Книга: Фрагменты студенческой биографии
ФРАГМЕНТЫ СТУДЕНЧЕСКОЙ БИОГРАФИИ
С МИРУ ПО НИТКЕ
С середины двадцатых чисел декабря студенческое общежитие стало напоминать тонущий корабль: студенты и студентки шумными группами покидали его, чтобы встретить Новый год дома или на квартирах у более состоятельных друзей. К 31 декабря "на борту" остались только те, кому некуда или не на что было "бежать". В числе последних были и Леха со Стасом. Холодный полдень последнего дня уходящего 1999-го застал их сидящими на кровати в своей комнате и уныло разглядывающими жалкую горстку наличности, собранную на столе.
- Ну, и как мы будем встречать миллениум? - спросил Стас. - Хватает только на бутылку водки.
- И на банку шпрот - закусить, - добавил Леха и вдруг с просиявшим лицом вскочил на ноги. - Слушай! А что если нам нагрянуть к Таньке с Натахой? У них к Новому году наверняка все готово. Я сам вчера видел, как Танька шампанское покупала...
- Нужны мы им... - с сомнением пробурчал Стас.
- Обижаешь! Два красавца при полном параде с бутылкой водки и банкой шпротов! Да они о таких гостях и не мечтали!.. А для верности заявимся в самый последний момент, где-нибудь без десяти двенадцать. Тогда точно не выгонят.
На том и порешили.
Без четверти двенадцать ребята - один с бутылкой водки, другой с банкой шпротов в руках - сидели на кровати в своей комнате и с напряженным вниманием следили за стрелкой, медленно ползущей по выцветшему циферблату престарелого будильника.
- Пора! - сказал Стас.
- Пора, - согласился Леха. - Пошли!..
...В тот же миг дверь комнаты с шумом распахнулась, и на пороге возникли две нарядные фигурки. Это были Таня и Наташа.
- Что, не ждали? - рассмеялась Таня, но тотчас осеклась, растерянным взглядом окинув комнату. - Как?.. У вас что - тоже ничего нет?..
- Есть, - сказал Леха. - Бутылка водки и шпроты.
- А у нас шампанское и шоколадка, - со слезой в голосе произнесла Наташа.
Таня бросила подозрительный взгляд в угол комнаты, где на полу - в качестве подпорки для этажерки - стоял облепленный паутиной телевизор.
- А телик у вас работает, пацаны?
- Нет, - признался Стас.
- У нас тоже...
- Мамочки! Что же делать-то? - Наташа окинула всех жалобным взглядом и, тихонько взвыв, опустилась на Стасову кровать.
- Спокойствие, только спокойствие! - бодро произнёс Леха. - Поступим следующим образом...
Шум за дверью заставил его умолкнуть. Мгновение спустя в комнату ввалились... Дед Мороз и Снегурочка.
- С Новым годом! С новым счастьем! - проорал Дед Мороз зычным басом и вдруг с возмущением сорвал с себя ватную бороду. - В чем дело, пацаны? Обалдели, что ли?.. Где стол? Где праздничный ужин? Почему телик молчит?..
Леха объяснил Деду Морозу и Снегурочке (которые оказались братьями Новиковыми со второго этажа), почему стол не накрыт, а телевизор молчит, и полюбопытствовал, с чем пожаловали они. Они пожаловали с куском "докторской", завернутым в газетку, и двумя пол-литрами самогонки. В их комнате телевизор тоже не работал.
- Ребята, без восьми минут! - взревел вдруг Стас. - Бежим к Плавкину! Может, у него телик фурычет...
Все высыпали в коридор и сразу увидели Плавкина, который бежал им навстречу с банкой килек в одной руке и чекушкой "Радикса" - в другой.
- У тебя телик работает? - в один голос прокричали все.
- Нет... - Плавкин притормозил и растерянно заморгал глазами. - Но на третьем этаже у кого-то работает. Я слышал, когда спускался по лестнице...
Все помчались на третий этаж. По пути к ним присоединились ещё трое владельцев двух неисправных телевизоров. Они пополнили общие запасы продовольствия шматком сала, бутербродами с подозрительным безымянным паштетом, бутылкой водки, селёдочными пресервами и коробкой конфет.
...На третьем этаже обитаемой оказалась лишь одна комната. Две тощие студентки сидели там за практически голым столом и с тоской глядели в экран старчески хрипящего телевизора.
В мгновение ока стол был накрыт, шампанское откупорено, закуска разложена по тарелкам, и когда наконец на экране телевизора возникло добродушное лицо Владимира Владимировича, на него из комнаты взглянули двенадцать пар совершенно счастливых глаз.
И назло всем трудностям студенческой жизни Новый год был встречен как полагается - с шампанским, водкой, закусками, телевизором, а главное - в прекрасном настроении, испортить которое оказались не в силах ни мизерная студенческая стипендия, ни инфляция, ни даже шесть неисправных телевизоров.
ОДНАЖДЫ ВЕСНОЙ
Однажды весной, сидя на лекции и изнывая от скуки, Вика вдруг заметила на своей парте такую надпись:
«Антон Рыков – красавчик».
Антон Рыков сидел у окна через две парты от Вики. Вика, никогда прежде не обращавшая на него внимания, на этот раз оглядела его с ног до головы и, оценив увиденное, выразила своё мнение в ответной надписи:
«Образина!»
Потом она задумалась. «Вчера, когда я ходила к зубному, за моей партой сидели Ленка и Машка. Комплимент Антону наверняка сделала одна из них. Интересно, кто именно?..»
Весь день Вика наблюдала за Ленкой и Машкой, но ни та, ни другая ни разу даже не посмотрели в сторону Антона.
«Наверное, всё-таки Ленка, – решила Вика. – Машка вряд ли стала бы писать на парте...»
На следующий день на парте Вики появилась новая надпись:
«Неправда! Антон милый!»
«Как крыса!» – уточнила Вика.
«Как Ален Делон!» – прочла она день спустя и приписала:
«...под асфальтовым катком!»
Обмен мнениями продолжался дней пять. Всё это время Вика внимательно следила за Ленкой и Машкой, желая узнать, кто из них влюбился в Антона. Однако влюбленная ничем не выдавала своих чувств, о которых свидетельствовали лишь надписи, продолжавшие регулярно появляться на парте Вики. На каждую такую надпись Вика старалась ответить как можно язвительнее. И не потому, что ей совсем не нравился Антон, а просто так – для смеха...
Но однажды случилось нечто странное. Прочтя на своей парте очередную надпись незнакомки, гласившую: «У Антона красивые глаза», – Вика вдруг поймала себя на мысли, что ей не хочется возражать на это заявление.
«У него и в самом деле красивые глаза, – подумала она, поглядев на Антона. – Почти как у Алена Делона...»
«Господи, что это со мной?» – испугалась Вика. Она схватила карандаш, собираясь написать какую-нибудь пакость, но взглянула на Антона, задумалась – и бросила карандаш на парту...
«У Антона обворожительная улыбка!» – прочла она на следующий день... и снова ничего не ответила.
Вика была в растерянности. До конца занятий она украдкой посматривала на Антона и пыталась понять, что с ней происходит, а когда прозвенел звонок, машинально собрала свои вещи и вышла из аудитории. Уже на улице она вдруг спохватилась, что забыла на парте учебник. Вика вернулась в университет, поднялась по лестнице. Дверь в аудиторию была открыта. Вика вошла... и обомлела.
За её партой сидел Антон и что-то писал...
Не замеченная им, Вика на цыпочках вышла в коридор и спряталась за соседней дверью. Когда Антон ушёл, она вернулась в аудиторию, подошла к своей парте и прочла на ней очередную надпись:
«Почему не отвечаешь? Сдаёшься?»
Только теперь Вика вспомнила, что видела этот почерк и раньше – в стенгазете, где Антон помещал свои стихи...
«Так вот с кем я всё это время переписывалась!»
...Вика села за парту и задумалась. Потом достала карандаш и, вздохнув, написала на парте:
«Сдаюсь».
КОНТРОЛЬНАЯ ПО ПСИХОЛОГИИ
Вот ведь как порой бывает на белом свете! Жил себе человек тихо, спокойно, в университете учился, лекции слушал, экзамены сдавал, с курса на курс переходил потихоньку, строил приятные планы на будущее... А потом вдруг – взгляд, улыбка, золотистый локон, пара ножек под мини-юбкой, – и всё пошло кувырком: университет опостылел, лекции опротивели, планы на будущее утратили всю свою прелесть, а прежняя, тихая и размеренная, жизнь стала казаться беспросветно глупой и скучной.
А что, собственно говоря, произошло? Да ничего особенного! Просто наступила весна, и, как это всегда случается при её наступлении, всех вдруг с неодолимой силой потянуло к кому-то: кошек – к котам, котов – к кошкам, мужей – к жёнам (чаще всего – к чужим), жён – к мужьям (опять-таки, как правило, не к своим), а студента третьего курса литфака Виктора Цаплина – к его очаровательной голубоглазой однокурснице Оле Морозовой.
Период неожиданной влюбленности Виктор переживал мучительнее, чем период подготовки к самому страшному экзамену. Ни с кем не общался, ничему не радовался, дни напролёт вздыхал над Олиной фотографией и сочинял нелепые стихи, ночами маялся бессонницей, сидел на кухне, выкуривал сигарету за сигаретой и заливал вином пламя неутолимых, неотступно преследующих его желаний...
В университете Виктор не видел и не слышал никого, кроме Оли. Дома и на улице он вообще никого не видел и не слышал, из-за чего нередко попадал в различные неприятные ситуации. Впрочем, неприятности мало заботили Виктора: все его мысли были заняты исключительно Олей – её ясными голубыми глазами, обворожительной улыбкой, золотистыми локонами, стройными смуглыми ножками и всем прочим, вплоть до едва заметной родинки на мочке левого уха...
А Оля, казалось, ничего не замечала. Да и как она могла что-либо заметить, если Виктор не то что словами – даже взглядом не решался поведать ей о своих чувствах? Он вовсе не был трусом; ни экзаменов, ни суровых преподавателей, ни скрипучих лифтов, ни пьяных подростков в подворотнях он ничуть не боялся. Даже своего мотоцикла с неисправными тормозами не боялся, и перед соседским бульдогом, злым на весь род человеческий, не робел!.. А вот женщин – боялся. Особенно молодых. И особенно очень красивых...
Прошла неделя, другая. Виктор продолжал молчать и опускать глаза, встречаясь с Олей взглядом. Всё протяжней и жалобней становились его вздохи, всё неотступней и мучительней – неутолимые желания.
Мама недоумевала: что происходит с сыном, почему он почти ничего не ест и не спит ночами? Преподаватели разводили руками: куда подевалось прежнее усердие Виктора, почему на лекциях он ничего не слышит, а в контрольных работах, между всевозможными «ассимиляциями», «диссимиляциями» и тому подобным, вставляет вдруг какие-то «ножки», или «плечики», или вообще – страшно сказать что! Сам же Виктор старательно скрёб затылок, надеясь выскрести оттуда ответ на извечный русский вопрос: что ему теперь делать?
Наконец, когда страдания стали уже совершенно невыносимы, Виктор решился попытать счастья.
«Будь что будет! – подумал он. – На взаимность, конечно, надеяться глупо, и, скорее всего, она просто рассмеётся мне в лицо, но... пусть лучше случится это, чем совсем ничего!»
И однажды ранним вечером, одевшись с иголочки, с коробкой шоколадных конфет в одной руке и с шикарной розой – в другой, он отправился к Оле, предварительно дав самому себе клятвенное обещание сегодня же открыть ей свои чувства.
Оля жила довольно далеко – в другом районе города. По дороге Виктор успел растерять большую часть своего мужества, и, когда он наконец вошёл в Олин подъезд, чей-то трусливый, писклявый голосок прокричал у него внутри: «Это очень страшно, Витёк! Беги домой, пока не поздно!»
«Нет! – решительно произнёс другой голос, твёрдый, почти металлический (это в душе Виктора зашевелились ростки мужской гордости). – Ты должен преодолеть свой страх, Витёк! Не преодолеешь, сбежишь – как потом самому себе через зеркало в глаза смотреть будешь?.. Вперёд, Витёк! Только вперёд! Будь мужчиной!!»
– Хорошо, – вздохнул Виктор. – Попробую.
И на цыпочках приблизился к двери Олиной квартиры.
Указательный палец потянулся к кнопке звонка, замер на мгновение в нескольких миллиметрах от цели – и вдруг трусливо юркнул в карман.
Виктор запрыгал по ступенькам вниз.
«Умница!» – радостно прокричал писклявый.
«Назад, слюнтяй!!» – рявкнул металлический.
– Не волнуйтесь, я обязательно вернусь, – заверил Виктор ростки своей мужской гордости. – Просто... неудобно как-то: первый раз в гости – и уже с цветами...
Он притормозил у трубы мусоропровода, открыл заслонку и бросил вниз розу. С минуту в раздумье потоптался на месте, потом кивнул, соглашаясь с каким-то своим, не высказанным решением, – и швырнул туда же конфеты.
– Вот, ёлки зелёные... Так тоже, вроде, неудобно: с пустыми руками...
«Конечно, неудобно! – подтвердил писклявый. – А значит – шуруй домой!..»
«Только попробуй!!» – угрожающе прорычал металлический.
Виктор поправил причёску, сделал глубокий вдох – и решительно зашагал вверх по лестнице.
«Не трусь! – уговаривал он себя по пути. – Будь мужчиной!.. Будешь?»
– Буду! – сам себе заявил он – и едва не проткнул пальцем кнопку звонка.
Дверь отворилась так быстро, что Виктор, даже если бы захотел, не успел бы сбежать. На пороге, кутаясь в лёгкий шелковый халатик, стояла и удивлённо моргала глазами Оля.
– Витя?.. Какими судьбами?
