Книга: Ангел Бездны



Лада Лузина

Ангел Бездны

Автор: Лада Лузина

Название: Ангел Бездны

Издательство: Фолио

Серия: Киевские ведьмы - 7

Год издания: 2011

ISBN: 978-966-03-5666-5

Страниц: 128

АННОТАЦИЯ

На киевской Лысой горе, где покоится заброшенное церковное кладбище, неизвестные раскопали могилу монаха. А за день до того, в свой собственный день рождения, пьяная дочь бизнесмена жестоко убила отца. На первый взгляд кажется, что эти события совершенно не связаны. Но лишь до тех пор, пока, отправившись на антикварный аукцион, красавица Катя не находит там картину забытого киевского художника — «Дух Бездны»…

Лада Лузина

Ангел Бездны

 

 

Начало XX века

Мужчина сделал шаг и замер на пороге — глаза не верили, сердце застыло, надеясь на безумие. Его девушка лежала на диване в нелепой, неприличной позе — с расставленными ногами, выгнутой спиной, запрокинутым горлом. Черные чулки были спущены, запертая в корсет грудь тяжело вздымалась, из горла вылетал стон. А рядом с ней лежала высокая черноволосая дама. Рука дамы терзала девичью грудь, губы жадно впились в ее губы.

Он не смог бы сказать, что испытывает сейчас — ужас, отвращение, восхищение? Он просто стоял и смотрел до тех пор, пока черноволосая не подняла лицо, не взглянула прямо на него.

В этот миг его сердце остановилось…

* * *

Начало XXI века

…свернув на середине Андреевского спуска, женщина поднялась на Лысую Гору. Киевляне знали Гору как Замковую — но она была Лысой. А женщину в общественном месте наверняка бы окликнули: «Девушка…». Но она была женщиной, и Гора знала об этом.

Гора знала: женщина идет сюда, потому что не может не идти — ее ведет нечто, неподвластное ей. Гора желала б не пустить ее, и на литых металлических ступенях многомаршевой лестницы, ведущей на Замковую, сиял охранный узор. Но со временем узорные ступени изнашивались, их заменяли обычными — последних стало больше — и теперь лестница не могла сдержать женщину, идущую на Лысую Гору.

За женщиной шел туман. Туман окутывал ее фигуру, как бесплотная белая шуба, как огромный кокон сладкой ваты — туман делал ее невидимой для других. Иначе кто-нибудь непременно задал бы вопрос, зачем женщина, взбирающаяся на Лысую Гору, тащит с собой лопату и труднообъяснимый продолговатый предмет, завернутый в темную ткань.

Взобравшись на вершину, женщина перешла по узкой тропинке на дальний отрог. Послушный туман рассеялся, и она огляделась. Слева Киев головокружительно падал на 200 метров вниз — к засыпающему серому Днепру, справа — взлетал вверх, к подпирающим низкое октябрьское небо Андреевской церкви и тяжеловесному музею истории Украины. За спиной женщины киевскую Лысую Гору обнимала фешенебельная, как крохотный европейский городок, новая элитная улица Воздвиженская, перед пришедшей, на вершине горы, стоял круглый каменный алтарь родноверов и камни с надписями: «Громадський жертовник», «Пожертва ваша хліб і молоко…».

Возвышенное и земное, языческое и святое, гламурное и гранитное — сошлись в древней точке силы. Но женщину не интересовала сила Горы. Не обнаружив вокруг ни одного человека, она пошла дальше — в крохотную пегую рощу, где умирало старое церковное кладбище.

Давным-давно некрополь окружал Троицкую кладбищенскую церковь Флоровского монастыря. Но церковь не устояла на Лысой Горе — была разрушена в 30-е годы, и ныне заброшенное дореволюционное кладбище имело вид затаившийся и зловещий. Его можно было и не заметить — стволы тонких, оголенных осенью темных деревьев сливались с такими же тонкими, потемневшими металлическими крестами. Лишь на немногих могилах сохранились таблички с полусъеденными временем буквами, большинство оградок казались пустыми — могилы, которые они защищали, давно сровнялись землей, землю скрыл ворох листьев. К монастырю бежала узкая дорога, почти стертая с лица ведьмацкой Горы.

Женщина переступила поваленное бурей дерево, остановилась, подняла глаза вверх. Кроны деревьев уже не заслоняли свинцовое небо, а земля во влажных и желтых осенних сугробах стала вязкой от многослойной листвы. Шорох ее шагов мешал пришедшей на Гору услышать нечто, доступное ей одной… Она замерла, а секунду спустя бросилась, вздымая листья, к оскверненному разноцветным граффити серому склепу.

Рядом с ним стояла косая, сплющенная временем оградка, утопшая в рыжей листве, — как и во многих других, внутри нее не просматривался даже холмик могилы. Пришелица перешагнула через тонкие низкие прутья ограждения, расчистила ногой уже покоричневевшие листья… Постояла, вглядываясь в освобожденную землю.

— Да, — взбудораженно сказала она. — Это ты… Как долго я тебя искала, любимый!

Она воткнула в землю лопату, аккуратно поставила продолговатый предмет и, сдернув черную ткань, установила на могиле большое старое зеркало в почерневшей серебряной раме.

Все прочее скрыл туман, рухнувший на Лысую Гору, как громадное, сброшенное с неба пуховое одеяло.

* * *

— Ты представляешь, мужу приснилось, что жена ему изменяет. Так он проснулся и задушил ее спящей! — Даша Чуб помолчала, ожидая реакции.

Катя молча поправила перед зеркалом тяжелый узел темных волос.

— Или вот, представляешь… Муж бросил жену после того, как она родила ему тройню. Пока та лежала в роддоме, подал втихаря на развод и слинял в другой город. Ничего себе сволочь?!

Катерина приподняла руки и, выпрямив пальцы, взыскательно осмотрела свои бесценные кольца-модерн.

— Так того, убийцу, хоть посадили в тюрьму, — примолвила Чуб. — А сбежавшему что вообще будет?.. И весь этот беспредел в нашем Городе, Киеве! Тебе не кажется, что мы должны им заняться?

— Кажется, — подала голос Катерина Дображанская. — Мне кажется, что ты лезешь на стену от безделья. Ты вроде победила на каком-то песенном конкурсе. И где твой жених, наш бесценный Демон?

— Сама знаешь, что Киевский Демон пропал. И во-още он не мой, он Машку любит. А про конкурс… Скоро узнаешь, — загадочно посулила Землепотрясная Даша.

— Ясно, — поняла ее по-своему Катя. — Тебе стоит подыскать себе серьезное дело. Например, найти работу…

— Значит, дело брошенной матери троих детей не кажется тебе серьезным? — отбила выпад Чуб.

— Мне кажется, — отпарировала Катерина Михайловна, — если человек начинает выискивать свои проблемы в газетах, то это уже диагноз.

— Ах, вот как?! — обиделась Землепотрясная Даша. — Тогда послушай вот это… «Белую фигуру толстой Дамы видят в окнах Башни на Ярославовом валу, 1. Городская легенда рассказывает, что первый владелец дома шляхтич Подгорский построил его для своей любовницы. Видимо, он предпочитал крупных женщин. Но любовь вскоре прошла, и с горя женщина наложила на себя руки. С тех пор ее бедный дух бродит по дому-замку…»

— Что за гадость ты читаешь? — не выдержав, Дображанская подошла к Чуб и, вынув газет у из ее рук, взглянула на первую полосу.

«Неизвестный Киев» — интриговало название издания. Под ним красовалось с десяток мелких и четыре жирных заголовка: «Через неделю начнется застройка Пейзажной аллеи?», «На Замковой горе неизвестные раскопали могилу монаха», «В окне дома на Ярославовом валу, 1 видели привидение Белой Дамы», — а также фото с призывом «Помогите найти» и сообщением «В свой день рождения пьяная дочь бизнесмена зарезала отца».

— Точно, диагноз, — окончательно уверилась Катя. — Как ты могла купить такую бульварную чушь?

— Как ты носилась с газетой про апокалипсис, так это нормально. А как я, так сразу «брось каку»… Интересно ж, они про нашу Башню писали. И почему ты считаешь, что у нас не может жить привидение?

— Достаточно того, что здесь живем мы. Киевицы, ведьмы, черти, Демон. По-моему, жилплощадь занята. — Катерина взглянула на готические окна Башни Киевиц и сощурила глаза.

Осень овладела Городом. Погода была по-осеннему сонной. И вроде не туман, а соседний дом за окном казался размытым как акварель. Улица Ярославов вал точно затихла в предчувствии последнего — смертельного — акта. Природа умирала. Осеннее Макошье вот-вот должно было смениться часами Коротуна.

— И то, что Пейзажную аллею скоро застроят, тебя тоже не волнует? — нанесла Чуб удар слева.

— Нет, раз это не волнует наш Город. — Дображанская бросила газет у обратно на стол и вернулась к высокому зеркалу. — Если б Киеву грозила беда, он дал бы нам знать. А раз он дал нам отгулы, значит, либо статья — газетная утка, либо так надо… Ты ж знаешь, добро не всегда отличимо от зла. Ой… — Катя положила руку на грудь. — Что-то в сердце кольнуло.

— А я что говорю! — подняла палец Даша. — У нас в Башне происходят паранормальные явления.

Словно в подтверждение ее слов, три кошатины — белая, рыжая и черная, — мирно спящие на диване и креслах, разом вскочили, выгнули спины и зашипели.

— Видишь! Вот видишь! — возликовала Землепотрясная. — Кошки всегда реагируют на привидения. Тут ходит призрак Белой Дамы. Пуфик, ты видишь ее? — обратилась она к рыжей кошке.

— Мя-уууу, — недружелюбно сказала Изида Пуфик, хотя обычно предпочитала французскую или, на худой конец, русскую речь.

— Ждите гостей! — выгнув спину коромыслом, прошипела обычно уравновешенная блондинка Белладонна. — Зовите Васю-у-у…

Черный кот Бегемот издал целую россыпь недовольных звуков и с топотом бросился в кухню. Кошки помчались за ним — там их поджидала открытая форточка.

— Слыхала я, что крысы бегут с корабля, но чтоб кисы из дома… — проводила их Чуб озадаченно-заинтригованным взглядом. — Что ж тут происходит?

— Что ж, звони Василисе, пускай объяснит, — сказала Катя. — У меня важное дело.

— И куда ты так вырядилась?

Слово было не особо удачным — наряд раскрасавицы Кати был дивно простым: темный костюм с длинной юбкой и приталенным пиджаком. Но блуза с воротником из жемчужно-серых винтажных кружев и десять громоздких колец в магическом стиле Модерн, утяжелявшие Катины пальцы, делали облик Дображанской почти вызывающе прекрасным.

— Я иду на антикварный аукцион. — Катерина поправила спикировавшую на лацкан ее пиджака модерновую брошь-бабочку с крылышками из разноцветной эмали.

— Новая? — заценила Даша.

— Только купила, — Дображанская скосила глаза. — Надо же, я и не заметила, что у нее в центре бриллиантик.

— Бриллианты, они вообще такие незаметные, скромные, — активно закивала Чуб, — особенно если у тебя их целый шкаф. Дай угадаю, на аукционе продается еще одна цацка-пецка в стиле Модерн?

— Нет, две картины Вильгельма Котарбинского, — с ноткой капризности произнесла Катерина и завершила с сомнением: — Может, куплю Маше в подарок. Ты хоть помнишь, что сегодня у нее день рожденья?

— Я что, склеротичка? А кто такой Котарбинский?

— Один из художников, расписавший ее любимый Владимирский собор. Маша тебе лучше расскажет.

— И это твое важное дело?

— Ну, если у тебя есть дела поважней…

— Конечно, — Чуб выпрямилась с оскорбленной газетой в руках — загнать уже забурлившие намерения Землепотрясной под лавку было непросто, точнее — невозможно вообще. — Я — Киевица. И если у меня в Киеве бросают и душат женщин, это имеет ко мне прямое отношение!

* * *

— Рад вас видеть!

Едва Катерина Дображанская взяла со стола каталог, рядом с ней образовался хозяин Аукционного Дома — Вадим Вадимович Водичев. Избранных, посещавших его антикварные аукционы в маленьком дореволюционном особнячке над Подолом, было немного, и он считал своим долгом обхаживать каждого:

— Жаль, что вас не было в прошлый раз…

Левый глаз хозяина прикрывала черная шелковая повязка. Говорили, что в свое время он чересчур увлекся опасной охотой, иные судачили, что он просто интересничает, желая привлечь внимание прессы. Но дороговизна вещей, с которыми он имел дело, мешала Кате уличить его в столь дешевом пиаре.

— Однако сегодня я не сомневался, что вы придете, — сказал Вадим Вадимович.

— Отчего же?

— Вильгельм Котарбинский, — хозяин выговорил фамилию так смачно, словно успел облизать языком каждую букву. — Мистическая личность. Один из ярчайших символистов стиля Модерн. Модерн, — произнес он так, словно был влюблен в это слово и собирался сделать ему предложение на днях. — Ваше пристрастие.

— Хотите сказать, мой бзик? — саркастично спросила Катерина. — Об этом уже знают все?

— Круг истинных ценителей живописи очень узок…

— Признаюсь, я не жалую живопись, — сказала Дображанская.

— А как же акварель княжны Ольги Романовой, которую вы купили у нас?

— Просто я знала ее лично. И у меня сохранились хорошие воспоминания о ней…[1]

Хозяин встретил ее «шутку» положенной улыбкой и вежливо погладил взглядом Катину золотую бабочку-брошь.

— Отменная вещь. Стрекозы и бабочки — два главных символа Модерна. Насколько я знаю, бабочки символизировали женскую душу… Но, боюсь, сегодня у вас есть соперница, — он улыбнулся, приглашая Катю взглядом налево.

У обитой темно-синим шелком стены, перед одной из выставленных на аукционе картин, стояла молодая огненноволосая дама в маленьком черном платье. На ее шее висел, заключенный в нарочито простую оправу, неприлично огромный голубой бриллиант размером с голубиное яйцо. На придерживающей раскрытый каталог правой руке сияло кольцо с бриллиантом цвета утренней зари. Но больше всего Катю пленили ее серьги — десятикаратные бриллианты чистой воды.

До сих пор Катерина не увлекалась камнями, интересуясь сугубо магическим мастерством ювелирной работы. Но сережки огненной дамы произвели на нее странное воздействие. Рыжая стояла в профиль, и в данный момент Дображанская видела лишь одну серьгу — прозрачный сверкающий камень. Он смотрел прямо на Катю, как обращенный к ней глаз живого существа. И этого проникновенного взгляда было достаточно, чтобы понять — она влюбилась!

Получить их… Причем сейчас и немедленно! Купить за любую сумму, отдать за них все, что есть. Желание было слепящим, как вспышка света, острым, как желудочный спазм, — неуправляемым.

— Кто она? — хрипло осведомилась Катерина Михайловна. Ей казалось: она знает всех богатых людей страны и их жен. Но, видимо, ошибалась. Один розовый бриллиант на руке незнакомки тянул на миллионы.

— Виктория Сюрская. Человек мира, — представил хозяин. — Известная художница. Большую часть времени живет за рубежом. Ее картины покупают в Европе, в Америке… Несомненно, что-то в них есть. Возможно, она и впрямь гений… Ну а в промежутках между занятием живописью она меняет богатых мужей и бриллианты. Познакомить вас?

— Да… то есть нет, — преодолела соблазн Катерина.

В тот самый миг медноголовая дама повернула голову и Катя заметила, что бриллианты в ее серьгах отличаются по размеру: второй пусть и малозаметно, но все-таки меньше.

— Простите, не буду мешать вам заниматься другими гостями.

Сунув каталог в сумку, Дображанская подошла к небольшому застекленному стенду, демонстрирующему коллекцию дореволюционных открыток с полотнами Вильгельма Котарбинского. Она не лгала: живопись, в том числе и эпохи Модерн, не была ее профилем. И, выбирая подарок Маше, Дображанская еще не приняла окончательного решения.

— Если хотите знать мое мнение, — послышался презрительный мужской голос сзади, — Котарбинский — это Врубель для бедных.

Голос презрительного был Катерине знаком: на позапрошлом аукционе она увела у его обладателя, генерального директора банка, кофейный сервиз семьи Романовых.

— Взгляните, вроде бы все то же самое… Но Михаил Врубель был гением, а Вильгельм Котарбинский — нет.

И, поразмыслив, Катерина согласилась со своим неудачливым соперником. Разглядывая большеглазых Вильгельмовых девушек, муз, души цветов и русалок, она невольно вспоминала врубелевских див: Музу, Сирень, Царевну-лебедь. Фантастические темы, волновавшие их, были похожи, и девушки были порой так похожи, что какую-нибудь не самую яркую работу Врубеля не знатоку можно было легко перепутать с сюжетом Котарбинского.

Катя загляделась на черно-белую открытку, изображавшую двух девушек-стрекоз с тонкими крылышками за спиной. На деву-волну, лобзающую труп утопленника. На разбившегося о землю мертвого ангела и обезглавленную красавицу, прекрасная голова которой висела у нее на руке, как жуткая сумочка… Котарбинский был, несомненно, талантлив. Но в том, верно, и разница между талантом и гением. Даже если твой гений, как гений Врубеля, засасывает душу в темную бездну.

Вот и еще вопрос: приятно ли Маше напоминание о Врубеле? Понравится ли ей такой печальный подарок? Или картина Котарбинского напомнит ей лишь о любимом Владимирском соборе?

— Впрочем, Вадим Вадимович может не беспокоиться, — продолжил презрительный директор за Катиной спиной. — Я точно знаю, кто это купит. Тот, кто подбирает весь мусор… если он в стиле Модерн.

Неудачливый соперник стоял слишком близко, чтоб не понимать — Дображанская слышит его. И его слова повернули ее мысли в иную сторону: «Любопытно… Он пытается унизить меня из-за прошлой обиды? Или унизить лот с дальним прицелом — чтобы купить „мусор в стиле Модерн“ самому?»



* * *

Прижимая к груди полугодовалого сына, Маша Ковалева подошла к Владимирскому собору, поднялась по ступеням на крыльцо, обернулась…

Дунул ветер. Листья полетели так медленно, что на мгновение показались ей висящими в воздухе, — Киев получил расцветку в желтый листочек. В миг, когда она преодолела последнюю ступень, включилось солнце. Но в кронах деревьев университетского ботанического сада напротив гнездился туман.

«К вечеру туман накроет весь Город, — подумала она. — Так и должно быть сегодня…»

— Иди сама, — сказал ей Мир Красавицкий. — Я подожду. Сегодня такой день. Ты должна помянуть его.

Помедлив, Маша отдала ему сына. Мальчик привычно обвил шею Мира двумя руками — как и многие дети, он чувствовал себя куда комфортней на руках у отца. Только Мир не был отцом ему…

— Миша еще слишком маленький, чтобы идти туда, — в голосе его матери звякнула неуверенность.

Она быстро повернулась к Миру спиной, не заметив, что даже здесь, на площадке перед собором, появление Красавицкого произвело обычный фурор. Часть выходящих и спешащих в храм светских богомолок застыли, напрочь забыв про Бога при виде прекрасного, как языческий бог, темноволосого и темноглазого юноши с голубоглазым и беловолосым малышом на руках.

— Не знала, что Мадонны бывают мужского пола, — сказала своей спутнице девушка в шифоновом платке с серебристыми блестками.

— Я вообще не знала, что такие мужчины бывают, — отозвалась вторая. — И явно не голубой!.. А эта рыжая с ним, неужели жена? Ой, где она?

— Именем Отца моего велю, дай то, что мне должно знать, — вымолвила Ковалева и, сделав шаг, прошла сквозь столетие.

…Владимирский Собор был новым и ярким. Маша перекрестилась, купила две свечки, поставила к иконе и прочитала молитву, но не за упокой — за покой. Здесь, в конце XIX или в начале XX века, отец ее сына — Михаил Врубель — был еще жив.

Мир знал, что, перешагнув порог собора, Киевица перешагнет сто лет, оказавшись в Прошлом — в только-только построенном, открытом и освященном Свято-Владимирском. Но не знал, что она мечтает встретить здесь другого. И прося «дай то, что мне должно», надеется: Город сочтет должным дать ей час, когда расписывавший этот собор Врубель будет здесь.

Сейчас Маша почти не помнила своих смятенных чувств к нему — лишь знала, что когда-то любила его, и от этой любви появился их сын.[2] Но с тех пор ей довелось прожить еще одну жизнь, обрести покой и мудрость… Мудрость и покой царили в душе до тех пор, пока ее шести с половиной месячный сын Миша не сказал в первый раз «Ма…». А еще не произнесенное «Па…» повисло в воздухе без адресата.

Сжимая вторую свечку в руках, Маша поднялась на хоры. С детства она любила любоваться храмом с «балкона» второго этажа — здесь всегда было тихо, покойно. Здесь она была с самым прекрасным в мире Владимирским собором один на один. Над головой сияло сотворенное Вильгельмом Котарбинским «Преображение Господне» — стоящий в яйце сверкающего света Иисус являл ученикам свою истинную небесную суть.

Она тоже преобразилась — стала иной, Киевицей, властительницей Вечного Города. И теперь подумала вдруг: «Как это странно…» Она могла разговаривать с Киевом, воскрешать мертвых, и сама умирала и воскресала, карала и миловала. Она дважды спасала мир, победила Змея… И любая загадка мироздания, над которой ломали умы сотни лет сотни мудрецов, казалась ей нынче простой в сравнении с вопросом… Кому мой сын должен сказать «папа»?! Миру? Или своему настоящему отцу? Стоит ли рассказать ему об отце, умершем за сто лет до его рождения? И должна ли она рассказать его отцу о сыне?

Больше всего Маше хотелось, чтоб на вопросы ответил кто-то другой, чтобы она почти случайно столкнулась здесь с Врубелем и не смогла не сказать ему правды…

Но на ее тайную просьбу Киев ответил ей «нет». Она не знала, какой нынче год и день, но точно знала, что в этот день Михаила Врубеля не было в соборе, — она ощущала его отсутствие всем телом. И оттого ей вдруг страшно захотелось поступить против воли Отца — по воле своей щелкнуть пальцем, увидеться с Мишей и открыть ему все…

«Именно так я и сделаю…» — Ковалева подняла повелительную руку, подняла глаза вверх, — ее взгляд ласково коснулся щедро изукрашенных стен. Врубель написал здесь только орнамент (единственную написанную им композицию «5-й день творения» заставили позже переписать Котарбинского!). Но теперь собор кичился его именем, и никто из историков не забывал помянуть: Владимирский расписывал не только Васнецов, Нестеров, Котарбинский, Сведомские, но и гений серебряного века — Михаил Врубель. Хотя на деле его эскизы не приняли. Да и не могли принять…

Маша вспомнила, что здесь, во Владимирском, ночью в крестильне сумасшедший гений нарисовал Божью Матерь с изуродованным лицом, с когтями, как у кошки, а потом закричал…

Ковалева вздрогнула: «Нет, я не хочу… не хочу, чтоб мой сын!..»

— …Вы уже слышали? — раздался чей-то насмешливый голос. Два человека поднимались на хоры. — Она пришла в собор под черной вуалью. Никому не сказала ни слова. И вуаль не подняла… Так и ушла. Вот такая у него жена — никто ее лица не видел. Он ни с кем ее не знакомит. Ходит всюду как черный дух… Видно, его супруга — такая рожа, что стыдно людям показать. — Голос вдруг запел на разудалый бульварный мотивчик:

Жена моя, красавица,

По улицам шатается.

Извозчики ругаются,

Что лошади пугаются…

— Полагаете, она так дурна собой? — откликнулся его спутник.

— Что же еще? Ну, разве эта кузина и впрямь некий незримый дух… Как раз в его вкусе! — засмеялся рассказчик.

Они были совсем рядом, и, не желая встречаться с людьми, Маша щелкнула пальцами, чтоб вернуться в свой ХХІ век.

* * *

— Ты — Киевица! И все беды, происходящие в Киеве, имеют к тебе отношение. И если ты хочешь эту беду поиметь, кто вправе запретить тебе? — поддержала Дашу Акнир.

Дочь предыдущей Киевицы и первая помощница Главы Киевских ведьм была рада ее приходу.

— Хочешь, — предложила юная ведьма, — приворожим сбежавшего отца тройни обратно? Выберем и сварим Присуху прямо сейчас…

— Присушим к жене! Землепотрясная мысль! — Чуб достала из сумки газету. — Правда, жена сказала, — она заглянула в статью, дабы убедиться в собственной памятливости, — «…даже если он вернется назад, после такого поступка я его ни за что не приму». Но бабы обычно только так говорят.

— А если и правда не примет, — подпела Акнир, — будет ему по заслугам. Пусть присушенный всю жизнь вокруг бегает и все желания ее исполняет. Так и вину искупит, и у детей все же будет отец.

— Здорово, — настроение Чуб мигом улучшилось. Она кокетливо поправила на шее новый черный платок с черепами — на носу маячил Хэллоуин! — Ты правда-правда-правда думаешь, я могу это сделать?

— Ты — Киевица. Ты можешь все, что не противоречит 13 Великим запретам.

— Ага, Киевица… — настрой Чуб вновь рухнул вниз. — Мы сегодня даже на Горе не дежурим. Киев сказал Маше, что у нас отпуск… Две недели! Даже 14 дней. Выходит, он сделал ей отпуск в подарок ко дню рождения. А почему он не сделал отпуск ко дню рождения мне? Выходит, я хуже?

