокольчиков. Я отправилась в мастерские на первом этаже храма и попросила дать мне нужные запасы. Мне охотно дали кусок черного муслина, немного кожи и подходящие иголки и нитки.

— Больше никто не ценит наши труды, — сказала мне седовласая матушка. — Мы не жрицы и не Юстициарии, поэтому для всех мы как невидимки.

— Матушка, я почти всю жизнь интересуюсь тканями и одеждой, — вежливо ответила я. — Хотелось бы вспомнить прежние навыки перед тем, как я принесу обеты.

— Вот умница! Приходи ко мне в конце дня. Я подберу для тебя что-нибудь получше.

— Хорошо, матушка.

Наверху, в спальне, я сшила себе костюм: штаны, свободную рубаху, накидку с капюшоном и маску. Я шила по памяти, вспоминая картинки в книге, которую давала мне почитать госпожа Даная. Книга называлась «Похождения Карминного Цикламена». Так звали младшего сына в одной знатной семье из Хокхэрроу, который боролся с несправедливостью, желая вернуть утраченное состояние своих братьев и своей любимой. В Калимпуре множество праздников и представлений; внешность юного убийцы с Каменного Берега вряд ли будет бросаться в глаза.

Хотя особой тайны из своих приготовлений я не делала, вскоре я поняла, что работать предпочитаю в одиночестве. Наконец я соорудила себе свободные штаны раструбами, приталенную рубаху с длинными рукавами, присборенными на запястьях, кожаную полумаску и кружевную накидку. Правда, шляпу пришлось купить — на то, чтобы сделать ее самой, таланта не хватило. Поскольку в Калимпуре не носили шляп с полями, я купила круглую шляпу с остроконечной кожаной тульей.

Таким образом, лицо мое было совершенно закрыто. Окружающие видели только блеск моих глаз. Ни один настоящий преступник не ходит по улицам в таком наряде. Мне хотелось создать впечатление наивного, безобидного новичка. Если кто-нибудь попробует сорвать с меня маску, он поймет, что я совсем не наивна и очень опасна.

Однажды под вечер, переодевшись в собственноручно сшитый маскарадный костюм и прихватив мешочек с медными монетами, я вышла на Корабельный проспект. Выходя из храма Серебряной Лилии, я поймала на себе несколько удивленных взглядов. Обычно в калимпурской толпе все почтительно сторонятся при виде служительниц Лилии, но я, переодевшись, перестала вызывать всеобщее почтение. Правда, меня все равно сторонились. Даже карманные воришки предпочитали не приближаться ко мне. Может быть, все дело было в уверенной позе и размашистой походке?

На Корабельном проспекте на меня вообще не обращали внимания. В портовой части города хватало людей в самых причудливых нарядах. Кто только не сходил с иноземных кораблей! На закате я прошла всю улицу из конца в конец. Никто меня не побеспокоил.

Когда стемнело, я вошла в таверну под вывеской, криво висящей на цепях — одна цепь слегка погнулась. Надпись на вывеске гласила: «УПАВШИЙ ТОПОР». Под надписью был грубо намалеван черный капюшон с прорезями для глаз. Название мне почему-то понравилось.

Войдя, я очутилась в просторном низком зале. Потолок подпирали грубо отесанные цельные стволы. Вокруг этих своеобразных колонн стояли столы для посетителей. Напротив я увидела бочку с водой, в которой плавали куски льда.

За столами сидели матросы в форме полудюжины разных стран. Селистанцев здесь почти не было, что меня вполне устраивало.

Хозяин, лысый детина из местных, призывно кивнул мне.

Я понятия не имела, что делать дальше.

Деньги! Деньги! Я в жизни еще ничего не покупала сама! Я высыпала на стойку с полдюжины монет.

Хозяин снова кивнул и налил в большую чашу какой-то пенистый напиток из кувшина.

Я принюхалась. К горечи примешивался слабый аромат дрожжей. Эль? В Гранатовом дворе и храме Лилии пили вина. Маленький Карин предпочитал пиво, от которого несло болотной водой. Сама я пива еще не пробовала.

Взяв чашу, я села за свободный стол и стала прислушиваться. Моряки болтали на разных языках; многих я не знала, хотя за одним столом разговаривали пусть и с сильным акцентом, но по-петрейски.

Этого было достаточно. Я слушала знакомую речь, маленькими глоточками цедя крепкое горьковатое пойло. Наверное, меня можно было принять за деревенского болвана. Правда, никто ко мне не приглядывался. Здесь никому не было до меня дела, потому что половина посетителей тоже выглядела необычно.

Возвращаясь в храм, я улыбалась под маской.

— Зелёная! — позвала меня матушка Ваджпаи. Она стояла на пороге тренировочного зала, где я старалась выпустить как можно больше стрел в глиняную мишень.

Натянув тетиву, я обернулась.

Не обращая внимания на оружие, она шагнула ко мне:

— Как ты себя чувствуешь, девочка моя?

Последние недели мы с ней почти не разговаривали.

— Неплохо, матушка.

— Все ближе тот день, когда ты принесешь обет. — Нагнувшись, она отвела лук в сторону, положив пальцы на древко стрелы за зазубренным острием.

Я опустила лук; стрела упала на пол.

— Да, матушка. — С каждым днем мне все меньше хотелось вступать в орден. После убийства Майкла Карри богиня еще ни разу не обращалась ко мне. Ссоры со старшими Клинками ослабили во мне привязанность к ним.

— Мы слишком долго позволяли тебе пребывать в праздности. Твоя… склонность к переодеванию… непристойна.

Видя ее решимость, я поняла, что не имею права давать воли своему характеру.

— Матушка, мне просто хочется побродить по городу, не привлекая к себе внимания. У меня такое… приметное лицо, что я не могу надеть яркое сари и притвориться дочерью купца. В моем костюме никто меня не узнает… — Я улыбнулась. — Кстати, такую мысль мне подсказала матушка Аргаи.

— Я уже поговорила с матушкой Аргаи о недопустимости подобных советов. — Она вздохнула. — Тебе нужно больше работать и меньше играть.

Я взмахнула луком:

— Я и так все время работаю!

— Да, ты работаешь, — ласково ответила матушка Ваджпаи, — но с какой целью? Признайся, Зелёная! Все мы служим богине. После того как ты прошла последний Лепесток, ты так и не определилась со своей целью.

— Я ищу ее. Вы сами учили, что богиня руководит нами. Может быть, она движет мною в направлении, невидном вам.

— Может быть, — сухо ответила матушка Ваджпаи. — Ну а пока ты отправишься патрулировать с Клинками. Определяю тебя под начало матушки Шестури. Ее отряд обходит все районы города шесть дней в неделю; очередность обходов устанавливает она.

«Отрядом» называлась группа Клинков.

— Я еще не посвященная.

— Ты скоро станешь ею.

«Мы еще посмотрим», — подумала я.

— А как же мои походы в порт?

После долгой паузы матушка Ваджпаи сказала:

— Я ничего тебе не запрещаю. Богиня Лилия не держит своих служительниц в заточении храма!

Итак, пока она ничего мне не запретила, но ее неодобрение повисло между нами, как проклятие с замедленным действием.

В отряде матушки Шестури я встретилась с очень разными по характеру женщинами. Клинки и вообще выделялись из общей массы служительниц богини Лилии — я уже не говорю о том, какой разительный контраст являли они по сравнению с воспитанными в строгости обычными калимпурками. Я быстро поняла, что меня отдали под начало матушке Шестури, потому что ее подопечные считались не пригодными ни для какого другого занятия.

Мы собирались в одном из беговых залов, в которых имелись вторые выходы — в переулки с тыльной стороны храма. Всего таких залов, длинных и узких, было три. Вдоль стен стояли скамьи, над которыми висели полки и крючки. Обычно в них хранили оружие или необходимое Клинкам снаряжение.

Сама матушка Шестури оказалась тихой и немногословной. Зато двигалась она очень ловко. Я сразу поняла, что одержать над ней верх в поединке очень и очень нелегко. Она патрулировала город вместе с четырьмя подчиненными.

Одной из них, к моему изумлению, оказалась матушка Аргаи. Других трех я тоже знала, правда, не очень хорошо. Звали их матушка Адхити, матушка Гита и матушка Шиг. Матушка Адхити была очень рослой, самой высокой из всех Клинков и вообще всех знакомых мне женщин. Она как будто вся состояла из одних мускулов. Тонкая, как бечевка, матушка Гита почти всегда молчала. Лицо ее пересекал розовый шрам, отчего я сразу ощутила внутреннее родство с ней — впрочем, близкими подругами мы так и не стали. Разгадать матушку Шиг оказалось труднее. Маленькая, с незаметным, мышиным личиком, она казалась почти уродкой. Однако лазила она лучше меня — одна из немногих в храме.

Увидев меня, матушка Шестури кивнула и сказала:

— Добро пожаловать.

Остальные буркнули что-то невнятное. Матушка Гита долго молча смотрела на меня в упор, а потом отвернулась и как будто забыла обо мне.

Клинки во время патрулирования одевались броско, чтобы их замечали издали. Для выходов в город у нас была особая форма: черные кожаные узкие штаны, черная юбка, черная рубаха из плотной ткани особого плетения — на ощупь она казалась скользкой — и черные же сапоги до колена. Мы не вышагивали гордой походкой, как члены Уличной гильдии, которые кого-то охраняли, или члены сословия ключников, которые ищут сбежавших из-под стражи преступников. Мы заглядывали в глухие переулки, посещали самые шумные притоны, спускались в подземелья.

Сначала я не понимала, чего мы ищем. Вместе с матушкой Шестури и ее отрядом я обошла всю Калимпуру. Я уже знала, как люди на улицах расступаются при виде матушек из храма. Теперь я поняла, почему они так поступают.

Патрульный отряд Клинков внушал страх даже мне, хотя я сама входила в него.

В первый вечер мы вернулись домой, не обменявшись и дюжиной слов. Мы никого не трогали, не затевали драк, не разнимали дерущихся. Мы как будто… надзирали за всей Калимпурой в разное время и в разных местах.

— Перед восходом солнца потренируйтесь в стрельбе в тренировочном зале, — велела матушка Шестури, когда мы переодевались в обычные храмовые одежды.

В ту ночь у меня не было времени ни на что, кроме сна. К своему маскарадному костюму я даже не притронулась.

На следующее утро мы упражнялись в стрельбе из луков и арбалетов. Матушка Шестури не прекращала тренировки до тех пор, пока каждой не удалось кучно попасть в цель из обоих видов оружия с близкого, среднего и дальнего расстояния.

— В полдень — бег, — объявила она, когда мы закончили.

Вымывшись в купальне, мы снова отправились в город.

Так продолжалось ровно неделю. Почти все мои новые товарки смотрели на меня исподлобья. Только матушка Гита, казалось, не замечает меня. Через несколько дней матушка Адхити пристально посмотрела на меня и сказала:

— Ты наверняка уже достаточно большая и сообразительная. Насколько ты опасна?

Однажды ночью мы обошли все двенадцать малых приютов, о которых рассказывала мне в свое время матушка Вишта. В основном приюты располагались в неприметных пристройках, сараях или на пустырях, но несколько помещались в целых квартирах или конторах в разных частях Калимпуры. Там Клинки, попавшие в беду, могли отсидеться и дождаться помощи. Вначале мы наблюдали за приютами издали, затем кого-нибудь посылали заглянуть внутрь. Поскольку для такого задания требовались малый рост и проворство, посылали обычно меня.

— Ты знаешь, что тебе грозит смерть? — спросила матушка Аргаи, когда я быстро спустилась по водосточной трубе, осмотрев крышу.

— За что?

— Мы никому не рассказываем о приютах, даже членам других орденов нашего храма. У Клинков очень мало законов, и один из них гласит: о малых приютах запрещено рассказывать кому бы то ни было, кроме других Клинков. — Она склонилась к самому моему уху: — Запомни, Зелёная, однажды этот закон может спасти тебе жизнь.

Настал восьмой день. Мы снова вышли в город и патрулировали почти до ночи. Потом наш отряд впервые на моей памяти столкнулся с сопротивлением. Матушка Шестури вывела нас из подземелья за площадью Сломанных Мечей — в том самом месте, где я вылезла на поверхность после убийства Майкла Карри. Мы очутились в манговой рощице, которую я прекрасно помнила. Под деревьями на корточках сидела группа мужчин с обнаженными мечами в руках.

Я быстро сосчитала их: двенадцать. Судя по тому, как они держались, не меньше трех из них отлично владели мечом. Нас было шестеро. Я знала, что из-за малого роста я недолго выдержу в ближнем бою. В матушке Шиг я тоже не была уверена.

Видимо, матушка Шестури пришла к тому же выводу. Она тихо велела нам перегруппироваться. Я перешла на правый фланг и встала рядом с матушкой Шиг. У меня был только нож, который я в свое время отобрала у бандита; все посвященные Клинки носили мечи.

— Убирайтесь домой, ребята, — обратилась к ним матушка Шестури. — Ваши постели остывают.

Главарь небрежно взмахнул мечом:

— А, калимпурские женщины-воины! — Он говорил по-селистански с ужасным акцентом, хотя слова подбирал правильно. — А я уж думал, что вы выдумка! — Он обернулся к своим и что-то сказал им на незнакомом языке.

Те дружно обнажили клинки.

Матушка Шестури кивнула и бросила нам:

— Никто не должен уйти! — Тем самым она разрешала нам нарушать все мыслимые правила. Можно поражать любое место противника: лицо, сердце, кишечник. Колоть и рубить, как угодно, лишь бы убить врага.

Матушка Адхити первой вступила в бой. Трое противников попятились назад, заманивая ее в ловушку. Вот матушка Адхити преодолела определенную черту, и мышеловка захлопнулась. Я перестала следить за ней; к нам с матушкой Шиг, широко ухмыляясь, приближались двое. Они пересмеивались, явно считая нас легкой добычей.

Вдруг матушка Шиг подпрыгнула, широко разведя ноги, и обрушила свой меч на голову одного из нападавших. Она одним ударом разрубила ему голову. Воя, он упал на землю, а матушка Шиг прыгнула ему на грудь, давя каблуками ребра.

Его напарник, рыча, развернулся ко мне. Я выхватила нож из потайного места на боку. На нем была кольчуга, и я не попадала ему в сердце; пришлось бить ниже. Закричав от боли, он попытался нанести ответный удар, но я снова ударила его в бедро ножом и тут же лягнула в коленную чашечку. Матушка Шиг успела развернуться и ткнуть моего падающего противника мечом в ухо. Он дважды дернулся, суча ногами, и с хрипом умер.

Выдернув нож, я забежала в тыл разбойнику, который дрался с матушкой Аргаи — меня он так и не заметил. Я вонзила нож ему в почку — кольчуга заканчивалась выше. Видимо, разбойники не рассчитывали на то, что им придется сражаться с низкорослыми противниками. Матушка Аргаи воспользовалась короткой передышкой, чтобы перерезать горло второму нападающему. Третий разбойник успел рассечь ей плечо — глубоко, до самой кости.

Она зашипела, стиснув зубы, и рухнула на землю. Я подбежала к ее противнику и прикрыла ее своим телом. Удар пришелся мне в плечо. Он замахнулся другой рукой, в которой, оказывается, держал нож. Я боднула его головой в грудь — раз, другой — надеясь, что мне на помощь придет матушка Шиг.

Она в самом деле пришла ко мне на помощь: набросилась на разбойника сзади и сломала ему ту руку, в которой он держал меч. Громко вопя от боли, он упал рядом с матушкой Аргаи. Та перекатилась на бок и вонзила кинжал ему в шею под подбородком.

Вскоре все было кончено; мне казалось, что схватка длилась всего один миг. Восемь нападавших из двенадцати были мертвы, один умирал, громко и хрипло булькая. Трое еще дышали до тех пор, пока им это позволяла матушка Шестури.

Раненная в плечо матушка Аргаи лежала на земле. Из раны обильно текла кровь. Два пальца матушки Гиты висели на лоскуте кожи. Она молча поставила их более-менее на место и туго перевязала полоской материи.

Я стащила плащ с одного из умирающих и начала перевязывать плечо матушке Аргаи. Матушка Шестури что-то приказала матушке Шиг; та бросилась бежать.

Раненым Клинкам обязаны были помогать все калимпурцы, даже уличные воришки. Вскоре после того, как закончилась битва, в роще появились люди. Матушка Шестури отобрала с полдюжины крепких мужчин и велела им сломать шеи выжившим.

Только тогда я сообразила, что меня тоже ранили. Весь мой левый рукав пропитался кровью. Левая сторона совсем онемела.

Матушка Гита присела на корточки рядом со мной; когда она дотронулась до моей раны здоровой рукой, я чуть не потеряла сознание от боли.

— Молодец! — сказала она и начала втирать мне в рану грязь.

«Грязь?!» — удивилась я.

Вокруг меня закружился мрак.

— Мы патрулируем весь город, но никто не знает, где нас искать, — сказала мне матушка Шестури три дня спустя.

— А почему? — промямлила я.

— Если мы нигде, значит, мы повсюду. Ты, Зелёная, в ту ночь была повсюду.

— Кто они такие?

— Те, кого мы убили? — Она мрачно улыбнулась. — Никто! Ничтожества! Любители поживиться тем, что им не принадлежит. Мы наткнулись на них случайно.

— Тогда… какое нам до них дело?

Матушка Шестури взяла меня за руку.

— Все, что касается Калимпуры, касается и богини Лилии. Если город страдает, страдает и она. Защищая всех, мы защищаем себя.

— В роще мы убили двенадцать человек! — Внутри у меня все сжалось.

— Да, — ровным тоном ответила она.

Раненых добили… Жалеть ли их?

— Прошу вас, — сказала я, — мне нужно двенадцать черных свечей и двенадцать белых. Спички. И, если вы знаете, их имена.

— У нас так не принято.

— Зато у меня принято, — не сдавалась я, чувствуя, как постепенно закипаю.

Матушка Шестури вздохнула:

— Поступай как знаешь.

Дожидаясь, пока мне принесут свечи, я размышляла о природе души. У меня над головой в палате исцеления кружил маленький вихрь, как будто богиня хотела мне что-то сказать. Я пристально всматривалась, ища ее повсюду.

— Я хочу в порт. Может быть, что-нибудь услышу там о Медных Холмах. Мне надо узнать, по-прежнему ли там торгуют детьми…

Ответом мне послужило молчание.

Десять мучительных дней ушло на то, чтобы зажила рана на левом бицепсе и я снова могла поднимать левой рукой тяжести. Обряд со свечами не принес мне ни умиротворения, ни облегчения, и все же я почувствовала себя лучше. Я наблюдала за тренировкой молодых претенденток в орден Клинков. Пока я сама не могла тренироваться, я проводила время на храмовой кухне: диктовала рецепты и пробовала результаты чужих кулинарных опытов.

— Суховато вышло, — отозвалась матушка Кухарка о жарком из ягненка, — но можно его усовершенствовать.

В храме Лилии больше всего ценили мою выпечку.

Кроме того, я ежедневно совершала вылазки в порт в своем маскарадном костюме. Кожаная полумаска выглядела немного театрально, зато никто не видел моих шрамов. Кроме того, маска отвлекала внимание от моего петрейского акцента — мне так и не удалось полностью отделаться от него.

Для прогулок по питейным заведениям нужны были деньги. Хотя Клинки никакого жалованья не получали, не говоря уже о претендентках, храм Серебряной Лилии был очень богат. После битвы в манговой роще подопечные матушки Шестури приняли меня и дали всем понять, что я нахожусь под их защитой. Ни у кого после этого не возникало желания посмеяться над моими странными причудами.

Вскоре я стала завсегдатаем в «Упавшем топоре». Кроме того, я часто проводила время в винных забегаловках, которые назывались «Сосок Риштры», «Три швартовные тумбы» и «Пробка». В самом начале своих похождений я получила кличку. Ее придумал владелец «Упавшего топора».

Как-то я приходила туда несколько дней подряд с мешочком медных пайс и серебряных монет.

— Здорово! — приветствовал меня владелец. — Никак, Костолом вернулся! Должно быть, наше пойло пришлось тебе по вкусу!

— Забористая штука, дружище. — Из-за раненой руки у меня сел голос, что сейчас было мне очень полезно. Наверное, кабатчик принял меня за младшего сына какого-нибудь богача, который шатается по всему городу и прожигает жизнь.

— Сегодня налью тебе кое-чего получше, — громким шепотом предложил хозяин. — Ты ведь теперь у нас постоянный клиент!

— Угу, — буркнула я.

Жена хозяина с улыбкой поднесла мне чашу. Когда-то она, несомненно, была красавицей, но сейчас ее портили обкусанные губы и щербатый рот.

— Вот твое пиво, Костолом. — Она игриво подмигнула мне.

Флиртовать с младшим сыном знатного калимпурца в самом деле имело смысл: часовое свидание принесло бы ей больше денег, чем несколько месяцев нудной, тяжелой работы за барной стойкой.

Я улыбнулась; она увидела, как блеснули мои глаза под маской.

Пиво в самом деле оказалось не таким противным, как в прошлые разы. Пилось легко; время от времени приподнимая накидку и глотая пенный напиток, я прислушивалась к разговорам.

С тех пор как я начала обходить портовые кабаки, я поняла, сколько кораблей из разных стран заходит в Калимпуру. Очень многие иноземные моряки и торговцы сносно изъяснялись на селю.

Конечно, особенно внимательно я прислушивалась к петрейцам. Несмотря на то что я провела на родине уже не один год, я по-прежнему говорила по-петрейски лучше, чем на селю. Кроме того, я немного понимала по-ханьчуйски и быстро научилась распознавать смагадскую скороговорку. Каждый день мне приходилось слышать разговоры на дюжине других языков.

Я бы ни за что не выучила их все.

Важнее всего для меня были селю и петрейский. Селистан и Каменный Берег в равной степени несли ответственность за торговлю живым товаром; по крайней мере, мне так казалось. Я обещала себе когда-нибудь непременно покончить с этим ужасным промыслом.

И все же на любом корабле служили матросы из самых разных мест. Из книг я знала, что мир раскинулся на огромном блюде. Теперь же я поняла, что и языков столько же, сколько разных народов… Если, конечно, боги не пошутили.

* * *

В тренировочных залах мы часто упражнялись с собаками; мы сражались с ними, ранили и убивали. Крупные собаки страдали от ран, почти как люди. Еще нам приводили свиней; их мы убивали, расчленяли и изучали, потому что у людей и свиней во многом похожи кожа и внутренние органы. Однако мне хотелось помериться силами с еще более крупным зверем — например, с волом.

— Ты ненормальная, — сказала мне однажды матушка Адхити после тренировки. Мы с ней избили друг друга до синяков; синие и зеленые пятна походили на орхидеи, вытатуированные на наших телах.

— Нет, нет, неужели ты не понимаешь? Вол своей силой равен нашему оружию. — Я смотрела на поединок как мужчина, неуязвимый, сильный и столь же смертный, как и любое бессловесное животное.

Матушка Адхити как-то странно посмотрела на меня. Даже при моем теперешнем росте она была крупнее меня раза в два.

— В таком тесном помещении, как зал, с волом не справиться даже мне! Ну а тебя он просто раздавит, как ребенок давит ногой спелую сливу!

— Тогда мы можем подраться на празднике. Устроим представление! — Я несколько месяцев не брала в руки ни ножа, ни меча — после той битвы в манговой роще. До поры до времени меня оберегали от «тайной работы», ведь я считалась еще претенденткой, не принесла обеты. Кроме того, если не считать моих новых напарниц, остальные Клинки относились ко мне прохладно и с подозрением.

Матушка Адхити вытерла шею.

— Ты прекрасно знаешь, Зелёная, храму такие представления ни к чему… Лилейные Клинки сами по себе представляют собой смертоносное оружие. Как и любое оружие, Клинок красивее всего, когда покоится в ножнах.

— В ножнах… мы всегда должны быть в ножнах! — Я разогнула кулаки, чувствуя приятную боль в мышцах.

— Если уж тебе не терпится подраться, продолжай шляться по портовым кабакам — там легко напроситься на неприятности, — проворчала матушка Адхити. — А о баловстве с волом и не мечтай. Никто не позволит тебе драться, даже если бы у нас так было принято. Ты самая младшая и самая мелкая из Клинков!

С этими словами она оставила меня. Ну да, я ведь еще и не была Клинком.

С сожалением расставшись с мыслью о бое с крупным животным, я следом за матушкой Адхити вышла в коридор. В подземелье всегда было тепло и влажно; подземные залы занимали все пространство под храмом и окрестным кварталом. На самом деле жрицы богини Лилии захватили часть городских подземелий, обнесли свои владения стенами и провели всюду, куда могли, свет и воду.

Мы подошли к винтовой лестнице, ведущей в храм; я заметила, что на самой нижней ступеньке сидит матушка Мейко. Свою клюку она прислонила рядом с собой. Матушка Мейко курила короткую, широкую трубочку. Одета она была не в белую одежду служительницы Лилии, а в запачканное маслом синее муслиновое платье, какое носят женщины из сословия водоносов.

— Добрый день, матушка. — Я положила оружие и сделала перед ней знак лилии.

— Зелёная! — Она шумно затянулась и сжала трубочку в ладони. — Девочка… — добавила она.

Я терпеливо ждала. Матушка Мейко спустилась сюда ради меня. Пусть скажет, что у нее на уме.

— Я подслушала, что ты хочешь сразиться с большой коровой?

— С волом, матушка.

Матушка Мейко стала разглядывать тлеющие волокна в чашке трубочки.

— Сразиться со зверем… Скажи, кто ты такая?

— Претендентка на место в ордене Клинков!

— Нет. Ничего подобного.

Я удивилась:

— Кто же еще, матушка?

— Будь ты претенденткой на место в ордене Клинков, ты бы сейчас спала в общей спальне. Или занималась с другими претендентками, или смотрела, как тренируются другие. — Она наклонилась вперед. — Ты помогала бы детям, попавшим в наш храм, а не мечтала о тех, кого унесла судьба.

Мое желание отомстить совершенно незнакомому человеку едва ли можно было назвать мечтанием, но я не испытывала никакого желания спорить.

— Я — такая, какая есть.

— Богиня перестала с тобой разговаривать. — Матушка Мейко не спрашивала, а утверждала.

— Да, — призналась я. — Я не слышала ее с тех пор, как начала патрулировать город вместе с моими напарницами из отряда матушки Шестури.

— «С напарницами из отряда матушки Шестури»! — передразнила меня матушка Мейко. — Подумать только! Только что ты называла себя всего лишь претенденткой, а сейчас, видимо, считаешь себя полноправным членом ордена Клинков? Так вот, Зелёная, ты не претендентка и не Клинок. Ты девочка, которая никак не выберет, какой тропой ей идти. Пока ты — никто.

— Матушка! — Я понурила голову.

Своей короткой трубочкой она ткнула меня в лоб.

— Близится новолуние, за которым начнется месяц Вайсакха. Скоро тебе исполнится пятнадцать лет. В таком возрасте принято выходить замуж, рожать детей… Или вступать в орден Клинков. В конце месяца Вайсакха ты должна сказать, хочешь ли ты принести обет.

— А если нет? — еле слышно спросила я.

Матушка Мейко улыбнулась, но как-то безрадостно:

— А если нет, ты отдашься на волю богини. Спроси себя, девочка, часто ли ты печешься о ней. Спроси себя, много ли она печется о тебе в ответ.

Тогда я вспомнила, что моя собеседница возглавляет орден Клинков. Убить человека ей так же просто, как сосчитать дни недели; убив, она не испытывает никакого раскаяния. Матушке Мейко ничего не стоит вышвырнуть меня из храма Серебряной Лилии. Возможно, такой выход покажется ей самым подходящим. Она пригласила меня сюда — и она же отказывает мне в праве стать одной из них…

Целый вечер я упивалась своими обидами. Но ничего, думала я, я им всем еще покажу! Вот возьму и освобожу детей, которых ворует сословие нищих… Пойду в порт и подерусь с самыми продажными капитанами… буду бегать по здешним остроконечным крышам, перебью самых мерзких, самых отъявленных преступников и покрою храм Лилии неувядаемой славой… А может, я просто тихо исчезну, а мои бывшие наставницы пусть гадают, на что я обиделась и что со мной сталось!

В конце концов я поступила так, как всегда поступала в те дни. Я надела свой черный костюм и тихонько вышла в город. Иногда во время ночных вылазок в порт я больше пила, чем слушала.

Та ночь выдалась как раз такой.

На то, чтобы принять решение, мне дали месяц; естественно, я гнала от себя трудные мысли, оставляя их на потом. Мои дни и ночи и без того протекали достаточно насыщенно. Наверное, тогда я поверила, что мною каким-то образом движет богиня. Стрелка на компасе моей целеустремленности какое-то время безостановочно кружилась.

Богиня вновь обратила на меня свой взор однажды в теплый, дождливый день, в разгар Праздника Угольных демонов. Дело было на Корабельном проспекте. Правда, я не увидела завихрения воздуха, зато в толпе мелькнула высокая, стройная фигура, поросшая серебристым мехом.

Пардайна с Каменного Берега!

Я еще ни разу не встречала в Селистане представителей этого племени. Иногда богиня Лилия выражает свою волю в самых необычных формах.

Пройдя еще несколько шагов, я поняла, что это Танцовщица. Только многолетняя выучка не позволила мне замереть на месте и впиться в нее взглядом. Плечи и ноги Танцовщицы остались непокрытыми; тело закрывала тога из легкой материи. На плече она несла сумку. Словом, она выглядела почти так, как в Медных Холмах, только одета была в соответствии со здешним климатом.

Я прошла мимо нее так близко, что мы могли бы соприкоснуться. Она сбилась с шага, как будто заметила меня, но на мне был костюм Костолома. Кроме того, с нашей последней встречи прошло три года; я стала старше и выше ростом. За Танцовщицей следовали нищие и малолетние уличные воришки.

Что она здесь делает?!

Я прошла еще с полдюжины шагов. Потом обогнула швартовную тумбу и стала наблюдать, стараясь не привлекать к себе ничье внимание. Я могла бы следить за Танцовщицей гораздо дольше, чем она могла следить за мной. Особенно на здешних улицах. Поскольку Праздник Угольных демонов был в полном разгаре, повсюду стояли тележки, где торговали свечами. Люди красили лица в черный или красный цвета; почти на каждом углу стояли вертикальные жаровни из глазурованной терракоты. Несмотря на дождь, в них горел огонь.

И пусть Танцовщица очень хитроумна, она явно растеряна в незнакомом городе, среди толп народа… Во всяком случае, она еще не привыкла к здешней суете.

Вскоре я сообразила: если бы Танцовщица приехала в Калимпуру какое-то время назад, я бы непременно услышала о ней в портовых тавернах и в храмах. Как-то в холодный сезон в Калимпуру пожаловал краснокожий человек из страны огненных озер; целых девять дней во всех кабаках только о нем и говорили.

О пардайне наверняка судачили бы целый сезон.

Я продолжала идти за Танцовщицей, следя и за окружающей ее толпой. Она шла, как привыкли ходить жители Медных Холмов; там каждый человек занят своими делами и не обращает внимания на других. Я вспомнила, как поразили меня здешняя теснота и давка. Не сразу научилась я передвигаться по Калимпуре. А еще я вспомнила, как Танцовщица не любит, когда к ней прикасаются.

Здесь же… Во имя богини, нищие и воришки то и дело дергали ее за мех! Мне стало смешно. Никто из здешних еще не видел ее когтей, не видел, как она оскаливает зубы, когда справляется с болью от неудачного падения или подлого удара.

Она пыталась обойти конную статую Махачелаи, держась как можно ближе к пьедесталу. Двое из самых маленьких попрошаек протиснулись между ногой Танцовщицы и гранитным основанием. Она отпихнула их, и они тут же завопили во всю глотку.

Я тут же узнала «Сломанное крыло» — вопль Гильдии нищих, который редко трогал огрубевших моряков или военных, зато производил сильное впечатление на жен капитанов или купцов. Если купец шел с женой, он нехотя бросал маленьким попрошайкам медные монеты. Пока один малыш вопил и притворялся, будто его задела лошадь или карета, другой клянчил у мнимого обидчика мелкую сумму, чтобы его братец вернулся домой без проблем.

— Прости, господин, но, если не откупишься, мы позовем гвардейцев!

В Калимпуре не было никаких гвардейцев — общественный порядок здесь поддерживался совсем не такими средствами, как на Каменном Берегу, — но не всякий путешественник соображал, что к чему, особенно если видел перед собой грязного плачущего малыша. Некоторые самые маленькие попрошайки так преуспели в своем ремесле, что ухитрялись получить подачку, даже если жертва замечала, как воришка запустил руку ей в карман.

Танцовщица совершила ошибку. Она обернулась и опустилась на колени, чтобы проверить, что случилось с ребенком. Досадливо морщась, я стала проталкиваться к ней в толпе. Второй воришка попытался сдернуть сумку с ее плеча. Танцовщица развернулась к нему; брызнула кровь.

Она выпустила когти.

Выхватив нож, я бросилась к ней. Если она кого-нибудь убьет или если в драку вмешаются свидетели, будет поздно!

Если я лишу кого-нибудь жизни, это еще полбеды. Если же кто-то погибнет от рук Танцовщицы…

Она была далеко от меня; вид загораживали чужие спины, плечи и головы. Я запрыгнула на плечи к какому-то здоровяку; он выругался. В тот миг я забыла, что на мне маска и черный костюм. Никто, кроме меня, не знал, что я — Клинок!

— Прочь, прочь с дороги! — закричала я, но в общей давке и шуме меня не услышали. Соскочив со своего «насеста», я врезалась в какую-то женщину, и мы обе упали на землю. Я почти сразу вскочила и выхватила нож. Зеваки поспешно расступились.

Прижавшись спиной к копыту мраморного коня Черепа, Танцовщица размахивала палкой, которой у нее еще совсем недавно не было. Я поблагодарила богиню и тульп моей утраченной родины за то, что она не выхватила кинжал. И все же она пролила чужую кровь на глазах многочисленных свидетелей… Значит, к ней могут применить Право смерти.

Расталкивая зевак локтями и кулаками, я пробивалась к бывшей наставнице. С другой стороны к ней приближались двое головорезов из Уличной гильдии. Сжав кулак, я что было сил заехала одному из них по уху. Он взревел от боли и попятился назад. Танцовщица хотела всего лишь пнуть другого ногой, но угодила в шею.

Кровь хлынула фонтаном. Первый головорез набросился на меня. Я механически заблокировала удар и вонзила нож ему в живот. Истекая кровью и желчью, головорез затих навсегда. Второй зашатался. Зеваки, стоявшие рядом, стали толкать тех, кто был у них за спиной, а те, наоборот, напирали вперед, пытаясь разглядеть, что происходит.

Я схватила Танцовщицу за руку и крикнула по-петрейски:

— Со мной, со мной!

Танцовщица сразу откликнулась на мои слова. Она спрыгнула с постамента и, не обращая внимания на два тела, крикнула:

— Куда?

Показав вперед, я начала расталкивать зевак кулаками и рукояткой ножа. Все поспешно расступались.

Она следовала за мной.

Нас спасло то, что улица была запружена народом и повозками по случаю праздника. Шагах в двадцати от памятника никто и не подозревал, что неподалеку произошло побоище. Я ожесточенно протискивалась вперед, надеясь, что Танцовщица не отстанет от меня.

Однако случилось то, чего я не ожидала. Целая толпа маленьких попрошаек побежала за нами. Они кричали о беззаконии и о Праве смерти. Я почти не сомневалась в том, что убила одного головореза из Уличной гильдии. Второй, скорее всего, тоже погиб, причем по вине Танцовщицы.

На нее, в отличие от меня, распространялось Право смерти. Если окажется, что убитый — сын какого-нибудь почтенного горожанина, представителя крупного дома, судьба ее предрешена.

Поняв, о чем я думаю, я едва не упала на колени от отвращения.

Дети… Я считала, что судьба детей очень заботит меня, мечтала их освободить. Но теперь я в них же видела лишь помеху на своем пути. Как просто поменять взгляды!

Впереди извивающаяся вереница Угольных демонов преследовала Огненного змея. Развернувшись, я пропустила Танцовщицу вперед. Потом показала детям окровавленный нож и крикнула на селю:

— Не вздумайте ходить в порт! Вас похитят и увезут за море!

На миг испугавшись, они замялись. Этого я и ждала.

— Ближе ко мне! — приказала я по-петрейски.

Змей изгибался и извивался перед нами; гудели гонги, из курильниц в чешуе змея поднимался едкий красный и оранжевый дым. Змея двигала целая вереница потных полуголых плясунов; они раскачивали змея шестами. С обеих сторон змея обступала плотная толпа.

Спасибо Танцовщице — она научила меня правильно двигаться! На бегу врезавшись в кого-то и быстро извинившись, я проскочила между двумя плясунами, управлявшими змеем. Танцовщица держалась так близко, что, наверное, проскользнула между следующей парой. Я услышала сердитый крик, но громадный Угольный демон уже заревел и изверг клуб черного дыма. Артисты, которые им управляли, ударили в гонги.

Развернувшись боком, я врезалась в густую толпу. Эти люди явно были рабочими из квартала зеленщиков, потому что от них пахло луком и чесноком. Я еще мельком подумала о том, что запах лука и чеснока не очень отличается от аромата, какой распространяют луковицы лилии. Потом в голову пришла другая мысль: уж не богиня ли мне их послала?

Вскоре я убедилась, что тревожиться за Танцовщицу нет смысла. Она по-прежнему двигалась ловко и экономно. Но слухи о драке со смертельным исходом вполне могли разлететься по городу, а пардайна очень заметна.

Хотя сама я могла ускользнуть от преследователей без труда, невозможно было бы отрицать, что Танцовщица тоже принимала участие в схватке.

Едва не оглохнув от треска хлопушек, которые выплевывали из себя красно-золотые бумажные полоски, зажимая нос от запаха селитры, мы повернули в узкий переулок. Хотя давка здесь была еще больше из-за ограниченного пространства между стенами, никто за нами не гнался.

Я отошла в тень и повернулась к ней.

— Прими мою благодарность, незнакомец, — начала Танцовщица, но я поднесла палец к губам, призывая ее молчать.

Слева от меня находился ледник и дровяной сарай Рагиштури, а справа — склад Гильдии колесников. На крыше дровяного сарая находился один из малых приютов.

— Наверх! — скомандовала я и полезла по водосточной трубе.

Мне снова не нужно было оглядываться, чтобы проверить, следует ли она за мной.

Не медля ни секунды, Танцовщица залезла на крышу и побежала к стоящему на ней чуланчику. Я открыла плохо прилаженную дверь. Этот приют не запирался на замок. Внутри хранились приставные лестницы, тряпки, ведра — вещи тяжелые и ничего не стоящие. Их оставляли на крыше, чтобы проще было убираться или сбрасывать сверху грязь. Многие наши приюты располагались в таких же неприметных местах.

Разная утварь была разложена на четыре кучи. Я отдернула свернутый брезент, подняла кусок половицы и достала из тайника мешочек, в котором лежали иглы, нитки и кое-какие целительные средства. Кроме того, в тайнике стоял глиняный кувшин с водой. Здесь пахло старой краской и сгнившей парусиной, зато было тихо и никто нас не видел.

Танцовщица вошла в чулан на крыше следом за мной. Вдвоем здесь было уже тесно. За очень редким исключением все наши приюты были очень-очень маленькими. Рассчитанными на то, чтобы одна представительница ордена Клинков отсиделась до прихода помощи.

Я только что выдала иностранке местоположение одного приюта… и намекнула на существование остальных!

Решив, что займусь этим потом, я ощупала свое лицо. Несмотря на прыжки и бег, маска не сползла. Кровь стучала у меня в ушах; я поняла, что вся дрожу. Я набрала в грудь воздуха и попыталась расслабиться.

— Северянка, ты едва не поплатилась жизнью, — сказала я.

— Еще раз прими мою благодарность. — Я услышала, как она прерывисто дышит. — Я повела себя недостойно.

Танцовщица никогда не рассказывала о своих соплеменниках, но я знала, что пардайны живут в высокогорных лесах. Их осталось очень мало. Я вспомнила, какой Калимпура показалась мне, когда я впервые попала сюда — а ведь тогда даже праздника не было!

— Ты в жизни не видела столько народу в одном месте.

Я еще не готова была раскрыться. Сначала надо было понять, что она здесь делает. Вряд ли богиня Лилия прислала ее из-за моря только ради того, чтобы помучить меня. Значит, дело в чем-то другом.

Танцовщица вздохнула:

— Я никогда не видела столько народу, даже если сложить все дни моей жизни… Прошу, скажи, кто ты?

«Думай, как Клинок, — велела я себе, — а не как ее бывшая ученица».

— Здесь мой город. Отвечай первая. Кто ты и зачем приехала сюда?

— Я… кое-что ищу. — Она внимательно посмотрела мне в глаза. — Бесценный изумруд, украденный несколько лет назад в Медных Холмах.

Меня!

По спине у меня пробежал холодок, несмотря на то что глаза и уши покраснели. Для чего я им понадобилась? Порабощенная, просидевшая много лет взаперти девочка, которую выпустили из темницы и научили убивать! Они сломали мне жизнь, а потом использовали меня… Зачем нужно звать меня назад?

Изнутри снова поднялся гнев — как желчь.

— Здесь ты ничего не найдешь! — закричала я на селю.

Сама не помню, как выхватила нож. Танцовщица нанесла мне удар ногой — такой сильный, что я вылетела из нашего ненадежного убежища.

У меня болела спина, дрожали ноги; открылась недавно затянувшаяся рана в предплечье. Выскочив на крышу, Танцовщица оказалась в слабой позиции. Я швырнула ее на живот, села на нее верхом и потянулась руками к ее горлу.

Она извернулась, сбросила меня и впилась когтями мне в бедро. Я лягнула ее, отскочила назад, встала на ноги и пошла на нее, держа нож в вытянутой руке. Теперь она подумает, прежде чем снова бросаться на меня.

Какое-то время мы кружили по крыше, тяжело дыша. Ни одна из нас не пыталась поразить глаза или горло другой. Значит, какие-то правила существовали и здесь. По крайней мере, до тех пор, пока кто-то из нас их не нарушит. Я не дам ей убить меня и не позволю увезти в Медные Холмы.

Одну наставницу я уже лишила жизни.

Танцовщица молниеносно развернулась, но я хорошо помнила этот прием. Танцовщица не учила меня нападать, зато научила защищаться, и я не забыла ее уроки. Выставив вперед плечо, я бросилась на нее, метя в грудь. В последний миг рука у меня дрогнула, и лезвие вонзилось в ее бедро.

Я отскочила от нее, тяжело дыша.

— Ты не убил меня, — тоже задыхаясь, проговорила Танцовщица.

— Больше я такой ошибки не повторю!

Какое-то время мы не приближались друг к другу, а только кружили по крыше. Наконец, сошлись и осыпали друг друга градом ударов. Я била наотмашь, попав в цель с полдюжины раз, но Танцовщица била еще сильнее; дважды она угодила мне в висок, и я падала на колени.

На сей раз Танцовщица прижала меня к крыше собственной тяжестью. Она выпустила когти на правой руке, готовясь убить, а левой сорвала с меня маску и накидку.

Ошеломленная, она смотрела на меня.

— Зелёная?!

— Ни дня я не была Изумрудом, — презрительно ответила я. Потом прорвались рыдания, затопившие красную реку гнева.

— Вставай! — сказал кто-то на селю.

Подняв голову, я увидела матушку Вишту. Она привела с собой еще пятерых Клинков, в том числе Яппу.

Пошатываясь, я поднялась.

— Вы как раз вовремя…

Матушка Вишта ударила меня мечом по голове — плашмя, но удар пришелся по синяку, который образовался после удара Танцовщицы. Взвыв от боли, я снова упала на колени.

Угрюмый голос матушки Вишты доносился как будто издалека:

— Калимпурцы взбунтовались. Все вопят о Праве смерти. Хуже того, ты показала наш приют чужестранке! — Матушка Вишта горячо дышала мне в лицо, затем наклонилась совсем близко.

Несмотря на охватившую меня боль, я разглядела ненависть в ее глазах.

— Зелёная, сегодня ты растоптала слишком много стебельков!

Нам связали руки и подвели к краю крыши; нас грубо спустили вниз, передавая из рук в руки. Потом с позором, как преступниц, провезли по взбудораженному городу. Каждый наш шаг был пыткой, каждый взгляд на Танцовщицу грозил смертным приговором.

Нас бросили в тюремную камеру под храмом. Я ни разу не бывала здесь, хотя камера находилась в том же сыром коридоре, что и наши тренировочные залы. Я всегда думала, что неприметная дверца ведет в какой-нибудь чулан.

Я сидела, прислонившись спиной к замшелой стене. Танцовщица устроилась напротив. Нам поставили большой кувшин с водой и металлическое ведерко поменьше — для помоев. Из окошка у дверцы и из трещины внизу мерцал какой-то свет; посреди камеры было очень темно. Мне казалось, что на мне нет живого места. После сегодняшнего дня удивляться не приходилось. Танцовщица тоже морщилась.

Очень долго мы с ней молча разглядывали друг друга. Несмотря на мрак, я заметила, что она щурится и плотно прижимает уши к голове — значит, злится. Я догадывалась, что и на моем лице застыло не самое приятное выражение. Все сомнения, нахлынувшие на меня, когда она произнесла слово «изумруд», вернулись и приводили меня в бешенство.

Я не готова была снова драться с ней, но мне не хотелось и перемирия. Матушка Вишта обвинила меня в том, что я растоптала слишком много стебельков… Возможно, так и есть. Очень жаль! В краю, откуда явилась Танцовщица, я не только потоптала стебли, но и сожгла плантацию.

Кому бы я там ни понадобилась — и зачем бы я ни была им нужна, — ничего хорошего для меня они явно в виду не имели.

Все сломано; все порушено. Я не боялась Права смерти, но в Калимпуре для меня будущего нет. Даже если я буду несколько лет прятаться под покрывалом, как только я открою лицо, все увидят шрамы, вспомнят скандал и мой позор. Языки у селистанцев острые, как зубы у гадюки, а их злопамятность вошла в пословицы.

Ну а несчастная предательница, напротив, имела все основания бояться Права смерти. Совсем недавно я лишила жизни жителя Каменного Берега, который убил калимпурца с целью самозащиты… Пусть я обладаю правом приводить приговор в исполнение, ее я защитить не смогу.

Может оставить свои проклятые изумруды и выдуманные байки об украденных ценностях и бесценности того, что против воли перевезли через море.

Ее убьют!

— Зелёная! — ласково позвала Танцовщица.

Только тогда я поняла, что плачу.

— Оставь меня в покое, — ответила я на селю, хотя из-за слез с трудом могла говорить.

— Мне очень жаль, — ответила она по-петрейски.

Сердце у меня провалилось куда-то вниз. Я сделала несколько вдохов, чтобы успокоиться, и ответила ей на том же языке:

— Что ты здесь делаешь?

— Ищу тебя.

— Ты меня нашла. Тем хуже для тебя, — с горечью ответила я.

— Все совсем не плохо. В первый же час, как я здесь очутилась, я нашла тебя! — Она криво улыбнулась — наверное, болели шея или челюсть. — Как будто мною кто-то управлял!

Может, и управляли; я видела во всем произошедшем волю богини Лилии.

— Не радуйся. Ты совершила преступление, которое карается смертью!

— Но ведь они первые напали на меня!

— Ты не имела права выносить приговор. — Я пожала плечами и скривилась: напомнила о себе старая рана. — Такой у нас обычай.

Она подошла ко мне и опустилась на колени.

— И все же я рада, что нашла тебя. Ты прекрасно научилась драться… Я горжусь тобой.

— Несмотря на то, что я тебя побила?

— Особенно потому, что ты меня побила.

Я рассмеялась, не переставая горько плакать. Танцовщица оторвала полосу от своей тоги и окунула ее в кувшин с водой. Что она собирается делать?

Вернувшись, Танцовщица предложила:

— Дай я промою твои раны.

Сначала мне захотелось оттолкнуть ее, накричать на нее, но я остановила себя. Вряд ли она переплыла море только ради того, чтобы снова предложить мне заточение Гранатового двора. Правитель сгинул, рассыпался прахом, а вместе с ним — и Управляющий. Госпожа Тирей мертва. Никто больше не может силой удержать меня!

Я начала снимать свой черный маскарадный наряд.

— Зачем ты сказала про изумруд? Я думала, ты приехала, чтобы снова захватить меня в плен.

— Нет, нет, нет! — ответила она, ласково проводя пальцами по моему лицу. — Вначале нужно было осторожно обо всем расспросить. Я не знала, жива ты или нет, и совсем не надеялась на то, что найду тебя именно в Калимпуре. Я совсем недавно сошла с корабля.

— Ты забралась далеко от дома.

— Ты тоже, Зелёная; о доме у тебя остались одни воспоминания!

Она была права. Мы с Танцовщицей во многом походили друг на друга. Загрустив, я попыталась настроить себя на мирный лад. Ее искусные пальцы ощупывали мои раны. Все мое тело было в порезах и кровоподтеках — о душевных ранах я уже не говорю. Обожженная кожа была в саже. Мышцы болели, как после долгой тренировки. Ее прикосновения утешали меня.

Несмотря на то что пальцы у Танцовщицы казались обрубками, они были гибкими и очень умелыми. Они нежно ласкали меня. В конце концов я затихла, положила голову на колени Танцовщице, а она промывала мне раны и утешала меня.

Потом я вдруг поняла, что Танцовщица тихо напевает мне на каком-то языке ее народа. Слов я не понимала и почти не слышала, но по смыслу мне показалось, что песня призывала к миру и отдыху.

Скоро за нами придут, и ее жизнь, скорее всего, прервется. Надо мной тоже нависла угроза — все зависит от того, сколько я растоптала стебельков, как выразилась матушка Вишта. Здесь, в темноте, холоде и сырости, я была ближе всего к смерти — по крайней мере, после той ночи, когда Яппа и Самма вместе несли меня в дортуар. Наверное, никогда еще жизнь моя не подвергалась такой опасности.

Я свернулась калачиком в объятиях Танцовщицы. Ее серебристый мех окутал меня, словно мягкое одеяло. Ее руки летали по мне нежно, как ночной ветерок по саду. Она касалась моих синяков и ран, и меня передергивало от сладкой боли. Я начала тихонько постанывать, и она не останавливалась.

Мы долго лежали, соединившись в одно целое. Наша близость не походила на бурные любовные игры, которым меня обучали Клинки постарше. Мы как будто взаимно изучали, исследовали друг друга, как когда-то с Саммой. Она не пыталась войти, вломиться в меня, причинить мне боль. Только ласкала меня руками, языком и хвостом, постепенно распаляя меня все больше, до дрожи.

Мне захотелось тоже промыть ее раны, погладить ее мех, довести ее до того же состояния, до которого она довела меня, но доброта Танцовщицы была безмерной. Ей хотелось давать, а не брать. Она крепче прижала меня к себе и положила голову мне на плечо.

Как я поняла, то, что случилось потом, я увидела во сне. А может, меня посетила богиня Лилия. Ведь между мной и богиней установилась прочная, хотя и тонкая, связь, которая никогда не прерывалась. Позже Септио объяснит, что богиня Лилия — автохтонное божество. Значит, она тесно связана с определенным местом и определенным временем. Даже Бхопура, пусть она и совсем недалеко от Калимпуры, находится за пределами сферы влияния богини Лилии. Чего уж говорить о поступках девушки, живущей на севере, на другом берегу Штормового моря!