– Да вот... Это... Как бы... Ну, в общем... – Виктор почувствовал, что его начинает трясти; он опустил глаза, залился предательским багрянцем, ссутулился, втянул голову в плечи, попятился назад, но вдруг остановился, вскинул подбородок и, подстрекаемый суфлёрскими выкриками ростков мужской гордости, выпалил: – Пришёл вот. Поговорить надо.
– Хорошо. Поговорим, – кивнула Оля. – Заходи.
– Да заходи же, не стесняйся! – повторила она несколько секунд спустя и, видя, что Виктор всё ещё колеблется, за руку втащила его в прихожую. – Разувайся – и проходи на кухню. Я чайник поставлю...
– Ты что будешь пить? – прокричала она уже из кухни. – Чай или кофе?
– Что-нибудь... – промямлил Виктор, сняв туфли и придирчиво разглядывая свои носки.
– Что-нибудь – в смысле «покрепче»? Да?.. У меня коньяк есть. Будешь?
– Буду... Немножко.
Виктор вошел в кухню.
Оля стояла у плиты, спиной к нему, и переворачивала румяные ломтики ветчины на сковороде.
Не отрывая глаз от её спины, Виктор воровским движением схватил со стола бутылку, почти до краёв наполнил стоявший рядом стакан и, в надежде, что это придаст ему смелости, залпом его осушил.
– Что ты делаешь?! – ахнула Оля, обернувшись.
– Извини, пожалуйста... – Мучимый стыдом Виктор не знал, куда девать глаза и руки. – Честное слово... я не алкоголик!.. Просто... – Он замялся, беспомощно огляделся по сторонам и опустился на табурет. – Извини. Сегодня же куплю тебе новую бутылку.
– Да мне не жалко, Бог с тобой, Витька! – обиделась Оля. – Но... ты разве не понял? Не почувствовал ничего?.. Ты не коньяк пил.
Она открыла дверцу подвесного шкафчика, достала с полки бутылку коньяка и поставила её на стол. А бутылку, из которой пил Виктор, от греха подальше спрятала в буфет.
Виктор встревожился не на шутку.
– Слушай, Оль! Я ничего такого, ядовитого, не выпил, случайно?
– Да нет, успокойся. Обычное растительное масло. Рафинированное...
Борясь со смехом и украдкой посматривая на Виктора, она принялась накрывать на стол. Виктор, красный как рак, сидел, опустив голову, и с унылым видом пересчитывал ворсинки на коврике под ногами.
– Ну вот, кажется, ничего не забыла, – сказала Оля, закончив сервировать стол и усаживаясь напротив гостя. – Коньяку?.. Или, может, сначала поговорим о деле? Ты как будто хотел о чём-то со мной поговорить, – напомнила она.
– Поговорить? – испугался Виктор. – Ах да... Хотел.
– О чём?
– Ну... – начал было Виктор – и умолк.
На его багровом лбу проступили капельки пота; уши запылали ярче прежнего; спрятанные под столом руки заходили ходуном.
– Может, у тебя какие-то трудности с учёбой? – пытаясь скрыть улыбку, спросила Оля минуту спустя, так и не дождавшись продолжения загадочного «ну».
– Да... То есть не совсем с учёбой... Вернее, вообще не с ней... – Почувствовав лёгкое головокружение, Виктор осмелился положить одну руку на стол, но сделал это, продолжая разглядывать коврик под ногами, и потому случайно опустил ладонь в блюдце с вареньем; впрочем, сам он этого не заметил, Оля же со свойственной её полу тактичностью решила промолчать. – У меня, понимаешь... возникли трудности несколько иного рода...
– А конкретнее?
– Ну... Как бы это тебе сказать...
«Никак не говори! – кричал у него внутри писклявый. – Извинись, попрощайся и – бегом домой!»
«Я тебе извинюсь! – угрожал металлический. – Я тебе попрощаюсь!.. Говори прямо: Я тебя люблю! – и дело с концом! Неужели так трудно?»
«Скажи, что поговоришь с ней завтра, в университете!»
«Признавайся в любви немедленно! Будь мужчиной!»
«Сбежавшей тряпкой спокойнее, чем осмеянным мужчиной!»
«Осмеянным мужчиной достойнее, чем сбежавшей тряпкой!»
– Давай всё-таки сначала выпьем по рюмочке, – предложила Оля, устав дожидаться, пока Виктор решит проблему: в каких именно словах изложить ей цель своего визита.
– Давай! – с радостью ухватился за протянутую ему соломинку Виктор, но тотчас же вновь приуныл: наполнять-то рюмки, судя по всему, предстояло ему, как мужчине, а разве можно сделать это, не уронив своего достоинства, когда у тебя руки дрожат и пальцы почти не гнутся?
– Нет, – замотал он головой. – Не хочется что-то...
– Предпочитаешь растительное масло? – улыбнулась Оля. – Не обижайся. Я пошутила.
«Будь что будет! – подумал Виктор. – Попробую разлить! Может, получится... Расплещу, конечно, основательно, но... зато, если выпью рюмку-другую, смелее стану!»
Оторвав, наконец, глаза от коврика, он поискал ими свою правую руку – и обнаружил её в блюдце с вареньем.
– Ничего страшного! – поспешила заверить его Оля. – Главное, что рубашку не испачкал.
Она протянула ему салфетку и, пока Виктор, едва не плача от досады, старательно очищал ладонь от варенья, разлила по рюмкам коньяк.
– Может, всё-таки составишь мне компанию? – улыбнулась она.
Виктор кивнул и стремительно, как умирающий от жажды, осушил свою рюмку. Оля тотчас же снова её наполнила.
– Я не успела с тобой чокнуться, – объяснила она с лёгкой укоризной в голосе.
И подняла рюмку.
Виктор испуганно отшатнулся: ему представилось вдруг, как он, не справившись с дрожью в руке, проливает коньяк на шелковый халатик, и зрелище это, даже наблюдаемое мысленным взором, повергло его в ужас.
– Спасибо, но... мне больше не хочется, – сказал он. – Кроме того... мне, кажется, уже пора...
– Как?.. Уже? – удивилась Оля. – Но ты ведь даже не сказал ещё, зачем приходил...
– Разве не сказал?
«Сейчас – или никогда!» – отчеканил металлический.
«Никогда!» – взмолился писклявый.
«Трус! Слюнтяй! Телятина!!»
«Ну и пусть!»
«Стыдно же!»
«Переживём!.. Главное, молчи, Витёк, а то – страшно очень!»
«Брррр!» – неожиданно прервал их третий голос – настолько громкий, что его услышала даже Оля.
Виктор вздрогнул всем телом.
Это был голос его внутренностей, щедро орошенных растительным маслом. Очень настойчивый голос...
– Мне нужно бежать! – заторопился Виктор. – Не знаю... как-то из головы вылетело... У меня очень важная встреча!
– Понимаю, – вздохнула Оля. – Но, может быть, ты всё-таки скажешь, зачем приходил?
– Да... Конечно... – Виктор был уже в прихожей; краснея под пристальным взглядом Оли, он поспешно натягивал туфли. – Я, понимаешь... хотел попросить у тебя... контрольную по психологии – списать.
«Ах ты, сукин сын! И тебе не стыдно?»
«Стыдно! Но что же делать?»
«Сказать правду!»
«Боюсь!»
«Боишься?.. Господи Боже мой, чего ты боишься?! Показаться смешным? Но ты ведь целый час только тем и занимался, что смешил её! Поверь, Витёк, смешнее уже не будет!»
«Всё равно не могу!»
«Решайся! Решайся, пока не поздно!»
«Уже поздно!»
«Нет!»
«Да!»
«А я говорю: нет!!»
«Брррр! Брррр! Брррр!»
– Сейчас принесу, – сказала Оля и ушла в свою комнату.
Вернувшись, она вручила Виктору тетрадку и с застенчивой улыбкой произнесла – почему-то шепотом:
– Надеюсь, почерк разберёшь?..
Виктор открыл рот, собираясь сказать в ответ: «Постараюсь», – а также: «Большое спасибо», – и, может быть, что-нибудь ещё, – но его опередил внутренний голос.
– Бррррррр!! – воззвал он в отчаянии, и Виктор выскочил за дверь.
...Выбегая из подъезда, он едва не налетел на дворника, который сидел на ступеньке крыльца и, кипя от возмущения, рассказывал стоявшим поблизости мужикам:
– Представляете, до чего эти новые, блин, русские оборзели! То сосиски, почти свежие, выбросят, то магнитофон или телевизор, почти не испорченный, то шмотку какую-нибудь, вполне ещё приличную... А сегодня, вот, выкатываю я, значит, контейнер, и вижу (хотите верьте, не хотите – не надо) на самом верху лежит коробка конфет! Полная! Запечатанная даже! А под ней – роза, огромная такая, свеженькая, словно только что с кустика, и в обёртке недешевой! Представляете?..
– С жиру бесятся, сволочи, – проворчал один из мужиков.
Другой полюбопытствовал:
– И куда ты, Михалыч, конфетки эти вместе с розой пристроил?
– Как – куда? – удивился дворник. – Розу жене подарил, конфеты – дочурке.
«Вот и хорошо. Не зря покупал», – подумал Виктор и помчался домой.
...Дома он первым делом запинал ногами обувной ящик, потом, глухо рыча, одной рукой нокаутировал подвесную полочку с телефоном, другой несколько раз ощутимо съездил по собственной физиономии – и в глубочайшем унынии поплёлся на кухню пить портвейн. Выпив полбутылки и накурившись до тошноты, он перекочевал в свою комнату, подошёл к зеркалу и гневно сверкнул на себя глазами.
– Слушай меня внимательно, Витёк! И не смей, сукин сын, отворачиваться! В глаза мне смотри, тряпка! Понял?.. Так вот. Или ты завтра же – завтра же, слышишь? – объяснишься ей, наконец, в любви, слюнтяй малодушный, или послезавтра я вышвырну тебя в окно!
Лицо в зеркале дрогнуло, приобрело скорбное выражение, отвело глаза и жалобно шмыгнуло носом.
– В окно... – вздохнул Виктор и опустился на стул.
Рядом, на столе, лежала Олина тетрадка.
Бережно, как нечто хрупкое и невероятно ценное, Виктор взял её в руки и раскрыл наугад...
Что такое?
Чистые листы, никакой контрольной – ни по психологии, ни по чему-либо ещё...
Лишь на первой странице – размашистая, наспех выведенная надпись:
«Ты мне тоже очень нравишься, Витя! Уже давно.
Если хочешь, давай завтра, после занятий, сходим вместе куда-нибудь.
Оля».
ГРИБНИКИ
На последний и самый страшный экзамен литфак не осмелился прийти с пустыми руками. Шедшая впереди всех староста Светка осторожно несла в руке пакет с коробкой дорогих трюфелей, пачкой очень дорогих сигар, бутылкой жутко дорогого коньяка и не дорогим, но довольно изящным сувениром.
Однако Осип Осипович от подарка отказался наотрез.
– Ну что вы, ребята! – сказал он. – Ну зачем мне конфеты, коньяк, сигары?.. Вот если бы вы мне баночку солёных огурцов принесли, или, ещё лучше, грибков маринованных, – тогда другое дело, тогда я с благодарностью принял бы ваше подношение...
Жертвами этой прискорбной ошибки явились два студента – Шурик Днепров и Жора Муромцев, которые, как ни старались, не смогли вымолить у Осипа Осиповича троечку и остались на осень. Однокурсники дружно выразили Шурику и Жоре своё сочувствие, а на прощанье посоветовали им заготовить к осени пару баночек маринованных грибков.
– Между прочим, – сказал Шурик, когда они с Жорой недели две спустя сидели в студенческом кафе и заливали тоску дешевым портвейном, – неплохая мысль! Давай действительно съездим в лес, насобираем грибов, замаринуем...
– Мысль, может быть, и в самом деле неплохая, – мрачно произнёс Жора. – Но меня смущает одно обстоятельство.
– Какое?
– Печальное, – Жора отхлебнул портвейна, закурил сигарету и унылым взглядом проводил поплывшее к потолку сизое облачко дыма. – Подобно тому, как некогда один великий художник интересовался у другого, умеет ли тот рисовать, я хочу спросить тебя – как грибник грибника: ты раньше когда-нибудь в лес за грибами ездил?
– Нет, – признался Шурик. – А ты?
– Я ездил. Один раз. В детстве, – Жора с тоской понаблюдал за полётом второго облачка и выпустил третье. – Помню, нашёл то ли подберёзовик, то ли подосиновик, но как он выглядел – уже не помню...
– Да ерунда всё это! – заявил Шурик и ободряюще похлопал приятеля по плечу. – Что мы с тобой – грибов никогда не видели, что ли? Пройдём мимо – и не заметим?.. А если вдруг поганку подберём, – ничего страшного: у меня сосед есть, ботаник. Попросим его проверить...
– Ладно, – кивнул Жора всё с тем же унылым видом. – Тогда другой вопрос: ты мариновать умеешь?
– С этим проблем точно не будет, – заверил его Шурик. – У меня дома есть книжка про всякие там варенья, соленья, маринады и прочее. Как мариновать грибы, там расписано от и до.
– Ну что ж... Если и сосед–ботаник есть, и книжка хитрая такая... тогда поехали! – сдался Жора и, раздавив в пепельнице окурок, залпом осушил свой стакан.
...Ехать решили на следующий день, в пять часов утра.
Жора пришёл на вокзал в половине девятого, вслух ругая остановившийся среди ночи будильник и чувствуя себя последней свиньёй.
Но последней свиньёй оказался Шурик, который появился на платформе часом позже.
В руке он держал огромную спортивную сумку, из которой выглядывал не менее огромный туристический рюкзак. А на тот случай, если грибов в лесу окажется слишком много, он прихватил с собой ещё и холщовый мешок с завязочками.