— Не о том заморачиваешься. — Акнир никогда не нужно было объяснять слишком долго. — Ты тут вообще ни при чем, и твоя Маша тоже. Дело не в ней, а в том, когда она родилась. 21 октября — на ваши Деды́.

— На наши… кто-кто?

— Деды́. Так слепые называют день поминовения усопших. Мы, ведьмы, называем их Бабы́ или Мамки. Вы празднуете их в ближайшую субботу к 21 октября. Мы в женский день — пятницу. Соблюдение обряда занимает 14 дней. А поддерживать хорошие отношения с родом очень важно — в любую минуту Киевице может понадобиться сила предков. Вот почему Город счел себя не вправе отвлекать вас…

— Отвлекать от чего? Что нужно делать?

— Сидеть дома, принимать гостей, угощать их ритуальной едой. Да не переживай, Василиса зайдет к вам сегодня и все расскажет про кормление Душечек.

— В смысле — хорошеньких девушек? — перестала понимать ее Чуб.

— Душечки — души милых тебе людей, — растолковала дочь Киевицы.

— Это такой древнеславянский языческий праздник?

— Не только славянский и не только языческий. Все отмечают его в конце октября — начале ноября, хотя и называют по-разному. Христиане празднуют родительскую Дмитриевскую субботу перед 26 октября. А древние кельты, как и современные люди, отмечали в ночь с 31 октября на 1 ноября. Только первые называли этот праздник днем мертвых — Самхейн. А вторые — Хэллоуином. Ты знаешь, в этот день в Америке дети переодеваются во всякую нежить, ходят по домам и клянчат: «Trick or Treat!»

— «Проделка или угощение!»

— И не знаю, как американцы, а наши предки, славяне, точно знали, если на Бабы́ да Деды́ не угостить своих Душек, они устроят тебе дурную проделку. Обидятся на невнимание, нашлют на тебя хворь и тоску, беду на дом, падеж на скотину…

— На скотину? — вмиг запаниковала Даша. — А кошки считаются?

— Кстати, о кошках. На Мамки их удаляют из дома. Они не выносят ни духов, ни призраков, бросаются на них, как на мышь. Это инстинкт…

— Наши кошки уже ушли.

— Значит, к вам уже приходили…

— Белая Дама! — подорвалась Даша Чуб. — А мы ей вместо угощения — дулю. Что же теперь?

— Ничего. Я сказала, на исполнение обряда 14 дней и Василиса вам поможет. Вы ж все равно собирались готовить что-то на день рождения Маши. Кстати, — резко снизила пафос Акнир, — что ты ей подаришь?

— Еще не знаю…

— И я, — на этот раз обеспокоенной стала юная ведьма. — А я ведь Помощница Главы Киевских ведьм, я обязана принести дар Киевице. А Катя уже придумала?

— В процессе пока. Пошла на аукцион покупать картину художника, который расписывал Владимирский.

— Значит, сегодня аукцион «Libra». — Акнир открыла свой ноутбук.

— А ты откуда знаешь?

— А он у нас только один такого уровня…

Ведьма щелкнула мышкой, и Даша увидела на экране небольшой, заставленный стульями зал старинного особняка.

— Это че, онлайн? — восхитилась Землепотрясная. — О, смотри, смотри, в третьем ряду наша Катя! Вот стерва, какая она у нас все же красивая… А ты в курсе, — повернулась она к Акнир, — что ее мама красивой во-още не была. И папа, и бабушка с дедушкой тоже. А прабабушка — вообще типа уродина. Она одна такая в роду… Везет же некоторым!

— Или наоборот — не везет, — сказала юная ведьма.

* * *

— А сейчас два долгожданных лота, — объявил ведущий аукциона — облаченный в черный смокинг малоизвестный театральный артист с сединами «благородного отца», — Вильгельм Котарбинский — один из ярчайших символистов Модерна, — почти слово в слово продублировал он определенье хозяина. — Поляк по происхождению. Окончил художественную Академию в Риме. Жил в Киеве. Участвовал в росписи Свято-Владимирского собора. Особенно высоко искусствоведы оценивают его шестикрылых серафимов на хорах. Вместе с Павлом Сведомским написал «Суд Пилата», «Тайную Вечерю», «Распятие», «Въезд Господень в Иерусалим». Работы художника хранятся в Третьяковской галерее, Русском музее, Национальном музее в Варшаве. Однако, — «благородный отец от искусств» сменил темпоритм, — особой популярностью у публики Серебряного века пользовались его работы иного плана — полные магии, символов и фантастических видений. Отпечатанные в киевском издательстве «Рассвет» почтовые карточки с изображением мистических сепий летали по всей Империи. Коллекционеры открыток с его работами знают, что он часто переписывал один и тот же полюбившийся сюжет много раз, меняя лишь отдельные детали…

— То есть занимался самоплагиатом, — шепнул своей спутнице Катин соперник — и непосредственно на аукционе генеральный директор банка сел прямо позади Дображанской.

Помимо его дамы, Катерины, рыжей художницы и двух дочек богатых пап, женщин в зале не было — только мужчины. Все держали в руках круглые таблички с номером.

— Вильгельм Котарбинский был чрезвычайно плодовит, — продолжал «благородный» ведущий, — рисовал много и быстро. Потому точное количество созданных им работ не известно до сих пор. Киев постоянно открывает нам новые и новые чудные находки… С тем большим удовольствием я представляю вам две никому не известные «жемчужины», найденные в городе совсем недавно. Лот № 22. Вариация на тему сюжета «В тихую ночь», начало ХХ века, бумага на картоне…

Милая девушка в черной юбке и белой блузе вынесла и поставила на возвышение небольшое полотно размером 34×68. Одновременно изображение появилось на киноэкране над головою ведущего. Катерина перевела взгляд на каталог аукциона.

Здесь новоявленная и не известная ранее работа «В тихую ночь» была опубликована рядом с известной — растиражированной в виде дореволюционной открытки издательства «Рассвет», Киев. Разница между двумя «ночами» была небольшой. И та, и другая представляли собой синее звездное небо над туманным озером. Из водного тумана выплывала облаченная в длинную светлую рубаху дева-душа. Ее принимал в объятия спустившийся с неба темнокудрый ангел. Профиль девы был обращен к нему. Губы ангела касались ее бледного чистого лба.

Но на открытке левая рука девушки плетью висела вниз, в то время как выставленный на продажу шедевр представлял туманную деву в другой позе — рука красавицы обнимала ангела за шею.

На строгий вкус Катерины Михайловны сюжет был нестерпимо слащавым, и она перевернула страницу, чтобы взгляну ть на следующий лот — № 23. Вариация на тему «Духа Бездны».

Здесь все было наоборот. Ангел был женщиной с огромными черными крыльями, с обращенным в анфас страшным и прекрасным лицом — с суровым ртом и большими застывшими глазами. Прижимая к себе замершего от страха мужчину, Черный Ангел тянул его вниз — в черную расщелину скал. И что-то в этом сюжете зацепило Катю — некая сила, неподдельная вопиющая боль, кричащий ужас и страх. Черный Ангел понравился ей много больше — как работа он был неизмеримо сильней. Но Маше, влюбленной в темноволосых серафимов Владимирского, несомненно, скорей подходил напоминавший их Ангел Белый.

Тем временем аукцион начался.

— Начальная цена тысяча долларов, — оповестил ведущий. — Кто даст тысячу?

Блондинка в первом ряду быстро подняла номер — судя по возбужденному выражению лица, раздражавшая Катю душевно-ангельская сентиментальность «Тихой ночи» казалась ей воплощением высшего искусства, а розовое платье девы-души было точно такого же цвета, как шторы в ее спальне.

— Тысяча! — радостно подхватил ведущий. — Следующий шаг — тысяча сто, — надбавил он положенные десять процентов. — Кто его сделает? О, вот и тысяча сто…

Огненноволосая дама с голубым бриллиантом на шее махнула номером. Ее серьга сверкнула… И Катя забыла про торг — забыла, зачем пришла сюда, забыла о празднике Маши, забыла даже о том, что этот бриллиант не ее… Алмазная сережка смотрела на Катю, маня ее дивной чистотой родника. Взгляд бриллианта был таким пристальным, что Дображанская растворилась в нем, — камень словно оказывал на нее гипнотическое действие… Она очнулась только тогда, когда ведущий воскликнул:

— Двадцать пять тысяч. Кто даст больше? Следующий шаг — двадцать семь тысяч пятьсот. Вижу двадцать семь тысяч пятьсот!

Блондинка не сдавалась. Рыжая — тоже. Имелись и другие соперники. Одни демонстративно тянули руку вверх, иные, желавшие сохранить инкогнито до финала торгов, делая ставку, делали лишь еле заметное движение, видимое одному ведущему, и Катерина не могла понять, с кем еще она ведет торг. Но ей стало заранее жалко потраченных денег.

— Следующий шаг — тридцать тысяч…

Кто б мог подумать, что «самоплагиат» и «мусор в стиле Модерн» будет иметь такой спрос?

— Вижу… Тридцать тысяч! — сказал ведущий, ответив тем самым на заданный ею вопрос. Он смотрел прямо за спину Дображанской, туда, где сидел ее соперник — директор банка.

«И ты, Брут?..» — мысленно вздохнула она и качнула своим номером.

— Тридцать три… — седовласый ведущий аукциона не смог сдержать излишне жгучего взгляда на красивую Катю. И в который раз ее красота немедленно вышла ей боком.

Стоило седовласому выдать ее, сидевший перед Дображанской долговязый и худой бизнесмен, известный взрывным и неуправляемым нравом, быстро обернулся к ней и прошептал:

— Кончай! А то посажу… Поняла?

От неожиданности Катя моргнула. Приняв моргание за знак согласия, тот удовлетворенно вернулся в исходную позицию.

«Он что, угрожает мне? Киевице?» — к щекам Дображанской прилила кровь.

— Тридцать шесть, — отреагировал ведущий на движение блондинки. — Сорок тысяч, — его взгляд опять полетел за спину Дображанской. — Сорок четыре, — взгляд переместился вперед.

Рыжая художница уже отпала. Но Кате надоело ждать — решительно сбросив с себя остатки бриллиантового гипноза, она встала и крикнула, нарушая все правила.

— Я даю шестьдесят! Есть желающие дать больше? — Рука Дображанской, украшенная кольцом с подавляющим волю алмазным цветком одолень-травы, подняла номер.

Возразить ей не смог никто. Со всех сторон на Катю полетели лишь недовольные взоры, гримасы и возмущенное шиканье. Блондинка в первом ряду полоснула ее обозленным взглядом, не скрывая обиды за угнанную картину, которую она уже никогда не повесит в своей розовой спальне. Сопровождавшая ее, не участвовавшая в аукционе шатенка, присовокупила неприкрытую ненависть — за изумительно красивую Катину внешность, которой не будет обладать никогда. Рыжая художница тоже посмотрела на Дображанскую, быстро, но пристально, — и даже не на нее, а на ее брошь, кивнула, словно по одной эмалевой бабочке-модерн определила всю Катину суть, — и сразу отвернулась.



Видимо получив знак от хозяина, ведущий провозгласил:

— Шестьдесят тысяч — раз…

Взрывоопасный бизнесмен развернулся к Кате всем телом. Его глаза кипели, тонкие губы змеились. Внезапно он издал краткий невразумительный вскрик, порезавшись о ее взгляд… В прямом смысле слова — по щеке мужчины потекла быстрая кровь. Порез был коротким, но горючим, глубоким. Кровь скользнула на белый воротник рубашки, поползла по груди. Мазнув рукой по щеке, бизнесмен ошарашенно посмотрел на свою ладонь.

— Вы порезались, — сухо сказала Катя, не сводя с него ставших бездонными глаз. — Нужно быть осторожней. Так ведь можно случайно порезать и горло.

«Кто ты???!!! — прочитала она ответный обезумевший взгляд. — Ведьма!..» — Рука мужчины схватилась за шею.

— Пустите. Я порезался… запонкой, — быстро сказал он соседу и спешно вышел из зала.

— Шестьдесят тысяч — три! Продано!.. — элегантно стукнул молоточком ведущий. — Екатерине Михайловне Дображанской.

Катя, в свою очередь, тоже обернулась, чтобы взглянуть на вновь поверженного соперника сзади — швырнула генеральному директору банка прямой насмешливый взгляд. Тот едва сдержал спазм, и она поняла, что в кармане у него покоилось ровно тридцать тысяч, но она вновь смешала ему все карты.

Внезапно в сердце у Дображанской опять закололо. По коже помчался озноб. Тело бросило в жар, кожа стала огненной.

«Что со мной? Я словно заболеваю…»

— Лот № 23, — бодро заявил ведущий, глядя на Катю так, точно стал ее персональным гидом по миру искусства. — Вариация на тему «Дух Бездны», начало ХХ века, бумага на картоне, соус. Вариант работы был опубликован в книге…

* * *

Черный Ангел с бездонными глазами-пропастями появился на экране ноутбука Акнир. Дашины глаза округлились, ресницы захлопали, нос зачесался:

— Ух ты!.. Как, по-твоему, за сколько Катя купит его?

— Хочешь перекупить? — смекнула помощница Главы Киевских ведьм.

— Ну, есть в нем что-то… Правда? Такое… у-у-у… страшное. А тебе не кажется, что Дух Бездны на Катю похож?

— Совсем не похож, — не согласилась Акнир. — Разве что взглядом… Иногда у нее бывает такой.

— Но на кого-то он точно похож! Я буквально только что видела этого человека… — нетерпеливо заерзала Чуб. — Может, там, на аукционе? — Даша приблизила нос к экрану, рассматривая публику.

— Начальная цена тысяча долларов, — сказал ведущий. — И я уже вижу тысячу…

Известный коллекционер в нарочито непрезентабельном свитере сделал знак, подмеченный только «благородным отцом» аукциона и камерой.

— Вижу тысячу сто… — сказал ведущий.

Катин соперник вступил в игру. Блондинка и рыжая остались неподвижны: для первой сюжет был слишком не розов и слишком жесток, вторая — по иным, ей одной известным причинам. Тем не менее, в мгновение ока сумма выросла как на дрожжах.

— Десять тысяч… Одиннадцать… Двенадцать… — едва успевал выкрикивать ведущий. Его взгляд метался меж нескольких горячих точек — ни коллекционер, ни генеральный директор банка не собирались сдаваться. Нашлись и другие желающие.

— Двадцать тысяч… Двадцать две…

Когда сумма перевалила за сорок штук, Катерина подумала, что, рассчитывая финансовые возможности своего соперника сзади, не учла одного — его хорошего вкуса. Очевидно, он просто не желал расставаться с деньгами ради сладкого ангела. Сейчас же, когда речь шла о стоящей вещи, он не скупился.

— Тридцать шесть… Нет, уже сорок… Сорок четыре… — немолодой ведущий запыхался, так быстро ему приходилось говорить… — Сорок восемь. Пятьдесят.

Ангел Бездны притягивал не одну только Дашу — в дивной скорости этих торгов звенела настоящая страсть.

— Пятьдесят пять… Шестьдесят.

Зал затаил дыхание — бой за лот напоминал поединок на ринге: в каждой новой названной сумме звенела сила удара, и каждый мечтал убить новой ставкой соперника.

Катя услышала позади себя участившееся дыхание директора банка. Ощутила на шее его горячий взгляд… И вдруг угадала: это не страсть — это страстная месть. Месть ей, Кате, — ее соперник специально набивает цену, чтобы она купила лот по наивысшей цене. Не сомневаясь: та, кто «собирает весь мусор, если он в стиле Модерн», все равно его купит!

«Ошибаешься, — равнодушно подумала Катя. — Я не собираюсь ее покупать…»

— Ну, купи, пожалуйста, купи ее! — взмолилась Чуб по другую сторону экрана. — А потом я как-нибудь накоплю и отдам…

— Шестьдесят шесть, — сказал ведущий. — Семьдесят…

— Сволочь! — эмоционально воскликнула Даша. — Где я вам семьдесят тысяч достану?.. Можешь превратить его в мопедный мотор? — повернулась она к Акнир. — Почему я должна платить столько?

— А почему в мотор?

— Потому что двойная польза. Мой как раз барахлит…

— Восемьдесят. Восемьдесят восемь. Девяносто пять. Сто! — крикнул ведущий. — Сто тысяч — раз… Сто тысяч — два…

Коллекционер сдался последним. Прочие — сдали позиции еще на шестидесяти. Вдохновенно злое лицо соперника Кати увеличил экран. И едва ведущий выкрикнул: «Сто тысяч — три!» — в его взгляде впервые пропечаталась не только злость, но и страх.

— Продано! — произнес ведущий. — Анатолию Николаевичу Томину.

— Как продано? — дезориентировалась Чуб. — А Катя че?.. Не купила?

— Нет, — сказала Акнир.

— Почему?

— Как я понимаю, она покупала подарок Маше. Сама она не поклонница Котарбинского.

— Но ведь вторая картина лучше! Она мне больше понравилась!.. — Расстройству Даши не было предела.

— Но ведь это подарок не тебе, — резонно заметила дочь Киевицы.

Словно желая попрощаться с Землепотрясной, «Дух Бездны» появился на экране вместе с круглой ценой.

— Стой! Сделай стоп-кадр… Скопируй картинку! — заорала вдруг Чуб.

Акнир затарахтела по клавишам. Черный Ангел замер на экране. Землепотрясная быстро схватила газету «Неизвестный Киев».

— Мама!.. Я знаю, на кого он похож… Посмотри!

Акнир посмотрела на указательный палец Чуб с обломанным ногтем, у ткнувшийся в газетное фото под заголовком «Помогите найти» — темноволосую, большеглазую девушку с застывшим взглядом и суровым ртом. Затем перевела взгляд на пойманную монитором картинку.

— Дочь бизнесмена, которая спьяну убила отца… Скажи, что она похожа на Черного Ангела? — попросила Даша.

— Она не просто похожа, — сказала Акнир. — Похоже, что это она…

* * *

Выходя из обитого темно-синим атласом зала, Дображанская бросила на поверженного соперника сожалеющий взгляд — воинствующая, неискоренимая и саморазрушительная глупость слепых вызывали у старшей из трех Киевиц в последнее время неподдельную грусть о несовершенстве мира. В бездну директор банка вверг себя сам — и теперь застыл в кресле, будто купленный им «Дух» с лицом Горгоны обратил его в камень. Если в наличии у него имелось всего тридцать штук, откуда взять еще семьдесят — представлялось большим вопросом.

Но намного сильней Катерину беспокоила собственная внезапно обретенная способность. Обладать острым взглядом, острым без всяких фигур речи — удобное, но слишком опасное свойство, особенно если ты не в силах им управлять. Еще во время аукциона Катя отправила сообщение водителю с просьбой, чтоб тот купил ей очки с затемненными стеклами, хотя и не знала: спасет ли кого-нибудь их темнота.

— Всегда рады видеть вас, — задержал ее хозяин Аукционного Дома. — Признаюсь, сегодня вы удивили меня.

— Простите, что нарушила правила, — принесла свои извинения Катя.

— Я не был удивлен. Более того, я не сомневаюсь, что это больше не повторится…

Он тоже не удивил ее — Вадим Вадимович явно намеревался влюбиться в Катерину Михайловну, прекрасную, как столь любимые им великие произведения искусства.

— Но я был уверен, что вы предпочтете Небу Бездну. Предпочтете не белого, а черного ангела. Или приобретете обе картины.

— Последнее было б для вас предпочтительней, — усмехнулась Дображанская.

— Я не ожидал таких горячих торгов. Не думал, что Вильгельм Котарбинский вызовет подобный ажиотаж… Имя известное, но только любителям. Скажу по секрет у, в старой киевской семье, где я нашел его сепии, хранилось не две, а три работы художника. Но с третьей владельцы не пожелали расстаться. И я понимаю их. Это магическая, ирреальная вещь. Она так и называется — «Тайна». Однако теперь, когда члены семьи получат такую серьезную прибыль, я полагаю, «Тайна» стане т гвоздем нашего следующего аукциона. Если, конечно, они эту прибыль получат… — хозяин озабоченно покосился на Катиного соперника. — Всегда, всегда жду вас, — послал он Катерине последний галантный кивок. — Не обязательно ждать аукциона, заходите почаще…

— Непременно зайду.

Дображанская вышла на улицу в смешанных чувствах. Сердце снова кольнуло. Неприятно. В остальном — она и сама не могла понять причин крайнего своего беспокойства. Ей страшно смотреть на людей? Жалко соперника или все-таки денег? Или жалко, что пришлось купить худшую картину вместо лучшей? Потому ее так растревожило упоминанье о третьей работе — возможно, она могла примирить Катин вкус и Машину любовь к серафимам… Стоило расспросить поподробней? Может, вернуться назад?

Ветер поднял желтые листья с земли и закружил их воронкой — она походила на Катино кружение чувств. Среди летящих листьев блеснула брошенная кем-то конфетная бумажка-фольга. Сердце пронзило иглой, и вместе с болью пришло понимание:

«Дело не в этом. Дело в серьгах художницы… Я хочу их купить! Но не могу… Потому пытаюсь соврать себе, что не хочу и не думать о них».

Как и огненной даме, оценившей Катину брошь, Дображанской хватило и взгляда, чтоб понять — человек мира Виктория Сюрская такая же, как и она, фанатка, влюбленная в свои украшения, и просить ее продать их — бессмысленней, чем выпрашивать душу. Не исключено, что с душой она рассталась бы намного охотнее.

Катя точно нащупала причину печали — напряжение сменила тоска, а перед взором всплыло ухо заезжей миллионерши — сережка, глядевшая на Катю живым человеческим зрачком. Чистейший бриллиант словно строил ей глазки… если эта Виктория Сюрская не продаст их ей!..

У Кати возникло бесконтрольное желание пойти и перерезать художнице горло. Забрать серьги силой… Призвать Силу Киевиц! Неодолимость желания испугала ее саму. Откуда такая кровожадность? Что происходит?..

«Даша права, я схожу с ума на почве драгоценностей. Это уже сродни наркомании. Но я хочу эти серьги! Я хочу их!» — по-видимому, она произнесла это вслух — и сразу услышала:

— Опять драгоценности? И как ты еще не разорилась?..

У ее черного вольво стояли Даша Чуб и Акнир.

— Что вы здесь делаете? — Катя страшно обозлилась на Дашин балаболистый и острый язык.

— Ой, — вздрогнула та. — Я язык прикусила… так больно… До крови…

Катя испуганно наклонилась к машине — вышколенный шофер Гена мгновенно опустил стекло и протянул ей очки.

— Это че за маскировка? — не уразумела Землепотрясная.

— Глаза болят, — мрачно сказала Катя.

— О’кей, — Чуб достала из кармана газет у. — Помнишь вот это?

— Ты все еще носишься с этой гадостью? А вот от тебя, Акнирам, я подобного не ожидала, — пожурила ее Катерина.

Дочь Киевицы показала себя настоящей подругой — склонилась низко.

— Как и любая из Трех, Ясная Пани Дарья всегда может рассчитывать на мою помощь, ибо кто я, чтоб сомневаться в выборе Города, который выбрал ее так же, как и вас, — сказала она и, быстро взглянув на Дашу, подмигнула ей правым, невидимым Кате глазом.

Дображанская скривила губы, скрывая, что жест Акнир произвел впечатление, — как бы она ни относилась к Чуб, та была одной из Трех и презирать ее означало презирать выбор Города.

— Дай сюда, — Даша вырвала каталог аукциона из Катиных рук и открыла на «Духе Бездны». — Видишь? Одно лицо! — Приложила она картину к газетному фото.

— Да, похожа… И кто она? — спросила Катя.

— Интересный вопрос, — хмыкнула Чуб. — А ответ написан тут же… Дух Бездны!

— Не смеши меня, — с презреньем отвергла «бездну» Катерина Михайловна. — Я знаю масс у людей, похожих на старые картины. Два года назад у меня была секретарша, похожая на «Всадницу» Брюллова. Она так гордилась этим, что даже повесила репродукцию у себя над рабочим столом… А еще больше я знаю людей, похожих на собственных родственников: бабушек, прабабушек, дедушек. Может, Котарбинский встретил ее пращурку и написал «Духа Бездны» с нее.

— Может, — согласилась Акнир. — А может, и нет. Любую версию стоит проверить.

— Проверяйте…

— Рада, что вы одобряете наши действия. Как помощница Главы Киевских ведьм, я позвонила одной из наших в прокуратуру.

— Одна из наших ведьм работает в прокуратуре? — заинтересовалась феноменом Катерина Михайловна.

— Кому же еще там работать? — развела руками Акнир. — Она согласилась разузнать о деле убитого бизнесмена все, что возможно, и сообщить нам.

— Когда сообщит, расскажите мне, — Дображанская шагнула к машине. Акнир опередила ее и предупредительно открыла пред старшей из Киевиц дверь рядом с шофером.

— Рассказываю. Уже пятнадцать минут она ждет нас в кафе на Богдана Хмельницкого.

И тут Катя почувствовала, что в ее сердце окончательно вошла стальная игла.

* * *

…все в доме было готово к приему гостей. Успешный бизнесмен Николай Иванов (по понятным причинам все имена и фамилии изменены) собирался отметить восемнадцатый день рождения любимой дочери Веры. Но торжество обернулось трагедией. Как рассказала прислуга, именинница начала отмечать свой праздник еще с утра и выпила немало. Помимо отца в квартире был жених девушки (свадьба должна была состояться через неделю). Мать уехала за подарком. Каков же был ужас женщины, когда, вернувшись, она застала дома милицию и увидела на полу бездыханного мужа с ножевым ранением в груди.