И все же многие верят в истории о божественном расколе, о так называемом божественном рассеянии. В историях этих повествуется о появлении первых богов в дни, когда солнце еще не знало своего небесного пути, а блюдо мира было тихим и пустынным, потому что на нем еще не расцвела жизнь.

Госпожа Даная, возможно, сказала бы, что богиня Лилия — осколок кого-то из титанобогов первых дней. Возможно, она назвала бы богиню Лилию одной из дочерей Желания. И назвала бы нескольких ее сестер, обитающих в других местах.

Я стояла под дождем, но не под тем теплым, откровенным дождем, какой льет в Селистане во время сезона муссонов. Надо мной кружили вихри ледяной воды; завывал ветер, какой гуляет осенней ночью в Медных Холмах. Вокруг меня лежал разрушенный город. Развалины раскинулись до самого горизонта. Все постройки превратились в груды камня и балок, но несколько зданий остались почти нетронутыми. В их числе были дровяной сарай Рагиштури и мрачная крепость из серовато-голубого камня, похожая на поместье Управляющего.

За мои ноги цеплялись какие-то растения; они вырастали из земли у меня на глазах. Подняв голову, я увидела, что руины постепенно зарастают ими. Скоро на месте, где жили несколько поколений людей, появились буйные заросли. На ростках распустились листья — широкие, в форме ладони, с серебристой подпушкой и бледными, свежими отростками-пальцами. «Пальцы» двигались, извивались. На каждом лежала серебряная лилия. Вскоре дождь смывал цветы.

Потом я очутилась одна на вершине скалы посреди бурного озера. Город пропал; остался лишь клочок земли у меня под ногами. Переплетающиеся лозы стали корнями растений, которые, подобно кувшинкам, плавали по поверхности воды. Меня окружали руки. Целое море рук. Пальцы на всех руках сжались. Ко мне тянулись миллионы кулаков.

Вскрикнув, я проснулась, не ведая, что спала. Голова у меня дернулась и угодила в челюсть Танцовщице. Она мяукнула от боли, но лишь крепче обняла меня.

— Извини, — пробормотала я на селю. — Откуда в нашей камере такой ветер?

Она погладила меня по голове.

— Милая, когда ты говоришь на здешнем языке, я тебя не понимаю.

Очень не хотелось вылезать из ее объятий, и все же я села на холодный каменный пол, подсунула под себя свой черный костюм и прижалась к ней сбоку, как прижимаются друзья.

— Никто не приходил, пока я спала? — спросила я по-петрейски.

— Никто и ничто.

Я хмыкнула и крепче обняла ее:

— Мне жаль, что мы так поранили друг друга.

Погладив меня по бедру, она прошептала мне на ухо:

— Ты многому научилась!

— Если бы у нас было время, я бы тебе еще не то показала! — Мы обе многозначительно усмехнулись. — Ну вот, ты меня нашла, — сказала я наконец. — Может, теперь расскажешь, зачем тебе понадобилось меня искать?

Танцовщица скрестила руки на груди и некоторое время смотрела на пол. Возможно, ею завладело смущение. А может, она просто пыталась собраться с мыслями. Потом она вскинула голову:

— В Медных Холмах сейчас плохо. После того как ты уничтожила Правителя, освободилось много зла, которое при нем было связано. Беда идет на нас за бедой. Некоторые… некоторым из нас кажется, что твоя роль в падении Правителя позволяет тебе помочь и в наших теперешних бедах.

Сердце у меня екнуло.

— Кто эти «некоторые»? Обо мне знала только ты и Федеро!

— Не только. О тебе знали Септио и матушка Железная.

— Септио и матушка Железная послали тебя за море? — ошеломленно переспросила я. — А Федеро что думает?

— Федеро не знает о моем отъезде. — Танцовщицу передернуло. — Возможно, именно из-за него и начались все неприятности.

Неожиданно я поняла, что она плачет. Я положила ее голову себе на колени и начала гладить ее по щеке, по шее, по маленьким круглым ушкам. Танцовщица не плакала, как люди, — не знаю, способны ли пардайны плакать слезами. Она просто излучала страх и печаль. Хотя несчастья Каменного Берега меня больше не касались, сердце у меня защемило от жалости к ней.

Я прижала ее к себе, расцеловала, зашептала ласковые слова на селю. Вскоре она глубоко вздохнула, притянула меня к себе и страстно поцеловала в губы. Дыхание у нее оказалось не звериное, а человеческое, женское, а руки — знакомыми, ласковыми.

На время нам с ней удалось забыть о грядущих бедах.

Дверь распахнулась настежь. На пороге стояли злющие Клинки. Мы с Танцовщицей приподнялись, жмурясь от яркого света. Они разозлились еще больше.

— Встать! — рявкнула матушка Вишта. За ней стояла матушка Аргаи с арбалетом в руках. Остальные Клинки теснились в коридоре. К чему такие предосторожности? Неужели они думают, что я хочу с ними сразиться?

Я встала, внезапно устыдившись своей наготы. Я не раз лежала в постели и с матушкой Виштой, и с матушкой Аргаи, но сейчас обе не скрывали своего отвращения. Танцовщица легко вскочила и заняла боевую стойку.

— Кто научил тебя совокупляться со зверями? — буркнула матушка Аргаи.

Матушка Вишта жестом приказала ей замолчать.

— Она не зверь, — быстро ответила я, стараясь преодолеть растущий страх. — Она моя самая лучшая и самая старая наставница.

— Тогда пусть говорит. — Матушка Вишта показала на Танцовщицу и проворчала: — Защищайся, жалкая тварь!

— Где можно снять комнату? — вдруг произнесла Танцовщица на селю с ужасным акцентом.

Я смерила ее ошеломленным взглядом и по-петрейски воскликнула:

— Что-о?!

— Я знаю всего несколько фраз на вашем языке, — призналась пардайна, внимательно глядя на арбалет. — Думала, проведу здесь больше времени и успею выучить селю как следует.

— Рычит, как животное. — Матушка Вишта презрительно скривилась. — Как птицу можно научить говорить, так кто-то научил и эту тварь! — Она метнула на меня испепеляющий взгляд. — Как ты посмела…

— Зачем вы сюда пришли? — пылко спросила я. Вряд ли они спустились под землю для того, чтобы мучить меня.

Матушка Вишта немного успокоилась.

— Чтобы отвести вас на собрание жриц.

Когда заговорила матушка Аргаи, арбалет дрогнул в ее руке.

— Обвинения против вас выдвинули и Уличная гильдия, и Дом Выпей. Один из убитых вами — сын главы этого дома!

— Твоя сегодняшняя вылазка не удалась, — сказала матушка Вишта. — Надо было отобрать у тебя твой черный наряд, еще когда ты напялила его на себя в первый раз!

Я сообразила, что раньше меня не трогали, потому что я оказалась очень хорошим Клинком. Меня отправили патрулировать город, чтобы настроить посвященных против меня, однако все вышло совсем наоборот.

— Зелёная! — хрипло и низко позвала Танцовщица. Она не понимала, что происходит.

— Сейчас нас отведут наверх, — сказала я ей. — Мы предстанем перед всеми жрицами храма Серебряной Лилии. Не знаю, чем все закончится.

— Нас убьют?

— Скорее всего, нет. — Во всяком случае, меня убьют вряд ли. Хотелось бы мне знать, что ждет нас «скорее всего»… — Мне надо одеться…

— Нет! — перебила меня матушка Вишта. — Оставь свои черные тряпки! — Она швырнула мне платье из некрашеного муслина, какое носят претендентки.

Я быстро надела платье на голое тело.

— Твоей твари не нужен ошейник? — мерзким голосом поинтересовалась матушка Аргаи.

С трудом протиснувшись в ворот платья, я ответила, дрожа от бешенства:

— Не больше, чем тебе.

Лицо у нее перекосилось, но палец на тетиве арбалета не дрогнул.

Танцовщица запахнула свою рваную, грязную тогу и следом за мной вышла в коридор. Матушка Вишта возглавляла процессию; вооруженные Клинки следовали за нами.

Мы не пошли в верхний зал, как я ожидала. Я надеялась, что судить нас будут старейшины: матушка Ваджпаи, матушка Мейко, матушка Вишта и несколько других старших наставниц.

Нас же привели в главное святилище. Хотя в среду после обеда службы не проводились, и почти все места в зале оказались заняты. Помимо представительниц всех орденов, я увидела и женщин со стороны. В глаза бросались платья цветов Уличной гильдии и Дома Выпей.

Ну конечно, как же без Дома Выпей! Я обманула их ожидания, когда после убийства Карри выкинула ключ в залив. Теперь заказчик убийства нашел способ отомстить мне за дерзость.

— Нас примерно накажут, — шепнула я Танцовщице.

— Молчи.

Тревожась за ее судьбу, я послушалась. Да и что могла я сказать ей? Разве что перевести обращенные к ней слова, молитву… или приговор!

У самого алтаря, посреди священного круга, стояла Верховная жрица. Эту роль всегда исполняла самая старшая представительница ордена Жриц, хотя ее выдвигали главы Юстициариев, Клинков — с тех пор как я попала сюда, орден Клинков возглавляла матушка Мейко, — а также Целительницы и Наставницы.

До тех пор мне почти не приходилось общаться с Верховной жрицей. Годы отбелили ее кожу, посеребрили волосы, и она стала похожа на северянку, которая никогда не загорает под слабым северным солнцем. Верховную жрицу звали матушка Умаавани, хотя никто, кроме матушки Мейко, не обращался к ней по имени.

Верховная жрица стояла неподвижно и смотрела на меня своими выцветшими глазами. Мы медленно спускались вниз по ступеням между ярусами. Я спиной чувствовала, что матушка Аргаи по-прежнему целится в меня из арбалета. А может, и не она одна, а весь отряд, наспех созванный матушкой Виштой.

Странно ловить на себе пристальный взгляд старой женщины, которую обычно занимают лишь молитвы и обряды. Странным было отсутствие благовоний, курильниц, колокольчиков, деловитых претенденток. Как будто нас осталось только трое: я, рассерженная Верховная жрица и та, что была самой старой моей наставницей и самой последней любовницей.

Я не сводила взгляда с Верховной жрицы. Взгляд у меня, я знала, был тяжелый; даже матушка Гита отворачивалась, когда меня охватывал гнев. Но на Верховную жрицу мой взгляд не действовал — как и на матушку Мейко.

Скоро я спустилась к священному кругу и встала на его краю. Я никогда не заходила сюда; думала, что окажусь здесь, лишь когда буду вступать в орден Клинков.

Должно быть, Верховной жрице пришли в голову те же мысли, потому что она обратилась ко мне со словами:

— Зелёная, не так я надеялась встретиться с тобой!

— Матушка! — Она единственная во всем храме Лилии не требовала, чтобы к ней обращались по имени.

— Дорогая, похоже, ты навлекла на себя серьезные неприятности.

Хотя говорила она тихо, почти ласково, лицо ее было суровым. Возможно, когда-то давно она патрулировала город в отряде Клинков… Правда, наверняка я ничего о ней не знала, однако, судя по жесткости лица…

— Я сделала то, что требовалось, матушка.

— Ах да. — Верховная жрица начала расхаживать перед огромной серебряной лилией, как будто беседовали только мы вдвоем, без Танцовщицы, стоящей сбоку от меня, и более двухсот зрителей. — Откуда ты знала, что именно от тебя требовалось? С тобой говорила богиня?

— Она часто говорила со мной, — храбро ответила я. Если удастся растормошить их всех, есть надежда, что нас отпустят отсюда живыми. — Только я не всегда понимала, что от меня требуется. Матушка, ее голос похож на дальний гром, который говорит о дожде, но не о том, сколько воды натечет на мой порог.

— Да, дитя, иногда богиня выражает свою волю не впрямую. — Голос Верховной жрицы был исполнен печали. — Если она сама не сказала тебе, что от тебя требуется, как ты поняла, что нужно сделать?

Не понимая, куда ведут вопросы Верховной жрицы, я глубоко вздохнула. Постараюсь отвечать честно и угадать, куда она клонит.

— Матушка, я судила по себе.

— Неужели глава ордена Клинков и другие наставницы не внушили тебе единственный Закон Лилейных Клинков?

Да-да, она пыталась заманить меня в ловушку, но я быстро сообразила, как лучше ответить. Что толку изображать невинность?

— Мы не судим.

— Она судила! — воскликнула Верховная жрица голосом, который дошел до самых верхних ярусов святилища. — Хотя мы учили ее так не делать!

Кто-то захлопал в ладоши; сидящие в зале женщины возбужденно заговорили все разом. Насколько я поняла, Верховная жрица в основном обращалась к представительницам Уличной гильдии и Дома Выпей.

Я поняла, что должна настаивать на своем. Жрицы не собираются затыкать мне рот; в противном случае матушка Вишта предупредила бы меня по дороге в святилище.

— Матушка, но ведь на самом деле мы судим каждый миг! — громко воскликнула я. — Нас приучают решать, когда лучше оставить оружие в ножнах… Мы определяем, в какой спор вмешаться, а в какой нет… Мы все время судим, ибо совсем не судить — гораздо хуже, чем иногда совершать ошибки.

— Ты… не… судишь! — с расстановкой произнесла Верховная жрица. — К тому же в гордыне своей ты привлекла в наш город опасную иностранку!

Настало самое трудное. Я повернулась к Танцовщице. Как ни странно, она держалась спокойно, хотя и догадывалась, что попала в беду. Хотя Танцовщица не понимала слов, она отлично понимала интонацию.

Если бы Танцовщица была местной жительницей, смертный приговор ей бы не грозил. Поскольку она была иностранкой, ее жизнь висела на волоске.

Вдруг меня осенило, и я невольно улыбнулась. Мы и так на самом дне глубокого колодца; можно ли упасть еще ниже?

— Матушка, она — не опасная иностранка. Матушка Вишта и матушка Аргаи сказали мне, что она — животное. — Откашлявшись, я закричала во всю глотку: — На животных не распространяется Право смерти!

Кто-то в верхних рядах захлебнулся смешком, но его быстро зашикали.

— Будь осторожна в своих желаниях, — как ни в чем не бывало заметила Верховная жрица. — Если она животное, мы посадим ее на цепь в тренировочных залах и будем оттачивать на ней мастерство претенденток!

Я вспомнила многочисленных свиней и собак, убитых мною, и вола, с которым я еще так недавно хотела сразиться, и мне стало тошно. Все пропало! Молить о пощаде бесполезно — да и бессмысленно. Почти никто не проявлял ко мне милосердия; его почти не было и в моем сердце.

Я снова возвысила голос:

— Матушка, в чем я провинилась? В том, что пытаюсь помочь своей наставнице в беде? У нас на Каменном Берегу нет таких храмов, но она была моей наставницей. Это почти одно и то же. Ради нее обнажила я свой клинок, как обнажила бы его ради вас!

Верховная жрица долго и грустно смотрела на меня.

— Ты сказала «у нас на Каменном Берегу»… Ты, конечно, хотела сказать «у них на Каменном Берегу»?

В верхних рядах поднялся шум. Мне на лицо упала одна капля воды, за ней другая. Я задрала голову, но увидела лишь верхнюю точку далекого купола святилища.

— Ты ведь понимаешь, на что похоже это место, — еле слышно произнесла Танцовщица.

Я посмотрела на нее, а она изобразила знак влагалища, сблизив указательные пальцы на двух руках и оставив между ними щель. Жест ее был очень грубым; я обрадовалась, что здесь никто, кроме нас, не понимает по-петрейски. Она собиралась нанести оскорбление и хотела, чтобы все это поняли.

И все же… откуда здесь вода? Над моей головой закружился вихрь, и я сразу вспомнила свой сон о дожде, лилиях и разрушенных городах.

— Я взываю… — крикнула я и замолчала. В верхних рядах стало тихо, и я услышала эхо собственного голоса. Я повернулась к Верховной жрице, но оказалось, что она не смотрит на меня. Глаза ее метали молнии; судя по всему, она заметила жест Танцовщицы. Мой последний ход оказался неудачным; придется рискнуть всем. — Матушка Умаавани! — воскликнула я, умножая оскорбление, нанесенное Танцовщицей. — Я взываю к милосердию и мудрости богини Лилии! Пусть она решит нашу судьбу. Предъявите ей ваши обвинения, если она уже не знает их, и давайте посмотрим, что она скажет и обо мне, и о моей наставнице!

Сверху донесся чей-то громкий, звонкий смех; мне показалось, что это смеется матушка Шестури. Значит, кое-кому здесь я еще была небезразлична.

— Отлично, — ледяным тоном ответила Верховная жрица. — Быть по сему! И пусть бремя от принятого решения ляжет на твою душу!

Зрительницы снова зашумели. Кто-то бурно возражал против такого исхода — по-моему, представительницы обвинения, — но скоро их голоса потонули в речитативе молитв.

Верховная жрица жестом велела нам с Танцовщицей сесть на низкую скамеечку у края алтарного круга, под самым нижним ярусом. Обычно там сидели претендентки, которым предстояло вступить в орден. Во время службы там ждали помощницы, готовые прийти к Верховной жрице по первому ее знаку.

Наше место обладало еще одним преимуществом: сюда не долетали стрелы из арбалета матушки Аргаи.

— Что с нами будет? — громким шепотом спросила Танцовщица.

— Нас будет судить богиня.

— В самом деле?

— Да. — Я нахмурилась. — Я сделала все возможное, чтобы сохранить нам жизнь и свободу. Жрицы не знают жалости, но богиня иногда говорит со мной. И ее власть подлинна… Здесь не Медные Холмы. Здешние божества не дремлют! Правда, все висит на волоске… Чаще всего богиня выражает свою волю посредством Верховной жрицы.

— То есть Верховная жрица говорит что хочет, уверяя, что такова воля богини? — язвительно спросила Танцовщица.

— Ну да. — Я с самого начала понимала все недостатки своего замысла. — Но иногда богиня обращается к кому-то напрямую. Будем надеяться, что богиня лично разрешит дело; ведь иногда она уже вмешивалась в мою жизнь.

— Зелёная, почему ты так… думаешь?! — дрожащим голосом спросила она. Конец мог наступить совсем скоро, и Танцовщица не в силах была справиться с терзавшими ее страхами.

— Потому что внизу, в темнице, мне приснился дождь — и сейчас на меня упали капли…

Танцовщица вздохнула.

— Разве она — богиня дождя?

Я уныло покачала головой. Жизнь моей наставницы висела на очень тонком волоске.

— Остается надеяться, что ты, в отличие от меня, видишь вещие сны.

* * *

После того как все подготовили к церемонии, к священному кругу неожиданно спустилась дама из Дома Выпей. За ней по пятам, громко протестуя, бежали Клинки. Верховная жрица облачалась в священные одежды; ей помогали две претендентки.

Облачившись, Верховная жрица повернулась и смерила суровым взглядом нарушительницу в сером шелковом платье — серый считался официальным цветом Дома Выпей.

— Вы не имеете права! — воскликнула дама из Дома Выпей. Судя по тому, что они не поздоровались и сразу перешли к делу, я поняла, что они уже беседовали до начала суда.

— Я не врываюсь в ваш парадный зал и не учу главу Дома Выпей руководить судовыми перевозками! — сухо ответила Верховная жрица. — Также и вы не имеете права приходить к моему алтарю и учить меня, как и когда обращаться к моей богине.

— Мы же договорились! — Хотя дама стояла спиной ко мне и делала вид, будто я соткана из воздуха и меня не видно, она выразительно повела подбородком.

— Мы договорились о том, что сегодня разберем дело об убийстве, — ответила Верховная жрица. — Я его и разбираю. Вам дадут слово в свою очередь.

— Моя очередь первая! — ядовито прошипела ее собеседница.

— Нет, если я возношу молитву у алтаря моей богини! — не менее ядовито ответила Верховная жрица. — А сейчас предлагаю вам вернуться на место, если вы не хотите, чтобы богиня поразила ваших дочерей бесплодием!

Обернувшись, дама из Дома Выпей наконец взглянула на меня. Если бы взглядом можно было убивать, я бы умерла на месте. Я широко улыбнулась ей, как будто мы с ней были приятельницами и встретились на базаре.

Дрожа от негодования, дама ушла. Я гадала, вернется ли она на место. Может быть, и нет. Зато Дом Выпей наверняка наймет каких-нибудь головорезов, которые будут поджидать у выхода из храма. Если, конечно, я выйду отсюда.

Хотя… только полные дураки и невежды пытаются враждовать с Лилейными Клинками. Все Клинки спешат на помощь подругам.

Если, конечно, после суда меня не вышвырнут из ордена Клинков.

Одна из претенденток ордена Жриц начала зажигать курильницы, развешанные вокруг алтаря. Время от времени она встревоженно косилась на меня через плечо. Интересно! За свою жизнь я по-прежнему почти не опасалась. Меня тревожила судьба Танцовщицы. А все-таки нам удалось поломать их замыслы.

Затлели благовония. В конце лета в смеси для благовоний подмешивали шафран, который придавал дыму странный аромат полыни и подсолнечника — интересно, что те же специи в пище ведут себя совсем по-другому. Вокруг алтаря закружили претендентки, которые нараспев читали молитвы. С ними были и две старшие Жрицы; я знала их в лицо, но не по именам.

Жрицы призывали богиню Лилию явить свою волю в трудное время. Впервые я слышала такие слова, больше похожие на военную молитву, чем на призыв к мудрости. Женщины обычно не зовут на бой. Даже мы, Клинки, патрулируем тайно, быстро — как тайно делаем черную работу.

Сейчас же жрицы восхваляли добродетели меча, щита и сверкающего шлема. Верховная жрица вышла вперед, раскинула руки в стороны и запела гимн «К переменам»:

С последними нотами, исполняемыми на гармонике где-то наверху, замерло и пение. Гармоника замолчала, заскрипев. Верховная жрица повернулась к алтарю, опустила голову и начала молиться снова, на сей раз одна. Голос ее возвысился в дрожащем речитативе; она ни разу не остановилась, чтобы перевести дух.

Танцовщица стиснула мне руку.

— Что-то близится, — шепнула она так тихо, что я едва ее расслышала.

Одежды Верховной жрицы вдруг взвихрились. У меня самой по спине пробежал холодок — я не знала, от страха или от чего-то другого. Засвистел ветер; он поднялся не во всем святилище, а лишь вокруг курильниц у алтаря.

Я снова вспомнила о дожде, о разрушенных городах и крепко сжала руку Танцовщицы. Богиня наверняка хочет высказать свою волю! Сбылось то, на что я надеялась, хотя я нарушила все мыслимые и немыслимые правила… Я не знала, какое решение примет богиня и права ли я, рискнув и собой, и своей наставницей.

Внезапно ветер стал невыносимо знойным. В верхних рядах послышались крики; кто-то с шумом распахивал двери. Часть алтарных покровов развевались на ветру, пытаясь закрыть огромную серебряную лилию. Я почувствовала резкую тянущую боль внизу живота, как будто туда вонзили кинжал. У меня началось кровотечение. Согнувшись едва ли не пополам, я увидела, как красно-коричневые пятна проступают на одеждах претенденток, стоящих возле алтаря. Сверху послышались вопли страха.

Должно быть, кровотечение одновременно началось у всех женщин, находящихся здесь.

— ТИХО! — крикнула Верховная жрица не своим голосом.

Все сразу же замолчали. Даже курильницы перестали подрагивать на цепях. Через миг в святилище наступила такая тишина, что можно было услышать, как распускается цветок.

— МЕНЯ ПОЗВАЛИ… — Богиня Лилия медленно развернула тело Верховной жрицы, и все присутствующие узрели ее божественный облик. Если я смотрела на ее руку или ее волосы, я по-прежнему видела матушку Умаавани. Если не считать темной крови, текущей по одной ноге, обутой в сандалии, Верховная жрица выглядела, как всегда. Когда же я пыталась увидеть ее целиком, она заполняла собой святилище. Более того, она заполнила весь мой разум.

— …И Я ПРИШЛА! — С потолка посыпалась пыль. — Я БУДУ ГОВОРИТЬ С ДЕВОЧКОЙ ЗЕЛЕНОЙ! — Богиня Лилия сказала что-то еще на языке, которого я не знала.

Я поняла, что стою на коленях на полу. Не помню, когда я упала. Все, кого я могла видеть, от претенденток передо мной до последних рядов наверху, также опустились на колени. Все, кроме Верховной жрицы в образе богини Лилии.

Я встала и прошла несколько шагов в центр священного круга. Я не могла взглянуть в глаза Верховной жрице; опустив голову, я следила за струйкой крови, которая текла у нее по ноге. У меня самой живот болел, как во время самых болезненных месячных.

Танцовщица встала рядом со мной. Покосившись на нее, я увидела, что ее голова гордо поднята. Она обратилась к богине Лилии на собственном языке. Богиня ответила ей на том же языке, своим громким голосом. Затем она обратилась ко мне:

— ЗЕЛЕНАЯ, ТЫ ПЛОХАЯ СЛУЖАНКА, НО ОТЛИЧНОЕ ОРУДИЕ.

Чуть расправив плечи, я кивнула, по-прежнему глядя ей на ноги. Я казалась себе птицей, которая вздумала спорить с ураганом. Почему я решила, что богиня рассудит лучше, чем обычные, земные женщины?

Идти было некуда, делать нечего. Оставалось лишь стоять на месте и терпеть раздирающую боль.

— ТЫ СОГРЕШИЛА ПРОТИВ МОЕГО ДОМА, ДОМА КОРАБЛЕЙ И ДОМА УЛИЦ.

Я снова упала на колени и заплакала.

— НО Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ И НЕ ПОЗВОЛЮ, ЧТОБЫ ТЕБЯ ЗА ЭТО ОТВЕРГЛИ.

Плач перешел в рыдания; я рыдала от всего сердца.

— ОПАСНОСТЬ ГРОЗИТ СЕЛИСТАНУ, КАЛИМПУРЕ, МОЕМУ ХРАМУ. ТЫ — КЛИНОК, КОТОРЫЙ Я ОБРАЩУ ПРОТИВ ОПАСНОСТИ. В ОТВЕТ НА МОЛЬБЫ ЖЕНЩИН КАЛИМПУРЫ Я ИЗГОНЯЮ ТЕБЯ НА ДРУГОЙ, СЕВЕРНЫЙ БЕРЕГ МОРЯ. ТАМ ТЫ ЗАКОНЧИШЬ НАЧАТОЕ ДО ТОГО, КАК ВРАГ ПЕРЕПЛЫВЕТ МОРЕ И НАНЕСЕТ ЗДЕСЬ СВОЙ УДАР!

Я упала; из моего рта на мраморный пол текла слюна. Из ушей шла кровь. Меня интересовало одно:

— Богиня… где тот враг?

Дрожащей рукой Верховная жрица указала на Танцовщицу:

— В КОЛЬЦАХ ЕЕ СЕРДЦА!

По залу прокатился мощный громовой раскат. Курильницы упали; некоторые разбились или помялись, хотя были сработаны из серебра и меди. Верховная жрица пошатнулась, поскользнувшись в луже собственной крови. Я с трудом встала на ноги, но Танцовщица опередила меня и подхватила старуху, не дав той упасть.

— С-спасибо, — сказала Верховная жрица.

Вокруг слышались вопли и плач. Жрицы и Клинки бросились успокаивать всех присутствующих.

Мы с Танцовщицей стояли в священном кругу; нас окружали Клинки. Я увидела матушку Аргаи с арбалетом и многих других. Матушка Шестури упорно отводила от меня взгляд. Гостей, претенденток и некоторых посвященных попросили удалиться.

— Матушка! — позвала я.

Верховная жрица вскинула голову, и я вдруг увидела, какой она была в детстве, юности, в расцвете сил. Она впускала богиню в свое тело, служила ее вместилищем. Интересно, что она увидела во мне? Шрамы? Мятежный дух? Может, иностранную дурочку, которая притворяется хорошей калимпуркой?

— Ты слышала, Зелёная. — Верховная жрица печально улыбнулась. — Такого откровения я в жизни не припомню. Богиня ясно изложила свою волю. Ты уйдешь.

— Я… еще не готова! — Хотя это было правдой, признание изумило меня.

— Твое время истекло. — Лицо ее сделалось суровым, и она устало поднялась. Затем, повысив голос, Верховная жрица провозгласила: — Совещание начинается!

В зале снова наступила тишина. Не та, что воцарилась после ухода богини, но шуршащая, шумная тишина группы ошеломленных женщин, которые жаждут услышать, что будет дальше.

— Нам отдали приказ, — сказала Верховная жрица. — Но не объяснили, как приступить к делу.

— Если опасность таится в ее сердце, — закричал кто-то, чей голос я не узнала, — зарежьте ее, и избавимся от опасности, пока не поздно!

Я покосилась на Танцовщицу. Она, конечно, понимала, что ее окружают враги, которые охотно убили бы ее немедленно.

— Наша жизнь по-прежнему висит на волоске? — шепнула она.

Не сразу поняв, что она шутит, я фыркнула и повернулась к Верховной жрице. Та обращалась к сидящим непосредственно над нами и за нами; лиц я не видела и не знала, кто потребовал лишить жизни Танцовщицу.

— …не такая дура, — говорила Верховная жрица. — Даже самые младшие претендентки наверняка понимают, что богиня, сказав о кольцах в сердце, не имела в виду, будто беды коренятся в ней, как глисты в собаке.

— Хорошее решение! — отозвался голос сверху. — И не противоречит воле богини.

— Дура! — крикнула я неожиданно для себя самой.

Верховная жрица бросила на меня сердитый взгляд.

— Мы ведь совещаемся, — сказала я. — И у меня наверняка должно быть право голоса.

— Ты не приносила обетов и не вступила в орден, — ответила она. — Несмотря на это, богиня обратилась именно к тебе. Значит, она высоко ценит тебя. Говори, если тебе есть что сказать.

Я вышла в центр священного круга. Повернувшись, увидела группу женщин в одеждах ордена Юстициариев. Одна из них громко требовала казнить мою подругу.

— Вы оскорбляете наш разум, — сказала я, — и предаете чистые помыслы богини. Моя старейшая и ближайшая подруга пересекла Штормовое море, чтобы передать мне весть о несчастье, постигшем север. Богиня Лилия также высказала свою просьбу. Мы должны вернуться! В душе Танцовщицы спрятан некий поступок, решение, надежда или чувство, которые помогут нам справиться с бедой.

— С этим никто не спорит. — Верховная жрица огляделась. — Мне в жизни не приходилось слышать таких ясных указаний. Дом Выпей не получит удовлетворения. Иностранка остается в живых! — Она посмотрела на меня в упор. — Но ты удаляешься с селистанских берегов. Тебя отправляют в изгнание!

Верховная жрица принялась отдавать распоряжения матушке Ваджпаи:

— Дайте им обеим одежды нищих и проводите по Корабельному проспекту. У причала столкните их в море; трое лучниц-Клинков последят за тем, чтобы изгнанницы не вернулись в Калимпуру. Если кто-нибудь из них коснется нашей земли рукой или ногой, стреляйте!

Матушка Ваджпаи склонила голову:

— Будет исполнено, матушка!

— Такова воля богини! — крикнула Верховная жрица.

Присутствующие хором отозвались почти так же громко, как сама богиня:

— Такова воля богини!

Никогда еще я не бегала так быстро. Несмотря на толпы на улицах, группа женщин с оружием в руках и убийственным огнем в глазах расчищала себе дорогу, по которой мог бы пройти слон. Головорезов в одежде Дома Выпей оттеснили к фонтану Крови; в толпе я заметила, как расстроились представители Уличной гильдии.

Сгущались сумерки; мы неслись по улице, словно самая черная, самая опасная праздничная процессия. Клинки и их узницы пронеслись по улице Джаймурти к Корабельному проспекту. Прохожие сторонились, но провожали нас взглядами, желая понять, отчего такая суматоха. На калимпурских улицах всегда полно зрелищ.

По обочине дороги бежали дети, малолетние воришки и попрошайки. Скольких из них уже продали? Сколькие доживут до взрослого возраста? Скольких я больше никогда не увижу?

— Зелёная!

Я покосилась на Танцовщицу и поняла, что глаза мои полны слез.

— Это перемена, а не смерть, — сказала она. — Перед тобой по-прежнему открытый путь.

Мы быстро добрались до порта. Матушка Ваджпаи запрыгнула на плечи матушке Адхити и оттуда стала озираться по сторонам — я сама научила ее этому упражнению на равновесие. Сердце мое наполнилось какой-то странной, извращенной гордостью. Вокруг нас собралась толпа; зеваки с ужасом смотрели на сопровождающих нас Клинков. Кто-то швырнул в нашу сторону тухлую рыбину. Я не посмела поднять руки, чтобы заблокировать бросок, и мокрая, вонючая рыбина шлепнула меня по лицу.

Матушка Ваджпаи спрыгнула на землю и на нашем языке жестов велела драться, если нужно, но не допустить ничьей гибели. Затем она показала на восток. Как ни странно, там находился причал Арвани. Мы побежали туда; зеваки швыряли в нас гнилыми фруктами, рыбой и камнями. Толпа все больше роптала.

Я довольно быстро поняла, что задумала матушка Ваджпаи. Клинки подбежали к самому концу причала и столкнули нас с Танцовщицей вниз, на каменный выступ, который спускался в воду. Одна посвященная пробежала вдоль причала, загоняя всех толпящихся на причале на пришвартованные суда. Вскоре путь для нас был свободен.

— В конце придется прыгать, — сказала матушка Ваджпаи. — Клинки будут стеречь вас, как приказано, зато никто не посмеет швырять в вас булыжниками.

— Спасибо, — сказала я, хотя благодарность казалась глупой.

— Постарайтесь как можно быстрее договориться с капитаном любого судна, мимо которого вы будете проплывать. — Лицо ее помрачнело. — Мне не хотелось бы убивать тебя!

— Мне бы и самой не хотелось…

Танцовщица взяла меня за руку. Должно быть, смысл слов матушки Ваджпаи был вполне ясен.

В сопровождении двенадцати лучниц, которых я знала — а некоторых из них весьма близко, — мы с Танцовщицей дошли до края причала. На палубах пришвартованных кораблей толпились матросы, портовые грузчики и зеваки; они хохотали над нами, подстрекаемые своими приятелями.

Да, в портовых кабаках нескоро забудут сегодняшний день! Я помахала рукой, изображая храбрость, которой у меня не было.

И вот мы оказались на краю; наши спутницы, не замедляя бега, подталкивали нас в спину. Я вошла в воду; Танцовщица не отставала от меня ни на шаг. Я гадала, удастся ли нам выбраться отсюда живыми и невредимыми. Интересно, сколько в здешней гавани мертвоглазых чудищ?

Новое возвращение

Я захлебнулась от неожиданности. Вода в гавани была грязная; рот не просто защипало от соли. Меня замутило от запаха сточных вод, трюмной воды и всего, что отдает океану Калимпура. Всплыв на поверхность, я замолотила по воде руками и ногами, стараясь держать голову и плечи повыше и постоянно отплевываясь.

Танцовщица держалась на воде плохо, хотя море было спокойным — ни волнения, ни даже зыби. Я подплыла к ней и попыталась ее подбодрить.

— Дыши! — крикнула я по-петрейски. — И не молоти так по воде!

Она немного успокоилась. Схватив ее за руку, я перевернулась на спину и поплыла назад, к причалу. Стоящая на краю матушка Ваджпаи нахмурилась. Рядом стояли Клинки с натянутыми луками.

Я поняла, что должна что-то придумать. Повернула голову налево, оглядела корабль, стоящий у крайней швартовной тумбы. Судно было торговое — приземистое, с низкой осадкой. Скорее даже не корабль, а большой баркас. У гакаборта толпились селистанские матросы. Они тыкали в нас пальцами и смеялись.

Танцовщица как-то обмякла. Волоча ее за собой, я подплыла к судну.

— Вот, — велела я, — держись за эту цепь!

— Эй, вы! — крикнул матрос-селистанец с сильным бхопурским акцентом. — Руки прочь! Не то что-нибудь сломаете!

Все расхохотались над такой смешной шуткой. Пролетев над нашими головами, в воду упала стрела. Все оглянулись. Матушка Ваджпаи укоризненно качала головой. Матушка Гита подмигнула мне.

Значит, Клинки и правда не желали моей смерти! На душе у меня немного полегчало. И все же меня бил озноб, несмотря на сильную жару. Я оледенела в теплой воде. Танцовщице стало совсем плохо; ее била крупная дрожь, она кашляла. Никогда раньше я не видела, чтобы она чего-то боялась.

— А ну, приятель, подними нас на борт! — крикнула я, подражая бхопурскому выговору.

Мой земляк посмотрел на отряд лучниц на причале, потом перевел взгляд на меня. Он больше не смеялся.

— Мальчик, от тебя одни неприятности!

Нам надо было как можно скорее выбраться из воды.

— Нет, наоборот! Я принесу вам удачу!

— Как?

— Подними нас на борт, тогда скажу.

Бхопурец снова покосился на матушку Ваджпаи. Та кивнула. Нахмурившись, недовольные матросы сбросили нам два каната. Мы кое-как подтянулись по ним в своих нищенских лохмотьях. Кто-то подал мне руку, помогая перевалить через борт. От Танцовщицы все старались держаться подальше.

Вначале я просто лежала на теплой, согретой солнцем палубе, стараясь отдышаться. Хотя сердце бешено колотилось в груди, опасность утонуть мне больше не грозила. Танцовщица закашлялась и стала извергать из себя воду. Матросы, ругаясь, отходили подальше.

— Говори быстрее! — велел бхопурец. — Не по душе мне эти стрелы. А твоя спутница мне всю палубу заблевала!

Я задумалась. Что бы ему такое сказать? Правда ему вряд ли понравится. Не знаю, относится ли он с почтением к калимпурским богам. Возможно, он поклоняется своей умершей прапрабабушке или какому-нибудь местному мелкому божеству… К тому же маловероятно, чтобы он поверил оборванному, мокрому мальчишке, лежащему у его ног.

Поэтому я встала.

— Не стану врать, от меня действительно одни неприятности, — сказала я. — Зато неприятности именно такие, какие ты хочешь!

— Как так, малыш? — засмеялся бхопурец.

— Твой корабль наверняка заходит во все прибрежные порты. Иногда находятся умники, которые думают, будто им не нужно платить. Верно?

Мой собеседник тут же замкнулся и насупился:

— Всякое бывает.

— Если хочешь, испытай меня. Я сумею победить любого из твоих людей. Даже двоих! Если мне удастся положить их на палубу, возьми меня в команду! Я буду охранять твой груз от врагов… — Я слегка пнула Танцовщицу носком ноги: — Моя подруга не переносит воду, но на суше — на палубе ли, в порту или в таверне — она всех вас заткнет за пояс!

Тихо застонав, Танцовщица перевернулась на спину и выпустила когти. Бхопурец невольно попятился, но потом снова рассмеялся:

— Может, ты и правду говоришь… И все равно ты глупец!

— Меня не зря охраняют целых двенадцать лучниц, — невозмутимо возразила я. — А еще я очень хорошо готовлю.

— Хватит! — прокричала с причала матушка Ваджпаи. — Сегодня никаких драк не будет! — Размахнувшись, она швырнула на палубу кожаный мешочек. Он многообещающе звякнул, и у капитана загорелись глаза. — Эти монеты твои, если ты сейчас же снимешься с якоря и отплывешь в Бхопуру с двумя пассажирами на борту!

Он схватил мешочек, развязал тесемки и расплылся в улыбке:

— Через час отходим!

Крича и переругиваясь, матросы спустили на воду шлюпку, закрепили фалинь и на веслах оттащили судно от причала. Матушка Ваджпаи сделала мне руками знак лилии. Стоящая рядом с ней матушка Гита подмигнула.

Медленно развернувшись, мы вышли из калимпурской гавани.

Наше судно называлось «Читтачаи», а его капитана звали Утави. Он согласился отойти на приличное расстояние от Калимпуры, добраться до оживленных морских путей. Там мы решили пересесть на какое-нибудь крупное судно, которое направляется к Каменному Берегу. Матушка Ваджпаи заплатила столько, что могла бы купить весь корабль.

Пока корабль шел на восток вдоль побережья, у нас с Танцовщицей почти не было возможности побыть наедине. Мы не могли уединиться на открытой палубе; оставалось лишь небольшое пространство под полуютом и закуток под шкафутом, в котором хранили ведра, тряпки и прочую утварь.

Через день, как следует рассмотрев корабль, я поняла: либо здесь очень просторные трюмы, либо где-то имеется тайник. Капитан «Читтачаи» — контрабандист; он провозит всевозможные товары в порты в обход таможни и налогов не платит.

Нас капитан тоже считает ценным товаром.

В сущности, положение наше казалось немногим лучше, чем на причале Арвани, разве что нам не грозила опасность утонуть. Мы согрелись и высушили одежду, нас накормили, но что дальше? По вечерам мне очень недоставало моего шелка с колокольчиками. Хотя в последнее время я пришивала колокольчики скорее по привычке, потеря очередного куска шелка опечалила меня. Мне казалось, я уже не смогу в который раз начать все сначала и пришить к новому куску материи несколько тысяч колокольчиков.

Интересно, как женщинам с моей родины удается не сбиться в счете дней? Правда, они ведь за всю жизнь не уезжают далеко от дома. Я вспомнила Шар. Она родилась в жалкой лачуге, вышла замуж за односельчанина и переселилась к нему в такое же убогое жилище… После смерти мужа она, скорее всего, перейдет в третью лачугу, к кому-нибудь из детей. Будет ссориться с невесткой… И за всю жизнь не покинет пределы родной деревни.

Хотя я прожила совсем недолго, я уже в третий раз переплываю море. Трудно ожидать, что я сохраню все обычаи своей родины. И все же мне было грустно. Может, Клинки сохранят шелк с колокольчиками до моего возвращения? Нет, скорее всего, Самма сожгла его.

Каждый шаг в сторону дома уводил меня все дальше от дома… Как раньше, когда меня увозили против моей воли.

— Там, в Калимпуре, я убила человека, — призналась я Танцовщице в первый вечер.

— Когда ты стала убийцей? — посерьезнев и погрустнев, спросила она.

«Я не стала убийцей», — внушала себе я, вспоминая удивленное лицо Майкла Карри. Он медленно оседал на пол, и глаза его постепенно тускнели.

— Ты сама учила меня бороться со злом, — возразила я, хотя и понимала, что моя отговорка никуда не годится.

— Неужели человек, которого ты убила, в ответе за все зло мира?

— Нет. — Я отвернулась.

Берег был совсем рядом, в нескольких сотнях шагов. В океан вдавалась широкая песчаная коса; джунгли подступали почти к самой воде. На деревьях, невидимые в темноте, кричали обезьяны. Теплый вечерний ветерок сменил направление, и нос корабля отклонился к северу. До нас доносился запах гнили. Понятно, почему обезьяны кричат: наелись перебродивших фруктов и опьянели.

— Мне сказали, что я служу правосудию… Такая служба пришлась мне по душе после того, как я освободилась из рабства, в которое меня продали!

Танцовщица долго молчала и наконец сказала:

— Многое из того, что делал… и делает Федеро, я не понимаю. В прежние времена он служил экономом и казначеем у Управляющего; он покупал девочек по обязанности. Насколько мне известно, он выкупил тебя у твоего отца у ворот вашего дома.

— Купил, как вещь! — буркнула я. — Купил, как…

Она перебила меня, по-прежнему не повышая голоса и тщательно подбирая слова:

— Работорговля не похожа на змею. Можешь отрезать голову или пронзить ее копьем, можешь сжечь все корабли и склады. Как только все успокоится, объявится кто-нибудь другой, и все начнется сначала. Работорговлю не уничтожить ни клинком в руке, ни огнем в сердце.

Сплюнув за борт, я сказала:

— Я не вещь. Я — человек.

— Людьми торгуют повсюду. Отдают в подмастерья, замуж, в солдаты, в матросы.

— Они сами выбирают свою судьбу!

— Зелёная! — с сожалением произнесла Танцовщица. — Много ли девушек выбирают себе мужа по своему вкусу? Много ли подмастерьев, перед тем как пойти в учение, выбирают себе подходящего мастера? Большинство людей никогда ничего не выбирает. Выбирают их самих, или они берут что предлагают. Все зависят от времени, удач или неудач, от своих поступков или поступков других людей…

Мне захотелось избить Танцовщицу, как ее еще никогда в жизни не били. Она ничего не знает; она ничего не понимает. Ей… все равно!

— Зелёная!

Повернувшись к ней спиной, я стала смотреть на корму. Матрос у румпеля — я еще не выяснила, как его зовут, — помахал мне рукой и улыбнулся. Он как будто не замечал моих глаз, которые метали молнии. А может, в сумерках просто не видел моего лица?

— Зелёная! — Танцовщица тронула меня за плечо.

Развернувшись, я замахнулась, но в последний миг одумалась и опустила руку.

— Что?! Ну что?!

— Я не виню тебя. Но пойми, жизнь не всегда так проста, как нам бы хотелось. Дети должны быть свободными, должны жить в довольстве и сами выбирать свой путь. Как и взрослые. Как все племена и народы. Ты хочешь, чтобы все дети росли дома, у себя на родине. Ты мыслишь благородно! Но подумай, всегда ли так будет лучше всего? Должна ли самая красивая девочка голодать вместе со своими нищими родителями, братьями и сестрами? На деньги, которые выручат за нее родители, вся семья прокормится в следующие голодные годы, а сама она будет жить в тепле и достатке…

Из моих глаз по-прежнему текли слезы.

— Так несправедливо, неправильно!

— На свете много несправедливости. Можно посвятить жизнь борьбе с отдельными пороками, но справиться со всеми не под силу даже титанобогам! В свое время они разделились, и от них произошли все народы мира. Каждая из нас несет в себе как частицу добра, так и частицу зла. Добро никак не может победить зло, а зла не хватает для того, чтобы задушить добродетель.

— Поэтому никто ничего не делает! — На сердце у меня стало тяжело. Перехватило горло. Даже слова были напитаны горечью.

— Надо стараться делать что можешь. — Танцовщица крепче сжала мне плечо. — Войдя во дворец Правителя, ты уничтожила зло, породившее торговлю детьми.

— То зло не было моим. — От стыда и злости я казалась себе очень маленькой. — Оно относилось к твоим сородичам и Медным Холмам.

— Да, то зло не было твоим, и все же ты сделала что смогла. — В свете восходящей луны я разглядела ее нежную улыбку.

— Тогда зачем ты явилась за мной?

— Я уже тебе сказала. Поднимается новое зло. Многие из нас верят, что ты обладаешь большой властью, потому что свергла прежний строй…

— Власти я не ищу!

Она опустилась на колени:

— Ты ведь и сейчас можешь покинуть корабль и пешком вернуться в свой храм! Когда их гнев немного остынет, они, возможно, снова примут тебя к себе. Выбор за тобой. Но я умоляю тебя, иди со мной и помоги — ради меня. Ради города.

— Встань, встань! — Я покраснела от смущения. Одна богиня знает, что подумал о нас матрос у румпеля. — Меня послала богиня. Я пойду с тобой.

— Что ты видела и что чувствовала, когда произнесла заклинание во дворце Правителя? — спросила Танцовщица на следующий день. Между нами булькал котелок с рыбным супом. — Где все происходило?

— Меня отвели в зал, похожий на… счетную палату. — Мне трудно было вспоминать и трудно выражать свои воспоминания словами; тогда я еще не завела привычки записывать все, что со мной происходит. — Я не видела трона, значит, там не принимали чужеземных послов или просителей. Скорее всего, Правитель проверял там свои счета вместе с подручными: они корпели над цифрами и решали денежные споры. Правитель начал издеваться надо мной; я подбежала к нему и произнесла слова, которым научила меня ты… — Я замолчала, чтобы набрать в грудь воздуха. Несмотря на палящее солнце, мне снова стало очень холодно. — А потом он исчез.

— Знаю. Он исчез. Но его сила никуда не делась!

— Да, наверное. Вокруг меня поднялась настоящая пыльная буря; меня как будто хватали сотни маленьких пальцев. Потом его сила растаяла и позвала его за собой.

— Мы не подготовились к войне, — медленно и печально проговорила Танцовщица. — После исчезновения Правителя появилось множество претендентов на престол. Всем им нужна была не корона, а власть, которая нависла, как пелена, над Медными Холмами. С одним из таких претендентов пришлось иметь дело мне… — Глаза ее на миг подернулись пленкой. — Я дорого заплатила за это!

— Прости, — сказала я.

— Нет, нет, я не могла поступить иначе. Правда, после ухода Правителя боги очнулись от долгого молчания. По крайней мере одного зарезали сразу…

— Зарезали?! — Я едва не задохнулась. — Еще раз прости, что перебиваю, но ведь богов не полагается убивать.

— Сами боги, конечно, о таком и не помышляли. — Танцовщица криво улыбнулась. — И все же убить бога можно, если знать нужные заклинания и провести необходимые приготовления.

— Теперь я понимаю, чего боится богиня Лилия, — заметила я. — Если убийца богов переплывет Штормовое море, ей грозит опасность! Даже представить не могу, что будет с Калимпурой, если там появится человек, обладающий такой силой.

— Ах, дело не только в обладании силой или оружием. — Танцовщица нахмурилась. — Я не знаю, в чем заключается такая сила, и знать не хочу, но Временный совет этот вопрос очень заботит.

— Временный совет? — Название обеспокоило меня, потому что я хорошо помнила историю.

— Когда Правитель пал, — с трудом продолжала она, — Федеро заключил соглашение с несколькими крупными торговыми домами. О нашем маленьком заговоре против Правителя почти никому не было известно, но многие при Правителе выражали свое недовольство. Найти единомышленников оказалось нетрудно.

— Сомневаюсь, чтобы у Правителя нашлись законные наследники… Ведь он сидел на престоле четыре столетия!

— Законных наследников нет, как и потомков прежнего правящего дома. Правитель был родственником древних владык по побочной линии, но он убил всех знатных родственников, не дав им дожить до старости. Он боялся законных претендентов на престол и держался за власть всеми силами.

— Кто же сейчас управляет Медными Холмами? Временный совет? — Странно было думать о том, что невозмутимая Танцовщица, которая предпочитает держаться в тени, занимается государственными делами.

— До некоторой степени. Боги пробудились после долгого молчания, священники никак не могут прийти к согласию, а наши союзные города-государства на Каменном Берегу предъявляют нам самые нелепые требования.

— Тебе поручили разыскать меня, потому что хотели удалить тебя из города? — тихо спросила я.

— Я сама вызвалась выполнить поручение. — Танцовщица снова улыбнулась, на сей раз не скрывая нежности. — Совет послал бы целое посольство, снабдив послов бумагами, подтверждающими наши права на тебя, если ты еще жива. От капитана «Южной беглянки» мы узнали, куда ты направлялась, и составили документ, в котором объявляли тебя свободной гражданкой Медных Холмов и требовали от калимпурского князя разыскать тебя.

Ее слова насмешили меня.

— Калимпурский князь — просто шут; власти у него меньше, чем у состоятельного бакалейщика! Он сидит на лазуритово-серебряном троне и принимает иностранных послов, а свободное время проводит со своими многочисленными женами.

— Из Медных Холмов всего не увидеть, — довольно резко парировала Танцовщица.

— Да. Петрейцы клюют на громкие титулы и пышные звания. Как будто титул делает человека!

Она тоже рассмеялась:

— Как ты защищаешь свою страну!

— Не больше, чем ты.

— Да, наверное. — Судорожно вздохнув, Танцовщица продолжала: — И вот объявился претендент на престол Правителя. О своих притязаниях заявил главарь бандитов с Синих гор. Он очень опасен; он наводит ужас на селения, лежащие неподалеку от Калимпуры. Зовут его Чойбалсан. Он украл древнюю магию моего народа, а когда пардайны попробовали дать ему отпор, стер с лица земли несколько наших прайдов.