Жора, не рассчитывавший на такую богатую добычу, взял с собой лишь спортивную сумку и десятилитровое ведро...
Электричка привезла их к лесу часов в одиннадцать. Первым делом грибники уютно расположились на опушке, чтобы как следует подкрепиться пивом и бутербродами. Около половины первого с этим было покончено, и приятели бодро пустились в путь по лесной тропинке.
Пропустив с десяток сыроежек и случайно раздавив несколько рыжиков, они прошли с полкилометра.
Наконец, Шурик заметил свой первый гриб и, подбежав к бледной поганке, восторженно завопил:
– Опёнок!!
– Это точно – опёнок? – спросил Жора, приблизившись и с недоверием разглядывая гриб.
– А что же ещё? Конечно, опёнок!.. У меня дома есть грибная энциклопедия, я очень хорошо помню картинку с опятами.
Срезав «опёнка», Шурик бросил его в сумку и зашагал дальше. Терзаемый завистью Жора свернул в сторону и пошёл параллельно тропинке на расстоянии нескольких метров от неё. Очень скоро ему посчастливилось напасть на стайку мухоморов.
– Саня! – закричал он. – Иди сюда! Тут грибов – завались!! Только не знаю – каких...
Шурик помчался к другу, по пути безжалостно топча сыроежки и лисички.
– Подосиновики, – уверенно заявил он, торопливо срезая один за другим мухоморы и бросая их в сумку.
– Подосиновики – это здорово! – сказал Жора. – А главное – много-то их сколько! С ума сойти!..
– Ага! – подхватил сияющий от радости Шурик. – Только эти собрать – уже не на две, а минимум на пять банок хватит!.. Представляешь, как обрадуется Осип, когда мы ему пять банок маринованных опят и подосиновиков принесём?
– Представляю!.. От счастья, наверное, умом тронется!
– Конечно, тронется!.. Так что – ликуй, старик! Можно считать, экзамен мы уже сдали...
– Причём – на отлично!
– С плюсом!
– С двумя плюсами!
– Точно!.. Или – с одним, но – жирным, как на боку у «скорой помощи»!
...Грибы стали попадаться всё чаще и чаще. Собирая их, Шурик и Жора постепенно углубились в лес километров на шесть. Остановились они лишь тогда, когда и обе сумки, и рюкзак, и ведро были доверху наполнены грибами.
– Ладно, – сказал Шурик, присаживаясь на кочку. – Мешок, я думаю, наполнять уже не будем. И так насобирали банок на тридцать – и Осипа, и весь курс накормить можно... Кстати, о еде. Неплохо было бы перекусить, а?
– Нечего перекусывать, – сказал Жора. – Всё слопали... Пошли к электричке.
– Пошли, – согласился Шурик и посмотрел по сторонам. – А куда идти нужно?
– Обратно – туда, откуда пришли.
– А откуда мы пришли? Ты помнишь? – спросил Шурик встревоженно.
– Кажется... оттуда, – неуверенно показал Жора, тоже начиная нервничать.
Они молча прошли метров тридцать. Потом Жора, шедший впереди, остановился.
– Это не та дорога, – сказал он. – Здесь нас не было.
– Почему ты так думаешь? – спросил Шурик.
– Потому что тут грибов полно, а там, где мы прошли, ни одного не осталось.
Они прошли метров сорок в другую сторону – и угодили в болото.
– Болота, кажется, не было, – Жора вопросительно посмотрел на Шурика.
– Точно – не было, – кивнул Шурик, и оба закурили по сигарете.
– Что делать будем?
– Не знаю... – Шурик беспомощно развёл руками и задумался.
– Жаль, что у нас компаса нет, – изрёк он через минуту.
– Почему – нет? Есть, – Жора достал из кармана компас и протянул его Шурику. – На, держи. Показывай дорогу.
– Север – там, – определил Шурик.
– А идти куда?
– Чёрт его знает...
Пошли наугад, отыскивая свои следы и ножки от срезанных грибов. Ни следов, ни ножек нигде не было.
– Придумал! – осенило вдруг Шурика. – Я сейчас на дерево залезу и посмотрю, не видно ли железной дороги.
– Давай, – кивнул Жора и, понаблюдав с минуту за тем, как Шурик забирается на дерево, добавил: – Только смотри, не свались.
– Чего? – переспросил Шурик, который успел к тому времени забраться уже довольно высоко и потому не расслышал слов приятеля.
– Лезь осторожнее, говорю! – крикнул Жора, на всякий случай убирая с земли под деревом сучковатые ветки и подкладывая туда мху. – И вниз не смотри!
– Почему? – удивился Шурик.
И посмотрел вниз...
Несколько мгновений спустя он уже лежал на земле под деревом и растерянно моргал глазами.
– Саня, как ты? Цел? – кинулся к нему насмерть перепугавшийся Жора.
– Кажется, да... – чуть слышно пролепетал в ответ Шурик. – Только вот нога немножко болит... левая.
Жора посмотрел на его левую ногу – и удивленно изогнул брови.
– Что там? – с тревогой спросил следивший за его глазами Шурик. – Что-нибудь... серьёзное, да?.. Только, ради Бога, не молчи, Жор! От этого ещё страшнее становится!.. Говори прямо: что с ногой? Открытый перелом?.. Культяпка?!
– С ногой, вроде бы, всё в порядке, – ответил Жора. – Просто на ней почему-то... джинсов нет... Кроссовок, главное, на месте, а джинсов нет!.. На правой ноге, кстати, тоже.
– То есть как? – Шурик приподнял с земли голову и посмотрел на свои ноги.
Джинсов, действительно, не было. Они болтались на ветке в трёх или четырёх метрах от земли.
– Как тебе удалось из них выскользнуть – в кроссовках? – полюбопытствовал Жора.
– Не знаю... – пожал Шурик плечами. – Да это теперь и не важно. Теперь важно другое: как мне их оттуда достать, с ветки?
– Никак, – отрезал Жора. – Я за ними не полезу. И тебе не позволю, даже не проси! Упадёшь ещё раз – обязательно что-нибудь сломаешь. Или вообще убьёшься.
– Это верно, – согласился Шурик, поднимаясь с земли и отряхиваясь. – Но только... как же я домой-то пойду – в одних трусах?
– Почему – в одних трусах? Сверху ты одет вполне прилично. И кроссовки на месте. Это главное... А вокруг талии можно мешок обмотать. Всё равно без дела в сумке лежит, только место занимает... У меня, кстати, булавка есть.
– Ты издеваешься, что ли? – спросил Шурик обиженно.
– Нет.
– Но ведь я же в этой юбке холщовой с шелковыми завязочками на клоуна буду похож! Меня ж прямо с электрички в психушку увезут!..
– Лучше в психушку, чем в морг, – резонно заметил Жора.
Шурик бросил пасмурный взгляд на мешок, выглядывающий из сумки, потом с тоской поглядел на недосягаемые джинсы – и обречённо вздохнул.
– Ладно. Давай сюда булавку.
Поскрипывая с досады зубами и тихонько матерясь, он обмотался мешком, закрепил уголок булавкой, и приятели вновь зашагали сквозь лес, отыскивая дорогу домой. Часа через полтора, так и не отыскав никакой дороги, присели отдохнуть.
Обоим нестерпимо хотелось есть.
– Давай хоть чернички пожуём, что ли, – предложил Шурик, кивнув на росшие неподалеку кустики чёрного паслёна.
– А ты уверен, что это – черника? – спросил Жора.
– А что же ещё? Чёрная – значит, черника! К тому же, у меня дома есть энциклопедия растений, и в ней...
– Слушай, – прервал его Жора раздраженно, – ты случайно не в Ленинской библиотеке живёшь? Каких только у тебя дома книжек нету! И про грибы, и про маринады, и про растения... А про то, как двум идиотам, заблудившимся в лесу, найти дорогу домой, – такая книжка у тебя дома есть?.. Купи обязательно! Нам с тобой она ещё наверняка пригодится!..
– Ты чего? – удивился Шурик. – Какая муха тебя укусила?
– Сам не знаю... Нашло что-то, – Жора остыл и смущенно отвёл глаза в сторону. – Ладно, извини, старик. Забудь... Пошли чернику лопать.
Он первым приблизился к кустам паслёна, сорвал несколько ягод и, с сомнением покачав головой, сунул их в рот.
– Противная какая-то черника. И на черничный конфитюр совсем не похожа... С чего бы это, а?
– Не дозрела ещё, наверное, – предположил Шурик. – Или просто сорт такой – паршивый...
Ягоды голод не утолили. Кроме того, обоим хотелось поскорее чем-нибудь заесть эту гадость. Тогда Жора предложил развести костёр и пожарить на нём немного грибов.
– Кстати, – сказал он, – костёр может заметить лесник. А если лесник заметит костёр, он сразу примчится сюда – за штрафом. И выведет нас из этого чёртова леса...
Прошёл час.
Костёр, щедро «подкормленный» сухими ветками, полыхал вовсю. Шурик и Жора лежали на травке в нескольких шагах от него, с удовольствием переваривали съеденные на ужин жареные поганки и, коротая время за приятной беседой, дожидались появления спасителя-лесника. Но лесник всё не появлялся. Настроение портилось. А тут ещё и самочувствие стало ухудшаться...
– Со мной что-то не так, – признался Шурик. – Голова болит. И живот пучит.
– Меня тоже пучит, – сказал Жора. – И тошнить начинает... С чего бы это вдруг, как ты думаешь? Может, мы что-то не то съели?
– Наверное, колбаса в бутербродах подпорченная была, – предположил Шурик. – Или просто сорт такой – паршивый...
...Ещё часом позже жители деревушки, находившейся неподалеку, заметили, что в лесу начинается пожар. Всё мужское население отправилось его тушить, и вскоре шедшие впереди мужики обнаружили Шурика и Жору, на четвереньках ползущих прочь от огня, стонущих от боли, – но всё же волокущих за собой свои сумки, рюкзак и ведро. Пожар, не успевший далеко распространиться, быстро ликвидировали, а Шурика и Жору на самодельных носилках понесли в деревню – в местный медпункт. По пути горе-грибники слабыми голосами то и дело встревоженно осведомлялись у своих спасителей, не забыли ли те случайно в лесу их грибы.
– Не забыли, не забыли, – успокаивал их добрый мужик Фёдор, взявший на себя труд донести до деревни добычу грибников.
– Как ты думаешь, зачем пацанам эти поганки? – спросил у него другой мужик, Егор.
– Так они ж студенты, – ответил Фёдор. – Видать, для опытов каких-то...
– А почему у этого вот, чернявенького, мешок намотан на том месте, где штаны должны быть?
На это Фёдор не нашёлся, что ответить.
– Студенты!.. – произнёс он, пожав плечами. – Чудной народ...
...В медпункте ребятам основательно промыли желудки, ввели по целому флакону раствора глюкозы, вручили упаковку слабительного и выделили две койки в ближайшей от туалета палате. К утру их состояние значительно улучшилось, и фельдшерица сочла возможным отпустить их домой.
На крыльце ребят поджидал добрый мужик Фёдор – с сумками, рюкзаком и ведром. В руках он держал аккуратно сложенные, собственноручно выглаженные им армейские галифе старого образца – единственное, что он мог предложить Шурику взамен мешка.
– Все ваши грибки на месте, пацаны, все до единого, – заверил Фёдор Шурика и Жору, как только те вышли из медпункта; потом, смущенно потискав в руках галифе, добавил: – Вы меня, пацаны, извините, дурня деревенского, тёмного, необразованного, что с глупыми вопросами пристаю... Но больно уж любопытство распирает!.. Зачем вам эти грибки?
Ребята объяснили.
Выслушав их, Фёдор тихонько ругнулся и произнёс с досадой:
– Надо же... А я тащил всю эту дрянь из лесу – почитай три километра, думал: вам поганки для опытов нужны... Обидно, ей-богу.
Взглянув на ребят с лёгкой укоризной, он вручил Шурику галифе, потом попросил подождать его немного – и ушёл. Вскоре он вернулся – с двумя банками маринованных грибов в руках.
– Нате вот, возьмите. Не возвращаться ж вам теперь с пустыми руками... А если вдруг снова грибы понадобятся, или ягоды, или ещё чего, – приезжайте ко мне. Помогу... Только сами, без меня, в лес больше не ходите. Не дай Бог, снова отравитесь или кого другого мухоморами накормите...
– Нет, правда, – говорил он, провожая Шурика и Жору на электричку, – приезжайте ко мне, пацаны, – эдак недельки через две – три. Я вас по лесу повожу, со всеми грибами познакомлю... А то стыд, ей-богу: в университете учитесь, книжки умные читаете – Тургеневых там, Толстых всяких, Пришвиных, – а родного нашего русского леса не знаете!.. Ей-богу, стыд!
...Экзамен Осипу Осиповичу ребята кое-как сдали. Но следующим летом им вновь не повезло. Экзаменатор Евгений Викторович, отказавшись от принесенных студентами подарков, сказал:
– Ну что вы, ребята! Ну зачем мне солёные огурцы, грибы маринованные?.. Вот если бы вы осетринки мне принесли копчёной, или тараночки к пиву, – тогда другое дело, тогда я не стал бы отказываться...
Шурик и Жора снова остались на осень.
Вечером, сидя в студенческом кафе и заливая тоску дешевым портвейном, они посовещались – и на следующее утро впервые в жизни отправились на рыбалку...
ИДЕАЛЬНАЯ ПАРА
Стас и Лёха вернулись в общежитие довольно поздно вечером, без гроша в кармане, но зато с пивом в желудках, с куском «докторской» в обрывке газеты и с дюжиной дешевых сигарет в пачке из-под «Кэмэла». Пока Стас сосредоточенно нарезал колбасу и заваривал остатки вчерашнего чая, Лёха развлекал его, зачитывая всё самое интересное из обрывка газеты, в который была завёрнута «докторская». На одной стороне обрывка он отыскал несколько анекдотов, на другой его внимание привлекли объявления под рубрикой «Ищу тебя».
