Пролог

Пекин. Октябрь 1959 года. На столичном аэродроме приземляется самолет. Никита Сергеевич Хрущев и сопровождавшие его лица не торопясь спускаются c трапа. Внизу их встречают премьер Государственного совета КНР Чжоу Эньлай со своими министрами. Сдержанно-приветливые лица. Обмен рукопожатиями. Протокольно вежливые улыбки и ничего не значащие фразы. Никаких прежних панибратских объятий и лобызаний (чуждых китайским обычаям, согласно которым поцелуи между мужчинами — мерзость, какую только можно вообразить). Никаких приветственных речей. На здании аэровокзала ни единого плаката с привычными аршинными иероглифами, оповещающими о «вечной и нерушимой дружбе между советским и китайским народами». Нет и толпы восторженных трудящихся с бумажными флажками и иконостасом из портретов вождей мирового пролетариата, как давно, так и недавно усопших, а также продолжавших здравствовать. Молчат динамики, из которых прежде мощным потоком лилась мелодия песни В. Мурадели и М. Вершинина о том, что «русский с китайцем — братья навек» и что «Сталин и Мао слушают нас». Теперь все по-другому. Сталин отошел в мир иной. А у Хрущева с Мао Цзэдуном сложились совсем другие отношения. Хрущев за глаза называл Мао Цзэдуна «старой галошей», а тот Хрущева «тухлым яйцом». У китайцев это самое оскорбительное ругательство.

Медью прозвучали государственные гимны Советского Союза и Китайской Народной Республики. Почетный караул отчеканил шаг. И вереница черных лимузинов помчала высоких гостей и хозяев по пустынным улицам Пекина.

Утром следующего дня — визит к председателю Мао в его резиденцию в Чжуннаньхае. Переводчиком на переговорах выступал Н. Т. Федоренко. Вот его воспоминания:

«В просторной приемной Мао Цзэдуна, где участники встречи расположились в огромных европейского вида креслах, царила атмосфера сдержанности и взаимной настороженности. После обычной в таких случаях словесной разминки Хрущев с присущей ему прямотой приступил к цели своего визита.

Он как бы стремился к тому, чтобы доказать свое намерение выполнить в духе интернационализма общесоциалистические задачи, стоящие перед нашими странами. Говорил о важности единства нашего содружества, единстве целей построения социализма и коммунизма. О стремлении к дальнейшему развитию и укреплению всестороннего сотрудничества между Советским Союзом и Китаем, отвечающего интересам наших народов.

При этом Хрущев отметил особую ответственность двух великих держав в ядерную эпоху, говорил об обеспечении справедливого и прочного мира и международной безопасности.

Выслушав довольно пространное высказывание Хрущева, который, как обычно, мало следил за подбором слов, был косноязычен, заполнял паузы словами-паразитами, Мао Цзэдун выразил понимание по поводу существующей опасности ядерного столкновения.

— Именно поэтому нам чрезвычайно важно иметь у себя ядерное оружие, но у нас его нет, — произнес Мао Цзэдун, бросив взгляд на собеседника.

— А зачем оно вам, когда мы его имеем и готовы защищать Китай, как самих себя, в соответствии с условиями Договора о дружбе, союзе и взаимной помощи между СССР и КНР? — выпалил Никита Сергеевич.

— Благодарим, но Китай — великая и суверенная страна, и нам самим нужно обладать ядерными средствами, чтобы защитить себя в случае войны. Если не склонны поделиться с нами этим оружием, то помогите нам технологией создания ядерной бомбы, — продолжал хозяин.

— Но ведь производство атомной бомбы, знаете ли, чрезмерно дорогостоящее дело. Помимо всего, оно отнимет у вас буквально всю электроэнергию, которую вы вырабатываете в стране, — не отступал гость.

— Ну что ж, справимся и своими силами с американским «бумажным тигром», — не без самоуверенности сказал Мао Цзэдун.

…Время от времени собеседники касались как бы отвлеченных вопросов. Но и в этом случае говорили только Мао Цзэдун и Хрущев.

— Вы не курите сигарет и, кажется, не одобряете нашей заварки зеленого чая, тогда как я непрерывно затягиваюсь никотином и все время пью чай, а потом еще съедаю чайные листья, — сказал Мао Цзэдун и, беря пальцами зеленые лепестки из чаши, отправлял их в рот, пережевывал и проглатывал.

— Как говорят чукчи, у меня нет мелких пороков. Впервые вижу, однако, чтобы «закусывали» чайным листом.

— Европейцев, по моим впечатлениям, многое удивляет в Китае. Мы редко едим хлеб, хотя мучные блюда у нас не редкость. Питаемся рисом, без которого не можем обойтись, тогда как иностранцы употребляют рис редко и мало. Кстати, прошлый год в Китае был очень удачный, мы собрали весьма щедрый урожай зерновых. У нас образовались солидные излишки пшеницы, и мы озадачены что с ними делать. Не дадите ли полезного совета? неожиданно спросил хозяин.

— Откровенно говоря, у нас никогда но было избытка зерна. Напротив, все время испытываем недостаток. Поэтому затрудняюсь предложить вам что-либо полезное, ответил советский гость.

Мао Цзэдун, разумеется, прекрасно знал напряженное положение с зерном в Советском Союзе. Похоже он рассчитывал на другой ответ собеседника, но тот повел себя, как это принято в дипломатии, довольно уклончиво.

У Хрущева были свои соображения на этот счет. Ведь он, как известно, предсказывал скорую победу коммунизма в Советском Союзе, а Мао Цзэдун стремился еще быстрее добиться этой цели в Китае.

Главной проблемой в переговорах Хрущева и Мао Цзэдуна был вопрос о культе Сталина.

— Решение съезда КПСС относительно культа личности Сталина, на наш взгляд, вряд ли было обосновано в полной мере, как бы между прочим начал Mao Цзэдун.

— Решение это не вызывает сомнений ни в нашей партии, ни в народе, отчеканил Хрущев.

— Вы, естественно, вправе сами решать внутренние ваши вопросы партийные и государственные. Но Сталин… его выдающаяся роль как вождя мирового революционного движения, китайского в том числе, такие проблемы, как нам представляется, следует решать не в одностороннем порядке, а с учетом международной взаимосвязи, продолжал китайский лидер.

— Сталин и сталинизм явление, прежде всего, национальное. Оно возникло и сложилось в Советском Союзе. Поэтому мы вправе выносить свое решение. И мы его вынесли, — стоял на своем советский гость.

— Решение вынесли, но одностороннее по существу и по самому подходу. Решали так, будто это явление исключительно местного значения, дело одной партии, одной страны. Но ведь это не так, это слишком узкий взгляд.

— Культ личности Сталина — порождение национальное в том смысле, что он создавался в нашей стране и мы за это несем ответственность.

— Но правильно ли ограничивать сталинизм одной страной, Советским Союзом, когда он приобрел международное значение?

— Но именно мы, советские коммунисты, должны были дать культу Сталина правильную оценку.

— Не слишком ли поспешно и субъективно было принято решение об осуждении Сталина? Ведь ему принадлежит огромный вклад в коммунистическое движение во многих странах. А великое дело революции, в том числе в Китае: разве допустимо все это отрицать или преуменьшать?

Наступила пауза. Мао Цзэдун взял стоявшую на столике чашу с чаем, не спеша отпил из нее, поставил на место и вновь посмотрел на собеседника.

— Вы говорите об огромном вкладе Сталина, — продолжал Хрущев, но забываете, какой ценой наша партия, народ заплатили… Разве можно оправдать его произвел, расправы, массовые жертвы, миллионы загубленных жизней при коллективизации или в ходе Великой Отечественной войны?

— Не об этом речь. Никто не собирается оправдывать Сталина за проведение коллективизации в Советском Союзе. Это внутреннее ваше дело. Кто в этом повинен — Сталин или не только он один, вам лучше знать. Речь о другом. Имя Сталина глубоко почитаемо во многих странах мира, он служил высоким образцом убежденного революционера, мы верили в него, в его учение и опыт. И теперь все это перечеркивается. Мы рискуем потерять то, что накапливалось десятилетиями мужественной борьбы, потерять авторитет коммунистов, потерять веру…

— Веру? А разве это не было заблуждением, обманом? Об этом мы должны были сказать. Мы обязаны были обнажить ложь, раскрыть правду, как горько это ни было для нас.

— Мы хорошо знаем, что такое горечь. Вся история нашей борьбы горький опыт. Мы давно постигли, что горькое лекарство самое верное. Но вашим решением осуждаются не только промахи и ошибки — кто от них застрахован? Вы подвергли безоговорочному осуждению все, что связано с именем Сталина, не дав себе труда отделить больное от здорового, негативное от положительного, что должно быть объективно признано.

— Мы сказали правду!

— Решение ХХ съезда КПСС крайне осложняет обстановку. При таком положении дел невозможно рассчитывать на нормальные отношения между нашими партиями.

Столь крутой поворот серьезно охладил нашу возникшую было вначале надежду на примирение. Когда одна из сторон бескомпромиссно претендует на истину, может ли идти речь о примирении? Наше руководство заняло тогда твердую позицию. И это не могло не породить новых трудностей.

— Едва ли разумно спешить со столь далеко идущими выводами, ответил Хрущев.

Иногда мне казалось, что переговоры эти напоминали дискуссию людей, теряющих временами способность отличать то, что говорится, от того, кто говорит и как говорит.

У Никиты Сергеевича, по моим впечатлениям, от природы было в высшей степени развито политическое чутье, которое, однако, нуждалось в подкреплении научными знаниями и культурой, но их ему не удалось приобрести.

Вдумываясь в причины занятой китайским руководством непримиримой позиции в отношении решения ХХ съезда КПСС, я не мог и не могу отделаться от личного впечатления, что Мао Цзэдун усматривал в этом неотвратимую опасность подвергнуться обличительной критике в адрес его собственного культа личности. Он, мне думается, понимал, что после разоблачения культа Сталина грядет его черед. И тревога эта не была беспочвенной».

И еще из воспоминаний Н. Т. Федоренко:

«Мао Цзэдун устроил банкет в честь советской делегации. Шло дружеское застолье. Бесконечные блюда, тосты, шутки. И вот разговор зашел о былых сражениях китайских коммунистов в нелегкой их войне против гоминьдановцев.

— Скажите, товарищ Мао Цзэдун, — игриво обратился Никита Сергеевич к хозяину, — какова в конце концов ваша философия стратегии и тактики, проводившейся в столь трудных условиях борьбы?

— О, это очень просто, ответил Мао Цзэдун и, взяв куайцзы (костяные палочки для еды), ловко приподнял из стоявшего перед ним блюда скользкого морского трепанга. Видите, это ускользающее чудо теперь в моих руках. И я с у довольствием отправляю его в свой рот, из которого, как вы догадываетесь, выход только один. Итак, трепанг у меня в зубах. Он неразделим с моим пищеварением.

— Может быть, окропим это живительными каплями маотая? — вопросил Булганин.

И все тотчас же осушили по малой стопке напиток, от которого воспламеняется даже вода.

— Так вот, — продолжал Мао Цзэдун насчет философии стратегии и тактики, — трепанга я пережевываю и проглатываю. Можете не сомневаться, что это именно так. Теперь облюбовываю второй экземпляр трепанга, покрупнее, столь привлекательно возлегающий на блюде. И беру его палочками вот так. Но поместить его в свой рот, чтобы раскусить, пока что не тороплюсь. Предпочитаю подержать его, пусть повисит в воздухе, так сказать, для убедительности. А теперь сосредоточиваю внимание на третьем трепанге, который так возмутительно возбуждает мой аппетит.

— И что же происходит? — вырывается у А. И. Микояна, который до сих пер не подавал о себе знать.

— Вот об этом, третьем трепанге мы и должны поговорить… закончил Мао Цзэдун свое повествование по предложенному сюжету».

Какой-либо заинтересованности в продолжении разговора на эту тему советские гости не проявили. Они предпочли промолчать. И судьба третьего трепанга так и осталась невыясненной.

Проводы советской делегации во главе с Хрущевым выглядели еще более холодными, чем встреча. Миссия Никиты Сергеевича завершилась полным провалом. Ему не удалось устранить образовавшиеся к тому времени трещины в советско-китайских отношениях. Более того, он их расширил и углубил до размеров непримиримых противоречий. И вскоре годами благоухавшее поле дружбы и сотрудничества между двумя великими соседями стало походить на лунный пейзаж.

О своеобразных отношениях между Н. С. Хрущевым и Мао Цзэдуном пишет в своих воспоминаниях и другой выдающийся востоковед Михаил Степанович Капица:

«Мао Цзэдун любил дурачить Хрущева во время их бесед у бассейна (в пекинской резиденции Мао Цзэдуна. — А. Ж.), рассуждая о целесообразности войны, поскольку СССР и Китай могут выставить намного больше дивизий, чем империалистические державы. «Великий кормчий» утверждал, что Советский Союз воевал против фашистской Германии неумело: надо было, не проливая крови, отойти за Урал и ждать, пока США и Англия разгромят фашистскую Германию. Мао Цзэдун называл империализм, атомную бомбу «бумажными тиграми». Хрущев излагал свои взгляды, но быстро выходил из себя, горячился, что доставляло «кормчему» великое наслаждение…

Я постоянно думал, почему это произошло, кто несет ответственность за это несчастье, и пришел к заключению: виноваты два человека — Хрущев и Мао Цзэдун, Мао Цзэдун и Хрущев. Я нередко видел того и другого, наблюдал, как они все более «заводились», как все глубже оказывались в плену взаимной неприязни… И Хрущев, и Мао Цзэдун, очень разные личности, рожденные разными цивилизациями, имели много общего. Оба обладали низкой культурой, примитивной грамотностью, были людьми с громадным тщеславием и амбициями и с неограниченной властью… У них давно чесались руки».

Справедливости ради, следует сказать, что Мао Цзэдун любил ставить в тупик не только Хрущева. В августе 1944 года в беседе со связным Коминтерна П. П. Владимировым он признался, что ему нравится скрывать свои чувства и разыгрывать нужную в данный момент роль даже перед хорошо знакомыми людьми — разыграет кого-нибудь, а потом интересуется, удачно ли получилось.

В ноябре 1957 года, прибыв в Москву во главе делегации КНР, он буквально шокировал Старую площадь высказываниями о том, что «бедность — это хорошо!», что «страшно подумать о том времени, когда все будут богаты, что «люди от избытка калорий будут о двух головах, о четырех ногах». А встретившись с К. Е. Ворошиловым без всякого на то повода заявил, что «скоро умрет и предстанет перед Марксом».

Немало удивил Мао Цзэдун участников совещания коммунистических и рабочих партий в Москве своими рассуждениями об угрозе новой мировой войны. «Можно ли предположить, говорил он, — какое количество людских жертв вызовет будущая война? Возможно, будет одна треть из двух миллиардов семисот миллионов населения всего мира, то есть всего лишь девятьсот миллионов. Я считаю, что это еще мало, если действительно будут сброшены атомные бомбы. Конечно, это очень страшно. Но не так плохо было бы и половину. Почему? Потому, что не мы хотели этого, а они, они навязывают нам войну. Если будем воевать, то будет применено атомное и водородное оружие… Если половина человечества будет уничтожена, то еще останется половина, зато империализм будет полностью уничтожен и во всем мире будет только социализм, а за полвека или за целый век население опять вырастет, даже больше чем наполовину».

Кто-то из участников совещания тогда заметил, что председатель Мао не оригинален в своих суждениях, что он уподобился китайскому философу Шан Яну, жившему задолго до нашей эры и утверждавшему: «Если бедная страна бросит все свои силы на войну, она станет сильной и могучей. А если страна богата, но ни с кем не воюет, она непременно станет слабой». И еще: «Если войну можно уничтожить войной, позволительна и война; если убийством можно уничтожить убийство, то не возбраняется и убийство; если наказаниями можно уничтожить наказания, допустимы и суровые наказания».

…В сентябре 1958 года с кратким рабочим визитом в Пекин срочно вылетел министр иностранных дед СССР А. А. Громыко. Сопровождал его, как обычно, М. С. Капица. «Мы старались выяснить, пишет он в своих мемуарах, для чего китайские власти затеяли обстрел прибрежных островов Мацзудао и Дзиньмыньдао. Обстановка в Тайваньском проливе обострилась до крайности, в Вашингтоне даже стали обсуждать вопрос о применении атомной бомбы…»

Определенную пикантность этому срочному визиту в Пекин советских представителей придавал тот факт, что буквально за пару-тройку недель до обстрела островов, а он начался 23 августа, в китайской столице велись переговоры с советской делегацией. Невольно возникал вопрос: «Неужели Пекин не поставил в известность лао дагэ — «уважаемого старшего брата» (так китайцы обращались к нам в те годы) о своих намерениях в отношении Тайваня и прибрежных островов, находившихся под контролем гоминьдановцев?»

Кремль, разумеется, был в курсе дела. В своих мемуарах Н. С. Хрущев пишет: «В 1958 году китайцы обратились к нам с просьбой оказать им помощь оружием, так как они хотят провести новую военную акцию против Чан Кайши. Они попросили авиацию прикрытия, дальнобойную и береговую артиллерию, что-то еще. Мы все это дали им. Думали, что они замышляют что-то решительное по ликвидации Чан Кайши. Мы их тогда не только не сдерживали, а, напротив, считали такие действия правильными. помогающими объединению Китая… Еще когда они готовились, мы считали, что, может быть, необходимо помочь Китаю более активно. И предложили перебросить к ним нашу дивизию истребительной авиации. Они на это предложение вдруг отреагировали очень нервно и дали нам понять, что такое предложение их обидело, оскорбило: им такой помощи не надо! Мы не стали навязываться».

Что же в таком случае взволновало Москву? Ответ однозначен — крайне неудачный для нее выбор времени для начала атаки на Чан Кайши, сделанный в Пекине. Дело в том, что 15 июля 1958 года Соединенные Штаты двинули свои войска против Ливана. Советский Союз незамедлительно отреагировал на это объявлением о начале крупномасштабных военных учений. Противостояние двух сверхдержав обострилось. Стал набирать обороты очередной международный кризис с непредсказуемыми последствиями. В этой ситуации возникшая в районе Тайваньского пролива напряженность была для Москвы весьма некстати. Потому-то А. А. Громыко так спешно вылетел в Пекин за разъяснениями.

Объяснения Мао Цзэдуна не выглядели исчерпывающими. Из них не видно было, зачем злополучный обстрел островов оказался приуроченным к обострению ближневосточного кризиса. В Москве, похоже, не придали должного внимания этому немалозначительному нюансу, как и тому, что интенсивный обстрел островов прекратился 13 сентября так же внезапно, как и начался. Там восприняли это как очередную курьезную выходку Мао Цзэдуна. А зря.

Китайские историки ныне признают, что, принимая решение об обстреле островов Мацзудао и Цзиньмыньдао, Мао Цзэдун видел в этом «не столько военную акцию, сколько политическую и пропагандистскую». Он продемонстрировал сопричастность Пекина, хотя и косвенную, к международному кризису. На чьей стороне? На своей.

Эта точка зрения подтверждается документальными данными, в частности секретной телеграммой, которую Мао Цзэдун 27 июля 1958 года направил министру обороны Пэн Дэхуаю и начальнику генерального штаба НОАК Хуан Кэчэну. В ней говорилось: «Не могу спать. В раздумьях. Обстрел Цзиньмыня приостановлен на несколько дней… Сейчас не следует вести обстрел. Посмотрим на международную обстановку».

…Чжоу Эньлая как-то спросили, чем объясняются непредсказуемость Мао Цзэдуна, его неожиданные поступки, шокирующие высказывания. После некоторого раздумья Чжоу Эньлай вместо ответа рассказал народную китайскую притчу: «Жил-был царь обезьян Сунь Укун, обладавший несметным воинством и смело вступавший в конфликты с земными, небесными, подводными и подземными властителями, которые с презрением относились к обезьянам и постоянно обижали их. Доведенные до отчаяния дерзкими и неизменно победоносными действиями бесстрашного Сунь Укуна и его рати, все эти властители в конце концов обратились со слезной жалобой к Будде. Тогда Будда собственноручно сплел и надел на голову Сунь Укуна венок из цветов лотоса, сделав его таким образом святым бодисатвой. Лишь после этого прекратились войны и конфликты». Затем, выдержав паузу, Чжоу Эньлай добавил, что и Китай, который западные державы ни во что не ставят, будет до поры до времени вести себя как Сунь Укун.

Кстати, успокоив тогда, в сентябре 1958 года, А. А. Громыко заверением, что Китай не собирается освобождать прибрежные острова и тем самым раздувать пламя войны в Тайваньском проливе, Мао Цзэдун закончил свои рассуждения неожиданным шокировавшим высокого советского гостя умозаключением. Вот как это выглядело со слов М. С. Капицы: «Где мы построим столицу социалистического мира? — спросил Мао Цзэдун и сам же ответил. — Насыплем большой остров в центре Тихого океана и построим на нем столицу мира». А. А. Громыко тихо спросил меня: «Что это за фантазия?» Это Мао Цзэдун в своей стихии, — ответил я».

В Москве да и Вашингтоне даже не пытались разглядеть в Мао Цзэдуне обезьяньего царя Сунь Укуна, а тем более — признать его себе равным. Там были поглощены идеей глобального противоборства двух систем и видели мир только биполярным. И отказываться от этого не желали.

Все не так, как у других

На нашем компасе черная стрелка указывает на север, а на китайском — на юг. Китайские книги издревле открывались не справа налево, как у нас, а слева направо. Зато строчки читались справа налево, да к тому же не по горизонтали, а по вертикали. Китайский обед начинается отнюдь не с супа. Он заканчивается им. Сорокаградусную у нас рекомендуется «перед употреблением охлаждать», а китайцы свой шестидесятиградусный «байгар» с превеликим удовольствием опрокидывают изрядно подогретым. Траурный цвет у них не черный, а белый. Они не вдевают нитку в иголку, а, наоборот, иголку надевают на нитку. Чтобы остановить мула, китаец кричит «но», а чтобы заставить животное вновь тронуться в путь, изрекает знакомое нам «тпру». Все наоборот.

Даже черти у китайцев какие-то особенные. У нас черт — хитрющая бестия. Его на мякине не проведешь. Ихний же черт нашему в подметки не годится. Достаточно перед входной дверью поставить ширму или соорудить нечто похожее, и китайский черт не проникнет в дом: не скумекает, что ширму можно обойти сбоку.

У них нет религии в привычном для нас смысле этого слова. Их конфуцианские, даосские и буддийские храмы и кумирни заполнены статуями бесчисленных божеств. Китайцы поклоняются им, просят помощи в своих молитвах. И в то же самое время гневаются на богов, если те не откликаются на призывы о помощи. Китайцы, не стесняясь в выражениях, ругают богов и даже бьют их палками, коль скоро те не совершают испрошенных чудес. Даже императоры позволяли себе наказывать богов.

Когда Поднебесную очередной раз постигла сильная засуха, маньчжурский император Цяньлун отправился в храм «Черного дракона», расположенный близ Пекина, в районе Сишаньских холмов, с тем, чтобы помолиться о ниспослании дождя. Дракон, как показалось императору, не внял его молитве. Тогда разгневанный Цяньлун повелел изгнать дракона из храма и сослать в один из пустынных районов на северо-востоке страны. Дощечка с надписью «Черный дракон» была тотчас вынесена из храма, погружена на простую крестьянскую арбу и увезена к месту ссылки. Но чем дальше от Пекина удалялась арба с дощечкой, тем жарче становилось в столице и ее окрестностях. До места ссылки «Черный дракон» так и не доехал: над Пекином сгустились плотные тучи и грянул сильнейший ливень. Цяньлун объявил, что «Черный дракон» раскаялся и ниспослал давно желанный народом дождь. По этому случаю был подписан новый указ, согласно которому «Черный дракон» — дощечка был возвращен в храм на положенное место. Ну где еще такое могло случиться?!

В издревле почитаемой в Поднебесной «Книге песен» говорится:

Не менее примечателен и такой факт. Раз в году в определенный день Бог очага покидал Землю, чтобы предстать перед Небом и отчитаться о своих делах. Однако накануне его отъезда хитроумные прихожане обильно мазали ему губы медом в надежде на то, что по прибытии на небо Бог не сможет разомкнуть слипшиеся губы и, следовательно, ничего не сможет рассказать Всевышнему об их проделках и прегрешениях.

Миссионеры-европейцы, тщетно пытавшиеся обратить подданных Срединного государства в свою веру, неизменно констатировали, что китайцы по существу своему безбожники, но одновременно беспредельно суеверные люди, испытывающие поистине панический страх перед всякого рода дурными поверьями, приметами, предначертаниями, слухами. Насколько это так, можно судить по широко известной истории со спутником.

В октябре 1993 года в Поднебесной был запушен в космос искусственный спутник Земли. Однако вскоре он по непонятным причинам вышел из повиновения, изменил траекторию полета и, наконец, вовсе исчез куда-то. Космическое командование США поспешило объявить, что спутник рухнул в Тихий океан. В Пекине же до поры до времени предпочитали хранить молчание. А потом сообщили, что печальная участь постигла лишь приборный отсек спутника, а возвращаемый на грешную Землю модуль цел и невредим. И более того, соблаговолил вернуться на заданную орбиту. За океаном эту информацию приняли благожелательно и успокоились. Но жителей Поднебесной эти разъяснения не удовлетворили, и на то у них были свои, чисто китайские, резоны.

Оказалось, что помимо научных приборов на борт злополучного спутника каким-то образом попал золотой, облепленный бриллиантами медальон — один из партии, изготовленной в КНР специально к столетию Мао Цзэдуна. И вот, извольте, спутник куда-то исчезает, затем также неожиданно объявляется. Но когда? 26 декабря аккурат в день столетия «великого кормчего»!

Дальшебольше. Выяснилось, что медальон помечен порядковым номером 8341. Магический смысл этих четырех цифр был хорошо известен всем, кто пережил «великую пролетарскую культурную революцию», за которой закрепилось также иное определение — «десятилетие великого хаоса». Наконец, 1993 год был годом Петуха. А, как гласит народная молва, когда пропоет Петух, тогда и пускаются в пляс. Вот китайцы и всполошились — какие еще «пляски» можно ожидать от таинственных цифр на медальоне и от не менее таинственного творца «великого хаоса».

Чтобы успокоить не на шутку разволновавшихся соотечественников, пекинские руководители официально заверили их, что вновь появившийся на орбите спутник не вернется на Землю и прекратит свое существование примерно через пятнадцать месяцев. Прояснилась и история с медальоном. Оказалось, что его приобрел на счастье за десять тысяч долларов житель Гонконга, у которого его перекупила некая торговая фирма. Она-то и направила медальон в космос, заплатив четырнадцать тысяч долларов, в расчете с лихвой покрыть эти расходы при продаже побывавшего в космосе амулета.

Как предсказали китайские ученые, злополучный спутник сгорел в атмосфере через пятнадцать с половиной месяцев. Только тогда суеверные жители Поднебесной успокоились. Не прогадала и торговая фирма — виновница потрясений. Она получила страховку в пятьдесят две тысячи долларов.

У китайцев все не так, как у других. Эти слова в полной мере можно отнести к традиционному китайскому театру. Он у них действительно особенный.

Европейский театр всегда стремился идти от символа к вещи. Традиционный театр в Поднебесной — наоборот, от вещи к символу.

Когда-то давным-давно на европейской сцене конь изображался лошадиной головой, прикрепленной к обычной палке, а река — предполагавшейся чертой. И только. Затем, по прошествии двух-трех веков, на сцене появилась деревянная лошадь, а река стала изображаться на холсте. Прошло еще какое-то время и перед зрителями стала гарцевать настоящая, живая лошадь, да и речка начала журчать на сцене настоящей водой.

В традиционном же китайском театре ничего практически не изменилось. Все остается таким, каким это было в глубокой древности.

«Если на европейской сцене должна быть дверь с замком и ключом, то так и бывает, — пишет один из квалифицированнейших знатоков Китая академик В. М. Алексеев. — В китайском театре и дверь, и ключ будут изображены только жестом актера. Так же он зажигает несуществующую свечу и гасит ее, так же он сражается с врагом, а когда умирает, то не бухается на пол, а просто… уходит влево (если же остается жив — то направо)».

Вся декорация на сцене традиционного китайского театра — это стол да стул, может быть, еще несколько элементарных предметов. Зрителями стол, например, воспринимается как крепость, замок или храм, в котором обитают святые отшельники, или даже как императорский дворец. Это зависит от сюжета оперы, которая называется также музыкальной драмой.

Игра актеров также строго условна. Если у героя в руках плетка, значит, он едет на коне. Взмах плеткой олицетворяет бег коня. Если герой кладет плетку на землю, значит, он спешился и отпустил коня пастись. Если же плетка прислоняется к столу или еще какому-нибудь предмету, значит, конь привязан к дереву. Если герою надлежит перейти через речку, он медленно, соблюдая крайнюю осторожность, вытягивает одну ногу, переступает на нее и начинает все так же медленно вытягивать другую, как бы имитируя переход с одного камня на другой при преодолении водной преграды. А если вдруг он разбегается и делает сальто, перелетая через стол, значит, он преодолевает какое-то серьезное препятствие: высокую стену замка, наполненный водой ров, вершину горы или холма и т. д. Это опять-таки определяется сюжетом оперы. Вибрирующие движения кистью руки говорят о том, что герой разгневан. Героиня подносит к лицу платок — верный признак того, что она крайне смущена и растеряна.

Яркие, необычные костюмы и украшения персонажей оперы таят в себе, так же как и жесты, исчерпывающую информацию о герое: если это генерал, то каким войском он командует; если штатский — каково его положение в обществе и т. д. и т. п.

Без знания этих и всех прочих деталей практически невозможно понять смысл происходящего действа. Но, пожалуй, самой уникальной особенностью традиционного театра Поднебесной выглядит грим, полностью скрывающий лицо актера. Наряду с костюмом он дает точную характеристику персонажа: добрый или злой, комик или трагик, какой жизненный путь у него за плечами, какие поступки он совершил.

Грим с преобладанием красного цвета — достояние честных, чистосердечных, великодушных персонажей. Белый цвет маски — признак вероломства и хитрости. Черный грим олицетворяет силу, строгость, жестокость. Зеленый цвет в гриме — отличительный признак отважных и дерзких разбойников и честных, справедливых повстанцев.

Если лицо актера покрыто слоем охры, а черты лица не изменены, перед вами шэн — герой оперы. Если у него к тому же борода значит, он умудрен жизненным опытом. Набеленное лицо плюс нежный голосок, семенящая жеманная походка, взмахи длинных, закрывающих кисти рук шелковых рукавов, которые персонаж то откидывает, то опускает и снова откидывает, — это дань, героиня, роль которой традиционно исполняется мужчиной. Персонаж с ярко раскрашенным лицом, под стать нашим клоунам, — это чоу, фигура комическая, плутоватая, сродни шекспировским шутам или мольеровским плутам-слугам. Генерал, странствующий рыцарь, свирепый разбойник — это цзин с раскрашенной маской, разрисовка которой требует подлинного искусства и подчинена строгому канону. Наконец, пятое амплуа в традиционном китайском театре — это мо, пожилой мужчина.

Сюжеты классических опер заимствованы из народных преданий, легенд, песенного творчества и, конечно же, из классических произведений литературы, таких, как «Речные заводи», «Троецарствие», «Сон в красном тереме» и др.

В классической опере гармонично сочетаются музыка, речь, пение, элементы акробатики и даже ушу. Китайская опера — штука очень шумная. Музыка и барабаны гремят на пределе возможного. Арии и декламация исполняются пронзительными высокими голосами. Для западного зрителя это оглушительное, пестрое и нескончаемое действо выглядит серьезным испытанием на выдержку. К тому же он не замечает, как зачастую достаточно короткие по времени пьесы сменяются одна за другой без перерыва. Между окончанием одной и началом другой даже занавес не опускается. Отсюда все, что творится на сцене, представляется неискушенному иностранцу какой-то абракадаброй.

В книге французского писателя Клода Руа приводятся высказывания некого европейца, прожившего в Китае двадцать пять лет. «Спектакли китайского театра на радуют зрение и слух человека цивилизованного, — безапелляционно заявляет он. — Это непрекращающийся, пронзительный вой инструментов и визгливых голосов, на фоне которого в течение долгих часов перед зрителями — в сущности, большими детьми — развертывается наивная и бессвязная интрига. Сидеть неудобно, раздражает вонь в зале, шум, уродство и пестрота костюмов, нелепость пьес. Европеец не выдерживает и уходит, к великому удивлению сынов Небесной империи, недоумевающих, как можно так легко отказаться от подобного «удовольствия».

Роберту Пейну, автору известного «Китайского дневника», также показалась излишне шумной, скучной и растянутой китайская опера, поставленная по роману «Речные заводи». На ее просмотр он попал в Яньани по приглашению Мао Цзэдуна. И все же он получил удовольствие, но не от того, что творилось на сцене, а от того, как реагировал на это Председатель КПК.

«Когда в одной сцене этой пьесы, — пишет Роберт Пейн, — феодальный властитель стал поносить и унижать предводителя крестьянских войск, Мао Цзэдун страшно разволновался». Такая реакция Председателя КПК, по словам Пейна, объяснялась тем, что героические приключения восставших крестьян и их предводителя он проецировал на действия крестьян-бойцов своей армии. Он чувствовал себя историческим преемником великих предводителей бунтовщиков китайской древности. Он заимствовал из древних романов, и в частности из этого, по которому была поставлена опера, все, что считал полезным для развернутой им партизанской войны, для определения ее стратегии и тактики.

В среде тех, кто профессионально занимался изучением Китая, традиционный театр Поднебесной воспринимался и оценивался иначе.

«Я думаю, — утверждал один из крупнейших знатоков Китая В. М. Алексеев, — что можно, не боясь преувеличений, назвать Китай «страной театра». Вряд ли найдется на свете другая страна, где любовь к театральному действию так органически пропитывала бы всю жизнь народа». Восхищаясь художественными достоинствами этого древнейшего искусства, он заявлял, что «китайский театр по своей популярности, вероятно, первый в мире».

Сродни традиционному театру Поднебесной и национальная живопись гохуа. В ней также господствует дух символов и аллегорий. В ней все не так, как у других.

Изображенная художником свеча не столе подсказывает, что на дворе темным-темно, глубокая ночь. А распустившийся цветок сливы символизирует приход весны. Бамбук с качающимся от ветра стволом и трепещущими листиками на картине китайского художника не просто искусная зарисовка, но, прежде всего, — олицетворение человеческого характера. Ведь для китайца бамбук — это воплощение образа благородного и прямого человека.

Пион в традиционной китайской живописи — символ человеческой красоты, а также богатства и почестей. Шумную, бестолковую и беспокойную, по нашему мнению, сороку китайцы воспринимают только лишь как символ счастливых вестей. Особое отношение у них к лотосу: для них это знак незапятнанной чистоты и целомудрия. А два цветка лотоса на одном стебле — олицетворение верных и неразлучных супругов. Этот же смысл вкладывается в изображение селезня и утки.

Если на картине соседствуют цветы сливы, ветка сосны, листья бамбука и распустившаяся хризантема, то это не случайный порыв художника, не спонтанный подбор понравившихся ему творений природы, а художественно-поэтическое изображение «четверки совершенномудрых» — четырех чистых, благородных и верных друзей, чья дружба прошла испытания временем.

Картины гохуа пробуждают у китайцев целую гамму чувств и мыслей о благородстве и совершенстве человека. Эти картины как бы предполагают соучастие зрителя в творческом замысле автора.

Однако неискушенному европейцу не так-то просто проследить полет мысли художника, отождествляющего мир человека с миром природы. Для этого нужно быть китайцем или хотя бы мыслить по-китайски.

Своеобразны, «не такие, как у других», и технические приемы, которыми пользуются художники гохуа. Их основными орудиями труда служат кисточка, тушь и специальная бумага, мягкая и волокнистая. Тушь для китайца сама по себе ценное произведение искусства. Небольшие продолговатые брусочки туши с вытесненными изысканными узорами пользуются большим спросом у коллекционеров.

Тушь разводится в изящных сосудах-тушечницах. Так художники подбирают нужный цвет, нужную консистенцию. Различаются сотни видов туши, которые позволяют получить бесчисленное множество оттенков. Это доказал, в частности, известный живописец XVII века Чжу Да, работы которого по сей день вызывают восхищение.

Издревле установилась узкая специализация художников гохуа. Одни отдают свой талант изображению птиц, животных, другие предпочитают цветы, третьи — реки и горы. Например, знаменитый живописец XVIII века Чжэн Бяньцяо всю свою творческую жизнь рисовал бамбук, орхидеи и камни. И больше ничего. Кому-то, возможно, он покажется эдаким чудаком, не реализовавшим весь свой творческий потенциал. Но ведь у китайцев «все не так, как у других». Похоже, что мозги у них устроены по особому.

В какой части света находится Китай? Вопрос смешной, наивный. Для тех, кого водят в детсад. Ну, конечно же, на Востоке! Где же еще?! Это у нас. А у самих китайцев и на этот счет свое, собственное, особое мнение. Свое видение общей картины мира.

…Вначале был хаос. Мельчайшие частицы ци пребывали в беспорядочном состоянии, напоминая бесформенное облако. Постепенно они размежевались на легкие и тяжелые. Легкие и прозрачные частицы ян поднялись вверх и образовали Небо-Тянь, а тяжелые и темные частицы инь, окончательно опустившись вниз, стали Землей-Ди.

Размежевавшись друг с другом, ян и инь продолжали взаимодействовать, взаимопроникать. Так появился Человек-Жэнь. Образовалась триада Небо-Земля-Человек. Гармоничное взаимодействие между ними предопределяет все, что творится в Поднебесной, будь то события масштабные или самые незначительные.

Созидательная деятельность ян и инь на этом не завершилась. Небо согревало Землю своим теплом и оплодотворяло дождем, благодаря чему Земля стала способной родить живые существа и растения.

Все в нашем бренном мире появилось на свет в результате взаимопроникновения Неба и Земли, ян и инь, мужского начала и женского. И доброе, и злое. И в природе, и в жизни. И нельзя сказать, что лучше, а что хуже: свет или тьма, покой или движение — и то и другое необходимо. Одно без другого немыслимо. Одно переходит в другое. Хорошее превращается в плохое, и, наоборот, плохое может стать хорошим.

Чередование ян-инь также неизбежно, как чередование света и тьмы, дня и ночи, лета и зимы. Проникая друг в друга, ян и инь меняются местами и образуют таким образом «круговорот вещей». А вместе обе эти космические силы формируют Дао — Путь истины, всеобщий закон Вселенной.

Небо безгранично и имеет круглую форму. Земля же опоясана четырьмя сторонами света: ЮгСеверВостокЗапад. Со всех четырех сторон она омывается морями.

В центре огромного земного квадрата находится Срединное государство Чжунго, населенное срединной нацией китайцев — чжунхуа. А все остальные государства и народы расположились по четырем сторонам от Чжунго и названы одним словом Вай, то бишь «чужие», «внешние», «периферийные». Для срединной нации китайцев они — «варвары» южные, северные, восточные или западные, в зависимости от места проживания.

Небо как верховная сила, олицетворяющая разум и высшую справедливость, постоянно наблюдает за действиями всех без исключения людей, вознаграждая одних и наказывая других. Будучи бесплотным оно тем не менее может выражать любовь и гнев, слышать и даже вещать. Свою власть оно осуществляет через своего избранного наместника на Земле — императора Чжунго, который именуется Тянь-цзы — Сыном Неба.

Срединное государство — не просто географический центр Земли, но и средоточие власти над всеми «варварами», над всей Вселенной.

Как было сформулировано в классической конфуцианской книге «Шицзин», «во всей Вселенной нет того, чтобы не была земля Вана (императора. — А. Ж.), на всем краю земли нет таких, кто бы не был слугой Вана». Или такие еще примеры: в 597 году н. э. Ян Цзянь, император династии Суй, уведомил короля государства Корё (Кореи. — A. Ж.) о том, что «во всей Поднебесной все являются чэнь — моими вассалами». А в период Танской династии (618907 гг. н. э.) императорский двор так обосновал руководящую роль Чжунго во Вселенной: «Срединное государство по отношению к варварам, как солнце в отношении звезд — нельзя не подчинить».

Таким, начиная с древнейших времен и до падения Цинской династии в 1911 году, китайцы официально воспринимали мироустройство и свое место нахождения в нем. Да и в последующие времена Пекин не отошел от этой этноцентристской позиции. За примерами ходить далеко не надо.

О ходе подготовки итоговых документов по результатам визита Мао Цзэдуна в Москву в декабре 1949 — феврале 1950 года постоянно «докладывалось двум лидерам, — вспоминает М. С. Капица. — Мао Цзэдуна посещали по очереди Молотов, Булганин, Микоян. Не обошлось и без столкновения. Советская сторона ожидала, что глава правительства нового Китая сделает какое-то определенное заявление о Внешней Монголии. Мао Цзэдун не пожелал этого делать. Тогда В. М. Молотов заметил, что китайская сторона нарушает согласие, достигнутое ранее. (В феврале 1949 года Мао Цзэдун в беседе с А. И. Микояном, посетившим Пекин, согласился с тем, что «они не будут ставить вопрос об объединении Монголии. А. Ж.) Мао Цзэдун пришел в ярость, и Сталин вынужден был звать гостей к себе на дачу, устраивать вечеринку, чтобы сгладить шероховатости». Говорят, что там, на даче, между Мао Цзэдуном и Сталиным состоялся разговор тет-а-тет. Написав на чистом листе бумаги иероглифы чжун и го, Председатель КПК старался наглядно продемонстрировать заложенный в них геополитический смысл. Написал он и еще одно слово из двух иероглифов — Мынгу. Так издревле именуется у китайцев Монголия. Дословно мынгу переводится, как «темная древность». Но для китайцев эти два иероглифа значат «древняя окраина заходящей предрассветной луны». Окраина чего? Вопрос излишний: конечно, окраина Чжунго, его неотъемлемая часть. Внимательно выслушав Председателя КПК, хозяин Кремля, однако, не внял его прозрачным притязаниям на включение Монгольской Народной Республики в состав КНР.

Этноцентристские мотивы древности звучали время от времени и в выступлениях прочих руководителей народного Китая.

В феврале 1979 года китайские войска развернули военные действие на всем протяжении китайско-вьетнамской границы. Захватив приграничные города и населенные пункты, армия продолжала какое-то время двигаться в глубь страны, но вскоре остановилась. Американский еженедельник «Нью стейтсмен» поспешил объяснить это тем, что «ход военных операций показал, что вторжение было подготовлено крайне бестолково. Оно провалилось». Американцы не поняли сути и целей китайского вторжения во Вьетнам. Не поняли даже после того, как Народно-освободительная армия Китая в совершенно чуждой ей манере занялась демонтажем и вывозом в Китай техники, оборудования и даже готовой продукции с захваченных вьетнамских заводов и фабрик. Одновременно разрушались школы, больницы, жилые постройки, административные здания. Неприкрытое, скорее даже демонстративное мародерство сопровождалось массовыми расстрелами. Это была типичная акция устрашения. Зачем она понадобилась Пекину?

Объяснил это Дэн Сяопин, находившийся в тот момент с визитом в Вашингтоне. Он не стал скрывать, что нужно было «преподать урок Вьетнаму», «наказать его». За что?! За то, что осмелился выслать из страны хуацяо, китайских эмигрантов, признав в них «пятую колонну». А также за то, что стал слишком активно помогать кампучийским патриотам в их борьбе против промаоистского режима Пол Пота. Другими словами, Вьетнаму дали понять, что в Поднебесной, как и прежде, хозяин все тот же. И забывать об этом не следует.

Впереди планеты всей…

Китайская цивилизация относится к числу так называемых «речных цивилизаций», сформировавшихся в глубокой древности в долинах великих рек Тигра и Евфрата, Инда, Ганга, Нила, а также Хуанхэ и Янцзы. Сюда же отнесены ныне открытые археологами цивилизации в древних Микенах, на территории классической Эллады, на Крите, у этрусков и, наконец, во многих уголках доколумбовой Америки.

Кто из обывателей, наших современников, способен показать на географической карте, где располагались эти «речные цивилизации», очертить их границы, рассказать, хотя бы вкратце, о культуре, быте, нравах и обычаях населявших их народов? Пожалуй, это под силу лишь историкам, географам и археологам, тем, кто профессионально изучает эти проблемы. С географических, политических и прочих карт мира «речные цивилизации» давно и бесследно исчезли, равно как и населявшие их народы растворились в общей человеческой массе.

Исключение составляет лишь одна «речная цивилизация», истоками которой признаются долины Хуанхэ и Янцзы. Здесь раз и, как выяснилось, навсегда появилась китайская цивилизация. В отличие от своих сестер она со сменой веков и тысячелетий не канула в Лету, не стала всего лишь достоянием мировой истории. Сохранился по сей день и рожденный ею народ — чжунхуа, срединная нация китайцев, которая никогда и никуда не мигрировала, избежала распыления и ассимиляции. Более того, она продемонстрировала миру способность поглотить и растворить в своей среде соседние племена и народы, всех тех, кто так или иначе соприкасался с ней или даже пытался покорить ее. «Наше племя (цзу) ханьцев сильно тем, что оно всегда ассимилировало другие племена, оно никогда не было побеждено иноплеменниками», — писала в 1902 году пекинская «Синьминь цунбао», орган реформаторских кругов, возглавлявшихся Кан Ювзем и Лян Цичао.

Показательный пример такого рода связан с иудаизмом.

Этот замковый камень в арке цивилизаций Запада и Востока также пытался обосноваться на китайской земле. В XI веке в городе Кайфын была основана синагога. В. Алексеев, посетивший этот город в начале XI века, обнаружил на месте синаноги пустырь да грязные лужи с камнями. «Иудейство прошло в Китае бесследно, — записал он в своем дневнике. Китай единственная страна, где иудейство никогда не объединялось и не было обособляемо, где не было еврейских погромов и где иудейская нация была целиком поглощена китайской… Еврейские семейства в Кайфыне совершенно окитаились».

Как такое могло случиться? Ведь иудеи издревле скрупулезно оберегали свои корни даже в самых глухих уголках земли и, считая еврейскую кровь самой сильной, признавали евреем каждого ребенка, если его матерью была еврейка. Оказалось, что евреи ошибались. Китайская кровь, как выяснилось, практически не знает себе равных. Генетически от любого кровосмешения китайца с иностранцем рождается китаец. Даже если один из партнеров негр, все равно получается китаец. Вот и иудеи не признают евреями детей, у которых кто-то из родителей китайских кровей.

Практически во все времена китайцы были и остаются по сей день самым многочисленным народом мира. В IX веке до н. э. к северу от Янцзы, в пределах тогдашней Поднебесной, насчитывалось 22 миллиона человек. Накануне новой эры там обитало уже 50 миллионов жителей. В 1500 г. — 100 миллионов, в 1700 г. — 150 миллионов, а в 1902 г. численность китайцев подскочила до 428 миллионов человек.

Но не только по численности населения да силе крови китайцы были впереди планеты всей.

На Западе малочисленные и разрозненные племена ходили в звериных шкурах и ютились в горных пещерах и дремучих лесах. На евразийских просторах будущей России даже не помышляли о едином человеческом сообществе. А в Китае уже функционировало централизованное государство со всеми присущими ему атрибутами. И управляла им династия Ся. По времени это было вскоре после вселенского потопа, который в Библии помечен 2850 годом до н. э.

При последующих династиях Инь и Чжоу (XIII–III вв. до н. э.), скотоводство и земледелие процветали как самостоятельные отрасли хозяйства. Надписи на гадательных костях, обнаруженных на месте столицы государства Инь, свидетельствуют о том, что иньские скотоводы позволяли себе приносить в жертву Небу сотни голов скота. Видимо, не бедно они жили. Земледельцы же успешно выращивали рис, просо, пшеницу и коноплю, а также культивировали тутовые деревья.

Иньцы владели высокой техникой железоплавильного и бронзолитейного производства, снабжая земледельцев вилообразными железными мотыгами и бронзовыми лопатами, воинов — шлемами, копьями, мечами и прочим боевым оружием и доспехами, а также деталями для боевых колесниц.

С завидным искусством изготовлялись украшения и предметы домашнего обихода — сосуды, кубки, чаши, бронзовые треножники и т. д. Об уровне обработки и масштабах выплавки свидетельствуют хотя бы такие факты: в 523 году до н. э. в царстве Цинь на железной плите был выгравирован текст уголовных законов, дабы жители Поднебесной знали, что можно делать, а чего — нельзя. В 1946 году в районе города Аньян, провинция Хэнань, был обнаружен археологами бронзовый треножник весом более 700 кг.

Сыма Цянь в своих «Исторических записках» сообщает, что в период VIII вв. до н. э. многие китайцы солидно поднажились на производстве и продаже изделий из железа и бронзы и превратились в зажиточных купцов.

В период ИньЧжоу процветало и гончарное ремесло, особенно, изготовление изделий из белой, черной и разноцветной керамики.

Технологией выплавки чугуна китайцы владели в IV веке до н. э., а стали — во II веке до н. э. В Европе же первые доменные печи появились в Скандинавии в конце VIII веке. А бессемеровский процесс выплавки стали был впервые применен на Западе в 1856 году.

В 1963 году Мартенн и Сименс разработали процесс получения нового сорта стали путем «сплавления» чугуна и ковкой стали. Китайцы освоили это более 1400 лет назад.

Универсальный шарнир, так называемый карданов подвес, был известен китайцам еще во II веке до н. э. В Европе им стали пользоваться только через одиннадцать веков и назвали по имени Джероламо Кардоно, который, кстати, не претендовал на авторство, поскольку всего лишь описал это устройство. Изобретение китайцев по сей день используется в автомобилях.

На рубеже новой эры китайцы порадовали мир прекрасными образцами естественнонаучных трактатов — «Математика в девяти книгах», а по медицине — «Книга ответов на трудные вопросы». В них, кстати, содержатся сведения о высоком уровне развития естественных наук в годы правления династий Инь и Чжоу. А вышедшая в середине I тысячелетия «Книга преданий» («Шуцзин») сообщает о том, что в эпоху Чжоу был составлен лунно-солнечный календарь, из которого следовало, что год состоит из трех сотен дней, шести декад и шести дней.

Календарь появился не с бухты-барахты, а потому, что земледельцам, основной массе населения Инь и Чжоу, необходимо было знать сроки начала и окончания полевых работ. Отсюда — постоянные наблюдения за перемещениями небесных тел и всяческими изменениями на звездном небе.

Для фиксирования различных периодов времени использовался, как сказали бы ныне, системный комплекс «ствола и ветвей», гань чжи, состоящий из десятиричной и двенадцатиричной систем циклических знаков.

Месяцы вычислялись на основе наблюдений за переменами лунного диска. Каждый месяц начинался с того дня, когда ущерб луны был максимальным, а середина месяца совпадала с днями полнолуния. Все месяцы года делились на шесть «больших», по 30 дней, и шесть «маленьких», по 29 дней. В високосном году добавлялся тринадцатый месяц.

Таким образом, древние китайцы сумели привести в соответствие количество дней в году по лунному календарю, 354 дня, с количеством дней по солнечному календарю, 366, так как разница в 11 дней учитывалась в дополнительном месяце через каждые два-три года.

К астрономическим наблюдениям практичные китайцы относились, как к самостоятельной науке. В древней книге «Чжоу ли» («Обряды Чжоу») говорится о том, что уже тогда при императорском дворе служили чиновники фенсян и баочжан, обязанности которых сводились к наблюдению за положением звезд на небе, фиксированию в специальных книгах времени восхода и захода солнца и луны, а также появления метеоритов и комет и прочих перемен на небосводе.

В IV в. до н. э. в Поднебесной был составлен первый в истории мира звездный каталог «Гаши синцзин».

В летописи «Чуньцю» («Весна и осень») говорится о том, что в 611 году до н. э. в область Полярной звезды зашла комета. По признанию современных астрономов, это самая ранняя запись о комете Галлея. Кроме того, в летописи перечислены 37 солнечных затмений в период 720481 годов до н. э. Из них 33 были впоследствии подтверждены при сравнении с таблицами в «Канонах затмений» Оппольца.

По утверждению выдающегося китайского ученого XVII века Гу Яну, в эпоху Чжоу «почти каждый человек имел кое-какие познания в астрономии. В те времена простые люди, солдаты и крестьяне, могли узнать на небе такие звезды, как Вега, Антарес, Альтаир, созвездия Гидры и Ориона. Все внимательно следили за гелиакическим восходом Антареса». Дело в том, что восход Огненной звезды — Антареса — из созвездия Скорпиона связан с наступлением весеннего равноденствия — началом самой горячей поры для земледельца.

Для проведения астрономических наблюдений учеными древнего Китая были изобретены различные приборы. В уже упоминавшейся книге «Чжоу ли» сообщается о водяных часах, цеху, и солнечных часах, гуй, «при помощи которых определялись времена года, месяцы и дни». Археологи нашли еще и нефритовые солнечные часы, относящиеся к III веку до н. э. А первыми механическими часами с анкерным механизмом в Поднебесной обзавелись в VIII веке.

В астрономо-математическом трактате «Чжоуби суаньцзин» («Книга об исчислениях при помощи бамбукового шеста») II–I века до н. э. содержится много сведений о достижениях древнекитайской математики. Оказывается, знаменитая теорема Пифагора была известна еще в XII веке до н. э. китайскому ученому Шан Гао, а позже — его последователю Чэнь Цзы, IV век до н. э.

«Мудрый правитель прошлого создал сынань для определения направлений». — Так откликнулся мыслитель III века до н. э. Хань Фэй на изобретение компаса китайцами во II веке до н. э. Позже этот прибор попал через арабов и иранцев, через купцов, в Европу и сыграл, без преувеличения, решающую роль в эпоху великих географических открытий. Примечательно, что еще в XVII веке стрелки всех магнитных компасов, которыми пользовались европейцы, указывали не на север, а на юг, как у китайцев. Опять же китайцам европейские мореходы были обязаны появлением таких устройств, как румпель и многоярусные мачты.

Намного раньше монаха Бертольда Шварца мудрая чжунхуа придумала порох, а за ним и ракету. Задолго до рождения отца российской космонавтики Циолковского и даже до основания самой Калуги.

В III веке до н. э. китайцы открыли секрет фарфора, а в Европе это случилось в 1710 году, когда в немецком городе Майсен был построен завод по производству твердого фарфора.

«Зажигательными палочками» с серой, а попросту — спичками, в Поднебесной начали пользоваться в VI веке, а их появление в Европе датируется 1530 годом.

Изобретение во II веке до н. э. бумаги признано величайшим вкладом чжунхуа в мировую цивилизацию. Более чем за полтысячи лет до немца Гутенберга китайцы отпечатали с деревянных клише первую в мире книгу «Цзинь ган цзин», буддийскую сутру, хранящуюся ныне в Британском музее. А наборным шрифтом в Китае стали печатать на четыре столетия раньше, чем это научились делать в Европе.

Потребность земледельцев в ирригационных сооружениях и в первую очередь в оросительных системах обусловили достаточно высокий уровень развития механики, гидрологии, геологии и прочих смежных наук. Цепной насос для перекачки и подачи питьевой воды и орошения полей был изобретен в I веке до н. э. А в III веке до н. э. в Поднебесной были возведены две крупнейшие по тем временам оросительные системы: Вэйбэй, на территории нынешней провинции Шэньси, и Миньцзян, в нынешней Сычуани. Благодаря Вэйбэй орошалось около 162 тыс. га полей, а Миньцзян обеспечивала водой 200 тысяч га.

Первый пологий мост китайцы возвели в 610 году.

В древнем Китае было немало талантливых медиков. Это E Хэ (VI век до н. э.), Бянь Цяо (VIV века до н. э.) и многие другие. Обладая энциклопедическими знаниями, они были врачами-универсалами, владевшими разнообразными методами диагностики и лечения.

«Смена времен года и изменения сил инь и ян являются основой жизни всех существ, — утверждали древние китайские врачеватели. — Поэтому мудрый человек весной и летом накапливает силы ян, а осенью и зимой — силы инь, чтобы соблюдать коренные законы жизни». Отсюда основной принцип лечения болезней — регулирование сил инь и ян в организме. Согласно этому принципу в древнем Китае применялись своеобразные методы лечения — прижигание горящей травой (мокс), массаж и иглотерапия. Советский историк медицины профессор Ф. Г. Бородулин отмечал, что древнекитайские врачи пришли к этим приемам и методам, исходя из фантастических представлений. Тем не менее в них содержатся и рациональные элементы, имеющие большое практическое значение. Например, методы мокса, «приемы местного воздействия на больной организм не только в зонах повышенной чувствительности, но и в отдаленных от этих зон точках в самых разнообразных формах применяются и теперь»… А благодаря иглотерапии «китайские врачи открыли абсцесс легкого, экссудативный плеврит и асцит».

Другой советский медик, Э. С. Вязьменский дал высокую оценку китайскому трактату «Хуанди нэйцзин» (VI век до н. э.), в котором освещаются проблемы кровообращения и кровеносных сосудов. «В нем порой примитивные, порой аллегорические рассуждения переплетаются с высказываниями, отличающимися чрезвычайной прозорливостью, — пишет он. — Для примера можно привести хотя бы следующее. Как известно, во всем мире приоритет открытия замкнутого круга кровообращения, которое датируется 1628 годом, признан за англичанином Вильямом Гарвеем. Между тем уже в рассматриваемом нами труде, т. е. за 19 столетий до этого, было записано, что кровь, транспортирующая газы ян-ци и инь-ци и питательные вещества, находится в сосудах» и что «сосуды сообщаются между собой по кругу. В нем нет начала и конца».

Первая книга по фармакологии «Бэньцяо» была составлена в VI веке до н. э.

Даже хомутовой упряжью китайцы обзавелись в I веке до н. э. на целую тысячу лет раньше, чем европейцы, которые до этого пользовались примитивными ошейниками — они душили лошадей чуть ли не насмерть. Железные стремена вошли в обиход у китайцев в III веке, а в Европе лишь в период раннего средневековья. Без китайских стремян средневековые рыцари Запада просто не смогли бы на скаку держаться в седле, а значит, и век рыцарства так бы и не наступил.

И наконец, о делах морских. Здесь тоже у китайцев складывалось не так, как у других.

Современные китайские историки, например Чжан Сюань, утверждают, что в древние времена Поднебесная имела неоспоримый приоритет перед «отсталой Европой» в кораблестроении, судовождении и мореплавании. В частности, китайцы стали пользоваться парусами на одиннадцать веков раньше европейцев. По части конструирования морских судов обошли Запад на десять веков. В изобретении магнитного компаса на одиннадцать веков и на два столетия в применении компаса в мореплавании.

Подтверждает это и историк Я. Свет. «Трудно перечислить самые разнообразные типы судов, которые в ту пору (в Ханьскую эпоху, на рубеже новой эры) строились в Китае, — пишет он. — Любопытно, что появляются особые типы морских кораблей и при этом специально предназначенных для дальних плаваний — так называемые ланчжоу и фа. Строятся крупные корабли, двух-, трех- и четырехпалубные (лу, фэйлу, цзюэши) и корабли-разведчики (чжкхоу)… Позже, в Суйскую эпоху, то есть в конце VI и в начале VII века, созданы были новые типы пятипалубных боевых кораблей-гигантов. Они назывались уъя (пять клыков), и их команда насчитывала 800 человек. Флот суйских императоров состоял из десятков тысяч боевых кораблей типа хуанлун (желтый дракон) и лунчжоу (корабль-дракон), каждый из которых имел на борту до сотни человек. В истории китайского навигационного искусства Сунская эпоха (XXIII вв.) была временем огромных революционных сдвигов, сравнимых с тем поворотом в кораблевождении, который переживала Европа в XV веке и в начале XVI (в эпоху великих географических открытий)… Применив компас в морском деле, китайцы опередили в навигационном искусстве все прочие народы мира. Только спустя столетие начали по примеру китайцев пользоваться компасом арабы и иранцы, а в Европе волшебная магнитная стрелка нашла признание в XIII веке. Собственно говоря, благодаря китайскому компасу и была открыта Америка.

Во времена викингов парусное оснащение морских судов Поднебесной выглядело фантастическим: двенадцатимачтовые махины, уникальные даже по нынешним временам. Более пятидесяти кают, более тысячи пассажиров. Многослойная обшивка бортов. Трюмы перегорожены на отсеки так, что судно способно сохранять плавучесть при одной-двух пробоинах. Правда, на всякий случай на палубе были предусмотрительно припасены спасательные шлюпки. В распоряжении команды были компасы, якоря и лоты. Любопытный факт — с помощью хитроумного поворотного механизма можно было, в случае необходимости, придавать мачтам горизонтальное положение. Тогда корабль переходил на весла: до трех десятков гребцов на каждом из двух десятков весел.

В сравнении с китайскими судами каравеллы Васко да Гамы и Колумба выглядели игрушечными. Их, не говоря уже о ладьях викингов, можно было бы расположить на палубах огромных китайских кораблей в качестве спасательных средств. Флотилии китайского первооткрывателя евнуха Чжэн Хэ были вполне сопоставимы с Непобедимой армадой, направленной испанским королем для завоевания Англии. Затея эта, как известно, закончилась печальным исходом. Армада же Чжэн Хэ семь раз достигала берегов Аравии и Восточной Африки. И всякий раз благополучно возвращалась в Поднебесную.

Конфуцианская семья

Среди многочисленных изобретений и открытий китайской древности выделяется одно, определившее весь ход развития Поднебесной на последующие двадцать с лишним столетий. Это — конфуцианство, возникшее в VI веке до н. э., в эпоху правления династии Чжоу. В то время уже существовали до десятка различных, порой противоборствовавших философских школ, таких, как иньянцзя, моцзя, минцзя, фацзя, нунцзя, цзунхэнцзя, цацзя, сяошоцзя и др. Была и целая плеяда уважаемых мудрецов.

Творец конфуцианства — Кун Фуцзы, или Конфуций, как, по традиции, принято транскрибировать имя философа, родился в 551 году до н. э. в небольшом княжестве Лу, на территории нынешней провинции Шаньдун, в семье мелкого чиновника. При рождении получил имя Цю, а впоследствии второе имя-прозвище Чжунни. С юных лет ревностно изучал древние обычаи, обряды, традиции. Ратовал за их неукоснительное соблюдение. В 26 лет поступил на службу к местному правителю. Занимал мелкие чиновничьи должности. Примерно в 30 лет переключился на педагогическую деятельность. Впервые в истории Поднебесной основал частную школу, с помощью которой старался повсеместно распространять знания и грамотность. Всего у Конфуция было более трех тысяч учеников. «Я принимаю на обучение всех, — говорил он, — кто имеет желание учиться и принесет (в качестве платы за обучение. А. Ж.) связку сушеного мяса». Умер Конфуций в 479 году до н. э.

Неотъемлемой частью национального культурного достояния Китая стали книги, авторство которых традиционно сохраняется за Конфуцием. Это — «Шицзин» («Книга песен»), «Чуньцю» («Весна и осень») и ряд других. Наиболее надежным источником, излагающим взгляды и суждения великого мыслителя, считается «Луньюй» («Беседы и суждения»). Ее составили ученики Конфуция из его высказываний. Причем вскоре после этого книга была канонизирована. И это не позволило позднейшим комментаторам вносить в нее исправления и дополнения, как это случилось с другими конфуцианскими творениями. О роли «Луньюй» в жизни Поднебесной можно судить лишь по одному факту — ее заучивали наизусть.

Для чжунхуа Конфуций стал «Учителем и примером для десяти тысяч поколений, равным Небу и Земле».

В 555 году императорским указом было предписано возвести в каждом городе Поднебесной храм в честь Конфуция и регулярно приносить туда жертвоприношения великому мудрецу.

При династии Тан (618907 гг.) Конфуцию был пожалован почетный титул «Первый святой».

При династии Сун (9601279 гг.) — учрежден обряд поклонения на могиле Учителя. А сам Учитель удостоился титула «Наставник Сына Неба».

При династии Мин (13681644 гг.) Конфуция стали официально именовать «совершеннейшим, мудрейшим, прозорливейшим, доблестнейшим Учителем», «Великим Учителем нации».

В 1906 году вдовствовавшая императрица Цы Си обнародовала эдикт, согласно которому установленные прежде в честь Учителя «средние жертвоприношения» заменялись на «великие жертвоприношения», при которых предписывалось обязательное присутствие Сына Неба.

Крушение маньчжурской династии Цин и провозглашение в 1912 году Китайской Республики во главе с Сунь Ятсеном не внесли изменений в обряды поклонения Конфуцию. Правда, ритуалы жертвоприношений в честь Неба, Солнца и Луны были упразднены. Ритуал же чествования Учителя сохранен.

Конфуцианство вышло за пределы Срединного государства. По убеждению его последователя в Японии Хаттори Унакити, «Конфуций является не только китайским мудрецом. Он — восточный мудрец, подобно тому, как он становится ныне, а в будущем сделается мировым мудрецом».

Сам о себе Конфуций высказался следующим образом: «Я толкую, но не создаю. Я верю в древность и люблю ее». Или еще так: «Учение мое — не что иное, как учение, которое преподавали и оставили нам древние; к этому учению я ничего не прибавляю, ничего от него не отнимаю, но передаю его в первоначальной чистоте. Учение это неизменно — само Небо создатель его. Я сам уподобляюсь только земледельцу, который бросает зерно в землю и поливает ее водой, но который сам по себе не имеет силы заставить посеянное зерно пустить ростки и принять формы растений иного рода». С высочайшим почтением относился он к древним мифическим правителям Яо, Шунь и Юй, всячески превознося их мудрость.

Главная заслуга Конфуция в том, что он первым из философов китайской древности осмыслил принципы организации общества и жизнедеятельности отдельной личности с позиций этических норм, которые, по его умозаключению, способствуют развитию у человека истинно благородных качеств. Обычные житейские свойства, над которыми прежде никто и не задумывался, — уважение старших, доброта, сочувствие, благожелательность, взаимовыручка и пр., — Конфуций облек в форму императива, подлежащего неукоснительному исполнению. Человек, по его словам, в отличие от животного не может ограничиться одними лишь материальными запросами, в человеке есть «внутреннее я» и именно в этом «внутреннем я» — его суть, центр жизни.

В этой связи в конфуцианском учении особое внимание уделяется понятию ли, ритуала, церемониала, правил. «Без соблюдения ли ничего не смотреть и ничего не слушать. Без соблюдения ли ничего не говорить и ничего не делать», — поучал Конфуций своих учеников. Соблюдать же ли значило неукоснительно придерживаться такого порядка, при котором «государь является государем, подданный подданным, отец — отцом, сын сыном».

В V веке до н. э. Поднебесная являла собой конгломерат враждовавших между собой княжеств: одни претендовали на гегемонию, другие отстаивали право на выживание. Более того, внутри каждого княжества не прекращалась борьба между претендентами на княжеский престол. Восстановить нарушенный междоусобицей порядок, восстановить ли, по Конфуцию, можно было лишь двумя путями.

Первый — морально самосовершенствоваться, воспитывая в себе внутреннюю этическую силу дэ, добродетель, свое «внутреннее я».

Второй путь — «исправление имен», что означало приведение существующих реалий общественно-политической жизни в соответствие с традиционными нормами, восстановление прежних понятий и представлений относительно взаимоотношений между людьми, в первую очередь между вышестоящими и нижестоящими. «Если имена не исправлены, то речи не будут последовательными; если речи не последовательны, то в делах не будет успехов; если в делах нет успехов, то церемониальные установления не будут процветать; если церемониальные установления не процветают, то и наказания не достигают своей цели; если наказания не достигают своей цели, то народ будет находиться в смятении».

Моральное самосовершенствование личности и «исправление имен» тесно взаимосвязаны, прежде всего, понятием жэнь, гуманности, человеколюбия, совокупного принципа идеального человеческого поведения, высшей добродетели. Раскрывая суть понятия жэнь, Конфуций как-то сказал: «Жэнь — это значит не делать другим того, чего сам себе не желаешь». В другой же раз он выразился так: «Жэнь — это значит желать людям того, чего ты сам себе желаешь».

Главная цель самосовершенствования и достижения жэнь выражена в его изречении: «Кэ цзи фу ли» — «Преодолей себя — восстанови правила».

В этическом плане понятие жэнь включает все, что, по мысли Конфуция, способствует возрождению ли, ритуала, правил, установлений прошлого. Другими словами, это чжун, верность, преданность, это — и, долг, это, наконец, — сяо, сыновняя почтительность.

Из перечисленных этических понятий особое значение придавалось сяо, сыновней почтительности к родителям, и прежде всего, к отцу. Согласно сяо, дети обязаны не только исполнять волю родителей и верно служить им, но и любить их всем сердцем, быть преданными им всем своим существом. Конфуций утверждал, что «почитание родителей и уважение старших являются сущностью гуманности», «когда сын спасает жизнь отца, теряя свою собственную, — это самая счастливая смерть». «Молодые люди, — поучал он, — должны дома проявлять почтительность к родителям, а вне его — уважительность к старшим, серьезно и честно относиться к делу, безгранично любить народ и сближаться с человеколюбивыми людьми. Если после осуществления всего этого у них останутся силы, их можно потратить на чтение книг».

Одновременно Конфуций предостерегал, что «лучше умереть, чем отказаться почитать родителей», что «всем добродетелям угрожает опасность, когда сыновья почтительность поколеблена», что «недостоин имени сына тот, кто любит другого человека более, нежели своего отца», что «всякий злодей начинал с того, что стал дурным сыном».

Считая сяо моральной опорой для претворения в жизнь своего учения, Конфуций настаивал на том, чтобы каждая семья соблюдала трехлетний траур после смерти ее главы, сохраняла в неизменном виде установленный усопшим порядок и безусловно почитала предков.

Настольной книгой подданных Срединного государства стала «Лунью», в которой отсутствуют абстрактно-теоретические рассуждения, зато в избытке конкретные примеры и наглядные наставления. Они-то и являются основным методическим приемом конфуцианства, особенно в тех случаях, когда речь идет об этических идеалах и нормах поведения.

Конкретность идей и наставлений Учителя инкорпорировались в систему мышления и восприятия чжунхуа, во всю культуру Поднебесной. Четкость, точность и полная определенность стали обычной нормой для китайской мысли. Разумеется, это не исключало того, что в речах, поступках и даже помыслах верноподданных случались и неточности, и двусмысленности. Речь идет о другом: о склонности китайца к уточнению, детализации, конкретизации даже тогда, когда с точки зрения европейца в этом нет никакой необходимости. Как известно, классические китайские романы, такие, как «Троецарствие» или «Сон в красном тереме», по европейским меркам страшно перегружены третьестепенными деталями и справками, которые никак не влияют на развитие сюжетной линии. Книги перегружены количеством действующих лиц. Поэтому они с трудом воспринимаются европейским читателем. Ему они не по душе. Он не привык к такому стилю. Но попробуйте сократить армию действующих лиц, уберите лишние, на ваш взгляд, эпизоды, избавьтесь от чрезмерной детализации, и классический роман попросту рассыплется. А для китайского читателя он станет чем-то чужым и крайне неинтересным. Китайцам чужды классические для европейца обороты типа «В некотором царстве, в некотором государстве… «или «За тридевять земель». О каком бы самом невероятном событии ни шла речь в китайском произведении, не говоря уже о классическом романе, всегда будет точно указано место и время действия, а на действующее лицо приведены необходимые биографические сведения. Ни Ивана-царевича, ни Иванушку-дурачка или Бабу Ягу со Змеем Горынычем не встретишь на страницах китайских литературных произведений. Вместо сказочно-обобщенных персонажей там присутствуют конкретные люди из такой-то деревни, а если феи, то такой-то конкретной реки, драконы — такой-то горы или моря. Для китайца именно такая конкретика представляет собой столь же необходимый атрибут повествования, как для европейского читателя упомянутые выше, привычные сказочные обороты.