— Ах… — Обойдя стол, я взяла ее за руку. — Прими мои соболезнования! Тропы их душ окончились тупиками!

— Да… — Отстранившись от меня, она помешала суп в горшке и продолжала: — Нас осталось немного. Пардайны и раньше не были многочисленным племенем… Не нужно много усилий, чтобы от моих сородичей остались лишь воспоминания.

Мы долго сидели молча. Танцовщице не сразу удалось успокоиться. Наконец она возобновила свой рассказ:

— Чойбалсан уничтожает пардайнов, как лесной пожар уничтожает деревья… Он разрушает храмы. Похоже, он набрал большую силу и, вооружившись украденной магией, способен сразиться с богами.

— Это он зарезал первого бога?

— Не бога, а богиню — Марайю, которая исполняла женские желания. Нет, ее зарезал не он. Мы пока и сами не знаем, кто совершил то злодеяние — посланцы Шафранной Башни, которые любят действовать втихомолку, или еще более темные силы. Вот что больше всего тревожит священников в Медных Холмах.

Да уж, в этом я не сомневалась.

— Поэтому, — продолжала Танцовщица, — мы решили обратиться к тебе. Ты единственная из смертных, кроме Чойбалсана, владеешь древней магией. Возможно, тебе удастся его сокрушить!

Сжавшись от ужаса, я воскликнула:

— Я не владею магией!

Рулевой Чоудри обернулся посмотреть, о чем мы спорим.

Танцовщица покачала головой:

— Ну конечно владеешь — ведь именно магия помогла тебе развеять чары Правителя!

Ее слова так огорчили меня, что я ушла и очень долго тренировалась наносить удары багром. Я упражнялась до тех пор, пока не пришел капитан и слезно не попросил меня не ломать его корабль.

Почти весь день мы с Танцовщицей избегали друг друга, но смысл ее рассказа был мне вполне ясен. Только мы с Чойбалсаном соприкоснулись с древней магией. Из всех живущих сокрушить Чойбалсана способна только я.

Наверное, теперешние правители Медных Холмов впали в отчаяние, иначе они не вспомнили бы обо мне. Правитель потратил четыре века на то, чтобы сломить любое сопротивление. Он и богов запугал, да так, что те уснули, замолчали. Кто же защитит Медные Холмы?

Только не я. Одного тирана я свергла с помощью магии; такого поступка хватит не на один оборот Колеса!

Довольно скоро мы очутились на пересечении морских путей. Я успела привыкнуть к Утави и его команде — испуганно улыбающемуся Чоудри, гиганту Туллаху — сожителю Утави — и к остальным матросам, но мне не терпелось добраться до Каменного Берега. В начале плавания мы задержались на мелководье у бхопурских берегов, а почему — непонятно. По пути я несколько раз слышала, что капитан и его сожитель о чем-то спорят, но предмет своего спора они тщательно скрывали.

Впрочем, догадаться было нетрудно, потому что иногда Утави что-то ворчал себе под нос. Время от времени он начинал ворчать. Думаю, Утави охотно продал бы нас в рабство, если бы подвернулся подходящий покупатель, хотя матушка Ваджпаи щедро заплатила за наш проезд, а мы вряд ли сдались бы без боя.

Так что мы очутились в открытом море, вдали от тех мест, где привык охотиться капитан «Читтачаи». Мы с Танцовщицей собирались пересесть на какой-нибудь океанский корабль. Вдали от берега матросы «Читтачаи» занервничали, но деньги есть деньги, а за наш провоз им заплатили больше, чем они получили бы за целый год. Только третье проходящее мимо судно направлялось на Каменный Берег. «Яркий» был большим кораблем с металлическим корпусом; он шел под флагом Дан-Крэнмура.

Когда мы, наконец, обо всем договорились, я увидела, что следом за нами перебраться на «Яркий» собирается Чоудри.

— Ты-то куда? — грубо спросила я его на селю.

— Утави грозится убить меня, — ответил Чоудри дрожащим голосом. — Раньше он хотел вернуться в Калимпуру и продать вас, а я не согласился!

«Вот ублюдки!» — подумала я. Значит, наши догадки оказались верными. Если мы не возьмем Чоудри с собой, ему придется туго.

— Тебе нет места там, куда направляюсь я, — прошипела я. На палубе внизу бесновался Утави, а бледнокожие матросы с «Яркого» протягивали мне руки. После того как Утави стал размахивать длинным кривым мечом, они втащили на «Яркий» и Чоудри.

Так все решилось помимо нашей воли.

Чоудри долго еще осыпал проклятиями Утави и бывших товарищей. Я почти ничего не понимала, потому что он говорил на каком-то селистанском диалекте, который я понимала с трудом. Наконец нас всех повели к помощнику капитана.

Помощник капитана оказался таким же бледнокожим, как и матросы; после долгого плавания в наших широтах его лицо сделалось красным, как яблоко. Одет он был в белую форму, пропотевшую насквозь.

— Надеюсь, вы не вооружены?

Я мысленно выругала себя, поняв, что очень соскучилась по петрейскому языку.

— У меня только рабочий нож, — ответила я.

Танцовщица с поклоном втянула когти.

— К вам, госпожа, это не относится, — сказал ей помощник капитана, натянуто улыбнувшись. — Ну, пойдемте!

Мы последовали за ним. Оробевший Чоудри плелся сзади. Нас привели в малую кают-компанию. За столом сидели четверо. Я поняла, что нас будут оценивать.

Вдруг я заметила, что один из четверых — мой старый знакомый Срини, эконом с «Южной беглянки».

Мне показалось, что он ошеломлен еще больше, чем я.

— Зелен… — воскликнул он на селю, привстав с места. Сидевший во главе стола толстяк метнул на него многозначительный взгляд, и Срини снова сел.

— Срини! — сказала я по-петрейски. — Рада снова видеть тебя!

— Ты знаешь их? — спросил капитан у Срини.

— Только де… — Он хотел сказать «только девушку», но посмотрел на мои коротко стриженные волосы и матросский костюм и поправился: — Только Зелёного.

Оговорки эконома никто как будто не заметил.

— Южане редко так хорошо говорят по-нашему, — одобрительно заметил капитан. — Что ты делаешь в обществе пардайны? — Он повернулся к Танцовщице: — Прошу прощения, госпожа.

— Вам не за что просить прощения, — ласково улыбнулась Танцовщица. — Зелёный был моим самым способным учеником в Медных Холмах.

Капитан удивился; судя по выражению его лица, я сильно выросла в его мнении.

— Мы идем полным ходом, хоть и пришлось остановиться, чтобы принять вас на борт. Значит, все вы направляетесь на север? Мы зайдем в Забытый Порт, затем в Медные Холмы, потом домой, в Дан-Крэнмур.

— Обещаю, в Медных Холмах, после того как мы сойдем на берег, вы получите тройную плату, — сказала Танцовщица.

— Если хотите, мы отработаем свой проезд, — предложила я. — Мне приходилось готовить и в храме, и во дворце, и на корабельной кухне.

— А твой отец?

Отец?! Я не сразу поняла, кого имеет в виду капитан.

— Чоудри! — Я повернулась к рулевому с «Читтачаи». Тот совсем съежился от страха. Зачем я позволила ему плыть с нами? Наверное, богиня не случайно сделала его нашим попутчиком, но ее замыслы оставались для меня неведомыми.

— Мы за него расплатимся.

— Господин, — подал голос Срини, — в Зелёном и его спутнице я уверен. Если они поручатся за селистанца, я против него не возражаю.

Капитан нахмурился.

— Ладно, мы берем вас с собой. Но учти, Срини, если они сбегут в Медных Холмах, не заплатив, все, что они должны, я вычту из твоего жалованья!

— Слушаюсь! — ответил эконом.

— Спасибо, — добавила я.

Танцовщица молча поклонилась.

Переговоры закончились. Мы остались на «Ярком» в непонятном положении; нас считали чем-то средним между узниками и пассажирами.

Нам показали, где мы будем спать. Чоудри повесил свой гамак на баке, рядом с отдыхающими подвахтенными матросами. Нас с Танцовщицей поселили со слугами богатых пассажиров. Увидев нас, соседи недовольно заворчали. В тесной каюте без иллюминаторов, пропахшей потом, и без нас негде было повернуться.

Итак, Медные Холмы снова ждали меня на пути домой, в Калимпуру. Может быть, моя жизнь движется по кругу? В ответ на мою тайную просьбу Срини достал мне несколько кусков полотна у парусного мастера — несмотря на паровой котел, при попутном ветре на «Ярком» поднимали паруса. Тихими вечерами я сшила себе новый костюм Костолома, хотя и не такой красивый, как прежний.

По пути мы с Танцовщицей часто говорили о том, что происходит в Медных Холмах. Мне показалось, что она в чем-то подозревает Федеро, но мне не говорит. Видимо, она хотела, чтобы я сама составила мнение о происходящем. Чоудри часто подходил к нам, но обижался, если мы говорили между собой по-петрейски. Видимо, он пожалел, что перешел вместе с нами на «Яркий», послушав свой внутренний голос.

В целом же путешествие прошло спокойнее, чем я могла бы ожидать.

* * *

В Забытом Порту я на берег не сошла. Как и Танцовщица. Капитан Баркс не запретил нам покидать корабль, но мы решили, что не стоит напрасно дразнить его. В редкие для нас часы досуга мы сравнивали народы и города.

— Мои сородичи не живут в каменных дворцах, — говорила Танцовщица. — Мы не строим каменных жилищ. Строители городов появились после того, как какой-то бог подарил обезьянам огонь и вложил в их головы мысли. Города строят только люди… Вот почему вы превзошли все остальные племена, вместе взятые.

— Думаешь, так происходит на всем мировом блюде?

Танцовщица искоса посмотрела на меня:

— Не знаю; ведь мировое блюдо огромное. Можно проехать очень далеко на восток или на запад и не найти там наших порядков. Но такое огромное расстояние не одолеть и за всю жизнь.

Я улыбнулась ей:

— Ничего, был бы быстроходный корабль с хорошей командой! — Мне хотелось очутиться как можно дальше от Чойбалсана, Дома Выпей и многочисленных призраков, преследующих меня, хотя мне еще не исполнилось и семнадцати лет.

— Корабль понесет тебя по морю, но не по пустыне и не по горам… Ты окажешься в чужих краях, не зная тамошних наречий и обычаев. У тебя не будет и местных денег. В конце концов ты осядешь в каком-нибудь незнакомом порту и станешь просить подаяние у людей, которые разговаривают с помощью перьев и проклинают с помощью цветов!

Танцовщица пророчила мне не самую злую судьбу. Сколько раз я сама перечеркивала чью-то жизнь! И все же ее слова почему-то задели меня за живое, хотя я давно уже настроилась на другой путь. Тогда же я просто сказала:

— Я не создана для того, чтобы быть моряком в океане своей судьбы. Меня послала богиня, ты меня позвала. Когда-нибудь я вернусь в Калимпуру. Я знаю свою жизнь.

— Зелёная, своей жизни не знает никто. Во всяком случае, пока она не закончится и внук или внучка не нарисуют пару строчек над твоей могилой.

* * *

Когда мы приблизились к Медным Холмам, я попросила Танцовщицу:

— Прошу тебя, не говори пока Федеро, что я вернулась.

— Сама не знаю, как тут лучше поступить.

— Я тоже. Так что давай начнем с чего-нибудь простого. Сначала пошли весть о своем прибытии или пошли кого-нибудь за деньгами — нам надо расплатиться за проезд. Не забывай, что за Чоудри мы тоже поручились. Требуй платы за троих.

Танцовщица задумчиво нахмурилась:

— О нем-то, наверное, можно рассказывать? Мне нужно написать записку.

Вдруг меня осенило — не знаю, был ли то голос богини или проявление моей полнейшей глупости.

— Я надену костюм Костолома и сама пойду за деньгами! По-петрейски я говорю хорошо, как местная уроженка.

Странная улыбка появилась на лице Танцовщицы.

— Что ж, иди. Тебе предстоит очередное испытание!

Я кивнула и начала переодеваться. Иногда я скучала по своему расшитому колокольчиками шелку, но я столько раз его теряла, воссоздавала и снова теряла, что мне стало казаться: шелк не столько ритуальная одежда, сколько трата сил.

Закрыв лицо покрывалом, я взошла на палубу и стала у борта. Мы приближались к Медным Холмам в водянисто-сером свете мрачного дождя.

Несмотря на плохую погоду, я отлично разглядела город издали. Как и в прошлый раз, звонили колокола на буйках, на прибрежных скалах, на других кораблях, на берегу…

Недоставало лишь одного — деревянного буйволиного колокольчика. Стойкий ушел очень далеко; он пропал из моих мечтаний. После того как я вернулась на свою родину и увидела, в каком убожестве живет мой отец, воспоминания о раннем детстве подернулись туманом. Услышав колокольный звон в порту, я вспомнила, как скучала по отцу и по Стойкому тринадцать лет назад, когда Федеро увез меня за море.

Из моих глаз выкатилось несколько слезинок, но никто ничего не заметил из-за дождя.

Передо мной раскинулись Медные Холмы. Тускло поблескивали под дождем металлические крыши. Над портом, как и тогда, возвышался лес мачт, хотя кораблей здесь было вдвое меньше, чем видела я в обычный день с Корабельного проспекта в Калимпуре. Многие причалы опустели. Некоторые склады сгорели, и их не стали отстраивать заново, хотя, судя по суете у берега, мятеж давно уже закончился.

«Неужели прошло два года?!» — удивилась я.

Танцовщица нашла меня, когда «Яркий» подошел к причалу.

— Срини рассчитал нам плату за проезд, а я написала просьбу о возмещении расходов. — Она свернула в трубочку две бумажки и протянула мне.

Я спрятала записки за пояс.

Заход в порт — самое хлопотливое время для корабельного эконома. Хорошо, что Срини выкроил время и для нас… Наверное, капитан приказал ему!

— Куда мне идти?

— Казначейство теперь в бывшем дворце Правителя. Только тамошние хранилища не принадлежат знатным семействам и крупным торговым домам, — рассеянно ответила Танцовщица. Видимо, она чего-то боялась. — Не страшно тебе идти туда?

На меня нахлынули воспоминания.

— Дворец — такое же место, как и все прочие. — Я сказала неправду, но вместе с тем сказала то, что должна была сказать.

Танцовщица кивнула и продолжала:

— Войди со стороны Веретенной улицы и спроси Цитрака или Брайна. Они узнают мой почерк и мою подпись.

— Какой залог от меня потребуют?

— Моей записки должно быть достаточно. Если спросят, как тебя зовут, назовись… Ломом.

На полуюте зазвонил колокол. Паровой котел запыхтел; «Яркий» начал причаливать. Пассажиры толпились на палубе. Можно было подумать, что Медные Холмы — порт приписки корабля. На причале стояли портовые грузчики и рабочие; по северным меркам, их собралось очень много. На берегу сновали торговцы, проститутки и прочая публика. Многие размахивали пестрым тряпьем или яркими полосками бумаги.

Едва мы пришвартовались, сбросили сходни. Первыми на берег сошли Срини и еще два крепких матроса; они осматривали тех, кто сходит на берег и поднимается на корабль. Насколько я поняла, вначале они ждали, пока рассосется толпа, затем выпускали тех матросов, кому дали отпуск. После этого они начали принимать грузы. Завтра же «Яркий» отправлялся дальше.

На то, чтобы добыть деньги, у меня оставалось несколько часов. Расталкивая плечами толпу, я кивнула Срини. Он кивнул в ответ; затем я снова очутилась в городе моего долгого пленения.

Не знаю, чего я ожидала. Может быть, думала, что разверзнутся небеса, или заговорит богиня Лилия, или призраки восстанут из могил. По правде говоря, через три шага после того, как я сошла со сходней, я чувствовала себя такой же, как и три шага назад. Толпа по сравнению с Калимпурой казалась совсем реденькой, но я вышагивала горделиво, угрожающе поглядывая по сторонам. Для того чтобы чувствовать себя в полной безопасности, мне не хватало только оружия.

Я — Зелёная. Я вернулась в Медные Холмы. Никто меня пока не узнавал.

Найти Веретенную улицу оказалось проще простого. Отдалившись от порта, я зашагала по улицам.

Медные Холмы заметно опустели. Правда, в годы заточения я видела город нечасто и в основном сверху. Но во время наших ночных вылазок я часто видела, как горожане смеются, пьют, разговаривают. Прячась на чердаке над складом, я видела торговцев и рабочих, занятых тяжелым физическим трудом. Все они казались спокойными и довольными. Никто не дрожал от страха, не озирался постоянно через плечо, не замедлял шаг перед очередным поворотом.

Сейчас все изменилось. Уверенно расхаживали по улицам только вооруженные стражники да богачи, которых сопровождали телохранители. Обычные же люди — разносчики, торговцы, женщины, которые вели за руку детей, чиновники, возчики и посыльные — как будто чего-то боялись.

Чего они боятся? Мятежи закончились несколько лет назад. Танцовщица не предупреждала меня о том, что передвигаться по Медным Холмам опасно.

Хотя я по-прежнему помнила план города лишь отрывочно, я знала, что Храмовый квартал находится справа от меня, а Портовый рынок сзади, чуть восточнее от Каменоломенной гавани. Вдали, чуть левее, высилась старая стена. За ней раскинулись богатые кварталы — тихие улицы, особняки за железными воротами. Там находилось и поместье Управляющего. Я не знала, уцелело ли оно. Если мятежники сровняли его с землей, мне нисколько не жаль!

Поднявшись на невысокий холм, я очутилась на Веретенной улице. Она спускалась в северо-западном направлении. Вдали показался шестиярусный дворец Правителя, похожий не столько на замок или крепость, сколько на непомерно разросшийся помещичий особняк. Насколько я помнила, стены вокруг не было; дворец Правителя окружал только парк. В прохладе и запустении деревья быстро разрастались. На пересечении Веретенной и Прибрежной улиц я увидела распахнутые деревянные ворота — судя по всему, старинные.

Так вот где хранится казна Временного совета!

Я невольно замедлила шаг. В прошлый раз я вышла из дворца после падения Правителя. Интересно, сумею ли я сейчас найти окно Военно-морской галереи, откуда я тогда выпрыгнула? Оттуда я легко вернусь по своим следам. Интересно, кто там внутри помимо Цитрака и Брайна и сколько стражников охраняют казну?

Войдя в ворота, я зашагала по утоптанной тропке к боковому входу — когда-то отсюда спускались в парк. У бокового входа скучал юнец в плохо продубленных кожаных доспехах. Он грыз камышинку. Лицо у него было равнодушным; видимо, в отличие от простых горожан, он ничего не боялся.

— Мне нужны Цитрак или Брайн, — объявила я.

— Майки ушел домой обедать, — заявил юнец. Его карие глаза на бледном, как у всех его соотечественников, лице немного оживились. Я еще не привыкла видеть вокруг столько бледнокожих. — Брайн заседает в палатах Совета.

— Мне срочно нужны деньги!

— Как и всем нам, мальчик, как и всем нам!

Я подошла ближе к нему:

— Из-за моря вернулась Танцовщица; ей нужно заплатить за проезд капитану корабля!

— Кто?!

Решив промолчать, я протянула ему записку Срини и письмо от Танцовщицы. Юнец долго водил по строчкам коротким пальцем и шевелил губами. Наконец он вскинул голову:

— Мальчик, деньги тебе могут выдать Цитрак или Брайн.

Что тут ответишь? Мы оба молча ждали, пока Цитрак вернется из дому.

Вернувшись, Цитрак очень разозлился, увидев меня. Он отругал охранника за то, что тот заставил меня ждать. Потом отругал счетоводов, которые ждали его внутри.

Вскоре я поняла, что Майкл Цитрак на всех злится. С его лица не сходила кислая гримаса. Губы всегда были поджаты, глаза бегали из стороны в сторону. Одежда его мне тоже не понравилась. Он носил коричневую батистовую сорочку, которую сильно замяли при глажке, и суженные книзу светло-серые шерстяные брюки без единой пылинки.

— Денег много, того и гляди, попадешь в беду, — сказал он. — В Танцовщице я, конечно, не сомневаюсь. А вот ты наверняка потеряешь их — или тебя ограбят и прикончат… А из-за тебя прикончат и меня… Даже не знаю, можно ли доверить такую крупную сумму мальчишке-иностранцу.

— Я их не потеряю! — возмутилась я.

Цитрак протянул мне бархатный мешочек, наскоро зашитый серебряной нитью. Шитье было окончено вычурным узлом. Затем он запечатал мешочек кусочком свинца неправильной формы и восковой печатью. Видимо, боялся, что я запущу туда руку и возьму часть монет!

Я спрятала мешочек и поклонилась.

— Чтобы все твои козлы передохли, а тебя и всех, кого ты любишь, прошиб понос, — вежливо сказала я на селю.

— Уж эти мне иностранцы! — буркнул Цитрак.

Ухмыляясь, я вышла в парк, прошла мимо охранника и снова вышла на Веретенную улицу. Скоро я вернусь на корабль и там освобожусь от своей ноши.

Дорогу мне перегородила неизвестно откуда взявшаяся повозка. Чья-то рука откинула полость, и на землю спрыгнули четверо крепких круглолицых мужчин среднего возраста. Они даже окружать меня не сочли нужным.

— Отдавай, мальчик, — велел тот, у кого была самая густая борода. — Что там у тебя? Зачем ты ходил по этой дороге во дворец? У нас нет времени на глупости! — Он помахал дубиной. Стоящий слева от него был вооружен коротким ножом, похожим на тот, что я когда-то отняла у бандита. Другие двое согнули руки, словно собирались меня удавить.

— Вы кто — подручные Чойбалсана?

— Ха! Смышленый малый! Мы здесь на жизнь зарабатываем, а ты свою жизнь сейчас потеряешь.

— Нет, я так не думаю. — Я отступила на шаг, окидывая взглядом поле битвы. Я должна успеть в порт до отхода «Яркого», иначе Срини решит, что я его обманула.

— Бейте его! — скучающим тоном приказал главарь. — И не жалейте.

Разбежавшись, я высоко подпрыгнула и словно поплыла по воздуху к тому, у кого был нож. Со всего маху ударила его по лицу локтями. Неповоротливый толстяк, не ожидавший нападения, попятился и рухнул навзничь, ударившись головой о камень. Я выхватила у него нож и, молниеносно обернувшись, вонзила лезвие в живот главарю.

— Желаю и дальше так же удачно зарабатывать на жизнь! — рявкнула я.

Вытаращив глаза от изумления, главарь зашатался. Выдернув нож, я вытерла лезвие о его рубаху и легонько подтолкнула раненого кончиками пальцев.

Оставшиеся двое в ужасе отпрянули. Я отсалютовала им ножом и побежала прочь. Скорее, скорее отдать деньги Танцовщице!

Теперь я поняла, почему так напуганы жители Медных Холмов. С такими разбойниками им никакой Чойбалсан не нужен.

К тому времени, как я добежала до «Яркого», наконец заморосил дождь. С моря подул резкий ветер. Танцовщица и Срини с нетерпением ждали меня. С ножом я снова чувствовала себя спокойнее, хотя новый нож держался не так хорошо, как прежний. Разгоряченная после драки, я бежала довольно быстро.

Возможно, я снова убила одного или двух нападавших. А может, только ранила, и уцелевшие сообщники унесли их в безопасное место… Подумать только, в Медных Холмах я смогла бы стать самой опасной разбойницей! Танцовщица и Клинки отлично подготовили меня к такому ремеслу.

Остановившись у сходней, я швырнула мешочек с деньгами наверх, Танцовщице. Она поймала его на лету, но немного удивилась. Я внимательно осмотрела встречающих. Теперь в толпе теснились в основном моряки и портовые рабочие. Пассажиры давно ушли, уведя за собой воришек и прочих хищников. Танцовщица и Срини вместе пересчитали деньги. Наконец Танцовщица сошла на причал. За ней следовал Чоудри, который нес холщовую сумку. Должно быть, он выпросил ее у кого-то из матросов.

Танцовщица оглядела меня сверху донизу:

— Что с тобой?

— Так, ничего… Несколько человек напрашивались на неприятности.

— И что?

— И получили свое. — Я широко улыбнулась. — Пошли отсюда!

— Зелёная… — Голос ее ослабел и затих.

Они с Чоудри молча вышли с пристани следом за мной. Вскоре Танцовщица схватила меня за плечо:

— Если ты не хочешь, чтобы о твоем возвращении стало известно, может, лучше не привлекать к себе внимания?

Да, я заслужила ее упреки. Ведь я могла бы не вступать в драку с напавшими на меня увальнями, а просто убежать от них. Свернула бы в тихий переулок, забралась на крышу… Но мне захотелось размяться. Я соскучилась по привычному делу, а изображать испуганную жертву мне совсем не хотелось.

— Да, наверное, — промямлила я.

Танцовщица сделала вид, будто не слышит. Мы остановились посреди улицы; Чоудри не отходил от нас.

— Тебе пока не хочется показываться членам Временного совета, — сказала наконец Танцовщица. — Мы прибыли в город… можно сказать, почти незаметно. Чем же ты сейчас займешься?

Во время плавания я успела все обдумать. Бродя по почти незнакомым улицам, я вряд ли выясню что-то ценное. Пустые залы дворца Правителя так и манили заглянуть, но меня не пускало дурное предчувствие.

— Давай сходим на Гранатовый двор, — предложила я. — Осмотрим поместье Управляющего. Потом погуляем по городу. Если не увидим ничего интересного, спустимся в подземелья. Помнишь, сколько раз ты говорила, что внизу дремлет разум города? Любопытно узнать, о чем думают Медные Холмы, когда спят.

Не зря я два года патрулировала улицы Калимпуры; я научилась читать город и его жителей.

— Первым делом нам нужно устроить Чоудри, — возразила Танцовщица. — Я знаю одну таверну, хозяин которой примет его на работу. Пусть трудится на кухне. Спать он может под столом. Там ему ничто не угрожает.

Повернувшись к Чоудри, я сказала на селю:

— Ну вот, ты и на берегу. Будешь какое-то время стряпать в таверне, чтобы никому не попадаться на глаза?

— Д-да… — сдавленным голосом ответил он. — Я не знал, что мы так далеко заплывем. Я никогда не вернусь домой!

Хлопнув его по плечу, я постаралась скрыть собственную печаль.

— Сейчас мы тебя устроим на первый случай, а через несколько дней вернемся и придумаем что-нибудь получше. — Повернувшись к Танцовщице, я спросила: — В твоей таверне спокойно или там постоянно дерутся?

— О нет, публика там очень миролюбивая, — ответила она. — Давай отведем его туда вместе, и ты объяснишься с владельцем. И дальше постараемся держаться вместе.

Как оказалось, таверной, куда привела нас Танцовщица, владел один из ее соплеменников и заходили в нее в основном пардайны. Мы вошли в дверь без вывески на тихой улице по соседству с улицей пивоваров. Хозяин сразу согласился взять Чоудри на работу. Я смотрела на него во все глаза: он стал первым, кроме Танцовщицы, пардайном, с которым я познакомилась.

Хозяин стоял за стойкой, хотя обстановка в общем зале была совсем не такой, как в остальных питейных заведениях. На беспорядочно расставленных столах стояли глубокие каменные чаши, наполненные ароматными водами. Мне очень понравилось. Как будто я вернулась домой, хотя раньше ни разу там не бывала.

Владелец таверны, которого все называли просто Трактирщиком, ростом был на голову выше Танцовщицы. Хотя не шире ее в плечах, он казался крепче, сильнее. И ступни и ладони у него были гораздо длиннее, чем у моей любимой наставницы.

— Так вот ты какая! — Он внимательно рассматривал меня. От пардайнов мне не нужно было таиться, поэтому я сняла накидку и маску. Кроме того, я догадывалась: соплеменникам Танцовщицы обоняние служит так же, как нам — зрение.

— Я такая, какая есть. Но я несу ответственность за моряка, который очутился вдали от родины. Сейчас ему кажется, будто он попал в страну мертвых!

После коротких переговоров мы оставили бывшего селистанского контрабандиста в безопасном месте. Я перевела ему его обязанности, убедилась в том, что они с Трактирщиком смогут узнавать друг друга по виду — и по запаху, — и мы с Танцовщицей снова вышли под дождь. Вместо прежней туманной мороси пошел настоящий ливень, холодный брат калимпурских муссонов.

Мы шагали по пустынным из-за дождя улицам, и я отметила еще одно отличие: в Калимпуре количество народу на улицах не зависело от погоды. Горожане прятались только от настоящего урагана. Мы же шли по Медным Холмам практически в одиночестве.

Довольно долго мы брели вдоль остатков древней стены с полусгнившей деревянной галереей. Затем свернули в квартал, где улицы были шире. Мы снова не увидели ни единого человека, но я сразу поняла, что здесь живут богачи. Наконец перед нами замаячила очень знакомая серовато-голубая стена. Я замерла на месте и задрала голову, прикидывая, в каком месте лучше через нее перелезть.

— По-моему, сейчас нам лучше зайти в ворота, — заметила Танцовщица.

— Может быть, но мне что-то не хочется… — Найдя подходящую водосточную трубу, я быстро взобралась наверх, как во время наших давнишних ночных прогулок. Танцовщица не отставала от меня.

Очутившись на галерее, я посмотрела за стену. За нами лежал двор, граничащий с Гранатовым. Дерева, которое раньше здесь росло — я не запомнила, какое именно, — больше не было. Даже пень выкорчевали. На том месте, где когда-то росло дерево, вились сорняки и высилась гора земли и камней.

Я посмотрела на крышу. Кто-то содрал с нее медные листы. Идти пришлось очень осторожно; некоторые балки прогнили и покрылись плесенью.

Сердце у меня упало.

— Здесь никого нет! — прошептала я.

— Поэтому я и предложила войти через ворота.

— И все-таки… — Не знаю, что я рассчитывала здесь найти. Девочек-рабынь? Вероломство? Разбойников в своей комнате? Стало почти так же тяжко, как в Селистане, когда я увидела отца в хижине, умирающего Стойкого и доведенную до отчаяния Шар. Жена отца видела во мне воровку, которая хочет отнять у нее крошечное, мелкое будущее.

Здесь я научилась готовить, танцевать и узнала множество старинных историй… Во мне поднималась жалость, удивившая меня.

С ужасом приближалась я к Гранатовому двору. Ноги не шли. Мне хотелось остаться на безопасном расстоянии и не знать, что здесь произошло.

Я подумала: «Ты сбежала отсюда, оставив после себя остывающий труп. Чего же ты ожидала?»

Мой дом сгорел. Мое дерево срубили; оно лежало во дворе и гнило. Лошадиный фургон, правда, уцелел и казался почти таким же; видимо, пожар пощадил его. Здание, по крыше которого я пробиралась, было полностью разгромлено. Хорошо, что во дворе хотя бы не было трупов.

Танцовщица обняла меня. Я — бич этого города. Я пришла защищаться, нападать, бороться с несправедливостью, а не проливать слезы по ненавистной юности, от которой, живя здесь, я так стремилась убежать.

— Что здесь произошло?

Она крепче прижала меня к себе, затем отстранила на расстояние вытянутой руки.

— Его слуги взбунтовались, — тихо ответила она. — В тот день, когда ты встретилась с Правителем и чары, охранявшие его, развеялись, по городу разлетелись слухи о его падении. Стражники вломились во все дворы и зарезали здешних наставниц. Найденных девушек изнасиловали и тоже убили. Они пострадали из-за своей красоты. Нескольким девочкам помладше удалось бежать. Погибли и некоторые приходящие наставницы. Насколько я знаю, из них уцелела только госпожа Даная.

Я упала на колени; изнутри накатывали волны тошноты, как в ту ночь, когда я убила госпожу Тирей. Ах, богиня! Я ведь стремилась лишь найти выход отсюда, а не призывать смерть на дом, полный женщин. Девочки были невинными, как и я. И даже наставницы…

«Богиня, пощади их души, если сейчас еще не поздно, — взмолилась я. — Эти люди не поклоняются Колесу, как принято в южных странах, где знают тебя, но и для них должно быть какое-то утешение».

Дождь падал на меня, словно утешая. Волосы липли к голове. Как будто богиня возложила на меня руку. Я долго прислушивалась, надеясь, что она как-то направит меня. Но она не сказала ничего из того, что я хотела услышать. Молчание богини имело большее значение, чем любые слова.

— Во всем виновата я, — с трудом произнесла я, вытирая губы. Сердце у меня как будто разбилось на тысячу осколков. — Все из-за меня!

Танцовщица опустилась на колени рядом со мной.

— Зелёная! Во всем виноват Правитель в личине Управляющего. По его приказу стражники сурово охраняли девочек, как бесценные сокровища. С самими же стражниками обращались крайне сурово. Как только Правитель сгинул, девочки были обречены. Если бы кто-то другой уничтожил Правителя, а ты осталась на Гранатовом дворе, тебя ждала бы такая же участь.

— Все из-за меня, — упрямо повторяла я. — Я убила их всех несколькими словами!

— Они погибли. — Голос ее посуровел. — Вместе с Правителем и из-за него. Пойдем, нам надо идти. Здесь для тебя больше ничего нет.

Я понимала, что она права, но мои ноги отказывались слушаться. Все, что я могла найти в комнатах Гранатового двора, было стерто огнем и дождем после тех первых, кровавых и мятежных, дней. «А может, все к лучшему», — подумала я. Встреча с призраками, бродящими внизу, грозила стать для меня очень неприятной.

Увиденное настолько оглушило меня, что я не смогла спуститься по водосточной трубе. Мы добрались по крыше до главных ворот; в углу, заросшая листвой, приютилась крошечная лесенка. Хотя она почти вся заросла, а некоторые ступени обломились, по лесенке можно было спуститься. Мы вышли в узкий переулок; он вел к центральной башне без окон на фасаде.

Задрав голову, я попыталась представить себе тех, кто когда-то жил в башне. Они ведь тоже что-то чувствовали, о чем-то думали… Почему же они так зверски лишили жизни беззащитных девочек и женщин? Стражники показались мне похожими на тех четверых, что сегодня попытались отнять у меня мешочек с деньгами. Перестав охранять Управляющего и исполнять его волю, они превратились в злобных зверей, решивших, что сила в любом случае делает их правыми.

Интересно, задумывались ли они о том, что случится с ними самими, когда они состарятся и ослабеют? Что будет с их женами и детьми? Неужели мир принадлежит только сильным?

Если добавить в мой список мертвецов женщин и девочек из дома Управляющего, список удвоится.

Не сразу я поняла, что Танцовщица дергает меня за руку.

— Пойдем под землю! — предложила она. — Неплохо будет убраться от дождя.

— Дождь — всего лишь вода. — Я криво улыбнулась. — Меня учили, что вода смывает грехи.

— Мой народ не верит в грех, — серьезно ответила она. — Есть только определенные условия и право выбора. Когда страшная беда постигла этот дом, тебя здесь не было и ты не могла ничего решать.

Я кивнула, потому что она надеялась на такой ответ. Мы повернули за угол. Вдруг краем глаза я заметила какое-то шевеление и посмотрела на вход в центральную башню. Там кто-то стоял, хотя я не видела его отчетливо за пеленой дождя.

Я постучала двумя согнутыми пальцами по плечу Танцовщицы, подавая ей условный знак — «иду на разведку». Развернувшись, я подбежала к неясной фигуре.

Танцовщица выругалась; я сообразила, что воспользовалась условным языком Лилейных Клинков, который она не знала. Тем не менее моя бывшая наставница последовала за мной.

При моем приближении фигура как будто отступила, хотя не двинулась с места. Вскочив на крыльцо, я увидела Управляющего — Правителя. Лицо у него стало пепельно-серым, как старая тряпка. Увидев меня, он удивился и, выставив перед собой руку, попятился в тень.

Его не стало.

— Что здесь? — спросила Танцовщица, поравнявшись со мной.

Дрожа, я с трудом ответила:

— Только что здесь был Управляющий! — В самом деле, что тут странного? — Он ведь был мертв задолго до того, как я произнесла нужные слова! Конечно, он мертв и до сих пор.

«Как бог», — вдруг поняла я. Призраки и боги не так уж сильно отличаются друг от друга. Они являются тем, кто в них верит… Наверное, точно так же происходит и с тульпами.

— Чары. — Танцовщица потрогала мое лицо, вгляделась мне в глаза в сером вечернем свете.

Глядя на стены из серовато-голубого камня, я кивнула. Мне очень хотелось с ней согласиться.

За следующие несколько дней мы с Танцовщицей обошли весь город. Мне хотелось посмотреть Медные Холмы при свете, не охваченные мятежом. Хотелось больше понять, что же здесь творится. На деньги, оставшиеся после того, как мы заплатили за проезд, мы стали покупать разные необходимые вещи.

— Нельзя откладывать визит во Временный совет надолго, — предупредила она. — Если бы не отсутствие Федеро, я должна была бы явиться туда уже сегодня!

— Где он? — спросила я.

Мы с ней пришли на Портовый рынок, где ели водянистое северное карри из какой-то комковатой тыквы, смешанной с тушеной птицей. Я думала, что петрейцам следует запретить называть такое блюдо «карри», даже если повар, готовя свое варево, подержал над горшком мешочек со смесью специй «масала».

— Он отправился с посольством искать помощи против Чойбалсана.

— В Хокхэрроу или Дан-Крэнмур?

— Хорошо бы… Нет, он объезжает рыбацкие деревушки рядом с Медными Холмами. Другие города Каменного Берега пока не принимают разбойника всерьез. Федеро набирает по десять — двадцать лучников и копейщиков в местах, где живут маленькие люди с маленькими бедами, которые не видят дальше собственного носа.

— Да, тяжело, — кивнула я. — И все же мне бы хотелось еще какое-то время не открывать лица на тот случай, если кто-то обладает хорошей памятью или мучается жаждой мести.

Так как второй маскарадный костюм я сшила из слишком толстой ткани, мне тяжело было в нем передвигаться. Танцовщица заказала для меня другой; я обещала когда-нибудь вернуть ей долг — две пригоршни серебра.

Пока мы ждали, когда мне сошьют костюм, мы бродили по улицам. Танцовщица показала мне квартал, где она со своими соплеменниками после падения Правителя встретила шамана. Им удалось победить его.

— Освободилось еще больше нашей магии, — с грустью сказала она. — Он — лишь предтеча Чойбалсана.

В полуразрушенной усадьбе и окружающей ее ивовой роще я не почувствовала ни божественного, ни нечестивого присутствия.

Мы продолжали бродить по городу. Я видела в городе амбары для хранения зерна, скотобойни и пять военных заводов. Мы шли по улицам, по которым слонялись толпы оборванцев — в Медных Холмах они не называли себя «попрошайками». Иногда мы перелезали высокие заборы и гуляли по тихим аллеям, окружающим дома богачей. Мы часто ходили в порт посмотреть на корабли; в Медных Холмах не было Корабельного проспекта, как в Калимпуре, и на порт невозможно было полюбоваться издали. Мы проходили мимо складов, заводов, бирж, рынков, меняльных лавок, лавок ростовщиков и многочисленных торговых домов. Видели мы и пустые доки, в которых не строились корабли, кучи мусора, заваленные входы в заброшенные шахты… и дворец Правителя.

Я чувствовала себя путешественницей, которая впервые попала к себе на родину. Конечно, дело обстояло совсем не так. Во-первых, никакой путешественницей я не была. Во-вторых, хотя много лет прожила в этом городе, он не был моей родиной.

Удивительнее всего, во время наших прогулок и бесед о разных городах и обычаях я затосковала по своему колокольчатому шелку. По ночам я испытывала более понятные чувства. В холодной постели я томилась по женским объятиям и играм с плетью.

— Как здешние женщины находят друг друга? — спросила я как-то у Танцовщицы. Мы шли по Адвокатской улице.

— Женщины есть везде.

— Я имею в виду — для забав. Куда идти женщине, которая хочет, чтобы другая женщина любила ее или отхлестала?

— Не знаю, — смутилась Танцовщица.

Чтобы подразнить ее, я начала строить глазки встречным женщинам крепкого сложения. Некоторые из них отвечали мне улыбками и пристальными взглядами, но я еще не знала, как вести себя в незнакомом городе.

Пока Лилейные Клинки не изгнали меня из своего круга, я не ценила всех благ, которые даровало мне их общество.

Меня интересовало и другое. Как-то я заметила:

— Я видела в городе листки с обращениями Чойбалсана. Значит, у него есть приятель среди печатников. Медные Холмы переживают не лучшие времена, но, по-моему, положение города еще не отчаянное.

— Скоро наступят отчаянные времена, — возразила Танцовщица. — Сегодня утром мы проходили мимо книжной лавки на Проволочной улице, и я увидела утренние листки. Подручные Чойбалсана разбили алтари в храме Воздуха на перевале Эйриджин.

Благодаря полученным мною урокам в географии Каменного Берега я разбиралась лучше, чем хотелось бы.

— Значит, если он поскачет по Ячменной дороге, ему всего три дня пути до Медных Холмов?

— Да. Ты заметила, что в порту ведется только погрузка на корабли? Товары только вывозят из Медных Холмов, но к нам ничего не ввозят.

Я задумалась.

— Да, заметила… Только значения не придала.

— У портовых рабочих и грузчиков пока еще есть работа. Однако скоро закончится и она. Я не очень разбираюсь в цифрах, но любой счетовод может прочесть тебе целую лекцию о том, что такое торговый баланс. Во всех городских листках только и пишут что о торговом балансе! Еще совсем недавно петрейцы не понимали, зачем в других странах свои деньги… В трудные времена приходится соображать быстрее.

— Почему местные жители не бегут отсюда?

— Те, кто могли, уже бежали, — равнодушно ответила Танцовщица. — Остальные… куда им бежать? По суше в Забытый Порт или Дан-Крэнмур не доберешься. На кораблях не так много свободных мест. Оставшиеся горожане собирают обломки досок, заколачивают окна и надеются, что им хватит запасов угля и картошки.

— И никаких призраков в городе нет, — ответила я. — Я не чувствую следов заклинания, произнесенного мною во дворце Правителя. В Медных Холмах я вообще не встретила потусторонних сил — кроме странного явления в доме Управляющего. Если мы ничего не узнаем в Храмовом квартале, придется нам поискать знаний в подземельях!

Даже издали было видно, что обители богов сильно пострадали. С противоположного конца города я заметила разбитые купола. Если даже здешние боги проснулись после долгого сна, отстраивать свои дома они пока не собирались.

На Морской улице в землю были вкопаны толстые железные столбы. Они обозначали западную границу Храмового квартала.

— Много лет в Храмовый квартал не заходил никто, кроме посвященных или глупцов. На границе квартала расставили ящики для пожертвований; некоторые храмы считались действующими даже при Правителе. Верующие бросали в ящики деньги, а рядом подвешивали мешочки с едой для священников. Иногда здесь же и молились. Порога храмов не переступали без крайней нужды.

Я вспомнила Септио, с которым познакомилась в подземелье. Странный юноша еще тогда намекал на соперничество и ревность среди священников, которые служили его богу Чернокрову.

— Значит, боги были очень опасными? Почему?

— Были? — Танцовщица рассмеялась. Мы проходили мимо здания, фасад которого был выложен гладкими черными плитками. Распахнутые настежь железные двери совсем заржавели. Вход показался мне слишком большим. — Сейчас они стали еще опаснее. Они… ожили. А в спокойные времена здесь властвовали… другие существа. Может, тульпы?

— Вроде матушки Железной и ей подобных?

— Да. Как ты думаешь, что происходит со снами спящего бога?

Я задумалась.

— Если бог достаточно велик, его сны… проникают в мир?

— Вот именно.

У пардайнов все иногда бывало наоборот: мир время от времени проникал в их сны.

— Очень заманчиво полагать, будто весь наш мир есть сон чьего-то злого высшего разума.

— Насколько я помню, — сурово произнесла Танцовщица, — госпожа Даная давала тебе читать сочинения Гнота. Ты повторила одну из его излюбленных гипотез.

— Гнот и себя самого также считал сном… Не знаю, как он относился ко всему миру, ведь он полагал, что за пределами его разума нет ничего сущего… Впрочем, он и в существовании собственного разума сомневался!

Моя бывшая наставница рассмеялась:

— Теперь ты понимаешь, почему я учила тебя танцам и искусству самообороны, а не философии!

Мы повернули на широкую улицу, огибающую весь Храмовый квартал. Вдоль улицы стояли пузатые металлические горшки с широкими днищами; из горшков тянулись к небу тощие деревца. Горшки выглядели так, словно когда-то давно, в более грубые, ранние времена в них совершали жертвоприношения. Теперь же многие горшки растрескались из-за разросшихся корней.

По обе стороны от нас высились храмы, монастыри и постройки непонятного назначения. Храмовый квартал был городом внутри города. Хотя раньше, бродя по Медным Холмам, мы обходили его со всех четырех сторон, мы ни разу не входили внутрь. Храмовый квартал занимал огромную площадь. Мне показалось, что улица, на которую мы вышли, уходит в бесконечную даль.

— Улица Горизонтов, — пояснила Танцовщица. — Мне говорили, что она называется так, потому что у нее нет конца.

— Кварталов одиннадцать, не больше, — возразила я, произведя вычисления на ходу.

— Да, но можешь ли ты отсюда увидеть, где она заканчивается?

Нет, я не видела конца улицы, что, наверное, и было главным для архитекторов.

— Какие-нибудь древние чары?

— Возможно… или очень искусная архитектура.

Я не замедлила с ответом:

— Улица ведет на восток; рано или поздно мы выйдем из Храмового квартала!

— Ну, разумеется… архитекторы искусны, но не настолько.

Я зашагала вперед по улице Горизонтов. Танцовщица следовала за мной. Она нарочно пропустила меня вперед. Если бы у магии был запах, я бы, наверное, почувствовала его. То, чего так боится богиня Лилия, можно определить органами чувств. Боги чувствуют не так, как смертные; они угадывают присутствие другой силы даже на очень большом расстоянии. Их взоры видят больше, чем человеческие глаза, какого бы высокого мнения ни были о себе люди.

С такими богохульными мыслями я разглядывала многочисленные храмы, притиснутые друг к другу, как лотки на базаре… Точнее, на базаре в Медных Холмах, потому что в Калимпуре теснота гораздо больше. Тамошние постройки буквально налезали друг на друга, здесь же лишь у немногих соседних храмов имелись общие стены. Очевидно, здесь, на холодном севере, божественной силе необходимо свободное пространство для уединения.

Город Медные Холмы строился продуманно. В разных частях города господствовал тот или иной архитектурный стиль. Так, портовые склады были почти одинаковыми; можно было сразу опознать счетные дома в Денежном квартале. Только храмы сильно отличались друг от друга. Каждый отражал нужды или природу своего божества. Боги таковы, каковы они есть, — каждый из них отражает мысли и чаяния верующих.

Хотя улица Горизонтов не была совсем безлюдной, народу здесь было очень мало. Время от времени нас обгоняли группки священников или монахов. По улице туда-сюда медленно бродил возчик с тележкой, запряженной осликом; заметив брошенный мусор, возчик тут же подбирал его. Трое бритоголовых молодых людей провели мимо нас громко визжащую свинью на длинном кожаном поводке — наверное, хотели принести ее в жертву.

Казалось, жизнь здесь замерла. Я задумалась. Интересно, когда в храмах бывает самый большой наплыв верующих? На утренних службах? Есть ли в Петрее храмовые праздники? Помнится, госпожа Даная давала мне читать трактаты, посвященные разнообразным таинствам и обрядам.

— Многие ли из жителей Медных Холмов поклоняются богам? — спросила я.

— Нет, немногие, — ответила Танцовщица. — Священники очень недовольны. Нужно, чтобы выросло целое поколение, которое не боится заходить в храмы; только тогда в Храмовом квартале снова будет многолюдно. Люди заходят сюда, когда хотят о чем-то попросить богов. И все же потребность общаться с божеством — дело частное, почти тайное.

— Как и у твоих соплеменников, — заметила я.

— Мы не поклоняемся богам, — возразила Танцовщица.

— Знаю. У вас есть путь души.

— Да. — Мне показалось, что я чем-то задела ее, вслух высказав то, о чем она предпочитает молчать. — Для истинного поклонения требуется, чтобы душа жаждала божественного.

Я усомнилась в ее словах, но спорить не хотелось. Шагая по улице Горизонтов, я размышляла о том, куда спрятались все боги. Чем бы ни были они заняты после своего пробуждения, ни один из них не вышел мне навстречу. Возможно, бог сразу признал бы во мне ту, которая свергла Правителя… Я не чувствовала магии, но боги-то, без сомнения, должны ощущать ее!

Ничего не происходило.

Мы прошли всю улицу до конца. Как я и говорила, длина ее составила одиннадцать кварталов. Я не ощутила ни покалывания, ни дрожи. Ничего. Никто не явился нам: ни боги, ни призраки, ни промежуточные существа — северные тульпы.

Как ни странно, я испытала разочарование, не найдя никакого подтверждения страхам богини Лилии. И Танцовщица как будто не имела никакого отношения к Храмовому кварталу — самому человеческому в Медных Холмах. Хотя в других частях города можно было встретить чужеземцев и представителей иных племен, здесь я не увидела ни одного.

— Ничего! — сказала Танцовщица, как будто продолжая ранее начатый разговор.

— С таким же успехом можно было обойти биржи, справляясь о цене на зерно.

— На биржах мы с тобой побывали вчера, — напомнила она.

Я невольно рассмеялась. И все же, раз на земле мы ничего не обнаружили, придется спускаться под землю! Призрачная вереница моих жертв гораздо легче отыщет меня в подземном мраке, чем наверху, при свете дня.

— До того как мы спустимся в подземелья, я хочу совершить церемонию в память женщин, погибших в поместье Управляющего, — сказала я.

— То, что ты делаешь, — не обряд, — заметила Танцовщица.

— Знаю. Я и не хочу проводить никакого обряда. Так я успокаиваю своих духов с тех пор, как вы с Федеро рассказали мне об обычае зажигать в честь умершего две свечи, — сказала я, а про себя подумала: «Точнее, я пытаюсь их умилостивить».

Мы пошли искать торговца свечами. Здешние боги ничего мне не открыли. Может, призраки окажутся разговорчивее? Мне хотелось успокоиться перед тем, как я встречусь с ними лицом к лицу.

Полчаса спустя мы с Танцовщицей преклонили колени в лавровой роще рядом с заброшенной шахтой, зачем-то оставленной на краю Бархатного квартала. Хотя я захватила с собой серные спички, все равно обрадовалась, когда вышло солнце. Близилась осень, но день был погожий и сухой, необычный для конца лета на Каменном Берегу.

Я расставила полукругом двенадцать черных свечей и двенадцать белых. Танцовщица ничего не говорила, когда я покупала свечи. Мне не было точно известно, сколько женщин и девочек погибли в доме Управляющего. Возможно, никто этого не знал и не мог мне сказать. Число двенадцать отчего-то показалось мне подходящим для такого случая.

Я зажигала свечи по одной. Язычки пламени метались на ветерке, но под деревьями мы были как в укрытии, и свечи не гасли, только мерцали и шипели. Хотя я заранее не заготовила никакой речи, слова сами слетели с моих губ.

— Все мы подчиняемся желаниям хозяина, которому не в силах противиться, — сказала я. — Я мечтала вырваться на свободу и освободить всех нас… — Я провела руками над белыми и черными свечами. Их пламя приятно грело мне ладони. — Простите меня, все вместе и каждая в отдельности, за то, что случилось с вами!