– «Красивая молодая женщина, – прочитал он, – ищет надёжного спутника жизни...»
– Собаку, наверное, потеряла, – предположил Стас.
– Наверное... Идём дальше. «Симпатичная девушка, 20; 84/ 57/ 88; Рак, Змея, ищет...»
– Постой-постой! Так она – рак или змея?
– Не знаю. Вероятно, всё зависит от ситуации... Или от настроения: как всякая (почти) женщина, в плохом настроении она становится змеёй, в хорошем...
– Понятно... Давай дальше.
– Дальше – ещё одна «симпатичная девушка, 19; 92/ 68/ 96...»
– Девяносто шесть – талия. Остальное – враньё.
– Идём дальше... «Одинокая молодая женщина, 80/ 56/ 82...»
– Возраст, рост и вес указаны. А остальное?
– Остальное – опять враньё. Идём дальше... «Устала от одиночества...» Так-так-так... – Лёха, заинтересовавшись, молча пробежал глазами объявление, на минуту задумался, потом достал из пачки сигаретку «дукатовского» «Кэмэла», закурил и, мечтательно закатив глаза, произнёс: – Да! С такой девушкой я бы познакомился! Чиста, невинна, романтична!.. И размер подходящий... Вот послушай, – он начал читать, подражая интонации мелодекламатора: – «Устала от одиночества. Где ты, мой добрый, нежный и верный принц? Отзовись! Мне так нужна твоя любовь и забота!..» Дальше неинтересно... А потом: «О себе: 20; 76/ 54/ 78; люблю цветы, музыку и хорошие книги; верю в настоящую Любовь...» Каково? А?
– Добавь: «Пишу идиотские стишки, плачу два раза в сутки над злоключениями Милагрес и падаю в обморок при одном упоминании о сексе».
– Пальцем – в небо! Теперь понятно, почему у тебя по психологии одни только тройки с минусом: ты совершенно не разбираешься в людях, особенно в девчонках!..
– Ну конечно! – Стас явно обиделся. – Зато ты у нас – знаток человеческой природы! Пуаро, Мегрэ и Зигмунд Фрейд в одном лице!
– Не Пуаро, не Мегрэ и не Фрейд, – возразил Лёха, с самодовольным видом попыхивая сигареткой. – Но в психологии кое-что смыслю. И поэтому... – Он соскочил с кровати, на которой сидел, и, выдвинув ящик письменного стола, достал оттуда лист бумаги и ручку. – Поэтому я сейчас же напишу ей письмо!
– Пиши-пиши, Дон-Жуан! Ален Делон брянского разлива! – язвительно произнёс Стас, в одиночку принимаясь за ужин. – Только смотри, ничего не пиши о своих увлечениях «Варкрафтом», «Контр-страйком», Хэмметтом и Чейзом. И ни слова о «боевиках» и «ужастиках»! Если хочешь привлечь её внимание, напиши, что ты – тоже фанат «мыльных опер» и творчества Бернардо Гимараинса...
– Она любит цветы, музыку и хорошие книги, – напомнил Лёха, усаживаясь за стол и начиная писать.
– Ну да, конечно. Ромашки на комбинациях, казахские народные мелодии и книги о невкусной и нездоровой пище...
– Она невинна и прекрасна, как Лаура Петрарки!
– Раскатал губы! Если она более прекрасна, чем наша вахтёрша, я...
– Отдашь свою следующую стипендию! – резко повернулся к Стасу Лёха.
– Половину, – сказал Стас.
– Почему только половину?
– Ну, это же элементарно, дорогой Уотсон! Если девушка и впрямь окажется такой невинной и прекрасной, как ты полагаешь, она сбежит от тебя после первого же свидания. И тогда мне потребуется вторая половина стипендии – на то, чтобы неделю утешать тебя в пивнухе. Кроме того...
– Стоп! – прервал его Лёха. – Больше ничего не говори. Жуй бутерброды... У меня вдохновение!
...Через четверть часа письмо было готово. Подражая стилю своей заочной возлюбленной, Лёха писал о том, как он «нестерпимо одинок», каким пустым кажется ему его «жалкое существование» без «доброй, ласковой и верной», нуждающейся в его любви и заботе... и т.д. в том же духе. В заключение Лёха сообщал, что он очень любит розы, Моцарта, Гайдна и классическую литературу, с детства занимается спортом и, ясное дело, не имеет никаких вредных привычек.
– Ну как? – спросил Лёха, прочитав своё сочинение Стасу.
– Неплохо, – одобрил Стас. – Только Людвигом ваном звали Бетховена, а не Моцарта. А «Гайдн» пишется без «е» между «д» и «н»... Впрочем, не надо исправлять. Ручаюсь, твоя красотка ничего не заметит...
– А в остальном – всё нормально?
– Пожалуй, да... Хотя... «подданный иностранного государства» – это, по-моему, перебор.
– Ничуть! Я действительно – иностранец! – заявил Лёха. – Оба моих родителя родом из Киева.
– Почему тогда ты подписался не Тарасом и не Мыколой, а Робертом?
– Потому что Роберт – гораздо более подходящее имя для украинца, чем Тарас или Мыкола. Оно образовано от слова «робыть», что в переводе с украинского означает «делать».
– Ну, хорошо. А зачем ты врёшь, что раньше долгое время работал на телевидении?
– Я не вру. Прошлым летом я почти два месяца мыл там коридоры на полставки.
– Серьёзно, что ли?.. Ладно. Тогда последний вопрос: каким конкретно видом спорта ты занимаешься с самого детства, если не секрет?
– Разными видами... В основном – литрболом, ты же сам знаешь...
...Ровно через неделю Лёха получил ответ на своё письмо. Любительница цветов, музыки и хороших книг писала «подданному иностранного государства», «работнику телевидения» Роберту, что её зовут Вероникой, что она работает фотомоделью и ещё – что, несмотря на присущий ей патриотизм, она, пожалуй, смогла бы оставить родину, но только в том случае, если бы принудили её к тому «истинная любовь и надежда обрести наконец долгожданное счастье».
Лёха и Вероника обменялись ещё несколькими письмами – и вдруг обнаружили, что сходство вкусов и интересов породило в них чувство искренней симпатии друг к другу. Первым это обнаружил Лёха и в своём очередном послании предложил Веронике «как-нибудь встретиться, посидеть в кафе (или в ресторане), поболтать о том о сём и т.д.» Вероника наотрез отказалась от «т.д.», зато на всё остальное согласилась и в ответном письме назначила день, час и место встречи.
При подготовке к свиданию Лёха выказал богатый жизненный опыт: обегал всё общежитие, у кого-то одолжил приличные брюки, у кого-то – почти новую рубашку, у Стаса арендовал недавно купленные туфли, у себя нашёл запрятанный года полтора тому назад дезодорант. Последним делом он выпросил у Стаса почти всю его наличность и, присовокупив её к своим собственным сбережениям, помчался на рандеву.
С букетом роз в одной руке и с сигареткой «Кэмэла» (настоящего) в другой он прибыл в условленное место и огляделся в поисках Вероники. Поблизости никого не было. Вероника опаздывала, и это, по мнению Лёхи, говорило в её пользу.
Прошло пятнадцать минут, полчаса...
Лёха начал волноваться.
Наконец, когда он полез в карман уже за четвёртой сигареткой настоящего «Кэмэла», за его спиной кто-то негромко кашлянул:
– Кхе-кхе!..
Лёха обернулся и увидел Лариску Семёнову – свою однокурсницу, миниатюрную рыжеволосую девушку с лицом, усыпанным веснушками.
– Семёнова? – удивлённо произнёс Лёха. – Ты что здесь делаешь?
– Да так... – смутилась отчего-то Лариска. – Прогуливаюсь. Воздухом перед сном дышу...
– А чего накрасилась так густо? И что это ты со своими волосами сделала? Завитушки, волночки какие-то, – баксов на двадцать, наверное, да? – Лёха внимательно оглядел её с ног до головы и присвистнул от удивления. – Слушай, Семёнова, да тебя вообще не узнать! Новая причёска, туфли на шпильках, серёжки блестящие – почти как золотые... И пахнешь приятно... А платье-то какое! Признавайся, где стащила?
– А ты чей гардероб ограбил? – парировала Лариска обиженно. – Сам-то, вон, тоже вырядился – как на свидание! И букетик, смотрю, приобрёл недешевый...
– А у меня и в самом деле свидание! – признался Лёха с самодовольной улыбкой.
– Да неужели?.. И какая ж это дурёха, интересно узнать, польстилась на такого заморыша?
– Кто бы говорил-то, а! – вскипел Лёха. – Пугало рыжее! Доходяжка конопатая!..
– На себя в зеркало погляди, мурло пучеглазое!
– Чего-чего? – Лёха свирепо раздул ноздри и с шумом втянул ими воздух. – Слышь, Семёнова, закрой свой рот напомаженный и катись отсюда – дышать перед сном в другом месте!
– Сам катись! – ответила Лариска, ничуть не испуганная видом его раздутых ноздрей. – У меня, между прочим, здесь тоже свидание!
– У тебя?.. Здесь?.. Свидание?.. – Лёха растерянно захлопал на неё глазами. – С кем?
– Не твоё дело!
– Надеюсь, что не моё. Очень надеюсь! Но...
Лёха огляделся по сторонам. Кроме него и Лариски, да ещё компании подвыпивших подростков неподалеку, на улице никого не было.
Страшная догадка мелькнула в голове у Лёхи.
– Семёнова, – упавшим голосом произнёс он, – пощади! Не отнимай у меня надежду на приятный вечер! Не топчи хрупкую мечту своими острыми каблучками – не говори, что у тебя свидание... с Робертом!
– Откуда ты знаешь? – удивилась Лариска, но тут же сообразила, что к чему, нахмурилась и густо побагровела.
– Значит, всё-таки с ним, – вздохнул Лёха.
С несчастным видом покрутив в руке букет, он швырнул его на асфальт, тихонько выругался и полез в карман за сигаретами.
– К сожалению, Стасик, ты был прав... Тысячу раз прав!.. А я... Зигмунд Фрейд хренов, Мегрэ недоделанный, – ошибался... И за что мне только по психологии хорошие оценки ставят? – Прикуривая, Лёха бросил пасмурный взгляд на багровое веснушчатое лицо Лариски – и вдруг расхохотался: – Нет, ну надо же! Вероника! Фотомодель – патриотка! Любительница цветов и изящной словесности, уставшая от одиночества!.. Ой, не могу! Я сейчас упаду!
И он действительно упал – от мощного удара сумочкой по голове.
– Получи, иностранный подданный!.. Получи, спортсмен, работник телевидения!.. Любитель Людвига ван Моцарта, Гайдена и классической литературы!..
Вне себя от злости Лариска наносила ему удар за ударом.
– Ты чего?! – взревел Лёха. – Совсем, что ль, офонарела? Лежачего не бьют!
– Тогда вставай на ноги, гад!
– Почему это я – гад?.. Можно подумать, ты сама – лучше!
Лариска задумалась над его словами, с минуту постояла неподвижно с занесенной для удара сумочкой, потом опустила руку и, отвернувшись, заплакала.
– Да ладно тебе, Семёнова, – успокаивающе произнёс Лёха, поднимаясь с асфальта и отряхиваясь. – Не реви... Я же не реву! А мне, поверь, не легче...
Семёнова громко всхлипнула и раздраженно швырнула на асфальт сумочку.
– Отстань от меня, гад!
– Ладно-ладно, отстану! – заверил её Лёха миролюбиво. – Только не реви... Слышишь?
Лариска слышала – но продолжала реветь.
– Ну, хватит... Прекращай, Семёнова, это мокрое дело! – настаивал Лёха, приблизившись и ласково поглаживая её по плечу. – Нашла из-за чего слёзы лить! Иностранца – телевизионщика у неё отобрали!.. Велика потеря! Да знаешь, сколько их ещё у тебя будет, Семёнова!..
– Отстань!
– А ты не реви!
Лёха поднял с асфальта букет роз, сдул с него налипшие пылинки и протянул Лариске.
– На, возьми, если хочешь...
– Не хочу!
– А чего хочешь?.. Может, хочешь врезать мне ещё разок? Я не против... Подать сумочку?
– Дай лучше сигарету, – буркнула Лариска.
– Держи, – Лёха достал из кармана пачку и, не удержавшись, похвастался: – «Кэмэл»! Настоящий!
Минуты две-три они молча курили, сидя на бордюре. Потом Лёха вдруг спохватился:
– Слушай, Семёнова! У меня же в кармане почти четыре сотни лежат!
– И у меня – две с половиной, – сказала Лариска.
– Ну, и чего мы тогда сидим тут, как два идиота?.. Я, между прочим, собирался Веронику в ресторан сводить. Не хочешь пойти туда со мной вместо неё?
– Хочу.
Они поднялись с бордюра, тщательно отряхнули друг друга и зашагали по направлению к ближайшему ресторану.
...В общежитие Лёха вернулся только под утро, – пьяный, перепачканный губной помадой и совершенно счастливый. Стас сидел за столом и что-то сосредоточенно писал при свете настольной лампы.
– Чем занимаешься? – полюбопытствовал Лёха, заглядывая к нему через плечо. – Так-так-так... «Жизнь кажется пустой и серой... Кандидат в мастера спорта по боксу... С ранних лет нахожусь под обаянием французской литературы...» Прости за любопытство, старик, – почему именно французской?
– Она без ума от романов Бальзака, – смущенно пояснил Стас.
– Хороший вкус, – заметил Лёха. – А кто такая – она, если не секрет?
– Её зовут Анджелика. Девятнадцать лет. Фотомодель...
– Понятно.
Лёха задумчиво поскрёб затылок – и вдруг, опустившись на колени, нырнул под свою кровать.
