Книга: Каменная гостья



Лада Лузина

Каменная гостья

Автор: Лада Лузина

Название: Каменная гостья

Издательство: Фолио

Серия: Киевские ведьмы - 8

Год издания: 2011

ISBN: 978-966-03-5669-6

Страниц: 144

АННОТАЦИЯ

Уже много лет в центре Киева стоят «заколдованные» дома — пустые, не жилые, закрытые от всех. Один из них — легендарный Замок Ричарда на Андреевском спуске. Почему он не желает пускать внутрь людей и много ли в столице зачарованных мест? Что если дома Киева и даже памятники Великим людям на самом деле — живые? Разобраться с этим придется трем Киевицам…

 

Лада Лузина

Каменная гостья

Се ти?.. Ти упирицею прийшла, щоб з мене пити кров?

Леся Украïнка. Якова пiсня

 

 

Настал час, и улица затихла, так, словно в мире и не существовало людей — быстрый снег стер следы ног и машин, окна домов стали черными, отражающими лишь темный лик Вечного Города. И мужской голос, услышать который могли лишь немногие, произнес ясно и четко:

— Скоро нас ждет еще одна смерть. Так некстати, прямо на праздник… — Мужчина говорил на древнегреческом.

— Он будет сам виноват в своей гибели, — ответил его собеседник на персидском. — Прошла тысяча лет, а люди все так же неосторожны. Все так же не мудры. — Второй мужчина взглянул на повисшую над его головою сову — символ мудрости. Та громко ухнула в ответ.

— И все же его можно спасти, — раздался с другой стороны убежденный в своей правоте голос женский.

— Нужно спасти, — сердобольно сказала Вторая женщина. — Достаточно того, что мы потеряли ее… Кто-то должен спасти его.

— Тот, кто полюбит, — вдохновенно сказала женщина Третья.

— Нет. Он погибнет, — безрадостно предрекла Четвертая. — Поверьте, я знаю жизнь.

Невесть отчего ее слова вызвали у пятерых тихий смех. Четвертая же убежденно завершила:

— Он все равно умрет.

— Неужели? — расстроилась сердобольная Вторая. — Она не осмелится…

— Осмелится, — сказала Четвертая. — Она поцелует его. А он умрет.

— Умрет, — печально подтвердил мужчина, говоривший на греческом.

— Умрет, — подтвердил второй, говоривший на персидском, и опять посмотрел на сову — птица молча захлопала крыльями, соглашаясь с ним.

— Он умрет так же, как и она, — мрачно пообещала Четвертая. — Все будет так же, как на то Рождество…

— Нужно предупредить его, — сказала Вторая.

— Поздно, — сказала Четвертая. — Смотрите… Уже.

* * *

Святой вечер… Святой вечер… Рождество. И в доме так чисто, и натертые до блеска полы пахнут мастикой, и сестра Ольга играет на пианино из «Рождественской ночи» Миколы Лысенко. Раньше они играли эту композицию в четыре руки. А теперь у нее нет руки — ее руки похожи на увядшие цветы — ненужные, выброшенные цветы, умирающие на дороге.

Скоро мать положит на стол белый как снег обрус, поставит кутю и узвар. Скоро загорится огнями рождественское деревце. И все будут поздравлять друг друга: «Со Святым вечером… Будем здоровы!» И особенно часто ее. И желать здоровья и счастья ей будут особенно радостно. Ведь все знают, что она скоро умрет, чувствуют, что ей не дожить до другого Счастливого Рождества…

«Святой вечер, добрый вечер, добрым людям на здоровье», — скоро-скоро запоют за окном. Так же будут петь и через год, но уже без нее. Потому что она нездорова… Или она — просто не добрый человек? Потому никогда не любила Рождество, как другие. Каждый раз, когда кто-то говорил: «Скоро Святой вечер…», она вспоминала одно — больницу и боль. Операционный стол. Горящие под потолком холодные белые шары. Мигающий снег и белый Ботанический сад за узорным стеклом. Мертвый сад, мертвый Город. И маленькую еловую веточку в прозрачном стакане — ее поставила на тумбочку возле кровати добрая сестра милосердия. Сестра дала ей ангела с головкой из лаковой бумаги и сказала: «Скоро святой Николай. Молись, он помогает всем добрым детям. А потом будет Святой вечер…». Но ее не радовал ангел, и святой Николай не помог. Было больно… И душа наполнялась темнотой. Душа впитывала черную боль, как губка. Застарелая боль походила на темную запекшуюся кровь, новая, яркая — расплывалась в воздухе алым закатом. Алое солнце запуталось в ветвях Ботанического сада. Мир был красным от боли, похожим на ад.

В этот Город ее привезли, чтобы причинить ей лишь боль. Там, в больнице, ей было всего 10 лет. А сейчас 25… Будто кто-то отрезал ножом четверть века и решил: хватит с нее. Хватит, действительно хватит. Хватит уже этой боли. Больше она не видела почти ничего, запертая в четырехстенной темнице, прикованная к постели. Зима, Святки были для нее лишь стеклом с серебристым морозным рисунком. Любовь, молодость — только чужим радостным смехом на улице. Все, чем прекрасна человеческая жизнь, существовало для нее только там, за окном. Ей судилось умереть, не узнав любви, не познав ни одного поцелуя, лишь бесплодно мечтая о нем…

Она знала, что умирает. Знала, что смерть принесет с собой новые волны боли, и душа, запекшаяся от старых ран, сжималась в предчувствии ее. Душа умирала, не желая снова страдать. Душа каменела… И ей казалось: сама она давно стала камнем. Она знала: быть камнем намного проще…

Она не знала одного — ее смерть будет лишь новым рожденьем на свет.

* * *

— Уже, — сказала Четвертая женщина.

И остальные разом замолчали — на безлюдной улице Города появились два пешехода.

Хоть эта поздняя пара не могла их услышать, а кабы и могла — не услышала. Парень был пьян и по сей скорбной причине говорил очень громко, почти кричал, сам не замечая того. Девушка по той же причине отвечала ему на повышенных тонах:

— Ты обещал мне! Обещал!

— Я совершенно трезв, — заверил он, хватаясь за ближайшую стену.

— Ты пьяный…

— Нет.

— Да!

— Нет… И вообще, я тебя люблю!

— Нет, не любишь!

— Ты что?.. Да я за тебя что угодно. Голову отдам за тебя… Вот эту голову хочешь?

— Эту не хочу.

— Тогда какую тебе? — опешил парень.

Но его спутница не успела определиться с желаемой головой — пьяный забыл про нее, замер, открыл рот, расширил глаза, поспешно и безуспешно пытаясь навести резкость.

По стене дома напротив ползло существо. Оно было похоже на человека, но не было им — даже скалолазы не ползают так — существо двигалось по вертикальной поверхности с вихляющим проворством черной ящерицы. Огромной ящерицы… или маленького дракона, неприятно похожего на человека.

— Видишь… видишь… — вскрикнул парень.

Внезапно его плечи и ноги охватил серый страх. Что-то ужасное, невыносимое было в движении этого человекоподобного зверя, в неумолимости черной тени, ползущей… куда?

«Куда он ползет?»

— Что? — мельком взглянула девушка. — Там ничего нет…

— Оно ползет по стене… к кому-то в окно… Оно — есть! — внутри у парня стало нестерпимо — холодно-холодно.

— Пить надо меньше! Пойдем. — Девушка дернула его за рукав.

— Подожди… я хочу увидеть к кому. Нужно предупредить его!

— Не нужно!

Девушка, высокая, статная, встала перед ним, ее лицо, рассерженное и одновременно устало-отчаянное перекрыло ему дом напротив, запоздалое раскаяние, жалость к ней — перекрыли прочие чувства…

— Котик, прости меня, — завел он, как-то сразу забывая про тень. — Все! Последний раз… Обещаю!

— Сколько раз ты мне уже обещал?

Или ему просто хотелось забыть, заслонить лизнувший нутро темный страх чем-то живым и теплым, пусть и кричащим, рассерженным. Страх внутри растаял, как случайно проглоченная хрустальная льдинка. Сглотнув обиду, девушка взяла парня под руку.

— Ладно, пошли домой… Сможешь идти?

Черная тень скользнула в окно.

* * *

Всего три часа назад парень еще не был так беспомощно пьян, а девушка — так беспросветно несчастна. Уютно умостив подбородок ему на плечо, она улыбалась счастливой улыбкой собственницы.

— Не понимаю тебя… вас обоих, — говорил друг парня Руслан. — Вам скоро по тридцать. Зачем идти куда-то учиться?

— Мне интересно, — сказал парень. Его звали Сергеем.

— Мне тоже, — поддакнула Светлана.

Когда он был трезв, она соглашалась с ним всегда и во всем. Она предпочитала носить его убеждения, вкусы и даже одежду — рубахи и джинсы. У них был один размер и один взгляд на жизнь. А наличие собственного мелкого, но жизнестойкого бизнеса — небольшой типографии — оставляло Сергею массу свободного времени и позволяло развлекаться, как угодно душе: летом он успел получить диплом капитана яхт, осенью вознамерился выучиться вдруг на юриста. И, по правде, в данный момент Руслана раздражало иное.

— А ходить на вечеринки к малолеткам вам тоже интересно? — Он окинул взглядом пространство общежительской кухни. — Здесь же дети одни…

Студенческая общага свила гнездо в старом здании царских времен с трижды перекроенной за сто лет планировкой, и теперь трудно было понять, кто виновен в том, что местная кухня вполне могла служить небольшим актовым залом. И служила им — хоть больше всего она напоминала сейчас Руслану поляну с цыганским табором. Пространство заполняли стулья, табуретки, скамейки, стащенные сюда студентами со всех этажей, посредине были постелены коврики, матрасы и пляжные подстилки. На всем, на чем можно было сидеть, — сидели. Все, что можно было пить и курить, — курили и пили. Сквозняк гонял по кухонному залу чудовищную смесь запахов травы, дорогого табака, дешевых женских духов, прокисшего борща, котлет, бенгальских огней и хлопушек. Кто-то наигрывал на гитаре. Все девушки были принаряжены, в волосах многих из них сверкал новогодний дождик.

— И что мы, собственно, празднуем? — продолжал не понимать их Руслан. — Новый год давно прошел…

— Православное Рождество, — сказала Светлана.

— Оно было вчера или позавчера.

— Рождество празднуют несколько дней, — просветила его девушка.

— Да и какая разница? — пожал левым, свободным от Светы плечом Сергей.

— Точно, — согласился Руслан. — Никакой. Не понимаю тебя. Если бы ты пришел сюда…

Он не договорил из-за Светы. Хотел же сказать: «Если бы ты пришел сюда искать бабу, я б тебя понял». Легкодоступных, подвыпивших, полураздетых девиц в совершенно не православных и не рождественских маечках с тонкими бретельками, коротких платьях и юбках здесь было сколько угодно. Но Сергею угодно их не было. Он стоял в стороне, у окна, с видом бывалого мудрого кота наблюдая за подвижным студенческим муравейником. Светлана, усевшаяся на подоконник за ним, обвивала его сзади руками и ногами в ковбойских сапожках. Она тоже походила на счастливую кошку, сладко дремлющую, сжимая в лапах любимый клубок. И что-что, а причину их довольства Руслан понимал превосходно. Он завидовал Сергею. Ему всегда нравились такие, как Света. Собственно, только такие и нравились. Поскольку, как ни крути, есть женщины, а есть красивые женщины — и с этим ничего не поделаешь.

Все женщины делятся на три категории: 1) «Не о чем говорить», 2) «Ничего себе» и 3) «Ух ты!..». О первых и впрямь говорить не стоит — их искренне жаль. Но и пожалеть их ты толком не успеваешь — взглянув на таких, сразу забываешь. «Ничего себе» — в природе больше всего. И большинство из них из кожи вон лезет, пытаясь перейти в разряд «Ух ты!..» или хотя бы казаться такими. Но настоящих «Ух ты!..» ты ни с кем не спутаешь. Поскольку «Ух ты!..» — это состояние души и, конечно же, тела. Встреча с «Ух ты!..» — как два удара, одновременно в пах и под дых. Как тут перепутать? Либо тебя ударили, либо нет.

До Светы у Сергея была «Ничего себе» Эрика. Невысокая, веселая, со смазливой задорной мордочкой. Но когда к ним впервые подошла Света, Руслан сразу смекнул: у «Ничего себе» больше нет шансов. Рядом с высокой Светланой Эрика вдруг стала казаться лилипуткой — ноги ее сделались невыносимо короткими, грудь, в сравнении со Светиным третьим размером, исчезла вообще, волосы стали бесцветными, тусклыми. Руслан не ошибся. Эрика стала историей в тот же вечер — Сергей ушел со Светой и больше не расставался с ней. И Руслан не расстался бы, если б ему досталась такая… И не шлялся бы по глупым студенческим вечеринкам.

Внезапно под грудью противно чмокнуло — он понял вдруг, чтó Сергей сейчас скажет в ответ и что услышать это будет неприятно, понял, зачем они пришли сюда и притащили его…

— Это я тебя не понимаю, — оправдал худшие ожиданья Сергей. — Чего ты с нами стоишь? Смотри, сколько красавиц! Хватай любую. А я пока выпью. Свет, принеси мне бутылку пива…

— Это же пятая, — обеспокоилась Света. — Ты мне обещал…

— И мне тоже, — раздраженно сказал Руслан. — Обещал не сватать меня. Я что, старая дева?

— А кто? — невежливо гыкнул Сергей и оправился: — Я не про деву. Кто, если не я? Ты и Новый год один встретил, и на Рождество работал где-то всю ночь. А это, прости, уже диагноз. И выглядишь ты, прости, друг, очень плохо. С тех пор, как расстался с той… не помню имени, стал, как Кощей — кожа да кости. Без женщин всегда так… Свет, ну я прошу, принеси пива… Последняя, я обещаю.

— Твоим обещаниям верить нельзя, — сказал Руслан, когда та отошла. И хотел добавить: «Зря ты с ней так. Такая девушка…» Но не успел.

— А ты мне не верь, — быстро сказал Сергей. — Ты меня лучше послушай. Хватит на мою Свету таращиться. Я ж знаю, на каких ты ведешься… Я тебя с пятого класса знаю, и вкус у тебя не изменился с тех пор. И ничего не изменилось — такие на тебя и не смотрят. И никогда не смотрели. Прости… Я понимаю: сам себе не прикажешь, на кого западать. Но сидеть голодным — не лучше. Смирись, что такие тебе не по зубам, пошли их на хрен… Снижай планку. В мире море других женщин, и они тоже ничего себе…

— Вот именно, — сказал Руслан, — ничего…

И замолчал, оглох и ослеп, получив два классических удара — в пах и под дых.

В карнавально-кухонной студенческой толчее образовалась прореха, и он увидел ее.

«Ух ты!..» стояла у противоположной стены — высокая, тонкая, большеглазая, в вызывающем маскарадном наряде. Обнаженную грудь прикрывала паутина мохнатого дождика, длинные ноги открывал обширный разрез длинной юбки с замысловатым восточным поясом. Она смотрела прямо на него — прямым взглядом, без улыбки, кокетства, деланной страсти.

— Видишь ее? — спросил Руслан.

— Кого? — живо заинтересовался Сергей.

Но тут с расстеленного посреди кухни потертого коврика вскочил парень с гитарой и врезал какой-то студенческий марш, явно сварганенный некогда на этой же кухне:

Выпьем друзья

За то, чтоб ты, я,

Все всегда на отлично сдавали

И девчат по ночам целовали,

И на пары не просыпали…

За ним, словно выросший мигом сказочный лес, поднялись остальные, закрывая от Руслана «ухтышку» у противоположной стены. Он ринулся к ней в обход — но там, где три секунды назад стояла «Ух ты!..», уже образовалась целующаяся парочка из двух блондинистых девушек. Руслан попытался обойти их справа — путь ему преградила табуретка, на нее вскарабкалась пьяная в дубль девица с проржавевшим топориком для рубки мяса в руках.

— Я знаю классную традицию! — оповестила она. — На Рождество все деревья оживают и понимают человеческий язык. И нужно идти в сад и пугать их, чтоб они классно родили. Ну, плодоносили… Вот так, — показательно замахнулась она и проговорила грозным заплетающимся голосом. — Если не будешь родить, я тебя срублю… Идемте пугать наш каштан во дворе!

— А что, каштан должен родить тебе? — смеясь, спросил кто-то.

— Каштаны… Идем. Мы еще никогда наш каштан не пугали!..

С трудом протискиваясь сквозь толпу, Руслан сделал круг по безразмерной общежительской кухне — безрезультатно. «Ух ты!..» исчезла. Волнуясь, он начал расспрашивать первого подвернувшегося под руку студента, пытаясь описать ее: «Красивая, высокая, с грудью и дождиком, с длинными ногами». Но стоило произнести это вслух, понял: поиск не увенчается успехом.

Описание красоты всегда звучит банально — длинные ноги, большая грудь, большие глаза… А вот удар под дых никогда, никогда не бывает банальным.



* * *

Через час он был дома. Уходя, он оставил уже начавшим ссору Сергею и Свете бесперспективную просьбу сыскать его ух-ты-девушку и унес с собой безнадежность — странное, едкое поджелудочное чувство — точно ему был дан один-единственный шанс, а он утратил его.

Зайдя в дом, он включил свет, обогреватель, телевизор, компьютер — патентованный комплекс противоядий от одиночества и отсутствия чужого тепла. Было неприятно — так бывает, когда бунтует живот от несварения желудка. Но бывает и несварение чувств, несварение событий. Он не мог понять, какое событие тому стало виной: слова Сергея о завышенной планке, пропавшая девушка.

По телевизору шел старый советский фильм. «Когда делаешь предложение одной женщине, не нужно вспоминать о другой», — поучала героя умная мама. Руслан лег на диван и стремительным штопором полетел в черный колодец сна… Он знал: нужно встать, выключить свет, обогреватель, телевизор, но не мог — он летел в глубину. И уже пропетая песня упрямо продолжала звучать в его памяти, и он не мог понять, слышит или видит ее…

Но внезапно по портьере пробежит прозренья дрожь.

Тишину шагами меря, тишину шагами меря,

Тишину шагами меря, ты как будущность войдешь…

Но чувствовал: на дне колодца, в самых сладких глубинах сна, его ждала Она.

* * *

— Пуфик, Пуфик, ты где?!! — Даша Чуб сорвала подушку с кресла, затем заглянула под него.

— А можно кричать чуть потише, не с таким надрывом? — сидя за тонконогим дамским бюро у окна Катерина Дображанская листала толстый справочник «Киев».

— Ясно, тебе все равно, что у меня кошка пропала, — громогласно обвинила ее Землепотрясная Даша. — Я пришла, а ее нет… А она меня всегда сразу встречает. Бегемотик, ты не знаешь, где Пуф?

Развалившийся на ковре черный кот Бегемот приоткрыл один глаз, окинул Чуб презрительно-зеленым взглядом и снова зажмурился — он не считал себя обязанным удостаивать Трех разговором. Белладонна же, знающая ответ на любой заковыристый вопрос, к Дашиному несчастью, отсутствовала.

— ПУ-УФИК!!! — взвыла Чуб что есть мочи.

Лежащий на диване скомканный плед слегка пошевелился — Даша быстро подняла его, но Изиды Пуфик там не было — лишь подозрительно круглый и крупный комок под покрывалом. Стащить с дивана застегнутое на множество пуговиц покрывало-чехол выявилось делом нелегким, но не безрезультатным — рыжая кошка лежала там, свернувшись в плотный и зябкий клубок, и смотрела на разоблачившую ее Чуб с явным укором.

— Ты б, доця, еще под обивку забралась, — с облегчением вздохнула «мама». — Разве у нас так холодно?.. — Даша подхватила Пуфик на руки и утеплила ее пребывание там жаркими объятиями. Кошка довольно замурчала.

— Да уж не жарко, — сказала Катя.

В обдуваемую всеми ветрами Башню Киевиц на Ярославовом валу, 1, прокралась зима, дула в узкие щелки, похлопывая по плечам холодной изморозью, вынуждая смотреть на переставшие быть прозрачными белоузорные стекла и вспоминать, что за ними караулит лютый мороз… Сквозняк подул с другой стороны — входная дверь отворилась, впуская в квартиру краснощекую Машу с сизым, но взбудораженным носом.

— Даша! Как здорово, что ты здесь, — возликовала она. — Я получила задание. Можешь помочь?

— Как задание? А что, на Горе больше дежурить не надо? Теперь Киев будет напрямую давать нам задания? Через тебя? — не без обиды спросила Землепотрясная Даша.

— Нет, нет, — замямлила младшая из Киевиц, пытаясь замять свою значимость. — Это не Киев. Дом. Один дом. Я вчера ночью услышала голос. Он молил меня: «Любви, любви…»

— То есть дом недостаточно любят? — поняла Даша. — Ему что, нужна реставрация?

— Нет. Он назвал мне номер квартиры. Я утром попросила Василису помочь — ее девочки все разузнали. В квартире живет парень лет 28. Один, без девушки…

— И дом беспокоится, что у него нет любви? — изумилась Чуб. — Какая дивная заботливость! А почему-то наш дом не беспокоится, что любви нет у меня?

Маша Ковалева неловко замолчала. Не отрывая взгляда от книги, Катерина недовольно нахмурилась.

— Это вы про мою помолвку с Демоном? — раскумекала их молчание Даша. — Так он же исчез. И я с ним не собираюсь вообще… Всем понятно, что брак будет фиктивным.

— А ему это тоже понятно? — сухо спросила Катя.

— Не знаю. Мы с ним не говорили об этом, — булькнула Чуб. — Так что, нам нужно теперь организовать тому парню личную жизнь? — обратилась она к Маше.

— Вряд ли. Пока ничего не ясно. Поэтому я и прошу тебя, если тебе не сложно, пожалуйста, сходи, разведай… хоть что-то. Похоже, необычное дело. Слишком на первый взгляд все обычно. Живет себе парень…

— Обычный, — прибавила Даша.

— Абсолютно ничем не выдающийся, — подтвердила студентка. — Не красавец и не урод. Зарабатывает не много, не мало. Живет не слишком счастливо, но и не несчастно. В общем, обычно живет. Женщины у него тоже бывают, но как-то не задерживаются…

— Обычное дело, — кивнула Чуб.

— И дом вроде обычный. Никто из значимых людей там не жил, никаких известных событий в нем не происходило. Но такого еще не бывало, чтоб дом, словно мамка, сам беспокоился о своем квартиранте.

— А почему именно я должна идти к нему? — Даша показательно покосилась на отстраненную красавицу Катю.

— Потому что ты самая коммуникабельная. Ты знаешь, я совсем не такая, как ты. — Сладкая речь Маши не была лестью — в жанре лобового знакомства Чуб не было равных.

— А почему я, а не Катя? — потребовала добавочной лести Чуб. — Хотя ты права: с Катей мы ему личную жизнь не наладим. Он в нее влюбится с порога, сразу поймет, что все безнадежно, пойдет и повесится.

— А кроме того, я занята, — добавила причин Дображанская. — Как ни странно, меня тоже попросили заняться одним домом…

— Что, тоже Город? Он уже и с тобой говорит?! — едва не подпрыгнула Чуб.

— Нет, один мой коллега — Дмитрий Андреевич, очень приметный бизнесмен, попросил меня о консультации. Вот только мой дом — и необычный, и очень известный. Замок Ричарда на Андреевском спуске.

— Самый известный в Киеве дом с привидениями? — бравурно выдала Даша. — И что твой мужик от него хочет?