Вокруг меня поднялся вихрь. На миг мне показалось, что снова явилась богиня Лилия, но потом я поняла, что ошиблась. Всего лишь порыв ветра. Он потушил крохотные язычки пламени. Я поняла, что готова.

— Когда мы должны предстать перед Временным советом? — спросила я.

— Скоро. Нас позовут, возможно, уже завтра.

— Очень хочется поесть и отдохнуть — у меня устали ноги. Если хочешь, давай вечером или ночью спустимся в подземелье.

— Пошли, — сказала Танцовщица. — Я знаю, где найти кролика, тушенного с кукурузой и перцем.

Следом за ней я побрела в харчевню, где наелась досыта.

На закате мы перебрались через высокую стену, загородившую заброшенную шахту и окружающие ее горы шлака от взоров богатых жителей Бархатного квартала. Пробираясь среди мусора, мы отыскали вход в шахту и начали спускаться по длинной скрипучей лестнице.

Под землей мы не побежали, как в прежние времена. Мы осторожно продвигались вперед, обнажив оружие и зажав между пальцами «холодный огонь». Я отлично понимала, что мы не должны привлекать к себе внимание, хотя нас, скорее всего, все равно заметят. Люди видят глазами. Почти все из живущих под землей отлично «видят» носами, ушами и другими, более странными органами чувств.

Танцовщица, похоже, толком не знала, куда нам идти. И все же она шла первой и время от времени шепотом предупреждала меня о камнях или обрыве.

Я навострила уши. В подземелье слышался шум, какого я не помнила во время наших первых прогулок. В калимпурских подземельях было довольно шумно — из-за того, что рядом с нашими подземными тропами проходила городская канализация. Как известно, трубы — отличные проводники звука. Судя по тому, как долго мы спускались, мы находились очень глубоко под землей — локтях в пятидесяти, а то и больше. Сейчас мы находимся глубже канализационных труб и старых штолен.

В темноте смутно нависали какие-то невиданные устройства и механизмы. Мои ноздри уловили запахи ржавчины и прогорклого масла. Конечно, здесь пахло и камнем, и стоячей водой, и трухлявым деревом. В длинных туннелях гуляли сквозняки. Я чувствовала запах плоти, но слабый, далекий. Иногда откуда-то доносились шаги и странные, призрачные шорохи. Опасность была повсюду и нигде.

Я стала думать об Управляющем. Правитель — его маска, личина? Мертвый Правитель представлялся мне актером, который исполняет две роли сразу, а не духом, который живет в двух телах. Знал ли кто-нибудь, кроме меня, о том, что Управляющий и Правитель — одно и то же?

А как же его подручные? Много ли среди них таких же, как он, бессмертных? Двоих я уничтожила одновременно с ним. А ведь Правителя охраняла целая армия стражников и слуг!

Мы по-прежнему передвигались очень медленно. Опасность приближалась, стала почти осязаемой. Я оцепенела от ужаса; мне показалось, что невидимый враг вот-вот нападет на меня. Я остановилась и еле слышно прошептала:

— Что это?

— Не знаю, — тихо ответила Танцовщица. Кровь застыла у меня в жилах: в ее голосе слышался такой же страх.

— Там не призрак… — Я лишилась дара речи. Существо, очутившееся передо мной, испустило жуткий вопль. Так, наверное, вопит душа, раздираемая демоном.

Я размахивала ножом в кромешной тьме; по моим ушам потекло что-то горячее и липкое. Нож ударил пустоту. Я совершенно оглохла и страшно перепугалась. Отведя в сторону руку с «холодным огнем», я чуть не закричала.

Танцовщица стояла слева от меня; наверное, отошла подальше, чтобы не попасть под удар моего ножа. Она всматривалась в даль, словно ожидая, что из темноты на нее набросится враг. Путь мне преградил высоченный урод без кожи… Я отчетливо видела под тускло поблескивающим жиром скелет и мышечные волокна. Пустые глазницы уставились прямо на меня.

А ведь я просто не могла не задеть его ножом!

Я снова замахнулась. Нож прошел насквозь, не коснувшись его. И тут его костлявая мускулистая рука поднялась вверх, и он сильно ударил меня в левый висок.

Разворачиваясь, я еще успела подумать, что это нечестно. Он может меня ударить, а я его не могу. Но тут Танцовщица хрипло закричала. Во мраке завывал ветер; из глаз моих хлынули слезы, мешая видеть. И все же я разглядела нависшую над подругой громадную тень. Потом послышался жуткий, душераздирающий глухой удар.

Я поняла, что Танцовщица набросилась на врага с голыми руками. Наверное, таких, как он, оружие не берет.

В отличие от Танцовщицы у меня не было когтей, и все же драться руками я умела довольно хорошо. Бросив нож, я прижала подбородок к груди и, ринувшись вперед, боднула чудовище головой в грудь. Мне показалось, будто я угодила в сплошную открытую рану. Меня окружали жир и густая кровь; ухватиться было не за что.

Потом я поняла, что не слезы мешают мне видеть. Меня ослепляет кровь, текущая из глаз и ноздрей. Я утратила зрение, слух, обоняние. Смутно слышалось какое-то глухое бульканье. Потом до меня словно издалека донесся жуткий крик Танцовщицы, исполненный острой боли.

Я снова бросилась на врага. Что-то хрустнуло. Наконец-то мы встретили «кое-кого похуже», как еще давно предрекала Танцовщица!

«Дай мне силы!» — взмолилась я и снова бросилась в бой. Ослепленная темнотой и кровью, я рвала врага ногтями, впиваясь все глубже. Почувствовав кость, я с силой рванула пальцы.

Ничего не произошло. Мышцы не порвались, а, щелкнув, вернулись на место. Нападающий снова пронзительно завопил. Я услышала, как Танцовщица жалобно зовет меня. Потом наступила тишина.

Широко расставив ноги, чтобы не упасть, я замахнулась для очередного удара, но не встретила сопротивления.

Выплюнув кровь, я раскрыла рот пошире и прислушалась.

Тишина!

Я осторожно ощупала лицо. Крови нет. В ушах тихо щелкнуло; вернулся слух. Я провела рукой по уху: крови тоже не было. Только пальцы были липкими от сукровицы этого жуткого создания.

Я прислушивалась, навострив уши, пока в них не зазвенело.

Ничего.

Страшное существо исчезло и уволокло с собой Танцовщицу… А может, она умерла?!

В пылу схватки я выронила «холодный огонь»; осталась лишь крошка. Я присела и стала судорожно ощупывать замшелые камни. Мне удалось найти нож. Я долго тыкала им во все стороны, пока не нащупала своды. Повернулась лицом вперед.

Вокруг меня была пустота.

Замешательство перешло в гнев. Мне хотелось закричать, позвать на помощь. Я открыла рот, но едва не потеряла сознание. Страшно кружилась голова. Чтобы не упасть, я осторожно присела. Скоро я сообразила, что голова кружится оттого, что я потеряла много крови. И все же я была цела.

Страшное чудовище присосалось ко мне и напилось моей крови!

Меня замутило. Уж лучше бы он по-честному ранил меня ножом, чем такое!

Впереди замерцал свет. Кто-то шел мне навстречу с «холодным огнем» в руке. С трудом поднявшись на ноги, я спрятала нож за спину, чтобы не отсвечивал. С той же целью прикрыла глаза.

Встречный двигался медленно и шумно сопел. Я застыла на месте и стала ждать. Незнакомец тоже не торопился. Вблизи стало заметно, что он человек — или хотя бы человекообразный. Я старалась не дышать.

Незнакомец остановился в двух шагах от меня. Собрав последние силы, бесшумно приблизилась к нему и приставила нож к его горлу.

— Кто ты? — хрипло спросила я, готовая убить его.

— Ты не видела здесь божество?

Во имя всех демонов далекой Аведеги, я узнала, узнала его по голосу!

— Септио? — прошептала я.

— Да.

Я слышала, как он начинает злиться. Я чувствовала запах гнева.

— Значит, чудище без кожи — твое?!

Септио отвел мой нож в сторону. Я опустила руку.

— В чем дело? — воинственно спросил он. — Кто ты?

— Я Зелёная. А твой… приятель уволок мою Танцовщицу! — Вскипев, я едва удержалась, чтобы не всадить нож ему в живот.

Должно быть, он угадал мое желание, потому что перестал запугивать меня.

— Ей повезет, если она умрет быстро. Один из аватаров Чернокрова распутал наши сети и отправился на охоту.

Меня передернуло.

— Что он делает с жертвой?

— В конце концов приносит ее богу.

— Лопни твое Колесо! — выругалась я. — Как ее спасти?

От его ответа кровь застыла у меня в жилах.

— Никак, — сказал он, помолчал и добавил: — Зелёная, судя по голосу, тебе плохо. Пойдем в убежище; там мы обсудим, как спасти твою подругу.

— В убежище… да. — Мне удалось убрать нож под трико, не проткнув себе ногу. Мне очень хотелось посидеть где-нибудь в безопасности.

Ее нет! Моей наставницы больше нет! Я следовала по пятам за юношей-священником, с которым мы когда-то едва не подружились.

Несмотря на горе, я сохранила способность ориентироваться в пространстве. Вскоре я сообразила, что мы направляемся к Храмовому кварталу. «Богиня, защити меня от твоих здешних сестер и братьев!» — взмолилась я.

Медленно — потому что быстро идти я не могла — Септио подвел меня к колонии «холодного огня» на стене. Мы с ним набрали полные руки светящегося мха. Потом миновали туннель, в котором ржавели странные механизмы. В тусклом серебристом свете «холодного огня» я мельком увидела богатую резьбу. Каменные своды от пола до потолка были покрыты изображениями лиц и фигур. По резьбе метались наши тени — своеобразные гномоны для здешних часов.

Разглядывая резьбу, я ненадолго забыла о навалившемся на меня горе.

Стиль напомнил мне калимпурский Кровавый фонтан и многие тамошние храмы, чьи фасады были сплошь покрыты причудливой, искусной резьбой.

И все же фасад храма — это одно. Зачем тратить столько сил на туннель, о существовании которого почти никому не известно?

Наконец мы очутились в высоком холодном зале, освещаемом шипящими газовыми лампами. Хотя зал тоже находился под землей, газовый свет намекал на то, что мы находимся в просторном подвале под каким-то сооружением Храмового квартала. Видимо, здешние архитекторы знали толк не только в наземных сооружениях!

Стараясь отвлечься от горя, я стала озираться по сторонам. В плане зал оказался правильным восьмиугольником; длина каждой стороны составляла примерно двенадцать локтей. В углах темнели колонны, которые вздымались в высоту локтей на тридцать. Их венчали округлые своды. Стены и пол были покрыты инеем. Посередине на мраморном полу смутно чернел какой-то знак.

Во всех стенах имелись ниши; все они, кроме одной, были глухими. Септио вышел на середину зала:

— Делай как я!

Я послушалась и подошла к нему. Он закрыл глаза, и я тоже. Вдруг я почувствовала рядом с собой что-то большое, тяжелое. Правда, незнакомое существо не излучало ужаса, как бескожее существо, которое унесло Танцовщицу. Я стиснула кулаки и стояла рядом с Септио, готовая драться до конца.

Он тронул меня за плечо:

— Пошли!

Стены вдруг поплыли перед моими глазами. В конце цепочки наших следов на полу оказалась глухая ниша. Напротив чернел проем.

— В чем дело? — спросила я. — Какая-нибудь черная магия или просто пол медленно вращается?

Септио посмотрел на меня исподлобья:

— Зелёная, иди, куда ведет дорога!

— Я много времени провела в храме; всю жизнь меня окружали практичные женщины. — Одной из которых была Танцовщица. Она была первой и самой лучшей! При мысли о ней слезы брызнули у меня из глаз.

По совершенно темному коридору мы перешли почти в такой же просторный зал, как предыдущий, восьмиугольный, только новый зал был четырехугольным, узким и длинным. По стенам горели свечи, отлитые из темно-коричневого воска. Когда мы вошли, свечи вдруг ярко вспыхнули и осветили противоположную от нас стену, на которой висело серебряное зеркало. На полу валялись какие-то тряпки, подушки и валики. Посреди комнаты, там, где свечи горели ярче всего, стоял низкий стол, на котором я увидела несколько подносов, мисок и чаш.

— Иди сюда, — позвал Септио, — сядь. Побеседуем спокойно. Здесь нам никто не помешает.

Оказавшись на середине зала, я бросила взгляд в зеркало. Отражение появилось не сразу — так эхо возникает не одновременно со звуком. Раньше я никогда не сталкивалась с таким явлением и решила, что зеркало заколдовано. А может, заколдована я?

— Последнее время мне с подземельями не везет, — сказала я, садясь за стол. От стоящей рядом миски шел соблазнительный аромат. Ослабевшая от потери крови, я инстинктивно хотела есть и пить и одновременно испытывала вину за свой голод, как будто им предавала исчезнувшую наставницу.

Септио устроился рядом со мной — близко, но не касаясь меня.

— Попробуй! — указал он одну из мисок.

— Пища поможет найти ее? — спросила я и подумала: «Или ее тело».

— Ешь, не спеши. Тебе нужны силы, а время у нас есть.

Я ему не поверила, но и выбора у меня тоже не было.

Я запустила пальцы в миску и поднесла к губам кусочек мяса, пропитанный густым темным соусом. Вкусно! Мясо оказалось соленым, пряным. Его приготовили с добавлением специй, каких не ожидаешь найти в кухне Каменного Берега.

Настоящий бальзам для моего ослабевшего организма!

Сбросив покрывало, я набросилась на еду, с трудом заставляя себя не чавкать. Так нищий стоит рядом с пекарней, сходит с ума от аромата свежего теста и жадно набивает рот крошками, которые остались на пустом хлебном подносе.

Утолив первый голод, я стала есть медленнее. Не хотелось унижаться перед молодым священником, с которым мы когда-то почти подружились.

— Спасибо, я насытилась. Скажи, где она?

— Я тебе сказал. Ее унес аватар.

— А еще ты сказал, что спасти ее никак нельзя. Скажи спасибо, что я тебе верю, иначе я бы уже разнесла в щепки твой подземный зал! — пригрозила я. До чего же приятно было сидеть в тепле и покое! Ко мне понемногу возвращались силы. — Ты намекнул, что спасти ее можно и по-другому. — Я подалась к нему и почувствовала тепло его дыхания. — Говори! — хрипло прорычала я.

— Все зависит от желания бога, — почти так же хрипло, как я, ответил Септио. — Бескожий — не феопомп, поэтому не понесет ее сразу к алтарю. Какое-то время он будет ее хранить.

— В безопасности или в боли и страхе?

— Зелёная, какого бога мы чтим здесь?

Я не выдержала:

— Почему?! Почему ты преклоняешься перед каким-то дешевым злодеем? Жизнь и без того трудна; к чему унижаться перед чудовищем? — Я не спросила, что такое «феопомп».

— Ты знаешь, что мы здесь делаем? Знаешь, почему?

— Нет, — призналась я.

— Тогда не критикуй. Небесное расщепление было ударом, которое отозвалось во времени.

— Ты говоришь о божественном разделении? — Небесное расщепление! Подумать только! Хорошо, что в храме Серебряной Лилии нет многочисленных ритуалов, связанных с порядком общения жриц и богини.

— Да, — удивленно ответил Септио. — Но большинство людей называют это «расщеплением».

Я сильно дернула его за темно-русую кудрявую прядь:

— Я — не «большинство людей». Достаточно того, что я считаю твоего бога, пожирателя живых, достойным твоего почтения. Поверь, я кое-что понимаю в том, что делаю.

— Девочка, ты сильно изменилась за время своего отсутствия, — еле слышно сказал он и поцеловал меня.

От неожиданности я оцепенела. Хотя он был чисто выбрит, меня словно током дернуло.

Придя в себя, я отпрянула и, размахнувшись, влепила Септио звонкую пощечину:

— Я тебе не шлюха!

Мы оба долго молчали. Молчание стало началом чего-то важного… или не очень важного.

— Говори, где она?

— О Танцовщице нужно спрашивать отца Примуса, — с трудом ответил Септио. — Но сначала я должен кое-что выяснить.

— Ее разорвут на куски? Сожрут?

— С ней ничего не сделают, пока феопомп не заберет ее.

— Кто такой феопомп?

Он криво улыбнулся:

— Я.

— Ублюдок! — прошипела я на селю.

— Н-нет, нет! — Руки его взлетели, как птички, что отгоняют коршуна от гнезда со своими птенцами. — Аватар скрылся в лабиринте и блуждает там… Я ничего не могу поделать, пока он не выйдет. Если ей повезет, она не вспомнит этого путешествия.

— Зачем поклоняться боли? — спросила я, желая как-то отвлечься.

Септио сел и вытер лицо парчовой лентой, лежащей на полу.

— Ты, кажется, поклоняешься какому-то южному богу?

— Богине.

— В женском храме?

— Да. — Интересно, откуда он узнал? Мне не хотелось, чтобы он осквернял богиню Лилию, пусть даже просто словами. Ни к чему лишний раз произносить ее имя, особенно в этом городе, где на свободе разгуливают боги-убийцы.

— Избавляет ли она от родовых мук? Уменьшает ли боли при болезни? Заглушает ли боль от смерти матери или ребенка?

Мне казалось, что богине Лилии такое под силу, но в храме Лилии редко говорили о боли, а если и упоминали, то в сочетании с наслаждением, как во время любовных игр Клинков.

— Она дает надежду и забирает страх… да.

— Боль обладает такой же силой, как молитва. Чернокров приходит к калеке, к хромому ребенку, который с трудом ковыляет вниз по лестнице, и даже к лошади со сломанной ногой — до того, как конюх забивает несчастное животное тяжелым молотом… — Дыхание Септио стало прерывистым. — Чернокров вбирает в себя всю боль, предсмертные крики жертвы разбойников на большой дороге, и вопли овцы, которую режут на мясо… и еще многое другое. Милость моего бога безгранична, и все же это милость.

— Значит, он — владыка смерти?

— Нет, не смерти. Смерти поклоняются в других храмах — заброшенных, пыльных. Тамошние жрецы закутаны в несколько слоев небеленого холста. Они совершают приношения тому, что происходит в потустороннем мире. Смерть относится к потустороннему миру. Страдание — к нашему.

— Это почти одно и то же, — возразила я.

— Ты имеешь право так говорить. Иногда смерть и страдания действительно почти ничем не отличаются. — Он грустно улыбнулся. — Мы чтим боль как один из способов почитания жизни. Тот, кто уже не чувствует боли, находится за пределами нашего мира.

Я покачала головой:

— Мне кажется, в Калимпуре есть кто-то вроде вашего Чернокрова, но я никогда не заходила в другие храмы… кроме своего. — «Все жрецы и священники безумны», — подумала я. Подобно тем, кому так нравится испытывать боль от ударов плети, что они готовы пойти на что угодно, лишь бы их отхлестали.

— Боги редко бывают добрыми и милыми. Даже красивая богиня урожая, которая всегда улыбается, собирает под землей кровь убитого ею мужа.

— И все же мы наделены не только злом, но и добром!

— Именно поэтому люди сильнее богов, — пылко ответил он, задев меня за живое. — Мы знаем, что такое милосердие, и несем его в себе… Боги не наделены душой. Если бог умирает, это навсегда.

— У Танцовщицы тоже нет души — в том смысле, как мы ее понимаем, — ответила я и тут же вспомнила, что пардайны объединены общей душой, состоящей из многих. Таким образом, погибшие пардайны в некотором смысле продолжают жить и после смерти. Воспоминание немного укрепило меня.

— Да. Именно поэтому я не очень беспокоюсь за нее, — со вздохом признался Септио. — Зачем она позвала тебя назад из дальних стран, куда ты бежала?

Я насторожилась. Наконец-то он перешел к делу!

— Чтобы победить разбойника Чойбалсана.

— В общих чертах я понимаю ее замысел, хотя подробности мне не сообщали.

— Что бы она ни задумала, у нее ничего не вышло. — Я встала и потянулась. Все тело у меня ужасно болело. — Здесь я никто и ничего не знаю.

— Все потому, что ты подходишь к задаче не с той стороны. — Септио натянуто улыбнулся. — Задачу предстоит решить богам.

— Я уничтожила Правителя силой слов. Сила пришла ко мне от соплеменников Танцовщицы. Его свергла не человеческая магия и не сны богинь.

— Ты меня неправильно поняла. Чойбалсан — не простой разбойник с шайкой в тысячу головорезов. Он — бог, поднявшийся из древних утесов. Знаешь, что он делает с захваченными деревнями и поселками? За редким исключением, он их не сжигает. Местные жители присоединяются к нему.

— Почему?

— Потому что у него все не так, как в Медных Холмах. В Медных Холмах собирают налоги, стремятся подешевле купить и подороже продать. Сюда свозят малолетних рабов со всей страны. Что получают за свои труды жители горных деревень? Их жизнь похожа на жизнь блохи, что сидит на собаке. Чойбалсан наделяет их силой, какой у них не было с незапамятных времен. — Септио ближе нагнулся ко мне. — Все дело в магии Правителя! Если ты сумеешь снова призвать ее, возможно, спящие боги снова обретут голоса. Чернокров не случайно рассылает повсюду аватаров. Сам он наполовину спит, подобно многим другим богам нашего города. Те из них, кто проснулся, строят козни, плетут заговоры и нарушают права тех, кто еще не пришел в сознание.

Итак, мы подошли к главному. Септио хотел наделить своего бога силой, чтобы боги смерти, боги охоты и все остальные не вырывали у Чернокрова его законной добычи: человеческих страха и боли.

Боги — как дети, что дерутся из-за сладкого пирога.

Может быть, богиня Лилия боялась того, что боги станут мелочными, выродятся? Нет, все же ее пугало возвышение Чойбалсана. Если в Медных Холмах могут появиться новые боги, значит, они способны появиться где угодно. А если какой-нибудь тульпа с отдаленных рисовых полей и манговых плантаций вздумает овладеть Калимпурой?

Вот почему многие люди презирают тульп. Они попросту боятся!

Оказывается, пока я предавалась своим мыслям, Септио что-то говорил, а я прослушала. Опомнилась я при словах:

— …отец Примус. По-моему, ты должна поступить именно так.

— Прежде чем я что-нибудь решу, верни мне Танцовщицу! Только после этого я предстану перед Временным советом. — Мне очень хотелось поскорее убраться из Медных Холмов, но я не могла. Я ведь так и не узнала то, что волнует богиню Лилию. Может, уплыть на запад и попрошайничать в каком-нибудь дальнем порту, вдали от всех правителей и богов? Я с трудом отогнала от себя последнюю мысль. — Здесь, в Медных Холмах, я почти не ощутила магии Правителя, поэтому надо поймать Чойбалсана. Мне все равно, под чьим знаменем идти в поход; главное — я буду сражаться собственным оружием.

Я, конечно, немного покривила душой. В конце концов, я выполняла поручение богини и прекрасно знала, под чьим знаменем сражаюсь. Пусть в Калимпуре много зла; город живет в мире и согласии, управляемый самыми разными силами. Тамошние храмы умещались лишь на одной чаше весов. Септио же считал храмы — точнее, свой храм — самым главным.

Каким образом возвышение бога боли послужит к чьему-то благу?

— Пойдем! — позвал он.

Я позволила Септио взять меня за руку и подвести к странному зеркалу. Там, где мне с первого взгляда почудилась великая магия, оказалась всего лишь дверь — правда, довольно причудливая. За ней находилась деревянная винтовая лестница, которая уходила вверх. Вдали послышались мерные удары гонга.

Септио улыбнулся; в полумраке сверкнули его зубы.

— Мы вовремя!

Внутри храм Чернокрова оказался совсем не таким, каким я его себе представляла. В нем могло бы поместиться любое учреждение Медных Холмов. Сводчатый потолок, расписанный серебристыми звездами с какого-то дальнего неба, поддерживали колонны из черного мрамора. Сверху свисали узкие полотнища знамен — почти как во дворце Правителя. Слева и справа ряды колонн огибали галереи с низкими потолками. В галереях стояли высокие каменные скамьи, немного напоминавшие погребальные платформы в доме смерти. Узкие окна в боковых галереях были занавешены и почти не пропускали света. «Когда на улице успело рассвести?» — подумала я с беспокойством и страхом; висящие на скобах газовые лампы светили очень ярко, хотя и шипели. Посередине, между колоннами, я увидела странный бассейн. Вода в нем подрагивала и напоминала жидкое серебро. Пахло в храме совсем не могильной пылью и не погребальными травами, а уксусом — видимо, недавно здесь вымыли полы.

На противоположной от входа стороне я не увидела ни алтаря, ни трона, только кучку мужчин в черных плащах с капюшонами, которые скрывали лица. Вокруг священников стояли мальчики и юноши… претенденты? Я не знала, как называются здесь те, кто еще не принесли обетов. Юноши били в гонги, звонили в колокольчики и разбрасывали в воздух порошки.

Очередной мерзкий ритуал! Поправив покрывало на лице, я следом за Септио направилась к его собратьям-священникам.

Один из них вскинул голову при нашем приближении и поднял руку. Молодые претенденты затихли; слышалось лишь эхо от ударов гонга. Все священники развернулись к нам.

Все они носили странные маски, сшитые из тонких полосок кожи; тонкие полосы совершенно закрывали лица. Еще один ритуал — но я не могла не восхититься искусными костюмами. Издали казалось, что в их черных плащах никого нет.

Богине Лилии поклонялись с непокрытыми головами и открытыми лицами. Впрочем, возможно, священники Чернокрова должны прятаться от своего бога? Я наверняка пряталась бы от такого покровителя!

Септио вошел в круг священников. Он поклонился, на что священники в масках вежливо закивали. Я тоже склонила голову; меня как будто никто не замечал.

У ног священников еще один бассейн с жидким серебром, поменьше. Жидкость в нем дрожала, как в большом бассейне в центре зала; но если в большом бассейне больше ничего не было видно, здесь передо мной появилась картина.

Вот она, магия! Наконец-то! Я пригляделась.

На камне, окруженный облаком белой пыли, стоял Бескожий. Рядом, свернувшись калачиком, лежала Танцовщица. Взглянув на нее, я поняла, что она лежит не на булыжниках, а на плиточном полу. Бескожий рядом с ней казался огромным.

Мне показалось, что аватар тоже дрожит и колеблется, как жидкое серебро. Он чем-то напуган.

Я вгляделась в пыль пристальнее. А может, то был песок — мне показалось, что я вижу отдельные песчинки.

— Что там? — тихо спросила я. — Соль?

В горле у Септио что-то булькнуло.

— Да.

— Почему аватар бога боли боится боли — к тому же его окружают его же священники…

— Боль остается болью. — Септио оглядел своих собратьев и произнес несколько слов на непонятном языке. Должно быть, в их храме тоже существует язык для посвященных.

Тот, кто первый нас заметил, кивнул. Септио снова перешел на петрейский:

— Я должен отвести аватара к богу. Отец Примус помолится за освобождение твоей наставницы. Вместо нее Чернокрову предложат другую жертву. Этого должно быть достаточно.

— Должно быть?

В глазах Септио мелькнуло изумление.

— Кто знает, что решит бог?

Септио вышел из круга и скрылся в тени. Его собратья по-прежнему делали вид, будто меня не существует. Все мы пристально смотрели в бассейн. Через какое-то время в соляном вихре стали видны отдельные кристаллы; они упали на землю. Не поворачивая головы, аватар схватил Танцовщицу за лодыжку и поволок к железной двери. Он ударил в дверь кулаком три раза.

Я удивилась, услышав гулкие удары в той стороне, куда ушел Септио. Но, видя, что никто из священников не тревожится, я не стала ни о чем спрашивать.

Дверь открылась со страшным скрипом, от которого меня передернуло. В самом деле, кто станет смазывать петли двери, из-за которой выходят такие чудовища?

Септио показался в бассейне. Он преградил Бескожему путь. Его лицо тоже было закрыто маской из многочисленных кожаных полосок; в высоко поднятой руке он держал тонкий железный жезл с крюком на конце — так, чтобы аватар его видел. Присмотревшись, я увидела, что крюк на конце жезла сделан из кости. Да… мне пришлось дорого заплатить за то, чтобы понять: Бескожего нельзя победить обычным оружием.

Я невольно ахнула, увидев, что другой рукой Септио держит за длинные светлые волосы голого мальчика. Все тело мальчика было в мелких красных струпьях. Мальчик лежал с закрытыми глазами, широко раскрыв рот.

Коснувшись Бескожего жезлом, Септио развернулся и скрылся из виду. Мальчика он поволок за собой. Следом поплелся аватар, волоча Танцовщицу. Внизу, под нами, загремели шаги.

В высоком храме все звуки казались гулкими. Септио молился или обращался к Чернокрову с речью. Слова его храмового языка показались мне резкими, грубыми. Самый подходящий язык для бога боли! И вдруг я услышала ответ: кто-то прорычал непонятное слово, которое дрожью отдалось в моих внутренностях.

Окружившие меня священники завздыхали. Затем наступила тишина.

Я ждала, что будет дальше. В малом бассейне больше ничего не было видно, как и в большом. Священники не расходились; они как будто чего-то ждали.

Через какое-то время из мрака вышел Септио. Он вернулся с пустыми руками; ни Танцовщицы, ни жезла с ним не было. Я невольно схватилась за нож.

Где она?!

Должно быть, я глухо зарычала, потому что Септио снял маску и бросил на меня удивленный и немного испуганный взгляд. Он вывернул маску наизнанку и только потом поднял на меня глаза.

— Твоя наставница жива, — тихо сказал он. — Можешь ли ты разыскать среди ее соплеменников целителя?

— Да. Я хочу ее увидеть.

— Нет! — подал голос один из священников; я догадалась, что это и был отец Примус.

Остальные священники поспешно разошлись по своим делам. Отец Примус снял маску. Я увидела бледное круглое лицо, с которого на меня смотрели светло-карие глаза в золотистую крапинку. Без черного плаща с капюшоном отец Примус вполне мог сойти за преуспевающего фруктовщика.

— С тобой много хлопот, девица! — Голос у него тоже оказался самым обычным. Ничто не указывало на то, что с ним разговаривал бог.

Не снимая покрывала, я ответила:

— Хлопот бывает много со всеми. Я хочу немедленно увидеть свою наставницу!

— Наша жертва черной луны была принята.

Мне показалось, что он уходит от ответа. Я старалась не думать о мальчике и о том, что могут означать слова «принята».

— Где она? Может, мне самой поискать ее?

Рука отца Примуса дернулась.

— Не броди в тенях этого храма, если хочешь выйти отсюда целой, такой же, как вошла сюда!

— Тогда приведите ее ко мне!

— Ее пока нельзя передвигать, — сказал Септио, подойдя ко мне.

— Я в любом случае не позволю тебе увидеть ее, — добавил отец Примус. — Тебя зовет другая тропа; думаю, ты выкажешь больше преданности своей наставнице, если твои ноги сейчас пойдут по ней.

— Вы взяли ее в заложницы! — Я крепко сжимала в руке нож, хотя, по правде говоря, понятия не имела, как драться в храме, полном священников. Особенно таких, которые служат богу боли. Наверное, сами они к боли привыкли…

— Нет! Как только она сможет передвигаться самостоятельно, мы отправим ее к Федеро и другим членам Временного совета.

Что ж, отец Примус находился у себя дома. В храме Чернокрова я ничего не могла поделать! Меня все больше охватывала ярость.

— Тогда я уйду, чтобы ускорить ее побег из ваших темниц!

Я спешила к Трактирщику. Он наверняка знает какого-нибудь целителя-пардайна. Ну а потом посмотрим, удастся ли мне поджечь их проклятый храм!

Отец Примус бросил на Септио задумчивый взгляд:

— Она с нами?

— После того как моя наставница выйдет отсюда, я не буду вашим врагом! — По правде говоря, в последнем я не была уверена, но благоразумно решила не спорить.

— Она с нами, — ответил Септио. — По собственной воле, а не только потому, что ее руку направляют.

Отец Примус снова повернулся ко мне:

— Надеюсь, девочка, ты по-прежнему помнишь старые заклинания. Нож в руке женщины для нашего врага — все равно что пшеничный колос перед серпом!

— Мой нож гораздо длиннее, чем вы думаете, — отрезала я и, повернувшись к Септио, сухо бросила: — Покажи мне выход!

Он зашагал вперед.

— Мы никому еще не оказывали подобных почестей, — сказал он.

— Наверное, мне следует тебя поблагодарить, но сейчас я не испытываю никакой благодарности. Твой отец Примус спрятал где-то Танцовщицу, как ребенок прячет праздничную игрушку! — Я снова вспомнила о мальчике. — Знаешь, мне совсем не нравится то, что ты сделал. Обменял одну жизнь на другую.

Против ожидания, Септио не повел меня в ту галерею, откуда мы пришли, а направился к высоким, смутно знакомым дверям. Я видела их снаружи! Так вот какой храм облицован гладкими черными плитками!

— Ты не понимаешь. Правда, и не тебе судить.

Мы спустились по узким крутым ступеням — чтобы шагать по ним, нужно было выворачивать ногу. Зато храм с таким высоким входом кажется величественнее, а просители, карабкаясь к дверям, испытывают унижение. Снова искусство архитекторов! Однако мысли мои ушли в сторону; я тряхнула головой и приказала себе не отвлекаться.

— Ты убил ребенка, чтобы вернуть Танцовщицу, — сказала я, все больше распаляясь. — И я, которая тысячу раз давала себе слово, что положу конец торговле детьми, тебя не остановила!

У подножия лестницы Септио обернулся ко мне:

— Где ты найдешь целителя?

Он, видимо, не собирался облегчать мне боль. Я повела его на запад по улице Горизонтов, следуя кратчайшим путем из Храмового квартала в сторону тихой таверны Трактирщика.

Общий зал безымянной таверны был пуст, хотя мои ноздри уловили ароматы селистанской еды. Расправив плечи, я зашагала вперед, старательно не обращая внимания на Септио. Жаль, что нельзя пырнуть его ножом!

Ориентируясь по запаху, я вскоре нашла кухню, а на ней — Чоудри, который на ханьчуйский манер помешивал в неглубокой сковородке какое-то блюдо. Увидев меня, он застенчиво улыбнулся.

— Хозяин купил для меня на базаре хорошие приправы, — похвастал он на селю. — Хотя мясо здесь не такое, как у нас, оно вполне съедобное. — Он отложил в миску немного смеси из сковородки.

Мне захотелось перебить вкус острого мяса, которым меня угощал Септио. Поэтому я охотно попробовала стряпню Чоудри. Он обжарил на кунжутном масле кусочки баранины, щедро приправленные кориандром, с нутом и красным рисом. Я закрыла глаза и попробовала представить, будто нахожусь в трапезной храма Серебряной Лилии.

Потом я открыла глаза. Оказывается, Чоудри положил еды и Септио. Я чуть не выбила миску у него из рук. Он не заслужил этого кусочка Селистана!

— Где хозяин? — спросила я у Чоудри гораздо резче, чем собиралась.

Чоудри опустил глаза:

— Ушел, госпожа. По-моему, встречается с пивоварами.

Скорее всего, Трактирщик где-то недалеко. Правда, квартал пивоваров большой; найти его будет трудновато.

— Мне нужен целитель из его соплеменников. Для нашей Танцовщицы.

Селистанец вытаращил глаза:

— Неужели с ней что-то случилось?

Его волнение удивило меня. Правда, в пути моя наставница относилась к Чоудри гораздо снисходительнее, чем я.

— Еще как случилось! Если мы с твоим хозяином разминемся, передай, пусть срочно пришлет целителя в храм Чернокрова!

Услышав, как я произношу имя его бога, Септио дернулся и отодвинул от себя миску. Я не сочла нужным переводить имя бога на селю.

— Того, кто нам нужен, здесь нет, — сказала я ему. — Я не знаю, где его искать.

— Оставь записку. Тогда мы сможем идти по нашим делам…

— Ваши беды назревали целых два года, а ты хочешь, чтобы все решилось за один день! — Я повернулась к Чоудри: — Есть тут у вас перья и бумага?

Бывший контрабандист пожал плечами.

— Тогда передай, что дело срочное, да не забудь! — Я отвернулась было, но кое-что вспомнила. — Чоудри, я не знала, что ты так хорошо готовишь. Ты замечательно пожарил мясо!

Он снова улыбнулся:

— Как ты думаешь, кто был коком на «Читтачаи», пока не появилась ты? — При воспоминании о своих бывших товарищах Чоудри перестал улыбаться. В его глазах заплясали призраки.

Боясь сорваться, я почтительно поклонилась Чоудри и молча вышла из кухни в общий зал. Там по-прежнему никого не было. Поискав под стойкой, мы с Септио нашли счетную книгу. Я вырвала сзади пустую страницу и написала записку, которая, по моему мнению, подчеркивала серьезность просьбы.

Трактирщик сразу поймет, что дело срочное; ну а я могла лишь положиться на сильную веру священников Чернокрова. Конечно, они мне не друзья, но сейчас я им нужна и потому они вряд ли станут чинить препятствия.

«Найди самого лучшего целителя из своих соплеменников,  — написала я в записке, выдранной из счетной книги. — Скорее всего, путь ее души сильно искривлен. У нее много телесных ран. Советую идти в храм Чернокрова с крепкими друзьями. Договориться со священниками непросто».

Септио прочел записку из-за моего плеча.

— Мы спасаем и ее, и тебя от худших ран, — сказал он.

— Ваша забота проливает бальзам на мое сердце.

Я не могла сидеть сложа руки, зная, что моя подруга страдает. Поэтому мы занялись бесплодным делом: бросились искать Трактирщика в квартале пивоваров.

Мы обежали все пивоварни и все погрузочные площадки в округе. Время от времени, проходя мимо таверны, я заглядывала туда. Не знаю, где был Трактирщик, но мы не могли его обнаружить.

Беспокойство мое росло. Примерно за час до полудня Септио дернул меня за локоть:

— Смотри! Это не он?

На той стороне улицы Голлимоб стоял пардайн. Он не был Трактирщиком, но я знала, что пардайны довольно немногочисленны. Возможно, незнакомый пардайн даст мне то, что я так отчаянно ищу. Я бросилась к нему, жалея, что не знаю ни слова на его языке.

Должно быть, он догадался, что я преследую его, потому что обернулся, не дожидаясь, пока я подойду к нему вплотную. Я замерла на месте.

До сих пор, кроме Танцовщицы, я была знакома лишь еще с одним пардайном. Я знала, что пардайны в Медных Холмах носят свободные блузы или рубахи в петрейском стиле с прорезями для хвостов. На ноги они надевали сандалии. Пардайны, которых можно было увидеть в общественных местах, всегда были хорошо причесаны и умыты; казалось, им хотелось в городе людей сходить за людей.

Стоящий передо мной пардайн был совсем другой.

Ростом он был даже выше Трактирщика и очень широк в груди. Его поза напомнила мне поджарого бродячего кота, который вышел на охоту. На нем не было рубахи, а на поясе — меча, только мешочек, сплетенный из каких-то жестких листьев. Мех у него на груди был заплетен сложными узорами — квадратиками, шестиугольниками — и сколот странными заколками. Присмотревшись, я с ужасом поняла, что его «заколки» — костяшки пальцев! Под мехом угадывалась развитая мускулатура. Я заметила и многочисленные шрамы.

Глаза у него тоже были кошачьи — цвета жидкого золота, тогда как у Танцовщицы они были как вода, текущая в летний день. Уши у незнакомца тоже были больше, чем у Танцовщицы, и с зазубренными краями, как если бы их порвали в драке.

Он протянул мне руку с выпущенными когтями. На ладони у него лежал смятый цветок. Сначала я подумала, что богиня Лилия снова подает мне знак, но незнакомец протягивал мне орхидею — наверное, цветок его родины.

Мы молча разглядывали друг друга. Если Танцовщица словно летала по улицам Медных Холмов, от этого пардайна хотелось убежать. Почти все прохожие провожали его взглядами, но никто не смел посмотреть ему в глаза.

— Он с Синих гор, — тихо сказал Септио. — С высокогорья, там они живут еще по старинке. Такие редко заходят в города людей.

Пардайн ответил на языке Танцовщицы, которого я не знала. Поэтому я ответила по-петрейски, надеясь, что он меня поймет.

— Мне срочно нужен целитель из вашего народа, — медленно сказала я, отчетливо выговаривая слова. — Жизнь Танцовщицы висит на волоске, она на краю гибели. Можешь ли ты оказать ей помощь? Знаешь ли тех, кто может?

Незнакомый пардайн смотрел на меня без всякого выражения. Я подумала: «Все равно что разговаривать с волом».

— Танцовщица входит во Временный совет?

Я не смогла сдержать изумления. Хотя пардайн говорил с сильным акцентом, все слова он произносил совершенно правильно.

— Да.

— Ходили слухи, что она уплыла за море.

— Она вернулась. Сейчас ей очень больно; возможно, она умирает.

— Ну и что? Все мы когда-нибудь умрем. — Он вдруг раскрыл пасть — я поняла, что он улыбается, хотя немногочисленные прохожие вдруг бросились бежать. — Где она сейчас?

— В Алгефисическом храме, — ответил Септио.

— Покажи мне его!

Я разрывалась пополам. Мне хотелось последовать за ним, хоть одним глазком взглянуть на подругу, умолить отца Примуса показать мне ее хотя бы издали. С другой стороны, я должна была найти Трактирщика и рассказать о том, что случилось с Танцовщицей, ее соплеменникам.

— Ты пойдешь с этим священником? — спросила я.

— О, я обожаю священников! — промурлыкал пардайн и ткнул когтем в костяшки на груди. — Самых сладких постоянно ношу с собой!

— Отведи его в храм, — велела я Септио. — Как только я разыщу Трактирщика, я приду на Текстильную биржу на Песчаной улице. Когда покончишь с делами, найди меня там. — Я ткнула его пальцем в бок. — И не забудь рассказать мне о ней, если ценишь мою добрую волю и рассчитываешь на мою поддержку!

Септио кивнул и поднял взгляд на пардайна.

— Я Чистильщик, — сказал огромный коточеловек и снова раскрыл пасть, выставляя клыки.

Я радовалась, что мне не нужно идти с ними. Впоследствии мы с Чистильщиком почти подружились. Его лукавство и неразборчивость в средствах пришлись мне по душе с первой встречи, но в тот миг я была очень рассеяна и не уделила его словам должного внимания. Его дружба подобна дружбе огня с человеком; такой друг охотно приготовит жаркое, а потом еще охотнее сожжет дом дотла.

Если бы не его доброжелательность, Чистильщик с легкостью стал бы грозой всего города.

* * *

Как часто бывает, я нашла Трактирщика там, где ему было и место — в его таверне. Увидела его, когда в двадцатый раз заглянула в дверь. Трактирщик задумчиво перечитывал мою записку.

— Наконец-то ты вернулся! — закричала я. — Нам нужен целитель! То есть… был нужен. Я сама кое-кого нашла.

— Рад, что ты нашла помощь, — вкрадчиво ответил Трактирщик. — Я, конечно, поищу самого лучшего целителя, но скажи, кого ты к ней послала?

— Одного здоровяка из ваших по имени Чистильщик.

Трактирщик прижал уши — так же поступала во время наших ссор Танцовщица.

— Ты отправила Чистильщика… в человеческий храм?!

Услышав его голос, я сразу вспомнила костяшки, вплетенные в мех на груди огромного пардайна. Не то чтобы я высоко ценила отца Примуса и его шайку, но я не хотела нести смерть и разрушения даже в храм Чернокрова.

— Я плохо поступила?

— Не знаю. — Трактирщик, похоже, не знал, что ему делать — тревожиться или радоваться. — За одно ручаюсь: тамошние священники запомнят сегодняшний день надолго! — Он свернул мою записку. — Какого рода полученные ею раны?

— Она сильно пострадала в поединке с посланцем бога Чернокрова. Затем посланец куда-то утащил ее… Боюсь, раны у нее не только телесные. Ее уволокли в самые глубины Алгефисического храма и, возможно, повредили путь ее души!

Трактирщик нахмурился:

— Я найду целителя и еще нескольких наших сородичей, и мы вместе придем ей на помощь. Ты с нами?

— Нет, — нехотя ответила я. — Я должна предстать перед Временным советом; такое условие поставили мне священники. Иначе они не освободят Танцовщицу. Если я вместе с вами вернусь в храм, они подумают, что я нарушила наш договор.

— Тогда иди. Постараюсь как можно скорее прийти ей на помощь.

— Трактирщик…

Он уже думал о том, как помочь Танцовщице, но, услышав мой голос, круто обернулся:

— Что?

— Неужели Чистильщик причинит ей еще больше боли?

— Нет. И все же его помощь может оказаться не совсем такой, какая ей сейчас требуется.

Я побежала, сгорая от стыда и сожаления. Надо было ни на шаг не отходить от Танцовщицы! Я ведь могла не покидать ее. Зато сейчас я выполняю поручение, данное мне двумя богами… Танцовщица хотела того же. Так и надо думать. Она хотела того же!

От безымянной таверны я быстро добралась до Песчаной улицы. От квартала пивоваров ее отделяло всего несколько улиц, застроенных жилыми домами. Когда-то на Песчаной улице помещались красильни, а потом они переехали на восточную окраину Медных Холмов. Некоторые огромные старые здания переделали под каретные сараи и конюшни. В других теперь были лесоторговые склады и хранилища прочих крупных товаров.

За складами начиналась Песчаная улица; там селились сапожники, портные, ткачи и шерстобиты. Текстильная биржа, в отличие от многих цеховых построек в Медных Холмах, как, впрочем, и в Калимпуре, могла похвастать близостью к своим истокам. Правда, внутрь я еще ни разу не заходила. Когда мы с Танцовщицей осматривали город, то нарочно держались подальше от Текстильной биржи, чтобы меня не заметили раньше времени. Танцовщица показала мне биржу лишь издалека.

Фасад был облицован гранитными плитами, украшенными резьбой. По бокам лестницы я увидела мраморные тюки шерсти и валяльную бочку. Кто-то посадил в бочку цветы, хотя сейчас от них остались лишь разросшиеся корни да мертвые листья. С крыши, загораживая центральные окна, свисал флаг Медных Холмов. На нем был изображен герб города — медный щит, поделенный на четыре части, с короной и кораблем. Вспомнив, чему меня учили на Гранатовом дворе, я подыскала нужные слова: щит рассечен на четыре прямоугольных поля. В первом золотом поле изображена корона, венчающая корабль на море.

Интересно, почему после падения Правителя не убрали корону?

У дверей, на верхнем пролете, стояли два стражника в таких же плохо сшитых кожаных доспехах, как и болван, охранявший казну. Правда, у здешних стражников в руках были копья. Один из них преградил мне путь:

— Сюда нельзя, мальчик. Особенно в маске. И потом, правители сейчас заняты.

Здесь мне вряд ли удалось бы завязать драку.

— Они сами посылали за мной!

— А теперь отсылают прочь.

Стражники захихикали.

— Меня очень хотел видеть Федеро.

Смех прекратился. Копьеносцы прищурились.

— Ты уверен, что он хочет увидеть именно тебя? Беседа с ним вряд ли доставит тебе радость!

Я подумала, что с удовольствием скормила бы болванов Бескожему, но сдержала растущее раздражение.

— Я ничего не узнаю, пока не войду.

Стражник отступил на шаг и ударил кулаком по двери, украшенной витражами. На витражах изображались все стадии производства войлока. Из-за двери высунулся пожилой конторский служащий с кислым выражением лица.

Стражник показал на меня:

— Мальчишка уверяет, что за ним посылал Федеро!

Служащий оглядел меня с ног до головы.

— Не помню, чтобы мы посылали за малолетним наемным убийцей. Наверное, твое место на улице Лобскаус, среди музыкальных залов.

Я приподняла покрывало и ткнула пальцем в шрамы на щеках.

— Прости мою ошибку! — воскликнул служащий. — Вижу, слухи о твоем прибытии не были преувеличены.

— Спасибо, — сладким голосом сказала я охраннику.

Черный костюм был хорош для Калимпуры, где никто не удивлялся самым необычным одеждам. В Медных Холмах маскарадные костюмы носили только на сцене, и я выглядела странно, если не сказать больше. Особенно не в чести были всевозможные маски и покрывала.

Очутившись в здании биржи, я поняла, что скрываться больше нет смысла. Скомкав покрывало, я сунула его в мешочек.

Когда-то здесь была величественная прихожая. Теперь ее поделили на квадраты и в каждом квадрате поставили письменный стол и шкафчик. Висящие на стенах портреты бывших президентов биржи завесили графиками. Туда-сюда сновали люди с бумагами в руках; кто-то старательно скреб по бумаге пером. Конторские служащие тихо переговаривались, сбившись в кучки по двое или по трое. Правитель пал, но цехами, торговлей и таможней по-прежнему надо было управлять.

— Как видишь, — сказал мой провожатый, — дел у нас хватает. Здесь же взимают налоги и выплачивают гонорары. Здесь же принимают жалобщиков… Прошу, следуй за мной!

Мы зашагали куда-то длинными, извилистыми коридорами. Я потеряла счет бесконечным поворотам. Здесь было очень шумно; как ни странно, биржа напомнила мне подземелья с их шорохами, шепотами и отдаленным эхо. Мы поднялись по величественной лестнице и очутились в зале, где в основном хранили разные документы; к большим стопам бумаги или свиткам пергамента были приколоты записочки с названиями. Вдали от того места, где занимались налогами, стало гораздо тише.

Наверху лестницы клерк остановился.

— Значит, ты — та самая девица! — Он едва удержался, чтобы не цокнуть языком. — А я — господин Наст.

— Наст, меня зовут Зелёная. Запомни: Зелёная!

— Запомнил. А меня зовут господин Наст. — Его улыбка напоминала еще одну морщину. — Надеюсь, мы с тобой станем близкими друзьями.

Услышав такое, я не могла не рассмеяться.

Идя следом за господином Настом по коридору, я видела по обе стороны комнаты, в которых работали люди. Я насчитала нескольких женщин, но в основном делами занимались крепкие мужчины среднего возраста. В простенках между дверями также стояли шкафчики с бумагами. Большая дверь в конце коридора, как и входная дверь, была украшена витражами с изображением различных стадий валяния. Из-за двери слышались резкие голоса. Там кто-то спорил.

Наст громко постучал.

— Мы заняты! — отозвался голос из-за двери.

— Пришла девица Зелёная, — ответил Наст.

Наступило молчание. Позади меня шум в коридоре затих. Я оглянулась. Изо всех дверей высовывались любопытные. Какая-то молодая женщина с целой кипой документов зажимала себе рот ладонью.

— Входи, — разрешил Наст. — Желаю удачи, юная особа!

Я толкнула дверь и вошла, готовясь снова предстать перед Федеро.

В зале за витражной дверью сидели пятеро. Первым делом я не спеша огляделась, ища оружие, неприязненные взгляды, запасные выходы. На время я снова стала Лилейным Клинком и готовилась к работе. Потом я натолкнулась на пристальный взгляд Федеро и снова стала девочкой под гранатовым деревом, которая с тоской смотрит на ворота и ждет, когда вернется ее тайный друг.

Самые разные чувства накатывали на меня, как волны на отмель. Все наносное быстро слетело, и я снова стала собой, и только собой.

Желтовато-русые волосы Федеро потемнели — кроме тех мест, где в них пробивалась седина. И на лице появились морщины. Видимо, прошедшие годы дались ему нелегко. Даже его зеленые глаза как будто выцвели, потускнели.

Довольно долго он смотрел на меня исподлобья — и вдруг расплылся в прежней широкой улыбке.

— Зелёная! — закричал он, вскакивая с кожаного кресла и подбегая ко мне. — Добро пожаловать, с возвращением! — сказал он на селю и крепко обнял меня.