– Где-то у меня здесь валялась одна вещица, которая может оказаться очень и очень для тебя полезной... Ага! Вот она!
Вынырнув из-под кровати, Лёха вручил приятелю огромный, густо облепленный пылью мотоциклетный шлем.
– Мне он уже ни к чему: мотоцикл я продал... Так что держи, старик. Дарю!
– Зачем он мне? – удивился Стас.
– Пригодится. На тот случай, если Анджелика носит в сумочке кое-что потяжелей косметики, – полное собрание сочинений своего любимого Бальзака, к примеру.
И, дружески похлопав Стаса по плечу, Лёха завалился спать.
1998
СОН ИЛИ ЯВЬ?
Тук-тук-тук!..
Дверь, тихонько скрипнув, приотворилась, и в образовавшейся щели возникло заспанное небритое лицо Вовки Носова.
– Я не опоздал, Владимир Дмитриевич? – спросил Вовка, шмыгнув носом и тревожно покосившись на стол с разложенными на нём билетами.
– Поскольку я ещё здесь, – сухо ответил Владимир Дмитриевич, – то можно сказать, что не опоздал. Хотя сдача экзамена, вообще-то, закончилась два часа назад.
– Вы меня извините, пожалуйста... – Вовкино тело вслед за лицом протиснулось в щель и несмело приблизилось к столу экзаменатора. – Я, понимаете ли...
– Понимаю, – кивнул Владимир Дмитриевич. – Ты проспал, потому что будильник остановился среди ночи, а родители ушли на работу, забыв тебя разбудить. А утром, когда ты включал кофеварку, тебя ударило током, и ты два часа пролежал в бессознательном состоянии. А младшая сестрёнка тем временем спустила в мусоропровод твои кроссовки и залила вареньем единственные джинсы без заплат. А во дворе ты встретил старенькую Пелагею Ивановну с мешком картошки под мышкой и не мог не помочь ей добраться до соседней улицы. А на соседней улице тебе пришлось спасать малолетнего балбеса, который стоял на проезжей части и кидался под автотранспорт... Верно?
– Нет, – мотнул головой Вовка, – неверно. На самом деле я просто проспал, потому что... до трёх часов ночи сидел над учебником...
– Над чем?.. – Брови Владимира Дмитриевича взметнулись над очками и скрылись под свисающей на лоб прядью волос. – Над учебником?.. До трёх часов ночи?! – Он не выдержал и громко расхохотался. – Много сказок ты мне рассказывал, Носов, но такого вранья я от тебя ещё не слышал!.. А может, всё-таки младшая сестрёнка виновата? Или старенькая Пелагея Ивановна?.. Нет?.. И малолетний балбес тут ни при чём?.. Гм... Ну, ладно. Ладно, Носов, – сказал он, неожиданно перестав смеяться и вновь приняв серьёзный вид. – Не трать время на лживые оправдания. Тяни билет.
Вовка послушно вытянул билет и прочёл вслух:
– «Рылеев К.Ф. Гражданская лирика».
– Искренне тебе сочувствую, – усмехнулся Владимир Дмитриевич. – Надеюсь, ты не впервые слышишь это имя?
– Откровенно говоря... – неуверенно начал Вовка – и вдруг, вытаращив глаза и вздёрнув брови, в глубочайшем недоумении затараторил: – Кондратий Фёдорович Рылеев родился 18/29 сентября 1795 года в селе Батове Петербургской губернии...
– Матерь Божья! – Владимир Дмитриевич подскочил на стуле, словно ему снизу дали сильного пинка.
– ...в семье полковника в отставке, мелкопоместного дворянина, – продолжал рассказывать Вовка, изумлённо хлопая глазами. – Шести лет был определён в Первый кадетский корпус...
«Я, наверное, сплю! – думал он. – Иначе откуда я всё это знаю?»
«Это наверняка – сон! – думал в это время Владимир Дмитриевич. – Нелепый... фантастический сон!.. Иначе откуда он всё это знает?»
– В 1818 году Рылеев оставил военное поприще, – рассказывал Вовка, попутно отмечая про себя: «Кондратий... Мелкопоместный... Кадетский... Поприще... Да я слов-то таких не слышал никогда!» – С 1821 года служил заседателем в Уголовном суде...
– Стоп! – стукнул по столу Владимир Дмитриевич и нервно облизнул пересохшие губы. – Немедленно объясни мне, Владимир, что всё это значит!
Вместо ответа растерянный Вовка неожиданно для самого себя откашлялся и начал с пафосом декламировать:
Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан
И подражать тебе, изнеженное племя
Переродившихся славян?..
У Владимира Дмитриевича отвисла челюсть.
У Вовки тоже.
«Определенно, это сон!» – решил Владимир Дмитриевич и больно ущипнул себя за руку. Потом крепко зажмурился, ущипнул себя ещё раз – и открыл глаза...
Нет, не способен я в объятьях сладострастья,
В постыдной праздности влачить свой век младой, –
продолжал декламировать Вовка.
Не менее экзаменатора убежденный в том, что видит сон, он пытался пробудиться, щипля себя за руки, за щеки и за всё прочее.
Однако ни Вовка, ни Владимир Дмитриевич не просыпались.
– Стоп, стоп, стоп! – прервал наконец Владимир Дмитриевич Вовкину декламацию. – Здесь что-то не так... Здесь определенно что-то не так! Всего того, что я сейчас слышу, не можешь произносить ты! Кто угодно – только не ты!.. Что бы ты выучил чью-то биографию... да ещё стихи декламировал!.. Этого просто не может быть!!
– Не может, – согласился Вовка и робко попросил: – Владимир Дмитриевич, ущипните меня, пожалуйста. Побольнее.
– Охотно.
Владимир Дмитриевич бегло оглядел Вовку в поисках подходящего места – и стиснул пальцами кожу на его щеке.
– Ай! – вскрикнул Вовка... и не проснулся.
– Теперь ты меня ущипни, – велел ему Владимир Дмитриевич. – И смотри – щипай как следует! Не стесняйся.
Вовка не стал стесняться.
– Ой! – взвизгнул Владимир Дмитриевич... и тоже не проснулся. – Ничего не понимаю! Чертовщина какая-то!
Он опустился на стул, сдавил голову руками и задумался.
– Послушай, Владимир, – произнёс он спустя некоторое время, осенённый некой догадкой. – А с творчеством Жуковского ты тоже знаком?
– Да, – ответил Вовка, собиравшийся сказать: «Нет», – и смущенно забубнил:
Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали...
– А как насчёт Грибоедова? Признайся, что уж «Горя от ума» ты, по крайней мере, точно не читал!
Вовка и рад был признаться. Но не смог. Вместо признания он выдал новую цитату:
Не образумлюсь... виноват,
И слушаю, не понимаю...
Растерян мыслями...
– Выходит, – перебил его Владимир Дмитриевич, бледный как полотно, – ты и в самом деле подготовился к экзамену?..
– Выходит, подготовился, – шмыгнул носом Вовка и после короткой напряженной паузы предложил: – Владимир Дмитриевич, давайте ещё разок ущипнёмся.
– Давай, – согласился тот.
Они ущипнули друг друга ещё раз, да так, что у обоих в глазах просто позеленело от боли. Но никто из них так и не проснулся.
– Значит... – Вовка судорожно сглотнул, беззвучно пошевелил губами – и вдруг восторженно завопил: – Значит, это не сон!!
– Не сон!! – подхватил Владимир Дмитриевич со слезами искренней радости на глазах.
Утерев слёзы, он раскрыл Вовкину зачётную книжку и размашисто написал: «Отлично!». Даже восклицательный знак поставил.
Вовка, задыхаясь, как астматик, протянул за зачётной книжкой трясущуюся руку, и...
В это самое мгновение...
– О Господи! Сил моих больше нет!.. Это опять был сон. Всего лишь сон!!
Глухо застонав, Вера Павловна, Вовкина мама, откинула одеяло, включила ночник и, сунув ноги в шлёпанцы, побрела на кухню. Выйдя в коридор, она заметила, что из-под двери комнаты сына сочится свет. Вера Павловна на цыпочках подкралась к двери и заглянула в щёлку.
Вовка сидел за столом, склонившись над учебником, и в полголоса читал:
– «Кондратий Фёдорович Рылеев родился 18/29 сентября 1795 года...»
«Чудеса! – подумала Вера Павловна. – Три часа ночи, а он не спит! Учит!..»
«Значит, – утешала она себя, на цыпочках возвращаясь в спальню, – шанс ещё есть!»
ДНЕВНИК ПАШИ ДЯТЛОВА
В семье не без урода, гласит народная мудрость. Мудрость студенческая добавляет, что на курсе без него тоже не обходится. И добавляет совершенно справедливо. Взять, к примеру, Пашу Дятлова. На первом курсе литфака он, несомненно, был тем самым «уродом». Правда, в глаза это совсем не бросалось: Паша старался быть (и был) хитрым уродом. В глаза бросалась лишь его нарочитая прилежность, добросовестность и примерность – эдакое образцово-показательное поведение: учился Паша на одни пятёрки, лекции ни при каких обстоятельствах не прогуливал, матом не ругался, водку не пил даже по праздникам и вечерами никогда не ходил вместе с другими парнями под окошко женской душевой. Всё это, конечно, было ненормально и подозрительно, но – не наказуемо. Наказуемо было другое – то, о чём знали только сам Паша да ещё толстая потрёпанная тетрадка с надписью на обложке: «ДНЕВНИК», – куда Паша практически ежедневно записывал такое... Впрочем, судите сами. Вот несколько последних записей из этой тетрадки.
«20 марта, понедельник.
На перемене между первой и второй парами Волкова предложила Редискиной и Семёновой «посидеть» вечером в кафе, – «обмыть» новые сапожки... И это – наша староста!! Кошмар!! Разве можно допускать, чтобы такую ответственную и почётную должность занимала... алкоголичка!
* * *
На выразительном чтении Клюева читала отрывок из «Евгения Онегина». Произнося строки
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять, –
она сделала выразительный жест в сторону Юрия Петровича. Юрий Петрович ничего не заметил и поставил ей «отлично». Посмотрим, поставит ли он ей «отлично» на экзамене, – после того, как узнает о её поступке...
* * *
Алёшин тайком положил дохлого таракана в косметичку Семёновой...
* * *
У Петровой из кармана выпала зажигалка. Значит, Петрова курит. А говорила, что нет!
* * *
На зарубежке Игнатова десять раз написала на листочке: «Жора Муромцев», – потом тайком поцеловала листок и порвала его... С ума сойти! Девке двадцать лет скоро, не один уже, наверное, аборт сделала, а вот надо же – листочки целует, как первоклассница! Дура...
* * *
Алёшин и Шилин на истории играли в карты. Кажется – в подкидного... И, кажется, на деньги... Я, правда, не уверен, что на деньги, но от таких типов, как Алёшин и Шилин, всего можно ожидать!..»
«21 марта, вторник.
Сегодня на психологии Евгений Викторович отчитал Игнатову: она, вместо того чтобы конспектировать лекцию, переписывала рецепты из какого-то журнала... Когда Евгений Викторович отвернулся, Игнатова показала ему язык. Безобразие! Такое поведение нельзя оставлять безнаказанным. Иначе в следующий раз она уже не язык покажет, а... Сказать стыдно!
* * *
Плавкин разбил цветочный горшок. И не признался!
* * *
Носов плюнул на пол в аудитории № 88. Никто не заметил. Но если плевок до вечера не испарится, можно будет предъявить как вещественное доказательство...
* * *
Шилин написал на парте карандашиком матерное слово, а потом стёр.
* * *
Алёшин написал на доске: «Хочу домой!!!» Носов тайком стёр «домой» и написал: «Скворцову!!!»
* * *
На перемене между второй и третьей парами Алёшин устроил драку. Ему, видите ли, не принесли извинений за какое-то там обидное слово, и он потребовал сатисфакции. В результате были разбиты:
а) два цветочных горшка,
б) одна лампочка,
в) одна оконная фрамуга,
г) лицо Гришаева.
Девчонки принесли новые цветочные горшки из общежития, Шилин и Плавкин раздобыли лампочку и стекло для фрамуги, Гришаева тайно отправили в поликлинику. Думают: все следы замели, никто ничего не узнает! Как бы не так, мои милые! Сегодня же декану станет известно обо всём! И достанется вам, ребятки, на орехи! Особенно Алёшину!.. Представляю, как...*»
Паша как раз заканчивал эту запись, когда к нему подошли Лёха Шилин и Стас Алёшин.
– Что ты там всё пишешь, Пах? – поинтересовался Стас. – Роман, что ли?
Паша вздрогнул и машинально накрыл тетрадку ладошками. Но тотчас отдёрнул руки, сообразив, что скрытность наверняка вызовет любопытство, покраснел как рак и деланно улыбнулся – эдакой очаровательной гуинпленовской улыбкой.
– Роман, – подтвердил он, не придумав ничего другого. – О студенческой жизни... Так, ничего интересного...
– Ну, пиши–пиши, – улыбнулся Стас. – Может, «Буккера» получишь...
– Или даже Нобелевскую, – с нарочитой серьёзностью произнёс Лёха.
«Нобелевскую – вряд ли, – усмехнулся про себя Паша, провожая однокурсников недобрым взглядом. – А вот парочку халявных пятёрок – это очень даже может быть!..»
...На следующий день Пашу Дятлова во время лекции вызвали в деканат. Он ушёл, оставив все свои вещи в аудитории, и вернулся только к началу следующей пары. По дороге обратно ему посчастливилось стать свидетелем того, как две его однокурсницы в полупустом коридоре разрисовывали висящие на стенде фотографии преподавателей. Поэтому, войдя в аудиторию и сев на своё место, Паша первым делом раскрыл дневник, собираясь сделать в нём очередную запись.
Каково же было его удивление, когда он обнаружил, что запись уже сделана – чужим, чётким и крупным почерком.