Конкретность мышления влекла за собой склонность к образности, символике и даже магии числа или устойчивого выражения. При этом символика, образность выражения мысли, использование устойчивых словосочетаний всегда были строго однозначны, не вызывали никаких сомнений и кривотолков по поводу того, что за ними кроется. Все выглядело конкретно-наглядным. Выражение «борьба против пяти зол» предельно четко говорит китайцу, о каком движении идет речь и какие пять зол имеются в виду. Двух слов «банда четырех» достаточно, чтобы китаец вспомнил, о каких четырех лицах идет речь и в связи с какими конкретными событиями.

Кроме того, повтор, монотонное употребление этих устойчивых форм в выступлениях представителей власти и в средствах массовой информации не только не делают их «затасканными», но, наоборот, придают все большую убедительность и важность. Вспомним хотя бы историю с «серьезными предупреждениями», которые направлялись американцам всякий раз, когда их самолеты нарушали воздушное пространство Китая. В общей сложности в 6070 годах прошлого века китайцы сделали почти 500 таких «серьезных предупреждений». Европейцы воспринимали их с усмешкой. Для китайца же каждое новое предупреждение подчеркивало важность и серьезность момента, укрепляло его решимость не отступать.

О том, что почти полтысячи «серьезных предупреждений» не были пустым и забавным своей педантичностью с нумерацией сотрясением воздуха, пекинское руководство достаточно доходчиво и убедительно продемонстрировало Вашингтону в 2001 году, когда беспардонно вторгшийся в воздушное пространство Китая американский самолет электронной разведки ЕР-3 был интернирован на острове Хайнань. Руководители КНР в этой ситуации действовали просто изумительно. В течение десяти (!) дней они не торопясь разыгрывали столь хорошо известную миру американскую карту «ценности жизни и свободы» своих граждан — 24 интернированных членов экипажа. В конечном счете китайцы согласились, разумеется, «по соображениям гуманности» освободить их, но прежде буквально выдавили из американцев официальное извинение. «Мы очень сожалеем о том, что наш самолет вошел в воздушное пространство Китая и совершил посадку, не имея на то разрешения», — говорилось в документе правительства США.

Так же великолепно была обыграна китайцами и проблема передачи американцам разобранного на части самолета-разведчика. Американская сторона яростно протестовала против демонтажа сверхсекретного оборудования, которым был напичкан самолет. В ход были пущены угрозы применения против Китая экономических санкций. Китайцы же, в полном соответствии с канонами конфуцианства, посчитали это обстоятельство за слабость и гордо заявили в ответ, что «суверенитетом не торгуют». Опять же типично конфуцианская позиция «ничего недеяния», которой Пекин придерживался в течение последующих месяцев, принесла свои результаты: американцы получили свой самолет и секретное оборудование, тщательно изученное к тому времени китайскими экспертами, после того, как выплатили Пекину 1 миллион долларов. Китайцы же, одержав полную моральную победу, продемонстрировали миру роль «китайского фактора» в международной политике, а заодно и «лимиты американского всесилия».

Начиная с эпохи Хань конфуцианство приобретает статус официальной государственной идеологии Поднебесной. Жесткая догма, каждый элемент которой досконально прописан и подлежит неукоснительному исполнению, практически определила основные параметры китайской цивилизации.

С этого момента ни один сдвиг в политической и государственной жизни Китая не обходился без оглядки на Учителя. На него ссылались, цитировали для обоснования тех или иных нововведений. И Учитель представлялся реформатором или даже революционером. Когда же возникала необходимость отстоять в неприкосновенности прежние порядки, не позволить новому поглотить старое, тогда опять же ссылались на Конфуция, на его изречения и наставления. И он выглядел великим мыслителем древности, ратовавшим за возврат к прошлому, возводившим в идеал древние обычаи, нормы, традиции.

В частности, так обращались с Конфуцием и его учением в 1966–1976 годах, в «десятилетие великого хаоса», в период так называемой «великой пролетарской культурной революции», развязанной по личной инициативе Мао Цзэдуна. Тогда одна из первейших и важнейших целей хунвэйбиновского разгула состояла в том, чтобы разрушить традиционную китайскую семью — этот столп конфуцианства.

Социальной единицей в Срединном государстве и обществе в отличие от Запада всегда был не индивидуум, не «эго», а коллектив, семья, точнее род, экономической базой которого служили земельные наделы их общая собственность. Доходы с этих наделов использовались помимо прочего и прежде всего на организацию ритуалов, связанных с поклонением умершим, с культом предков. Демонстрировавшаяся во время этих ритуалов семейная солидарность и сыновья почтительность призваны были иллюстрировать незыблемость семейно-родовых традиций.

Многие годы изучавший эту проблему С. М. Георгиевский писал: «Истинными правителями семейства являются его усопшие предки, их всесильная воля священна для потомков. Что касается главы семейства, то он, как первородный сын, по требованию культа предков наследует звание главного семейного жреца и, как посредник между членами семьи и предками, облекается властью законодателя, судьи, администратора; но эта власть не в его собственно руках заключается — она принадлежит предкам и через него получает только реальное осуществление. Таким образом, вся постановка древнекитайского семейства определялась культом предков, незримо живущих за гробом».

Культом предков объясняется и то, что каждый китаец, независимо от его происхождения, социального положения и т. п., с наступлением преклонного возраста старается вернуться на свою малую родину, чтобы там, на родовом кладбище своих предков, найти свое последнее пристанище. Зов крови неодолим.

Когда Мао Цзэдун 1 октября 1949 года провозглашал создание Китайской Народной Республики, вместе с ним на трибуне на площади Тяньаньмынь помимо его соратников Чжоу Эньлая, Лю Шаоци, Чжу Дэ и др. — находился китайский эмигрант Чэнь Цзягэн, выходец из провинции Фуцзянь, где его на местном диалекте именовали Тан Каки. Он родился в пригороде Сямэня, местечке Цзимэй в 1874 году. Однако большую часть жизни крупный промышленник, один из богатейших представителей китайской диаспоры, провел в Сингапуре. Прославился своей благотворительной деятельностью на ниве служения чжунхуа. Основал или субсидировал в районах проживания китайских эмигрантов — хуацяо в ЮВА более 80 различных социально-культурных и образовательных организаций. Среди них — университеты, средние и начальные школы, культурные и спортивные центры. В родном Сямэне на его средства построен целый комплекс учебных заведений, включая университет. Он был признан «образцовым хуацяо», «гордостью Родины». Избирался заместителем председателя Народного политического консультативного совета, одного из престижнейших органов власти в КНР, был членом Постоянного комитета ВСНП, возглавлял Всекитайский союз вернувшихся на родину хуацяо. В 1961 году он умер. Но похоронили его не по статусу, не на правительственном кладбище Бабаошань, а согласно его последней воле в Цзимэе, на родовом кладбище, где покоится прах его предков, в полном соответствии с канонами конфуцианства.

Душа предка существовала вечно и нуждалась в непрерывной, вечной связи со своим потомками. Такую связь можно обеспечить лишь преемственностью лиц, которые могли бы ее осуществлять: оповещать предков о положении в семьях, приносить жертвоприношения, ухаживать за могилами. Эта миссия возлагалась на старшего сына, который был обязан передать ее своему сыну и т. д. Родовая фамилия таким образом сохранялась из поколения в поколение, благодаря чему усопшие предки как бы продолжали жить в могиле, не порывая связей со своей семьей, родственниками, близкими.

Традиционная китайская семья зиждилась, таким образом, на конфуцианском понятии долга перед усопшими предками. И брак, как таковой, не считался заботой тех, кто в него вступал. Его цель состояла в продолжении мужской линии, родовой фамилии семьи. Чувства же жениха и невесты, любовь, влечение и т. п. никоим образом в расчет не принимались и не играли никакой роли. Более того, до свадьбы жениху и невесте непозволительно было хотя бы раз посмотреть друг на друга.

Брак всегда был исключительной прерогативой старших в семье мужчин: отца, деда или даже прадеда. Они, и только они подыскивали для своих потомков невест и женихов. И давали «добро» на бракосочетание лишь после того, как прорицатель, к которому они обращались, на основании данных о времени и годе рождения жениха и невесты предсказывал, что данный брак будет счастливым. В противном случае ни о каком браке не могло быть и речи.

Только после свадьбы супружеская любовь воспринималась в семье уважаемой ценностью и всячески почиталась. Не случайно во время свадьбы сажали, по традиции, дерево — оно будет расти и крепнуть подобно тому, как будут расти и крепнуть супружеские узы, супружеская любовь, а неуправляемые страсти и любовные порывы будут сохнуть, как голубой цветок.

В традиционной китайской семье сыновья никогда не покидали отцовского дома. Даже обзаведясь собственными семьями, они не мечтали о том, чтобы отделиться, как это практиковалось и практикуется в других странах, стать самостоятельными, освободиться от уз родительской власти. Ни седина, ни морщины, покрывавшие их лица, ни приобретенный житейский опыт — ничто не давало им права выйти из-под отцовской крыши и начать жизнь по собственному усмотрению.

Взаимоотношения между членами семьи были четко прописаны в соответствии с канонами конфуцианства. Даже был выработан принцип соблюдения «пяти постоянств»: отец — непререкаемый авторитет, заботящийся о каждом члене семьи; мать — образец супружеской верности и милосердия к детям и внукам; старший брат — продолжатель дела отца, традиций рода; младшие братья, а также сестры — образцы почитания родителей и старших членов семьи; вся семья — образец почитания культа предков. Кстати, в китайском языке нет слов «брат» и «сестра» зато есть слова гэгэ — старший брат, диди — младший брат, дацзе — старшая сестра, сяоцзе — младшая сестра.

Цельности, монолитности традиционной китайской семьи способствовало и то, что все ее члены были повязаны взаимной ответственностью. Так, глава семьи отец нес ответственность перед властями и обществом за все прегрешения и проступки всех и каждого члена семьи. В свою очередь если отец или мать совершали то или иное нарушение закона, а также конфуцианских канонов, традиций, обычаев, то ответственность за это несла вся семья, и в первую очередь их дети.

Четкая иерархия и взаимная ответственность практически гарантировали ровные, стабильные отношения внутри семьи, неизменный консенсус по всем проблемам, исключение любых попыток реализовать амбиционные устремления, если таковые вдруг зарождались в голове того или иного члена семьи.

Гармония и согласие в семье — главная цель и главная ценность бытия китайцев. Все, что шло вразрез с этим, незамедлительно пресекалось главой семьи. Порой дело доходило, казалось бы, до смешного.

В одном из древних романов, столь почитаемых китайцами и основанных на реальных фактах, описывается, как отец читает нравоучение сыну, который любил волочиться за замужними женщинами. Вразумляя своего непутевого отрока, глава семейства подчеркивает, что если у того появятся на стороне дети, то они, когда вырастут, не закроют ему глаза на смертном одре, не оплачут его, а будут чтить умерших предков чужой семьи. «Ты кидаешь доброе семя в чужую землю, — укоряюще говорил отец. — Любовь на стороне пустое расточительство. Ты посадишь дерево, а плоды съест другой».

В отличие от сыновей дочерям конфуцианская семья предписывала совсем иную судьбу.

Прежде всего, женщина обязана была хранить супружескую верность. В старину образцовым женам даже при жизни воздвигались памятники и триумфальные арки. Вот что по этому поводу записал в своем дневнике академик В. Алексеев во время своего путешествия по Китаю в 1907 году «Камень исключительно верной жене» можно увидеть повсюду… Имеется целая литература наставлений женщинам, ссылающаяся на исторические примеры… Старый рефрен гласит: «В женщине нет таланта, хватит ей добродетели». Добродетель, и все».

Сразу же после свадьбы невесту в традиционном паланкине навсегда уносили в чужую, не знакомую ей семью мужа. Там ей отводилась самая низкая ступенька на лестнице семейной иерархии. Она обязана была беспрекословно повиноваться каждому слову свекрови и старших золовок, не говоря уже о мужчинах. Лишь в том случае, если она рожала сына-наследника, к ней начинали относиться как к равной, а не как к рабочей скотине, безропотной даже тогда, когда ее били (в крестьянских семьях), или как к простой служанке, которой можно дать и пощечину — в семьях богатеев.

Если же удача родить мальчика отворачивалась от нее, то жизнь становилась, как правило, невыносимой. И зачастую оставался лишь один выход — наложить на себя руки. Случалось, правда, что муж обзаводился так называемыми «маленькими женами» — наложницами. Конфуцианская мораль терпимо относилась к этому. Были бы деньги на одну «маленькую жену», на две, три… Наложница не жена, а купленная за деньги и абсолютно бесправная женщина. И если она рожала мальчика, то его сразу отбирали у нее и передавали законной жене, которая становилась его официальной матерью.

Институт моногамного брака оберегался в Китае потому, что рассматривался как одна из форм выполнения долга сыновней почтительности перед отцом, дедом, перед предками.

Но брак браком, долг долгом, а любовь любовью. Се ля ви! И в Поднебесной это хорошо понимали, причем с незапамятных времен.

Как повествуют исторические хроники, правитель самой древней династии Инь (ХI век до н. э.) Чжоу Синь настолько увлекся красавицей Да-цзи, настолько потакал ее капризам и прихотям, что проморгал угрозу извне. Его армия была разгромлена. Сам он покончил с собой. А фаворитке Да-цзи отрубили голову и привязали к древку белого знамени в знак того, что именно она погубила Чжоу Синя и всю династию Инь.

У могущественного императора династии Хань У-ди (правил с 141 по 87 г. до н. э.), в гареме насчитывалось более трехсот красоток, с которыми он должен был встречаться в строгой очередности. На этом настояла его властолюбивая сестра. Однако У-ди удавалось перехитрить бдительную сестру и проводить многие ночи «вне графика» с любимой красавицей Ли.

Женские чары и мужская похоть порой приводили к тому, что на троне Дракона — владыки Поднебесной оказывалась наложница. Подобное, в частности, случилось в эпоху династии Тан (618907 гг.), когда в течение 21 года Поднебесной управляла У Цзэтянь. Она была наложницей в гареме императора Ли Шиминя, а после его смерти оказалась в гареме его сына, императора Ли Чжи, настолько сильны были ее чары. Став в 684 г. императрицей Поднебесной, У Цзэтянь решительно выступила против конфуцианства, догмы которого принижали социальный статус женщины. При ней привилегированное положение в государстве занял буддизм. Наконец, она предприняла попытку вместо династии Тан обосновать собственную династию Чжоу. Новая династия просуществовала всего несколько лет. В 701 году она была свергнута. К слову, энергичная и жестокая У Цзэтянь стала образцом для подражания у Цзян Цин в период ее активной деятельности в годы «культурной революции».

Еще одна наложница по имени Лань-эр, Орхидея, правила Китаем в течение 40 с лишним лет, с 1860 по 1908 год, как вдовствующая императрица Цы Си династии Цин. Полный список ее любовников никто даже не пытался составить — их было слишком много.

Как и все поэты мира, китайские поэты воспевали любовь еще в древние времена. И не просто воспевали. Знаменитый поэт Сыма Сянжу (ок. 179117 гг. до н. э.) своей игрой на цитре так очаровал молодую вдову Чжо Вэньцзюнь, что та не устояла и ночью сбежала с поэтом из отцовского дома.

Но была любовь и любовь. Герой классического романа «Сон в красном тереме», не чая души в своей любимой девушке и всем сердцем стремясь к ней, никак не связывает это возвышенное чувство с таким понятием, как верность. Руководствуясь общепринятыми принципами, он с легкостью вступает в связь то с одной, то с другой, то с третьей.

Примечательно, что точно так же смотрит на это и читатель в Поднебесной. Секс как удовлетворение естественной физиологической потребности и супружеские отношения как категория долга с древнейших времен воспринимались китайцами как веши достаточно близкие, но в то же время принципиально разные. И это также одна из граней конфуцианства.

Конфуцианское государство

Семейный уклад, в основу которого были положены морально-этические нормы конфуцианства, последовательно проецировался на всю жизнедеятельность Поднебесной: «сперва управление самим собой, затем управление своей семьей, затем управление государством, а затем управление Вселенной». Академик В. Алексеев прокомментировал это изречение Учителя так: «Углубляясь в изучение древних откровений, подражая идеальным людям древности, человек выпрямляет свою природу, уничтожает все отклонения в самом себе, потом в своей семье, становится пригодным к управлению народом, руководит им и совершенствует государство. Получается прямая линия, ведущая к счастью на земле».

Государство — семья, император — ее глава. Императору надлежит относиться к народу, как отцу к своим детям. А «любовь подданных к императору равносильна любви последнего к своим родителям». Кроме того, будучи членами «большой семьи», подданные должны помнить, что избранник Неба владеет всей землей, как семейным наделом. «Нет земли, которая бы не принадлежала императору; тот, кто ест плоды этой земли, — подданный императора», — объявлялось в одном из императорских эдиктов. А в конфуцианской «Книге песен» («Шуцзин») по этому поводу говорится так:

Китайский император — персонаж уникальный в истории человечества. Ни у одного правителя в мире не было столько и таких титулов, как у императоров Поднебесной.

Тянь-цзы — Сын Неба, Дан-цзинь фо-е — Будда наших дней, Чжу-цзы — Владыка, Ваньсуй-е — Десятитысячелетний властелин, Шэнь-хуан — Святой император, Шэнь-чжу — Августейший владыка, Хуан-ди — Великий император, Богдыхан — Премудрый правитель.

У каждого китайского императора было три имени: данное при рождении, династийное и храмовое.

Имя, которым его, как всех смертных, нарекали при рождении, строжайше запрещалось произносить и писать, как только он занимал престол. С этого дня его именовали по девизу его правления. Так, в 18511862 годах на престоле восседал император Сяньфын — Всеобщее изобилие. Таков был девиз его правления, а наречен он был И Чжу. Но об этом ни он сам, ни кто-либо еще не имел право под страхом казни ни упоминать ни писать.

Или другой пример. В 18751908 годах на престоле был император Гуансюй — Блестящий наследник. Это опять же — девиз, под которым правил Цзай Тянь. Таким было его запрещенное настоящее имя.

Третье, храмовое, имя появлялось после смерти императора. Под этим именем он входил в династийную историю Поднебесной. Храмовыми были такие имена, как Шэньцзин — Священный предок или Тайцзу — Великий патриарх.

Отличительной чертой императорской власти в Китае было и то, что летосчисление велось каждый раз заново со дня воцарения на престол очередного Сына Неба. В официальных бумагах это выглядело так: «В первый год правления Тунчжи…», то бишь в 1862 году.

У Сынов Неба не было сомнений в том, что вокруг Срединного государства, со всех четырех сторон, расположены земли варваров. Поэтому они не унижали себя поездками за границу и всю жизнь, с первого до последнего дня, проводили во дворце, который представлял собой государство в государстве — со своими законами и судом, своими театрами и многочисленным управленческим аппаратом. В нем трудились тысячи чиновников, охранников, обслуживающий персонал. Во дворце бесперебойно действовала система жизнеобеспечения.

Сыны Неба покидали территорию дворца только в дни жертвоприношений и посещения могил предков. Но и в эти дни простые китайцы лишались возможности хотя бы издалека лицезреть своего повелителя. Народ заблаговременно удалялся с тех улиц, по которым следовал императорский кортеж. Вот как описал выезд маньчжурского императора Даогуана автор книги «Путешествие в Китай» (1853 г.) Е. Ковалевский: «Когда хуан-шан (так называют китайцы императора в разговоре между собой) проезжает по улицам Пекина что, впрочем, редко случается, — с них все сметают: прежде всего народ, потом грязь и всякий мусор; убирают балаганы и лавчонки со всяким хламом, прогоняют собак и свиней. Все переулки занавешиваются. Дорогу посыпают желтым песком. Прежде император всегда ездил верхом; теперь иногда показывается на носилках. Сидит он неподвижно, ровно, не поведет глазом, не повернет головой во всю дорогу, и потому-то любопытные иногда решаются взглянуть сквозь щель ворот или окна на Сына Неба в полной уверенности, что их не заметят. В числе этих любопытных были и мы. Толпы солдат, слуг и всякого рода чиновников, всего до тысячи человек, сопровождали его, и это оживляло улицу, на которой воцарялась тишина могильная после всегдашнего гама и шума, господствующих на улицах Пекина».

Император — наместник Неба на земле считался личностью божественной. Он выступал единственным посредником между народом и Небом. Никто иной не имел права напрямую обращаться к Небу с какой-либо просьбой или посланием. Таким образом, и ответственность за то, как идут дела в «большой семье», ответственность за все свои деяния Сын Неба держал только перед Небом.

Правда, с незапамятных времен в Срединном государстве действовал институт цензоров, которые были наделены помимо прочего правом высказывать порицания за недостойное поведения или деяние членам императорского дома, включая и самого Сына Неба. Но это вовсе не означало, что император нес какую-то материализованную ответственность перед ними. Порицания цензоров в его адрес воспринимались лишь как моральная оценка его деятельности, но отнюдь не как правовое основание привлечь его к ответу.

О том, какую ответственность возлагало Небо на своего наместника, говорилось, в частности, в философском трактате «Мо-цзы» (ок. 479400 гг. до н. э.): «Небо любит справедливость и ненавидит несправедливость. Таким образом, если вести народ Поднебесной на свершение справедливых дел — значит, делать то, что любит Небо. Если я делаю для Неба то, что оно любит, то и Небо также делает для меня то, что я люблю.

Небо не хочет, чтобы большое государство нападало на малое, сильная большая семья притесняла слабую маленькую семью, чтобы сильный обижал слабого, хитрый обманывал наивного, знатный кичился перед незнатным. Это все то, что противно воле Неба.

Небо желает, чтобы люди помогали друг другу, чтобы знающий учил незнающего, делили бы имущество друг с другом. Небо также желает, чтобы верхи проявляли усердие в управлении страной, чтобы в Поднебесной царил порядок, а низы были усердны в делах».

Дабы достичь всего этого императору предлагалось, в частности, в трактате «Цзя-юй», свои отношения с подданными уподоблять отношениям между всадником и лошадью. «Всадник — это император, наделенный Небом мудростью, а лошадь — это народ, неспособный к самостоятельным поступкам. Всадник управляет лошадью не непосредственно, а с помощью уздечки и вожжей». И далее: «Древнее правление было таково. Сын Неба считал придворных сановников своими руками, добродетель и закон уздечкой, чиновников — вожжами, уголовные наказания — кнутом, стимулом. Чтобы хорошо управлять лошадьми, нужно правильно их взнуздать, нужно ровно держать вожжи и прибегать к стимулу, следует соразмерить силы лошадей и наблюдать за их синхронным бегом. При этих условиях правителю можно не издавать ни единого звука, совсем не хлопать вожжами и не подхлестывать стимулом — лошади сами собой побегут».

При таком правлении предполагалось, что правитель и подданные строго придерживаются буквы и духа установленных Небом морально-этических норм, а это гарантирует торжество справедливости.

Такой подход предполагал также, что Сын Неба более чем кто-либо, отвечает за обеспечение порядка и благополучия в Поднебесной и даже за все проявления стихии, ибо засуха, наводнения и прочие стихийные бедствия воспринимались в народе как проявление воли Неба. И нужно сказать, что императоры принимали на себя эту ответственность или хотя бы заявляли об этом.

В 1832 году в связи с сильнейшей засухой, постигшей многие районы Поднебесной, император Даогуан обратился к Небу с мольбой: «О царственное Небо! Если бы Поднебесная не была поражена чрезвычайными событиями, я бы не осмелился обратиться к тебе с молитвой в не указанное время. Но в этом году необыкновенная засуха. Лето прошло, и ни капли дождя не выпало. Не только страдает земледелие и люди терпят страшные бедствия, но даже звери и насекомые, травы и деревья почти перестают жить… Лето прошло и наступила, осень. Ждать дальше положительно невозможно. Ударяя челом, умоляю тебя, царственное Небо, поспеши ниспослать милостивое избавление — скорым ниспосланием благодатного дождя поспеши спасти жизнь народа и до некоторой степени искупи мои несправедливости! О царственное Небо, снизойди! О царственное Небо, будь милостиво! Я невыразимо огорчен, смущен, испуган, о чем почтительно докладываю».

Если же Небо не откликалось на мольбы, это расценивалось как проявление недовольства Неба тем, как император ведет дела во вверенной ему Поднебесной. Не случайно Даогуан просит у Неба «до некоторой степени искупи мои несправедливости». Особым признаком того, что Небо сильно прогневано на правителя, и значит, предстоит скорая смена власти, смена династии, служили сильные, разрушительные землетрясения или невиданные по масштабам наводнения. И в народе всегда за этим следили, всегда свято верили и, похоже, продолжают верить.

Так, в июле 1976 года в ста пятидесяти километрах от Пекина произошло одно из самых крупных в истории человечества землетрясений. Был полностью погребен под землей шахтерский город Таншань с почти миллионным населением. В китайской столице, а за ней и по всей стране сразу же поползли слухи о предстоящей смене династии, о том, что дни «великого кормчего» и созданного им режима сочтены. Не промолчала об этом и пресса. Официальная же власть отреагировала предупреждением о вреде всякого рода примет и суеверий. Правда, незамедлительно были отменены уже запланированные и даже объявленные встречи Мао Цзэдуна с «высокими иностранными гостями». Было принято также решение о том, что впредь «великий кормчий» не будет принимать иностранных гостей. А через полтора месяца после землетрясения, 9 сентября 1976 года, Мао Цзэдун скончался. Еще через месяц были отрешены от власти его ближайшие сподвижники, которых народ окрестил «бандой четырех».

Таковы факты, от которых никуда не уйдешь и которые предполагают, что Председателя КПK Мао Цзэдуна следует считать последним правителем Поднебесной, понесшим кару Неба за свою неспособность достойно вести государственные дела.

А первым в этом списке был правитель государства Ся (XIII век до н. э.). Так, по крайней мере, утверждается в древнем конфуцианском труде «Шуцзин» «Книге преданий». В ней приведено обращение основателя династии Инь (XIII в. до н. э.), в котором говорится, что правитель государства Ся не обладал высшей добродетелью дэ, и совершил множество преступных деяний, за что и был низвергнут по велению Верховного Владыки — Неба.

Укоренившись в жизни чжунхуа на семейном уровне, морально-этические нормы конфуцианского учения стали затем основным инструментарием в обустройстве всего общества, в структурировании государственной власти, Они четко определили взаимоотношения не только между Сыном Неба и его народом, но и между местными чиновниками и жителями вверенных им территорий. Не случайно в народе поговаривали, что губернаторы провинций и начальники уездов — это родители своих подопечных.

Наконец, конфуцианство досконально прописало меру полномочий и ответственности между выше- и нижестоящими чиновниками. Каждый из них знал свое место, полагавшуюся ему, строго определенную роль и был готов выполнить все указания и инструкции от вышестоящего блюстителя ли — ритуала, церемониала, правил. Каждый руководствовался наставлением Учителя: «Взаимоотношения между старшим и младшим подобны отношениям между ветром и травой: трава должна склониться, если подует ветер».

Как справедливо заметил в 1873 году известный российский востоковед В. П. Васильев, «внедрение в сознание китайца различных церемоний избавляло от столкновений, ссор, брани, преступлений, так что благодаря церемониалу, который существовал тысячелетия и усваивался каждым китайцем почти с рождения, трудно было вывести его из терпения».

По существу, ту же самую мысль высказал в начале XX века английский синолог Г. Д. Джайлс: «Китайские философы в своих сочинениях открыто признавали, что церемонии, приветствия, поклоны, принципы старшинства и правила, соблюдаемые на улице, не имеют никакой действительной стоимости, если смотреть на них вне тех условий, с которыми они обыкновенно ассоциированы; вместе с тем они доказывают, что без такого условного обуздания в результате ничего, кроме беспорядка, не было бы».

Все тот же церемониал требовал от каждого китайца неукоснительно блюсти не только дома, но и на службе установленный предками порядок — один за всех и все за одного по части ответственности за порученное дело. «Принцип коллективной ответственности, разработанный в ту (древнюю. А. Ж.) эпоху, — писал известный синолог Кучера, — в дальнейшем лег в основу всего китайского правопорядка. По мере развития китайского общества в целом и детализации правовых предписаний происходит законодательная фиксация этого принципа и круга лиц, которые должны были нести коллективную ответственность».

О том, как на протяжении веков действовала в императорском Китае система правопорядка, подробно и красноречиво рассказывает англичанин Джон Макгован в своей книге «Китайцы у себя дома». Эпизод относится к середине XIX века.

«В Китае и города и уезды подразделяются на участки, и во главе каждого из них стоит дибао…

В обязанности дибао входит доносить своему непосредственному начальству обо всем, что происходит в его околотке. При этом власти требуют, чтобы он знал обо всем заранее…

Даже если дибао никоим образом не мог предвидеть события и его предупредить, все равно его ожидает наказание, так как по китайским понятиям он должен быть вездесущ и все знать. Издревле укоренившаяся в китайские головы теория, что власти ответственны за всех своих подчиненных, исключает всякие извинения и оправдания, которые обыкновенно проводятся на Западе.

…В пустом доме одного из самых глухих кварталов города шла азартная игра между двумя китайцами. Во время игры возникла ссора, перешедшая в драку, и один из игравших был смертельно ранен. Дело было около двух часов ночи, когда было совершенно темно и весь город спал. Дибао был в это время у себя дома и тоже спал, ничего, конечно, не подозревая о происшедшей трагедии. Когда случай раскрылся, ему было предъявлено обвинение в небрежности по службе. На все его протесты и заявления, что он не мог знать наперед, где и когда должна была произойти драка, начальство с усмешкой заметило ему: «Все это хорошо, но вам следовало бы знать». «Но как же я мог знать», — скромно возразил дибао. «Это ваше дело, — был ответ начальства. Околоток находится в вашем ведении, и вы ответственны за все происходящее в нем». После этого замечания по приказанию мандарина дибао был повален на землю и два палача, давно уже ждавшие этого момента своим жадными глазами принялись учить его бамбуковыми палками, как в будущее время управлять вверенным ему околотком; около недели после этого бедняга не мог ни лечь ни сесть».

Подобно дибао начальник уезда или глава провинции несли свою долю ответственности за все, что происходит на вверенной им территории. Где-то шайка грабителей напала на сельскую закладную лавку и убила работников лавки, пытавшихся защитить имущество своего хозяина. Или жители двух давно враждовавших деревень, вооружившись дрекольями и ножами, пошли стенка на стенку, в результате чего с обеих сторон были убитые и раненые… Подобные прискорбные происшествия, по традиционному китайскому представлению, приписывались не столько дурным страстям и преступным намерениям тех, кто эти деяния совершил, сколько дурным, некомпетентным методам управления. В этих происшествиях усматривались прежде всего дефекты в деятельности уездного и провинциального правителя, а также их морально-нравственная ущербность.

По китайской традиции, если чиновник, прежде всего высокопоставленный, в своих повседневных делах руководствуется благими побуждениями и ведет образцовую по степени благородства жизнь, то на вверенной ему территории, а значит, и во всей Поднебесной никогда не случится убийств, грабежей и прочих безнравственных проступков. Наоборот, «повсеместно будут проявляться высокие инстинкты, заложенные в душу каждого человека». И эта традиция соблюдалась. Исключений ни для кого не делалось.

В 1869 году из Пекина в южные районы Поднебесной отправился главноуправляющий императорским дворцом (была и такая должность) Ань Дэхай. Ему надлежало на шелкоткацких мануфактурах провинции Гуандун отобрать шелка для самой вдовствующей императрицы Цы Си. Помимо официально положенной ему свиты Ань Дэхай прихватил с собой певичек, дабы те ублажали его во время долгой поездки.

Останавливаясь по пути на отдых и ночлег, не в меру сластолюбивый сановник требовал от местных чиновников устраивать в его честь шикарные застолья и преподносить дорогие подарки, а также присутствовать на выступлениях его певичек.

Начальник одного из уездов, возмутившись откровенной наглостью придворного, по требовал объяснить, на каком основании тот везет с собой певичек, если едет за шелками для императрицы. У Ань Дэхая, естественно, вразумительных доводов на этот счет не нашлось. Тогда начальник уезда доложил об этом губернатору провинции Шаньдун Дин Баочжэню, а тот срочно направил с гонцом донесение в Пекин.

Когда гонец в присутствии придворных сановников довел донесение до Цы Си, та не осмелилась взять под защиту своего любимчика Ань Дэхая и приказала подвергнуть его наказанию, соответствующему его проступку. Получив официальный указ из императорского дворца, Дин Баочжэнь, слывший ревностным хранителем конфуцианских канонов, решил, что «соответствующей проступку» мерой наказания станет казнь Ань Дэхая. Обнаженный труп казненного был выставлен на всеобщее обозрение.

При всех изъянах такой жесткий и даже жестокий спрос с чиновников, всех без исключения, за порученное им дело, а также за их публичное поведение позволял поддерживать в Поднебесной атмосферу законопослушания, должного порядка и стабильности, сохранять мир и спокойствие в обществе, демонстрировать народу справедливость и неотвратимость возмездия за любое отступление от норм конфуцианской морали, не говоря уже об уголовных преступлениях.

Конфуцианство подарило Китаю да и всему миру сословие бюрократов — шэныпи.

В Поднебесной бюрократами-чиновниками хотели стать если не все, то подавляющее большинство. И главное, никому, даже простолюдину, не возбранялось получить нужные знания и попытаться сдать экзамен на ученую степень, что гарантировало зачисление на ту или иную чиновничью, а значит, хлебную, должность и открывало перспективы для дальнейшего карьерного роста.

Система государственных экзаменов была введена в Китае более двух тысячелетий назад. Она была трехступенчатой.

Первый экзамен проводился на уездном уровне. Успешно выдержавшим его присваивалось низшее ученое звание — сюцай. Со временем сюцаями стали называть даже тех, кто «грыз гранит науки», но не сподобился или силенок не хватило сдать экзамен. Однако и такие люди пользовались почетом и уважением за свою образованность. Как говорил мудрец древности Мэн-цзы: «Кто занимается умственным трудом управляет остальными, а кто обращает в труд свою силу управляется другими».

Выше сюцай было второе ученое звание — цзюйжэнь. Его можно было получить лишь после успешной сдачи государственных экзаменов, которые устраивались в главных городах провинций. Естественно, у обладателя этого звания дальнейшая карьера выглядела предпочтительнее, чем у сюцай.

Наконец, третье, высшее, ученое звание цзиньши присваивалось после успешной сдачи экзаменов в столице Срединного государства. Цзиньши, как правило, сразу же после экзаменов получали назначение на ответственные государственные посты с высоким жалованьем и множеством привилегий.

Правда, никакие привилегии чиновников-шеньши не передавались по наследству.

Выдержать все три экзамена удавалось лишь тому, кто назубок знал все премудрости конфуцианского учения, от корки до корки, а это далеко не каждому было под силу. Учеба не только обходилась в копеечку, но и физически изматывала абитуриентов до предела. Порой на экзамены приходили не жизнерадостные, здоровые юноши, а самые настоящие «книжные черви», в которых непонятно каким образом теплилась человеческая жизнь.

Тем не менее практически каждая китайская семья, какой бы бедной она ни была, да и вся родня, весь клан стремились изо всех сил дать своим детям образование и возможность попытать счастья на государственных экзаменах. Это считалось делом чести и достоинства, не говоря уже о перспективе обеспечить таким путем материальное благополучие всего рода. Поэтому среди многочисленных родственников, близких и дальних, а подчас и просто друзей, непременно находился благодетель, который материально поддерживал мальчугана, проявившего тягу к знаниям.

В частности, Чжоу Эньлай смог окончить сначала начальную, а затем среднюю школу благодаря материальной помощи своего дяди по отцу. Затем ему опять-таки повезло — богатая семья школьного друга спонсировала его поездку в Японию для учебы в университете.

Для большинства китайцев учеба была единственным путем выбиться в люди. Но двигаясь по этому пути, каждый впитывал в себя только конфуцианскую премудрость, проникался ею, постигал ее до тонкостей и, естественно, следовал ей всю оставшуюся жизнь, поскольку она была для него единственной истиной.

Иллюзии и жизнь

«Конфуций назвал всех людей «посередь четырех морей», т. е. все человечество, братьями, а «человеческое начало» (жэнь) в каждом человеке определил как «любовь к людям»… В этом плане был создан тезис о любви к человеку, с разной степенью силы провозглашенный и буддизмом, и христианством, и конфуцианством», — писал в своей книге «Запад и Восток» академик Н. Конрад. Его мнение разделяют и другие ученые.

В январе 1986 года в Шанхае по инициативе местного Фуданьского университета была созвана Международная конференция по культуре Китая. В ней приняли участие более восьмидесяти историков и философов, представлявших различные научно-исследовательские центры как Срединного государства, так и США, Японии, ФРГ, Канады и Советского Союза. Вниманию собравшихся были предложены две темы: «Взаимоотношения между китайской и мировой культурой» и «Переоценка китайской традиционной культуры».

С установочным докладом «Гуманистический дух китайской культуры выступил Бан Пу, главный редактор пекинского журнала «Лиши яньцзю» («Изучение истории»). Основное содержание его пространного доклада сводилось к следующему.

В отличие от западной культуры в Китае не было характерного для Европы мрачного средневековья с его пренебрежительным, изуверским отношением к человеческой личности. Китайское общество было несравненно более гуманным и по сравнению с Древней Грецией, где человек обычно противопоставлялся мрачным силам природы, и по сравнению с Древней Индией. Китай — родина истинного гуманизма. Еще со времен Конфуция (V в. до н. э.) в центре всей общественно-политической мысли находились вопросы о связях между индивидуумом и обществом. Поэтому в истории китайской культуры не было периода, аналогичного европейскому Возрождению. Все китайские религиозные учения также были проникнуты духом гуманизма. Даосизм характерен тем, что призывал к достижению физического бессмертия еще при жизни. Буддизм, который пришел из Индии и в своей классической форме призывал к уходу из семьи, из общества, в Китае подвергся влиянию характерных для этой страны гуманистических традиций, впитал в себя доктрины сыновней почтительности и братства, и фактически слился с конфуцианством в форме неоконфуцианской философии, господствовавшей в культурной жизни Китая на протяжении длительного периода. Конфуцианская философия не трансформировалась в религию, поскольку она не признавала бессмертия души, а считала возможным достижение бессмертия личности путем ведения добродетельной и совершенной жизни и создания выдающихся морализующих письменных произведений. Если все же говорить о религиозном аспекте конфуцианства, то опять-таки его от других религиозных учений отличал гуманизм.

Все типично китайское — начиная от колоссального архитектурного сооружения, каким является Великая Китайская стена, до миниатюрной, вырезанной из камня печати; от классической храмовой и дворцовой музыки до пейзажной живописи, отражающей даосские или буддийские мотивы; от огромных частных книгохранилищ до скромных лирических стихотворений; от классического театра до простонародных мистерий; от произведений классической поэзии до лубочных поделок простых ремесленников — неизбежно концентрируется вокруг человека, его повседневной жизни и свидетельствует о неразрывном единстве человека с окружающим его обществом.

Доклад Бан Пу не встретил критических замечаний, а тем более принципиальных возражений со стороны участников конференции и представителей официальных властей, среди которых был мэр Шанхая Цзян Цзэминь.

Два года спустя, в 1988 году, в авторитетном издательстве «Макмиллан пресс» вышла монография «Китай в мировой истории». Ее автор — С. А. М. Эдшид словно специально задался целью дополнить тезисы Бан Пу конкретными историческими параллелями, фактами, яркими примерами.

Эпоху династии Тан (612907 гг.) он, в частности, сравнил с Византией времен императора Юстиниана. Итог — в пользу китайцев. У них значительно лучше оказалось организовано управление страной, не говоря уже об уровне развития культуры. Китай эпохи Тан, которую Эдшид называет «золотым танским веком», был «самым передовым обществом в мире».

Существенная разница в общей эволюции Китая и Запада отчетливо просматривалась в структуре товарного обмена между ними. Из Срединного государства в больших объемах вывозились шелк, фарфор, ароматические вещества и разнообразные специи. Более того, китайцы научили европейцев изготовлению бумаги, того же шелка, стремян и сбруи, и многих других предметов обихода. Сами же позаимствовали у европейцев технологию производства стекла. Танская империя, подчеркивается в монографии, «сама по себе стала новым всемирным институтом позднеантичного периода».

Связи Китая с внешним миром издавна поддерживались по «шелковому пути», а также по южным морям, от Гуанчжоу через Малайский пролив и Цейлон к Персидскому заливу и Египту или через острова Индонезии к Мадагаскару и Восточной Африке. В XVXVII веках заметную лепту в развитие торговых контактов между Китаем и Западом внесла Ост-Индская компания и сформированный ею английский чайный рынок.

Внешнеторговый обмен осуществлялся зачастую не напрямую, а опосредованно, через купцов-перекупщиков. Так, в частности, поддерживались и развивались торговые связи Поднебесной с Римской империей. Некоторые историки, отмечая необычайный интерес римлян к китайским товарам, склонны считать китайцев «пособниками» разложения и окончательного падения Римской империи. Доводы ученых просты: из Рима в Поднебесную активно перекачивались «валютные резервы» в виде золота и прочих драгоценностей в обмен на китайские шелка. Утечка валюты в Китай, а также в Индию достигала ежегодно астрономической суммы — до ста миллионов сестерций. Но удержаться, остановиться в своих запросах римская аристократия не могла. Шелка были настолько превосходны, что Овидий сравнивал о ними волосы своей возлюбленной:

Право, так были тонки, что причесывать ты их боялась,

Только китайцы одни ткани подобные ткут…

В последующие три с половиной столетия, в эпоху династий Сун и Юань, китайцы уверенно продолжали шагать впереди планеты всей. Как признает Эдшид, в течение 10001350 годов. Поднебесная достигла новых высот и оставалась более передовым государством, чем Индия, исламские страны и «сообщество восточных христианских государств». Заметно отставал от Китая и «западный христианский мир», хотя в нем к этому времени стали появляться признаки более динамичного развития. Этому, несомненно, способствовало заимствование у китайцев целого комплекса технических достижений, таких, как навигационное оборудование, анкерный механизм, взрывные устройства, технология выплавки чугуна, методы использования энергии воды и многое другое. В монографии подчеркивается, что все это было «особенно важным для последующего развития Европы в эпоху Возрождения», что европейцы, воспользовавшись заимствованными у китайцев знаниями, стали постепенно превращать свой континент в центр формировавшейся уже тогда мировой системы. Отсталый Запад спешил заимствовать все, что только мог, включая макароны и спички, у гораздо более развитого Китая. Запад нуждался в Китае, а Китай в Западе, по большому счету, — нет. Поэтому Запад был активен в развитии контактов с Китаем, а тот вел себя крайне пассивно, упиваясь чувством самодостаточности.

В эпоху правления династии Мин (13681644 гг.) китайское общество продолжало оставаться самым образованным, самым культурным в мире. Уровень материальной жизни в Поднебесной также в значительной мере превышал уровни жизни в европейских государствах. По доходу на душу населения Китай по-прежнему удерживал первое место в мире. И как при предыдущих династиях, «поток технологии» шел с Востока на Запад, а не с Запада на Восток. Как отмечается в монографии, двумя самыми важными заимствованиями европейцев в этот период были «печатное дело и система письменных государственных экзаменов конфуцианского Китая, что способствовало росту интеллектуального потенциала Европы». Весьма значительным оставалось и влияние всей китайской культуры на страны Запада. Правда, это было не прямое, а косвенное влияние, через миссионеров-иезуитов. Но это не меняло сути дела. «Ирония судьбы, писал известный китайский публицист Ку Хумин, со стоявший в переписке с Л. Н. Толстым, — что римско-католические миссионеры, прибывшие в Китай с целью обратить в свою веру китайских язычников, стали орудием передачи в Европу идей китайской культуры, идей, которые способствовали крушению средневековой культуры, которую они как раз и хотели распространить в Китае». Только изучение китайских книг, по его словам, помогло развиться и созреть тому «зародышу разума», который возник во Франции XVIII века.

А вот в обратном направлении, опять же через миссионеров-иезуитов, и без того незначительное влияние европейской культуры на жителей Срединного государства было сведено практически к нулю. И этому есть свое объяснение.

Династия Мин сменила монгольскую династию Юань. Монголы, когда пришли к власти, безоговорочно приняли конфуцианство и китайскую культуру в целом, даже на бытовом уровне. Практически монголы окитаились. Однако для китайцев они остались инородцами, прервавшими поступательный ход развития чжунхуа — «срединной нации китайцев», и, по определению, не могли управлять Срединным государством так, как этого требовали древние классические традиции и завещали предки, как, наконец, наставлял Учитель. Поэтому с возвращением императорской власти в руки истинно китайской династии Мин в Поднебесной занялись «исправлением имен» и восстановлением ли воссозданием чисто конфуцианской государственности по образу и подобию традиций далекой древности.

Основатель минской династии император Чжу Юаньчжан начал свое правление с целой серии указов, воззваний и обращений к своим подданным, в которых непременно постулировалось предначертанная Небом миссия правителя Поднебесной повелевать всеми иноземными народами и государствами и требовать от них сыновьего почтения и безропотного подчинения. Все указы и послания начинались словами: «Вступившему на престол Императору Великой династии Мин подвластны все четыре моря. Власть его простирается повсюду, куда простираются Небо и Земля. Он освещает своим блеском все, подобно Солнцу и Луне». Или так: «Император, находясь в Поднебесной, держит в повиновении иноземцев всех четырех сторон света». Наконец, еще один вариант: «Я, император, умиротворяю и направляю на путь истинный как далекие, так и близкие народы, не проводя между ними различия».

А заканчивались указы и обращения обычно такими сентенциями: «С тех пор как существует небо и земля существует деление на государей и подданных, на высших и низших. Поэтому и действует определенный порядок в отношениях Китая с иноземцами всех четырех сторон света. Издревле было так!»

Традиционная конфуцианская идея ниспосланного Небом превосходства чжунхуа над остальными народами мира предстала при Минах в своем ортодоксальном, первозданном виде — безапелляционно, жестко, в форме императива, не оставляющего «варварам» права выбора.

Мощный всплеск этноцентризма, да еще к тому же в ортодоксальном варианте, свидетельствовал о том, что минский двор абсолютно неадекватно реагировал на реальную обстановку в мире. Доказательством этому может служить географическая карта мира, изданная в минскую эпоху. Всю середину, весь центр ее занимало Срединное государство, а все прочие изображались вокруг, по четырем сторонам, небольшими по размерам, этакими одинаковыми заморышами. На востоке — Япония и Корея, на западе, севере и юге десяток-полтора известных на тот момент китайцам «заморских стран». Одним словом, в центре «Пуп Вселенной», средоточие мудрости и благолепия, a по четырем сторонам все остальные. И неважно, что эти народы были большими или малыми, принадлежали к разным расам, говорили, на разных языках, придерживались различных традиций, обычаев, религий, обитали в неодинаковых климатических и прочих условиях и т. д. и т. п. — все это многообразие покрывалось одним словом — «окраина», безликая, однообразная.

«Мы почтительно держим мандат Неба на правление как Срединным государством, так и всеми другими», — говорилось в указе минского императора Юнлэ, который повелевал своим сановникам внимательно следить за тем, чтобы «ни одно из десяти тысяч государств в дальних краях не уклонялось от подчинения».

Нетрудно понять причину, по которой в XIII в. до н. э. ван — правитель Иньского государства взял да и объявил своими вассалами скопом, всех правителей соседних княжеств и вождей племен, даровав им по этому случаю сановные титулы, одним — бо, другим — хоу. Такой неперсонифицированный, всех под одну гребенку, подход можно оправдать тем, что это были соседи, которых ван в той или иной степени знал, поддерживал с ними связи.

Однако ко времени правления династии Мин (13681644 гг.) ситуация была совсем иная. Начиналась эпоха великих географических открытий и связанный с нею колониальный раздел мира. В Европе набирала обороты эпоха Возрождения. Мир, не оглядываясь на Сынов Неба, развивался по своим законам, традициям, обычаям. Отношения между государствами строились на базе взаимных интересов, исторических пристрастий, географических, геополитических и прочих факторов.

На этом фоне усилия минской династии по установлению конфуцианского миропорядка выглядели иллюзией, несбыточной мечтой. Но, может быть, Сыны Неба и их придворные сановники не были информированы о том, что творится во Вселенной, и потому избрали путь в никуда?

Судя по китайским историческим хроникам XIIXIII веков, а также по арабоязычным и европейским источникам XIIIXIV веков, китайские мореходы вдоль и поперек бороздили воды Индийского и Тихого океанов.

«Мы посетили более тридцати стран», свидетельствует уже известный читателю Чжэн Хэ. Сколько географических открытий принадлежит ему и его соратникам? Наверное, немало. Видимо, не единожды составлял он подробные описания тех стран и земель, куда ступала его нога, тех народов и племен, с которыми ему довелось встречаться. Собранные им сведения наверняка позволяли составить реальное представление о том, что творится на «окраине». Или его информация была не востребована?

Примечательный факт: ни разу и нигде Чжэн Хэ не водрузил китайский флаг, подобно тому, как это всегда практиковали европейские мореплаватели. А зачем водружать флаг? Разве у Сынов Неба была нужда обзаводиться колониями где-нибудь в Африке, Америке или на других континентах, уподобляясь Англии, Франции, Голландии, Испании… Зачем, если и без того известно всем, что Вселенной управляет Сын Неба, что все земли принадлежат ему?!

Как бы то ни было, но факт остается фактом: реальное положение дел в мире умышленно целенаправленно игнорировалось в Поднебесной в угоду незыблемости конфуцианских канонов в их ортодоксальной интерпретации.

При Минах стали практиковаться «исправленные» правила дипломатического церемониала ли, с предельно подробными, по пунктам, наставлениями правителям «окраины», заморских государств, о том, как им надлежит принимать у себя в стране посланцев Сына Неба. Эта задача нравственного перевоспитания иноземных ванов считалась одной из важнейших в деятельности китайской дипломатии. На каменной стеле начала XV века, установленной близ Нанкина, от имени минского императора высечены слова: «Постоянно направляю посольства во все иноземные заморские государства, чтобы повсеместно распространить нравственное перевоспитание, научить их этикету, ли, и долгу, и, и тем самым изменить их варварские привычки».

Разумеется, находились в Поднебесной смельчаки, которые не соглашались с мнением Сына Неба. Одним из таких инакомыслящих был в 1505 году цензор Жэнь Лянби, который открыто заявлял: «В действительности же утвердится или не утвердится ван той или иной страны и как он будет себя вести не зависит от того, титулован ли он императорским двором или не титулован». В китайских исторических хрониках упоминаются также случаи, когда отдельные сановники минского двора, сознавая нелепость политики «вассалитета», представляли на имя императора соответствующие доклады. Но они даже не удостаивались внимания Сына Неба, поскольку шли вразрез с его видением мира, с официальной догмой.

Активные «воспитательные» усилия неустанно предпринимались в отношении послов иноземных, «варварских», государств, прибывавших с дипломатической миссией в столицу Поднебесной. Иностранным послам и даже первым лицам иноземных государств, наносившим время от времени официальные визиты Сыну Неба, предписывалось, признавая его божественное происхождение, отбивать земные поклоны не только перед ним самим, но также перед входом у дворца и перед троном, даже если на нем никто не сидел. Земными поклонами сопровождались процедура вручения верительных грамот и передача подарков. Если же «варвары» отказывались совершать эти церемонии, считая их унизительными, несовместимыми с честью и достоинством государств и народов, которые они представляли, их не допускали на аудиенцию с императором и высылали из Поднебесной.

Тщательнейшей проверке подвергались тексты верительных грамот и даже их внешнее оформление, а также тексты речей иностранцев во время аудиенции с Сыном Неба, дабы не пропустить в них что-нибудь такое, что задевало честь и достоинство правителя Вселенной. В китайских исторических хрониках отмечен случай, когда в присланной японским императором грамоте тот назвал себя Сыном Неба Страны восходящего солнца. Китайский император, считавший себя единственным Сыном Неба, разгневался и распорядился «впредь не принимать грамот южных и восточных варваров, если в грамотах не будут соблюдены нормы приличия».

Конечно, в европейских странах того времени «китайские фокусы» в дипломатии воспринимались, мягко говоря, с улыбкой и снисходительностью. А как иначе могло реагировать, например, правительство Голландии на доклад Палаты ритуалов пекинского двора, в котором сановники испрашивали у Сына Неба разрешения на то, чтобы в связи с дальностью пути из Голландии в Поднебесную было разрешено Голландии выплачивать дань через Гуандун один раз в пять лет. А Сын Неба изъявив еще большую милость, и в своем указе предписал: «Голландия искренне проявляет почтение и долг, привозя дань морем… приказываю прибывать ко Двору с данью один раз в восемь лет». Вот так! Хоть стой, хоть падай!

А то, что Голландия и прочие иноземцы не проявляли на деле готовности следовать высочайшим указам и нравственным наставлениям Сынов Неба, объяснялось в Поднебесной их отсталостью, невежеством, наконец, неспособностью постичь единственно разумные нормы морально-этического воспитания.

Преднамеренное искажение миропорядка гораздо больший эффект имело внутри страны. В сознание не только правящей верхушки Поднебесной и всей интеллектуальной элиты, но даже простых китайцев из века в век все глубже внедрялась идея национальной исключительности, порождавшая помимо прочего зачастую ни на чем не обоснованные претензии к «варварам». Многие китайцы считали, в частности, что «обращение с иноземцами как с равными равносильно легкомысленному перенятию чуждых обычаев».

Практически этому же способствовал и конфуцианский постулат «сохранения лица», которому свято следовали и Сын Неба, и рикша.

«Умереть событие малое, лицо потерять большое». Это напутствие Учителя было ведомо каждому китайцу.

…Ночью в дом бедняка забрался вор. Бедняк от шума проснулся, заметил вора, но виду не подал — притворился спящим. Однако это не ускользнуло от внимания вора.

«Он увидел, что я собираюсь его обокрасть, но не хочет поднимать шума. Ведь тогда я потеряю лицо. Какой деликатный человек!», — рассудил вор и на цыпочках направился к двери.

«Он понял, что я очень беден, и, жалея меня, решил уйти с пустыми руками. Этак я могу потерять лицо», размышлял хозяин дома, наблюдая за уходящим вором. И стал его звать: «Вор! Вор! Не уходи! Я бедный человек, но все же утащи у меня хоть что-нибудь, хоть какую-нибудь плошку. Иначе с каким лицом предстану я утром перед соседями».

Это — широко распространенная у китайцев притча. А вот реальные факты.

«В одной из миссионерских христианских общин, состоявших под моим управлением, — рассказывает Джон Макгован, — был проповедником крещеный китаец-христианин. Говорил он очень плохо, все его проповеди были скучны и неинтересны, и вот христианское население общины решило освободиться от него… Избрав делегацию, оно обратилось ко мне с просьбой о том, чтобы я помог избавиться от этого проповедника. Приняв во внимание все обстоятельства дела, я устроил этому проповеднику перевод на такую же должность в другую общину и убедил его принять это новое место. Когда все было устроено, я заявил после богослужения своей пастве, что проповедник должен вскоре их покинуть ввиду перехода на новое место и что им предстоит избрать нового проповедника на его место. Нужно было видеть, с каким огорчением выслушали они мое заявление. Через несколько мгновений в толпе послышался ропот, и слушатели мои начали просить меня убедить проповедника остаться у них. Если бы я не знал, что все это делается для вида, я, конечно, принял бы все это за чистую монету: настолько хорошо разыгрывали они свое огорчение. После моего твердого заявления, что решение это окончательное и изменено быть не может, голоса стали умолкать и все мало-помалу успокоились.

…Однако на этом история не кончилась. Через неделю в мою рабочую комнату вошел слуга и объявил, что меня хочет видеть депутация от общины. Визит этот меня удивил, тем более когда я увидел, что с ними был и сам проповедник. Усадив пришедших и поговорив с ними, как принято у китайцев, о погоде и о разных не относящихся к событию вещах, я вежливо обратился к ним с вопросом, не имеют ли они ко мне какого дела. В ответ на это старший из них начал говорить, что все они очень огорчены, узнав, что проповедник их покидает, и решили еще раз просить меня убедить его остаться у них. К словам его присоединились и остальные, приводя самые убедительные доводы, чтобы подействовать на меня. Я был поражен и в первую минуту не знал даже, что предпринять. Всего около двух недель те же самые люди просили меня выдумать какой-нибудь предлог, чтобы удалить от них этого проповедника, а теперь они же просили удержать его на прежнем месте. Я уже колебался, но затем решительно заявил им, что раз проповедник согласился уже принять новое приглашение, то отказаться от него уже поздно. Когда проповедник с частью депутации оставил меня, я обратился к оставшимся с просьбою объяснить мне их поведение. «Ведь по вашей же просьбе я устроил его перевод на новое место, а теперь вы приходите ко мне с просьбой, чтобы я удержал его здесь. Объясните мне, что это значит».

Во время моих слов все хранили молчание. Когда я кончил, один из депутатов обратился ко мне, с тонкой, еле уловимой улыбкой. «Мы действительно хотели освободиться от этого человека и он сам прекрасно знал об этом, но нам нужно было, чтобы молва об этом не разошлась по сторонам и он не «потерял лица». Теперь же он не только не «потерял лица», но получает возможность с гордостью держать себя на новом месте». Пока он говорил, улыбка все больше и больше расплывалась по его лицу, а глаза его блестели веселым блеском. Когда он кончил, вся депутация весело глядела на меня, готовая расхохотаться. Веселость их подействовала на меня, и я улыбнулся. Увидя мою улыбку, все присутствующие расхохотались так заразительно, что мне оставалось только присоединиться к ним».

И еще некоторые исторические факты. В 1406 году китайская армия вторглась во Вьетнам якобы с намерением помочь свергнутому вьетнамскому королю вернуться на престол. Но это был всего лишь предлог, к тому же не совсем удачный, поскольку король был низложен еще в 1400 году и об этом во Вьетнаме уже никто не вспоминал. Истинная же причина вторжения состояла в желании китайцев включить соседний Вьетнам в состав Срединного государства. Но не тут-то было. Вьетнамцы воспротивились этому настолько решительно, что оккупантам пришлось в 1427 году убраться с позором восвояси. Но дабы окончательно не «потерять лица», китайцы официально объяснили свой уход добровольным актом, продиктованным соблюдением конфуцианской добродетели — дэ.

А в 1603 году, когда испанские конкистадоры учинили неспровоцированную резню китайских поселенцев на Филиппинах, Сын Неба посчитал адекватным напомнить своим подданным о том, что им запрещено специальным императорским указом покидать территорию Поднебесной, и, таким образом, возложил ответственность за происшедшее на самих китайских эмигрантов.

По проторенной дорожке к… потрясениям

В 1644 году воинственные маньчжуры, проживавшие на территории нынешнего Северо-Восточного Китая сменили Минов и основали собственную династию Цин. Престол в Поднебесной вновь перешел в руки инородцев, которые правили до 1911 года, более трех с половиной столетий. Как и монголы династии Юань маньчжуры окитаились.

Иными словами, в Поднебесной ничего не изменилось. Разве что Сынами Неба теперь были маньчжуры, которые видели мир глазами Минов и следовали, как метко выразился австралийский исследователь Китая Ван Гэж, «долго поддерживаемому Минами самоуспокоительному мифу».

В мартесентябре 1656 года в Пекине находился русский посол Ф. Байков. Маньчжуры встретили его по всем правилам, прописанным Минами. Недалеко от Пекина перед ламаистским храмом ему было велено встать на колени и кланяться, как если бы перед ним был Сын Неба. Ф. Байков, не вняв доводам китайских чиновников, отказался выполнить унизительную для посла Российской империи процедуру и, более того, не передал им царской грамоты, поскольку по наказу своего царя он должен был вручить ее императору Китая. Длительные переговоры-уговоры продолжались не один месяц. Однако российский посол от своей принципиальной позиции не отступил. 4 сентября он покинул Пекин, так и не выполнив возложенную на него миссию.

В июне 1660 года в Пекин прибыли И. Перфильев и С. Аблин, доставившие грамоту царя Российской империи, датированную 10 марта 1658 года. В «Хронике Цинской династии» 10 июня 1660 года было помещено сообщение о прибытии российских послов. Одновременно отмечалось, что в грамоте русского царя не соблюдено китайское летосчисление, что русский царь называет себя великим ханом и вообще в грамоте много нескромного. Далее были приведены цитаты из указа циньского императора Шуньчжи о том, что Сын Неба признает, что «белый царь, хотя и является главой племени, — самонадеян, а грамота его кичливая и нескромная… Россия находится далеко на западной окраине, она еще недостаточно цивилизована. Но в том, что смогла прислать посла с грамотой, видно стремление к выполнению долга». О русском после в указе говорится так: «Дань, им привезенную, проверив по описи, принять. Белого царя и его посла соразмерно и милостиво наградить подарками. Однако отправлять с послом ответной грамоты не следует… на аудиенцию не допускать по той причине, что грамота кичлива и нескромна. Указать об этом послу и вернуть его обратно».

Третья попытка России установить дипломатические отношения с Китаем была предпринята в 1676 году русским послом Н. Г. Спафарием, который находился в Поднебесной с 26 января по 1 сентября 1676 года.

Встретили его так же, как и предыдущих русских послов: заставляли отбивать земные поклоны, принуждали передать царскую грамоту сановнику, а не императору, угрожали выслать из страны. Переговоры были долгими и мучительными. Спафарию удалось добиться некоторых уступок. В частности, ему дали согласие на то, что царская грамота будет принята в палатах императора, но в отсутствие последнего. Сын Неба будет находиться недалеко от того места, куда Спафарий положит грамоту.

Вскоре, однако, китайцы потребовали, чтобы сначала были переданы царевы «поминки» — дань, при этом послу надлежало отбить девять земных поклонов. Спафарий решительно отверг это требование. В конце концов китайцы все-таки приняли от него грамоту и «поминки». А 16 августа пригласили принять ответные подарки для русского царя. Спафарий принял их стоя, отказавшись бить поклоны. 23 августа ему было объявлено о том, что он должен покинуть Китай 4 сентября. Правда, вскоре вновь вызвали во дворец и объявили указ Сына Неба. В нем говорилось, что при вручении ему подарков русскому царю он «не почитал императора и не пал на колени», поэтому он должен выехать из Китая не 4, а 1 сентября.

Любопытна сделанная Спафарием запись беседы с цинскими чиновниками 30 августа 1676 года. В ней, в частности, сообщается о том, что прием иностранных послов, как рассказали ему китайцы, происходит так испокон веков. Любой посол должен говорить, что приехал от низшего подчиненного правителя к высшему, о чем и докладывается китайскому императору. Всякие подарки от любого государя, китайцы не называют подарками и в своем докладе императору пишут, что такой-то государь прислал его величеству дань или ясак. А то, что сам китайский император посылает другим государям, называется не подарками. О них в докладе говорится, что «богдыханово величество тому государю и всему его государству посылает для службы его милость и жалованье». В конце же беседы, как пишет Спафарий, цинский чиновник сказал: «И о том ты, посланник, не подивись, что у нас обычай таков, и своему государю скажи, потому что, как един Бог есть на земле, так един Бог наш земляной стоит среди земли меж всех государей, и та участь у нас не переменена была и во веки будет».

А в дворцовой хронике за 1669 год появилась такая запись: «Элосы чаганьхан (русский белый хан. А. Ж.) прислал посла, представившего дань. Награжден по правилам».

И во внутренних делах, и во внешних маньчжурские правители Китая вольно или невольно демонстрировали свое стремление всеми силами сохранять статус-кво, показывать, что смена династий в Поднебесной не имеет принципиального значения, поскольку каждая новая династия получает «мандат Неба» с тем непременным условием, что она будет «добродетельной», будет неукоснительно соблюдать раз и навсегда установленный ритуал и морально-этические нормы. Будет оберегать от скверны издревле сложившиеся и веками сохраняющиеся психологические стереотипы и ценностные иерархии.

Как уже отмечалось, при Цинах «Великий Учитель нации» Конфуций стал почитаться официально по высшему разряду. Специальным императорским указом практиковавшиеся до этого «средние жертвоприношения» в его честь были заменены на «великие жертвоприношения», при которых непременно присутствовал сам Сын Неба. Этим актом инородные маньчжуры подчеркивали свое полное, безоговорочное признание не только конфуцианства, но и такой древнейшей традиции китайцев, как культ предков.

Маньчжурский двор строго следил за тем, чтобы раз в три года в стране проводились государственные экзамены на заполнение аж семидесяти тысяч (!) чиновничьих должностей. Вновь испеченные чиновники-конфуцианцы получали назначение непременно не в ту провинцию или уезд, откуда они родом. И каждые пять лет переводились на новое место службы, но опять же не в родные края. Такая «ротация кадров» была призвана помимо прочего обеспечить «идейную чистоту» китайского общества, не допустить его загрязнения идеями, противоречащими конфуцианским канонам. На чиновничье сословие возлагалась задача оберегать давние традиции официального казенного оптимизма, «сохранения лица» при любых обстоятельствах, выдавая черное за белое, поражение за победу, действуя по поговорке «лучше хорошая ложь, чем плохая правда».

Чиновники были обязаны также поддерживать в народе приоритет моральных факторов над материальными. Конфуций говорил, что «с ученым, который стыдится грубой пищи и бедной одежды, не стоит и разговаривать». В этом плане он считал образцом своего рано умершего ученика Янь Хуэя. Тот всю свою короткую жизнь прожил в бедности и нищете, но зато всегда был весел и счастлив, потому что знал, что жизнь прекрасна сама по себе и надо только уметь найти в ней это прекрасное.

Чиновники несли в народ конфуцианскую мораль, согласно которой, хоть и хорошо быть богатым, но в конце концов не в деньгах счастье, а в моральном самосовершенствовании, в неустанном желании познать дао, в строгом выполнении заветов предков. Отсюда — счастье каждого в его руках, в умении организовать свою жизнь и получить от нее все, что она может дать. Счастье — в природе, в гармоничном слиянии с ней, в общении друг с другом, в большой и дружной семье. Даже если у тебя ничего нет — это не беда, не основание для уныния и пессимизма, ибо внутренние, моральные ценности несравненно выше внешних, материальных ценностей, выше любого благополучия.

Подобные проповеди были крайне необходимы, поскольку Поднебесная продолжала «вариться в собственном соку». Китайская наука, техника, экономика, родившиеся на собственной земле, без всякой помощи извне, теряли свои передовые позиции в мире, ибо, вопреки здравому смыслу, продолжали питаться только родными соками, изнутри, принципиально игнорируя всякое общение с внешним миром. Спесивая самоизоляция оборачивалась для чжунхуа прогрессирующей отсталостью, поскольку каким бы высоким ни был уровень социальных отношений, основанных на традиционных идеальных морально-этических представлениях, он становился все более неадекватным уровню состояния производства материальных ценностей, необходимых для полнокровной жизнедеятельности общества. Феодальное общество Поднебесной становилось не только все более архаичным, оно попросту загнивало, paзлaгaлocь изнутри. Оно нуждалось в реформировании. И все потому, что была предана забвению одна из заповедей Конфуция: «Беспокойся не о том, что люди тебя не знают, а о том, что ты не знаешь людей». Ортодоксальные последователи Учителя явно перемудрили.

В 1832 году к Шанхаю на военном фрегате впервые подошли англичане — экспедиция Ост-Индской компании, прибывшая из Кантона (Гуанчжоу). Высадившийся на берег отряд англичан предъявил китайцам требование открыть портовый центр Поднебесной для английских и прочих купцов. Возмущенные китайцы ответили отказом. Строптивым представителям Туманного Альбиона пришлось ретироваться, несолоно хлебавши. Однако через восемь лет, в 1840 году, англичане развязали так называемую первую опиумную войну против Китая, которая закончилась подписанием Нанкинского договора, первого в истории Поднебесной неравноправного договора. Англичане заполучили Гонконг (Сянган) и обложили побежденных огромной контрибуцией — 21 миллионом серебряных юаней. Кроме того, европейским купцам разрешалось торговать в Шанхае и арендовать там землю на западном берегу реки Хуанпу. Отсюда и пошли сеттльменты и концессии в Шанхае. Эта уступка была получена благодаря тому, что в 1842 году британский флот обстрелял фортификационные сооружения Шанхая, а высадившийся десант разгромил гарнизон города.

Дальнейшие события развивались в полном соответствии с пословицей: Аппетит приходит во время еды».

За первой опиумной войной последовала вторая, затем третья…

В 1860 году англо-французские войска добрались до Пекина, где разграбили и сожгли Ихэюань — Летний императорский дворец.

В 1871 году царская Россия прибрала к рукам город Кульжу в долине реки Или, а японцы тогда же аннексировали острова Люцю.

В 1882 году Россия прихватила часть северо-западных территорий Поднебесной.

В 1894 году Япония разразилась войной против Китая.

В 1907 году англичане вторглись в Тибет.

Конечно, это далеко не полная хроника антикитайских акций «варваров». Но и этого вполне достаточно, чтобы проиллюстрировать, как Поднебесная, столкнувшись с грубой физической силой, затрещала по швам. Примечательны в этой связи слова, произнесенные публицистом Ку Хунмином сразу же после того, как французы разгромили китайский флот в Фучжоу, провинция Фуцзянь: «Пришлось на деле убедиться, что строгие конфуцианские принципы сами по себе бессильны против таких вещей, как отвратительные морские чудовища адмирала Курбе с их ужасными пушками».

А вот как пишет об этом периоде Мао Мао: «Необъятное по территории великое восточное государство, знаменитое сановное правительство династии Цин, в прошлом никогда не подвергались такому страшному испытанию, оскорблению и позору… С китайцев стали взыскивать контрибуции за поражение в войне. На отплывавших один за другим кораблях чужеземцы вывозили из Китая огромные количества серебра, вобравшего в себя кровь, пот и слезы китайского народа. И хотя контрибуция была выполнена сполна, а земли аннексированы, иностранцы не только не покидали Китай, но, наоборот, еще неистовее стали грабить страну. Они притесняли и угнетали китайцев, но и сами китайцы немало этому способствовали. Крупные сановники помыкали более мелкими чиновниками; богачи надували и обирали бедняков, глумились над простолюдинами… Китайцев беспримерно унижали и оскорбляли, именуя нас «больными людьми Восточной Азии»… Несчастье, конечно, что враг был силен, но еще большим несчастьем было собственное безволие».