— Не знаю. Но дом может интересовать его только как бизнес-проект, — Дображанская отложила справочник «Киев». — Маша, ты что-нибудь знаешь о Ричарде?

— Только то, что написано во всех путеводителях и газетных статьях, — сказала студентка исторического факультета. — Замок Ричарда считается проклятым. Когда его строили, дом едва не уничтожил страшный пожар. Когда достроили, его владельца убили при неизвестных обстоятельствах. Когда вдова сдала дом внаем, жильцы начали жаловаться, что по ночам слышат страшные звуки и стоны. Бóльшая часть состоятельных семей немедленно съехала… Считается, что вдова не доплатила мастерам, а те в отместку подложили яичную скорлупу в дымоход. Тебе этот фокус отлично известен. Когда трубу очистили, странные крики прекратились, в доме поселилось несколько известных художников… А вскоре случилась революция и Замок стал детским приютом, потом коммуналкой.

— Замок стал коммунальной квартирой? — подивилась метаморфозе Даша.

— Тогда его еще не называли Замком. «Замком короля Ричарда Львиное Сердце» его прозвал писатель Виктор Некрасов. Без всяких оснований — за романтический вид. Но имя прижилось. А в 1983-м дом расселили, отреставрировали. В нем собирались сделать гостиницу… Но непонятно почему уже почти тридцать лет дом стоит пустой и живут в нем лишь сквозняки и городские легенды…

* * *

— …пока в нем живут лишь сторожа, — попросивший Дображанскую об услуге Дмитрий Андреевич был не столь романтичен, как Маша, но куда более конкретен — в его папке жило множество цифр. — А ведь дом знаменитый, — сказал он. — Знаковый! Символ Андреевского спуска! Один из символов Киева. И уже благодаря этому мог приносить бы доход, невзирая на все недостатки. Он не так уж велик: в свое время здесь было всего двадцать квартир размером от одной до пяти комнат, плюс одна одиннадцатикомнатная. Нет нормального подъезда, нет места для стоянки. Парадная дверь слишком низкая, узкая, будто и правда ведет в средневековый замок… Но, несмотря ни на что, я знаю: жить тут пожелали бы многие. А привидений, о которых так любят писать в газетах, здесь точно нет… Ни один из сторожей не слышал по ночам никаких подозрительных звуков.

Дображанская подошла к выходившему на задний двор окну Замка — сердце екнуло и сладко заныло: вид отсюда открывался прекрасный, на Днепр, на Левый берег, на крыши Подола. Она словила себя на мысли, что и сама б не отказалась купить тут квартиру — ту самую, в одиннадцать комнат. Но возвышавшийся над Андреевским спуском остробашенный Замок Ричарда Львиное Сердце, или попросту Ричард, отреставрированный десятилетье назад, новенький, но уже облупившийся, оставался таким же неприступным для людей.

— Отчего вы попросили о консультации именно меня? — полюбопытствовала Катерина. — Вы занимаетесь недвижимостью много лет и разбираетесь в ней намного лучше, чем я.

— О вас говорят разное, — обтекаемо ответил Дмитрий Андреевич. Ему было лет пятьдесят, и седины в его волосах было больше, чем черноты, а его внешность могла б показаться ничем не примечательной, кабы не цепкий, немного тяжелый и давящий взгляд.

Катерина Дображанская приняла его предложение из любопытства — любопытной показалась и просьба, и сам человек. В своих кругах он славился тем, что, вкладывая средства порой в самые спорные проекты, ни разу не ошибался, всегда получая наилучший навар.

— Например, говорят, что я ведьма? — облегчила ему откровенность шуткою Катя.

Дмитрий Андреевич не улыбнулся.

— И это тоже. А еще говорят, что у вас есть звериное чутье. В ведьм я не верю, а вот в чутье… с домом что-то не так.

— Значит, вы все же верите в мистику? — удивилась она.

— Я не верю ни в мистику, ни в привидений, — решительно опроверг он. — Я верю лишь собственным глазам. А они видят, что дом пуст… Почему? В начале 90-х его купил американец украинского происхождения Юрий Чопивский, правнук министра финансов УНР. Заплатил миллион. Вложил средства в реставрацию. И внезапно исчез… Он жаловался на каких-то чиновников, требовавших взятку, потом все принялись сетовать на кризис. Но помилуйте, Екатерина Михайловна, мы с вами знаем: чиновники во все века будут требовать взятки. А дом был отреставрирован не в кризис, а в самый разгар строительного бума, когда престижные квартиры уходили за миллионы со свистом… И что же? Один из самых известных домов в наипрестижнейшем месте как и стоял, так и стоит пустой. И так год за годом.

«Как будто Замок не желает пускать нас в себя, а впустив, сразу пытается выжить обратно, — подумала Катя. — И так было со дня постройки. Нет, раньше, еще когда он только начал строиться, возник пожар. Выходит, еще до начала строительства случилось что-то… Что же?»

Катерина не знала. Не предполагала. Потому сказала, давая себе время подумать:

— Позвольте мне оглядеться здесь.

— Буду признателен, — ответил Дмитрий Андреевич, и Катю умилила его слегка деланная светскость. — Заодно взгляните на это. — Он открыл папку и подал Катерине бумагу с дотошной хронологической таблицей.

1902 — начались строительные работы. Выяснилось, что архитектурный проект был украден.

1904 — строительство подходило к концу. Из-за небрежности двух рабочих произошел пожар. Рабочие погибли. От дома остались лишь капитальные стены.

В конце 1904 — дом был завершен. Оказалось, что городская управа не давала разрешения на его строительство…

С самого начала дом вел себя кое-как, не желая подчиняться человеческим законам. Дом-вор. Дом-убийца. Дом-хулиган… Но разве в биографии большинства доходных домов не случалось подобного? Строительство — бизнес. А бизнес — не бывает стерильно чистым.

Дображанская прошлась по пустым комнатам Замка. В отличие от изысканного фасада в стиле английской неоготики, интерьеры не отличались особым изыском — гладкие стены, гладкие потолки — после полувека коммуналки в нем не осталось архитектурных красот. Лестница, ведшая Катю с этажа на этаж, была похожа на самую обычную лестницу в стандартном позднесоветском доме. Фасадные окна выходили на Андреевский спуск, гостиницу «Андреевскую», где располагался Катин офис, и Замковую гору, известную киевлянам как Лысая Гора. На подоконнике стояли оставшиеся, возможно, от прежних жильцов, завернутые в пыльный целлофан портреты Леси Украинки и Тараса Шевченко, старый синий термос и чашка с отбитой ручкой. Над Лысой Горой кружил снег.

Старшая из трех Киевиц знала об истинных функциях Лыски не понаслышке. Но нынче ведьмацкая Гора была не лысой, а пушистой и белой. Белые склоны, сказочно-белые, облепленные инеем ветви деревьев. И все же, ни пушистой, ни белой по характеру их Гора не была… Может, зря Дмитрий не верил в ведьм? Может, излишне близкое соседство с их Лысой и объясняет все?

Гора вздыбилась — с Днепра подул ветер, взбивая глубокий снег. Внезапно в Замке стало очень холодно. Дом словно заключила в объятия зима, прижала к груди, обняла пышными белыми ледяными руками, обволокла струящимися волосами — за окном понеслись косые космы мелких снежинок. Чудный вид исчез, словно кто-то затер его пальцем…

Катя знобливо поежилась и пошла наверх, под самую крышу. Пол мансарды устилал закаменевший птичий помет. Узкобедрый коридор привел Дображанскую к башне. Знаменитая башенка Замка Ричарда, стройная фигурка которой украшала все классические снимки Андреевского спуска, оказалась изнутри небольшой и полой — декоративной. В нее невозможно было подняться, лишь смотреть снизу на уходящую ввысь пустоту, перечеркнутую множеством деревянных балок, на одной из которых сидели два нахохлившихся голубя. Сверху, из щелей, на Катю летели редкие снежинки.

Она услышала, как в деревянные стены башни ударил ветер. И вдруг Башня тихо запела… Что-то еле слышное, тягучее, похожее на заунывную балладу. Ветер снова ударил по узкой башне, как по струне, песня стала громче, и Кате показалось, что она даже различает слова:

Мой Ричард… добрый… моя королева…

Мой Ричард… моя королева…

Но отделить реальное от кажущегося она не смогла. Как раз в это время оказавшийся вдруг совсем рядом мужской голос сказал:

— Ричард Львиное Сердце — добрый король из «Айвенго». Романы про королев, королей, рыцарей нравились мальчикам. А дом действительно похож на замок: башни, стены с зубцами, окошки-бойницы. Вот мальчишки и прозвали его Замком Ричарда…

Кажется, это был голос сторожа, впустившего их сюда:

— Хоть есть еще одна версия происхождения прозвища…

— Какая же? — спросил Дмитрий Андреевич.

— Говорят, ровно столько, сколько существовала коммуналка, в ней жил старый пройдошистый польский еврей Ричард. Он-то и был истинным королем этого замка. Когда он умер, дом сразу расселили… А на пятом этаже до революции в Замке жил известный художник — племянник Тараса Шевченко Фотий Красицкий…

— Екатерина Михайловна, вы здесь? — позвал ее Дмитрий Андреевич. — Я забыл вас представить, — сказал он, когда Дображанская вышла к ним, — местный сторож Агапий. В прошлом — художник с Андреевского.

— Так уж сложилась жизнь, — сказал Агапий, и Кате показалось, что произносить эту фразу для него привычно и не особенно грустно. — Могу нарисовать ваш портрет. За весьма условную плату. Или даже бесплатно… Такую красавицу, как вы, редко встретишь.

— Спасибо, не надо, — сказала Катерина.

Втроем они молча спустились на первый этаж, представлявший собой огромный пустой зал. Катя кашлянула.

— Я вижу: вы совершенно замерзли, — проявил заботу Дмитрий Андреевич. — Если вы заболеете из-за меня, я себе не прощу… Я говорил: меня интересуют еще два дома… Но, с вашего позволения, я покажу вам их завтра. Подвезти вас куда-то?

— Не нужно…

Чтобы вернуться на работу, Кате достаточно было перейти улицу. Но прежде чем сделать это, выйдя из Замка, она обернулась, желая еще раз взглянуть на неразгаданный дом. Высокое здание окружал вечный зеленый строительный забор — рядом прописавшиеся на Андреевском спуске художники развешивали картины для продажи. Сейчас, когда она смотрела на Ричарда снизу вверх, уходящий в небо высокий желтый замок с зубчатыми стенами, узкими и высокими окнами еще больше напоминал сказочную неприступную твердь, где живет заговоренная принцесса…

Или королева?

«Мой Ричард… добрый… моя королева…» — прилипла песня. Две строчки крутились и крутились в мозгу.

И на миг Катя поверила, что, посмотрев в окна башни меж четырех маленьких башенок-пик, увидит там чей-то лик — хозяин или хозяйка самого известного в Киеве дома с привидениями явится своей Киевице… Но не увидела никого, если не считать синего термоса, картонок с портретами и пристроившегося на подоконнике рядом с ними Агапия-сторожа.

Поглядывая сверху вниз на красивую Катю, он быстро рисовал что-то на листе бумаги.

* * *

Вопяще-громкий дверной звонок оторвал Руслана от компьютера. На пороге стояло нежданное явление: беловолосая девица с круглыми щеками, круглыми глазами, впечатляющей грудью и ворохом листочков в руках.



— Прошу вас, только не посылайте меня сразу, — сказало явление, молящее и одновременно словно смеющееся над собой… — Соцопрос. Вы ходите в супермаркет «Экономик»?

— Что?.. Да, хожу, — не стал лгать Руслан.

— Правда? — восхитилось явление так искренне-радостно, точно он сообщил ей, что летал на днях в космос. — Тогда заполнишь анкету? — легко перескочила на «ты» она. — За нее полагается приз, — попыталась подкупить его девушка. Она просяще вгляделась в его лицо и, не дожидаясь ответа, воскликнула, заходя в коридор. — Спасибо! Спасибо огромное… А то мне уже почти все отказали. Не знаю, как обратно на работу идти.

— Тебе за это платят, что ли? — спросил он, следуя за ней в комнату.

Девица была хамски-обаятельной, но не раздражающей. Вроде бы и не «Ух ты!..», но и не обычное «Ничего себе». От нее не било ни под грудь, ни пониже, но при виде ее невесть отчего поднималось настроение, словно ты выпил залпом бокал шампанского — ее глаза сияли, рот улыбался, радость наполняла улыбающиеся щеки, как ветер паруса. Кроме того, у нее была невероятно короткая юбка, гладкая кожа, а объемную грудь прикрывал символический тонкий свитерок.

— Значит, такая у тебя работа, — сказал он, садясь за стол.

— Дурная, я знаю, — охотно согласилась девица. — Нужно другую искать. А ты чем занимаешься?

— Компьютерами.

— А-а-а… — одобрительно прогудела она. — Здорово! А это че? Играешь? — приметила девица стоящую в углу, потрепанную жизнью гитару.

— Так, балуюсь…

— Побалуешь меня?

— Может… А что за приз?

— Во-от! — с видом фокусника, достающего из цилиндра белого кролика, гостья вытащила из сумки бутылку пива. — Подходит?

— Вполне, — он взял ручку и пододвинул к себе листок-анкету, нудно выспрашивающую, как часто он ходит в маркет, какие продукты покупает, участвует ли в акциях. — А можно, — спросил он, проставив несколько галочек, — я уже открою свой приз?

— Конечно. Давай…

Девица была на удивление легкой. Руслан ловко сковырнул пальцем крышку с бутылки.

— А ты не хочешь? — спросил он вежливо.

— Мне приз не положен. Они — подотчетные.

— А если бы у меня была девушка, — предположил он, — ты б тоже предложила ей заполнить анкету в обмен на приз?

— То есть ты предлагаешь мне стать твоей девушкой? — улыбнулась девица. Было непонятно: флиртует она, насмехается, попросту шутит? Но от ее вопроса вдруг сразу стало тепло и тревожно-приятно. — Что ж, решено. Считай, что я твоя дама сердца, — гостья достала вторую бутылку, взяла анкету.

Руслан раскупорил ее бутылку и поднял свою, предлагая чокнуться:

— За знакомство! Как тебя зовут?

— Даша. А тебя?

— Руслан. — Он внезапно некрасиво, резко зевнул. И сразу испугался, что все испортил, — она обидится. Но Даша, похоже, была не из таковских.

— Че, не выспался? Всю ночь за компом сидел? — понимающе спросила она, продолжая ставить галочки. — Или заболел? Вон, у тебя губы обветренные… И выглядишь ты немного подтоптанным…

— Плохо выгляжу?

— Точно неделю не спал.

— Все нормально, я спал. Просто мне всякое снилось… три ночи подряд, — произнес он с сомнением и осекся.

Даша Чуб терпеливо подождала секунд пять и, решив, что за последние без малого восемь минут знакомства они стали еще недостаточно близки, чтоб он доверял ей сомнительные сны, решительно пошла на сближение.

— Знаю! Мне самой иногда такая ересь приснится… Однажды снилось, что я занимаюсь сексом с Мэрилин Монро. Представляешь? А я ведь не лесбиянка вообще! Совсем никаким местом, могу поклясться… Но все было так подробно…

— Как? — ясное дело заинтриговался он.

— Не скажу. А потом еще раз вообще та-а-акое приснилось! — Чуб картинно схватилась за голову.

— Что?

— Нет. Сначала ты расскажи… Что тебе снилось?

— Да ничего особенного, — ему вдруг и в самом деле показалось, что ничего особенного в случившемся не было. — Просто девушка.

— Знакомая?

— Да. То есть нет… Не совсем. Я ее мельком видел.

— И вы с ней того-этого… Во сне?

— Вроде. Не помню…

— Она красивая?

— Очень.

— Ладно, я пошла, — сказала Даша, вставая со стула и засовывая в сумку заполненные анкеты.

А он запоздало вспомнил предостережение умной мамы из старого советского фильма: когда делаешь предложение одной женщине, не вспоминай о другой. Предложение он ей, правда, не делал, но понял, что хочет. Очень. Не руки и сердца, конечно…

— А хочешь, я еще за пивом сгоняю? — с замиранием в сердце предложил он.

— Нет. Мне нужно работать.

— Да разве это работа?

— Тогда мне нужно пойти и уволиться, — резковато отрубила Чуб.

— Ну, с этим ты точно не опоздаешь, — мягко сказал он. — Ты прости, если что. То был просто дурацкий сон. Сама говорила: иногда такое приснится… И не поймешь отчего. Так как?

Он почувствовал, что ее попустило — она улыбнулась и сразу простила. Она была совсем рядом — лишь протяни руку Невыносимо реальная, желанная и такая близкая. Ее глаза смеялись, в них было написано, что он тоже понравился ей и она не намерена это скрывать.

— Ладно, беги за пивом. Вернешься, продолжим… — многообещающе сказала Даша.

— Сию минуту!

Руслан выскочил из квартиры.

Как только за ним захлопнулась дверь, Чуб вздрогнула, явственно ощутив мучительный холод, идущий от существа, стоящего у нее за спиной.

* * *

В Башне Киевиц на Ярославовом валу, 1, было тихо.

«Ши-ирк!» — сухо перевернулась страница — и вновь тишина.

Маша Ковалева сидела за столом над ворохом книг и конспектов. Пристроившаяся на спинке дивана вернувшаяся с прогулки белая кошка Белладонна тихо мурчала. Тихо-тихо падал снег за окном. И больше всего Маше хотелось, чтобы никто и ничто не нарушало эту почти идиллию… Но внезапно рука Маши, потянувшаяся было к очередной тетради, остановилась в воздухе.

Дом, проведать который она послала Дашу, опять звал ее.

Или не тот дом? Иные голоса?..

Было трудно понять, откуда идут они. Но их было много. Она различала лишь обрывки беседы.

— Скоро… еще одна смерть… прямо на праздник…

Мужчина говорил на древнегреческом, но она понимала слова.

— Кто-то должен спасти его…

— Тот, кто полюбит…

— Он умрет… Так же, как и она…

Пару минут Маша сидела как статуя, боялась пошевелиться, издать ненужный шорох — заглушить и без того еле слышную речь.

Но голоса вдруг угасли. И как она ни старалась, Киевица не могла понять, откуда они пришли к ней.

* * *

— Кто здесь? Я — Киевица…

Чуб резко обернулась, замахиваясь одновременно обеими руками, и встретилась лицом к лицу с Киевским Демоном — господин Киевицкий стоял в углу у окна, отстраненно сложив руки на груди.

— Приветствую вас, Ясная Пани, — сказал он.

— Ты чего здесь? — удивленно спросила Чуб.

— Мне показалось, что вы, уважаемая Дарья Андреевна, намерены вступить в связь с первым встречным.

— А почему бы и нет, если он мне понравился? — отрубила она, отметив, однако, что Демон никогда раньше не величал ее «уважаемой». Хоть было и не ясно, о чем свидетельствовала сия перемена — об уважении или крайнем его раздражении.

— Потому, — сказал он, — что с недавних пор все на Киеве знают вас как мою будущую жену.

— И что из того? — вопросила она, превосходно понимая: ответом на вопрос было само его появление здесь. — Так что мне теперь вообще ни с кем не спать никогда?! — возмутилась Землепотрясная Даша. — Я сделала тебе предложение потому, что хотела спасти. И готова выйти замуж, раз надо. Но чем-чем, а целибатом за твою жизнь я платить не готова.

— Я не просил вас ничем платить, — сухо заметил он. — И не намерен оплачивать свою жизнь позором. Уверяю вас, она мне вовсе не так дорога.

— Ясно, — прочирикала Чуб. — Не стоит благодарности. Это была такая мелочь, спасти тебе жизнь…

Демон бесстрастно посмотрел на настенные часы:

— Я не неволю вас ни в чем, моя Ясная Пани. Достаточно вам, не сходя с места, сказать: «Я отказываюсь брать его в мужья», — и вы снова будете свободны…

— А ты казнен? Я купила твою жизнь за свою свободу! — Даша вдруг ощутила приступ отчаяния. До сего дня она не понимала, в какой логический угол загнала себя.

— В противном случае, — он не собирался вступать с ней в споры — он словно не слышал ее, — у вас есть всего пять минут, чтоб уйти. Ваш друг скоро вернется…

— Хорошо, я уйду! — сказала Чуб, чувствуя, что заводится с каждым словом оттого, что не знает, как ему возразить, чуть не плача от осознания, что угодила в ловушку собственного подвига. — Но мы еще поговорим об этом!..

— Несомненно.

— И не только с тобой!

* * *

— Вы когда-нибудь слышали, чтоб кто-то говорил такое девице, с которой даже не собирается спать? — проговорила она двадцать минут спустя на всю Башню.

— Но откуда ты знаешь о его намерениях? — взволнованно спросила Маша. — Он тебе так сказал?

— А если и собирается, я еще тоже подумаю… — отбрыкнулась Чуб. — И скажу ему «нет»! Привет от старых штиблет! Он мне во-още больше не нравится. Он вообще любит не меня, а тебя. И что теперь?..

— Поставь себя на его место, — жалостливо вздохнула Маша.

— Да я уже там стою! — топнула ногой Даша Чуб. — Что я — дура и не понимаю? Баба, которая спит с другими, — паршивая невеста и паскудная жена. Для него лучше смерть, чем такой позор… Я другого не понимаю — что мне теперь делать?!

— А что ты собиралась делать, когда делала ему предложение? — бесстрастно справилась Катя. — О чем ты думала?

— Думала, что, если не я, это сделает Маша и разрушит жизнь себе и своему парню. Ну почему, почему я всегда думаю после того, как сделаю?! — затопала Чуб сразу двумя ногами.

— Нет, — стремительно утешила ее Ковалева, — ты думала. Просто не о себе, а о других. Обо мне, о Мирославе. Спасибо тебе за это!

— Пожалуйста. Хоть ты оценила… В любом случае один несчастный человек, — Даша ткнула себя в грудь, — то есть я, это лучше, чем два — ты и Мир. Но что мне делать? Что? Вы не представляете, как мне тот парень понравился!..

— Амор? — вопросительно мявкнула сидящая на диване Изида Пуфик.

— Удар любви? — присовокупила Белладонна.

— Да, если хотите знать, это вообще, может быть, любовь с первого взгляда! — огласила Даша. — Так сразу… Он такой… вообще замечательный. И я его так хочу… Я хочу…

— Чего именно? — деловито спросила Катя. — Его или замуж за него?

— Скорее первое…

— Тогда не вижу проблемы, — восседающая в кресле с высокой спинкой Катерина с царственным видом возложила руки на поручни кресла. — Веди его в Прошлое и любись там сколько угодно. Если кто-то застукает вас, к примеру, в 1905 году, как он узнает, когда ты пошла туда — до предложения Демону или после? А до помолвки с ним у тебя могло быть сколько угодно любовных связей.

— И было… А ведь это хорошая идея! — воскресла духом Землепотрясная Даша. — Но как это сделать технически?

— Держи, — Катерина встала и достала из сумочки крупный ключ. — Адрес на брелке. В 1880 — 90-х годах у меня там квартира. Ведешь в нее своего Руслана, говоришь: твоя хата. Заходя в подъезд, читаешь заклятие… и он даже не узнает, что побывал в позапрошлом веке. Главное — не открывай занавески.

— Катя, спасибо! Обожаю тебя, когда ты не стерва! Придумано здорово!

— Не благодари, — отказалась от ее обожания Катя. — Я сугубо из чувства самосохранения. Если б я не придумала здорово, боюсь, не поздоровилось бы нам всем… Ты б наверняка изобрела что-то похуже.