Его радость показалась мне неподдельной, хотя первоначальная угрюмость казалась странной. Похлопав его по спине, я ответила на том же языке.

— Для меня большая честь быть в твоем доме, — сказала я в официальном стиле, подчеркивая его власть. Покосившись на его спутников, я спросила: — Им известно о моих подвигах?

— Совсем немного. — Глаза у Федеро метнулись в сторону, как птички на ветру, и я поняла, что он лжет. — Мы рассказали им только самое необходимое, больше ничего.

На сердце у меня легла печаль. Почему встреча после долгой разлуки начинается с вранья? Почему Танцовщица не доверяет Федеро? В общем, я уже догадывалась, но наверняка ничего сказать не могла.

— Познакомься с членами Временного совета, — продолжал Федеро по-петрейски.

Три человека из четырех были незнакомыми, зато четвертый… Четвертым оказался отец Примус из храма Чернокрова. Сейчас он облачился в строгий костюм с кроваво-красным жилетом. В таком костюме он больше напоминал банкира, чем фруктовщика. При свете стало видно, что его редкие волосы странного оранжевого цвета — как будто с медным оттенком. Отец Примус едва заметно кивнул в знак того, что узнал меня, но не приветствовал меня ни единым словом.

Озадаченная, я промолчала и посмотрела на Федеро.

— Это Лорен Кольман. — Федеро показал на лысого и безбрового толстяка. Кольман был одет в невзрачный серый костюм; так одеваются представители всех профессий, как-то связанные с деньгами. Бледнокожий, как и остальные, он, однако, был темноглазым. И жир на нем не висел складками, что намекало на скрытую мускулатуру. — Лорен занимается складами и биржевыми посредниками.

По левую руку от Кольмана сидел человек с рыжеватыми волосами и обветренным лицом; внешность его выдавала бывшего моряка. Правда, сейчас он тоже был в официальном костюме. Мне понравились его глаза; будь он капитаном, я охотно поднялась бы на борт его корабля.

— Это капитан Роберти Джешонек, — сказал Федеро. — Он занимается судоходством и портовыми рабочими.

Рядом с капитаном Джешонеком сидел отец Примус. Мне стало интересно, как Федеро представит его.

— Это Стефан Моханда. Его сфера — банки и биржи.

Моханда еще раз кивнул мне и улыбнулся — как мне показалось, вызывающе. Наконец я поняла, зачем священникам Чернокрова понадобились маски и капюшоны. Но почему Моханда показал мне свое лицо еще в храме?

— И вот последний советник — Миккал Хиберт. Он занимается сухопутными перевозками и строительством.

Хиберт широко улыбнулся мне. Пестро одетый, он имел вид человека, который наслаждается жизнью больше, чем следует.

— Танцовщица занимается теми, кто не является петрейцами по рождению или происхождению, — заключил Федеро.

Мне хотелось спросить, кто занимается бедняками, детьми, женщинами… Судя по всему, интересы десятков тысяч жителей города никем не учитываются. И все же я предпочла держать язык за зубами, потому что не считала себя дурой. Оказывается, пока меня не было, гордые северяне изобрели подобие калимпурских домов… И все же я не могла не заметить:

— Странно, что никто не представляет в вашем Временном совете просыпающихся богов!

На лицо Федеро снова набежала мимолетная тень.

— Храмовый квартал находит способы донести до нас свои просьбы и требования.

Я заметила, что Федеро при этих словах не покосился на Моханду. Может, его скрытность объясняется именно отношениями со священником? Пока все сходится. Посланец бога, которому служит Моханда, напал на нас с Танцовщицей и ранил мою подругу. Танцовщицу умело вывели из игры, и теперь мне приходится полагаться только на Федеро. На человека, который в самом начале жизни по сути украл меня.

— Временному совету известно, что случилось с Танцовщицей? — спросила я, косясь на священника, выдававшего себя за банкира.

— Да, мы узнали об этом утром. — Федеро помрачнел. — Ее ранили, потому что она спасала тебя от страшного врага. Затем один молодой священник увел вас обеих в безопасное место. Мне сообщили, что сейчас Танцовщица находится на излечении в Алгефисическом храме.

Я перешла к делу.

— Меня позвали в Медные Холмы из-за моря, чтобы я спасла вас от разбойника, который засел в горах. Одни считают его человеком; другие — восходящим богом. Одни говорят, что он сжигает все на своем пути; другие — что он берет захваченные городки и деревни под свое покровительство. Возможно, кто-то считает, что у него клыки длиной в человеческую руку, а другие полагают, что он совсем беззубый… — Я огляделась по сторонам. — Кто-нибудь из вас видел Чойбалсана своими глазами?

Все повернулись к Федеро, и он как будто смутился. Я пристально наблюдала за ним, и мне не показалось, что его смущение притворно. Ему бы не хватило времени выдумать очередную ложь.

— Последние два года я только и делаю, что охочусь за ним по горам. Я беседовал с его подручными; немного прошел с его армией. Чойбалсан часто отсутствует, причем именно в те дни, когда я прихожу к нему в гости.

Если верить Федеро, все происходящее совершенно нелепо.

— Почему он целых два года скрывается где-то в горах, раз у него такая сильная армия? Почему он не приближается к городу?

Кольман откашлялся и сказал:

— Два года назад в его армии насчитывалось всего с десяток всадников с Карстовых гор. — Он огляделся по сторонам. — По крайней мере, так нас уверяли… Он жег конюшни и разрушил одно поместье в долине Снежной реки. Через год он начал грабить путников на большой дороге; он сколотил шайку из нескольких десятков юнцов, которые, не послушай они Чойбалсана, могли бы записаться в матросы или стать стражниками здесь, в Медных Холмах.

— Об армии в том смысле, в каком говоришь ты, заговорили лишь нынешним летом, — ворчливо добавил Джешонек. — Вначале Чойбалсан совершал набеги на деревни и подстрекал крестьян к мятежам. Все больше людей присоединялось к нему, и вот образовалась так называемая армия… Теперь ему нужно ее как-то кормить. Скорее всего, он пойдет приступом на большой город.

Я оглянулась на Федеро. Бывший щеголь совсем потускнел от забот. Интересно, что задумали они с отцом Примусом и кто кого предает? Заметив, что я смотрю на него, Федеро устало улыбнулся.

— Ты гонялся за Чойбалсаном, пока он с десятком подручных жег чьи-то виноградники и конюшни? — уточнила я.

— Да, — вздохнул Федеро. — Тогда наш Временный совет только образовался. Мы слышали о том, что Чойбалсан жжет виноградники и деревни; это показалось нам дурным предзнаменованием, ведь мятеж в Медных Холмах закончился совсем недавно. Я поехал в горы, чтобы взглянуть на происходящее своими глазами. Увидел разрушенное поместье Синдика Альбурта — к сожалению, я добрался туда слишком поздно. Чойбалсан все время опережал меня.

Я решила говорить обо всем без утайки.

— Ты не жалел расходов, чтобы вернуть меня в Медные Холмы… И вот теперь жизнь Танцовщицы висит на волоске! — Я выхватила из-под трико нож и с силой швырнула его на столешницу. — Чего ты от меня хочешь?!

— Позвольте, я все объясню, — подал голос Моханда.

Федеро молча кивнул.

— Мы считаем, что ты скорее, чем кто-либо другой, поймешь, кто такой Чойбалсан. Просто ли он удачливый предводитель разбойников? А может, он унаследовал некую силу, много столетий хранившую нашего Правителя, о котором никто не сокрушается? — Советник-священник оперся ладонями о столешницу и подался вперед. — Как ты, наверное, и сама догадалась, Храмовый квартал придает ответу на этот вопрос очень большое значение.

Да, я уже догадалась!

Моханда продолжал:

— Раз магия, охранявшая Правителя, разрушена и покинула наш город, почему боги не проснулись и не потребовали то, что принадлежит им по праву, — я говорю о квартале в центре города, который боги считают своим? Если предприимчивый разбойник каким-то образом захватил магию Правителя и усилил ее, боги рискуют снова погрузиться в долгое молчание… Ты имеешь представление о магии, которая привязывала Правителя к этому миру, и, возможно, узнаешь ее на ощупь, по аромату или еще как-то, если почувствуешь ее следы на другом человеке. Теперь ты понимаешь, почему мы такого высокого мнения о тебе?

Я задумалась, впитывая услышанное. Впервые я нащупала тропу, по которой можно следовать во имя богини. Магия, способная надолго погрузить бога в сон или, наоборот, разбудить его, наверняка очень опасна. Отсюда рукой подать до богоубийства — кажется, Медные Холмы столкнулись и с этой бедой.

Как сказал Септио, «если бог умирает, это навсегда».

— Как, по-вашему, я сумею разыскать вашего разбойника, если даже сам глава Совета ни разу не встретился с ним? — Я послала Федеро сладчайшую улыбку. — Старый друг, я всегда думала, что уж ты-то умеешь отделять ложь от правды. Ты ведь столько лет этим занимался!

— В числе наших помощников есть один священник, — ответил Федеро. — Ты, кажется, знакома с ним… Его зовут Септио; он из Алгефисического храма.

Я покосилась на Моханду, но он улыбался добродушно, словно дедушка, который рассказывает внукам сказку у очага. Федеро продолжал:

— Септио умен и осмотрителен. Если ты согласишься, вы с ним пойдете искать Чойбалсана вдвоем под видом посланников от одного из наших храмов; возможно, вам удастся уговорить Чойбалсана не нападать на Медные Холмы.

— Всем известно, что он проявляет по отношению к богам особый интерес, — добавил Моханда.

— Я бы тоже интересовался, если бы самого себя считал богом, — буркнул Кольман.

— Мы надеемся, что Чойбалсан примет тебя, — вкрадчиво закончил Федеро.

— Я не жрица, — возразила я, совсем немного слукавив. Претендентки в храме богини Лилии рано или поздно становятся жрицами. Но Временному совету, особенно отцу Примусу, совсем не обязательно знать историю моей жизни. — Я не сумею убедить его!

— Слушайся Септио, — ответил Моханда. — Изображай его помощницу — или помощника — и молчи. Септио все поверят, ведь все знают, что он — служитель Чернокрова. Твоя цель — смотреть и слушать.

— Чтобы распознать то, что осталось от исчезнувшей силы — если осталось, — присовокупил Федеро.

— Почему вы не пошлете к Чойбалсану Танцовщицу или другого пардайна?

Федеро покачал головой:

— Говорят, пардайнов Чойбалсан убивает на месте, и никто не утверждает обратного. Во всяком случае, все пардайны Медных Холмов боятся Чойбалсана.

Я повертела нож в руках. С лезвия на меня смотрели мои глаза. Чуть выше острия я видела Кольмана, как будто приставила к его подбородку огромный меч.

— Если я пойду и ничего не найду, ничего не почувствую… — В подтверждение своих слов я взмахнула ножом и с трудом удержалась от смеха, потому что Федеро испуганно попятился. — Я почти уверена, что ничего не найду… Кое-что я чувствую уже сейчас. Гуляя по Медным Холмам, я не уловила в городе никакой магии. Вряд ли я найду ее в каком-нибудь лагере разбойников… Что же делать в таком случае? Возвращаться?

Советники начали переглядываться; судя по всему, их объединяли очень сложные отношения.

— Не найдешь так не найдешь, — сказал Федеро, поняв, на что намекают его сотоварищи.

«Вот и хорошо», — подумала я. Я не собиралась сразу же возвращаться в Калимпуру. Мне самой любопытно было выяснить, чего боится богиня. В то же время мне хотелось освободиться от опеки Временного совета.

— Оплатите мне обратную дорогу в Селистан и назначьте достойное вознаграждение за потраченное мною время. Плату передайте Насту, который привел меня сюда. Такой зануда непременно напишет расписку даже собственной бабушке и отлично запомнит, где хранится расписка… Обещайте честно оплатить мои услуги и дайте слово, что больше ничего от меня не потребуете. Потом я отправлюсь искать вашего разбойника.

— Да! Да! — негромко ответили советники — как будто рябь пробежала по воде.

— Все записано. — Кольман что-то черкнул в счетной книге. — Пять советников за, одна отсутствует… Мы принимаем твое предложение.

— Как, и все?! — В калимпурских дворах совещания тянулись бесконечно. Там по полсезона решали, восходит ли солнце утром или вечером.

— Если ты заметила, в составе нашего Временного совета нет ни одного юриста, — сухо заметил Джешонек.

Моханда хищно улыбнулся:

— Иногда мы их приглашаем.

— Ну и что? — не поняла я.

Федеро церемонно взял меня под руку, как будто собирался вести на бал.

— И то, что сейчас мы попросим господина Наста выписать тебе расписку с обещанием оплатить расходы и обратный проезд.

Мы вышли в коридор, где несколько конторских служащих шелестели бумагами. При виде нас все расступились. Федеро захлопнул дверь.

— Зелёная, — сказал он, понизив голос, — извини, но сейчас у меня совсем мало времени. Как себя чувствует Танцовщица?

Я покраснела.

— Мне очень стыдно, но я не знаю… Может быть, она умирает!

Федеро вздохнул:

— В последний раз мы с ней виделись и разговаривали четыре месяца назад… Тогда мы крупно поссорились, и она пропала. Мы с ней говорили о тебе, а спор вышел из-за того, надо тебя разыскивать или нет. Я очень надеялся, что Танцовщица поехала за тобой. — Федеро грустно улыбнулся. — Мои молитвы были услышаны. Она не пала жертвой разбойников Чойбалсана. Но ее возвращение далось такой дорогой ценой! Что было у нее на уме?

— Танцовщица боится за город, — искренне ответила я, хотя и не знала, насколько взгляды Танцовщицы совпадают со взглядами Федеро. Разве не признался только что сам Федеро, что из-за меня они поссорились?

— Я рад, что ты вернулась! — тихо сказал Федеро и шагнул ко мне, как будто хотел меня обнять. Впрочем, он тут же отступил.

Его порыв показался мне непритворным. Может быть, то, что показалось мне лживостью, объясняется тяжким бременем ответственности? Когда Федеро был экономом Управляющего, он выполнял сложные задачи, однако не имел абсолютной власти. И вот он занял место Правителя, не обладая многовековым опытом и непоколебимой уверенностью своего предшественника.

— Все замечательно, — ответила я, — и все же мне кажется, что Чойбалсан — буря, которая пройдет.

— Посмотрим, — мрачно ответил Федеро.

— Посмотрим.

В ожидании Наста я вспоминала слова богини. Федеро и Танцовщицу объединяет какая-то таинственная связь… Может, именно это имела в виду богиня, когда говорила о кольцах в сердце Танцовщицы? С другой стороны, если моя бывшая наставница не доверяет Федеро, она вполне могла обмануть его и разрушить все его надежды задолго до прихода разбойника Чойбалсана.

Может быть, мне предстоит помирить их и помочь новым правителям города обрести уверенность в себе?

Пришел Наст. Мы немного поторговались из-за того, сколько мне надлежит заплатить. Наконец, старый служащий написал расписку, в которой обещал купить мне билет на самое быстроходное судно, следующее в Калимпуру. В награду за мои услуги он обещал уплатить сумму, равную троекратной стоимости билета на корабль.

Такая плата казалась мне вполне справедливой — в конце концов, меня просили спасти целый город! И все же Наст и Федеро торговались так, словно я вырываю последнюю медную монету у их голодающих детей.

— Я должен вернуться к советникам, — сказал наконец Федеро. — Прошу твоего снисхождения. Если вы с Септио что-нибудь разведаете, пожалуйста, сразу же, не медля, сообщай обо всем мне. Приходи сюда, на Текстильную биржу. Наст и другие конторские служащие всегда знают, где меня найти.

На прощание мы с ним все-таки обнялись. Мне снова показалось, будто с ним что-то не так. Федеро быстро погладил меня по голове, буркнул что-то невнятное и скрылся за дверью.

Потом меня завалили делами. Вызвали писца, который каллиграфическим почерком переписал на пергамент договор между мною и городом Медные Холмы. По распоряжению Наста, я подписала договор. Он забрал у меня пергамент, а взамен выдал расписку. Расписку он тоже у меня забрал и сказал, что сохранит ее в архиве. Взамен одной расписки он написал мне другую расписку, по которой я могу получить свое вознаграждение. Я объяснила, что в горах бумага, скорее всего, пропадет, поэтому Наст отобрал и вторую расписку. Ее он собирался поместить на хранение в другом месте. Собрался было выдать мне третью расписку, но я отказалась. За один день мы извели больше бумаги, чем я израсходовала за всю жизнь. Наст презрительно фыркнул и сунул ее во внутренний карман своего жилета.

— Будь осторожна, госпожа Зелёная, — сказал он. — Если ты не вернешься, то не сможешь истребовать свое вознаграждение в городском казначействе.

Не пытаясь понять смысл его последних слов, я церемонно поклонилась:

— Я тоже буду скучать, господин Наст!

Я попросила не провожать меня, тем более что отыскать выход оказалось не так сложно. Перед тем как выйти на улицу, я снова закрыла лицо покрывалом. На той стороне улицы меня ждал Септио, одетый простым рабочим. Он ел жареную рыбу из бумажного кулька. Несмотря на свою раздраженность, ему я обрадовалась и поспешила узнать, как себя чувствует Танцовщица.

Дружно поедая рыбу, мы не спеша двигались в сторону постоялого двора. Нам нужно было найти улицу с интересным названием: Пивные Ноги. Мне понравилось далеко не все из того, что поведал Септио.

— Я впустил в наш храм огромного, хищного пардайна. — Септио сунул себе в рот большой кусок рыбы и проглотил не жуя. — Хотя обычно мы не пускаем к себе посторонних, потому что нам есть что скрывать, я не очень беспокоился.

— Болван! — тихо ответила я. — Зато я беспокоилась, и очень! Ты заметил костяшки у него на груди?

— Он сам мне рассказал. Костяшки священников. — Септио расплылся в улыбке. Хотя мой новый друг и был священником, он во многом остался совсем мальчишкой. — Хотелось бы мне хоть одним глазком взглянуть, как он попробует напасть на наших!

— А он пробовал?

— Нет. Зато он посмотрел в большой магический бассейн, и там появился лес… — Септио перестал улыбаться. — Никогда не видел, чтобы у чужака получалось такое. Многие священники не могут вызвать нужной картины.

— Подумаешь, большое дело! Ведь ваш бассейн заполнен ртутью?

— М-м-м… да. — Он как будто удивился, что я разгадала их секрет.

— А что Танцовщица?

— После того как я унес ее от бога, я поместил ее в Зал Масок. Там не очень уютно, зато Танцовщица защищена от… скажем так, разных причуд божества. Посоветоваться с ней я не мог — в ее состоянии ей трудно было отвечать.

— Почему меня к ней не пустили?

— Я же сказал, там не очень уютно.

Руки у меня задрожали.

— Зато Чистильщика ты в свой храм впустил!

— Он — выразитель боевого духа своего народа. Кроме того, Чистильщик — не человек. Безглазые лица на него не подействуют… И даже если он испытает тревогу, он скоро стряхнет ее с себя, как чирок стряхивает воду.

Безглазые лица?!

— В каком она состоянии?

— Ее жизни сейчас ничто не угрожает, хотя Чистильщик считает, что ближайшие недели ей лучше полежать. Гораздо больше он обеспокоен состоянием ее души. В ответ на мой вопрос он велел мне представить человека, чей дух разорван на куски и разбросан в разные стороны. Позже к храму пришел Трактирщик. Он привел с собой целителя и еще нескольких пардайнов. Мне показалось, они были настроены довольно воинственно. После того как раны у Танцовщицы затянулись, она, по обычаю своего народа, омыла их.

Я остановилась; мы почти пришли — запахло конюшней.

— Я хочу увидеть ее до того, как мы отправимся в путь!

— Отец Примус запретил.

Я тут же ощетинилась:

— Он мне не начальник!

— Конечно, — согласился Септио. — Отец Примус распустил слух, что Танцовщицу приказал охранять Временный совет.

Его слова мне совсем не понравились, но я не представляла, как обойти запрет, не выставив себя на посмешище. Все решат, что я просто капризная девчонка. Пока я выполняю поручение Временного совета, Танцовщица поправляется под присмотром Федеро. Возможно, они сумеют найти общий язык, если меня, предмета их разногласий, не будет рядом… Да и мне полезнее следовать той тропой, на которую я вступила.

Я пыталась убедить себя в том, что так и должно быть, но у меня не очень получалось. Что-то не так. Правда, я не знала, отчего мне не по себе. Иначе я тотчас вернулась бы к советникам и потребовала, чтобы мне позволили увидеть Танцовщицу.

Теперь я жалею, что вовремя не прислушалась к своему внутреннему голосу. Просто тогда я еще не умела отличать друзей от врагов. Мы с Септио зашли на постоялый двор, где нам вывели лошадей. Так я впервые в жизни отправилась на верховую прогулку.

Тот, кто решил, что лошадь — средство передвижения, должно быть, был безногим. Хотя на Гранатовом дворе меня знакомили с лошадьми, я умела взнуздать лошадь и даже сесть верхом на спокойную, вышколенную кобылу, я, можно сказать, ни разу в жизни не ездила верхом. Не называть же прогулкой поездку по маленькому дворику!

И совсем другое дело — пытаться управлять костлявой, злобной клячей, страдающей несварением желудка. Моя кобыла обожала резко опускать голову всякий раз, как дорога шла под гору. Я нервничала в высоком седле. Лошадь меня не слушалась и шла, как ей заблагорассудится. Я отбила себе зад о жесткое седло — не помогли и прочные кожаные штаны, которые мне дали на конюшне. У меня разболелись такие мышцы, о существовании которых я и не подозревала.

В первый день мы скакали до самого вечера. Увидев, как я мешком свалилась на землю и ковыляю, широко расставив ноги, Септио расхохотался.

— У меня и то все дрожит после скачки по неровной местности, — сказал он с ухмылкой, — а ты словно заболела виттовой пляской!

— Вот погоди, доберусь я до тебя! — огрызнулась я.

Нисколько не испугавшись, Септио расстелил на траве одеяло и придавил его несколькими камнями.

— Полежи отдохни, а я пока расседлаю лошадей.

Я не стала спорить. Огромное облегчение — знать, что тебе какое-то время не придется принимать вертикальное положение. Септио занимался лошадьми. Однажды он развернул мою клячу ко мне головой, та посмотрела на меня и заржала. Проклятая кобыла смеялась надо мной! К боли я привыкла и знала, что скоро все пройдет, — чего нельзя было сказать об идущем от меня запахе.

Нет, лошади не для меня! Передвигаться я предпочитаю на своих двоих — или, на худой конец, на корабле!

Септио ловко снял переметные сумки, которые нам собрали на постоялом дворе. Затем расседлал лошадей, напоил их, расчесал им гривы и стреножил в густой траве на опушке рощицы, где мы остановились на ночлег. Невдалеке журчал ручеек; вот почему на холме, поросшем жестким кустарником и колючками, появилась роща.

Я лежала, а Септио устраивал лагерь и разводил костер. Сложив в кучку щепки и сучья, он достал из своего мешка небольшой сверток и посыпал хворост каким-то порошком. Едва он поднес к хворосту серную спичку, вспыхнуло пламя.

— Что там у тебя?

— Примерно такую смесь насыпают в пистолеты, — ответил Септио. — И в праздничные хлопушки. Может отсыреть и тогда не загорается, зато в сухую погоду — просто чудо.

— Никогда не видела, чтобы путешественники носили с собой такой порошок!

— Его берут в дорогу немногие, — улыбнулся Септио. — В основном служители культа. Кстати, порошком можно не только разжигать костер.

Когда пламя разгорелось, Септио развязал переметные сумки. Я не вмешивалась до тех пор, пока он не столкнулся со сложной задачей. Как вскипятить воду?

С громким стоном я села и объявила:

— Готовить буду я.

— Готовят не только женщины, — ответил он, придирчиво оглядывая единственную небольшую кастрюльку.

— Болван, я люблю и умею готовить! Давай поделим обязанности. Ты ухаживаешь за нашими ужасными лошадьми, я готовлю ужин. Каждый делает что умеет.

Септио кивнул.

Нарезая сорванный на берегу ручья дикий лук, я размышляла о том, что мой спутник — славный малый. Он не старается переложить ответственность на других.

— Скажи-ка… что ты имел в виду, когда говорил, что жертва принята? — Мне не очень хотелось вспоминать все, что я видела в храме Чернокрова, и все же не спросить я не могла.

— Бывает, мужчина или мальчик тяжело заболевает или страдает от ран… — медленно, задумчиво заговорил Септио. — Мучается от страшной боли, а целители из храма Каддиса не способны облегчить страдания ничем, кроме мака… Тогда родственники приносят страдальцев в Алгефисический храм.

— Чтобы избавить их от боли?

— Чтобы избавить их от боли. Принесенный в жертву не страдает, не растрачивает понапрасну телесные и душевные силы. Иногда все заканчивается хорошо. — Тщательно подбирая слова, Септио рассеянно ворошил хворост в костре. — Я уже говорил тебе, что боль — часть жизни. Бог вроде Чернокрова охраняет много проходов… и от тех, кто ему поклоняется, и от тех, кто делает вид, будто его не существует. И даже от тех, кто никогда не слыхал о нем.

— Значит, больной терпит страдания на жертвеннике?

— Он страдает до того, как приходит бог. Чернокров избавляет больного от мук и забирает его себе. А бывает… — он бросил на меня долгий жалобный взгляд, — Чернокров забирает только боль, а самого больного не трогает.

По спине у меня пробежал холодок; вокруг нас сгущались сумерки.

— И что происходит с ними потом?

— Они остаются в храме и служат Чернокрову.

Вот оно что! Значит, алтарь Чернокрова подобен двери… Костяной двери в храме богини Лилии, только пройти через нее гораздо труднее.

— Так же было и с тобой? — тихо спросила я, и сердце заболело от жалости к нему.

— Да.

— Ты помнишь своих родных?

— Почти нет. Одни помнят больше, другие меньше, — вздохнул Септио. — У тех, кто страдал от воспаления в крови или мозгу, прошлое стирается. Если же больной страдал от раковой болезни кишок, он помнит все, что было с ним раньше, ведь вместилище разума остается нетронутым.

— А как же остальные, те, кого принимает бог? — Мне страшно было даже подумать об участи несчастных. — Как печально для них!

— Нет, нет, ты все неправильно понимаешь. Знаешь, кто такие священники Чернокрова? И отец Примус, и Терцио, и все мы? — как-то уныло спросил Септио. — Все мы — отвергнутые жертвы. Мы служим Чернокрову при жизни, потому что он не захотел сделать нас частью своей сущности. И всю жизнь каждый из нас мечтает воссоединиться с богом.

Его слова показались мне жалкими и неубедительными. Жертва винит себя за то, что ее боль оказалась недостаточной!

— Что происходит с больными женщинами и девочками?

— Н-не знаю, — тихо ответил Септио. — Наверное, они умирают в мучениях.

Я замолчала и отвернулась. Меня мутило от нашего разговора. Уж очень он затянулся.

Наш путь лежал к перевалу Эйриджин. Мы решили ехать не по оживленной Ячменной дороге, идущей вдоль берега Зеленой реки, а по безлюдной горной тропе. Чем выше мы забирались, тем меньше растительности видела я вокруг; из занятий на Гранатовом дворе я помнила, что в таких местах зима, как правило, очень суровая. По пути мы увидели лишь несколько крестьянских усадеб — издали они казались давно покинутыми, брошенными.

— Не хочу проталкиваться сквозь толпу беженцев, — заметил Септио.

Я угрюмо смотрела на свою клячу. Ужасно не хотелось снова на нее садиться. Но не сидеть же до конца дней на берегу ручья!

— Какие еще беженцы? По-моему, в Медные Холмы еще не бегут толпы отчаявшихся людей!

— Если Чойбалсан в самом деле разрушил храм Воздуха, скоро в Медные Холмы хлынут толпы крестьян.

— Если только разбойник не переманил их на свою сторону и не угощает сейчас чаем и пирогами. — Медные Холмы полнились слухами, которые казались мне тенями мыслей.

— Я все же считаю, что нам повезло. Нам велено идти по его следу, а не брести против течения!

— В вашем храме не учат риторике? — Лукаво улыбнувшись, я взлетела в седло. Точнее, попыталась взлететь, так как моя кобыла в самый нужный миг взбрыкнула, и я мешком полетела на землю.

На сей раз она определенно заржала надо мной.

— Я подставлю тебе руки и подержу ее за повод, — предложил Септио. — Постарайся показать ей свою власть!

Хотя мне хотелось огрызнуться на него за то, что он так снисходительно со мной обращается, я смирила гордыню. Пока Септио ловил мою кобылу, я пыталась взглядом внушить ей все, что я о ней думаю. Я решила: как только окажусь в седле, там и останусь целый день. Правда, вскоре я пожалела о том, что утром выпила много чаю.

Мы пустились в путь утром, когда на нависших над нами скалах еще лежал туман. За нами следили длинношерстные горные козлы. Вокруг было очень красиво, дышалось легко, и все же, глядя на северный пейзаж, я затосковала по знойному Селистану. Передо мной расстилался Каменный Берег, который я раньше знала только по книгам госпожи Данаи; ведь до недавних пор я жила взаперти на Гранатовом дворе и ни разу не гуляла по скалам или по высокогорным лугам. Маленькие гравюры и плохие стихи, конечно, давали кое-какое представление о здешней природе, но лишь в общих чертах. Так ребенок вспоминает подарки, полученные на День солнцестояния. Он живо представляет себе всякие несущественные подробности, а главного не понимает.

Окружающий меня пейзаж не был унылым и монотонным. Я любовалась сотнями оттенков серого цвета, которыми как будто переливались камни, придорожная трава и высокие утесы. Иногда я замечала чахлые кустики горных цветов, которые тянулись к солнцу. Редко на краю скалы виднелось одинокое кривое дерево, выросшее на бесплодной почве вопреки ветрам и холоду.

Над травой туда-сюда носились птички. Время от времени они устремлялись вниз и ловили жуков, которые старались улететь. Чем выше мы поднимались, тем больше видели горных козлов. Иногда на обочине попадались козлиные кости — там попировали местные хищники. В одном месте тропу пересекала речушка; по ее берегам росли чахлые деревья, в кронах которых пел птичий хор.

Высокие утесы по обе стороны от нас врезались в небо, словно в ленту из синей материи на станке матушки Луны. Именно таким, небесным, представлялся мне цвет души — если, конечно, у души есть цвет. Наверное, поэтому многие думают, будто поля блаженства лежат именно там, в небе. Распознавать цвет мы учимся раньше, чем произносить слова.

Подобные мысли напомнили мне важный вопрос, который в последнее время то и дело ускользал от меня.

— Септио! — громко позвала я, чтобы он расслышал меня со своей клячи. Правда, я и не кричала, чтобы не вызвать обвал. — Я хочу спросить тебя о делах церкви!

— Надеюсь, я сумею ответить на твой вопрос, — осторожно ответил он.

Мне показалось, что свои спокойствие, уверенность и остроумие мой спутник оставил в Медных Холмах. А может, наш ночной разговор о жертвах лег на его плечи тяжким бременем? Во всяком случае, сейчас меня занимала не такая тяжелая проблема.

— Я все время думаю о божественном разделении, — призналась я. — О том, как боги и люди выхватывают друг у друга власть.

— Как ты мелко мыслишь! Скорее всего, до тебя этим никто не интересовался, — серьезно ответил Септио, и мне сначала показалось, что так оно и есть. Вскоре, правда, я поняла, что мой друг не все свои хорошие качества оставил в Медных Холмах.

— Дурак! — пылко воскликнула я. — Я ведь не шучу!

Септио рассмеялся. Его смех согрел мне душу.

Мы скакали дальше; моя кляча старалась трясти и подбрасывать меня как можно чаще. Я с трудом собралась с мыслями.

— Когда-то давно я читала сказку про те времена, когда боги и богини были гораздо величественнее и обладали большей властью. Лакодем называет таких богов «мироургами». Мироурги создали племена людей и, возможно, других мыслящих существ. Затем между ними начались раздоры, и по плите мира разлетелись крошечные осколки их божественной природы. Одни такие осколки несли в себе добро, которое есть в каждом из нас. Другие осколки выросли и стали богами и богинями, которым мы поклоняемся при жизни.

Септио выжидательно смотрел на меня; когда я сделала паузу, он сказал:

— Вполне логичное умозаключение; с тобой наверняка согласятся многие.

— В другом месте я читала, что боги и богини вырастают из мыслей и поступков людей. Взять хотя бы вашего Чойбалсана. Его именно потому и боятся, что он домогается божественности.

— Да, наверное, — невозмутимо ответил Септио.

— Вот мне говорили, что боги создали людей, а люди создали богов. — Я улыбнулась. — По-моему, одно не вытекает из другого!

Септио снова рассмеялся, но не глумливо, а радостно. Его искренняя, добрая улыбка согревала мне сердце.

— Почему бы обоим предположениям не быть справедливыми? Значит, ты полагаешь, будто время имеет начало и конец и одно непременно должно быть раньше другого?

— Н-ну… да…

— У мира нет ни начала, ни конца. Мировая плита вечно существует под солнечной тропой. Зачем ограничивать время, если сам мир не ограничен? Возможно, когда-то человек создает богов, а потом, в свое время, боги создают человека. Они создают друг друга попеременно — как при игре в челнок.

— Непонятно! — Я задумалась, стараясь поточнее выразить свои мысли. В подобных умозаключениях меня что-то смущало. — Рождается ребенок, растет девочка, живет женщина, умирает старуха. Жизнь выходит из ее чресел и начинается снова. Это цикл, а не круг. Так же происходит и у всех растений и животных. У всех в мире, кроме богов.

— Тебя хорошо учили, Зелёная, — с неподдельным восхищением произнес Септио. — Но подумай вот о чем. Ты говоришь, что каждый из нас несет в себе частичку добра. Что, если в нас заключена частичка того самого добра, которое, подобно реке, течет по всей истории, а мы и наши боги — всего лишь семена, чье предназначение — передавать частицы добра следующим поколениям?

Его слова заставили меня о многом задуматься. Хотя я успела пожить лишь в двух землях, я видела моряков, приплывших из многих стран. В каждом месте свои представления о душе. Селистанское Колесо довольно сильно отличается от петрейской веры в жизнь после смерти. Наши представления различаются не во всем. Ни в одном месте не отказывают человеку в существовании души. Ни в одном месте не отрицают добра — даже в таком, где поклоняются жуткому богу боли вроде Чернокрова.

В тот день наша верховая поездка прошла в беседах. Труднее всего мне приходилось, когда я пыталась управлять своей кобылой, но я не сдавалась.

* * *

Ближе к вечеру, когда лошади устали, мы остановились на ночлег на лугу у подножия перевала. Далеко на севере к небу поднимался дым. Речушка, по берегу которой мы ехали, здесь превращалась в крохотный ручеек, зато мы увидели множество заводей. В сумерках, до того как совсем стемнело, я увидела рыбок на фоне песчаного дна. Интересно, как предки этих рыбок забрались так далеко от моря? Может, у рыб тоже имеются маленькие холоднокровные божки, которые что-то тихо шепчут им под водой?

У меня болели все косточки, но сегодняшний переход дался мне легче. Проснулись во мне и иные желания; я то и дело косилась на Септио со смесью признательности и жалости.

Боясь выдать себя, костра разводить мы не стали. Септио обследовал лощину между скал и нашел небольшую пещеру, где никто не жил. Там мы расстелили одеяла и съели холодный ужин.

— Когда мы доберемся до верхней точки перевала, то увидим храм Воздуха, — сказала я, вспоминая карты, которые я так любила разглядывать на Гранатовом дворе. — Место, где мы с тобой сейчас, называется Купалкой Великана. Она переходит в возвышенность, которая ведет на восток, к перевалу Эйриджин.

— Далеко до него?

— Точно не знаю. — Я покосилась на Септио, но лица не разглядела. Он казался лишь бледным пятном в тусклом свете звезд. — Я никогда не бывала в этих краях. Видела их только на карте — как будто с высоты птичьего полета.

— Что ж, — сказал Септио, — совсем скоро мы либо встретимся с людьми Чойбалсана, либо нападем на их след. — Его уверенность удивила меня. — Мы прикинемся паломниками и скажем, что хотим вступить с Чойбалсаном в переговоры.

— Будем надеяться, он нас примет, — буркнула я.

Септио как-то странно посмотрел на меня.

— Каждого из нас защищает свой бог. Тебя охраняет неведомая мне южная богиня. Я посвятил себя служению Чернокрову. Завтра мы облачимся в коричневые одежды и назовемся братьями ордена Пустой Рукояти.

— Что еще за орден? — спросила я, хотя название мне почему-то понравилось.

— По правде говоря, это просто шутка, — смущенно признался Септио. — Раньше, еще до падения Правителя, так между собой называли себя обитатели Храмового квартала. Так мы узнавали друг друга.

А если Чойбалсану известно об этой шутке? Мне стало не по себе, но вскоре я обо всем забыла, охваченная дурным предчувствием.

После того как мы сняли сапоги, Септио вошел в пещеру первым. Спать мы вынуждены были рядом — и из-за тесноты, и чтобы согреться, ведь ночью в горах очень холодно. От Септио веяло жаром; когда я прижалась к нему и обняла, он отдернулся.

— В чем дело? — спросила я.

Он не ответил, но я почувствовала, что его бьет дрожь. Я провела ладонями по его груди, и он едва не забился в судорогах. В порыве озорства и томясь от желания, я погладила его внизу живота и сразу поняла, что он возбужден до предела — застежка на штанах вот-вот лопнет.

— Мы не должны… — начал он, но я заставила его замолчать поцелуем и начала ласкать.

— Я не привыкла лежать с мужчинами, но ты приятен моему сердцу, а сегодня заставил меня о многом задуматься.

— И ты меня тоже, — хрипло прошептал он, хотя я чувствовала, что мысли его блуждают совсем в другом месте.

Скоро я к нему присоединилась.

Любовь с мужчиной оказалась не такой болезненной, как я боялась. В меня вошла живая плоть, а не стекло, не кожа и не металлические игрушки… Я оседлала его, и мы скакали, пока оба не выдохлись.

Наконец я прильнула к Септио и прошептала:

— Ты мой первый маль… мужчина.

— А ты моя первая женщина, — застенчиво ответил он. — По правде говоря, я впервые соединился с женщиной, отдал свое семя… В храмовых ритуалах я всегда был сосудом, в который лили семя другие.

Прижавшись друг к другу, мы завернулись в одеяла и проспали до утра.

Проснулась я от боли; я была вся липкая. Притворившись, что не замечаю его утреннего возбуждения, я накинула на плечи одеяло, выбралась из нашей пещерки и побрела к ручью. Ледяная вода обжигала, зато мне удалось вымыться дочиста.

Наши ночные забавы не показались мне бессмысленными. Еще в храме Лилии, после того как мы с Саммой поссорились, я ложилась в постель с женщинами постарше, не испытывая почти никаких сердечных чувств, а к нашим утехам относилась как к еще одному виду упражнений. Хотя Септио был не слишком ловок, любить его было сладко — ничего подобного я не испытывала после первых любовных опытов с Саммой.

— Не нужно его отталкивать, — сказала я, обращаясь к рыбам в запруде. — Но и слишком привязываться к нему тоже не стоит. Все само собой разрешится.

Вымывшись, я снова накинула на себя одеяло и обернулась.

На берегу стояли шесть мужчин с арбалетами. Они ухмылялись.

Нападать на арбалетчика очень сложно, сложнее, чем на лучника. На тех, у кого в руках мечи или кинжалы, можно броситься, надеясь выжить. У арбалетчика в запасе всего один выстрел, зато арбалет превосходит обычный лук по точности стрельбы и убойной силе. Единственный выстрел часто оказывается роковым.

Один из шестерки начал развязывать шнурки на брюках, и я решила рискнуть. Пронзительно крича, я бросилась на похотливого болвана, одновременно сняв с себя одеяло и швырнув его в двух его приятелей с арбалетами. Как я и надеялась, выпущенные ими стрелы попали в одеяло. Первого противника я повалила на землю, одновременно ударив плечом в живот и кулаком в пах.

И все же болт из третьего арбалета угодил мне в обнаженную ягодицу. Я упала и вдруг поняла, что не могу встать. Собрав все силы, перекатилась на бок, поднялась на ноги и побежала к тому месту, где паслись наши стреноженные лошади. Обернувшись, увидела, что мои враги вынимают мечи из ножен.

Мне надо было пройти совсем небольшое расстояние, шагов сорок, зато в гору… Я без труда обогнала бы их, но некоторые успели перезарядить арбалеты… Мелкие камешки впивались мне в ступни, жесткая трава колола ноги. Септио, протирая глаза, вышел из нашей пещерки, но, увидев, что происходит, нырнул назад, в тень.

Я понадеялась, что мой юный спутник захватил с собой какое-нибудь оружие.

Добежав до лошадей, я дернула ремень, которым они были стреножены. Даже если бы из моего зада не лила кровь, я не сумела бы сражаться верхом на своей кляче. И все же лучше отпустить на волю перепуганных лошадей. Как я и ожидала, они с диким ржанием стали носиться туда-сюда, скрыв меня от разбойников.

Наши седла и переметные сумки лежали в неприметной расщелине. Я достала из своей сумки нож и обернулась лицом к нападающим.

Они оказались умнее, чем я рассчитывала. Отойдя на безопасное расстояние, арбалетчики успели перезарядить свое оружие. Все смеялись над поверженным товарищем. Увидев, что у меня нет арбалета, они снова пошли на меня, рассыпавшись цепью. Пятеро стали взбираться на склон. Шестой, стеная, ковылял сзади.

Такое положение меня тоже вполне устраивало. Я успела отдышаться и схватить подходящий камень. Подниматься в гору нелегко… если, конечно, они решат подняться ко мне. Они ведь могут подстрелить меня снизу, как цаплю, сидящую на столбе.

Пришлось рассчитывать на то, что есть.

К сожалению, рана все больше досаждала мне. Я не видела, велика ли она, но по ногам текла кровь. Поэтому двигалась я с большим трудом.

Септио высунулся из пещерки:

— Зелёная!

— Иди сюда, будем драться вместе! — Я развернулась так, чтобы враги больше не могли попасть мне в зад. Не подумав, я села на землю и скривилась от боли. Кое-как мне удалось подняться на четвереньки.

— По-моему, на нас напали подручные Чойбалсана, — сказал Септио. — Постарайся разузнать, где он!

Я огрызнулась:

— Тебя они, возможно, и отведут к своему главарю… после того как вшестером разделают меня своими прыщавыми членами, как дыню!

— Они ничего с тобой не сделают, если мы заставим их уважать нас.

— Голую окровавленную девочку и голого липкого мальчика?

Он протянул мне бумажный пакетик:

— Держи, сейчас я его подожгу. Потом брось его в них.

Я стиснула его пакетик в руке; Септио чиркнул серной спичкой; пламя коснулось бумаги, и пакетик зашипел, заискрил.

— Бросай же! — крикнул Септио. — Быстрее!

В воздухе пакетик взорвался, испуская удушливый красный дым, пронизанный черными прожилками.

«Ага, — подумала я. — Огненный порошок!»

Испускающий искры пакетик упал в зарослях сухого чертополоха; миг — и кусты тоже вспыхнули и запылали. Подошедшие разбойники завопили и бросились врассыпную. Кто-то из них успел выстрелить; болт из арбалета вонзился в скалу чуть выше моей головы. Спустившись шагов на десять, разбойники поняли, что опасности нет, и захохотали, окружив горящие кусты.

— Не вышло, — заметила я.

— У меня есть еще. — Септио нахмурился и протянул мне еще пакет, побольше.

— Какова наша цель? Рассмешить их до смерти?

— Бросай!

Второй пакет заискрился, зашипел, как и предыдущий. Я швырнула им прямо в разбойников. Один из них ухмыльнулся, поймал пакет свободной рукой и, размахнувшись, швырнул в мою сторону.

Пакет взорвался, как граната. Я увидела ослепительную вспышку и скорее почувствовала, чем услышала отдавшийся гулким эхом у меня в груди взрыв. Мигая, чтобы не ослепнуть от вспышки, я увидела, как по воздуху летит арбалет вместе с оторванной рукой. Он упал недалеко от меня.

Я подняла с земли арбалет, оторвала от него руку прежнего владельца и стала лихорадочно натягивать тетиву. К счастью, арбалет оказался рычажным и не слишком тугим и к нему прилагался магазин с болтами.

Вскинув голову, я увидела четырех уцелевших врагов. Один из них стоял на коленях. Его выворачивало наизнанку. Тот, кто хотел меня изнасиловать, упорно ковылял наверх. В его глазах горел убийственный огонь. Я прицелилась и выстрелила в него — сам виноват. С непривычки я попала ему не в шею, а в щеку, и все же мне удалось охладить его пыл.

— Пусть твои пакеты станут их погребальными кострами, — проворчала я, сползая на животе к тому месту, где прятался Септио, и стараясь не задеть раненым задом камни. — Нам надо сейчас же уходить! Мы нашумели и надымили на всю округу.

— Можешь бежать и спасти свою жизнь.

Я обняла его и поцеловала:

— Еще рано, глупыш!

Септио обмотал мне бедра куском муслина; поверх самодельной повязки я кое-как натянула свои черные штаны и брюки для верховой езды. Болела грудь; ее я тоже перебинтовала полосой муслина. Сверху я надела коричневый плащ, в котором собиралась выдавать себя за брата ордена Пустой Рукояти. Лошади наши убежали, обезумев от взрывов и криков. Мы взяли с собой только воду, сумки с самым необходимым и нож.

Из шестерых бандитов в живых остались двое. Одного рвало, другой был тяжело ранен. Взрывом ему выжгло глаза и разворотило все лицо. Я милосердно прикончила его. Второму я тоже оказала снисхождение, но сделала это немного больнее. После всего я вытерла лезвие о его плащ, сходила к ручью и хорошенько промыла нож в прозрачной воде, в которой сновали рыбки.

Обернувшись, я увидела, что Септио пристально смотрит на меня. Он побледнел и осунулся.

— В чем дело? — сухо осведомилась я.

— Ты их убила.

— Конечно… Они ведь первые пытались убить меня! — Какой же он болван! — И потом, ты ведь тоже не просто так захватил с собой бомбарды. Для чего, интересно? Устраивать праздничный салют?

— Нет, но… — Септио помолчал. — Ты… прикончила их с близкого расстояния…

Не отвечая, я зашагала в гору. Скорее бы подняться на перевал! Рана на заду ужасно болела, мешая идти, но я не сдавалась. Все равно сейчас мне не удастся отдохнуть в мягкой постели и угоститься подогретым вином…

Обернувшись через плечо, я крикнула Септио, который тащился позади меня:

— Смерть всегда наступает на близком расстоянии. Как ты не понимаешь? А еще служишь своему кровожадному богу!

Септио прибавил шагу и нагнал меня. Похоже, его страх прошел.

— К нам в храм приносят страдальцев, которые мучаются и так. Они просят бога даровать им смерть — или принять их.

— Вот и разбойники занимались привычным для себя делом, — фыркнула я. — Хотя в чем-то я тебя понимаю.

Наконец мы достигли перевала Эйриджин и увидели раскинувшуюся внизу долину. Утро было погожим, ясным. Из долины к небу поднимались струйки дыма. Нашим глазам предстала страшная картина. Некогда красивейший храм Воздуха лежал в развалинах. Огромный купол просел вниз после пожара; на ступенях у входа в храм застыли скорченные трупы.

Вдруг из-за скал внизу выскочили двенадцать всадников. Они издали приказали нам лечь на землю, пригрозив, если мы не послушаемся, убить нас на месте.

Разбойники злились на нас, потому что мы убили их сообщников. Но не настолько злились, чтобы прикончить нас сразу же. Правда, они как следует попинали нас ногами. Они сорвали с меня плащ, увидели мой черный костюм и опешили. Потом начали о чем-то горячо спорить.

Очевидно, их послали, чтобы меня разыскать.

Они снова разозлились, когда я отказалась садиться верхом на одну из лошадей. Правда, когда они поняли, в чем дело, то расхохотались.

В конце концов с меня стянули сапоги и закинули животом поперек седла. Я уткнулась носом в чьи-то переметные сумки, из которых воняло старым сыром и гнилью. Выгнув шею, я увидела Септио. Как завороженный он покачивался в седле за спиной другого разбойника. Наши норовистые клячи, если можно так выразиться, предали нас. Они издали почуяли коней и побрели им навстречу. Их вели в поводу за нашим караваном.

Мы спускались по узкой, извилистой горной тропе на краю обрыва. Я поняла, что скоро мы выйдем на Ячменную дорогу.

Путь оказался долгим и болезненным. Я и помыслить не могла, что когда-нибудь начну мечтать о своем старом седле. И все же ехать в седле было гораздо удобнее, чем так.

По пути мы миновали несколько разбойничьих лагерей. Первые были малолюдными и грязными; чем дальше, тем богаче были палатки и тем больше народу сидело вокруг костров.

До моих ушей донеслись раскаты грома. Странно — ведь утро было совершенно безоблачным.

Моя лошадь заржала и остановилась. Чьи-то грубые руки сбросили меня на землю; я едва не ударилась головой о камень. Рыжеволосый крепыш грубо вздернул меня на ноги. Раскаты грома слышались все чаще. Другой разбойник увел перепуганных лошадей.

Вдруг голубое небо прорезала вспышка молнии; она вонзилась в землю шагах в ста передо мной. За ней последовали другие вспышки. Молнии били своеобразно — по окружности. Посередине круга, образованного молниями, стояла большая палатка, обтянутая звериными шкурами. Приглядевшись, я с ужасом узнала мех пардайнов. Меня замутило; я поняла, какие чувства испытал Септио, увидев, как я приканчиваю раненых.

Круг, в который били молнии, служил своего рода оградой. Если кто-то приближался к ней, слышался новый раскат грома, а в окружность била молния. Вокруг своеобразной ограды также было пусто на много шагов; судя по всему, разбойники побаивались своего главаря.

— Он в самом деле бог, — сказала я.

— Неплохо соображаешь для священника, — проворчал мой рыжеволосый разбойник. По-петрейски он говорил с сильным акцентом, но не с иностранным. Судя по всему, он был уроженцем высокогорья.

— Не нужно особого таланта, чтобы увидеть такое чудо. — И веры тоже не требуется… Такие «чудеса» устраивают специально для неверующих. Правда, подобная магия очень дорога… понятно, почему так тревожится богиня Лилия. Может ли титанобог снова вернуться в мир? А может, такими чудесами сопровождается появление на свет любого божества?

— Иди! — Меня подтолкнули к кругу молний.

Из-за раны, усталости и долгой поездки я ног под собой не чувствовала. Септио ковылял рядом.

— Эй! — Я покосилась на него.

Глаза у него остекленели. Изо рта текла кровь.

Я снова окликнула его:

— Что с тобой?

Губы Септио зашевелились, но на них лишь вспухали кроваво-красные пузыри.

Во имя Колеса, с ним что-то не так… Ему плохо!

— Пошли в палатку, — сказала я. — Либо он нас убьет, либо отпустит.

Мой бедный друг что-то проворчал, но поплелся за мной.

Уклоняться от молний я не пыталась, не видя в этом смысла. Молниями распоряжался Чойбалсан; значит, он мог по своему желанию наслать их или убрать. Приближаясь к кругу, я испытала очень странное чувство. Во рту появился металлический привкус. Волосы на затылке встали дыбом. Голова стала пустой и легкой; я слышала повсюду мерный гул.