По Нанкинскому договору 1842 года цинский двор согласился разрешить свободную торговлю и свободное поселение «варваров», в основном англичан, в так называемых «открытых портах»: Кантоне, Шанхае, Нинбо и Фучжоу. Отныне европейцы стали жить в этих городах, не подчиняясь китайским законам. А на границе возникшего в Шанхае международного сеттльмента появились таблички с надписями «собакам и китайцам вход воспрещен».

В январе 1850 года на очередном месячном собрании Лондонского статистического общества немецкий миссионер К. Гюцлакофф, проживший в Китае более двадцати лет, выступил с докладом, в котором ошарашил присутствовавших заявлением о том, что Цинская империя находится на грани кризиса, который должен повлечь за собой серьезные политико-государственные преобразования. Были названы две причины неминуемого кризиса: внешняя — первая опиумная война привела к росту дефицита бюджета в 15 миллионов фунтов стерлингов; цинское правительство не в состоянии изыскать эффективные меры для его покрытия; и внутренняя причина доходы казны за последние 67 лет сократились на треть, так как недовольство в народе заметно выросло — китайцы отказываются платить налоги.

В силу этих причин возникло, как выразился К. Гюцлакофф, «явление известного демократического движения в народе». И далее он буквально поверг в шок участников собрания словами: «К этому движению добавляются другие явления угрожающего характера: коммунизм, этот ужас западноевропейских стран, оказался не чужд также и китайцам, ибо в стране действуют анархисты, которые проповедуют — бедные ежедневно становятся беднее, богатые ежедневно становятся богаче, а все социальные язвы могут быть излечимы с помощью всеобщего распределения благ, коротко говоря, состояние Поднебесной империи таково, что ей предстоят большие потрясения в ближайшем будущем».

Начало потрясениям в Поднебесной было положено в южных провинциях Гуандун и Гуанен, население которых ранее других испытало на себе последствия вторжения чужеземцев. Крестьянские бунты в этих провинциях последовали практически сразу же после опиумной воины 1839–1842 годов. А дальше пошло-поехало.

Под «одной могучей революцией» основоположник марксизма подразумевал тайпинское восстание, вспыхнувшее на юге Китая в июле 1850 года и приведшее к созданию Тайпин тяньго — «Небесного государства Великого благоденствия».

Мао Цзэдун, анализируя различные фазы национально-освободительной борьбы китайского народа, отмечал, что первая фаза этой борьбы «началась еще со времени опиумной войны 1840 года, то есть с того момента, когда китайское общество из общества феодального начало переходить в общество полуколониальное и полуфеодальное. И на этом пути пройден целый ряд этапов, таких, как тайпинское движение». А о вожде тайпинов Хун Сюцюане Председатель КПК сказал, что ставит его в один ряд с «передовыми китайцами», которые «пережили бесчисленные трудности в войсках правды».

…Хун Сюцюань родился в 1813 году в провинции Гуандун, в типичной китайской деревне недалеко от Кантона в семье бедного крестьянина, погонщика скота. Сюцюань был третьим сыном и четвертым ребенком в обычной конфуцианской семье. Его род Хунов уже тогда насчитывал до 20 тысяч человек. В одной лишь деревне, где проживала семья Сюцюаня, около 600 жителей принадлежали к этому роду. Давние предки Сюцюаня переселились в Гуандун с севера и считались среди местных чужаками — хакка.

Жэньфа и Жэньда, старшие братья, сызмальства помогали отцу по хозяйству, а младшего, Сюцюаня, определили в школу с прицелом на сдачу государственных экзаменов и получение ученой степени. Первую попытку выдержать экзамен Сюцюань предпринял в 16 лет. Провалился. Хотел было присоединиться к старшим братьям и заняться хозяйством, но семейный совет, не утратив надежды на способного в науках юношу, решил, что он должен продолжать учебу. Для этого Сюцюаня устроили учителем в родной деревне. Затем он предпринял вторую, а за ней третью попытку преодолеть экзаменационные барьеры. Но, увы, неудачно.

Разочарованный Хун Сюцюань направился искать жар-птицу в Кантон. Но вместо жар-птицы наткнулся на брошюру о христианстве, которая перевернула всю его жизнь. Из брошюры он узнал, что Бог послал своего сына Иисуса на землю, чтобы изгнать демонов. Эта идея и легла позже в основу христианства тайпинов.

Ознакомившись с Библией и некоторыми другими книгами по христианству, Хун Сюцюань написал оду «К раскаянию» с осуждением всей своей предыдущей жизни. А вскоре обратил в христианскую веру двоюродного брата Хун Жэньганя и его деревенского друга Фэн Юньшаня.

В 1839 году эта троица покинула родную деревню и отправилась в горные районы провинции Гуанси, где вскоре основала христианскую секту. К концу 1848 года в провинции Гуанси насчитывалось уже несколько тысяч христианпоследователей Хун Сюцюаня. Довольно заметную прослойку среди них составляли крупные землевладельцы, богатые купцы и даже шэньши, все, кто ненавидел маньчжурскую династию Цин.

У секты Хун Сюцюаня, разумеется, было мало общего с европейским христианством. Тем не менее она называлась именно христианской, а самого Хун Сюцюаня именовали братом Иисуса Христа. Деятельность секты проходила в условиях строжайшей конспирации, с соблюдением религиозных обрядов и аскетических принципов воспитания. Было строжайше запрошено курить опиум, употреблять спиртное, играть в кости, карты и прочие азартные игры.

С 1849 года секта стала участвовать в крестьянских бунтах, в вооруженных схватках с правительственными войсками под лозунгом «Долой маньчжурскую династию!». В знак протеста против господства инородной династии члены секты отказались от введенных маньчжурами внешних атрибутов лояльности Цинам — срезали косы, перестали брить макушку, отпустили длинные волосы, за что тотчас получили прозвище «длинноволосые». Антиманьчжурским смыслом была проникнута написанная Хун Сюцюанем ода, ставшая гимном бунтарей: «Мы знаем, что небеса поднимут толпы храбрых, чтобы освободить угнетенных и спасти нашу родину. Китай был некогда порабощен, но этому больше не бывать».

В течение 1850 года секта добилась внушительных успехов. Фактически взяла под свой контроль всю провинцию Гуанси, за исключением ее столицы — Гуйяиня и второго по величине города Юньаня. Разгромила направленные против нее правительственные войска. А 27 августа штурмом овладела Юньанем и объявила о ниспровержении маньчжурской династии Цин и создании Тяньго — «Небесного государства». В соответствии с китайской традицией вновь созданному государству в качестве девиза правления было дано очень популярнее во времена династии Чжоу (XIIIII вв. до н. э.) устойчивое словосочетание «великое благоденствие». Таким образом, полное название нового китайского государства звучало: Тайпин тяньго — «Небесное государство Великого благоденствия».

С созданием Тайпин тяньго, как было декларировано, начиналась новая эра в истории Поднебесной — эра пришествия на землю Спасителя китайского народа — брата Иисуса Христа, то бишь Хун Сюцюаня, который приведет китайцев к счастью и благополучию через победоносную борьбу с маньчжурским игом.

«В Китае был свой китайский облик, — говорилось в одной из прокламаций тайпинов, — а теперь маньчжуры всем приказали брить волосы, отпуская длинную косу сзади, и этим заставляли китайцев превращаться в животных. В Китае была своя китайская одежда и шапки, теперь же маньчжуры установили варварские одежды и обезьяньи шапки. В Китае были свои китайские формы брака, теперь же маньчжурские демоны выбирают себе прекраснейших женщин Китая и делают из них своих рабынь и наложниц… Молвишь это, и глубокая скорбь поражает сердце, заговоришь об этом — и обесчестишь свой язык… В Китае был свой китайский порядок, теперь же маньчжуры создали свой свод законов… В Китае была своя китайская речь, а ныне маньчжуры создали пекинское произношение, подменили китайские звуки… В своем помыкании Китаем и презрении к нему они во всем достигли крайнего предела».

Отсюда и вытекала задача после свержения маньчжурского господства восстановить истинно китайский порядок, правила, нравы и обычаи, которыми был отмечен «золотой период» в китайской истории — эпоха Чжоу (1122—256 гг. до н. э.).

Тогда Поднебесной управляли ваны — князья, а не сменившие их позже хуанди — императоры. Поэтому решено было, что и «Небесным государством Великого благоденствия» должны править ваны. В частности, тянь ван — небесный князь, дун ван — князь Востока, си ван — князь Запада, бэй ван — князь Севера, нань ван — князь Юга и и ван князь-помощник. Такая структура верховной власти из шести ванов была закреплена законом, обнародованным в ноябре 1851 года.

«Небесный князь» Хун Сюцюань считался верховным религиозным лидером государства и народа. «Князь Востока» Ян Сюцин, ближайший сподвижник Хун Сюцюаня, который имел два религиозных титула «Святой дух» и «Утешитель», был главой правительства и главнокомандующим армией. Остальными четырьмя ванами стали также видные деятели тайпинского движения.

Армия тайпинов, успешно громившая маньчжурские правительственные войска, была организована также по типу армии древней династии Чжоу. Низовой единицей был «пяток» — четыре солдата и командир. У каждого «пятка» — свое название типа «храбрый», «сильный», «отчаянный». Пять «пятков» — взвод. Четыре взвода, каждый из которых носил название одной из четырех сторон света, составляли роту, пять рот — полк и т. д.

В апреле 1851 года губернатор провинции Гуанси так охарактеризовал тайпинскую армию: «Хун Сюцюань — человек опасного характера и сведущий в старинном китайском военном искусстве. Он всегда скрывает свои силы, когда убежден в их сравнительной малочисленности, но энергично нападает, когда чувствует свое превосходство. Он постоянно платит нам двумя нашими поражениями за одну свою неудачу. Однажды мне удалось получить книжку, объяснявшую организацию его армии: это — сочинение Сыма времен династии Чжоу. Каждая дивизия возглавляется генералом, каждый полк — полковником… Силы повстанцев разделены на девять корпусов… Наши войска чем больше дерутся с ними, тем больше начинают страшиться их. Они могущественны, свирепы и не могут быть никакими способами призваны к порядку. Их уставы и правила определенны и строги».

19 марта 1853 года тайпинские войска штурмом овладели Нанкином, административным центром провинции Цзянсу, бывшей столицей Минской династии. В противовес реакционному маньчжурскому Пекину тайпины объявили Нанкин истинно китайской столицей «Небесного государства Великого благоденствия», переименовав в Тяньцзин — Небесную столицу.

Таким образом, Тайпин тяньго, декларативно провозглашенное двумя годами ранее, после захвата город Юньань в провинции Гуанси 27 августа 1851 года, отныне становилось реальностью. Поднебесная оказалась разделенной на две половины после того, как тайпины заняли центральную часть Янцзы и пересекли Великий канал. В результате весь южный Китай был отрезан от Пекина, хотя и не был полностью под властью тайпинов. Однако практически во всех провинциях к югу от Янцзы бушевали мощные крестьянские восстания антиманьчжурского характера.

Потеря значительной части территории, причем крайне важной с экономической точки зрения, вызывала у маньчжуров неуверенность в своих силах и даже панику в Пекине. Финансовое положение Цинского двора было близким к кризису. С одной стороны, из приморских городов и портов на Янцзы перестали поступать таможенные и прочие доходы, прекратилась доставка в Пекин продовольствия, а также податей из всех южных районов империи. С другой стороны, катастрофически росли расходы на борьбу с тайпинами и бунтовавшими по всей стране крестьянами. В своем эдикте от 30 апреля 1853 года. Сын Неба откровенно признал, что казна пуста и нужно искать дополнительные источники поступления доходов. В критический для своей династии момент наместник Неба на земле забыл о том, что ему надлежит прежде всего заботиться о благе своего народа. «Нужно признать, — отметил в дневнике один из французских миссионеров, — что император Сяньфэн и министры совершенно, по-видимому, сошли с ума. В тот момент, когда им необходимо употребить все старания для успокоения народа, они давят его налогами, вооружают его против себя назначением разных тяжелых работ. Для снаряжения нескольких правительственных солдат угнетаются сотни семей, у коих отнимаются волы и другое имущество. Предполагаемые защитники отечества — те же разбойники, грабящие мирных жителей в их собственных домах. Повсюду начинается ропот в пользу мятежников и желание прихода их нигде не скрывают. Мятежники же в контраст правительственным войскам ведут себя примерно. Ни грабительств, ни бесчинств они не производят».

Обстановка в стране была, как видно, исключительно благоприятной для тайпинов. Казалось бы, никто и ничто не сможет воспрепятствовать им «восшествию на престол». Даже европейцы, как думалось тайпинам, перешли на их сторону и отвернулись от маньчжурской власти.

И все же желанного не случилось. Почему?

Вскоре поеле того, как тайпины обосновались в Нанкине, к ним пожаловали официальные представители Великобритании, что на языке дипломатов означало признание де-факто Тайпин тяньго. Миссия во главе с сэром Джорджем Бонхэмом отплыла из Шанхая в апреле 1853 года на военном судне «Гермес». Будучи губернатором Гонконга, Джордж Бонхэм получил надлежащие полномочия правительства Великобритании.

Эта первая встреча англичан с тайпинами не обошлась без курьеза, Дело в том, что тайпинам был известен факт обращения маньчжурского правительства за помощью к Англии. И когда 27 апреля английское военное судно появилось на рейде Нанкина, тайпины решили, что англичане собираются оказать практическую помощь Пекину — атаковать Нанкин. Поэтому «Гермес» был встречен интенсивным огнем тайпинских батарей с обеих берегов Янцэы. В иной обстановке подобное оскорбление британского флага повлекло бы ответные меры. Но на этот раз с «Гермеса» не было произведено ни одного выстрела. Высокомерные британцы проглотили тайпинскую пилюлю. Британская миссия сошла на берег и, прояснив недоразумение, сообщила, что приехала объявить о своем нейтралитете в противостоянии тайпинов и маньчжуров. Джордж Бонхэм повторил это в дружественной беседе с тайпинскими вождями и подкрепил своей подписью под официальными документами.

Англичане говорят, что дипломат — это джентльмен, который лжет на благо своей страны. Губернатор Гонконга был отменным дипломатом и, естественно, джентльменом. Он убеждал легковерных тайпинов в том, что «англичане — тоже христиане», что «мы ваши братья из-за моря». На тайпинов это подействовало. Англичане получили разрешение на свободный въезд и выезд и свободную торговлю на территории Тайпин тяньго всеми товарами, кроме опиума. Руководство тайпинов официально подтвердило это в так называемом «Обращении к иностранцам» от 1 мая 1853 года. Лондон получил от тайпинов то, чего он безуспешно добивался у маньчжуров.

Вслед за англичанами в Нанкин потянулись французы и американцы. Французская миссия во главе с Бурбулоном прибыла в столицу Тайпин тяньго в декабре 1853 года на военном судне «Кассини». А американцы пожаловали в мае 1854 года на двух фрегатах «Сусквеганна» и «Конфуций». Американскую сторону представлял некто Маклан.

Официальные контакты с западными державами были желанны для тайпинов. Об этом откровенно высказался один из тайпинских вождей куратор внешней политики Ло Даган в письме Джорджу Бонхэму: «Если бы не маньчжуры, мы, китайский народ, жили бы с вами в мире, как будем жить в дальнейшем, когда укрепится наша власть». Обличая маньчжуров как главных виновников позора Поднебесной и унижения китайского народа в первой опиумной войне, Ло Даган и другие вожди тайпинов наивно полагали, что они выстраивают свои отношения с англичанами и прочими иностранцами как равные с равными, без ущемления национального достоинства китайского народа.

Представители Запада хотя и считалась «варварами», но на деле воспринимались братьями китайцев, изнывающих под игом маньчжурского господства. Тот же Ло Даган в одном из своих посланий англичанам подчеркивал: «Поскольку все мы поклоняемся верховному владыке, все мы являемся братьями. Прочитав ваши послания, мы удостоверились, что мы с вами идем по одному и тому же пути». Наивность планов тайпинов в отношении стран Запада выпукло прослеживается в послании группы тайпинских командиров, направленному в 1860 году командующим английскими и французскими войсками в Гуанчжоу (Кантон) и Сянгане (Гонконг). В нем тайпины, распинаясь в гостеприимстве к «друзьям», пытаются доказать одинаковую сущность Китая и иностранных государств и поэтому приветствуют практические действия европейцев по «уничтожению старых порядков» на захваченной ими территории, по осуществлению «добродетельного правления, одобряемого народом». Дальше больше. «Хотелось бы, — раскрывали душу тайпинские командиры, — немедленно двинуться с войсками вам навстречу, вместе с вами подумать, составить планы на будущее… И с вами вместе мы будем наслаждаться беспредельным счастьем, постоянно совершая бессмертные подвиги».

В облаках иллюзий витал и сам «Небесный князь» Хун Сюцюань, который в 1858 году направил послание «Младшим западным братьям» с призывом присоединиться к тайпинам: «Идите же, младшие братья, с радостью к нам, и да будет вам успех во всем».

Примерно в это же время в Шанхае побывал великий русский писатель Гончаров. В его заметках о Шанхае, вошедших во «Фрегат «Палладу» красноречиво описано, как боготворимые тайпинами англичане «уничтожали старые порядки на захваченной ими территории осуществляли там «добродетельное правление, одобряемое народом». Вот что увидел Гончаров: «Обращение англичан с китайцами да и с другими, особенно подвластными им, народами не то чтобы было жестоко, а повелительно, грубо или холодно-презрительно, так что смотреть больно. Они не признают эти народы за людей, а за какой-то рабочий скот… «С англичанином Стоксом русский писатель прогулялся по улицам Шанхая: «Мы с ним гуляли по улицам, и если впереди нас шел китаец и, не замечая нас, долго не сторонился с дороги, Стокс без церемонии брал его за косу и оттаскивал в сторону. Китаец сначала оторопеет, потом с улыбкой подавленного негодования посмотрит вслед…»

…В 1853 году, вскоре после вступления тайпинов в Нанкин, был опубликован «Закон о земле», ставший как бы конституцией Тайпин тяньго. В нем, в частности, говорилось: «Вся земля делится по числу едоков, независимо от пола. Большему числу едоков дают больше, меньшему — меньше. Земля дается смешанная по качеству. Если в семье шесть человек, троим дается хорошая земля, а троим — плохая». Все земли, согласно закону, подразделялись на девять категорий в зависимости от качества. Три му наихудшей земли (девятая категория) приравнивались к одному му наилучшей и т. д. Подросткам была положена лишь половина надела, получаемого взрослыми.

«Если есть земля, — провозглашал закон, — ее обрабатывают вместе… Все поля в Небесной империи обрабатываются всеми». Для этого каждые двадцать пять крестьянских семей объединялись в ячейку, на которую помимо производственных задач возлагались также функции административные и военные.

Наконец, для полного самообслуживания ячейка обязана была обеспечить развитие местных ремесел. «В двадцати пяти семьях, — разъяснял закон, — горшечниками, кузнецами, плотниками, каменщиками, столярами служат солдаты и начальники отрядов».

«Все заборы, — отмечалось в законе, — обсаживаются тутом, все женщины занимаются разведением шелковичных червей, ткут и шьют одежду».

Аналогичным образом организовывалась и городская жизнь. Там из ремесленников создавались специальные отряды, находившиеся на службе у государства. Они формировались по профессиональному признаку: батальоны столяров, плотников, ювелиров, сапожников, ткачей, вышивальщиков и т. д. В каждый батальон назначался командир, а также так называемые «заведующие», которые отвечали за организацию ежедневной работы. Каждый член батальона обязан был самосовершенствоваться на порученном ему участке. Необходимые для работы материалы и сырье предоставлялись государством, а вся изготовленная в батальонах продукция сдавалась на государственные склады.

На идее всеобщего равенства была основана и система распределения. «Если есть земля, — говорилось в законе, — ее обрабатывают совместно; если есть пища, ее совместно едят, если есть платье, его совместно носят, если есть деньги, их совместно расходуют. Повсюду должно быть равенство, и не должно быть человека, который не был бы сыт и в тепле».

В законе специально подчеркивалось: «В то время, как собирается урожай, начальники сдают в казну государства пшеницу, бобы, горох, сладкий картофель, пеньку, хлопок, кур, свиней, а также деньги за исключением того, что идет в пищу каждому… Все люди не держат лишнего. Когда все идет верховному господину, у него есть возможность распределить вещи и продукты так, чтобы во Вселенной все были сыты и в тепле».

Для личных нужд каждой семье власти оставляли по две свиньи и по пять кур. Остальное же крестьяне обязаны были сдавать в казну.

Национализация распространилась на все сферы жизни и деятельности китайского общества. Тайпины стремились воспроизвести в масштабах Тайпин тяньго те принципы и нормы, на которых строилась деятельность их секты в забытой Богом гуансийской деревушке. Им не нужна была, например, торговля в ее уже сложившейся форме. Их вполне устраивал прямой продуктообмен, а точнее — распределение товаров и продуктов через государственные органы.

«Я имею честь сообщить, — говорилось в докладной записке, направленной из Нанкина в Шанхай английским чиновником, — что в Нанкине не производится никакой торговли, государственная торговля монополизирована в руках лица, именуемого «небесный компрадор» — тянь майбань, которому одному только и разрешается торговать в городе. Это же лицо является также главным поставщиком для армии и инспектором общественных складов». И далее: «Нанкин превратился в большой военный лагерь. Вся собственность, конечно, обращена в общественную казну. Весь народ очень хорошо одет и несомненно имеет достаточно рису для еды, хотя снабжение остальными предметами питания, может быть, не вполне достаточно… Поскольку все стало общественной собственностью, не стало торговли, не видно лавок».

Чтобы предупредить коррупцию и расхищение общественной собственности, «небесных компрадоров» и подчиненных им чиновников, непосредственных распределителей товаров и продуктов из общественных складов сменяли каждые два месяца.

Что касается норм выдачи, то, в частности, «Небесному князю» Хун Сюцюаню полагалось десять фунтов мяса в день, несколько меньше его ближайшим сподвижникам, то же князьям, а низшим начальникам еще меньше. Каждая ячейка или батальон получали ежедневно по 200 фунтов риса, 7 фунтов масла, 7 фунтов соли.

В особых случаях, связанных, например, с традиционными праздниками, свадьбой, днем рождения и т. п., выдавались дополнительные пайки. В законе по этому поводу говорилось: «Свадьбы, праздник по случаю месяца со дня рождения ребенка справляются за счет казны, но с известными ограничениями. Не следует расходовать сверх установленного ни одной монеты».

Деньги, как таковые, практически утратили всякую ценность, на них ничего нельзя было купить. Нельзя было даже оплатить лодку или повозку в случае необходимости куда-то поехать по личной надобности, поскольку в таких случаях нужно было обращаться в соответствующее государственное учреждение с просьбой выделить тот или иной транспорт.

У тайпинов все мечты о лучшем будущем китайского народа неизбежно упирались в далекое прошлое, в эпоху натурального хозяйства и полного самообслуживания патриархальных крестьянских общин. Китайское общество XIX века н. э. они тянули на 30 веков назад, в XII век до н. э., в «золотую эпоху династии Чжоу».

Хун Сюцюань, по сути дела, не был христианином и не понимал христианство до конца. Он и его сподвижники усмотрели в христианской религии отголоски древнекитайской идеологии, которая, по их убеждению, была «преступно позабыта» китайцами. Им, в частности, импонировали христианские заповеди о «царстве божьем», сулившим небесные блага. Эти заповеди внешне перекликались с утопиями китайской древности о справедливом обществе «всеобщего единства» и «государстве великого благоденствия». В христианской религии тайпины усматривали китайские корни. По образному выражению видного советского китаеведа В. П. Илюшечкина, тайпинским вождям были присущи «острый антиманьчжурский характер, тесная связь с древнекитайскими социальными утопиями и некоторыми старокитайскими традициями, аскетизм морали и религиозная христианская окраска».

Весьма примечательно оценивает идеологию тайпинов известный австралийский тайпиновед П. Кларк, полагающий, что основу этой идеологии составили заимствования из христианства тех элементов, которые были им необходимы для борьбы с маньчжурами. «Эти заимствованные идеи и намерения, — подчеркивает он, — тайпины преобразовали в форму религии, которая была их собственной, а не традиционно китайской или христианской». В переводе на современную терминологию, Хун Сюцюань и его соратники создали «китаизированное христианство» или, по другому, «христианство с китайской спецификой». Пришлось ли оно по душе жителям Поднебесной? Отнюдь, нет.

Землевладельцы, купцы, шеньши и прочие представители имущих слоев китайского общества, активно участвовавшие в тайпинском движении на первом этапе его развития и занимавшие в нем достаточно высокие посты, приняли в штыки затеянную Хун Сюцюанем и его сторонниками перекройку китайского общества на началах всеобщей уравниловки и отката в чжоуские времена. Всеобщая трудовая повинность отпугивала их не меньше, чем конфискация имущества. Они считали ниже своего достоинства даже пройти по улице пешком и не имели понятия о том, что такое грубый физический труд. А тайпины предлагали им таскать лес для джонок или строить казармы для солдат. Один из бывших участников Тайпинского восстания бежал из Нанкина в Пекин и опубликовал там резко антитайпинскую брошюру, в которой поведал о порядках в Нанкине: «Всех будят чуть свет, заставляют работать по ремонту домов, плотин, по переноске риса, по устройству городских стен».

Явно не импонировала многим китайцам и проводимая тайпинскими вождями политика неоправданного расширения связей с западными державами. Если Хун Сюцюань, Ян Сюцин, Ло Даган и другие вожди тайпинов называли англичан своими «братьями по вере» и приглашали к сотрудничеству в борьбе с маньчжурами, то предводители крестьянских восстаний, охвативших весь Китай, зачастую придерживались иного мнения в отношении тех же англичан. «После первой опиумной войны 18391842 гг., — пишет в своей монографии А. С. Ипатова, — основные усилия гуандунцев были направлены на то, чтобы не допустить английских колонизаторов в Гуанчжоу, воспрепятствовать англичанам получить в аренду участки земли в Гуандуне, не восстанавливать и не строить здания для них на территории провинции, бойкотировать их товары». По весьма образному выражение автора монографии, как тайпины видели в европейцах своих «братьев», так гуандунцы олицетворяли Цинов с добродетелью и гуманностью, у них «вера в победу была тесно связана с идеализацией довоенного прошлого и цинских правителей и воплощена в мечту о том времени, когда в стране снова сможет восторжествовать справедливость».

Мощным ударом по авторитету тайпинов обернулось восстание «Малых мечей», вспыхнувшее в Шанхае в сентябре 1853 года. Тайное братство «Малые мечи» или, по-другому, «Общество семи голов» — Цишоудан считалось одним из ответвлений «Триады». Насчитывало в своих рядах около 14 тысяч членов, в основном выходцев из провинций Гуандун и Цзянси. Действовало в глубоком подполье в Шанхае. Возглавлял братство кантонец Лю Личуань.

Непосредственным поводом к восстанию послужил арест восьми членов братства. Восставшие достаточно быстро установили в городе свою власть. Градоначальника арестовали. Казнили нескольких высокопоставленных чиновников. Уцелевшие бежали на территорию международного сеттльмента, на которую китайские законы не распространялись, и обратились за помощью к европейцам и американцам. Так что восстание сразу же приняло не только антиманьчжурскую, но и антиколониальную окраску.

В распоряжении американцев и англичан находилось чуть более трехсот солдат, а также по одному военному кораблю. Первыми откликнулись американцы. По инициативе их консула в Шанхае было объявлено военное положение и затребованы маньчжурские войска, поскольку китайские подразделения шанхайского гарнизона перешли на сторону восставших.

Захватив власть в городе, восставшие немедленно направили делегацию в Нанкин, выражая желание присоединиться к тайпинам и действовать в дальнейшем сообща. Но вожди тайпинов, поразмыслив, решили, что им не по пути с восставшими и ответили отказом. Последним оставалось рассчитывать лишь на свои силы.

Прибывшие маньчжурские войска, которых американцы и англичане снабдили оружием и боеприпасами, установили блокаду Шанхая и с моря, и с суши. 3 декабря 1853 года они попытались взять город штурмом. Но безуспешно. Повстанцы продолжали удерживать город и в первые месяцы 1854 года и сдали его лишь после прямого вмешательства европейцев.

Отказав шанхайским повстанцам в помощи, тайпинцы «потеряли лицо» в глазах многих китайцев. Вскоре против них с оружием в руках выступили те, кто когда-то активно сражался с ними бок о бок против маньчжурских инородцев. Крупные землевладельцы, торговцы, ростовщики, шэньши стали создавать собственные, независимые от маньчжуров «добровольческие армии» для борьбы с тайпинами. Это были не разложившиеся войска Цинского двора, а хорошо организованные и вооруженные боеспособные армии.

Одним из первых организаторов «добровольческой армии» стал шэньши Цзэн Гофань. В 1855 году армия Цзэн Гофаня вытеснила тайпинов с территории трех провинций — Хубэй, Хунань и Цзянси, затем еще двух Чжэцзян и Цзянсу. Судьба тайпинов выглядела все более предрешенной, хотя время от времени им удавалось добиваться локальных побед. Понимая это, «братья по вере» англичане и французы — предали забвению «дружественный нейтралитет», который они официально поклялись соблюдать в противостоянии тайпинов с маньчжурами. В Шанхае появился первый отряд наемников из числа европейцев. Командиром отряда стал американский авантюрист Уорд. Его первой победой было взятие города Сунцзяна. Так тайпины впервые столкнулись с европейцами и американцами.

Англо-французские войска, которые дислоцировались в Шанхае, Нинбо и других портовых городах Китая, возглавил командующий военным флотом Англии адмирал Хоп. В 1861 году он направил тайпинам наглый ультиматум: возместить европейцам убытки, понесенные ими от грабежей; обеспечить свободное, беспрепятственное плавание иностранных кораблей по Янцзы; не приближаться ближе чем на 100 ли к открытым портам (Шанхаю, Ханькоу и др.). Тайпины решительно отвергли этот ультиматум. В ответной ноте они заявили, что армия Тайпин тяньго никогда не занималась «грабежами» и, следовательно, первое требование о возмещении убытков направлено не по адресу. Были отвергнуты и другие требования.

Получив отказ в своих наглых требованиях, бывшие «братья по вере» перешли в наступление. В феврале 1862 года в Шанхае состоялось совещание консулов Великобритании, Франции и США с участием военных, которые предложили конкретный план прямых военных действий против тайпинов, поименованных «мятежниками». В них приняли участие регулярные войска под командованием английского адмирала Хоупа и французского адмирала Протэ. Их общая численность составляла несколько тысяч прекрасно обученных и вооруженных солдат. На подхвате действовали наемники Уорда. Не сбавляли активности и армии Цзэн Гофаня.

В 1866 году в провинции Фуцзянь состоялся последний бой последнего отряда тайпинов. Само слово «тайпин» исчезло из официальных документов Поднебесной.

Эксперимент с «христианством с китайской спецификой», проводившиеся Хун Сюцюанем и его сподвижниками в течение четырнадцати лет, воспринимался в интеллектуальных кругах китайского общества далеко не однозначно. Большинству, если не всем, явно импонировала его четко обозначенная антиманьчжурская окраска, но также явно претило нерасчетливое, морально непродуманное заигрывание с колонизаторами, наглядно продемонстрировавшими, что «строгие конфуцианские принципы сами по себе бессильны против таких вещей, как пушки и корабли». Отсюда и достаточно спокойная оценка тайпинского движения, например Куй Хунмином.

Авторитетнейший в те годы публицист усматривает закономерность того, что восстание тайпинов началось на юге Китая, поскольку там сильнее всего было «цивилизаторское влияние иностранной торговли и английского опиума». Маньчжурская династия, по его словам, «из-за недостатка благородных характеров, способных направить трудовые усилия народа к достойной цели», оказалась бессильной противостоять возвышению компрадорской буржуазии, распространившей вокруг себя разврат и обнищание народа. «Прорыв» образовавшегося в китайском обществе «гнойника», как подчеркивает Кун Хунмин, «известен сейчас под именем восстания тайпинов». Очутившись фактически отстраненной от управления государством, вдовствующая императрица Цы Си была вынуждена облечь диктаторскими полномочиями Цзэн Гофаня, под руководством которого китайские ученые «благодаря своему интеллектуальному превосходству… потушили пожар восстания».

Проблема выживания. Поиски решения

В жизни чжунхуа — «срединной нации китайцев» бывало всякое. На нее нападали соседние племена. И она на них нападала. Не раз и не два ее намеревались поработить. Но всякий раз кончалось тем, что она поглощала агрессоров, окитаивала их. Но не избежала она и междоусобиц. И тогда жесткое централизованное правление, зиждившееся на четко иерархированных структурах, прерывалось порой настолько разрушительными беспорядками и хаосом, что контуры центральной власти едва просматривались. И тем не менее всегда, в любых обстоятельствах чжунхуа ощущала себя единым этносом с единой культурой и традициями, всегда жила по этико-моральным принципам своего Учителя. Так было, как уже говорилось, даже тогда, когда на троне Поднебесной восседали монголы или маньчжуры. Примечательно в этой связи высказывание американского китаеведа А. Фейервервера о том, что Китай никогда не был «столь традиционным» в политическом, социальном и культурном отношениях, как при правлении инородной маньчжурской династии Цин (16441911 гг.).

Выше отмечалось также то, каким видела чжунхуа миропорядок и свое место в нем: она — в центре Вселенной, остальные — на «окраине»; она — правитель, остальные — ее вассалы. Говорилось и о том, сколь велик был вклад чжунхуа в развитие мировой цивилизации. Таковы факты. И они неоспоримы, как неоспоримо и то, что в результате гипертрофированного самомнения, выразившегося в конечном счете в герметической самоизоляции, положение чжунхуа на мировой сцене изменилось на 180 градусов. Впервые за 40(!) веков своей истории Поднебесная превратилась в одну из «окраин» Вселенной, в огромный резервуар поглощения английского опиума, духовно и физически растлевавшего ее жителей, в торгово-сырьевой придаток мирового капиталистического хозяйства, в поставщика дешевой рабочей силы, в частности, в США. Именно это со всей очевидностью произошло в середине XIX века, после того, как китайская стена самоизоляции была взломана агрессией Англии, затем Франции, США и прочими «варварами».

Империалистическая агрессия превращала Срединное государство в полуколонию или, как выразился Сунь Ятсен, в «коллективную колонию», а китайское общество — в полуфеодальное, поскольку в сельском хозяйстве основе всей экономики Поднебесной — капитализм так и не стал системообразующим фактором и главенствующие позиции занимали традиционные, устаревшие, рутинные формы ведения хозяйства.

Чжунхуа впервые за все время своего существования вдруг обнаружила, что она не в состоянии окитаить империалистических «варваров», как это ей обычно удавалось прежде. И всегда устойчивая, сбалансированная цивилизация, единственная выжившая из числа «речных» цивилизаций, вершина вселенской культуры в глазах ее адептов, оказалась под угрозой низведения до «окраинного» уровня или даже полной гибели. Проблема выживания встала перед ней с небывалой прежде остротой. «В условиях превращения китайского общества в полуколониальное, полуфеодальное, — писал в 1987 году китайский исследователь Цзэн Дуншань, — главным для Китая стал вопрос о том, как избежать полного закабаления иностранными державами и добиться своего освобождения, каким путем следует идти к достижению этой цели».

Поиски ответа на этот вопрос, как подчеркивает Цзэн Дуншань, велись не только в сфере политики и экономики, но и культуры. В частности, одним из первых встал вопрос о переоценке всего культурного наследия Поднебесной, поскольку неспособность китайцев противостоять агрессии «варваров» означала помимо прочего и прежде всего неспособность китайской традиционней культуры выстоять в момент столкновения с культурой Запада. И этот факт заставлял задуматься над тем, сохранила ли конфуцианская культура в себе жизненные силы, необходимые для обеспечения ей дальнейшего существования и развития, способна ли она предоставить чжунхуа духовные силы, достаточные для достижения независимости и возрождения былого могущества.

При обсуждении этих вопросов в правящих кругах Срединного государства сразу же обозначились «твердолобые» и «западники». К числу первых относились императорская семья и ее ближайшие сановники. По выражению китайского историка профессора Лю Даняня, эти люди «были невежественны и консервативны и считали, что учиться у других стран значит подменять китайскую культуру иностранной». Их позиция была предельно жесткой — нельзя «использовать варваров, чтобы перестраивать Китай».

«Западники» же из дворовой знати формулировали свою позицию так: «брать за основу традиционные постулаты конфуцианской морали, а в качестве дополнения к ним — могущественную технику иноземцев». Среди аргументов «западников» в защиту своей позиции выдвигался и такой: «использовать технику европейцев, чтобы защитить самобытный путь Яо, Шуня и Юя».

Консенсус между «твердолобыми» и «западниками» был достигнут благодаря усилиям Чжан Чжидуна, одного из влиятельных чиновников при Цинском дворе. Он просто и четко обобщил официальную формулу Цинов в следующих словах: «Учиться китайскому как основному, ти, учиться западному как прикладному, юн». В более широком толковании позиция феодальной верхушки императорского Китая сводилась к тому, что «можно использовать иностранную науку и технику, однако следует решительно отвергать капиталистический общественный строй».

Несколько иную позицию в поиске путей «спасения страны» занимали так называемые реформаторы, представлявшие оппозиционные режиму буржуазные и мелкобуржуазные слои китайского общества. Под «учебой у Запада» многие из них подразумевали не только заимствование научных и технических достижений, но и изучение политических систем в западных странах. Их главный лозунг звучал так: «Усовершенствование законов и проведение реформ». При этом реформаторское рвение не затрагивало ни существа императорской власти, ни социально-экономической структуры страны, сердцевиной которой оставалась феодальная земельная система. Как метко высказался о реформаторах Лю Данянь, «они выступали за то, чтобы учиться у Японии, осуществившей реформы Мэйдзи, у России Петра Первого, а не у Франции и Америки. Ими неоднократно подчеркивалось «уважение к власти монарха», «к власти правителя и единовластия».

Путь к спасению страны и возрождению ее былого величия виделся им всего лишь в установлении конституционной монархии.

Один из лидеров реформаторов Кан Ювэй доказывал, что конституционно-монархический режим пробудит Китай от вековой спячки и непременно выдвинет в число передовых держав мира, сплотит чжунхуа для противодействия чужеземной агрессии, обеспечит стабилизацию внутриполитической ситуации в стране, позволит безболезненно разобраться с давней проблемой китайско-маньчжурских противоречий.

«Повсюду люди станут гуманными и честными. — рассуждал Кан Ювэй, — улучшатся нравы, школы в большом количестве будут воспитывать способных людей, разовьются сельское хозяйство, промышленность и торговля, поэтому в казне будет достаточно средств, которыми сможет воспользоваться государство. Это принесет благо и народу, и монарху. Кто сможет тогда противостоять крепкой как сталь сплоченности 400500 миллионов человек? После осуществления этой программы будет заложен фундамент обогащения и усиления государства. Поэтому с введением системы местного самоуправления Китай не останется по-прежнему слабой страной, народ заживет счастливо и богато, воинами овладеет отвага».

С еще более масштабными и достаточно рискованными фантазиями выступал другой влиятельный представитель реформаторской мысли Лян Цичао. В опубликованной им в 1901 году биографии Кан Ювэя содержались такие сентенции: «Спустя 10 или 20 лет после проведения реформы Китай станет богатым и могучим, тогда народ сможет заняться военным делом. А когда у нас укрепится армия, мы призовем Англию, Францию, Америку, Японию и отбросим сильную Россию. В результате лишь одного сражения Китай станет гегемоном. Тогда и настанет на земном шаре эра Датун («Великого единения»). И далее: «Богатства наполняют недра и рассеяны по земле Китая. Во всей Поднебесной (т. е. во всем мире. A. Ж.) нет ничего подобного. Если бы мы сами разрабатывали эти богатства, распространяли и распределяли их, то могли бы полностью взять в свои руки контроль над миром и стали бы гордо взирать на пять континентов. К сожалению, торговый, промышленный и политический контроль целиком находится в чужих руках. И чем больше чужие руки иностранцев станут в дальнейшем разрабатывать наши ресурсы, тем больше наш народ будет вынужден пресмыкаться перед другими племенами в поисках средств к существованию».

В этой связи он резко критиковал тех, кто ратовал за развитие Китая с помощью иностранных займов. Для него иностранные займы были «тайным оружием полного закабаления Китая». «В настоящее время, — писал Лян Цичао, — все наместники и губернаторы провинций наперебой говорят о проведении реформы, о необходимости наладить пути сообщения, усилить обучение сухопутных войск, расширить арсеналы, начать разработку горных богатств. Когда их спрашивают, на какие средства они собираются провести все эти мероприятия, они возлагают надежду на иностранные займы. Результатом всех этих «цивилизованных» мероприятий явится лишь гибель нашего государства. Я хотел бы, чтобы те, кто выступает за реформы, ни в коем случае не шли по этим стопам».

В отличие от Кан Ювэя и Лян Цичао публицист Ку Хунмин был убежден, что миссию спасения страны способен выполнить конфуцианский цзюнь цзы («благородный муж»). Для создания нового и лучшего порядка… — рассуждал Ку Хунмин, — маньчжурская аристократия нуждается в вожде с идеями и способностью понимать идеи. Британская аристократия… нашла такого вождя в лорде Биконсфильде, обладавшем тем преимуществом, что он не принадлежал ни к филистерскому среднему слою, ни к варварской аристократии. Так и маньчжурская аристократия, быть может, найдет своего вождя в европейски образованном китайце, свободном и от чрезмерной рафинированности, самомнения и педантической непрактичности китайских ученых, и от высокомерия и классовых предрассудков маньчжуров». Во главе с таким вождем, по убеждению Ку Хунмина, произойдет возрождение Срединного государства, жизненно необходимое не только для самой чжунхуа, но и «для культуры всего человечества».

Нетрудно заметить, что и «твердолобые», и «западники», и буржуазные реформаторы — все до одного признавали, что Срединное государство существенно уступает «варварам», но тут же уточняли, что только лишь по прикладной науке и технике. Иначе говоря, ими осознанно отделялась технико-экономическая отсталость от социально-политической стороны этой проблемы. Соглашаясь с необходимостью заимствования у Запада новейших научно-технических достижений и создания у себя в стране современной экономики, они категорически исключали даже намеки на целесообразность реформирования социальной структуры общества и политического устройства государства. У «варваров» они видели «великолепную технику» и «отвратительную мораль». Отсюда — все предлагаемые ими пути спасения чжунхуа выглядели всего лишь рецептами сохранения и развития ее самобытности, ее традиционных культурных и социально-политических структур, основанных на приоритете морального начала над материальным. Китаец противопоставлялся ими европейцу как нравственно достойный бедняк — развращенному богачу, как скромный мудрец — наглому американскому миллионеру. Они считали, что неправомерно сопоставлять цивилизации по уровню жизни.

«Высоту уровня жизни, — утверждал Ку Хунмин, — можно рассматривать лишь как предварительное условие культуры, но ни в коем случае не культурой самой по себе. Жизненный уровень народа может по экономическим причинам снизиться, но из этого не следует, что и культура народа пришла в упадок». И далее: «Что бы ни говорилось о беспомощности и злоупотреблениях современной власти Цинов, их власть все же моральная, а не полицейская». По словам Ку Хунмина, в последнем китайском кули, обливающимся потом на улицах Кантона, внимательный взгляд увидит нравственное существо, носителя ценностей высокой культуры и, напротив, в европейце — давно утерянные нормы добра и зла, на которых когда-то зиждилась его средневековая цивилизация. В лучшем случае, европеец, по выражению Ку Хунмина, «мастерит себе субъективные мерки, субъективные суррогаты вечных принципов».

…На умонастроения реформаторов ощутимо повлияла пришедшая с Запада в течение XIX века и получившая широкое хождение в Китае вульгарно-социологическая теория социал-дарвинизма о естественноисторической борьбе наций и рас за выживание и дальнейшее развитие. Эта теория подтолкнула реформаторов к выводу о том, что в условиях действия механизма естественного отбора наиболее рациональней и эффективной формой объединения наций в их исторической борьбе за выживание служит расовая общность. Так, рупор реформаторских кругов Китая журнал «Янцзыцзян» выступил с пространной статьей, в которой, в частности, говорилось: «Необходимо, чтобы нашей нацией овладела идея самоуправления… мы не должны ползать на четвереньках и кланяться в ноги другим, полностью утратив человеческое достоинство!.. Чтобы предотвратить самоубийство нации, мы должны оказывать сопротивление внешним врагам, используя принцип «защиты расы».

О якобы расширяющейся экспансии народов белой расы против Китая неоднократно заявлял Лян Цичао. «Ныне экспансия национал-империализма, — писал он, — достигла восточного материка, где существует самое большое государство с богатой землей, слабеющим правительством и слабым народом. Когда державы увидели наше внутреннее положение, они, точно муравьи, устремились к Китаю. Россия — в Маньчжурии, Германия — в Шаньдуне, Англия — в бассейне Янцзы, Франция — в Гуандуне и Гуанси, Япония — в Фуцзяни — все это результат новой тенденции, действие которой неизбежно». В качестве средства противодействия экспансии белой расы Лян Цичао выдвинул в начале XX века принцип мижьцзу чжуи — «национализма», с помощью которого он наделся преодолеть упадок «национального духа» и дать импульс «самоусилению» чжунхуа и «обновлению страны». Причем, под «национализмом» он понимал «стремление людей одной расы, языка, веры, обычаев к свободе и самоуправлению, созданию совершенного правительства, заботе о всеобщем благе и защите от других наций»,

«Нас, китайцев, 400 миллионов, — заявлял он, — мы составляем одну треть человечества, и, хотя нас превратили в рабов и скотину, трудно поверить, что нас можно уничтожить. Но когда перестанет существовать наше государство, какой смысл в защите этого скота и рабов, даже если бы число их вдруг увеличилось сегодня в десятки раз. Поэтому вопрос о защите расы подчинен вопросу о защите государства… Если весь наш народ воспрянет, создаст новое правительство, упорядочит дела внутреннего управления, увеличит свои силы, то белые люди никогда не посмеют даже помышлять о захвате азиатского материка».

Расистскую, великодержавную окраску носили и высказывания Лян Цичао в поддержку идеи Кан Ювэя о необходимости поощрять иммиграцию китайцев в различные регионы мира, в частности в страны Юго-Восточной Азии по китайской терминологии, в страны южных морей, поскольку «это создаст огромную перспективу для развития нашей нации», а также в Южную Америку и тогда «в будущем можно создать новый Китай в Западном полушарии».

Теория «расовых конфликтов», «расовой общности народов Дальнего Востока», «объединения народов желтой расы против народов белой расы» и т. п. нашли отклик и среди представителей так называемого «революционного крыла буржуазной оппозиции», к которой относился и Сунь Ятсен.

«Отец нации», как называют Сунь Ятсена сами китайцы, свою первую заявку на роль политического деятеля сделал в 1894 году, выступив с письмом на имя всесильного тогда придворного сановника Ли Хунчжана, сподвижника Цзэн Гофаня в борьбе с тайпинами. Момент был выбран весьма удачно: императорский двор лихорадочно искал возможности для «самоусиления» в противоборстве с Англией и прочим европейскими «варварами». В «Представлении Ли Хунчжану», так озаглавил Сунь Ятсен свое письмо, как раз и предлагался путь поиска таких возможностей: отказ от «бесполезного уничтожения» баснословных средств на традиционные протокольные, ритуальные и тому подобные церемонии, а главное — от предлагаемых сторонниками «самоусиления» полумер, таких, как открытие весьма ограниченного числа школ полуевропейского типа, посылка ограниченного контингента студентов на учебу в университеты Европы, США и Японии, наконец, частичные меры по «созданию новой императорской армии».

«Если люди могут полностью проявить свои таланты, — писал Сунь Ятсен, — то все начинания процветают; если земля может приносить наибольшую пользу, то народу хватает пищи; если вещи могут найти исчерпывающее применение, то материальные средства имеются в изобилии; если товары могут беспрепятственно обращаться, то средств достаточно… И только после того, как будут выполнены эти четыре условия, мы сможем усовершенствовать законы управления страной, придать размах нашим делам, укрепить войска, сохранить вассальные владения и догнать Европу».

Главный вывод Сунь Ятсена сводился к тому, что разум и дальновидность правящих кругов — это единственная сила, способная «спасти нацию».

Свои взгляды Сунь Ятсен конкретизировал и обосновал в «Записках о лондонских злоключениях», опубликованных в 1897 году. «Еще будучи в Аомене, — писал он, — я впервые узнал о существовании политического движения, которое наиболее подходящим образом можно определить названием — «Партия молодого Китая». Цели ее были так разумны, так умеренны, и так много надежд возбуждали, что все мои симпатии стали сразу же на ее сторону, и я пришел к убеждению, что самое лучшее что я смогу сделать в интересах моей родины, это присоединиться к партии. Основная мысль состояла в том, чтобы мирным путем реформировать Китай; мы надеялись, что, почтительно предоставив трону умеренный план реформ, мы тем самым откроем эру нового управления, более соответствующую современным надобностям».

Предпочтение мирному пути реформ обосновывалось традиционной пассивностью и крайней аполитичностью основной, крестьянской, массы населения Поднебесной. Во время «последнего японского вторжения, — писал Сунь Ятсен, имея в виду японо-китайскую войну 18941895 гг., — китайский народ ничего не знал о нем, за исключением жителей тех мест, которые были непосредственно затронуты войной. Население уже на небольшом расстоянии от театра военных действий ничего не знало о нем и даже не слыхало о народе, именуемом японцами; если же куда и проникали шепотом слухи, то они обыкновенно принимали форму разговоров о «бунте» иноземного человека». При таком положении дел, замечает Сунь Ятсен, мирные реформы в Китае имели бы шансы на успех «лишь в том случае, если бы они исходили от трона». Но трон остался глух. Надежда на мирные реформы во имя спасения Китая, как констатировал «отец нации», не оправдались и остается единственный путь — путь борьбы за свержение существующего строя, за ниспровержение Цинской династии и установление республиканского режима.

В октябре 1905 года Сунь Ятсен в первом номере журнала «Миньбао» («Народ»), рупоре созданной им организации Тунмэнхой (Союзная лига) (другой вариант перевода Объединенный союз. — А. Ж.), впервые выдвинул «три народных принципа»: национализм, народовластие, народное благосостояние. «Я убежден, — писал он, — что вся история поступательного развития стран Европы и Америки — это история трех великих принципов: национализма, народовластия и народного благосостояния… Наша великая родина, наша величайшая нация, нация талантливая, могучая и высокоморальная, были погружены доселе в глубокий сон; вот почему все наши дела пришли в упадок. К счастью, порывы свежего ветра пробуждают нас от спячки. Рассвет грядет, и скоро мы воспрянем духом, расправим могучие плечи и, укрепившись в решимости действовать, добьемся двойного успеха при меньшей затрате сил».

Далее он разъяснял, что затрата сил будет меньше, поскольку Китай ограничится заимствованием лишь «всего того, что полезно», то бишь перенесением на китайскую почву новейших технических и естественнонаучных достижений Запада при безусловном сохранении чжунхуа как высокоморальной нации.

В типично китайском формате капиталисты у Сунь Ятсена выглядели безнравственными, алчными людьми, осознанная цель жизни которых сводилась к эгоистическому ограблению трудящихся. Подобно стихийному бедствию они силой своих машин и механизмов подминают под себя слабую производительную силу простых людей, лишают тружеников, в первую очередь крестьян, справедливой доли жизненных ресурсов. Но вопрос о борьбе с машинами и механизмами для Сунь Ятсена не стоял: их надо ввозить и применять, иначе Китай навсегда останется слабым и отсталым. Поэтому ему следует, сохраняя самобытность, приспособиться к реальным, пусть даже и малоприятным, условиям существования.

Вместе с тем Сунь Ятсен неустанно повторял, что при домашнем производстве, в особенности в эпоху Яо, Шуня и Юя, жители Поднебесной чувствовали себя материально легче и лучше. Феодализм, по Сунь Ятсену, прекратил свое существование в Китае более двух тысяч лет тому назад, в период династий Цинь и Хань, с возникновением централизованной единой империи, а капитализма как не было, так и нет, потому что отсутствует капитал и все одинаково бедны. Просто одни бедны, a другие беднее, а третьи — еще беднее… И вывод Сунь Ятсена был прост, как пареная репа: в Китае, где нет капитализма, добиться народного благосостояния — миньшен намного легче, чем в капиталистической Европе и Америке. «Дело в том, что социальный вопрос — это вопрос, связанный с уровнем общественного развития, с прогрессом цивилизации. Если уровень цивилизации невысок, то и социальный вопрос незначителен». Значит, не нужно упускать такой благоприятной возможности.

«В настоящее время, рассуждал Сунь Ятсен, — в Китае еще нет его (капитализма, как такового. — А. Ж.). Но хотя мы и не видим его и только наши дети и внуки увидят, но тогда уже ничего не поделаешь: придется думать, как его сломать. А это другая задача по сравнению со стоящей сейчас — предупредить его возникновение».

…Национализм отнюдь не случайно был поставлен Сунь Ятсеном на первое место среди трех народных принципов. Хотя он и вносил кое-какие изменения, уточнения, по-разному интерпретировал его, приспосабливаясь к особенностям текущей общественно-политической ситуации, однако основные параметры этого принципа, его суть оставались незыблемыми: национализм — единственный инструмент спасения нации, без возрождения национального духа чжунхуа неминуемо погибнет, навсегда исчезнет с лица земли. «Чтобы спасти Китай и навечно сохранить китайскую нацию, — вещал Сунь Ятсен, — мы должны пропагандировать национализм».

И пропаганда его начиналась с боготворения чжунхуа: с превосходства китайской духовной культуры над европейской материальной; с безусловного приоритета общественно-политической и философской мысли древнего Китая в разработке идеалов лучшего, совершеннейшего устройства государства и общества, в оптимальном определении нравственных принципов человеческих отношений. Даже такие философские течения, как анархизм и коммунизм, оказывается, «были распространены в Китае уже более тысячи лет назад». Приоритет отдавался осуществлению таких высоких этических норм и моральных принципов, как верность долгу и почитание родителей, гуманность и любовь, честность и справедливость, миролюбие и стремление к спокойствию. Во всем этом, не уставал повторять Сунь Ятсен, китайцы стояли прежде и стоят теперь значительно выше европейцев и американцев. Не чжунхуа у европейцев, а европейцы у чжунхуа обязаны учиться основам духовности. А сама чжунхуа должна заимствовать не общественно-политическую философию Запада, а всего лишь его технические и научно-естественные достижения.

Знакомая песня, не правда ли?! Но воспринимается на этот раз как-то по-иному, особо значимо, ибо исполняет ее не конфуцианский шэньши или даже Сын Неба, никогда не покидавший пределов своего дворцового комплекса, а один из первых представителей интеллигенции чжунхуа, по-европейски образованный и весьма начитанный, исколесивший полмира и многое повидавший. Среди своих современников он выделялся прекрасным знанием европейской и американской общественно-политической и экономической мысли. Его считали «пожирателем» всех новых публикаций, всех новых теорий и идей. Поэтому исполнение старой, заезженной песни его устами воспринималось не иначе, как стремление выбить до конца из своих соотечественников остатки рабского, коленопреклоненного восприятия западной культуры, науки и техники. Иными словами, пропаганда принципа национализма таила в себе вполне определенный политический заряд, который был рассчитан и на другие азиатские народы.

Возрождение национального духа китайцев Сунь Ятсен откровенно увязывал с пробуждением такого же национального духа у всех народов Азии и обращением их гнева и возмущения против белой расы — расы поработителей и угнетателей. Мысли о сплочении народов желтой расы в борьбе против белой расы достаточно широко и наглядно присутствуют у Сунь Ятсена в его «екциях о трех народных принципах, с которыми он выступал не только перед китайской аудиторией, но и в Японии. «Если все народы Азии объединятся и, используя имеющуюся у них военную силу, заговорят с европейцами языком военной силы, то победа будет обеспечена!» — восклицал он.

Сильное впечатление произвела на него победа Японии в русско-японской войне 1905 года. В своей лекции о паназиатизме он подчеркивал, что это была первая за сотни лет победа народов Азии над европейцами, что в результате этой победы «у всех азиатских народов родились неистребимые надежды». И еще: «Ныне, когда в Азии существует такое сильное государство, как Япония, люди белой расы не могут уже третировать не только японцев, но и всех азиатов».

Паназиатские взгляды Сунь Ятсена — неотъемлемая составная часть первого из его трех народных принципов.

…В Китае по-разному относятся к трем народным принципам, да и к самому Сунь Ятсену.

Известный китайский историк профессор Лю Данянь придерживается такого мнения: «Буржуазные революционеры, возглавляемые Сунь Ятсеном, были значительно прогрессивнее реформаторов. Организация Тунмэнхой, в которой объединились революционеры, в качестве модели взяла западный капитализм, выработала целостную программу и политический курс, надеясь таким образом всесторонне «капитализировать» Китай по европейскому и американскому образу и подобию. Сунь Ятсен изложил эту программу и курс как учение о трех народных принципах… Истоки национализма, народовластия и народного благосостояния — этих трех провозглашенных Сунь Ятсеном принципов — восходят к истории движения западной буржуазии за национальную независимость. демократической революционной борьбы. В революционном стратегическом плане Тунмэнхоя говорится, что нынешняя революция, в отличие от переворота предшествовавших эпох, должна принести изменение государственного строя и благосостояние народу. Программа этих изменений была чрезвычайно многообразна, однако ее смысл можно кратко выразить словами: свобода, равенство, братство. Известно, что свобода — это сердцевина американской «Декларации независимости». «Свобода, равенство, братство» было написано на знаменах французской революции. Это объясняет, почему буржуазные революционеры, которых представлял Сунь Ятсен, ратовали за изучение капиталистического строя Америки и Франции, за то, чтобы Китай в полной мере перестроился, уподобившись таким капиталистическим странам, как Америка и Франция».

Вместе с тем, как подчеркивает Лю Данянь, Сунь Ятсен напрочь отвергал идею механического, полного копирования западного опыта. Он метко подметил, что «Европа и Америка сильны, но и их народы фактически бедствуют», что в западном капиталистическом обществе немало злоупотреблений и пороков, за внешней стороной скрыты большие несчастья.

У президента Академии общественных наук Китая, президента Общества Сунь Ятсена профессора Ху Шэна несколько иная точка зрения на политические пристрастия «отца нации». В частности, он отмечает, что в 1905 году, выдвигая «принцип народного благосостояния», Сунь Ятсен подразумевал под ним социализм. А в октябре 1912 года в своем выступлении в Шанхае заявил: «Что касается моего отношения к социализму, то я действительно приветствую святость его выгоды для государства и людей, что составляет истину этого общества; при сосредоточении производимых продуктов в общественном владении получается выгода. Когда будет осуществлен социализм, молодые люди смогут получить образование, старые люди будут находиться на содержании общества, каждый будет заниматься определенным трудом, каждый будет благоустроен. Государство нашей Китайской Республики станет тогда социалистическим государством».

Наконец, напоминает Ху Шэн, в 1921 году, выступая в Гуанчжоу с лекцией о трех народных принципах, Сунь Ятсен сказал: «Принцип народного благосостояния и есть то, что теперь называют социализмом. Уважаемые господа, припомните; я когда еще выступал за принцип народного благосостояния! Соотечественники лишь теперь, с опозданием, заговорили о социализме. Социализм как учение перенесено в Китай недавно, и я изначальный термин «социализм» переводил ранее более подходящим термином «принцип народного благосостояния».

Правда, точка зрения самого Ху Шэна сводится к тому, что «по своему содержанию принцип народного благосостояния, провозглашенный Сунь Ятсеном — уравнение прав на землю и национализация земли, — в действительности не является социализмом».

Наконец, профессор Ли Кань и профессор Ли Сюэчжао единодушны в том, что Сунь Ятсен находился под сильнейшим влиянием традиционной китайской философии, в частности, конфуцианского учения о всемирном обществе будущего Датун.

Так кто же он, Сунь Ятсен? Буржуазный революционер? Сторонник социализма? Последовательный конфуцианец? Или и то, и другое, и третье вместе взятое? Одним словом, типичный представитель чжунхуа?

Может быть, ответ на эти вопросы таится в высказывании Мао Цзэдуна, который назвал всех реформаторов, начиная с вождя тайпинов Хун Сюцюаня, «передовыми китайцами». Он так и заявил: «Хун Сюцюань, Кан Ювэй, Янь Фу и Сунь Ятсен представляли эту группу людей, стремившихся найти истину на Западе до того. как родилась Коммунистическая партия Китая… империалистическая агрессия разбила мечты китайцев научиться у Запада».

…В 1911 году Цинская династия пала. На смену ей пришли республиканцы во главе с Сунь Ятсеном, провозгласившие создание Китайской Республики. «С того дня, когда отреклась от власти маньчжурская династия и установлена Китайская Республика, осуществлены принципы национализма и народовластия, до сих пор не взялись лишь за принцип народного благосостояния. Отныне все наши силы должны быть обращены именно на это». И далее: «Сегодня, когда республика создана, можно предвидеть, что будут и свобода деятельности, и расцвет производства. Однако необходимо предотвратить один порок — появление капиталистов… Поэтому, с одной стороны, преследуется цель обогащения и могущества государства, а с другой стороны, надо предотвратить порок капиталистической монополии. Этой установки, направленной на предотвращение порока, не существует вне социализма. В политической программе нашего союза политика государственного социализма также введена именно для этого».

Так говорил Сунь Ятсен в своем выступлении 3 марта 1912 г. на съезде Тунмэнхоя в Нанкине. Но спустя некоторое время он же с горечью признавал: «Воочию можно видеть, что любимое мною государство возвращается к старым порядкам, что действительно вызывает боль».

На посту временного президента Китайской Республики Сунь Ятсен пробыл около месяца. А затем уступил его Юань Шикаю, главарю бэйянской (северной) клики милитаристов. И почти сразу же стало очевидным для Сунь Ятсена, что Юань Шикай целенаправленно разрушает республику, что Срединное государство погружается в пучину междоусобной грызни, затеянной бэйянской, чжилийской, фэнтяньской и другими милитаристскими кликами, за которыми четко вырисовывались контуры их хозяев англичан, американцев, японцев.

Пройдет еще несколько лет и Сунь Ятсен в 1921 году окончательно придет к выводу: «Хотя уже десять лет номинально существует республика, фактически это бюрократическое государство».

Все эти десять лет он неустанно боролся за осуществление своей «голубой мечты» — «сделать Китай самым сильным, самым богатым и самым прекрасным в политическом отношении государством в мире». Он соглашался с тем, чтобы «привлекать иностранный капитал для развития национальной промышленности и торговли, но только без ущерба для суверенитета Китая». Он приветствовал изобретенную за океаном политику открытых дверей. Но одновременно категорически возражал против «установления иностранного контроля за финансовым состоянием Китая в качестве условия предоставления кредитов милитаристскому правительству Юань Шикая».

Не принимая во внимание одну из главных заповедей капитализма — «кто платит, тот и заказывает музыку», — Сунь Ятсен взывал Запад к почитанию морали и благоразумию. «Мы идем к вам, чтобы быть частью человечества, но не как бедные родственники, — восклицал он в 1918 году. Мы идем к вам не с пустыми руками. Мы несем нашу великую китайскую культуру, литературу, кулинарию и свои незаурядные способности. Ведь это китайцы придумали компас, порох, бумагу, фарфор, ввели в обиход людей шелк и чай. Это Чжэн Хэ сумел в XVI веке построить грандиозный флот, суда по 10 тысяч тонн водоизмещением, разместить на них 28 тысяч человек и господствовать на морях. Следовательно, и наш народ не менее других обладает способностями и творческим потенциалом». Но это был глас вопиющего в пустыне.

«Сунь Ятсен, — пишет Лю Данянь, — несколько раз непродолжительное время находился у кормила власти. Однако ни одна из капиталистических стран Запада не признавала его. Наоборот, каждый его уход и поражение были в конечном счете связаны с позицией этих капиталистических стран. Ом думал о европеизации, а они возражали, допуская лишь «истернизацию», представляющую собой не что иное, как восточного типа колонизацию и полуколонизацию. Взаимоотношения западных метрополий и восточных колоний и полуколоний отнюдь не были нормальными взаимоотношениями между странами. Это были взаимоотношения господства первых над вторыми».

Слабым звеном в революционной деятельности Сунь Ятсена был и так называемый «реорганизаторский зуд». Первой организацией, созданной им еще в 1895 году, был Синчжунхой («Союз возрождения Китая»). Он просуществовал до 1905 года, когда ему на смену пришел Тунмэнхой, инспирировавший серию успешных восстаний против маньчжурского господства. В 1912 году, в ходе подготовки к выборам в первый республиканский парламент, на базе Тунмэнхоя Сунь Ятсен создал партию гоминьдан (Национальную партию). Однако в 1914-м реорганизует ее в гэминьдан (Революционную партию). А в 1919-м, возглавив в Гуанчжоу (Кантон) революционное правительство Юга, Сунь Ятсен возвращает партии ее старое название гоминьдан.

Причины «реорганизаторского зуда» лежали, что называется, на поверхности. Состав всех создававшихся Сунь Ятсеном организаций был разнороден не только по имущественному и социальному признаку, но и, что важнее, по идейно-политической ориентации, это были организации не идейных единомышленников, сплоченных единой целью, единым революционным порывом, а всех, кому была ненавистна маньчжурская династия. Отсюда нeизбeжнaя opгaнизaциoнная рыxлocть, отсутствие обязательной для всех партийной дисциплины и ответственности за порученное дело. Разумеется, что все эти недостатки полностью проецировались на вооруженные силы, находившиеся в распоряжении Сунь Ятсена: отсутствие четкой политической ориентации и конкретных военно-политических целей, что в свою очередь предопределяло слабую воинскую дисциплину и низкую боеготовность, усугублявшуюся нехваткой оружия и боевого снаряжения.

Эти существенные недостатки в партии и армии были устранены, причем за относительно короткое время, усилиями советских советников, направленных в Китай по просьбе Сунь Ятсена, а также гоминьдановских генералов и офицеров, побывавших в Москве с целью изучения опыта Советской России. «Мы старались постигнуть, почему русская армия проявляет такую храбрость и готова жертвовать собой для блага народа, — писал Чан Кайши. — В результате Сунь Ятсен послал меня в Россию, чтобы я сам мог найти ответ на этот вопрос. Я обнаружил великолепную дисциплину в советских войсках. Они не только никогда не дают народу повода жаловаться на них, но вся их служба направлена на благо народа… Вот почему я по возвращении в Китай решил, что следует… реорганизовать армию и принять советскую систему».

Применение советских принципов и практическая помощь советских военных советников дали превосходные результаты во время так называемого Северного похода. Армии милитаристских клик одна за другой терпели поражение. «Мы оказались способны разбить наших врагов и достигнуть наших целей, — сообщал с полей сражений в 1925 году Чан Кайши. — В значительной мере мы обязаны этим тому, что наши советские друзья, благодаря могуществу их духа, их международному положению и их революционному одушевлению, предложили нам свое искреннее содействие».

Коминтерн в Поднебесной

По образному выражению Мао Цээдуна, «орудийные залпы Октябрьской революции донесли до нас марксизм-ленинизм». Ему же принадлежат и такие слова: «Китайцы обрели марксизм в результате его применения русскими». И все это — сущая правда.

Зачинателем коммунистического движения в Срединном государстве по праву считается профессор Пекинского университета Ди Дачжао. Сам он познакомился с трудами К. Маркса и Ф. Энгельса в их японском переводе во время учебы в токийском университете Васэда в 19141916 годах.

В начале 1918 года Ли Дачжао устраивается на работу в Пекинский университет. В ноябре того же года создает при университете «Общество по изучению марксизма». А вслед за этим начинает совместно со своим единомышленником Чэнь Дусю издавать газету «Мэйчжоу пинлунь» («Еженедельный критический обзор»), с целью пропаганды марксизма в среде либерально настроенной интеллигенции и студенчества. В сентябреноябре 1919 года он публикует в журнале «Синь циннянь» («Новая молодежь») свою статью «Мое понимание марксизма», в которой впервые в Китае кратко излагает марксизм как научную систему, включающую три составные части: материалистическое понимание истории, экономическое учение и учение о классовой борьбе. Статья, хотя и не была безупречной, не без ошибочных моментов в толковании отдельных проблем марксизма, тем не менее воспринималась как новое слово, в особенности, для той части китайской интеллигенции и студенчества, которая непроизвольно тянулась к новому «учению, движущему преобразованием мира».

В начале 1920 года Ли Дачжао обсуждает с Чэнь Дусю идею создания в Китае коммунистической партии, хотя оба сознают преждевременность этой затеи: как можно создавать пролетарскую партию в стране. в которой пролетариат как класс еще не сформировался?!

В Москве же в это время раскладывали свой политический пасьянс. Ленин и его соратники грезили мировой пролетарской революцией. «Можно ручаться, — убежденно вещал Владимир Ильич, — что победа коммунистической революции во всех странах неминуема… победа Коммунистического Интернационала во всем мире и в срок не чрезвычайно далекий эта победа обеспечена».

Ради этого, собственно, в марте 1919 года создается Коминтерн, который, как говорилось в его уставе, «по существу дела должен действовать и фактически представлять собой единую всемирную партию, отдельными секциями которой являются партии, действующие в каждой стране».

Особое место в ленинской концепции мировой пролетарской революции отводилось «всем просыпающимся народам Востока». Вождь мирового пролетариата был глубоко убежден в том, что «исход борьбы зависит конечном счете от того, что Россия, Индия, Китай и т. п. составляют гигантское большинство населения. А именно это большинство населения и втягивается с необычайной быстротой в последние годы в борьбу за свое освобождение, так что в этом смысле не может быть ни тени сомнения в том, каково будет окончательное решение мировой борьбы. В этом смысле окончательная победа социализма вполне и безусловно обеспечена».

…В апреле 1920 года в Китай была направлена группа сотрудников Исполкома Коминтерна во главе с Г. Н. Войтинским.

В Пекине Войтинский устанавливает контакт с Ля Дачжао, Чэнь Дусю и их сторонниками. Выясняется, что Пекин не подходит в качестве базы для развертывания коммунистического движения в стране. Причина проста. Здесь, по существу, нет промышленности и соответственно нет пролетариата. То же самое впечатление производит и Гуанчжоу, второй после Пекина политический центр Китая. Остается Шанхай, крупнейший в Азии портовый город, с докерами и представителями других пролетарских профессий, связанных с работой порта. К тому же, Шанхай — важный узел межимпериалистических противоречий и главная опора международного капитала в Китае. Город делился на две части. Одна — типично колониальная, благоустроенная территория международного сеттельмента и французской концессии. И другая — до предела скученный, захламленный китайский квартал, в котором обитали как раз те, на кого мог рассчитывать Коминтерн. Как ни в каком другом китайском городе, в трехмиллионном «азиатском Нью-Йорке», как называли тогда Шанхай, были четко обозначены классы власть имущих и бесправных, богатых и нищих, компрадоров и кули. Наконец, из Шанхая без труда можно было поддерживать связь с любыми странами мира. Не мудрено, что выбор Войтинского пал на Шанхай. В мае 1920 года здесь создается первый в Китае коммунистический кружок из пяти человек. Возглавляет его Чэнь Дусю. Начало положено. Процесс пошел. 17 августа того же 1920 года Войтинский телеграфирует в Центр из Шанхая о том, что «помимо шанхайского ревбюро имеется еще одно бюро в Пекине, работающее по моим указаниям совместно с т. Минором и профессором Полевым. Теперь я посылаю т. Минора из Тяньцзиня в Кантон, где он должен организовать ревбюро».