По показаниям жениха, за два часа до прихода гостей отец обнаружил дочь в своей комнате совершенно пьяной. Он пытался уговорить Веру взять себя в руки, принять душ, привести себя в порядок, и позвал жениха на помощь. Девушка отвечала им пьяной руганью и оскорблениями. Ругательства были такими непристойными, что, вспылив, родитель дал ей пощечину. В ответ именинница схватила со стола с фруктами нож и вонзила в грудь отца.

По словам жениха, все произошло так внезапно и быстро, что в первый миг никто ничего не понял. Отец только успел сказать: «Вера, зачем…» — и упал на пол. Жених бросился к нему — пульса не было. Несколько секунд девушка стояла как пораженная громом, затем крикнула: «Я не хотела!» — и выбежала из дома. Убегая, она успела прихватить свою сумку, в которой лежал ее паспорт, телефон и некоторая сумма денег. В тот же вечер овдовевшая мать убийцы получила sms: «Прости. Хотя меня невозможно простить. Не ищи меня. Не знаю, смогу ли я после этого жить». Жених тоже получил послание: «Прости. Ищи себе другую. Я исчезаю навсегда»…

— Вот! — Даша отложила газету.

— Фу, что за мерзкий бульварный стиль, — скривилась Василиса Андреевна. — Скажите, тут есть хоть слово правды? — обратилась она к прокурорской ведьме.

— Практически все слова здесь правдивы. Но не все упомянуты — например, нецензурные… — сказала женщина со стальными глазами. Даша так сразу и прозвала ее про себя «стальная ведьма».

Судя по дорогим серьгам, костюму и туфлям, она занимала в прокурат у ре неплохой пост. Но кем бы ни был ее официальный начальник, прокурорская ведьма была неприкрыто горда тем, что находится в окружении начальниц истинных — двух Киевиц, дочери бывшей властительницы и присоединившейся к ним Главы Киевских ведьм Василисы.

— Девица была безнадежной. Алкоголь, наркотики, пьянки, разбитые машины, растранжиренные родительские деньги, бесконечные истерики. Единственный ребенок в семье… Типичная папина дочка, избалованная им до полного исчезновения личности. Хоть сам он был добрейшим человеком. Содержал два детских дома, притом не афишировал это… Очень любил детей. Но воспитывать их не умел. Все свидетельские показания — их друзья, знакомые, прислуга в доме — говорят в один голос: его дочка была неуправляемой. Всех ужасает ее финал… Но он никого не удивляет. Вы меня понимаете?

— Нет, — тряхнула головой Даша Чуб. — Убить папу или маму… и не удивиться. Это ужасно!

— Но не оригинально, — сказала прокурорская ведьма. — Семейная ссора — лидер убийств. Как ни печально, согласно статистике, чаще всего нас убивают не враги и преступники, а родные и близкие люди.

— Интересно, — Катерина, все это время упрямо смотревшая в другую сторону, бросила на ведьму взгляд сквозь тьму черных очков. — Недавно я выяснила, что мои родители были убиты… Но я не подозревала родных.

— Если хотите, мы поговорим об их деле с вами отдельно, — с готовностью предложила ей помощь прокурорская ведьма.

Катя кивнула и снова принялась старательно разглядывать украшенную к осени витрину кафе — нашитые на тюль коричневые и желтые листья из бархата и слегка предвосхищавшие события рыжие тыквы с вырезанными в них глазами, носом и ртом главного персонажа Хэллоуина — старого Джека. Над потолком кофейни парили на нитках кукольные ведьмочки и бабки ежки.

Глава Киевских ведьм Василиса Андреевна тоже встревоженно посмотрела в стекло, открывавшее осеннюю улицу, и заметно успокоилась, увидев там солнце.

— Веру до сих пор не нашли? — деловито поинтересовалась она, отпив кофе из маленькой чашки.

— И, скорее всего, не найдут, если, конечно, она не решит сдаться сама, — уточнила стальная ведьма. — Не я веду это дело. Но если дело — семейное, а у семьи достаточно денег… Вы меня понимаете? Мать и жених в шоке. Но оба они предпочитают не видеть ее никогда, чем увидеть в тюрьме. Если они и знают, куда она могла деться, они это скрывают. И сделают все, чтоб замять дело. Не думаю, что ее будут искать чересчур активно. Преступленье раскрыто… А могу я узнать, — осторожно спросила она, — чем оно заинтересовало моих Ясных Пани? Если вы хотя бы намекнете мне о своих подозрениях, мне будет легче помочь вам.

— А что-нибудь в этом деле… или в этой семье показалось вам самой подозрительным? — сказала Василиса Андреевна.

— На первый взгляд нет. Я принесла все материалы, — ведьма из прокуратуры подвинула лежащую на столе папку, открыла ее. Сверху на документах лежало несколько снимков. — Фотографии можете тоже оставить себе. Это копии. Я успела отпечатать для вас, — она пыталась произвести впечатление своей старательностью, скрупулезностью, скоростью. Но, к несчастью, все ее прекрасные качества выявились бесполезными. На основании всего вышесказанного нельзя было сделать ни разумного, ни даже безумного вывода.

Катерина взяла верхнее фото: то самое, опубликованное в газе те, но более четкое. Неодобрительно хмыкнула. Сходство Веры с Духом Бездны стало еще очевидней. Но оттого попытка построить версию на одном только сходстве не стала казаться ей более разумной затеей, и сразу же после у хода стальной ведьмы Дображанская намеревалась спросить Чуб: «Ну, все? Теперь ты убедилась?».

— Вот ответ на ваш вопрос, — Акнир достала из сумки каталог аукциона и положила репродукцию рядом с фотографией.

Как ни странно, «Дух» произвел на прокурорскую ведьму такое впечатление, точно перед нею и впрямь открылись врата бездны.

— О, теперь мне понятно!.. — восторженно прошептала она. — Я не знала, что Ясные Пани обладают даром ясного видения…

Ведьма быстро взяла из папки еще одно фото и положила на стол. Это был снимок с места преступления: немолодой русоволосый мужчина с алой раной в груди и рыжеватыми усами на сером лице лежал на полу в мучительной и неестественной позе… в той же самой позе, в которой несся в бездну другой человек, нарисованный Котарбинским, — усатый светловолосый мужчина, закабаленный объятиями Черного Ангела.

— Ну че? Теперь ты убедилась?! — чересчур гордо провозгласила Чуб, протыкая Катю победительным взглядом. — Это ее отец! Он тоже нарисован! И что ты скажешь теперь? Один человек, похожий на картину, может быть совпадением, но ты часто встречала двух разных людей, похожих на одну картину?!

Дображанская взяла из стопки третье фото — еще не убитый отец с еще не ставшей убийцей дочерью, — и приподняла очки.

— Я забыла сказать вам кое-что важное, — проговорила прокурорская ведьма. — Впрочем, это есть в принесенных мной документах, — быстро свела она свой промах на нет. — Люба… На самом деле ее зовут Ириной Ипатиной… им не родная дочь. Приемная — ее взяли, когда ей было два года. Нужно узнать, кто ее настоящие родители. Ведь нынче Бабы́!.. А Киевица Кылына мертва.

Катя вопросительно подняла бровь. Чуб заранее расширила глаза, готовясь принять в себя очередную чудесную новость. Акнир озаренно приоткрыла рот.

— Некромант, — сказала Вася. — Давно их не было в Киеве…

* * *

— В чем вы пытаетесь меня убедить?

Катя подошла к зеркалу в Башне Киевиц, постояла, разглядывая свое отражение, и принялась снимать кольца, будто они, дарующие магическую власть, мешали ей думать и сосредоточиться. Дело дочери бизнесмена казалось Дображанской таким же раздражающе мутным, как мир, на который она вынуждена была смотреть сквозь темные очки.

— Ни в чем. Ты сама все видела! — Даша сияла как юбилейная гривна.

Маша и Мир только что выслушали весь их рассказ. Оба выглядели почти неприлично довольными. История про «Духа Бездны» невесть почему подействовала на Мишу как колыбельная — в процессе ее раскапризничавшийся было ребенок уснул и теперь умиротворенно посапывал в синей коляске.

— Я так и знала, так и знала… — взволнованно заговорила Василиса Андреевна. — Только вчера я подумала: скоро в Киеве появится новый некромант! Закат был лиловым, перерезанным красной полосой. Порез на небе — верная примета! А позавчера эта девушка убила отца…

— Вчера и позавчера — несовпадение, — заметила Катя. — Насколько я понимаю, некроманты — это люди, которые вызывают души умерших?

— И управляют ими, — надбавила Глава Киевских ведьм. — Приказывают им узнать, добыть или убить… Стать некромантом может лишь ведьма или колдун, но отношение к ним в наших рядах неоднозначное… По многим причинам. Первейшая — они слишком опасны. Сильного некроманта нелегко победить. Ведь они повелевают душами мертвых. А те подчиняются своим, а не нашим законам. Иными словами, некромант повелевает теми, кто не подчиняется нам. Взять хоть Мирослава. Он умер. Но остался жив. Он жив, пока жива его любовь к Ясной Пани Марии, и пока он любит ее — совладать с ним не может и сильнейший из нас. Поскольку никто из нас не в силах заставить его разлюбить. Но если в Киеве родился некромант…

— Он может заставить Мира разлюбить меня? — спросила Маша, отрываясь от созерцания спящего сына.

— Не может, — спокойно сказал Мир Красавицкий. — Мы больше неразделимы.

— Возможно, — не стала спорить Василиса Андреевна. — Но нынче Бабы да Деды. В дома близких слетаются тысячи душ. Эти души ничем не защищены… И все они отныне в опасности!

— Из-за одного некроманта? — недоверчиво поджала губы Катерина Михайловна.

— Вы думаете, речь идет о жалких дилетантах, пытающихся отдавать приказания духам, или невинных развлечениях вроде спиритизма? — ответила вопросом на вопрос Василиса. — Я говорю вам о высшей некромантии! О некромантах, способных взять в плен души мертвых. Мы называем их «коллекционерами». Чаще всего у украденных ими душ есть объединяющий признак: одни предпочитают души убийц, другие — влюбленных, третьи — души политиков или поэтов. Все зависит от вкусов и личных целей…

— А как можно использовать душу поэта? — заинтриговалась Даша.

— Для вдохновения.

— И любую душу можно поймать? Даже душу Владимира Маяковского?

— Говорят, на Деды́. можно украсть душу даже у черта, — сказала Глава Киевских ведьм.

— А душу убийцы легко использовать для убийства… — развила мысль Катерина.

— Но только не в Киеве, — сказала Вася. — Мать Акнир — прошлая Киевица Кылына — любила людей. Она считала, что каждый слепой вправе сам выбирать между Небом и Землей, и их души — не игрушки для ведьм. Потому она запретила некромантам входить в Киев. Особенно на Бабы́. Но теперь ее нет, а вы не издавали запрет…

— Мы не знали.

— Вы еще не знаете многого… И раз уж о том зашла речь, — прервала себя саму Василиса, — великодушно простите меня, Ясные Пани, но у вас не горит в камине огонь. На Бабы́ в доме должен быть разожжен огонь, на который как мотыльки слетаются души, на огне должна кипеть еда, чтобы их накормить. Вы позволите нам с Акнир услужить вам и приготовить для ваших предшественниц подобающий пир?

— Пожалуйста, — с радостью пожаловала позволение Даша.

— Благодарю за честь. Акнирам, разводи огонь.

Помощница Главы Киевских ведьм немедленно бросилась выполнять указание — хотя по силе дочь прежней Киевицы Акнир намного превосходила Василису, она всегда вела себя с ней подчеркнуто уважительно.

— Вы хотите сказать, что сегодня к нам в Башню придут привидения? — приподняла насмешливую бровь Катерина. — По правде говоря, я не слишком…

— …верите в них? — не смогла сдержать сарказм Глава Киевских ведьм. — Помилуйте… — указала она на Мира Красавицкого. — Вы живете с привидением, говорите с ним, работаете с ним… и по-прежнему не верите в них? Простите меня, Ясная Пани, но это уж слишком по-людски!

— Прости, — Катя извинительно посмотрела на Мира. — Я как-то перестала считать тебя привидением.

— Я только рад этому, — сказал Мирослав.

— А я знала, что нынче Деды́, — отчиталась Маша, — но не знала, что к нам явятся все Киевицы, которые были до нас, — Ковалева взглянула на Акнир. — И твоя мама тоже?

— Я не жду ее, — ответила та, продолжая сооружать дровяной домик в камине.

— А помимо Ясных Пани к вам пожалуют и ваши предки, — поведала Вася.

— И мои родители? — Игла в Катином сердце заныла. Она бездумно сняла очки. Пожалуй, следовало рассказать о проклятой стальной занозе и обретенной остроте взгляда присутствующим, но разобрать окруживший ворох событий и без того было трудно. — Мои мама и папа… Они тоже придут сюда? Я смогу их увидеть? Смогу узнать, кто убил их?..

— И отец Миши… тоже придет? — с заминкой спросила Маша. И всем, включая неодушевленные предметы в комнате, стало понятно, что она стеснялась задать этот вопрос из-за Мира. — Ведь он его предок.

— Мы никогда не знаем, кто именно почтит нас визитом, — сказала Глава Киевских ведьм. — Потому в такие дни мы ждем всех.

— А я знаю, как их увидеть! — встряла Чуб. — Мне Акнир рассказала. Чтоб узнать, пришел ли покойник в гости, нужно сесть на печь и смотреть на дверь через хомут. Или выйти на улицу и посмотреть в дом сквозь замочную скважину или через окно. И между прочим, нашу толстую Белую Даму люди с улицы видели именно через окно. Я вам говорю, она здесь! И кошки на нее среагировали…

— Толстая Дама? — озадачилась Вася. — Кто ж это может быть? Вроде бы все Киевицы были достаточно стройными.

Раздался треск — забытая на столе мраморная ступа для зелий треснула и развалилась на две ровные части.

— Видите! — всколыхнулась Даша. — Это она!

Катя поспешно скрыла свое закипающее раздражение под темными стеклами:

— Я все равно не понимаю, почему вы решили, что пьяная малолетняя убийца отца — некромант, причем наивысшей пробы?

— Закат был перерезан. Она — сирота. Родилась накануне Дедóв и на 18-й день рождения совершила убийство, — перечислила признаки Василиса Андреевна. — Скорее всего, она не знала о своем даре. Но он жил в ней, и этим объясняется вся саморазрушительность ее поведения. Жажда была у нее в крови, она не могла бороться с ней, как иные не могут…

— …побороть желание купить серьги? — предположила Катерина.

— Наверное. — Сравнение не показалось Василисе уместным, но говорить об этом старшей из Киевиц она не стала. — Или как вампир не способен противиться жажде крови. Первой Ирина получила д ушу отца, человека, любившего ее. Очевидно, больше всего она ценит души любящих.

— И все это вы вывели из одного только сходства двух людей с картиной, написанной сто лет назад? — скептично подытожила Катя. — Простите, но при чем здесь вообще Котарбинский? Не слишком известный художник, умерший в…

— …1921 году, — сказала всезнающая Маша Ковалева.

— На этот вопрос мне трудно ответить, — с достоинством признала временное поражение Вася. — А кроме того, пора начинать приготовление. Не стоит гневить невниманием Душек. Особенно если они столь сильны, как души покойных Киевиц. Прошу извинить меня, — сказала она и с важным видом удалилась на кухню.

Акнир подбросила последнее полено в уже разгоревшийся огонь в камине, встала с колен, отряхнула серебристые леггинсы.

— Вам стоит послушать Васю, — сказала она. — До того, как мама издала запрет, испокон веков некроманты приходили в Киев на Мамки. В дни Уробороса. Имеющие третье негласное название — дни ловцов душ. Они шли в Святой Город воровать души монахов и богомольцев…

— Вчера кто-то раскопал на Замковой горе могилу монаха! Так в газете написано. — Чуб схватила и подняла над головой полотнище «Неизвестного Киева», как матрос красный флаг.

— И вновь нестыковка, — сказала Катя. — Если она любит души любящих, при чем тут монах, который умер сто лет назад? Как он мог любить ее?

— А как сто лет назад ее мог нарисовать Котарбинский? — парировала Чуб.

— Похоже, мы знаем точный адрес разгадки — сто лет назад, — улыбнулась Маша. — Но нестыковка все-таки есть, — студентка исторического факультета отложила просмотренную заметку в газете. — Журналисты ошиблись. На Замковой горе не могло быть могилы монаха. Разве только монашки. Флоровский монастырь, которому принадлежало церковное кладбище, — женский. Но там хоронили и обычных гражданских людей: мещан, купцов…

— Художников? — полувопросительно-полувосклицательно вскрикнула Даша. — Где во-още похоронен ваш Котарбинский?

— В Киеве, — сказала Ковалева. — Его могила должна быть где-то здесь. Я точно не знаю… Ты думаешь, она раскопала его могилу?

— Она ждала его сотню лет и пришла за ним! — ухнула Чуб.

— Достаточно пустых предположений. — Катерина решительно отодвинула один из книжных шкафов, обнажая тайную кладовку, заполненную костюмами разных времен. — Я сама схожу к нему в Прошлое.

— Осмелюсь заметить, вам не стоит беспокоиться. — Акнир сняла с полки кладовой старинные очки с круглыми стеклами, протянула их Кате, и та вдруг поняла, что дочь Киевицы отлично понимает, зачем Дображанской понадобились темные стекла. — В остальном ваш костюм весьма точно соответствует той эпохе, — сказала она. — А в мелких нюансах моды мужчины не разбирались ни тогда, ни теперь…

— Думаешь? — Катя заглянула в зеркало.

Показалось ли ей, или осколок бриллианта в ее броши стал больше?

* * *

«Котарбинский Вильгельм Александрович… Жил и умер в Киеве… При жизни считался одним из ведущих символистов Империи… Невзирая на большие гонорары, так и не приобрел собственный дом, на долгие годы поселившись в отеле „Прага“… незадолго до смерти перебрался в дом своего давнего друга — Эмилии Праховой», — уведомил Катю интернет.

От стройного розово-серого дома-замка на Ярославовом валу, 1, Катерина дошла пешком до угла Владимирской улицы, свернула налево и меньше чем через двести шагов оказалась у зеленоватого здания бывшего отеля «Прага», бывшей гостиницы «Киев» — закрытого на бесконечный ремонт № 36. Второй этаж дома был подпоясан длиннейшим балконом с великолепным черным литым узором. Стекла первого этажа еще хранили память о канувшем в Лету ресторане. Нарисованная на стекле улитка искренне ратовала «за неспешную еду». Реклама — «Ассортимент ограничен лишь вашим аппетитом» — зазывала в совершенно пустое, безлюдное помещение. А столь же пустынная застекленная макушка 6-го этажа вспоминала другой — знаменитейший в прошлом веке ресторан на крыше и пропечатанную в дореволюционных газетах рекламу: «Тот, кто не любовался панорамой города с террасы отеля „Прага“, — не видел Киева!».

Над запечатанной дверью центрального входа еще держалась надпись «Готель», а над ней сияла громадная афиша о продаже старого дома… Но запертая дверь не могла остановить Киевицу — Катя сунула необходимый ключ в замок и привычно прочитала на входе заклятие именем Города, повелевая: «Дай мне час, который должно узнать». Просить более конкретно не имело смысла: Киев лучше других знал, какой день и миг из жизни Вильгельма Котарбинского поможет Киевицам решить загадку…

Дверь поддалась, и, шагнув за нее, Катя увидела совсем другой коленкор: сияющий, натертый до блеска холл одной из перворазрядных гостиниц старого Киева. Скользнув взором по объявлению, предлагающему всем гостям «Праги» в «бесплатное пользование» театральные бинокли и зонтики от дождя, Дображанская внимательно изучила доску, где значились имена лиц, проживающих в номерах, и кивнула, увидев нужное.

Поднявшись на третий этаж, Катерина прошла по устланному ковром коридору. Дверь номера Котарбинского не была заперта. Гостья толкнула ее и оказалась в просторной и светлой комнате посреди заправлявшего в ней художественного и антихудожественного беспорядка. Повсюду стояли мольберты с начатыми картинами. Под длинной лавкой у стены красовалась живописная куча мусора: коробки из-под спичек и папирос из лавки Соломона Когена, окурки, обрывки бечевки и бумаги, заметенные туда «аккуратным» хозяином, возбужденный голос которого долетел из соседней комнаты:

— Вот так, моя милочка… Ах, какая милая головка… Взгляните на меня… какой взгляд… какая прелестная меланхолия…

По-видимому, живописец был там с какой-то миловидной натурщицей, и, помня, что последние позируют не только в одежде, но и без нее, Катерина решила быть вежливой.

— Вильгельм Александрович… — позвала она. — Простите, что я без стука… Дверь была открыта… Я к вам по делу.

— Ах, какой чудный я слышу голосок… Кто у нас здесь?

Вильгельм Александрович немедля появился на зов. Он был еще достаточно молод, белокур, светлоглаз и весьма приятен на вид, с волнистыми волосами, прекрасно прорисованными бровями, небольшой аккуратной бородкой и мягкими обходительными манерами, мгновенно обволакивающими тебя, словно ласковый, теплый, гостеприимный плед.

— О! — восторженно встретил он красавицу Катю и машинально поправил свою испачканную краской широкую рабочую блузу. — Рад, очень рад принимать у себя таких восхитительных дам. Я еще не видел на Киеве подобных красавиц… Вы по делу… Как обычно? Портрет?

— Да… я хотела бы, — Катя отметила, что поляк по происхождению путается в единственном и множественном числе, но во всем остальном он произвел на нее самое благоприятное впечатление. Он походил на человека, взаимно влюбленного в жизнь.

Перед приходом сюда ей удалось найти в сети очень немного информации, но хватило немногого, чтобы понять — Вильгельм Котарбинский был неисправимым романтиком. В юности влюбился в кузину и в живопись. Но жениться на первой воспрещала суровая католическая вера, а стать живописцем — запретил шляхтич-отец. Тогда юноша просто сбежал из дома в Рим, где вскоре получил звание «Первого Римского рисовальщика». Приехав в Киев, после росписи Владимирского собора он легко и быстро вошел в моду. Рисовал тоже — легко и быстро. Зарабатывал легко и быстро тратил деньги. Все же женился на своей кузине, но легко и быстро разошелся с ней…

И сейчас тоже воспринял Катин визит легко и быстро перешел к делу:

— Чудный свет… Я прошу вас сюда.

Катя послушно встала на указанное художником место. Котарбинский подбежал к мольберту, бросил какой-то незаконченный рис унок прямо на пол, сменил его на чистый лист, схватил карандаш и принялся за работу.

— Ах, до чего ж вы красивы… Клянусь, вот истинное счастье — запечатлеть на бумаге такую диковинную красоту… и такой дивный контраст… — продолжал приговаривать он.

Дивная скорость исполнения заказа изумила Катю — однако не слишком. Возможно, увидев даму в дорогих украшениях, художник сразу уразумел, что она будет щедрой. А возможно — и даже, скорее всего, как и прочие, был сражен наповал красотой темноглазой Кати и, как случается с творческими людьми, понесся за новым вдохновением, забыв про прелестницу в соседней комнате. Последняя же наверняка модель, работает за деньги, а значит, будет ждать сколько угодно.

— Придвиньтесь, прошу вас… — сказал он.

— Придвинуться к чему?

Он не ответил на вопрос, увлеченный работой.

— Давно я не видел таких фантастических дам… нет… таких, как вы, никогда… Только сегодня… Дивный сегодня день, вы не находите?

Катерина невольно обратила взор к тусклому дню за окном — там моросил мерзкий мелкий дождик — трудно было придумать погоду противней. Но Котарбинский был увлечен даже сегодняшним днем.

«„Врубель для бедных“, — вспомнила определение Катя. — Но в жизни он скорее уж Врубель наоборот…»

Вильгельм Александрович и Михаил Александрович… Оба поляки по крови. Оба выбрали путь живописца, вопреки воле родителей… Оба приехали в Киев расписывать собор по приглашению профессора Прахова. У обоих была несчастная первая любовь… Но Врубель увидел в ней бездну. А для Котарбинского даже печаль стала светлым вдохновением. Оба сошлись с женой профессора Эмилией… Но для первого она стала той самой неразделенной любовью — его собственным ангелом ада, а для второго — ангелом-покровителем, лучшим другом. Вильгельм умер в старости у нее на руках…

Дивный пример, как одни и те же люди и вещи могут стать горем одного и счастьем другого. Как в горе может прятаться страшное счастье. А в счастье — горе. Именно способность проваливаться духом в бездонные миры породила гений Врубеля. Творчество ж Котарбинского оказалось таким же поверхностным или, скорее, парящим — легким, как его нрав.

За исключением разве что одного полотна — Черного Ангела с лицом прекрасного чудища, с глазами, полными темной бездны… Той самой бездны, которой были наполнены взгляды всех персонажей Врубеля.

* * *

— Маша, что ты делаешь?! — вскричала Чуб, едва не выпустив из рук принесенный с кухни поднос с ритуальной едой: сытой, кутьей и благоухающими пирожками.