«22 марта, среда, – прочёл Паша, холодея от страха; мрачное предчувствие кольнуло его в сердце, и сердце стремительно покатилось к пяткам. – Сегодня после занятий, когда я вышел из университета, меня на крыльце поджидала группа восторженных почитателей моего юного дарования. Ребята ознакомились с моим «романом о студенческой жизни» и не могли разойтись по домам, не выразив мне предварительно своего восхищения.
Своё восхищение они выражали мне в лесочке неподалеку, причём так долго и старательно, что у меня теперь очень болят бока (особенно правый, и левый тоже), грудь, живот и прочие части тела, а наглая моя и бесстыжая морда не умещается ни в одном зеркале...
Придётся мне, пожалуй, поставить крест на своей литературной карьере. Нобелевская премия и «Буккер» – это, конечно, хорошо. Но я боюсь, что если буду продолжать литературные занятия, то прежнее своё лицо в зеркале увижу ещё очень нескоро».
_____________________________________________________________
* Часть текста разобрать невозможно: вместо неё на листе – большое синее пятно. Заканчивая фразу, Паша представил себе, какое выражение лица будет у Алёшина, когда он узнает, что за непристойное поведение его лишили стипендии, – и зрелище это показалось Паше настолько забавным, что он, не удержавшись, прыснул со смеху. Несколько крупных брызг угодили на бумагу и испортили окончание фразы.
ЛУИС ДЕГОН
К экзамену по зарубежной литературе Лёха Шилин усердно готовился целый месяц. Не потому, что боялся преподавателя (зарубежную литературу на литфаке читал, между прочим, сам декан) или ему заняться больше нечем было, – просто поспорил со своим приятелем Стасом Алёшиным, что, если захочет, сможет сдать «зарубежку» на отлично. А проигрывать в спорах Лёха не любил. Вот и просидел весь месяц над учебниками да хрестоматиями. На дискотеки не ходил, самогонку не пил, в карты не играл, не подрался ни с кем ни разу и даже ни с одной новой девчонкой не познакомился, – словом, целый месяц пустил коту под хвост. Одна лишь мысль утешала: что появится наконец в его зачётной книжке первая пятёрка, – маме будет чем перед подругами похвастать, а папа, может быть, рублей пятьсот лишних на карманные расходы вышлет...
И вот наступил день сдачи экзамена.
Напичканный до отказа фамилиями, датами, терминами, цитатами и прочими средствами самообороны и атаки, под натиском которых экзаменатор должен был капитулировать в первые же две-три минуты ответа, Лёха вошёл в аудиторию решительным шагом, с гордо поднятой головой, а на Андрея Викторовича взглянул без тени волнения и страха. Взяв билет, он уселся за первую парту – под самым носом у экзаменатора.
«Так он скорее поверит, что я не списывал», – резонно заключил Лёха и посмотрел на билет.
«Луис Дегон. «Гора». Лирика», – прочёл он.
Сердце ёкнуло в груди, а по спине пробежал холодок. На глазах выступили слёзы обиды... Ни имени поэта, ни названия его произведения Лёха даже не слышал. А между тем он – раздел за разделом – проштудировал весь учебник!
«Ну ладно! – подумал Лёха, когда его растерянность сменилась чувством досады. – Попробую наудачу. Может, повезёт».
– Слушаю тебя внимательно, – сказал Андрей Викторович, когда Лёха подсел к его столу.
Лёха хладнокровно протянул экзаменатору зачётную книжку, откашлялся и с глубокомысленным видом начал:
– Луис Дегон – величайший поэт Испании, один из крупнейших представителей...
– Представителей... чего? – с любопытством поинтересовался Андрей Викторович.
– Испанского барокко, – удовлетворил его любопытство Лёха, и глазом не моргнув.
– В самом деле?
– Ну да, – кивнул Лёха и продолжал невозмутимо: – Луис Дегон одним из первых в Испании откликнулся на вопросы, связанные с кризисом национальной культуры. Под его непосредственным влиянием протекала целая эпоха в развитии испаноязычной поэзии...
И т. д.
Лёха рассказывал про Дегона долго и красиво, а главное – грамотно и уверенно, словно посвятил изучению жизни и творчества этого поэта не один месяц. Благодаря его красноречию лирика Дегона – и в особенности его «поэтический шедевр», поэма «Гора» – вскоре совершенно затмили лучшие творения Кеведо, Кальдерона и других испанских поэтов.
Андрей Викторович слушал внимательно и с явным интересом. По окончании рассказа он молча поставил Лёхе «отлично», а когда Лёха вышел из аудитории, зачем-то положил его билет в свой карман...
...Тремя часами позже Андрей Викторович вошёл в кабинет своего коллеги Владимира Дмитриевича и положил перед ним на стол Лёхин билет.
– Объясните мне, пожалуйста, что это такое, – попросил Андрей Викторович.
– Ошибка машинистки, – не задумываясь, ответил Владимир Дмитриевич. – Вместо того чтобы напечатать: «Луис де Гонгора.* Лирика», она напечатала: «Луис Дегон. «Гора». Лирика». Такое случается, когда печатают под диктовку (наши, разумеется, машинистки – литфаковские, – не знакомые с испанской поэзией, да и с любой другой поэзией тоже)...
– Я тоже так думал, – сказал Андрей Викторович. – Но три часа назад один студент так долго и увлеченно рассказывал мне про Луиса Дегона, что я засомневался. Признаюсь вам, я не только почти поверил в существование этого поэта, но даже заочно полюбил его стихи!..
– Неудивительно! – рассмеялся Владимир Дмитриевич. – Наш российский студент, ради того чтобы сдать экзамен, порою бывает способен на такое, что просто диву даёшься!.. Что там ваш Дегон с его лирикой! Я, помнится, однажды едва не поверил в то, что Декамерон – это лучший итальянский романист после Петра Арки!
– После Петрарки? – растерянно переспросил Андрей Викторович.
– Нет. После Петра Арки!
– А кто такой Пётр Арка?
– Никто, разумеется!.. Но в существование романиста с таким именем я тоже был почти готов поверить, честное слово!
_____________________________________________
* Луис де Гонгора (Luis de Gongora y Argote) – блестящий испанский поэт рубежа XVI и XVII веков.
РАЗ В КРЕЩЕНСКИЙ ВЕЧЕРОК
На Руси, как известно, всякому празднику рады - и старому, и новому, и своему, и чужому. Ведь любой праздник - это, прежде всего, повод собраться всем вместе, посидеть, поболтать, повеселиться... Конечно, можно было бы собираться и веселиться без всякого повода - просто в связи с наличием сильного желания и пары мятых сторублевых бумажек в загашничке на книжной полке. Но русский человек в глубине души подозревает, что это не совсем правильно, и потому наличие желания и бумажек в загашничке всегда мотивирует наличием какого-нибудь (достаточно серьёзного) повода. Приходит он, скажем, к своему приятелю, вечером, после работы, с бутылочкой (или с двумя; или с одной, но при этом рассчитывая обнаружить вторую в холодильнике приятеля), - и тут же торопится объяснить: "Я к тебе, старик, совсем не просто так, не от нечего делать пришёл! Просто так, ты сам знаешь, я и не пришёл бы. Да мужиков вот у магазина встретил, оказалось - праздник сегодня. То ли новый год еврейский, то ли ихнее Рождество... В общем, все евреи сегодня гуляют. А мы что - хуже евреев?.." В другой раз он объясняет приятелю, что, мол, "сегодня Нинка, троюродная сестра дяди шурина моего кума, двойню родила". Святое дело!.. Третий раз приходится как раз на Новый Год, четвёртый - на сочельник, пятый - на Рождество. А там, глядишь, - снова сочельник, за ним - Крещение, Татьянин день... А наступит перерыв - обязательно какая-нибудь Нинка, или Наташка, двойню родит, или приятель по службе продвинется, или у американцев национальная беда приключится... Словом, у нас, на Руси, повод, для того чтобы собраться, посидеть и повеселиться, всегда найти можно, - было бы желание да пара мятых сторублевых бумажек в загашничке на книжной полке...
У Вальки Скворцовой и Женьки Редискиной бумажки были. Желание - тоже. А повод они нашли ранним вечером 19 января, очень кстати вспомнив, что в этот день православная церковь отмечает праздник Крещения Господня.
- Крещение - большой праздник, - сказала Валька подруге по пути в магазин. - Грех не отметить.
- Грех, - согласилась Женька. - А к кому отмечать пойдём?
- К Таньке Кузнецовой. Железно.
- Почему именно к Таньке?
- Потому что она не крещеная, - объяснила Валька. - Спасать человека надо, пока не поздно.
- Так мы её что - в церковь поведём, что ли?
- Нет, сами окрестим. Ты ведь крещеная? И я тоже. Значит, имеем право совершить обряд. Мне бабушка говорила, что в некоторых, особых случаях любому крещеному человеку разрешается окрестить любого некрещеного.
- А как крестить будем?
- Как положено. По методу Иоанна Крестителя. Водкой.
- Разве Иоанн крестил водкой? Мне помнится - водой...
- Верно, водой. Но вода бывает разная - живая и мёртвая. Как ты думаешь, Иоанн Креститель какой пользовался - живой или мёртвой?
- Думаю, живой.
- Я тоже так думаю. А теперь давай-ка вспомним латынь, коллега филолог. Как будет по-латыни - "вода"?
- Aqua.
- Молодец. А "живая вода"?
- Aqua vitae, кажется... Ёлки палки! - хлопнула себя по лбу сообразившая что к чему, Женька. - Ведь точно так же на латыни звучит "водка"!
- Вот-вот. Так что будем крестить Таньку живою влагой, то бишь водкой. Причём изнутри, а не снаружи. Вернее будет.
- И приятней.
- Приятность не в счет. Разве можно думать об удовольствиях, когда речь идёт о спасении заблудшей души?
- Ни в коем случае! - согласилась Женька и, приняв покаянный вид, распахнула перед подругой дверь магазина.
Закупив всё необходимое для предполагаемого "обряда", Валька и Женька по занесенной снегом дороге (дворники, судя по всему, отмечали праздник) зашагали к студенческому общежитию, в одной из комнат которого жила их подруга и однокурсница Танька Кузнецова.
Танька очень обрадовалась их приходу.
- Как хорошо, что вы пришли, девочки! - сказала она без всякого намёка на фальшь в голосе и взгляде. - А я как раз сижу и голову ломаю: кого бы пригласить к праздничному столу?
Танькин столик, с облупившейся столешницей и двумя распиленными пополам лыжными палками вместо ножек, действительно имел праздничный вид: во-первых, он был покрыт "парадной" Танькиной скатертью с цветочками по углам и с отпечатком утюга посередине, а во-вторых, на нём, помимо традиционных бутылки водки и банки килек, лежали ещё кусок колбасы и завёрнутый в папиросную бумагу шмат сала. Но самое главное - в центре этой продовольственной икебаны, как раз на отпечатке утюга, располагалась литровая баночка с солёными огурцами, явно домашнего приготовления и просто нестерпимо аппетитными. Подобная роскошь на Танькином столе появлялась не чаще, чем отметки "отлично" в её зачётной книжке (то есть крайне редко), а когда появлялась, то причины для этого всякий раз были очень и очень серьёзные.
- В лотерею выиграла?
- Замуж выходишь? - одновременно высказали свои предположения Валька и Женька.
- Нет, - рассмеялась Танька. - Огурцы и сало - это из деревни. Я вчера к родителям ездила... А водка и колбаса - это... это, девочки, по случаю одного очень важного события в моей жизни... Вы только не смейтесь, пожалуйста. Тут ничего смешного нет...
- Если беременна, водка отменяется, - строго произнесла Валька.
- Да ты что, спятила? - возмутилась Танька. - От кого беременеть-то? - Но тут же смягчилась. - Нет, девочки, я не беременна. Слава Богу... Я, понимаете ли, к православию приобщилась.
- То есть?
- То есть покрестилась.
Женька шумно вздохнула.
- Опоздали, - повернулась она к Вальке.
- Ничего, - сказала Валька. - Поповскую святую водицу всё равно мирской aqua vitae закрепить полагается. Так что давайте не будем терять времени попусту. Приступим!
- Приступим! - согласились Танька с Женькой, и все трое уселись за стол.
Первый тост подняли за Танькино приобщение. Второй - за Крещение. Третий - за него же. А после четвёртого Женька, отказавшись от огурца и закурив сигарету, неожиданно пустила по щеке крупную блестящую слезу.
- Ты чего это, подруга, солевым раствором в рюмку капаешь? - с притворной весёлостью спросила Валька.
Женька в ответ только рукой махнула - и вдруг разревелась не на шутку.
- Да что с тобой? - всполошились Валька и Танька.
После нескольких минут пристрастного допроса Женька наконец призналась:
- Я... ребёночка хочу...
Залпом осушив очередную рюмку, она с укором посмотрела на Вальку:
- Ты вот про беременность заговорила, и я вспомнила...
- Что вспомнила?
- Что мне уже двадцать два... и давно пора... А я вот - одна... и не намечается...
- Сдвиг по фазе у тебя намечается, дура пьяная! - с фальшивым возмущением произнесла Валька. - Нашла о чем плакать! Двадцать два ей уже, видишь ли! На носу климакс и инвалидная коляска!..
- А мне уже почти двадцать три, - сказала Танька и вдруг тоже расплакалась. - Я тоже хочу ребёночка. И мужа нормального... А на меня никто, кроме дурака Плавкина, и глядеть не хочет!..
- Да вы что, блин, сговорились? - возмутилась Валька, на этот раз без всякой фальши. - Выпили - совсем ничего, а они сопли по щекам размазывают, потому что, видите ли, замуж в семнадцать лет не выскочили, как другие идиотки!.. Можно подумать, я ребёночка не хочу! Хочу! Причём двоих... Но не реву же! Хотя и старше вас обеих и тоже одна... и тоже - не намечается... Блин, - Валька наполнила свою рюмку и торопливо выпила. - Сейчас тоже расплачусь...