Коминтерн ставит задачу создания в Китае необходимой для нужд мировой революции агитационно-пропагандистской базы. Помощь китайской компартии, говорилось в его инструкциях, «должна выражаться прежде всего в деле постановки печати периодических изданий и органов на местных языках». И неутомимый Войтинский спешит отрапортовать о том, что поставленная задача успешно решается — создан печатный орган китайского пролетариата «Чжунго гунжэнь» («Китайский рабочий»). Кроме того, «нами приобретены «Шанхайская жизнь», а из китайских газет — «Чжоу бао» и «Гуй жибао». Из журналов — «Син циннянь» («Новая молодежь») ежемесячный журнал, издаваемый доктором Чэнь Дусю, профессором Пекинского университета, и «Синь Чжунго» («Новый Китай»), причем последний перебазировался в Пекин».

Весной 1921 года в Китай прибывает еще один представитель Коминтерна голландский коммунист Г. Маринг (Х. Снефлит). А 3 июня к нему присоединяется в Шанхае некто Никольский, представлявший одновременно Коминтерн и Профинтерн. Им обоим надлежало заняться подготовкой I учредительного съезда Коммунистической партии Китая.

9 июля за подписью Маринга в Москву была направлена шифровка: «Надеюсь, что конференция, которую мы собираем в конце июля, принесет большую пользу нашей работе. Небольшие группы товарищей будут сплочены. После этого можно будет начать централизованную работу».

Учредительный съезд КПК проходил нелегально с 23 июля но 5 августа. Начинался он в Шанхае, но затем из-за угрозы ареста его участников перебрался на озеро Дунтинху, где и завершил свою работу.

Из 400 миллионов жителей Поднебесной лишь 53 называли себя коммунистами. Они-то и отрядили из своих рядов 12 делегатов на учредительный съезд. Причем среди этой дюжины не было ни одного рабочего. В качестве представителей Коминтерна в работе съезда приняли активное участие Маринг и Никольский. Последний выступил перед делегатами с информацией о внутриполитическом положении в Советской России и основных направлениях ее внешней политики, а также об учреждении в Иркутске Дальневосточного секретариата Исполкома Коминтерна.

Маринг же оказался в более сложном положении, чем Никольский. Дело в том, что на II Конгрессе Коминтерна, состоявшемся в 1920 году, В. И. Ленин выступил за создание в Китае и других колониальных и полуколониальных странах Востока единого антиимпериалистического фронта с участием всех действительно революционно-демократических сил. Маринг принимал участие в работе конгресса, одобрившего ленинскую стратегию и тактику. Теперь ему предстояло реализовать эту установку на практике. Ведь он фактически руководил работой учредительного съезда КПК, хотя формально на нем председательствовал делегат от пекинских коммунистов Чжан Готао, а секретарем съезда был Чжоу Фохай.

Выступая перед делегатами, Г. Маринг активно поддержал резолюцию по национальному и колониальному вопросам II конгресса Коминтерна и настойчиво выступил за реализацию ленинского тезиса о формировании единого национального антиимпериалистического фронта с участием в нем «революционных националистических элементов», с которыми «необходимо совместно работать». Для убедительности он сослался на то, что в Голландской Индии, то бишь в Индонезии, местные социалисты по его рекомендации, а он успел побывать и там, установили тесное сотрудничество с национально-революционной организацией «Сарекат ислам». В Шанхае же он обнаружил, что большинство делегатов учредительного съезда КПК «как по политической ориентации, так и по своему теоретическому и политическому опыту оказались еще недостаточно подготовленными» к восприятию в полном объеме резолюции II конгресса Коминтерна по национальному и колониальному вопросам и, прежде всего, ленинской идеи о едином национальном антиимпериалистическом фронте.

На съезде разгорелась острая борьба по вопросам организации партии и ее политической платформы.

Чжан Готао как председатель съезда выступил с докладом, в котором ратовал за создание пролетарской партии большевистского типа, партии, представляющей собой высоко дисциплинированный боевой отряд, способный возглавить борьбу за диктатуру пролетариата. К явному неудовольствию Маринга и Никольского он призвал к борьбе против северного и южного правительств, не делая между ними различия. (В тот период в Китае были два противостоящих друг другу правительства: северных, или бэйянских, милитаристов со столицей в Пекине и южного республиканского правительства Сунь Ятсена со столицей в Кантоне. А. Ж.)

Для Москвы это означало серьезную головную боль. Там к Сунь Ятсену относились в разное время по-разному. В своей работе «Демократия и народничество в Китае», В. И. Ленин, предсказывая неизбежность появления в Китае партии пролетариата, писал: «Поскольку будет расти в Китае число Шанхаев, будет расти и китайский пролетариат. Он образует, вероятно, ту или иную китайскую социал-демократическую рабочую партию, которая, критикуя мелкобуржуазные утопии и реакционные взгляды Сунь Ятсена, будет, наверное, заботливо выделять, охранять и развивать революционно-демократическое ядро его политической и аграрной программы».

На момент шанхайского съезда Москве никак не нужна была критика Сунь Ятсена, который был объявлен «великим революционным демократом». В Сунь Ятсене и руководимом им гоминьдане Москва видела реальную силу для создания в Китае единого национального фронта борьбы с международным империализмом за осуществление мировой революции.

У заседавших в Шанхае отцов-основателей КПК была на этот счет совсем иная точка зрения. Ее отчетливо выразил делегат от Кантона Чэнь Гунбо. Поддержав доклад Чжан Готао, он решительно высказался за то, чтобы КПК «всегда занимала в полной мере самостоятельную позицию, отстаивала интересы пролетариата и не вступала ни в какие взаимоотношения с другими партиями».

Другой участник съезда, Ли Да, отмечает в своих мемуарах, что в документах съезда «был дан анализ классовой природы как пекинского правительства бэйянских милитаристов, так и южного республиканского правительства Сунь Ятсена: ставилась задача свержения пекинского правительства и выражалось неудовлетворение политикой южных властей».

А Чэнь Таньцю, тоже участник шанхайского съезда, пишет в своих воспоминаниях, будто делегаты, одобрив в целом доклад Чжан Готао, заявили, что «вообще к учению Сунь Ятсена нужно подходить критически, но отдельные практические прогрессивные действия необходимо поддерживать, применяя формы внепартийного сотрудничества».

Были голоса и в поддержку предложений Маринга о совместном сотрудничестве с различными политическими силами на базе общности антиимпериалистических целей. Секретарь съезда Чжоу Фохай признается, что он и Бао Хуйсэн выступили на съезде с предложением о сотрудничестве с республиканским правительством Сунь Ятсена. Однако большинством голосов прошла политическая установка Чжан Готао.

Обсуждался на съезде вопрос о том, как должна действовать КПК: легально, открыто, или нелегально, в подполье. Делегат от Шанхая Ли Ханцзян, представляя позицию группы так называемых «легальных марксистов», выступил за создание «легальной партийной организации, занимающейся легальной пропагандой марксизма-ленинизма». Но эта идея не получила одобрения у большинства участников съезда.

Повесткой дня предусматривалось принятие ряда важных политических документов и в первую очередь «Первой программы КПК» и «Манифеста КПК». О том, что эти основополагающие документы партии обсуждались и были одобрены большинством делегатов, свидетельствуют в своих мемуарах Ли Да, Чэнь Гунбо, Чжоу Фохай. Этот факт трижды подтвердил Дуй Биу. Oн также участвовал в работе съезда. В 1937 году в беседе с американской журналисткой Эл. Сноу он сообщил: «Мы приняли антиимпериалистический, антимилитаристский манифест, но в нашем распоряжении нет этого первого документа партии». В 1956 году он повторно заявил: «Я отчетливо помню, что участвовал в написании манифеста». Наконец, на страницах газеты «Жэньминь жибао», главного рупора КПК, 30 июня 1961 года все тот же Дун Биу в третий раз признался, что антиимпериалистическая и антимилитаристская политическая программа учредительного съезда КЦК была зафиксирована в «документе типа манифеста».

Справедливости ради следует отметить, что председательствовавший на съезде в Шанхае Чжан Готао, который по свидетельству других делегатов лично занимался подготовкой манифеста, не обмолвился об этом ни единым словом в мемуарах, написанных им в 5060-е годы. Не упоминает об этом и еще един отец-основатель Бао Хуйсэн. В чем дело? А в том, что в манифесте содержалась резкая критика Сунь Ятсена. И только. Не случайно после доклада Чжан Готао съезд под давлением Маринга и Никольского принял решение, чтобы вопрос о публикации манифеста передать на усмотрение еще не избранного руководства КПК. Одобренный делегатами текст манифеста Чэнь Гунбо лично привез в Кантон и передал Чэнь Дусю, который был избран генеральным секретарем КПК. Тот самый Чэнь Дусю, который считал преждевременным создавать в Китае партию пролетариата. Этот факт подтверждает Ли Да: «Манифест I съезда находился в портфеле Чэнь Дусю и пропал неизвестно куда». Предельно ясно высказался Чжоу Фохай: представители Коминтерна, и прежде всего Маринг, аннулировали решение съезда. А в отношении упрямца Чэнь Гунбо были сделаны оргвыводы. Летом 1922 года не без колебаний ЦК КПК исключил его из партии за антисуньятсеновскую позицию и даже пошел на крайнюю меру — роспуск всей партийной организации Кантона. Коминтерну не нужны были инакомыслящие. Это подрывало дело мировой пролетарской революции.

В 1926 году руководство КПК выпустило в свет сборник документов и материалов «Политическая платформа Коммунистической партии Китая за пять лет». В нем не было даже намека на то, что съездом были приняты «Первая программа КПК» и «Манифест КПК». Более того, в том же 1926 году, а это было время кризиса внутри созданного усилиями Коминтерна единого фронта КПК и гоминьдана, Секретариат ЦК КПК выступил с официальным заявлением, в котором начисто отрицалась сама возможность принятия манифеста.

Итоги учредительного съезда КПК не могли радовать Москву. Они вызвали раздражение. Показательна в этом отношении реакция уполномоченного Профинтерна Ю. Д. Смургиса, который вскоре после завершения съезда охарактеризовал его делегатов и остальных членов КПК, как «причисляющих себя к коммунистической партии», как «именующих себя коммунистами». И даже высказал сомнение в том, что в Китае была создана действительно коммунистическая партия.

Та же мысль таится в высказываниях Г. Войтинского, который был непосредственно причастен в созданию первых коммунистических кружков в Китае. В октябре 1923 года он, в частности, заявил: «При существующем положении в Китае рабочее движение далеко не такой крупный фактор, чтобы быть способным вести за собой все национальное движение против империализма».

Непролетарский характер КПК признается пленумом ЦК КПК, состоявшимся в ноябре 1927 года. В принятой на нем резолюции «Ближайшие организационные задачи Коммунистической партий Китая» прямо говорится: «Одним из основных организационных недочетов КПК, имеющих огромное политическое значение, является то обстоятельство, что почти весь руководящий актив нашей партии состоит не из рабочих и, даже не из беднейших крестьян, а из представителей мелкобуржуазной интеллигенции. КПК стала складываться как политическое течение и как партия еще в тот период, когда китайский пролетариат не самоопределился еще как класс и когда классовое движение рабочих и крестьян находилось еще в самом зачатке. Подъем национально-освободительного движения, в котором огромную роль сыграла вначале буржуазия, и в особенности мелкобуржуазная интеллигенция, опередил в Китае задолго рост классового самосознания и классовой борьбы эксплуатируемых масс. В этот период наиболее радикальные элементы мелкой буржуазии устремились в ряды нашей партии, занимавшей самое левое крыло на фронте национально-освободительного движения. Эти элементы и составляли первоначальное ядро китайской коммунистической партии. Массовый приток рабочих и беднейших крестьян в партию начался сравнительно поздно, по мере развертывания революционного классового движения трудящихся. В силу этого руководящая роль в КПК и сохранилась за выходцами из мелкобуржуазных слоев. Поднятая волной революционного подъема и энтузиазма первого периода, не прошедшая теоретической школы марксизма-ленинизма, не знающая опыта международного пролетарского движения, не связанная с эксплуатируемыми низами китайского народа, стоящая в стороне от классовой борьбы рабочих и крестьян, значительная часть этих революционных мелкобуржуазных элементов не только не переварилась в КПК, не только не переделалась в последовательных пролетарских революционеров, но сама внесла в КПК всю политическую неустойчивость, непоследовательность к организации, непролетарские навыки и традиции, предрассудки и иллюзии, на которые только способен мелкобуржуазный революционер».

Конечно, в Москве явно рассчитывали на иные результаты своих первых усилий по созданию в Китае еще одной национальной секции всемирной коммунистической партии в лице Коминтерна.

Кроме того, неприятное и неожиданное предостережение против коминтерновского внедрения в Срединное государство прозвучало из уст «великого революционного демократа» Сунь Ятсена. «То, что недавно стала осуществлять Россия, — публично заявил он, — в действительности не есть чистый коммунизм. Это — марксизм. А марксизм — это не истинный коммунизм. Истинный коммунизм — это коммунизм Прудона, коммунизм Бакунина. Но коммунизм в Европе — коммунизм только теоретический, он еще не был осуществлен на практике, не был претворен в жизнь, в то время как в Китае он был претворен в жизнь в период Хун Сюцюаня. Экономическая система, проводимая Хун Сюцюанем, была системой коммунистической. И это было коммунистической действительностью, а не теорией».

Более того, в официальном коммюнике по результатам состоявшейся в январе 1923 года в Кантоне встречи Сунь Ятсена с советским представителем Иоффе было зафиксировано: «Доктор Сунь Ятсен полагает, что коммунистический строй или хотя бы советская система не могут быть осуществлены в Китае и что попытки в этом направлении не имеют шансов на успех. Эта точка зрения разделяется целиком и советским представителем, который скорее придерживается мнения, что самая насущная, первоочередная задача китайского народа заключается в осуществлении национального единства и полной независимости Китая. Советский представитель заверил доктора Сунь Ятсена, что в своем стремлении осуществить эту великую задачу Китай пользуется живейшими симпатиями советского народа и может рассчитывать на помощь Советского Союза».

Чуть позже Сунь Ятсен в том же Кантоне заявил: «Мы больше не интересуемся странами Запада. Мы повернулись лицом к Советскому Союзу».

…По постановлению ЦК РКП(б) от 10 февраля 1921 года в Москве был открыт Коммунистический университет трудящихся Востока (КУТВ), принявший уже в том же 1921 году 36 китайских революционеров, в следующем же году — 42, а в 1924 году — более 90 слушателей-китайцев, направленных и гоминьданом, и КПК.

В 1925 году в советской столице стало функционировать еще одно специализированное высшее учебное заведение, на этот раз исключительно для китайцев, — Университет трудящихся Китая им. Сунь Ятсена (УТК). В сентябре 1928 года он был переименован в Коммунистический университет трудящихся Китая (КУТК). С 1925 по 1930 год в нем прошли полный курс обучения более 1200 слушателей.

Помимо УТК-КУТК на подготовку кадров для дружественного Китая были ориентированы с лета 1922 года отделение КУТВ в Иркутске, а чуть позже — Китайская ленинская школа и совпартшкола для молодых китайских рабочих во Владивостоке.

По личной просьбе Чжоу Эньлая, выступавшего от имени руководства КПК, в Советском Союзе были открыты специальные курсы по военной подготовке для китайских слушателей, направлявшихся в Москву по коминтерновской и другим линиям. Ответственность за организацию военно-учебного процесса на этих курсах была возложена на Генеральный штаб Рабоче-Крестьянской Красной Армии (РККА).

И гоминьдан, и КПК придавали тогда особое значение военной подготовке своих кадров в Советском Союзе. Показателен в этом отношении такой факт. Все делегаты VI съезда Компартии Китая, проведенного в условиях строжайшей конспирации под Москвой летом 1928 года, прошли краткосрочные курсы по военной подготовке, которые были срочно организованы по личной просьбе Чжоу Эньлая Генштабом РККА. Пятьдесят делегатов съезда были обучены навыкам владения оружием, подрывного дела и тактике уличного боя. Десять делегатов членов ЦК КПК были обучены тактике партизанского движения, технике подпольной борьбы, владению личным оружием.

В общей сложности в различных учебных заведениях Советского Союза прошли подготовку значительные по численности группы офицеров гоминьдановских войск и, без преувеличения, подавляющая часть командного и политического состава Вооруженных сил КПК, начиная от командиров и политкомиссаров полков и кончая начальниками штабов крупнейших войсковых соединений, политкомиссарами и начальниками политотделов армий.

В Москве учились такие крупные политические и военные деятели, как Дэн Сяопин, Ди Фучунь, Лю Шаоци, Чжу Дэ, Линь Бяо, Хэ Лун, Е Тин, Не Жунчжэнь, Сюй Сянцянь, Е Цзяньин и многие, многие другие.

В широких учебных программах подготовки революционных кадров для Китая должное внимание уделялось общественно-политическим дисциплинам, в первую очередь марксистско-ленинскому учению о неизбежности мировой революции, о международной солидарности в борьбе против империализма, об обреченности мирового капитализма и т. п.

Но факт остается фактом, что несмотря на все усилия московской профессуры никто из перечисленных выше видных партийных и военных деятелей КПК, да и всех остальных (кроме Ван Мина и его сторонников), так и не стал марксистом-ленинцем советского розлива.

Мао. Извилистый путь в КПК

1893 год был годом Змеи. 26 декабря этого года в деревне Шашань уезда Сянтань провинции Хунань родился мальчик. Нарекли его Жунь Чжи. По достижении 14 лет ему дали взрослое имя Цзэдун и он стал Мао Цзэдуном.

От рождения на левой стороне подбородка у малыша красовалась крупная овальная родинка. По народной примете — символ власти над людьми. А то, что он оказался похожим на мать, значило, что он будет счастливым и удачливым.

Отец мальчика, Мао Жэньшен, промышлял тем, что скупал у окрестных крестьян рис и с выгодой для себя перепродавал в ближайшем городке Сянтань. На то и содержал семью, в которой кроме Цзэдуна было еще два сына и дочь. Грамотен Мао Жэньшен был лишь настолько, насколько этого требовали бухгалтерские книги с графами: приход-расход, прибыль-убыток. Детьми занимался не он, а его жена неграмотная крестьянка. О ней, о своей матери Ван Цинмэй, Мао Цзэдун на всю жизнь сохранил самые теплые воспоминания. С отцом же отношения не заладились с самого начала. «Мой отец, — вспоминал Мао Цзэдун в конце 30-х годов, — являл собой Узаконенную Власть. Оппозицию представляли я, моя мать, мой брат, а иногда даже и наш поденщик. Но в нашем едином фронте оппозиции были все же расхождения во мнениях; мать моя придерживалась политики косвенных нападений и не одобряла попытки открытого бунта против Узаконенной Власти».

Всякий раз, когда возникали между отцом и сыном ссоры, отец требовал, чтобы сын делал коутоу — становился на колени и отбивал поклоны. Но Мао Цзэдун уступал отцу лишь наполовину: преклонял одно колено и имитировал поклоны. Одним словом, «сыновьей почтительностью», одним из важнейших постулатов конфуцианского учения, здесь и не пахло.

Отец спал и видел, когда он передаст сыну по наследству свой нехитрый промысел. Сына же никак не прельщала карьера заурядного перекупщика риса. Свое будущее он видел в совершенно ином свете. И от мечты своей отказываться не собирался. Нашла коса на камень. Дело доходило до того, что мальчик убегал из отцовского дома, но не сдавался. Взбунтовался и тогда, когда отец, следуя морально-этическим канонам конфуцианства, заочно женил его, четырнадцатилетнего подростка, на совершенно незнакомой девушке, да к тому же на шесть лет старше его. Женитьба обернулась скандалом. О том, как впоследствии сложилась судьба первой, несостоявшейся, жены Мао Цзэдун никогда не интересовался.

По достижении восьми лет Мао переступает порог местной частной школы. А в тринадцать из-за вконец испортившихся отношений с отцом бросает учебу и уходит из родительского дома. В 1910 году семнадцатилетний юноша поступает в Дуншаньскую начальную школу второй ступени уезда Сянтань. А весной следующего года — в сянтаньскую среднюю школу. Но учеба у него не клеится. И прежде всего потому, что среди одноклассников, в большинстве своем сынков помещиков, он чувствует себя «белой вороной». Те одеты по моде и манеры поведения у них свои, особые. У него же — всего один костюм, да к тому же он переросток, выше всех в классе. И его деревенские замашки на виду у всех. Насмешки и откровенное презрение делают свое дело. И в 1911 году самолюбивый юноша предпочитает школьному классу солдатскую казарму. Правда, и там он долго не задерживается. Свою гавань он находит в Хунаньском четвертом провинциальном педагогическом училище. Оттуда в 1918 году он выходит с дипломом учителя. На этом его образовательные университеты заканчиваются.

Примечательная деталь. Все преподаватели, у которых доводилось учиться непоседливому юноше, в один голос отмечали его незаурядные способности, глубокий интерес к древней китайской философии и литературе, а также, что особо подчеркивалось, умение четко и грамотно излагать свои мысли в классической китайской манере.

Его считали лучшим в училище знатоком Конфуция. Он мог цитировать наизусть целые страницы из трактатов Учителя. В то же время и легизм — антипод конфуцианства Мао знал от корки до корки. Особый интерес он проявлял к личности императора Цинь Шихуана, вошедшего в историю Китая деспотом и мракобесом. «Книги в огонь, ученых — в яму». Под таким девизом император-легист развернул беспощадную войну с конфуцианством. Все книги, имевшие отношение к учению Конфуция, были сожжены, 460 наиболее влиятельных последователей Учителя были заживо закопаны в землю, а остальные отправлены на строительство Великой Китайской стены.

Цинь Шихуан считается первым императором, сумевшим собрать воедино разрозненные китайские земли и создать централизованное государство. Для этого ему потребовалось 22 года непрерывных войн с сепаратистски настроенными удельными князьями. Но в 209 году до н. э. империя Цинь Шихуана рухнула в результате мощного крестьянского восстания, а легизм оказался поглощенным и переваренным конфуцианством.

Из поля зрения любознательного юноши не ускользнул и даосизм, второе по силе воздействия на китайцев после конфуцианства древнее учение. Труды основателя даосизма Лао-цзы юный Мао Цзэдун также мог цитировать без конца, как и Конфуция.

Какому из учений он отдал свое сердце, свою душу? Ответ однозначен — никакому! Мао Цзэдун старательно, досконально изучал эти учения, как, впрочем, и весь багаж китайской древности, исключительно для того, чтобы полученные знания активно, с максимальной отдачей использовать впоследствии в своих личных интересах, применительно к конкретной обстановке.

У китайцев в ходу такое изречение: «Каждый образованный китаец в общественной жизни — благочестивый конфуцианец, а в душе своей — непримиримый бунтарь даос». Мао Цзэдун — типичное тому подтверждение.

Его книги и выступления пестрят ссылками на Конфуция. Так, в 1938 году он заявлял: «Мы не можем отмахнуться от нашего исторического прошлого. Мы должны обобщить все наше прошлое — от Конфуция до Сунь Ятсена — и принять это ценное наследство». Или в 1964 году, выступая за сокращение числа дисциплин в институтских программах, он очередной раз апеллировал к Учителю: «Конфуций был из бедных крестьян, пас овец и тоже не посещал университета. Он был бродячим музыкантом, играл на похоронах. Но он хорошо считал, играл на музыкальных инструментах, стрелял из лука, правил колесницей. Он сызмальства был среди масс и понимал нужды масс… Традиции Конфуция утрачивать нельзя». Мао Цзэдун. говорил это в конкретных ситуациях, преследуя конкретные цели.

А вот в 1940 году своему личному биографу, американскому журналисту Эдгару Сноу он доверительно признался: «Я ненавижу Конфуция с восьми лет. И всех тех, кто выступает за почитание Конфуция, за изучение его канонических книг, кто проповедует старую этику и старые идеи и выступает против новой культуры и новых идей». И это не пустые слова. «Великая пролетарская культурная революция» была развязана Мао Цзэдуном под лозунгом непримиримой борьбы против «четырех старых» — старой идеологии, старой культуры, старых нравов, старых обычаев.

Так же выборочно, потребительски, применительно к конкретному случаю пользовался Мао Цзэдун и даосским учением. Это наглядно видно при сопоставлении высказываний Лао-цзы и председателя Мао:

Если в легизме особый интерес у юного Мао вызвала личность императора Цинь Шихуана, то в даосизме — история влиятельной даосской секты «Удоумидао». Ее основал во II веке н. э. некто Чжан Лу, внук знаменитого даоса Чжаи Даолина, причисленного к лику святых. На землях, принадлежавших секте, Чжан Лу основал карликовое государство из двадцати четырех даосских общин. Во главе каждой из них был поставлен монах. Замкнутые общины существовали на принципах полного самообеспечения и уравнительного распределения. Жесткая дисциплина гарантировала выполнение всех, в том числе и самых тяжелых, трудовых повинностей. В основном это были сельскохозяйственные работы и подсобные промыслы. Много времени отводилось на религиозные даосские обряды, посты, молитвы. Контакты с другими, соседними общинами не поощрялись. С учетом всего этого управление общиной было достаточно надежным и простым. Но эти первобытные коммунистические братства не оправдали себя, не принесли своим членам желанного счастья и благополучия. Просто прежние светские правители оказались замененными на духовных. И больше ничего. Крестьяне как были бедными, обездоленными и забитыми, так и остались таковыми. Разве что прибавилась уйма религиозных обязанностей и ограничений.

Тем не менее Мао Цзэдун, став «великим кормчим», вспомнит об «Удеумидао» с ее примитивным коммунизмом, когда в Китае на смену сельскохозяйственным кооперативам придут народные коммуны.

В годы учебы молодого Мао Цзэдуна в Чанше, в педагогическом училище, его мировоззрение еще только формировалось, выкристализовывалось из традиционных учений и литературы древнего Китая. Правда, уже тогда, сидя на студенческой скамье, Мао Цзэдун достаточно четко представлял себе свою «голубую мечту». О ней он старался не распространяться в разговорах с преподавателями и тем белее с однокашниками. Но ведь «шила в мешке не утаишь».

Оно, это «шило», показало себя во время спора с Сяо Юйем, земляком и однокашником по педагогическому училищу. Предметом спора была личность императора Лю Бана (II век до н. э.). Выходец из крестьян, он сумел возвыситься, стать полководцем и даже занять трон Поднебесной, основав династию Хань.

«Я убеждал его в том, что Лю Бан был плохим человеком, — пишет Сяо Юй в своих мемуарах, опубликованных в США в середине 70-х годов. Лю Бан сверг деспота, чтобы занять его место и стать еще более беспощадным деспотом. Он был вероломен и абсолютно лишен каких бы то ни было человеческих чувств. Ради Лю Бана рисковали жизнью его полководцы. И он в награду назначал их своими приближенными сановниками. Однако затем безжалостно убивал их, своих верных генералов и вельмож, опасаясь, как бы они не отняли у него трон. Но Мао не соглашался: «Если бы он не убил их, его трону угрожала бы опасность и Лю Бан не был бы так долго императором». Я очень хорошо понимал, — продолжает Сяо Юй, — что Мао Цзэдун не хочет продолжать наш разговор дальше, чтобы я не мог критиковать его непосредственно. Мы оба знали, что он в своих стремлениях отождествляет себя с Лю Баном».

Точку зрения Сяо Юйя разделяет уже упоминавшийся Эдгар Сноу. По его убеждению, власть пьянила Мао Цзэдуна с юных лет, воспаляя его воображение. Кстати, и на Старой площади, правда, с явным опозданием, в 70-х годах, удосужились отметить эту «важную черту личных качеств Мао Цзэдуна» (как будто бы не знали об этом ранее): «Как партийного функционера и руководителя Мао Цзэдуна на всем протяжении его политической деятельности характеризовало стремление к личному выдвижению. Это стремление вытекало из его склонности к вождизму, проявляющемуся в симпатиях, граничащих с преклонением, к древнекитайским героям, военным деятелям и т. д. Такой круг интересов определился у Мао Цзэдуна, как следует из его воспоминаний, еще в молодости; в зрелом периоде его жизни это вылилось в стремление насаждать культ своей личности в партии, армии и государстве.

…В период учебы в педагогическом училище Мао Цзэдун знакомится с взглядами известных китайских буржуазных реформаторов конца XIX — начала XX века Кан Ювэя, Лян Цичао, а также с идеями Сунь Ятсена. Любимым чтивом у него становится журнал «Синь циннянь». Программная цель этого общественно-политического и литературного издания была изложена в опубликованной в первом номере статье издателя журнала Чэнь Дусю «Обращение к молодежи», призывавшей к ломке старых традиций и идеологическому пробуждению китайской молодежи как главной надежде в деле построения нового Китая. Помимо Чэнь Дусю на страницах журнала регулярно выступали Ли Дачжао, Лу Синь и другие демократически настроенные представители китайской интеллигенции — ярые поборники пересмотра традиционных взглядов, обычаев, идей. В своих статьях они настойчиво подчеркивали, что конфуцианство служит тормозом национального прогресса, и если Китай хочет сравняться с передовыми государствами Европы и Америки, то ему следует решительно порвать с конфуцианской идеологией и традициями древности. По признанию самого Мао, он долгое время находился под влиянием публикаций в «Синь цинняне». Особенно его впечатлили слова Чэнь Дусю о том, что «все поведение человека, все права и обязанности, убеждения должны определяться его сознанием и не должны зависеть от чужих принципов».

В училище он сближается с профессором Ян Чанцзи, слывшем страстным поклонником немецкой идеалистической философии. Профессор стал покровительствовать молодому человеку, всячески способствовал расширению его научного и политического кругозора. Проштудировав по рекомендации своего наставника сочинение немецкого философа-идеалиста XIX века Ф. Паульсена «Основные принципы этики», Мао Цзэдун сам берется за перо и пишет свой первый опус — «Энергия разума», который, по его словам, «учитель Ян Чанцзи очень высоко оценил со своих идеалистических позиций». А вскоре, в апрельском номере «Cинь цинняня» за 1917 год, Мао публикует свою первую печатную работу «Изучение физической культуры». В этой статье он пишет: «Наша нация нуждается в силе. Военный дух у нас не поощряется, физическое состояние населения ухудшается с каждым годом. Это крайне тревожное явление… Крепость тела глубокое явление, основа всего. Если физически мы не будем сильны, то при виде вражеских солдат испугаемся, как же тогда мы сможем достичь наших целей и заставить уважать себя?» И далее, развивая свой взгляд на «физическую силу» как основу «добродетели, мудрости и высокой морали», студент Мао Цзэдун отсылает читателя к своим размышлениям о том, что «без тела нет ни мужества, ни мудрости», что «мораль находится в теле, как в доме», что «только крепкие телом могут достичь успехов в учебе и добродетели». Цель физического воспитания он видел в формировании «волевой личности», выражающей «дух нации». Он утверждал, что «сила воли предшествует карьере человека». В то время ему было уже 24 года.

Тем не менее взгляды Мао Цзэдуна в тот период все еще отличались неопределенностью и противоречивостью. В 1936 году он поведал Эдгару Сноу, что в далекие студенческие годы «в моей голове забавно перемешивались идеи демократизма, либерализма и утопического социализма. У меня были какие-то неопределенные увлечения демократией XIX века, утопизмом и старомодным либерализмом».

Единственное, в чем у него, причем еще со школьной скамьи, не было ни малейших колебаний, так это в желании видеть Китай возрожденным, таким, каким он был издревле. «В школьные годы, — признавался Мао Цзэдун, — я прочел брошюру о расчленении Китая. В ней говорилось об оккупации Японией Формозы (Тайваня. — А. Ж.), о потере суверенитета над Индокитаем (Вьетнама, Лаоса и Кампучии. — A. Ж.), Бирмой и прочими странами. Когда я прочел все это, я почувствовал себя угнетенным и огорченным». И добавлял: «Непосредственной задачей Китая является возвращение всех потерянных районов, а не только защита своего суверенитета по эту сторону стены (Великой Китайской стены. — А. Ж.)».

В 1920 году Мао Цзэдун стал зятем профессора Ян Чанцзи, женившись на его дочери Ян Кайхуэй.

* * *

Каждый уважающий себя китаец хоть раз в жизни совершает паломничество на родину Конфуция, в небольшой городок Цюйфу, провинции Шаньдун. Там у подножия глинистого холма виден грот. Рядом табличка с надписью «Пещера Учителя». Имя не упоминается. Этого просто не требуется. Каждый знает, что это Конфуций.

В 1919 году грот посетил Мао Цзэдун. Смотрителю святыни он задал всего лишь один вопрос: «Знаете ли вы самое любимое изречение Учителя?» Ответ последовал незамедлительно: «Жизнь течет, как эти воды, всякий день и всякую ночь». Впоследствии выпускник педагогического училища не раз вспоминал эти слова, размышляя о скоротечности жизни.

Вспомнил он их и в декабре 1970 года во время очередной беседы с Эдгаром Сноу, своим закадычным другом. Американец тогда поинтересовался, кем бы Мао Цзэдун хотел остаться в памяти своих соотечественников: мудрым вождем, великим революционером или кем-то еще? Мао ответил не задумываясь: «Учителем!»

Затем, как бы сетуя на свою судьбу, сказал, что ощущает себя «всего лишь одиноким монахом, бредущим по свету под дырявым зонтиком». Знал ли американец подтекст этого расхожего среди хунаньских крестьян выражения?!

Монах, как известно, обычно наголо острижен, а когда идет под зонтиком, то, естественно, не видит неба. По-китайски «у» значит «нет? а «фа» — «волосы». Но другой иероглиф, также «фа», значит «закон». Отсюда и подтекст. Для хунаньского крестьянина «У фа, у тянь» («Никаких волос, никакого неба») звучит как «Никакого закона, никакого Неба». Разве не таким считал себя «великий кормчий»?

Таким раскрывал себя Мао Цзэдун в одном из своих юношеских стихотворений.

* * *

О том, где и чем занимался Мао Цзэдун после окончания учебы в Чанше, однозначных данных нет.

В ряде китайских источников говорится, что Мао Цзэдун «в маеиюне 1919 года возглавлял борьбу молодежи провинции Хунань и даже был председателем студенческого союза». Цель подобных утверждений достаточно прозрачна — показать активное участие Мао Цзэдуна в движении 4 мая. Но это от лукавого. Сам Мао Цзэдун в беседе с Э. Сноу признался, что к работе среди студенчества он подключился только после движения 4 мая.

По другим данным, Мао Цзэдун «осенью 1918 года отправился в Пекин, где начался новый этап его идейного развития, связанный сначала с сильным воздействием на него анархизма, а затем со знакомством в 1919 году с некоторыми идеями марксизма-ленинизма в кружке, созданном Ли Дачжао. В 1921 году возникает Коммунистическая партия Китая и Мао Цзэдун становится ее членом». Но и эти сведения грешат неточностью.

Действительно, после окончания училища в Чанше Мао Цзэдун направился в Пекин, где нашел работу в библиотеке Пекинского университета. Библиотекой в то время заведовал Ли Дачжао, создавший при ней общество по изучению марксизма. Участвовал ли Мао в работе этого общества? Кого он в тот момент числил в своих идейных наставниках, в друзьях? Четкие ответы на эти вопросы дает сам Мао Цзэдун: «Мое положение было очень низким. Никто не хотел со мной дружить. Я регистрировал всех читателей, но подавлявшее их большинство не обращало на меня никакого внимания. Здесь я все же познакомился с известными лидерами движения за новую культуру, такими, как Фу Сынянь, Ло Цзялун. Я испытывал к ним особое чувство, особые симпатии… Однако они были очень занятыми людьми и им некогда было выслушивать помощника библиотекаря, да еще говорившего на южном диалекте».

Среди своих друзей того времени Мао Цзэдун называл Чэнь Гунбо, Тань Пиньшаня и Чжан Готао, позже вступивших в компартию, а затем исключенных из нее за антипартийную деятельность, а также Дуань Сипэна, выдвинувшегося в 30-е годы на крупные посты в гоминьдановском правительственном аппарате, и Кан Байцина, эмигрировавшего впоследствии в США и вступившего в ку-клукс-клан в штате Калифорния. «Я читал тогда анархистские пропагандистские брошюры и находился под их сильным воздействием, — признает Мао Цзэдун. — Я часто обсуждал проблемы анархизма и возможность осуществления принципов этого учения в Китае со студентом Пекинского университета Чжу Цяньчжи. Я тогда разделял многие положения анархизма». К слову, Чжу Цяньчжи называл себя и своих последователей неонигилистами, считавшими, что пока существует человечество, должно иметь место насилие. В своих статьях Чжу Цяньчжи доказывал, что конфуцианство служило одним из источников французского материализма и, следовательно, также одним из источников марксизма. Уже в 1920 году он назвал «борьбу с большевизмом» одним из главных направлений своей деятельности.

Такими друзьями обзавелся Мао Цзэдун в Пекине. О Ли Дачжао и его Обществе по изучению марксизма Мао Цзэдун не обмолвился ни единым словом.

По словам Эдгара Сноу, прежде чем стать коммунистом, Мао Цзэдун «менял свои идеологические взгляды, по крайней мере, семь раз, прогрессируя от буддиста через монархиста до социалиста». Фактически это подтверждает и сам Мао Цзэдун: «У меня прежде были различные немарксистские взгляды, марксизм я воспринял позже. Я немного изучил марксизм по книгам и сделал первые шаги в идеологическом перевоспитании, однако перевоспитание все же главным образом происходило в ходе длительной классовой борьбы».

* * *

…«Мы идем по узкой, тихой улочке на окраине Шанхая. Сейчас она называется Шин-е, что это значит, я так и не выяснил, — пишет в своих мемуарах Крум Босев, в период «культурной революции» он был временным поверенным в делах Народной Республики Болгарии в Пекине. — Мы подошли к одноэтажному домику, в котором когда-то размещалась какая-то школа для девиц. В домике создано что-то вроде музея. Смотритель, пожилой поджарый китаец по имени Чан, ввел нас в комнату, в которой состоялся I съезд KПK. B комнате стоит продолговатый стол, на нем — чайник и двенадцать чашечек, две пепельницы, ваза. «Зал сохранен таким, каким он был во время съезда», — говорит нам Чан. «С портретом и плакатами?» — спросил, оглядывая стены, мой товарищ.

На одной стене висит портрет Мао, а на другой лозунг: «Из искры может разгореться пламя», под ним подпись: «Мао Цзэдун». На другой стене — другой лозунг: «Создание коммунистической партии Китая — это огромное событие, потрясшее весь мир». Подпись: «Мао Цзэдун».

Мы сидим за продолговатым столом, пьем чай, а смотритель музея Чан рассказывает о тех далеких днях… Но что я слышу? Рассказ становится все монотоннее, бледнеют события, исчезают имена и остается лишь одно имя Мао Цзэдун. Сначала он просто «председатель», затем «вождь», «великий», «самый», «самый-самый»… и незаметно история партии превращается в историю «нашего самого великого»…

Чан рассказывает, что до съезда «председатель Мао предпринял целый ряд действий по созданию КПК», творчески сочетая «марксизм-ленинизм с китайской практикой», что в соответствии с «революционной линией, разработанной председателем Мао», была принята первая программа партии, «под руководством председателя Мао» партия десятки лет «вела героическую борьбу»…

Председатель Мао… Мао… Мао.

И ни одного другого имени.

Чан продолжает рассказывать ровным, монотонным голосом, но я его уже не слышу».

Участвовал ли Мао Цзэдун в работе учредительного съезда КПК? Выступал ли он в разгоревшейся на съезде жаркой дискуссии по вопросам программы партии и ее организационного устройства?

Документальных данных, а также свидетельств отцов-основателей КПК или, по крайней мере, самого Мао Цзэдуна на этот счет нет. В таком авторитетном источнике, каким несомненно, является книга Мао Мао «Мой отец Дэн Сяопин», говорится, что «Ли Дачжао, Чэнь Дусю и возглавляемые ими последователи идей коммунизма основали Коммунистическую партию Китая в июле 1921 года». И ни единого слова о Мао Цзэдуне.

Зато известно другое. На II съезде КПК, проходившем в следующем, 1922 году, Мао Цзэдун отсутствовал, так как, по его словам, «позабыл название места, где должен был состояться съезд». На IV съезд не попал из-за болезни. А в работе V участвовал, но без права голоса.

Это — факты, свидетельствующие о том, что в те годы ни о какой руководящей роли Мао Цзэдуна в работе высших партийных органов говорить не приходится.

Правда, по сведениям из других, тоже китайских источников, жизнь и деятельность Мао Цзэдуна после окончания учебы в Чанше вырисовывается в несколько ином свете. В частности, утверждается, что «в апреле 1918 года вместе с Цай Хэсэнем и другими он создал в Чанша общество «Синьмин сюэхой» («Новый народ») с целью поиска новых путей и методов преобразования Китая. Вскоре после учреждения общества Мао Цзэдун организовал группу из его членов и других представителей передовой молодежи для поездки во Францию в рамках программы «работа и учеба» для изучения прогрессивных идей и революционного опыта.

Примерно в период движения 4 мая (1919 г.) Мао Цзэдун впервые познакомился с марксизмом и стал сторонником этого учения. В июле 1919 года он начал издавать в Хунани журнал «Синцзян пинлунь» («Сянцзянское обозрение»), а в следующем году организовал «Общество культурного чтения» для распространения революционных идей. Осенью 1920 года он создал в Чаша коммунистические группы.

Будучи основателем китайской коммунистической партии, Мао Цзэдун присутствовал на I съезде партии, который ознаменовал образование Коммунистической партии Китая в июле 1921 года. Затем он стал секретарем Хунаньского комитета КПК и руководил рабочим движением в Чаша и Аньюани. В июле 1923 года участвовал в работе III съезда КПК».

Как видно, разные источники располагают разными, порой взаимоисключающими данными. Проверить их при отсутствии документальной информации практически невозможно.

…В 1923 году Мао Цзэдун опубликовал в журнале «Сяндао», органе ЦК КПК, свою статью «Переворот в Пекине и торговцы», в которой, в частности, утверждал, что «революция является задачей всего народа. Народ всей страны — торговцы, рабочие, крестьяне, учащиеся, педагоги и служащие — все должны взять на себя часть революционной работы. Однако в силу исторической необходимости и требований текущего момента работа, которую должны взять на себя торговцы (т. е. национальная буржуазия. — А. Ж.), по сравнению с работой, которую должны взять на себя остальные граждане, является наиболее актуальной и важной». И далее: «Чем шире сплочение среди торговцев, тем мощнее их влияние, тем большей будет сила, являющаяся вождем народа всей страны, и тем скорее восторжествует революция!»

Как уже отмечалось выше, Коминтерн ориентировал КПК с самого начала ее деятельности на сотрудничество с гоминьданом, возглавлявшимся тогда Сунь Ятсеном. Эта задача ставилась в директивах Исполкома Коминтерна как II, так и III съездам КПК. Статья Мао Цзэдуна вполне вписывалась в коминтерновские директивы. Ее заметили. И по предложению тогдашнего генерального секретаря ЦК КПК Чэнь Дусю Мао Цзэдун был впервые избран членом ЦК партии. Правда, по другим сведениям, его избрали в состав «Центрального исполнительного комитета и он стал работать в центральном руководстве партии».

На III съезде было принято решение о том, чтобы все члены КПК в индивидуальном порядке вступили в гоминьдан. Мао Цзэдун не стал исключением. Более того, на I и II съездах гоминьдана, проходивших соответственно в январе 1924 и январе 1926 года, он избирался кандидатом в члены Центрального исполнительного комитета Гоминьдана. Перебравшись в этой связи в Кантон, он стал исполнять обязанности руководителя центрального отдела пропаганды гоминьдана, редактировал журнал «Чжэнчжи чжоубао» («Политический еженедельник»), преподавал в Институте крестьянского движения.

К этому времени относятся и его первые попытки приспособить свое восприятие коммунизма как революционного учения к китайскому образу мысли, к национальной психологии китайцев, трансформировать философию марксизма применительно к древним китайским учениям и традициям. Мао Цзэдун не был первым и единственным, кто старался китаизировать марксизм. Аналогичные попытки предпринимались раньше его другими Но факт остается фактом: именно он сумел на этой стезе заработать политический капитал, обрести популярность, а затем и влияние в партии.

«В сентябре 1927 года, — свидетельствует Мао Мао, — Мао Цзэдун во исполнение поручения ЦК КПК в качестве его специального уполномоченного направился в провинцию Хунань, где поднял восстание осеннего урожая, получившее широкую известность, сформировал пятитысячную 1-ю дивизию 1-го корпуса Рабоче-крестьянской революционной армии. Поднявшие восстание войска сначала атаковали административный центр провинции Хунань — город Чанша, но не взяли его; после этого Мао Цзэдун, оперативно подведя итоги, отказался от плана наступления на центральные города; он повернул революционные силы в деревню, где власть противника была относительно слабой, повел решительную борьбу за развертывание там революционных сил».

Попросту говоря, подняв восстание осеннего урожая, Мао Цзэдун потерпел полное поражение от превосходящих сил гоминьдана, и вынужден был с остатками повстанцев отступить в горы Цзинганьшань, где, к его удивлению, уже давно обосновались две банды грабителей, главари которых согласились примкнуть к Мао Цзэдуну. Оба главаря были тотчас назначены командирами полков. Так была создана первая в Китае революционная база в деревне.

В апреле 1928 года в Цзинганьшане объявились остатки революционных войск во главе с Чжу Дэ, уцелевшие после подавления восстания в Наньчане. В результате, был сформирован 4-й корпус китайской Красной армии. Комкором стал Чжу Дэ, а комиссаром — Мао Цзэдун.

В январе 1929 года Мао Цзэдун и Чжу Дэ с основными силами 4-го корпуса передислоцировались в район южной части провинции Цзянси и западной части провинции Фуцэянь. Спустя некоторое время они создали там Центральную революционную базу.

После того как отряды Мао Цзэдуна и Чжу Дэ покинули Цзинганьшань, оба бандита, возведенные Мао Цзэдуном в ранг командиров полка, по словам самого Мао, «вернулись к своим разбойничьим привычкам». Затем были схвачены крестьянами и казнены.

Не избежал наказания и Мао Цзэдун. За бездарное руководство восстанием, повлекшее разгром повстанцев, пленум ЦК КПК в ноябре 1927 года исключил его из кандидатов в члены временного Политбюро ЦК.

Президентов много, Председатель один

…В связи с созданием Центральной революционной базы ЦК КПК предоставил Мао Цзэдуну широкие полномочия, в рамках которых он не преминул тотчас же сформировать Центральный фронтовой комитет и подчинил ему провинциальный и местные комитеты КПК, а также все вооруженные силы. «Отныне, говорилось в приказе Мао Цзэдуна от 3 декабря 1930 года, всеми военными, а также политическими делами ведает Центральный фронтовой комитет, объединяющий в себе все руководство». Установив таким образом режим личной власти, он приступил к осуществлению аграрной реформы, в результате которой крестьяне, и в первую очередь бедняки, получили долгожданные земельные наделы. Опять же в целях защиты интересов крестьянства армейским подразделениям было строжайше запрещено взимать, как это практиковалось прежде, поборы с крестьянских дворов. Наконец, командиры и бойцы обязаны были в общении с крестьянами неукоснительно соблюдать «три основных положения и восемь пунктов».

…«В январе 1931года, — пишет в своих мемуарах Отто Браун, — ЦК КПК собрался на свой1 4-й, после IV партсъезда пленум. Он осудил путчистскую наступательную линию Ли Лисяня (в то время генерального секретаря КПК. — А. Ж.) и обновил состав Политбюро и его Секретариата (Постоянного комитета), дополнив их марксистски подготовленными кадрами, людьми, зарекомендовавшими себя интернационалистами… В новый Постоянный комитет вошли, по моим сведениям, Ван Мин (Чэнь Шаоюй), Чжоу Эньлай и генеральный секретарь партии Сян Чжунфа. После убийства классовым врагом Сян Чжунфа генеральным секретарем был избран Ван Мин, но уже в 1931 году он уехал в Москву, где до 1937 года представлял КПК в ИККИ. В конце 1931 года в советский район Цзянси-Фуцзянь отправляется Чжоу Эньлай, чтобы возглавить там вновь созданное бюро ЦК. До него туда же уехал член Политбюро Сян Ин. Бо Гу, сменивший Ван Мина на посту генерального секретаря, вместе с До Фу руководил из Шанхая деятельностью ЦК. У новых руководителей партии также не было единой точки зрения относительно политического положения в стране и дальнейшего хода революции. На 4-м пленуме ЦК говорилось о начавшемся новом революционном подъеме и выдвигался тезис, что только Советы могут спасти Китай. Это подтверждалось представительством Коминтерна в Шанхае и, по-видимому, ИККИ в Москве».

Однако Коминтерн выдавал желаемое за действительное Реально сложившуюся политическую ситуацию в Китае он не знал. Это признает и Отто Браун, отмечая, что «вопреки официальной (читай: коминтерновской. — А. Ж.) оценке положения здесь все чаще поговаривали о застое или даже спаде революционной волны». К числу таковых относился и Мао Цзэдун, который, как свидетельствует Отто Браун, «утверждал, что советские районы являются красными островками в белом море и могут существовать лишь до тех пор, пока белые властители дерутся друг с другом. Поэтому необходимо использовать существующие между ними противоречия и бить их поодиночке, но избегать столкновений с объединенными силами врага».

Показательно, что немецкий коммунист-интернационалист, военный советник Коминтерна при КПК признает, что «с чисто военной точки зрения такая стратегия в партизанской войне была вполне приемлема пока стабильных советских районов еще не существовало». Правда, открыто поддержать Мао Цзэдуна и заявить об этом ИККИ он не решился.

Гораздо более серьезное значение имели, однако, не расхождения в оценках о подъеме или спаде революции, а скрытое противостояние по коренным, основополагающим вопросам китайской революции.

«Главным врагом для нас (т. е. для Коминтерна. — А. Ж.) был — и это я хотел бы особо подчеркнуть — агрессивный японский империализм, — констатирует О. Браун. — Непосредственными же противниками, особенно в вооруженной борьбе, выступали гоминьдан и милитаристы различных провинций».

Китайские же коммунисты и, прежде всего, Мао Цзэдун рассматривали в качестве своего главного врага Чан Кайши. И не без оснований. Глава гоминьдановского правительства и верховный главнокомандующий вооруженными силами гоминьдана, он регулярно начиная с 1930 года проводил так называемые «карательные походы против коммунистических бандитов». Он не скрывал своей цели — полностью покончить с коммунистической партией Китая. Коминтерн как будто не знал этого.

Еще одно серьезное противоречие касалось вопроса о руководящей силе китайской революции. «Гегемонию рабочего класса, — догматически излагает О. Браун, — и в такой, и даже именно в такой отсталой аграрной стране, как Китай, мы считали закономерной и неизбежной. Поэтому надо было усиливать подготовку пролетарских руководящих кадров, тем более что в специфических условиях Китая (массовая неграмотность, безудержный белый террор и т. д.) руководящие кадры подбирались почти исключительно из интеллигенции, происходившей из мелкобуржуазных, буржуазных и даже феодальных слоев. Мао Цзэдун, напротив, после 1927 года (после поражения революции. — А. Ж.) все чаще высказывался, что рабочий класс утратил свою руководящую роль, что главной силой революции является крестьянство, а ее оплотом — деревня».

Сам Мао Цзэдун высказался по этому вопросу в свойственной ему манере: «Кто завоюет крестьян — тот завоюет Китай, а кто решит земельный вопрос — тот завоюет крестьян».

Свою антикоминтерновскую линию он проводил, хотя и в завуалированной форме, избегая открытой борьбы, настойчиво и последовательно. Так, еще в декабре 1929 года на созванной по его инициативе в гоpоде Гyтянь 9-й конференции представителей КПК он заявил, и это вошло в резолюцию конференции, что пролетарская народная армия нового типа с жесткой дисциплиной и тесными связями с массами может быть создана только лишь на базе революционной крестьянской армии.

По словам О. Брауна, уже в то время Мао Цзэдун «считал, что центр мировой революции теперь переместился на Восток, в Китай, подобно тому, как в 1917 году он переместился из Германии в Россию. В качестве главного противоречия в мире, следовательно, выступало не противоречие между социалистическим Советским Союзом и капиталистическими государствами, а противоречие между империалистической Японией и китайской нацией (выделено мною. — А. Ж.). Отсюда Мао Цзэдун делал вывод, что Советский Союз обязан любой ценой помочь революционному советскому Китаю, ибо победивший революционный Китай призван двинуть вперед дело мировой революции.

Как уже отмечалось, все это вовсе не являлось законченной концепцией. Скорее, это были афористические высказывания, столь любимые Мао Цзэдуном, которые доходили до нас от случая к случаю. Поэтому никто и не придавал им сколько-нибудь серьезного значения, и, как позже выяснилось, совершенно напрасно.

Нет нужды говорить, что мы все единодушно отстаивали противоположную точку зрения. Главное противоречие в мире мы видели как раз в антагонизме между силами социализма во главе с Советским Союзом и империалистическими государствами…»

…В апреле 1931 года из Шанхая в Центральный советский район была направлена специальная комиссия ЦК КПК, которая квалифицировала проведенную Мао Цзэдуном земельную реформу как проявление левоавантюристической линии Ли Лисаня. Обвинили Мао Цзэдуна и в том, что он напрочь игнорирует классовую борьбу и вытекающую из нее воспитательную работу в массах. Были также вскрыты другие «серьезные ошибки»…

В ноябре того же, 1931, года на 1-й конференции КПК Центрального советского района Мао Цзэдуна отстраняют от руководства партийной работой в армии и в Центральном советском районе. А в конце года объявляются члены Политбюро Сян Ин и Чжоу Эньлай, которые берут на себя все полномочия по руководству политическими, партийными и военными органами.

Парадоксальный, типично китайский, случай: практически одновременно с 1-й конференций КПК, развенчавшей Мао Цзэдуна, в Жуйцзине проходит I Всекитайский съезд представителей советских районов, на котором провозглашается создание Китайской советской республики и формируются ее руководящие органы: Центральный исполнительный комитет (ЦИК) и Совет народных комиссаров (Совнарком).

Сам Мао Цзэдун чувствовал себя в Центральном советском районе настолько уверенным, что вряд ли сомневался в том, что именно он будет избран первым главой ЦИК и Совнаркома первой Китайской советской республики. Его беспокоило другое: как его будут величать? Ему предлагали назваться президентом или премьером. Он решительно отверг и то и другое. В мире много президентов, даже в Китае были, сначала Сунь Ятсен, а теперь Чан Кайши. Премьеров же и подавно хоть пруд пруди. Он же, Мао Цзэдун, хотел быть неповторимым, единственным, как, к примеру, Конфуций — Учитель! И этим все сказано. По душе ему пришелся титул «председатель». И он с ним не расставался до конца своих дней!

…Все в том же 1931 году произошло поистине трагическое событие, коснувшееся Мао Цзэдуна. В июле его вторая жена Ян Кайхуэй, подарившая ему двух сыновей, была арестована и обезглавлена в городе Чаша по приказу Хэ Цзяня, губернатора провинции Хунань. Как воспринял, как пережил это Мао Цзэдун — неизвестно. Зато известно другое — за два года до этой трагедии он женился в третий раз.

…«В середине седьмого месяца председатель Мао прибыл во главе нашего полка в уезд Юнсинь, где мы поселились в здании волостной управы. Местные юнсиньские товарищи часто приходили повидаться с председателем Мао. Была среди них и товарищ Хэ, красивая и бойкая. Она особенно много беседовала с председателем. В первый же вечер товарищ Хэ прислала пару гусей и две фляжки байгара (рисовая водка. — A. Ж.). Председатель пригласил ее остаться поужинать. За трапезой они очень сблизились. На второй день председатель созвал собрание юнсиньской партячейки, и эта девушка выступала больше всех. Собрание закончилось только в одиннадцать вечера. Председатель сказал, что ему еще нужно обсудить очень важный вопрос с товарищем Хэ. Они работали долго. Наутро, встав с постели, председатель умылся и с радостным выражением лица сказал нам: «Мы с товарищем Хэ полюбили друг друга, у нас товарищеская любовь переросла в супружескую. Это начало совместной жизни в революционной борьбе». При этом смеющаяся товарищ Хэ стояла рядом, по правую руку от председателя.

Такой в памяти одного из охранников Мао запечатлелась церемония, в ходе которой Председатель КПК сам сочетал себя третьим браком с 17-летней крестьянской девушкой, командовавшей местным отрядом самообороны, метко стрелявшей с обеих рук.

С этого момента товарищ Хэ — Хэ Цзычжэнь старалась всегда быть подле председателя. Она подарила ему пятерых дочек. Но и к ней, как к Ян Кайхуэй, судьба оказалась неблагосклонной. В одной из стычек с гоминьдановцами Хэ Цзычжэнь получила 20(!) шрапнельных ран, из них 8 серьезных. Начались мучительные годы бесконечного лечения. В конечном итоге ее переправили в Москву. Врачи оказались бессильны. Она скончалась в одной из московских клиник. А пять дочек председателя Мао были розданы на воспитание в крестьянские семьи.

* * *

Пост Председателя Китайской советской республики не повлек упрочения пошатнувшихся позиций Мао Цзэдуна в партии и армии. Его реальная власть и влияние продолжали падать. На расширенном совещании Политбюро в городе Нинду в 1932 году его подвергли уничтожающей критике. Но Мао Цээдун не падал духом.

В январе 1934 года в окрестностях Жуйцзиня прошел 5-й пленум ЦК КПК, а вслед за ним — II Всекитайский съезд представителей советских районов.

Истекли три года со времени предыдущего пленума, на котором руководство КПК было укреплено марксистами-интернационалистами, проводниками директив Коминтерна. Почти столько же времени прошло с момента провозглашения Китайской советской республики, председателем которой был избран разжалованный Мао Цзэдун.

Теперь предстояло выявить, насколько за это время сблизились позиции противостоящих сторон и можно ли говорить о плодотворном сотрудничестве между ними.

И пленум, и съезд официально констатировали, что между сторонами поддерживаются более тесные, чем прежде, рабочие контакты, благодаря чему удалось стабилизировать экономическую, а также политическую ситуацию в республике. Положительным моментом было и то, что все решения и на этом, и на другом форуме принимались единогласно. Однако…

Мао Цзэдун бойкотировал работу пленума. Еще на стадии подготовки к нему он заявил, что не сможет принять в нем участие «в связи с плохим состоянием здоровья».

На съезде же он, «выздоровев», выступил с основным докладом, внешне выдержанном в полном соответствии с политической линией, намеченной директивой пленума. Однако формулировки, заимствованные из решений пленума и выступлений его участников, выглядели в докладе Мао Цзэдуна на удивление близкими к его собственным оценкам и взглядам. И это не ускользнуло от внимания делегатов съезда.

Чем же закончились эти два форума? Кто на них выиграл? А кто — проиграл? На эти вопросы отвечает участник обоих форумов О. Браун:

«5-й пленум пополнил ЦК новыми членами и кандидатами. Он избрал новое Политбюро, в состав которого, если мне не изменяет память, вошел и Мао Цзэдун, и утвердил Бо Гу генеральным секретарем. II Всекитайский съезд Советов в свою очередь утвердил Мао Цзэдуна председателем Исполнительного комитета Временного Центрального правительства Китайской советской республики, но не назначил его председателем Совета народных комиссаров. Этот пост по рекомендация пленума ЦК занял Ло Фу, который остался также секретарем ЦК. Заместителями председателя Исполнительного комитета были избраны Сян Ин и Чжан Готао (заочно). Бо Гу и Ло Фу формально вошли и в состав Реввоенсовета.

Таким образом, большинство ключевых постов в ЦК и правительстве было занято марксистско-ленинскими кадрами. Однако было бы ошибочным делать отсюда вывод, что стала проводиться их политическая линия. Ни 5-й пленум ЦК, ни II съезд Советов не внесли окончательной ясности в основные вопросы китайской революции, по которым издавна существовали разногласия и, следовательно, сохранялась почва для будущих распрей.

…Мао Цзэдун мог быть доволен съездом. Он укрепил свой авторитет политического руководителя Центрального советского района и теперь готовился взять реванш за двойное поражение в ЦК. Под ширмой политического единства и товарищеского сотрудничества он вновь развернул борьбу за руководящее положение в партии, правительстве и армии».

* * *

Неоднократно упоминавшийся Отто Браун, немецкий коммунист, сразу же по окончании весной 1932 года Военной академии имени М. В. Фрунзе был направлен Исполнительным комитетом Коминтерна в Китай, где пробыл семь с половиной лет, до осени 1939 года. «В общих чертах, — пишет он в своих мемуарах, — моя задача заключалась в том, чтобы в качестве военного советника помогать Коммунистической партии Китая в ее борьбе на два фронта: против японских агрессоров и против реакционного режима Чан Кайши». А это предполагало постоянный контакт Ли Дэ, как называли Отто Брауна его китайские коллеги, с высшими руководителями KПK, включая Мао Цзэдуна. С ним он лично встречался и беседовал, а также наблюдал его поведение на заседаниях Политбюро и даже его Постоянного комитета в течение нескольких лет. Каким запечатлелся председатель Мао в памяти Ли Дэ?

«Стройный, худощавый человек лет сорока, он поначалу произвел на меня впечатление скорее мыслителя и поэта, нежели политического деятеля и солдата. В тех редких случаях, когда мы встречались в непринужденной праздничной обстановке, он вел себя сдержанно и с достоинством, подбивая, однако, других на выпивку, болтовню и пение. Сам он в разговорах отделывался афоризмами, которые хотя и звучали вроде бы безобидно, но всегда имели скрытый смысл, а порой содержали и злой сарказм. Так, я долго не мог привыкнуть к таким острым блюдам, как жареный стручковый перец, излюбленная еда в Южном Китае, особенно на родине Мао, в Хунани. Это дало повод Мао язвительно заметить: «Красный перец — пища настоящего революционера» и еще: «Кто не выносят красного перца, тот не солдат». Когда впервые встал вопрос, следует ли нашим главным силам прорывать блокаду Центрального советского района, он ответил иносказательно — цитатой, по-моему, из Лао-цзы: «Плохой мясник разрубает кости острым топором, хороший — отделяет их друг от друга тупым ножом». Он вообще имел обыкновение обращаться к образам фольклора и цитировать китайских философов, полководцев и государственных деятелей прошлого. Мне говорили, что ставшие известными восемь политических и четыре тактических принципа Красной армии он также частично позаимствовал из истории, в частности из лозунгов Тайпинского восстания во второй половине XIX века. Тезис о том, что войска должны вступать в бой только при полной уверенности в победе, созвучен аналогичному положению из «Трактата о военном искусстве» древнекитайского полководца Сунь-цзы. Правда, это не помешало ему во время Великого похода цитировать и другое место из того же Сунь-цзы, где говорится, что солдат надо размещать на таких позициях, откуда они не могут удрать, и тогда они будут стоять насмерть. Упоминавшийся выше афоризм о красном перце Мао варьировал в зависимости от ситуации. В Юньнани символом подлинного революционера стали кубики опиума, которыми Красная армия расплачивалась вместо серебра, а в Сикане — вши, которые буквально съедали нас. Подобные поговорки, сравнения, образы, перечень которых можно было бы умножить, выдавали его утилитарный, прагматический образ мышления, но они достигали цели, так как употреблялись каждый раз по какому-нибудь конкретному поводу. Мао использовал их не только в личных разговоpax или в узком кругу. Я сам был свидетелем того, как он умел увлечь за собой крестьян и солдат посредством легко запоминающихся лозунгов и революционных фраз.

Разумеется, он прибегал и к известной ему марксистской терминологии. Но его знания марксизма были весьма поверхностны. Во всяком случае, у меня сложилось именно такое впечатление, и Бо Гy подтвердил это… Мао в присущей ему эклектической манере истолковывал марксистские понятия, вкладывая в них совершенно иное содержание. Так, он часто говорил о пролетариате, но понимал под ним отнюдь не только промышленных рабочих, а все беднейшие слои населения: батраков, мелких арендаторов, ремесленников, мелких торговцев, кули и даже нищих… Гегемонию и диктатуру пролетариата — Мао употреблял поочередно оба этих термина — он сводил к господству коммунистической партии, которое воплощалось через власть Красной армии…

Но еще больше, чем на «народнических замашках», как мы говорили в шутку, его влияние основывалось на традиции многолетней вооруженной борьбы, в ходе которой он стал своим среди крестьян. На горожан, не участвовавших в этой борьбе, он обычно смотрел презрительно… Он признавал только вооруженную борьбу крестьянской армии. Будучи во власти иллюзии, будто только он один призван довести до победы революцию, как он ее себе представлял, Мао считал дозволенным любое средство, которое приближало его к цели к личной неограниченной власти».

* * *

Первая Китайская советская республика просуществовала недолго. В течение первой половины 1934 года она была почти полностью блокирована войсками Чан Кайши. Встал вопрос о прорыве блокады и выходе на оперативный простор.

16 октября 1934 года в обстановке строжайшей секретности Красная армия покинула Жуйцзинь и направилась на юго-запад, с тем чтобы начать, как это стало ясно позже, Великий поход на 25 тысяч ли, который завершится созданием новой, главной базы КПК — Особого района с центром в Яньани.

Тогда же, как пишет в своих мемуарах П. Владимиров, «партией руководил Бо Гу, а военными действиями — Ли Дэ (Отто Браун)». Подтверждает это и Мао Мао: «Мао Цзэдун к тому времени давно уже оказался не у дел, руководство ЦК партии было захвачено Бо Гу, проводившим линию Ван Мина и находившимся под его влиянием. Главная военная власть была сосредоточена в руках военного советника Ли Дэ. Ван Мин уже давно переехал за десятки тысяч ли в столицу СССР Москву и оттуда, опираясь на Коминтерн, издали управлял партией и армией в Китае и держал в своих руках судьбы китайской революции».

…В канун 1935 года подразделения Красной армии успешно форсировали достаточно широкую и, главное, бурную, капризную реку Уцзян в провинции Гуйчжоу. А затем 7 января 1935 года практически без боя взяли древний город Цзуньи. Уставшие в походе войска получили двенадцатидневный отдых. А их руководители решили провести расширенное совещание Политбюро ЦК КПК, в повестке дня которого значились: подведение итогов борьбы против пятого похода Чан Кайши и первого этапа Великого похода. Мог ли кто-нибудь подумать, что этому совещанию, состоявшемуся, по одним данным, 78 января, а по другим — 1517 января, суждено будет стать поворотным пунктом в жизни не только Мао Цзэдуна, но и всей Коммунистической партии Китая?!

В Москве это совещание воспримут не иначе, как «переворот в Цзуньи». При этом на Старой площади не преминут подчеркнуть, что «голосование ни по резолюции, ни по организационным вопросам не проводилось. Было просто объявлено о преобразовании Секретариата ЦК, и Мао Цзэдун, который ранее занимал посты председателя Революционного правительства и Революционного военного совета Красной армии, практически стал во главе Компартии Китая», что «по существу на совещании все решали 3035 военных начальников из частей, находившихся под контролем Мао».

В действительности же не все было так просто и прямолинейно. Протокол совещания, судя по всему, был безвозвратно утерян в ходе дальнейших скитаний Красной армии. Поэтому о том, как проходило это историческое совещание, можно судить лишь по воспоминаниям его участников и опубликованной спустя годы резолюции. Что же касается проблемы голосования, то не исключено, что когда перевес голосов в пользу Мао Цзэдуна стал абсолютно очевидным, решения и резолюция принимались без голосования. Такое практиковалось. Именно так, к примеру, было на проходившем в середине мая 1935 года в окрестностях города Хойли другом заседании Политбюро. Все решения на нем, по словам принимавшего в нем участие О. Брауна, «принимались, не прибегая к формальному голосованию». Кстати, и в КПСС такое тоже бывало.

* * *

…«Первым на совещании в Цзуньи с отчетным докладом выступил Бо Гy, — свидетельствует О. Браун. — Затем в содокладе Чжоу Эньлай более подробно остановился на военной стратегии и тактике Центральной группы. Оба строго придерживались обсуждавшейся темы… После Бо Гу и Чжоу Эньлая с большим докладом, фактически основным, выступил Мао Цзэдун. На сей раз, вопреки обыкновению, он пользовался, по-видимому, тщательно подготовленным конспектом. Доклад Бо Гу он назвал «в основном неправильным».

И далее: «Мао Цзэдун обвинял Бо Гу, Чжоу Эньлая и меня в том, что мы «заменили решительную активную оборону чисто пассивной», «вели вместо маневренной войны позиционную, или фортификационную», и пытались «сдержать вражеское наступление» вместо того, чтобы «уничтожить врага в решающем победоносном сражении. О. Браун признает, что «разумеется, были допущены просчеты и ошибки… но они были непомерно раздуты и абсолютизированы Мао Цзэдуном».

Самое же главное, и это не ускользнуло от внимания коминтерновца, что «Мао пытался так изобразить дело, будто все разногласия были связаны с двумя принципиально различными военно-стратегическими концепциями — правильной, его собственной, и неправильной, которую представляли Бо Гу, Чжоу Эньлай, я и другие». Отсюда следовал вывод, зафиксированный в резолюции совещания, о том, что «борьба против «чисто оборонческой линии» в военных делах есть борьба против конкретного проявления правого оппортунизма внутри партии».

«С самой резкой критикой, — отмечает О. Браун, — Мао Цзэдун обрушился на методы руководства для того, чтобы оклеветать меня и изолировать Бо Гу… Мне он инкриминировал обвинение в том, что я якобы «забрал в свои руки всю работу военного совета» и «полностью упразднил коллективное руководство».

И тут же О. Браун невольно подтверждает слова Мао Цзэдуна: «Надо признать, что круг лиц, принимавших решения, и в самом деле был узок».

Мао «противопоставлял друг другу в партийном руководстве две группы: «мы» и «они». «Мы», то есть обвинители, — он сам и его сторонники. «Они» — обвиняемые, то есть Бо Гу, Чжоу Эньлай, я и другие».

Была ли отвергнута или принята критика, с которой выступил Мао? Вновь слово О. Брауну: «Бо Гу до конца отстаивал свою точку зрения, однако дал понять, что с критикой отдельных оперативных и тактических решений он согласен и готов честно сотрудничать в проведении принятой на совещании в Цзуньи линии… Чжоу Эньлай, как и следовало ожидать, открыто перешел на сторону Мао Цзэдуна. Что касается меня, то я… воздержался от выступления до получения и изучения протокола обсуждения или, по крайней мере, проекта решения».