Спотыкаясь, мы миновали границу круга. Из-за того что нам туго стянули лодыжки, пришлось двигаться мелкими шажками. Громовые раскаты оглушали, но молнии в нас не били. Палатка стояла в центре круга, не защищенная более ничем, даже земляным валом.

Я откинула входной клапан. Септио налетел на меня сзади, и мы оба чуть не упали.

Посередине палатки стоял большой черный камень, по бокам которого было воткнуто два шеста. Камень как будто пузырился и горел. Я узнала в нем упавшую звезду. Сама я ни разу не видела, как звезды падают с неба, но читала о них в книгах, которые приносила госпожа Даная.

На стенах висели лошадиные попоны и несколько мятых гобеленов, наверное украденных из какой-нибудь усадьбы. На полу валялись продранные ковры и одеяла. Перед черным камнем стояло низкое сиденье без спинки.

Мы были одни в доме царя, который готовился стать богом. Или, наоборот, бога, который готовился стать царем.

«Богиня! — взмолилась я. — Я не прошу тебя мне помочь, ибо это мое испытание. Не прошу и смелости, ибо это тоже мое испытание. Дай мне на время силу и мудрость, которую ты можешь дать… — Глаза мои наполнились слезами. — И удели толику милосердия и жалости Септио, если его бог еще не позаботился о нем!»

Неожиданно сзади вышел Федеро и окинул меня внимательным взглядом. В первый миг я подумала, что он пришел мне на помощь. Потом я заметила, как необычно он одет. Вместо модного костюма на нем были узкие кожаные штаны и толстый стеганый жилет. Так же были одеты разбойники, напавшие на нас в горах. Правда, в отличие от разбойников, Федеро не был вооружен.

Мне показалось, что держится Федеро более свободно и раскованно, чем на Текстильной бирже.

Предатель! У меня невольно вытянулось лицо.

Федеро ухватил меня пальцами за подбородок и стал осматривать мое лицо. Оскорбительный жест сразу отрезвил меня.

— Значит, ты помогаешь родиться новому божеству? — спросила я.

— Зелёная, не притворяйся глупее, чем ты есть, — негромко ответил Федеро.

— Где он?

Федеро сел на сиденье, прислонившись спиной к небесному камню, и театральным жестом раскинул руки в стороны:

— Чойбалсан, предводитель разбойников!

Хотя я была связана по рукам и ногам, кости черепа у меня по-прежнему были крепкими. Зарычав, я бросилась к нему, пытаясь боднуть его в лицо. Поняв, что его эффектный выход провалился, Федеро живо вскочил и поставил мне подножку. Я упала лицом вниз, ударившись лбом о его маленький трон. Ударилась я так сильно, что перед глазами снова засверкали молнии.

С трудом я перевернулась на спину; Федеро проревел что-то невнятное. Хотя в глазах у меня двоилось, я успела разглядеть, как Септио бросился к Федеро. Предатель уклонился от удара, и Септио, плача, заковылял вокруг черного камня. Кровь ручьем лила из его рта.

Федеро захохотал.

Рассвирепев, я согнулась почти пополам и ударила его ногой, сбив на пол. Из-за того что ноги у меня были связаны, удар получился слабым. Будь у меня более ясная голова, я бы прокляла всех когда-либо рожденных богов. Лежа на рваном ковре, я хватала ртом воздух. Септио, шатаясь, подошел к Федеро и склонился над ним.

Предводитель разбойников занес нож; мой юный любовник упал. Удар пришелся Септио в живот. Федеро нанес ему смертельную рану. В таких случаях смерть часто приходит не сразу; раненые переносят страшные мучения. Иногда несчастные страдают несколько дней от страшного жжения и боли, а окружающие — от непереносимого смрада.

Федеро вскочил. Вытер лезвие от крови и желчи, протер себе руку и полу жилета. Септио вырвало.

Федеро склонился надо мной и сказал:

— Он ничтожество! Не то что ты. Я позволю тебе смотреть, как он умирает. — Он погладил меня по голове. — Никуда не уходи! Я скоро вернусь. У тебя, милочка Изумруд, есть кое-что, без чего я не могу обойтись!

Я смотрела ему вслед. Федеро вышел из палатки. Хотя голова еще кружилась, я стала думать, какую смерть уготовлю предателю — медленную, мучительную. Федеро будет страдать так, как не страдают и жертвы Чернокрова! Когда в голове наконец достаточно прояснилось и я смогла двигаться, я кое-как подползла к Септио.

Глаза у него были закрыты, но он еще дышал. Из раны несло желчью и испражнениями. Так и должно быть — ведь Федеро нанес удар сверху вниз. Что ж, он хотя бы не будет так долго умирать.

— Септио! — позвала я.

Он не шелохнулся.

— Септио!

Он судорожно, со всхлипом, вздохнул.

— Септио!

Молчание.

Извиваясь, я подползла к нему вплотную и поцелуем стерла кровь с его губ. Септио тихо застонал, но не очнулся.

Пусть он служит богу боли, но мне не хотелось, чтобы он так страдал. Раны в живот самые болезненные и мучительные… Если он быстро истечет кровью, смерть придет раньше. Я должна облегчить его страдания!

С трудом согнув в локтях руки, связанные за спиной, перевернулась на спину. Боли я не чувствовала; я должна была облегчить страдания друга.

Подтянувшись, я улеглась так, что мои локти оказались на уровне его головы. Пошевелив согнутой рукой, я стала перекатываться с боку на бок, стараясь взять его голову в захват.

Мне удалось достичь цели только с третьей попытки. Из глаз брызнули слезы; я обливалась потом. Прижав голову Септио к своему боку, я резко дернулась влево. Он застонал.

Пришлось повторить все еще раз.

— Мне так жаль, — прошептала я, рывком ломая ему шею. Высвободиться у меня уже не было сил. Я лежала рядом с мертвым Септио и плакала.

Неожиданно я сообразила, что гром затих. Когда мы вошли в палатку, в ней царил полумрак, а сейчас стало совсем темно. Локтем я по-прежнему зажимала голову Септио. Потом еще долго я не могла отделаться от его запаха — от запаха его смерти. Мои руки и ноги одеревенели; я сомневалась, что смогу двигаться, если даже Федеро соизволит меня освободить.

Горе заглушала боль от предательства Федеро. Чтобы не впасть в отчаяние, я старалась думать.

Зачем я понадобилась Федеро? Предателю жилось бы гораздо спокойнее со знанием того, что я, всеми забытая, убралась за море. До Калимпуры почти не доходят известия о том, что творится на Каменном Берегу.

Почему Танцовщица не сказала мне, что Федеро — предатель? Может быть, она отправилась в Селистан вопреки его воле? Может, она надеялась, что мне удастся отыскать брешь в его броне? Я не знала, чьи желания победили, но, судя по всему, Танцовщица не лгала мне. Конечно, она многое утаивала, но утайка и откровенная ложь — не одно и то же.

Если бы Танцовщица точно знала, где кроется предательство, мы бы не бродили столько времени по Медным Холмам… Правда, если уж на то пошло, это я попросила ее не сразу идти к советникам.

Выяснить, кто кого обманывает, все равно что пытаться распутать запутанный клубок.

И все же самое главное — зачем понадобилась я. Все, кто знали историю моей жизни, наверняка понимали, что я не жажду вернуться в Медные Холмы. Трудно ожидать от меня стремления пожертвовать жизнью ради спасения этого города. В конце концов, они не могли знать, что богиня отдаст мне прямой приказ вернуться.

И что я ее послушаюсь.

Я невольно рассмеялась, но тут же залилась слезами. Горе снова затопило меня, унеся все связные мысли. Маленьким утешением послужило лишь то, что судорога помогла мне освободиться от Септио.

Мне снова захотелось поцеловать его, но тело меня не слушалось. Я не смогла бы пошевелиться, даже если бы мне посулили несметные сокровища из подземелий сказочного царя Пайтоса. Рук я совсем не чувствовала, а ноги были как деревянные колоды, по которым ползали многочисленные муравьи. Даже труп и тот чувствовал бы больше.

С другой стороны, приятно было сознавать, что можно еще какое-то время полежать в покое и поплакать. Правда, мои слезы не помогли ни мне, ни Септио, который был уже далеко.

Мысли мои вернулись к настоящему. Судя по всему, осколок магии Правителя потерялся. Возможно, он застрял во мне. Осколок очень нужен Федеро… и Танцовщице. Но ведь я — не волшебница! Я не обладаю никакой сверхъестественной силой!

Если только осколок, застрявший во мне, не является частичкой божественной сущности. Неужели, помимо добра и зла, уравновесившихся в моей душе, я несу в себе и частицу сущности Правителя? Возможно ли такое? Магия принадлежала пардайнам.

Федеро не случайно обил палатку шкурами пардайнов и отправился охотиться в их края… Посмотрев на стены палатки, я вздрогнула. Федеро ищет недостающий осколок, получив который станет богом?!

Мыслями я все время возвращалась к Федеро и Танцовщице. Много лет назад, когда меня привезли на Гранатовый двор, они вступили в сговор и разработали для меня особую программу подготовки. Их замыслы подтолкнули меня к той тропе, которой я иду. Они хотели с моей помощью отобрать у Правителя, когда-то бывшего человеком, краденую волшебную силу и разделить ее!

Конечно, его сила могла перейти ко мне. Ведь магическую силу давным-давно отобрала у пардайнов человеческая рука…

Вокруг меня сгустился мрак. Я не сознавала, что погрузилась в сон, пока не услышала гром.

В палатку вошел Федеро. Следом за ним понурив голову плелась Танцовщица, скованная по рукам и ногам серебряными цепями.

Предатель зажег огонь в жаровнях, расставленных по углам. По его приказу тело Септио завернули в рваный ковер и унесли. Федеро наблюдал за происходящим с кислым видом. Он освободил нас с Танцовщицей, а затем как будто совершенно забыл о нас. Он приготовил себе скромный ужин с чаем и вином.

Я не знала, что он задумал. Потом я сообразила, что он пока и сам ничего не знает.

В моей опустошенной душе зажглась искра надежды. Скорее всего, замысел Федеро провалился — а может, он сомневается в исходе. Иначе он бы снова начал глумиться надо мной.

Подсев ко мне, Танцовщица начала растирать мне запястья и лодыжки, восстанавливая кровообращение. Мы обменивались быстрыми взглядами. В ее глазах плескалась такая печаль, что мне захотелось прижать ее к себе и крепко обнимать до тех пор, пока печаль не улетучится.

Наверняка Танцовщица разглядела достаточно и в моих глазах. Она увидела отвергнутую любовь, мое собственное предательство — и многочисленные смерти.

Мы долго смотрели друг на друга; потом я одними губами произнесла:

— Я люблю тебя.

Неужели я в самом деле испытывала такие чувства? Не знаю — даже сейчас. Тогда я не сомневалась в том, что конец близок. Мне не хотелось уходить во мрак одной.

Танцовщица украдкой послала мне воздушный поцелуй. Мы обе вздохнули. Потом она снова стала массировать мне руки, а я углубилась в свои мысли.

Поужинав, Федеро встал, изображая беззаботность. Уселся на свой трон без спинки, и я получила возможность разглядеть его как следует.

Время унесло веселого щеголя, которого я когда-то знала. Прежний Федеро был так же мертв, как бедняга Септио. Меня больше не пугали оглушительные громовые раскаты. Гром — дешевый трюк, который годился для народных гуляний. Федеро уже ничем не мог меня напугать, ведь он уже забрал мою жизнь. Скоро я умру на самом деле…

Я поняла, что почти не боюсь и смерти.

— Ну ладно, — произнес наконец Федеро.

Моя голова лежала на коленях Танцовщицы; она склонилась надо мной. Хотя она никак не могла бы защитить меня, рядом с ней мне было легче.

Мне показалось, что Федеро не ждал от нас ответа, и потому я промолчала. Молчала и Танцовщица; я слышала лишь ее прерывистое дыхание. Слишком громкое для пардайны.

Федеро наклонился вперед.

— Я тебе не нужен, — пробормотал он. Глаза его были полны слез. — А с тобой мне справиться не под силу!

Решив, что его последние слова обращены ко мне, я улыбнулась своей сладчайшей улыбкой.

— В тебе, девочка, содержится кое-что, очень нужное мне. Женщина, в твоей власти забрать это у нее! — Я увидела выражение его лица, и внутри у меня все сжалось. — Вдвоем вы дадите то, что мне нужно! — Не отрывая спины от небесного камня, он нащупал рукой длинное кавалерийское копье, стоявшее у опорного столба. Я заметила, что острие копья в форме листа.

Федеро повертел копье в руке, положил древко себе на плечо, а острие направил на нас.

— В тебе застрял осколок Правителя. — Острие копья коснулось моей ноги. — Мы придумаем, как его извлечь!

Он слегка надавил на острие и провел им по ноге. Копье распороло мне штанину и поцарапало кожу.

Втянув воздух сквозь стиснутые зубы, я с трудом преодолела желание вскочить и наброситься на него.

— Снимай! Иначе я разрежу их на тебе, — угрожающе сказал Федеро.

Если бы он разрезал штаны прямо на мне, я бы умерла быстрее. Неожиданно я поняла, что мне еще не хочется расставаться с жизнью. Негнущимися пальцами я с трудом расстегнула застежку и выпростала ноги.

Когда я согнула ноги в коленях, меня ожгло болью, как будто я села на целое гнездо шершней. Я тихо ахнула.

— Ты не обязана ему подчиняться, — тихо сказала Танцовщица.

— Нет, обязана! — проревел Федеро.

Снаружи прогремел гром, и вдруг я поняла, что некоторое время вокруг палатки было тихо.

Гром, молния… он что, бог грозы? Глядя на жаровню, я стала обдумывать свою предсмертную молитву.

Жаровни… Меня пробила холодная дрожь. Огонь! Я подняла голову и посмотрела на Танцовщицу. «Да!» — произнесла я одними губами. И потом: «Я кое-что придумала».

Она не удивилась; этого было достаточно. С помощью Танцовщицы я, кусая губы от боли, стащила с себя трико. Затем она стала расстегивать на мне рубаху.

— Видишь, она знает, что мне нужно. — Федеро ткнул меня копьем в спину.

Танцовщица повернула меня на бок, чтобы высвободить руки из рукавов.

Теперь все тело зудело так, словно я сидела в муравейнике. Я внушала себе, что так даже лучше. Значит, я еще способна чувствовать. Моя душа не умерла.

А может, лучше бы она умерла? Будь моим богом-покровителем Чернокров, он бы сейчас попировал всласть!

Я перевернулась на спину, не в силах пошевелить хоть пальцем. Что ж, такое со мной уже бывало. Но никогда раньше надо мной не склонялся вооруженный мужчина, скрививший лицо от ненависти.

— Убери от меня благословенное острие, — проворчала я.

— Ах, это?! — Он провел острием копья по моему лбу, оставив рубец.

Танцовщица наклонилась ко мне. Я видела, что ей жаль меня. Кроме того, она не понимала, что я задумала. Пока я не могла посвятить ее в свой замысел: слух у Федеро был прекрасный, несмотря на раскаты грома. Я не хотела даже думать о своих намерениях, боясь, что меня выдаст поза — так неопытный боец в схватке выдает следующий удар.

Я приподняла голову и поцеловала ее в губы.

Она вернула поцелуй.

«Отлично! — подумала я. — Устроим представление. Отвлечем его».

Я попыталась ее обнять, но руки у меня были как плети. Я ударяла ими о ее спину. Она прижала меня к себе.

Федеро испустил стон. Я украдкой покосилась на него. Передо мной был не тот Федеро, какого я знала. Какой бы бог ни вселился в него, он забирал его силы, его душу. Так раковая болезнь иногда поселяется у человека в голове и съедает его изнутри… Все лучшее ушло из Федеро. Осталась одна гниль.

Он царапнул мне бок копьем, и я решила, что сегодня он умрет — или я умру, пытаясь его убить.

Руки понемногу оживали. По ним бежали мурашки, зато они больше не были полумертвыми вместилищами боли.

Ноги! Скорее бы ожили ноги!

Я снова потянула шею вверх и ткнулась носом в шею Танцовщице.

— О-о-о, — простонала я, — поцелуй мои бедра! — Лилейные Клинки сразу распознали бы обман, но Федеро застонал почти так же, как я.

В тот миг он походил на похотливого мальчишку.

Распростершись на полу и не сводя взгляда с Федеро, я медленно провела по губам кончиком языка. Госпожа Шерлиз научила меня привлекать внимание мужчин такими вот мелкими трюками.

Танцовщица прижалась головой к моему животу и медленно двинулась вниз, покрывая меня поцелуями. Она спускалась все ниже. Когда добралась до икр, я выгнулась и взяла себя за грудь, показывая ее Федеро.

Он не смотрел на меня. Закрыв глаза, он откинул голову и ублажал себя рукой. Громовые раскаты слышались почти непрерывно.

«Пора!» — решила я. Пока к нему не вернулась способность думать.

Я встала на колени и поползла ко входу. Там валялись наши дорожные сумки — моя и Септио.

Танцовщица встала и подошла к Федеро, заслонив меня собой.

Я перевернула сумку Септио и высыпала на пол какие-то флакончики, запасные носки, хлебные крошки, коробок с серными спичками.

И еще три пакета огненного порошка.

Я понятия не имела, дымят они или взрываются. Хоть бы оказались взрывчатыми! Один пакет я подбросила в жаровню у входа и отползла прочь.

Федеро громко закричал; небо вспорола мощная вспышка молнии. Прогремел гром, но его заглушил мощный взрыв, извергнувший сноп красных и белых искр.

На открытом пространстве взрыв не производил такого ужасного впечатления.

Палатка наполнилась дымом; у меня запершило в горле. Федеро отшвырнул копье и вскочил. Танцовщица набросилась на него сзади. Подпрыгнув, я обеими кулаками ткнула Федеро в висок.

Он обмяк и повалился на пол.

Дым все густел; я кашляла, силясь хоть что-то разглядеть. Громовой раскат снаружи как будто захлебнулся вместе с угасающим сознанием Федеро. Насколько я могла видеть, пожар не начался.

Я удивлялась тому, что еще жива.

— Одевайся! — прошипела Танцовщица. Ее Федеро привел в палатку ко мне голой, если не считать цепей, но она завернулась в гобелен, сорванный со стены.

Моя одежда задубела от крови и грязи. Раны засаднило при одной мысли, что придется одеваться. И все же бежать лучше одетой. Кое-как натянув на себя черный костюм, я влезла в сапоги, оставленные у входа, и, хромая, вернулась к Федеро.

Несколько раз вздохнув, я подпрыгнула и всей тяжестью обрушилась ему на грудь.

Я ждала влажного, душераздирающего хруста. Ждала крови, кашля и хриплого дыхания смертельно раненного человека…

Ноги мои соскользнули, как будто я вскочила на мраморную статую.

От неожиданности я больно ударилась о пол. Танцовщица помогла мне встать.

— Из-за того что в нем заключена частица божественной сущности, обычным способом его не сокрушить…

— Федеро смертный, — тихо возразила я. — Сейчас в нем сидит Чойбалсан и никто другой.

— Помоги мне поднять его!

Помогая, я размышляла, почему удар голой рукой свалил его, а удар пятками не подействовал совсем. Возможно, он, как Бескожий, неуязвим для оружия? Значит, победить его можно голыми руками… и ногами.

Мы подтащили его к алтарю. Танцовщица принялась привязывать Чойбалсана к грубому камню. Хотя времени почти не осталось, я должна была выяснить, справедливы ли мои предположения. С трудом подняв копье, я попробовала проткнуть ему бедро, но у меня ничего не вышло. Тогда я подошла к нему вплотную и вонзила ноготь ему в кожу.

Он дернулся; я увидела царапину.

Танцовщица заканчивала привязывать его, когда Чойбалсан пришел в себя.

— Я думал убить вас быстро и безболезненно. Что ж, теперь ваша смерть будет мучительной! — злобно прошипел он. Снаружи снова загремел гром.

Я нагнулась ближе к его уху, вспоминая заученные слова.

— Жизнь разделенная,  — прошептала я на селю, — длится вечно. Жизнь захваченная — вовсе не жизнь.

Ничего не произошло… Правителя я сокрушила, но, наверное, старая магия выветрилась. На кончике моего носа дрожала капля пота.

Чойбалсан только рассмеялся — неприятно и резко.

— Ты близка к разгадке, но тебе ни за что не понять тайны! — Он подвигал связанными в предплечьях руками; мне показалось, что его лишь забавляет временная беспомощность. — Дурочка Изумруд! Когда я, наконец, доберусь до твоего сердца, ты пожалеешь о том, что сегодня не позволила мне убить тебя нежно.

Я с трудом подтащила к нему жаровню — не ту, что стояла у входа, а другую, поменьше. К тому же жаровня у входа до сих пор испускала красный и черный дым.

Федеро-Чойбалсан больше не улыбался.

— Не надо огня!

— Я не собираюсь тебя жечь, — сказала я. Я не знала, что содержится в двух других пакетах. Если там тоже дым, он может задохнуться. Если там взрывчатый порошок — что ж, тем лучше. — Останови молнии! — приказала я Танцовщице.

Она с силой ударила Чойбалсана ладонями по ушам. Чойбалсан снова замер. Снаружи послышался еще один громовой раскат, а затем наступила тишина.

— Режь палатку!

Танцовщица кивнула, взяла копье за длинное древко и метнула его в гобелен. К шкурам своих сородичей она старалась не приближаться. Наконец она повернулась ко мне:

— Готово!

Я бросила оставшиеся два пакета в жаровню, стоящую рядом с головой Чойбалсана, и вернулась к своей подруге и возлюбленной. Она вытолкала меня в прорезь и следом за мной вышла в ночь. Мы побежали к черной громовой ограде. За пределами круга горели огни в разбойничьем лагере. Люди ложились спать.

От взрыва я сразу оглохла. Я невольно обернулась через плечо и споткнулась. Танцовщица подхватила меня, не дав упасть. В ночное небо взмыл огненный шар; в воздухе он превратился в огненный цветок, распускающийся языками пламени. Половина палатки рухнула. Остальная была охвачена пламенем.

Вокруг нас послышались крики.

— Бежим! — крикнула Танцовщица.

Мы затесались в толпу, и она понесла нас быстро, как течение в горной реке.

Я так и не поняла, как нам удалось уцелеть. Вокруг летали копья и стрелы. Конечно, если я прячусь, разглядеть меня в черном костюме не так легко. Но я спотыкалась, как пьяная. К тому же со мной была пардайна с серебристым мехом. В разбойничьем лагере мы оказались на виду, как два томата в бочке с оливками.

Может быть, нас заслонила рука богини Лилии. Правда, сама богиня не подтвердила моих предположений, а последовавшие события скоро заставили меня забыть ту ночь.

Кое-как мы добрались до окраины лагеря, где было меньше костров, зато больше кустарника. Мы обе понимали, что должны как можно дальше убраться отсюда, пока в лагере царит суматоха. Я не надеялась на то, что мы выживем; но ноги готовы были бежать, пока не подкосятся.

Подбежав к ручью, я опустилась на колени и напилась. Рядом со мной в такой же позе пила Танцовщица; теперь она больше, чем когда бы то ни было, была похожа на охотничью кошку.

— Ты сможешь идти по мокрым камням? — спросила она.

— Конечно… — Я осеклась. Какое там «конечно»? Чудо, что я вообще передвигаюсь! Так просто оступиться в темноте. — Извини. Я не знаю.

— Если пойдешь по воде, скорее оторвешься от погони. Им труднее будет отыскать твой след.

— Найди мне, пожалуйста, крепкую палку… — стыдясь, попросила я. Ведь я умела перепрыгивать с крыши на крышу, с карниза на карниз; я летала над городом, как летучая мышь на крыльях… Но сейчас моя жизнь зависела от крепкого дорожного посоха.

Танцовщица молча скрылась во мраке. Вдали мерцали огни. Что делают разбойники? Жгут что попало или взяли в руки факелы и всей сворой пустились за нами в погоню?

Не снимая сапог, я болтала ногами в ледяной воде, гадая, как нам удалось уцелеть.

Хотя мне казалось, что Танцовщицы не было целую вечность, она вернулась довольно скоро, сжимая в одной руке крепкую, прочную палку. В другой руке она несла кролика со свернутой шеей.

Вдруг меня осенило: она сказала — «им труднее будет отыскать твой след». Не «наш».

— А ты сейчас куда?

— Поднимусь в горы. — Она протянула мне палку и кролика. — Мне кажется… нам с тобой лучше разделиться. Не знаю, на что надеялся Федеро, но он считает, что может получить свое только от нас двоих, вместе. И потом, я должна предупредить о нем своих сородичей — тех, кто еще жив.

Мне хотелось плакать. Мне хотелось убить ее. Хотелось умолять ее остаться. Лечь в ручей и позволить воде унести мою жизнь до того, как меня схватят преследователи.

Ничего этого я не сделала.

— Я буду скучать по тебе, — сказала я.

Танцовщица поцеловала меня в губы, а затем лизнула своим шершавым языком.

— Иди по воде. Река выведет тебя к морю, к большому городу. Я отвлеку преследователей на себя; пусть поплутают в горах!

Не дожидаясь, пока я начну отговаривать ее или целовать, она скрылась в темноте. Я готова была почти пожалеть врагов, которые попадутся ей сегодня ночью. Кровь у Танцовщицы бурлит, а когти сохранили воспоминания от убийства бога…

Так вот чего боялась богиня Лилия! Из любви к Танцовщице я приняла участие в богоубийстве. Лучше бы мне совсем не впутываться в дела богов!

Отдаленные крики напомнили мне о том, что пора двигаться. Я медленно брела по воде рядом с берегом. Вскоре я услышала громовые раскаты. Началась гроза. Оглянувшись, я увидела, что склон горы у меня за спиной то и дело освещают вспышки молний.

Выходит, мы не убили его! Жизнь для меня никогда не была простой.

Несколько часов я передвигалась ощупью. Дважды оскальзывалась и падала; во второй раз больно ударилась коленкой. Мне даже показалось, что колено разбито. С раненой ягодицей я еще могла хоть как-то передвигаться, но сломанное колено означало для меня смерть.

Мне повезло, я могла идти. Сзади из темноты сверкали вспышки факелов. Сбоку слышались чьи-то торопливые шаги. Разбойники погнались за Танцовщицей. Забывшись, я снова поскользнулась, съехала вниз по довольно ровной поверхности, как по желобу, и провалилась куда-то в темноту.

Я с силой ударилась о воду и не умерла только потому, что такая нелепая смерть возмутила меня. Выпустив из рук палку, я с головой ушла под воду. Я билась и рвалась; никак не получалось выплыть на поверхность. Света не было; я не знала, где верх, где низ. Грудь сдавило. Мне очень хотелось сделать вдох, хотя я и понимала, что умру. Наконец я почувствовала под ногами что-то твердое — камень? Оттолкнувшись, я пробкой полетела вверх.

В легкие наконец хлынул воздух. По голове что-то ударило — моя палка, которую я, глупая, выпустила при падении. Я ухватилась за нее: дерево ведь не тонет! Некоторое время я просто держалась за палку и кружилась в небольшом водовороте. Когда глаза привыкли к темноте, я увидела, что съехала к подножию небольшого водопада.

Ничего смешного; мне было очень больно!

Собравшись с силами, я перебралась через илистый вал, намытый водой, и очутилась в стремительной Зеленой реке. На сей раз я крепко держалась за свою палку. Течение несло меня неизвестно куда; иногда я попадала на отмели, где ползла на животе по камням, песку или бревнам.

Каким-то образом мне удалось не удариться ни головой, ни коленями.

Еще более странно то, что мне удалось даже немного поспать. Во сне я увидела совсем молодой месяц. На поверхности воды вместе со мной плавали лилии. Цветки раскрывались по очереди и снова закрывались. В каждом цветке я видела лицо. Иногда лица были знакомыми: наставницы из храма Лилии, наставницы из дома Управляющего. Нескольких я не узнала.

Потом меня снова подхватило течение. Меня снова вынесло в водоворот. Немного покружившись, я ударилась о борт какой-то лодки.

Сверху перегнулась девочка и прищелкнула языком.

— Мама! — позвала она. — В воде какая-то женщина.

Приглушенный женский голос что-то спросил — кажется, жива ли я. Девочка ответила:

— Нет, по-моему, она мертвая.

Я открыла рот, пытаясь крикнуть, что я жива. Пока еще жива. Увидев, как шевелятся мои губы, глупышка с криком убежала.

Через борт перегнулась женщина с багром в руках.

— Я не мертвая, — с трудом проговорила я, задыхаясь и отплевываясь.

— Коринтия Анастасия, — крикнула женщина, — ты дуреха!

Меня кое-как втащили в лодку, а потом навалилось что-то черное и тяжелое — тяжелее, чем сон.

Я очнулась с чувством, что прошло очень много времени. Сколько — я не представляла.

Рядом, на невысоком стульчике, сидела Коринтия Анастасия. Девочка болтала ногами и ела рыбу. От запаха рыбы внутри у меня все сжалось. Некоторое время я молча разглядывала девочку. Светлые кудрявые волосы, светлые глаза, бледная кожа. Обычный ребенок, который живет со своей матерью.

Интересно, каково это — быть обычным ребенком и жить со своей матерью?

Видимо, меня уложили в главной комнате. Я увидела большой камин. У противоположной стены стояли две кровати. Над жаровней висели кастрюли; боковая лестница вела наверх — на чердак? Повсюду чистота и порядок, но следов богатства не видно.

Девочка заметила, что я пошевелилась, и спросила:

— Сейчас-то ты проснулась?

— Да, — ответила я, озадаченная ее вопросом. — А что, я просыпалась и раньше?

— Нет, — ответила она с набитым ртом. — Ты много говорила во сне. На каком-то непонятном языке.

— Надеюсь, я тебя не испугала.

— Нет, — ответила девочка. — Мне все равно. Кто-то, может, скажет, что ты ведьма, но только не мама. Она у меня умная.

— Вот и хорошо, — ответила я, стараясь забыть о тошноте. Мне казалось, я не смогу проглотить и ложки сока. В то же время, как ни странно, я чувствовала голод.

— Такой некрасивой девицы, как ты, я в жизни не видела, — заметила Коринтия Анастасия.

Мне оставалось лишь рассмеяться; точнее, я попыталась.

— Ты далеко пойдешь! — Я поняла, что лежу на спине и у меня сильно зудят ягодицы. Зудят, но не болят.

Сколько времени я провалялась без чувств?!

Что случилось с Танцовщицей? Где Чойбалсан и его армия?

Я попыталась встать и не смогла. В руках и ногах совсем не осталось силы.

— Где твоя мама? Мне нужно узнать новости и найти дорогу в Медные Холмы.

— Она велела передать тебе, на тот случай, если ты спросишь, что мир пока стоит.

— Что с Медными Холмами? — со страхом спросила я.

— Ничего. — Девочка улыбнулась и зачерпнула деревянной ложкой еще рыбы. — Зато у нас не все хорошо.

Слабость навалилась на меня, и я закрыла глаза.

Наконец, вернулась мать Коринтии Анастасии. Она была очень похожа на дочь, только взрослая. И более загорелая. На ней было оранжевое домотканое платье; из-под подола торчали грубые сапоги. Встреть я ее в других условиях, она показалась бы мне красивой.

— Пристань в Брайарпуле сожгли, — объявила она. — А вместе с ней — и мою лодку. За тобой охотится целая армия!

— Да, — вежливо ответила я. — Прими мои извинения.

— Неудивительно, что они жгли все на своем пути, — отрывисто продолжала хозяйка. Присев на край кровати, она погладила меня по голове и более спокойно продолжала: — Тебе здорово досталось, милая моя!

— Не все раны нанесли другие; кое-что я сделала сама.

— Возможно, ты и держала в руке нож, но руку твою направляли другие.

— Да, пожалуй, — согласилась я.

— Ты иностранка, — продолжала хозяйка. — Приехала из-за моря. Ты совсем не похожа на местных, северных женщин… А по-нашему говоришь чисто, как будто всю жизнь здесь прожила.

В голосе ее слышались уверенность и сила. Не знаю почему, но я сразу почувствовала к ней доверие.

— Меня вырастили в Медных Холмах, — призналась я.

— В доме Управляющего? — еще мягче спросила она, совершенно ошеломив меня.

— Д-да…

— Так я и подумала. — Обернувшись к девочке, она сказала: — Выйди и набери в саду орехов-паданцев.

Коринтия Анастасия поставила миску с рыбой и медленно встала со стульчика.

— И не спеши!

— Хорошо, мама.

Вскоре мы остались одни.

— Я жила на Персиковом дворе, — сказала хозяйка. — Давно, лет за двадцать до тебя… — Она задумчиво погладила себя по полному животу. — Я была очень красивой девочкой, иначе не оказалась бы там. Но в переходном возрасте я вдруг сильно растолстела и никак не могла похудеть, хотя наставницы и морили меня голодом… Управляющий решил, что я не принесу ему прибыли. Меня продали одному помещику, который жил вдали от города. Никто не должен был узнать, что они вырастили толстушку.

Я бы не назвала ее толстушкой; она просто выглядела хорошо оформившейся. Правда, юной девочке хочется быть стройной как тростинка…

— И ты оказалась здесь.

— И я оказалась здесь. Мне еще повезло, что меня не посадили на корабль и не отправили за море… Оттуда я не смогла бы вернуться!

Мне хотелось узнать, что случилось с помещиком, которому ее продали, но я молчала. Она сама расскажет, если сочтет нужным. Или не расскажет.

— Мне пришлось пару раз поплавать на корабле.

— Сразу видно. — Хозяйка разгладила на мне одеяло. — Ты вся изранена. Я намазала тебя бальзамом и сделала перевязку.

Я впервые поняла, что меня переодели. Хозяйка дала мне простую холщовую рубаху.

— Спасибо!

— По дорогам бродят шайки разбойников… Раньше они просто грабили. Теперь они озлились.

— Мне не удалось убить их бога.

Хозяйка мимолетно улыбнулась:

— Значит, пыталась убить бога? Ты храбрая!

— Спасибо! — Нашарив ее руку, я крепко сжала ее. — Я должна вернуться в Медные Холмы. Мне известна тайна Чойбалсана — по крайней мере, частично… — А он что-то знает обо мне. О какой опасности предупреждала меня богиня Лилия?

Чем больше я думала, тем понятнее все становилось. Федеро овладел магией Правителя. А может, все наоборот. Заговор оказался более запутанным. Как бы там ни было, Федеро чего-то недостает. Для полной победы ему нужно что-то отнять у меня. Я — словно ключ к замку, который он пока не нашел. Замок же хранится у пардайнов, которых он ограбил гораздо раньше… Наверное, именно поэтому Чойбалсан безжалостно уничтожал пардайнов.

Надеялся, что последняя частичка силы — у них.

Мне известна его тайна. Более того, я знаю, как его можно победить. Если не убить, то хотя бы остановить. По крайней мере, я на это надеялась. Я пока не понимала, где проходит граница между богом и человеком.

— Если хочешь, я прямо сейчас могу показать тебе дорогу в Медные Холмы, — предложила хозяйка. — Но лучше пережди. Повсюду рыщут разведчики и разбойники. Даже из города прислали нескольких стражников.

— Кто ими командует? — Хотя город и охранялся, в Медных Холмах уже много столетий не набирали регулярное войско. С кем ему сражаться?

Так было раньше, но не сейчас.

— Власти собирают ополчение. Повсюду вывесили старые знамена.

— В Медных Холмах нет настоящих воинов, — возразила я. — Сыновья зеленщиков и конторские служащие не способны драться по-настоящему… Кто же защитит город?

Неужели опять я?!

— Отдохни у нас несколько дней. — Хозяйка сжала обе мои руки. — По крайней мере, дождись, пока сможешь нормально поесть. Даже залечив раны, ты не уйдешь далеко, если не восстановишь силы, а ты их не восстановишь, пока не поешь.

— Можно мне супу? — попросила я, вдруг оробев. — Только… не рыбного!

— Я тебе приготовлю.

Она встала и поставила на огонь котелок. Я лежала, наблюдая за нею, и соображала, что же мне делать.

Очень хотелось вернуться в Селистан. Но я не выполнила приказа богини Лилии. Чойбалсан жив и рыщет на свободе. Нужно подавить его, лишить силы, которая так испугала богиню. Чойбалсан-Федеро накрепко привязан к Танцовщице. Федеро почти признался в том, что давно любит ее. Но его неистовство отталкивает ее. После того, что она увидела в его палатке, в сердце у нее поселился страх.

Если не считать очень давних времен, известные мне боги и богини вели себя вполне предсказуемо. Они ревностно переманивали к себе верующих, требовали молитв и жертвоприношений. Видимо, появление нового соперника пришлось им не по вкусу.

Некоторые боги перемещались с места на место с волнами переселенцев или путешественников. Иногда рождались новые боги. Другие боги умирали вследствие небрежения, оскорбления или убийства. Войны между богами существовали лишь на страницах книг и в легендах. Многие легенды повествовали о падении титанобогов.

Чего боится богиня Лилия — просто рождения нового бога или бога, который пойдет на нее с мечом в руке?

Федеро часто путешествовал. Чойбалсан знает дорогу в Калимпуру. Как знал он, что я живу за морем и храню в себе недостающий осколок его силы. Я унесла с собой его частицу.

Богиня послала меня в Медные Холмы, чтобы отпугнуть Чойбалсана от Калимпуры.

Вернуться на родину я могу лишь после того, как справлюсь с угрозой. Помешаю появлению нового бога Чойбалсана или убью его. Но богоубийство, похоже, не очень-то по нраву моей небесной покровительнице.

От трудных мыслей у меня разболелась голова. Вскоре хозяйка принесла мне простую похлебку из зерен; на поверхности плавали листики кресс-салата.

— Поешь. Если захочешь чего-нибудь посущественнее, я принесу тебе хлеба.

— Спасибо. — Я осторожно попробовала похлебку. Запах был божественный, но ела я с трудом. Несколько глотков, и желудок у меня переполнился, как будто я целиком проглотила праздничного гуся.

— Ты права, — сказала я, — мне еще рано уходить.

— Город не падет ни сегодня, ни завтра, — сказала хозяйка. — Армия Чойбалсана еще не осадила ворота Медных Холмов.

— Значит, здесь я в безопасности? Но ведь вы с дочерью рискуете жизнью из-за меня!

— Нет, нет. Я не дура.

— Да. Ты не назвала мне свое имя и мое не спросила.

Хозяйка улыбнулась:

— Твое имя спрашивать не обязательно. На Каменном Берегу не может быть второй девушки с такой яркой внешностью. Мое же имя не имеет значения.

Я думала над ее словами, пока сон не сморил меня.

Бодрая, хотя и слабая, я попросила Коринтию Анастасию принести мне деревяшку размером с хороший окорок.

— И нож для строгания.

— Мама запрещает мне трогать большие ножи.

— Скажи маме, что это для меня!

Девочка где-то ходила довольно долго. Наконец она вернулась с куском мягкой древесины и подходящего размера ножом.

Я приступила к резьбе. Работая руками, я отвлекалась от собственных мыслей.

Работа отняла у меня два дня; я трудилась с восхода до заката. В конце концов я вырезала грубый деревянный колокольчик, похожий на тот, что висел на шее буйвола Стойкого. Из стружки я сплела веревки, на которые подвесила два язычка по обе стороны чашки. У моего колокольчика голос получился совсем другой, чем у папиного буйвола, и все же его цоканье напоминало детство и успокаивало меня.

Через день я смогла встать из кровати и прогуляться по саду. Коринтия Анастасия ходила за мной по пятам с равнодушным видом, грызя зеленое яблоко.

— Мне нужно в Медные Холмы, — снова сказала ей я.

— Медные Холмы южнее.

— Знаю, — ответила я, стараясь не раздражаться. — Я хочу сказать, что мне пора уходить.

— Мама не держит тебя в заточении.

— Позволь, я объясню по-другому. — Я с трудом удержалась от того, чтобы не схватить девчонку за ее кудряшки и не встряхнуть хорошенько. — Пожалуйста, передай маме, что очень скоро я поговорю с ней о своем уходе.

— Хорошо. — Улыбнувшись, Коринтия Анастасия бросила огрызок на землю. — Тебе надо было только попросить!

После прогулки я немного ослабела, и все же не стала ложиться, а села на стул, стоящий у круглого стола. Сейчас не время валяться в постели. Достаточно вспомнить, кто бродит вокруг!

Скоро в домик вошла мать Коринтии Анастасии. На ней было превосходно сшитое платье из темно-зеленого выцветшего бархата. Она поставила на стол передо мной какой-то узелок:

— Скоро тебе это понадобится.

Я потянула за материю. Оказывается, она завернула свое приношение в скатерть изнанкой наружу. На лицевой стороне я увидела вышитый узор из листьев. Я очень обрадовалась, обнаружив в узле свой выстиранный и аккуратно заштопанный черный костюм.

— Спасибо! — воскликнула я, поднимая на нее глаза. — Спасибо!

— Мне помогали, — сухо ответила она. — Еще кое-кто в наших горах хочет тебя поторопить.

Значит, я могу и не торопиться? Интересно, с кем она обо мне говорила? Впрочем, ответа я не ожидала, поэтому не стала спрашивать, а развернула костюм.

Его не просто заштопали, а искусно починили. Починили и сапоги: сменили стертые каблуки и подошвы. Я провела пальцами по безукоризненным швам и подняла глаза на мать Коринтии Анастасии:

— Благодарю тех, кто потрудился для меня!

— Имен лучше не называть.

Имя ее дочери я знала, но ребенок — другое дело.

— Понимаю. Можно мне в последний раз переночевать у тебя?

Что-то в ее голосе снова изменилось.

— Конечно, девочка моя. Сегодня вечером мы сытно поужинаем. Устроим прощальный пир.

— Если хочешь, я его приготовлю, — смущенно предложила я.

Хозяйка рассмеялась:

— Любая женщина, выросшая в доме Управляющего, может накормить королей и знатных вельмож! Пока ты выздоравливала, я кормила тебя простой похлебкой и вареной куропаткой. Буду рада, если ты поколдуешь у плиты вместе со мной.

Остаток дня мы дружно готовили. Отдельной кухни в домике не было, только очаг с крючками для кастрюль и горшков. На стене висела небольшая металлическая полка, куда можно было отставить горшок с тестом. Запасов у хозяйки оказалось больше, чем я ожидала. Особенно меня порадовали многочисленные пряности и специи. Мы много раз посылали за ними Коринтию Анастасию. Девочка охотно приносила требуемое, с наслаждением вдыхая вкусные запахи.

Я потушила кролика с яблоками под крышкой из теста. Нарвала в огороде салата-латука; сделала медовую морковь, подогрела вино со специями. Я бы угостила хозяйку и ее дочь селистанскими блюдами, но в их домике не было нужных пряностей.

Я была счастлива так, как может быть счастлив человек. Гораздо больше, чем убивать, мне нравится кормить людей. Мне хочется когда-нибудь открыть харчевню в Медных Холмах, где будут подавать селистанские блюда… Еще больше хочется открыть в Калимпуре харчевню северной кухни. Сколько радости в простых земных мечтах!

Вечером стало прохладно. Мы с хозяйкой тем не менее вышли в сад и, набросив на плечи одеяло, сели рядом на скамью. Ко мне прижималось ее теплое бедро. Сытая и довольная, я без труда представила ее своей подругой или возлюбленной. Рядом с ней было так спокойно и хорошо, что я не сразу вспомнила об отсутствии ножа.

Потом я все же вспомнила.

— Я ухожу завтра, — сказала я.

— Береги себя в пути.

Почему-то я немного расстроилась — наверное, все же надеялась, что хозяйка станет меня отговаривать.

— Спасибо, что приютила меня.

— Я ведь сразу поняла, кто ты такая. — Она помолчала, очевидно подбирая нужные слова. — Даже… у нас в горах о тебе… ходят разные слухи. Особенно в наших горах. — Она смерила меня многозначительным, неспешным взглядом. — Ты знаешь, что здесь за место?

— Нет.

— Когда Медные Холмы были царством — задолго до Амфорных войн, охвативших весь Каменный Берег, — самых знатных умерших по обычаю хоронили вдали от городских стен. Наверное, хотели, чтобы они спокойно нашли дорогу в иной мир.

Амфорные войны?! Они ведь в глубокой древности! Я о них даже не читала… Династия правителей Медных Холмов зародилась не менее тысячи лет назад, значит, все остальные царства существовали гораздо раньше. Подумав об Управляющем, я сказала:

— Наверное, тем самым горожане и себя охраняли от духов.

— Ты не ошибаешься. Среди наших холмов есть давно забытые могилы. Но их обитатели не забыли ни самих себя, ни своего города.

— Ты — колдунья-некромант?

— Нет, нет. — Она улыбнулась. — Я разговариваю с мертвыми — я не призываю их и не подчиняю их своей воле. Наверное, меня можно назвать «разговаривающая с мертвыми».

— Ты владеешь такой силой, но живешь в крошечном домике…

Презрительно фыркнув, она ответила:

— Мертвых почему-то считают мудрыми. Откуда взяться мудрости после смерти, раз ее не было при жизни?

Я задумалась. «Мудрость предков» давно вошла в пословицы.

— Мне казалось, загробная жизнь учит терпению и пониманию прошлого… и будущего. Особенно мудрыми мне кажутся те, кого не ждет следующий оборот Колеса — или какой еще путь для них придумали боги.

— Главным образом, они из-за этого злятся.

— Я многим помогла покинуть наш мир. Даже сосчитать не могу, сколько жертв я принесла. — Я вспомнила разбойников, которых уничтожила в парке вместе с отрядом матушки Шестури. — Если все они злятся на меня, я должна чувствовать их злобу. Наверное, она яркая, как падающая звезда.

— Ты была всего лишь орудием в чужих руках, девочка моя. Теперь тобой движет твоя собственная воля.

— Не всегда, — ответила я, — не всегда.

— У тебя ведь есть покровитель? Покровительница?

— Да, — призналась я.

— И все же ты не бессловесное орудие. Воля твоя не сломлена. Неужели такой тебя воспитали в доме Управляющего?

— Вовсе нет. Проведенные там годы я считаю украденными. Живя там, я каждый миг мечтала бежать… И дорого заплатила за науку. — Я вспомнила госпожу Тирей, вспомнила, как хрустнули, ломаясь, ее шейные позвонки… — Свое первое убийство я совершила еще там, за серовато-голубыми стенами. А многие из тех, кто содержались там одновременно со мной, погибли… из-за меня. — Я не смогла сдержать слез.

Мать Коринтии Анастасии положила руку мне на плечи и притянула меня к себе.

— Повторяю, я сразу же поняла, кто ты такая. О тебе много говорят обитатели древних могил. По крайней мере, духи, которые понимают, каков современный мир.

— Почему? Потому, что жизнь многих людей прервалась из-за меня?

— У города тоже есть покровители… Родители. Как любое дитя, город растет и меняется, а родители старятся. Ты освободила Медные Холмы.

— Для Чойбалсана, — с горечью возразила я, ненавидя себя за соленый привкус слез во рту.

— Все проходит, и он тоже пройдет.

— Мне надоело убивать людей. — Прижавшись к ней, я вздрогнула всем телом, подавляя рыдание. — Устала освобождать города.

— Хочешь домой?

— Да! — воскликнула я и некоторое время поплакала у нее на плече. Когда я наконец снова смогла говорить, я, заикаясь, призналась: — Только у меня нет дома!

— К концу жизни все возвращаются домой. — Она погладила меня по голове. — Те, кому повезет, обретают душевный покой задолго до могилы.

Я еще долго плакала. Наконец слезы закончились, и я задала своей хозяйке вопрос, который давно вертелся у меня на языке:

— Не знаешь ли ты девушек… или наставниц, уцелевших после падения дома Управляющего?

Она долго пытливо смотрела на меня. Я видела в ее глазах сомнение. Наконец она сказала:

— Одна из наставниц по имени Даная живет среди могил высоко в горах. Она сама почти превратилась в тень, но еще не сдалась и не готова лежать под цветами.

— Госпожа Даная? — Мне захотелось повидать бывшую наставницу, поговорить с ней, расспросить про себя маленькую, но я сдержалась, услышав суровые нотки в голосе хозяйки.

— Мне она представилась просто Данаей. Целый год она не подпускала меня к себе. Даже сейчас мы с ней почти не разговариваем. — Вздохнув, моя собеседница продолжала: — Я приношу ей еду, одеяла и иногда рассказываю об окрестных пещерах, в которых можно укрыться в непогоду. Ее так страшно мучили, что дух ее давно сломлен.

— Я желаю ей только добра и не хочу нарушать ее покой.

— Да, сейчас она успокоилась. Достигла хрупкого равновесия. Что-то позвало ее сюда. Я никому не позволю напрасно тревожить ее!

— Спасибо! — Я поцеловала ее в щеку. Наверное, в другое время в другом месте мы с нею стали бы любовницами и близкими подругами.

Утром она принесла мне подарок — новую маску. Старую я давно потеряла.

— Как ты узнала?.. — с изумлением спросила я, вертя в руках тонкую металлическую сетку, отделанную черным шелком.

Мать Коринтии Анастасии улыбнулась:

— Никто тебя не выдал, но мертвые не устают следить за нами!

Я вертела маску в руках, разглядывая тонкие металлические ячейки, любуясь ее легкостью.

— Мертвые подарили ее?

— Да. Отдали по собственной воле.

Я немного испугалась, но радость перевешивала.

— Теперь мне недостает только оружия!

— Оружием я не торгую, — серьезно ответила моя хозяйка, — но, если хочешь, бери мой нож для мяса с серой рукояткой, я возражать не стану.

Кухонная утварь висела у огня на деревянной рейке. Я знала, о каком ноже говорит хозяйка. Он был гораздо меньше и легче предыдущих моих орудий. Взяв нож, я повертела его в руках, представляя, как отражаю нападение врага. Я умею сражаться и голыми руками, но хочется действовать с большей уверенностью.

«Не потому ли Бескожий неуязвим для оружия, но не для голых рук? Похоже, на Каменном Берегу не принято драться руками и никто не развивает мышечную силу…»

Мысли о Бескожем я отложила на потом. И нож убрала. Рукоятка торчала из-за голенища сапога, придавая мне разбойничий вид, но сейчас не время скрываться. Тем более что я одета во все черное, а лицо у меня закрыто маской!

Костолом казался мне удачной находкой в Калимпуре. Теперь я поняла, насколько детской была моя затея. И все равно Костоломом сейчас быть безопаснее, чем девушкой по имени Зелёная.

Я надела маску. Легкая и прочная, она не мешала мне видеть. Я повернулась к своей благодетельнице и ее дочери:

— Я вам обеим многим обязана, но пока могу отблагодарить вас единственным способом: уйдя от вас… Но я не забуду, сколько вы для меня сделали!

— Не говори глупостей! — воскликнула Коринтия Анастасия, подбегая ко мне и крепко обнимая за талию.

Ее мать грустно улыбнулась:

— Послушай мою дочь!

Вооруженная ножом и деревянным колокольчиком, я вышла в освещенный солнцем сад. Меня ждал большой город. А еще меня с нетерпением ждали Чойбалсан и богиня Лилия в своем храме. Я не могла не удивиться, поняв, как часто имею дело с богами… И все же самое большое благодеяние мне оказали не они, а простая женщина и ее дочь.

Хотя старые могилы находились недалеко от Медных Холмов — в дне пути по Ячменной дороге, — на то, чтобы пройти это расстояние, у меня ушло целых три дня. Сначала я брела в горах на запад, затем повернула к югу, в предгорья. Я шла козьими тропами, по обе стороны которых стояли невысокие замшелые стены. За ними в случае нужды можно было укрыться. Возможно, то были развалины старинных замков или домов.