И в этот момент Таньку осенило.
- Девочки! - ахнула она, растерев по щекам слёзы и наполняя опустевшие рюмки. - Сегодня же - Крещение!
- Мы в курсе, - буркнула Валька.
Женька заподозрила в Танькиной интонации какую-то спасительную идею и перестала плакать.
- На Крещение, - продолжала Танька, - принято гадать! Помните - "раз в крещенский вечерок..."
- Точно! - оживилась Женька.
Валька поморщилась.
- Гадания - это суеверие, следствие недостатка ума и образованности, - изрекла она нравоучительно. - Тебе, Татьяна, как истинной христианке, следует искоренить в своей душе это атавистическое наследие...
- А я верю в приметы! - заявила Женька. - И хочу гадать!
- Я тоже верю, - сказала Танька. - И не просто так, между прочим! Вот послушайте, что я вам расскажу. Честное слово, это было на самом деле!..
- Ты встретила чёрную кошку, и через час тебя едва не переехал автобус? - усмехнулась Валька.
Танька обиделась.
- Я же говорю: это было на самом деле. Со мной и моей подругой, Иркой Громовой. Можете смеяться, но я после того случая даже в чёрных кошек начала верить...
- А что было-то? - спросила Женька.
Танька наморщила лоб, собираясь с мыслями.
- Знаете, - начала она, - есть такое поверье: на Крещение, ровно в полночь, надо выйти из дома и у первого встретившегося на пути мужика спросить, как его зовут...
- Точно так же будут звать и твоего мужа, - кивнула Женька. - Знаю.
- А если мужиков на улице в полночь не окажется, придётся помереть старой девой, - вставила Валька, но Танька этот саркастический выпад решила проигнорировать.
- Так вот, - продолжала она. - Три года назад, на Крещение, ровно в полночь, мы с Иркой Громовой вышли на улицу и пошли искать мужиков. Погода была отвратительная: мороз - градусов тридцать, метель... Вокруг, ясное дело, - ни души. Даже машин на трассе почти не было... Ходили мы по улицам, как две идиотки, минут сорок. Продрогли насквозь... И вдруг, наконец, видим - "запорожец" какой-то из двора выезжает. Ирка сразу как заорёт: "Мой!!" - и бегом к этому "запорожцу". А мне, если честно, уже не до мужиков было. Ну их на фиг, думаю. Пока какого-нибудь найдёшь - двустороннюю пневмонию поймаешь. Пусть, думаю, Ирка беседует со своим "запорожцем", а я пока погреюсь. И захожу в ближайший подъезд. А там - два мужика, сидят, водку пьют. Я даже рта открыть не успела - сами подскакивают: "Девушка! Давайте с вами познакомимся!" Думала, приставать начнут. Газовый баллончик в кармане нашарила... А они, оказалось, из дома вышли по тому же делу, что и мы с Иркой. Ну, я им представилась. И их имена узнала. Один - Саша, другой - Серёжа. Выпила я с ними полглотка - за знакомство, - и выскакиваю обратно во двор, к Ирке. "Запорожца" уже нет, укатил. А Ирка стоит посреди дороги и ревёт. Да так ревёт, что смотреть страшно: слёзы - градом, трясётся вся... Я вам, кстати, забыла сказать, что Ирка на всех этих приметах и поверьях просто помешана была. Чёрную кошку увидит - ни за что дальше не пойдёт, даже если у неё последняя пересдача или выдача стипендии. Бабку какую-нибудь с пустым ведром встретит - сразу бежит домой, запирается, и до следующего утра ничем её из дома не выманишь! Пожар начнётся - всё равно будет сидеть в своей комнате и уповать на пожарников, а из дома не выйдет!.. В общем, суеверная была, как какая-нибудь бабка из глухой деревушки...
- А в "запорожце", наверное, мужика не оказалось, - предположила Валька.
- Да нет, мужик в "запорожце" был. Но гадкий, как Паха Дятлов... Когда Ирка его "тормознула", он решил, что прибыльный клиент намечается. Ночь поздняя, погода страшная - за каждый километр можно запросто по сотне требовать... А тут вдруг выясняется, что Ирке никуда ехать не нужно, а хочется ей только узнать его имя. Ну, мужик с досады и ляпнул, что зовут его Пантелеймоном... да еще и Сигизмундовичем.
Валька расхохоталась.
Женька вздохнула и закурила новую сигарету.
- Ну вот, - продолжала Танька, - стоит, значит, Ирка на дороге и плачет. "Где же я, - говорит, - найду себе Пантелеймона? В наше время так никого не называют". Я, конечно, попыталась её утешить, - но без толку. Она потом ещё чуть не целую неделю ходила с убитым видом... А месяца через два, может - чуть больше, хотите верьте, хотите нет...
- Неужели встретила Пантелеймона? - ахнула Женька.
- И неужели - Сигизмундовича? - с издёвкой всплеснула руками Валька.
- Не Сигизмундовича, но Пантелеймона. Представьте себе! - Танька так гордо вздёрнула носик, словно это не Ирке, а ей посчастливилось встретить Пантелеймона. - И встретила, и замуж за него вышла. И до сих пор счастлива. Живёт с ним недалеко от Сочи. Причём в двух шагах от пляжа. Причём в такой хоромине, какая нам и не снилась... И растит двух девочек. Одной уже два годика, второй - три месяца... У меня, кстати, фотографии есть. Могу показать.
- Ой, покажи, конечно! - попросила Женька.
Валька на фотографии смотреть отказалась. Она выпила рюмку водки и с тоской посмотрела на стол с облупившейся столешницей и двумя распиленными пополам лыжными палками вместо ножек, на Танькину "парадную" скатерть с цветочками по углам и с отпечатком утюга посередине, на остатки "пиршества", на ржавый скелет батареи под треснувшим подоконником... Вспомнила кривоногий столик в своей комнате, свою "парадную" скатерть, прожженную сигаретным пеплом и застиранную до дыр, свою некрашеную батарею и треснувший подоконник, свои выцветшие обои, изгибающиеся под серым потолком бледными, на долгие годы оцепеневшими волнами... Потом перевела взгляд на свою пустую рюмку - и тихо заплакала.
- Ну вот, теперь ты будешь слёзы лить! - Женька изо всех сил пыталась казаться весёлой, но в её взгляде отчётливо проступала растерянность: нечасто ей доводилось видеть свою "сильную" подругу плачущей.
- Не буду, - отозвалась Валька и, через силу улыбнувшись, разлила по рюмкам остатки водки.
Женька тотчас успокоилась.
- По последней - и бежим на улицу искать Пантелеймонов! - предложила она. - Уже почти полночь!
- Кто - Пантелеймонов, а кто - Сашу с Сережей! - рассмеялась Танька. - Я ведь ни Сашу, ни Сережу так за три года и не встретила...
- Сегодня обязательно встретишь! - пообещала ей Женька и подняла свою рюмку. - За счастливые встречи!
Все дружно чокнулись, выпили и, наскоро собравшись, побежали на улицу.
Минут десять, разгоряченные водкой и хорошим настроением, они бегали по спящему городу и недоумевали: почему на улицах никого нет. Лишь немного отрезвев и остыв, они заметили, что ледяной порывистый ветер сбивает их с ног, что воздух с трудом проникает в их заиндевевшие изнутри ноздри, - и догадались, что мороз, наверное, давно увеличился градусов до тридцати, если не больше... Все Пантелеймоны, Сережи и Саши, если только они не были пьяны и страшно одиноки, сидели по домам и выходить на улицу в надежде на "счастливую встречу", скорее всего, не собирались...
- Надо возвращаться в тепло, пока наше собственное тепло не вышло из нас окончательно! - сказала Валька. - Бежим обратно в общагу!
- Бежим! - согласилась Танька, у которой зубы уже перестали попадать друг на друга.
- А как же Сережа и Саша? И Пантелеймоны? - попыталась протестовать Женька.
- Поищем их в общежитии! - заявила Валька. - Бежим!
Но никто не побежал. Все трое одновременно заметили, как из темноты соседнего двора вынырнула и быстро двинулась им навстречу мужская фигура.
- Спрашивать будем одновременно, - сказала Танька. - Пусть у наших мужей будут одинаковые имена.
- Гениально! - восторженным шепотом произнесла Женька.
- Не возражаю, - улыбнулась Валька, и, когда мужик почти поравнялся с ними, все трое дружно выкрикнули:
- Как вас зовут?
Женька, правда, присовокупила к этому еще и "молодого человека", хотя мужик явно был уже не молод, а Танька - "мужчину" и "простите, пожалуйста", но, несмотря на возникшую разноголосицу, мужик вопрос понял.
- Никанор, - ответил он не особенно трезвым голосом. - А вас как зовут?.. У меня, кстати, с собой бутылка портвейна. Может, погреемся где-нибудь?..
- Мы не пьём! - выкрикнули девушки, на этот раз дружным хором, и со всех ног помчались к общежитию.
- Ну что ж, - сказала Валька, когда все трое ввалились в холл и под тяжелым взглядом вахтерши стали рыскать по карманам в поисках пропусков, - не самое редкое имя.
- Во всяком случае, - подхватила Женька, - Никаноры встречаются гораздо чаще Пантелеймонов!
- И гораздо чаще, чем Саши и Сережи, предлагают мне "погреться" где-нибудь, - вздохнула Танька.
- По-моему, еще чаще тебя пытаются согреть Василии, - улыбнулась Женька, вспомнив, что по Таньке давно уже сохнет их однокурсник Вася Плавкин.
- Кстати! - встрепенулась Валька, словно вспомнив что-то очень важное. - Нам сейчас обязательно надо будет зайти к Плавкину.
- Точно! - кивнула Женька.
Танька сделала вид, что предложение очень ей не понравилось.
- Зачем - к Плавкину? - пробурчала она, старательно хмуря брови.
- Повод есть, - объяснила Валька.
- Во-первых, - поддержала её Женька, - у Плавкина в холодильнике всегда пол-литра имеется...
- А во-вторых, - сказала Валька, - надо поинтересоваться, нет ли у него случайно каких-нибудь знакомых Никаноров. Хотя бы одного... - и шепотом, Женьке на ухо, так, чтобы не расслышала Танька, добавила: - Но никак не больше двух!
ОБОРОТНИ – ЭТО ДЕЛО ЖИТЕЙСКОЕ
рассказ
…я хочу сообщить вам об удивительном феномене, который с научной точки зрения значительно интереснее таких привлекающих всеобщее внимание явлений, как рентгеновское зрение или ассирийский массаж. Сообщённое мной может показаться вам шуткой, поэтому сразу оговорюсь, что это не так.
Вы, вероятно, не раз натыкались на слово «вервольф», обозначающее человека, который способен превращаться в волка. Так вот, за этим словом стоит реальное природное явление.
(...)
– А много у нас... оборотней? – зачем-то спросил Саша.
– Много...
I
– Я вам, мужики, так скажу: я не трепло, никогда им не был и не буду. Если я что-нибудь говорю – значит, говорю правду. И это вам любая собака в нашем дворе подтвердить может... Спросите хотя бы Власовну из двадцатой квартиры! Не поленитесь, мужики, поднимитесь к ней на пятый этаж и, если она вам откроет, спросите: «Слышь, Власовна, ведьма старая, отвечай как на духу: Семён Фляжкин – врун или честный человек?» И она вам ответит, что Семён Фляжкин всю жизнь свою был честным человеком, и сейчас такой, а значит, и всегда таким будет... А Власовна, мужики, зря говорить не станет. Это такая баба!.. Ни телик, ни радио, ни газеты не нужны, если такая баба в вашем доме живёт! Она всегда всё про всех знает: и кто у кого червонец в долг взял и не отдал, и кто сколько зарабатывает и сколько жене отдаёт, и кто самогон варит и в каком количестве (и почём своим продаёт, а почём – посторонним), и кто с кем напился – где, когда, на чей счёт и до какого состояния... Не знаю, мужики, как ей это удаётся, – колдунья она, или на неё ФСБ работает, – но только она, ей-богу, всегда и всё про всех знает! Так что если уж она вам скажет, что Семён Фляжкин – честный человек, значит, так оно и есть на самом деле...
И вот я вам сейчас, значит, расскажу, какая со мной вчера история приключилась, а вы, конечно, начнёте сомневаться: мол, не могло такого быть, сказки ты, Семён, рассказываешь... Непременно начнёте. Потому как оно и вправду – трудно поверить в такие-то дела, если сам ничего своими глазами не видел и в «Вестях» о том по телику ни слова не сказали... Но только я, мужики, честное слово, – хоть нож мне к горлу приставьте, хоть пулемёт, хоть водки не налейте, – всё равно на своём стоять буду: было это! А стоять я на своём буду по той простой причине, что всё это и в самом деле было – не далее как вчера и притом лично со мной...
А было, мужики, вот что.
Вчера вечером, часов этак в одиннадцать – в начале двенадцатого, мы с Фролом зашли к Натахе в 62-ую (у неё самогон и крепче, чем у Алки, и воняет не так отвратно), взяли пол-литрочку, посидели, поболтали о том о сём – за домом, где брёвнышко в кустах лежит. Ну, вы знаете... Вот... А вечер, мужики, такой вчера, если помните, ласковый был, уютный: тишина вокруг, теплынь; ни мошкары тебе, ни комарья, значит, ни недоделков этих соплячьего возраста с магнитофонами да мотоциклами; тишь да гладь, да небо над головой, а в небе – звёздочки, словно бисеринки, сверкают; под ногами травка шелестит – мысли всякие приятные навевает. А в воздухе аромат какой-то плавает, прямо-таки неземной – хоть слюнями захлёбывайся! (Видать, Нинка с первого этажа опять пекла что-то для ублажателя своего нового, интеллигента этого.)