В отличие от Старой площади и О. Брауна у Пекина свой собственный взгляд на «переворот в Цзуньи». Излагая его, Мао Мао прежде всего перечисляет участников совещания поименно, как бы давая тем самым понять, что «все решали» не какие-то «3035 военных работников», а весьма влиятельные и авторитетные деятели КПК и Красной армии. Это — члены Политбюро Бо Гу, Чжан Вэньтянь, Чжоу Эньлай, Мао Цзэдун, Чжу Дэ, Чэнь Юнь, кандидаты в члены Политбюро Ван Цзясян, Лю Шаоци, Дэн Фа, Хэ Кэцюань, руководители штаба и армейских групп Красной армии Лю Бочэн, Ли Фучунь, Линь Бяо, Не Жунчжэнь, Пэн Дэхуай, Ян Шанкунь, Ли Чжожань, начальник секретариата ЦК Дэн Сяопин, военный советник Коминтерна в Китае Ли Дэ и переводчик У Сюцюань.

Отсутствовали четыре члена Политбюро: Ван Мин, Сян Ин, Фан Чжиминь и Чжан Готао.

С поддержкой позиции Мао Цзэдуна на совещании выступили Чжан Вэньтянь, Ван Цзясян, Чжу Дэ, Ли Фучунь, Не Жунчжэнь, Пэн Дэхуай. Они резко осудили левоуклонистские ошибки Бо Гy и Ли Дэ.

Сам Бо Гу, подчеркивает Мао Мао, «не только искренне принял критику партии в свой адрес и честно выступил с самокритикой, в работе он тоже, как и прежде, поддерживал присущий коммунисту дух. Хотя у Бо Гy были ошибки и он нанес громадный вред революционному делу, однако он признал свои упущения и исправился, чем заслужил в партии высокую репутацию». На совещании в Цзуньи он, «ведущий руководитель, проводивший в Китае в 30-х годах линию Ван Мина, был лишен поста главного ответственного лица в ЦК КПК». Однако в 1945 году на VII съезде КПК в Яньани был избран членом ЦК КПК.

«Что же касается пресловутого Ли Дэ, присланного Коминтерном, — негодует Мао Мао, — то этот заморский военный советник, которого одно время почитали как «императора», все совещание в Цзуиьи просидел у двери в подавленном настроении».

И далее: «Благодаря совещанию в Цзуньи китайская компартия в основном избавилась от четырехлетней опасности ванминевского левоуклонистского авантюризма, левоуклонистского догматизма и левоуклонистского сектантства. Было покончено с пассивностью, являвшейся следствием вмешательства извне… Вот почему совещание в Цзуньи действительно можно назвать драматическим «поворотным пунктом» в истории Коммунистической партии Китая».

Мао Мао особо подчеркивает, что «Компартия Китая на совещании в Цзуньи решила свои дела в условиях, когда не было вмешательства извне, а решения принимались в соответствии с реальным положением дел в своей стране, партии, армии… Руководящее положение Мао Цзэдуна не было даровано им самому себе и тем более не было пожаловано иностранцами, его буквально вынесла на это место почти 14-летняя революционная практика. Он был выдвинут и выбран китайскими коммунистами после того, как преодолел вместе с ними тысячи зигзагов и десятки тысяч препятствий».

Классическая опера под названием «Чжэнфын»

16 октября 1934 года принято считать началом Великого похода на 25 тысяч ли. В этот день Красная армия покинула Жуйцзинь и прекратила свое существование первая Китайская советская республика.

А 22 октября 1935 года считается днем официального завершения Великого похода. Иными словами, он длился один год. Об этом было объявлено на расширенном заседании Политбюро ЦК КПК, проходившем в городе Ваяобао, провинция Шэньси. На том же заседании была поставлена задача создания новой Центральной революционной базы на северо-западе Китая, в пограничном районе трех провинций Шэньси Ганьсу Нинся.

Выполнение этой задачи облегчалось тем, что в Северной Шэньси уже существовала советская база, возникшая благодаря успешным действиям регулярных частей Красной армии под командованием легендарного народного героя Лю Чжиданя и авторитетного деятеля КПК Гао Гана.

Новую власть устанавливал сам Мао Цзэдун. Район был поделен на северный и южный подрайоны, в каждом из которых сформировались новые партийные комитеты различных уровней, а также местные советы с военными комиссариатами. На руководящие посты в подрайонных и окружных партийных и советских органах были поставлены проверенные кадры — приверженцы линии председателя Мао. Одновременно был учрежден партком провинциального уровня, в состав которого были включены и члены ЦК.

Восстановил Мао Цзэдун и Временное революционное правительство, как центральный советский орган власти, а также сформировал Центральный военный комитет, который сам же и возглавил, переложив текущую работу на Чжоу Эньлая.

Реорганизация коснулась и армии — появилась «новая Красная армия 1 фронта» с главнокомандующим Пэн Дэхуаем и генеральным политкомиссаром Мао Цзэдуном.

Новая Центральная революционная база стала именоваться Освобожденным районом Китая, но впоследствии в силу ряда обстоятельств получила официальное название — Особый район Китая с центром в городе Яньань.

В течение последующих десяти с лишним лет абсолютная власть здесь находилась в руках Мао Цзэдуна. Правда, межфракционная борьба в руководстве КПК не прекратилась. В своем ключе продолжал действовать Коминтерн.

…Эдгар Сноу впервые попал на беседу к Мао Цзэдуну осенью 1936 года. Это случилось в городе Баоань, Северная Шэньси. Американский журналист был поражен, как он выразился, «предельной откровенностью и исчерпывающими ответами собеседника на любые вопросы», будь то его личная жизнь или партийно-государственная деятельность. Но больше всего Эдгара Сноу удивили проамериканские симпатии Мао Цзэдуна, признавшегося, в частности, в том, что еще в 20-х годах он был «решительным сторонником американской политики «открытых дверей» и доктрины Монро».

Публикация записей этих бесед на Западе повлекла за собой незамедлительную реакцию в Коминтерне. Направлявшемуся в Яньань в ноябре 1937 года Ван Мину, лидеру «московской группы» в КПК, Г. Димитров, руководитель Коминтерна, лично наказал разъяснить Мао Цзэдуну, что в беседах с «американским буржуазным журналистом» он непозволительно отошел от позиции интернационализма, которую должен занимать коммунист. Выполнил ли Ван Мин наказ Димитрова? Скорее всего, да. А как эту «выволочку» воспринял Мао Цзэдун?

Как утверждает индийский исследователь Г. П. Дешпанди, «Мао Цзэдун и китайское руководство в целом никогда не были «интернационалистами» в том смысле, который вкладывают в это понятие коммунисты.

При определении внешней политики Китая более существенную роль играли расчеты, связанные с могуществом и безопасностью страны. В этом отношении мировоззрение китайцев является крайне националистическим. Можно даже сказать, что оно не столько националистическое, сколько цивилизаторское».

В Коминтерне же явно игнорировали все то, о чем говорит индийский исследователь. Там исповедывали свою собственную истину: «В силу сложившихся обстоятельств Мао Цзэдун стал фактически единоличным лидером КПК, руководителем, сосредоточившим в своих руках всю полноту власти. Это ставит его в положение, обязывающее в теоретической и практической деятельности последовательно воплощать те требования, которые являются обязательными для руководителя марксистско-ленинского типа». Иными словами, Мао Цзэдуну как единоличному руководителю КПК предписывалось скрупулезно следовать марксистско-ленинской политической линии, не отклоняясь ни на йоту. И точка!

Более того, в Коминтерне рассчитывали на то, что Мао Цзэдун перевоспитается, стряхнет с себя наслоения мелкобуржуазных, анархистских, троцкистских и прочих заблуждений и станет правоверным марксистом-ленинцем. Именно поэтому еще в марте 1933 года ИККИ ориентировал своих представителей в Шанхае на то, чтобы вести с Мао Цзэдуном терпеливую разъяснительную работу и постараться переубедить его во взглядах на деятельность Коминтерна, памятуя при этом, что он — личность авторитетная и популярная, что у него целая армия сторонников. «Все мы, — констатирует О. Браун, — уважали Мао как популярного революционного вождя и честно пытались найти с ним общий язык, тогда как он, будучи весьма искушенным в политических интригах, тайно строил козни, чтобы… захватить руководство всей партией».

Мао Цзэдун действительно оказался не поддающимся перевоспитанию. У него на все был свой собственный взгляд. «Не существует такого понятия, как абстрактный марксизм, — заявил он в 1988 году. — Существует только конкретный марксизм. То, что мы называем конкретным марксизмом, есть марксизм, который принял национальную форму… Китаизация марксизма — так это следует называть — означает, что во всех своих проявлениях марксизм исходит из китайской специфики, применяется в соответствии с этими особенностями».

Несколько позже он выскажется иносказательно, но более резко: «Со всем иностранным следует обращаться, как с пищей, которая сначала разжевывается во рту, перерабатывается в желудке и кишечнике, смачивается слюной, желудочным и кишечным соком, а затем разделяется на отбросы, которые устраняются, и экстракт, который усваивается; только тогда пища становится полезной для нашего организма». И еще: марксизм в Китае обречен впитать в себя «приятный для слуха и радостный для глаза китайского народа китайский стиль и китайскую манеру».

* * *

С годами Мао Цзэдун становился все более опытным политическим и партийным деятелем, постигшим премудрости неизбежных в политике и дипломатии недомолвок, двусмысленностей, передержек, интриг. И все ради власти, реальную силу которой он стал осязать. Правда, всего лишь на части территории Поднебесной — в Особом районе.

…В конце ноября начале декабря 1935 года в Ваяобао нежданно-негаданно объявился Чжан Хао, кандидат в члены ЦК, сотрудник представительства КПК при Исполкоме Коминтерна. От него Мао Цзэдун и другие члены Политбюро впервые узнали о том, что в Москве от их имени и имени всей партии и даже «китайского советского правительства» обнародован так называемый «манифест 1 августа» — «Обращение ко всем соотечественникам но поводу сопротивления Японии и спасения родины», и «воззвание от 25 ноября» на эту же тему. Оба документа были написаны лично Ван Мином, лидером «московской группы» в КПК, в духе решений 7-го конгресса Коминтерна, состоявшегося в Москве в августе того же года. Ни о каком предварительном согласовании с Мао Цзэдуном и Политбюро в целом не было и речи. Представительство KПK при ИККИ, а точнее — Ван Мин, приняло решение, партия должна его выполнить!

Ответ Мао Цзэдуна последовал 25 декабря в резолюции Политбюро. В «манифесте 1 августа» и «воззвании от 25 ноября» содержался призыв незамедлительно созвать национальную конференцию по спасению родины, в которой должны принять участие представители всех партий, групп, обществ, армий, которые хотят сражаться против Японии, чтобы обсудить конкретные мероприятия по мобилизации и объединению всех патриотических сил Китая. Гоминьдан как главная на тот момент политическая и военная сила в стране был специально включен в состав участников конференции.

В решении Политбюро от 25 декабря также содержался призыв к созданию единого фронта борьбы за спасение родины. Но при этом, как бы между прочим, говорилось о том, что главными движущими силами этой борьбы являются «рабочий класс, крестьянство, городские средние слои и молодая интеллигенция». Национальная же буржуазия называлась как колеблющаяся и неоднородная часть общества, которая тем не менее может быть вовлечена в антияпонскую борьбу. А вот «компрадорская буржуазия и феодалы-помещики, высшие сановники и крупные милитаристы» напрочь исключались из единого фронта как «заклятые враги народа», «предатели родины», «лакеи империализма». Прямо не говорилось о том, что Чан Кайши — типичный представитель компрадорской буржуазии. Но этого и не требовалось. Это подразумевалось само собой.

Точки над «i» были поставлены в другом абзаце решения: «Тактическая линия нашей партии должна состоять в мобилизации, сплочении и организации всех революционных сил китайского народа для борьбы против главного врага на современном этапе — японского империализма и против главного предателя нации — Чан Кайши».

Двумя днями позже, 27 декабря, Мао Цзэдун в своем выступлении на партактиве назвал Чан Кайши «сытой собакой», а местных милитаристов из провинций Шэньси, Гуанси, Гуандун и других — «голодными собаками», с которыми можно вступать в союзы и заключать соглашения против центрального правительства Чан Кайши.

Преподнеся таким образом марксисту-ленинцу Ван Мину наглядный урок на тему единого фронта, Мао Цзэдун не забыл вставить шпильку и Коминтерну, включив в решение Политбюро от 25 декабря такой пассаж: «Авантюристические войны японского империализма в Китае и итальянского империализма в Абиссинии несомненно таят в себе опасность второй мировой войны… В результате этого возникнет положение, при котором китайская революция уже больше будет изолированной». И далее: «Поскольку оказались безуспешными все предпринятые Советским Союзом по отношению к Японии миролюбивые акции, а также в силу активных провокационных действий японского империализма, направленных против Советского Союза, СССР всегда готов выступить против этого агрессора. Таким образом, разгром японского империализма становится общей целью китайской революции, японской революции и борьбы Советского Союза против этого агрессора».

Таким виделся Мао Цзэдуну единый фронт. Различия, точнее противоречия, между документами, обнародованными а Москве, и решением Политбюро от 25 декабря, принятого в Ваяобао, лежат на поверхности. Но формально Политбюро принимало решение согласно директиве ИККИ и на основе документов, одобренных представительством КПК при ИККИ. Мао Цзэдун всего лишь несколько «дополнил» и «конкретизировал» призыв к созданию единого фронта. Именно так и было доложено в радиограмме из Ваяобао в Москву. Было доложено и о том, что Чжан Хао вместе с Пэн Дэхуаем кооптированы в состав Политбюро: это обеспечивает кворум для принятия решений в будущем.

«Прямо игнорировать указания ИККИ, по крайней мере тогда, Мао Цзэдун не мог, — свидетельствует Отто Браун, — но он мастерски владел искусством трактовать их в нужном ему духе».

В августе 1936 года Политбюро ЦК КПК во исполнение директивы ИККИ направило Чан Кайши и гоминьдану открытое письмо с предложением прекратить гражданскую войну и объединить силы для борьбы против японской агрессии. Письмо почти слово в слово дублировало директиву ИККИ, к которой был добавлен лишь один абзац. В нем содержалась откровенная брань в адрес Чан Кайши за то, что он ведет войну против коммунистов и попустительствует японской агрессии, внося тем самым раскол в китайскую нацию. Абзац заканчивался словами: «Вам не удастся свалить ответственность за это на кого-нибудь другого». Мао Цзэдун знал, что гипертрофированное честолюбие Чан Кайши исключало возможность малейших критических выпадов в его адрес, не говоря уже об откровенной брани. В итоге Мао Цзэдун выполнил директиву ИККИ, но Чан Кайши проигнорировал содержавшийся в ней призыв.

В этой же связи достоин внимания и так называемый «инцидент в Сиани».

…На рассвете 12 декабря 1936 года в городе Сиани по приказу губернатора провинции Шэнси, главнокомандующего северо-восточной армией генерала Чжан Сюэляна был арестован пожаловавший туда Чан Кайши. Руководители КПК ликовали. На срочно созванном по этому поводу митинге под открытым небом Мао Цзэдун, а за ним Чжу Дэ и Чжоу Эньлай в один голос заявили, что настало время рассчитаться с предателем китайской нации и устроить над ним публичный суд. Они заклинали, что только так можно открыть путь к прекращению гражданской войны и объединению всех сил для борьбы против Японии. Была подчеркнута необходимость провести под непосредственным руководством Чжан Сюэляна и командующего 17-й армией Ян Хучэна переговоры о формировании коалиционного правительства национального единства. К участию в переговорах пригласить представителей «всех антияпонских организаций в гоминьдановском Китае» и коммунистической партии. Выступления Мао Цзэдуна, Чжу Дэ и Чжоу Эньлая были встречены с ликованием.

После этого Чжоу Эньлай и Бо Гу отбыли в Сиань для обсуждения с Чжан Сюэляном дальнейшей судьбы Чан Кайши и тактики совместных действий. Сам же Чан Кайши категорически отказался от самой идеи переговоров, тем более с коммунистами. Он указал на дверь даже Чжоу Эньлаю, с которым был знаком еще по военной академии Вампу, а затем по работе бок о бок в период революции 19251927 годов.

Чжан Сюэлян попытался было передать пленника Чжоу Эньлаю, но тот, следуя указаниям Мао Цзэдуна, всячески выдвигал на первые роли самого Чжан Сюэляна и Ян Хучэна.

15 декабря ЦК КПК направил гоминьдановскому правительству обращение, в котором говорилось: «Известие о событиях в Сиани и об аресте Чан Кайши явилось для нас полной неожиданностью. Но эти события являются результатом трех ошибок в политике Чан Кайши: капитуляции во внешнеполитическом плане; походов против Красной армии; угнетения народа». И далее: «Если вы хотите отмежеваться от Чан Кайши и прояпонской группировки, то должны проявить решительность и принять требования Чжан Сюэляна и Ян Хучэна прекратить начатую войну, лишить Чан Кайши его постов и предать его публичному суду, образовать из представителей различных партий и групп, армий и слоев населения правительство единого фронта, отказаться от диктаторских и бюрократических методов правления, которые практиковал Чан Кайши, предоставить народу демократические свободы, восстановить запрещенные печатные органы, собрать все военные силы страны и незамедлительно перебросить их в Шаньси и Суйюань для вооруженного отпора Японии».

В Сиани сформировался «Чрезвычайный комитет объединенной антияпонской армии» во главе с Чжан Сюэляном, в состав которого наряду с Ян Хучэном вошел Чжоу Эньлай. Ему предстояло взять на себя всю военную и административную власть в Шэньси и по возможности в соседних провинциях Северо-Западного Китая в расчете на то, что будет создано независимее от гоминьдана «антияпонское северо-западное правительство».

Началась перегруппировка войск Чжан Сюэляна и Красной армии. В результате, территория, подконтрольная компартии, расширилась без единого выстрела на десятки тысяч квадратных километров, включая многие города, в том числе и Яньань, ставший центром Особого района.

Вскоре, однако, все круто изменилось. Из Москвы поступила срочная радиограмма, направленная якобы по личному указанию И. В. Сталина. Как только с ней ознакомился Мао Цзэдун, из Сиани тотчас были отозваны Чжоу Эньлай и Бо Гу. В спешном порядке собралось Политбюро, которое после долгих и жарких дебатов отказалось от требования подвергнуть Чан Кайши публичному суду. Москва предписывала освободить его и начать с ним переговоры о проведении совместной политики по демократизации общественно-политической жизни в стране и совместных усилиях в борьбе против японской агрессии.

По свидетельству Эдгара Сноу, радиограмма из Москвы вызвала приступ дикой ярости у Мао Цзэдуна, а Чжоу Эньлай признался, что это было «самым трудным решением в их жизни».

Мао Цзэдун был вынужден уступить требованиям Москвы. Но и в этом случае он сумел выйти победителем из, казалось бы, проигранной ситуации. 28 декабря 1936 года он выступил с заявлением: «Коммунистическая партия настаивала на мирном урегулировании сианьских событий и прилагала значительные усилия для достижения этой цели». Именно эта версия «инцидента в Сиани» фигурирует в изданной в Пекине при жизни председателя Мао, в 1956 году, книге Ху Цяому «30 лет Коммунистической партии Китая». В ней утверждается: «Коммунистическая партия Китая считала, что в условиях того времени в целях организации сопротивления агрессии японского империализма сианьские события необходимо разрешить мирным путем. Поэтому Чан Кайши был освобожден, и в стране был достигнут внутренний мир».

К сожалению, эта фальсификация, автором которой был Мао Цзэдун, по сей день вводит в заблуждение китайскую и мировую общественность. «12 декабря Чжан Сюэлян и Ян Хучэн инициировали «сианьские события», задержав Чан Кайши в его резиденции «Хуанцинчи», — говорится в книге Мао Мао «Мой отец Дэн Сяопин». — После этого во все концы страны были разосланы телеграммы, разъясняющие, что в обстановке, когда над Китаем нависла смертельная угроза, сианьская акция призвана содействовать включению Чан Кайши в борьбу против японской интервенции.

…15 декабря компартия направила открытую телеграмму Чжану и Яну, в которой выражалась поддержка их предложениям и вместе с тем отвергались попытки прояпонских групп использовать эти события для разжигания гражданской войны. 17 декабря представитель КПК Чжоу Эньлай вылетел в Сиань, где разъяснил двум генералам программу компартии относительно развертывания антияпонской борьбы и предотвращения еще более масштабного гражданского конфликта. Чжан Сюэлян и Ян Хучэн согласились с Чжоу Эньлаем.

19 декабря Политбюро ЦК КПК официально выдвинуло курс на мирное разрешение вопроса.

…24 декабря Чжоу Эньлай встретился с Чан Кайши и разъяснил ему свою позицию. В конечном счете Чан Кайши выразил согласие принять условия, касавшиеся прекращения «истребления коммунистов» и объединения с КПК для борьбы против японской агрессии.

На этом завершились сианьские события, продолжавшиеся 13 дней».

О Мао Цзэдуне ни слова. Мавр сделал свое дело…

* * *

В 1938 году у Мао Цзэдуна появляется четвертая жена — Цзян Цин. У соратников по Политбюро не вызвала восторга и желание их председателя связать себя брачными узами с этой женщиной, тем более что у него есть общепризнанная жена Хэ Цзычжэнь. Но Мао упрямо стоит на своем и в конечном счете» получает от ЦК «добро» на развод с вечно больной Хэ Цзычжэнь и на новый брак с «Голубой речкой», так переводится с китайского «Цзян Цин».

В 1940 году Цзян Цин принесла Мао Цзэдуну дочь, а вслед за ней еще одну. Первую назвали Ли На, а вторую — Ли Мин.

* * *

Если для Москвы 19411945 годы были периодом сурового испытания не на жизнь, а на смерть в отчаянной схватке с германским фашизмом, то для Яньани практически этот же период обернулся решающим раундом в борьбе за окончательную победу Мао Цзэдуна над «московской группой» в КПК и стоявшим за ней Коминтерном. Случайное совпадение по времени или тонкий расчет?!

…В мае 1941 года на совещании руководящих работников в Яньани Мао Цзэдун выступил с докладом «Перестроим нашу учебу», в котором со ссылкой на «необходимость соединения учения марксизма-ленинизма с конкретной практикой китайской революции» обрушился нападками на так называемых «субъективистов», которые, мол, отрывают марксизм от китайской действительности. «Они пользуются лишь тем, что надергали из вороха старой иностранной макулатуры». Один из главных тезисов Мао Цзэдуна провозглашал борьбу против «иностранных шаблонов», под которыми, вполне очевидно, подразумевались директивы Коминтерна.

1 июля 1941 года Политбюро ЦК КПК приняло решение «Об усилении партийности». Формальным поводом для этого послужила 20-я годовщина создания китайской компартии. Фактически же это решение было логическим продолжением инициированной Мао Цзэдуном борьбы с приверженцами «иностранных шаблонов».

В сентябре 1941 года на очередном заседании Политбюро называются первые жертвы этой борьбы: Ван Мин, Ло Фу, Бо Гу и ряд других руководящих деятелей КПК, которые лишаются своих постов.

Одновременно в Особом районе разворачивается всеобъемлющее движение за упорядочение стиля — чжэнфын юньдун, главные цели которого Мао Цзэдун публично сформулировал так:

— преодоление опасных последствий догматизма,

— воспитание мелкобуржуазных элементов, вступивших в партию в последние годы, в духе пролетарской идеологии — надо, как сказал он, помочь тверже встать им на позиции рабочего класса.

Всем участникам движения, а это все члены партии, все командиры и бойцы Красной армии и, наконец, все население Особого района, предписывалось вызубрить «22 документа». Это — решения ЦК КПК за последние два года. Это — выступления и работы Мао Цзэдуна. Это — старинные романы «Саньго чжи» («Троецарствие»), «Хунлоу мын» («Сон в Красном тереме»), «Шуйху» («Речные заводи»).

С решениями ЦК и выступлениями Мао вроде бы все ясно. Но при чем здесь старинные романы?

Оказывается, в героическом эпосе второй половины XIV века «Троецарствие» четко прописаны все черты и особенности, присущие китайской нации. «Хунлоу мын» повествует о духовном перерождении древнекитайской знати. А «Шуйху» рассказывает о том, как 600 лет назад китайские крестьяне боролись за свои права с феодалами.

Чжэнфын предполагал «духовное очищение»: каждый обязан был публично покаяться в своих ошибках и прегрешениях, таких, как сектантство, догматизм, субъективизм, приверженность шаблонным схемам в партии. Особый упор делался на догматизм.

В январе 1935 года на расширенном совещании Политбюро в Цзуньи было устранено левооппортунистическое руководство КПК. Теперь на повестку дня был поставлен вопрос об идейном искоренении всех и всяких следов догматизма.

В этой лихо закрученной головоломке все встает на свои места, как только выясняется, что под «догматиками» подразумеваются не только Ван Мин и другие представители «московской группы», но также каждый, кому в разное время довелось побывать в Советском Союзе. В этом не оставляют никаких сомнений слова шефа яньаньской спецслужбы «Цинбаоцзюй» — «Управления информационной службы» Кан Шэна. Как и многие другие, он неоднократно посещал Советский Союз. В 1933 году присутствовал на пленуме ИККИ. В 1935 году избирался делегатом на 7-й конгресс Коминтерна. В 19351937 годах Кан Шэн — постоянный член делегации КПК в ИККИ. И вот он спешит заявить, что «сам в СССР ничему не научился, иначе тоже впал бы в догматизм».

Примечательны в этой cвязи и cлoвa самого инициатора чжэнфына — Мао Цзэдуна: «Опыт ВКП(б) не пригоден и вреден для КПК». В другом случае он заявил о том, что коренное отличие его идей от марксизма-ленинизма состоит в том, что его идеи отражают интересы крестьянства, а идеи Ленина рабочего класса. Правда, такое он позволял лишь в узком кругу, а в выступлениях на публике предпочитал обходиться без всякой конкретики, прибегая к эзоповским приемам, недомолвкам, намекам и прочим экивокам. К примеру, в выступлении по вопросам литературы и искусства, а оно в списке материалов чжэнфына считалось важнейшим, он говорил: «Возьмем например, сектантские тенденции в среде работников литературы и искусства. Это тоже принципиальный вопрос; однако освободиться от сектантских тенденций можно, опять-таки, лишь выдвинув и осуществив на деле лозунги: «служить рабочим и крестьянам», «служить 8-й и Новой 4-й армиям», «идти в массы». Иным путем покончить с сектантскими тенденциями совершенно невозможно. Лу Синь говорил: «Непременным условием существования Объединенного фронта является наличие общей цели… Отсутствие у нас единства свидетельствует о том, что мы не сумели поставить перед собой общую цель и преследуем либо узкогрупповые, либо даже, в сущности, личные цели. Если нашей целью станет служение широким массам рабочих и крестьян, то наш фронт, несомненно, будет единым». Этот вопрос стоял тогда в Шанхае, стоит он и сейчас в Чунцине. Но там решить его до конца очень трудно, как в свое время было трудно решать его в Шанхае, ибо правители там угнетали и угнетают революционных деятелей литературы и искусства, лишая их возможности идти в массы рабочих, крестьян и солдат. У нас здесь обстановка совершенно иная: мы поощряем революционных деятелей литературы и искусства к активному сближению с рабочими, крестьянами и солдатами, предоставляем им полную возможность идти в массы, полную возможность создавать подлинно революционную литературу и искусство. Поэтому данный вопрос у нас здесь близок к разрешению. Но близость к разрешению еще не является полным и окончательным разрешением, и если мы говорим о необходимости изучать марксизм и изучать общество, то это необходимо именно ради полного и окончательного разрешения данного вопроса. Мы говорим о живом марксизме, о марксизме, реально действующем в жизни и борьбе народных масс, а не о марксизме на словах. Превратите марксизм на словах в марксизм реальной жизни, и тогда для сектантства не останется места и появится возможность не только покончить с сектантством, но решить и остальные многочисленные вопросы, которые перед нами стоят».

Что скрывается за этими пространными рассуждениями Мао Цзэдуна? Для европейца и прочих «варваров» это, скорее всего, — головоломка. Но житель Поднебесной без всякого труда понимал, к чему клонит Председатель КПК: в партии нет единства и нет общей цели, потому что «живой марксизм» Мао Цзэдуна подменяется «догмами» Коминтерна, «марксизмом на словах». Хотя после Цзуньи вопрос этот «близок к разрешению». Однако окончательного разрешения нужно добиться здесь, в Яньани, превратив марксизм на словах в марксизм реальной жизни, и тогда…

Ближайшие же на тот момент сторонники Мао Цзэдуна выражались более определенно. Так, например, член Политбюро Лю Шаоци выступил с программной статьей «Покончить с меньшевистской идеологией внутри партии», приуроченной к 22-й годовщине образования КПК. К приверженцам меньшевистской идеологии он однозначно отнес тех, кто отстаивал линию Коминтерна, а идеи Мао Цзэдуна объявил «китайским большевизмом», «истинно китайским марксизмом». «История КПК, — утверждал Лю Шаоци, — это история борьбы китайских коммунистов против различных оппортунистов. В центре ее объективно стоял товарищ Мао Цзэдун. С помощью системы идей Мао Цзэдуна необходимо покончить с меньшевистской идеологией в партии».

В процессе движения чжэнфын впервые было провозглашено, что «в Китае можно стать марксистом-ленинцем, только лишь усвоив теорию и практику Мао Цзэдуна».

Многое из того, что в период чжэнфына вышло из-под пера Мао Цзэдуна, было впоследствии, в 50-е годы, опубликовано в его избранных произведениях, правда, в несколько препарированном виде. В частности, в принятом 7-м пленумом ЦК КПК 20 апреля 1945 года решении «О некоторых вопросах истории нашей партии» рекомендовалось «во всей партии укоренить идеи, линию и стиль работы товарища Мао Цзэдуна». В избранных же произведениях Мао Цзэдуна говорится о необходимости «укоренить идеи, линию и стиль марксизма-ленинизма». Или еще, в заключительном разделе решения пленума: «Когда идеи Мао Цзэдуна еще шире и глубже овладеют партийным активом, рядовыми членами партии и народными массами, они двинут партию и китайскую революцию далеко вперед и придадут им непреодолимую силу». В избранных произведениях этот пассаж выглядит так: «Когда марксистско-ленинские идеи, выразителем которых является товарищ Мао Цзэдун, еще шире и глубже»… далее по тексту решения.

От Коминтерна к Вашингтону. Мао в жизни

Под этими выкладками вполне мог бы подписаться Мао Цзэдун. Но это не его слова. Это — цитата из постановления Президиума Исполнительного Комитета Коминтерна о самороспуске Коминтерна как руководящего центра международного рабочего движения.

Для Мао Цзэдуна это был подарок судьбы. В марте 1957 года в беседе с иностранными журналистами он признается: «Если бы III Интернационал не был ликвидирован, китайская революция не одержала бы победу».

Телеграмму с извещением Президиума ИККИ о самороспуске Коминтерна Мао Цзэдун получил 27 мая 1943 года. Чжэнфын был в самом разгаре. Председатель КПК тотчас созвал экстренное заседание Политбюро. Зачитал на нем текст телеграммы и подчеркнул, что решение о самороспуске Коминтерна правильное и справедливое, что Коминтерн уже давно изжил себя и потому «мешал и наносил вред нам непониманием сущности и особенностей Коммунистической партии Китая». Затем обратился к присутствовавшим членам Политбюро с вопросом: «Нужен ли марксизм вообще, и нам в частности? Стоит ли его пропагандировать?» Он выдержал паузу, обвел всех испытующим взглядом — может быть, кто-то выскажется? — и, убедившись, что желающих взять слово нет, отчеканил: «На этот счет не может быть ни малейших сомнений. Марксизм-ленинизм, конечно же, нужен, но его необходимо приспособить к сугубо нашим национальным, чисто китайским нуждам и условиям». Поэтому перед каждым ответственным работником партии стоит задача последовательно и до конца бороться за подлинно национальный и независимый характер компартии Китая.

He обошел Мао вниманием и тех «членов партии которые не слушались ЦК КПК, а слушались только ИККИ». Теперь этим китайским коммунистам, подчеркнул он, некого слушать и придется определяться самим. Эта часть людей может поставить себя вне партии», поскольку дальнейшее проявление ими самостоятельности будет пресекаться самым решительным образом, вплоть до исключения из рядов КПК. Мао Цзэдун, как всегда, не назвал ни одного имени, но всем было абсолютно ясно, кого он имеет в виду и чья судьба практически уже предрешена. Он вновь выдержал паузу и под общее ликование объявил, что наконец-то наступил момент, когда без всяких сомнений и колебаний «можно и нужно провести долгожданный съезд нашей партии».

Тем не менее до открытия долгожданного VII съезда КПК пришлось ждать еще два года. И на то были свои причины.

* * *

…«Для Китая политика США — вопрос первостепенной важности». В этих словах выражено давнее желание Мао Цзэдуна установить прямые контакты с Вашингтоном в надежде на то, что там правильно поймут и оценят внутренний и внешний курс KПK с ее «китаизированным марксизмом». Правда, сказаны они были как бы между прочим, вскользь, когда председатель Мао обсуждал со связным Коминтерна П. Владимировым вопрос о взаимоотношениях между КПК и гоминьданом. Это было 21 января 1944 года.

Однако Мао Цзэдун не только говорил, но и действовал. Представительство КПК в Чунцине с первых же дней своего функционирования инициативно стало снабжать посольство США информацией политического и военного характера. И американцы приняли сигнал.

22 июля 1944 года девять сотрудников американской миссии впервые пожаловали в Яньань. Мао Цзэдун и другие руководители КПК встречали американцев на аэродроме в новеньких даньи. Контакт состоялся. Начались переговоры.

23 августа 1944 года Председатель КПК уверял американского дипломата Дж. Сервиса в том, что «политика китайских коммунистов является только либеральной» и «даже наиболее консервативные американские бизнесмены не найдут в программе китайских коммунистов ничего такого, против чего можно было бы возразить».

«Америка и Китай, — вещал Мао Цзэдун, — дополняют друг друга экономически: они не будут конкурировать между собой… у Китая нет потребности в развитии крупной тяжелой промышленности… Китай нуждается в создании легкой промышленности, чтобы обеспечить свой собственный рынок и повысить жизненный уровень своего народа… США являются не только наиболее подходящей страной, чтобы помочь этому экономическому развитию, они являются единственной страной, вполне способной, чтобы принять в этом участие».

Американец поинтересовался, почему Председатель КПК столь явно делает упор на важность для Китая американской помощи и поддержки, но ни словом не упоминает Советский Союз. Ответ был запредельно откровенным: «Мы не ждем русской помощи. Русские очень сильно пострадали в этой войне, их руки будут полностью заняты работой по восстановлению своей страны».

Не менее откровенными были тогда и признания Мао Цзэдуна американскому журналисту Гаррисону Форману: «Мы не стремимся к социальному и политическому образцу коммунизма Советской России. Скорее предпочитаем думать, что мы делаем нечто такое, за что сражался Линкольн во время гражданской войны: за освобождение рабов. В Китае мы имеем миллионы рабов, закованных в кандалы феодализма».

В сентябре 1944 года в Чунцин прилетел Патрик Хэрли, личный представитель президента США Рузвельта, с поручением подтвердить политическое признание Особого района, закрепить контакт с Мао Цзэдуном и, главное, сгладить остроту отношений между КПК и гоминьданом.

Мао Цзэдун незамедлительно направляет Хэрли приглашение посетить Особый район. Приглашение принимается. И 7 ноября 1944 года личный представитель Рузвельта спускается по трапу самолета в Яньани. Его приветствует Мао Цзэдун и его окружение. В тот же день вечером началась переговоры. Хэрли пpeдвapил иx напоминанием o тoм, чтo он направлен в Яньань президентом Рузвельтом с согласия президента Чан Кайши. «Однако моя цель, — уточнил он, — не имеет ничего общего с налаживанием отношений между Соединенными Штатами и Компартией Китая. И этой темы мы не будем касаться в переговорах. Сейчас первостепенную роль для успешного завершения мировой войны имеет единство Китая, а значит урегулирование спорных вопросов между двумя крупнейшими политическими группировками: компартией и гоминьданом».

Хэрли предложил обсудить привезенный им из Чунцина проект соглашения между КПК и гоминьданом, которому, по его словам, следовало придать характер официального договора между двумя сторонами при посредничестве третьей стороны — Соединенных Штатов. Исходя из этого, продолжал он, все четыре экземпляра соглашения будут скреплены подписями Мао Цзэдуна, Чан Кайши и его, Хэрли, как посредника. Один экземпляр — Мао Цзэдуну, еще два — Чан Кайши и Рузвельту и последний, четвертый, ему, так сказать, на память об этом выдающемся событии.

Хэрли хотелось вписать свое имя в анналы мировой истории. Мао Цзэдун не возражал, поскольку это вполне отвечало и его интересам. Тем более что первоначальный, предложенный американцем проект соглашения он сумел дополнить несколькими пунктами, «улучшил» его так, как это он обычно делал с директивами Коминтерна. Хэрли не усмотрел в этом ничего предосудительного.

Утром 10 ноября он личным письмом довел до сведения Председателя КПК свое глубокое удовлетворение результатами переговоров. Поблагодарив Мао Цзэдуна за «блистательное сотрудничество», генерал выразил в письме надежду на то, что точно такой же «блистательный дух сотрудничества, который характеризовал переговоры, так же будет крепнуть после победы над Японией, и послужит на благо мира и демократического будущего Китая». Кроме того, личный представитель Рузвельта «поблагодарил Мао Цзэдуна за доверие», которое до глубины души тронуло его, и он, в свою очередь, просит верить ему, что он, Хэрли, отлично осознает, сколько искреннего чувства и ума было при этом приложено Мао Цзэдуном, что, наконец, решена «многотруднейшая проблема». Хэрли заверил, что соглашение будет незамедлительно передано на подпись Чан Кайши.

Видимо, гордость за самого себя настолько переполнила генерала Хэрли, что он предложил Мао Цзэдуну обратиться к президенту США с личным письмом, которое, как он заверил, будет «лично передано в руки Рузвельта». Мао Цзэдун не упустил этого шанса.

Он начал свое письмо с упоминания о «традиционной дружбе народов двух стран — Китая и США», о том, что у этой «дружбы глубокие исторические корни». Пожелав далее здоровья американскому президенту, Председатель КПК выразил надежду на то, что после победоносного завершения войны «две великие нации — китайская и американская — всегда будут плечом к плечу шагать вперед в строительстве мира во всем мире», подчеркнув при этом, что «путь совместного строительства нового мира возможен при желании президента Соединенных Штатов».

Не забыл Мао Цзэдун упомянуть о том, что личный представитель Рузвельта был принят в Яньани с подобающими почестями, что целых три дня он вместе с Патриком Хэрли решал три вопроса: о едином сопротивлении всего китайского народа агрессору; о политическом объединении антияпонских сил в рамках национального правительства; о демократизации Китая. Особо было подчеркнуто, что КПК всегда стремилась к прочному соглашению с гоминьданом и лично с Чан Кайши. Такое соглашение, писал Мао Цзэдун, отвечает надеждам и чаяниям китайского народа, его коренным интересам.

Далее Мао Цзэдун воздал должное визиту личного представителя президента США. «Визит генерала Хэрли отвечал нашим чаяниям. Мы получили неожиданную возможность добиться своих целей». Была высказана благодарность генералу Хэрли за его «симпатию к китайской нации», а также за его «выдающиеся способности и вклад» в успех переговоров.

Мао Цзэдун подчеркнул, что КПК всеми силами будет бороться за претворение в жизнь принципов договора. «Центральный Комитет партии уполномочил меня подписать соглашение между КПК и гоминьданом. Договор подписан в присутствии вашего представителя».

Письмо заканчивалось словами благодарности президенту Соединенных Штатов за помощь в антияпонской войне, за поддержку в объединении страны и за искреннюю заботу о демократии. «Это — благодарность от имени китайского народа, Коммунистической партии и ее вооруженных сил».

Судьба соглашения, подписанного Мао Цзэдуном и Хэрли, решилась так, как и должна была решиться. Генералиссимус Чан Кайши в отличие от генерала Хэрли разобрался в сути дополнительных пунктов и прочих «улучшений», внесенных в текст соглашения Мао Цзэдуном, и отказался ставить под ним свою подпись. В Белом доме также поняли, что личного представителя президента ловко обвели вокруг пальца и тем самым поставили США в двусмысленное положение по отношению к их же протеже — Чан Кайши.

В результате президент США Рузвельт также отказалася подписывать текст соглашения, согласованный Патриком Хэрли и Мао Цзэдуном. Свое решение Белый дом мотивировал тем, что, мол, «гоминьдан наиболее полно представляет все слои населения Китая», что правительство Чан Кайши всегда дружественно относилось и относится к Соединенным Штатам и что, наконец, любое ослабление позиций Чан Кайши в Китае равносильно ослаблению позиций США, причем не только в этой стране, но и в Азии в целом. Белый дом, таким образом, отвернулся от Мао Цзэдуна.

Но тот остался верен себе. С трибуны состоявшегося в Яньани с 23 апреля по 11 июня 1945 года VII съезда Коммунистической партии Китая Мао Цзэдун заявил: «Мы должны решительно стоять за союз с США». Правда, одновременно он признал, что «политическая действительность и практика доказывают: на международной арене Советский Союз — единственный и лучший наш друг. Все остальные — это так называемые союзники».

* * *

Долгожданный VII съезд КПК прошел под знаком культа личности Мао Цзэдуна. Он был избран Председателем Коммунистической партии, а его идеи официально объявлены руководящей идеологией КПК. Это было зафиксировано в ее новом уставе: «Коммунистическая партия Китая во всей своей деятельности руководствуется идеями Мао Цзэдуна».

* * *

С мая 1942 года по ноябрь 1945 года в качестве связного Коминтерна при руководстве ЦК КПК в Яньани находился Петр Парфенович Владимиров. В его дневниковых записях, которые он аккуратно вел все это время, скрупулезно описаны и встречи с Мао Цзэдуном, позволяющие составить портрет хозяина Особого района.

1942 год.

11 мая.

ТБ-3 приземлился в речной долине между склонами гор. Нас ждали Долматов, Алеев и китайские товарищи.

«Рад приветствовать дорогих советских друзей», сказал Мао Цзэдун, пожимая мне руку. Он осведомился о моем здоровье, поздоровался с моими товарищами и экипажем. Потом заметил мне: «Я смогу принять вас в ближайшие дни. Возможно, завтра…»

Держался он просто, неторопливо задавал вопросы и, улыбаясь, внимательно выслушивал каждого из нас. Его одежда, как и остальных китайских товарищей, — темная хлопчатобумажная куртка и такие же штаны. Эту одежду называют даньи. В отличие от даньи других партийных и военных работников, куртка и брюки Мао Цзэдуна изобиловали заплатами. На ногах тапочки, сплетенные из веревки.

…Мао Цзэдун попрощался с нами и направился к автомобилю, за ним — парни с маузерами. Шофер запустил двигатель, и автомобиль, дребезжа, покатился. Это был какой-то старый санитарный автомобиль не то английской, не то американской марки. Дюжие спины охранников скрыли Мао Цзэдуна.

12 мая.

Вечером меня, Орлова, Риммара и Алеева пригласили к Мао Цзэдуну. Он принял нас в своей пещере, отрытой в узеньком ущелье подле речки, но гораздо выше ее уровня. Сейчас, не в сезон дождей, речка смахивает на захудалый ручей — ее переходят по камням. Местечко, где отрыта пещера Мао Цзэдуна, рядом с городом и называется Яньцзялин. Пещера и подступы к ней под охраной рослых маузеристов.

С Мао Цзэдуном были Кан Шэн и члены Политбюро. После обычного обмена любезностями Мао Цзэдун без обиняков приступил к выяснению положения на советско-германском фронте. Его особенно интересовала прочность нашего фронта. Мы постарались ответить на все вопросы. Мао Цзэдун заявил нам, что КПК верна пролетарскому интернационализму, политике единого антияпонского фронта и лояльно сотрудничает с гоминьданом.

— Учение Сунь Ятсена выражается в трех принципах: национальная независимость, демократические свободы, народное благосостояние, — поучающе заметил Мао Цзэдун. — Все эти принципы отца китайской революции — священная часть нашей партийной программы…

Он рассеянно порылся в карманах куртки, достал смятую пачку сигарет. Не спеша закурил. Сигареты — американские «Честерфилд».

Главное поддержка народа, — сказал Мао Цзэдун. — С врагами можно воевать и без техники — палками и камнями. Следует лишь заручиться поддержкой масс, иначе народ нас не поддержит.

Жилище Мао Цзэдуна — это две смежные пещеры, добротно обшитые тесом. В глубине пещеры — письменный стол. На столе несколько книг, кипа бумаг, свечи. Пол выложен кирпичом. Мао Цзэдун сутуловат, глаза окружены морщинками, говорит на грубоватом хунаньском диалекте. В нем чувствуется деревенская натура.

Официальная часть приема закончилась обещаниями Мао Цзэдуна всячески содействовать нашей работе, похвалами мудрости товарища Сталина и коминтерновскому руководству.

…Когда стемнело, охранники запалили свечи. На стенах замелькали уродливые тени.

Мао Цзэдуну подали бутылку голландского джина. Нас угостили ханжой (гаоляновый самогон). Мао Цзэдун обошел нас, снова любезно интересуясь здоровьем. Он в том же поношенном даньи, в руках кружка с джином. Прихлебывая джин и закусывая земляными орешками, он подробно расспрашивал о здоровье Сталина и Димитрова.

…От выпитого джина Мао Цзэдун раскраснелся, лицо увлажнилось потом. Однако выдержка его не покинула: все то же сознание собственного достоинства.

Курит Мао Цзэдун почти непрерывно.

…Цзян Цин завела патефон. Пластинка за пластинкой звучали отрывки из старинных китайских опер.

Мао Цзэдун притих в шезлонге, затягиваясь дымом и небрежно стряхивая пепел на пол. Мы поняли это как сигнал об окончании приема. Дружно поднялись и распрощались с хозяевами. Мао Цзэдун проводил нас до выхода. Пожимая мне руку, он несколько раз повторил, что рад нашему приезду, ценит деятельность и заботу Коминтерна и товарища Сталина и окажет нам помощь в работе.

26 мая.

В каскаде нынешних речей Мао Цзэдуна навязчиво прослеживается одна мысль: нельзя следовать чужим мнениям. Мысль по форме верная, а по существу направлена на отрицание идейной ценности революционной философии…

Мое мнение основывается на выступлении Мао Цзэдуна 1 февраля 1942 года об упорядочении стилей в работе партии, Он, в частности, говорил:

«…С каким бы явлением ни столкнулся коммунист, он должен поставить перед собой вопрос «почему», должен всесторонне продумать его самостоятельно, должен подумать, отвечает ли оно требованиям действительности, разумно ли оно на самом деле; ни в коем случае нельзя следовать за другими, проповедовать рабское преклонение перед чужим мнением…»

«…Как же связывать марксистско-ленинскую теорию с практикой китайской революции? Это можно пояснить общеизвестным выражением: «пускать стрелу, имея перед собой цель». Когда ты пускаешь стрелу, нужно иметь перед собой цель. Взаимосвязь между марксизмом-ленинизмом и китайской революцией подобна взаимосвязи между стрелой и целью. A вот некоторые товарищи «пускают стрелу, не имея цели…»

29 июля.

Председатель ЦК КПК отзывается о советских руководителях пренебрежительно. Так, об И. В. Сталине, не скрывая презрения, заявил: «Он не знает и не может знать Китая, однако лезет обо всем судить. Все его так называемые положения о нашей революции — вздорная болтовня. И в Коминтерне болтают то же самое».

30 августа.

Вечером Мао Цзэдун пригласил меня и Алеева. Это было необычное приглашение — без сухости официальных церемоний.

У Мао Цзэдуна наряду с манерой держаться неприступно есть и другая, уже чисто китайская черта. Он вежливо расспросил нас о здоровье, нуждах, усадил меня в кожаное кресло, обычное место для почетных гостей, потом сам принес рис, ханжу и чай. Цзян Цин придвинула шезлонг, и он разлегся рядом. Охранник подал ему кружку с ханжой, а Цзян Цин высыпала ему на ладонь земляные орешки.

На наш вопрос о вероятности нападения японцев на СССР, об отношении КПК к этой войне Мао Цзэдун рассеянно заметил: «Мы, конечно, поведем операции против японцев».

Вопрос пришелся ему не по душе. Раздражение Мао Цзэдун скрыл блуждающей улыбкой. И стал разъяснять нынешние задачи КПК:

«Все, что не соответствует сплочению, — подлежит уничтожению. Мы должны отгонять от себя самодовольство и изживать нездоровый стиль. Проверка кадров необходима. И судить кадры будем по всей работе в целом».

…Мао Цзэдун внезапно смолк и распорядился подать перец. Мы поняли, что официальная часть закончена. Мао Цзэдун показал на меня, и мне первому подали тарелку красного перца. Такую же тарелку подали Мао Цзэдуну.

Мао Цзэдун поглощал перец и, потягиваясь в шезлонге, выпытывал у меня: «Сталин — революционер? А любит красный перец?.. Настоящий революционер обязательно ест красный перец… Он отхлебнул из кружки и заметил: Александр Македонский наверняка обожал красный перец. Он великий человек и революционер в своем деле. И Сталин. конечно, ест перец. Ешь и ты. Давай, если ты революционер…»

Мао Цзэдун, не морщась, закладывал в рот стручок за стручком, сдабривая их глотками ханжи. Оказывается, стручки нужно класть не на язык, а глубоко в горло и заглатывать. Надо отдать должное: пьет он изрядно и не теряет контроля над собой.

…Вскоре лицо Мао Цзэдуна стало красным, как перец на наших тарелках.

Через полтора часа Мао Цзэдуна разморило. Позевывая, он во весь рост вытянулся в шезлонге. Цзян Цин поставила пластинку с записью старинной китайской оперы. Мао Цзэдун одобрительно кивнул и стал размеренно хлопать в такт музыке. И так медленно похлопывая в ладоши, стал придремывать…

27 октября.

Мао Цзэдун все более груб со своими оппонентами. Когда в споре один из них сослался на статью Сталина, Мао Цзэдун крикнул: «Вы, «москвичи», если Сталин даже испортит воздух, готовы нюхать и восторгаться!»

А перед нами Мао рассыпается в похвалах Сталину. И тоже не без умысла. В расчете, что я передам это в Москву. Ведь расположение Сталина сулит Мао Цзэдуну немалые выгоды в будущем.

1943 год.

17 января.

На новогоднем собрании актива Мао Цзэдун заявил: «… Нынешнее руководство КПК считает былые партийные чистки в ВКП(б) ошибочными. Необходимы «духовные чистки», которые проводятся нынче в Особом районе».

28 апреля.

Сила Мао Цзэдуна не только в том, что он не пренебрегает никакими приемами в этой борьбе, но и в доскональном знании психологии китайского крестьянства, мелкого буржуа, обычаев и нравов народа, чего нельзя сказать о членах «московской группы» — слишком часто чистых теоретиках, пусть искренне преданных революции.

Демагогия Мао учитывает национальные особенности — и поэтому гибка, ловко спрятана и гораздо доходчивее. Мао бередит изболевшееся под иностранным гнетом национальное чувство. Одновременно он спекулирует на популярности марксизма-ленинизма.

20 мая.

Мао Цзэдун обычно работает ночами. Встает поздно, к полудню. По натуре честолюбивый. Поэтому, наверное, напускает на себя этакую многозначительность… Он старательно создает о себе представление как о мудром правителе в традиционно китайском духе.

23 сентября.

Мао Цзэдун снисходительно относится ко всему некитайскому. Для него свое, национальное, — безусловная вершина мировой культуры, так сказать, истина в последней инстанции.

Его настольные книги — набор китайских энциклопедических словарей, древние философские трактаты и старинные романы.

29 сентября.

Мао Цзэдун равнодушен к сыновьям, которые учатся в Советском Союзе. Никто из нас не помнит, чтобы он упомянул имя одного из них или поинтересовался здоровьем. Впрочем, и маленькая дочь мало его трогает, а если и трогает, то благодаря стараниям супруги, которая всячески оживляет в нем атрофированные отцовские чувства.

10 октября.

Цзаоюань — резиденция Мао Цзэдуна. Никто в Яньани не знает, что она собой представляет. В нескольких шагах от сада, в склоне горы — жилище Председателя ЦК КПК — самое надежное бомбоубежище со многими тайными галереями, выходящими в ближайшие глухие ущелья.

Неподалеку от речки Яньшуй, в тени персиковых деревьев за лёссовой стеной и под охраной маузеристов Председатель ЦК КПК вольготно коротает досуг.

В Цзаоюань даже ближайшие сподвижники Председателя ЦК КПК не являются запросто. В Цзаоюань вызывают. Никто не смеет потревожить председателя Мао без его ведома.

1944 год.

4 января.

Неожиданно получил приглашение Мао Цзэдуна послушать с ним вечером старинную китайскую оперу.

Пришел пораньше с расчетом на путь в Яньцзялин. Мао и Цзян Цин уже ждали. После обмена любезностями двинулись в Яньцзялин.

Мао был в своей обычной одежде. Войлочные туфли, ватные зимние штаны, грубая куртка, черный свитер поверх белой рубахи, заношенная, видавшая виды шапка-кепи с поднятыми вверх наушниками, отчего она сильно смахивала на колпак. Куртка и штаны изрядно измяты.

Мао держался просто. Он умеет, если нужно, держаться просто, подкупающе просто. Умеет расположить к себе. Рукава его куртки длинноваты. Он грел в них руки, как в муфте. Крылья длинных волос выбивались из-под колпака на виски. Он рассеянно прятал их, они снова выбивались.

Никого не было, кроме охранников, шагавших в отдалении.

Во время спектакля Мао был сосредоточен, но любезен… Цзян Цин много рассказывала мне о театре, актерах. Мао щурился, разглядывая зал. У него привычка щуриться…

29 февраля.

Мао Цзэдун в беседах частенько ссылается на примеры из китайской истории…

Он нередко оставляет тему разговора и переключается на другую, потом на третью, вновь возвращается к предыдущей, вдруг перескакивает на новую и опять возвращается к старой теме, словно рассуждая сам с собой.

Порой неожиданно спрашивает мнение, но ответ предпочитает короткий. Если собеседник начинает развивать свою мысль, он поначалу внимательно слушает и не возражает, но вскоре разговор непременно обрывает… Мне он несколько раз жаловался, что после «говорливых собеседников» утомлен и скверно себя чувствует, особенно с малознакомым собеседником.

2 марта.

Мао Цзэдун неоднократно подчеркивал мне, что слова китайца — это одно, а его дела — совершенно другое. И всякий раз с улыбкой наблюдал за эффектом своих слов…

13 марта.

Я пришел к Мао Цзэдуну в назначенный час. Он расхаживал по кабинету, поглядывая на ряд листков, прикрепленных к стене. Это его манера обдумывать статью или выступление. Он пишет, а потом вывешивает листки и день-другой поглядывает на них, внося в текст исправления…

Мао Цзэдун поздоровался со мной, поздравил с успехами нашей Красной Армии.

В это время слуга (а как его еще назовешь) внес таз с полотенцем. Мао Цзэдун отжал полотенце в горячей воде и с видимым удовольствием стал прикладывать его к лицу. Типично восточный туалет. При этом Мао Цзэдун не переставал обмениваться со мной новостями.

10 мая.

Мао Цзэдун болезненно реагирует на стрельбу.

Вчера я пристрелил во дворе бешеную собаку, изодравшую нашу Машку. Незамедлительно явился один из телохранителей Председателя ЦК КПК и передал его категорическую просьбу не стрелять. Телохранитель выразился так: «Председатель Мао очень взволнован и прервал работу».

30 мая.

Мао Цзэдун роль «народного вождя» выдерживает до мелочей. При всяком неуважении к себе сурово одергивает и никому не позволяет подшучивать над собой.

3 августа.

А Мао меняется… То ли берут свое годы, то ли усталость, то ли одиночество, которое становится его потребностью. Но досуг его — преимущественно в одиночестве.

12 августа.

Сегодня, пригласив меня, Мао Цзэдун заявил: «Мы подумываем о том, чтобы переименовать нашу партию. Именовать ее не Коммунистическая, а как-то по-другому. Тогда для Особого района сложится более выгодная обстановка, особенно среди американцев… «

13 августа.

Узнать что-либо из биографии Мао Цзэдуна, кроме обкатанной официальной версии, — невозможно. Он ни с кем и никогда не делится воспоминаниями о своей молодости, увлечениях, привязанностях. На эту тему наложено категорическое табу. Есть официальная биография, которую каждый должен изучить для «укрепления революционного духа».

8 октября.

Во время последней беседы Мао Цзэдун настоятельно советовал мне не гнушаться восточной хитростью и учиться хитрости у китайцев…

16 декабря.

Характерный жест Мао: сощурясь, кончиками пальцев потирает лоб…

1945 год.

14 января.

Мао вышел со мной из своего жилища. Вечерело. Дымка смазывала в долине очертания полей, домиков, дорог, фигурки людей.

Мы молча смотрели на зарю, темные скалы, нависшие над долиной, кустарник, обеленный инеем.

Мао, вдруг позабыв о предмете нашего разговора, стал читать стихи. Он читал их медленно, глуховато, со вкусом, повторяя понравившиеся сравнения. Он неравнодушен к символике восточной поэзии. Он, казалось, позабыл обо мне и о часовых…

11 февраля.

Опрометчиво утверждать, будто Мао Цзэдун малосведущ. Он досконально изучает материалы по Востоку. Лично перерабатывает множество отчетов, документов, донесений. фронтовых сводок. По актуальным китайским вопросам его осведомленность исчерпывающа. В сфере духовных интересов для него существует лишь китайская культура и китайская история.

26 февраля.

Любопытна последняя беседа с Мао Цзэдуном. В этот раз без джина, виски и шума гостей. Разговор шел о каких-то мелочах, потом Мао незаметно перекинулся на рассуждения о смерти, неизбежности смерти, неотвратимости судьбы. В таких ситуациях лучше слушать. В противном случае он замыкается и, сохраняя приветливость, будет ждать, пока ты не уйдешь. Он любит, чтобы его слушали. Возражения глубоко задевают его, хотя внешне он этого не проявляет. Вежливо расстанется, но запомнит все!..

Мао вслух размышлял о бренности бытия, бессмертии. Мысль о смерти угнетает его. Увлекшись, он цитировал Конфуция, древних авторов и поэтов, приводил строфы собственных творений…

Он размяк, и в то же время разгорячился. И следа не осталось от его восковой монументальности. Он говорил быстро, хрипловато выкрикивая ударные слоги. И жестом выставлял всех, кто пытался войти.

Он задавал мне вопросы и тут же, не дожидаясь ответа, развивал свои мысли. Временами казалось, что он забыл обо мне.

Нетерпеливо шарил по карманам своего ватника. Закуривал. Затягивался жадно, глубоко. Улыбался рассеянно. Сигарета дотлевала. Он вытаскивал новую. Оторвалась пуговица. Он досадливо пнул ее ногой.

Потом повторил свой вопрос. Но я, к сожалению, не знал этого древнего изречения. Мао ждал ответа и смотрел на меня. В блестящих влажных глазах возбуждение, страсть… Он не пытался поймать меня на незнании. Нет, он просто был поглощен ходом мысли.

Что я мог ответить? Я пожал плечами и признался, что не знаю, но буду знать, ведь мне не так много лет, успею прочесть кое-что…

«Но, — заметил я, — в поселковой школе еще до революции на уроках Закона Божьего нас просвещали по части Священного писания. Так, в писании о смерти сказано: «… ибо прах ты и во прах возвратишься…»

Мао усмехнулся и швырнул сигарету на пол.

На прощание он вдруг спросил: «Неужели вы не приглядели здесь ни одной милой женщины? Не стесняйтесь на этот счет…»

Я отделался шуткой.

13 марта.

Мао может часами сидеть в кресле, не выражая никаких чувств. Следуя традициям, он представляет собой поглощенного заботами государственного деятеля. Он «занят великими проблемами, все суетное, земное не может отвлечь…»

Я думаю, что в начале своей деятельности Мао Цзэдун сознательно вырабатывал в себе эти качества, они не были его собственным выражением. Однако годы работы над собой сделали их частью его характера. Того характера, который должен представлять в глазах народа подлинно государственного мужа великой Поднебесной…

Сталин и Мао слушают… друг друга

…Чан Кайши в опубликованной 1 января 1949 года новогоднем послании выступил с идеей заключения перемирия между КПК и гоминьданом. Советскому Союзу, США и Англии он предложил выступить посредниками. И это в тот момент, когда Народно-освободительная армия вела по всему фронту успешное наступление на деморализованные войска гоминьдана. Генералиссимусу Чан Кайши, как воздух, нужна была хотя бы временная передышка.

Как ни странно, Сталин заглотнул эту наживку и лично написал пространнейшую, со всех сторон обоснованную телеграмму, которую в январе по радио передавали два дня — 10 и 11 января. Суть же телеграммы сводилась к тому, чтобы направить Чан Кайши такой ответ: «Советское правительство стояло и продолжает стоять за прекращение войны и установление мира в Китае, но, раньше чем дать согласие на посредничество, оно хотело бы знать, согласна ли другая сторона — китайская компартия — принять посредничество СССР».

Мао Цзэдун ответил сразу же, 13 января. Он предложил И. В. Сталину сообщить Чан Кайши о том, что Советский Союз всегда желал и желает видеть Китай мирным, демократическим и единым. Но каким путем достичь мира, демократии и единства Китая это собственное дело китайского народа. Правительство же СССР, основываясь на принципе невмешательства во внутренние дела других стран, считает неприемлемым участие в посредничестве между обеими сторонами в гражданской войне в Китае. Вождю народов преподнесли нравоучительный урок. Но это было исключением из правила. А правило, которого строго придерживался Председатель КПК, состояло в следующем: каждую телеграмму на имя вождя народов он заканчивал словами — циньчжи (прошу указаний).

…Как раз в тот момент, когда Чан Кайши предлагал Мао Цзэдуну заключить военное перемирие, Народно-освободительная армия КПК стояла перед дилеммой: брать ли Пекин штурмом со всеми связанными с этим потерями в живой силе и разрушениями в городе или попытаться «ударить по рукам» с генералом Фу Цзои, командующим 300-тысячной армией, оборонявшей Пекин? В конце концов, сработал второй вариант. И Народно-освободительная армия вошла в древнюю столицу без единого выстрела.

Мао Цзэдуна же все это время волновали не только вопросы, касавшиеся чанкайшистской инициативы с перемирием и захвата Пекина. Своих соратников по ЦК КПК он поочередно озадачивал рассуждениями явно зондирующего характера. «Когда в молодости я читал древние романы, — говорил он, — то часто думал: как это необыкновенно здорово — быть императором! Но неизвестно было, как можно стать императором. Теперь понятно. Скоро мы въедем в Пекин. Ведь как только мы въедем в Пекин, я стану императором, не так ли?»

Нетрудно догадаться, какой ответ он рассчитывал услышать. Но не услышал. Ни от кого. Тем не менее от мысли этой не отказался: вскоре после вступления в Пекин по его личному приказу Политуправление военного совета ЦК КПК официально организовало во всех подразделениях НОА серию докладов на тему о том, что «председатель Мао является императором в новых исторических условиях». Результат оказался нулевым. Но он еще более проникся этой идеей.

Как ее осуществить? И осуществима ли она? Как сложится дальше его судьба? Вопросы… вопросы… вопросы. Кто способен ответить на них?

Мао Цзэдуну, по его личной просьбе устраивают приватную встречу с одним из авторитетнейших даосов-отшельников. Она проходит под покровом глубочайшей тайны. Председатель КПК говорит как на духу. Даос молча выслушивает его, закрывает глаза, задумывается на мгновение и тихо произносит: «Ба, сань, сы, яо» — «834—1». И больше ни слова. Мао Цзэдун расстроен. Ожидал ясных ответов, а услышал нечто вроде головоломки, без малейшего намека на то, как разгадывать ее. Но мудрец ограничился тем, что уже сказал.

21 сентября 1949 года, выступая в Пекине перед делегатами сессии Народного политического консультативного совета Китая, Мао Цзэдун громогласно провозгласил: «Китайский народ, составляющий четвертую часть человечества, отныне выпрямился во весь рост». Председатель Коммунистической партии Китая не обмолвился ни единым словом ни о марксистском учении или хотя бы о своем детище — «китаизированном марксизме», ни о влиянии этого учения на национально-освободительную борьбу китайского народа. Главная цель его выступления состояла в том, чтобы показать, что он, именно он, вновь объединил китайскую нацию в единое государство, как это сделал когда-то Цинь Шихуан. Эту роль объединителя он затвердил 1 октября 1949 года, когда с трибуны Тяньаньмэня торжественно провозгласил: «Китайская Народная Республики создана! Отныне китайский народ встал во весь рост!»

На трибуне рядом с Мао Цзэдуном находились не только его ближайшие сподвижники по партии, но также представители китайской национальной буржуазии и даже влиятельные руководители хуацяо — многочисленных, разбросанных по всему земному шару общин китайских эмигрантов. Картина была глубоко символичная, но далекая от коммунистических идеалов.

…Утром 16 декабря 1949 года, спустя всего лишь два с половиной месяца после провозглашения КНР, Мао Цзэдун прибыл на специальном поезде в Москву.

Идея этого визита родилась у него еще в апреле 1948 года. Тогда он написал И. В. Сталину о том, что готов прибыть в Первопрестольную и предстать перед вождем народов. Мао не знал, каким будет ответ. Во многом это был тщательно продуманный им зондирующий жест. Председатель KПK прекрасно понимал, что у Сталина нет недостатка в причинах быть недовольным им, в частности тем, что произошло в Цзуньи, а затем в Яньани, где он покончил с «московской группой» во главе с Ван Мином. Наконец, Сталин не мог не понимать, что скрывается за «китаизацией» марксизма-ленинизма. Да мало ли что можно было инкриминировать вождю китайских крестьян?! Мао Цзэдуну было известно, что Сталин называет его «редиской» — то бишь «красным снаружи и белым изнутри». Впрочем, вождь народов окрестил так не только Мао Цзэдуна, но я многих других руководителей КПК. Одним словом, Председателю КПК было отчего испытывать волнения и тревоги. К тому же он ни разу не выезжал за пределы Китая.

Ответ Сталина пришел как раз в момент форсирования реки Янцзы подразделениями Народно-освободительной армии. Сталин писал: «Вам не следует спешить с поездкой в Москву. Вы не можете оставить сейчас Китай и руководство делами в связи со сложностью обстановки на Юге и в связи с тем, что Китай, по существу, не имеет правительства, а это сопряжено с определенной опасностью для дела революции».

Далее в телеграмме давались советы по части организации и принципов работы будущего правительства.

Содержание телеграммы Сталина не оставляло сомнений в том, что Москва признает Мао Цзэдуна вождем китайской революции. И это было самым главным для Председателя КПК. Он услышал то, что надеялся услышать. Поэтому прочитав телеграмму, он возликовал, провозгласив в полный голос троекратное «Сталин тунчжи, ваньсуй!» («Десять тысяч лет товарищу Сталину!»).

…«Заблуждения подобны фальшивым деньгам: изготовляют их преступники, а распространяют порой самые честные люди». Эту, кажется, французскую пословицу вполне можно применить в тому, как визит Мао Цзэдуна в СССР был преподнесен мировой общественности противниками советско-китайского сближения. С их недоброй руки были запущены в обиход многочисленные байки о том, что, мол, в Москве китайского руководителя встретили весьма прохладно, что Сталин долго не принимал его, проявляя тем самым свое недовольство, что, наконец, Мао Цзэдун находился в Москве под домашним арестом. К сожалению, свою толику в подобные измышления внес тогда государственный секретарь США Д. Ачесон. В действительности же все было с точностью до наоборот.

На приграничной с Китаем станции Маньчжурия Мао Цзэдуну был предоставлен специальный поезд, в котором его до самой Москвы сопровождали зам. министра иностранных дел СССР А. И. Лаврентьев, представители протокольного отдела МВД, посол СССР в КНР Н. В. Рощин, руководитель группы советских специалистов в Китае И. В. Ковалев. На Ярославском вокзале, куда спецпоезд прибыл утром 16 декабря, Мао Цзэдуна встречали В. М. Молотов, А. И. Микоян, Н. А. Булганин и незадолго до этого назначенный министром иностранных дел А. Я. Вышинский. В распоряжение высокого гостя была предоставлена дача Сталина в Усове. Вождь народов принял Мао Цзэдуна через шесть часов после его прибытия в Москву.

Встреча была дружелюбной. Оба лидера прошли навстречу друг друга по ковровой дорожке. Мао заключил в свои ладони протянутую руку Сталина, который второй рукой накрыл руки гостя.

— Здравствуйте, товарищ Сталин, — с нескрываемым волнением произнес Мао Цзэдун. Он долго тряс руку Сталина, его лицо светилось радостью.

Рад вашему приезду, товарищ Мао Цзэдун, — негромко произнес Сталин. Он тоже был возбужден, и, задержав взгляд на лице гостя, добавил: А вы выглядите моложе и крепче, чем я полагал.

Такими запечатлелись в памяти М. С. Капицы первые минуты встречи лидеров СССР и КНР.

В беседе с Мао Цзэдуном вождь народов высказался за то, чтобы сохранить Договор о дружбе и союзе, подписанный Советским Союзом и чанкайшистским Китаем 14 августа 1945 года, внеся в него две-три поправки. Мао Цзэдун предложил заключить новый договор.

После встречи Сталин звонил Мао Цзэдуну по телефону, обсуждая то одни, то другие вопросы двусторонних отношений. Интересовал его, между прочим, вопрос, кто подпишет договор. Сталин, чувствовалось, хотел, чтобы договор подписали два лидера. Ему и в голову не приходило, что, по китайским понятиям, не императорское это дело. Его лишь несколько удивило, почему Мао Цзэдун уклонился от ответа.

В торжественной обстановке в присутствии И. В. Сталина и Мао Цзэдуна 14 февраля министрами иностранных дел СССР и КНР — А. Я. Вышинским и Чжоу Эньлаем соответственно был подписан Договор о дружбе, союзе и взаимной помощи между СССР и КНР.

11 апреля при ратификации договора и пакета двусторонних соглашений Мао Цзэдун заявил, что «они дали нам надежного союзника», «облегчили нашу работу в области внутреннего строительства и совместного противодействия возможной империалистической агрессии».

* * *

Французский журналист Мариус Маньян провел в Китае четыре месяца — лето и начало осени 1950 года. Он стал первым из иностранных корреспондентов, беседовавшим с Мао Цзэдуном после провозглашения Китайской Народной Республики.

«Это было 20 июня 1950 года. В тот день я осматривал государственное хозяйство в окрестностях Пекина. С большим интересом наблюдал я работу советских комбайнов, которые убирали и молотили пшеницу на огромном ровном поле. Вдруг меня позвали. У ворот меня ожидая автомобиль. Это была правительственная машина: меня приглашал к себе председатель Мао Цзэдун!