— Да ну тебя. — Даша выхватила из ее рук спасительный ключик, едва не поцеловала его, ликуя, подбросила вверх, ловко поймала и положила в карман. Схватила Пуфик, подняла над головой и закружила по комнате — кошка мужественно выдержала испытание; как и Даша, она предпочитала быть в центре внимания любой ценой. — Ой… как же он мне понравился! И я ему — сразу… Я сразу почувствовала! Мне кажется, что он классно целуется. У него такие классные губы…

— Классные зубы, классные уши. Все ясно, — саркастично сказала Катя.

— И зубы, и уши у него тоже нормальные.

— А что ты еще узнала о нем? — спросила Маша.

— Ой, много… — Чуб закатила глаза. — Он симпатичный. Высокий. Очень приятный. У него классная улыбка. Волосы русые. Глаза серые. Ресницы длинные. Губы… в общем, мне такие нравятся очень. А когда он смотрит вот так, — Даша изобразила взгляд, — я готова сразу отдаться в хорошие руки. Руки у него тоже красивые…

— Даша, я не совсем об этом, — прервала студентка. — Что ты узнала о деле?

— А я о чем говорю? Он чудесный. И умный. Занимается компьютерами… Только очень усталый. Невыспавшийся. Осунулся весь. Мешки под глазами. Ему три дня снилась какая-то баба. Но это фигня. Он даже не знаком с ней — так, видел мельком…

— Баба? — спросила Катя. — Это был эротический сон?

— А если и так, что с того? — взъерепенилась Даша. — Мне как-то снилось, что я занимаюсь жесткой эротикой с ведущим шоу «Кони и кролики». А меня от него вообще по жизни тошнит. Иногда тебе снится секс с людьми, которые в жизни даже не нравятся. Не знаю уж, как это дядя Фрейд объясняет…

Маша и Катя переглянулись — Чуб явно была уже безнадежна.

— Подожди-подожди, — попыталась сыскать пусть небольшое, но здравое зерно в ее любовной повести Маша. — У него были мешки под глазами. Он плохо выглядел, казался усталым…

— И даже страшно зевал. Но не потому, что ему со мной скучно…

— А потому, что не выспался, — закивала студентка. — Но ночью он спал. Выходит, его измучил обычный сон?

— Хочешь сказать: это был не сон? Он соврал? — насторожилась Даша. — Его и правда заездила какая-то девка?

— Может, и сон, — сказала Маша, — но Мара — кошмар.

Эта версия Чуб понравилась больше:

— То есть ему приснилась какая-то кошмарная баба?

— И это хорошо, — сказала Ковалева.

— Что здесь хорошего? — осведомилась Катерина.

— Недавно я прочла способ войти в чужой сон.

— В смысле, присниться кому-то? — немедля загорелась идеей Чуб. — Я могу присниться Руслану сегодня ночью? В виде эротики?

— Можешь, — сказала студентка. — Но я говорю не о том — можно войти в чужой сон, в чужое сознание и подсмотреть, что он видит во сне.

— Как кино? — уточнила Землепотрясная.

— Скорее, как сценку на улице. Можно остаться незамеченной, а можно…

— Принять участие? — окончательно запылала Даша пожаром.

— В чем? — хмыкнула Катя. — В групповухе? Хочешь увидеть, как он во сне с нею спит, и присоединиться?

— А как узнать, когда он заснет? — жадно поинтересовалась Чуб.

— Есть один способ… — ответила Маша.

* * *

Час спустя Башня Киевиц преобразилась. Комната наполнилась мягким теплом, озарилась золотым светом живого огня, разведенным Катей в высоком камине, заблагоухала дурманными запахами, исходившими от стоящей на тонконогом столике серебряной миски с отваром.

На камине появилась тряпичная кукла с запиской под мышкой: на кусочке бумаги значилось имя «Руслан».

— Как только он заснет, кукла упадет, — сказала Маша, обмакивая в миску белую ткань.

— И, чует мое сердце, заснет он сегодня рано. — Даша заняла столь любимое Катей королевское кресло с готической спинкой. — Такая рань и такая темень на улице…

— Что ты хочешь, зима, — присев на небольшой табурет, Катерина меланхолично помешивала кочергой поленья в камине, размышляя о чем-то своем.

Хотя циферблат старинных часов с боем показывал лишь пять часов дня, снаружи окна и стеклянные двери Башни занавесили темнота ночи и снег. Две кошки и кот мирно спали на ковре — жар камина, мерный звук метели, дневная тьма усыпили их. Бегемот дремал в позе спящей пантеры, даже в полусне сохраняя гордую посадку головы. Белладонна положила мордочку на элегантно вытянутую переднюю лапу. Пуфик лежала на спине, демонстрируя кругло пушистый живот и по-балетному вытянув тонкие задние лапки, оказавшиеся вдруг удивительно длинными и очень смешными в сочетании с круглым, как шарик, брюшком.

— Облокотись на спинку кресла и закрой глаза, — повелела Маша, выжимая ткань с одуряющим травяным настоем. — Постарайся заранее подготовиться к входу…

Дображанская тихо замурлыкала себе что-то под нос.

— Не могу, — закапризничала Даша. — Мне Катя мешает.

— Как?

— Она поет. Что-то про Ричарда…

— Катя, ты была в Замке Ричарда? — оживилась Ковалева.

— Да, — Катерина не повернула головы, завороженно глядя в переливающиеся красным жаром поленья. — Но не нашла там ничего необычного.

— Что, совсем ничего? — спросила Маша на автомате, аккуратно пристраивая и поправляя повязку на Дашиных глазах.

— Ну, разве что, — Катя заколебалась, — мне показалось…

— Что показалась? — мигом заинтриговалась студентка, а Чуб тут же высвободила из-под разглаженной Машей повязки левый любопытный глаз.

— Думаю, мне действительно показалось, — отказалась от своих подозрений Катерина.

— Но что? — надавила с нетерпением Чуб.

— Я была в башне Замка и, когда подул ветер, услышала…

— Вой? Стоны? — Землепотрясная резко высвободила оба глаза и подалась к Кате. — Ты слышала привидение Замка?

— Нет, песню… Всего одну строчку. Про королеву и Ричарда. «Мой Ричард… добрый… моя королева», — тихо напела она.

— Ричард Львиное Сердце? Король? — возликовала Чуб. — Думаешь, там и правда живет его привидение?

— Ричард Львиное Сердце жил в Англии, умер в 1199 году и никогда не был в Киеве, — опровергла ее предположение студентка-историчка, недовольно рассматривая сдернутую повязку в Дашиных руках. — Так же, как и его привидение, если таковое имелось.

— Но у него была королева? — не сдалась Даша.

— Да, — признала Маша.

— Красивая?

— Очень. Беренгария Наваррская. Она славилась своей красотой и образованностью, но со своим мужем никогда не жила… Они обвенчались во время Крестового похода, потом она сразу вернулась домой. Затем короля Англии захватили в плен, а она ушла в монастырь.

— То есть у них был платонический брак? — прогундосила Чуб. — Тогда мне точно нужно пообщаться с их привидениями. Боюсь, мне скоро светит такой же ущербный вариант.

— Платонический не значит ущербный, — слегка обиделась Маша. — Помнишь историю про «Принцессу Грезу», о трубадуре, всю свою жизнь любившем женщину, которую даже не видел? Во времена рыцарства и культа Прекрасной дамы в платонической любви черпали вдохновение, силы. Она принесла миру Петрарку, Данте.

— Который прославился тем, что в подробностях описал, как выглядит ад, — надбавила Катя.

— Спасибо, — наклонила голову Даша. — Спасибо, подруги, вы очень меня поддержали.

— И все-таки я не знаю… — протянула Катя. — Замок Ричарда считается одним из самых необычных домов в Киеве. Но внутри он — такой обычный… Возможно, я просто хотела услышать там что-то особенное и услышала в вое ветра балладу.

— Трубадуры, породившие культ Прекрасной дамы, писали именно баллады, — подчеркнула Маша.

— Мя-яу… — возмущенно и сонно пропела Изида Пуфик.

И, повернув головы на звук, Трое заметили, что, хоть глаза рыжей кошки остались спящими, ее розовый нос приподнят в сторону возмутительницы кошачьего спокойствия.

Пока они спорили о прихотливых поворотах любви, тряпичная кукла, помеченная именем Руслана, плюхнулась с камина на мягкий кошачий живот.

* * *

Маша, как обычно, оказалась права: настраиваться следовало заранее, теперь же от волнения и нетерпения Чуб никак не удавалось сосредоточиться под пахучей повязкой. Но мерный голос младшей из Трех Киевиц, читающей над ней древнее заклятие, помог оторваться от реалий.

Иная реальность постепенно проступала из темноты. Вначале она была белой подсвеченной пеленой. На ней постепенно проявлялась картинка — как фото на фотобумаге. Сначала фрагменты… Форточка старинного окна, неаккуратно заклеенная желтоватым скотчем. Стул с небрежно брошенным на спинку поношенным свитером.

Она увидела квартиру, типично мужскую: с носками, сохнущими на батарее, с окурком, забытым в горшке стоящего на компьютере на диво стойкого кактуса. Руслан спал на диване прямо в одежде. Телевизор был включен, его звуки долетали до Даши, как тихое бурчание — так же, как и для Руслана. Она видела мир его глазами. Мир Руслана был нечетким, но неизменным. Ему снилась его же комната. Телевизор во сне угас сам собой, стены прогнулись… И в комнату вступила Она.

Было непонятно, откуда она взялась. Из окна? Но ведь оно закрыто, заклеено. И осталось таким? Даша не могла проверить, не могла взглянуть на него. Она видела лишь глазами Руслана, а его не интересовало окно — он смотрел только на Деву. Чуб вдруг осознала, что Руслан больше не лежит на диване — стоит в центре комнаты рядом с непонятною гостьей.

Она была статной и такой же высокой, как он. Ее торс был обнажен, маленькие ладные груди казались литыми. Бедра обвивал странный восточный зубчатый пояс с загадочным рисунком. Разрез длинной юбки демонстрировал босые ноги. Губы Руслана и Девы соприкоснулись. Она поцеловала его… Навсегда. Поцелуй не кончался, становясь все более жадным, глубоким. Их руки остались неподвижны. Тела замерли. Он и Она стояли, не касаясь друг друга. Но губы, губы… Чуб почувствовала, что улетает в бездонный колодец, летит сквозь дыру к центру земли, ее падению нет конца… и не надо. Не надо! Она хочет падать, лететь так — без дум, без забот, без сомнений. Нет, не она — он. Сознание Руслана улетает от нее в никуда.

Резкое, обидное чувство обворованной владелицы отрезвило ее. Ревность взорвалась красной вспышкой. А после, как наяву, перед ней всплыли запекшиеся губы Руслана, мешки под его глазами. И она поняла…

— Это не сон! — закричала Чуб, взлетая с кресла, срывая повязку. — Она уже приходила! Она целовала его… Вчера, позавчера… Она забирает его! — Даша метнулась в коридор, схватила стоящую у двери метлу, вернулась в комнату, рванула двери балкона, распахнула их — в комнату ворвался танцующий снег. Над Киевом плясала и пела метель.

— С ума сошла?! — крикнула Катя.

— Стой, ты куда?! — донеслось сзади.

— Мя-у…

— Б-р-рррр… — Черный кот с шипением выгнул спину.

— Мне надо!!! — Метла Землепотрясной взвилась ввысь и прыгнула в ночь.

Внизу, на Крещатике, горели фонари и фары машин, украшенные к Новому году и Рождеству деревья, витрины. Пурга сделала все огни мутными, а Дашу — невидимой всем. Чуб неслась сквозь ледяной белый Киев, сквозь снег, ослепивший глаза, вмиг сделавший кожу ледяной коркой бесчувственности. Но жар отчаяния, бушевавший в груди, зима не могла погасить…

Она влетела на улицу Саксаганского, где жил Руслан, пронеслась мимо какой-то стоящей на крыше статуи с заломленными руками, нашла его дом и прильнула к окну, непонятным, безошибочным чувством определив его среди десятков таких же горящих прямоугольников.

В его комнате горел свет. Он заснул, не успев погасить его, и потому Даша сразу увидела — она не ошиблась!

Руслан не спал. Или, может, спал наяву. Вытянув руки по швам, закрыв глаза, он стоял посреди комнаты, а к его рту присосалось ужасное существо. То, что казалось спереди прекрасною девушкой, было сзади лишь сгустком тьмы и темных червей. Показалось, что черные черви извиваются…

— Нет! — завопила Даша. — Не дам!!!

Руслан вздрогнул — он услышал ее. Узнал ее, прежде чем открыл глаза.

— Даша! — вскрикнул он слепо. — Ты здесь?

Чуб услышала в его крике надежду. Больше она не думала. Резко дала задний ход, разгоняясь, зажмурилась и влетела в окно — тараном, тайфуном из ревности, страсти, зимы, метели, осколков стекла, — сметая ужасное существо, отталкивая его от Руслана. Она успела увидеть огромные серые глаза страшной Девы, застывшие, странные. Рука существа потянулась к ней… Метла Чуб попятилась и ударила снова. Послышался крик Руслана, противный хруст сломанной кости и протяжный отчаянный женский плач.

«Я сломала ей что-то… руку или ногу?», — подумала Чуб.

— Что происходит? — спросил Руслан.

В тот же момент Даша очнулась в кресле посреди круглой комнаты Башни Киевиц.

* * *

Есть такие сны, в нереальность которых не веришь, даже проснувшись, даже глядя по сторонам, на реальные стены, стол, стул, ты все еще ищешь подтверждения ночным событиям. Но самое странное, если ты их находишь…

— Что тут произошло? — вскрикнул Руслан.

Окно в комнате было разбито, стул перевернут, пол усеян драконьими зубьями осколков. По квартире гуляла пурга. Руслан схватил со стены плоскую доску для снимков и всевозможных бумажек-напоминалок, заткнул дыру, кое-где приколотил заслон молотком, как мог занавесил окно одеялом.

Стекла противно скрипели, крошась под ногами. По полу растекались лужи от снега.

«Ветер, — объяснил себе он. — Ветер срывает даже крыши с домов. Мог и окно разбить… Порыв ветра разбил мне окно, оттого мне приснился такой дикий сон. Я вскочил до того, как успел толком проснуться, потому проснулся посреди комнаты… Проснулся уже после того, как я поскользнулся и упал».

Все было вроде логично. Но он не верил. Или не хотел верить? Не хотелось признавать: она — только сон. Потому что есть женщины и есть роковые женщины, и с этим, похоже, ничего не поделаешь. И роковые — не те, у кого длинные ноги, высокий рост, тонкая талия, а те, кого невесть почему ты не можешь забыть.

Весь остаток дня он не мог успокоиться, не мог понять, что за рок преследует его… Стоит ему встретить лучшую в мире девушку, как он тут же теряет ее. Но та, первая, ладно… А почему Даша ушла? Так и не смогла простить, что он говорил о другой? Или просто не знала, как еще отвязаться? Решила продинамить, тупо посмеяться? Но он же видел: она хотела остаться! Почему же ушла? И как отыскать ее?

Он хотел сразу бежать в супермаркет «Экономик», там ее должны были знать. Но обидная дрожащая резь под грудью: «Она сбежала, потому что не захотела иметь со мной дела, а я буду преследовать ее как дурак», — остановила его. Но не мысли о ней. Он не мог перестать думать о Даше.

Не удивительно, что она приснилась ему. Он не помнил сна целиком, но помнил: с ним происходило невероятное нечто — душа улетала… А потом в комнату влетела она, в развевающейся белой занавеске, повалила его на пол, закричала, что не отдаст никому.

Он посмотрел направо — сорванная с окна, скомканная занавеска из тюля лежала в углу.

— Ветер, — вздохнул он. — Это ветер.

* * *

— То есть на самом деле я никуда не летала?

— Летала, — сказала Маша. — Но не ты, а твое сознание. Или, точнее, твой дух. Я читала, что многие ведьмы не летают на шабаш, а посылают туда свою душу. Душа словно становится материальной. И если ты смогла это сделать, выходит, ты… растешь, совершенствуешься.

— Плевать мне, куда я расту! У нее нет спины. У этой твари! — в который раз повторила Землепотрясная Даша. Не в силах удержать себя в положении сидя, летунья мерила шагами комнату Башни. — Она присосалась к нему! Как противная пиявка… Она тянула из него силы!

— Тварь без спины? — подала голос Катя.

— Но он не видел этого. Он же с ней только спереди… — нервно пояснила Землепотрясная. — Только с одной стороны. И мне кажется, он вообще думал, что спит. И я думала так же вначале… Но это был не сон. Не сон! Маша, почему ты такая, — набросилась Чуб на студентку, — вся непонятно-романтичная?

— Потому что не понимаю, — сказала Ковалева. — Мне известно только одно существо, у которого нет спины. И да, оно весьма романтичное…

— Ну?

— Мавка.

— Кто-кто?

— Ты Лесю Украинку читала? Пьесу «Лесная песня»?

— А то! — зло осклабилась Чуб. — У меня мать — литературный критик, забыла? Но в пьесе Мавка — хорошая. И целая! Абсолютно. И какая Мавка вообще?.. Они же в лесу, а тут — Город. Центр Киева!

— Вот и мне непонятно… — призналась Маша.

— Возможно, — предположила Дображанская, — у Руслана есть сосед, а у соседа — оранжерея. Я тоже подумываю сделать оранжерею на крыше. Саксаганского — улица не для самых бедных, кто-то вполне мог завести в соседней квартире хоть целый сад.

— Лесина Мавка была из вербы, — нахохлилась Чуб.

— Декоративные вербы сейчас тоже есть, — сказала Катя.

— Тогда это какая-то декоративная Мавка! Или не Мавка. Что ты еще о них знаешь? — повернулась Землепотрясная к Маше.

— Достаточно. Я еще в школе писала сочинение о Лесе Украинке и Мавке и народных традициях, песнях, поверьях. И согласно им, Мавка — не такая уж и хорошая. Мавка — навка. Навь — значит мертвая. Навки — те же русалки, но лесные. Русалки и Мавки — чаще всего малолетние дети, умершие без крещения, или девушки, погибшие слишком рано и нехорошею смертью. За свою раннюю или насильственную смерть Мавки мстят людям. Как и Русалки, они завлекают мужчин в болота, в леса и убивают их…

— Плохо, — нахмурилась Катя. — Русалки — не наша Парафия. А Водяница спит зимой подо льдом. Она могла б рассказать нам побольше. Но зима — не ее время.

— Вот именно, зима на дворе! — вскинулась Чуб. — Почему эта Мавка не спит? У Леси Украинки она засыпала на зиму вместе с вербой…

— Все верно, — сказала Маша. — Но нынче пятый день Рождества. И по поверьям, на Рождество все деревья, кусты оживают, понимают человеческую речь и даже могут передвигаться с места на место.

— Что значит на пятый день Рождества?

— Ты разве не слышала западный рождественский гимн про 12 дней Рождества? Издавна в христианских странах Рождество празднуют несколько дней. Время между Рождеством и Крещением называется Святками — период, когда люди гадают, колядуют, щедруют и чествуют души усопших.

— Точно. Акнир говорила мне, что есть еще Зимние Деды, — вспомнила Чуб.

— Зимой тоже чествуют души усопших? — посерьезнела Катя. — Включая и тех, которые стали Русалками, Мавками? Выходит, у них нынче праздник?

— Праздник… — ойкнула Маша. — Они тоже говорили про праздник!

— Кто?

— Голос. Голоса…

— С тобой снова говорил его дом? — обнадежилась Чуб.

— Нет. Я не поняла кто… Я даже не поняла, говорили ли они со мной или между собой.

— Но хоть что-то ты поняла? — потребовала ясности Даша.

— Немного. Несколько фраз. «Скоро еще одна смерть… на праздник». «Кто-то должен спасти его». «Он умрет так же, как и она…» И еще, что спасти его должна та, кто полюбит…

— Я люблю его! — подскочила Даша. — Скажи, как спасти его от этой твари?!

— Не знаю, — расстроенно сказала студентка. — Но точно знаю: второе название Мавок «Не имеющие спины». Считалось, что сзади у них нет кожи и видно все внутренности.

— Офигеть! — поразилась Чуб. — Один к одному. Без спины. Ожила на Рождество вместе с деревом. Умерла. И хочет убить мужчину в отместку, как кто-то когда-то сгубил и ее. «Он умрет так же, как и она…» Руслан умрет! Она высасывает жизнь из него… Вот почему он так плохо выглядит… Леся Украинка врала! Мавки — злые!

— Но могут стать добрыми, — быстро вставила Маша. — Если в течение семи лет после смерти покрестить их святой водой, они превращаются в ангелов.

— Отличный план, — удостоверила Чуб. — Давай быстро превратим ее в ангела. Рождественского! И пусть улетает к чертовой матери…

— Для начала, — сказала студентка, — нам нужно найти ее и понять, откуда она взялась в центре Киева. В конце концов, верба может просто расти во дворе. Ведь дом на Саксаганского сам попросил меня за Руслана. Значит, Мавка как-то привязана к дому на… ой! …на Саксаганского, 99! — Маша внезапно закатила глаза к потолку. — Рядом с 99-м номером находится 97-й!

— Какое землепотрясное наблюдение, — съерничала Даша. — И главное — совсем-совсем неожиданное.

— Ты не заметила? На Саксаганского, 97 находится музей Леси Украинки! — провозгласила студентка.

* * *

Утром на шестой день Рождества снег присмирел, укрыл Город послушным одеялом — белизна казалась чинной, положенной по постновогоднему календарю. Снег податливо скрипел под подошвами, небо голубело. У подземного перехода продавались горячие пирожки.

Задрав головы, Даша Чуб и Маша Ковалева смотрели на памятник Лесе Украинке на одноименной площади. Парень на длинной лестнице как раз пристроил на шею многометровой писательнице бусы из нанизанных на нитку красных перцев. Снизу крупные перчики казались зубьями коралловых бусин. Бронзовую грудь Леси уже украшала блуза из белой ткани. Еще двое людей завязывали на талии памятника широкую юбку с пятиметровым шлейфом.

— Это они ее к старому Новому году так наряжают? — спросила Чуб. — Типа украинская снегурочка?

— Скорей уж Маланка, — сказала студентка. — Маланки празднуют в ночь на 14-е — тогда же, когда и старый Новый год.

— Прикольно вообще, — похвалила Даша и посмотрела направо, на снимавшего действо телеоператора с камерой. — Журналисты канала СТБ развлекаются, — определила она. — Молодцы. Только зачем мы на бульвар Леси приехали? Нам на Саксаганского надо. Там мой Руслан погибает…

— Днем с ним ничего не случится. Мавка приходит лишь ночью, — сказала Маша. — А я люблю этот памятник. Правда, она здесь красивая?

— И романтическая до безумия, — засвидетельствовала Даша, разглядывая правильные черты бронзовой Леси, ее прижатую к груди руку, женственную фигуру и развевающуюся на ветру бронзовую юбку, похожую на застывшую пену волн. — В жизни она похуже была. На фотках она такая, немного страхолюдная…

— А мне всегда казалось, что она настоящая — здесь, а не на фото, — сказала Маша.

— Что ты тут хочешь увидеть вообще? — начала терять терпение Чуб.

— Понимаешь, я в детстве ее так любила. И Лесю. И Мавку… Я столько раз «Лесную песню» читала. Как Мавка полюбила Лукаша, как он ее бросил, она погибла… Мне было так ее жалко, так хотелось спасти.

— Понятно, — проскандировала Чуб. — А выходит: ее нужно не спасать, а поймать и хорошенько надавать. И кстати, — Даша наежилась, — в «Лесной песне» Лукаш тоже умирает в конце. Все носятся с этой Мавкой, а он… если б он с ней не связался, то вообще был бы жив. Все, едем!