С трудом умостившись на узком пространстве, упершись ногами в мраморный портал камина, Маша сидела на каминной полке и напряженно смотрела на дверь через лошадиный хомут.

— Ты че, хочешь увидеть привидение? — раскусила ее Даша Чуб.

— Ты сказала, что кошки на кого-то шипели… — оправдалась Ковалева. — И ступа вдруг лопнула. Здесь кто-то есть. Кто-то уже пришел к нам…

— Белая Дама. А ты кого ждешь? Его? Врубеля?

— Не обязательно…

— Ладно трындеть! — поставив поднос, Чуб подошла к Маше и помогла той спуститься на пол. — Хочешь увидеть его, так и скажи. Мира ща-с нет. И ты тоже, — обратилась она к Акнир, появившейся в дверях с круглым трехногим металлическим горшочком в руках. — Неужели так трудно сказать, что ты хочешь увидеть маму?

— Хочу, — суховато подтвердила Акнир.

Помощница Главы Киевских ведьм поставила горшок с тремя ножками в виде когтистых лап в камин на огонь. Красноватая, похожая на борщ жидкость в горшке забурлила. Из кухни в комнату уже доносились другие невероятные запахи — готовить Вася была мастерица. Оставалось надеяться, что часть яств, предназначенных мертвым, достанется также живым.

— Ну и чего было врать? «Я не жду ее, не жду», — передразнила Даша.

— Хочу. Но не жду, — вновь подтвердила Акнир. — Души умерших никогда не приходят просто так. Либо Душечкам плохо на том свете и они не могут найти покоя. Либо хотят предупредить, что плохое случится с тобой. И, понятно, я надеюсь, что маме там очень неплохо, а мне будет неплохо жить тут. Но как дочь, конечно, хочу снова увидеть…

Дочь Киевицы воровато и быстро оглядела круглую комнату Башни, словно спрашивая: «Мама, может, ты все-таки здесь?», — и резко мотнула головой.

— А я надеялась, что Врубель придет не ко мне. А к сыну… — созналась Маша. — Ведь там, в Прошлом, его единственный сын Савушка умер. Мне кажется, он должен узнать, что все же не остался бездетным. Что у него есть наследник… Должен почувствовать и прийти. Иначе я должна сама пойти в Прошлое и сказать… Я не имею права скрывать! А если скажу — должна показать ему сына. А если покажу — должна сказать Мише, что у него есть настоящий отец, и это — не Мир. А если я скажу так, Мир может обидеться, ведь он называет Мишу «мой сын». А если не скажу…

— Мамочки, Маша, какая же ты заморочливая! — возопила Чуб. — Скажи прямо, ты хочешь увидеть Врубеля?

— Нет… Да… Я не знаю. Я хочу, чтобы всем было хорошо! — абсолютно честно сказала та.

— Возможно, Мишин отец и придет, — подогрела ее надежду дочь Киевицы. — Незаконченные дела — одна из самых распространенных причин, по которой Душечки не находят успокоения. Вторая, как я уже говорила, — желание предупредить об опасности… Видите, пар, — показала она на кипящий трехногий горшок. — Если он вдруг станет красным… — Акнир замолчала.

В Башне образовалось привидение Мира Красавицкого с серой потертой книгой в руках.

— Боюсь, мне пришлось позаимствовать ее из Парламентской библиотеки, — сказал он. — За полчаса они вряд ли заметят пропажу. Издана в 1958 году, с тех пор не переиздавалась. Воспоминания сына Эмилии Праховой — единственная книга, в которой есть хоть какая-то полная информация о Котарбинском. Как ни странно, о нем почти ничего неизвестно. Все знают его мистические сюжеты и почти не знают его самого. Я так и не смог узнать ничего о его браке. Хотя история странная… Тут написано, что он женился на некой кузине, в которую был влюблен всю свою жизнь, привез ее в Киев. Но никто не видел ее лица: она всюду ходила под вуалью. Друзья шутили, мол, эта кузина, наверное, такая страшная, что ее пугаются лошади…

— Жена моя, красавица, по улицам шатается, извозчики ругаются, что лошади пугаются?.. — вопросительно выговорила Маша разудалый куплет.

— Да. Эту песню пел один из братьев Сведомских, — кивнул Мир. — Он подшучивал над коллегой.

— А еще он сказал, что его жена — Черный Дух! — надбавила Маша.

— Этого в книге нет. Ты где-то еще нашла информацию? — обрадовался Красавицкий.

— Я сама это слышала! Сегодня во Владимирском… Я была в Прошлом, — пояснила Маша Чуб и Акнир. — Он назвал ее Черным Духом. Незримым. Он просто не знал, как еще объяснить, почему она прячет лицо от людей… Он шутил.

— Только нам не до шуток, — сказала Акнир. — Все сходится!

— Тут сказано, — Мир показал на книгу, — что однажды загадочная жена Котарбинского просто исчезла. Всю оставшуюся жизнь он прожил в Киеве один. Все решили, что их брак не задался и супруга вернулась в Польшу. Но я не смог отыскать никаких сведений о ней. Ни где она жила, ни когда умерла…

— До или после их свадьбы, — многозначительно завершила Акнир.

— Прятаться под вуалью можно и по вполне реальной причине, — сказала Маша. — Например, ее лицо было изуродовано оспой…

— Или у нее просто не было лица! — огласила дочь Киевицы.

— А Котарбинский знал в лицо Духа Бездны! — окрыленно прибавила Чуб.

— И, возможно, был даже женат на нем… — Акнир казалась возбужденной. — Василиса рассказала не все… Некроманты способны управлять душами мертвых. Но не только чужими. Они могут управлять и своей собственной душой после смерти. Потому мертвый некромант — опасней живого. Он уже абсолютно не подчиняется нам. И способен подчинить себе любого слепого — любого человека… Причинить ему вред. Убить его. Забрать его тело. Это значит…

— А это что-нибудь значит? — прервал ее Мир, указывая на горящий камин.

Пар над котелком стал черным, затем — красным. Пару секунд Акнир молчала, затем проговорила:

— Вот вам и первое предупреждение. Кто-то из наших близких сегодня умрет.

Маша побледнела и бросилась к кровати спящего сына.

— Из близких… Из родственников? — испуганно навела справки Чуб.

— Не обязательно, — сказала юная ведьма. — Близкие в нашем понимании — те, кого мы принимаем близко к сердцу. О ком вы трое думали сейчас, в данный момент? Точнее, полмомента тому… — взыскательно вопросила она.

— Я — о Маше, — сказал Мир.

— А я — о Мише, — призналась Маша. — Об обоих. Отце и сыне. И о Мире, конечно…

— А я — об этой Ирине, — сказала Чуб. — У нее ж через неделю свадьба была… должна была быть. У нее был жених. Он тоже собирался жениться на Духе Бездны, как и Котарбинский…

— То есть ты думала о ее женихе? — быстро уточнила Акнир.

— В общем-то да…

— И я — тоже! — радостно вскрикнула ведьма.

— Тогда поспешите, — возникшая на пороге Василиса Андреевна держала в руках маленький столик с множеством сверкающих тарелок и кубков. — Помните, что я говорила?.. Первой некромант получила душу отца. И если допустить, что больше всего она ценит души любящих, ее второй жертвой станет мать, а третьей — жених. Или наоборот. В зависимости от того, кто любил ее больше.

— Так давайте тупо очертим их кругом Киевиц и не будем париться, — Даша посмотрела на пар-предсказатель — вышел хороший каламбур.

— Но не забывайте, у вас мало времени, — пришпорила их Глава Киевских ведьм.

— Скоро Киев накроет туман… А к вам слетятся гости.

— Примерно так? — Мир Красавицкий уже сидел за компьютером, изучая одну из многочисленных интернет-галерей с работами Котарбинского.

На экране пред ним стоял снимок черно-белой дореволюционной открытки. Из забытого, заросшего цветами могильного холмика вылетал чей-то грустный крылатый дух. Возможно, как раз для того, чтоб заглянуть к своим на Деды́…

* * *

«Интересно, имеют ли бриллианты душу? И если да, какая душа живет в них? Столь же прекрасная, как они сами? Или в каждом бриллианте, словно в окаменевшем бездонном озере, прячется Черт. Или сам Дьявол. Иначе как объяснить странную и непреодолимую страсть людей к небольшим сгусткам углерода. Как объяснить, что ради них век за веком предают, лгут, убивают? Как объяснить, что я не могу не думать о них?.. Как же мне заполучить эти чертовы серьги?!»

Катерина недовольно повертела затекшей шеей и вернулась в прежнюю позу — быть натурщицей оказалось совсем нелегко.

— Чудесно… Прекрасно… — Вильгельм Котарбинский с удовольствием посмотрел на сотворенный набросок. — Признаться, я люблю эти серые дни… В такие дни как никогда понимаешь, что ничего невозможного нет. Все возможно. Все совершенно. И почти все в мире так прекрасно, непознанно… И вокруг нас даже не мир, а миры. Просто одни из них видимы, а иные не видимы. Одни — бесконечно велики, а другие — бесконечно малы. И кто знает, возможно, существует другая планетная система, подобная Солнечной, но размером с мизинец моей левой руки. А в этой малой системе планет тоже есть Земля, на Земле — Киев, в Киеве — Владимирский храм, а в нем сидят, вот в эту минуту, Котарбинский, Сведомский и Васнецов? Мы сидим там сейчас и пишем картины… Ибо все существует в одночасье. Ведь так? — окунул он ее в радостную голубизну своих глаз.

— Вполне возможно, — сказала Катя.

И подумала: «Странными же речами он развлекает заказчиц. Впрочем, не такими уж странными для художника фантастического жанра и романтического склада ума. Ему положено быть странным…»

Маша рассказывала: Врубель тоже был странным — мазал нос зеленой краской, бродил по Киеву в ренессансном костюме. Но для Врубеля творчество стало темным провалом, приведшим его в сумасшедший дом. В Котарбинском же больше всего Катю поражало, как он буквально излучает вокруг себя радость творчества — казалось, из него исходит незримый свет, сделавший неубранную комнату с серым дождем за окном радостно-солнечной.

— Прекрасно. Да, это прекрасно… — Он отошел от мольберта на пару шагов, затем взял лист картона и приблизил к глазам. — А вы совсем не похожи на мать…

— Что?! — потрясенно выдохнула Катя. Ее окатило разом и жаром, и холодом. — Вы знали мою мать? Но откуда?.. Когда?..

Ответом был громкий топот. Незапертая дверь распахнулась — в номер влетел мальчишка в картузе.

— Вильгельм Александрович… Беда… беда у нас… Ася скончалась!!! — отчаянно заголосил он.

— Как же?.. Когда? — Руки художника опустились, глаза неуверенно погасли. — Я же только сегодня… нынче утром был… и она… Как же возможно?..

— Умерла, умерла, — в отчаянии подтвердил пацаненок. — Авдотья Васильевна за вами послала… Помощь нужна. Вы обещались…

— Да… я бегу… Ах, как жаль… Как мне жаль… — Художник обратил взор к Катерине. — Умоляю простить. Возможно, в следующий раз… Если вы снова придете…

— Простите, вы сказали про мою мать?..

— Приходите обе. — Он не слышал ее. Глаза, секунду тому бывшие светлыми, потемнели, лицо закоченело от страха.

— Я приду, — пообещала Катя. — Когда вам удобно?

— Завтра… если вам будет угодно… простите…

— Я все понимаю, — в этом Катя заверила уже совершенно пустую комнату.

Художник исчез из номера вслед за мальчишкой в картузе. Кажется, в смятении чувств Котарбинский так и не выпустил из рук набросок ее портрета — мольберт, за которым он работал, был пуст.

— Вы слышали? Он ушел… — окликнула Катя натурщицу в спальне.

Та не ответила. Катерина заглянула во вторую — смежную — комнату. У стены стояла неубранная кровать со смятой постелью. На прикроватном столике был рассыпан табак… Никакой модели здесь не было. Не сдержавшись, Катерина нагнулась и заглянула под кровать — пусто. Теоретически девица могла сбежать через окно — но плотно закрытые рамы и третий этаж делали версию маловероятной.

Чье же милое личико он расхваливал? Она явственно слышала это! И посреди комнаты стоял мольберт — на нем Катя увидела быстрый карандашный набросок девушки с арфой. Дображанская взяла его в руки и тут же отбросила, забыла о нем… Под изображеньем арфистки лежал еще один лист с другим рисунком — хорошо знакомый Катерине сюжет «В тихую ночь»: душа девушки в объятиях темнокудрого ангела.

И все же рисунок существенно отличался от приобретенного ею на аукционе.

— Не может быть!.. — вскрикнула Катя.

* * *

— Конечно, все может быть, — убежденно сказала Маша, как только излишне картинная горничная в белом фартуке с бантом на попе пошла докладывать вдове убитого бизнесмена, что к ней пришли Мария Ковалева и Дарья Чуб. — И желание прятать лицо необычно для обычного человека. Но все же пока понятно одно: когда я пришла во Владимирский, Город не случайно дал мне это знание и ты, Даша, не случайно купила газету, и Катя не случайно пошла на аукцион…

— И спасибо, что ты пошла со мной, — подвела черту Чуб. — Сама знаешь, у меня с кругом Киевицы не очень… И во-още ты классное заклятие нарыла!

— Называется «Не могу вспомнить», — сказала студентка. — После его прочтения у человека появляется иллюзия, что он тебя точно знает, но не может вспомнить. Однако знакомство это приятное, нужное или интригующее — в общем, важное. Ту т главное ей не мешать. Через несколько секунд после встречи она сама нас «вспомнит». Сейчас к ней наверняка приходит много людей…

— Ну, не знаю, — Чуб оглядела огромный и тихий холл квартиры в новом доме над Мариинским парком. Изобилия гостей тут не наблюдалось. — И еще, ты прости, что я все замутила в твой день рождения. А у меня, если честно, для тебя и подарка-то нет…

— Зато у всех у нас есть души усопших, о которых мы беспокоимся, — сразу нашла хорошее в дурном Ковалева. — Лучше перестраховаться. А кроме того, я уверена: мы успеем до вечера. Очертим кругом вдову и жениха, просто чтоб не беспокоиться о них. — Похоже, как и Дображанская, Маша не слишком уверовала в версию о некроманте Ирине.

— Проходите, — объявилась картинная горничная. — Ада Антоновна ждет вас. — Она обернулась, приглашая их за собой.

Вслед за бантом на белом переднике Киевицы прошли по коридору в гостиную со светлыми стенами. Обширная светлая комната с огромным окном утопала в зелени пальм и иных экзотических комнатных растений, потому сидевшая на светлом диване светловолосая дама в длинном закрытом глухом черном платье выглядела странно — неприятным и тревожным пятном, инородным телом. Ей было под пятьдесят, но лицо ее, безлико-красивое, застывше-холеное, замерло на 35, и было ясно, что ради этой остановки во времени сделано серьезное капиталовложение.

— Маша… Маша Ковалева, — ненадолго замялась она. — Ну конечно… Ты — дочь тети Светы! А ты, — посмотрела она на Дашу, — ее подруга. Мы виделись, когда я приезжала в Харьков. Простите, я не сразу… совсем не соображаю из-за всего… Спасибо, что вы приехали. Похороны завтра. Вы где остановились?

— Нам есть, где жить, — увернулась от дополнительной лжи Ковалева. — Скажите лучше, как вы? Держитесь?

— Не знаю… не знаю… — затрясла беловолосой головой Ада Антоновна. — Твоя мама знает, я ей тоже рассказывала… Я ведь ему еще тогда говорила: брать ребенка из детдома опасно, мало ли кто ее родители — алкоголики, психи, бомжи, кто угодно… Но он… он так детей хотел… А раз своих Бог не дал… Я ж понимала, что он из-за этого мог меня бросить, мог другую найти. Потому, когда он решил взять ребенка, я не хотела, но не возражала… а вышло вот как… как я и говорила… Я ему всегда говорила: слишком ты ее балуешь, пора затянуть удила, показать кто в доме хозяин. А он ей все, все прощал… Его доброта его и погубила.

— Она была папина дочка, — с положенным вздохом сказала Маша, незаметно пиная Дашу ногой.

— Не знаю я, чья она дочка была! — неожиданно резко сказала Ада Антоновна, и Киевицы не могли не отметить верность сего замечания. Если темноволосая девушка с застывшим взглядом взаправду была некромантом, брать ее в семью, несомненно, было опасно. — Ее же в детдом тот подбросили. Кто ее родители, никому не известно. А Сеня, мой Сеня… Как же он любил ее… Вы же ее не знали. Я в Харьков без нее приезжала. Она меня и за мать не считала! Пока маленькая была — еще ничего… А с тринадцати лет как с цепи сорвалась… И вот… доигралась…

— Я читала в газете — она пишет вам сообщения, — сказала Маша.

— Писала… Больше не пишет. И телефон свой выбросила… Правильно сделала. Иначе бы ее сразу нашли. Сейчас это просто…

— Так она больше не откликалась?

— Нет. К счастью… Пусть лучше исчезнет. Зачем этот суд? Сеню все равно не вернуть. А грязи выльется столько. И так не знаю, как от нее отмыться теперь… от этой грязи, от крови… Сеня ж всех тогда на ее день рожденья позвал… А потом я их всех должна была обзвонить и сказать: «Не приходите к нам. Ира Сеню у била». Представляете, что я при этом прочувствовала? Теперь половина друзей не звонит. Все в шоке, наверное… Надеюсь, они хоть на похороны…

— Ах, какой у вас вид отсюда красивый! — пока Ада Антоновна говорила, пнутая Даша успела встать, пройтись по комнате, выбирая подходящую точку, и подойти к окну — оттуда и впрямь открывался умопомрачительный вид на рыжеволосые кудри деревьев Мариинского парка, на замерший Днепр и левобережную киевскую даль.

Вдова бизнесмена повернула голову. Пользуясь моментом, Маша быстро нарисовала указательным пальцем над ее головой защитный круг Киевиц. Хотя, если Ирина была некромантом, коллекционирующим любящие души, ее названой матери ничего не угрожало. Она не любила свою приемную дочь.

— Красивый вид. Да… И она, Ира, тоже так говорила, — сказала вдруг Ада. — Единственное, что в ней нормального было, — любила этот вид из окна… И аллею к Зеленому театру любила… А в остальном… Звереныш — зверенышем. Психопатка. Либо огрызается, либо молчит в ответ на вопрос, либо ходит по дому пьяная. Знали бы вы, как я ее свадьбы ждала… Думала: наконец мы избавимся, пусть теперь Егор с нею мается. Он — мужчина сильный, волевой, он бы с ней справился… Он всерьез о политике думал.

— Он любил ее? — спросила Маша.

— Очень. Пылинки сдувал. Оно и понятно… Чем-чем, а красотой ее Бог не обидел. Да и она его вроде бы тоже… Во всяком случае его она слушалась. Для нас он был уже членом семьи. Теперь мне нужно говорить: «У нас один бизнес»… Семьей мы с ним уже не будем… никогда… Нет больше семьи… Ничего нет.

— А Егор будет на похоронах?

— Конечно… Он ими сейчас занимается… Он как-то держится… Не знаю уж как… Надеюсь, она с ним ничего больше не сделает.

— А что она, по-вашему, может сделать?

— Позвонить ему. Если Ира позвонит ему и попросит о помощи… Я его знаю. Он ей не откажет. Не сможет… Он все ради нее, в тюрьму из-за нее сядет, но поможет. Надеюсь, у нее хватит совести ему не звонить. Достаточно она ему жизнь испортила. Я-то после похорон отсюда уеду. Надолго… В Англию… А Егору придется расхлебывать. Жених невесты, убившей родного отца. С такой биографией уже не станешь политиком. Она ему жизнь поломала…

Дама с неприязнью посмотрела на стоящее рядом на столике фото в дорогой серебряной раме — в ней в другой, уже не существующей реальности жила их счастливая семья. Неестественно молодая Ада Антоновна, ее рыжеусый улыбающийся муж, рядом с ним, наверное, Егор — молодой красивый мужчина с уверенным подбородком и светлыми глазами. Он смотрел на свою невесту. Повернувшись к нему, черноволосая молодая девушка тоже запоем глядела на своего жениха. Они могли быть очень красивой парой…

— Ведь это она?.. Ира? — с запинкой вопросила Чуб.

На семейном фото Ирина Ипатина была снята в профиль — и этот профиль был Даше превосходно известен.

Точно такой же она видела утром на…

* * *

…на купленной Катей утром картине «В тихую ночь» девушка была повернута в профиль.

Здесь же, на третьем варианте картины, туманная дева поворачивалась в анфас, обнажая невероятное сходство…

— Не может быть… Невозможно! — повторила Катя.

Ангельская дева была точною копией Ирины — девушки-убийцы отца. Той самой убийцы, с которой был нарисован Дух Бездны.

Светлая Дева-ангел и Черный Дух были одним и тем же лицом в прямом смысле этого слова.

* * *

— Да, это точно она, — Катя поставила на диван прихваченную из мастерской Котарбинского картину с ангельской девой в анфас и присоединила к ней газету с фотографией Иры.

— Да уж, она — и в анфас, и в профиль, — Чуб положила рядом копию дореволюционной открытки «В тихую ночь» и добавила фото, выпрошенное Машей «на память для тети Светы».

— Она… — вынуждена была согласиться и Маша.

— И вот к ней довесок! — помахала Даша вырванной из каталога репродукцией «Духа Бездны».

Пару секунд Киевицы смотрели на две работы. Одна была устремлена вверх — к небу. Другая — головокружительно падала в бездну. И обе они были портретом одного человека.

— Не понимаю, — сказала Катя. — Не понимаю уже вообще ничего. Как Демон может быть Ангелом? Она же убийца!

— Он тоже, — Чуб указала на Мира Красавицкого.

— Как ты так можешь?! — вспыхнула Маша.

— Я не боюсь правды, — спокойно сказал Мирослав. — И правда не может быть оскорблением. Да, я был убийцей, потом был убит. Но после смерти я изменился.

Секунду Катя и Даша с сомнением смотрели на него, но не нашли, что возразить. Сказать, что сразу же после кончины Мир Красавицкий стал ангелом, было бы преувеличением, но нынче его можно было с чистой совестью сдавать в монастырь — он вполне подходил по формату.

— Мир — не лучший пример, — сказала Катя. — Во-первых, он мертв. Во-вторых, он умер, спасая Маше жизнь… Умер, потому что любил ее. Он изменился еще до смерти. И остался живым даже после смерти, потому что любил… А тут мы имеем дело с какой-то оторвой.

— Должен заметить: до того, как я полюбил Машу, я был премерзким субъектом, — честно признал Мирослав.

— Согласна, он был даже хуже нее, — засвидетельствовала Землепотрясная Даша.

— Она убила родного отца, — сказала Катя. — Что может быть хуже? Пусть не родного… человека, пожалевшего ее, взявшего в дом, любившего ее, прощавшего все. Нет, не понимаю… — Дображанская посмотрела на Белого Ангела.

— А я все теперь понимаю! — победоносно похвасталась Чуб. — Чего непонятного? Его убила не она, а Дух Бездны! — Даша ударила по картинке с изображением Черного Ангела. Слова полились горячим потоком. — Мертвые некроманты умеют управлять своею душой, значит, Дух Бездны вселился в Ирину. Пропечатался на ее лице, задушил ее душу, подавил ее волю, убил ее любящего папу… А после пошел и раскопал могилу художника, любившего этого Духа всю жизнь. Ты сама говорила, — воззвала Чуб к Катерине. — Зачем дочери бизнесмена Ирине какая-то древняя могила? В нее вселился злой дух! А сама она ни в чем не виновата. Она — ангел. Зло и добро в одном лице. В одном теле. В прямом смысле… Вот это и нарисовал Котарбинский!

— Превосходный сценарий для третьесортного фильма, — иронично похвалила ее Катерина. — Только Ирина отнюдь не была ангелом. Да и откуда Котарбинский мог знать все это? А потом, я была у него в мастерской. И никакого духа там не было, — Катя замялась. — Вот именно, не было… А ведь она должна была быть в той комнате. Как звали жену художника? — обратилась она к Мирославу.

— Неизвестно, — сказал Красавицкий. — В этой истории у его кузины нет не только лица, но и имени. Оно нигде не упомяну то. Она правда похожа на дух, исчезнувший так же загадочно, как и появился.

— Мой визит к Котарбинскому был оборван, — проговорила Дображанская. — Ему сообщили, что внезапно умерла какая-то Ася…

— Видите! — влезла Чуб. — Ду х Бездны начал убивать еще там. Может, Ася тоже любила ее… как сестру. Или во-още была лесбиянкой. Хорошо хоть вдову мы защитили…

— А она дала нам телефон жениха, чтоб мы могли предложить ему свою помощь, — сказала Маша. — Егор примет нас в офисе в пять часов дня, и мы очертим его… Хоть не думаю, что ему есть чего опасаться. Я пытала Город. Он не видит Ирины Ипатиной. Ее нет сейчас в Киеве. Скорее всего, она давно за его пределами…

— И даже за пределами нашей страны, — прибавила расстояния Катя.

— Ася… Ася… — Мирослав еще раз пересмотрел статью о художнике в «Страницах прошлого». — Нет, о ней тоже ничего не известно.

— Мир прав, — сказала Маша, — о Котарбинском действительно ужасающе мало информации и в Интернете, и в академических изданиях — только сухая биография в столбик.

— Зато картин его в Интернете — действительно кучи! — подозвала их Акнир.