…Мы только что вошли в приемный зал здания, занимаемого председателем в бывшем Запретном городе императоров; в зале — глубокие кресла, обшитые темной кожей, низкие столы, покрытые стеклом, украшенная тонкой резьбой мебель. Мы беседовали с генералом Чжу Дэ, Лю Шаоци и Чжоу Эньлаем, прихлебывая чай, пахнувший цветами жасмина. В зал вошел довольно высокий, хорошо сложенный, плотный человек. Помня виденные мною фотографии и картины, я сразу же узнал в нем Мао Цзэдуна.

Однако Мао Цзэдун в жизни несколько отличается от своих изображений на портретах. Первое, что бросается в глаза, это его широкий и очень высокий люб цвета слоновой кости, над которым лежат непокорные черные волосы. Затем — глаза, слегка раскосые, глядящие прямо в ваши глаза и как бы читающие ваши мысли. Затем — правильный рот с четко очерченными губами, произносящими всегда продуманные короткие фразы. Его вопросы, как и объяснения, всегда точны. Родинка на подбородке придает особое обаяние этому лицу, от которого веет острым умом, твердой волей и добротой. Фотографии не могут в полной мере отразить целеустремленность, молодость и сдержанное воодушевление, запечатленные на лице этого человека, думающего о будущем 475 миллионов людей.

За обедом я сидел по левую руку от Мао Цзэдуна. Он часто обращался ко мне. Я не испытывал в разговоре с ним никакого стеснения, а напротив, все время чувствовал уверенность, что меня слушают, что обращенные ко мне слова выражают полную искренность главы китайского государства, что его вопросы требуют столь же искренних и прямых ответов.

Как все китайцы, Мао Цзэдун любит провозглашать тосты, и самым глубоким чувством в этот незабываемый вечер был проникнут его тост за французский народ…

Я заметил, что Мао Цзэдун много курит, главным образом маньчжурские сигареты.

Веселый смех Мао Цзэдуна свидетельствует о его чистосердечии. Он смеялся, когда слышал меткий ответ, когда мы рассказывали ему, что нас поражает и удивляет в его стране, смеялся, когда говорил о поражении, которое США потерпели в Китае!»

И один в поле воин

Принятая осенью 1949 года Общая программа НПКСК провозгласила Китайскую Народную Республику «государством новой демократии», которое «ведет борьбу против империализма, феодализма, бюрократического капитала, за независимость, демократию, мир, единство и создание процветающего и сильного Китая».

Главным же лозунгом дня стало: «Учиться у Советского Союза!» И объяснялось это очень просто. «Мы ничего не знали, совершенно не имели опыта, в Китае не было специалистов, даже среди министров… Мы были вынуждены использовать советский опыт и советских специалистов» вспоминал в 1958 году Мао Цзэдун о первых годах после образования КНР.

С помощью многих тысяч советских специалистов в Китае были в кратчайшие сроки восстановлены горнодобывающая, металлургическая и прочие ведущие отрасли экономики, железнодорожная и шоссейная сеть. В телеграмме по случаю третьей годовщины советско-китайского Договора о дружбе, союзе и взаимопомощи Председатель КПК писал: «В течение трех лет отношения тесной дружбы и сотрудничества между двумя великими союзниками — Китаем и Советским Союзом — сильно укрепились и развились. Истинно бескорыстная помощь, оказанная Советским правительством и советским народом новому Китаю, не только ускорила восстановление и развитие экономики Китая, но и будет иметь важное значение для осуществления первого пятилетнего плана государственного строительства Китая в крупных масштабах».

19491952 годы вошли в историю КНР как период спокойного, осмотрительного, рассудительного вхождения во власть новых руководителей Срединного государства.

В декабре 1953 года ими был принят программный документ «Бороться за мобилизацию всех сил для превращения нашей страны в великое социалистическое государство». В нем были обозначены два этапа китайского революционного движения — новодемократический и социалистический.

«Задача первого этапа китайской революции — свержение народными массами под руководством рабочего класса господства в Китае империализма, феодализма и бюрократического капитала, преобразование полуколониального, полуфеодального общества в новодемократическое обществе — успешно решена. Образование Китайской Народной Республики свидетельствует о том, что первый этап китайской революции в основном завершился и начался второй ее этап». Этап перехода к социалистическому обществу.

Переходный период был рассчитан «примерно на три пятилетки (начиная с 1953 года и кончая 1967 годом, а вместе с восстановительным периодом в общей сложности 18 лет)».

В документе подчеркивалось, что без тесного союза с СССР и советской помощи невозможно будет построить социализм. «Нужно воспитывать народ всей страны в духе понимания того, что помощь нашей стране со стороны Советского Союза… — это непременное условие для победы дела строительства социализма в нашей стране».

Столь откровенная ставка на советскую помощь разделялась не всеми. По этой причине программный документ не был обнародован. С грифом «секретно» его разослали в партийные организации как «тезисы для изучения и пропаганды генеральной линии партии в переходный период». Как выразился Мао Цзэдун, «мы решили, что вначале не будем пропагандировать генеральную линию во всей партии».

Наличие разногласий в руководстве страны относительно путей построения социалистического общества в Поднебесной нашло отражение в самом тексте документа. «Необходимо критиковать все ошибочные взгляды, идущие вразрез с генеральной линией, — говорилось в нем. — Например, утверждения о том, что нашей стране якобы не нужна промышленность, что не следует увлекаться индустриализацией и можно было бы снизить ее темпы, не делать упора на тяжелую промышленность, что крестьянству и народу вообще нет никакой пользы от индустриализации, а учитывая помощь Советского Союза, незачем самим ее проводить и т. д. В то же время нужно критиковать взгляды тех, кто без всякой осмотрительности провозглашает скачок вперед, не считается с конкретными возможностями, хочет осуществить социалистическую индустриализацию не за относительно продолжительный, а за очень короткий срок, хочет устранить все старое и вместо него насадить новое, требует резкого повышения уровня жизни народа, добиться всего одним махом».

Внимательному глазу тех, кто знакомился с документом, не составляло труда понять, в чей огород летят камни. Об этом красноречиво говорило как бы ненароком вставленное в текст документа короткое замечание о том, что «никоим образом не следует преувеличенно не соответствующим действительности образом восхвалять чьи бы то ни было заслуги».

Пять лет спустя на закрытом заседании Политбюро ЦК КПК, проходившем в курортном местечке Бэйдайхэ 1730 августа 1958 года, Мао Цзэдун признается: «После освобождения до 1952 года все было в порядке. По существу, в 19531956 годах, с одной стороны, подняла голову буржуазная идеология, а с другой — началось подражание Советскому Союзу… У нас была введена заработная плата… Систему натурального снабжения мы объявили устаревшим методом, партизанской привычкой, которая сдерживает активность, и заменили эту систему буржуазным юридическим порядком, открыли простор для распространения буржуазной идеологии». «Все имеет два источника: один — социализм, который внедрили у нас старшие братья (старшими братьями китайцы называли советских специалистов. — А. Ж.); другой — капитализм, который коренится в отечественной почве… К счастью, за это короткое время им не удалось пустить глубокие корни. Еще все может измениться… На мой взгляд, деревенский стиль, партизанские навыки — это хорошо… Именно в городах и надо распространять деревенский стиль и партизанские привычки».

…Основные установки генеральной линии были вопреки позиции Мао Цзэдуна приняты в 1954 году Всекитайским собранием народных представителей и зафиксированы в конституции КНР. В частности, в ней говорилось: «Период от создания Китайской Народной Республики до построения социалистического общества есть переходный период. Основными задачами государства в переходный период являются постепенное осуществление социалистической индустриализации страны, постепенное завершение социалистических преобразований в сельском хозяйстве, кустарной промышленности, а также в капиталистической промышленности и торговле… Наша страна уже установила отношения нерушимой дружбы с великим Союзом Советских Социалистических Республик… Китайская Народная Республика есть государство народной демократии, руководимое рабочим классом и основанное на союзе рабочих и крестьян».

Всекитайской конференцией КПК в первой половине 1955 года был одобрен первый пятилетний план развития народного хозяйства Китая.

Его главные задачи были определены следующим образом: «…создание первичной базы для социалистической индустриализации страны… создание первичной базы для социалистического преобразования сельского хозяйства и кустарной промышленности… создание базы для социалистического преобразования частной промышленности и торговли… Все размеренно, поэтапно, постепенно, без спешки и необдуманного забегания вперед».

За пять лет намечалось в два раза увеличить валовую продукцию промышленности. Это была вполне реальная цель, для достижения которой требовались должные усилия со стороны народа и соответствующее руководство со стороны политических и хозяйственных инстанций.

Однако практическое претворение в жизнь генеральной линии партии вскоре натолкнулось на скрытое сопротивление и саботаж. Но Мао Цзэдун не дремал.

Он очень болезненно воспринял развенчание культа личности Сталина, прекрасно понимая, что грядет его черед. И не ошибся. Китайская пресса, в том числе и центральная, мгновенно откликнулась на это международное событие серией публикаций антикультовской направленности. В некоторых из них прямо ставился вопрос о том, что во главе государства не должны стоять люди старше шестидесяти лет, что в таком возрасте человеческий организм, как правило, не в состоянии справиться с каждодневными перегрузками, связанными с высокой государственной деятельностью. Приводились факты из истории. Делались ссылки на медицинские авторитеты.

Мао Цзэдун в то время как раз достиг «установленной планки», однако показал, на что он еще способен. Неожиданно для многих его оппонентов возникло «дело Гао Гана — Жао Шуши».

Гао Ган был заместителем премьера Госсовета и председателем Госплана, игравшего первую скрипку при составлении пятилетнего плана. Жао Шуми занимал должность заведующего организационным отделом ЦК КПК, ключевым звеном в высшей партийной власти. Оба были членами Политбюро.

Маo Цзэдун обвинил обоих в заговорщической деятельности с целью захвата власти в партии и государстве. По его предложению 24 декабря 1953 года проект соответствующей резолюции был разработан на заседании Политбюро, а в феврале 1954 года — представлен на утверждение 4-го пленума ЦК КПК. Наконец, 31 марта 1955 года этот вопрос был вынесен на рассмотрение Всекитайской конференции КПК, принявшей специальную резолюцию «Об антипартийном блоке Гао Гана — Жао Шуши». Мао Цзэдун тем самым добился того, что не он лично, а «вся партия» осудила «заговорщиков». А Гао Ган был осужден еще и за то, что «не только не сознался в преступлении против партии, но, напротив, покончил жизнь самоубийством».

Под предлогом мер против «антипартийного блока» Мао Цзэдуну также удалось провести на партконференции резолюцию о создании контрольных комиссий в центре и на местах, с помощью которых были поставлены под жесткий надзор все партийные организации.

Но и это еще не все ответные меры председателя. Тогда же в середине 50-х годов в структуре Народно-освободительной армии Китая появилась новая воинская часть № 8341. Так Мао Цзэдун материализовал те четыре загадочные цифры, которые услышал от даоса отшельника.

Официально на эту воинскую часть была возложена охрана расположенной за стенами «запретного города» правительственной резиденции Чжуинаньхай, естественно, со всеми ее обитателями — высшими лицами партии и государства и членами их семей. Руководство вновь созданной охранной частью было возложено на давнишнего, еще со времен Яньани, телохранителя Мао Цзэдуна Ван Дунсина. Однако далеко не всем было известно о том, что в/ч № 8341 выполняла не только охранные функции, но и другие, порой весьма деликатные.

А началось все с того, что в один из летних дней 1955 года Председатель КВК самолично пожаловал в казарму к солдатам и в задушевной беседе «за жизнь» попросил каждого из них подыскать в родных краях по одному толковому крестьянскому парню. По одному из каждого уезда или волости, пусть даже самых удаленных от столицы. Когда же рекомендованные солдатами рекруты прибыли в Пекин, председатель лично побеседовал с каждым из них, а затем попросил вернуться в родные пенаты для сбора интересовавшей его информации. Он проинструктировал, как нужно собирать сведения, к каким вопросам проявлять повышенный интересу, как делать все это ненавязчиво, не привлекая к себе ненужного внимания. Особо подчеркнул, чтобы молодые люди «вели себя благопристойно, проявляли сыновье уважение к старшим и к деревенским властям».

Когда же рекруты вновь вернулись в Пекин, да еще не с пустыми руками, Мао Цзэдун «заслушивал их поочередно три дня подряд, а потом внимательно читал их отчеты, исправляя по ходу ошибки в написании иероглифов».

Поеле этого отобранные лично им новобранцы прошли полугодовую стажировку, кто — на заводе, кто — в деревне, с тем чтобы «иметь наглядное представление о классовой борьбе».

Наконец, еще одна просьба-поручение председателя состояла в том, чтобы каждый новобранец, вернувшись после стажировки в в/ч 8341, регулярно, раз в два месяца, направлял письма своим родственникам, справляясь у них о житье-бытье, о настроениях в деревне, о действиях местных властей и т. д. Ответные письма надлежало передавать в руки Мао Цзэдуна.

В 1956 году на территории в/ч 8341 открылась школа, «Вы хорошие товарищи, — объяснял Мао Цзэдун, — но с образованием у вас не все благополучно».

А в 1960 году там же, на территории части, открывается еще одна — вечерняя школа, преподавание в которой ведется уже по институтской программе.

Подготовка лично преданных председателю кадров ставится таким образом на поток. Отслужив положенный срок в в/ч № 8341, крестьянские парни теперь уже с высшим образованием и специальной подготовкой разъезжались по разным уголкам страны, а на их место прибывали новые.

Проблемы трудоустройства для выходцев из в/ч № 8341 не существовало. Дело в том, что командир части Ван Дунсин возглавлял еще и Общий отдел ЦК — святую святых компартии. Во всех периферийных органах КПК у Общего отдела были свои люди, которые и обеспечивали нужные рабочие места для солдат Мао.

Вся обширная территория Срединного государства оказалась в скором времени покрытой сетью тайных агентов Мао Цзэдуна. Они внедрились в партийные, государственные, армейские и прочие структуры. От них председатель черпал самую свежую, непричесанную информацию о положении в стране и ее отдельных регионах, о настроениях простых китайцев и периферийного руководства. Он был в курсе всего и вся. И был уверен, что тайная армия готова выполнить любой его приказ.

Когда летом 1966 года в Китае разразилась словно девятибальный шторм «великая пролетарская культурная революция», многие наблюдатели недоумевали, как это юнцы-хунвэйбины, студенты и школьники, согласовывают, а зачастую прямо синхронизирует свои действия в масштабах всей страны. Бросалось в глаза, что выдвигавшиеся в разных регионах лозунги и призывы «маленьких генералов Мао» выглядели написанными под копирку. В первые месяцы «культурной революции» никому и в голову не приходило, что хунвэйбины — всего лишь марионетки в умелых руках выпускников в/ч № 8341.

…С 15 по 27 сентября 1956 года, через 11 лет после VII яньаньского съезда, в Пекине состоялся VIII съезд Компартии Китая. В своем вступительном слове Мао Цзэдун, говоря о 20-м съезде КПСС, ни единым словом не упомянул о культе личности Сталина. «На состоявшемся недавно XX съезде КПСС были также выработаны многие правильные политические установки и подвергнуты осуждению недостатки в партии», заявил он по этому поводу. «Выступивший с политическим отчетом Лю Шаоци высказался более конкретно: «Состоявшийся в феврале текущего года XX съезд Коммунистической партии Советского Союза является важнейшим политическим событием, имеющим мировое значение. Съезд… осудил культ личности, который привел к серьезным последствиям внутри партии…»

Точки над «i» поставил Дэн Сяопин в докладе об изменениях в уставе партии: «… культ личности как общественное явление имел длительную историю, и он не мог не найти некоторого отражения в нашей партийной и общественной жизни. Наша задача состояла в том, чтобы решительно продолжать проводить в жизнь курс ЦК, направленный против выпячивания личности, против ее прославления… Одна из важнейших заслуг XX съезда КПСС заключается в том, что он раскрыл перед нами, к каким серьезным отрицательным последствиям может привести обожествление. Наша партия всегда считала, что в деятельности любой политической партии и любой личности не может не быть недостатков и ошибок… Поэтому наша партия также отвергает чуждое ей обожествление личности».

Съезд вычеркнул из устава КПК все упоминания об идеях Мао Цзэдуна как идейной основе партии (это было внесено в устав на VII съезде в Яньане). В новом уставе КПК, одобренном на VIII съезде, однозначно утверждалось: «Коммунистическая партия Китая в своей деятельности руководствуется марксизмом-ленинизмом. Только марксизм-ленинизм правильно объясняет закономерности развития общества, правильно указывает пути построения социализма и коммунизма».

Такова была коллективная воля реалистически мысливших членов Политбюро. «В 1956 году, на VIII съезде партии, — вспоминал впоследствии Пэн Дэхуай, — я предложил изъять из устава всякие ссылки на идеи Мао Цзэдуна. Едва я успел выговорить эти слова, как Лю Шаоци поддержал предложение: «Верно, хорошо было бы все снять!»

Но это было не все. Мао Цзэдуну были предъявлены обвинения в нарушении партийной дисциплины, в частности систематическое нарушение партийных решений о сроках созыва форумов руководящих органов КПК. Следует, правда, отметить, что в строгом соответствии с конфуцианским постулатом о «сохранении лица» Дэн Сяопин, осуждая «чуждое партии обожествление личности», тут же добавил, что еще в марте 1949 года «по предложению товарища Мао Цзэдуна» было принято решение запретить празднование юбилеев партийных и государственных руководителей и присвоение их имен улицам, предприятиям и т. д. Мао, таким образом, сохранял свое лицо.

Оказавшись в меньшинстве на VIII съезде КПК, Мао Цзэдун не сдавался. Уже на II пленуме ЦК КПК 15 ноября 1956 года он выступил с призывом, «используя те же методы, которые применялись для исправления стиля в работе партии (т. е. методы чжэнфына яньаньского периода. — А. Ж.), бороться с уклонами субъективизма, сектанства и бюрократизма». Одновременно он требовал продолжать внедрение «китайских методов» строительства социализма.

27 февраля он выступил на Верховном государственном совещании с программной теоретической речью «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа», а месяц спустя на совещании по пропагандистской работе обосновал необходимость развернуть новое движение за исправление стиля», подобного движению 1942 года.

А 27 апреля в одобренных ЦК КПК «Указаниях о движении за упорядочение стиля» уже прямо говорилось о том, что партийные организации обязаны «в качестве идейного руководства» брать оба доклада Mао Цзэдуна.

VIII съезд КПК изъял из программных документов партии всякое упоминание об идеях Мао Цзэдуна. В ответ Мао Цзэдун принудил ЦК КПК дать указание партийным организациям использовать его выступления «в качестве идейного руководства». Его выгнали в дверь он пролез через окно.

Наконец, 10 мая 1957 года он «продавил» черед ЦК КПК указание об участии руководящих работников в физическом труде, преподнеся это как «возрождение порядков военного коммунизма», «военной традиции». При этом он подчеркнул, что «вместо советского стиля» необходимо внедрять «партизанский стиль и партизанские привычки».

С конца 1957 года явочным порядком, без каких-либо решений высших партийных или государственных органов Мао Цзэдун начинает проводить в жизнь политику «большого скачка» и народных коммун, с тем чтобы на основе «теории перманентной революции» совершить «форсированный марш-бросок к коммунизму». Вопреки принятому на первой сессии VIII съезда КПК второму пятилетнему плану он заявляет о том, что за пять лет (19581962), нужно увеличить промышленное производство в 6,5 раза, а сельскохозяйственное — в 2,5 раза.

В Поднебесной разворачивается невиданная по масштабам погоня за производственными рекордами. Реальное положение дел — не в счет. Здравый смысл отбрасывается. Повсюду поощряются лишь повышенные встречные планы. Безумие поглощает не только промышленность и сельское хозяйство, но и науку, образование, литературу, искусство. В марте 1958 года секретариат Союза писателей КНР выступает с планом «Быстрого подъема литературы», намереваясь «добиться в течение года бурного подъема литературного творчества, с тем чтобы в предстоящие годы собрать обильный урожай социалистической литературы». Прозаики, драматурги, критики и прочие представители умственного труда стали соревноваться в составлении личных планов «бурного творческого подъема». В частности, Цзян Кэцзя, главный редактор журнала Шикань («Поэзия») «взял обязательство написать 20 поэтических произведений, в том числе историческую поэму, а также 15 произведений в прозе».

В июне 1958 года по призыву Мао Цзэдуна началось массовое строительство кустарных «народных доменных печей», а также организация народных коммун.

«Битва за сталь» должна была дать стране в 1962 году 80100 миллионов тонн стали вместо намеченных вторым пятилетним планом 10,5—12 миллионов тонн. Фантастические результаты должны были показать крестьяне собрать 300350 миллионов тонн зерновых, то бишь в 2,5 раза превысить уровень 1957 года.

Основные положения своей особой линии, шедшей вразрез с решениями VIII съезда КПК, Мао Цзэдун изложил на прошедшем 1730 августа 1958 года в Бэйдайхэ заседании Политбюро.

В частности, он заявил, что, исходя из того, что «зерновая проблема в основном уже решена», следует бросить все силы на удвоение выплавки стали. Его очередной лозунг гласил: «Что бы ни случилось, превратим нашу страну за три-пять-семь лет в великую индустриальную державу!»

Далее, напрочь отвергая принцип «каждому по труду», он выступил за создание «новых человеческих отношений», имея в виду возврат в партии, армии и прочих структурах к «военной демократии» яньаньского периода. «В течение 22 лет вооруженной борьбы — вещал он, — мы всегда побеждали. Почему же нельзя действовать таким же образом в ходе коммунистического строительства?»

Концепция «новых человеческих отношений» предполагала уравнительное снабжение питанием и одеждой, натуральное, безденежное распределение на уровне удовлетворения элементарных потребностей человека, что именовалось «военным коммунизмом».

«Прежде солдаты не получали денег, не имели выходных, работали не по восемь часов, — излагал свою концепцию Мао Цзэдун, — руководители и подчиненные, офицеры и солдаты, армия и народ составляли единое целое. Это — коммунистический дух. И это очень хорошо.

Если сделать безденежным питание, — продолжал он, — то это вызовет огромные перемены… Примерно в течение десяти лет продукция станет весьма обильной, а мораль — необычайно высокой. И мы сможем осуществить коммунизм, начиная с питания, жилья и одежды».

Председатель говорил о необходимости вернуться в партийном и государственном аппаратах к системе пайкового довольствия кадровых работников, а еще ликвидировать в армии звания и ранги.

Его концепция предполагала военизацию всего общества по образу и подобию Народно-освободительной армии Китая. «Будет лучше, — утверждал он, — если рабочие и служащие будут жить в общих домах. Большие общие дома лучше, чем квартиры. Каждая коммуна построит себе шоссе, бетонную, асфальтированную дорогу. Если дорога не будет обсажена деревьями, тогда на ней могут разместиться и самолеты. Вот готов и аэродром. В будущем каждая провинция будет иметь стодвести самолетов, в среднем по два на каждый район».

В духе своей концепции Мао Цзэдун выдвинул в Бэйдайхэ лозунги: «Военизация структур, боевизация деятельности, дисциплинирование жизни!» и второй — «Положение, когда весь народ — солдаты, играет вдохновлявшую роль, придает смелости!»

Сразу же после заседания в Бэйдайхэ взялась за дело пропагандистская машина. «Народная коммуна, с одной стороны, большая, с другой — общая. В ней много людей, много земли, масштаб производства тоже большой, все дела ведутся с размахом. В ней слиты производство и администрация, в едином порядке налаживается питание через общественные столовые, приусадебные участки ликвидируются. Куры, утки, отдельные деревья вокруг домов пока остаются в собственности крестьян. В будущем они перестанут быть их собственностью».

В начале 1958 года подавляющая часть 500-миллионного крестьянства Поднебесной была объединена в 740 тысяч сельскохозяйственных кооперативов, в каждый из которых входило в среднем 160 хозяйств. К концу же года вместо них в стране насчитывалось 26 тысяч народных коммун, размеры которых в среднем соответствовали волости или даже превышали ее.

В рамках «большого скачка» на строительство и эксплуатацию «маленьких народных домен» было мобилизовано более 60 миллионов крестьян. Сельское хозяйство лишилось весьма внушительной и крайне необходимой ему рабочей силы.

Уподобившись Чжан Лу, руководителю даосской секты «Удоумидао» (II век н. э.), Дун Сюцюаню, вождю Тайпинского восстания (XIX век н. э.) и, конечно же, «отцу нации» Сунь Ятсену, Председатель КПК достиг того же, что и его кумиры.

Уже в начале ноября 1958 года на заседании Политбюро в городе Чжэнчжоу был поднят вопрос об ошибках, связанных с воплощением в жизнь «новой концепции» Мао Цзэдуна. Промышленное производство неуклонно падало, резко снижалось качество продукции, качество и производительность труда рабочих и крестьян оставляли желать лучшего, возникли серьезные перебои в снабжении. Недовольство политикой «большого скачка» и народных коммун становилось массовым и все более решительным. Дело доходило порой до открытых антиправительственных выступлений. Сигналы тревоги стали звучать в публикациях центральной прессы. В частности, в «Жэньминь жибао», органе ЦК КПК, появилась публикация о неблагополучной ситуации в провинции Ганьсу. Первый секретарь провинциального парткома КПК сообщал, что в этой провинции «двадцать процентов партийных работников на уровне районов и ниже колеблются, сомневаются, чем дальше идут, тем чаще оглядываются… Десять процентов выступают против генеральной линии, утверждая, что мы повторяем ошибку 1956 года и забегаем вперед…»

Член Политбюро, министр обороны КНР, маршал Пэн Дэхуай высказал свое мнение о «большом скачке» и народных коммунах в письме Мао Цзэдуну, причем изложил это в стихотворной форме:

Проходивший 28 ноября — 10 декабря в городе Учане 6-й пленум ЦК КПК обсудил вопрос об исправлении допущенных ошибок, а также принял решение не выдвигать кандидатуру Мао Цзэдуна на пост Председателя КНР на второй срок.

В типично конфуцианском стиле была высказана на пленуме критика в адрес Мао Цзэдуна: «Преисполненные добрых намерений, но излишне нетерпеливые люди полагают, что развитие на высоком уровне современной промышленности и других отраслей народного хозяйства — легкое, чрезвычайно легкое дело, что введение общенародной собственности и даже коммунизма — тоже чрезвычайно легкое дело».

«Такие люди, — отмечалось в решение пленума, — полагают, что на селе народные коммуны с учетом их характера уже могут быть отнесены к категории общенародной собственности и в них вскоре и даже уже сейчас можно отказаться от социалистического принципа «каждому по труду» и перейти к коммунистическому принципу «каждому по потребностям»… Мы не можем впадать в пустое фантазирование о том, будто можем прийти в коммунизм, перескочив через социализм. Некоторые «хотят вступить в коммунизм» преждевременно и досрочно отменить товарное производство и товарообмен, слишком рано хотят отрицать позитивную роль товара, стоимости денег и цен. Эти взгляды не способствуют развитию социалистического строительства и потому неправильны».

Давние соратники Мао Цзэдуна прекрасно понимали, что их боевой товарищ, с которым они съели не один пуд соли, не в силах порвать пуповину, связывающую его с патриархально-коммунистическими идеалами китайской древности, с конфуцианским учением о семье, государстве и Сыне Неба. Поэтому они критиковали его в крайне щадящих выражениях, изо всех сил старались поступать так, чтобы он не «потерял лица». Именно с этой целью не были официально упразднены народные коммуны, хотя фактически они перестали существовать. В решениях пленума это выразилось в объявлении о том, что отныне в деревне существуют три ступени собственности и управления: производственная бригада (бывший сельхозкооператив. — A. Ж.) основная единица в организации труда; большая бригада как хозрасчетная единица и, наконец, коммуна в целом.

Опять же с целью «сохранения лица» председателя решение «не выдвигать его кандидатуру на пост Председателя КНР на второй срок» было преподнесено следующим образом: «Это решение полностью носит активный характер, так как, не будучи председателем государства, товарищ Мао Цзэдун сможет целиком и полностью переключиться на работу председателя партии — это предоставит ему еще большую возможность сосредоточить свои силы на вопросах, касающихся курса политики и линии партии и государства, а также даст ему возможность высвободить больше времени для работы в области марксистско-ленинской теории, что не помешает ему и впредь осуществлять руководящую роль в государственных делах».

Казалось бы, Мао Цзэдун принял предложенную ему версию и согласился играть по конфуцианским правилам. Позже он объяснял свой уход с поста Председателя КНР собственным решением создать в партийном руководстве «первую и вторую линии», дабы обеспечить надежную преемственность власти. Выдвижение на «первую линию» Лю Шаоци, избранного в апреле 1959 года Председателем КНР, и Дэн Сяопина, ставшего Генеральным секретарем КПК, а также некоторых других, до словам Мао Цзэдуна, было сделано им для того, чтобы Лю Шаоци, Дэн Сяопин и другие выдвиженцы имели время «пустить корни» и почувствовать свою сопричастность к реальной высшей власти.

В действительности же Мао Цзэдун прекрасно отдавал отчет в том, что его уже наполовину развенчали: отобрали пост Председателя КНР, сохранив за ним (надолго ли?!) пост Председателя КПК. И с этим он, как показали последующие его действия, категорически не согласился.

На состоявшемся 216 августа 1959 года 8-м пленуме ЦК КПК он сумел добиться устранения тех, кто осмелился открыто выступить против него: Пэн Дэхуая; кандидата в члены Политбюро, заместителя министра иностранных дел Чжан Вэньтяня; члена секретариата ЦК КПК, начальника генерального штаба НОАК Хуан Кэчэна; кандидата в члены ЦК КПК, первого секретаря комитета КПК провинции Хунань Чжоу Сяочжоу. В специальном решении пленума они были объявлены «антипартийной группой Пэн Дэхуая» и обвинены в выступлении против «генеральной линии партии, «большого скачка» и народных коммун. «Этa группа отрицает победу генеральной линии, отрицает успехи «большого скачка», выступает против ускоренного темпа развития народного хозяйства, против начатого на сельскохозяйственном фронте движения за обильный урожай, против широкого массового движения за выплавку чугуна и стали, против движения за создание народных коммун… против принципа «политика — руководящая сила».

Не отошел Мао Цзэдун и от руководства текущими делами в Поднебесной. Везде, где только предоставлялась возможность, он упорно проталкивал свою «особую концепцию» политического и государственного устройства Срединной империи. Дело дошло до того, что новый Председатель КНР Лю Шаоци и Генеральный секретарь КПК Дэн Сяопин вновь попытались хоть как-то урезонить его. В частности, в феврале 1962 года на расширенном рабочем заседании ЦК Дэн Сяопин заявил: «Мы считает чрезвычайно серьезной проблемой то, что принимает решения и действует очень маленькая группа людей или один человек». В том же духе высказался и Лю Шаоци на рабочем совещании кадровых работников высшего звена. «Нынешние трудности, — подчеркнул он в своем выступлении, — на три десятых являются следствием стихийных бедствий, а на семь десятых — результатом чьих-то ошибок».

Опять все делалось по-конфуциански, но каждый знал, кого имеют в виду Дэн Сяопин и Лю Шаоци.

Последний бой, он трудный самый

Громкие, устрашающего характера процессы с разоблачением «антипартийных групп», отстранение от власти то одних, то других достаточно влиятельных партийных и государственных деятелей, непрекращавшиеся кампании «чистки», «исправления стиля» и прочие составляющие «административного ресурса» председателя не принесли ему желанного перевеса в расстановке сил и возможности уверенно, без помех проводить в жизнь свой особый, по существу, древнекитайский, патриархально-коммунистический курс. Позиции противостоявших ему реалистически мысливших партийных и государственных руководителей оказались достаточно сильны, чтобы не только критиковать его, но и сужать рамки его реальной власти.

О том, что сам Председатель КПК понимал это, лучше всего свидетельствует его оценка обстановки, сложившейся в высшем китайском руководстве после VIII съезда КПК. «Исходя из интересов государственной безопасности и уроков, которые можно извлечь из опыта Советского Союза, а также деятельности Сталина, наше руководство было разделено на первый и второй эшелоны. Я попал во второй эшелон, другие товарищи — в первый. Сейчас видно, что это был неправильный шаг… Находясь во втором эшелоне, я не занимался текущей работой, многие дела решались другими. И я способствовал росту авторитета других с тем, чтобы, когда я покину сей мир, в государстве не было волнений. Все приветствовали мою позицию. Но затем товарищи, находящиеся в первом эшелоне, не совсем хорошо решили некоторые вопросы».

О том, что он, Председатель КПК, далеко не всесилен, показало также и так называемое «дело У Ханя», известного китайского писателя и к тому же заместителя мэра Пекина Пэн Чжэня, влиятельного члена Политбюро.

Дело в том, что в сентябреоктябре 1965 года на рабочем совещании Постоянного комитета Политбюро ЦК КПК Мао Цзэдун потребовал развернуть политическую кампанию против У Ханя, поскольку тот в одном из своих произведений не прямо, но достаточно прозрачно раскритиковал политику «большого скачка» и, более того, открыто симпатизировал Пэн Дэхуаю. Однако в узком кругу особо высокопоставленных деятелей КПК требование Мао Цзэдуна не встретило понимания. Разгневанный председатель покинул столицу и отправился в Шанхай, к своим сподвижникам.

Вот как он описывает эту поездку: «Началом «великой пролетарской культурной революции» мы можем считать опубликованную зимой 1965 года статью Яо Вэньюаня с критикой пьесы «Разжалование Хай Жуя». В это время в нашей стране ревизионисты настолько прочно закрепились в некоторых органах и районах, что даже ручеек не мог протечь, травинка не могла прорасти… Тогда я предложил одному товарищу организовать публикацию статьи о пьесе «Разжалование Хай Жуя». Только это нельзя было сделать в красном городе (в Пекине. — А. Ж.). Мне ничего не оставалось, как поехать в Шанхай и там все это организовать. В конце концов статья была написана. Я прочитал ее три раза и, так как нашел ее в целом хорошей, согласился на то, чтобы соответствующий товарищ опубликовал ее… После публикации статья Яо Вэньюаня была перепечатана большинством газет страны, но это не понравилось в Пекине… Затем я предложил издать статью Яо Вэньюаня в виде брошюры, но встретил сопротивление, поэтому брошюру издать не удалось».

В 1964 году Мао Цзэдун в одном из своих «высочайших указаний» высказался о том, что союзы работников литературы и искусства «в последние годы докатились даже до ревизионизма, и если не провести серьезной перестройки, то они в один прекрасный день неизбежно превратятся в организации типа венгерского «Клуба Петефи».

Об этих замыслах председателя его оппоненты вспомнили в связи с «делом У Ханя». И чтобы ослабить его позиции на фронте борьбы с культурой, создали в конце 1965 — начале 1966 года «группу по делам культурной революции» при ЦК КПК в составе пяти человек. Возглавил группу Пэн Чжэнь. В феврале группа направила местным партийным комитетам инструкцию о том, каковы цели «культурной революции» и как следует ее проводить. Критика У Ханя была представлена как образец научно-культурной критики, но не как политическая кампания.

Со стороны Мао Цзэдуна последовали контрмеры: в рамках военного совета ЦК КПК была сформирована другая «группа по делам культурной революции» во главе с Цзян Цин, супругой и верной соратницей председателя. Через две недели группа Цзян Цин разродилась программным документом по вопросам «работы в области литературы и искусства в армии».

7 мая 1966 года Мао Цзэдун направил Линь Бяо, сменившему Пэн Дэхуая на посту министра обороны, письмо с указанием превратить армию в «большую школу», где бы солдаты, помимо изучения политики, военного дела и культуры, занимались сельским хозяйством, кустарными промыслами и промышленной деятельностью «как для удовлетворения собственных потребностей, так и для обмена произведенной продукции на государственную продукцию». Мао требовал от министра обороны распространить военные формы организации на все общество.

И вскоре армейская газета «Цзефанцзюнь бао» выступила с разъяснениями о том, что «большая дискуссия, развернувшаяся на культурном фронте, идет вовсе не по поводу нескольких статей, пьес или фильмов, и это совсем не какая-то научная дискуссия, а чрезвычайно острая принципиальная классовая борьба в защиту идей Мао Цзэдуна». Далее газета сообщала, что в партии есть люди, обладающие определенной властью и выдающие себя за верных последователей, преданных сторонников председателя Мао, а на деле «оказывают сопротивление» партийному руководству и, «используя имеющиеся в их распоряжении средства, занимаются антипартийными, антисоциалистическими преступными махинациями».

Несколько ранее, в конце марта 1966 года, Мао Цзэдун публично заявил о том, что «пекинский городской комитет КПК и отдел пропаганды, а также пэнчжэньскую «группу пяти» нужно распустить». В апреле на расширенном заседании Постоянного комитета Политбюро в городе Ханьчжоу он в отсутствие Лю Шаоци «продавил» решение о снятии Пэн Чжэня, а также секретаря ЦК, заместителя премьера Госсовета, начальника Генштаба НОАК Ло Жуйцина и ряда руководящих работников пропагандистских органов. После этого последовало сообщение в прессе о том, что «группа пяти» распущена и вместо нее создана новая «группа по делам культурной революции» во главе с членом Политбюро Кан Шэном. По ее инициативе были проведены радикальные кадровые изменения в руководстве центральных газет и журналов, радио и телевидения.

С 1 по 12 августа 1966 года в Пекине прошел 11-й пленум ЦК КПК восьмого созыва. Особенность пленума — подавляющую часть его участников составили «революционные учащиеся столичных институтов и техникумов».

На восьмой день работы пленума было принято и в тот же день опубликовано решение «О великой пролетарской культурной революции», так называемые «16 пунктов». В нем провозглашалось: «Разворачивающаяся в настоящее время Великая пролетарская культурная революция является великой революцией, затрагивающей души людей», «наша неотложная задача состоит в том, чтобы в борьбе разбить группу, стоящую у власти и идущую по капиталистическому пути».

Первыми, кто приступил в претворению в жизнь принятого пленумом решения, были одетые в военную форму цвета хаки, с нарукавными повязками «хунвэйбин» многочисленные отряды студентов и школьников. С лозунгами «Разрушим старое, построим новое» они разбивали вывески на магазинах, закрывали магазины, торгующие товарами высшего качества, вывешивали всюду дацзыбао, выражали негодование модными прическами и одеждой прохожих. Они врывались в дома тех, кому был приклеен ярлык «буржуазный элемент», «контрреволюционный элемент», «помещичий элемент». Этих лиц арестовывали, их имущество конфисковывалось, некоторых подвергали публичным истязаниям, доводили до самоубийства.

23 августа 1966 года «Жэньминь жибао» в передовой, озаглавленной «Очень хорошее дело!» живописала о начавшихся 20 августа уличных погромах хунвэйбинов, приводя слова Мао Цзэдуна: «Правота марксизма велика, однако она в итоге сводится к одной фразе: «Бунт — дело правое!» С этого дня хунвэйбиновская вакханалия охватила всю Поднебесную.

В середине сентября 1966 года Мао Цзэдун заявил: «Говорят, в Китае нет гражданской войны, по-моему, это и есть гражданская война».

Вполне естественно, что хаос и анархия, порожденные хунвэйбинами, привели к ударам по партийному и государственному механизму. Подавляющая часть членов ЦК КПК и его Политбюро лишилась своих постов и подверглась жестоким репрессиям. На состоявшемся в октябре 1968 года 12-м пленуме ЦК КПК восьмого созыва было принято решение о снятии Лю Шаоци со всех постов в партии и государстве. Председатель КНР был объявлен «изменником, вражеским шпионом», «агентом империализма, современного ревизионизма и реакционного гоминьдана». Аналогичная судьба постигла Дэн Сяопина и многих других деятелей «первого» и «второго» эшелонов. Разгрому подверглись партийно-государственные органы на местах. Поднебесная погрузилась в хаос.

И все же в этой ситуации оппоненты председателя не сложили руки. Они действовали. Создавали свои хунвэйбиновские отряды, рабочие группы, отряды цзаофаней, с помощью которых старались поставить «культурную революцию» под свой контроль, направить движение хунвэйбинов в нужное им русло. Они очень умело использовали при этом недовольство рабочих и крестьянских масс, свои немалые возможности в армии. В январе 1967 года в важнейших промышленных центрах Китая вспыхнуло широкое забастовочное движение. Прекратили работу промышленные и портовые рабочие Шанхая, вышли на улицу рабочие Фучжоу, Ханьчжоу, Шэньяна, Сиани, Ченду, Чунцина и многих других городов. В Пекин к «великому кормчему», как стали называть Мао Цзэдуна, сплошным потоком шли петиции с требованием убрать с заводов и фабрик хунвэйбинов и цзаофаней.

Мао Цзэдун вынужден был обратиться к армии с призывом «не стоять в стороне», а оказывать активную поддержку «пролетарским революционерам», так как они «временно находятся в меньшинстве». Из его уст прозвучала резкая критика в адрес тех армейских командиров, которые, «создавая видимость невмешательства, на деле оказывают давление на революционные массы».

В январефеврале 1967 года был установлен военный контроль на заводах и фабриках, а также в госучреждениях. Под охрану армии перешли провинциальные радиостанции, банки, тюрьмы, склады, порты, мосты, архивы. Но обстановка по-прежнему накалялась. Поднебесная шла к политической и экономической анархии, к обострению борьбы в руководстве, которое уже не раз «подвергалось чистке».

Многие члены Политбюро в феврале 1967 года выступили с требованием о реабилитации партийных кадров, подвергшихся необоснованным гонениям и шельмованию, а также о свертывании «культурной революции». Премьер Госсовета Чжоу Эньлай выступил с заявлением о том, что «хунвэйбины являются неопытными людьми, которые не могут руководить страной». Маршал Чэнь И, один из героев национально-освободительной борьбы, член Политбюро, заместитель премьера Госсовета и министр иностранных дел КНР, открыто высказался в адрес Мао Цзэдуна: «Я — член Политбюро и министр иностранных дел. Говорю открыто. Я состою в партии 40 лет. Я не признаю культа личности и не хочу участвовать в создании культа председателя Мао. Председатель Мао — обыкновенный человек. В прошлом я неоднократно выступал против него. Я не всегда в трудных случаях поступаю так, как учит председатель Мао, потому что у меня нет времени читать его произведения. Самое важное — действовать в соответствии с собственным опытом. Если бы председатель Мао не опирался на партию, разве смог бы он чего-нибудь достигнуть?»

«Великую пролетарскую культурную революцию» китайцы называют ныне «десятилетием великого хаоса» — она продолжалась с 1966 по 1976 год, до последнего дня жизни Мао Цзэдуна, ее инициатора и руководителя. И все чего он добился за эти десять лет, так только хаоса в Поднебесной. И ничего больше. Ему пришлось согласиться с реабилитацией им же ошельмованных ветеранов партии, армии, деятелей культуры. Он вынужден был дать добро на восстановление прежних партийных и государственных структур, комсомола, профсоюзов, женских и прочих общественных организаций. Его поражение в последнем сражении было полным, не вызывающим никакого сомнения. Да он и сам это признал.

Мао Цзэдун умер 9 сентября 1976 года в Пекине, на 83-м году жизни и 41-м году пребывания на посту Председателя КПК. Точь-в-точь как предсказал даос.

Кем он был? Кем вошел в историю Поднебесной?

«Несть числа оценкам жизни Мао Цзэдуна и его персональным достижениям и промахам. Некоторые считают, что он идеальный коммунист, другие — что он гений мирового масштаба и великий политический деятель, третьи поклоняются ему, как божеству, и, наконец, некоторые осуждают его как самодержца и деспота восточного типа. Позвольте же и мне высказать свою точку зрения, — пишет Мао Мао, дочь Дэн Сяопина, автор книги, выход которой был благословлен ЦК КПК. — Мао Цзэдун это марксист плюс идеалист, он коммунист, националист с некоторым налетом феодализма, он — великая фигура вождя революции, рожденная китайской историей и богато одаренная чувством эпохи и национальными особенностями».

Выше уже приводились слова Мао Цзэдуна о том, что «Хун Сюцюань, Кан Ювэй, Янь Фу и Сунь Ятсен представляли группу «передовых китайцев», стремившихся найти истину на Западе до того, как родилась коммунистическая партия Китая… империалистическая агрессия разбила мечты китайцев научиться у Запада». Может быть, и Мао Цзэдуна когда-нибудь включат в эту группу, с той лишь оговоркой, что он стремился найти истину у Чжан Лу, Хун Сюцюаня, Кан Ювэя, Янь Фу и, конечно же, Сунь Ятсена».

«Красная императрица»

Когда Чжун Хуаминь и Артур Миллер, гонконгские эксперты по Китаю, или, как их там называли, first-class China-watchers (первоклассные наблюдатели за Китаем), решили написать книгу о Цзян Цин, то к своему величайшему удивлению обнаружили, что в «Китае нет ни одной официальной публикации, на которую можно было бы сослаться как на достоверный источник, чтобы назвать точную дату ее рождения. В одних источниках указывается 1910 год, а в других — 1913». Это представлялось им тем более странным и даже необъяснимым, что в стране бушевала инициированная Мао Цзэдуном «великая пролетарская культурная революция» и Цзян Цин играла в ней одну из ключевых ролей, была правой рукой «великого кормчего». Ее называли красной императрицей. Но никто толком не знал даже основных вех ее биографии, в том числе дату ее рождения. Ее прошлая жизнь оставалась тайной. Почему? Что скрывалось за этим: чрезмерная скромность или что-то иное?

На протяжении всей своей жизни Цзян Цин лишь дважды позволила себе поделиться, причем с иностранцами, кое-какими воспоминаниями о своем детстве, семье, родителях, об учебе.

Первый раз это случилось в декабре 1942 года в Яньани. Тогда в беседе с П. П. Владимировым, связным Коминтерна при ЦК КПК, она рассказала, что ее первое имя — Ли Юньхэ, а артистическое — Лань Пин, что родилась она в 1912 году в городе Чжучэне провинции Шаньдун, в бедной семье, что отец умер рано, и мать нанялась в прислуги». Мать обожала дочь и на свой мизерный заработок сумела ей дать начальное образование. Семнадцати лет Цзян Цин поступила в шаньдунскую провинциальную школу под новым именем Ли Шуцзя. В 1929 году перешла в институт города Циндао с прочной мечтой о театральной карьере.

Из ее последующих отрывочных воспоминаний, у П. Владимирова сложилось мнение, что «свою карьеру Цзян Цин устраивала с помощью влиятельных покровителей. Так, с толстосумом Хуан Цзинем в 1934 году она переезжает в Бэйпин (тогдашнее название Пекина. — А. Ж.), где после знакомства с Пэн Чжэнем включается в подпольную революционную деятельность. В пьесах современных китайских авторов играла роли бедных крестьянок. Затем с профессором шаньдунской театральной школы Вань Лайтянем следует в Шанхай. Профессор устраивает ее в кинофирму «Мин Син» («Яркие звезды»). Она снимается в патриотических антияпонских фильмах. Прежде чем стать подругой Мао Цзэдуна, Цзян Цин сменила четырех покровителей. И каждый был ступенькой вверх по лестнице общественного положения. «Эти сведения непроверенные и, возможно, неточные», — предупреждает П. Владимиров.

Второй раз «красная императрица» приоткрылась Роксане Уитке, профессору истории Ньюйоркского университета, синологу. 38-летняя американка приехала в Китай в надежде собрать материалы для своей научной работы о положении китайских женщин. Однако к ней неожиданно проявила интерес Цзян Цин. Их первая встреча, состоявшаяся в Пекине летом 1972 года, получила продолжение на юге Китая, куда Роксана Уитке была доставлена на специальном самолете. Там, в окрестностях Гуаньчжоу, за первой беседой последовала вторая. Потом третья, четвертая… Целая серия продолжительных бесед.

Такого не мог позволить себе ни один из высших руководителей Китая. Партия установила на это негласное табу. Исключением был лишь Мао Цзэдун, положивший глаз на Эдгара Сноу. Через него Председатель КПК регулярно оповещал мир о многочисленных перипетиях на своем жизненном пути, о своих взглядах на мироустройство, разъяснял суть своих великих деяний и грандиозных замыслов. Теперь вторым исключением самовольно стала четвертая жена председателя.

«Вы, наверное, слышали об Эдгаре Сноу, — обратилась Цзян Цин к американке. — Его книга о председателе Мао была очень популярной на Западе. Вы молоды, талантливы. Напишите обо мне — и станете вторым Сноу, к вам придут слава и успех».

Однако Цзян Цин не собиралась ворошить старое, копаться в собственном белье.

«Вас интересует мое прошлое? — начала она свою первую беседу. — Что ж, я постараюсь вкратце рассказать о нем.

Мое настоящее имя Ли Юньхэ. Я очень люблю его. «Юнь» — это облака, а «хэ» — журавль. Представляете, как это красиво: в голубоватой дымке облаков взмывает ввысь грациозная птица! В Китае в ходу поговорка: «Журавль всегда выше кудахтающих кур». Так говорят о незаурядной натуре, выделяющейся среди серой массы…»

Кого она подразумевала под «незаурядной натурой», догадаться нетрудно. Сложнее объяснить, почему она ни словом не обмолвилась о фамильном иероглифе «Ли»? Откуда он взялся? Это фамилия отца?

«…Отчего я поменяла имя? Когда приехала в Шанхай искать работу, оказалась на киностудии. Там один из режиссеров дал мне псевдоним Лань Пин, но в иероглиф «пин» случайно добавили лишнюю черту, и получилось «Голубое яблоко». Забавно, не правда ли?

А когда я стала революционеркой и очутилась в Яньани, то выбрала себе мое нынешнее имя. «Цзян» — это «река», а «Цин» означает цвет, близкий к голубому, только еще более глубокий и насыщенный. Это мой любимый цвет. Раньше я всегда носила одежду голубых тонов. От бледного до иссиня-черного. Это изысканно и строго. Не правда ли?»

«…Я выросла в старом обществе, — продолжала Цзян Цин. — И мое детство иначе, как жалким не назовешь. Когда я родилась, моему отцу вот-вот должно было стукнуть шестьдесят, а матери уже перевалило за сорок. Мы жили очень бедно. Питались впроголодь. Отец плохо относился к матери, не было дня, чтобы он не бил ее. Доставалось и нам, мне и моим братьям и сестрам.

Однажды, возвращаясь домой из школы, я увидела идущего навстречу пожилого китайца с коромыслом на плече. На концах коромысла болтались отрубленные человеческие головы. Они кровоточили, оставляя жуткий след на земле. В те времена рубили голову за малейшую провинность. И картина, которая предстала предо мной, считалась обыденной. Пожилой китаец, покачиваясь в такт вибрирующему коромыслу, спокойно прошел мимо меня. А я была потрясена. Не помню, как добежала до дома. Бросила учебники на пол и, словно подкошенная, упала на кровать. Меня била дрожь, как в лихорадке…

Я думаю сказанного достаточно, что бы представить мое детство».

Цзян Цин смолкла. Хранила молчание и Роксана Уитке. У нее, конечно были вопросы к рассказчице. Но ее предупредили, что красная императрица не терпит, когда ее прерывают дополнительными вопросами или обращаются с просьбой что-то уточнить. Американке оставалось лишь довольствоваться услышанным.

Тайну биографических секретов Цзян Цин удалось в какой-то мере приоткрыть Чжун Хуаминю и Артуру Миллеру. Им посчастливилось разыскать в Гонконге, Японии, на Тайване и даже в Америке сверстников четвертой жены председателя Мао. Одни из них учились вместе с ней в средней школе, другие — в театральном училище, третьи довольно близко знали ее по совместной работе в кино и театре, наконец, четвертые были в курсе ее жизненных передряг и любовных похождений. В результате получилась довольно полная и, судя по всему, правдивая картина. Но Чжун Хуаминь и Артур Миллер признают, что им, например, так и не удалось точно установить год рождения Цзян Цин. В одних случаях им «твердо называли» 1914 год, в других — убеждали, что она «несомненно родилась в 1915 году».

Так или иначе, но родилась она в уеэде Чжучэн провинции Шаньдун. Ее крестили в баптистском храме и нарекли Шумэн. Отец ее носил фамилию Луань. Так что в самом раннем детстве она была Луань Шумэн. Кем был отец — сказать достаточно трудно. По одним сведениям, он промышлял торговлей, по другим — был крестьянином-середняком, по третьим — аж, «колесных дел мастером»! Одни утверждают, что это была семья со средним достатком, другие что они нищенствовали.

Отец умер, когда Шумэн была маленькой. Овдовевшая мать, здоровье которой оставляло желать лучшего, вынуждена была пойти в услужение в богатую семью, что позволяло хоть как-то сводить концы с концами.

Когда Шуман исполнилось семь лет, они с матерью перебрались в провинциальный центр город Цзинань и обосновались у Ли Цзумина, деда по матери, работавшего управляющим в одной из средних школ города. Благодаря своим связям в просветительских кругах он сумел устроить внучку в подготовительный класс при Провинциальной первой педагогической школе. Через шесть лет она закончила школу. О том, что произошло с ней после этого, никаких достоверных сведений нет.

По одной версии, в силу крайне стесненных финансовых обстоятельств мать решилась на то, чтобы продать 1314-летнюю Шумэн. Такое довольно часто практиковалось в те времена. Но Шумэн взбунтовалась, обратившись в полицию с просьбой защитить ее от рабства. Случилось так, что как раз в это время, весной 1929 года, было объявлено о наборе молодежи в только что открытое Провинциальное экспериментальное драматическое училище. И полицейские власти ничтоже сумняшеся направили Шумэн в это училище.

По другой версии, за год или два до окончания школы Шумэн лишилась матери — она умерла. Но дед, несмотря на действительно стесненные материальные условия, все-таки оставил внучку у себя и позаботился, чтобы она окончила школу. Более того, он дал ей свою фамилию Ли и новое имя Юньхэ, то самое, которое Цзян Цин назвала П. Владимирову и Роксане Уитке своим настоящим именем. А дальше случилось такое, что иначе, как детективной историей не назовешь: пятнадцатилетнюю Шумэн похитили! Киднэппинг был поставлен на широкую основу. Девушек похищали и затем продавали в ночные клубы, кабинеты массажа, а то и в… театральные труппы. Для престарелого Ли Цзумина, не имевшего своей семьи, это был страшный удар. Как он любил говорить: «Юньхэ — моя семья, а я — ее семья».

Все его попытки найти внучку оканчивались неудачей. Каково же было его изумление, когда он год спустя на спектакле в цзинаньском театре увидел выступающую на сцене внучку! Он тотчас через влиятельных друзей вступил в переговоры с похитителями и, заплатив выкуп, вернул себе Юньхэ. Но перед ним была уже не прежняя девушка-подросток, напоминавшая еще не распустившийся девственный цветок, а привлекательная, рафинированная, с прекрасными манерами и навыкам общения юная леди. Она вела себя настолько самоуверенно, что уже успела получить прозвище «высокомерная мисс Ли». И еще одну, новую черту заметил в своей внучке престарелый дед: тягу к приключениям, которые, в частности, сулила ей театральная жизнь. Она решительно отвергла его предложение продолжить учебу в общеобразовательном институте, хотя он обещал помочь ей в этом. Но «высокомерная мисс Ли» предпочла устроиться в Шаньдунское провинциальное экспериментальное драматическое училище. Его номинальным директором считался приглашенный из США драматург Чжао Таимо. Фактически же всеми делами в училище заправляли Ван Бишэн и его супруга У Жуйянь, популярные в то время знатоки пекинской оперы и драмы на диалекте путунхуа. Что же касается Чжао Таймо, то он обосновался в красивом портовом городе Циндао, где устроился деканом местного университета.

Учеба в училище шла у Юньхэ ни шатко ни валко. Ее однокашники, в частности Вэй Хулин, шанхайская звезда кино и театра 3040-х годов, и Чжао Юньшэнь, популярнейший исполнитель пекинской оперы, не смогли припомнить, чтобы «высокомерная мисс Ли» хоть как-то проявила себя на сцене училища, на которой каждую субботу и воскресенье непременно игралась опера или ставился драматический спектакль, показала свои актерские возможности, заявила о себе.

«Мисс Ли» недолго ходила в девицах. Своего суженого-ряженого по фамилии Пэй она разыскала там же, в училище. Они быстро поженились и так же быстро расстались. Потому-то, видно, не сохранилось никаких хотя бы отрывочных сведений о первом муже Цзян Цин, даже о его имени.

В начале 1933 года Юньхэ бросает учебу в драматическом училище и, навсегда вычеркнув из своей жизни любящего деда, а заодно и первого мужа, перебирается в Циндао, где представляется как Ли Циньюнь. Кстати, в гонконгском справочнике «Кто есть кто в Китае» за 1967 год Ли Циньюнь фигурирует как настоящее имя Цзян Цин.

В Циндао она напрашивается на прием к Чжао Таймо и продолжает напоминать ему о себе до тех пор, пока он не устраивает ее на работу в университетскую библиотеку.

По единодушному мнению всех, кто так или иначе знал ее, она умела играть на чьем-либо терпении до тех пор, пока не добивалась того, чего хотела.

Став сотрудницей библиотеки, Циньюнь переключается с Чжао Таймо на его супругу Юй Шань и входит к ней в доверие, причем настолько, что двери дома этого благородного семейства открываются перед «мисс Ли» в любое время дня и ночи. Главным объектом своих вожделений Циньюнь избрала Юй Цивэя, кузена мадам Юй Шань. Она заприметила красавчика в университете, где он слыл не только покорителем девичьих сердец, но и талантливым проповедником популярных тогда в студенческой среде левых идей. Он был членом компартии, в которую вступил в 1932 году. Кроме того, приходился племянником гоминьдановскому министру обороны Юй Давэю. Нетрудно догадаться, почему «мисс Ли» положила на него глаз и, долго не раздумывая, стала его любовницей. Более того, она прониклась его левыми идеями, стала активной сторонницей прокоммунистической деятельности, которой занимались в Циндао многие киноактеры.

Однако любовный роман с Юй Цивэем оказался, к великому сожалению «мисс Ли», скоротечным. Она сумела только понравиться ему, но не покорить его сердце. Он видел в ней лишь очередную девочку. В том же, 1933 году Юй Цивэй уехал в Пекин, навсегда порвав с Цзян Цин. Впоследствии он, приняв имя Хуан Цзин, дорос до министра машиностроения КНР. Умер в 1958 году.

В 1934 году Чжао Таймо и Юй Шань принимали у себя в Циндао своего старого друга Си Туншаня, директора одной из шанхайских киностудий. Цзян Цин, как говорится, оказалась в нужное время в нужном месте — в доме Юй Шань в вот самый момент, когда туда пожаловал высокий гость из Шанхая. Естественно, она была представлена ему. И конечно же, докучала гостю до тех пор, пока он не согласился взять ее с собой в Шанхай.

* * *

Шанхай начала 30-х годов считался «китайским Голливудом», фабрикой грез. Добрый десяток киностудий, поставивших кинобизнес на поток, словно магнит притягивали к себе со всего Китая писателей, сценаристов, режиссеров и, конечно, артистов. Каждый из них надеялся поймать здесь за хвост жар-птицу, обрести известность и богатство.

Она объявилась в богемном мире Шанхая не как Ли Юньхэ или Ли Циньюнь, или, наконец, «высокомерная мисс Ли», а как «честолюбивая актриса Лань Пин — «Голубая яблонька».

«…В молодости я была совсем другой, — откровенничала Цзян Цин в беседах с американкой. — Очень эмоциональной. Со мной происходила тьма романтических историй. Во мне вообще нет ни капли феодальных предрассудков, которыми обычно напичканы китаянки. Я всегда веду себя так, как мне подсказывает чувство…

Знаете, я больше всего люблю наш Шанхай, — продолжала она. — Иностранцы называют его раем для ловкачей и авантюристов. И пожалуй, в этом есть немалая доля истины. Но мне очень нравятся, например, шанхайские уличные песенки — простые, непосредственные.

Когда я приехала в Шанхай, меня стали осаждать толпы поклонников. О, на какие только уловки они не пускались! До сих пор всех помню по именам. Потом многие из них достигли больших высот. Ну а теперь большинство уже свергнуты…»

Первым, на кого «высокомерная мисс Ли» положила глaз в Шанхае, был нектo Чжан Гэн, один из руководителей местной организации КПК. Она знала что делала: многие киностудии Шанхая контролировались коммунистами. И связь с Чжан Гэном сулила прекрасные перспективы. Но вот беда! Чжан Гэн всерьез увлекся ею и объявил своим товарищам по партии и кинобизнесу, что Лань Пин — «его девушка», что она «принадлежит ему и только ему» и станет его женой, и строго предупредил, чтобы «никто не дотрагивался до нее».

Покорная, бессловесная, верная спутница жизни важного партийного функционера — это было не для Лань Пин. Она решительно отказала Чжан Гэну, к его немалому удивлению. Отказала и тотчас переключилась на Тан На. Вскоре без малейших возражений, а точнее с величайшей радостью стала законной женой этого очень популярного тогда в Шанхае актера, сценариста и кинокритика.

Тан На ввел молодую жену в круг своих обширнейших знакомств в мире искусства. Лань Пин с ее умением преподнести себя, понравиться быстро обзавелась полезными друзьями, приятелями и просто нужными связями. На первый взгляд, все складывалось у нее как нельзя лучше. Но это только на первый взгляд…

«Актерская труппа, — вспоминают старые знакомые Цзян Цин по миру кино в Шанхае, — это обычно единое целое. Вместе селятся. Вместе питаются. Вместе проводят досуг. Все у всех на виду. Но только не Лань Пин. Эта всегда держалась где-то в сторонке. Сама по себе. Даже питалась в одиночку, в своей комнатушке. Посочувствовать кому-то, посодействовать коллеге, поддержать его хотя бы морально — ей такое и в голову не приходило. А вот подстроить подлянку ради собственной выгоды — тут она была горазда. У нее все заботы были только о себе. Эгоистичная и честолюбивая она знала чего хочет и как можно этого достигнуть. Хотя ей не всегда это удавалось».

Имея при себе знаменитого мужа, Лань Пин не смогла пробиться на большой экран. Ее уделом были роли «заднего плана», или, как еще их называли, «роли декоративного плана». Не только ведущих, но даже второстепенных ролей ей никто не предлагал. По оценке ее бывших коллег, «она была какой-то безликой, пожалуй, одной из самых заурядных среди актрис Шанхая. Правда, изредка ее фотографии мелькали на газетных полосах. Но только потому, что ее мужем был Тан На».

Нетрудно догадаться, почему между Лань Пин и Тан На стали возникать недомолвки и тихие семейные ссоры, которые неминуемо переросли в громкие, на весь богемный мир Шанхая, скандалы. Они достигли своего апогея, когда Тан На, как и положено мужу, последним узнал о том, что его избранница еще до истечения медового месяца легла в постель с кинорежиссером Чжан Минем в надежде заполучить таким путем ведущую роль в его фильме «Тайфун» («The big Thunder Storm»). Достойно оценив ее любовный пыл, ее темперамент, Чжан Минь тем не менее роли ей не дал.

Кризис в своей супружеской жизни Лань Пин решила очень просто. Упаковала чемоданы и, не сказав мужу ни слова, исчезла. А через несколько дней объявилась в родной Цзинани, откуда с наслаждением следила по газетам за тем, как шанхайский мир богемы перемывает ей косточки и сочувственно обсуждает неудавшуюся попытку Тан На свести счеты с жизнью. Она искренне радовалась тому, что ее имя отныне на слуху не только в Шанхае, но и во многих других городах и весях.

* * *

Летом 1937 года японские войска вторглись в Китай, 13 августа Шанхай подвергся бомбардировке. Киностудии стали спешно перебираться во внутренние районы страны, подальше от боевых действий. Одна из них, а с ней труппа актеров, среди которых оказалась Лань Пин, обосновалась сначала в городе Ухань, но вскоре война пришла и туда. И студия переехала в гор. Чунцин провинции Сычуань. Там «Голубой яблоньке» улыбнулась удача. Ей предложили ведущую роль в антияпонском фильме «Китайские дети». Причем играла она в паре с самим Чжао Данем, звездой первой величины. В фильме он — молодой крестьянин. Она — его жена. Они страстно любят друг друга. Причем, как выяснилось вскоре, не только на съемочной площадке. Вот-вот должен был разразиться скандал. Его сумел предотвратить Чжао Дань, которому небезразлична была репутация и примерного семьянина. Он порвал с «голубой яблонькой», и ему все сошло с рук. А та не избежала наказания — потеряла вроде бы обещанную ей роль в следующем из антияпонской серии фильме «Это бескрайнее пустое небо» («The Long Empty Sky»). За первым ударом судьбы последовал второй. Несколько месяцев спустя студия и труппа перебазировались в Яньань, уже ставшую главной опорной базой КПК. Однако «Голубую яблоньку» с собой не взяли. Пришлось ей в одиночку добираться до Яньани.

* * *

Су Исинь работал в яньаньском Институте искусств имени Лу Синя в должности директора по учебной части. В круг его служебных обязанностей входил контроль за деятельностью укомлектованных из артистов пропагандистских бригад, разъезжавших по городам и весям. «Голубую яблоньку» такая работа вполне устраивала. Поэтому вскоре импозантный джентльмен с блестящим европейским образованием и великосветскими манерами, каким был Су Исинь, стал то ли любовником, то ли гражданским мужем Лань Пин. Но через некоторое время она пришла к выводу, что явно обманулась с выбором «всесильного мужа». По меткому выражению ее коллег, она поняла, что «вышла замуж за рядового чиновника, полагая, что он — начальник департамента».

…Мао Цзэдун время от времени выступал с лекциями в Институте искусств имени Лу Синя. Ему импонировала там слушательская аудитория. Сплошь деятели литературы, театра, кино. Многие с громкими именами. Воспитанные, образованные, умеющие слушать и понимать услышанное.

Во время одной из таких встреч с миром богемы привычную тишину зала вдруг нарушили чьи-то аплодисменты и возгласы «Хао!» («Хорошо!»), а затем «Дуй» («Правильно!»). Потом это повторилось еще и еще… Возмутительницей спокойствия, как успел заметить Председатель КПК, была молодая особа в первом ряду, прямо напротив него. Едва он закончил лекцию, как она вскочила со стула и обратилась к нему с каким-то нелепым, не к месту, вопросом. Тем не менее он посчитал целесообразным отметить ее «любознательность и усердие в учебе».

Для «мисс Ли» этого было вполне достаточно, чтобы почувствовать что она попала в «десятку». Председатель Мао был в тот момент «соломенным вдовцом». Его третья жена уже длительное время находилась на лечении в Москве. А он слыл большим поклонником слабого пола. «Голубая яблонька» была уверена, что ее большие глаза, ухоженная кожа, а главное — все, что до этого безотказно действовало на мужчин, не могло оставить равнодушным Мао Цзэдуна…

Видному советскому дипломату и ученому, тонкому знатоку Китая, а также женской красоты Михаилу Степановичу Капице довелось впервые наблюдать Цзян Цин как раз в ее яньаньский период. Правда, не в самой Яньани, а в Чунцине, в здании советского посольства.

«Однажды, незадолго до переезда посольства из Чунцина в Нанкин, в посольство пришла Цзян Цин. Она была в Чунцине по пути из Москвы в Яньань, где проходила лечение. Ей тогда было 32 года. В прошлом шанхайская актриса, она перебралась в Яньань, где ее приметил Мао Цзэдун… По молодости я думал, что артистки должны быть красивыми. Цзян Цин не была красавицей. Она была худощава, выше среднего роста, причем верхняя часть тела была длиннее нижней. Была одета в серый френч и брюки, которые не могли сделать привлекательной даже Элизабет Тейлор. Держалась скромно, показывала флакон духов «Красная Москва», который ей подарили в СССР и который она собиралась открыть после победы…»

Подытоживает же свои наблюдения он следующими словами: «Мне, как и Марксу, ничто не было чуждо, и я не рубил себе палец подобно отцу Сергию. Но когда я увидел Цзян Цин, я задал себе вопрос: мог ли я поухаживать за ней как за женщиной, и ответ был: «Нет, конечно, нет!»

…Вскоре после той самой лекции Лань Пин отправилась в Яньцзялин. Солдатам, охранявшим резиденцию Мао Цзэдуна, она объяснила, что ей необходимо обсудить с председателем Мао «некоторые идеологические вопросы». Ее пропустили.

К себе в общежитие она вернулась к обеду следующего дня. А ближе к вечеру вновь устремилась в Яньцзялин. Ее не смущало, что у председателя была законная жена, родившая ему пятерых детей. Не смущало и то, что он на двадцать лет старше ее. Летом 1943 года она насовсем перебралась в пещеру Мао Цзэдуна. И из Лань Пин, «Голубой яблоньки», превратилась в Цзян Цин, «Голубую реку».

Соратники Мао Цзэдуна по партии были с самого начала категорически против его брака с легкомысленной «мисс Ли», о прошлом которой были детально осведомлены. Они и, разумеется, их боевые подруги-жены недвусмысленно давали понять, что никогда не примут «мисс Ли» в свой круг. Однако переубедить председателя им не удалось. Да и сама «мисс Ли» показала, что может постоять за себя.

В один прекрасный день она нежданно-негаданно заявилась на заседание руководителей КПК и с порога объявила: «У меня для вас хорошая новость. Председатель и я стали жить вместе». Оторопевшие партийные боссы отреагировали на «хорошую новость» гробовым молчанием. Председательствовавший на заседании Мао Цзэдун тоже проглотил язык. Тогда Цзян Цин продефилировала по залу заседаний, нарочито выставляя напоказ свой неестественно большой живот. Она была беременна. А с этим уже никто из участников заседания не мог не считаться.

Как уже отмечалось выше, в конечном итоге ЦК дал Мао Цзэдуну согласие на брак с «мисс Ли», но при условии, что она не будет лезть в политику и дела партии, а также публично появляться как жена председателя.

Цзян Цин спокойно восприняла вынесенный ей вердикт, поскольку верила в мудрость древнего китайского изречения: «Кто разделил ложе с драконом, будь то супруга, наложница или даже служанка, тот вместе с драконом и царствует».

* * *

По воспоминаниям тех, кто тогда тоже обитал в яньаньских пещерах, Цзян Цин рядом с неторопливым, рыхловатым Мао Цзэдуном смотрелась юной хрупкой девушкой. Она старалась во всем угождать ему, предугадывать каждое его желание: вовремя придвинуть поближе его любимый шезлонг, подать кружку с крепчайшей китайской водкой, насыпать ему в ладонь ароматный жареный арахис. А во время беседы или застолья Мао Цзэдуна с кем-либо из его соратников или гостей — изловчиться вставить к месту пару слов: «Ах, как много работает мой муж, все пишет и пишет, пока рука не отнимается». Она умела выбрать момент, чтобы ублажить председателя — завести патефон с записями столь любимых им старинных китайских опер. Следила за его здоровьем, питанием и даже за одеждой. Но было бы ошибкой думать, что она выполняла роль прислуги. Отнюдь нет. Она сумела стать его соратницей, причем весьма влиятельной, в непрекращавшейся борьбе за власть.