— Секундочку… — попросила Маша.

Бронзовую юбку писательницы перекрыла новая — тканевая, белая, с королевским шлейфом до самой земли. И вдруг, словно все это время он терпеливо ждал, пока Леся закончит наряд, в безмятежную чинность и солнечность дня ворвался ветер, заиграл «коралловыми» бусами у нее на груди, заплясал складками юбки. А затем длинный белый шлейф вдруг взлетел над землей, забился на ветру, и Леся стала похожа на летящую по небу Снежную Королеву — на Белую Богиню.

— Все, я торможу машину, — подняла руку Чуб и сообщила мгновенно остановившемуся рядом водителю: — Саксаганского, 97. Музей Леси Украинки. Че смотрите? Мы хоть и интеллектуалки, но платим…

* * *

Расположенный в небольшом двухэтажном особнячке музей Леси Украинки показался им мертвым царством, королевством спящей красавицы… Минут на восемь — примерно столько они ходили по комнатам с не слишком богатой, если не сказать аскетичной, обстановкой, рассматривая сквозь перечерченные запрещающими веревочками дверные проемы гостиную, столовую, комнату матери и самой Леси… Затем особняк наполнился звуками некой залетной экскурсии: стуком дверей, шарканьем ног и голосом привезшего гостей молодого энтузиаистического экскурсовода.

— …если быть точным, вы находитесь в музее двух писательниц, — заговорил он бодрым тенорком. — Леси Украинки и ее мамы, которой, собственно, и принадлежал этот дом. Мать Леси — Ольга Петровна Косач, печатавшаяся под псевдонимом Олена Пчилка, — тоже была писательницей и первой в Украине женщиной-издателем, дамой своенравной и властной, любившей распоряжаться судьбой своих детей и, конечно, своей собственной. Говорят, она осталась такой до сих пор… — Голос экскурсовода стал заговорщицким. — Телевизионщики жалуются, что, когда они снимают в музее комнату Олены Пчилки, у них вечно портится аппаратура и падают вещи.

— О, — сказала Чуб, наклоняясь к Маше, — слышишь? Еще один дом с привидениями.

— Так мать писательницы прогоняет нежеланных гостей, — продолжал экскурсовод, — особенно тех, кто не разделяет ее взглядов. К примеру, Олена Пчилка нарочито не терпела «жидов». В отличие от своей дочери, осуждавшей мать и считавшей, что кто-то точно так же кичится тем, что ненавидит украинцев…

— Не надо о ней так, — послышался шелестящий и тихий женский голос. — Мы не включаем такое в экскурсию…

— Мать, — не обратил внимания на шелест молодой энтузиаст, — всячески противилась двум роковым романам в жизни Леси. Вторым был ее муж — Климент Квитка, — с которым она обвенчалась в киевской Воскресенской церкви на Демеевке и поселилась на Ярославовом валу, 32 в квартире 11.

— О, рядом с нами. Я и забыла… Соседка! — хихикнула Даша.

— Муж был младше Леси на девять лет. И сейчас на такой моветон пойдут немногие дамы. Тогда же их брак и подавно считался вызовом обществу. Но Леся сама сказала однажды матери: коли у нее будет муж, он будет ее секретарем. Так и вышло… Хоть сама мать называла супруга дочери «бесчестным человеком, женившимся на деньгах Косач-Драгомановых».

— Не надо так, — снова сказал тихий голос. — Все же это ее дом, имейте уважение. Леся Украинка только гостила здесь у мамы…

Экскурсия приблизилась, и Киевицы увидели владелицу голоса, хрупкую музейную даму, продавшую им билеты, и залетного экскурсовода, молодого улыбающегося светловолосого юношу в пижонском пиджаке. Его волосы слегка завивались, глаза горели жаждой испробовать мир на прочность. По всему было видно, что эта работа для него случайная, временная, а впереди маячит иное, несомненно, блестящее будущее, и предчувствуя его, он дерзок и весел.

— Но куда более важной была для Леси Украинки ее первая любовь… Нет, не выдуманный желтой прессой лесбийский роман с Ольгой Кобылянской, как это можно подумать по вашему взгляду, — игриво заглянул светловолосый пижон в глаза одной из экскурсанток — тонкой девушке в черном свитере и янтарных бусах.

Девица держала за руку подружку в красном платье, но тут же отбросила ее ладонь, точно та запылала огнем.

— Посмотрите на эту репродукцию «Сикстинской мадонны» Рафаэля. Леся Украинка никогда не расставалась с ней, всю жизнь возила ее с собой. Ее Лесе подарил журналист и революционер Сергей Мержинский. И встреча с ним полностью изменила ее жизнь. Точнее — подарила ей жизнь. Именно он наполнил ее верой в себя. Ее творчество меняется, кругозор расширяется — взор отныне объемлет весь мир. Впервые она пишет пьесу на античную тему, «Ифигения в Тавриде». Они с Мержинским и знакомятся в Тавриде — так в древности назывался Крым. Она живет в Ялте, на вилле «Ифигения». Это имя носит главная жрица в храме Великой Богини…

Ти, срібнолука богине-мисливице,

Честі і цноти дівчат обороннице,

Поміч свою нам подай… —

проскандировал он. — Жрицы-покровительницы амазонок Артемиды девственны так же, как и сама Леся и ее чувства к любимому. Их любовь с Мержинским платоническая.

— О Боже, опять! — сказала Даша на весь музей.

— Понимаю вас, — обрадовался реакции экскурсовод, явно нуждающийся в бурной поддержке публики. — Но Леся понимала это иначе. Еще до знакомства с Мержинским она пишет произведение «Голубая роза». Там она описывает свою идеальную любовь: роман Верного Рыцаря и его Дамы. И после встречи с Мержинским сразу становится ясно, кто Рыцарь. Кто? — внезапно и въедливо спросил он заскучавшую было экскурсантку в янтарных бусах.

— Ну, он… этот… Мержин… — неуверенно отозвалась бусоносица.

— Ошибаетесь, — с радостью выговорил он. — Не он, а она! Рыцарь — это, конечно же, Леся! Недаром ее называют Жанной д’Арк украинской литературы. Недаром Иван Франко сказал: «Эта слабая девушка — едва ли не единственный мужчина во всей Украине!» В «Голубой розе» Леся отождествляет себя не с нервной героиней, а с влюбленным в нее, верным и неизменным в своих чувствах писателем Орестом. Как и Жанна, Леся — дева-воин в сияющих доспехах. В стихах, посвященных Мержинскому, она пишет:

Стать над тобою і кликнуть до бою

Злую мару, що тебе забирає,

Взять тебе в бою чи вмерти з тобою,

З нами хай щастя і горе вмирає.

— Назвать ее первой феминисткой, амазонкой, девой-рыцарем — не сказать ничего! Вслушайтесь в эти слова! Взять мужчину в бою, или умереть вместе с ним…

— Здорово, — по телу Даши Чуб промчались вдохновенные мурашки. — И что, у нее получилось?

— И да, и нет, — показательно вздохнул молодой экскурсовод. — Она не смогла спасти его и погибла вслед за ним. Но его смерть сделала ее Великой. Представьте себе… — он переместился к окну, перешел на драматический голос. — Киев. Конец века. Зима. Святки…

— Что тут представлять? — сказала девушка в красном платье, глядя на струящийся за окном мелкий снег.

— И вот в разгар веселья и праздника к ней приходит страшная весть. Накануне нового 1901 года — нового века — Леся узнает, что Мержинский умирает в Минске от туберкулеза… бросает все и едет к нему, нарушив все приличия, проигнорировав все протесты матери! Хоть, надо признать, в данном случае мать беспокоилась не только о репутации, но и о жизни своей дочери. С детства Леся страдает от туберкулеза. Семья потратила много лет, сил и средств на ее лечение. И она излечилась. Но теперь она может заразиться им вновь… Так и происходит! Мержинский умирает у нее на руках. А она заболевает опять. После смерти любимого ей приходится пережить новый курс лечения, затем еще и еще… Больше болезнь не отпустит ее никогда! Смерть Мержинского укорачивает ее жизнь… И делает бессмертной. Вместе с новым веком в январе 1901 года рождается новая писательница, новая литература. Сидя у его смертного одра, за одну ночь Леся пишет поэму «Одержимая» — о женщине, спорящей с самим Христом. Девственная Жрица Богини готова помериться силой любви с самим Богом.

— Девственная. Так между ними так ничего и не было? — разочарованно спросила Даша.

— А если бы было, возможно, у нас не было бы великой писательницы Леси Украинки, — известил ее экскурсовод. — Наш век недооценивает силу платонической любви. А вот Зигмунд Фрейд, напротив, ценил ее чрезвычайно высоко. Сублимация, — звонко произнес умное словечко пижон, — преобразование неизрасходованной сексуальной энергии в творческую. И кто знает, может именно благодаря сексуальной революции, сделавшей секс вседозволенным, мир перестал рождать таких воистину великих творцов, как Петрарка и Данте Алигьери. И кто знает, что было бы с нашей литературой, если бы деспотичная мать не пустила Лесю в Минск…

— Я так и знала, что не надо слушаться маму! — хохотнула девушка в красном платье, оказавшаяся куда более бойкой, чем ее подруга.

В тот же миг со стены с грохотом рухнула какая-то рама с застекленным портретом — стекло разлетелось на осколки.

— Я же просила вас! — проскулила хрупкая музейная дама. — Ведь это ж музейный экспонат. Он мог повредиться… — Дама бросилась к остаткам рамы.

На миг все застыли — кто от неловкости, кто в опасении, кто просто потому, что застыли все остальные. И в этот короткий миг абсолютной тишины Маша услыхала, что голоса вернулись. Вернулись давно — их спор был в самом разгаре.

Теперь она ясно различала средь них мужские и женские:

— Она поцелует его. А он умрет.

— Умрет, — подтвердил мужчина, говоривший на древнегреческом.

— Умрет, — подтвердил второй, говоривший на персидском. Ухнула какая-то птица.

— Нужно предупредить его…

— Ау! Че с тобой? — Дашин вопрос смял и без того еле слышный разговор.

Вслед за Чуб, словно по команде, заговорили другие. Маша в отчаянии замахала руками и побежала на улицу. Январский мороз схватил ее за худые плечи, заставив жарко пожалеть о томящихся в гардеробе шубке и шапке, но не заставил уйти. Обняв себя обеими руками, дрожа, она стояла, вслушиваясь в эфир в надежде, что голоса воскреснут, продолжат беседу…

— Че? Ты че-то слышала снова? — Но, выскочив вслед за ней, Землепотрясная окончательно похоронила эту надежду.

— Да, — расстроенно сказала студентка. — Голоса. Они опять говорили со мной. Двое мужчин. И женщины. Три или четыре… И вроде бы птица. Ухала птица.

— Ухала? Наверное, сова? А что они говорили?

— Что она поцелует его и он умрет. Что нужно предупредить его.

— Но она уже поцеловала его! — в отчаянии вскричала Даша. — Или его еще можно предупредить и спасти?

— Наверное. Иначе зачем бы они говорили? Может, речь идет не совсем о поцелуе…

— О сексе?

— Наверное, правильнее будет назвать это полным обладанием. Поглощением. Как только она полностью получит его…

— Черта с два! — возопила Даша. — Только б Руслан был дома. — Она подняла голову к окнам его квартиры и окаменела. — Мать моя женщина!..

Маша не взяла в толк, почему Чуб замерла с поднятыми кверху руками, с открытым перекошенным ртом:

— Что случилось?

— Это она!!! — ошизело прошептала Землепотрясная Даша.

— Кто? — Ковалева проследила за ее взглядом.

Взор Чуб был устремлен на балкон второго этажа, обрамленный лепным украшением в стиле Модерн, — две зеркальные девы с обнаженными торсами, маленькими грудями и стройными бедрами, обвитыми замысловатым восточным поясом и юбкой с обширным разрезом. Одна из дев была покрыта трещинами. Кисть ее правой руки отвалилась, часть ноги висела на проволочной арматуре.

— Она — каменная! — вскликнула Чуб.

— Кто?

— Девка на стенке… Это я ее треснула. Вчера. Я слышала, как она захрустела. Это она, Мавка… То есть она вовсе не Мавка. Она — Кариатида. Все правильно, ведь у нее нет спины! Ее вылепили лишь наполовину…

— Вообще-то она барельеф, — в растерянности сказала Маша, никак не ожидавшая такого поворота событий.

— Барельеф — это он, — заспорила Даша. — А она — девушка. Выходит, на Рождество оживают не только деревья. Но и дома!..

— Потому что дома в Киеве тоже живые… — договорила Ковалева. — Дом в стиле Модерн. Нужно звонить Кате. Дома-модерн — ее профиль.

— Мара-Модерн… Каменная девка. И сегодня она снова придет к нему, — Чуб нервно оглянулась — несмотря на разгар дня уже начинало темнеть. — Хоть я не понимаю как? Она на втором этаже, а он — там, — Даша показала пальцем этаж Руслана.

И словно по волшебству, оттуда, куда полетел ее палец, немедленно послышалось радостное:

— Даша! Даша! Это я! Руслан… Не уходи… подожди…

Словно принцесса, заточенная в башне, Руслан стоял на балконе и бравурно махал Чуб рукой.

— Стой там! Я иду к тебе, — прокричала она. — Я спасу тебя! — И вдруг загорлопанила на всю улицу, сотрясая грозными, поднятыми над головой кулаками:

Стать над тобою і кликнуть до бою

Злую мару, що тебе забирає,

Взять тебе в бою чи вмерти з тобою…

Чуб помчалась в подъезд. Маша осталась на месте, вглядываясь в лицо каменной Мары. На улице стремительно темнело, с неба несся снег, вынуждая щурить глаза, и она не могла понять: показалось ей или нет, что пальцы единственной уцелевшей руки каменной девы конвульсивно сжались, став вдруг похожими на совиные когти.

* * *

Один поцелуй — смерть. Ее поцелуй равен смерти. Но оттого он лишь более желанен…

Сколько лет она ждала его. Как странно, что все эти годы сложились в один. Слились в одну картинку… Все то же Рождество. Белый Город. Огни и рождественские деревца в окнах. Все, как тогда…

Когда-то в канун того, другого, Рождества она ждала другой смерти — своей. А теперь ждет смерти его. Теперь ему будет так же больно, как ей. Нет, намного сильней… намного сильней…

Как странно, что вся ее жизнь слилась в один лик. Его лицо. Его сухие запекшиеся губы. Ее губы на его губах, а мысли его — о другой. И она знает его мысли. Он так обрадовался, когда получил известие о ней… когда увидел… она дороже ему? Потому что она — настоящая. Из плоти и крови. Она — не каменная…

А она — недо-существо, недо-женщина. С искалеченной рукой, искалеченной ногой. Она была камнем, пока не повстречала его…

Быть может, он любит другую. Быть может… Но она поцеловала его. Поцелуй жжет губы, будто ее губы навечно перестали быть ее собственностью, принадлежать ей — стали частью его. И даже когда его не станет, он будет жить на ее губах.

«Теперь он всегда будет моим. Теперь я всегда буду живой… Я больше не стану мертвой… Даже когда он умрет».

Ему осталось совсем немного. Его отбирают… Она отбирает его! Ревность жжет сердце. Ненависть опоясывает сердце огнем. Ненависть сковывает злой броней ее тело. Злое оружие блестит в ее глазах, звенит в словах… больше нет солнца, лишь угрюмая ночь.

И если сейчас с изуродованным ненавистью страшным лицом она предстанет пред ними, они… ужаснутся…

* * *

Запыхавшись, Чуб вбежала на пятый этаж. Руслан ждал ее на лестничной площадке.

— Что это было? — спросил он удивленно и радостно. — Что за стихи? И куда ты пропала?

— Прости, прости, — начала выдумывать она ложь на ходу. — Ты ушел за пивом, а мне позвонили с работы, наорали, пришлось бежать. Я и записку не успела оставить. И позвонить не могла — ты ж мне не дал телефон… Но я уволилась. Теперь я свободна! Хочешь, уедем куда-то на праздники. Или уединимся?

— Хочу, — сказал он и вдруг почувствовал, как душа улетает, словно во сне, а улетный сон начинает сбываться. — Я так рад, что ты вернулась…

Он приблизился к ней.

— А я так рада, что вернулась! — сказала Чуб.

Она точно угодила с мороза в баню, так жарко ей стало от его взгляда — так жадно он смотрел на нее. Вмиг температура меж ними стала иной, чем во всем прочем мире, а значит, у них появился собственный мир — шириной в расстояние, которое их разделяло. Руслан обнимал ее взглядом, прижимал взором к груди, ощупывал Дашу глазами со всех сторон, словно никак не мог поверить в увиденное:

— Слушай, а я то шампанское… за которым пошел, так и не выпил.

— Ты вроде шел за пивом, — ухмыльнулась Землепотрясная.

— А когда шел, подумал, что по торжественным случаям люди всегда пьют шампанское. И мне показалось, что наша встреча — как раз такой случай.

— Ладно тебе… — Чуб расплылась, зарумянилась на глазах, как блинное тесто на сковородке. — Давай бутылку.

— Она в холодильнике на кухне. Идем?

— Идем… — Даша сбросила на ходу короткую шубку, передернула плечами — по квартире гулял ледяной сквозняк. Холодильник шампанскому был совершенно не нужен. Руслан открыл дверь морозовырабатывающего агрегата, и она засмеялась, узрев его содержимое. — Ух ты!.. Ты, кажется, решил, что у нас уже свадьба.

— Всего четыре бутылки, — оправдался он, не сводя с Землепотрясной ошалело-счастливого взгляда.

— Да я, в общем, не против. Дай открою. Я здорово открываю шампанское.

— Вроде положено мужчинам…

— А я — и есть он, — похвасталась Чуб. — Я — рыцарь в доспехах, ты просто не понял. А потом, я раньше в ночном клубе работала… — Чуб взяла из его рук бутылку, ловко сорвала фольгу и, профессионально придерживая пробку кулаком, принялась откручивать проволоку.

— Подожди, — сказал он. — Ты только не смейся, но я…

— Что?

— Написал песню. Она о тебе…

— Правда?

— Но она не очень хорошая…

— Зато моя! То есть мне. В общем, спой давай…

Помедлив, Руслан взял стоящую тут же, на кухне, гитару, ударил по струнам:

Ты всегда меня ждала.

Я всегда тебя искал…

И на второй строфе Чуб поняла, что окончательно пропала. А когда он допел, быстро, бездумно обняла его левой свободной рукой, прижалась губами к его губам, и мир исчез, провалился, обязан был так поступить… но не сдержал обязательств.

— Даша… Даша!!!! — послышалось издалека.

Чуб не смогла заставить себя пошевелиться. Блаженная истома превратила тело в камень, она боялась сдвинуться с места, боялась расплескать бесконечность, открывшуюся ей.

— Даша! Даша, ты где?!! — голос приближался.

На миг Чуб возненавидела Машу. С невероятным усилием она оторвала себя от Руслана, и в ту же секунду ее охватили пустота и отчаяние — словно, сделав это, она утратила его навсегда.

— Да-ааша? Да-ааша?!!

По плечам пробежал мороз дурного предчувствия. Маша Ковалева еще никогда не кричала так — так истерично-отчаянно, будто за нею гнались.

— Я здесь! — заорала Чуб. И коротко пояснила Руслану: — Подружка. Она у меня шальная такая… Мы с тобой, олухи, дверь не закрыли.

— Даша! Даша, она… лезет… ползет…

Мокрая от пота, безумноглазая от страха, запыхавшаяся Маша внеслась в квартиру и, полностью оправдав данную ей характеристику, с порога бросилась Руслану на шею, повалила его на себя.

— Окно! — закричала она.

Чуб обернулась к окну кухни: стекла уже были черны, заполнены скороспелою ночью. Больше там не было ничего… кроме серой когтистой руки. Рука появилась внезапно, вцепилась в подоконник, а вслед за ней, быстро как вспышка, ночь заслонила длинное серое тело, лицо с большими застывшими — неживыми глазами. Стоячий взгляд коснулся Чуб…

«Ну почему тут нет Кати?!» — успела подумать она, а затем быстро, не думая, подняла на Мару единственное имевшееся в ее распоряжении оружие — бутылку шампанского — и хлопнула пробкой.

Окно загремело. Медленно, словно время вдруг приостановило движение, Даша увидела, как пробка разбивает стекло, стекло разлетается, руки каменной Девы — когтистая и вторая, с торчащей из нее ржавой, похожей на черных червей, проволокой — взлетают над головой, тело устремляется назад… А потом, спустя много-много лет услыхала, как бетонное тело ударилось и разбилось о покрытый ледяной коркой смерти асфальт.

* * *

— Вот он, — Дмитрий Андреевич показал Кате нарядное здание вкусного бордового цвета на углу улиц Владимирской и Прорезной.

За спиной Дображанской возвышались Золотые ворота и их коралловый дом-замок на Ярославовом валу, 1 с Башней Киевиц под острым колпаком серой крыши. Но сейчас Дображанская стояла к ним спиной — лицом к четырехэтажному угловому дому № 24/39, похожему на помпезный вишневый пятиярусный торт с белым кремом.

Нарядным бордовое здание было только снаружи, его окна чернели пустотой абсолютного одиночества.

— Уверен, вы хорошо его знаете, — сказал Дмитрий Андреевич. — Все очень похоже на историю Замка Ричарда. Однажды некоего торговца оружием Петра Григоровича-Барского обуяла честолюбивая мечта построить самое роскошное здание в Киеве… И ему это удалось. В 1900–1901 годах это был самый красивый и самый высокий дом Города. Только владелец его разорился еще во время постройки…

— Похоже на классическую историю о сделке с дьяволом, — отметила Катя.

— Здание выкупил его кредитор. Затем началась война, потом — революция. В советское время здесь прижился ресторан «Лейпциг». Я бывал в нем. Моя сестра праздновала там свою свадьбу. Там часто свадьбы гуляли…

— И до революции там тоже располагалось кафе — известная кондитерская «Маркиза», — сказала Дображанская.

— Ну а во времена перестройки дом был выкуплен, в его реставрацию вложили немалые деньги. Однако вскоре у его последнего владельца, так же как и у первого, начались финансовые трудности… Я не хочу, чтоб кто-то знал про мой интерес, потому мы не сможем войти туда. Да и смотреть там особенно нечего. Как и Ричард, отреставрированный дом стоит пустой. Словно он проклят. Говорят, зимой, год назад, там нашли труп какого-то бомжа… не знаю, правда ли это, но…

— Понятно, — Катерина косо посмотрела на Дмитрия Андреевича, подумав, что в глубине души он все-таки верит в проклятья, и вышла из машины.

«Маркиза» отличалась от «Короля» одним — Дображанской, несомненно, было, что порассказать о нем. Если Маша говорила с домами, как с людьми, Катерина была подобна психологу, читавшему по лепке строений, как по симптомам и оговоркам, то тайное, о чем дом не желал рассказать или даже не подозревал о том сам. Но только в том случае, когда лепнина была в стиле Модерн…

Фасад Замка Ричарда, лишенный лепных украшений, не давал Кате повода для размышлений. «Маркиз» украшал пышный барочный декор. Однако дата «1900» на фасаде говорила, что рожден дом в разгар Модерна. О чем красноречиво свидетельствовали и две статуи дам-модерн над центральным входом — разных, но в то же время похожих, зеркально отображающих позы друг друга. Еще две женщины, уже в строгом классическом стиле, украшали фасад сбоку — со стороны Прорезной. Цепкий глаз Кати схватил два непонятных мужских профиля, вырезанных на стене дома, и пучеглазую сову.