В общем, вечер такой, что сидеть бы и сидеть нам с Фролом за домом, на брёвнышке – хоть до самого утра. По домам расползаться совсем неохота: что там, дома, кроме жён да пустых холодильников?.. «Эх, – думаем, – ещё бы по стаканчику!» А денег-то нет. Поскребли в карманах – на полпузырёчка наскребли. А что нам с ним те полпузырёчка, мужики? Сами понимаете: ни душе, ни брюху, – одно расстройство только...
«– Ладно, – говорю я тогда Фролу. – Ты сиди тут. Жди. А я пойду в Ларискиных загашничках пошарю. Она у меня баба хозяйственная, на чёрный день всегда копейку припрячет».
И – домой. Поднимаюсь, значит, по лестнице, тихонько отпираю дверь, захожу... Тишина. Свет нигде не горит. «Слава Богу, – думаю, – спит, наверное». И крадусь на кухню. Там у нас, в шкафу, на нижней полке, банки разные стоят – под приправы и прочую дрянь. Только из приправ у нас в доме давно уже ничего, кроме соли, не бывало, так что банки эти стоят пустые. Вот моя Лариска и додумалась в самую дальнюю банку деньги ныкать. Она, ясное дело, всегда от меня деньги прячет. И хитрые ж места находит, зараза! То в мешок с тряпьём запихнёт, который на антресолях валяется, то в щёлку за плинтусом, то за обои – где кусок от стены отошёл, под самым потолком, то в ящик с инструментами плотничьими, – короче говоря, нарочно выискивает такие места, куда я давно уже не заглядывал и не собирался. Думает, дурёха, что я не найду! И только ведь хуже делает... Вот, к примеру, засунула она как-то полтинничек за колонку, на кухне, – в щель, которая образовалась, когда от стены за колонкой кусок штукатурки отвалился. А полтинничек взял да и глубже нырнул, когда я его доставать полез. Застрял где-то между стеной и колонкой – не видать даже. Так мне, чтоб до него добраться, пришлось всю колонку разобрать. До сих пор разобранная в углу лежит, воды горячей два месяца нету, Лариска, дурёха, посуду в тазике моет...
Ну, так вот. Захожу я, значит, на кухню, лезу в шкаф – за банкой, в которую Лариска обычно деньги прячет. И вдруг слышу за своей спиной звуки какие-то странные, подозрительные. Как будто, вроде, собака рычит – негромко так, предупреждающе. А собаки-то у нас в доме нет никакой! Кошка была – да сбежала, после того как мы её дней десять не кормили. Нечем было...
Вот я и думаю: «Откуда тут собаке взяться?.. Неужто Лариска с улицы дворнягу какую приволокла? Зачем? Охранять у нас нечего, в доме шаром покати, сами – как псы безродные, живём...» И так мне вдруг не по себе сделалось, мужики! Сами понимаете: поздний вечер, в доме темно и тихо, – не слышно даже Ларискиного храпа, – за окном луна висит – полная, – мистика разная в голову лезет...
И вот поворачиваю я голову назад (медленно так, не торопясь – от страха, что увижу вдруг что-нибудь этакое, чего трезвыми глазами никому не дай Бог увидеть), смотрю – а там, на входе, Лариска моя стоит. И такое с ней там, на входе, делается, что просто с ума сойти можно!..
Я, мужики, вы сами знаете, – не робкого десятка. В прошлом году – помните, я вам рассказывал? – спустились мы как-то с Фролом в овраг (за гаражами), бутылочку распить без посторонних, а вслед за нами спускаются вдруг человек пять недоделков каких-то, навроде студентов, все как на подбор мясистые, мордастые, – ни дать ни взять молодые бычки на выпасе, – подходят к нам, значит, и говорят: «А ну-ка, отцы, – говорят, – купите у нас вот этот кирпич за сто рублей! Да поживей!» Мол, через минуту он будет стоить двести (намекают, значит). Так вот, я ведь не испугался тогда – ни капельки! Кирпич, конечно, купил (слава Богу, деньги при себе были), потому как – зачем мне нож под ребро, когда я жить ещё хочу?.. Но не испугался ведь, не драпанул, как Фрол, – горным козликом наверх, в гаражи! Да я ещё потом чуть не до утра в том овраге сидел, под кустом (от дождя укрылся): мол, не боюсь я никого и никуда драпать не собираюсь, хочу в овраге сидеть – и буду!..
Так что, мужики, скажу вам прямо и откровенно, без всякого там бахвальства: меня если в чём и можно упрекнуть, то только не в трусости. Но вчера, когда я там, в кухне, на входе, Лариску свою увидал в таком виде, – у меня, признаться, прямо в сердце что-то оторвалось! Думал: окочурюсь там же, на месте, – от страха!.. Да и кто бы не испугался, такое-то увидев!.. Вот вы представьте себе: стоит она там, возле двери, в темноте – видать еле-еле, как будто туманом заволокло, – стоит, значит, и лыбится. А вместо рта у неё, мужики, – пасть, навроде волчьей! И клыки поблескивают – длиннющие такие, на концах острые, – как кинжалы, ей-богу! А глаза – красные! Ни белков, ни зрачков – сплошь красные! Словно два уголька... или блина светофорных – когда через дорогу идти не положено!..
И ведь, главное, тело-то у неё Ларискино – и ноги её, в шлёпанцах драных, и ночная рубашка в выцветших ромашках, с заплаткой на пузе, и грудей, как всегда, нету почти что... А сверху – вот эта пасть с клыками! и глазища – красные и свирепые, как у голодной собаки, когда она кошку заприметит!..
И вот я, значит, смотрю на неё, а она на меня смотрит – и постепенно всё больше и больше на зверя похожей делается: голова вся, целиком, волчьей стала, шея шерстью обросла, когти из пальцев прямо на глазах расти начали – и такие здоровенные! У медведя и то, наверное, поменьше будут... А потом она вдруг как зарычит! Распахнула пасть свою клыкастую – и на меня! Я едва в сторону отскочить успел. На холодильник наткнулся, повалил. А она с разбегу в шкаф въехала. Шкаф – на неё. А ей хоть бы хны – обломки расшвыряла – и снова на меня! Я – бежать! Вылетел из кухни в коридор, кинул чем-то – что под руку подвернулось – в тварюгу эту – и к двери! Да только, дурак, со страху ориентацию потерял, двери перепутал – в комнату свернул. Мне бы на лестницу да вниз, во двор, а я – в комнату, бестолочь этакая... Ну, да что делать! Обратно уже никак: там, в коридоре, Лариска – за мной гонится. Вернее, не Лариска, а... чёрт знает что! От Лариски на ней только одна рубашка с заплаткой да шлёпанцы дранные остались, всё остальное – звериное!
Врывается она, значит, в комнату: пасть раззявлена, клыки сверкают, глаза горят, язык, как галстук, болтается – с него на пол слюна каплет... Жуть!
Я, дело ясное, – бежать!
Она – за мной!
Носимся мы по комнате, мебель опрокидываем, я ору благим матом (думаю: может, соседи услышат), она рычит, как тигр разъяренный!.. Минут пять бегали, не меньше. В комнате такой погром устроили – словно туда гранату закинули или милиция с обыском приезжала. Ни одного стула, ни одной полки не пропустили – всё в щепы разнесли! Дров столько – в избе печку полмесяца топить можно!.. А потом я вдруг в шкаф врезался, в секретер. Дверцы стеклянные – к чёрту! Вся посуда с полок, какая была, – туда же! Единственный сервиз в доме (свадебный ещё подарок) – вдребезги! А у меня искры из глаз – фонтаном!..
И вот, значит, когда у меня искры-то из глаз посыпались, я вдруг вспомнил, что там, в углу, под столом, у меня ружьишко припрятано. Я ведь, когда ещё на заводе работал, человеком был, деньги зарабатывал, пил только в праздники (и то – коньяк армянский, пятизвёздочный, а не дрянь всякую), – я тогда большим был любителем с ружьём по лесу побродить. Чуть не каждую субботу – на мотоцикл – и в деревню, к матери. Переночую, а в воскресенье, часа в четыре утра, соберусь потихоньку – и в лес... Мать у меня за турбазой жила, в Камышово, – знаете?.. Ох, там и охота была, доложу я вам! Как вспомню – на душе светлеет... Один раз чуть медведя не завалил, ей-богу! Откуда он там, за Камышово, взялся – чёрт его знает. Может, из зоопарка сбежал, а может, уцелел как-то – этаким лесным анахронизмом...
Ну, так вот. Потом, когда меня с завода-то выперли – по сокращению – и брать уж больше никуда не захотели, я с горя попивать начал. За пять лет пропил всё, что можно было: и мотоцикл свой, и дом в Камышово, который мне после смерти матери достался, и мебелишку кое-какую... Хотел и ружьё продать, хорошие деньги предлагали. Да не смог: жалко стало. Единственная ж память осталась о тех временах, когда я жил по-человечьи, жизни радовался...
А чтоб Лариска ружьецо моё не загнала кому, я его припрятать решил. Только ведь, сами понимаете, ружьё – вещь громоздкая, не бумажка какая-нибудь пятидесятирублевая – за плинтус или в банку из-под приправы не спрячешь. Думал я, думал – и надумал положить его просто под стол, а сверху журналами завалить – «На суше и на море». (Выписывал же когда-то, ёлки-палки, журналы! – и прочитывал их от корки до корки, жизнь иноземную изучал... Э-эх!..) Генеральных уборок Лариска моя года четыре уже не проводила, под стол с веником, думаю, нескоро ещё заглянет; «На суше и на море» её никогда не интересовали, а если что завернуть надо, так у неё своих «Крестьянок» да «Работниц» килограммов на сорок под кроватью валяется. Вот я и подумал, что под моими журналами она ружьишко ввек не найдёт. И точно – не нашла!..
И вот вспомнил я, значит, про ружьишко своё – и прямиком к столу. Ныряю под журналы, шарю... Вот оно, заветное! Вот оно, родимое!..
Но тут меня сзади зверюга эта как хватанёт! За ногу! Когтями! «Всё, – думаю, – конец мне настал! Не успею ружьё из-под журналов вытащить. Да и не заряжено оно, скорее всего...»
И начал я, мужики, Богу молиться.
II
Семён неожиданно умолк и приложился к бутылке, где ещё оставалось на донышке немного пива.
Фёдор воспользовался паузой и разлил по стаканчикам остатки самогона. Микола нащипал хлебца.
Все трое выпили, закусили. Потом Микола достал из кармана пачку «Примы».
– Ну? И что же было дальше? – спросил он, угощая Семёна сигаретой.
– Дальше?.. – Семён взял сигарету, прикурил и насупил брови, собираясь с мыслями. – А дальше, мужики, было вот что... Кое-как изловчившись, скинул я с себя Лариску, – вернее, зверюгу эту клыкастую, – выдернул из-под журналов ружьишко. Проверил – заряжено! Один, правда, всего патрончик. Но я-то стрелок знатный! Со ста шагов когда-то кабану в глаз попадал... Ну, думаю, сейчас влеплю этой твари прямо в пасть!.. Лариску-то, конечно, жалко немного: жена всё-таки... Но ведь то не Лариска уже – зверюга! Волк! Или, может, собака бешеная... Да и жизнь свою спасать как-то надо... И вот навёл я, значит, на неё ружьишко, прицелился и, как только собралась она снова на меня накинуться, спустил курок... Бац!
Бац! Увесистый кулак обрушился на голову рассказчика и чуть не до половины вдавил её в плечи.
Моментально протрезвевший Семён подскочил с травки, обернулся и ахнул:
– Ларочка!..
– Ах ты, сукин сын, пьянь подзаборная! – накинулась на него Лариса. – Стащил-таки последний полтинник, сволочь! И, конечно, пропил уж весь!.. Ну, я тебе сейчас брюхо с мозгами заодно прочищу, гнида!..
Посеревший от страха Семён опрометью помчался прочь – куда-то в сторону оврага. Лариса, несмотря на тесную юбку и застарелую гипертонию, с не меньшей скоростью понеслась следом...
– Да-а, – грустно протянул Фёдор, когда их фигуры растаяли в сгустившихся сумерках. – Дела... Промахнулся, видать, наш охотник.
– Или осечка вышла, – предположил Микола.
– В любом случае – хорошо. Жена ведь, если даже она и оборотень, – всё-ж-таки баба. А при бабе жить – по собственному опыту знаю – куда лучше, чем бобылём...
– Это ты верно говоришь, – кивнул Микола. – При бабе лучше.
– А если она и оборотень – так что ж поделаешь? Дело житейское... Такая уж у нас теперь жизнь пошла, что чуть не каждый второй – оборотень. На подростков вон нынешних глянь. Дома, с папой и мамой, они – мальчики как мальчики, девочки как девочки. А чуть нос во двор – уже бычки да тёлки. На природу выйдут – в свиней превращаются, на танцульках ихних модных – в макак да мартышек, ночью во дворе, под окнами, – в кошек с котами мартовскими... А на родителей их посмотри! Один, чуть на люди выйдет, вороной в павлиньих перьях оборачивается, другой – козлом безрогим, третья – змеей подколодной. Этот волком на всех рычит, тот – шавкой беззубой тявкает. Эта курицей кудахчет, та из мужа кровь пиявкой сосёт... Да что там! Если хочешь знать, я и сам – оборотень! Правда-правда! Пока трезвый – вроде, на человека похож, выпью стакана три – жеребцом оборачиваюсь, ещё с пол-литра – свиньёй хрюкаю, а утром, с похмелья, в зеркало гляну – натуральный кот облезлый, смотреть противно...
– А у меня жена с тёщей – оборотни, – заявил Микола. – Стоит мне домой вовремя не вернуться или пропить больше полтинника, – они, знаешь – в кого превращаются?.. А вот послушай...