Фактически Цзян Цин стала его личным секретарем и, что важнее, полновластной хозяйкой его домашней канцелярии, включая секретную переписку. Она контролировала распорядок его дня, назначала и отменяла встречи. И он безропотно подчинялся ей. Дело доходило до того, что Мао Цзэдун не позволял лечащему врачу измерять температуру и не принимал лекарств, если рядом не было Цзян Цин.

Зная, что ее муженек слабоват по женской части, Цзян Цин постаралась и здесь установить свой порядок. Танцами в Яньани увлекались все, включая самого Председателя КПК. Они регулярно устраивались в Ваньпзяпине. Цзян Цин посещала их вместе с мужем. Более того, она сама подбирала ему самых смазливых партнерш. И делала это с одним лишь умыслом: каждая красавица, которую она подводила к Мао Цзэдуну, отдавала себе отчет в том, что ей позволено лишь потанцевать с председателем, но не более. Правда, и в этих условиях он не упускал своего шанса. И не только на танцах.

«Для Цзян Цин, — пишет в своих мемуарах П. Владимиров, — характерна крайняя целеустремленность. Она преодолевает препятствия и упорно стремится к почетному положению в обществе. Свой темперамент подчиняет рассудку. Не знает жалости к себе, ее заботит только карьера. Пока молода, спешит к цели… Честолюбие и карьеризм накрепко связывают Цзян Цин с Мао Цзэдуном. Чувства подкрепляются сходством натур».

Ситуация в корне изменилась вскоре после провозглашения 1 октября 1949 года Китайской Народной Республики. Став ее председателем и почувствовав себя императором, Мао Цзэдун дистанцируется от своей четвертой жены. У китайских императоров помимо жен всегда были гаремы. Поэтому их жены проживали отдельно от своих повелителей.

Мао Цзэдун и Цзян Цин также стали жить раздельно. Приняв это как должное, «Голубая река» не могла отделаться от мысли, что председатель, на радость своему окружению, может развестись с ней. Этот страх делал ее злой, желчной, истеричной даже в общении с преданной ей прислугой. Не могла она смириться и с тем, что у ее мужа все-таки появился гарем — в Чжуннаньхае регулярно устраивались танцы с приглашением молоденьких девушек из разных ансамблей, и Мао Цзэдун уводил в расположенную поблизости спальню понравившуюся ему девушку или даже несколько девушек одновременно и проводил с ними целые недели. Время от времени Цзян Цин совершала «набеги» в эту спальню и в присутствии «наложниц» учиняла шумные скандалы. Но это ничего не меняло. Ближайшее окружение председателя молчало. Ведь оно изначально было против брака Мао Цзэдуна с «мисс Ли» и теперь продолжало в упор не видеть ее. Она по-прежнему оставалась для них чужой и ей давали понять это в большом и малом.

Когда в июне 1949 года в Пекине была созвана учредительная конференция Всекитайской федерации работников литературы и искусства, ее имя не включили даже в список гостей. А ведь многие участники и даже инициаторы этого форума знали ее по прошлым временам, по совместной работе в театре и кино, поддерживали с ней контакты в яньаньский период.

Еще более звонкую пощечину получила она в 1955 году, когда ее, даже не поставив в известность, вывели из состава правления Общества китайско-советской дружбы, организации в те годы весьма престижной, но сугубо общественной, никак не влиявшей на политику высоких партийных и государственных инстанций, в деятельность которых Цзян Цин запрещено было вмешиваться.

«Моральный террор», как окрестила это сама Цзян Цин, прекратился, когда ее муж стал замышлять «великую пролетарскую культурную революцию». Вспомнив о своей соратнице яньаньского периода, он привлек ее к подготовке и реализации этой революционной идеи.

«Цзян Цин, — отмечают Чжун Хуаминь и Артур Миллер, — оказалась верной женой, согласившись стоять в стороне до тех пор, пока сам Мао Цзэдун не вовлечет ее в борьбу за его идеи. После приблизительно тридцати лет супружества Мао смог довериться своей жене во времена, когда он, вероятно, с трудом мог верить кому-либо еще. Об этом говорит и то обстоятельство, что Цзян Цин в период культурной революции ни разу не приклеивался ярлык «экстремистки», хотя она безусловно заслуживала этого как в Китае, так и за его пределами. Есть доказательства того, что она в самые последние моменты подталкивала «культурную революцию» в более радикальном направлении, чем, скажем, остальное руководство».

В 1964 году Цзян Цин впервые после долгих лет забвения заявила о себе в качестве депутата Всекитайского собрания народных представителей (ВСНП) от провинции Шандун. Она активно включилась в кампанию за реформирование традиционного китайского театра. Поводом для этого послужило указание Мао Цзэдуна от 27 июня 1964 года о том, что союзы работников литературы и искусства «в последние годы докатились даже до ревизионизма и, если не провести серьезной перестройки, то они в один прекрасный день неизбежно превратятся в организации типа венгерского «Клуба Петефи».

Указание мужа-императора (а именно посредством «указаний» китайские императоры предпочитали управлять Поднебесной) открывало перед Цзян Цин широкие возможности для выхода на политическую арену страны, к тому же через хорошо знакомую ей сферу искусства.

Чуть позже, в конце 1966 года, она заявит: «Несколько лет назад я начала довольно систематически изучать некоторые области литературы и искусства… Я заметила, что наши литература и искусство не соответствуют экономической основе социализма и что поэтому они неизбежно будут ей вредить». Дальше еще круче: «Империализм — это одряхлевший, паразитирующий и прогнивший капитализм. Современный ревизионизм — продукт империалистической политики, вариант капитализма. Они не могут создавать хороших произведений… Капитализм просуществовал несколько столетий, но все же располагает весьма ограниченным количеством «классиков». Некоторые его произведения, скопированные с так называемых «классических» творений, тусклы и безжизненны, они уже не привлекательны и, следовательно, совершенно упадочны. Есть и некоторые другие произведения, широко распространяемые среди народа, отравляющие и парализующие его. Это произведения типа твиста, джаза, стриптиза, импрессионизма, символизма, абстракционизма, живописи «диких», модернизма и т. д. и т. п. — их перечень поистине бесконечен. Но все эти произведения можно квалифицировать как прогнившие и безнравственные, как произведения, отравлявшие жизнь народа».

Всему этому противопоставлялась быстро набиравшая силу кампания по реформе традиционного китайского театра. Кстати, в ней впервые был запущен в оборот термин «культурная революция». А началась она с реформирования классической пекинской оперы.

Как известно, традиционный китайский театр, его драма, музыка, балет, пантомима, акробатика кровно связаны с древней культурой и традициями Поднебесной. На протяжении тысячелетий красной нитью через любое действо на подмостках проходила благородная идея борьбы между добром и злом, правдой и неправдой, любовью к отчизне и предательством. На этом строился весь репертуар пекинской оперы, насчитывавший свыше тысячи трехсот разных по жанру произведений. Отныне сам репертуар объявлялся «вредным», а включенные в него оперы и пьесы — «ядовитыми травами». «И хотя в некоторых пьесах имеются прогрессивные мысли, — вещала Цзян Цин со страниц теоретического органа ЦК КПК журнала «Хунци», — в целом они не отвечают требованиям воспитания трудящихся в духе социалистических идей. Поскольку плохие пьесы имеют феодальную окраску, они наносят вред и должны быть решительно отвергнуты».

Что же было предложено ею взамен? «Мисс Ли» отобрала восемь наиболее популярных опер и пьес и перекроила их на свой революционный лад. Остальные были запрещены. Перекройка же свелась к тому, что традиционная музыка и жесты, характерные для китайского классического театра, были сугубо механически «пристегнуты» к тем или иным эпизодам периода антияпонской войны и борьбы с гоминьдановцами. Совмещалось несовместимое. Главное же «художественное» достоинство этих творений состояло в том, что их герои, все без исключения, прославляли «великого вождя — председателя Мао».

Пекинская опера стала, таким образом, ареной политической борьбы за торжество «идей Мао Цзэдуна». Как отмечалось в предисловии к краткому содержанию «революционной» симфонии «Шацзябан», кстати озаглавленному «Под лучезарными идеями Мао Цзэдуна», только благодаря «заботам и наставлениям мужественного знаменосца пролетарской культурной революции Цзян Цин кольцо блокады, созданное проводниками контрреволюционной черной линии» в области литературы и искусства, будет прорвано и появится первая пролетарская симфония «Шацзябан». Это — «великая победа революционной линии Мао Цзэдуна», «великая победа его идей!»

Авторитет Цзян Цин в политической элите Китая поднимался как на дрожжах. Этому всячески способствовало организованное в средствах массовой информации пропагандистское обеспечение. Четвертая жена Мао объявлялась «талантливейшей актрисой, у которой огромные заслуги перед народной ревлюцией и партией», «великим реформатором, сумевшим творчески переосмыслить восемь самых любимых в народе опер и пьес и переделать их в образцовые ревлюционные спектакли».

Каждое появление «красной императрицы» на широкой публике выглядело грандиозным политическим шоу.

«…Длинный кортеж лимузинов черного цвета медленно двигался по главной магистрали Пекина — Чаньаньцзе. Затем свернул на улицу Сидань, в направлении района Сисы, и, преодолев несколько сот метров, въехал в ворота Народного театра. От ворот до входа в здание театра был выстроен почетный караул. Миновав его, автомобили заглушили моторы.

Время близилось к семи и в зрительном зале стали медленно угасать люстры. Вот-вот должно было начаться действо. Но как раз в этот момент вдруг распахнулись двери запасного выхода и в зале появилась Цзян Цин со своей свитой. Моментально вспыетули лампочки и засверкали хрусталем люстры. Зрители повскакали с мест. Грянул гром аплодисментов. Высоко держа голову «красная императрица» прошествовала к забронированному для нее месту. Окинула взором зал и помахала рукой. Шквал аплодисментов усиливался. Как только она уселась, свет разом погас, раздвинулся занавес и на сцене начался «образцовый революционный спектакль»…

Была, правда, и другая, негласная, оценка реформаторских стараний Цзян Цин.

Выйдя на «широкую дорогу» политической деятельности, «мисс Ли» вспомнила и о своем прошлом. Вспомнила и решила избавиться от него.

В 1964 году она стала настойчиво требовать допуска в архив Управления общественной безопасности (УОБ) Шанхая, где, разумеется, хранилось пухлое досье о «шанхайском периоде» ее жизни. Ей отказали. Однако некоторое время спустя, когда она стала заместителем руководителя Группы по делам культурной революции при ЦК КПК, а затем еще и членом Политбюро, уже никто не мог противостоять ее желанию — досье оказалось у нее в руках. Одновременно по ее приказу было арестовано 26 руководителей шанхайского УОБ, включая его начальника Хуана Чибо. А свыше 100 сотрудников УОБ, посмевших оспаривать ее указание, были, как сообщалось в печати, «доведены до смерти». «Мисс Ли» никому ничего не прощала.

В октябре 1966 года в том же Шанхае в домах пяти выдающихся деятелей искусства одновременно были проведены обыски, после которых все пятеро были арестованы и подвергнуты репрессиям.

Один из «пятерки», кинорежиссер Чжэн Цзюньли сразу же написал Цзян Цин письмо, в котором были такие строки: «Со мной беседовали насчет Ваших старых писем. Я не помню, чтобы у меня сохранились такие письма. Не сохранились и письма, которые Вы посылали нам, Чжао Даню и его жене. Посылаю несколько старых фотографий, снятых в 30-е годы. Можете поступать с ними по своему усмотрению». Чжэн Цзюньли был заключен в тюрьму, где его пытали. Через два года он скончался в тюремных застенках.

Всемирно известный киноактер Чжао Дань, тот самый, который в фильме «Китайские дети» играл молодого крестьянина, а Цзян Цин — его жену, провел пять долгих лет в одиночной камере, после чего был сослан на каторгу, которая называлась «трудовым перевоспитанием в деревне». «Репрессии, которым я подвергся в годы «культурной революции», — вспоминал он впоследствии, — были гораздо более жестокими, чем мое пребывание в гоминьдановской тюрьме». Он умер в октябре 1980 года в Пекине, когда на фестивале в лондонском «Филм-тиэтр» шесть его наиболее популярных кинолент удостоились самой высокой оценки английских критиков.

«Высокомерная мисс Ли» мстила всем, кто когда-то в прошлом пренебрег ее «актерским талантом», не разглядел его, отказал ей в стремлении стать звездой кино и театра, кто хоть как-то, умышленно или ненароком, обидел ее или, наконец, пришелся тогда из-за зависти не по душе. Все они получили «по заслугам». Популярная певица Ван Кунь была обвинена в «тесных связях с заграницей» и понесла наказание. А писатель Лю Байзой — объявлен «гоминьдановским шпионом» и тоже репрессирован. Проректору Народного университета Сюнь Яню — навешен ярлык «агента военно-стратегического комитета гоминьдана». И он так же оказался за решеткой.

Одна из популярнейших китайских актрис того времени Хун Сэньню покончила с собой в Гуаньчжоу, выбросившись с шестого этажа соего дома. Перед этим домом и на стенах здания театра, где она играла, были развешаны так называемые дацзыбао, в которых она обвинялась в «перерождении» и прочих смертных грехах. Ее наголо остригли и заставили идти по улицам города с остроугольным «колпаком дурака» на голове.

В дaцзыбaо, pacклeнныx сразу же после ее смерти, говорилось, что «она трусливо уклонилась от ожидавшего ее уголовного наказания».

«В феврале 1968 года меня тайно доставили в Пекин, — вспоминала Цинь Гуйчжэнь, работавшая служанкой у Цзян Цин в 30-е годы. — Дело в том, что я, конечно, многое знала об интимных сторонах ее жизни в тот период. Тогда в квартире Лань Пин слонялся самый разношерстный народ. Помнится, однажды она привела мужчину. И ночью между ними началась ссора, а затем настоящая драка. При этом оба схватились за ножи. Я вмешалась и, по-моему, спасла Лань Пин. Мужчина ведь был сильнее ее. А бывало и так, что ей не на что было поесть. Тогда я покупала ей еду на свои скудные сбережения. Я думала, что теперь она захотела встретиться со мной. Но вместо этого меня на семь лет упрятали в тюрьму».

Местью за прошлое дело не ограничивалось. Ведь Цзян Цин хотелось предстать перед всем миром «незаурядной натурой», как она выразилась в беседе с Роксаной Уитке, одинаково хорошо разбирающейся не только в проблемах искусства, но и в политике, хозяйственных вопросах, дипломатии и даже в стратегии военного искусства.

«…Сегодня я хочу ознакомить вас с Сибэйским сражением. Уверена, вас заинтересует эта любопытная история, — заявила американке Цзян Цин во время одной та их бесед. — Дело было так: многотысячная гоминдановская армия под командованием любимчика Чан Кайши генерала Ху Цзуньнаня попалась в нашу западню. Мы начали их окружать… Толпы распропагандированных нами солдат перешли на нашу сторону. Они остались в гоминьдановской форме, но получили фуражки с красной звездой… Бывало, мы пробирались горными тропами, а внизу, прямо под нам шли по дороге гоминьдановцы, до нас доносилась их речь. Мы крались тихо и бесшумно, словно тени… Когда председатель Мао руководил Сибэйским восстанием, я все время была подле него. С нами была группа верных товарищей… Подобные случаи из военной жизни тоже часть моей биографии. Ведь Сибэйским боем я руководила вместе с председателем Мао. Это сражение было ужасно кровопролитным. Мне пришлось нелегко. Когда мы отходили из Яньани, все женщины ушли, переправившись через Хуанхэ, но я осталась рядом с предеедателем. Я была на поле боя до тех пор, пока мы не разгромили армию Ху Цзуньнаня».

Разумеется, это был не единственный случай, когда Цзян Цин выдавала желаемое за действительное только для того, чтобы показать себя необычайно одаренной личностью. И горе было тому, кто пытался усомниться в этом.

Известный в Китае военачальник Ян Чэньу рискнул однажды по-солдатски откровенно предостеречь Цзян Цин от некомпетентного вмешательства в военные дела: «Когда старая курица начинает кукарекать при восходе солнца — это значит, что процветающая фирма в опасности». Реплика стоила ему поста начальника Генштаба HОAK.

Министр угольной промышленности Китая Чжан Линьчжи также имел неосторожность нелестно отозваться о талантах «красной императрицы». Возмездие не заставило себя ждать. 14 декабря 1966 года Цзян Цин публично объявила его «твердолобым приспешником врагов председателя Мао» и спровоцировала хунвэйбинов на организацию беспорядков в министерстве угольной промышленности. Еще через неделю Чжан Линьчжи скончался под пытками в своем служебном кабинете.

У Дэн Сяопина были все основания заявить: «Председатель Мао позволил ей взять власть в свои руки, сформировать свою фракцию, использовать невежественных молодых людей для того, чтобы создать себе политическую базу, воспользоваться именем Мао Цзэдуна как своим личным флагом ради своих личных интересов… Председатель Мао никогда не вмешивался, чтобы остановить ее или хотя бы помешать ей использовать его имя».

Несколько штрихов к портрету «красной императрицы» могут добавить зарисовки Крума Босева. Во время «культурной революции» он был в Пекине в качестве временного поверенного в делах Народной Республики Болгарии.

«Первый раз я увидел Цзян Цин на официальной трибуне Тяньаньмынь». Моложавая, небольшого роста, в черных очках и солдатской фуражке, она скорее походила на тех хунвэйбинов, которые вышагивали перед трибунами в рядах «кричащих батальонов». И так же, как они, она высоко подняла над головой «красную книжку» — цитатник Мао Цзэдуна». Это было в декабре 1967 года.

«…Большой банкетный зал Всекитайского собрания народных представителей переполнен. Чжоу Эньлай устроил большой прием в честь принца Сианука. Преобладает зеленый цвет одежды военных. Военный оркестр играет почти беспрерывно. Резкие, отрывистые звуки так хорошо известной нам музыки, которую мы вынуждены слушать постоянно на таких мероприятиях, часто переходят в какие-то неизвестные лирические мелодии. Кто-то говорит, что это сочинения Сианука. Принц сидит напротив Чжоу, напротив него сидит и жена Линь Бяо — Е Цюнь. Она в военной форме и фуражке. В такой же форме мы привыкли видеть и Цзян Цин. Но в этот вечер она надела гражданское платье. На ней элегантный серый костюм. Было жарко, и Цзян Цин сняла пиджак, оставшись в черной атласной блузе поверх широких брюк. Чжоу разговаривает с женой Сианука, гремит оркестр, оживленно беседуют за столами дипломаты. Но Цзян Цин ни с кем не разговаривает. Она то присядет на миг на отведенное ей место за официальным столом рядом с Яо Вэньюанем, то встанет и идет через весь зал, исчезая в соседних помещениях, затем вновь возвращается. Вот она остановилась у одного из столов в глубине зала. Кто-то за соседним столом произносит по-английски: «Это артисты из труппы Пекинской оперы». Но Цзян Цин недолго задерживается и возле них. Она быстро пересекает зал, чувствуя устремленные на нее взгляды». Эта запись в дневнике К. Босева датирована 5 июля 1970 года.

А вот какой увидела Цзян Цин американка Роксана Уитке: «По китайским меркам, высокая 5 футов 5 инчей — Цзян Цин выглядела стройной, изящной и даже хрупкой. При разговоре она любила жестикулировать. При этом движения ее тонких, красивых рук были плавными, непринужденными. Так же непринужденно она изредка поправляла бело-зеленый пластиковый гребень в коротко подстриженных темных волосах.

При ней всегда были помощники, телохранители, личные врачи и прочая свита, молчаливая и бдительная, готовая по первому сигналу повелительницы выполнить любое поручение. Каждое ее слово моментально записывалось. Причем до тех пор, пока она не окончит свой, казалось бы, бесконечный монолог, никто не смел даже рта раскрыть. Все это. вместе взятое, создавало впечатление о Цзян Цин как о «пролетарской императорской особе».

Как личность Цзян Цин достаточно сложна и противоречива. Bнe всякого сомнения, она интеллигентна, не лишена обаяния, способна очаровать собеседника. В то же время из нее выпирает высокомерие, надменность, заносчивость. Она непредсказуема и эгоцентрична. Кроме того, ей присущи какая-то нервная непоседливость и неутомимость. Она легко возбудима.

Во время одной из бесед она почувствовала себя настолько переутомленной, что решилась принять снотворные пилюли. Однако не рассчитала дозу и, не дойдя до дивана, на котором хотела отдохнуть, рухнула на пол как подкошенная.

В другой раз она неожиданно прервала беседу и стала играгь на бильярде со своими помощниками. Причем буквально визжала от восторга каждый раз, когда ей удавалось послать шар в лузу. Потом она объяснила, что к такому «упражнению» она прибегает всякий раз, когда возникает необходимость размять затекшие ноги.

В своих бесконечных монологах она неизменно выставляет себя верной сподвижницей Мао Цзэдуна. И почти не скрывая преподносит себя императрицей.

Китайцы же в основной своей массе не воспринимают ее как самостоятельную личность. Для них она всего лишь обычная жена императора, которая пытается незаконным путем присвоить себе право на верховную власть в стране. А ветераны как партии, так и армии просто ненавидят ее.

В общении со мной Цзян Цин не делала секрета из того, что ей «больше всего нравится буржуазная драма». Неоднократно приходилось слышать: «Я просто преклоняюсь перед игрой Греты Гарбо». А однажды она заявила: «Вы, американцы, проявили несправедливость в отношении Греты Гарбо, не удостоив ее «премии Академии» (Academy Award). Я считаю, что это — грубая ошибка, но не американского народа, а тех, кто правит Соединенными Штатами». И продолжила после паузы: «В мою бытность в Яньани я встречалась с американским корреспондентом Бруксом Аткинсоном (Brooks Atkinson). Мы говорили и о Грете Гарбо. Если увидите его, то скажите ему, что я не забыла наши беседы. А если доведеться встретиться с Гретой Гарбо, передайте ей мои наилучшие пожелания. Скажите, что для меня она — «Великая Гарбо».

Высоких похвал удостоился и Чарли Чаплин, картины которого также регулярно просматриваются Цзян Цин. В этой связи я осмелилась спросить ее, почему она считает позволительным для себя наслаждаться игрой таких буржуазных звезд, как Грета Гарбо, а рядовым китайцам это запрещено?

Цзян Цин без обиняков ответила: «Эти буржуазные демократические фильмы предназначены для приватного просмотра. Если их показать народным массам, то они подвергнутся жесткой, беспощадной критике по политическим мотивам. Взрыв народного негодования в значительной мере коснется и Греты Гарбо, поскольку она — не китаянка. То же самое случится и с фильмами Чарли Чаплина. Так что абсолютно правильно просматривать эти фильмы в «кругу своих», тех, кто сможет разглядеть как сильные, так и слабые их стороны. Но эти приватные просмотры не могут быть гласными».

* * *

Четвертая жена Мао Цзэдуна явно рассчитывала после смерти супруга стать его преемницей — председателем КПК или, по-другому, «Красной императрицей». За образец для подражания она избрала императра Цу танской династии У Цзэтянь. Правда, полного и открытого отождествления с ней Цзян Цин опасалась. Слишком уж жестока и кровожадна была У Цзэтянь. По тем же соображениям она не желала, чтобы ее сравнивали с императрицей ханьской династии Люй-хоу или с Цы Си, вдовствующей императрицей последней цинской династии. Если имена этой троицы постоянно упоминались в прессе, то всего лишь для того, чтобы показать выдающуюся роль женщин в управлении Срединным государством. Однако для «исторического обоснования» претензий Цзян Цин на высшую власть нужна была другая, ничем не скомпрометированная личность. И ее по приказу «красной императрицы» искали. Причем к этому были подключены даже археологи: авось найдут могилу какой-нибудь дотоле неизвестной могущественной женщины, вершившей судьбами народа Поднебесной!

Историкам идеальной личностью показалась Дай-цзи, жена последнего правителя иньского периода Чжоу-синя. В прессе незамедлительно появились «исторические исследования», в которых доказывалось, что Чжоу-синь, образно выражаясь, и шагу не мог сделать без своей Дай-цзи, что при принятии важнейших политических и прочих решений он внимал ее советам. Вывод напрашивался сам собой: Дай-цзи играла первую скрипку в управлении государством.

Стараниями все тех же историков сместились акценты в уже вроде бы устоявшихся оценках деятельности самого Чжоу-синя. Его обвиняли, в частности, в том, что он нарушил заветы предков: удалил от себя даже самых близких родичей и отказался от жертвоприношений своим предкам. Более того, он стал «почитать и возвышать преступников и беглецов из всех частей государства». Теперь его прегрешения стали интерпретироваться как прогрессивые меры, направленные на то, чтобы в борьбе против родовой рабовладельческой аристократии опираться на выходцев из низов».

Казалось, что все складывается наилучшим образом, но… археологи никак не могли обнаружить могилу Дай-цзи. А историки вскоре дали этому достаточно убедительное объяснение: войска чжоуского правителя У-вана взяли штурмом столицу иньского государства и пленили Дай-цзи вместе с ее мужем. Пленников обезглавили и отрубленные головы прикрепили к белому знамени У-вана. Так что Дай-цзи, как и ее муж, вряд ли удостоилась какого-либо, а не то чтоб богатого погребения. Поиски археологов были прекращены, поскольку Цзян Цин в связи с вновь вскрывшемися обстоятельствами потеряла всякий интерес к личности Дай-цзи.

В течение 19721974 годов археологи открыли и исследовали несколько женских погребений, среди которых они выделили курган в местечке Мавандуй, близ города Чанша, провинция Хунань. В нем был обнаружен набальзамированный труп примерно 50-летней женщины, сплошь укрытый в футляр-одежду из пластинок белого нефрита, скрепленных золотыми проволочками. Для археолгов это была сенсационная находка. Для Цзян Цин — очередная неудача. Выяснилось, что умершая была женой сказочного богача, который, однако, ничем не увековечил свое имя в истории Поднебесной. Да и сама умершая кроме посмертной нетленности отличалась при жизни разве что букетом всяческих хворей: желчекаменной болезнью, атеросклерозом, не говоря уже о женских болезнях. В маеиюне 1975 года в окрестностях деревни Байфу уезда Чанпин под Пекином были вскрыты три захоронения раннезападночжоуского периода. В одной из могил обнаружили труп женщины средних лет. Впечатляюшее количество бронзового инвентаря, в том числе лошадиной сбруи и всевозможного оружия свидетельствовало о том, что умершая была погребена с высокими воинскими почестями. Это более чем устраивало Цзян Цин. Но, к ее глубочайшему огорчению, воительница оказалась некитайских кровей.

Удача улыбнулась через год. В мае 1976 года в окрестностях деревни Сяотунь близ города Аньяна, провинция Хэнань, было обнаружено богатейшее захоронение иньского периода. Правда, гроб с телом усопшей не сохранился — он находился ниже уровня грунтовых вод. Но надписи на бронзовых сосудах и прочем инвентаре позволили установить имя умершей — Фухао. В исторических летописях и трактатах оно, по данным историков, ни разу не упоминалось. Однако более 170 раз встречалось на гадательных костях. В конечном итоге было установлено, что Фухао — жена знаменитого иньского правителя У-дина, что она принимала активное участие в крупных политических событиях, командовала походами против соседних с иньцами племен, руководила церемониями жертвоприношений, набирала воинов для своей армии, управляла окраинными районами государства. Она умерла при жизни У-дина, который почитал ее и как жену, и как верную соратницу.

Фухао стала истинной находкой для Цзян Цин, блистательным информационным поводом для развертывания кампании ее собственного возвеличивания как достойнейшей приемницы председателя Мао, как верного продолжателя его революционного дела. Началом такой кампании должен был послужить срочно подготовленный симпозиум по проблемам, связанным с обнаружением могилы Фухао. Но и здесь Судьба сыграла с Цзян Цин злую шутку. Симпозиум состоялся в июне 1977 года. Он прошел, как и замышлялось, под знаком возвеличивания достойного преемника и продолжателя дела председателя Мао. Но в роли приемника выступал Хуа Гофэн. А Цзян Цин пребывала в тюрьме.

* * *

В одном из последних писем «великого кормчего», адресованных Цзян Цин, содержались поистине пророческие слова: «Я уже стар и скоро умру. Пусть каждый из нас сохранит душевный, покой. Эти несколько слов могут быть моим последним обращением к вам. Жизнь человеческая ограничена, но революция не знает границ. В последнее десятилетие я пытался достигнуть вершины революции, но потерпел неудачу. Вы еще можете достигнуть этой вершины, но знайте, что если вам это не удастся, то вы рухните в бездну и разобьетесь так, что и косточек не соберут».

Мао Цзэдун, как известно, скончался 9 сентября 1976 года. А недели через две его благоверная обманным путем проникла в святая святых — в канцелярию ЦК КПК и выкрала из личной папки покойного несколько документов. Тотчас поднялся шум. От вдовы потребовали незамедлительно вернуть на место изъятые ею бумаги. Она же, в свою очередь, настаивала на срочном созыве совещания высших руководителей партии и государства, на котором она намерена предъявить эти документы как неопровержимое доказательство того, что она является единственно законной наследницей Мао Цзэдуна на посту Председателя КПК. Какие же документы могли подтвердить это?!

…Летом 1976 года в пекинской прессе и других средствах информации появились сообщения о том, что в качестве своего преемника на посту Председателя КПК «великий кормчий» назвал премьера Хуа Гофэна, что якобы на одной из встреч с ним Мао изрек: «Раз дело в твоих руках, я спокоен». Тотчас были растиражированы фотографии этой «исторической встречи», а затем и картины на стенах государственных и правительственных учреждений и даже вокзалов.

Однако 5 ноября 1976 года гонконгская газета «Наньхуа ваньбао» разразилась сенсацией: приведенные выше слова Мао Цзэдун, оказывается, адресовал не Хуа Гофэну, а Цзян Цин в ответ на ее назойливые требования «гарантированно обеспечить ее будущее». Запись этой беседы, хранившейся в личной папке председателя, Цзян Цин как раз и намеревалась предъявить участникам совещания в качестве неопровержимого доказательства того, что она является единственной законной наследницей «великого кормчего» на посту председателя партии.

Совещание состоялось 30 сентября 1976 года. О том, как оно проходило, одной из первых в деталях и красках поведала миру все та же «Наньха ваньбао»:

«…Маршал Е Цзяньин, заместитель Мао по партии и министр обороны КНР, попросил Цзян Цин передать ему… запись ее беседы с Мао Цзэдуном и, поднеся документ поближе к старческим глазам, стал внимательно просматривать его. Затем улыбнулся и почти по-отечески пожурил Цзян Цин за легкомысленное обращение с важными государственными документами. «Здесь нет ни единого иероглифа, указывающего на то, что именно вас имел в виду председатель Мао в качестве своего наследника на посту руководителя партии», — упрекнул он вдову и неожиданно передал бумаги премьеру Хуа Гофэну со словами: «Я уверен, что именно вас видел председатель Мао своим преемником».

Словно ужаленная Цзян Цин вскочила со стула, намереваясь выхватить документы из рук растерявшегося на миг Хуа Гофэна. Ей попытался помочь в этом бывший хунвэйбин Ван Хунвэнь, которого на X съезде КПК Мао Цзэдун лично продвинул на пост одного из своих заместителей. Однако и к Хуа Гофэну подоспела подмога в лице вице-премьера Ли Сяньняня и командующего Пекинским военным округом генерала Чэнь Силяня. Началась настоящая потасовка. Но силы были явно неравны. И, видимо, поняв это, Цзян Цин истерично прокричала в лицо Хуа Гофэну: «Еще не успело остыть тело председателя Мао, а вы уже хотите вышвырнуть меня?! Это так-то вы благодарите председателя Мао за то, что он продвигал вас и в конце концов сделал премьером?!» Успевший прийти в себя Хуа Гофэн парировал: «Я хочу, чтобы каждый из нас выполнял волю председателя Мао. У меня нет намерений, как вы выражаетесь, вышвыривать вас. Живите мирно у себя дома. Вас никто не вышвырнет оттуда».

Этот прозрачный намек означал, что вдове предлагается сделка: ей гарантируется безбедная старость и должное уважение как жены «великого кормчего», если она будет сидеть дома и не вмешиваться в дела партии и государства.

Видимо, не сознавая, что участь ее уже предрешена, Цзян Цин с гневом отвергла предложенную сделку. А через неделю, 7 октября 1976 года, она и три ее ближайших сподвижника были арестованы во время заседания Политбюро ЦК КПК, на котором обсуждался вопрос о состоянии и перспективах китайско-советских отношений.

Через четыре года, в сентябре 1980 года, «банда четырех», как окрестили Цзян Цин и ее сообщников, предстала перед судом. Двое членов «банды» — заместитель Председателя КПК Ван Хунвэнь и член Политбюро ЦК КПК Яо Вэньюань — с первого же дня ареста согласились, как выражаются юристы, сотрудничать с органами правопорядка, умоляя проявить к ним снисходительность и милосердие. Третий из «банды» — член Политбюро ЦК КПК и заместитель премьера КНР Чжан Чуньцяо — избрал другую линию поведения: ни на допросах, ни в зале суда не проронил ни единого слова. Молча и смиренно слушал и наблюдал за тем, что происходит с ним и его соратниками. И только «высокомерная мисс Ли» держалась дерзко и непреклонно. Она яростно защищала себя и обвиняла власть предержащих.

«Арестовать и судить меня — значит чернить имя председателя Мао. Я проводила в жизнь пролетарскую революционную жизнь председателя Мао»…Все, что я делала, делала в соответствии с решениями ЦК КПК во главе с председателем Мао, в соответствии с указаниями Председателя Мао и премьера Чжоу Эньлая».

Как писала в те дни западногерманская газета «Рейнише пост», «вдове «великого кормчего», весьма уверенно выступающей перед судом, удалось привлечь на скамью подсудимых Мао Цзэдуна после его смерти. Основной смысл ее речи в свою защиту сводился к тому, что Мао в конечном счете был виноват во всем. Реакция прокурора была примечательной. Он признал долю ответственности Мао за хаос во время «культурной революции». Прокурор действовал, таким образом, в соответствии с преобладающим сейчас в Китае общественным мнением. Но он умно дифференцировал, явно с подсказки нового китайского руководства: ошибки Мао — дело второстепенное по сравнению с его заслугами, которые ему принадлежат, в борьбе против японцев и гоминьдановцев, в победе и провозглашении КНР. Поэтому все ссылки Цзян Цин на «великого кормчего» прокурор объявил «отъявленной клеветой», а ее деяния во время «культурной революции» — «в высшей степени серьезными преступлениями».

Но Цзян Цин стояла на своем, продолжая придерживаться наступательной линии. «Да, я хотела стать первой императрицей социалистического Китая и предлагала Дэн Сяопину: если он настоящий мужчина, вступить в честное противоборство. Я откровенно говорила и говорю, что я дурного мнения о Дэн Сяопине, человеке, который сейчас стал «сильной личностью» Китая. Я первая объявила ему войну».

…«Вы предали идеи Мао Цзэдуна. Если вы не побоитесь отпустить меня на свободу, то дайте мне северо-восток, Шаньдун или Гуандун, чтобы я смогла осуществить там «четыре модернизации» или собрать войска и начать войну. И если вы, имея в своем распоряжении всю остальную, опийную территорию нашей страны, сможете через пять лет одержать надо мной победу, тогда я признаю правоту Дэн Сяопина».

На одном из заседаний суда Цзян Цин даже продекламировала написанное ею в тюренной камере стихотворение. «Это мой ответ на все ваши обвинения», — заявила она суду. Стихотворение было выдержано в традиционном китайском стиле и основано на реальном историческом эпизоде II века до н. э. Смысл стихотворения сводился к тому, что, мол, пришедшие к власти после смерти председателя Мао люди «ликвидировали всех свидетелей, которые могли бы дать показания». Разумеется, показания в оправдание и защиту Цзян Цин.

На другом заседании был предъявлен длинный список деятелей культуры, незаконно репрессированных по личным приказам Цзян Цин. Когда среди прочих она услышала имя Чжэн Цзюньли, то изменилась в лице. Самообладание покинуло ее и она прокричала: «Я не знакома с Цзюньли. И не считаю себя виновной в его смерти». К ней подвели седую сгорбленную старуху, едва передвигавшую ноги. «Взгляни на меня, Цзян Цин», почти шепотом произнесла она. Это была А Чэнь, супруга Чжэн Цзюньли. За каких-то два-три года молодая цветущая женщина превратилась в развалину. Впервые за все время суда вдова Мао растерялась. Она не сразу, но все же узнала А Чэнь. Раздался истеричный крик: «А Чэнь, я не имею отношения к делу Цзюньли, я ничего не знала… «

Через минуту-другую «высокомерная мисс Ли» взяла себя в руки. И в адрес прокурора и судей возобновился поток угроз и ругательств. «Это гоминьдановское, фашистское судилище, а прокурор — глупый крючкотвор». Судья предупредил ее: «Не устраивайте скандал на суде. Вы тем самым нарушаете судебный порядок и навлекаете на себя дополнительное наказание». Но она не унималась. Тогда последовал приказ конвоирам: «Уведите подсудимую!» Вдова Мао Цзэдуна, продолжая выкрикивать что-то бессвязное, судорожно вцепилась в перила. Ее оторвали и повели. Она отбивалась, кричала, а возле дверей опустилась на пол, и конвоиры потащили ее волоком из зала.

В январе 1981 года Цзян Цин была приговорена к смертной казни. Но в 1983 году смертную казнь заменили пожизненным заключением. 14 марта 1991 года вдова Мао Цзэдуна повесилась в своей одиночной камере.

Загадка «Лесного барса»

В один из последних дней июля 1972 года «второе крупное лицо, стоявшее у власти в партии и шедшее по капиталистическому пути», Дэн Сяопин, сосланный Мао Цзэдуном на «трудовое перевоспитание» в провинцию Цзянси, вернулся с работы на фабрике крайне взволнованным. Дома его давно таким не видели и, конечно же, поинтересовались, что стряслось.

Дэн Сяопин молчал, будто не слышал вопроса. Его блуждающий взгляд переходил с жены на детей и обратно. Он о чем-то мучительно размышлял. Наконец, поманил их к себе и на ладони нарисовал указательным пальцем сначала один иероглиф, потом второй, а за ним третий… Воцарилось гробовое молчание. Супруга и дети то ли от страха, то ли от удивления стояли как вкопанные, с вытаращенными глазами и прикрытыми ладонями ртами.

Что же это была за новость, которая вывела из равновесия Дэн Сяопина и повергла в шок его семью?

…Массивное одноэтажное здание, появившееся летом 1969 года в Бэйдайхэ. мягко говоря, не украсило издавна полюбившееся высшим руководителям Китая это курортное местечко на берегу Бохайского залива, в 300 километрах от Пекина. В отличие от расположенных вокруг легких и изящных вилл, демонстрирующих безукоризненный архитектурный вкус их хозяев, это огромное, без лица, без изюминки типовое строение смахивало на котельную, каких тысячи и тысячи в больших и малых городах и поселках Китая. Но это только снаружи!

А внутри все выглядело совсем иначе. Постоянно вентилируемые просторные коридоры вели в анфилады обставленных антикварной мебелью помещений: четыре кинозала, десяток конференц-залов и библиотек, гостиные и столовые, отдельные апартаменты для хозяина и каждого члена семьи, специальные помещения для телохранителей и прислуги, наконец, крытый бассейн 30 10 метров и роскошный зимний сад, внушительные окна которого выполнены из специально заказанного за границей, пуленепробиваемого стекла. Последний штрих к портрету этого невзрачного снаружи дворца-крепости — не бросающаяся в глаза, едва приметная в огромном холле дверца, скрывающая вход в многокилометровый потайной туннель.

Хозяин «котельной», судя по всему, был очень озабочен собственной безопасностью. И не без оснований.

…Ни с чем не сравнимый, раздирающий душу рев, какого она никогда в жизни не слышала, заставил Дунжидму пулей выскочить из своего домика во двор. Сторожиха склада взрывчатки для подземных работ на руднике Бэрх оказалась единственным свидетелем того, как над поселком, едва не задевая крыши строений, пронесся огромный самолет. Обуявший ее страх за склад мгновенно улетучился, но в этот момент она увидела огромную вспышку пламени в степи, а за ней — потрясший землю взрыв и зарево.

13 сентября 1971 года в 2 часа ночи по местному времени в монгольской степи близ поселка Бэрх потерпел катастрофу английский «Трайдент», бортовой номер 256, принадлежавший китайской армии.

«Я быстро собрал кого мог, — вспоминает Дондог, секретарь партийной организации рудника Бэрх. — В 2 часа 30 минут мы уже подъехали к месту аварии. Самолет развалился надвое и горел ярким огнем, особенно та часть, где располагалась кабина пилотов. Степь кругом тоже горела. Среди обломков мы нашли восемь человек. Все они были мертвы, сильно обгорели, но, видно, уже от степного пожара. Наверное, и одежда сгорела ни них вместе с травой. У погибшей женщины остались какие-то тесемки на ногах и груди, у мужчин — следы военного обмундирования… Интересно, что все лежали почти одинаково — вверх лицом и с раскинутыми руками и ногами. Девятый человек, которого мы нашли позже и в стороне от обломков, был в желтой кожаной куртке и лежал лицом вниз. Я думаю, он был живым дольше всех и даже отползал от самолета. Было много разбитой фарфоровой посуды, столовые приборы, фотоаппарат, магнитофон, несколько, кажется пять, пистолетов. Все найденное мы сложили в один ящик и передали представителям министерства общественной безопасности, которые прилетели ближе к полудню. Не трогали с места только погибших».

В 8 часов 30 минут 14 августа посол КНР в Улан-Баторе Сюй Вэньи был приглашен в МВД Монголии, где его детально проинформировали об инциденте и заявили устный протест по поводу вторжения китайского самолета в воздушное пространство МНР.

«Исходя из дружественных соображений, — обратился Сюй Вэньи к монгольским представителям, — прошу помочь мне понять, по каким причинам китайский военный самолет вторгся в пределы Монголии». Просьба посла была удовлетворена. Но прежде чем отправиться на место катастрофы, Сюй Вэньи проинформировал Пекин о происшедшем и запросил инструкций.

В Пекине и. о. министра иностранных дел КНР Цзи Пэнфэй, ознакомившись со срочной шифротелеграммой посла, облегченно вздохнул и произнес, глядя на своих помощников: «Самолет сгорел, люди погибли, прекрасный финал!» Затем дал указание незамедлительно передать сообщение в Чжуннаньхай. А в Улан-Батор были направлены инструкции: «Добиваться сожжения трупов, прах отправить на родину. Если будут трудности с кремацией, можно сфотографировать и закопать на месте, установив вертикальный знак, с тем чтобы позднее вывести останки на родину».

Вечером 14 сентября китайские дипломаты прибыли на место катастрофы. Они дотошно осмотрели его, фиксируя каждую деталь. Тела погибших положили в один ряд, аккуратно пронумеровали и сфотографировали с различных точек, с тем чтобы позднее провести опознание.

23 сентября, выполняя указания Пекина, Сюй Вэньи информировал монгольскую сторону о том, что китайский самолет вторгся в воздушное пространство МНР «в результате того, что он сбился с курса, что и привело к трагедии». Посол высказал также просьбу, в соответствии с которой 30 сентября в монгольской прессе было опубликовано не заявление правительства МНР, а всего лишь краткое информационное сообщение об инциденте с китайским самолетом.

Ведущие информационные агентства мира в тот же день распространили это сообщение о таинственном китайском самолете, потерпевшем 17 дней назад аварию в монгольских степях.

Одновременно изучением обстоятельств катастрофы занялась созданная по решению ЦК Компартии Китая специальная группа экспертов, которые вскоре констатировали, что «из-за отсутствия в составе экипажа второго пилота при посадке не была включена система гашения скорости самолета, а также не выполнены другие требуемые в этих случаях операции». В результате «Трайдент» на непозволительно высокой скорости «сел» на хвост и, накренившись, задел землю крылом, где находились емкости с горючим. Взрыв был неизбежен.

Далее эксперты отметили еще одно роковое обстоятельство: на борту самолета, совершавшего посадку ночью, не было штурмана и пилот не знал, что всего в 70 километрах находится город Ундурхан, до аэродрома которого он вполне мог бы дотянуть, поскольку в баках «Трайдента» на момент катастрофы было 2,5 тонны топлива. Этого хватило бы на 20 минут полета.

О том, кто находился на борту «Трайдента», официальный Пекин не проронил ни единого слова. Настойчивые попытки аккредитованных в китайской столице иностранных журналистов получить на этот счет хоть какую-нибудь информацию успеха не имели.

И все же вездесущим «писакам» каким-то образом удалось «пронюхать» об одном весьма многозначительном моменте. В середине августа 1971 года из Пекина таинственно исчез Ван Дунсин и вновь объявился в столице сразу же после катастрофы «Трайдента». Что это, случайное совпадение или… неслучайное? Ведь Ван Дунсин, «человек плаща и кинжала», еще ни разу в своей жизни не расставался со своим хозяином ради того, чтобы подышать где-то на природе свежим воздухом или поплескаться в морской воде. Если он и отлучался, то только с секретным заданием и возвращался немедленно после его выполнения. Не случайно гонконгские эксперты по Китаю наградили его прозвищем «кнут в руках Мао Цзэдуна и кнут весьма действенный». Теперь в Гонконге, да и не только там, ломали голову над загадкой какое же задание Мао выполнил на этот раз Ван Дунсин?

…Линь Юйжун родился в год Овцы, 5 марта 1907 года в уезде Хуанган провинции Хубэй. В какой семье? Вопрос запутанный. Односложно не ответишь.

В журнале «Вэньгэ тунсюнь» («Вести культурной революции»), издававшемся в 60-е годы в Гуанчжоу, утверждалось, что его «отец, Линь Минцин, был компаньоном владельца галантерейной лавки, а затем — кассиром на пароходе, курсировавшем по реке Янцзы. В период войны сопротивления японским захватчикам отец был вынужден покинуть родной уезд и переселиться сначала в Лючжоу, провинция Гуанси, где от болезни умерла мать, госпожа Чэнь, а затем — в Душань. Скончался отец в Пекине в 1961 году».

Сам же герой нашего повествования в 1936 году поведал американцу Эдгару Сноу о том, что его отец владел ткацкой фабрикой. А годом спустя, в 1937-м, в беседе с американкой Нимой Уэллс, сказал: «Моему отцу принадлежала небольшая кустарная мастерская, которую он открыл во время Первой мировой войны. Впоследствии из-за тяжелых налогов, введенных местными милитаристами, он был вынужден закрыть мастерскую и стал экономом на речном пароходе».

Наконец, по воспоминаниям старожилов уезда Хуанган, это была родовитая семья, правда, переживавшая пору заката.

В семье было четыре сына. У каждого — своя судьба. Старший, Линь Цинфу, выбился в люди еще до провозглашения КНР. В Ханькоу на улице Туньицзе он владел мануфактурной лавкой «Тунсин». Третий сын, Линь Юйлань, при народной власти дослужился до секретаря парткома КПК противотуберкулезного диспансера в Тяньцзине. А четвертый, Линь Сянжун стал военным, окончил Академию сопротивления Японии в Яньни, погиб смертью храбрых при штурме города Тайвань в 1949 году.

Кое-что известно и о двух младших братьях отца семейства Линь. Один из них, Линь Юйин, дорос в КПК до члена ЦК. В начале 30-х годов представлял китайские профсоюзы в Профинтерне. Несколько лет провел в Советском Союзе, где его знали как Чжан Хао. В начале 1936 года в качестве представителя Ван Мина и Коминтерна прибыл в Яньань, где перешел на сторону Мао Цзэдуна. Скончался в Яньани в 1942 году.

Второй брат отца, Линь Юйнань, окончил Учанский университет. Избирался секретарем ЦК Социалистического союза молодежи. В 1931 году в Шанхае был арестован и казнен гоминьдановцами.

О Линь Юйжуне известно гораздо больше, чем о его родителях, трех братьях и двух дядьях. Второй сын Линь Минцина по достижении десяти лет покинул отчий дом и начал строить свою жизнь по собственному усмотрению. Окончив Хуэйлуншаньскую начальную школу, он перешел в Утайскую среднюю школу. Его тянуло к знаниям. И после средней школы он продолжил образование в Учанском училище содействия развитию торговли и промышленности. Там, в стенах училища, в 1925 году восемнадцатилетним юношей вступил в Социалистический союз молодежи.

В октябре того же года пешком прошагал от Чанши до Гуанчжоу ради того, чтобы поступить в военную школу Вампу. Он сызмальства не отличался крепким здоровьем и потому в Вампу был приписан к полку новобранцев. Но слабое здоровье с лихвой перекрывалось несгибаемой волей и упорством юноши. И он добился того, чего хотел, — с начала января 1926 года его переводят в курсанты 4-го набора по классу пехоты. Тогда-то он и сменил свое семейное имя на новое и стал называться Линь Бяо («Лесной барс»).

В военной школе он вступает в (Ассоциацию молодых военных (Циннянь цзюньжэнь лянхэхой). А по рекомендации своих политических воспитателей Сяо Чунюя и Юнь Дайина становится членом Компартии Китая.

Когда в июле 1926 года формировалась армия для похода против северных милитаристов, Линь Бяо досрочно оканчивает курс учебы в Вампу и получает назначение командиром взвода в отдельный полк под командованием Е Тина и политкомиссара Не Жунчжэня.

В мае 1927 года, отличившись в жестоких боях с мятежниками в провинции Хенань, становится командиром роты и в этом качестве принимает участие в Наньчанском восстании. На его отдельную роту возлагалась охрана штаба восстания и его руководителей, в частности Чжоу Эньлая, Чжу Дэ и Лю Бочэна. После поражения восстания рота Линь Бяо перешла к партизанским действиям в составе войск Чжу Дэ и Чэнь И.

В январе 1928 года Чжу Дэ и Чэнь И по приказу ЦК КПК подняли так называемое Ичжанское восстание против юньнаньского милитариста Фань Шишэна. Особо отличается 2-я рота под командованием Линь Бяо. Забегая вперед, следует отметить, что эта рота сохранила свой номер вплоть до «культурной революции». Ее неизменно называли «героической 2-й красной ротой 127-й дивизии». А вышедшие из ее рядов Ли Цзопэн и Лян Синчу стали известными соратниками Линь Бяо в годы «десятилетнего великого хаоса».

В феврале 1928 года «Лесной барс» со своей ротой наголову разгромил намного превосходившие силы гоминьдановцев и занял город Лэйян. При этом он продемонстрировал умение взаимодействовать с вооруженными отрядами крестьян. Его повысили до командира батальона.

В апреле того же года батальон Линь Бяо в составе войск Чжу Дэ и Чэнь И вступил в Цзинганшань. Там впервые он встретился с Мао Цзэдуном.

В июне 1928 года Линь Бяо со своим батальоном сумел перехватить инициативу боя у наступавших гоминьдановцев и развить ее в успех «отдельного полка Е Тина». Сочетая стремительные атаки с не менее стремительными контратаками и преследованием противника, «отдельный полк Е Тина» захватил господствующие высоты и, полностью разгромив два чанкайшистских полка, обеспечил себе победу на хребте Цисюлин («Семь вершин»).

В конце 1928 года 20-летний «Лесной барс» становится командиром полка 4-го армейского корпуса. В этот момент между ЦК КПК и Мао Цзэдуном вспыхнули разногласия относительно стратегии и тактики вооруженной борьбы. ЦК, следуя букве и духу указаний Коминтерна, настаивал на том, чтобы 4-й армейский корпус, развивая достигнутый успех, продолжал наступление на гоминьдановские войска, стимулируя тем самым революционный подъем в масштабах всей страны. Мао Цзэдун отстаивал целесообразность создания революционных опорных баз и сохранения живой силы до наступления «лучших времен». Линь Бяо безоговорочно поддержал Мао Цзэдуна. За этим первым актом открытой поддержки Мао последовали другие, не менее весомые.

В частности, в декабре 1929 года Линь Бяо активно поддержал инициативу Мао по проведению 9-й партийной конференции в Гутяне, на которой раскритикованный за проявление «местничества» Чжу Дэ признал верховенство Мао Цзэдуна и фактически отказался слепо исполнять прокоментерновские указания ЦК КПК.

В июне 1930 года Линь Бяо уже командир дивизии, а еще через полгода сменяет Чжу Дэ на посту командующего 4-м армейским корпусом и принимает на себя руководство операцией по противодействию первому карательному походу Чан Кайши на советские районы. Удача не покидает «Лесного барса». Ему удается не только как следует потрепать чанкайшистские части, но и захватить в плен главнокомандующего карательным походом Чжан Хойцзаня. Пленение и публичная казнь одного из ведущих гоминьдановских генералов получила широкий резонанс в Китае.

В марте 1932 года Линь Бяо назначается командующим 1-й армейской группировкой китайской Красной армии и по совместительству — командующим Восточной армией. Его авторитет и влияние поднимаются как на дрожжах.

Ему было тогда всего лишь 25. И он по-прежнему удачлив: в начале 1933 года душит в зародыше организованный Чан Кайши четвертый карательный поход против коммунистов. Громит гоминьдановские дивизии У Цивэя, Ли Мина и Чэнь Шицзи, любимых генералов Чан Кайши. В сражениях под Хуанпо и Хувань гоминьдановцы теряют убитыми и плененными многие десятки тысяч солдат и офицеров. За 1-й армейской группировкой закрепляется слава самой боеспособной и непобедимой в китайской Красной армии. За голову «Лесного барса» гоминьдан обещает награду в 100 тысяч долларов. Ему же эти громкие победы стоили трех серьезных ранений.

В январе 1935 года Линь Бяо принял активное участие в судьбоносном совещании в Цзуньи. По воспоминаниям его участников, он спокойно наблюдал за разгоревшейся на совещании дискуссией по докладу Мао Цзэдуна. Он был таким, как всегда. Когда взял слово, то предельно, по-военному, лаконично и четко занял сторону Мао Цзэдуна.

После того как в августе 1935 года все вооруженные силы КПК были сведены в две колонны: левую — западную и правую — восточную, Линь Бяо оказался в правой колонне под командованием Мао Цзэдуна и Чжоу Эньлая. Формально он значился заместителем командующего, фактически же был командиром 1-го отряда. Это лишало его самостоятельности, вкус которой он уже успел испробовать. Поэтому новое назначение пришлось ему не по душе и даже обидело. И в конце 1935 года он пишет рапорт с просьбой дать ему батальон и разрешить самостоятельно вести партизанскую борьбу с гоминьдановцами на юге провинций Шэньси и Ганьсу. Подобный каприз, случись он с кем-то другим из военачальников, неминуемо вызвал бы гнев у Мао Цзэдуна и суровое наказание. Линь Бяо же это сошло с рук.

Побывавший в Яньани в 1936 году Эдгар Сноу писал, что Мао и Линя связывают узы искренней дружбы. «Как-то вечером в антракте между актами в Антияпонском театре в Яньани, — подтверждает свои наблюдения американский журналист, — публика стала громко требовать, чтобы Мао и Линь спели дуэтом, от чего Линь смущенно отказался, предложив вместо этого спеть женщинам, сидящим в зрительном зале».

И еще одно любопытное наблюдение — штрих к портрету «Лесного барса». Это случилось в Чунцине, где Линь Бяо находился некоторое время в представительстве КПК при гоминьдановском правительстве. Чжоу Эньлай, также бывший в Чунцине, как-то попросил тогдашнюю жену Ван Биннаня немку Анну Ван научить Линь Бяо танцевать, чтобы хоть как-то оторвать его от письменного стола, к которому он словно прилип, разрабатывая наставления по боевой подготовке или же штудируя военную литературу. Что из этого вышло, можно судить по воспоминаниям самой Анны Ван: «Линь воспринял танцевальную терапию Чжоу без всякого восторга. Он подходил к фокстроту или танго, как к решению сложной стратегической задачи. Мне приходилось чертить схемы на своей ладони, чтобы объяснить ему шаги и ритм, и он их внимательно изучал. Тем не менее, а может быть, именно по этой причине, он так никогда и не стал хорошим танцором. Он сам называл свой танцевальный стиль «ездой рикши».

Одно время среди гонконгских и западных экспертов по Китаю бытовало мнение о том, что у Мао Цзэдуна и Линь Бяо много общего, что это две «родственные натуры». В частности, отмечалось, что они оба — выходцы из мелкобуржуазных семей, простые и скромные люди, которые «серьезно прислушиваются к мнению широких масс». Американская «Нью-Йорк таймс», к примеру, писала: «Мао и Линь действительно имеют много общего. Оба хорошо начитаны в марксистской и военной литературе, но обоим не хватает общей культуры. Они не говорят на иностранных языках и, насколько известно, за границей бывали лишь в Советском Союзе. И Линь и его учитель верят в войну как в главное орудие революционеров и не чуждаются ее. «Принесение в жертву небольшого числа людей в революционной войне окупается укреплением безопасности целых наций, — говорит Линь. Война может закалить народ и двинуть вперед историю».

О том, насколько честолюбив и тщеславен был Мао Цзэдун, говорить не приходится. Но, оказывается, таким же был и Линь Бяо. Та же «Нью-Йорк таймс» пишет: «Один из бывших соратников Линя, покинувший позже коммунистов, называет его «честолюбивым человеком, хотя и никак не показывавшим этого внешне»… Те немногие люди с Запада, которым довелось с ним встречаться, находят его приятным в общении, убедительным и скромным. Американские должностные лица, выступавшие в 1947 году в роли посредников в гражданской войне между коммунистами и правительством Чан Кайши, вспоминают, что лично Линь Бяо вел себя на переговорах очень скромно, но вел их очень ловко и твердо».

Как бы то ни было, но Мао Цзэдун явно симпатизировал «Лесному барсу», видя в нем не столько родственную натуру, сколько надежную опору в армии. Подчас дело доходило до открытой ревности.

«Товарищ Ван Мин, зачем вы подкапываетесь под моего Линь Бяо? Я вам вот что скажу: эту мою стену подкапывать не позволено!» — пишет в своих мемуарах известный деятель КПК, коминтерновец Ван Мин. И далее: «Слушайте меня, — продолжал Мао Цзэдун, — я вот уже второй десяток лет занимаюсь военной работой, за это время мне удалось сдружиться только с одним — с Линь Бяо. Он действительно мой человек. Его армия — единственная действительно моя армия, только на нее я могу полагаться. Остальные части 8-й и Новой 4-й армии — не мои. Так что вы должны быть осмотрительны; я ни за что не позволю кому бы то ни было подкапывать эту стену — Линь Бяо».

А вся вина Ван Мина состояла в том, что выступая на одном из митингов в городе Ханькоу весной 1939 года, он лестно отозвался о Линь Бяо, назвав его талантливым полководцем. Он действительно был таковым.

«Линь Бяо, — пишет в своих мемуарах Отто Браун, военный советник Коминтерна при ЦК КПК, — был самым молодым среди корпусных командиров. Выпускник Военной академии Вампу и командир роты во время Северного похода, после 1927 года он быстро стал командиром батальона, а затем полка. С 1931 года он командовал 1-м корпусом, обе дивизии которого славились быстротой маневра и использовались преимущественно для обходных маневров и окружения противника. Линь Бяо, несомненно, был блестящим тактиком партизанской и маневренной войны. Других форм боевых действий он не признавал. В военных вопросах, особенно когда речь шла об оперативном или тактическом руководстве, он не слушал ничьих советов».

Так, в начале января 1936 года Мао Цзэдун выступил на заседании Политбюро ЦК КПК с новым стратегическим планом, главной целью которого был выход Красной армии к границам Монголии для получения напрямую технической и материальной помощи от Советского Союза. План, получивший название «Восточного похода», вскоре стал трещать по швам. Неудачи преследовали то одни, то другие части Красной армии. Главная же тяжесть боев пришлась на 15-й корпус, который начал подавать сигнал SOS. Тогда Мао Цзэдун приказал Линь Бяо передать в распоряжение командования 15-го корпуса часть вверенных ему войск. Однако у «Лесного барса» был свой взгляд на сложившуюся ситуацию и он проигнорировал приказ Мао, несмотря на то, что 15-й корпус нес серьезные потери. Поведение Линь Бяо было осуждено на заседании Политбюро, которое, обвинив его в «местничестве», временно отстранило от командования 1-м корпусом и назначило начальником Военной академии в Яньани. По наблюдению Отто Брауна, присутствовавшего на заседании Политбюро, «Линь Бяо дулся и молчал — правда, не по политическим, а по чисто личным мотивам».

И еще один пример «ослушания» Линь Бяо.

В конце 1937 года 8-я полевая армия, в составе которой была 115-я дивизия под командованием Линь Бяо, двигалась в Восточную Шаньси между городами Датуном и Тайюанем и в какой-то момент оказалась в тылу японских войск, следовавших по автомобильной дороге через перевал Пинсингуань на юг. «Лесной барс» решил не упускать шанса и атаковать японскую бригаду в узком ущелье, где она не могла развернуться в боевые порядки. Однако срочный запрос в Яньань остался без ответа, что было равносильно отказу. И Линь Бяо решил тогда действовать на свой страх и риск. Японская бригада была полностью уничтожена. На поле боя остались 3 тысячи японских солдат и офицеров. 115-я дивизия захватила богатые трофеи.

Победу «Лесного барса» бурно праздновали в Яньани. По этому случаю сочинялись песни и сказания, которые исполнялись хоровыми и танцевальными коллективами и, конечно же, традиционными уличными актерами и рассказчиками. В партийных организациях проводились торжественные собрания, в учебных заведениях, в частности в антияпонском университете сопротивления «Канда», читались лекции. «Пинсингуань» стал крылатым словом, хрестоматийным примером правильности учения Мао о партизанской войне. Так Мао Цзэдун использовал блестяще проведенную Линь Бяо войсковую операцию для самовосхваления и укрепления своего полководческого гения.

Но «Лесной барс» не согласился с этим и в знак протеста направил в… Коминтерн дезавуирующее Мао сообщение: «Когда начались бои между японской армией и армией гоминьдана, я неоднократно запрашивал разрешения у ЦК организовать против японцев сильный удар. Ответа никакого я не получил, и мне пришлось дать бой под Пинсингуанем по своей инициативе…»

…После громкой победы у Пинсингуаня Линь Бяо провел целый ряд успешных боев против японских захватчиков, в частности у Синькоу и Ниньу, в Северо-Восточной Шаньси, близ Гуанлина, Лайюаня и других уездных городов в обширном пограничном районе ШаньсиХэбэй. В одном из таких боев он получил тяжелое межреберное пулевое ранение. Поэтому вынужден был перебраться в Яньань, где его достаточно долго, но безуспешно пытались поставить на ноги китайские врачи. В конечном итоге, по решению ЦК КПК он отбыл зимой 1939 года на лечение в Советский Союз.

Там он достаточно быстро пошел на поправку. По некоторым сведениям, в том числе из китайских источников, Линь Бяо, будучи в Советском Союзе, принимал участие в Великой Отечественной войне, в частности в обороне Ленинграда.

Но в январе 1942 года он получил указание вернуться на родину. И 17 февраля уже был в Яньани. По случаю его возвращения Мао Цзэдун устроил торжественный прием. «Лесной барс» оценил это и, выступая на приеме, назвал Мао Цзэдуна полновластным руководителем КПК в присутствии всех высокопоставленных военачальников Красной армии. Мао в долгу не остался — Линь Бяо получил должность секретаря Северо-Восточного бюро ЦК КПК, а на VII съезде в 1945 году был избран членом ЦК КПК.

Вскоре после того, как на базе отрядов 8-й армии и Новой 4-й армии в Маньчжурии была сформирована так называемая Объединенная демократическая армия численностью до 300 тысяч штыков, Линь Бяо назначается ее командующим, а Пэн Чжэнь — комиссаром. Так начался новый этап в жизни и военно-революционной деятельности «Лесного барса».

По словам главного корреспондента «Нью-Йорк таймс» в Юго-Восточной Азии Сеймура Топпинга, «во время гражданской войны в период с 1946 по 1949 год. Линь Бяо одержал свои величайшие победы. Хотя его здоровье опять пошатнулось [один из западных наблюдателей сообщал, что, судя по внешнему виду, он вот-вот свалится], он привел свою северо-восточную Объединенную демократическую армию из Маньчжурии в Южный Китай. При этом тщательнейшим образом планировал все свои операции, которые обычно проводились в очень высоком темпе, чтобы застать противника врасплох».

Константин Симонов в качестве корреспондента «Правды» в октябредекабре 1949 года побывал в действующих частях Народно-освободительной армии Китая, как раз проводившей на юге страны операцию по уничтожению одной из крупнейших группировок гоминьдановских войск. Во время этой поездки ему довелось беседовать с Линь Бяо, который руководил этой операцией. Вот отрывки из воспоминаний Константина Симонова.

«…Двенадцать часов ночи 7 ноября. Я сижу в маленькой комнате политотдела 4-й полевой армии, в городе Хэнъян… Трудно, путешествуя в такой дали от Родины, не вспоминать Москву и совсем невозможно не вспоминать ее в такой день, как 7 ноября.

Сейчас в Москве только шесть часов вечера. Вернувшись домой после демонстрации, москвичи поднимают тост за тридцать вторую годовщину Великой Октябрьской революции…

Китайские товарищи стоя поднимали этот тост здесь, в Хэнъяне, в канун последнего наступления на гоминьдановцев.

На следующий день, 8 ноября, мы через весь Хэнъян едем за город, в штаб генерала Линь Бяо…

Товарищ Линь Бяо устроился в одном из небольших домиков, принадлежавших здешней железной дороге. Домик невидный, одноэтажный, но поместительный. Стол, несколько кресел вдоль трех стен, от пола и до потолка увешанных картами района военных действий…

Командующий 4-й полевой армии одет точно так же, как любой из его солдат: защитного цвета бумажный стеганый ватник, мягкая защитная фуражка. Это невысокого роста, очень спокойный, очень серьезный, очень редко улыбающийся человек с большими, очень внимательными черными глазами на худощавом лице и с движениями одновременно стремительными и неторопливыми.

Поздоровавшись и пригласив нас сесть, Линь Бяо начинает разговор с краткого объяснения причин, по которым он не смог принять меня утром, как было договорено вчера. Сегодня на рассвете были получены известия, что в западной части Хунани начала отступление одна из армейских группировок гоминьдановцев. Он был занят все утро организацией переброски войск для преследования и окружения этой группировки…

«Четвертая полевая армия, — продолжал Линь Бяо, — получила свое нынешнее название в марте 1949 года, после освобождения Пекина и Тяньцзиня. До этого она называлась Маньчжурской полевой армией, а еще раньше — Маньчжурской объединенной демократической армией…

Сейчас перед нами стоит последняя боевая задача — освобождение Гуанси и окружение и ликвидация всей находящейся там группировки гоминьдановских войск — самой крупной группировки из оставшихся теперь в распоряжении гоминьдановского командования…

Через полчаса я уже снова сидел в политотделе, в своей комнатке на верхнем этаже хэнъянского уездного банка».

Вторая встреча состоялась через месяц, когда Константин Симонов возвращался из района боевых действий в южной части провинции Гуанси. Вот как он ее описывает:

«Вчера вечером, приехав в Хэнъян, я узнал от комиссара товарища Тань Чжэна, что Линь Бяо болен, и просил передать ему привет и благодарность за те внимание и помощь, которые оказали в его армии мне как представителю советской печати. В ответ на это он просил заехать к нему перед отъездом…

Мы пересекаем город, выезжаем на окраину, к железнодорожному поселку. Один из здешних маленьких домиков по-прежнему остается местом пребывания генерала Линь Бяо.

Меня проводят в комнату, где лежит больной командующий. Широкая деревянная кровать с целым сооружением наверху из столбов и перекладин. Очевидно, они служили раньше для того, чтобы вешать полог. Комната не отапливается, и так как на улице сегодня холодно, то холодно и в комнате.

Линь Бяо лежит, вернее — сидит, прислонившись к горе подушек, укрытый до пояса ватным одеялом, одетый в защитного цвета зимнюю бекешу и меховую шапку. Командующий сильно похудел и осунулся, оброс черной короткой бородкой. Переутомление и свирепая простуда свалили его в постель. Только вчера Линь Бяо стало немножко легче, но я вижу, несмотря на всю сдержанность генерала, что даже сегодня ему еще тяжело сидеть. Однако вплотную к кровати придвинута стоящая на треноге большая доска, похожая на классную, и к ней прикреплена карта района военных действий…

Линь Бяо протягивает мне руку — холодную руку человека, у которого озноб, вежливо спрашивает, благополучно ли добирались мы сюда из Гуйлиня. Потом, предложив мне и моим спутникам чаю, он, как обычно, приступает прямо к делу. Он говорит, прихлебывая кипяток из своей большой эмалированной кружки, и при этом держит ее обеими руками, видимо, с удовольствием отогревая холодные пальцы: «…Прежде всего о пятидесятитысячной гоминьдановской группировке в юго-западной части Хунани. О ней у нас с вами шел разговор месяц назад, теперь она полностью уничтожена. Я вам тогда обещал найти способ сообщить, как обернется дело с нею. Вы получили мою телеграмму?»

Я лишний раз с уважением думаю о превосходной, пунктуальной памяти Линь Бяо. Действительно, в Гуйлине я получил от него по военному проводу телеграмму об уничтожении этой армии, о взятии в плен 30 тысяч гоминьдановцев, в том числе командующего армией и трех командиров дивизий. Телеграмма кончалась лаконичной фразой: «Вас интересовала эта операция, поэтому сообщаю Вам о ней»…

Входит адъютант и подает Линь Бяо несколько листков бумаги — очевидно, сводку. Линь Бяо проглядывает ее, потом, повернувшись к висящей на доске карте, некоторое время ищет глазами нужный ему флажок. Затем он двумя пальцами снимает этот флажок с карты и втыкает в доску за ее пределами.

Мы прощаемся, и у меня в памяти запечатлевается Линь Бяо таким, каким был он именно в эту минуту, — Линь Бяо, спокойным жестом руки снимающий с карты флажок».

…После провозглашения Китайской Народной Республики слабое здоровье, видимо, ограничивало активность Линь Бяо. Так, например, в 1951 году «китайские добровольцы», набранные в его 4-й полевой армии, отчаянно дрались с американцами в Корее, а их командир, судя по сообщениям китайской прессы, лечился от туберкулеза в одной из пекинских больниц.

Но Мао Цзэдун не забыл своего любимчика. В 1955 году Линь Бяо удостоился в десятке с другими видными военачальниками звания «маршал». Но, что гораздо важнее, тогда же его кооптировали в состав Политбюро ЦК КПК. А в мае 1958 года по предложению самого Мао он был избран на самый верх — в Постоянный комитет Политбюро и заместителем председателя партии.

Возникла парадоксальная ситуация: заместитель министра обороны Линь Бяо — член Постоянного комитета ПБ ЦК и заместитель председателя Мао, а его непосредственный начальник, министр обороны Пэн Дэхуай — всего лишь член Политбюро. Но вскоре все встает на свои места: Линь Бяо сменяет взбунтовавшегося Пэна на посту министра обороны.