— Странно, — прошептала она. — И правда, странно…

Давным-давно Киевицы прознали, что все свои тайны Киев прятал не в сундуках и подвалах, а в самом безопасном месте — у всех на виду. Зная: лучший способ скрыть правду от людей — сделать вид: это вовсе не тайна, подсунув ее киевлянам прямо под нос. Тогда-то уж точно никто ничего не заметит, а если заметит, не сочтет это важным. Ибо лучше всего люди не замечают то, что они видят каждый день…

Катерина Дображанская не стала исключением! И, несмотря на давнишнее знание, поразилась, как никто: даже сама она, читательница архитектурных письмен, обитающая в двух шагах от угла Прорезной, в Башне на валу, проезжающая едва ли не ежедневно мимо бордового дома, — не заметила…

Весь фасад «Маркизы» был изукрашен лепными чертями с рожками и крыльями. Их было так много, что помпезное барочное здание неожиданно напомнило ей некий дьявольский храм. А история про погубленного собственной дьявольской гордыней торговца оружием — приобрела иное звучание.

Только Дьявола не существовало. А вот наличие совы заставило вспомнить другое божество…

Уже смеркалось, и Кате почудилось, что птица вдруг трепыхнула крыльями.

— Что вы мне скажете? — сбил ее с мысли Дмитрий Андреевич, выходя из машины.

— Пока ничего, — ответила Катя. — Давайте для начала поедем посмотрим на третий дом.

— Ехать не нужно, — сказал он. — Достаточно обернуться.

Дображанская повернула голову, чтоб посмотреть, куда указывает ее собеседник.

— Дом на Ярославовом валу, 1, — сказал он. — Уже два года стоит пустой. В последнее время говорят, будто там поселилась нечистая сила…

* * *

— И она там таки поселилась! — констатировала Катерина Михайловна. — Тебе никогда не приходило в голову, что это мы выжили отсюда жильцов? Как только мы въехали сюда, дом опустел.

— Но ведь в Башне и раньше жили Киевицы, — сказала Маша. — Кылына, ее мать Киевица Ирина…

— Быть может, все дело в том, что теперь тут сразу три Киевицы — нашей силы оказалось слишком много? Она заняла весь дом!

— И ты считаешь, — продолжила ее рассуждения Маша, — что у каждого пустого дома есть подобный… хозяин?

— Не я. Так издавна считали в народе. В пустых домах обитает нечисть. Но в данном случае мы знакомы с ней лично, — сказала Дображанская и пошутила. — Позвольте представиться: Катя, местная нечистая сила.

— Нечистая сила, — повторила Маша. — Или попросту Сила. Не нужно ходить далеко. Рядом с нами, на Ярославовом валу, 15б, стоит дом Сикорского. Там все собираются сделать музей. Но покуда он пуст. И остается таким.

— Потому что он все равно занят! Быть может, великие люди, как и мы, излучают некую сильную энергию, которая остается даже после их смерти. И мы тоже чувствуем это. Ведь и спустя столько лет мы все равно говорим «Дом Сикорского», «Дом Булгакова».

— Но никто из великих ни в Ричарде, ни в «Маркизе» не жил. Ты думаешь: Замок занял кто-то из наших?

— Исключено, — сказала Дображанская. — Я сразу навела справки. Их не захватывал никто из живых. Зато в одном из них нашли труп, во втором слышали стоны… А кроме того…

— Что?

— Я не уверена… Но «Маркиз» построен в эпоху Модерн. В век возвращения ведьм. В это время под видом обычных украшений на домах стали помещать лики Великой Матери. Подобно тому, как в католических странах на домах можно часто увидеть фигурку Мадонны.

— И кого ты увидела?

— Сову. Символ мудрости и атрибут колдовства.

— Сова… — проявила интерес Маша. — Спутница ведьм?

— Дом барочный. Барокко копировало иные — античные образцы, греческие, римские. А в древнегреческой мифологии наша Великая Мать распалась на множество богинь. Одна из них — богиня мудрости Дева Афина, которую сопровождали сова и змея. Помимо прядения и ткачества, она изобрела государство, войны, кулинарию, способствовала медицине. Защищала девственность. На праздниках в ее честь девы сражались между собой. В эпоху христианства ее провозгласили демоницей — ведьмой со змеей и совой, окруженной бесами.

— То есть чертями. Как на том доме?

— Сама она изображается в воинских доспехах, подобно амазонке. Иными словами…

— Афина — лишь один из ликов Великой Матери. И дом с головами посвящен ей.

— Но самое интересное, — продолжила Катя, — точно так же — отрубленными головами — был украшен храм Девы Таврической. Ей поклонялись в Крыму наши далекие предки тавро-скифы. Греки отождествляли ее с другой воинственной девственницей — охотницей Артемидой. Ее жрицей у тавров была гречанка Ифигения. Позже она похитила из Крыма нашу священную статую Девы, спустившуюся к таврам прямо с неба.

— А Леся написала «Ифигению в Тавриде»… Она много жила в Крыму, в Ялте, Евпатории, Балаклаве. Очень интересовалась историей Древней Греции. Она и сама была гречанкой по крови — ее прадед был из греков. Хоть Леся, похоже, тут уже ни при чем…

— Я бы не была так уверена. Не помню, сказала ли я тебе…

— А вот и я! — вбежала в круглую комнату Даша. — В общем, как я врала Руслану, чтоб объяснить, почему моя подруга с порога бросается ему на шею, а я стреляю из бутылки по окнам, я лучше рассказывать не буду. Но все хорошо, что хорошо кончается! Тварюка разбилась. Я — рыцарша в сияющих доспехах. Все, как у Леси: «кликнуть до бою мару» и побить!

— И все же странно, что мы разбили ее так легко, — заметила Маша.

— А че тут сложного? — отбила Землепотрясная Даша. — Мы — Киевицы, владеем всем Киевом. А она — только его архитектурный фрагмент, немного оживший на Святки. Теперь Руслан в безопасности. А поскольку у него разбиты уже оба окна, а в доме так холодно, что сдохнешь быстрей, чем согреешься, он поехал ночевать к друзьям. Ну а завтра мы переедем ко мне… то есть к Кате — в XIX век.

— Отчего ж не сегодня? — спросила Дображанская, не без удивления разглядывая Дашино счастливо-блудливое лицо, сияющее победой, как стоватная лампа. Терпения Чуб никогда не хватало и на пять минут, не говоря уж о том, чтоб откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. — Насколько я понимаю, вы полностью уничтожили чудный барельеф на архитектурном памятнике в стиле Модерн. Дело закончено?

— Хоть многое так и осталось неясным, — сказала Маша. — Если каменная Дева — не Мавка, почему она хотела убить Руслана? Что он ей сделал? И что за голоса предупреждали меня об опасности?

— Ты говорила: там были двое мужчин, женщины, птица?

— Возможно, сова…

— Как и на моем доме-храме. И в Замке Ричарда я видела портрет Леси Украинки.

— По-твоему, наши дела как-то сходятся? — удивленно спросила Маша.

— А по-моему, все уже сошлось, — перерезала их хитросплетения Чуб. — Дом на Саксаганского просил о любви для Руслана… И вот она я! — Даша расставила руки, представляя свою не нуждающуюся в представлении персону. — Я потому и пришла. У нас все серьезно! Вы бы знали, какую он песню мне написал! Я, как услышала, сразу поняла — это ОН. По-настоящему ОН… А в Прошлое ведь нельзя уйти навсегда. Все равно придется вернуться. А тут Демон… девочки, что же мне делать? Я хочу быть с Русланом. Неужели нет выхода? Я знаю, — с упреком посмотрела она на Катю, — ты мне не веришь. Не веришь, что я его уже правда люблю…

— Может, и любишь, — сказала Катя, — раз согласилась потерпеть до завтра, лишь для того чтоб обсудить возможность, как быть с ним всегда. Но, боюсь, пути у тебя только два. Либо ты обрекаешь Демона на верную смерть, либо себя — на Демона.

Чуб посмотрела на Машу с отчаянной надеждой:

— Маш, ты только не думай, что я прошу тебя вместо меня… Но неужели нет варианта?

— Есть, — сказала младшая из Киевиц после паузы. — Уйти с Русланом в Прошлое и не возвращаться. Жить там до смерти. Пожертвовать своей жизнью здесь, чтобы быть с ним там… Всегда. Навсегда. Для нас тут ты просто исчезнешь. И Демон останется официально помолвлен.

— Но ведь тогда нас будет не Трое? — помедлив, сказала Катя.

— Не думай о нас. Решай за себя, — обратилась к Даше студентка. — Ты готова?

Чуб сглотнула, помолчала секунду и хрипло ответила:

— Да…

* * *

Готова?.. Готова!

Но готов ли Руслан? И как объяснить ему перемещение в Прошлое — в какой-нибудь позапрошлый век? Что он вообще будет там делать? Здесь он занимается компьютерами, чем ему заняться там, в 1880 — 90-х годах? И согласится ли он пожертвовать всем здесь лишь ради того, чтоб быть там вместе с нею?

С подобными мыслями на седьмой день Рождества Даша вышла из дома на Ярославовом валу, аккурат в позапрошлый век, и пошла по валу, нервозно покручивая на пальце презентованный Катей ключ.

Киев 1880-х или 1890-х годов освещала ранняя весна или позднее лето. Листва на деревьях еще была свежей, солнце — нежным. Мимо проехал нарядный открытый экипаж с дамой под белым кружевным зонтиком, рядом с ней сидел мальчик в матросском костюмчике, болтая ногами в чулочках и лаковых полусапожках.

А на перекрестке со Стрелецкой, приветственно приподняв шелковый цилиндр, стоял Киевский Демон.

Душа Даши рухнула в живот — не успев сделать пару шагов, она пришла по валу к провалу.

— Что, попалил меня? — нервно вскрикнула Чуб. — Ты следишь за мной, что ли?

— Я — Дух Города, — спокойно сказал он. — Упрекать меня в том, что я слежу за происходящим в его стенах, так же странно, как в слежке за самим собой. Я не узнаю — я знаю…

Чуб могла б возразить, что он далеко не всегда знал о происходящих событиях, но подходящего примера не вспомнилось: и голова, и сердце были забиты иным — злостью и лютым отчаянием:

— И что теперь? Ты не дашь мне уйти? Лишь бы я не была с Русланом!..

— Мне нет дела до того, с кем вы будете здесь, — равнодушно сказал Демон. — Если вы останетесь тут навсегда, это будет для меня наилучшим исходом. Я буду спасен. Свободен. И избавлен от вас.

Даша вспыхнула. Она знала, что он не любит ее, но не знала, что его признание в нелюбви произведет на нее такое воздействие — щеки и грудь окатило кипятком обиды.

— Однако, к несчастью, в данный момент я должен действовать вопреки своим интересам, — сказал он.

— Не стоит, — огрызнулась Чуб.

— У меня нет выбора. И я обязан сказать вам, что, поселившись здесь, вы отвергнете не только меня… Но и Его — Город.

— Тоже мне проблема! — с обидой буркнула Чуб. — Маша и Катя справятся и без меня. Найдут себе новую третью. Киев найдет. Он меня никогда не любил. Не замечал. Только Машу. Ее он сразу… И Катю тоже. Одна воскрешает мертвых, говорит с домами, другая режет глазами бетон… А мне он хоть бы раз сказал: «Даша, привет!» Хоть бы дал мне какую-то силу. Он во-още не замечает меня.

— Или вы его?

— Вот только не надо ля-ля! — вспыхнула Даша. — Я за него стольких, как Тузик грелку, порвала…

— Обычная проблема слепых, — скучливо протянул Киевский Демон, — каждый из вас воображает себя единственным в своем роде. Вы не первая и не последняя совершаете эту ошибку.

С секунду он поискал что-то глазами, затем его лаковая трость с серебряным набалдашником в виде человеческой руки указала направо. Хотя решительно ничего интересного там не наблюдалось…

Две дамы, держась под ручку, хотели было свернуть на Стрелецкую улицу, но дорогу им перегородил пьяный мужчина. Господин средних лет, приличного вида, в котелке, сюртуке и жилете при часах находился в весьма неприличном состоянии: стоял посреди тротуара, покачиваясь на ногах и отчаянно вращая глазами в поисках опоры, за которую можно уцепиться. Взгляд нашел лишь двух дам и вцепился в них с безмолвной мольбой — старшая хотела было обойти его, но младшая дамочка, скорее даже барышня, остановилась, быстро и властно махнула рукой близстоящему классическому киевскому извозчику в широком и смешном цилиндре.

Тот сразу подкатил. С помощью своей безуспешно пытавшейся скрыть недовольство спутницы девушка помогла пьяному джентльмену забраться в коляску и достала из ридикюля кошелек.

— Будьте добры, отвезите его домой.

— Мы-то с радостью… — басом ответил извозчик. — Но куда везти-то? Где вы изволите жить, господин? — обратился он к седоку.

— Я забыл, — с пьяной радостью объявил тот, довольно откидываясь на сиденье.

Барышня прищурилась, окинула пьяного цепким взглядом:

— Да ясно же, он живет на Дорогожицкой улице!

— Ничего подобного! — немедля опротестовал тот, приходя в волнение. — И не на Дорогожицкой, а на этой… как ее… Дмитриевской.

— В двадцать пятом номере, — уверенно угадала барышня.

— И вовсе не в двадцять пятом, а… в сорок третьем! — обиделся пьяный.

— Ну вот и везите его туда, — подвела итог девушка и, протянув «Петуху» монетку, сунула кошелек в ридикюль, не замечая, что сзади к ее сумочке с видом ушлого и голодного дворового кота уже подбирается мальчишка лет десяти в грязноватой серой рубахе.

Воришка протянул руку и, несомненно, заполучил бы желаемое, но вдруг, без какой-либо видимой причины, за спиной барышни взорвался неработающий газовый фонарь, девушка обернулась на звук и в тот же миг ловко схватила мальчишку за запястье:

— Попался…

— Ух ты! — ухнул он, не пытаясь выдернуть руку. — Ну и красивая вы, барышня…

Она отпустила его и засмеялась, оценив ловкий трюк уличного кавалера, решившего подкупить ее своей галантностью.

— Ей-богу, красивая… — тот был не из боязливых, он и не подумал бежать.

И Даша подумала, что он вовсе не врет — барышня и впрямь была прехорошенькая. Очень светленькая — светловолосая, светлоглазая, — с округлыми пухлыми щеками, губами и широко открытыми искренними глазами. Очень тоненькая — в Настоящем она могла б стать моделью, здесь ее хрупкую стать особенно подчеркивал корсет и рукава-фонари на белой блузе с большим, невероятно кокетливым бантиком.

— Вы на ангела похожи… — сказал мальчик. Девица явно приглянулась ему, иначе, выхватив кошелек из ее обмякших рук, он давно б был таков. — Только говорите так странно… Вы что, малоросска?

— Это ты покуда мал ростом, — смешливо перепела девица. — А я повыше тебя буду. — Она как-то совсем необидно щелкнула его по носу, улыбнулась. — Как звать тебя?

— Ричард.

— Король?

— Здеся король, — важно изрек он, оглядывая цепким взглядом всю улицу. — Вы теперь здесь завсегда можете в покое ходить. Я вас, может, навеки запомню. Прощайте, — внезапно приметил он городового на другом конце вала.

— Ах, как же вы неосторожны… — взяв девушку под руку, недовольно сказала ее спутница. — Разве так можно?

Обе скрылись от Чуб за углом.

— И че это было? — спросила Даша.

— А что вы увидели? — переспросил Демон.

— Ну, прикольная барышня. Ну, вор хотел украсть у нее кошелек…

— И-и?

— Лопнул фонарь… Город не дал ему это сделать?

— Почему?

— Потому что любит ее? И защищает? И теперь она всегда здесь будет в покое ходить.

— А она?

— Не заметила? Так же, как я?

— И?..

— Перестань говорить со мной, как с ребенком!

— С удовольствием. Как только вы перестанете вести себя, как ребенок, я почту за счастье беседовать с вами, как с равной, — сухо ответил он. — Но боюсь, это вряд ли случится, раз вы намерены проститься с нами навечно.

Он был дерзок, и беседа, как обычно, шла на ножах. Но Даша вдруг словила себя на том, что, сама не желая того, чувствует себя польщенной вниманием Демона — раньше он беседовал о вечности, Городе, зле и добре с одной только Машей.

— Киев — непростой Город, — сказал Киевицкий. — Одних Он любит, других перемалывает в щепки.

— Он жесток.

— Он мудр. Люди, которым не место здесь, принесут себе и ему один вред.

— Знаю. Маша всегда говорит: «Нет плохих и хороших людей, есть только люди не на своем месте», — кстати вспомнилось Чуб.

Демон удовлетворенно кивнул.

— И оказавшись не на своем месте, человек будет либо несчастным, либо плохим — третьего не дано, запомните это. Если Город не принимает вас, значит, вы не нужны здесь. Нужны не здесь. И приехав сюда, вы оставили за спиной свое счастье. Но люди объясняют удачи и неудачи иными вещами и продолжают бесплодную борьбу с Великим Отцом в надежде покорить его… Другие же уезжают, хотя он просит остаться.

— Он не просил меня. Ты — не Он.

— Я не прошу вас ни о чем, — сказал Демон. — Лишь помогаю совершить выбор. Вы свободны и вправе избрать любой путь. Но не вправе делать его слепо, потому что вы — Киевица.

— Киевица… — повторила Даша, примеряя сие великое звание на свою раздувшуюся от огромной любви ипостась. Оно не налезло — любовь к Руслану была слишком большой. — Да какая из меня Киевица? У меня даже сил волшебных никаких нет…

— Потому что у вас уже есть сила.

— Какая?

— Вы завидуете, что Мария Владимировна и Катерина Михайловна сильнее и мудрее вас? Это так. Но в их мудрости таится их слабость.

— А в глупости — сила? Я правильно поняла: ты сейчас обозвал меня дурой?

— Да, иногда лишь глупость позволяет сделать то, на что никогда-никогда не решился бы умный. Но в этом и ваша слабость… С такой силой вам не стать сильней — тогда вы станете слишком опасны. Подумайте, может ли управлять мирозданием тот, кто не может управлять даже собой? Вы идете на поводу у своих чувств. В тот день, когда вас поведет ваша воля… вы придете по иному адресу.

Даша в замешательстве дотронулась пальцем до кончика носа. Сейчас она не шла, а стояла. Но Демон был прав: от дома № 1 до угла со Стрелецкой она прошла на поводу нежных чувств. Кабы ее вели разум, логика, чувство долга, она шла бы сейчас, верно, по иному маршруту.

— Разве делать, как чувствуешь, — неправильно? — тихо спросила она.

— И да, и нет, — сказал Демон. — Но если вы такая, какая есть, значит, нужны сейчас Городу именно такой.

— Сейчас? — уловила она. — А что будет потом?

— Откуда ж мне знать? Вы стоите на перекрестке, — Демон окинул взором две улицы. — Но куда бы вы не пошли, вы изменитесь. И изменившись, измените мир.

«Пойдешь направо, коня потеряешь. Пойдешь налево, себя потеряешь», — вспомнилось Чуб.

Ее выбор звучал иначе: Руслан или Киев?

— Но я не чувствую, что Город любит меня!

— И это, верно, самое страшное. Просто не заметить любовь, не заметить свой дар. Пройти мимо, не приняв его… — Он говорил слишком искренне — впервые за весь разговор за словами проступили чувства.

— Ты говоришь о Маше? — спросила Чуб.

— Сейчас я говорю не о ней, — холодно сказал Демон.

А Даша отметила очередное «сейчас» и подумала, что Демон никогда не опускается до лжи — он просто не говорит правду. Почти никогда не говорит ее всю целиком. Но и не лжет…

— Позвольте предложить вам прогулку, — церемонно сказал Киевский Демон. — Мой экипаж за углом. Я отвезу вас, куда вы прикажете. Хоть на квартиру, ключ от которой вы тщетно пытаетесь спрятать от меня в кулаке. Хоть на Мариинско-Благовещенскую.

— Куда-куда?

Киевицкий демонстративно окинул взглядом летний Ярославов вал, звавшийся нынче улицей Большой Подвальной — в конце ее не было еще даже дома с Башней Киевиц под серым колпаком.

— Так тут именуется улица, где живет ваш Руслан, — сказал он. — Какими бы ослепительными не казались вам ваши чувства, попробуйте научиться замечать мир вокруг.

* * *

Любимица киевских фотографов — башня Замка Ричарда Львиное Сердце — протыкала тонким шпилем низкое небо. Казалось, из этой прорехи и сыпется мелкий косой снег. Дображанская прикрыла подбородок и нос меховым капюшоном. Забывшая в Башне шапку рыжая Маша в мгновение стала блондинкой.

Подняться по лестнице на прилипшую к левому боку Замка гору Уздыхальницу оказалось непросто. Несмотря на невысокий рост, зимняя гора сделала все, чтобы стать неприступной. Ступеньки заледенели, доски на них прогнили — одни опасно прогнулись, другие просто отсутствовали. И двум Киевицам, как обычным смертным, пришлось трусить и ойкать, поскальзываться, поддерживать друг друга и хвататься за неверные, шаткие ледяные перила.

Плоскую верхушку Уздыхальницы выложили тротуарной плиткой. Летом тут располагалось кафе, зимой сюда карабкались лишь любители дивных и бескрайних киевских видов и желающие заглянуть во внутренний двор вечно загадочного «Ричарда». Кроме них двоих тут не было сейчас никого.

— Думаешь, Даша все же решится? — вопрос Кати прозвучал глухо.

— Не знаю, — сказала Маша. — Я знаю о ней только одно: она способна на все. На безумие, на подвиг, на жертву. На все абсолютно. И на то, чтоб бросить все ради любви, — тоже.

— Ты думаешь, она способна отличить любовь от собственной прихоти?

— Я же сказала: она способна на все, — убежденно повторила Маша. — И в этом, пожалуй, она всегда будет сильнее нас.

Ковалева подошла к дальнему краю площадки. Андреевский спуск бежал вниз — там, внизу, с другой стороны горы Уздыхальницы стоял дом-музей Михаила Булгакова. Дом построил архитектор Горденин — он же возвел особняк, где расположился музей Леси Украинки. Конфетница «Маркиза» упоминалась в булгаковской «Белой гвардии»… Но у студентки не возникло соблазна объяснять проклятие «Короля» и «Маркиза» булгаковской мистикой. В киевском романе поминалось пол-Киева. А вокруг было предостаточно других кандидатов в подозреваемые: начиная от расположенной под их ногами Уздыхальницы, которую величали Лысой Горой часть киевлян, оканчивая официальной Лыской напротив и не исключая стоящую справа «нечистую силу» К. М. Дображанскую, чей офис располагался в пятидесяти метрах отсюда.

А потому Маша подумала лишь, что на первый взгляд совершенно не имеющие отношения друг к другу люди и вещи зачастую связаны в Киеве паутиной родственных нитей и причинно-следственных связей. Потому что Город един — и все, кого он принимает в себя, для него — как один организм. Диковинный винегрет: черти, мавки, король Англии, греческая богиня с совой… Но так уж построен их Киев: здесь сошлось сто путей, сто дорог, их линии слились в единый рисунок… Какой?

Это им и предстояло понять.