Все это время помощница Главы Киевских ведьм сидела за компьютером, качая картинки из инета, и теперь повернула к ним экран, предлагая полюбоваться результатом неправедных трудов.

— Глядите… Я и наши сюда залила.

Фантастические, дивные, бередящие душу сюжеты замелькали на экране, сменяя друг друга. «Жертва Нила» — привязанная к плывущему по воде деревянному кресту прекрасная девушка, предназначенная в жертву священным крокодилам. «Богатыри», одновременно пронзающие друг друга копьями в схватке. «Умирающий» — истекающий кровью мужчина, взирающий на стоящую над ним деву в белых одеждах — свою собственную душу. «Цыганка» с банджо на дороге, «Цыганка» с банджо у городской стены…

— Смотрите, он рисовал очень похожие картины, — обнаружила Даша.

— Самоплагиат, — воспроизвела утверждение соперника Катя. — Иногда он менял только мелкую деталь.

— А я о чем? Пусти меня, — Чуб оттеснила Акнир от ноутбука. — Смотрите сюда. Вот, к примеру, одна… — Землепотрясная открыла картинку, изображавшую двух девушек в платьях римлянок, сидящих в саду при свете луны. Лицо красивой смуглой брюнетки было повернуто в профиль. Блондинка склонила голову на плечо подруги. — Вот вторая, — сказала Даша, показывая им тот же сюжет. Те же самые девушки в тех же платьях сидели в том же саду — только головы римских красавиц были повернуты чуть иначе. — А теперь… — Землепотрясная застучала по клавишам. Брюнетка и блондинка стремительно завертели головами. — Вы поняли? Это — не самоплагиат! Это — комикс. Он как будто рисовал мультик. Еще до того, как их придумали… А теперь поглядите на нашу story…

Даша нашла в папке три изображения «Тихой ночи»: открытку издательства «Рассвет», картину, купленную Катей на аукционе, и еще одну — украденную ею же из мастерской. Рука Чуб снова начала бить по кнопке. Увиденное и впрямь походило на мультфильм…

Вылетающая из туманного озера дева-душа подняла руку, обняла Ангела за шею и повернула к ним голову, словно хотела взглянуть на мир на прощанье.

— Он не перерисовывает один сюжет — он его продолжает! — громко заключила Даша. — Просто в его время мультиков не было, и он сам точно не знал, что рисует. У каждой его картинки есть движение. Или точней — продолжение истории. И у нашей ангельской девы — тоже…

— Ты хочешь сказать, — уловила мысль Маша, — что мы видим лишь три фрагмента. Четыре — если считать и картину «Дух Бездны». Четыре кадра цельной истории о Черном Ангеле, ставшем Белым…

— Или наоборот, — сказала Катя. — О Белом Ангеле, ставшем Черным. Мы не знаем последовательности. Не знаем, какая из работ изображает финал.

— Значит, нужно просто собрать фотки всех работ Котарбинского и сложить их вместе, — беспроблемно предложила Чуб. — И мы узнаем всю историю Духа Бездны.

— Боюсь, собрать их все невозможно, — покачала головой Дображанская. — Ведущий аукциона рассказывал, что Вильгельм Котарбинский нарисовал их великое множество. Часть его работ до сих пор не найдена. Он легко продавал их, легко дарил… Потому в Киеве даже в наши дни часто находят новые и неизвестные сепионы.

— Значит, нужно найти все, что можно, — оборвала ее Даша.

— Мне говорили, что есть еще одна работа, — вспомнила Катя. — Владельцы не пожелали продать ее на аукционе. Ну, а еще больше картин я видела в его мастерской… — Катерина застыла с видом «Ну что, мне разорваться, что ли?»

— Жаль, что мы не знаем, какая именно картина даст нам ключ к тайне. Мы даже не знаем, в чем тайна, — вздохнула Маша.

— «Тайна»! — вскликнула Дображанская. — Так называется третья картина! Сначала я должна съездить в Аукционный Дом…

— Нет, — оспорила Маша Ковалева, — сначала к Котарбинскому. В Прошлом время стоит, — разъяснила свое предложение она. — Потом — за «Тайной». Я с тобой.

— Прости меня, Маша. — Катерина удрученно нахмурилась. — Сюрприза не вышло. Эту картину, — показала она на экран с ангельской девой, — я собиралась подарить тебе вечером на день рожденья.

— Эту?..

Маша совсем не умела врать — и трех ее разочарованных букв совершенно хватило, чтобы понять…

— Она и тебе не понравилась? Нужно было покупать «Духа Бездны»!.. — расстроилась Катя.

— Да, нужно было! — поддержала Чуб.

— Что ты… нет, нет, — замахала Ковалева руками. — Он такой страшный. Мне нравится Белый Ангел…

— Забудь про него, — приняла соломоново решение Катерина. — Держи, — сняла она с груди модерновую брошь.

Маша протянула сразу обе руки, чтоб принять драгоценный подарок. И на этот раз Дображанской не нужно было и слов, чтоб понять, как младшей из Киевиц понравился дар.

* * *

На этот раз дверь в номер Котарбинского была не только не заперта — приоткрыта. Но Катя все равно постучала.

— Войдите… — его голос был тихим.

Художник сидел на дубовой лавке, сгорбившись, закрыв глаза.

— Здравствуйте, — поздоровалась Катя. — Я пришла к вам, чтоб закончить портрет.

Он только плотнее прикрыл веки.

— Помните меня? Я была у вас вчера… Мы не успели поговорить об оплате.

— Что? Об оплате?! — резко поднял голову он. — Вы намерены оплатить мою работу? Деньгами?

— Вы предпочитаете натуральный продукт? — порядочно удивилась Катерина Михайловна.

— Простите, простите, — вскочил он со скамьи, — я подумал… не понял… Так вы были вчера. Втроем?

— Вдвоем, — припомнила Катя так и не разъясненную натурщицу в спальне. — А это моя спутница Мария Владимировна, — представила она Машу Ковалеву.

— Очень приятно, Мария Владимировна, — галантно сказал Вильгельм Котарбинский.

Но что-то изменилось. В прошлый раз он излучал счастье, нынче — угас; он был не просто несчастлив — сломлен. Однако, если вчера у него умер кто-то из близких, все легко объяснялось.

— Вдвоем… так и есть… А вторая сегодня не пришла? — поинтересовался он.

— Не пришла, — подтвердила Катя, не слишком понимая, почему она должна отчитываться за других визитеров.

— В таком случае, сегодня я могу поработать только над вами, — сделал вывод он, разыскивая среди множества работ вчерашний эскиз. — Ах, вот и он… Я забыл спросить, какой портрет вы хотите…

— А можно посмотреть то, что вы написали? — подойдя к нему, Катерина заглянула в лист и вскрикнула так отчаянно громко, что Маша Ковалева немедленно бросилась к ним.

Портрет являл Катерину Михайловну Дображанскую в полный рост: высокую, стройную, с горделивой посадкой головы, ослепительно-прекрасным лицом. Тем больший контраст представляла вторая женщина — стоящая, плотно придвинувшись к ней, невысокая, некрасивая, с крупными резковатыми чертами лица, большим ртом, темными глазами и крыльями бабочки за спиной.

«Придвиньтесь, прошу вас…» — вспомнила Катя непонятную просьбу художника. И его возглас: «…такой дивный контраст!»

«А вторая сегодня не пришла?..»

— Кто это?.. — глухо спросила она.

— Вы… и та, вторая… вчера… — объяснил Котарбинский. — Та, что не смогла сегодня… Она была с вами.

— Была со мной тут?!

— Что же, она — нереальна? — справился он обреченно, но совершенно без удивления. — А вы?

— Я — да, — сказала Катя.

— Вчера я думал, вы обе… — сбивчиво заговорил он. — Обе как те, другие… Как все они. Особенно вы. Люди редко бывают столь красивы… Но те, другие, не платят за работу. И когда вы спросили об оплате… Я подумал… и вы, и она… и та третья, с арфой…

— Он что же, увидел рядом с тобой привидение? — вопросила Маша.

— Это не просто привидение, — сказала Дображанская, и ее кожа покрылась колкими мокрыми осколками нагретого льда. — Это моя мама… Моя мама была тут со мной. Мама пришла на Деды́…

— Вы тоже ко мне? — сощурившись, художник посмотрел в пустой угол комнаты.

Из пустоты проступил изумленный Мир Красавицкий.

— Он что же, видит меня? — спросил он.

— Вы видите всех привидений? — ахнула Маша. — Всех и всегда?

— О матка бозка, опять… — взвыл вдруг художник, сворачиваясь в улитку, опуская голову на грудь. — Лучше бы мне ослепнуть… Уходите… Немедленно. Уходите, прошу… — Он заметался по комнате, с отчаянной ненавистью сбивая с ног тонконогие мольберты.

— Он сейчас уничтожит все свои работы!.. А мы пришли за ними… — испугалась Катя.

— Катя, бери картину с мамой, иди… И ты, Мир, тоже… не мучай его. Помоги Кате… Я знаю, как обращаться с безумными художниками, — уверила их Маша Ковалева.

* * *

В камине круглой комнаты Башни Киевиц пылал огонь. Было так жарко, что Даша и Акнир перемещались по ковру босиком. Небольшой стол у камина уже стоял накрытый черной вышитой скатертью, уставленной кубками из червленого серебра и серебряной посудой со всевозможною снедью. От горячей еды шел пар, вынуждающий Чуб то и дело демонстративно зажимать пальцами нос.

— И все это мы не должны есть, пока оно совсем не остынет? Вася — садистка! — проскандировала она в сторону кухни.

— Просто мертвые питаются паром от еды, — объяснила Акнир. — Потому, пока она горячая, едят как бы они…

— А нас, пока они жрут, можно морить голодом? Эх…

На полу, на ковре и диване неровными стопками лежали распечатанные из Интернета картины Вильгельма Котарбинского. Иные из них были разложены на ковре в виде длинных «змей».

— Вот этот мне больше всех нравится, — показала Даша на самую длинную «змеюку». — Готический комикс «Русалка». Точнее, он называл ее «Гоплана» — это русалка по-польски. Смотри, — рука Чуб легла на первую картинку, — вот на первой картине девушка тонет в море и всплывает утопленницей. На второй — она превращается в русалку, на третьей — резвится с другими русалками в море, на четвертой — влюбляется в живого парня и ластится к нему волной, а вот — волна уже захватила его, убила, и теперь она ласкает утопленника… Получается целая сказка.

Описанный Дашей сюжет был еще длинней и подробней и включал в себя 23 эпизода.

— А ты на что смотришь? — спросила Чуб.

— На «Войну»…

Акнир положила рядом две открытки с двумя разными девами. Обе с мечами в руках, но одна — еще молодая, а вторая — усталая, темнокрылая, с темными кругами вокруг глаз.

— Он нарисовал войну два раза. Но разной… И в ХХ веке было две мировые войны. Причем вторую он не застал: умер на двадцать лет раньше… Но предсказал ее. Он предсказал даже холокост, — Акнир показала на зависшую над головой страшной дамы-войны черную шестиконечную звезду Давида.

— Ну и могильно-поминальная тема в его творчестве развита очень, — указала Даша на разложенную в виде пасьянса коллекцию изображений могильных памятников прекрасных покойников и покойниц.

«Могила самоубийцы» — кладбищенский камень, помеченный одиноким белым цветком, из корня которого течет черно-красная кровь. «Кончено» — прекрасная дева, испускающая последний вздох на смертном одре. «Дочь Аира» — лежащая на поминальном столе в окружении огней и плакальщиц. «Умирающий воин», «Смерть гладиатора», «Смерть кентавра», «Смерть орла», «Предчувствие смерти», «После смерти»…

— А Катя еще говорила, что он был веселый оптимистичный человек, — буркнула Чуб. — Либо трупы, либо кладбища, либо поминки, — сказала она, откладывая в сторону все погосты, надгробия, колумбарии и урны с прахом. — Буквально руководство по празднованию Дедóв.

— Но ведь Деды́ вовсе не грустный праздник, — сказала Акнир. — И картинки его вовсе не грустные. Интересно, если он видел призрак бывшей жены, возможно, он видел и других привидений?

— И давно вид привидений стал поводом для оптимизма? — полюбопытствовала Чуб. — Послушай, а это разве не наша девочка? — Землепотрясная вытащила из вороха неразобранных картинок одну, с названием «Чайки». — Взгляни-ка на личико…

В воде, среди водных лилий, лежала очередная красавица-утопленница. Над ней кружили белые птицы.

— Утопленница? — сказала Акнир. — Нет… Хоть похожа, похожа. То же лицо! Это она — Ирина!

— Но наша Ирина жива, — запротестовала Даша. — И совсем не утопла… Или она таки у топилась? Не смогла простить себе, что убила отца? А че, совершенно реальный вариант. В нее вселился Дух Бездны. А когда она пришла в себя, то пришла в такой ужас, что бросилась в воду. Ты только подумай! Как пережить такое? Вчера у тебя было все прекрасно, все здорово… Платье, кольца, фата, торт, лимузин. Ты, наконец, выходишь замуж… и вдруг — все. Конец! Конец свадьбе. Конец жизни. Всему… Разве можно вообще простить себе, что ты папу убила. И так страшно. Так глупо. Оттого что типа чересчур напилась… Все, больше вообще никогда пить не буду! И даже ее sms-ка предсмертная: «Я ухожу навсегда». Смотри, — Даша положила рядом картинку «В тихую ночь», — мы не придавали значения раньше. Но здесь душа девушки выплывает из туманной воды. Из той самой воды, в которой она утопилась. Только тут день, а в «Ночи» — звездная ночь. И вода успела покрыться туманом.

Акнир посмотрела в окно — солнце окончательно сгинуло. Туман уже начал пеленать Город белой прозрачной пеленой.

— Если она утонула, — сказала юная ведьма, — это объясняет, почему Киев не видит ее. Зато ее должна видеть Водяница. Боюсь, она как раз засыпает… Но мы успеем. Бежим.

— Куда? А-а… все равно, — Даша возмущенно покосилась на ломящийся от запретной еды стол. — Лишь бы подальше от вашего издевательства. — Землепотрясная быстро схватила со стола свой платок с черепами и обнаружила под ним другой предмет: — Ой, Катина… то есть уже Машина брошь... Надо же… утром мне казалось, что камень в ней маленький… А он скорее большой.

— И это странно… Но нужно спешить, — увлекла Дашу к выходу ведьма. — Василиса Андреевна, — крикнула она в сторону кухни, — посмотрите за Мишей!

Дверь в Башню Киевиц затворилась. В тот же миг пар в горшке над камином вновь покраснел, лежащая на тонконогом бюро бриллиантовая брошь исторгала тонкий луч света — в мгновение луч разросся в высоту, в ширину, обретая контуры прозрачной женской фигуры.

Белая женщина огляделась вокруг и медленно разошлась по комнате невидимым дымом.

* * *

При виде Кати глава Аукционного Дома сразу поднялся из-за массивного письменного стола с круглыми резными ножками и столешницей, обтянутой зеленым сукном. На столе возвышался массивный чернильный прибор с бронзовой фигурой оленя. Стол обступали книжные полки. Катерине понравился его кабинет.

— Очень рад видеть вас снова. Садитесь, пожалуйста, — предложил Вадим Вадимович.

Дображанская села. Он тоже вернулся в кресло.

— Я перевела вам деньги за «Тихую ночь», — сообщила она. — Но я здесь не поэтому. Простите, спешу, потому перейду сразу к делу. Утром вы упоминали о третьей картине Котарбинского… «Тайне».

Хозяин снова встал — весь его вид выражал неподдельное сожаление. Он хотел понравиться Кате — и точно знал: то, что он скажет сейчас, ей не понравится.

— К сожалению, она уже куплена.

— Как? — изумилась Катя. — Так быстро… И кем?

— Когда вы ушли, ко мне подошла Виктория Сюрская. — Вадим Вадимович так и остался стоять, словно эта жертва могла компенсировать Кате потерю. — Она жалела, что не смогла купить «В тихую ночь». Я предложил ей перекупить «Духа Бездны», сказал, что выигравший наверняка согласится уступить его…

— Он был бы счастлив, — сказала Катя.

— Но она отказалась. «Дух Бездны» не подходил ей. Она открывает в Париже элитный клуб для любителей драгоценных камней и сама занимается его оформлением. Все по первому разряду: серебро Фаберже, мейсенский фарфор, оригиналы на стенах. И для сапфирового зала ей нужна была «Ночь» или нечто похожее, на водную тему. Тогда я упомянул о «Тайне». Она сказала, что готова заплатить за просмотр… за один лишь просмотр, даже если работа ей не понравится или владельцы не согласятся отдать ее. Но если они согласятся, я получу свой процент.

— И владельцы согласились, — без труда угадала финал Катерина.

— Она предложила им безотказную сумму, — с грустью сказал он.

— А раз и она тоже согласилась купить ее, «Тайна» и правда похожа на «Тихую ночь», — развила логическую цепь Дображанская.

— По правде говоря, «Тайна» словно бы продолжает ее… Или, точнее, «Тихая ночь» является продолжением «Тайны».

— Продолжением?.. — в сердце Кати кольнуло. — Что же на ней изображено?

— Ночь. И утопленница в темной воде. И еще какая-то церковь…

Дображанская встала.

— Я тоже готова заплатить за просмотр нужную сумму. Мне нужно хотя бы увидеть ее… Вы поможете мне?

— Это я могу вам устроить, — Вадим Вадимович схватил со стола телефон. — Денег не нужно. В какой-то мере Виктория — моя должница… Когда вы хотели бы сделать это?

— Прямо сейчас.

* * *

Проезжая мост Метро, Даша оглянулась. Макушка колокольни Печерской Лавры на Правом берегу Днепра утонула в тумане — казалось, купол ушел в небо, как в зыбучие пески. Отсюда, с Левого берега, было видно, как туман наступает на Город — обволакивает его со всех сторон, как огромный пушистый белый платок.

— Ох, Мамки нынче туманят… — сказала Акнир.

— Мамки? — отреагировала Даша. — Они имеют отношение к туману?

— Слыхала про круговорот воды в природе?

— Ну да.

— А помнишь, почему наши предки поклонялись родникам как богам? Потому что вода — один из переходов в мир мертвых. Ну а туман, как ты знаешь, тоже вода. Он возникает из нее и возвращается туда же…

— Мертвые души приходят к нам в виде тумана?

— Часть из них. Иные — в виде дождя. Иные — иначе… Но в этом году тумана будет особенно много. Раз Водяница согласилась отпереть свои воды — многие захотят поприветствовать новых Киевиц.

— А кто тебе сказал, что Водяница засыпает в Гидропарке? — спросила Чуб четыре мину ты спустя, когда они с Акнир вышли из вагона метро на открытый перрон.

Даша безрадостно огляделась. Донельзя оживленный в летнее время, сейчас пляжно-развлекательный остров меж Правобережным и Левобережным Городом был почти мертв. По перрону гулял холодный днепровский ветер. Чуб поплотнее замотала вокруг шеи черный платок.

— Девочки на Лыске сплетничают, — сказала Помощница Главы Киевских ведьм. — Они ж теперь с русалками шепчутся. У нас официально объявлена дружба народов. И если они ошибаются, плохо — придется рыскать по всему Киевскому морю…

— Но почему Гидропарк?

— Типа любимая кукла. Помнишь, я говорила, что он не всегда был островом. Всего лет 150 назад он был частью Левобережного Киева. Но после одного из наводнений вода отделила от берега этот кусок. То был подарок одной из Киевиц — Водянице… С тех пор вы никогда не дарили ей землю в центре Киева. И водяные ею до сих пор дорожат.

Пройдя сквозь подземный переход, они миновали уже закрытое на зиму кафе «Русалочка» с хвостатой девой на вывеске. Слева, в гуще полураздетых деревьев, виднелись закоченевшие на зиму аттракционы: качели и карусели с потускневшей, успевшей облупиться краской. Большинство касс, киосков, ресторанов, кафешек и прочих развлекательных заведений были пусты и заколочены. Но откуда-то все еще слышалась музыка. По центральной аллее прогуливались немногочисленные любовные и семейные пары с детьми.

Однако чем дальше они уходили от центра парка, тем глуше были их голоса, тем иллюзорней казались слабые звуки и слова песни… Свернув налево, они дошли по дорожке к запертой за голубым решетчатым забором уснувшей лодочной станции и вновь повернули. Асфальт закончился. Минут шесть-семь спустя бездорожье привело к небольшому, прорезающему остров рукаву Днепра. На пустынном берегу росло живописное дерево из четырех сросшихся вместе стволов — один из них склонился над водой. Судя по всему, здесь недавно прошел дождь — ослепительно желтые листья лежали на мокрой земле, похожей на сверкающее серое зеркало, и Даша словила себя на том, что не может понять, где заканчивается земля и начинается вода…

Акнир подошла к дереву, достала из кармана небольшой пузырек, раскупорила и вылила в воду. Чуб ощутила ужасающий запах рыбы и еще многого другого — незнакомого, но такого же резкого, неприятного. Из воды повалил пар, точно рукав превратился в огромный котел. Затем белизна развеялась, юная ведьма подозвала спутницу движеньем руки, и, облокотившись на почти горизонтальный ствол дерева, как на перила, Даша Чуб увидела в темной воде Водяницу.

Высокая обнаженная женщина лежала на дне. Ее глаза были закрыты, руки сложены на груди — она походила на спящую, а еще больше — на мертвую, если бы не волосы… Длинные, во всю длину ее роста, кажущиеся сейчас голубыми, они непрерывно двигались, скользили по телу, обнимая и пеленая его. Похожие на длинных и тонких змей, локоны то выпрямлялись, то извивались, ощупывая дно, как хищные щупальца, — волосы водной царицы никак не могли успокоиться.

— Светлая Водяница, от имени Трех Ясных Киевиц приветствую тебя, — сказала Акнир.

— По что вы пришли? — Водяница не пошевелила губами. Глухой замогильный голос исходил из глубин ее тела — из-под слоя воды. Ее веки не дрогнули. Но волосы, вмиг ставшие серыми, задвигались, заколебались, их кончики стали походить на грозящие им строгие пальцы, недовольные тем, что их потревожили.

— Мы пришли по душу новопреставленной Ирины, — сказала Акнир. — Она у тебя?

— Я отворила воды. Я открыла проход… И закрою его перед смертью… Смерть ждет нас всех. — Волосы Водяницы улеглись на дно с видом послушной собаки.

— О чем она? — шепнула Даша. — Какая смерть?

— Все нормально, — ответила ведьма. — Когда она говорит «смерть», то имеет в виду зимний сон. Смерть воды подо льдом. Это мы городские и порченые, а она — часть природы. А для природы жизнь, смерть — бытовые понятия. Эх, делать нечего, иначе не скажет…

С видимым сожалением Акнир бросила на мокрую землю свою сумку, встала на нее коленями и приняла позу просительницы, согнувшейся в глубоком поклоне:

— Прости, что тревожим тебя. Но мы должны знать, есть ли среди твоих вил новая, по имени Ирина?

— Я не знаю такой новой вилы…

— Вода знает ее. Посмотри, — Акнир достала из кармана ксерокопию «Чаек» и бросила в воду.

Волосы Водяницы забились, зашевелились — они злились, били, как кошка хвостом. Водная дева не желала поднимать веки.

— Мои глаза уже на той стороне сна, они незрячи… вода уже холодна, мне не понять ваших чувств. Зачем вы пришли?

— Прости, — покаянно повторила Акнир. — Прости, что побеспокоили тебя перед часом Коротуна. Пусть твоя смерть будет светлой.

— Ирина? — Внезапно вода помутнела. На один краткий миг царица приоткрыла глаза.

— Да, — быстро отозвалась Акнир. — Так звать ту, что посмела нарушить покой Вечного Города.

— Туман знает ее! Идите в Провалье. Ступайте вслед за Туманом… И передайте моей Ясной Пани, что скоро она узнает то, что желает знать…

Водяница ударила рукой по воде, и водная гладь стала мутной, совершенно непроглядной, а когда ил снова осел, днепровская дева исчезла. Под ними были только холодные темные воды Днепра.

— Ясной Пани — это кому же из нас? — уточнила Чуб.

— Либо Кате, либо Маше. Но точно не тебе… Тебе она могла сказать это лично.

— А что значит в Провалье? Куда она посылает нас? В бездну?

— Дух Бездны находится в бездне… Логично, как сказала бы ваша Маша. Провальем, — пояснила Акнир, — в Киеве издавна называют несколько мест. И одно из них — аллея к Зеленому театру. Ты говорила: при жизни Ирина часто гуляла там.