Меня задерживала и необходимость постоянно следить за дорогой. Несмотря на рассказы моей хозяйки, дорога казалась совершенно пустынной. Правда, я не знала, много ли народу проезжает этим путем обычно. Иногда я замечала всадника, который стремительно проносился мимо. Всадники скакали как в сторону моря, так и в сторону гор.

Хотя сторонников Чойбалсана называли разбойниками, на самом деле к нему примыкали сыновья крестьян или дровосеков. В предгорьях жителей немного, да и торговых путей почти нет; разбойникам здесь нечем поживиться. Крестьяне и дровосеки не умеют драться по-настоящему. Они неповоротливы и тупоумны.

Но они могут выслать разведчиков, шпионов… О чем думает Чойбалсан? Мы бежали от него больше недели назад. Танцовщица, конечно, отвлекла погоню, и все равно Чойбалсан готовится напасть на Медные Холмы. В горах нечего есть, а скоро грянут морозы.

Скорее всего, я их опередила. Вот и хорошо!

Поднявшись по лесистому склону очередного холма, я услышала внизу рокот прибоя.

Я взобралась на высокий раскидистый дуб, росший на обочине дороги, и посмотрела на юг.

Передо мной лежали Медные Холмы. Крыши тускло поблескивали в лучах солнца до самого горизонта. А в открытом поле у городских стен выстроилась армия Чойбалсана. Они захватили стоящие вне городской черты постоялые дворы, конюшни и сараи. Вокруг палатки предводителя не сверкали молнии. Наверное, богоцарь куда-то отлучился.

Оказывается, я не опередила их. Слишком долго я нежилась в садах среди мертвецов!

Отогнав недостойные мысли, я принялась разглядывать своих врагов. Смотрела внимательно, как учила меня госпожа Тирей. Мне помогали мои познания в истории, математике и картографии, ведь в военной стратегии и тактике я совсем не была сильна. Зато немного разбиралась в снабжении, перевозках и прочих тыловых делах. После воспитания на Гранатовом дворе я вполне могла стать женой владельца крупного замка или крепости. В сущности, я была готова к интендантской службе — разве что формы у меня не было.

Вот к каким выводам я пришла.

Воины Чойбалсана стоят у стен города не меньше трех дней. Как-то не верилось, что целая армия прошла мимо меня ночью незамеченной.

Они не пронеслись мимо, сметая все на своем пути, иначе дорога была бы вся избита конскими копытами.

С тех пор как они сюда прибыли, они не вступали в бой. Загородные строения и деревеньки, занятые разбойниками Чойбалсана, остались нетронутыми. Ничего не сгорело, ничего не разрушено. Значит, никто не оказал им достойного сопротивления.

Скорее всего, и многие горожане втайне радуются завоевателю. Они не вступали в бой… Городская стража не готова драться по-настоящему.

Чего все ждут?

Может быть, Чойбалсана в лагере нет? Тогда я, возможно, еще не опоздала.

Зачем ему понадобилось завоевывать собственный город?!

Вдруг я сообразила, где сейчас предводитель разбойников и почему его палатку не охраняют молнии. Федеро сейчас в городе. Скорее всего, он пришел к другим советникам и предлагает договориться с Чойбалсаном, чтобы тот не разрушил город.

Ему вовсе не нужно завоевывать город. Город сам, без сопротивления, падет к его ногам!

Сидя в зарослях гвоздичного перца, я громко хохотала. В самоуверенности и уме Федеро не откажешь! Я невольно восхищалась им, хотя одновременно и ненавидела… Меня беспокоил еще один вопрос. Как он может надевать на себя божественную сущность, а потом снимать ее, словно плащ? Очень полезное свойство!

Неужели все боги начинали, как Федеро? Может быть, божественное разделение — просто иносказание для обозначения меры добра и зла? Может, соотношение добра и зла внутри человека может меняться, если дотронуться до нужной точки?

Септио считал, что весь мир движется циклично.

Я невольно задумалась, кем была когда-то богиня Лилия.

Мой путь вел к побережью. Я пришла к Каменоломенной дороге, вдоль которой текла речушка. По поваленным деревьям я перешла ее вброд. С трудом перебиралась я по вывороченным булыжникам. Ближе к морю пришлось пересечь Восточную дорогу, но там я передвигалась ползком по сточной канаве.

На берегу камни сменились глиной и гравием. Море здесь было слишком мелким для судоходства. Всадники Чойбалсана подъезжали к самой кромке воды. Видимо, горцы побаивались моря, хотя некоторые с гиканьем гнали лошадей в пенные волны.

Набежавшие тучи забирали тепло и свет; стало сумрачно и холодно. Проклиная свою судьбу, я кралась вдоль низкого земляного вала, поросшего бурьяном. В поисках неохраняемого пути к городу пришлось вернуться к Зеленой реке и снова перейти ее вброд. Я долго блуждала вдоль реки и вдруг чуть не свалилась в грязный ручей, который не заметила издали.

Странно! Судя по его расположению, я должна была увидеть его еще с Восточной дороги. Я немного прошла вдоль берега, стараясь держаться у самой воды, чтобы меня не разглядели всадники с утесов. Ручей, изгибаясь, тек к западу. Вскоре я набрела на вонючий прудик, заросший белыми кувшинками — водяными лилиями.

Прудик был достаточно полноводным; посередине я разглядела течение. Странно, что в него не втекал ни один ручей! Откуда здесь скапливается вода? Я задумчиво смотрела на кувшинки. Они могут расти и в плохой воде. Многие считают, что водяные лилии очищают воду. Там, где растут водяные лилии, воду смело можно пить.

Снова вспомнился посланный богиней сон о кувшинках, который я видела в темнице под храмом…

Сунув в деревянный колокольчик пучок травы, я убрала его за пояс. Мне не хотелось расставаться с ним. Если мне не придется долго мокнуть в воде, с колокольчиком ничего не случится. Крепко сжав в руке нож, я вошла в воду. Ноги вязли в илистом дне; в подошвы впивались мелкие камешки и корни растений, мусор и щебень. Пруд хранил отбросы большого города. Сюда вытекала городская канализация и кровь Медных Холмов.

Замерев на месте, я попыталась определить, где выпускное отверстие. Это оказалось совсем нетрудно. Судя по всему, оно находилось в каменистом берегу под поверхностью прудика. Я побрела по воде. Сначала погрузилась по пояс, затем по грудь… по шею. Боясь провалиться в подводную яму и захлебнуться, я шарила в воде свободной рукой.

Скоро я нашла отверстие туннеля, отделанного камнем.

Вода, как известно, течет вниз, а не вверх. Я задрала голову. Надо мной чернел обрывистый берег локтей в пятьдесят высотой.

Может, под горой прорыли канал для отвода сточных жидкостей? Под здешними холмами вполне могут скрываться развалины древнего города, предшественника Медных Холмов.

Во всяком случае, здешние подземелья очень старинные. Многие из тех, кто живут на поверхности, даже не подозревают об их существовании…

Не признаваясь самой себе в том, что мне страшно — сейчас я не могла себе позволить такой роскоши, — я сделала три глубоких вдоха, подняла вверх руку с ножом, нырнула в вонючую воду и ощупала свободной рукой верхний свод сливного канала.

Очень трудно брести под водой, да еще против течения. Я никак не могла выпрямиться — мешал свод. Приходилось идти, согнув ноги в коленях. К тому же ноги вязли в скользкой слизи. В общем, продвигаться приходилось медленно. Свободную руку я тоже подняла вверх, ощупывая свод. Может быть, скоро туннель расширится, и я смогу дышать.

Если вся подземная труба такого же размера, выжить нечего и надеяться.

«Богиня! Твои лилии подали мне знак. Я не верю, что ты лишь играешь со мной. Обе мы боимся того, что можем найти здесь. Помоги мне на моем пути, а я помогу тебе избавиться от тирана!»

Я не очень-то надеялась на то, что мне поможет молитва, обращенная к богине Лилии из потока мутной, грязной воды, но мне надо было как-то отвлечься. Грудь стиснуло; нестерпимо хотелось раскрыть рот и вздохнуть.

Можно вернуться назад, в пруд с кувшинками.

Там воздух и солнечный свет.

Можно поискать другой путь в город. На худой конец, можно сдаться в плен…

Вдруг я почувствовала, как верхний свод уходит вверх.

Немного выпрямившись, я ощупывала ногами каменные плиты. В легкие хлынул поток сырого подземного воздуха… Он показался мне благословенным, как глоток воды в пустыне.

Отдышавшись, я побрела дальше, горя желанием выпрямиться и разглядеть хоть что-нибудь, но у меня не было «холодного огня». Я ощупывала низкие своды… Должно быть, где-то рядом начинается сливной канал.

Дальше пришлось идти задрав голову кверху, чтобы нос и рот оставались над водой. Такая поза была болезненной, но не мучительной. Идти было некуда — только вперед.

Выставив вперед нож, я брела дальше.

Приходилось шаркать ногами по склизкому дну, чтобы не провалиться в подводную яму, не удариться о камень. Вскоре течение стало сильнее. Меня охватил страх. Когда я уже совсем отчаялась, я наконец выбралась в просторное помещение — я поняла это по гулкому эху от собственных шагов.

Не сразу удалось мне выбраться из канализационного канала. Некоторое время я полежала на полу, в мокрой слизи, хватая ртом воздух. Потом перед глазами возникло тусклое мерцание.

«Холодный огонь»! На замшелом камне…

Ничему в жизни я так не радовалась.

Спотыкаясь и дрожа, я встала на ноги и нарвала полные руки светящегося мха. Пусть меня увидят, пусть! Я расправлюсь с любым встречным… или привлеку его на свою сторону.

Сделав еще несколько глубоких вдохов, я попыталась определить, где нахожусь. Логика подсказывала, что надо двигаться на запад. Можно идти в подземелье, пока я не наткнусь на что-нибудь знакомое, или выбраться на поверхность и поискать для себя убежище.

* * *

Я долго брела по сырым подземным коридорам, перебирая в голове всех, кто может мне помочь. Было бы неплохо привлечь на свою сторону Бескожего, но как это сделать без Септио? О том, чтобы обратиться за помощью к отцу Примусу, я даже думать не желала. Ему я не доверила бы и сломанной соломинки.

В подземелье у меня есть знакомые. Несколько раз я видела здесь матушку Железную, хотя так и не поняла, друг она или враг. Наверху я, наверное, могу рассчитывать на Трактирщика и Чоудри, хотя они не воины. Может, разыскать Чистильщика? Он убивает священников и носит на себе их кости, значит, не побоится и схватки с богами.

С другой стороны, Чистильщик — соплеменник Танцовщицы. Я не умею читать сердца пардайнов. До сих пор у них не получалось оказать сопротивление Чойбалсану. Может, они бессильны против собственной магии? Пардайны бездействовали во время четырехсотлетнего правления Правителя, хотя тогда их магия была еще при них.

Сводчатый потолок нависал надо мной; луч тусклого света лился откуда-то сверху, похоже, из уличной решетки ливневой канализации, хотя она не вела ни в какую шахту. Куда идти? У кого искать помощи?

Управляющий!

Несколько дней назад я видела его тень. В этом я не сомневалась. Уж у него-то есть повод ненавидеть и бояться Чойбалсана. Федеро украл его сущность, желая стать богом. Сейчас Чойбалсан охотится за недостающими кусочками — точнее, ключами, — которые, как он считает, хранятся у меня, во мне. Скорее всего, призрак Управляющего удерживают на поверхности клочья, ошметки былой силы. Чойбалсан попытается вырвать у него эту силу, как он пытался вырвать ее у меня.

Возможно, сейчас наши с Управляющим интересы совпадают.

Посередине подземного зала я увидела освещенный солнцем квадрат и встала на него. Как вызывают мертвых? Если верить Лакодему, нужно сделать возлияние. Жаль, что я не расспросила мать Коринтии Анастасии, к какому ритуалу прибегает она… Хотя, возможно, ее ритуал здесь не подействовал бы. Моя хозяйка не стремилась почаще общаться с духами мертвых. Наоборот, ей хотелось заглушить их голоса.

Придется вспомнить старинные трактаты. Вызывая мертвых, воины лили вино в могилы. Но вино — лишь заменитель крови. Просто многие пользуются Законом простого замещения. Замена всегда слабее подлинника.

Какое я все-таки получила разностороннее образование! И как оно пригождается мне в жизни!

Старинные книги напомнили и о другом. Я не должна вызывать образ Правителя. Будучи Управляющим, он по-своему заботился обо мне. Правителя я убила — тоже по-своему. Поэтому очень важно произнести нужные слова.

Я отвязала от пояса деревянный колокольчик. Мятые мокрые пучки травы вывалились на пол, и язычки ударили в полую чашу. Поставив колокольчик на каменную плиту у своих ног, я надрезала себе ножом левое предплечье. Отложив нож, я взяла колокольчик и медленно покачала из стороны в сторону — он загремел, как будто рядом со мной шагал Стойкий.

От знакомого цоканья на глаза навернулись слезы. Я не пыталась проглотить их. Вода, даже соленая, вряд ли способна ослабить силу крови.

— Управляющий! — позвала я. Кричать не было смысла. Его тень либо услышит меня, либо нет. Капли крови падали на плиту и с тихим шипением расползались на согретом солнцем замшелом камне. Слова гулким эхом отражались от сводов. — Управляющий, призываю тебя! Я, Зелёная, которую ты нарек Изумрудом, чью жизнь ты украл, зову тебя! — Холодок пробежал у меня по спине, и я судорожно вздохнула. — Ты позвал меня, и я пришла в твой разрушенный дом… Во имя объединяющей нас связи я призываю тебя!

Я замолчала, хотя продолжала качать колокольчик, который звучал: цок-цок-цок. Волоски у меня на руках поднялись дыбом. Мне снова показалось, будто впереди ограда из молний… В минутном приступе страха мне вдруг показалось, что вместо Управляющего ко мне явится Чойбалсан.

Ноздри уловили запах дыма. Кровь у моих ног свернулась и почернела. Я ощутила сзади чье-то присутствие. Тот, кто появился из мрака, был опаснее клинков, страшнее смертельных ран.

Ничто на свете не заставило бы меня обернуться и посмотреть. Я дрожала всем телом и плакала, жалея, что призвала его. Лучше бы я сделала что-нибудь другое… что угодно! Колени подо мной подкосились; я рухнула на пол. Мне хотелось броситься на собственный нож.

Вдруг сверху на меня полилась струя воды. Я невольно подняла голову. В луче света ко мне плыл лепесток лилии. Он приковал к себе мой взгляд и забрал мой страх. Кто обронил лепесток — богиня или беспечная цветочница на улице?

Какая разница? Мир развивается циклично… или по кругу. А может, циклы и круги — одно и то же. Проще всего поверить в чудо в самой обыденной обстановке.

В конце концов ко мне вернулась храбрость. Поставив колокольчик, я обернулась. Деревянное цоканье продолжало эхом отражаться в окружающей тьме еще несколько мгновений, а потом наконец утихло.

Из тьмы выступил Управляющий — неопрятный и мертвенно-бледный, каким я мельком увидела его на развалинах его дома. Он не был похож на привидение — не был прозрачным, не струился, не колебался. В чем-то он стал похож на матушку Железную.

Но больше всего изменились его глаза. Черные, неясные, они больше не были мертвыми. Хотя тело его умерло, взгляд, наоборот, ожил… Он был полной противоположностью тому, каким казался при жизни.

Увидев его, я, как ни странно, ощутила странный укол надежды.

— Наконец-то ко мне вернулся мой беглый Изумруд! — сказал он.

Оказывается, он тоже не терял надежды… Даже смерть не лишила его самоуверенности и высокомерия. Искренне рассмеявшись, я ответила:

— Меня зовут Зелёная. Я сама по себе, и я вызвала тебя.

— Я знаю, кто ты.

Помня его вероломство, я невольно посочувствовала ему: лицо его исказилось от боли.

— Я знаю, что ты со мной сделала, — продолжал Управляющий.

— Иначе нельзя было. — Я верила в это, но понимала, что верю, потому что меня убедили.

— В самом деле? — коварно улыбнулся Управляющий. — Тогда скажи, многих ли я убил за свое многовековое правление? В каких войнах пришлось участвовать городу? Разве за время моего правления деньги обесценились и разве кораблей в гавани стало меньше? Неужели ужас и страх царили на улицах?

Его вопросы ненадолго застали меня врасплох.

— Откуда мне знать? Мне ведь ничего не рассказывали о недавних событиях, и я ничего не понимала. Меня воспитывали, как… — Я ненадолго задохнулась, поняв правду. Затем я тише продолжала: — Меня воспитывали, как женщин времен твоей юности. Мне ничего не говорили о том, что происходило в мире после того, как ты взошел на престол.

— Да, много лет я был очень одинок… — сказал Управляющий. — Ты могла бы скрашивать мои ночи, напоминая мне о том, каким я был когда-то. — Он вытянул руку, как будто собирался потрогать меня, но потом передумал. Двигался он бесшумно, и я вспомнила, что на самом деле его все же не существует.

Горькая ярость затопила меня. Значит, мне загубили жизнь из-за его одиночества?!

— Я напоминала бы тебе твою юность, пока не увяла со временем… А ты продолжал бы править!

— Ты так или иначе состаришься, со мной или без меня, — уныло ответил Управляющий. Я заметила слезы в его глазах. — Что ужасного в том, чтобы стариться в прекрасном дворце, когда огромный город лежит у твоих ног?

— Ты был тираном! — не сдавалась я. И все же я понимала, что мои доводы не выдерживают никакой критики. В конце концов, я была ребенком и верила в то, что мне внушали.

— Я был тираном, который принес городу мир, процветание, тихие улицы по ночам и молчаливых богов, которые не вмешивались ежедневно в людские дела. — Управляющий глубоко вздохнул. Я удивилась. Как может вздыхать тот, кто уже не дышит? Невольно я задумалась и над тем, каким образом он говорит… — Мое преступление, моя тирания заключалась не в том, что я правил, а в том, что пережил взлет и падение многих знатных родов.

— Твое преступление, — твердо сказала я, — заключалось в том, что ты отнял власть у миролюбивых людей и забрал ее себе.

— Такими ли миролюбивыми были те, кого ты защищаешь? — встрепенулся Управляющий. Теперь его лицо дышало страстью, сравнимой с моей собственной. — Знаешь, с кем вели войну жители Медных Холмов, когда я был еще обыкновенным человеком? То была война с пардайнами. В свое время они были безжалостными охотниками и разбойниками. За ними следовали многие племена, решившие, что пардайны мудры и могущественны. Общая тропа, которая заменяет пардайнам душу, даровала им силу, с которой ничто не могло сравниться. Многие тысячи горожан сложили головы в той войне. Я отобрал у пардайнов их оружие, которым они истребляли крестьян, детей и купцов, и принес мир Медным Холмам. И пардайнам тоже!

Мысленно я подыскивала доводы, противоречащие его словам. Много лет я считала его негодяем. А он, по его словам, желал городу только добра — и принес благо.

В чем-то мой собеседник был прав. За падением правительства последовали мятежи и восстания, в которых погибла не одна сотня горожан. Многие разрушенные здания и даже целые кварталы не отстроили до сих пор… В порту гораздо меньше кораблей, чем раньше. Город живет в страхе.

А при Правителе ничего подобного не было.

В основе его рассуждений лежала ложная посылка, ловкий трюк… Я давно поняла, в чем дело.

— Ты лишил выбора несколько поколений людей. Ты украл возможность выбора и у меня. Ты украл мою свободу.

Он рассмеялся — горько и сухо.

— Свободу? Свободу быть женой крестьянина, который выращивает рис? Да ты… Зелёная… на коленях должна благодарить меня за то, что я тебя спас!

— Такова была моя судьба!

Наклонившись поближе, Управляющий произнес своим ворчливым голосом:

— Тогда можешь думать, что я изменил твою судьбу. Будь ты до конца честной, ты бы этому радовалась!

Я вздохнула, но промолчала. Возразить было нечем, и все же в глубине души я презирала его. Даже сейчас он пытался оправдаться и найти радость в воспоминаниях!

Сейчас мне нужно было совсем другое — он сам.

— Наш спор лишен смысла, — сказала я наконец, собравшись с мыслями. — Теперь ты — то, что ты есть…

— То, чем сделала меня ты, — возразил Управляющий.

— То, что ты сделал из себя сам. В конце концов, я — во многом тоже твое творение! — Я расплылась в мерзкой улыбочке. — Ты — то, что ты есть; я — то, что я есть. Чойбалсан раздавит нас обоих и займет твое место.

Управляющий покачал головой:

— О нет! Богом я никогда не был.

— Не думаю, что Чойбалсан сумеет стать богом. Он слишком жесток и глуп.

— Разве я научил тебя судить?

Я попыталась пригвоздить его к месту взглядом, но с призраками такие штуки не проходят. Управляющий и глазом не моргнул.

— Нет, зато ты сделал из меня личность, способную судить обо всем при необходимости.

— Ты хочешь убивать богов… Разве ты знаешь, как это делается? — злобно спросил Управляющий. — Да, ты в самом деле получила разностороннее образование!

— Я многому научилась уже потом. Но для того, чтобы сделать, что нужно, мне нужна твоя помощь. Или хотя бы твой совет.

Управляющий развел руками — словно зеленщик, который извиняется за то, что у него закончилась брюква.

— Тебе остается лишь попросить!

Забавный отголосок слов Коринтии Анастасии. Я не сразу поняла, что должна изложить свою просьбу теперь же.

— Хорошо. Помоги мне спасти свой город и себя от человека, который хочет стать богоцарем!

— Да!

Должно быть, Управляющий боялся Чойбалсана гораздо больше меня — ведь он не мог, скажем, уплыть от Чойбалсана на корабле. И все же в ответе Управляющего слышалось столько презрения, что, будь я в состоянии, я бы в тот миг снова убила его.

Я села на ступеньку. Управляющий расхаживал передо мной туда-сюда. Он двигался бесшумно; я слышала, лишь когда он говорил. Я только что закончила рассказывать ему о битве в палатке Чойбалсана.

— С чего ты взяла, что сумеешь одолеть бога? — спросил Управляющий.

— Выглядел он как человек. — Я пожала плечами; мне стало смутно стыдно. — И потом, я слышала, что и здесь, в Медных Холмах, есть богоубийцы. Если они могут убивать богов, почему не я?

Управляющий отмахнулся, словно я говорила вздор:

— Богов убивают специалисты из Шафранной Башни. Нас они навестили проездом… Один из них даже не был человеком.

— Куда они уехали?

— В Селистан.

Сердце кольнул холодный страх.

Злобная улыбка Управляющего растравляла мою рану.

— За тобой там кто-то охотился? — поинтересовался он.

— Я не богиня, — ответила я. Но я знала одну богиню. Богоубийцы — старая песня. Кем бы они ни были, они давным-давно уехали из Калимпуры. По крайней мере, я искренне на это надеялась.

Управляющий не собирался менять тему:

— Думаешь, ты нанесла ему урон?

— Да — коснувшись его голыми руками. Жаль, что мне не пришло в голову раздавить ему грудь без сапог! — Я растопырила пальцы и посмотрела на них. — Пока я не попала в Калимпуру, я не умела драться как следует.

— Ты и здесь неплохо справлялась, — буркнул Управляющий.

Я посмотрела ему в глаза, ища отблеск хоть каких-то человеческих чувств. Был ли он когда-нибудь красивым? Каким он был четыреста лет назад, молодым человеком с именем и будущим?

— Да, наверное, — сказала я вслух.

— Чем я могу тебе помочь?

— Сомневаюсь, что сумею одолеть его без оружия, — призналась я. — Он гораздо могущественнее любого силача. Я тайно проникла в город, чтобы найти тебя. Надеюсь, ты сумеешь привлечь на мою сторону призраков и аватаров, которые населяют подземелья. Когда я дралась с Бескожим, я поняла, как их можно победить. Федеро, становясь Чойбалсаном, становится таким же, как они!

— Личиночные боги, — с отвращением произнес Управляющий. — Боги-зародыши!

— Чойбалсан — не потомок бога… если не считать богом тебя.

— Могу тебя заверить, что в самом Федеро нет ничего божественного. А Чойбалсан проникает в его тело и завладевает им — подобно осам, которые откладывают яйца во внутренностях других насекомых. Вот почему он такой могущественный. Он — посредник, передающий волю божества, его посланец… — Управляющий все больше свирепел. — Я потратил много сил на борьбу с такими посланцами, так как видел в них источник будущих бед. Федеро — посланец в человечьей оболочке!

— Когда он приходит в город и играет роль советника, мы не видим молний.

Управляющий задумался, а потом нехотя ответил:

— Возможно, бог на это время выходит из него… и ждет его в храме, о котором ты упомянула.

Я заволновалась:

— Значит, мы должны напасть на Чойбалсана на Текстильной бирже! Он будет без своей армии и полной власти!

— Хотя я с тобой не согласен, не стану спорить. — Управляющий снова начал расхаживать туда-сюда. — Если мне удастся уговорить Бескожего и ему подобных, возможно, мы и справимся с Чойбалсаном. Ты когда-нибудь видела, как дельфины убивают акулу?

— М-м-м… нет.

— Акула любого размера без труда расправится с дельфином-одиночкой. Акулы безжалостны, сильны и очень опасны. Дельфин же не может укусить ее в ответ. У него в пасти нет острых клыков… — Управляющий широко улыбнулся.

Я живо вспомнила мертвоглазое чудовище, которое чуть не проглотило меня, когда я впервые уплыла из Селистана. Он продолжал:

— Дельфин-одиночка в схватке с акулой заранее обречен, как младенец в схватке с пьяным стражником. Но стая дельфинов окружает акулу; дельфины бьют ее хвостами, а сами так быстро перемещаются, что акула никого не может укусить.

— Ты собираешься вызвать Бескожего и окружить Чойбалсана?

— Я призову многих посланцев и аватаров. Боги беспокоятся. Я предпочел бы, чтобы они снова погрузились в сон, но, прежде чем все закончится общей гибелью, я попробую действовать через их порождения…

Я кивнула. Управляющий пришел к тому же выводу, что и я.

— А я тем временем поднимусь наверх и соберу всех своих друзей. Возможно, нам понадобится и помощь телесных созданий.

— Как хочешь. Но переубедить Бескожего я не смогу. Его крепко охраняют в Алгефисическом храме. Иногда он там бродит, но он не свободен, как более старые аватары.

— Более хитрые, которых тебе так и не удалось схватить, — кивнула я. — Например, матушка Железная.

— Вот именно! — раздраженно ответил Управляющий.

С Алгефисическим храмом у меня были свои счеты. Там поклоняются ужасному богу Чернокрову. Отец Примус оказался предателем, чтобы не сказать большего. И все же им приход Чойбалсана выгоден не больше, чем другим.

— Сделаю, что смогу.

Управляющий посмотрел на косые солнечные лучи, льющиеся из решетки в высоком потолке.

— Сейчас чуть больше полудня. Если Федеро не уйдет из города, мы должны схватить его сегодня. Жди меня у водоема на Песчаной улице. Я появлюсь, когда до захода солнца останется три пальца.

Я знала место, о котором он говорил. Кивнув, я открыла было рот, но Управляющий исчез. Исчез, как будто его здесь никогда не было.

Посмотрев на свою руку, я увидела длинный порез. Взяла колокольчик и услышала приглушенное цоканье.

По ступенькам, на которых я сидела, я поднялась наверх.

Оказалось, что лестница вела к многоярусным общественным купальням. О, счастье, о, радость! Люди не слишком охотно соглашаются помочь человеку, покрытому коркой фекалий. Выйдя из неприметного чуланчика, я очутилась на нижнем ярусе. Судя по плотному пару, здесь кто-то мылся. Осторожно добравшись до первой ванны, я, не снимая одежды, шагнула в нее и погрузилась почти с головой в горячую воду.

Задержав дыхание, я дернула себя за волосы. Через несколько мгновений, задыхаясь и отплевываясь, я выбралась на поверхность и стала искать свою маску. Я не помнила, где оставила ее.

Хорошо, что хоть нож и колокольчик сохранила.

— Прежде чем садиться в ванну, полагается вымыться, — произнес мужской голос совсем рядом. Сквозь завесу пара его обладатель казался мне всего лишь тенью.

Значит, я не одна! Рука сжала рукоятку ножа.

— Вода стала грязная! — Очень знакомый голос! Его обладатель ворчливо продолжал: — Сейчас позову служителей, тебя изобьют и вышвырнут отсюда.

Вдруг я вспомнила. Во имя всех богов, что он здесь делает?!

— Стефан Моханда! Или лучше назвать вас отцом Примусом?

— И то и другое верно. — Он подался вперед; на меня хлынула волна грязной, вонючей воды, в которой были кровь, слизь и грязь. — Правда, я не бываю един в двух лицах. Магическое зеркало подсказало, где тебя ждать. Что же ты сделала с моим любимым священником?

— Ваш собрат по Временному совету взрезал ему живот и бросил умирать.

— Федеро? Не может быть! — Отец Примус мрачно рассмеялся. — Я бы еще поверил, если бы его убил бог — но не человек. А Септио жаль. Славный он был мальчик, и зад у него был как у ангела.

Он знал! Он все знал! Я выставила вперед руку с ножом. Правда, меня не учили сражаться в воде, но я очень сильно сомневалась в том, что Моханда вообще умеет драться. Помехой ему станут возраст и вес.

Матушка Ваджпаи с первых занятий учила: не позволяй врагу видеть, как ты нападаешь. Я замерла на месте и быстро заговорила, отвлекая его от своих маневров:

— Раз вы все знали, зачем этот фарс? Зачем вы послали Септио со мной в горы?

— Ты сама попросила отправить тебя к Чойбалсану, — с довольным видом отвечал он. — Ты принесла бы себя в жертву на алтаре его силы. Так гораздо проще, чем похищать тебя из города против твоей воли. Ты, конечно, догадываешься: с тобой очень трудно справиться, если ты не идешь навстречу!

Я начала приподниматься вдоль скользкого бортика ванны.

— Тогда я вас оставлю… — Не прекращая говорить, я оттолкнулась пятками от плиточного пола и метнулась к нему. Я бы не осмелилась так атаковать подготовленного врага.

К несчастью для меня, Моханда оказался подготовлен.

К сожалению для него, он промедлил.

Он встал из воды; оказывается, он тоже сидел в одежде. Теперь с одежды лила вода. В руке Моханда сжимал что-то длинное и темное. Сначала я испугалась, что у него арбалет. Я ударила его по той руке, что держала оружие, и вонзила нож ему в подмышку, нажимая всем телом, чтобы лезвие вошло глубже.

Конечно, я ударила не под тем углом, и все же удар получился достаточно сильным. Я едва не отхватила Моханде руку. Когда из зияющей раны хлынула кровь, он завизжал, как свинья. Струя крови окрасила воду в алый цвет. Моханда метался во все стороны, отчего кровотечение лишь усилилось.

Я выхватила его оружие: короткий металлический прут с перевернутым шипом на конце. Такое оружие предназначено исключительно для защиты — он ожидал, что я нападу на него. Значит, у него наверняка где-то рядом есть сообщники.

Повертев прут в руке, я вонзила шип в складку жира на животе Моханды и с силой ударила по нему другой рукой.

После того как я выдернула прут из раны, вода стала совсем грязной. Я наклонилась к нему:

— Жаль отца Примуса, хоть он мне и не нравился.

Выдернув нож, я стала вылезать из ванны, но поскользнулась. Моханда схватил меня за лодыжку. Глаза у него уже стекленели, но губы еще шевелились. Я нагнулась, не приближая к нему ухо, куда он мог выплюнуть шип или что-то в этом роде.

— Чернокров… — только и выговорил он.

Я лягнула его в висок, и его голова ушла под воду. Затем я быстро перелезла в соседнюю ванну, где кое-как смыла с себя кровь и грязь. Еще раз перелезла, ополоснулась в чистой воде. И все равно мне казалось, что я запачкалась больше, чем во время недавней прогулки по подземной канализации. После того как я вылезла из воды, я некоторое время помедлила у двери. Скорее всего, за ней меня ждали сообщники отца Примуса… А может, они напустили на меня какое-нибудь жуткое существо вроде Бескожего.

Вдруг я сообразила: убивая жрецов какого-то бога, тем самым я ослабляю самого бога. Чтобы убить жрецов, особой подготовки не требуется. Без обрядов и молитв бог усыхает, атрофируется. Значит, время для богов тоже отмерено — как и для людей.

— Жить значит рисковать, — прошептала я, распахивая дверь пинком ноги.

Дверь ударила стоящего за ней человека в челюсть; он с громким криком повалился на пол. Сам виноват — не надо было так близко подходить. Его сообщника я пырнула ножом в лицо, немного расширив ему ноздри. Закрыв лицо руками, он попятился. На бегу я врезалась третьему плечом в живот. Четвертый вцепился в меня, но я ударила его в пах железным прутом, отнятым у Моханды.

Быстро взбежав по лестнице, я очутилась в верхнем ярусе купальни. Там, судя по всему, шла обычная жизнь. Правда, увидев мою окровавленную фигуру, все повскакали с мест и закричали. На улицу я выбежала в толпе перепуганных горожан.

Мне нужно было как можно скорее попасть в таверну к Трактирщику. Опустив голову, я неслась вперед, высматривая какое-нибудь убежище, где можно было бы постоять и отдышаться. Сзади слышались крики. Я два раза повернула, вскочила в чью-то повозку, перескочила на плоскую крышу какого-то здания. Прижалась к трубе — погоня пробегала как раз подо мной.

Сосчитав до двадцати и дав моим преследователям убежать вперед, я протиснулась на другую сторону и спрыгнула на улицу, от которой меня закрывала повозка. На меня пристально смотрел толстяк в фартуке поверх полотняной рубахи и в соломенной шляпе. В руках он держал поднос.

— Благословение твоему дому, — сказала я на селю и нырнула в ближайший переулок.

Дальше все было просто. Я влезла на крышу какого-то двухэтажного дома. Нашла там деревянный бак для сбора дождевой воды и тщательно вымылась, затем ногой выбила днище бака. Пусть жильцы промокнут, зато они не будут пить оскверненную мной воду. На улицу я спустилась в другом конце переулка, украла с веревки, на которой сушилось белье, белую рубаху и спокойно прошла остаток пути до таверны Трактирщика.

Войдя, я сразу заметила Чоудри. Он подавал посетителям в общем зале еду, от которой пахло родиной. От пряного аромата в животе у меня забурчало. Чоудри поднял глаза и расплылся в улыбке:

— Зелёная, ты жива!

— Прошу тебя, — ответила я на селю, — дай мне поесть. И еще мне нужно срочно поговорить с Трактирщиком.

— Он на базаре, закупает продукты. — Чоудри огляделся.

У очага сидели двое пардайнов; между ними стоял стол с глиняной чашей и рассыпанными цветами. Одним из пардайнов оказался Чистильщик, его спутницу я раньше не видела.

— Ты знакома с Приговором?

Что еще за Приговор?

— С Чистильщиком?

— По-моему, так его называют, — словно извиняясь, ответил Чоудри.

Как ни странно, другое имя Чистильщику тоже подходило.

— Пожалуйста, — попросила я, — дай мне карри!

Чоудри кивнул, согнулся в полупоклоне и побежал на кухню. Я направилась к столу, за которым сидели пардайны.

Чистильщик повернулся ко мне:

— Зря ты не берешь трофеев. — Он хищно улыбнулся. — Я чую на тебе запах убийства.

— Я не могу носить на груди костяшки убитых врагов с таким изяществом, как некоторые! — Присев к ним за стол, я сказала пардайне: — Я Зелёная. Немного знакома с твоим спутником и лучше знакома с Трактирщиком.

Она кивнула:

— Твое имя мне известно.

По обычаю пардайнов, своего имени она не назвала. Она была стройной, наверное, самой стройной из всех пардайнов, что я видела, с рыжеватым мехом, который на груди и животе отливал почти в белизну. Ее мех ничто не прикрывало, как, впрочем, и у Чистильщика. В отличие от постоянных жителей города, вроде Трактирщика или Танцовщицы, они не считали нужным следовать человеческой моде.

— Ты в центре схватки? — вежливо поинтересовался Чистильщик.

— В каком-то смысле — да. — Я не видела смысла лукавить. — Хочу уничтожить предводителя разбойников, который зверски уничтожает ваших сородичей. Мы надеемся схватить его до конца дня, застать его врасплох и неподготовленным.

— У тебя есть армия? — спросила рыжеватая пардайна.

— Нет. Но сегодня он в городе в другой личине, и у него тоже нет при себе армии. — Следующие слова застряли у меня в горле, но все же я их выговорила: — Недавно мне пришлось сразиться с ним… вместе со мной была Танцовщица. Мы бежали, спасая свою жизнь. Мне кажется, теперь я знаю, как его можно победить.

Чистильщик снова хищно оскалился:

— Где будет битва? Скажи, чтобы я в нужное время смог избежать ее.

— На Текстильной бирже. Перед заходом солнца. — Я положила ладони на столешницу. — Один мой союзник сейчас собирает силы, готовясь победить Чойбалсана его же оружием. Меня больше заботят его телесные защитники… Прежде чем сразиться с ним, я должна победить их.

— Значит, ты хочешь сразиться с защитниками самого города, — сказала рыжая. — Что будешь делать, когда они изобьют тебя до полусмерти и бросят в застенки ордена Кающихся?

— Если мы победим, я рассчитываю принести мир Медным Холмам и вашему народу, — тут же ответила я. — Если мы проиграем, сомневаюсь, что мы выживем и нас арестуют.

— Иди поднимай свою армию головорезов, — сказал Чистильщик. — А мы на досуге подумаем над твоими словами!

Чоудри принес мне карри: рыба в масамане, с кориандром и ханьчуйской петрушкой и с отварным рисом. Мой желудок отозвался радостным урчанием; я вспомнила горячий, влажный воздух Селистана. Во время еды я почти ничего не говорила. Пардайны не дали мне никакого ответа.

Еда оказалась вкусной.

Проглотив последний кусочек, я встала и поклонилась.

— Иногда полезно бывает оказаться на стороне добра.

— Если только ты точно знаешь, где добро, а где зло, — ответила рыжая пардайна.

Я кивнула им обоим и вышла.

Я по-прежнему не знала, согласится ли Бескожий выступить на моей стороне. От этого зависели мои дальнейшие действия. Возможно, матушка Железная и другие посланцы согласятся вместе напасть на Чойбалсана, но их сил недостаточно. Аватар Чернокрова обладает жестокой силой своего бога. Аватар, по правде говоря, заменяет собой почти всех помощников… А Чойбалсан гораздо могущественнее, чем простой северный тульпа.

Бог умеет рядиться в личину человека! Надевает ее на себя, как плащ!

Я не думала, что сейчас Чернокрову от меня будет какая-то польза. Я убила по меньшей мере двух его жрецов — а в купальне, возможно, еще больше. Последователей у него немного… Может, он ослаб?

Здравый смысл подсказывал: после всего, что я натворила, мне опасно даже приближаться к Алгефисическому храму. Это граничит с самоубийством.

И все же я так хотела победить в грядущей битве, что решилась на попытку.

Я подходила к Храмовому кварталу издали, убеждая себя, что по-другому поступить не могу. Я молилась про себя, прося богиню Лилию вести меня. В последнее время она не разговаривала со мной. Ее участие заключалось лишь в том, что она хранила мою жизнь.

Никто не мог дать мне совета: ни Септио, ни Танцовщица.

Рядом со мной не было наставниц из ордена Клинков.

В конце концов я вспомнила о тех, кто вел меня с самого раннего детства. Что бы посоветовал мне Стойкий? Что бы посоветовала бабушка?

Что бы ни случилось, я обязана придумать, как победить. Любой ценой! Я не могу допустить, чтобы город пал.

Я нашла тихий парк в нескольких кварталах от Храмового квартала — и не парк даже, а пустырь, засаженный вязами и рододендронами. В центре небольшого газона стояла стела в память какого-то давно исчезнувшего персонажа.

Пройдя мимо, я села под деревом в самом дальнем углу и стала вертеть в руках деревянный колокольчик. Зачем я повсюду таскаю его с собой?

«Он напоминает тебе о том, чего ты лишилась, — произнес голос внутри моей головы. — О том, чего лишается каждый ребенок, даже если всю жизнь проводит дома, рядом с матерью».

Голос прозвучал так отчетливо и звонко, что я стала озираться, ища того, кто со мной говорил. Рядом никого не было. Совпадение? А может, мне наконец ответила моя богиня…

Мне по-прежнему было не по себе, но стало немного легче. Я даже утешилась. Душа успокоилась, почти как после молитвы. Может, именно так чувствует себя Верховная жрица? Что значит быть сосудом — не для похоти человеческой, но для самой богини?

Посмотрев на небо, я поняла, что у меня остался всего час. Нужно бежать, и побыстрее. Выйдя из парка, я затрусила к Храмовому кварталу и улице Горизонтов. Я встречусь с Чернокровом в его обители и расскажу о гибели его жрецов.

«Ты убила отца Примуса, — сказал голос внутри моей головы, — но разве он не злоумышлял против собственного бога?»

Высокие металлические двери в храме бога боли были наглухо закрыты. Снаружи ручек не было. Мне казалось, что стучаться не стоит.

Я отошла на несколько шагов и посмотрела на гладкий черный фасад. Забраться по нему наверх, безусловно, можно, но слухи о войне уже заставили горожан идти в храмы за утешением или советом. Мне не хотелось выставлять себя на всеобщее обозрение.

Справа церковь почти упиралась в приземистое бежевое строение с колоннами. Мне показалось, что строение гораздо древнее соседних зданий. Слева узкий проем отделял храм Чернокрова от белой стены, увенчанной золотистым фронтоном.

Многообещающе! Я скользнула в проем.

Между двумя кирпичными стенами валялся мусор и битое стекло. Очень странно! Однако взобраться наверх ничего не стоит. Прижавшись спиной к одной стене, я уперлась руками и ногами в стену храма Чернокрова.

Теперь я поняла, почему в храме нет окон. Их просто некуда врезать, кроме крыши! Добравшись до металлических водосточных труб, я все же увидела окна под самой крышей. За ними внутри виднелись хоры.

Я попыталась представить, высоко ли отсюда падать. Локтей тридцать — если не считать ступеней, которые ведут ко входу. Правда, с потолочных балок свисают полотнища знамен; за них можно будет ухватиться.

Почти все окна были приоткрыты — наверное, из-за летней жары. Посеребренные деревянные рамы были покрыты пятнами гнили. Давным-давно никто их не красил. Мне предстояло открыть окно, не разбив стекла. Я не хотела привлекать к себе лишнее внимание.

Мысленно извинившись перед древними строителями, я всунула лезвие ножа между окном и рамой. Все забито! Я осторожно перебралась к следующему окну. То же самое! Лишь пятое окно не было наглухо забито изнутри.

Раму пришлось выламывать медленно и осторожно. Петли оказались крепкими — древние строители работали на совесть, — и все же мне удалось выворотить их. Испачкавшись ржавчиной и выругавшись про себя, я потянула раму. Мне не нужно было совсем вынимать ее; достаточно небольшой щели. Убрав нож и поставив колокольчик на карниз, я осторожно толкнула раму, соображая, что делать дальше.

Протиснувшись внутрь, я поползла по толстой балке. Опустив голову, увидела прямо под собой трех мужчин в обычной одежде. Они стояли рядом с большим ртутным бассейном и о чем-то спорили.

Я тихо втащила внутрь колокольчик, прикрыла за собой окно и снова посмотрела вниз. Спорщики задрали головы и смотрели на меня. Один сжимал в руке пистолет; его спутники не были вооружены. Они быстро соображали, как со мной поступить.

Что ж, сейчас или никогда! Я швырнула колокольчик в бассейн и, выставив вперед нож, прыгнула на того, что с пистолетом.

Тридцать локтей — большое расстояние; падая на противника, который целится в тебя из пистолета, успеваешь о многом подумать. Прогремел выстрел. Что-то сильно ударило меня в левое плечо. Я перекувырнулась в воздухе и упала прямо на него.

Падая, я выронила нож; он покатился по полу, как испуганный птенец. Когда я вскочила, чтобы сражаться, левая рука потянула меня вниз. Кто-то с силой пнул меня в раненое плечо. Падая, я подавила крик и свернулась в клубок. Кто-то дважды ударил меня ногой в спину. Потом они решили поговорить.

— Во имя всех ран Мартри, я думаю, он убил Септио!

Слова сопровождались таким сильным пинком, что я почувствовала, как к горлу подкатывает желчь. Плечо болело так, что я теряла сознание.

Послышался другой голос:

— Нет. Это снова та девчонка, подруга Септио. Ничего удивительного, что отец Примус так ее боится!

— Ну и ладно. Если Септио умер, мы стали еще слабее, хотя Примус кое-кого попросил о помощи.

— Скоро все будет кончено! — Говорящий отошел прочь и через плечо распорядился: — Бросьте ее Бескожему. Пусть бог примет ее, если захочет. В конце концов, все имеют право на последнюю трапезу.

— Терпеть этого не могу, — пробормотал тот, кто пинал меня. Он схватил меня за пятки и куда-то поволок. Боль стала невыносимой. Мучитель на время отпустил меня и куда-то ушел. На миг в голову закралась сумасшедшая, лихорадочная мечта о свободе. Вдруг на грудь мне что-то упало — мой деревянный колокольчик, покрытый бусинками ртути.

Из каждой бусинки на меня смотрело собственное искаженное лицо. Мой мучитель снова поволок меня куда-то за ноги; голова то и дело билась об пол, об ступеньки. Раненое плечо совсем онемело. Внешность моя постоянно менялась. В одной капле ртути я видела себя крестьянкой, похожей на несчастную Шар; лицо мое было татуировано серебряными слезами. В другой капле я носила шлем странного вида и размахивала мечом, с острия которого слетали молнии.

Передо мной мелькали разные лица, как в том сне про лилии. Я словно раскололась на сотню крошечных осколков, копий самой себя. Может быть, так же чувствовали себя титанобоги после разделения?

Где-то рядом послышался грохот. Краем сознания я отметила: открылась железная дверь. Я подняла голову и оглядела своего мучителя. Бывший священник переоделся в костюм-двойку, который плохо сидел на нем. Лицо у него было прыщавым, а в глазах горел убийственный огонь.

— Вы все умрете, — сказала я ему.

— Все умирают. — Он толкнул меня куда-то. Я полетела в темноту.

Пробудилась я глубокой ночью.

Все потеряно! Мне не удалось устроить засаду даже со своим маленьким ножом, не говоря уже о Бескожем.

Бескожий… Вспомнив о нем, я похолодела. Я знала, что он рядом, ощущала его присутствие. Однако даже с Бескожим способна была справиться доведенная до отчаяния девушка с обвалочным ножом.

Ночь… А может, меня бросили в священный лабиринт в храмовом подвале, куда не удосужились провести газовое освещение.

Кто-то стоял очень, очень близко от меня. Человек — или призрак? Я попыталась открыть глаза, но они уже были открыты.

Черным-черно — как в подземелье без «холодного огня». Черно, как в сердце у бога боли!

Я услышала шарканье. Стало влажно; меня обволакивал странный мясной запах. Похоже, обоняние у меня, наконец, проснулось.

— Бескожий! — прошептала я. — Ты меня знаешь!

Что, разумеется, было неправдой. Я пыталась ударить Бескожего, когда он уволакивал Танцовщицу. С тех пор все пошло вкривь и вкось.

Меня обхватили огромные руки; легко, как будто я была куклой, Бескожий закинул меня к себе на плечо. Шершавым языком он слизнул с меня кровь, причинив мне новые мучения. На сей раз я позволила себе вскрикнуть. Почему бы и нет? Мне больше нечего скрывать. Во всяком случае, здесь, в конце всего.

Мы куда-то шли. Видимо, сегодня Бескожему не нужен был Септио.

— Я приняла его в свои объятия за день до того, как он погиб, — прошептала я. — Он был твоим другом? — Грудь стеснило, хотя я не могла сказать, что болит больше — израненное тело или израненная душа. — Когда смерть больше нельзя было обманывать, я оборвала его страдания.

В голове понемногу прояснялось. Часы, проведенные на треножнике под ударами плети, научили меня думать о будущем, превозмогая боль. Сейчас я не получала от боли никакого удовольствия, но ощущение было привычным и позволяло сохранить ясную голову.

Бескожий двигался быстро. Часто поворачивал. Иногда подскакивал. Тропа к алтарю бога казалась длиннее, чем пространство, в котором она была заключена.

Боги всегда больше, чем содержащее их пространство.

Ничего удивительного, что Федеро совсем спятил. Он стал сосудом для божества… Любовником бога!

Мне стало жаль его, несмотря на его убийственное безумие. Наверное, он тосковал по тем временам, когда жил в городе и, притворяясь нормальным, плел заговоры…

Я вспомнила, что совсем недавно сказал мне призрак Управляющего: «Я был тираном, который принес городу мир, процветание, тихие улицы по ночам и молчаливых богов, которые не вмешивались ежедневно в людские дела».

Мир, погруженный в тишину и темноту… Интересно, молчал ли Чернокров все эти долгие годы? Люди знают, что такое боль, независимо от бога. Они узнают больше боли при Чойбалсане. Чойбалсан уничтожает все на своем пути, хотя многие крестьяне и горцы восхищаются им… Чойбалсан способен на все.

Бескожий положил меня на пол. К тому времени я немного собралась с духом. Правда, решимость мою немного отвлекало больное плечо, но я умела сохранять ясную голову даже среди страданий.

Вспыхнул свет, и я невольно зажмурилась.

Когда я открыла глаза, Бескожий возился с какими-то тлеющими дымящимися гнилушками; переходя из угла в угол, он зажигал примитивные масляные лампы. Мне показалось странным, что ходячий ужас исполняет роль простого слуги, который ждет хозяина.

Рядом с собой на полу я нащупала колокольчик. Почти вся ртуть с него сошла, но несколько капелек показывали трон по другую сторону от меня. На краю трона примостилась какая-то небольшая темная фигура.

С третьей попытки мне удалось повернуть голову — оказывается, во мне почти не осталось телесной силы.

В неверном свете ламп — пахло от них совсем незнакомым мне маслом — я увидела, что трон сделан из крошечных черепов — младенческих или обезьяньих. Присматриваться я не стала, потому что ничего не хотела знать. На самом краешке, притоптывая пятками от нетерпения, сидел Чернокров.

Его аватар Бескожий был ужасом, вышедшим из глубин страха. Сам бог боли напоминал ребенка — лысого, закутанного в какие-то тряпки. Глаза у него налились кровью, как будто его сильно били по голове. Они мерцали красным пламенем в неверном свете ламп. Если не считать глаз, Чернокров казался почти нормальным.

— Вижу, ты проснулся. — Как ни странно, мне удалось не зарычать от боли, охватившей все мое тело, едва я раскрыла рот.

— Сам удивляюсь. — Чернокров нахмурился. — Здесь многое изменилось.

— Все изменилось даже в последние несколько часов. — Мне пришлось на время замолчать, закрыть глаза и успокоиться, слушая бешеное биение собственного сердца. Если оно сейчас разорвется, будет совсем некстати. «По крайней мере, позволь мне сказать то, что я хочу!» — взмолилась я.

— Ты недавно виделась с моим феопомпом. Бескожий чует на тебе его запах.

— Я уже сказала твоему слуге. Он умер у меня в объятиях после того, как я милосердно избавила его от страданий. Рану, нанесенную ему Чойбалсаном, уже нельзя было исцелить.

Налитые кровью глаза блеснули; в них появились слезы.

Чернокров негромко вздохнул и заметил:

— Ты не из моих жрецов.