— С «Маркизом» все ясно, — сказала Катя. — Дом построен как храм, посвященный Деве Афине. И недаром за столь долгое время в нем по-настоящему прижился один ресторан… Точней, два. «Лейпциг» и «Маркиза». Ведь Афина — изобретательница и покровительница кулинарии. Кроме того, в «Лейпциге» праздновали свадьбы, а невесты в те годы были в основном девственницами. И боюсь, тому, кто хочет овладеть этим домом, нужно учитывать интересы сей ипостаси Великой Матери. Либо тоже открыть там кафе, ресторан. Либо ЗАГС. Либо, учитывая ее пристрастие к ткачеству и прядению, магазин тканей, одежды. На худой конец — конюшню или террариум. Афину называют «госпожой коней», про змей я тебе уже говорила… Но что с Ричардом? Я размышляла всю ночь. Почему коммуналка? И почему, как только ее расселили, дом опустел? А до того с ним творились всевозможные беды. За всю свою жизнь Ричард привечал только коммунальных жильцов и творцов — художников, скульпторов. Откуда у Замка такой пролетарско-богемный вкус?

Маша кивнула и пошла к правому боку горы, нависшей над внутренним двором Замка Ричарда.

— Думаешь, мы что-то выясним так? — спросила она. — Что ты надеешься увидеть?

— Сама не знаю, — созналась Катя. — Но ты единственная способна перейти в Прошлое, щелкнув пальцами. Мне, как и Даше, нужен для этого ключ от дома. Вот только беды этого дома начались еще до того, как он был возведен.

— Ты говоришь про пожар на стройке?

— Просто попроси Город: «Дай мне час, который нам должно узнать…»

Маша снова кивнула и трижды подпрыгнула на месте — они не пробыли на горе и десяти минут, но она продрогла до самых костей и больше всего ей мечталось, чтоб час, который им нужно узнать, был летним или хотя бы весенним. Не слишком элегантно, путаясь в длинной юбке, Ковалева перелезла небольшое ограждение, окружавшее мощеную часть горы, сняла варежку, смазанно щелкнула закоченевшими пальцами и сразу сообразила, что Катя права…

Пожара не было. Не было и самого дома. И кабы, воспользовавшись ключом и заклятием, они вошли бы в дом-замок, то плюхнулись бы прямо в свежую яму — вырытый котлован для фундамента. Катя стащила капюшон, Маша вторую варежку — обе остались в шубах… Киев нежила ранняя весна.

Город помолодел на столетье. Мучительно покосившийся нежилой дом на противоположной стороне Андреевского спуска вдруг выпрямился, встал бравым молодцем; дом рядом с ним, накрытый с головой зеленой сетью, как покрывалом покойник, — засиял новенькими окнами и вывеской «Цирульня». Спуск уменьшился, побелел — одноэтажные дома а-ля мазанки сияли белыми стенами. Разглядеть больше они не могли из-за крутого Андреевского поворота вниз да, если честно, и не пытались — им было на что посмотреть…

Место, где в Настоящем высился Замок Ричарда, окружал почти такой же строительный забор. Вокруг котлована стояли рабочие — но не в рабочей одежде. Похоже, у них был праздник. Судя по смешкам и долетавшим до них отдельным словам, многие были веселы и пьяны. Но все как один смотрели на высокого мужика в алой рубахе, проделывающего странные телодвижения. Бросив шапку на землю, он плясал вокруг нее, кривляясь и корча дикие рожи. Клоунские действия почему-то не казались смешными — в них был особенный завораживающий ритм и, несомненно, был смысл: он походил на шамана, танцующего с бубном вокруг лихого костра.

Внезапно алый мужик выхватил из рук одного из рабочих новенький топор и с силой подбросил его высоко в небо. Топор взлетел, сверкнул на фоне весеннего небосвода опасной молнией и рухнул обратно — прямо на голову алого. Тот не предпринял попытки отбежать — крутанулся на месте волчком против солнца, выкрикнул нечленораздельное и в последний момент, когда топор был в двух вершках от его головы, ловко поймал летящую смерть за топорище.

Публика ухнула, выдыхая страх и восторг, взвыла, восхищаясь опасным и смелым трюком.

— Ох и ловок колдун, ох и ловок!.. — крикнул молодой парень.

Однако то был вовсе не трюк.

— Жертва принесена, — громко и хрипло сказал алый мужик. — Дайте ей имя.

— Давай на Ваську… — пьяно и весело загоготал кто-то, указывая на соседа.

— Ну тебя. Ты не шути… Сам на себя закладывай, — обиженно одернул его стоявший рядом.

— Давай на тещу мою… Надоела до смерти! — засмеялся другой.

Все встретили его предложение дружным и одобрительным ржанием. Только теперь Киевицы заметили, что среди толпы артельщиков нет ни девок, ни женщин.

— Тогда лучше уж на мою бабу… — послышался новый голос.

— Нет, на мою куму…

— На мою свояченицу…

— Дайте ей имя! — опять прохрипел колдун. — Время идет…

— Давай на Ричардку клятого… Мочи нет уж терпеть, — сказал невысокий суховатый мужик в опрятной одежде.

— Родного пасынка со свету сжить хочешь? — уели его с ехидным смешком.

— Так это ж для смеха… — неуверенно процедил тот. — А коль и помрет, не беда. Никто о нем горевать не будет. Совсем разбойником стал… На Ричарда дом закладывай. Хоть какой из него Ричард? В романах имя себе вычитал и сам себя окрестил…

— Твое слово, смотри опосля не серчай, — хмуро сказал колдун в алой рубахе. Он размахнулся, ударил топором по бревну и внезапно, резко поднял глаза — два темных насмешливых глаза взглянули прямо на Катю и Машу.

— Он смотрит так, словно знает нас… — вздрогнула старшая из Киевиц.

А младшая щелкнула оттаявшими пальцами, вмиг возвращая их обратно. Настоящее встретило снегом и холодом, окатило ледяным ветром с Днепра. Но от волнения у Маши стало так жарко внутри, что захотелось скинуть шубу.

— Я тоже знаю его, — взволнованно сказала она. — Точнее, кто он. Мы еще ни разу не пересекались с такими. Он — один из наследников волхвов Древней Руси и их знаний. Это древнее, может быть, самое древнее колдовство. Перед началом всякого дела принести человеческую жертву.

— Ты видела, как он посмотрел на нас? — не могла успокоиться Катя. — Будто между нами вековая вражда.

От взгляда волхва у Дображанской по-прежнему щекотало в желудке.

— Так и есть, — сказала Маша. — Колдун и артельщики. Я читала про это. Прежде чем построить новый дом, в старом Киеве часто совершали жертвоприношение. Естественно, лишь в том случае, если находился колдун, а их тут было немного. Киев — Город ведьм. А это мужская магия. Дабы дом стоял на века, ему давали духа-хранителя. Из числа живых. Рабочие не понимали, что это серьезно, не верили ему до конца… Но после ритуала жертва всегда умирала.

— И только что, — подытожила Катя, — мы увидели, как на закладке Замка мужики сгубили какого-то самозваного Ричарда. Пасынка одного из рабочих.

— А спустя полсотни лет Виктор Некрасов прозвал дом Замком Ричарда, — закончила Маша. — Ведь он был писателем, а они часто видят правду. Да и киевляне часто зовут дом просто Ричардом.

— У дома действительно есть душа — дух Ричарда. И, возможно, не только у этого…

— Кариатида! — ахнула Маша. — Она — такая же загубленная людская душа. Как Русалки или Мавки, которые мстят людям за свою насильственную раннюю смерть. Когда-то ее точно так же принесли в жертву артельщики! Вот почему она мстит людям. Вот почему губит Руслана…

— Но почему именно Руслана?

— Трудно сказать, почему духи вредят одним и благоволят к другим.

— Например, к своим тезкам, — озарилась Дображанская. — В замковой коммуналке правил бал некий поляк Ричард. Похоже, дух Замка Ричарда явно покровительствовал ему… Мне рассказывал сторож. Он, наверное, и сейчас там, — Катя указала вниз на пристроившуюся у подножия горы дверь в окружавшем замок зеленом заборе.

— Ой, мама… — несчастно проплакала Маша.

Ей показалось, что спускающаяся к Андреевскому спуску изломанная лестница за прошедшее время стала лишь еще опасней и круче.

* * *

— Вы все же решили заказать свой портрет?

Дверца в строительном заборе открылась, предъявляя Киевицам лишенное возраста бородатое лицо Агапия. Машу сторож словно и не заметил вообще. Вчера, в присутствии Дмитрия Андреевича, охранник Замка не позволял себе глядеть на Дображанскую так: прямолинейным восторженным взглядом безумца, готового прямо сейчас нырнуть с опасной скалы в пучину Катиных глаз.

— Возможно, — не стала спорить Катерина Михайловна. Она не жаловала влюбленных в нее. Влюбленные, в принципе, опасные люди — никогда не знаешь, каким именно способом они вознамерятся завоевать тебя и как тебе доведется противостоять им…

Вот и этот сразу выкинул штуку.

— А я уже нарисовал его! — заявил сторож, едва они вошли в дом, и зачастил: — Помните, вы не сразу ушли, остановились на наш Замок взглянуть… И меня вдруг как цепануло. Никак не мог выкинуть вас из своей головы… Судите сами, что вышло. А денег не надо. Я так давно кисти в руки не брал. А вас как увидел… Вот за это спасибо. Вы меня, может, к жизни вернули. Показать вам?

— Чуть позже, — постаралась быть дипломатичной Катя. — Вы тут вроде слегка подрабатываете экскурсиями?

— Так уж сложилась жизнь, — снова сказал он. И Катя вдруг подумала, что Агапий, скорее всего, не настоящее имя, а нечто вроде запоминающегося бренда или псевдонима, оставшегося с богемных времен, — вряд ли б она запомнила сторожа Сашу или Сережу. — Но теперь, когда я снова начал писать, может, все по-другому будет. Очень хочу показать вам…

— А там наверху портреты Леси и Тараса Шевченко тоже вы написали?

— Нет, что вы, не я, — вымолвил он с еле слышной укоризной, — это известные работы… Я же рассказывал. Тут жил художник Фотий Красицкий. Племянник Шевченко. Он нарисовал портрет Тараса Григорьевича. Тоже известный… И портрет Леси Украинки. Я специально поставил, чтоб, когда людям рассказываю, было что показать… Многим ведь интересно взглянуть на дом с привидением. Многие спрашивают: слышал ли я тут стоны. А кто хочет, и сам слышит…

— Что слышит?

— Что хочет. А я не спорю. А там, кто какую копейку даст…

— Вот, возьмите, — поспешно протянула Катя купюру.

— Нет, с вас не возьму, — почти испуганно отпрянул он от ее денег. — Я ваш портрет в салон сегодня утром отнес. Мне сказали: еще неси… И в голову теперь всякое лезет. Я думал, там давно ничего нет. Но как вас увидел…

Катя суховато кивнула и пошла наверх, приглашая Машу последовать за ней.

— А вы много о жизни Фотия Красицкого знаете? — спросила сторожа Маша Ковалева.

— Один из первых жильцов Замка Ричарда, — запустил заезженную пластинку Агапий. — Жил здесь на пятом этаже. На его квартире собиралась редакция журнала, в нем печатались Франко, Нечуй-Левицкий, Леся Украинка… Он хорошо ее знал, гостил летом на хуторе у ее семьи, писал портрет Лесиной сестры. А ее саму изобразил в виде некоего рыцаря духа…

— Вы так… очень по-академически это рассказываете, — сказала студентка исторического факультета.

— Так уж сложилась жизнь. Я художку закончил. Как запомнилось, так и говорю…

— Помолчите!

Не добравшись до верхнего этажа, Катя остановилась на лестнице, резко приложила палец к губам, призывая их к тишине.

Мой Ричард, добрый… моя королева… —

неслось еле слышным шепотом по пустым комнатам Замка.

— Вы слышите? Слышите? — встрепенулась она.

— Нет, — сказал Агапий. — То есть да, — спохватился он. Но, судя по лицу, в нем говорила сейчас лишь привычка не спорить.

— Да, — сказала, вслушавшись, Маша. — Я слышу… «Моя королева, мой Ричард». Нет, не совсем так, — оправилась она.

— А как?

— Сейчас…

Песня лилась откуда-то сверху. И, помедлив, Маша решительно устремилась туда — на третий, затем на четвертый этаж, стараясь приблизиться к тихой балладе, узнать ее поближе.

Мой Ричард, добрый… моя королева…

Слова показались тревожно знакомыми — знакомыми давно, с детских лет. Катя спешила за ней, сторож отстал, спотыкаясь где-то внизу. И приближаясь к пятому этажу, Маша, наконец, разобралась, что не так.

— Они поют на украинском, — сказала она.

Теперь она явственно слышала текст:

«Куди ви зібрались так пізно в дорогу,

мій Річарде, добрий мій пане?» —

«Моя королево, моліться ви Богу,

то легше на серці вам стане». —

«Ніч темна на морі, — пождіть хоч до рана,

мій Річарде, добрий мій пане…»

— На украинском? — растерялась Катя.

— А как же еще? — сделал привычно-понимающее лицо догнавший их Агапий. — Я ж вам говорил, Шевченко тут рисовали, Лесю опять же…

— Опять Лесю! — возгласила Маша. — Все правильно! Опять Леся… Это баллада из ее пьесы «В пуще». Я читала ее еще в школе, когда писала то сочинение.

— И там есть герой Ричард. Рыцарь Ричард? — спросила Катя.

— Можно сказать и так. Рыцарь, и в то же время художник. Точнее, скульптор…

— А дом покровительствует Ричардам, художникам и скульпторам, — сказала Дображанская. — Дух дома мог читать эту пьесу?

— Теоретически мог. Раз Красицкий знал семью Леси, ее саму, у него собиралась редакция журнала, в котором печатались ее произведения. Рукопись вполне могла оказаться в его доме…

— А пасынок рабочего, окрестивший себя Ричардом, любил читать, — сказала Катя. — И отождествлял себя с героями романов. После смерти дух Ричарда прочел произведение о Ричарде и…

— …решил, что это тоже о нем! Ой, мамочки… — выдала Маша.

Достигнув пятого этажа, где обитал художник, Киевицы остановились в изумлении.

— Вы сказали, что нарисовали мой портрет… — выдохнула Катерина. — Один портрет.

Множественное число было б уместнее. Еще уместнее — словосочетание «великое множество». Картонки, бумажки и бумажечки, ватманы, обратные стороны старых плакатов и даже белые стены комнаты заполонила воинственная женская ипостась. Высокое и прекрасное тело Дображанской было заковано в доспехи, чело украшала корона, в руках Катерина сжимала меч и копье. Ее лицо было скрыто под забралом, но взглядом она походила на Орлеанскую деву — Жанну д’Арк, — ожидающую штурма Орлеана. На сказочную королеву-воительницу.

— Что за странный наряд? — спросила Катерина Михайловна.

— Не знаю. Так вы привиделись мне, когда я увидел вас в Замке…

— А вы уверены, что вам привиделась я? Ведь тут нет лица, — с сомнением спросила Катя.

— А ваша фигура? А взгляд? Его не перепутать ни с чьим.

— Как знать. — Катя подошла к окну, взяла с подоконника заточенный в целлофан портрет Леси в образе «скорбного рыцаря духа». — У Ричарда в пьесе была любимая девушка? — спросила она.

— Нет, — припомнила Маша. — Лишь некая прекрасная дама Каролина.

— Читай: королева, — кивнула Катя. — Рыцарь Ричард и его королева… Верный рыцарь, влюбившийся в прекрасную даму.

— Ты хочешь сказать, что Замок влюблен в Лесю? — недоверчиво охнула Маша. — Дом влюблен в писательницу? — такого младшая из Киевиц еще не слышала. — Но он даже не видел ее!

— Может, видел, может, и нет… Но он точно видел ее портрет. Этого совершенно достаточно. Влюбляться по портрету было в рыцарских романах таким же распространенным явлением, как для нас сейчас романы по интернету. Истинным трубадурам не обязательно лично лицезреть даму сердца, чтобы любить, прославлять, служить ей. Забавно… — Катерина отложила портрет. — Насколько я помню, Леся Украинка придерживалась крайних демократических взглядов. Вот вам и приют для творцов, вот и коммуналка… Леся ратовала за развитие украинской культуры, государства. Потому, когда дом приобрел потомок министра первой украинской республики, дом не был против. Но стоило новому хозяину принять решение соорудить здесь элитную гостиницу для богатеев…

— И пьеса про Ричарда, и половина Лесиных стихотворений и пьес написаны о том, что лучше умереть, чем пожертвовать принципами! — отлично поняла Дображанскую Маша.

— Влюбленный дом-демократ, склонный к самоубийству. Дом, который скорее разрушится, чем впустит в себя бездушных буржуев! Неприступный замок девы-воина с нерушимыми принципами… Уж не знаю, как я объясню это Дмитрию Андреевичу, — закончила Катя. — Но у этого дома есть своя душа. Романтическая. Влюбленная. Человеческая. А значит, бессмертная.

Маша задумчиво оглядела многочисленные изображения дев в доспехах и рыцарских латах. Стоявший рядом сторож-художник, с охреневающим видом слушавший их разговор, подошел к ней:

— Ну как?

— Она похожа у вас на какую-то богиню-воина… — сказала Маша. — Кстати, Катя, ты так и не сказала тогда, чья статуя спустилась к таврам с неба? Афина или Артемида?

— Великая Мать. И не важно, как ее называть. Обе они — части ее. На деле они очень похожи — обе девственницы, обе воительницы… только одна повелевает войной, а вторая — охотой, одна покровительствует медицине, другая — магии. Одна возглавляла отряд амазонок, другая считается их божеством. По сути, они — одно. Как две статуи на фасаде «Маркиза», зеркально отображающие друг друга.

— Две статуи, — сказала Маша. — Но ведь разбилась только одна. Вторая осталась. А ее душа жива. Быстро на Саксаганского! Звони Даше, пусть она скажет Руслану, чтоб он ни в коем случае не возвращался домой…

* * *

Руслан открыл в дверь, вошел в пустую квартиру. На миг родной дом показался чужим, отчужденным. Его хозяин пришел сюда лишь для того, чтоб собрать вещи, — дом знал это и с укоризной смотрел на него. Было страшно холодно, как в нежилом помещении. Руслан не стал раздеваться — достал из шкафа сумку, бросил в нее белье, джинсы, пару свитеров, десяток дисков. Одежда тоже была холодной, и прикасаться к ней было неприятно.

Было неприятно… Едва он вошел сюда, его взяло в плен странное гнетущее чувство: вдруг расхотелось уезжать. Словно что-то привязывало к дому, тянуло назад, просило остаться, звало обратно неслышным голосом.

Он дотронулся до своих губ, и необъяснимая тоска отошла. Воспоминание о Даше было жарким, желанным. Да и в чем, собственно, дело? Он же не продает квартиру, в которой родился и вырос, просто уезжает на несколько дней с девушкой, которая нравится ему так сильно, что стоило подумать о ней — сразу захотелось снять куртку, вздохнуть полной грудью, закричать от радости. Всего часа два спустя они будут вместе — в ее постели…

Он действительно крикнул. Но взметнувшись к высокому потолку дореволюционного дома, возглас утратил радость — стал печальным, глухим. Стал чужим — будто кто-то вскрикнул с болью в ответ. Непонятная тоска скрутила живот. Тоска заполнила голову и грудь. Боль словно струилась по стенам.

Руслан вдруг вспомнил, что Даша взяла с него слово: он не придет сюда за вещами один, без нее. Вчера он объяснил глупую просьбу ее эмоциональностью, но сегодня подумал: она была права, лучше б они пришли сюда вместе.

Взгляд упал на собственное отражение в зеркале: серая кожа, худые впалые щеки, темные круги под глазами. Паршивый портрет. Может, он заболел?

Почему ему стало так плохо?..

Воспоминание встало пред ним, встало как молчаливое привидение из глубин бездны, невозможное, пугающее, неумолимое. Оно стояло посреди комнаты и угрюмо смотрело на него; еще плохо различимое, оно обретало цвет и объем. А он смотрел прямо перед собой, страшась поверить в Нее… В свой вчерашний сон. Или не сон?.. Его губы, пах и живот разом вспомнили Ее… Поцелуй, зовущий вдаль за собой, тянущий в пропасть, на дне которой…

Что, что там, на дне?

Нет, нет, это неправда, он должен идти, немедленно уйти отсюда, иначе… Он почувствовал, что воздух в комнате стал плотным, замедляющим каждое его движение, — показалось, что дом схватил и держит его! Голова закружилась, он понял, что сейчас упадет, и закричал во весь голос…

* * *

Даша Чуб сбросила Катин звонок, бросила спутнику:

— Мне нужно срочно позвонить!..

— Срочно? — с ледяной иронией повторил Демон.

И Даша вспомнила, что для тех, кто находится в Прошлом, время в Настоящем стоит, и сжала желание в кулаке, спрятала в карман телефон, невзирая на то, что сердце билось часто-часто, она не успела спросить, что нависло над Русланом, и возбужденное сознание выдумывало страшные картинки, одна нестерпимей другой.

Их экипаж так медленно трясся по киевской брусчатке, что Чуб чуть не повторила ошибку — чуть не сказала: «А можно быстрее?»… Но сдержалась. Насмешливость Демона имела над ней странную власть.

— Как бы медленно мы ни ехали, путешествуя по Прошлому, вы никогда не опоздаете ни на секунду, — прочел ее мысли он. — Насколько я понимаю, вы определились с выбором пути… Мы едем на Мариинско-Благовещенскую.

«Город сам дает мне подсказку? — понадеялась Даша. — Там меня ждет благая весть? Или благо — сам Руслан?»

Их экипаж свернул на будущую Саксаганского — низкорослую, застроенную небольшими одноэтажными домами, отгороженными от мира заборами и садами, не улицу, а пока еще небольшую деревню.

— Боюсь, покуда она не так хороша, как… — Демон щелкнул пальцами.

Лошади в их коляске испуганно заржали: мимо проскочил выпрыгнувший из другого года трамвай, улицу прочертили рельсы. Дома рванули к небу, выросли, раздались в плечах, украсились нарядной лепниной.

Даша приметила знакомую псевдоклассическую статую на крыше, точней вверху на фасаде, — благообразную даму с заломленными руками. Рядом с ней стояло еще три женские ипостаси в древнегреческих одеждах.

— Милосердие, Любовь, Медицина и Жизнь, — представил четыре аллегорических изображения Демон. — Дом построен в 1913 году для нужд общины сестер милосердия, основанной в Киеве вдовствующей императрицей Марией Федоровной.

Массивный серо-жемчужный дом в ренессансном стиле украшали два треугольных фронтона с барельефами, изображавшими сердобольных греческих дам, склоняющихся над больным.

— А эта часть улицы, — продолжал ее спутник, — известна как киевский Парнас. Здесь неподалеку друг от друга жили Старицкий, Лысенко, семья Леси Украинки и Саксаганский, в честь которого и переименовали Мариинско-Благовещенскую…

— А что, если Город сам советует мне выбрать любовь? — перебила его Даша, и ее сердце застучало еще сильней.

— Любовь, — утвердительно сказал ее спутник. — Но какую?

— Любовь одна. Настоящая. И она сильнее всего на свете, — Чуб сказала то, что чувствовала, она ощутила немыслимый прилив сил.

Она знала, что от этого не достигнет цели быстрей, но ей страшно захотелось спрыгнуть с коляски, помчаться к Руслану со всех ног. Она подалась вперед…

— Есть тысяча триста пятнадцать видов любви, — охладил ее Демон, — что же касается силы, вам стоит почитать «Триумфы» Петрарки, размышлявшего о победе любви над человеком, целомудрия над любовью, смерти над целомудрием, славы над смертью, времени над славой и вечности над временем.