* * *

В гостиничном номере «Праги» было пасмурно, холодно. Второй день непогоды. Котарбинский сидел на грязноватом полу мастерской, облокотившись на дубовую лавку. Маша присела на нее рядом с ним, крепко сжала его поникшую руку. Он больше не сомневался, что она его давняя знакомая…

— Я был молод, очень молод, — говорил он ей. — Мне было чуть больше двадцати, когда я сбежал из дома в Рим. Денег у меня почти не было, но потребность писать… Она была как любовь или страсть… Нет, как потребность в еде и воде… Нет, — уверенно возразил он себе, — писать мне хотелось даже больше, чем есть. Все те немногие средства, которыми я располагал, я тратил на оплату мастерской и натурщика… Я отдавал ему деньги, экономя на еде. Я сочинил одну сценку на античную тему, натура требовалась мне, чтоб писать… Я не ел целых три дня, пил воду из фонтана… А потом случилось то, что должно было случиться. Однажды натурщик пришел ко мне в мастерскую и увидел меня лежащим без сознания прямо на полу. Он поспешил к врачу — русскому немцу. Тот поставил диагноз: голодный тиф — и сказал, что отправить меня в больницу для бедных — все равно что на кладбище. Он был очень добрый человек, этот врач. Он пошел к своим знакомым, братьям Сведомским, жившим в то время в Риме, и попросил их спасти соотечественника.[3] Они согласились, хотя совершенно не знали меня… Меня перенесли к ним в дом на носилках гробовщика — других найти не удалось. Но этого я не знал. Я ничего не знал, я был без сознания. Я не знал, что умираю, не знал, что если бы не упрямец доктор Вендт, приходивший ко мне каждый день, чтобы сделать укол камфары, невесть отчего не терявший надежды воскресить полумертвеца, если бы не милые братья Сведомские, ухаживавшие за совершеннейшим незнакомцем как за своим третьим братом… меня бы не было с вами. Наверное, я истинно был одной ногой в могиле. Пока они пытались спасти меня, я находился в другом — неизведанном — мире. Я не помню его и не могу описать, но после этого…

— Вы начали видеть призраков, — закончила Маша.

— Да, — он посмотрел на унылый меланхолический дождь за окном.

Маша проследила за ним взглядом и невольно перевела его на прислоненный к стене уже почти оконченный рисунок меланхолической девушки с арфой. Косые струи дождя подозрительно напоминали струны арфы! Она вспомнила Катин рассказ. Тогда в комнате не было никого… кроме заоконного дождика. Художник смотрел на дождь и видел прелестную девушку — душу девушки, явившуюся к нему в виде воды.

«Здесь, в Прошлом, сейчас тоже Деды́…» — поняла Ковалева.

— Да, — повторил Котарбинский. — С тех пор они приходили ко мне. Молодые и старые, красивые и уродливые, странные, непонятные… Они окружали меня, говорили со мной — они завладели мной…

— Это ужасно, — сочувственно сказала Маша.

— Нет, что вы… Это было прекрасно! — возразил он ей горячо, окатив ее опьяненным вдохновением взором. — С того самого часа, словно по волшебству, мои работы стали востребованы. Из нищего я превратился в весьма обеспеченную и даже модную личность. Не сразу… Братья не оставили меня. Они пригласили меня с собой в Киев, познакомили с профессором Праховым, он дал мне заказ… Но намного важней было иное знакомство. Смерть, с которой я познакомился так близко там, в Риме, открыла мне удивительный мир. Я видел… видел в прямом смысле слова, что смерть — лишь переход в мир иной. Мир был бесконечен… это меняло все. Все! Вскоре они тоже поняли, что я вижу их, они шли ко мне. Одни говорили со мной, другие молчали. Но все желали, чтоб я написал их портрет… Их историю… их душу… и тех, кто живет в их душе даже после смерти.

Ковалева посмотрела на другую картину — девушка, плачущая темной ночью навзрыд на чьей-то могиле. Рядом стояло продолжение — наплакавшись, дева заснула прямо на кладбище. Ее умиротворенное, почти счастливое лицо покоилось на могильном холмике. Даже темная замогильная тема в исполнении Котарбинского не казалась трагедией — лишь будоражащей, страшной и завлекательной сказкой. Даже смерть на его сепионах была так сентиментально-приятна — истинная красота слез, красота печали, тихая радость горя.

— К вам шли все привидения…

— Не всегда, лишь в особые дни.

— На Деды́. В дни Уробороса, — утвердительно сказала она. — Это символ бесконечности, — расстегнув ворот платья, Маша показала художнику висящую у нее на шее золотую цепь в виде змеи, пожирающей собственный хвост. — Символ бессмертия природы, которая вечно убивает и порождает себя саму, умирает и возрождается вновь…

— Как же я любил эти дни, — он посмотрел в потолок. — Дни, когда я видел невидимое — невиданное, неведомое никому. Я словно бы знал главную тайну мироздания. Я единственный во всем мире знал, что смерти в нем не т — совсем нет. А значит, нет причин для печали. Я стал самым счастливым человеком на свете… А потом в одночасье сделался самым несчастным, — его взор мгновенно погас. Он стал похож на дом: в нем выключили свет и под покровом ночи жильцы в спешке покинули мрачное здание. Стал похожим на тело, в котором не осталось души. Он глядел на Машу — но не видел ее. — Я проклял свою способность, — зло сказал он. — Проклял себя и пожалел, что не умер там, в Риме… Я понял, как это страшно — видеть то, что не видят другие! Оказалось, в моих отношениях с людьми это может иметь смертельный исход. Я полюбил ее… полюбил… Но в подобные дни я не отличал их от живых людей!

— Вы говорите про вашу кузину?

— Она оказалась… — художник сделал отчаянный жест рукой.

— …покойной? — договорила Маша. — Вы были влюблены в нее в юности, — сказала она. — И когда встретили вновь, не знали, что она давно умерла. Не смогли отличить призрак от живой женщины. И обвенчались с ней. С призраком… И она начала преследовать вас. Вы боитесь, что она вас погубит?

На миг его взор, прозрев, стал удивленным.

— Вы сочинили превосходный сюжет для картины. Венчание с призраком в какой-нибудь забытой полуразрушенной церкви со старым слепым священником, не видящим, что невеста мертва… Я мог бы нарисовать это, — с восхищением сказал он. Но Маша сразу почувствовала себя столь же нелепо, как Чуб, удостоившаяся Катиной сомнительной похвалы за «превосходный сценарий». — К несчастью, в жизни все было намного пошлей. Моя первая любовь оказалась ошибкой. Вы правы, когда мы встретились вновь, я не видел свою кузину много лет и, по сути, не знал ее. Лишь много позже я понял, что моя жена — просто вздорная женщина, не способная ни принять, ни понять мою жизнь. Убежденная католичка, она дурно отзывалась о моей работе в православном соборе, пришла во Владимирский под черной вуалью, не пожелала знакомиться с моими друзьями… Вскоре мы разъехались с ней навсегда. А потом я встретил ее… Асеньку. И полюбил ее всем сердцем! Но теперь я мог предложить ей лишь сердце без верной руки — ведь я был уже связан узами брака. К тому же она была чересчур молода… всего 18. И тогда я решил: раз так суждено, я буду любить ее только сердцем, как друг или брат, и сделаю все, чтобы она была счастлива. Ася была больна. Я оплатил ей врачей, заграничных и из Санкт-Петербурга. Но я не знал… не знал ее главной тайны.

Он встал с пола, подошел к окну, за которым по-прежнему моросил сизый дождь. Теперь он стоял к Маше спиной.

— Это сталось вчера, — начал он после паузы. — Утром я пришел к ней… без предупрежденья… Дверь была открыта. Я зашел и увидел ее. Ася лежала на диване… с другой женщиной. Они были полураздеты. Женщина целовала ее жадно и страстно. Ее черные волосы были такими густыми и длинными, они абсолютно закрыли Асино лицо… Волосы казались ужасно тяжелыми, словно сделанными из камня. Я стоял и смотрел… Просто стоял и смотрел на спину черноволосой женщины. Она была очень красивой, словно у мраморной статуи. Я слышал их дыхание, это тяжелое дыхание, стоны. Я не видел их лиц, и оттого они еще больше производили впечатление одного существа с бьющимися потными руками, движения которого напоминали предсмертные судороги… Женщина обнимала Асю так крепко, она буквально вгрызалась в нее.

— Это была Смерть, — вдруг догадалась Маша.

— Я не понял, что она умирает! — закричал художник. — Я не сделал ничего, чтобы ей помочь! Любой другой человек увидел бы лежащую на диване бедную девушку, стонущую от боли, задыхающуюся от нехватки воздуха, с предсмертным потом на лбу… Любой другой немедля позвал бы врача, а я… Я просто стоял и смотрел. А потом развернулся и ушел. Спокойно. Я принял ее тайну. Я решил принять Асю такой, какой она есть… Я не знал, что ее тайна в другом — Ася скрывала от меня, как сильно больна.

Несчастный художник сгорбился, сжал плечи.

— В последний миг, когда я уходил, — сказал он, — эта женщина с черными волосами подняла лицо… Оно было прекрасно, совершенно прекрасно. От такой красоты останавливается сердце. Я махнул ей рукой, словно благословив их союз. Я сам отдал Асеньку смерти! — прохрипел он. — Если бы на моем месте был другой человек… любой другой… она была бы жива! Доктор сказал: достаточно было позвать его… Если бы я был нормальным!

— Вы просто никогда раньше не видели Смерть. В следующий раз… — Маша и сама понимала, что сказала не то.

— В следующий раз?! — крикнул он. — Как я могу простить это себе? Вырвать душу, вырвать глаза? Я должен был умереть тогда, в Риме… — Его взгляд стал горячечным, голос то поднимался до крика, то срывался до полуслышного шепота: — Теперь я знаю, знаю, почему мертвые лежат, а не стоят. Смерть — просто жадная похотливая шлюха. Я расскажу это всем… Для нормальных людей существует эта спасительная иллюзия реального мира, не позволяющая им сойти с ума. А я… Я вижу все эти существа, копошащиеся вокруг… И его, и его… И тебя, убийца, убийца!.. — закричал он, глядя на закрытую дверь. — Я не знаю, о чем ты… — отшатнулся он. — Я не хочу тебя слышать! Я не понимаю твои слова… я не знаю, что значит «посмотри в интернете»…

— Интернете? — Маша моргнула и туповато посмотрела в угол, где недавно стоял Мир Красавицкий. — Мама, это же все объясняет! Мир тоже пришел сюда из Настоящего. Без ключа, без заклятия. Без ритуала… Для мертвых не существует грани между Настоящим и Прошлым! Точно так же к вам пришла и она, Ирина Ипатина. Обычная девушка, а не переселившийся дух… Вот почему в Киеве постоянно находят ваши новые работы. И будут находить их без конца. Потому что вы без конца рисуете все новых и новых усопших. Мертвые знают, они чувствуют, что вы видите их. Они все приходят сюда без труда. Даже те, кто умер недавно. Они хотят, чтобы вы написали их истории… Значит, она умерла… Убийца отца, она здесь. Скажите мне, она здесь?

— Она умерла… Ася умерла… — всхлипнул он. — Уходите… прошу… я больше не желаю вас видеть… Вас всех… — Он в отчаянии закрыл лицо руками, опустился на стул, положил голову на захламленный эскизами стол.

Желая утешить его, Маша шагнула к художнику и остановилась, заметив очередной неоконченный рисунок. Закрыв лицо руками, безутешный мужчина сидел на ступени — его властно обволакивал белый туман, напоминавший по форме юную девушку.

На картине не было видно лица — лишь бледную руку, которую безликая дева тянула к сгорбленному горем страдальцу.

* * *

Возле металлической радуги памятника объединения за филармонией Даша и Акнир свернули направо — но пошли не вверх, по ступеням к бывшему Царскому саду и мосту Влюбленных, а вниз — на неведомую, не изведанную большинством киевлян нижнюю террасу горы, вьющуюся в сторону Зеленого театра.

Пройдя метров двадцать, они и впрямь точно угодили в Провал — даже сейчас, в середине дня, людей здесь было немного. И не только людей, но и примет их пребывания здесь. Лишь в самом начале пути им встретилась яркая пара. На дороге у каменного парапета стояли две девушки: одна с макияжем и черными ногтями типичного гота в ослепительно белом длинноволосом парике и широкой бархатной юбке до пят, вторая — с большим фотоаппаратом в руках.

— О, фотосессия, — присвистнула Землепотрясная Даша. — К Хэллоуину девки готовятся… Самое место!

Место действительно было колдовское, в двух шагах — в двадцати метрах вниз — от самого сердца Киева — Верховной рады, администрации президента — Город вдруг превращался в лес, в безлюдную чащу.

Языческая красота колдовской киевской осени навалилась на них со всех сторон. Солнца не было, но желтизна словно заменяла лучи. Желтая гора поднималась вверх — к общественному парку, желтая гора падала вниз, дорогу им усыпало яично-желтое золото. Мир неприлично походил на страшно прекрасную сказку. Мир вокруг был желт — снизу доверху. Небо почти полностью перекрывал склон горы и кроны деревьев, лишь прямо над головой можно было увидеть небольшой просвет, но и его уже заволок туман.

Преодолев двести метров, они словно оказались в огромном коконе ваты — в отдельном маленьком мире, оторванном от всех. Тотальная, всеобъемлющая желтизна действовала странно: настроение поднималось, становилось бравурным, точно тебе вкололи вдруг дозу витаминов. Безлюдность пленяла; ты ощущал себя владельцем бесконечно-туманной оранжевой тайны, спрятанной под самым носом у центрального — официального, президентского, депутатского — Киева.

— А ты знаешь, что горожане считают Лысой Горой это место. И у них есть доказательство, — шутливо сказала Акнир. — На ее вершине стоит наша Рада, где собирается главная нечисть.

— А внизу, пока у Зеленого театра не построили клуб, тусовались студенты и сатанисты… — показала осведомленность Чуб.

Тропа не чуждалась людей — пару раз на обочине встречались семейства пеньков. Старший из них был столом, меньшие — стульями. Тропа ждала и привечала гостей, но лишь избранных и самых бесстрашных — любое преступление, случившееся здесь даже в самый разгар дня, наверняка б прошло незамеченным.

Но Даша Чуб никогда не боялась стремных городских нычек. В том числе и тропы, ведущей к овеянному городскими страшилками Зеленому театру, именуемому в простонародье «Зеленкой». Чем дальше они шли, тем чаще Чуб радостно пинала ногами ворох листьев, подпрыгивала, напевала, тем лучше понимала, за что Ирина Ипатина любила эту дорогу. Тем сильнее сомневалась, так ли уж та была плоха… Тем больше верила, что убийство приемного отца было страшной, дикой ошибкой! Делом рук неизвестного Ангела Зла.

— Здесь на самом деле есть точка силы, — словно прочла ее мысли Акнир. — Если Ирина была некромантом, понятно, почему ей нравилось здесь. Место давало ей энергию, — в отличие от Даши, пристрастие Ирины к тропе ведьма оценила отнюдь не в ее пользу.

— Я бы тоже любила здесь гулять, если б рядом жила, — защитила девушку Чуб. — Это значит, что я — некромантка?

— Это значит, что ты — ведьма, — сказала Акнир. — Потому тебе здесь так хорошо. И мне хорошо. А поскольку каждая третья киевлянка обычно потомственная ведь…

— Про потомство расскажешь потом, — сказала Чуб и быстро показала пальцем вперед.

В первый момент Акнир не поняла, почему Дашу заинтересовал первый прохожий, встреченный ими после девушек-готок. Мужчина явно был одет не для прогулок по тайным тропам: серый костюм, галстук и уже испачканные влажной грязью дорогие туфли. Но поза его объясняла все: он стоял чуть в стороне от дороги, согнувшись и держась обеими руками за ствол дерева, рядом валялась пустая бутылка водки. Если он выпил ее в одиночку, не удивительно, что он едва стоял на ногах.

— Ты че, не узнала его? — нетерпеливо толкнула спутницу Даша. — Это ж Егор. Жених Иры… Помнишь, вдова говорила, что он как-то держится. Она ошибалась… Он сейчас упадет. Ну вот!..

Не удержавшись на ногах, Егор рухнул во влажную перину из желтой листвы. Даша бросилась ему на помощь… и замерла в позе бегуньи с выставленною вперед правой рукой.

Упав на землю, жених забился, как эпилептик, суча ногами, руками, издавая хрипящий и мучительный звук. Взвыв, он покатился по земле. А потом случилось странное: лежащий на кронах деревьев туман вдруг упал вниз, слился в огромный ком. Или Егор уполз в сгусток тумана? В секунду он исчез из вида, став невидимым размытым пятном. Пятно заорало:

— Помогите мне! Помогите…

Выйдя из ступора, Даша побежала на звук.

— Стой, стой, — догнала ее Акнир. — Не подходи к нему…

— Почему? — рассерженно крикнула Чуб, отталкивая спутницу.

— Быстро рисуй над ним круг Киевиц, — снова вцепилась в ее одежду Акнир.

— Я плохо рисую…

— Хоть как-то!

— Я не вижу его…

— Рисуй!!!

Неуверенной рукой Чуб описала в воздухе круг, и едва она завершила окружность — отчаянный душераздирающий вопль прекратился, перешел в тихий стон. Туман рассеялся на глазах, точно его сдуло ветром. Неподвижное тело Егора лежало чуть в стороне от дороги, утопая в листве.

— Теперь ты дашь мне позволенье подойти нему? — раздраженно спросила Даша и, не дожидаясь ответа на риторически-вредный вопрос, подбежала к лежащему.

На первый взгляд, он был жив и здоров — лишь дышал тяжело и глядел в небо бездумными глазами, как человек, секунду тому переживший тяжелый приступ и еще не успевший поверить, что страдание ушло. Погруженный в свои страсти, он не слышал и не видел их — Егор не спросил ни про круг, ни про Киевиц — посмотрел на них так, будто только заметил.

— Вам нужна помощь? — сердобольно спросила Чуб. Светлоглазый красавец-жених понравился ей еще там, на фото в гостиной.

— Не знаю, — Егор сел на землю. Его дорогой серый костюм был безнадежно испорчен, но он даже не обратил внимания на пятна.

— Вы больны? Может, вызвать вам скорую? — подошла к ним Акнир.

— Нет… я не знаю… Наверное, не надо. Мне уже лучше, — в его словах не было должной уверенности. Он хотел лишь избавиться от них.

— Вы ведь Егор, — утвердительно сказала Даша Чуб.

— Мы знакомы? — осведомился он не слишком дружелюбно, но без раздражения и впервые посмотрел на нее внимательно.

— Мы утром звонили вам. Ваш телефон нам дала мать Ирины. Мы должны были встретиться в пять часов… Чтобы мы могли помочь вам с похоронами.

— Спасибо. Но мне не нужна помощь, — он сразу потерял к ней интерес. Осторожно потрогал свое горло.

— Это ваша? — Акнир показала на лежащую неподалеку пустую бутылку.

— Нет, я не пил… Я просто пришел сюда… Потому что мы часто гуляли с ней здесь. Она всегда назначала мне тут свидания.

— И сейчас назначила? — невинным голосом задала вопрос Чуб.

Он вздрогнул:

— Что?

— Она ведь вам пишет? Ира прислала вам sms и назначила свидание? Так?

— Нет. Я не знаю, где Ира, — сказал он быстро заученно-нейтральным голосом. — Я просто пришел сюда, и мне стало плохо.

— Мы видели.

— Простите, мне нужно идти. У меня много дел.

Он встал, огляделся, скользнув по ним взглядом, уже не отличая их от деревьев, дороги, столбов:

— Спасибо за помощь. До свиданья.

С мину т у Даша и Акнир смотрели, как он медленно идет от них вдаль по дороге и скрывается в белой мгле. Тропа вдруг перестала быть радостно-желтой — туман спустился вниз, окрасив деревья в пегую мглу, заключив их в белую клеть, окончательно отрезав от мира.

— Вот и Мамки пришли, — устало сказала Акнир.

— Думаешь, ему теперь ничего не угрожает? — обеспокоенно спросила ее Даша Чуб.

— Нет. Круг Киевиц защищает его. Теперь она до него не доберется.

— Думаешь, это она? Ирина заманила его сюда, чтоб убить? Она прислала ему sms с того света? Она сейчас здесь? — вмиг потеряла оправдательную версию Даша. — Что же нам делать?

— Ничего, — резковато сказала Акнир. — Мы сделали все, что могли. Пора возвращаться в Башню. Если Киевицы не почествуют Мамок, Душки обидятся. Да и у Маши как-никак день рожденья.

— Ну Машу и угораздило родиться вообще, — задумалась Чуб.

— И это объясняет в ее характере многое, — сказала ведьма. — Точнее, все. Она появилась на свет в тот день, когда целый мир оборачивается назад и всматривается в Прошлое. Потому она и стала историком, потому видит Прошлое так ясно и так далеко. Так любит его… И еще потому она, единственная из вас, не боится смерти.

— А я что, боюсь? — оскорбилась Даша.

— Ты не боишься рисковать, а она — умирать. Потому что в день, когда она родилась, жизнь и смерть сплетаются в единое кольцо Уробороса, вчера и сегодня становятся неразделимы, и то, что было, — существует всегда.

— Угу, — не вняла ее патетике Чуб. — Умирать не боится, а сказать мужику, что у них есть ребенок… Ой, — хлопнула ресницами Даша. — Есть землепотрясная идея!

* * *

Сумерки сгущались, но серость приближающейся ночи разбавлял странный белый туман. И прежде чем Маша повернула выключатель и зажгла в гостиничном номере электричество, ей показалось, что вокруг неподвижного художника собрался размытый белый нимб.

Ковалева подошла, положила руки на плечи Вильгельму Котарбинскому:

— Когда умерла Ася? — спросила она.

— Вчера. Завтра похороны… — бесцветно ответил он.

— Знаете, я недавно читала газету. Там описывали удивительный случай. Умершая дама ожила на столе в прозекторской. У нее был летаргический сон. Такое случается…

— Да, чудо случается, — безнадежно сказал он. — Но очень редко…

— Неправда, — с нажимом сказала Маша, — в такие дни вы видите чудеса каждый день. Взгляните на меня, — он послушно поднял глаза. — Я не могу сказать вам, кто я такая, но… Я обещаю вам, это случится.

Он вздрогнул, крепко и жадно обнял ее взглядом, схватил за руки и повернул их ладонями вверх. С полминуты он смотрел на них — смотрел так, будто на каждой из Машиных ладошек лежали пригоршни бриллиантов, изумрудов, рубинов, видимых ему одному. Затем снова посмотрел ей в лицо — потрясенно, озаренно.

— Вы умеете воскрешать умерших? — вымолвил он полушепотом, и его сморщенное болью, похожее на пожухший осенний листок лицо разгладилось, засветилось утраченной верой в совершенство и бесконечность этого мира. — Вы, верно, ангел?

— Нет, — сказала она. — Но разве к вам ходят лишь ангелы?

— Нет, — улыбнулся он светло и сладко, будто заранее радуясь приходу новых чудесных гостей и смакуя память о старых.

— Я обещаю вам, слышите, обещаю, — сказала она, — ваша Ася будет жива. Идемте к ней…

Не отпуская Машиных рук, Котарбинский взглянул вдруг назад, через плечо. Ковалева не увидела там ничего, никого, но он продолжал глядеть, приоткрыв рот, то кивая, то неуверенно улыбаясь.

— Я благодарю вас, — сказал он ей наконец, — но не нужно… Я был слеп. Совершенно слеп… Я не видел. Не желал виде ть. Боль сделала мое сердце слепым. Она ведь здесь, Асенька здесь! — Его возглас был радостным. — Она говорит: теперь ни мой глупый брак, ни ее болезнь не помешают нам быть вместе… Говорит, что ее смерть была неизбежна, так сказал доктор. Она старалась прожить подольше лишь ради меня. Но теперь, когда она знает, что может остаться со мной навсегда, она не желает возвращаться обратно. Возможно, вам покажется странной идея жить с призраком…

— Возможно, кому-то, — сказала Маша. — Но точно не мне.

Она вновь посмотрела туда, где еще недавно стоял Мир Красавицкий, и, помедлив, переместила взгляд на кажущийся совершенно пустым угол, улыбнулась в никуда, в неизвестность — туда, где стояла не видимая ей 18-летняя девушка. Маша не могла видеть ее, но знала, как скоро увидит, как часто теперь ее лицо будет появляться на новых сепионах Вильгельма Котарбинского. Знала, что вскоре в ином ХХІ веке снова найдут невиданные раньше картины… И странный, невозможный, казалось бы, хеппи-энд их истории помог ей решиться:

— Простите, я хочу задать вам вопрос… Вы ведь знаете Михаила Александровича Врубеля? Мне известно: его давно нет в Киеве. Но если вы все же встретитесь с ним, передайте ему, пожалуйста, что у него есть сын…

Светлое лицо Котарбинского потемнело, угасло. Он с видимой жалостью посмотрел на нее.

— Вы, видно, не знали, — покачал он головой. — Мне жаль, что я должен сообщить вам об этом. Взгляните, — среди лежащих в беспорядке эскизов и книг он нашел старую газету «Новое время», открыл заложенную статью и дал ее Маше.

«Декадент, художник Врубель, совсем как отец декадентов Бодлер, недавно спятил с ума…» — прочла она. И вздрогнула.

Киев снова привел ее не в то время, не в то место. Город не желал этой встречи — известного отца и неизвестного сына.

— Увы, подобные вещи случались давно, — сказал Котарбинский. — Я помню, когда Михаил Александрович еще обитал в Киеве, однажды он пришел на обед к профессору Прахову и сказал нам, что его отец внезапно скончался. Я тоже был там… Мы все пришли в ужас. В спешке собрали ему деньги на дорогу домой. Он уехал… А на следующий день его отец, живой и здоровый, прибыл в Киев узнать, где его сын. Никто не решился сказать ему правду… А позже к Праховым пришел в гости их друг, профессор психиатрии Сикорский. Он первый предсказал нам беду. Он сразу узнал печальные признаки надвигающегося безумия… Он сказал, чтоб мы не бередили Михаила Александровича зряшными расспросами: он вряд ли вспомнит историю с отцом. Так и вышло. Он совершенно забыл о ней. А теперь он не помнит уже никого, не узнает даже близких. Даже если бы я передал ему ваше послание…

— Тогда последний вопрос, — голос младшей из Киевиц был сухим и жестким — она не подпустила к глазам закипающих слез. — Вы сказали, что здесь находится призрак убийцы.