— Да. Я служу другой богине.

— Бескожий чует на тебе и ее.

— Совсем скоро, о бог, у тебя никого и ничего не останется. Сегодня мы должны сразиться с Чойбалсаном.

Он рассмеялся — тихо и почти радостно, как будто прощебетала птица. Но меня внутри точно ожгло огнем. Я забылась, охваченная жуткой болью.

Когда я снова пришла в себя, мне показалось, что Чернокров очень доволен собой.

— Ты не понимаешь, что такое время, маленькая иностранка! Ты не из нас. Твое приношение боли вполне сносно, но я не могу и не желаю тебя принимать.

Во мне расцвела надежда.

— А Чойбалсан? Ты пошлешь Бескожего сразиться с ним, если еще не поздно?

Чернокров наклонился вперед и сошел со своего трона. Потом он присел на корточки совсем рядом со мной. Я бы ни за что не дотронулась до него, даже если бы могла двигаться.

— Зачем? — прошептал он.

Настал мой звездный час.

— Чтобы сохранить себя.

Чернокров зажмурился. Он не дышал — как и Бескожий, — но внутри его оболочки что-то шевелилось. Не глядя на меня, бог боли заговорил:

— Ты ценишь продолжительное существование по-другому, чем я, потому что ты не понимаешь, что такое время. Боль будет всегда. И я буду всегда… Если не станет меня, что-то другое придет мне на смену.

— Даже твои служители предали тебя! Отец Примус вступил в сговор с Чойбалсаном и склонил к измене своих собратьев-священников. У тебя почти ничего не осталось. Неужели сегодня ты хочешь умереть? — Подумав над его словами, я добавила: — Бескожий скучает по своему феопомпу? А ты скучаешь по Септио?

На сей раз Чернокров хихикнул. Меня захлестнула новая волна боли, как прилив захлестывает лежащее на берегу тело.

— Так спрашивает девчонка, лишившая его жизни! — Улыбка его стала шире. Мне очень не хотелось смотреть ему в лицо. — Ты приняла в себя его семя! — Бледная рука потянулась к моему животу. — Будь я женщиной в твоем положении, я бы не стал так плохо обращаться с собой!

Внутри у меня все сжалось от ужаса. Нет, не может быть! Не я! Не здесь! Не сейчас!

Не от Септио!

Как может женщина забеременеть в первый же раз, что она возлегла с мужчиной? Госпожа Шерлиз посмеялась бы, если бы я задала ей такой вопрос. Впрочем, прошло слишком мало времени; рано даже подозревать!

Если только бог не знал всего с самого начала…

Чернокров провел пальцем по моему плечу. Мне показалось, что вся моя кровь взорвалась, как бомбарда, и вышла из меня.

— В свое время ты принесешь мне ребенка моего феопомпа. А сейчас иди и поступай, как знаешь.

Почему-то я ждала, что Чернокров исчезнет, как Управляющий, но он снова вскочил на свой трон и насупился. Бескожий снова подхватил меня и понес бережно, как ребенка. Я заплакала.

Обратно мы вернулись гораздо быстрее. Мы не блуждали в лабиринте, а сразу выбрались в верхний зал. Священники с криком разбежались. Сухо щелкнул пистолет. Бескожий не обращал на них внимания, пока не добрался до внешних дверей. Сердце у меня сжалось, когда я поняла, что на улице еще день.

Аватар обернулся и посмотрел на дрожащих священников, которые восстали против его бога. Взвалив меня на плечо, как будто я была младенцем и собиралась срыгнуть после еды, он другой рукой закрыл за нами двери. Я огляделась вокруг, но почти ничего не видела, кроме позвонков у него на спине и мышц.

Бескожий прижал ладони к дверям, и они задымились.

Огромные двери пошли пузырями и замкнулись наглухо. Запахло дымом. Изнутри послышались крики.

Крики послышались и на улице Горизонтов; люди разбегались в диком страхе перед моим новым защитником.

Бескожий быстро шагал по городу. Я поняла, что снова сжимаю свой деревянный колокольчик. Обвалочный нож куда-то делся, а с ним — и жизни, которые помогло забрать мое оружие. Зато воспоминания оживали в такт с его шагами. Негромко клацал деревянный колокольчик.

Только при свете стало понятно, насколько огромен Бескожий — вдвое выше обычного мужчины и почти втрое выше меня. А еще я поняла, что он несет меня, чтобы передвигаться быстрее. Я больше не чувствовала боли в раненом плече — и вообще вся боль прошла, даже старые раны перестали тревожить меня.

Бог боли сделал мне подарок.

Я мысленно поблагодарила его.

Огромный светлый глаз, обрамленный мышечными волокнами и складочками жира, на миг повернулся ко мне.

Бескожего встречали криками ужаса. Никто не пытался следовать за ним. Скоро я увидела, как разбегаются стражники, нанятые Временным советом. Песчаная улица почти обезлюдела. Я посмотрела на здание Текстильной биржи. Солнце находилось почти в назначенной точке.

Вокруг здания, где поместились временные правители, ревела толпа. Либо Управляющий, либо Чистильщик отлично поработали. А может, они действовали сообща.

Вскоре я поняла, что заблуждаюсь. Управляющий велел мне явиться к водоему, когда до заката останется три пальца. Скорее всего, существам, способным помочь Управляющему, трудно или невозможно передвигаться при свете.

Значит, нужно задержать Чойбалсана на полчаса, не меньше. Потом явятся наши потусторонние помощники… Трудная задача! Я испугалась, что даже Бескожему не под силу будет справиться с Чойбалсаном.

Аватар осторожно положил меня на землю и встал у меня за спиной, скрестив руки на груди. Кое-кто в толпе заметил нас. Крики резко прекратились; все замерли.

Я потрясла колокольчиком — нелепо, но у меня не было оружия, а мне нужно было подать знак.

— Я Зелёная! — закричала я. — Я пришла помочь вам сбросить разбойничьего богоцаря, прогнать его с севера!

Кто-то ухмыльнулся. Вперед вышли Чистильщик и Трактирщик.

— Добро пожаловать! — хищно мяукнул пардайн.

Те, кто стояли с ним рядом, попятились.

Подняв повыше руку с колокольчиком, я пошла вперед. Поскольку я придерживала его рукой, колокольчик не цокал. И все же я несла его, как знамя. Я старалась не думать о том, что затеваю битву, в которой невозможно победить, а также о том, что во мне зреет новая жизнь…

Я гнала прочь мысли о детях и о том, что может случиться с ними в этом мире. Я старалась вообще не думать. От меня требовалось одно: дождаться подкрепления, а потом драться.

Дверь на Текстильную биржу вдруг настежь распахнулась. На крыльцо вышел старый господин Наст. Вокруг него толпились с полдюжины стражников; обойдя его, они рассыпались на площадке перед входом.

В руках у них были арбалеты и пистолеты; на спинах висели мечи. Правители не спешили выходить к восставшим; они засели внутри.

— Временный совет замечает страх народа Медных Холмов. — Голос у Наста сел от усталости и напряжения, но не прервался. Я заметила, что Наст не читает слова по бумажке, которую держит в руке. — Но даже сейчас мы предлагаем благоприятные условия тем, кто поднялся против нас. Возвращайтесь домой, оставьте страхи и ждите нового дня мира и процветания. Все, кто сейчас уйдет, будут прощены, а их лица будут забыты.

Наст всмотрелся в толпу и оцепенел, заметив Бескожего. Увидев меня, он зажмурился и помотал головой.

— Неподчинившиеся, — продолжал он, — в полной мере ощутят на себе действие Закона о мятежах. Немедленно расходитесь!

Я начала проталкиваться к лестнице. Чувства, которые сбили горожан в толпу, начали таять. Многие старались держаться подальше от Бескожего, от Текстильной биржи. Как будто внезапно у них открылись глаза и они осознали, сколько бедствий накликали себе на голову.

Когда я взбежала по ступенькам, Наст показал на меня двум арбалетчикам. Хотя между лопатками у меня зазудело, как будто туда попал жгучевинный лист, я повернулась к стражникам спиной. Если сейчас они меня подстрелят, толпа соберется снова. Я должна говорить. Слова — моя самая надежная броня.

— Медные Холмы предали! — закричала я.

Ответом мне послужил шорох и шепот. Люди перестали отделяться от небольшой толпы.

— Среди нас есть вражеский лазутчик; он работает против нас! — Сейчас не время было излагать свои соображения о том, как Федеро стал одержим богом. Мысленно я взмолилась, чтобы горожане прислушались ко мне. Правда, я с самого начала понимала, что надежды у меня почти нет.

— Он занимает высокое положение во Временном совете и делает вид, будто думает, как победить врагов… На самом же деле он открывает перед ними городские ворота! — Я набрала в грудь воздух. — Он долго трудился, чтобы заставить замолчать богов, которые умеют говорить, и снова погрузить Храмовый квартал в постыдное молчание. Из-за него все меньше иноземных кораблей заходят в наш порт! Из-за него опустели склады, а на улицах города поселился страх!

— Хватит, — негромко сказал Наст у меня за спиной. — Уходи, госпожа Зелёная, пока мы не проткнули тебя, как бабочку.

Я обернулась и посмотрела на него в упор:

— Зная все его злодеяния, ты позволишь ему уйти?

— Да! — вскричал Наст, хотя на лице его застыло отчаянное выражение. — Я не допущу разрушения родного города!

Я снова повернулась к толпе. Между лопатками зазудело еще сильнее.

— Вы хотите войны?

— Нет! — в один голос отозвались люди.

— Медные Холмы много столетий жили в мире. Зачем Чойбалсан пытается сейчас втянуть нас в войну? — Я посмотрела на солнце; оно уже зашло за крыши зданий, хотя, наверное, еще поднималось над горизонтом на палец. — Почему советник Федеро так мечтает разжечь войну?

Сзади грянул пистолетный выстрел. Я нарочно упала; просвистев чуть выше моей головы, пуля угодила в грудь мужчине в адвокатском одеянии. Еще один выстрел — и рядом с моей головой посыпались каменные крошки.

Толпа бросилась врассыпную. Я перекатилась на бок, спрыгнула в заросший, заброшенный сад и приземлилась в колючий розовый куст.

Такую боль я вполне могла вытерпеть.

Я вскочила. Над моей головой, дико крича, пролетел стражник. Надо мной нависал Бескожий. Я услышала, как кричит Наст; потом послышался страшный, душераздирающий хруст, и старик затих.

На улице снова послышались крики. Должно быть, из водоема поднялись Управляющий и те, кого он призвал на помощь. Вдруг в крышу Текстильной биржи ударила молния, и я поняла, что всем нашим замыслам конец.

Мы-то надеялись остановить Федеро, пока им не завладел бог Чойбалсан. Но мы опоздали. Теперь Федеро-Чойбалсан могущественнее всех нас вместе взятых.

Крыша взорвалась. Я вскинула голову и увидела его наверху. Он перескочил на сломанный шпиль — прямо над моей головой. Все окна на Песчаной улице разлетелись вдребезги; зазвенели осколки, смертоносные, как пистолетные пули. Его хохот, должно быть, был слышен на много миль вокруг.

«Конец всем надеждам», — подумала я, прижимая руки к животу, чтобы защитить мое дитя от ослепительно сверкающих осколков.

* * *

Бескожий снова подхватил меня на руки. Мышцы и сухожилия делали его похожим на анатомический атлас. Казалось, кровь сочится из тысяч мелких проколов на его теле. Я попыталась понять, что это значит, но Бескожий потащил меня прочь от Текстильной биржи так быстро, что я не успела собраться с мыслями. Наконец аватар остановился в конце переулка и положил меня на землю к ногам Управляющего.

В вечернем сумраке призрак казался прозрачным, водянистым. Совсем не таким живым, как под землей. Я сразу увидела, что он вне себя от ярости.

— Значит, вот до чего дошло дело!

Я встала, стараясь собраться с мыслями.

— У нас никогда не будет более удобного случая покончить с ним! — прокричала я между раскатами грома. — На нашей стороне много сил, а армия Чойбалсана еще не вошла в город!

Управляющий медленно обернулся и оглядел кучку своих последователей. Матушка Железная закрыла голову плащом. Рядом с ней стоял Тощий Дровосек, о котором мне много рассказывали. Сзади колыхались еще три призрака, которых я не знала; каждый из них отдаленно напоминал человеческую фигуру, хотя был таким же странным, как и первые двое.

— Ты собираешься убить акулу с помощью пяти дельфинов? — спросила я.

— Не забывай о своем голом поклоннике!

Я похлопала Бескожего по бедру:

— Он не больше мой, чем они — твои!

— Я тоже с тобой! — вскричал Чистильщик, весь израненный.

— И мы тоже! — К нам приближался Трактирщик. За ним шел Чоудри и рыжая пардайна, которую я недавно видела в таверне.

Их появление должно было меня подбодрить, но больше всего меня подбадривал гнев. Клокочущая внутри меня ярость путала мысли и не давала рассуждать здраво. Чойбалсан побеждает нас, практически не шевелясь. Он просто стоит на крыше!

— Мы объединимся для совместной Охоты, — сказал стоящий у меня за спиной Чистильщик.

— Уберите копья! — Я огляделась по сторонам. — Может, у кого-то есть арбалеты или пистоли? Его надо сбить с крыши; тогда мы до него доберемся!

— Огнестрельным оружием ему не причинишь вреда, — напомнил Управляющий.

— Я не хочу причинять ему вред. Моя цель — разозлить его, чтобы он наделал глупостей! — Пусть разъярится, как я; глупость за глупость. — Мне уже приходилось драться с ним, и я победила его. — С помощью Танцовщицы… — Сейчас я попробую выманить его сюда. Внизу Бескожий, матушка Железная и остальные сумеют его прикончить. — Я судорожно вздохнула. — Но самое главное — убрать его с крыши!

Пардайны рассыпались по окрестным улицам; наверное, побежали за оружием. Чистильщик и рыжая побежали по Песчаной улице, прижимаясь к стенам домов. Им не хотелось попадаться на глаза Чойбалсану. Трактирщик бросился на середину улицы, проталкиваясь сквозь толпу горожан, остатки прежней толпы; многие местные бросились за ним, решив, что с них хватит.

Я ткнула пальцем в Чойбалсана, жалея, что богиня Лилия взвалила на мои плечи тяжкое бремя и не снабдила подходящим оружием.

Чойбалсан обернулся и посмотрел на меня. Даже издали я видела его злорадную улыбку. Во рту, как тогда, у его палатки, появился металлический привкус; волосы на затылке встали дыбом.

— Двигайтесь, живее! — крикнула я своим союзникам и побежала по самой середине улицы.

За моей спиной в землю ударила молния. Послышалось шипение — как будто он налил масла на раскаленную сковороду. У меня потемнело в глазах. Оглушительный удар грома повалил меня на колени. Рядом на булыжниках завертелся деревянный колокольчик.

Я совершенно оглохла и не могла отогнать от себя тени. Тряся головой, я с трудом встала на ноги. Кто-то — не сразу я сообразила, что это Трактирщик, — вложил мне в руки тяжелый предмет. Пистоль!

— Я не умею из него стрелять, — как бы извиняясь, произнес он.

Я прочитала слова по губам; слух еще не вернулся.

Во рту по-прежнему присутствовал противный металлический привкус.

— Уходи! Он мечет молнии во всех, кто подходит ко мне близко! — Я понимала, что нахожусь в относительной безопасности. Чойбалсану что-то нужно от меня. Во мне засел осколок прежней силы Правителя. Получив его, Чойбалсан завершит свое преображение.

Как использовать свое знание против него?!

Молния снова ударила у меня за спиной; Трактирщик бросился бежать. На сей раз я успела зажмуриться и низко наклонить голову. Я вся горела, словно в огне, зато не ослепла. Не удалось ему и сбить меня с ног.

Когда я снова открыла глаза, Трактирщик невдалеке от меня с трудом поднялся с мостовой и заковылял прочь. Бескожий снова встал за мной; он смотрел вверх на Чойбалсана. С другой стороны от меня стояла матушка Железная.

Чойбалсан наверняка разгадал мои замыслы. Пора убрать его с крыши!

Я подняла неуклюжий пистоль и прицелилась в ноги бога, стоящего на дымящемся коньке крыши Текстильной биржи. Пистоль грохнул и выплюнул пулю. С фасада гораздо ниже Чойбалсана посыпалась каменная крошка.

Вот тебе и прицелилась! Я стою слишком далеко — пистоли в любом случае плохо попадают в цель, если расстояние превышает несколько десятков шагов. Я отшвырнула бесполезное оружие в сторону.

Над головой Чойбалсана по-прежнему стояли дуги молний. Крыша задымилась; гремел оглушительный гром. Отходить далеко от Текстильной биржи было опасно. Я зашагала ему навстречу. Лучше подойти к богу Чойбалсану с высоко поднятой головой и без оружия, чем корчиться от страха у его ног. За мной последовали аватары и призраки.

Кто-то, стоящий невдалеке от фасада, прицелился в Чойбалсана из арбалета. Будь Чойбалсан человеком, арбалетный болт пронзил бы ему ногу. Чойбалсан разглядел стрелка и метнул в него молнию. Больше я смельчака не видела.

В то же время ни одна молния не угодила ни в меня, ни в моих сопровождающих. Я подошла к Текстильной бирже. Повсюду валялось брошенное оружие. В лужах крови плавали обгорелые деревяшки. Толпа разбежалась. Раскинув руки в стороны, я крикнула:

— Ты хочешь получить от меня недостающий кусочек божественной сущности? Иди и возьми его!

Чойбалсан тут же спрыгнул на сорок локтей вниз и легко приземлился на ноги прямо передо мной. Я чувствовала, как напряжены мои сопровождающие. Они готовы были ринуться на предателя и ждали только моего приказа.

Я решила потянуть время. Молнии прекратились.

— Значит, ты готова отдать последнюю часть моей силы!

Я по-прежнему видела перед собой Федеро, но его заполнило всеобъемлющее величие бога. Голос его стал громким и гулким; в то же время он говорил как обычный человек.

— Попробуй забрать у меня силу!

— Ты должна отдать ее добровольно, — пророкотал он, как затихающий гром.

— Нет! — Наконец-то я поняла, на что он надеялся. Он думал, что Танцовщица уговорит меня отдать ему силу — там, в лагере, перед тем как мы бежали. — Я не отдам тебе последний ключ к замкам твоей силы. Тем более не отдам я тебе свою жизнь.

Бескожий позади меня задрожал. Я кивнула.

Мои союзники дружно бросились на бога. Управляющий вырвался вперед; впервые он напомнил мне грозное привидение, о котором слагают легенды. За ним следовали его верные слуги.

Хотя я стояла очень близко, так, что могла бы жестом остановить происходящее, как хозяин — собачий бой, я не отступила ни на шаг. Мне нужно было видеть, что будет дальше.

Снова полетели молнии, только сейчас они перебегали с крыши на крышу по всей длине Песчаной улицы. От мостовой отскакивали снопы искр. По булыжникам, шипя, катились шаровые молнии. Непрекращающиеся громовые раскаты снова оглушили меня, и мне показалось, что вокруг воцарилась тишина.

Происходящее действительно напоминало собачий бой. Исконные городские тульпы ненавидели нового бога. Они вцепились в него со всех сторон — кусали, рвали на части. Руки матушки Железной замерцали красным светом; ее прикосновения оставляли на коже Чойбалсана черные следы. Тощий Дровосек наносил ему удары, от которых поломались бы кости простого смертного. Один из их спутников, похожий на дрожащий зеленый холм, накрыл голову Чойбалсана пленкой слизи. Бескожий просто молотил его гигантскими голыми кулаками.

Чойбалсан упал на мостовую — сначала на колени, затем на бок. Он свернулся в клубок. Молний больше не было. Внезапно в лицо мне подул прохладный ночной ветерок. Я думала, что схватка кончена.

Бескожий потянулся к Чойбалсану, собираясь оторвать ему руки, как вдруг новый бог повернулся на спину и открыл глаза. Я увидела на нем ужасные раны; он не мог получить их сейчас. Из него сочилась прозрачная красноватая сукровица.

Очевидно, он потерял много сил, когда мы с Танцовщицей раскромсали его палатку. Раны выглядели свежими даже сейчас; мне стало жаль Федеро. Он страшно мучился, пусть в его тело и вселился бог.

Мы побеждали. Бог был повержен, и силы его утекали прочь. Я даже улыбнулась Управляющему, который стоял по другую сторону с мрачным выражением на бесплотном лице.

Бескожий склонился над поверженным Чойбалсаном, собираясь разодрать его на куски, но тот вдруг собрал последние силы и разорвал сухожилия на плечах аватара. Тот завизжал, как испуганный кролик, и попятился. Чойбалсан проворно вскочил. Он схватил дрожащего зеленого призрака и разметал его по кусочкам в разные стороны. Он разбил Тощего Дровосека на полдюжины осколков и зашвырнул его на крышу в соседнем квартале. Он сжал матушку Железную в объятиях; та громко засвистела, как перегруженный пароходный паровой котел. Затем Чойбалсан поднял ее над головой и с такой силой швырнул на мостовую, что задрожали камни.

Разметав моих союзников, он повернулся ко мне. Молнии вернулись; они плясали на крышах, освещая низкие ограды цветочных клумб.

Несмотря ни на что, я понимала, что не смогу снова сразиться с ним. Его божественная сущность вернулась в полной мере.

Как мне победить бога?

У него нет ни жрецов, ни священников, с которыми я еще как-то справилась бы… Зато за городскими стенами стоит его армия. Вот для чего они сюда пришли — не захватить город, но поддержать пыл своей новорожденной веры в Чойбалсана.

У него были верующие. У меня — гнев. Но мой гнев бушевал только во мне и в тех, кто сражались бок о бок со мной. Бог только что поверг самых мощных моих союзников.

Что бы сделал Стойкий? Что бы сделала бабушка?

Терпение! Они, каждый по-своему, призывали меня к терпению.

Чойбалсан протянул ко мне руки. Я увидела, что у него переломаны все кости; он сжимал кулаки одной силой воли.

В голове вихрем пронеслись самые разные вопросы.

Почему взрыв причинил ему вред? Взрыв не был делом моих рук.

Почему стекло причинило вред Бескожему, которого невозможно победить обычным оружием? Потому что стекло было разбито богом.

Какой бог наслал огонь и грозу в палатку Чойбалсана? Бог, который был им, частица божественной сущности внутри меня.

Я тяжело опустилась на булыжники.

— Убери руки, Чойбалсан. Я дам тебе то, что ты ищешь.

Он расслышал меня, несмотря на громовые раскаты, и опустил руки. На окровавленном лице заиграла улыбка, напомнившая мне прежнего Федеро.

Рядом со мной лежал длинный, узкий осколок ярко-синего стекла. Я не спеша, словно начинала какой-то ритуал, подняла его, гадая, что мне делать дальше.

Магию, сделавшую Чойбалсана богом, вначале украли или отобрали у соплеменников Танцовщицы. Магия заключена в силе лесов и лугов, в круговращении жизни.

Сила попала к Правителю. По словам Управляющего, Правитель считал себя хранителем и блюстителем силы. Он не призывал молнии ни на чью голову и не развязывал войны — чего нельзя сказать о Чойбалсане.

Потом я уничтожила Правителя и освободила сидящую в нем силу. На волю вырвалась заключенная в нем жестокость. Пардайны когда-то были безжалостными охотниками и воинами. Правитель тоже держал город в железных руках. Всем им далеко было до вероломства Чойбалсана. По сравнению с ним даже Правителя можно представить себе рачительным хозяином, который выпалывает сорняки на своем поле.

Терпение! Мир терпелив.

Я резанула стеклом по левой руке, стараясь не задеть вену. Как только потекла кровь, я отбросила осколок в сторону и взяла деревянный колокольчик. Сейчас я держала его за верхушку; колокольчик звонко цокал, а кровь в такт капала на камни. Совсем как в подземелье.

«Богиня! — взмолилась я. — Пришли ко мне самого ничтожного твоего слугу… Отдаю тебе мою кровь и частицу крови сидящего во мне ребенка. Забери у меня последний осколок божественной сущности, которая никогда не принадлежала мне. Пусть она перейдет в твоего слугу!»

Боги Медных Холмов еще не пробудились ото сна или только что проснулись, но я знала, что богиня Лилия за морем была полностью облечена своей силой. Какой бы великой или малой ни казалась она по сравнению с Чойбалсаном, она посещала меня.

Я еще немного позвонила в колокольчик, но ничего не произошло. Ни вспышки света, ни скрипа Колеса, ни демонстрации на улице. Только я, глупая девочка с маленьким деревянным колокольчиком.

— Спасибо за приношение, — сказал Чойбалсан. Даже боги умеют злорадствовать! Он нагнулся, чтобы окунуть в кровь свои обожженные пальцы.

Вдруг я сообразила, что цоканье не умолкает.

Бог тоже его услышал и покосился на мой колокольчик. Перевел взгляд на что-то за моей спиной. Лицо у него вытянулось.

Зажав края раны, я встала и обернулась.

По Песчаной улице медленно брел Стойкий. Хотя я знала, что папин белый буйвол давно умер, Стойкий приближался своей уверенной походкой, которую я запомнила с первых дней жизни. На шее у него висел деревянный колокольчик, его настоящий колокольчик, и цокал в такт его шагам.

Верхом на буйволе сидела моя бабушка, закутанная в расшитый колокольчиками шелк. Только бабушка никогда не была такой высокой.

Я вгляделась и заметила, что из-под плаща высовывается хвост.

Танцовщица!

Мне хотелось закричать от радости, но я сдержалась. Из переулков и соседних улиц высыпала толпа пардайнов; вскоре за Танцовщицей следовала целая толпа ее сородичей. Их было несколько десятков — столько пардайнов сразу я еще не видела.

Из убежищ, где они прятались, вышли те, кто с самого начала поддержали меня, — Чистильщик, Трактирщик и рыжая пардайна. За ними следовал Чоудри; возможно, его привлек знакомый с детства шелк, в который завернулась моя наставница.

Что она наделала?

Что я наделала?!

Молнии прекратились. Чойбалсан выпрямился во весь рост. Теперь он стоял у меня за спиной; мы вместе наблюдали за пардайнами.

Танцовщица сбросила с себя расшитый колокольчиками шелк. Разумеется, шелк был не бабушкин, а совсем другой; я ошиблась только потому, что Танцовщица вернулась верхом на буйволе. Глаза у Стойкого блестели; он смотрел на меня и тряс головой. Он больше не звал меня назад.

Танцовщица передала шелк Чоудри. Издали мне показалось, что у Чоудри не действует одна рука. Здоровой рукой он прижал шелк к груди и выразительно посмотрел на меня.

— Федеро! — сказала Танцовщица.

— Чойбалсан, — поправил ее бог.

Она легко спрыгнула со спины буйвола и направилась к нам.

— Ты завладел кое-чем, не принадлежащим тебе… Более того, захваченное тобой не предназначено для людей.

— Кому бы та сила ни принадлежала раньше, сейчас она моя! — Федеро-Чойбалсан разжал разбитые пальцы и ткнул рукой в какое-то здание вдали. В его крышу тут же ударила молния; во все стороны разлетелись кирпичи и горящие щепки.

— Старый фокус, — сказала я, сама себе удивляясь.

Он посмотрел на меня с таким выражением, что кровь снова застыла у меня в жилах.

— Вы обе снова здесь. Вместе вы составляете ключ!

— Нет! — Танцовщица приблизилась к нему на расстояние вытянутой руки.

Ее сородичи следовали за ней по пятам, а с ними — буйвол Стойкий.

Хотя я по-прежнему плохо слышала, я прекрасно помнила его одышливое дыхание. Тогда я поняла, что мне удалось дотянуться до божества. Мой кусочек божественной сущности ожил. Стойкий — не столько посланец богини; он — призыв.

Тихий, безгласный бог терпения, он очень вырос — теперь-то я понимала, что боги умеют расти.

Танцовщица продолжала:

— Нет никаких ключей. Ты — треснутый сосуд. Ты похож на глиняный кувшин, в который налили расплавленное железо. Ты не способен вместить в себя такую силу!

Управляющий шагнул навстречу Танцовщице. Тень его неуверенно колыхалась. Я понимала, что он тревожится из-за пардайнов.

— Отпусти силу, Федеро! — приказал он. — Не ты владел ею, а скорее она владела тобой.

— Нет! — Чойбалсан весь затрясся.

Я снова почувствовала во рту металлический привкус.

— Нет, я ее не отпущу!

Танцовщица выпустила когти.

— Тебя нельзя поразить оружием, но за мной сотня моих сородичей. Мы разорвем тебя в мелкие клочья, и от тебя останется только кровавая лужа!

Терпение! Всякий раз, как дело доходило до драки, все почему-то заканчивалось плохо… Я привыкла убивать людей, но сейчас речь шла о более важных вещах — а также о менее важных.

Мы не должны убивать бога. Нужно убедить его самого отказаться от силы.

— Пусти меня, — сказала я Танцовщице. — Пожалуйста, дай мне попробовать.

Я взяла Федеро за руку. Сидящий в нем бог занес другую его руку над головой. Бог гневался. Федеро попытался вырваться, но почему-то не смог. Вместо этого он повернулся и посмотрел на меня.

— Тринадцать лет назад ты явился за мной. — Я крепко держалась за него, как будто он был моим отцом.

— Тебя увез из дома человек Федеро! — прогрохотал Чойбалсан, и от его голоса у меня заболели ребра.

Сделав вид, будто ничего не слышала, я продолжала:

— Я ненавидела тебя за это. Ты неплохо относился ко мне, не жалел для меня добрых слов и кормил меня лучше, чем родной отец. Иногда для ребенка и этого достаточно.

Глаза у него подернулись пленкой.

— Ты была умной девочкой, — услышала я слова человека внутри бога.

— Теперь я пришла потребовать свое. Какую бы любовь ты ни питал к ней, — подбородком я указала на Танцовщицу, — как бы ты ни относился ко мне, прошу тебя, послушай меня, как я однажды послушала тебя!

— Я не знаю, как отпустить силу, — вновь услышала я слабый голос Федеро. В глазах бога засверкали искры. Он с силой оттолкнул меня. Хорошо, что меня оттолкнул человек, а не бог, потому что я просто упала на мостовую, а не пролетела полквартала под треск ломающихся костей.

Пардайны бросились на Чойбалсана. Я свернулась клубком, чтобы они не растоптали меня. От страха я зажмурилась. Я боялась взглянуть в лицо собственной смерти.

Но меня не разорвали на части; я лишь услышала оглушительный треск молний, которые вспарывали небо. Во рту снова появился металлический привкус. Я ощетинилась и оцепенела. Казалось, гром бьет прямо мне в уши. Потом наступила тяжелая, давящая тишина, хотя камни подо мной дрожали, передавая звук.

«Богиня! — взмолилась я. — Сжалься над всеми нами!»

Открыв глаза, я увидела, что рядом со мной стоит божество Стойкий, похожий на папиного белого буйвола. Под ним метался клубок меха и когтей, охваченный пламенем. Пардайны загорались от пущенных в них стрел-молний; во все стороны летели клочья меха.

Глаза мои почти ослепли от яркого света, а уши оглохли от шума. Я приложила ладонь ко лбу и старалась смотреть только под ноги.

Пардайнам пришлось тяжело. Они рвали врага когтями, падали, снова вставали… Вот мимо прошагали огромные мускулистые ноги Бескожего. Сверкнула молния, осветив лужи крови на мостовой. Все мое тело казалось одной сплошной раной. Молнии то и дело освещали небо. Воздух тоже казался раненым.

И вдруг все закончилось. Молнии стихли, так же как и все остальное. Даже оглохшая, я почувствовала, что наступила тишина. Я выползла из-под буйвола и, придерживаясь рукой за его бок, встала на ноги.

Передо мной лежали, тесно сплетясь, Танцовщица и Федеро. Ей удалось с такой силой ударить его головой о камень, что разум покинул его. Как только мысли его улетучились, молнии прекратились.

Это в самом деле был Федеро. Божественная сущность вышла из него.

Ко мне бочком подошел Чистильщик. В руке он сжимал тонкий каменный нож. Я видела, как движется его треугольный рот — он что-то говорил мне, но я его не слышала; затем он нагнулся. Я поняла: он хочет отрезать у Федеро пальцы.

Я бросилась на него, поскальзываясь в лужах крови. Хотя я обессилела, а пардайн был гораздо, гораздо крупнее меня, я схватила Чистильщика за ноги и оттащила его от Федеро. Труп остался неизуродованным.

Чистильщик развернулся ко мне, на ходу замахиваясь ножом, но опустил руку, как только понял, кто на него набросился. Чистильщик склонился к моему уху; на его груди зашевелились страшные трофеи. На сей раз голос его донесся издалека, словно из длинной полой трубки.

Показав на уши, я проговорила:

— Оставь их. Я о них позабочусь!

Чистильщик не двинулся с места и дернул головой в сторону Федеро. Я отлично поняла, что он сказал:

— Иди, и желаю тебе удачи.

Я обернулась на Стойкого, а потом подошла к двум моим павшим. Танцовщица еще дышала, хотя уши у нее были оторваны, а лицо представляло сплошное кровавое месиво. Мне показалось, что Федеро не дышит.

Бог определенно покинул его. Где же Чойбалсан? Впрочем, тогда меня это занимало меньше всего.

Опустившись рядом с ними на колени, я оплакала их раны. Все мы как будто восстали друг против друга в кровавой, неистовой схватке.

Я пришла в себя, когда Стойкий тряхнул головой и цокнул его колокольчик. Подняв глаза на моего самого первого в жизни друга, я вдруг поняла, куда делась божественная сила.

Буйвола окружали аватары и посланцы подземелья. Молнии плясали в глазах Стойкого; никогда прежде я не замечала, какие умные и понимающие у него глаза.

Терпение! Я призвала бога терпения! У него не было голоса, способного посылать в бой целые армии или распекать жрецов. У него не было рук, которыми он мог бы метать молнии во врагов. Он лишь стоял на месте и прислушивался, как тихо рокочет злобный дух в его кишечнике.

Величайшую угрозу для многих поколений людей и пардайнов я поместила в тульпу, который при жизни был буйволом моего отца!

Более того, я не убила ни одного бога.

Внутри меня запузырился смех. Он накатывал, как волны на камни, завладел всем моим существом, душой, голосом. Я упала рядом с Танцовщицей и Федеро; волны разбивались слезами. Не может быть, чтобы богиня предусмотрела такой выход — и для меня, и для всех остальных!

Я сидела, скорчившись, на булыжниках мостовой, смеялась и плакала. Сердце мое капля за каплей, слезинка за слезинкой уходило в мир. Наконец в груди остался лишь полый стук. Я нашла в себе силы посмотреть на Танцовщицу. Теперь ее глаза были открыты. Левый остекленел от ожогов, которые изуродовали ей лицо. Правый смотрел на меня с усталым любопытством.

Я посмотрела на нее и улыбнулась. Одними губами произнесла:

— По-моему, мы победили.

Чистильщик снова опустился на колени рядом со мной.

— Ну, можно мне теперь взять его пальцы? — спросил большой пардайн, тронув меня за плечо. — Ему они уже ни к чему!

— Нет! — закричала я. — Пусть Федеро умрет достойно!

— Смерть никогда не бывает достойной, девочка. Мы забираем то, что принадлежит нам.

Обугленная рука Танцовщицы взметнулась вверх и схватила Чистильщика за запястье. Когтями она впилась в его мех, и каменный нож в его руке задрожал.

Чистильщик что-то произнес на певучем языке своего народа. Танцовщица что-то презрительно буркнула в ответ и повернулась ко мне:

— Я была… не права. Не… позволяй ему…

— Что не позволять?

— Не позволяй ему… забирать…

Глаза ее снова закрылись, рука упала вдоль тела. Я приложила ухо к ее губам — она еще дышала.

«Спасибо, богиня!» — мысленно поблагодарила я.

Когда я снова подняла голову, Чистильщик занес нож над Федеро.

— Нет! — закричала я, с трудом вставая и бросаясь на него.

Чистильщик без труда отшвырнул меня в сторону и продолжал резать. Оглянувшись, я заметила рядом с одним трупом брошенное копье. Размахивая копьем, я побежала к Чистильщику.

Он проворно вскочил и схватился за острие. Да, у пардайнов молниеносная реакция! Я помнила это еще по занятиям с Танцовщицей.

Чистильщик с силой рванул копье на себя. Пришлось отдать его, чтобы он не оторвал мне запястья. Потом он пошел на меня, выпустив когти. На сей раз он сражался всерьез.

— Что ты хочешь у него забрать? — закричала я. Мне нужно было как-то отвлечь его, ведь одолеть его в драке я определенно не могла.

Чистильщик закружился на месте. Ноги у него были почти вдвое длиннее моих; чтобы уследить за мной, он крутился вдвое быстрее меня. Ответа я так и не получила.

Пятясь, я озиралась по сторонам, ища подходящее оружие. Чистильщик вмиг оказался передо мной и с силой ударил меня в живот. В последнее мгновение отскочив в сторону, я потеряла равновесие и упала навзничь.

Он подпрыгнул, собираясь обрушиться на меня всей тяжестью — как я на Чойбалсана в палатке. Сбоку от меня лежало брошенное копье. Я проворно схватила его. Чистильщик приземлился на том месте, где я только что лежала, и приготовился к новому удару. Я снова перекатилась на бок и выставила копье наконечником вверх.

Он отскочил в сторону.

На лицо мне хлынула вода. Я с трудом встала и отряхнулась. Богиня снова подает мне знак! Я обошла тела Танцовщицы и Федеро.

Чистильщик не собирался дать мне передышку. Он сразу набросился на меня. Больше он не наносил ударов кулаками; он выпустил когти, явно собираясь разодрать меня в клочья. Вцепился в плечо…

От боли я едва не выронила копье.

Как Септио и остальные служители Чернокрова, я умела превозмогать боль. Переложив копье в другую руку, правой я старалась удержать равновесие. Наконец я поняла: пора!

Мне казалось, что все происходит очень медленно. Чистильщик подпрыгивал и кружился, как лист на ветру. Он то возникал у меня перед глазами, то отскакивал мне за спину.

— Я забираю то, что твои сородичи украли у моих, — хладнокровно сказал он, снова бросаясь на меня.

Я выставила вперед копье, едва не выронив его.

Чистильщик снова очутился у меня за спиной и зарычал:

— Я забираю то, что поклялась вернуть мне Танцовщица!

Я перевернула копье древком вперед и ударила его, когда он пролетал у меня над головой. Чистильщик грохнулся на мостовую. Я вскочила ему на спину, между лопатками. Его подбородок ударился о камень.

Послышался треск — громкий, как будто сломалось дерево.

Поскользнувшись на его меховой спине, я упала, ударившись о камни раненым плечом, и взвыла от боли.

Чистильщик встал, тряся головой. Удар оказался сильным; теперь он двигался не так быстро. Кривясь от боли, я осторожно приближалась к нему, глазами подыскивая на улице, среди раненых, подходящее оружие. Копье сломалось, зато я подняла с земли меч. Рукоятка была большая, лезвие слишком тяжелое, но я все же сжала его в руке.

Чистильщик не стал нападать на меня. Шатаясь, он побежал к Стойкому. Путь ему преградил Бескожий, но Чистильщик мощным ударом отшвырнул аватара в сторону.

Буйвол даже не опустил рога. Он лишь стоял и смотрел на пардайна — в его темно-карих глазах мелькали молнии. Чистильщик бросился на плечо Стойкого, как охотничья пантера, которая собирается убить добычу.

Я с трудом побежала к буйволу, волоча за собой тяжеленный меч. В последнее мгновение выпустив меч, я из последних сил бросилась вперед и схватила Чистильщика за хвост.

— Помогите мне остановить его! — закричала я. — Не дайте ему убить нашего нового бога!

Ко мне подошел Управляющий. Рядом с ним я увидела двух городских стражников, Чоудри, какого-то конторского служащего — лицо у него было в саже и ожогах. Трактирщика. Незнакомого пардайна. Матушку Железную.

Все вместе мы напали на Чистильщика. Мы хватали его за костяшки, вплетенные в мех на груди, как за костяные пуговицы. Мы выдирали клочья меха, рвали его на части.

Наконец, Чистильщик выпустил Стойкого. Буйвол громко заревел и бросился прочь, во мрак. За ним последовали аватары. В тех местах, где кровь буйвола капала на мостовую, между камнями расцветали маленькие цветочки.

Я отошла в сторону; дюжина рук пригвоздила Чистильщика к земле. Меня трясло и мутило. Дрожа всем телом, я положила руки на колени и наклонилась вперед.

Наконец я выпрямилась и огляделась.

Чистильщик все еще лежал; теперь его удерживали на земле мечи, арбалеты и пистоли. Буйвол ушел, как и остальные божества и призраки. Вначале нас окружало совсем немного людей. Постепенно вокруг собралась целая толпа — многие горожане прибежали на Песчаную улицу.

— Кто еще хочет получить божественную силу? — устало спросила я.

Трактирщик подошел ко мне и взял меня за руку:

— По-моему, все кончено.

— Вот и хорошо. — Я понятия не имела, о чем он говорит.

Люди стекались со всех сторон; пуст был лишь переулок, в котором после убегающего бога остались крошечные серебряные лилии. Среди людей я не заметила ни одного выжившего советника. Не было ни священников, ни банкиров. Меня окружали простые горожане.

Нас осыпали вопросами. В гуле голосов я поняла, что они спрашивают самих себя, друг друга и меня, что случилось. Несмотря на множество убитых и раненых, никто не боялся.

— Позвольте, я расскажу вам историю, — тихо сказала я.

Почему-то мой голос услышали все, и вокруг воцарилось молчание. Все смотрели на меня и внимательно слушали. Над нашими головами, щебеча, летали ласточки.

— Позвольте, я расскажу вам историю, — повторила я, — об одном племени, которое давным-давно уступило свою силу. Один горожанин отобрал, похитил ее у них. Некоторые смирились, но не все.

Люди по-прежнему молчали. Я продолжала:

— Тот человек сделался правителем нашего города. Он правил очень долго, на протяжении нескольких поколений. Время его правления стало временем мира, процветания и покоя. Боги молчали, потому что похищенная сила укутывала их, словно одеялом. Она окутала и местных жителей, ведь боги складываются из тех, кто в них верует. Люди утратили свободу выбора, потому что божественная сила заботилась только о себе. И все же такое существование устраивало почти всех.

Со временем несколько видных горожан составили заговор. Они решили лишить правителя его силы. После этого, говорили они, город освободится, а боги проснутся после долгого сна… Люди заново откроют свои души и поймут свою силу.

Я замолчала; все внимательно слушали меня.

— Все пошло не так, как задумали заговорщики. А может, силу снова украли. Она перешла в другое… вместилище. Много столетий заменяя собой всех городских богов, она сама возомнила себя богом. Сила управляла человеком, в котором поселилась, как черви управляют собакой, в которой размножаются. Новый бог призван был сеять страх во всех землях, от Медных Холмов до краев блюда мира… Сила пожелала сделаться титанобогом. Недоставало лишь последнего осколка старой силы, последнего кусочка божественной сущности.

Сегодня новый бог ушел из мира, забрав с собой своего несчастного владельца. На его месте возник бог терпения. Впервые за много столетий родился новый бог — буйвол Стойкий. Бог не имеет голоса; к нему нужно прислушиваться. Он не имеет рук и не посылает армии в бой. Зато новый бог способен вести за собой плуг, который вонзается в землю и делает в ней глубокую борозду, закладывая основу для новой жизни.

Воздайте молитву Стойкому! Помолитесь за душу человека Федеро. Воздайте молитву Стойкому! Помолитесь за город из моей сказки. Воздайте молитву Стойкому, чтобы он спокойно нес вас за пределы смерти, как давным-давно он унес мою бабушку.

Я склонила голову. Люди начали расходиться. Никто не радовался и не возмущался. Горожане лишь тихо переговаривались между собой.

С улиц собрали раненых и мертвых. Мостовые очистили от крови и грязи. Кое-кто забирал на память обгорелые обломки. Перед развалинами Текстильной биржи горели факелы; одни уходили, другие приходили.

Трактирщик тронул меня за плечо.

— Пойдем ко мне, — предложил он. — Ты должна поесть и согреться.

Чоудри взял меня за руку, и мы следом за пардайном побрели по городу. Таверна была переполнена соплеменниками Трактирщика — они поминали погибших и обсуждали, как вылечить раненых — их разместили в комнатах наверху.

Передо мной поставили миску с пахучим селистанским карри. Пока я ела, Трактирщик немного поговорил со мной.

— Почему они не возмущаются? — Я обвела зал ложкой.

— Они последовали сюда за Танцовщицей, чтобы победить Чойбалсана. Думаю, очень немногие знали о ее сговоре с Чистильщиком.

— Заговор внутри заговора, — прошептала я. Она участвовала в заговоре с целью избавить город от Правителя и тут же согласилась отобрать у него силу.

— Не думаю, что она все предусмотрела.

— Я буду скучать по ней, — призналась я. — Жаль, что не удастся услышать того же самого от нее самой.

— Ты что, уходишь? — удивился Трактирщик.

— Я… не знаю.

— Танцовщица жива. Она лежит в комнате наверху.

Оттолкнув миску, я вскочила так поспешно, что чуть не упала.

— Пойду навещу ее!

Дверь распахнулась настежь. В таверну вошли двое стражников с перепуганными лицами. У одного под глазом красовался синяк. Стражники привели с собой господина Наста.

— Где госпожа Зелёная? — сурово осведомился Наст.

— Здесь, — ответила я, злясь на него. Как он смеет задерживать меня, если наверху меня ждет Танцовщица?

Наст посмотрел на меня в упор.

— Прошу прощения, госпожа, — сказал он, — но капитан Джешонек хотел бы знать, как ты намерена поступить с армией, что стоит на Ячменной дороге. Они развели там громадные костры!

— Ради любви ко всему святому… — начала я, но осеклась. — Чего хочет от меня Джешонек?

— Капитан говорит: раз ты свергла их бога, значит, ты сумеешь все объяснить его последователям.

За городскими стенами стоят разгневанные вооруженные воины… Больше всего мне хотелось отказать Насту. Что бы он сделал? Весь Временный совет не сумел бы вытащить меня из таверны, которую защищали несколько десятков соплеменников Танцовщицы.

Я многим пожертвовала, чтобы предотвратить войну… Есть ли смысл начинать все сначала?

— Приведи ко мне Чоудри, — велела я Трактирщику. — Он получает повышение.

Мы с селистанцем встретились у двери. Лицо у Чоудри было взволнованное.

— Для тебя есть поручение, — сказала я. — У стен города собралась целая армия последователей бога Стойкого. Им нужен жрец, говорящий на селю.

И мы пошли к армии, состоящей из разбойников, крестьян и горцев. Мы сказали им, что их бог стал буйволом.

Предвосхищение

Через несколько недель я скакала по Ячменной дороге в горы. Каким-то чудом мне удалось снова взобраться на лошадь. Осень уже вступила в свои права; после первых заморозков я затосковала по теплым калимпурским ночам. Хотя я оделась очень тепло, все равно мерзла.

Разбойников я не боялась. Те немногие, которые еще рыскали здесь, очень боялись меня. Большинство крестьян из бывшей армии Чойбалсана послушало Чоудри. Стойкий понравился и жителям Медных Холмов, и их сельским родичам.

Я же решила навестить старинные могилы и одичавший сад на склоне холма. Одну переметную сумку я набила специями, пряностями и кухонной утварью; все это я везла в подарок хозяйке домика, давшей мне приют. В другой сумке я везла несколько книг и теплую зимнюю одежду для госпожи Данаи, если мне удастся ее разыскать. Если я не найду ее, то оставлю все у матери Коринтии Анастасии. А еще я захватила с собой бумагу и уголь; если позволят время и силы, снова займусь рисованием.

Конечно, я возлагала на этот день определенные надежды. Хотелось больше узнать о еще одной выжившей из дома Управляющего. Принести заслуженную благодарность. Немного отдохнуть от Медных Холмов. Несмотря на странное соседство, мертвые меня не интересовали — даже болтливые призраки, что не могут обрести покой в своих каменных гробницах.

Чистильщик бежал. Никто из его сородичей точно не мог сказать, как он выскользнул из их сетей. Скорее всего, они сами его отпустили. И очень жаль — я-то хотела поблагодарить старого мошенника. Пусть в конце концов наши дороги разошлись, у нас с ним все же было много общего.

Храм бога боли на время закрыли для посещения; Чернокрову служила горстка недавних учеников и старые священники, давно отошедшие от дел.

Стойкий пока не имел собственного храма. Мне показалось, что удобнее всего разместить его храм в подземном туннеле. Чоудри теперь все время был очень занят, хотя он и набрал себе подручных из числа бывших сторонников Чойбалсана. Я послала письма в Калимпуру, известив о происходящем несколько домов и храмов, и в первую очередь — храм Серебряной Лилии.

Наст выплатил мне положенное вознаграждение, но я сообщила ему, что собираюсь перезимовать в Медных Холмах. Свои деньги я отдала на сохранение Трактирщику, потому что доверяю ему больше, чем любому банку. Мне хочется еще немного побыть на Каменном Берегу. Не знаю, кем станет моя дочка, но ее история начнется здесь, в тени буйвола моего отца.

Я дала себе слово, что первые воспоминания моей дочери не будут, как у меня, связаны с чьей-то смертью. Шелк Танцовщицы, который она надела в битву, закрывает меня целиком. И колокольчиков на нем столько, сколько надо. Не знаю, где и зачем она раздобыла шелк. В ту ночь я повидала стольких аватаров и посланцев, что готова была поверить во все что угодно.

Каждый день на рассвете я пришиваю к шелку новый колокольчик. В древности жители Каменного Берега не хоронили мертвых на небесах, как принято у меня на родине, но закапывали их высоко в горах. Впрочем, особой разницы я не чувствую… Скача верхом, я время от времени похлопываю себя по животу, успокаивая ребенка, и пережитое тихо поет внутри меня о жизни и смерти.

Бабушка сейчас гордилась бы мною.

А Стойкий — наверняка.

Благодарность

Книга не вышла бы в свет без помощи многих людей. У меня было столько замечательных помощников, что их всех невозможно здесь перечислить. Тем не менее я попытаюсь. Заранее приношу извинения всем, кого пропустил. Я многим обязан Карен Берри, Келли Бюлер и Даниелу Спектору, Саре Брайант, Майклу Карри, Майки Гаррисон, Анне Холи, доктору Даниелу Херцигу, послу Джозефу Лейку, Эдриенне Лоска, Шеннон Пейдж, Тому Пауэрсу, Мэтью С. Ротандо, Кену Шоулсу, Джереми Толберту, семье Амбергер, «Омаха-Бич Пати», «Эмбер Айз». Благодарю всех, кто писал комментарии в мой блог. Прошу прощения у тех, кого не указал; такое упущение — целиком моя вина, которая не умаляет моей вам благодарности.

Хочу также поблагодарить за помощь и поддержку Бруклинское почтовое отделение в Портленде (штат Орегон), кофейню «У камина» и типографию Лоуэлла. Я очень признателен Дженнифер Джексон, Бет Мичем, Джозелле Дайер, Мелиссе Фрейн и Элиани Торрес, без которых книга не увидела бы свет и не обрела плоть. Спасибо Ирене Галло и Дэну Дос Сантосу за потрясающую обложку. Как ни странно, девушка на обложке очень похожа на мою дочь.

Наконец, мне бы хотелось отметить благодарностью безымянного буйвола, который много лет назад присматривал за моим младшим братом в далекой стране рисовых полей и бесконечного солнечного света.

Все ошибки и пропуски — целиком на моей совести.