— О чем ты?

— О столь ненавистной вам куртуазной любви.

— Ты о платонической? — скривила нос Даша Чуб.

— Выдумавшие ее трубадуры видели смысл любви не в обладании, а в стремлении. Прекрасная дама должна быть недоступной: быть в браке или быть самой королевой. Чем выше преграда, которая ее окружает, тем выше воспаряет твой дух, стремясь к ней. Тем дольше идти к ней, тем больше времени на самосовершенствование.

— То есть мне не стоит спешить — ты по дороге мне еще что-то умное скажешь, — попробовала расшифровать его витиеватую мысль Землепотрясная.

— «Это была любовь времен „голубой розы“»… В средневековых рыцарских романах часто говорится об этой розе, растущей где-то в «мистическом лесу», среди таинственных символических растений. Проникнуть к ней мог только рыцарь «без страха и упрека»…

— То есть, чтобы достигнуть чего-то, нужно быть типа чистой душой. И это говоришь мне ты, Демон?

— Я говорю это вам, Киевице.

— Бред!

— Всего лишь цитата из пьесы Леси Украинки. Она умела любить так. Что же касается вас… Кажется, вы плохо понимаете смысл воздержания. Вы считаете, что целибат — все равно что иметь деньги и не тратить их.

— Ну, вроде того… — признала Чуб.

Демон покачал головой.

— Говоря современным языком, это все равно что иметь деньги и не тратить их на вещи, украшения, развлечения, а вложить в акции… можно прогореть и не получить ничего… а можно стать миллионером, миллиардером. Улавливаете мою мысль?

— Я — не дура.

— Допустим. Тогда представьте, что вместо денег у вас есть энергия. Вы можете растратить ее на быстротечные романы, а можете, как рыцарь прекрасной дамы, потратить ее на подвиги, вложить в творчество, как трубадур, или, как отшельники, потратить ее на очищение души, достижение святости… Как вы думаете, почему и языческие жрицы, вроде Ифигении, и ваши монахи были девственниками? И почему многие из них могли творить чудеса?

— Для того, чтоб совершать подвиги и творить чудеса, обязательно быть целкой? Впервые слышу!

— То, о чем вы слышите ныне впервые, мысль, старая как сам мир. И сводится к одному слову: «выбор». Крестьянка Жанна д’Арк могла б стать хорошей женой и матерью, а стала Орлеанской девственницей — победительницей. И позвольте напомнить вам, что в своей прошлой жизни Мария Владимировна провела 16 лет в монастыре. Да и Катерина Михайловна отличается ныне редким воздержанием… Не потому ли их сила столь недостижима для вас? Я не склоняю вас к целибату…

— А по-моему, очень даже склоняешь! — Чуб и сама не могла понять, отчего так разозлилась.

Десяток причин сплелись в животе в тугой узел злости. Нежелание даже представлять себе такую глупость, как жизнь без секса. Страх, что Демон может быть прав и пока она не в силах это даже представить — ей не узнать истинной силы. Зависть и обида…

И внезапная мысль: «Мариинско-Благовещенская означает, что благую весть здесь получит Мария. Маша! Опять она! Потому, что Демон любит не меня, а ее!..»

— Ты просто хочешь, чтоб наш брак был фиктивным! Не хочешь меня, так и скажи… и не нужно плести мне тут про монашек… Я вообще ведьма. Язычница!

— Вы — Киевица. Но даже у язычников были богини-девы: Дева Афина, Дева Артемида, Дева тавров и греков, покровительница Херсонеса — их девственность считалась залогом неприступности их городов. Не потому ли Херсонес простоял двадцать сотен лет.

— Сколько?

— Двадцать сотен.

— Все! Хватит!..

Чуб соскочила у дома Руслана еще до того, как остановилась коляска. Здесь, в Прошлом, дом № 99 носил номер 101, и лепнины на его фасаде было больше. Сверху, под самой крышей, на стене был изображен ползающий ребенок, мужчина и старец с клюкой.

— Выпусти меня отсюда! — потребовала Чуб. — В наше время.

И опять разозлилась, оттого что она — не Маша. Маше не нужно просить — как Дух Киева, она может менять столетья движеньем пальцев. А Чуб нет… Потому что она — невоздержанная. И вообще, Демон только что обозвал ее шлюхой.

— Я лишь сказал, что не так уж важно, дойдешь ли ты до предмета любви, — возразил Демон. — Важно — каким ты придешь. Не смею задерживать вас.

* * *

Катино вольво замерло в пробке на перекрестке двух улиц — Саксаганского и Коминтерна, — и только поэтому Машин обеспокоенный взор, нервно ощупывающий пространство в надежде как можно быстрей сдвинуться с места, заметил очередную сову, а рядом с ней и еще одну.

— И здесь совы, — сказала Ковалева. — Символы мудрости и колдовства…

— Как и змеи, — примолвила Катя. — Потому на киевских домах так много сов и змей. Ты не замечала раньше?

— Я знаю этот дом… — вскинулась студентка-историчка и вмиг всем сердцем поверила, что Город задержал их на перекрестке совсем не случайно. — Это дом Марцинчика. До революции их семейству принадлежала известнейшая аптека на Крещатике.

— Фармацевтический бизнес всегда был одним из самых доходных, — со знанием дела сказала Катя, покосившись на роскошнейший аптекарский дом, больше похожий на древнегреческий храм: с десятком белых коринфских колонн, россыпью барельефов и двумя классическими мужскими бюстами над центральным входом.

— А это отцы медицины, — сказала Маша, — Гиппократ и Авиценна. Про них ходило много легенд. Будто бы еще до нашей эры греческий врач Гиппократ научился лечить чуму, а Авиценна изобрел эликсир бессмертия…

«Мужчина, говоривший на греческом. И второй — говоривший на персидском, — взорвалось в мозгу. — А вот и сова! Две совы».

Две совы над классическим фронтоном с ионическим узором сторожили поместившийся на крыше громадный телеэкран, демонстрировавший в данный момент рекламу какого-то банка.

— А раньше на крыше стояла статуя, — сказала Маша. — Я читала, что это была статуя античной богини…

— Афины, — уверенно сказала Катя. — Покровительницы медицины.

В тот же миг пробка рассеялась, машины сзади возмущенно загудели, недовольные медлительностью Катиной машины, — теперь Город словно подгонял их, заставлял торопиться, спешить. Их вольво понадобилась лишь минута, чтобы достичь дома № 99, сросшегося левой стеной с двухэтажным музеем Леси Украинки.

И едва Киевицы выскочили на тротуар, прямо пред ними из воздуха образовалась Землепотрясная Даша.

* * *

Демон пальцами, барельеф со стариком, ребенком и мужчиной исчез, видимо разрушенный временем, исчез и сам Демон… Зато, откуда ни возьмись, возле дома оказались Катя и Маша.

— Ты откуда взялась? — спросила Дображанская.

— Из Прошлого…

— Ты предупредила Руслана?

— Нет. Забыла…

— Мара — жива!

— А-а-а-а-а!.. — послышался ужасающий крик сверху.

И Чуб сразу уразумела, что он несется из разбитых окон Руслана.

— А-а-а-а! — с криком ринулась в новый бой она.

Трое ворвались в подъезд. Маша заметила, что стены его холла украшены золотыми барельефами с античными сценками, но рассмотреть ей их снова не удалось. Еще ни разу студентке не довелось войти в этот дом — только вбежать. Стены, выкрашенные бледно-желтой масляной краской, хранили остатки лепнины с классическим греческим узором из стилизованных волн. Они мчались по лестнице на пятый этаж. Даша толкнула податливую Русланову дверь, благословляя его дурную привычку вечно забывать запирать ее.

— Где ты? Что с тобой? — влетела в квартиру она.

Руслан молча, с заторможенным видом стоял посреди комнаты.

— Что случилось? Почему ты кричал? — бросилась к нему Даша.

— Не знаю. Я вдруг почувствовал… — он замолчал и недовольно посмотрел на стоящую за спиной Чуб как конвой «шальную подругу» Машу и непонятную красавицу Катю, которую Землепотрясная даже не сочла нужным представить. — А что ты делаешь здесь? Почему вы тут?

— Я тебе все объясню, обещаю… Только не здесь. Давай уйдем сейчас… прямо сейчас, — сказала Даша.

— Хорошо, — охотно согласился он. — Я только возьму вещи.

Руслан сделал странно неуверенный шаг к стулу, на котором стояла его зеленая дорожная сумка с рекламной надписью на боку. Промедлив секунду, снял со стены небольшой, исписанный пометками перекидной календарь, быстро швырнул в сумку.

Раздался треск…

Старые, стертые, оставшиеся еще с советских времен обои с сиренево-охровыми цветами разорвались — высокая стена вдруг прогнулась, подалась к Руслану. С быстротою двух молний две сильные руки вырвались из стены, обхватили его, развернули к себе. Как из ровной глади вод, из вертикальной поверхности выросли обнаженный торс и прекрасное женское лицо.

Губы каменной Девы вошли в Руслана, руки властно обвились вокруг него — и в ту же секунду со звуком рвущейся бумаги и бетонным чавканьем стена жадно всосала его в себя, словно в каменное болото.

* * *

Час спустя стемнело уже окончательно. Стемнело снаружи и внутри — в душах трех Киевиц, находящихся в холодной, прошитой сквозняками квартире Руслана.

Все это время Маша двигалась вдоль стен: то гладила их, то стучала, то прикладывала ухо и две чуткие ладони, в надежде услышать от дома хоть звук.

Пережив первый приступ кричащего, крушащего вещи отчаяния, Даша сидела согнувшись, наклонив голову к самому полу, в мучительном, окаменелом горе. Катерина изучала свой i-Pad.

— Дом не слышит меня, — сказала Маша. — Не слушает, не говорит со мной. Не реагирует даже на угрозы…

— Дом был построен в 1910 году, — зачла информацию Катя. — Помимо двух каменных дев, на его фасаде было аллегорическое изображение загадки Сфинкса. «Кто ходит утром на четырех ногах, днем — на двух, а вечером — на трех». Изображение Сфинкса было на шлеме Афины… И кстати, — перескочила Катя в другое окно. — Ифигения или, точней, Ифимеда была изначально лишь одним из эпитетов Артемиды. А по одной из версий, тавры и скифы почитали как богиню саму Великую жрицу Ифигению…

— Да при чем тут во-още Ифигения?! — не выдержав, взвизгнула Даша.

— Сама не понимаю, — признала Катя. — Но к ней почему-то сводится все.

— Все, — повторила Чуб. — Поздно… Его уже нет в живых. Его замуровали в стене. Он давно задохнулся. Он умер.

— Нет, — отозвалась Маша. — Он еще жив. Я чувствую. Там, за стеною, нет смерти.

— Там, за стеной, эта тварь!!! — рычаще выкрикнула Землепотрясная Даша. И вдруг, не выдержав, снова вскочила с места, принялась колошматить ногами и руками по противоположной стене. — Отдай мне его, слышишь?! Отдай немедленно. Иначе я снесу твой дом нахрен!.. Срою! Взорву! Не я, так Катя…

— Тогда ты его точно погубишь, — сказала Дображанская.

— Спасибо за помощь! — в истерике гыркнула Чуб. — Нужно же что-то делать! — Ее помертвевшее лицо ожило, по нему заструились слезы. — Она затянула его…

— Затянула, — сказала Катя. — Как Мавка в трясину из бетона. Быть может, нам стоит вернуться к этой версии? И кстати, — показала она на экран i-Pad, — тут написано, что мюзикл по «Лесной песне» собираются ставить на Бродвее.

— Дашенька, — Маша моляще сложила руки и обратила мольбу к Чуб. — Это трудно, почти невозможно, но ты должна успокоиться. Мы должны снова проанализировать все… Катя права: мы что-то упустили из виду.

Вместо ответа Даша сползла на пол по стене, закрыла голову руками. Катя опять принялась стучать по клавишам, разыскивая что-то в сети.

— С чего все началось? — продолжая коситься на Чуб, начала анализ Маша. — Ко мне обратился дом. Этот дом, он попросил о любви. И назвал мне квартиру, где жил Руслан.

— Мы это знаем, — обреченно откликнулась Даша из-под своих рук.

— Но теперь мы знаем еще кое-что… Каменная дева, Мавка, Кариатида — не знаю, как ее называть, — Маша и сама поняла, что «барельеф» звучит как-то уж слишком безобидно-бесполо.

— Называй ее Карой, — предложила Катя.

— Кара и есть этот дом. Душа дома. Его дух и владелица. И это она попросила меня о любви…

— О любви? — открыла лицо Даша.

— Как и Мавка, она любит его, — догадалась Маша. — Она тоже любит Руслана!

— Но она убивает его! — крикнула Чуб.

— Она любит его так сильно, что не хочет отдавать. Хочет оставить его себе любой ценой. Потому она поцеловала его…

— «Она поцелует его. А он умрет», — так говорили те голоса, — напомнила Катя.

«Голоса… Гиппократ и Авиценна. Но при чем тут они?» — сбилась с ровной тропы Ковалева.

— У-умрет. Он умрет… — опять заплакала Чуб, опуская лицо в ладони.

— Они говорили, что он погибнет на праздник, — Маша заговорила быстрей, пытаясь заговорить Дашину боль. — Видимо, это будет сегодня. Сегодня ведь Старый Новый год. Время, когда так же, как и на Рождество, все оживает: деревья, души покойных и даже дома. Она ожила на Рождество и окаменеет опять сегодня ночью.

— О мать моя! — постигла Даша. — Если она не вернет его нам, Руслан окаменеет там, в стене, вместе с ней! До Нового года осталось всего ничего…

— Нет. Еще много времени, — оспорила Маша. — Просто темнеет рано. До полуночи еще целых семь часов. И мы знаем, что тут, — Маша положила руку на стену, — живая душа. Возможно, когда-то Кара была убита артельщиками. Но она не мстит. Она просто любит Руслана, как Мавка — Лукаша. Она — не навка. Она, как и Лесина Мавка из «Лесной песни», не плохая. Она…

— Хорошая?! — зашлась Даша, ударив кулаком по стене. — Это, по-твоему, хорошая?!

— Пойми главное: она сама обратилась ко мне за помощью. Если бы не она, нас бы не было здесь. Помню, в школе, когда я писала сочинение о Лесе и Мавке, я написала, что фабулы «Лесной песни» и «Русалочки» Андерсена полностью совпадают…

— Ясно, русалочку ты тоже любила и хотела спасти, — горько сказала Чуб.

— И Мавка, и Русалочка не имеют души. Обе влюбляются в реальных мужчин. Обе гибнут от несчастной любви и измены любимого. Но обе обретают бессмертную душу и вечную жизнь.

— «Я буду вічно жити! Я в серці маю те, що не вмирає», — после недолгих поисков Катя нашла в интернете сайт Леси Украинки «Энциклопедия жизни и творчества».

— Но кое-чем они все же отличаются, — продолжила Маша и быстро взволнованно вдохнула воздух, почуяв, что нащупала первую разгадку. — Русалочке нужны были ноги! А чтоб получить их, была нужна колдунья!

— Но у Кары есть ноги, — заметила Катя.

— У нее нет спины! Потому она и попросила меня… — Маша прикрыла округлившийся рот ладошкой, расширила глаза. — Я ведь знаю ответ на загадку Сфинкса. «Кто ходит утром на четырех ногах, днем — на двух, а вечером — на трех?» Человек! В детстве он ползает, в зрелости ходит нормально, а в старости — с клюкой… Но дело не в этом. А в том, что ответ: человек! Как и Русалочка, как и Мавка, Кара хочет стать человеком! И если мы дадим ей то, что она хочет, возможно, она освободит его.

— То, что она хочет, это спина… и мой Руслан? — вскочила Чуб. — Ты в своем уме? Я люблю его!

— Любишь настолько, что готова отдать за свою любовь жизнь? Его жизнь? — презрительно подняла брови Катя.

— Так же, как и она. Я ничем не хуже ее! — указала Даша на стену.

— Но и не лучше, — парировала Дображанская.

— Руслан любит не ее, а меня. Слышишь, он любит меня, — Чуб выхватила из кармана бумажку, на которой была наскоро нашкрябана посвященная ей песня.

А Маша снова услышала голос, голоса, они переговаривались там, за окном. Не тратя ни секунды, младшая из Киевиц стремглав понеслась к двери, схватила шубу, помчалась на улицу.

Проводив ее взглядом, Чуб хмуро сунула текст песни Кате под нос и замерла каменной статуей удивления. На экране Катиного телефона запечатлелся черно-белый фотопортрет знакомой ей барышни. Но, как ни странно, в первый миг Даша узнала не барышню, а ее бантик. Девушку она помнила улыбающейся, находчивой, веселой и ловкой — тут же она была грустной, с печальными уголками рта. В те годы редко снимались в фотоателье улыбающимися. И эта унылая, постная физиономия страшно не шла ей — делала и саму ее унылой, блеклой и квелой. А вот большой белый бантик на блузке с рукавами-фонариками остался таким же кокетливым.

— Кто это?

— Леся Украинка. В юности, — сказала Катя.

— Не может быть. Она же…

Она, Леся, и сама считала себя некрасивой, и все считали ее такой, но вот дивно, там, в Прошлом, она была хороша нежной, светло-пастельной красотой пухлощекого ангела. Памятник времен социализма-реализма, канонизировавший женщину с веслом, не передавал ее тонкой и хрупкой стати. Фотографии лгали, и потомки охотно принимали эту ложь. Или они просто не могли уложить в голове, что хорошенькая пухлощекая девушка может быть гением?

А после: болезнь обглодала ее щеки, обглодала губы, сделав их суровыми, тонкими, щеки запавшими…

— Так это была она? — сказала Даша. — Демон показал мне ее?

— А что он еще показал тебе? — спросила Катя.

— Что Город любил ее. А она не замечала…

— Возможно, — сказала Катя и кивнула на сайт. — Тут написано, что она не особенно жаловала Киев. Всегда приезжала сюда ненадолго. Большей частью она жила в теплых краях: в Крыму, в Грузии, Египте. Только так — теплыми странами — лечили тогда туберкулез. А Авиценны и Гиппократа тут не было.

— Авиценны и Гиппократа?

— Легендарных врачей. Мне Маша показывала — тут, рядом, бюсты на доме.

— Выходит, они были, — сказала Чуб.

— Кто?

— Авиценна и Гиппократ были в Киеве. Ведь на Рождество дома оживают…

* * *

Маша стояла на улице. Снег заметал ее, но она не шевелилась, переживала прекраснейшее в жизни мгновение — много раз младшей из Киевиц приходилось общаться с домами. Но впервые она слышала улицу всю целиком. Впервые осмыслила: улица едина, как клан! Или коммунальная кухня… Дома беседуют между собой, во всяком случае, на седьмой день Рождества.

— Скоро нас ждет еще одна смерть. Так некстати, прямо на праздник… — сказал Гиппократ.

— Он будет сам виноват в своей гибели, — ответил ему Авиценна. — Прошла тысяча лет, а люди все так же неосторожны. Все так же немудры, — он взглянул на повисшую над его головою сову — символ мудрости и покровительницы медицины Афины. Та громко ухнула в ответ.

— И все же его можно спасти, — раздался убежденный в своей правоте голос статуи Медицины на здании общины сестер милосердия, подозрительно похожей на еще один, еще более массивный и помпезный древнегреческий храм, вдвое больший, чем дом аптекаря.

Два храма стояли над одной улице.

— Его нужно спасти! — сердобольно сказала стоящая рядом с Медициной статуя Милосердия. — Достаточно того, что мы потеряли ее…

— Кару? — спросила Маша. — Когда это было?

Но статуя не ответила ей.

— Кто-то должен спасти его, — сказала она.

— Тот, кто полюбит, — вдохновенно сказала статуя Любви.

— Нет. Он погибнет, — предрекла статуя Жизни. — Поверьте, я знаю жизнь.

Каламбур вызвал у пятерых тихий смех. Жизнь же безрадостно завершила:

— Он все равно умрет.

— Неужели? — расстроилось Милосердие. — Она не осмелится? Не попробует спасти его?

— Осмелится, — сказала Жизнь. — Она поцелует его. А он умрет. Все равно…

— Умрет, — печально подтвердил Гиппократ.

— Умрет, — подтвердил Авиценна и опять посмотрел на свою сову — птица молча захлопала крыльями, соглашаясь с ним.

— Он умрет так же, как и она, — предрекла Жизнь. — Все будет так же, как на то Рождество… Один поцелуй ценой в целую жизнь.

— Она тоже умрет? Почему? — заголосила Маша, не реагируя на людей. — Говорите, я приказываю, я — Киевица.

Дома промолчали.

— А тетя — дурная? — тонким любопытным голосом спросил маму проходящий мимо восьмилетний ребенок. — Тетя — тю-тю?

Вместо ответа родительница ускорила шаг.

— Опять напилась, — сокрушенно изрекла неизвестная старушка в вязаном пухлом берете. Хотя, когда она видела Машу пьяной, так и осталось загадкой.

— Почему она умрет? — не сдалась Ковалева. — Что это значит — жизнь за поцелуй…

— Да я тебя просто так поцелую! — с готовностью предложил студентке увесистый сорокалетний мужик в дубленке нараспашку.

— Отчего вы так кричите? — рядом с Машей объявился облаченный в элегантное пальто молодой белобрысый экскурсовод. По-видимому, он только что вышел из музея. — Мы вроде знакомы?..

Маша кивнула.

— Вы и правда хотите услышать историю о человеке, который умер за поцелуй?

— Да. А вы его знаете?

— Да. — Парень махнул рукой маленькому экскурсионному автобусу, отправляя его восвояси. — Это самая романтическая история, которую я когда-либо слышал. Я хочу написать о ней…

— Куда написать?

— Еще не решил. Я не знаю, так ли она хороша. Вы хотите послушать?

— Очень.

— Отдать жизнь за один поцелуй, — начал он, — на это способен лишь истинный рыцарь… Или настоящий трубадур. Или тот, кто сочетает в себе то и другое. Например, она, — указал он на украшавший музей писательницы бронзовый барельеф Леси Украинки.

— Она умерла за поцелуй? — недоверчиво спросила Маша.

— Все началось на Рождество. В 1896 году. Незадолго до того у нее обострилась болезнь. Туберкулез кости. После страшных, болезненных, мучительных операций она месяцами лежит с затянутой в гипс рукой и ногой, как каменная статуя. Она чувствует себя живым трупом. Ее рука искалечена, изуродована, после операции в ней не хватает нескольких костей, нога постоянно болит. Ей 25 лет, четверть века, и она не видела в жизни почти ничего. Она живет с мыслью, что ей предстоит умереть. Ее стихи изобилуют мыслями о скорой смерти. Помните, я сказал, что Мержинский подарил ей жизнь? Это правда. В «Лесной песне» лесная русалка Мавка просыпается от зимнего сна, услышав песню Лукаша. Его игру на сопилке. Неизвестно, что говорит ей Мержинский. Но его слова наполняют слабую больную девушку верой в себя, жаждой борьбы, силой, способной изменить этот мир. Он становится ее Лукашом, она — Мавкой. Помните, что происходит с Мавкой?

— Она умирает.

— Нет, она обретает бессмертную душу. Так же, как Леся — бессмертие.

Ти душу дав мені, як гострий ніж

дає вербовій тихій гілці голос… —

прочитал он.

— Это был истинный духовный брак — не тот, что дает продолжение роду, но тот, что порождает миры… он породил целый пласт литературы. В своих стихах к Мержинскому Леся подчеркивала, что он никогда не обнимал, не целовал ее. Но после его похорон вдруг появляется другое стихотворение… и там упоминается поцелуй.