— Да. Второй день убийца приходит ко мне…

— И вы написали с убийцы «Дух Бездны»?

— Так и есть…

— А она представилась вам?

— Ее имя Ирина… Но в данный момент ее нет здесь. Отныне она совершенно в другом месте.

— Где же?

— Видимо, там, где ее портрет. И боюсь, эта картина таит в себе опасность…

— Опасность? Вашей работой опасно владеть?

— Что-то с ее душою не так, — произнес художник.

Вильгельм Котарбинский придвинул к себе зеленую папку и показал Маша пятый, возможно, последний эпизод «Тихой ночи»: вылетающая из тумана дева прижималась к темнокудрому ангелу, оба летели к небу.

— Не могу объяснить, — сказал он. — Но этого уже не случится. Она изменилась. Ее душа больше не сможет найти покоя.

* * *

— Екатерина Дображанская? — открывшая дверь рыжеволосая художница застыла на месте и так тщательно прописала взглядом Катерину и Мира Красавицкого, будто решила написать в воздухе их портрет. — Простите, — извинилась за заминку она. — Просто я еще никогда не видала такой красивой пары.

— Мы не пара, — равнодушно прояснила ситуацию Катя. — Вы позволите войти?

— Прошу вас… Не пара? — Взгляд человека мира Виктории Сюрской немедленно вцепился в Красавицкого, как спущенный с поводка питбультерьер. — Вы позволите мне нарисовать ваш портрет? — спросила она Мира, едва они прошли внутрь.

Несмотря на то, что, по утверждению Вадима Вадимовича, известная художница редко бывала в Киеве, она оказалась обладательницей обширной мастерской, переделанной из чердака в старом киевском доме со стеклянной крышей. Других источников света в помещении не было. Да и на квадратных стеклах громадного окна в небо уже улегся непроглядный туман.

— Простите, но нет, — отказался от предложения Мир.

Виктория оправдала свое имя — она и не подумала отступать:

— Не сочтите за дерзость, но я могла б оплатить ваш труд натурщика. Очень щедро. Вы — превосходная модель. У вас невероятные брови. И глаза… и линия рта. А подбородок…

— Простите, я могла бы пока взглянуть на картину? — напомнила о себе Катерина. — Очень хотелось бы…

Она лгала: с того мига, как Катя перешагнула порог мастерской, она не могла думать ни о каком Котарбинском — ее сердце колотилось, дыхание участилось, кожу объял сухой жар, будто она была девчонкой, пришедшей на самое первое в жизни свидание с… алмазными серьгами огненноволосой художницы, встреченными ею на аукционе.

Сейчас уши Виктории были лишены украшений. Сияние исходило от руки и груди, на которой покоился красный бриллиант, относительно небольшой в сравнении с уже знакомым Катерине перстнем с алмазом цвета зари.

— Прошу вас, — художница рассеянно взмахнула рукой куда-то вправо. Викторию Сюрскую Котарбинский интересовал столь же мало — она смотрела только на Мира.

Подавив в себе жгучее желание немедля заговорить о серьгах, Дображанская подошла к небольшому сепиону «Тайна».

«Магическая, ирреальная вещь», — описал третью картину Вадим Вадимович. В ней поистине было нечто притягательное или, скорее, затягивающее, заставляющее пристально всматриваться в полотно, вдумываться в каждую мелочь. Ночь. Озеро или река. В воде на высоких сваях стояла небольшая избушка-часовенка с крестом на крыше и деревянной лестницей, уходящей прямо в воду. Из часовни лился умиротворяющий тихий свет. А из вечерней воды выступало почти неразличимое в темной ряби чистое и прекрасное лицо утопленницы… Лицо Ирины Ипатиной.

— Мир, — позвала Катерина, — пожалуйста, распакуй мою картину.

Мирослав быстро и ловко снял с оплаченной и прихваченной Катей из Аукционного Дома работы бумагу и бечевку и поставил «В тихую ночь» рядом с «Тайной».

И только теперь Катерина заметила, что в «Тихой ночи» на дальнем плане горит огонек. Огонь той самой часовенки!

«Это действительно комикс! Девушка тонет, затем ее тело всплывает, затем душа улетает вместе с туманом… Но где же в этой истории место Ангелу Бездны? И где она утонула? Много ли в Киеве часовен в воде?.. Много ли Виктория попросит за серьги? Я готова отдать за них… все. Все, что угодно!» — осознание настолько потрясло Катерину, что она замерла.

— Они прекрасно смотрятся вместе, — отметила Сюрская, разглядывая обе работы. — Хотите, я уступлю вам «Тайну»?

— Вы же только купили ее, — удивилась Дображанская.

— Такой уж я человек, — пожала плечами художница. — Не выношу, когда кого-то или что-то уводят у меня из-под носа, — показала она на отвоеванную Катей на аукционе «Тихую ночь». — А стоит получить — сразу остываю. И в личной жизни все так же. — Она снова прилипла взглядом к Миру. — Наверное, у меня только одна настоящая страсть…

— А почему вы не купили «Духа Бездны»?

— Не знаю, как вам объяснить, — сказала Виктория. — В нем есть что-то плохое… Какое-то обнаженное зло. Неподдельное. Я тоже художник, я знаю, о чем говорю. Дух Бездны — не аллегория, тот, кто писал его, видел то, что он пишет.

— А чем вам тогда не угодила она? — Катя показала на «Тайну». — На вид она сущий ангел.

Художница посмотрела на картину:

— В этом ангеле тоже есть нечто такое… Я предпочла бы избавиться от нее.

И Катя подумала, что «человек мира» правá — сейчас, когда она глядела не на открытки, а на оригиналы работ, лежащая в воде и воспарившая над ней дева смотрелась иначе. Из-под белизны ее кожи словно проступала какая-то тьма.

И сразу вспомнился Гоголь, игры утопленниц и та из них, что оказалась злой ведьмой: «…тело ее не так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное».

— Я подумаю над вашим предложением. А пока вы разрешите мне сфотографировать «Тайну»? — Катя достала из сумки мобильный телефон.

— Только если вы поможете мне уговорить этого красавца… Ну, дайте мне сделать хотя бы эскиз, — с шутливой мольбой обратилась художница к Миру. — Хотите, я встану пред вами на колени?

— Тогда окажите и мне услугу, — в нормальном состоянии Катя ни за что бы не сказала это столь прямо, так бездарно и в лоб. За всю свою жизнь она пост упала так глупо всего раз, когда в 12 лет сама призналась в любви однокласснику. — Продайте мне ваши серьги. Те, что были на вас на аукционе.

С полминуты Виктория молча изучала Дображанскую.

— Знакомо ли вам выражение «золотая лихорадка»?

— Конечно.

— Есть и бриллиантовая, — удостоверила Сюрская. — И я поздравляю вас, вы ее подцепили. Что вы готовы дать мне за них? — на миг в ее глазах мелькнуло презрение. И знание. — Я угадаю: все, что угодно! Настоящие камни всегда действуют так. Они овладевают человеком. За это я и люблю их… Они и есть моя настоящая страсть. И вы должны понимать меня как никто. Давайте проверим. Я не готова продать вам серьги, но могу поменять их на брошь или одно из колец, в которых вы были на аукционе!

Катерина рефлекторно прикрыла рукой лацкан пиджака, где еще недавно висела модерновая брошка.

— Я уже подарила брошь…

— А кольца? Вы молчите?.. Вот видите! — Виктория засмеялась. — Я слышала про вас и про вашу коллекцию. Ваша бабочка — прекрасная вещь. Но все же не такая прекрасная, как мои серьги. Простите, но я обманула вас. Я не отдам их никому, ни за что, — выговорила она по слогам.

— Но ведь в них есть дефект, — сказала Катя. — Одна из них меньше другой.

— Я знаю об этом. И заметьте, не вынуждаю вас их покупать. С дефектом или без, это самые прекрасные камни на свете. Мне надоедают люди, города, страны, дома, вещи… Но еще ни один из камней мне не удалось разлюбить. Их нельзя разлюбить. Невозможно. Полюбуйтесь, и вы убедитесь в том сами…

Художница подошла к стоящему на комоде большому бывалому дорожному кейсу для драгоценностей, открыла крышку, выдвинула ящик и с видимым удовольствием достала оттуда бархатный мешочек, а из него одну из сережек. В жесте, которым она обнажила ее, было нечто вызывающее и одновременно бесстыдное — эротическое, будто сверкающий камень был тайным и сокровенным человеческим естеством.

— Взгляните на эту чистоту, игру света…

Катерина уставилась на бриллиантовую серьгу так, будто это был глаз самого Бога. А может, так и было? Не дьявола — Бога! Иначе как объяснить, что весь смысл Катиной жизни вдруг уместился в сверкающий прозрачный шарик, лежащий на ладони художницы.

Нежданно Виктория сжала кулак — Катя вздрогнула, ощутив боль от исчезновения камня, совершенно реальную, физическую.

— Да, — убежденно резюмировала рыжая дама. — Вы больны, как и я.

А Катя и впрямь ощутила себя совершенно больной, усталой и выхолощенной. Она поняла: существует лишь два способа забрать у Виктории вожделенные камни — убить ее или приказать ей отдать их силой кольца Киевицы. Варианта просто забыть о серьгах больше не существовало. От принципов не осталось следа. Вот только кольцо с одолень-травой осталось в Башне…

— Пожалуй, я снова вас обманула. — Виктория показала на свою грудь, где висел красный бриллиант. — С одним камнем у меня любовь не сложилась. С красными бриллиантами вечно что-то не так. В них нет той чистоты, которую я ценю превыше всего. Я так долго желала его… Но оказалось: он слишком мутный, слишком кровавый. Не мой цвет. Хотите, я продам вам его? В нем есть своя прелесть… Но то ли дело вот этот! — приподняла она палец с алмазом цвета зари. — Чистейший, прекрасный… Розовые бриллианты очень редки. Но ни один из них не сравнится по чистоте цвета с моим, — художница жарко поцеловала массивное кольцо.

И внезапно показалась Катерине невыносимо противной — она ощутила неконтролируемое желание ударить ее. Или попросту снять очки и…

Проверить на ней свою силу! Катя почти увидела, как белые стены мастерской становятся красными от человеческой крови. Кровь ударила в голову. Алая злость ослепила глаза.

Невероятным усилием воли Дображанская взяла себя в руки.

— Мирослав, мы уходим, — сухо сказала она. — Так я могу сфотографировать картину?

— Я сказала условие. Фото в обмен на набросок. — Теперь художница поцеловала взглядом Мира. Она явно любила лишь очень красивые вещи.

— Он согласен, — решила за него Катерина. — Через час я вернусь за ним и принесу пару любопытных вещиц на обмен. У меня тоже есть одно колечко… Уверена, оно вас переубедит.

* * *

— Так нельзя! Куда ты опять убегаешь? — взорвалась возмущением Даша. — Где Маша? Где Мир? Присядь на минуту…

Туман окончательно съел Город. Башню Киевиц накрыло шерстяным колпаком. Окна стали совершенно белы. А круглые щеки Даши, напротив, — вмиг сделались красными от возмущения.

— Не могу. Я спешу, — отрезала Катя. — Я должна успеть вернуться к Дедáм. Сегодня ко мне пришла мама. Приходила… Или до сих пор здесь, я не знаю. Я не могу пропустить вторую встречу. Боюсь не успеть…

— Но бриллианты важней, — зафиналила Чуб. — Да сядь ты! Сегодня наша девочка пыталась напасть на своего жениха. Точней, ее дух, потому что она умерла.

— Но это не значит, что она перестала убивать, — сказала Акнир. — Мертвый некромант намного хуже живого…

— И все-таки странно, — Катя не села, но остановилась, прислонилась к стене, — если она так плоха, почему Котарбинский рисовал ее суть такой ангельской? Что он желал этим сказать? Он видел мою маму, он верно видит сущность людей. У мамы были крылья… бабочки, — Катерина подошла, взяла со стола уже отданную Маше бабочку-брошь, закусила губу. — И почему Ирина — утопленница, если она не утопла? Вы говорите, что Водяница не знает ее. Выходит, она не утонула?

— Выходит, что нет, — неохотно признала Акнир.

— Но что тогда значит церковь над темной водой? — спросила Даша.

— Не знаю. — Ведьма смотрела на экран ноутбука, уже демонстрировавший сделанный Катей снимок. — В Киеве нет такой церкви. Похоже на полный тупик.

— Но мы видели сами: Ирина обернулась туманом, — сказала Даша. — Что, если она все же утонула? У этой церкви, — ткнула пальцем в картинку она. — Просто эта церковь не в Киеве. И, отлетев накануне Дедóв, ее душа сразу стала туманом… И еще не прошла круговорот и не стала водой. Не успела вернуться в царство воды? Ты, вообще, в курсе, — вопросила она Катю, — что вода — переход в мир мертвых?

— Так же, как зеркало, — добавила Акнир. — Как любая отражающая поверхность.

— Как зеркало? — Катя подошла к зеркалу в полный рост, приколола брошку на грудь, проверяя свою засомневавшуюся память.

Теперь не было никаких сомнений: в течение дня осколок бриллианта в брошке увеличился втрое. Но озвучить эту несомненную новость Катерина не успела.

— Я поняла! — громко взвизгнула Чуб. — Вода — мир мертвых! Ирина плавает не в воде, а в мире мертвых. Вот что нарисовал Котарбинский… Она мертва.

— Великая новость… — поджала губы Катя, обидевшись за не прозвучавшую новость свою.

— А в ее загробном мире стоит церковь… Значит, ее душа чиста. Потому из туманного озера ее и забирает на небо ангел!

— Душа некроманта-убийцы — чиста? — напомнила несоответствие Катя. — А как же «Дух Бездны»?

Чуб приняла любимую позу — руки в бока:

— А если она — вообще не убийца? Не некромант! А «Дух Бездны»…

* * *

— … «Дух Бездны» — не ее портрет, — сказал Вильгельм Котарбинский.

— А чей? — опешила Маша.

— Мужчины, который приходил вслед за ней. Я сразу увидел: его душа летит в бездну… Его тащит дева с лицом Горгоны. Она — его ад. Его страх. Его боль. Но это его боль. Его чувства… Это он видит ее так.

— Он считал свою дочь неким исчадием ада? А она не была такой? Она — не убивала его?

— Это он — убийца своей дочери. Ее губитель…

— Отец Ирины убил свою дочь? — не смогла уразуметь Ковалева. — А кто же тогда убил его? Ее жених? Он защищал свою невесту?.. Погодите, но слуги видели, как Ирина, живая, выбежала из дома уже после смерти отца!

— Не знаю, — сказал художник, — я лишь рисую то, что вижу. Ее душа пришла ко мне чистой. Но теперь ей не найти покоя. Она попала в беду.

— Попала… — повторила Маша за ним. — Или попалась?

* * *

— И кто же тогда некромант? Где он? — задала вопрос Катерина.

— Па… — громко выкрикнул слог детский голос.

Катя, Даша и Акнир повернули головы и одновременно бросились к коляске. Мальчик сидел, глядя на них круглыми глазами.

— Что ты сказал? — с сомненьем склонилась к нему Катерина, не слишком веря, что ребенок понимает ее.

— Па… — повторил он пружинисто. — Па…

— Па-па? — перевела Акнир.

— Па…па!.. — голос мальчика сорвался на крик.

— Он переживает за папу? Но кого он имеет в виду? — спросила Катя.

— Уж точно не Врубеля, — фыркнула Чуб. — Где вообще сейчас Мир? Да успокойся же, масик…

В ответ мальчик только заплакал еще отчаянней:

— Па-а-а-а-а-а-а-а-а…

— Он у художницы. Она рисует его портрет, — сказала Катя.

— Портрет? — схватилась за щеки Акнир. — Портрет — то же зеркало. Отражение. Если портрет хорош, проведя ритуал, ведьма может украсть с его помощью душу.

— Па-а-а-а-а-а-а… — заревел мальчик.

— На метлы! — завопили одновременно Чуб и Акнир.

* * *

Непроглядный туман скрыл от них Город и скрыл их от Города — никто не мог увидеть трех ведьм, летящих сквозь белую мглу. Мгла не была безмолвной; она шептала, туман хватал их за плечи влажными рыхлыми ладонями, чьи-то души желали удержать их, пытались что-то сказать, усыпая полет над Киевом обрывками фраз:

— Мое почтение…

— Дайте… прошу…

— Нет… не могу забыть…

— Я умоляю…

Лишь ведьмацкие метлы знали, куда они летели. Дашина верная подруга с двумя седлами на древке взяла в попутчицы Катю, уже секунду спустя потерявшую в небе над градом темные очки и свою левую туфлю. Акнир летела впереди.

— Стекло! — внезапно заорала дочь Киевицы.

Дображанская успела посмотреть вниз, увидеть стремительно проступающую из тумана стеклянную крышу над чердаком-мастерской Виктории Сюрской; стоило Катиному взгляду прикоснуться к ней — крыша со звоном рухнула вниз. Троица приземлилась на ощерившийся осколками пол.

— Чего она развалилась? — не въехала Чуб. И тут же забыла свой вопрос: — Мать моя женщина!.. Вот он! — Землепотрясная бросилась к стоящему на мольберте портрету Мирослава. — А здорово она его…

Набросок и в самом деле был необычайно хорош — вся сущность Мира: и глубина его глаз, и горделивая линия носа, и неумолимость рта, и лежащая на самом дне естества, вернувшая его из небытия огромность любви, сотворившая его, победившая саму смерть, — отразилась в этой работе… Отразилась!

«Портрет — то же зеркало. Если портрет хорош…»

Катя поняла, почему Вадим Вадимович назвал Викторию гением. И еще поняла…

— Поздно, — сказала Акнир. — Его больше нет, — ведьма указала на пристроившийся на белой стене плоский телевизор. Он был включен. — Она ждала нас… — Акнир взяла пульт, усилила звук.

На экране рядом с телеведущей сидела Виктория Сюрская.

— Черный бриллиант… — говорила художница, показывая висевший у нее на груди ирреальный камень. — Мое последнее приобретение…

— Такой огромный? — искренне поразилась ведущая.

— Ему нет цены! «Орлов», «Алмаз Шейха», «Тиффани» — меркнут в сравнении с ним. Когда я увидела его, поняла сразу, что это — моя любовь… Моя настоящая любовь. Я искала его всю свою жизнь… Как же долго я тебя искала, любимый! Мой самый, самый, самый красивый…

— Это Мир? — похолодела Катерина.

— Этот бриллиант — душа Мира? — ойкнула Чуб. — Мир у нее на шее?

— Вы верите, что камни имеют душу? — Взгляд Виктории был влажным и жарким от неподдельной страсти. Она смотрела с экрана прямо на них — она словно видела их.

— Возможно, — сказала ведущая.

— И я уверяю вас: нет на свете души прекрасней, чем та, что заключена в этот камень! Черные бриллианты почти никогда не бывают прозрачны, не бывают чисты. Но этот…

— Вот о чьей гибели предупреждал нас красный пар, — сказала Акнир.

— Значит, Маша все же думала прежде всего о Мире, — отметила Чуб.

— Но почему о нем не подумали мы?! — взвилась ведьма. — Ведь Мир — и есть душа. Возможно, единственная в мире душа, победившая смерть силой любви… Победившая тьму своей собственной души…

— Ой, как Машка разозлится… — протянула Землепотрясная.

— Машка? — свирепо сказала Катя. — Как разозлилась я!!! Виктория не поняла, с кем связалась.

От неожиданности Чуб закричала — массивный угловой диван рухнул на пол, перерезанный пополам Катиным взглядом. Зеленая драпировка слетела со стены, обращаясь на лету в лоскуты. На полках и антресолях одна за другой лопнули баночки с краской. Катя испытала немыслимое облегчение от того, что может наконец выпустить силу — выпустить в свет свой секрет. И дать силу гневу…

Она не почувствовала миг, когда гнев стал сильнее ее, — просто схватила метлу, закричав:

— Она в прямом эфире! Я знаю, где телеканал… Я разрежу ее на сотню кусков!..

Телевизор взорвался, не выдержав пристальности Катиного взгляда, разлетелся осколками. Катя рванула вверх.

— Нет!!! — подпрыгнув, Акнир закрыла Кате сзади глаза и, заорав от боли, отдернула руки. Ее ладони были в рваных порезах.

— Зачем ты?.. — отшатнувшись от нее, прошипела Дображанская.

Но безбрежный, свободный и неуправляемый гнев исчез — присмирел, потесненный чувством вины. Схватив кусок драпировки, Катя принялась бинтовать изуродованные руки ведьмы:

— Ты могла совсем остаться без рук!

— Вы не понимаете… Пока Мир у нее на шее, вы не можете ничего сделать с ней, — сказала Акнир. — Его жизнь связана с жизнью Виктории.

— Простите… может, мне кто вообще объяснит… что у Кати с глазами? — поинтересовалась Чуб, отступая на шаг от старшей из Киевиц.

— Ты что, знаешь Викторию? — потребовала ответа Дображанская.

— Не знаю… — сказала дочь Киевицы. — Точнее, не знала… Я не знала, что она жива… Что жила на самом деле! Она — легенда. Ей сотни лет. Ее называют золотоискательницей. Но это неверное название. Она равнодушна к золоту. Больше всего она обожает драгоценные камни. Но не обычные. Она обращает в камни человеческие души. Но лишь самые чистые, светлые, очищенные жертвой, духовным подвигом или любовью. С помощью зеркал она крадет души из могил…

— Так это она раскопала могилу монаха… или монашки? — возгласила Даша. — Она — некромант?!

Акнир показала забинтованной рукой на остатки телеэкрана:

— Успела заметить кольцо у нее на руке? Мама говорила, что души истинно верующих она превращает в алмазы цвета зари. Души пожертвовавших собою — в голубые бриллианты… Она, как Дьявол, влюбившийся в чистоту человеческих душ, но влюбившийся именно по-дьявольски. Ибо ни один бриллиант мира не сравнится чистотой с истинно светлой, божественной человеческой душой. Такие души очень редки. Она ищет их годами, столетиями. Говорят, она может жить вечно за счет бессмертия душ, которыми владеет… Закономерно, что она стала художницей-портретисткой. И портрет Ирины она купила не случайно. Наверняка с ее помощью она хотела получить душу умершей девушки. И, думаю, она получила ее…

— Значит, я права? Ирина — невиновна? — сделала лестный для себя вывод Землепотрясная Даша.

— Виктория — лучший оправдательный приговор для нее. Она чует чистоту на нюх. Она сразу почуяла Мира: удивительную чистоту его любви, превратившую убийцу в ангела.

— Но почему она не купила «Тихую ночь» на аукционе? — не приметила логики Катя. — У нее было достаточно денег, чтоб перебить мою ставку.

— Она просто узнала вас, — сказала Акнир. — Узнала Киевицу. Она не была в Киеве много лет, столько, сколько правила тут моя мама. Она приехала сюда на разведку. И не стала вступать в поединок с вами. Она уступила вам лот и пошла обходным путем…

— Почему же теперь она рискнула перейти мне дорогу?

— Потому что она уже получила все, что хотела.

— Сердце… — вскрикнула Катя. Невидимая стальная игла пронзила его насквозь. — Мама…

— Я здесь.

Слова раздались одновременно со стуком брошки, упавшей на пол. И нагнувшись к ней, Катерина увидела, что в броши-бабочке больше нет бриллианта. А прямо над ней стоит невысокая большеротая женщина с неправильными чертами лица.

* * *

— Мама, — охнула Катя. — Бог мой… Мама… — Дображанская выпрямилась, замерла, неуверенно протянула ладони вперед. — Ты все же пришла… — ее голос стал тонким. — А у меня там, в Башне, для тебя угощение.

— Спасибо, доченька, я вполне насытилась его запахом. — Женщина протянула к Кате обе руки, прикоснулась к ее лицу. — Какая же ты красивая…

— Мамочка…

— Слушай меня. Времени мало, — быстро сказала мама. — Она привезла нас в Киев…

— Виктория?

— Но утром, на Бабы́, ты глянула в зеркало — в мир иной — и потянула меня за собой… Ты нашла сильный талисман.

Катя посмотрела на бабочку-брошь в магическом стиле Модерн. Вспомнила: бабочка — символ женской души. Душа притянула душу!

— Тот бриллиант, — осмыслила Катя. — Он увеличивался… Им была ты? Виктория украла твою душу?

— И душу твоего отца.

— Вы и есть бриллианты в ее серьгах! — окончательно осознала невероятное Катя. — И один из них стал меньше, потому что…

— Ты тянула меня к себе, — сказала мама. — Но бóльшая часть меня принадлежит ей. У меня меньше минуты, чтоб сказать тебе то, что я не успела при жизни. Знай, ты из Великого рода. Ты — ведьма чистой воды. Но три столетья подряд, а потом еще триста лет веды в нашем роду были лишены красоты и силы. Мы пошли на самоотречение сами. Мы копили наши силы, всю нашу красоту для одной… Для той, что должна изменить этот мир. Ею станешь ты, моя девочка. Ты так прекрасна, что, когда смотришь на тебя, больно глазам. Ты так сильна… Прими же наш дар. Дай мне руку…

Катя протянула матери руку и не ощутила ее руки — только влажное тепло вокруг.

Непреодолимая жажда бриллиантовых сережек, неконтролируемое желание перерезать горло рыжей твари… все вдруг объяснилось!

— Она убила вас с папой? Виктория?!

— Не удивительно, — сказала Акнир. — Какой чистотой души нужно обладать, чтоб самой отказаться от силы и власти, от красоты ради будущего… Ради величия Киева. Какой силой души нужно обладать, чтоб 600 лет хранить ваш секрет. По-видимому, он передавался лишь от матери к дочери.

— Не думай о мести, — улыбнулась дочери мама. — Не думай о тьме. Думай о свете. Отныне у тебя есть все. Красота, сила, власть Киевиц и наше наследство. Оно поможет тебе победить.

— Кого? Как? — подалась к ней Катерина.

— В тот день, когда наступит твой час, у тебя не будет вопросов — только ответы.

— Мамочка… Что с тобой?!

Призрак матери таял: контур тела размылся, руки исчезли, лишь глаза, не успевшие наглядеться на дочь, остались яркими, влажными.

— Она улетает… — голос стал слабым. — Ее метла как стрела… Я больше не могу противиться ей… Прощай.

Светлый призрак исчез.

— Мамочка! — крикнула Катя, хватая воздух руками. — Мама, останься!..

— Боюсь, что передача окончилась. — Акнир посмотрела на осколки экрана. — И дела Виктории в Киеве окончились тоже. Она вряд ли вернется в Город при вашей жизни.

— Нет! — Катя затрясла бесполезными руками. — Думайте быстро, как нам помочь… Это же душа моей матери! И папы. И Мира! Акнир, ты — чароплетка…

— Я могу переплести ее чары. Но на это уйдет много времени…

— У нас нет времени! Она улетает из Киева.

— Хочешь, я догоню ее? — вскинулась Даша. — Пошлем за ней в погоню всех наших ведьм…

— Вы не отыщите ее в этом тумане, — покачала головою Акнир.

— Это конец. Маша никогда не простит нам… — сказала Землепотрясная.

— Она с Котарбинским, — вспомнила Катя. — Нужно идти в Прошлое. Там хоть время стоит. Виктория не успеет улететь, пока мы рассуждаем.

— А ничего, что я в джинсах? — спросила Чуб.

— Хоть в римских латах, — махнула рукой Дображанская. — По-моему, Котарбинскому давно все равно. В такие дни к нему ходят и не такие…

* * *

— Душу Мира украли? — Маша схватилась за грудь.

Вильгельм Котарбинский с интересом изучал двух новых гостей — Катя оказалась права: ни Дашины джинсы, ни леггинсы Акнир не вызвали у него удивления — лишь любопытство. Его рука сама потянулась к бумаге.

— Вы правы! — встрепенулась Маша. — Вильгельм Александрович, сколько вам нужно времени, чтоб набросать мой портрет?

— А твой нам зачем? — не поняла ее Чуб.

— Минута-другая… — ответил Маше художник.

— Пожалуйста, сделайте это! — взмолилась она.

— Для вас… Все, что угодно.

Он схватил чистый лист, карандаш и, почти не глядя на оригинал, зашуршал грифелем по бумаге:

— Прошу… Нет, простите… пожалуй, еще один штрих… конечно, как я не приметил, — его рука заработала с утроенной силой и всего секунд сорок спустя он отдал заказчице лист.

Ковалева протянула руку, чтобы принять его, но смотрела она почему-то не на рисунок, а в правый угол комнаты.

— Ты здесь? — взволнованно позвала она.

— Здесь… — Мир Красавицкий прорисовался в углу. — Как ты сделала это?..

— Как? — эхом повторила потрясенная Катя.

— Да! Как ты смогла? — открыла рот Чуб.

— Пока Вильгельм Александрович писал меня, я прочла про себя заклятье, чтоб он закабалил мою душу. Нашу душу… Ведь Мир — это я. Я — это он. Наши души срослись. Мы — неотделимы. Ты сам сказал это сегодня утром, — посмотрела она на Мирослава.

— И я не ошибся, — сказал он.

— И у этой теории теперь есть почти научное объяснение, — прокомментировала Даша Чуб, разглядывая работу.

— Маша — ты гений! — Катя достала из кармана мобильный, вошла в Интернет, набрала имя Виктории Сюрской и, отыскав ее фото, всучила художнику. — Будьте добры, нарисуйте портрет этой женщины.

— Какой любопытный медальон… — посмотрел тот на ее телефон. — Ведь это не Фаберже и не Маршак… кто же автор?

— Мне трудно сказать. Вы можете написать ее?

— Отчего ж нет? — сказал Котарбинский, и мину ту спустя еще один лист перестал быть белым — на поверхности появилась темная женская фигура: темноволосая, темноглазая дива, одетая в черные одежды, почти сливающиеся с тьмой ночи вокруг.

— Но в жизни она огненно-рыжая… — заглянула ему через плечо Катерина.

— Правда? — отвлекся художник. — Странно. В ее душе я совсем не вижу огня… одна темнота. Вот, прошу вас. — Котарбинский вручил портрет Дображанской с галантным поклоном, с восхищением окинул взором ее лицо, фигуру, глаза, вздохнул — но тут же оправился, извинительно взглянул через правое плечо.

— Маша, быстро перенеси нас в Настоящее, — наказала Катя, крепко сжимая портрет Виктории Сюрской.

Ковалева щелкнула пальцами, и в ту же секунду они оказались в пустом заброшенном доме бывшей гостиницы «Прага». В углу стояли пустые картонные коробки, повсюду на полу валялся строительный мусор. Все предметы были покрыты густой серой пылью… А белый туман за окнами разрезала десятками стрел невиданная радуга.

Дернув дверь, Чуб выскочила на черный ажурный балкон. В небе над Киевом переливалось огромное северное сияние — ослепительный свет сотен разноцветных бриллиантовых граней.

— Что это?! — восхищенно спросила она.

— Самые светлые, самые чистые души на свете, закабаленные ею за сотни лет. И ставшие снова свободными… Чего не скажешь о ней, — Акнир посмотрела на рисунок у Кати в руках. — Ты поймала ее. Теперь ее бриллиантовая шкатулка пуста.

— И она будет вечно там жить? — спросила Чуб, кивнув на работу.

— Жить она точно не будет, — сказала Катерина и прежде, чем кто-либо успел возразить, подбросила портрет вверх и вонзилась в него ненавидящим взглядом. Бумага разлетелась на сотни мельчайших кусков. Старый пустой дом накрыл стон — бесконечный, женский, утробный, пролетевший по безлюдным номерам и коридорам.

— Она убила моих родителей, — сказала Катя.

— Вау!.. Вот это светомузыка! — взвыла Чуб.

Широкая Владимирская улица окрасилась цветом зари: банк в готическом особняке напротив и маленький желтый двухэтажный домик Грушевского, и огромная серая сталинская махина «Служба безопасности Украины» — внезапно стали сверкающе-розовыми. Город озарился светом души неизвестной монахини с забытого кладбища на Лысой Горе. А секунду спустя Киев стал голубым… Массивные серые псевдоколонны «Службы безопасности» оказались сделанными из бирюзы, от соприкосновения с лазурью бордовый барочный дом на углу с Прорезной стал фиолетовым. Город точно упал на морское дно. А потом засиял как солнце, стал золотым — будто на один краткий миг Киев сделался вылитым из чистейшего золота заветного Эльдорадо. Банк сиял золотыми стенами, барочная лепнина на углу Прорезной слепила глаза, ужасающий своими размерами золотой сталинский кирпич мог бы покрыть собой весь государственный долг Украины…

— В желтые бриллианты превращаются души познавших прозрение, — сказала Акнир. — Души невинных жертв — в красные. Берегинь — в фиолетовые.

Несколько мину т они восхищенно смотрели на невероятное зрелище: Город, непрерывно менявший цвета, свет, разогнавший туман. Затем, оторвавшись от окна, Чуб недовольно почесала засомневавшийся нос:

— Мне одно не понятно. Что же на самом деле случилось с Ириной?

— Я могу рассказать вам это… — сказал девичий голос.

И в тот же миг Город окрасился кроваво-красным, как будто дома, улица, люди, деревья враз провалились в ад. И Катя сразу подумала про красный бриллиант, слишком мутный, чтоб прийтись по вкусу Виктории. Слишком кровавый.

За их спинами в розово-красной рубахе стояла Ирина Ипатина.

— Мне было 12 лет, когда мой отец стал моим мужем, — сказала она.

Маша открыла рот:

— Он… тебя…

— Изнасиловал?! — грюкнула Даша.

— Не знаю. Он не применял силу, — Ирина смотрела сквозь них. От ее пребывания комната забытой гостиницы озарилась тревожным красным, и от этого мигающего кровавого света было больно глазам. — Я не понимала тогда, что происходит… Он не был жесток. Был осторожен. С тех пор он был со мной почти каждый день.

— А твоя мать? — закипела Чуб. — Ну, эта, приемная…

— Она не догадывалась. Или не хотела догадываться. Она жила не с ним, а с его деньгами. А он жил со мной. Позже я поняла: ему и нужна была именно такая жена…

— И все это в нашем Городе… такой беспредел… Это ужасно! — топнула Чуб.

— Ужасно стало, когда я подросла и поняла, что сплю с родным отцом, — глухо возразила Ирина. — Все думали: он меня страшно любит… И он любил меня… Страшно. Только не как отец. Он меня баловал. Все покупал. Все прощал. А мне казалось, что я схожу с ума. Или не казалось… Я сходила с ума день за днем. В 14 лет я начала пить. Пила каждый день. Тогда, когда он приходил ко мне ночью, мне было почти все равно. Когда в 16 лет он сказал мне, что я — их приемная дочь, мне стало легче. До этого я ненавидела себя. После — стала ненавидеть его. Я мечтала сбежать…

— Почему же ты не сбежала? — воззвала Даша.

— Потому что влюбилась. — Комната изменила цвет, стены окрасились в темно-бордовый. — Егор был помощником отца. До него я никого никогда не любила. Я не знала, как ему все рассказать… Боялась, что, узнав обо всем, он меня бросит. А когда о нас с ним узнает отец, он выгонит Егора с работы. Я долго не решалась… но все же решилась. И Егор не бросил меня. Он сказал, что поговорит с отцом, припугнет уголовным делом. После того разговора все вдруг изменилось. Отец дал согласие на брак. Он оставил меня в покое. Свадьба должна была быть через неделю…

— И что же случилось? — все так же недоуменно хмуря брови, Чуб сделала шаг к ней.

— Мой день рожденья.

— Это мы знаем…

— Я была в спальне, когда пришел мой отец. Он был пьян. Он сказал, чтоб я легла на кровать, сказал, что хочет меня. Я сказала, что позову на помощь Егора. А он засмеялся… и позвал его на помощь. Он попросил его помочь подержать меня. Он сказал: они отлично договорились тогда, все решено. Он делает Егора партнером по бизнесу, чтоб остаться моим партнером. Егор не против.

«Теперь мне нужно говорить: „У нас один бизнес“…» — вспомнила Даша фразу вдовы.

Почему никто из них не подумал о главном: кому все это выгодно?

«После похорон вдова чхурнет из страны, а несостоявшийся зять будет всем заправлять», — постигла его нехитрый план Землепотрясная.

— И тогда ты убила его? — с готовностью поняла ее Даша.

— Я хотела убить своего жениха… Нож лежал на блюде с арбузом. Я схватила и бросилась на него, но он вывернул руку. Он ударил меня первым, моим же ножом. Я закричала. Отец бросился на Егора. Он ударил и его. Отец упал. Он был мертв. А я побежала… Я прибежала на наше с Егором место. Про него знали лишь он и я… Лишь тогда, когда я сделала это, поняла, что должна была бежать куда угодно, но не туда. Только двигаться я уже не могла. Кровь текла из раны… Когда он пришел, я была еще жива.

Бордовые стены цвета запекшейся крови изменили цвет, стали ярко-алыми.

— Он убил тебя, — с ужасом угадала Даша, — взял твой мобильный и послал sms себе и твоей приемной матери… Быстро воскреси ее, Маша, — приказала она.

— Нет, не надо! — Ирина отступила, выставила руки, защищаясь от них. — Я не хочу… Не хочу жить так. Жить такой. Я хочу т уда… Там покой. Я вижу там свет. И любовь. Я вижу ее только там. И только этой любви я верю. Я хочу знать, что она есть… настоящая! Прошу, не держите меня…

— Мы не держим, — сказала Маша. — Теперь твоя душа свободна. Иди…

Ирина растворилась, оставив на память лежащий на стенах розовый свет. Город за окном вновь стал серым.

— Зачем ты так! — возмутилась Чуб. — Она не понимает… Она должна жить! Мы должны воскресить ее. А Егора — у бить… Он — мерзкий мерзавец. Убить невесту и шефа, чтоб заполучить какие-то вшивые бабки. А до этого продать невест у в шлюхи ее же отцу. И после этого мы еще обвели его Кругом Киевиц, чтоб она не могла отомстить…

— Если б Ирина желала мстить, она б не ушла, — сказала Маша.

— Но мы видели, как туман навалился на Егора…

— То был ее отец, — сказала Акнир. — Он ждал его там. Видимо, там, в Провалье, где мы повстречали его, Егор закопал тело Ирины и хотел убедиться, что скрыл все следы… Мне позвонить в прокуратуру?

— Зачем? — вскинула брови Катерина. — Достаточно снять с него круг Киевиц, и отец Ирины закончит свое дело. Судя по всему, его страшная любовь к приемной дочери и после смерти осталась слишком сильной. Но судя по «Духу Бездны» Котарбинского, отец уже наказан достаточно… И главное — навечно.

* * *

— С днем рожденья! — встретил их в Башне возглас Василисы Андреевны.

Глава Киевских ведьм не зря провела полдня у плиты: посреди круглой комнаты стоял еще один стол с горячей едой.

— Прошу, моя Ясная Пани, принять от меня скромный подарок, — Вася с поклоном подала Маше небольшую шкатулку, обтянутую разноцветной парчой.

— Благодарю вас, — открыв ее, виновница торжества извлекла на свет перстень, украшенный узором из разных, большей частью зеленых, драгоценных и полудрагоценных камней.

— Гиероглифическое кольцо, — просветила ее Василиса. — Состоит из камней, заглавные буквы которых составляют ваше имя. М — малахит, А — алмаз, тоже зеленый, Р — родонит, И — изумруд, Я — зеленая яшма.

— А вот и Катин подарок… — Образовавшийся в Башне Мир Красавицкий держал в руке бабочку-брошь, забытую на полу мастерской уже покойной Виктории. Под мышкой у него были картины.

— Спасибо, — снова поблагодарила Маша Дображанскую. — Но, по-моему, я должна верну ть ее. Эта брошка — символ души твоей мамы…

— Спасибо, — искренне поблагодарила Катерина. — Подарок за мной. Поскольку работы Котарбинского, как редкостный ценный дар в нашем клане, похоже, больше не актуальны…

Она посмотрела на каминную полку, где стоял ее двойной портрет с мамой, помеченный в нижнем углу характерными буквами W. K. Мир молча поставил рядом Машин портрет, «В тихую ночь», «Тайну». И Катя заметила, что тьма под кожей ангельской девы исчезла… Ирина встретила свет.

— А вы хоть поняли все, до чего я оказалась права? — как всегда сама обратила на себя внимание Землепотрясная Даша. — Я ведь сразу говорила: Ира не виновата. И как я очень не зря газет у купила?! Спасибо, хоть новость про Пейзажную аллею оказалась враньем… А Ангел Бездны, а толстая Дама?..

— К слову, специально для вас я приобрела следующий номер «Неизвестного Киева», — Василиса подала Чуб газетный листок. — Взгляните на обложку. Ту т напечатано фото привидения Белой Дамы.

Землепотрясная взяла газет у и выпучила и без того круглые глаза.

— Так это же я! На нашем балконе. Я что, толстая? Нет, правда, ну разве?.. — Даша вскочила и завертелась на месте, безуспешно пытаясь оглядеть себя со всех боков.

— Может, мы поговорим о твоем весе чуть позже? Сегодня все же день рожденья у Маши, — сказала Катя.

— Точно! — Чуб и правда вмиг забыла о собственных бедах и округлых боках. — У нас же с Акнир есть с уперовый подарок! Ты уже сбросила видео?

— Да, — Акнир развернула к Маше экран ноутбука.

— Только не падай в обморок сразу, — предупредила именинницу Чуб. — Лучше сядь. Я сняла все на мобильный. Ну, давай…

Акнир запустила видео, и Маша угодила взглядом в неизвестный ей артистический буфет. Возможно, цирковой — мимо прошествовала чья-то обтянутая в трико спина и расшитая блестками юбка, за ней бежал белый пудель. Лица и плеч идущей не было видно, телефон интересовало происходящее ниже: сидящий за столом белокурый молодой человек с тонкими и нервными чертами лица. Он кого-то ждал… Но явно не того, кто пришел.

— Здравствуйте, — объявилась в кадре Акнир. На ней была дореволюционная шляпка с вуалью и серебристым пером. — Вы — Михаил Александрович Врубель?

Изображение вздрогнуло. Или это вздрогнула Маша?

— Да, — сказал белокурый молодой человек.

— А вы в курсе, что у вас есть ребенок? Сын?

— От кого?

— Подумайте, может, и вспомните… — Акнир встала.

— Нет, — вскрикнула Маша. — Зачем вы?.. Он не сможет вспомнить меня! Когда мы сошлись, ему было за сорок.

— Да не переживай ты, он найдет кого вспомнить, — указала Чуб на застывшее на экране богемно-цирковое окружение художника. — В чем был цимус? Чтоб он знал, что не умер бездетным. Теперь знает. И ты ему ничего не должна. Ты вообще ни при чем.

— Но это практически ложь…

— Так ведь соврала не ты! А для нас это вообще не проблема. Проблем вообще больше нет. У Миши есть папа, у Мира — сын, у Врубеля — знание. Все счастливы, как ты и хотела.

— Па… — звонко сказал Миша, протягивая руки к Мирославу.

— Ой, мы совсем забыли тебе рассказать, — вспомнила Даша. — В отличие от тебя, твой ребенок уже определился.

Чуб вновь запустила видео.

— Я могу увидеть его? — сказал белокурый, заметно сомневаясь в своем желании.

— Если Киев захочет, увидишь.

Юная ведьма шагнула в сторону, камера машинально скакнула за ней, захватив сидящих за соседними столом.

— Останови изображение! — вскричала Акнир. — Мамочки!..

Чуб послушно вжала кнопку и только потом поняла, что слово «мамочки» не было пустым восклицанием — за столом неподалеку от Врубеля сидела мать Акнир Киевица Кылына. Ее было трудно узнать: золотоволосая — она была знойной брюнеткой с прической а-ля паж. Но сама Кылына узнала… Не свою дочь — неизвестное жителям ХІХ века средство, которым Даша вела съемку. Мать Акнир ухмыльнулась, помахала телефону рукой и повернулась к своему соседу по столику.

— Мама, — тихо прошептала Акнир. — Как же я не заметила…

— Ты ж была к ней спиной. А потом, парик. Или, д умаешь, она покрасила волосы? Вот прикольно, — показала Чуб на экран, — так или эдак, ты все равно увидела на Бабы́-Деды́ маму.

— Сегодня воистину Мамки, — Катерина положила руку на бабочку-брошь. — Я тоже встретила маму.

— …и отца, — договорила Акнир.

— Нет, к несчастью, отца я не видела.

— А я — да, — мертвенно сказала юная ведьма, не сводя глаз с изображения.

И лишь сейчас все наконец заме тили, что сидящий рядом с Кылыной юноша дивно похож на Акнир, не унаследовавшей от своей матери ни округлого овала лица, ни пу хлых губ, ни пышных форм — лишь васильковый цвет глаз. И нос, и подборок, и резковатая линия рта, и худоба — достались ей от родителя.

— Мать моя, неужели я все же увидала его… — сказала дочь Киевицы.

— Ты хочешь сказать, что никогда не видела раньше? — поразилась Чуб.

— Никогда, — подтвердила ведьма. — Даже не знала, кто он — ни лица, ни имени… Выходит, мой папа тоже из Прошлого, — Акнир посмотрела на Машу. — У нас с твоим сыном много общего.

— И чтоб ты посоветовала ему?.. или мне, — спросила Маша.

— Не лги ему. Когда он подрастет, скажи, что у него есть второй отец, но его нет — он давно умер. И если им должно встретиться… Наш Отец, Город, сделает это. Просто положись на Него… Вот и все.

* * *

— Вот и все… — сказала Василиса Андреевна.

Следующий день Дедóв выдался пасмурным. Солнце лишь изредка протискивалось сквозь облака. Байковое кладбище было холодным, пустынным. Киевский Демон стоял, облокотившись на темную ограду.

— Ваш расчет был верен, — продолжала Глава Киевских ведьм. — Виктория отозвалась на приглашение. Некромант был единственным, кто сумел его победить. Но план не удался.

— Удался, — Дух Киева равнодушно смотрел пред собой, на промерзшие, сиротливо жавшиеся друг к другу могилки. — Но она смогла разрушить его. Она будет великой Киевицей.

— Вам известно мое мнение, — Василиса наклонила упрямый лоб. — Величие ждет Катерину Михайловну. Ясной Пани Марии не стать истинной ведьмой. Она никогда не примет сраженья, убийства, ад войны и победы… Она предпочтет быть счастливой. Сам ее дар противится боли и смерти. И так полагаю не я одна… Почему в ее день рождения наш Город дал ей эту историю? Это было обычное пожелание счастья.

— Время рассудит нас, — сказал Демон.

— Времени нет, — возразила Василиса Андреевна. — Вы обязаны взять в жены Пани Дарью. Шанс упущен. Мир остался жив. Ни жив, ни мертв… И пока он с ней, ей не услышать свое сердце, не понять, что она любит не его, а вас.

— Не все потеряно. — Демон взглянул на пустую дорогу. — Нам лучше исчезнуть…

Мину т пять спустя Маша положила букет белых лилий на черный гранит могилы Вильгельма Котарбинского.

— Оказывается, он похоронен на Байковом кладбище. На польском участке, — сказала она. — А я и не знала…

— Жаль, что о нем так мало знают, — ответил Мир. — Он был превосходным художником.

— Но не таким, как Врубель… — Маша еле слышно вздохнула. — Оба они смотрели сквозь реальность, но видели разное. Один видел бездну, другой видел мир во всей его истинной, невероятной красе и был счастлив как ребенок. Он слишком легко уживался со всеми тайнами мира, включая и главную: что есть зло и добро, печаль и радость, жизнь и смерть, — и они неотделимы друг от друга. Лишь один раз Смерть причинила ему боль… Возможно, Катя права… Гений должен видеть ад. Тот, кто избежал ада, тот, кто прожил жизнь в теплой гармонии с собой, — никогда не достигнет гениальности… к собственному счастью.

— Мне все равно. Своим талантом он спас меня, — сказал Мир.

— Спас нас, — поправила Маша. — Не знаю, смогла ли бы я потерять тебя…

Пару секунд она молча смотрела на окруженный серебряной оградой черный могильный крест:

WILHELM

KOTARBINSKI

На гранитную плит у могилы спрыгнул с неба солнечный зайчик.

— Видишь? Это же он! — радостно вскликнула Маша. — Он тут, — завертела она головой. — И при жизни его душа словно излучала свет… Вот откуда был свет в душе Котарбинского — он знал, что смерти нет, все бесконечно… Почему об этом порой забываем даже мы, Киевицы?

— Ой, — на мгновение Мир исчез и вновь объявился с книгой в руках. — Я забыл вернуть ее в библиотеку. — Подожди, я сейчас…

— Погоди, — Маша взяла потертое издание из его рук. — Я тоже забыла рассказать тебе… Странно, но я оказалась права. Когда он второй раз встретил Ангела Смерти, он узнал его… и принял как старого доброго друга, — осторожно, словно боясь спугнуть его, Маша погладила солнечный зайчик на черном камне и зачла окончание главы:

 

«Умирал Вильгельм Александрович Котарбинский в полусознании. Каждое утро грезилось ему, что кто-то приходит в его комнату, садится на кровать в ногах, играет с ним в шахматы „вслепую“, без доски, и каждый раз проигрывает и молча уходит.

Однажды, когда сестра принесла больному дневной завтрак, он сказал ей:

— Сегодня он опять приходил, играл со мной, и сегодня он выиграл, значит, сегодня я умру.

Сказал это так спокойно, точно говорил ей:

— Сегодня я пойду погулять.

Умер под вечер, спокойно, в полном сознании».[4]

Примечания

1

О знакомстве Кати с Великой княжной Ольгой Романовой вы сможете прочесть в книге «Киевские ведьмы. Рецепт Мастера».

2

Об отношениях Маши с художником Михаилом Врубелем (1856–1910) читайте в книгах «Киевские ведьмы. Меч и Крест», «Киевские ведьмы. Принцесса Греза».

3

До революции Польша и Украина входили в состав единой Империи.

4

Воспоминания о В. А. Котарбинском сына Эмилии Праховой, в доме которой он умер в 1921 году (Прахов Н. А. Страницы прошлого. — 1958).


на главную | моя полка | | Ангел Бездны |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 22
Средний рейтинг 4.7 из 5



Оцените эту книгу