— Поцелуй?

— Один поцелуй… Вы помните? Зима. Рождество. — Экскурсовод взмахнул рукой, словно желая пришпорить снежинки. Сейчас он совсем не казался пижоном; ее волосы припорошил снег, глаза слепило вдохновение. — Мержинский умирает в Минске. Она мчится к нему и три месяца сидит у его постели… Сейчас, в наше время, мы не понимаем, какой страшной болезнью был туберкулез. По нашим меркам, это все равно что близкий телесный контакт с больным СПИДом. Но она была девой-рыцарем… Служителем «Голубой розы». Она не могла не прийти на помощь ему. И не смогла отпустить его не…

— …не поцеловав?

— Этот поцелуй стоил ей десятков лет жизни. А нам — нескольких томов великой литературы. Но, возможно, без него Леси Украинки не было б вообще. И все же, если бы она прожила чуть подольше… Она б могла стать нашим Шекспиром. Сколько всего она не написала, не дописала… Например, «Ифигению в Тавриде»…

— Свою первую античную пьесу? Она так и не дописала ее?

— Или загадочную пьесу о борьбе христианства с «религией предков моих», замысел которой вынашивала все последние годы…

— О религии ваших предков? — не поняла Маша.

— Леся никогда не употребляла слово «язычество». На украинском оно звучит хуже: «поганство». Говоря о древних богах, она всегда называла их не иначе, чем «религией предков моих». В глубине души она была убежденной язычницей, она верила, что в природе ничто не умирает, лишь перетекает одно в другое. Так и вышло… Перед смертью Мержинский дал душу ей. Она, умирая, отдала ее вам и мне — всем, кто читал ее произведения. Да и сама она стала душой нашей литературы. Ее Ифигенией, верховной жрицей, королевой… — сказал он.

А Маша, подняв голову вверх, впервые заметила на Лесином доме-музее королевский знак: лепную корону и две перекрещенных шпаги.

Город сам короновал ее!

— «Стане початком тоді мій кінець», — завершил экскурсовод.

А младшая из Киевиц сделала несколько шагов, коснулась стены и вспышкой увидела все…

Маленькую еловую веточку на тумбочке у больничной кровати. И алое солнце в ветвях больничного сада. И боль, похожую на алый закат… Белый, как рождественский снег, убрус на столе и нежнолицую девушку, верящую, что ей не дожить до другого Рождества, что в этом мире она — лишь обуза… И еще одно лицо: мужское, худое, с упрямыми глазами. Еще одно Рождество, несущее весть о другой — его — смерти. И на этот раз ей будет намного больней, потому что его смерть — настоящая. И потому, что она теперь настоящая…

И пусть, лежа на смертном одре, он думает о другой женщине, ждет известий о ней, радуется, увидев письмо… Пусть она — недосущество, недоженщина с искалеченной операциями рукой, с искалеченной туберкулезом ногой. Она больше не каменная. Она была камнем, пока не повстречала его…

Быть может, когда-нибудь она напишет историю о каменном госте: о том, как люди становятся камнем, когда каменеет душа. Она знает, как это происходит… И знает, как чьи-то живые слова пробуждают камень, пробуждают мертвое дерево. А потом новая боль делает слабого — сильным, женщину — воином…

Ему осталось совсем немного. Его отбирают… смерть отбирает его! Рука ищет бумагу, душа выводит слова… Ненависть опоясывает сердце огнем. Сражаться… за него… с Богом, со смертью! Ненависть сковывает броней ее тело. Оружие блестит в глазах и звенит в словах. В душе больше нет солнца, лишь ночь…

В моïх очах я чую зброï полиск,

в моïх речах я чую зброï брязкiт,

так я узброена в свою ненависть…

Я вcix i все ненавиджу за нього…

Немае сонця

в моïй душi. Нiч, нiч, понура нiч…

Я знаю, що якби з’явилась я,

ненавистю спотворена в обличчi,

вони жахнулись би i запитали:

«Яке тoбi до ыcix нас дiло, жiнко?»

Що ж я йому скажу?..

Нехай в моïм життi все, все неправда,

та вip менi, що я тебе любила…

— Що значить, жшко, вщдати душу?

— Значить — бути готовим загинуть за любов.

* * *

— Вы не поверите, не поверите, но я поняла! — объявила Маша. — Дом Марцинчика был построен в 1898 — 99-х годах. А когда Леся написала Ифигению?

— Секунду, — переадресовала Катя вопрос инет-энциклопедии. — В 1898 году.

— Он был построен сразу после этого! И на его крыше стояла сама покровительница медицины Афина. На фасаде — два великих врача, два корифея медицины. До нас дошла лишь часть этих знаний… Он дал ей врачей, в сотни раз превосходивших ее современников!

— И способных ожить на Рождество! — закончила Даша.

— И тогда она выздоровела! Она излечилась… Но потом, после смерти Мержинского, болезнь вернулась, приобрела новый виток, охватила почки и легкие. Одного дома оказалось мало… И тогда был построен еще один дом. В 1913 году.

— В этот год она умерла, — сказала Катя, глядя на экран i-Pad.

— 19 июля 1913 года в Грузии.

— Потому что она не приехала в Киев на то Рождество! — провозгласила Маша. — Город построил для нее целый квартал… представляете? Целый храм медицины… А она уехала. Потому что не любила его. Киев с детства, с первой операции здесь, ассоциировался у нее лишь со страданиями. Она не заметила, как он любит ее… Как хочет помочь. В то время в Киеве не было Киевицы. Городу нужно было справляться самому… За несколько лет он построил для нее целую улицу! Целую улицу лишь для нее! Он сотворил для нее чудо, а она не вернулась… она вернулась сюда уже только в гробу.

Даша вдруг заревела:

— Я никуда не уеду… обещаю… Я никуда не уеду… Только верни Руслана. Я оставлю его. Я останусь здесь.

— Ты говоришь сейчас правду? Ты оставишь его?

Голос был глухим и шершавым, словно рот говорившего был набит песком, а у стены, наполовину выходя из нее, стояла Дева в длинной юбке с замысловатым восточным поясом. Ее серо-каменные стоячие глаза, не мигая, смотрели на Дашу. В них не было глазных яблок, не было движения. И от этого взгляда Кате стало не по себе.

— Нет, с тобой не оставлю… — резко пошла на попятную Чуб.

— Не надо со мной, — голос каменной был спокоен. — Пусть только останется здесь… Он должен быть здесь. Иначе они не смогут помочь. Так же, как не смогли помочь ей.

— Руслан болен? — осознала вдруг Маша. — Он плохо выглядит не от бессонницы. Не из-за твоих поцелуев. Он болен. Так же, как Леся…

— Он даже не знает об этом, — каменный взор устремился на младшую из Киевиц. — Ваши врачи уже не смогут помочь. Даже если он придет к ним сейчас, будет слишком поздно. Люди так неосторожны… Он и не замечал, что болезнь точит его… Он не ходил к врачу много лет.

— Но после Леси в Киеве осталось чудо, — разгадала загадку Маша. — Огромное чудо… Ненужное чудо. А Руслан жил рядом с ее домом.

— На Рождество его не было, — сказала Дева. — Он ушел на всю ночь…

— А до следующего Рождества он бы уже не дожил, — Маша глядела в огромные глаза Кары и читала в них ответ за ответом. — Остался лишь один шанс. И потому она решила спасти его, — повернулась студентка к Чуб, — оставить здесь любой ценой. Даже ценой своей жизни… Ее поцелуй был равен смерти. Ведь осознав, что мы не поможем ей, она осмелилась прогневать трех Киевиц. Ведь так? — обратилась она к Деве.

В ту же секунду стена разверзлась, отпуская безжизненное тело Руслана. Без чувств он повалился на пол. Даша Чуб бросилась к нему.

— Приветствую вас, моя Ясная Пани, — запоздало поклонилась Кара. — Я вижу, что вы унаследовали мудрость Афины. И спасибо вам за имя…

— А как тебя звали, когда ты была жива? — спросила Ковалева.

— У меня еще не было имени.

— Ты разве не была принесена в жертву?

— Я родилась здесь. Меня пробудила из камня песня…

— Его песня? — Чуб посмотрела на гитару Руслана. Теперь, когда он лежал у нее на руках, злость к Каре слегка присмирела. — И тебя тоже? Как Мавку сопилка Лукаша? Знаешь, есть такая писательница Леся…

— Я знаю, — сказала Кара.

— Да? — мельком удивилась Чуб. — Так вот, у нее есть пьеса «Лесная…»

— Я знаю. Это моя любимая пьеса.

— А ты еще какие-то знаешь? — слегка офигела Чуб. — Ну да, ведь у ваших домов смежные стены.

— Но «песню» я люблю больше всего. Без нее я б никогда не осмелилась… не смогла…

— Так ты эту «песню» имеешь в виду? — поняла Маша. — Тебя пробудила «Лесная песня»?

— Если б не Мавка, я б никогда не решилась полюбить человека… Я б так и осталась камнем. А он — стал бы им. Могильным камнем. Он бы умер.

— Но ведь статуя Афины пропала, — напомнила Катя. — А без Великой Матери чудо не случится.

— Афина — не Великая Мать, — молвила Кара.

— Она — ее часть, — сказала Катя. — Так же, как и Киевицы? Ведь мы, по сути, тоже Великие Жрицы. Но в данном случае, — Дображанская улыбнулась студентке, — мне кажется, ты ошиблась. Кара просила о помощи вовсе не нас…

— А кого?

— Ту, что сотворила меня. Ту, что призвала меня к жизни своими словами… Смотрите, вот ОНА! — Городская Мавка шагнула вперед, распахнула балконные двери…

Черное небо взорвалось. Выскочив на балкон, Маша и Катя увидали, что огромный рекламный экран, хамски занявший на доме Марцинчика место Богини, взорвался фейерверком черных осколков, его остатки упали на землю, а между двух сов появилась летящая женская ипостась — Белая Богиня в развевающейся одежде и серебристых доспехах девы-рыцаря…

Две совы взлетели. Улица заговорила, запела, как греческий хор. Обернувшись назад, Маша увидела, что, присев рядом с Дашей, Кара с тревогой смотрит в лицо Руслану, увидела, как черные тени под его глазами, серые впадины на щеках стирает невидимый ластик, черты разглаживаются, дыханье становится ровным.

Тихо прикоснувшись губами к его лбу, каменная Дева сделала шаг назад и слилась с бетонной стеной. Руслан медленно открыл глаза.

— Что случилось? Мне показалось, или ты снова спасла меня? — спросил он Дашу Чуб.

* * *

— Всегда хотела побывать в Замке Ричарда, — Землепотрясная с любопытством осматривала темные комнаты самого известного в Киеве дома с привидением.

— Потому и притащила нас сюда в два часа ночи, — сварливо сказала Катя.

— Еще нет и двенадцати, — примирительно возразила ей Маша. — И Даша просто волнуется за Руслана, не может найти себе места… Но не переживай, завтра после обследования его выпишут из больницы с диагнозом «совершенно здоров». Теперь он будет жить долго-долго…

Маша остановилась у окна, взяла в руки обернутый целлофаном портрет той, кому долгая жизнь не судилась.

— Киев воскресил для нее врачей в тот год, когда она начала писать «Ифигению в Тавриде», — сказала она. — Он хотел, чтобы Леся была жива. Хотел, чтобы она ее дописала… но она умерла.

— Но зачем Городу нужна была пьеса? — потряслась Даша Чуб.

— Мне кажется, я знаю ответ. — Катя отложила свой i-Pad. — Давным-давно на одной из скал Крыма стоял храм Великой Богини Девы. Ее священная статуя спустилась к нашим предкам прямо с неба… В храме служила Великая Жрица, земное воплощение Богини. Тавры и скифы поклонялись ей. Затем в Крым-Тавриду прибыли греки и, основав там свои города, переняли этот культ. Они отождествляли Деву Тавров со своей богиней-девой Артемидой. Иные — с девой Афиной… Но есть любопытная версия. Большинство греческих богинь были в прошлом лишь жрицами Великой Матери.

— Жрицами?

— Как и мы, Киевицы, они могли творить чудеса, повелевать мирозданием… и остались в памяти людей богами. Воплощением мудрости, силы, чистоты. Потому их силы и законы порой так похожи — все они служили одному культу.

— Тогда ты бы, наверное, была Афиной, — сказала Маша. — Предводительницей амазонок. Богиней мудрости и войны.

— А ты, — приняла игру Катя, — Артемидой, покровительницей амазонок и девственниц.

— А я? — возмущенно воскликнула Даша.

— Согласно этой версии, культ Великой Матери распался у греков на трех богинь. Афину, Артемиду и Афродиту — богиню-прародительницу амазонок…

— Богиню красоты и любви? Это по мне. Тогда мне точно не нужно блюсти невинность! — пришла в восторг от подобного распределения Даша.

— Одним из имен Артемиды было Ифимеда. Возможно, так греки и прозвали Великую Жрицу тавров. Возможно, так родился древнегреческий миф об Ифигении в Тавриде. Но к тому времени священная статуя Девы — той, самой первой, древнейшей, истинной Матери — была давно похищена, а местонахождение храма никому не известно. Ученые ищут его до сих пор. Многие уверены, что он действительно был…

— А писатели умеют видеть, — продолжила Маша. — Поселившись в Ялте на вилле «Ифигения», путешествуя по окрестным горам, Леся могла узнать это место, увидеть правду…

— Какую? — спросила Чуб.

— Статуя Девы пропала, — напомнила Катя. — Согласно греческому мифу, Ифигения украла ее. Но куда она делась, что сталось с самой жрицей — точно неизвестно. А Лесю называли украинской Ифигенией. Возможно, в этой или в ненаписанной пьесе «о вере предков моих» Леся должна была рассказать нам об этом… Мне кажется, Город хотел, чтобы она нашла эту статую.

— Но ведь пьесы уже нельзя написать, — сказала Даша. — Выходит, все бессмысленно?

— То, что мы знаем о том, как они были важны, — уже немало, — не согласилась Дображанская. — Есть первый акт. И если написанное в нем правда… — Катя помолчала. — Разве она не повторила судьбу всех Высших Жриц? Разве не стала Богиней? Разве мы не обожествляем ее? И разве ее памятник не стоит в центре города, как памятник Афины или Девы Таврической? Значит, Крым действительно признал ее новой Ифигенией. И взял за то свою плату, лишив ее телесной любви.

— Что за чушь… у нее был муж… Она не была старой девой, — обиделась за писательницу Даша.

— Старая дева… да, это чушь, — сказала Катя. — Можно ли назвать старой девой Афину Палладу? Можно ли назвать старой девой Жанну д’Арк, изменившую историю Франции, ход 100-летней войны и сожженную на костре как ведьма… Нельзя. Даже если она и осталась девственницей. Леся изменила историю украинской литературы. Но она вышла замуж лишь в 37 лет, будучи уже смертельно больной, и умерла через четыре года. А перед свадьбой написала пьесу о платонической любви двух супругов. Она исповедовала любовь «Голубой розы». И, насколько мы знаем, она редко изменяла себе. Потому дому и достался ее характер…

Катерина остановилась перед одним из своих портретов кисти Агапия и окончательно убедилась, что это не она. Просто, по-видимому, чувства, испытанные сторожем при виде красавицы Кати полностью совпали с чувствами дома к своей Даме сердца.

— И все-таки здорово, что в Замке действительно есть привидение, — огляделась вокруг Чуб. — И зовут его Ричард… пусть и не король. Хотя… — Даша вспомнила вдруг сцену а-ля «барышня и хулиган», десятилетнего воришку, окрестившего себя королем улицы, и покачала головой. — Дома у нас, выходит, читают классиков, а барельефы оказываются образованней многих людей… Но если б я знала, что Ричард читал песню про Ричарда, я б вам сразу сказала, в кого он влюблен. В Лесю. Как и я…

— И давно ты влюблена в Лесю Украинку? — смешалась Маша.

— Да не в нее, — отмахнулась Даша. — В того, кто написал… Как только Руслан сказал мне, что написал мне песню… Это нельзя объяснить. Нужно почувствовать! Когда тебе посвящают стихи… настоящие… То ты сразу… если ты, конечно, натура чувствительная… читая их, чувствуешь, ну, почти половой акт… А если мистическая — почти венчание в церкви. А рыцарь-дом явно чувствительный… И если он принял пьесу про Ричарда так близко к сердцу, если он решил, что она про него, значит, считал, что и для него… И не мог не почувствовать к ней. И я тоже, сразу…

— Послушай, — Маша в волнении сплела руки в замок. — Я должна сказать тебе что-то. Помнишь, в сказке Андерсена русалка спасает принца — выносит во время шторма его на берег. А когда тот открывает глаза, он видит другую девушку и считает спасительницей ее, считает, что любит ее. И у Мавки в «Лесной песне» Лукаша отбивает Кылына. Их счастью всегда мешают реальные женщины.

— Ты хочешь сказать, что наша Кылына?..

— Нет, Даша, боюсь, что в данный момент это ты. Перечитай его стихи, — попросила студентка.

— Ну? — вопросительно пробурчала Чуб и горделиво зачла вслух:

Ты всегда меня ждала,

Я всегда тебя искал,

Но тебя я не узнал,

Когда ты ко мне пришла.

Ты сама ко мне пришла.

Я ее в тот вечер ждал.

Когда ты меня нашла,

Я тебя вдруг не узнал…

— По-моему, они посвящены не тебе, — сказала Маша.

— А кому? — заняла глухую оборону Землепотрясная.

— Той, кто приходила к нему ночью. Когда она прикасалась к нему, его душа улетала. Но, проснувшись, он не помнил ее… А днем видел тебя. И ему казалось, что эти чувства вызвала ты. Он не может выбрать меж вами двоими. И выбирает тебя потому, что ты кажешься ему реальной, а она — лишь мечтой. И все же это она — его мечта… Понимаешь?

— Почему я должна понимать это? Я люблю его!

— Настолько, чтобы отдать жизнь за один его поцелуй? Один поцелуй — и больше ничего: ни любви, ни жизни?.. Ты согласна?

— Нет, это как-то… — попятилась Чуб.

— Вот видишь. А она смогла. Я верю, я искренне верю, что тебе очень нравится Руслан. Но она… Она действительно любит его. А он любит ее. Пойми…

— Не хочу!

Чуб отвернулась от нее, подошла к окну, тяжело облокотилась двумя руками на подоконник — нечто глубоко в душе подсказывало ей нежелательный ответ: Маша права. Но признавать это не хотело все ее тело. Отдать Руслана было слишком тяжело…

Зато сделать выбор между ним и Городом стало намного легче. Стало в тот миг, когда, опустив глаза вниз, Чуб вдруг увидела на Андреевском спуске у подножия Замка знакомую фигуру Киевского Демона.

«Вы идете на поводу у своих чувств. В тот день, когда вас поведет ваша воля… вы придете по иному адресу», — сказал он.

Даша топнула ногой, почти физически ощущая, как придавливает пяткой желание. Странное, страшно непривычное чувство — переступить через себя.

«Не важно, дойдешь ли ты до предмета любви, важно — каким ты придешь».

— Даша, не злись, — просяще отреагировала на ее топанье Маша.

— Да в чем проблема? — с деланной или взявшейся невесть откуда неподдельной легкостью вскликнула Чуб. — Я вообще почти замужем! Ладно, пока…

* * *

Она выбежала на улицу, задрала пухлый нос к небу, радостно сморщила его — лицо пудрил пушистый снег. Убранный белой, усеянной снежными мушками вуалью покатый Андреевский спуск был невероятно красив. Землю загладил мороз, сделал спуск скользким — люди уже не шли по крутому Андреевскому. Крепко держась за руки, громко смеясь, две девушки и парень катились по Андрюше вниз, как на санках, на собственных подошвах. Мимо важно, со знанием дела и местного ландшафта прошествовала бабушка с двумя лыжными палками в руках и в приукрашенной снегом гордой болотно-зеленой шляпе на голове.

— Ну что, моя платоническая любовь?.. — фыркнула Чуб в сторону Демона. — Даже не знаю, как мы с тобой будем выруливать из нашей запенди?

Ей ответил не он:

Ой, Маланко чарівлива,

Прийде в хату, зробить диво…

Откуда ни возьмись, возможно, из ближайшего театра или музея, на Андреевском появилась поющая толпа разряженных маланкарив. Наряженный Маланкой парень с насурьмленными бровями и нарисованными помадой клоунскими губами, бородатый мужик с козлиными рогами, девица с кошачьими ушками и хвостом. Остальных Чуб разглядеть не успела. Поскользнувшись на скользком Андреевском, парень-Маланка упал на зад и со смехом проехался на нем прямо к Дашиным ногам. Остальные немедленно окружили их хороводом, запели:

Навкруги Василько ходе,

З Маланки очей не зводе.

— Можно вас пригласить? — поднявшись на ноги, чернобровый Маланка протянул Чуб согнутую калачиком руку.

И Даше вдруг показалось, что все это уже было. Или просто так и должно быть? Презрительно показав Демону высунутый язык, Землепотрясная взяла кавалера под руку и пошла вниз с веселой толпой, напевая такую, невесть почему знакомую песню:

Навкруги Василько ходе,

З Маланки очей не зводе.

— Маланка — одна из ипостасей Великой Матери, — у калитки серого забора стояла Маша и с улыбкой смотрела Чуб вслед. — Город только что сказал ей, что скоро она станет Великой Богиней.

— … одной из трех, — сказал Демон. — И разве богиням есть дело до чьей-то любви. — Демон смотрел на Машу.

— А она опять не услышала…

— Так же, как вы.

— Что? — Маша Ковалева обернулась.

Киевский Демон исчез.

* * *

— Не понимаю, зачем мы снова пришли сюда? — спросила Светлана, с недовольным видом усаживаясь на уже обжитый ею в прошлый раз подоконник студенческой кухни. — Тебе ж здесь не понравилось…

— Это тебе не понравилось, — ответил Руслан, — потому что Серега напился. Но сегодня он будет трезв. Обещаю!

— Нет, это я обещаю, — сказал Сергей. — Света, ну чего ты? Сама знаешь, Руслана сегодня девушка бросила. Даже не объяснила причину… Но кстати, эта барышня тебе все равно на пользу пошла. Выглядишь ты намного лучше. Выспался, что ли? А то был весь аж черный…

— А ты был аж синий, — гнула свое Светлана. — Знаешь, как он в прошлый раз накидался? — воззвала она к Руслану. — Ему драконы на стенах мерещились… И что они снова празднуют? — Сегодня роль недовольной явно решила исполнить она.

— Старый Новый год… — сказал Руслан.

— Так ведь он был позавчера.

— Так они же студенты… К тому же у них как раз окончилась сессия.

Студенческая общага гремела, звенела, пела, гуляла, заражая бездумным весельем. И Руслан не хотел думать. Не хотел размышлять, почему резкая боль, которую он испытал, услышав прощальные слова Даши, так странно и скоро прошла, а на смену ей пришло непонятное облегчение и ожидание…

Он вышел в коридор — длинный, полутемный, наполненный приглушенной какофонией звуков, доносящихся из разных комнат: музыкой, эротическими стонами, криками «ура!». У окна, на противоположном конце, одиноко стояла девушка в длинной юбке с замысловатым восточным поясом. Он сразу узнал ее, хотя она была повернута к нему спиной. Узнал, получив удар «Ух ты!..» под дых.

И сделав шаг к ней, подумал, что даже спина у нее идеально красивая, как у греческой статуи.


на главную | моя полка | | Каменная гостья |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 23
Средний рейтинг 4.7 из 5



Оцените эту книгу