«Лесной барс» прекрасно понимал, чего ожидает от него благодетель Мао. И свою деятельность на новом посту начал с развертывания широкой кампании по «полному и окончательному искоренению» в армии влияния Пэн Дэхуая и утверждению «абсолютного авторитета председателя Мао».

Ситуация в армии была действительно непростой.

По данным гонконгского журнала «Фар Истерн экономик реввю», все говорило о «существовании в армии значительной оппозиции, возникшей, вероятно, еще в то время, когда министром обороны был Пэн Дэхуай». И далее: «Вот уже несколько лет существует, видимо, группа кадровых офицеров, которые ставят военную работу над политической, а также, несомненно, опытные революционеры старого типа, которые не хотят, чтобы молодежь указывала им, что следует делать».

И «Лесной барс» начал действовать. Как писал тот же «Фар Истерн экономик ревю», «Линь, видимо, поставил перед собой две задачи в деле перестройки армии. Одна задача — превратить ее в орудие влияния на гражданскую жизнь, где в годы после «большого скачка» сильно сказывалось буржуазное влияние. Другая задача [главная] — ее внутренняя перекройка».

Как бы то ни было, но вскоре были заменены пятеро из тринадцати командующих так называемыми «большими военными округами» (в каждый из них входит несколько провинций), причем вместе со своими заместителями. В семи «больших военных округах» сменили политкомиссаров. Аналогичная участь постигла пятнадцать командующих и двадцать политкомиссаров провинциальных военных округов.

«Чистка» сопровождалась мощной идеологической атакой на врагов председателя Мао. В теоретическом органе ЦК КПК журнале «Хунци» была опубликована статья Линь Бяо «Высоко поднимем красное знамя генеральной линии партии и военных идей Мао Цзэдуна». За ней последовал новый «директивный» опус по случаю выхода в свет 4-го тома Избранных произведений Мао Цзэдуна, которого «Лесной барс» превозносит за «творческое применение и развитие марксизма-ленинизма», а вошедшие в 4-й том труды называет «мощным оружием в борьбе против ревизионизма и догматизма».

Новый импульс идеологическому наступлению на вероотступников дало проведенное в конце 1960 года под руководством Линь Бяо расширенное заседание Военного комитета ЦК КПК. На нем Линь выдвинул лозунг «Четыре сначала!»:

«Четыре сначала!» стали, как отмечалось в прессе, «примером творческого применения учения председателя Мао в деле строительства армии». Не менее высокую оценку получило и само заседание Военного комитета. В частности, армейская газета «Цзефанцзюнь бао» писала о нем: «Это заседание еще радикальнее покончило с влиянием буржуазной военной линии. Разоблаченные в этой борьбе представители буржуазии, пробравшиеся на важные посты в армии, являются важными участниками антипартийной, антисоциалистической, контрреволюционной группировки, раскрытой нашей партией в последнее время. Они выступали против Центрального Комитета партии, против идей Мао Цзэдуна и двурушнически отнеслись к указанию товарища Линь Бяо о необходимости выдвижения политики на первое место. На словах они кричали, что политика — командная сила, а на деле ставили на первое место военное дело, технику и профессионализм».

Через год Линь Бяо ввел в действие «Инструкцию по проведению политической работы в ротах Народно-освободительной армии». Суть инструкции была все та же: «Во всем руководствоваться идеями Мао Цзэдуна». Армейская «Цзефанцзюнь бао» так и написала: «В инструкции воплотились идеи Мао Цзэдуна», «от начала и до конца инструкция пропитана идеями Мао».

С этой инструкцией Линь Бяо связывал надежду на то, чтобы окончательно покончить с «вредными элементами» в армии. «Судя по докладу главнокомандующего Линь Бяо, — заявил Мао Цзэдун 18 января 1961 года на 9-м пленуме ЦК КПК, — в армии из десяти тысяч воинских подразделений почти четыреста, то есть четыре процента, охвачены нездоровыми настроениями. Это вам не вопрос о снабжении продовольствием. Это связано с тем, что враги захватили в свои руки командование этими подразделениями».

В конце 1963 — начале 1964 года неутомимый «Лесной барс» провел совещание политработников НОАК, на котором было принято очередное решение о проведении идейно-политической работы в армии на основе идей председателя Мао. А в конце 1965 года он подводит итоги кампании по маоизации НОАК на Всекитайской конференции по вопросам политической и идеологической работы в НОАК. К этому моменту он — не просто министр обороны, но еще и первый заместитель премьера Госсовета КНР. В пекинской иерархии он передвинулся на четвертое место после Мао Цзэдуна, Лю Шаоци и Чжоу Эньлая. До вершины осталось совсем ничего.

В 1965 году были отменены воинские звания и знаки отличия. И сделано это было под предлогом «дальнейшего укрепления связей командиров с массами». По внешнему виду генерал и солдат стали как «два сапога пара». Зато «Цзефанцзюнь бао» — рупор «Лесного барса» высокопарно заявляла: «Мы располагаем необходимым оружием — идеями Мао Цзэдуна. Позиции наших бойцов и командиров прочны, лозунги — ясны, нюх — острый, глаза — зоркие и прекрасно отличают врагов от друзей».

Армейские конференции по политическим вопросам стали проводиться каждый год. На очередной, состоявшейся в январе 1965 года, была единогласно утверждены в качестве «руководства на все последующие годы» так называемые «пять принципов», которые Линь Бяо опубликовал еще в ноябре предыдущего года. Они включали:

В 1964 году в США были опубликованы секретные бюллетени для внутреннего пользования, издававшиеся Главпуром НОАК для руководящего состава армии. В них содержалось немало материалов о злободневных проблемах армии, и в частности о необходимости перестроить работу партийных организаций. При этом указывалось на то, что подбирать кадры в парткомы «следует не по образованию и не по квалификации, а по политической зрелости». Во многих номерах бюллетеней сплошь и рядом мелькало имя Линь Бяо, которому приписывались, в частности, такие слова: «Наша армия всегда была школой партии. Многие партийные руководители на местах вышли из армии, и фактически армия готовит кадры для местного руководства».

В июне 1966 года «Фар Истерн экономик ревю» опубликовал статью, в которой говорилось: «Оглядываясь на события прошедших 5–6 лет, видишь, что после того, как Линь стал во главе армии, ее сила и влияние в Китае в значительной мере возросли. «Перекройка» армии производится с большой тщательностью с целью сделать нынешнего среднего солдата политически здоровым, чтобы он хорошо знал труды Мао и знал, кому быть преданным… Имеется достаточное количество фактов, говорящих о росте влияния армии. Какие тут в реальности действуют силы, можно только догадываться, однако весьма характерно, что акции, предпринимаемые за последние годы, ведут свое начало от момента назначения Линь Бяо. Поскольку он очень редко появляется публично [обычно это объясняется плохим здоровьем], его деятельность до самого последнего времени в большой мере ускользала от внимания западных наблюдателей. Его недавнее появление вместе с самим Мао на приеме албанцев неизбежно указывает, поскольку оба они появляются публично очень редко, на существование между ними особых отношений. Действия «Цзефанцзюнь бао», которая критикует оппозицию партии внутри армии, свидетельствует о том, что за кулисами политикой управляет очень твердая рука. Чья это рука, если не Линь Бяо?»

…В середине ноября 1965 года, как сообщала гонконгская газета «Минь бао», «оппозиция Мао Цзэдуну со стороны ведущих партийных, государственных и военных деятелей — Лю Шаоци, Пэн Чжэня и Ло Жуйцина — достигла такого накала, что Председатель КПК выехал из Пекина».

27 апреля, сообщает газета, «Пэн Чжэнь под охраной двух полицейских в синей форме отправился из Пекинского комитета партии в Чжуннаньхай — резиденцию Лю Шаоци и Чжоу Эньлая. Пока он отсутствовал, десять человек в мундирах НОАК захватили его резиденцию. Эта акция знаменовала собой раскол, происшедший в ЦК КПК, раскол, при котором Мао Цзэдун и Линь Бяо засели в Шанхае, а Пекин оказался под контролем Лю Шаоци. Но поскольку армия заняла Пекинский горком партии, шанхайская группировка начала готовиться к разгрому оппозиции с помощью военных».

Двумя неделями позже, продолжает «Минь бао», во второй половине дня 15 мая, МИД КНР сообщил, что ожидается возвращение Мао Цзэдуна в Пекин ночным поездом. «Однако Пэн Чжэню, по-видимому, удалось к тому времени снова утвердиться в Пекинском горкоме партии, и Мао, не будучи уверен в силе своих сторонников в Пекине, не доехав до столицы, остановился в Цзинани. Помещение Пекинского горкома вторично было захвачено солдатами НОАК, и Пэн Чжэнь осуществлял руководство из своего дома, который охранялся верными ему пекинскими полицейскими».

«В начале июня, — утверждает газета, — группировка Мао перешла в контрнаступление. Линь Бяо приказал преданным ему генералам — Ян Чэнъу и Ян Юну — прибыть в Пекин, реорганизовать горком партии и захватить силой редакцию газеты «Жэньминь жибао», радиостанцию «Голос Пекина» и агентство Синьхуа. Энергичные меры, принятые «шанхайским комитетом», вынудили пекинскую группировку капитулировать. Лю Шаоци потерял контроль над всеми органами пропаганды. Но он потребовал созвать чрезвычайный пленум Центрального Комитета. Чтобы заручиться поддержкой большинства, он должен был быть уверен в поддержке Генерального секретаря КПК Дэн Сяопина. С помощью Пэн Чжэня и Ли Сюэфэня он справился с этой задачей только к середине июня.

В первых числах июля члены Центрального Комитета КПК начали прибывать в Пекин со всего Китая. К середине месяца здесь собрались 51 член ЦК КПК и 38 кандидатов в члены ЦК КПК.

18 июля Мао Цзэдун в своем послании ко всем членам и кандидатам в члены ЦК объявил о намерении прибыть на пленум Центрального Комитета, который не следовало начинать до его приезда. Группировка Лю Шаоци не соглашалась откладывать заседание на более поздний срок, нежели тот, о котором существовала договоренность, — 21 июля. В результате создалась обстановка, как подчеркивает «Минь бао», при которой Линь Бяо был готов в случае необходимости силой воспрепятствовать открытию пленума. Ходили слухи, что по приказу Линь Бяо из Центрального Китая в Пекин были двинуты крупные контингенты войск. При их участии был арестован начальник Генерального штаба НОАК Ло Жуйцин. Накануне железнодорожное сообщение между Пекином и югом страны было прервано и весь подвижной состав на линии от Нанкина и Ханькоу до Пекина был в срочном порядке отмобилизован министерством обороны. Вечером 19 июля войска Линя были двинуты из Пекина в направлении Шаньси и заняли позиции на тот случай, если из Синьцзяна будут вызваны части командующего Синьцзянским военным округом Ван Эньмао — близкого человека арестованного Ло Жуйцина.

К концу июля Ян Чэнъу и министр общественной безопасности Се Фучжи восстановили полный контроль над столицей. А вечером 28 июля в Пекин на четырех самолетах из Шанхая прилетели Мао, Линь и другие члены Центрального Комитета».

11-й пленум ЦК КПК проходил с 1 по 12 августа 1966 года в обстановке строжайшей секретности. Но, как известно, все тайное рано или поздно становится явным. Со временем и над этим пленумом завеса секретности приподнялась.

В частности, стало известно, что в работе пленума не принимали участие те члены ЦК КПК, которые попали под огонь критики хунвэйбинов. Зато присутствовали члены группы по делам культурной революции при ЦК КПК и делегация пекинских хунвэйбинов. Тем не менее явного перевеса у Мао и его сторонников не было. И чтобы выиграть развернувшуюся на пленуме борьбу, Мао выступил с призывом: «Огонь по штабам!» Он обвинил «некоторых руководящих товарищей в центре и на местах» в том, что они «установили диктатуру буржуазии и пытались задушить бурное движение великой пролетарской культурной революции», а также призвал к разгрому центрального партийного органа, названного им «буржуазным генеральным штабом».

Группировке Мао удалось добиться принятия решения о радикальных кадровых изменениях. Из состава Политбюро были выведены Пэн Дэхуай, Чжан Вэньтянь, Пэн Чжэнь и Лу Динъи. Их места заняли сторонники «великого кормчего». Из 13 членов Секретариата ЦК было исключено 7 человек. Линь Бяо стал единственным заместителем Мао.

Было принято также постановление о «великой пролетарской культурной революции».

С угрожающей речью на пленуме выступил Линь Бяо, который, в частности, заявил: «В кадровой политике мы должны придерживаться следующих критериев, утвержденных председателем Мао:

— Высоко ли поднимет обсуждаемое лицо красное знамя идей Мао Цзэдуна. Того, кто выступает против идей Мао Цзэдуна, нужно снимать с занимаемых постов.

— Занимается ли то или иное лицо идейно-политической работой. Того, кто выступает против идейно-политической работы, против «великой культурной революции», нужно освобождать от занимаемых постов.

— Проявляет ли соответствующее лицо революционный энтузиазм или нет. Тех, кто лишен такого энтузиазма, нужно снимать с занимаемых постов.

Подводя итоги работы 11-го пленума ЦК КПК, гонконгская «Минь бао» отметила следующее: к 1 августа 1966 года НОАК продемонстрировала свою лояльность Мао. Однако это не значило, что Мао заручился неограниченной властью, необходимой для того, чтобы выбить почву из-под ног у всех его противников. Пленум не вернул ему веру в партию как безупречный инструмент проведения его «революционной линии». Его единственной надежной опорой оставался Линь Бяо.

Прекрасно понимая это, еще 7 мая 1966 года председатель Мао направил Линь Бяо письмо, в котором призвал превратить армию в великую школу, в которой солдаты наряду с политикой, военным делом и культурой должны также заниматься сельским хозяйством, подсобными промыслами и промышленным производством. Он настаивал на том, что нужно распространить военные формы организации на все сферы деятельности китайского общества, на все слои китайского населения. По сути дела, это означало передачу армии функций партии, правительства, всех органов государственной власти.

И Линь Бяо как «самый близкий боевой соратник председателя Мао и его лучший ученик» незамедлительно претворил в жизнь указания своего учителя. Во всех организациях КПК, сверху донизу, на всех предприятиях, в учреждениях, в учебных заведениях были созданы структуры управления, повторяющие армейские — штабы, службы, политотделы. Рабочие, служащие и учащиеся — сведены в батальоны, роты, взводы.

Армия вторгалась даже в считавшуюся дотоле неприкосновенной вотчину Чжоу Эньлая — в Государственный совет. Ее представители получили посты министров и заместителей министров. В частности, военные возглавили четыре из восьми министерств машиностроительной промышленности. Еще двое стали заместителями министра культуры, причем один из них Сяо Вандун вскоре пересел в кресло министра — исполнявший обязанности министра культуры Лу Динъи был «изобличен» в противодействии линии Мао Цзэдуна и с позором уволен.

Но это еще не все. Под предлогом защиты и поддержки революционных масс, и в частности хунвэйбинов, НОАК в соответствии со специальным циркуляром Военного комитета ЦК КПК взяла под контроль радиостанции провинций, банки, мосты, железные дороги, аэропорты. В ее ведение перешли архивы и вся документация партийных, государственных и правительственных органов. Даже рассылка официальных бумаг, в том числе секретных, стала осуществляться военными.

В результате всего этого НОАК во главе с Линь Бяо оказывается над партией, над правительством, над всеми органами государственной власти. Она — единственный полномочный руководитель Китая. И полномочия эти она получила из рук Председателя КПК Мао Цзэдуна. Как писал 17 октября 1966 года журнал «Пекин ревю», маршал Линь Бяо, «взявший в свои руки контроль над работой Военного комитета ЦК партии», с августа 1966 года официально стал вторым лицом в стране — «ближайшим боевым соратником председателя Мао». А в одной из дацзыбао, написанной хунвэйбинами Пекинской политико-юридической академии, говорилось: «Товарищ Линь Бяо поднял в армии великое красное знамя идей председателя Мао, он каждому указал, как изучать произведения председателя Мао, каждого вооружил красной книжкой с цитатами председателя Мао».

…18 августа 1966 года перед хунвэйбинами, приехавшими в Пекин со всех концов Китая и буквально запрудившими площадь Тяньаньмэнь, впервые показался Мао Цзэдун в сопровождении своего «лучшего ученика» Линь Бяо. Несколько юношей поднялись на трибуну и вручили своему «любимому вождю» красную ленту с надписью «хунвэйбин». Минуту спустя повязка красовалась на левом рукаве куртки Мао Цзэдуна — Председатель Коммунистической партии Китая стал хунвэйбином! Утром следующего дня агентство Синьхуа оповестило мир о том, что «полтора миллиона хунвэйбинов воскликнули: председатель Мао надел нашу красную повязку! Он утвердил создание нашей Красной гвардии!» К этому можно было бы добавить, что взревевшую от избытка чувств толпу единомышленников Мао приветствовал взмахом правой руки.

За этой первой встречей-митингом последовала вторая, третья, четвертая… Всего восемь в течение примерно трех месяцев. И ни на одной из них новоиспеченный хунвэйбин — Председатель КПК не проронил ни единого слова — не императорское это дело якшаться с простолюдинами. Достаточно было того, что он показывал себя, позировал перед верноподданными. А говорил за него его «самый близкий боевой соратник» Линь Бяо, который на расстоянии читал мысли-идеи своего учителя и доводил их до сознания масс. Так Линь Бяо стал превращаться в толкователя, причем единственного толкователя, всех «идей Мао Цзэдуна», независимо от того, когда и при каких обстоятельствах они родились в голове «великого кормчего».

На митинге 18 августа он заявил: «Молодые революционные бойцы! Председатель Мао и Центральный Комитет партии горячо поддерживают вашу революционную смелость в мышлении, в высказываниях, в действиях, в преодолении преград. Горячо поддерживают ваш революционный дух. Мы гордимся вами и горячо поддерживаем ваше решительное противодействие всем попыткам помешать вам. Цель «великой пролетарской культурной революции» — ликвидировать буржуазную идеологию, внедрить пролетарскую идеологию, переделать души людей, революционизировать их идеологию, вырвать корни ревизионизма, развить и укрепить социалистическую систему. Мы будем бороться против тех руководящих деятелей, кто встает на капиталистический путь, против реакционных буржуазных авторитетов, против тех, кто на деле является буржуа».

На второй встрече, прошедшей там же, на площади Тяньаньмэнь, 31 августа, «самый близкий боевой соратник» Мао был более решительным и жестким. «Главная цель наступления, — выкрикивал он бушующей толпе, стоя рядом с молчавшим как рыба Мао, — это те руководящие деятели, которые проникли в партию и идут по капиталистическому пути. Мы свергнем тех, кто обличен властью. Свергнем реакционную буржуазию и всех буржуазных «монархистов». Раздавим всех, кто препятствует революции, свергнем всех чудовищ и демонов. Выбросим весь мусор и преодолеем все преграды».

«…Ближайший соратник… Мы видели его лишь здесь, на официальной трибуне на площади Тяньаньмэнь, и только во время национального праздника Китайской Народной Республики. И издалека, так как трибуны для дипломатического корпуса находились в стороне и значительно ниже официальной трибуны, которая расположена под самой крышей «Небесных ворот», — пишет в своих мемуарах Крум Босев, наблюдавший «культурную революцию» в качестве временного поверенного в делах Болгарии. — Иногда мы могли его разглядеть только в бинокль. Но и в фокусе биноклей он оставался таким же маленьким, невзрачным, в надвинутой на лоб широкой, словно сшитой не для него зеленой военной фуражке. Но сегодня вечером, во время фейерверка, устроенного по случаю Праздника труда, руководители дипломатического корпуса были приглашены на официальную трибуну… И вот во время антракта к нам приблизился сам Мао Цзэдун. Он приближался медленно, неуклюже, у него был блуждающий, какой-то отсутствующий взгляд. А за ним, так же медленно, следовали его «ближайшие» соратники, и впереди «самый-самый близкий» — Линь Бяо. Вблизи он был таким же, как и в увеличительном стекле бинокля: маленьким и невзрачным, только еще более худым и бледным». Это было 1 мая 1970 года.

«Один из биографов Линь Бяо, — продолжает Крум Босев, — написал: «Когда Линь Бяо стоит рядом с Мао на трибуне пекинской площади Тяньаньмэнь, он кажется маленьким и невзрачным. Но стоит Мао умереть, и Линь Бяо, возможно, станет высоким и страшным… Мао Цзэдун избрал своим преемником Линь Бяо именно потому, что бледный, худой министр обороны никогда не представлял угрозы высокому положению Мао».

В книге К. Босева есть ссылка и на другого биографа Линь Бяо, на Иоахима Выша, автора книги «Социология религии». В ней Выш утверждает, что «сильные личности», внушая своим ученикам «преданность, дружбу и лояльность», часто выделяют одного из них как «самое близкое и доверенное лицо», которое в конечном счете «несет ответственность за успешное осуществление предначертаний наставника», и добавляет: «Линь по своему положению «ближайшего соратника» Мао как раз и является таким человеком».

…Вскоре после IX съезда КПК, проведенного в Пекине 1—24 апреля 1969 года, в Риме вышел в свет сборник «Итальянская документация», полностью посвященный проблемам Китая. В материалах сборника «проблему Линь Бяо» предлагалось рассматривать с двух принципиально противоположных позиций. Первая: «культурная революция» — это всего лишь китайский вариант государственных переворотов, в результате которых власть оказывается в руках хунты. Вторая: китайская армия — инструмент в политической игре Мао Цзэдуна и не более.

Во втором случае Линь Бяо — «тень того, чьим наследником он должен был стать». Это слова К. Босева. Или, как выразился Иоахим Выш, Линь Бяо — выбранное самим Мао «самое близкое и доверенное лицо», которое в конечном счете «несет ответственность за успешное осуществление предначертаний наставника».

В первом же случае получается, что Линь Бяо активно помогал Мао в подготовке и проведении «культурной революции», но не как его «бледная тень» и покорный слуга («чего изволите»), а как вполне самостоятельная политическая фигура, заряженная на достижение собственных целей, отличных от тех, которые преследовал его «хозяин». Другое дело, что Линь Бяо умело скрывал свои истинные намерения, предпочитал слыть «самым верным учеником» и «самым близким соратником» Мао. Он действовал от имени своего «хозяина», строго выполнял его указания, но так, что его собственные позиции в руководстве страны укреплялись день ото дня и в конечном счете позволили добиться официального, зафиксированного в Уставе КПК статуса преемника Мао Цзэдуна. Талантливый полководец показал себя не менее талантливым политиком. Понимал ли это Мао Цзэдун? Похоже, что да. Но не сразу и не в полной мере. Он «раскусил» Линь Бяо слишком поздно, чтобы не прибегнуть к крайней мере как единственно оставшейся.

По этому поводу в «Итальянской документации» говорится вполне определенно: «Цена, которую заплатил Мао Цзэдун, чтобы положить на лопатки своего самого грозного противника, бывшего президента Лю Шаоци, оказалась более высокой, чем это было в предварительном порядке предусмотрено «культурной революцией» и им самим. В результате «культурная революция» обернулась одновременно триумфом Мао и началом его конца». Это стало, по мнению авторов сборника, окончательно ясно при создании задуманных Мао Цзэдуном новых органов власти — «революционных комитетов».

«Тройственный союз между «революционными кадрами на местах», армией и хунвэйбинами, — отмечается в сборнике, — должен был обеспечить преклонному лидеру, согласно его политическому замыслу, полную и окончательную победу, но обернулось для него крахом».

В деталях это описывается следующим образом: «В начале 1967 года группа по делам «культурной революции» при ЦК КПК приняла решение содействовать созданию в каждой из 29 провинций и городов центрального подчинения «революционных комитетов», уполномоченных проводить в жизнь политические директивы центра. Комитеты должны были занять антагонистическую позицию в отношении местных партийных и других органов власти, которые «идут по капиталистическому пути». Комитеты предполагалось укомплектовать по принципу «сплочения трех сторон»: хунвэйбинов, военных и «местных революционных кадров». Мао явно надеялся, что хунвэйбины и «местные революционные кадры» займут главенствующее положение в комитетах, а военные будут служить им надежной опорой. Но к концу 1967 года обнаружилось, что «революционные комитеты» сформированы лишь в 9 провинциях. При этом хунвэйбины и «местные революционные кадры» занимали в них отнюдь не главенствующее положение, поскольку не смогли противостоять прежним провинциальным парткомам и собраниям народных представителей, законно избранным ранее органам власти.

Чтобы придать новый импульс движению за создание ревкомов, Мао вынужден был очередной раз опереться на армию, усилиями которой к сентябрю 1968 года появились остальные 20 ревкомов. Но в них, как резонно подметил гонконгский еженедельник «Чайна ньюс аналисис», засели либо сами военные, либо их протеже и в результате «сторонники Линь Бяо через посредство «революционных комитетов» пришли к власти в масштабах всей страны».

Аналогичным образом рассуждали и авторы аналитических материалов «Итальянской документации», проанализировавшие расстановку политических сил в Китае накануне IX съезда КПК в апреле 1969 года. «Когда в октябре 1968 года состоялся 12 расширенный пленум ЦК КПК, — фиксируют итальянцы, — каждая провинция, каждая автономия фактически уже управлялась ревкомами, в которых военные располагали значительным большинством или возможностью оказывать свое решающее влияние. Так что Мао дорого заплатил военным за свою победу над Лю Шаоци: расширением представительства военных в органах власти, включая Политбюро, и согласием на созыв в ближайшее время съезда партии, от которого военные ждали подтверждения и расширения своих властных полномочий».

«На первый взгляд, — говорится далее в сборнике, — Мао сохранил за собой большинство в Политбюро. Однако уже добрых шесть военных входили в его состав, то есть имели в своих руках политическую власть и не зависели от политических деятелей. Скорее наоборот, ведь они занимали важные посты, без которых даже невозможно представить себе управление страной.

В такой обстановке состоявшийся в 1969 году IX съезд КПК не мог прийти к иным итогам, отличным от тех, к которым он пришел. И если он длился долгое время, с 1 по 24 апреля, и только 28 мая, через месяц с лишним, стали известны имена избранных на нем руководителей КПК, то это, конечно, потому, что за кулисами никак не могли достигнуть компромисса в условиях засилья военных.

Наконец, новая иерархия помогла понять истинную обстановку, сложившуюся после съезда: во-первых, «обожествление» Мао Цзэдуна как единственного и верного толкователя «марксистского учения» и, во-вторых, переход реальной власти в руки Линь Бяо, ставшего после этого чем-то большим, нежели дельфином Мао, как его называли, а именно — знаменателем».

В «Итальянской документации» отмечается, что со стороны Мао на съезде предпринимались попытки спасти положение, в частности при избрании членов Постоянного комитета Политбюро. «В него вошли сам Мао, Линь Бяо, Чжоу Эньлай, Кан Шэн, куратор секретных служб, и Чэнь Бода, председатель группы по делам «культурной революции» при ЦК КПК. Но какова ни была бы игра Чжоу Эньлая и Чэнь Боды, с Мао или против него, Постоянный комитет — всего лишь зеркало, отражающее общую расстановку политических сил: партии, армии, правительства, органов правопорядка, сторонников культурной революции — не в состоянии принимать самостоятельные решения, не учитывающие эту расстановку, например, тот факт, что из 21 члена Политбюро 10 являются военными, а ряд других стоят близко к ним в то время, как Мао может рассчитывать лишь на свою жену и своего давнего политического секретаря Чэнь Боду».

«Мао, — отмечается итальянцами, — попытался заделать брешь в создавшейся обстановке, увеличив на 60 процентов численный состав Центрального Комитета — до 170 членов и 109 кандидатов в члены. Получилось, что доля военных не превысила 40 процентов общей численности, то есть военные оказались в ЦК в меньшинстве. Но к неудовольствию Мао, среди руководителей провинциальных ревкомов оказалось слишком много таких, которые, по существу, были назначены военными. Представителей же хунвэйбинов и «местных революционных кадров» почти на нашлось. Их выбросили из ревкомов без какой-либо жалости».

Главный же итог IX съезда КПК в «Итальянской документации» сформулирован так: «Деталь, которая показывает, в чьих руках находится ныне власть в Китае и хотя бы поэтому достойна упоминания, — это различие в позициях, занимаемых Е Цюнь, супругой Линь Бяо, и госпожой Цзян Цин, супругой Мао Цзэдуна. Колосс «культурной революции» остался на 6-й ступеньке иерархической лестницы, а Е Цюнь с 14-й ступеньки поднялась на 3-ю, рядом с мужем, как это подобает истинной первой леди государства. Этот более существенный скачок по сравнению с тем, что удалось сделать в свое время супруге Мао, также является частью той цены, которую заплатил Мао за то, чтобы разделаться со своим врагом Лю Шаоци и подготовить алтарь, на котором, кажется, вскоре он будет забальзамирован под шелест красной книжицы с его избранными изречениями».

Политический пейзаж после IX съезда выглядел следующим образом.

К лету 1970 года армия еще более укрепила свою политическую власть в стране. Об этом можно судить по тому, как пышно в провинциях и частях НОАК праздновали юбилей «двух исторических решений», судьбоносных для армии. Одно из них было принято в 1929 году под руководством Мао, а другое, его отмечали с особым рвением, — в 1960 году было принято лично Линь Бяо.

В августесентябре 1970 года прошел 2-й пленум ЦК. На нем было объявлено о предстоящей сессии Всекитайского собрания народных представителей, ВСНП, которая должна была восстановить разрушенный в годы «культурной революции» государственный аппарат и, как предполагалось, принять новую конституцию. Проект конституции предусматривал пожизненное избрание Мао Цзэдуна Председателем КНР, а Линь Бяо — его заместителем, тоже пожизненно. Планировалась публикация проекта в «Жэньминь жибао» для всенародного обсуждения. Однако Мао воспротивился этому.

В ноябре 1970 года, спустя два месяца после 2-го пленума, началось создание провинциальных партийных комитетов. Последний провинциальный партком был создан в августе 1971 года. Большинство новых парткомов контролировалось военными. Лишь в отдельных случаях их возглавляли гражданские лица. Радикалы же, как стали называть выдвиженцев «культурной революции», довольствовались тем, что Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюань, близко стоявшие к Мао Цзэдуну и Цзян Цин, возглавили партком в Шанхае.

В центральных и местных средствах массовой информации не стихала кампания прославления Линь Бяо. Хвалебные слова в его адрес, прозвучавшие 12 сентября 1971 года, оказались последними. Уже на следующий день какие бы то ни было упоминания о «самом верном боевом соратнике» и наследнике председателя Мао напрочь исчезли, как и он сам, со страниц прессы и из передач радио и телевидения. Как писал тогда еженедельник «Чайна ньюс аналисис», «последовавшая затем резкая критика неназванных новых врагов ошеломила кадровых работников, которые, по сообщениям, заявляют, что не понимают, что же произошло. Им же говорят, чтобы они лучше учили марксизм».

…Катастрофа с «Трайдентом» внесла серьезные коррективы во внутреннюю жизнь страны. В частности, в тот же день были категорически запрещены полеты самолетов НОАК и до особого распоряжения приостановлены рейсовые полеты. На следующий день была прекращена подготовка в традиционному параду, приуроченному к 1-у октября — дню провозглашения Китайской Народной Республики, а еще через неделю официально отменили парад и праздничный фейерверк. Вот что писала тогда французская «Нувель обсерватер»: «В подготовке празднества участвовали тысячи людей, которые работали на площади Тяньаньмэнь днем и ночью. На улицах и стадионах подразделения Народно-освободительной армии и полиции, школьники и хунвэйбины уже проводили репетиции перед парадом. Во время парада руководители партии и государства, по традиции, находятся вместе с председателем Мао на трибуне. Скрыть отсутствие Линь Бяо невозможно. И вот 21 сентября неожиданное сообщение: 1 октября парад не состоится. Проживавшие в Пекине иностранцы, интересовавшиеся тем, каким образом они могли бы получить приглашение на официальную трибуну, слышат в ответ: «Весьма сожалеем, парада не будет».

И это еще не все. В эту годовщину провозглашения КНР на первых полосах партийной «Жэньминь жибао» и армейской «Цзефанцзюнь бао» не было традиционной совместной праздничной передовой директивного характера, позволявшей наблюдателям хотя бы в общих чертах определить расстановку сил в стране и основные параметры ее внутреннего и международного положения. Не было на страницах газет и журналов обычных в этот день фотографий Мао с его «самым лучшим боевым соратником» Линь Бяо. Наблюдатели терялись в догадках. Одна версия сменялась другой… Лишь летом 1972 года китайские официальные сотрудники, конечно же, не без санкции своего руководства, поведали двум западногерманским корреспондентам, сопровождавшим Герхарда Шредера, тогда политического деятеля ФРГ, в поездке по Китаю, об обстоятельствах таинственного исчезновения наследника Мао Цзэдуна. Они упомянули, в частности, об «окончательно утвержденных» 20 июля 1972 года директивах по делу Линь Бяо, которого «уже нет в живых». Рассказали и о том, что «в Китае уже все знают о причинах провала и смерти Линь Бяо». Согласно изложенной ими версии, Линь Бяо организовал заговор с целью убийства Мао Цзэдуна, имея при этом в виду занять его руководящий пост в партии и государстве. Однако заговор был раскрыт, после чего Линь Бяо решил бежать. Но самолет, на котором он летел, разбился в Монголии. Помимо его на борту самолета находились его жена Е Цюнь и сын Линь Лиго. Сообщили они и о том, что Е Цюнь была избрана на IX съезде КПК членом Политбюро ЦК, а Линь Лиго занимал должность заместителя начальника отдела тыла в Главном штабе ВВС. Такое вот невразумительное, лишенное внутренней логики объяснение услышали западногерманские корреспонденты.

Официальное же заявление по делу Линь Бяо, тоже малопонятное и далеко не исчерпывающее, впервые было сделано премьером Госсовета КНР Чжоу Эньлаем осенью 1972 года на встрече с 22 американскими редакторами ведущих газет. Не мудрствуя лукаво премьер сказал, что Линь Бяо готовил заговор с целью убийства Мао Цзэдуна, так как мог и не стать преемником. Убийство же гарантировало ему право занять этот пост. С помощью сына он тайно подготовил для себя самолет. Мао Цзэдун издал приказ, запрещавший в тот момент подниматься в воздух. Но Линь Бяо в сопровождении жены, сына и нескольких доверенных лиц, нарушив приказ, поднялся на самолете в воздух. Ну, а дальше произошло то, что произошло.

Наконец, вопрос о Линь Бяо был затронут на X съезде КПК, состоявшемся в Пекине 24–28 августа 1973 года. В политическом докладе, с которым выступил Чжоу Эньлай, бывший заместитель Мао был пригвожден к позорному столбу как «антипартийный двурушник, буржуазный карьерист, заговорщик, фашист, предатель, контрреволюционер». И ничего по существу. А из этого длинного перечня ярлыков, один другого хлеще, невозможно было представить, за какие такие прегрешения учитель погубил своего верного ученика, а Председатель КПК — официального, им же самим облюбованного наследника? Какая черная кошка между ними пробежала?

…В июне 1969 года в Пекине был издан сборник документов о «культурной революции». Один из документов озаглавлен «Выдержки из речи товарища Линь Бяо на расширенном заседании Политбюро 18 мая 1966 года». До этого ни речь Линь Бяо, ни другие материалы заседания не публиковались, хотя май 1966 года был месяцем горячим: в прессе были опубликованы резкие нападки на Дэн То, тогдашнего главного редактора «Жэньминь жибао»; уже известна была первая жертва «культурной революции» — мэр Пекина Пэн Чжэнь, влиятельный член Политбюро; тусовавшиеся в пекинских университетах хунвэйбины создавали первые отряды, еще через день-два начиналась вакханалия: погромы, травля, издевательства. Момент, что называется, критический. И вдруг полное замалчивание заседания ЦК. Неужели оно не попадало в струю? Тогда о чем же, если не о текущем моменте, говорил на пленуме Линь Бяо?

Его речь состояла из двух частей. В первой — спрессованное до предела изложение династийной истории Поднебесной со времен оных до провозглашения КНР. Вот полный, дословный текст первой части:

«На протяжении всей истории нашей страны правительство менялось через каждые 10, 20, 30 или 50 лет, иначе говоря, через короткие промежутки времени. Произошло множество перемен. Вскоре после провозглашения династии Чжоу вспыхнуло восстание. Период Чунь-Цю был периодом сумятицы. Мелкие государства воевали друг с другом и люди убивали друг друга. Шан Чэнь, сын императора Чэня, окружил с помощью своей охраны дворец и предложил императору покончить жизнь самоубийством. Стремясь выиграть время, император попросил, чтобы прежде чем он умрет, ему было позволено отведать блюдо, приготовленное из медвежьей лапы, которое он очень любил. Шан отказал ему в этом, заявив: «Приготовление такого блюда займет много времени». Император покончил с собой.

Гуан — принц государства У убил главного министра и захватил власть. Министры государства Цинь убивали друг друга в борьбе за власть. Такие инциденты случались часто в периоды Чунь-Цю и Чжаньго. Люди захватывали власть, не только убивая друг друга, но также с помощью хитрости и интриг. Классическим примером может служить Лю Бувэй, приведший к Циню женщину по имени Чжао, которая должна была стать женой императора. Она родила сына, который стал Цинь Ши-хуаном — первым императором. Но мальчик был усыновлен Лю Бувэем и в первые годы правления Цинь Ши-хуана вся власть была сосредоточена в руках Лю.

Цинская династия просуществовала всего лишь 15 лет. Сам Цинь Ши-хуан правил только 12 лет. Министр Чжао посадил на трон другого императора Цинь Эрши. Последний убил своих братьев и сестер. В общей сложности он убил 26 человек.

Гао Цзу — основатель ханьской династии правил 12 лет. После него императрица Лю захватила власть у семейства своего мужа, но два министра, объединившись, свергли семейство Лю.

Сы Маянь из династии Цзинь правил в течение 25 лет, затем принцы подняли бунт и стали убивать друг друга. Во времена династий Севера и Юга велась постоянная борьба за политическую власть. Император Вэнь из династии Суй был убит своим собственным сыном, который стал императором Яном. Ян убил своего брата. На этот сюжет написана опера Ю Хэцао. Ли Шиминь из династии Тан убил двух своих братьев. Этот случай известен как инцидент у ворот Сюань У. Чжао Гуанъин из династии Сун правил 17 лет, а затем был убит своим младшим братом. На этот сюжет также написана пекинская опера. Кублай — основатель юаньской династии — правил Китаем 16 лет. А его сын — 13 лет. Но борьба в императорском дворце вспыхнула между внуками и их женами, и многие из них были убиты.

Первый император Минской династии правил 31 год. После его смерти четвертый его сын восстал против внуков старого императора и на протяжении трех лет обе стороны убивали друг друга. Дворец в Нанкине был сожжен, и никто не знает, погиб ли император Вэнь в огне или спасся.

В последние годы правления императора Гуансюя из династии Цин один из его сыновей вознамерился захватить власть. И убийства продолжались. Говорят, что Гуансюй хотел передать власть своему четырнадцатому сыну, но принц Юн, четвертый сын императора, изменил иероглиф «четырнадцатый», преобразовал его в «четвертый» и таким образом захватил власть. Утверждают, что Гуансюй был отравлен принцем Юном. После вступления на престол Юн убил многих из своих братьев.

Когда была провозглашена республика, Сунь Ятсен стал президентом. Но через три месяца власть захватил Юань Шикай. Через четыре месяца он провозгласил себя императором, но, в свою очередь, также был свергнут. Затем последовала многолетняя борьба между милитаристами. Впоследствии Чан Кайши захватил власть и истребил много людей».

Таким образом, в первой части своего выступления Линь Бяо посчитал необходимым напомнить участникам заседания ЦК о том, что история Китая, начиная с древнейших времен, — это длинная, сплошная цепь насилия, совершавшегося теми, кто рвался к власти, кто готов был ради власти убить своего отца, своих братьев и сестер, любого, кто оказывался у него на пути. Доведя свой экскурс в историю до середины XX века, Линь наглядно продемонстрировал присутствовавшим на заседании представителям власти, как в Китае завоевывали политическую власть и как ее теряли. Причем сделал это в тот момент, в мае 1966 года, когда из уст самого председателя КПК раздавались команды «Огонь по штабам!», «Бунт — дело правое!», когда в соответствии с этими приказами «маленькие генералы Мао» — хунвэйбины ввергали Поднебесную в невиданный за всю ее историю хаос с погромами, убийствами, шельмованием и истязанием ни в чем не повинных людей, с осквернением многовековых традиций, обычаев, нравов, с попранием человеческого достоинства. Речь Линь Бяо явно не корреспондировалась с действиями «великого кормчего». А точнее, шла вразрез с его линией на развязывание «культурной революции».

Но «самый верный ученик Мао» сделал так, чтобы избежать обвинений в противодействии своему «учителю».

«Мы, коммунисты, взяли власть 16 лет тому назад, — заявил он во второй части своей речи. — Могут ли отнять у нас пролетарскую политическую власть? Сейчас имеется много признаков назревающего контрреволюционного переворота. Есть люди, которые готовы убить, чтобы захватить власть в свои руки и свергнуть социализм. Мы уже видели это на примерах Ло Жуйцина, Пэн Чжэня, Лу Динъи и его жены и Ян Шанькуня. Эти люди подобны пороху. Они проникли в партийное руководство и располагают силой в армии. Если бы им удалось объединиться, они могли бы совершить переворот. Ло Жуйцин имел влияние в армии, Пэн Чжэнь — в секретариате партии. Руки этих двух деятелей простирались далеко. В области культуры и идеологии у них был Лу Динъи. Ян Шанькунь снабжал их разведывательными данными. Культура, газеты, радио и вооруженные силы действуют сообща. Первые трое формируют общественное мнение, последние обладают оружием. Те, кто контролирует эти два канала власти, могут совершить контрреволюцию. Они могут установить свое верховенство как на собраниях, так и на поле боя. Если мы не будем проявлять бдительность, в один прекрасный день может снова возникнуть случай для такого захвата власти. Этим случаем может быть стихийное бедствие или война».

И далее: «Когда председатель проживет 100 лет, может наступить политический кризис и наша обширная страна с 700-миллионным населением может быть ввергнута в смуту. Вот в чем проблема… Председатель Мао в добром здравии, и мы ликуем, живя в тени Великого древа. Председателю Мао уже за 70, но он в добром здравии и может прожить до 100 лет».

Как заметил гонконгский еженедельник «Чайна ньюс аналисис», «эта удивительная речь выражает в сжатой форме не только то, что думал Линь Бяо, он несомненно имеет свои взгляды, но также многие вещи, которые наверняка распространены среди пекинских лидеров. Два из этих утверждений особенно поразительны, а именно, что вооруженные силы представляют собой в конечном счете источник власти, как сам Мао достаточно ясно выразился об этом в своем изречении «Винтовка рождает власть», и что работа ведется не посредством митингов и парламента». И далее: «Линь Бяо задал самый серьезный вопрос: что будет после смерти Мао. Страна, заявил он, будет переживать критический период. В его выводе, хотя этот вывод и не был выражен словесно, нельзя было ошибиться. Страна нуждается в преемнике, в сильном человеке, который обладает оружием. Страна должна иметь такого преемника. Всякий, кто будет выступать против него, будет стерт с лица земли».

Дальнейшие события показали, что авторы комментария в «Чайна ньюс аналисис» сумели «нащупать» подтекст «удивительной речи» Линь Бяо в мае 1966 года, когда маховик «культурной революции» еще только начинал двигаться. Подтекст же сводился к следующему: «Лесной барс», как минимум, не одобрял идеи Мао с проведением «культурной революции», но говорить об этом открыто не решался. Он всего лишь напомнил о том, что видит в ней очередное звено в непрерывающейся с древнейших времен цепи кровавой борьбы за власть, жестокой междоусобицы, заполнившей до краев всю историю Поднебесной. Возможность же покончить с этой губительной для китайского народа традицией он видел в том, чтобы, опираясь на «винтовку, которая рождает власть», на армию, перехватить эту самую власть у «великого кормчего», обещавшего стране нескончаемую «классовую борьбу» и рецидивы «культурной революции» через каждые 5–7 лет. «Перехватить» мирно, в образе «самого верного ученика» и «наследника» председателя Мао. Он, разумеется, понимал, чем чревата его двойная игра — отсюда и «котельная»-крепость в Бэйдайхэ. Но это не остановило его. И в 1969 году, после IX съезда КПК, он почувствовал себя признанным правителем Поднебесной. Не сдался только сам Мао. С его благословения в/ч № 8341 сумела восстановить прежний порядок вещей. Сцена вновь начала вращаться в театре Мао.

Вместе с Линь Бяо с нее исчезли четыре члена Политбюро, его сторонники, Хуан Юншэн, начальник Генерального штаба НОАК, У Фасянь, командующий ВВС Китая, Ли Цзопэн, политический комиссар BMС и Цю Хуэйцзо, начальник Управления тыла НОАК. А за ними многие и многие рангом пониже. Не только армия, но и вся страна переживала шок. Как уже упоминалось, даже Дэн Сяопин был настолько ошеломлен смертью «наследника», что не решился сообщить об этом вслух своим домочадцам. О том, что творилось в Китае в связи с «исчезновением» Линь Бяо, меньше других был осведомлен посол в Улан-Баторе Сюй Вэньи, который непосредственно решал на месте, во взаимодействии с монгольской стороной, вопросы, связанные с катастрофой «Трайдента». Пекин не посчитал нужным как-то проинформировать его, подсказать, как ему следует вести себя с учетом подоплеки случившегося. Послу оставалось лишь полагаться на интуицию и личный дипломатический опыт. «Картина места происшествия, — пишет он в своих воспоминаниях, — укрепляла во мне ощущение, что проблема — крупная и сложная. Я сказал себе, что при решении задач ликвидации последствий инцидента нужно проявлять осторожность, внимательность и взвешивать все по многу раз».

Понять посла нетрудно. Ведь «в трупе номер 5 был опознан Линь Бяо, в трупе номер 8 — его жена Е Цюнь, труп номер 2 — Линь Лиго, сын Линь Бяо. Среди вещей, принадлежавших погибшим, был обнаружен пропуск номер 002 в военно-воздушную академию на имя Линь Лиго», — свидетельствует Сюй Вэньи.

Кроме того, был опознан шофер Линь Бяо и три члена экипажа. Их установили по одежде и документам.

Обращало на себя внимание то обстоятельство, пишет посол, что тела были изуродованы не так сильно, как это случается при авиационных катастрофах. Похоже было, что никто из пассажиров «Трайдента» не собирался умирать. Они готовились к экстренной посадке с возможными повреждениями шасси самолета, поскольку садился он не на бетонную полосу аэродрома, а на грунт. Ни у кого из пассажиров на руках не было часов. Все они были без обуви. Складывалось впечатление, что еще до посадки они сделали все, чтобы избежать возможных ранений при приземлении. Самолет производил экстренную посадку по неизвестным причинам, люди на борту готовились к ней, но во время касания земли самолет потерял устойчивость, произошло возгорание из-за удара правого крыла о землю.

…Судьба трупов решилась достаточно быстро. Представители МВД Монголии объяснили китайским дипломатам, что у них нет традиции кремации, что тела можно лишь предать земле. Но для этого нужно выбрать подходящее место. По монгольскому обычаю, могила должна быть на возвышении, с тем чтобы «умерший мог с утра до вечера видеть солнце». Китайцы согласились с этим и, в свою очередь, предложили установить на месте захоронения вертикальный знак с надписью «Могила девяти товарищей, погибших 13 сентября 1971 года на самолете китайской авиакомпании», а ниже указать: «От посольства КНР в Монголии». Кроме того, было предложено положить на могилу обломок самолета, например крыло, на котором значилось «Китайская авиакомпания».

16 сентября в 10 часов утра девять белых гробов были поставлены рядом с трупами. Китайские дипломаты вновь сфотографировали их. Затем монгольские солдаты понесли гробы с телами погибших к могиле длиной 10 метров, шириной 3 и глубиной 1,5 метра, вырытой на возвышенности.

По монгольскому обычаю, умершего накрывают красной и черной материей. Но машина, на которой доставили эту материю, опоздала к началу церемонии. Тогда монголы предложили накрыть материей уже закрытые гробы. Сюй Вэньи согласился и поблагодарил монгольских представителей за «дружеское участие» в похоронах. В своих мемуарах он подчеркивает, что монголы во всем соблюдали дипломатический этикет и вежливость.

…Когда девять гробов были опущены в могилу, пишет он, я с монгольскими представителями бросил на них несколько горстей земли. То же самое повторили остальные сотрудники китайского посольства. Поставить же на могиле крыло самолета не получилось — его не удалось сдвинуть с места, настолько глубоко оно вонзилось в землю. Ограничились тем, что на могильный холм водрузили часть двигателя».

«После завершения всех мероприятий, — вспоминает Сюй Вэньи, — я, а также товарищи Сунь, Шэнь и Ван трижды поклонились могиле, чтобы выразить наше соболезнование. Позже каждый из нас, вспоминая об этом, чувствовал, насколько смехотворны были наши действия в этот момент. Но в те годы мы находились вдали от родины, не знали подлинной подоплеки событий и по-другому не могли себя вести. Надеюсь, что меня не будут осуждать за это».

Истинный сын Чжунхуа

Сердечный и добрый, обладает неутомимой активностью, его ораторское искусство привлекает людей. Обладает живым литературным стилем, глубоко разбирается в вопросах теории. Его можно считать полностью пролетаризировавшимся. Сравнительно хорошо владеет английским языком, читает книги и газеты на французском и немецком языках. Является одним из основателей настоящего отделения союза. Избран членом Исполнительного комитета отделения союза третьего созыва. Мужественно переносит лишения, в работе всегда добивается успеха.

Из характеристики, данной Чжоу Эньлаю Исполкомом европейского отделения Коммунистического союза китайской молодежи в связи с его возвращением из Франции на родину в июле 1924 года.

…Чжоу Эньлай родился 5 марта 1898 года в древнем городе Хуайань, провинции Цзянсу, в семье обедневшего шэньши. Его отец, чиновник провинциального финансового управления, рано овдовев, отдал девятилетнего сына на воспитание своему бездетному брату, проживавшему в том же Хуайани. А год спустя мальчика взял к себе старший брат отца, офицер полиции, служивший на северо-востоке Китая, в Маньчжурии, в городе Телин, а затем в Мукдене ныне Шэньян, где Чжоу Эньлай стал посещать начальную школу, организованную иностранными миссионерами. Наряду с китайской классической литературой и конфуцианскими трактатами в школе изучали произведения Чарльза Дарвина, Жан-Жака Руссо и других европейских авторов. Кроме того, преподавали английский язык. Там же, в школе, юноша приобщился к чтению антиманьчжурской патриотической публицистики. И как только в 1911 году началась Синьхайская революция, приведшая к свержению маньчжурской династии Цин, Чжоу Эньлай совершил свой первый патриотический поступок — остриг косу, этот навязанный маньчжурами символ лояльности цинскому трону.

В 1913 году дядя направил племянника на учебу в Тяньцзинь, в Нанькайскую среднюю школу, открытую на средства американских миссионеров. Четыре учебных года юноша провел в интернате, активно участвуя в жизни школьного коллектива. Играл в драматическом кружке, где выделялся своими актерскими способностями. Обнаружил и поэтический дар. Правда, его стихи были наполнены не лирикой, а откровенной политикой — разоблачением реакционной сущности правительства бэйянских, северных, милитаристов и призывами к объединению китайской нации, к демократизации общественной жизни, к воспитанию патриотических чувств. Наконец, возглавив школьный дискуссионный клуб, юный Чжоу показал себя не только умелым организатором, но и талантливым полемистом.

Когда в январе 1915 года Япония предъявила Китаю ультиматум — так называемое «21 требование», нацеленное на колониальное порабощение страны, — Чжоу Эньлай незамедлительно организовал в школе ассоциацию «Уважать труд, жить коллективом», которая выступила против капитулянтской позиции китайского правительства, потребовала дать решительный отпор наглым требованиям Токио, призывала к претворению в жизнь демократических идей Сунь Ятсена.

Летом 1917 года Чжоу Эньлай с отличием окончил Нанькайскую среднюю школу и в сентябре того же года благодаря спонсорской помощи родителей одного из его школьных друзей отправился в Японию с целью получения высшего образования. Вначале он собирался поступить в университет Васэда, а затем в другой — Ниппон. Но с учебой у него явно не клеилось. Его тянуло к японской социалистической литературе, а также к европейским революционным изданиям. Он знакомится с японским переводом «Капитала» К. Маркса, с публикациями о революционных событиях в России, горячо приветствует победу Октябрьской революции, гневно осуждает интервенционистскую политику Токио. Активно включается в общественно-политическую деятельность китайских студентов в Японии. Участвует в акциях протеста против намерений японского правительства добиться от Пекина посылки китайских войск в Сибирь и на Дальний Восток для участия в интервенции против Советской России.

В апреле 1919 года Чжоу Эньлай покидает Страну восходящего солнца и возвращается в Тяньцзинь, где сразу же включается в патриотическое движение протеста против предусмотренной в Версальском мирном договоре 1919 года передачи Японии прежних германских колониальных владений в Китае.

Поступив в Нанькайский университет, Чжоу с головой уходит в организаторскую работу среди студенчества Тяньцзиня, редактирует «Объединенный студенческий журнал», орган тяньцзиньского студенческого союза. Тогда же знакомится со своей будущей супругой Дэн Инчао, активисткой молодежного движения.

В августе 1919 года Чжоу Эньлай публикует статью, в которой резко осуждает репрессивные меры, предпринятые властями в отношении студентов, выступивших за отмену антикитайских статей Версальского договора. Более того, по его инициативе в Тяньцзине проходит массовый митинг, на котором формируется студенческая делегация в Пекин для вручения протеста центральному правительству. Когда же столичные власти арестовали делегатов, Чжоу Эньлай инициировал массовый поход тяньцзиньских студентов на Пекин с требованием освобождения задержанных. Пекинские власти капитулировали. Это была первая победа Чжоу Эньлая на его длительном революционном пyти.

6 сентября 1919 года в Тяньцзине создается патриотическое студенческое общество «Пробуждение сознания», которое провозглашает своей целью «обновление национальной психологии», пробуждение у широких масс китайцев «самосознания» и «самоопределения». Устами Чжоу Эньлая общество призывает к свержению антинациональной власти милитаристов, компрадорской буржуазии и бюрократии.

В это же время Чжоу Эньлай наводит мосты с пекинскими марксистами, прежде всего с Ли Дачжао и Чэнь Дусю, штудирует «Манифест Коммунистической партии» и другую марксистскую литературу. После официального запрета «Объединенного студенческого журнала» налаживает его подпольный выпуск.

В январе 1920 года его арестовывают и предают суду. В судебном заседании звучит его яркая обличительная речь, в которой он клеймит власти за подавление патриотического движения по бойкоту японских товаров, за разгон студенческих демонстраций и митингов. Его имя становится популярным не только в провинции Шаньдун, но и далеко за ее пределами.

Отбыв шестимесячное тюремное заключение, Чжоу Эньлай отправляется во Францию с группой своих сверстников в рамках развернувшейся по всему Китаю кампании «на работу и учебу за границу».

Мощный импульс этой кампании дало революционное студенческое движение 4 мая. Лозунг «на работу и учебу за границу» увлекал возможностью приобретения студентами профессиональных навыков и познания революционной практики в европейских странах. И то и другое рассматривалось как реальный вклад в национальное освобождение Китая от пут феодализма и империалистической колонизации.

В течение 1919–1920 годов во Францию практически из всех провинций Китая выехало более 1600 молодых китайцев. И все они покидали родные края с одной мыслью, которую Чжоу Эньлай выразил в своем стихотворении:

Деньги на поездку во Францию собирались по добровольной подписке жителями Тяньцзиня. Франция же была выбрана не случайно. Среди европейских государств она выделялась относительной доступностью высших учебных заведений, политическим либерализмом и, что представлялось немаловажным, дешевизной жизни. Поэтому к приезду туда Чжоу Эньлая она была уже освоена, обжита китайцами. Там действовали патриотические организации китайских студентов, такие, как «Синьминь хой» («Новый народ»), Цзюэу шэ («Общество пробуждения») и ряд других. Молодые интеллигенты из провинции Хунань, Цай Хэсэнь, Ли Фучунь и Цай Чан, сформировали коммунистическую ячейку и, поддерживая знакомство с одним из наиболее активных левых писателей Франции Анри Барбюсом, обсуждали на еженедельных встречах с ним актуальные политические события.

Чжоу Эньлай, однако, решил не задерживаться во Франции и, прожив там всего полтора месяца, перебрался на берега Туманного Альбиона, в страну классического капитализма и революционной марксистской мысли. Ему казалось, что Эдинбургский университет — лучшее место для завершения своего образования, а главное, изучения марксистской теории. Однако пробыв в Англии с начала января до середины февраля 1921 года, он поспешил вернуться во Францию. Причина была самой что ни на есть житейской: жизнь в Англии была ему не по карману, а вступительные экзамены в Эдинбургский университет начинались лишь глубокой осенью. До нее еще нужно было на что-то (а на что?) жить. Да и успех на экзаменах не выглядел гарантированным.

И все же в Англии Чжоу Эньлай «отметился» тем, что послал оттуда в тяньцзиньскую газету «Ишибао» свою первую корреспонденцию. Договоренность о том, что он в качестве внештатного корреспондента будет представлять эту газету в странах Западной Европы, была достигнута еще перед отъездом из Китая.

Первый блин не получился комом. Корреспонденцию, озаглавленную «Послевоенный кризис в Европе» и повествовавшую о политической нестабильности, экономическом хаосе, дороговизне жизни, безработице и, как следствие всего этого, нарастании революционной ситуации, в редакции «Ишибао» приняли на ура и поставили в ближайший же номер. Впоследствии Чжоу Эньлай продолжал активно снабжать газету злободневными материалами о буднях китайской молодежи во Франции, о рабочем движении в различных европейских странах, о политике капиталистического мира в отношении молодой Советской России, о засухе и голоде в России и т. д.

Его возвращение из Англии во Францию совпало с наступлением кризиса, охватившего все основные отрасли французской экономики. Потерявшие работу молодые китайцы включились в забастовочную борьбу французских трудящихся. Эта была первая мощная волна выступлений китайской молодежи, приехавшей работать и учиться в Париж и другие французские города.

В марте 1921 года в Париж прибыл по приглашению Французско-Китайского университета в Лионе преподаватель Пекинского университета Чжан Шэнфу (он же Чжан Суннянь). Он. Фактически же у него было поручение от Ли Дачжао и Чэнь Дусю заняться созданием коммунистических групп среди проживавших во Франции китайцев.

В состав первой созданной им группы вошли пять человек: Чжао Шиянь, Чжоу Эньлай, Лю Циньян, Чэнь Гунпэй и сам Чжан Шэнфу. Группа находилась на нелегальном положении.

В июне 1921 года Чжоу Эньлай принял участие во встрече с представителями различных общественных организаций китайцев, на которой было принято решение выступить с протестом против предоставления Францией займа пекинскому правительству на закупку оружия для подавления национально-освободительной борьбы китайского народа. С этого момента Чжоу Эньлай выдвигается в ряды ведущих руководителей революционного движения китайских эмигрантов во Франции. Он с головой уходит в организационно-пропагандистскую работу, устанавливает и развивает контакты с китайскими общинами в Германии и Бельгии, подготавливает почву для создания молодежной компартии китайцев, проживающих в Европе.

С этой целью он в марте 1922 года временно переселяется в Германию. В Берлине сколачивает германскую коммунистическую ячейку китайцев и совместными усилиями с находившемся во Франции Чжао Шиянем готовит объединительную конференцию представителей всех разбросанных по Европе коммунистических кружков, ячеек и групп для создания единой политической организации. В конце мая эта идея обретает реальные контуры: с представителями различных организаций китайской молодежи во Франции, Германии и Бельгии достигается согласие о формировании единой европейской организации китайской коммунистической молодежи.

В июле 1922 года в Булонском лесу близ Парижа нелегально проходит учредительная конференция, в которой приняли участие 18 делегатов. В книге Мао Мао «Мой отец Дэн Сяопин» это событие описывается следующим образом: «Они арендовали 18 стульев у старой француженки, хозяйки летнего кафе, и расставили их на траве. Председательствовал Чжао Шиянь, он же вместе с Чжоу Эньлаем доложил о ходе подготовки к съезду и об уставе организации. После обсуждения было решено назвать организацию «Компартия проживающих в Европе молодых китайцев». Съезд избрал Чжао Шияня, Чжоу Эньлая и Ли Вэйханя членами Центрального исполкома. Секретарем был избран Чжао Шиянь, ответственным за пропаганду — Чжоу Эньлай, за оргработу — Ли Вэйхань. Исполком помещался в небольшом отеле близ площади Италии в Париже».

«Компартия молодых китайцев», свидетельствует Мао Мао, быстро росла: сначала в ней состояло чуть больше 30 человек, спустя полгода — 72, а в 1924 году число членов превысило 200. Она сплотила вокруг себя большую группу работающих и учащихся во Франции и других европейских странах молодых людей… Секретарь Исполкома Чжао Шиянь был одновременно секретарем французской секции. Он и Чжоу Эньлай обладали большими организаторскими способностями и высокими моральными качествами, пользовались уважением и любовью товарищей. Цай Чан выразила это в образной форме: «Шиянь и Эньлай — это ум с головы до пят».

На конференции была принята резолюция об издании партийного печатного органа — двухнедельного журнала «Шаонянь» («Юность») с французским подзаголовком (La Jeunesse). Его главная задача заключалась в «пропаганде научной теории коммунизма». В нем печатались переводы трудов Маркса и Ленина, документы и информация о деятельности Коминтерна и КИМа. Редакция «Шаонянь» находилась на площади Италии, на втором этаже здания, в котором размещалось кафе. Руководил редакцией Чжоу Эньлай. Всего было выпущено 13 номеров.

Первый номер вышел в свет 1 августа 1922 года и открывался обстоятельной статьей Чжоу Эньлая под заголовком «Коммунизм и Китай». В ней критиковались различные анархические, этатистские, синдикалистские и чартистские взгляды и наглядно показывалось, что только коммунизм может стать путеводной звездой для Китая.

В последующих номерах Чжоу Эньлай подробно анализировал историческое значение Октябрьской революции в России для судеб народов мира, раскрывал сущность и задачи международного профсоюзного движения, призывал находящихся во Франции и других странах Европы китайцев к единству и сплоченности в борьбе за свои права.

С 1 февраля 1924 года «Шаонянь» поменял свое название на «Чи Гуан» («Красный луч»). Изменилась и направленность журнала. Из сугубо теоретического издания он превратился в сугубо практическое, что отражало переход от теории к практике в деятельности европейских секций компартии молодых китайцев и комсомольских организаций и соответствовало задачам и требованиям текущего момента борьбы китайского народа за свое национальное освобождение.

В манифесте, опубликованном в первом номере «Чи Гуан», прямо говорилось: «Мы хотим не просто обсуждать события в Китае, но постараемся указать причины существующих безобразий и способы избавления от них. Мы собираемся правдиво и честно сказать всем, что существует единственный путь спасения родины, а все другие обходные и компромиссные пути ни к чему не приведут. Поэтому нашей главной целью будет: национальное единство в борьбе с милитаристским правительством, интернациональное единство против империализма».

Как и в «Шаоняне», главным запевалой в «Чи Гуан» стал Чжоу Эньлай. В 1924–1925 годах вышло 33 номера «Чи Гуан». В них перу Чжоу Эньлая принадлежал 41 полновесный материал. Об их содержании лучше всего говорят заголовки: «Китай под гнетом милитаристов», «О революционном спасении отчизны», «К другу рабочему», «Движение за спасение родины и патриотизм» и т. п.

С 17 по 19 февраля 1923 года в зале полицейского управления одного из западных пригородов Парижа нелегально прошел внеочередной съезд компартии молодых китайцев в Европе. В нем приняли участие 42 представителя от китайских общин во Франции, Бельгии и Германии. Было принято решение переименовать партию в Коммунистический союз молодых китайцев в Европе. Одновременно съезд узаконил второе название — Европейское отделение Социалистического союза молодежи Китая. Еще одним решением официально признавалась руководящая роль Компартии Китая и Социалистического союза молодежи Китая. Съезд образовал новый состав Исполкома из пяти человек. Секретарем был избран Чжоу Эньлай.

Другими словами, с начала 1923 года Чжоу Эньлай становится руководителем европейского отделения Компартии Китая и Социалистического союза китайской молодежи в Европе и, следовательно, выдвигается в число политических деятелей всекитайского масштаба. Показательно, что это де-факто было признано не только КПК, но и гоминьданом.

В конце мая 1923 года Сунь Ятсен направил в Париж своего представителя Ван Цзинци с заданием создать в Европе отделение гоминьдана. Сразу же по прибытии во Францию Ван Цзинци связался с Чжоу Эньлаем. А 1 июня они договорились о том, что все члены Коммунистического союза молодых китайцев в Европе в индивидуальном порядке вступают в гоминьдан, как того требовало соглашение о Едином фронте между гоминьданом и КПК.

В ноябре в Лионе создается Европейское отделение гоминьдана. Исполняющим обязанности его руководителя становится Ван Цзинци, а шефом общего отдела — Чжоу Эньлай, которому к тому же удалось назначить Ли Фучуня заведующим отделом пропаганды и Не Жунчжэня — заведующим центром информации в Париже. Это не на шутку встревожило так называемых правых гоминьдановцев, изначально не одобрявших союз Сунь Ятсена с коммунистами. Но их попытки пересмотреть расстановку сил в руководстве Европейского отделения гоминьдана натолкнулись на решительный отпор со стороны Чжоу Эньлая. Недовольство правых гоминьдановцев переросло в ненависть и открытую вражду. На одном из рабочих совещаний сотрудников отделения один из правых гоминьдановцев неожиданно выхватил револьвер и стал целиться в Чжоу Эньлая. Но выстрелить не успел — мгновенно последовал удар и револьвер выпал из рук террориста, а сам он оказался на полу. Инцидент был исчерпан.

После отъезда Ван Цзинци в Китай Чжоу Эньлай становится особоуполномоченным гоминьдана во Франции и других европейских странах.

В течение июняиюля 1924 года ему довелось вести жаркие принципиальные споры не только с правыми гоминьдановцами, но и с китайскими анархистами и этатистами, выступавшими принципиальными противниками и гоминьдана, и КПК. Немало сил ушло на бесконечные дискуссии с так называемой Молодежной партией Китая, возникшей во Франции в конце 1923 года и упорно настаивавшей на немедленном проведении «всеобщей тотальной революции» и осуждавшей «нерешительность» Коминтерна. Проявив в полной мере свой полемический и ораторский талант, Чжоу Эньлай в конце концов сумел примирить, привести эти разношерстные, враждующие между собой силы к единому знаменателю на платформе патриотизма и антиимпериализма.

15 июля 1923 года в Париже состоялся съезд всех проживавших во Франции китайцев, который однозначно показал, что под руководством Чжоу Эньлая европейское отделение Компартии Китая сумело как никогда сплотить воедино китайских контрактных рабочих и студентов с постоянно проживавшими во Франции китайскими эмигрантами, объединить их идеями национального освобождения Китая от феодальных пут и империалистической колонизации.

В европейский период жизни и революционной деятельности у Чжоу Эньлая сложились дружеские личные и партийные отношения с Цай Хэсэнем, Ли Лисанем, Ли Фучунем, Чэнь И, Не Жунчжэнем, Дэн Сяопином, У Юйчжаном, Ван Жофэем, Сюй Тэли, Ли Вэйханем и многими другими, кто оказался во Франции по программе «и работать, и учиться», а впоследствии выдвинулся в ряды руководителей Китая. Для многих из них Чжоу Эньлай был не просто единомышленником, но и заботливым другом, наставником в жизни и работе.

Когда в марте 1923 года в Москву для учебы в Коммунистическом университете трудящихся Востока выехала группа «парижан» в составе Чжао Шияня, Ван Жофэя, Чэнь Цяоняня и других — всего 12 человек, Чжоу Эньлай не просто проводил их до Берлина, но позаботился там об оформлении их дальнейшего маршрута следования до самой Москвы. Это не входило в его партийные обязанности. И никто ему это не поручал. Это было проявлением долга дружбы и товарищеской заботы.

Однажды в Берлине его посетил Чжу Дэ, который учился на философском факультете Геттингенского университета. Будущий маршал КНР обратился к Чжоу Эньлаю с просьбой принять его в ряды коммунистов. Ответ был положительным. Вместе с Чжан Шэнфу Чжоу Эньлай дал рекомендацию Чжу Дэ для вступления в КПК. С этого момента дружеские отношения между Чжоу Эньлаем и Чжу Дэ поддерживались на протяжении всей их жизни.

Биографы Чжоу Эньлая, все до одного, единодушно отмечают, что в Европе Чжоу Эньлай вел удивительно скромную и предельно экономную жизнь. Никаких намеков на роскошь, никакого изобилия. Он снимал самые дешевые квартиры. Сам готовил себе пищу. Сам стирал и чинил белье. Его повседневной одеждой был рабочий комбинезон. Привычку к бережливости и экономии он сохранил на всю жизнь и, даже будучи бессменным премьером КНР, отличался исключительной скромностью в быту, неприхотливостью в пище и одежде.

…В июне 1924 года специальным решением ЦК КПК Чжоу Эньлаю было предписано сдать дела в Париже по линии как компартии, так и гоминьдана и выехать в Гуанчжоу, столицу суньятсеновского революционного правительства. Туда он прибыл в начале сентября 1924 года.

Так начался новый этап в жизни профессионального революционера. Его избирают в состав Гуандунского провинциального комитета КПК, в котором поручают руководство военным отделом. Но вскоре переводят на должность начальника отдела политической подготовки военного совета Национально-освободительной армии Китая.

Однако и там он долго не задерживается — его назначают начальником политотдела военной школы Вампу, которую возглавил Чан Кайши. Эта школа, сформированная с привлечением советских военных советников и инструкторов, считалась главным центром подготовки военных кадров, в том числе и для КПК. Многие будущие военачальники Народно-освободительной армии Китая прошли здесь через руки Чжоу Эньлая.

А. И. Черепанов, один из первых советских военных советников, прибывших в Гуанчжоу в 1923 году, в своих мемуарах пишет: «В то время численность КПК была невелика: всего 500–600 человек. Многие члены партии были слабо подготовлены к активным самостоятельным политическим действиям… Работа политотдела, в котором активную роль играла группа коммунистов, подняла уровень подготовки курсантов и значительно укрепила дисциплину в Вампу». Заметно выросла и прослойка коммунистов. По свидетельству А. И. Черепанова, «в середине 1926 года в НРА было около тысячи коммунистов, из них 60–70 % в школе Вампу и 1-м корпусе. Это была та сила, которая организовывала и вела солдатские массы к победе».

В 1925 году Чжоу Эньлай принимал личное участие в боевых операциях Национально-революционной армии против группировки юньнаньских и гуансийских милитаристов, поднявших мятеж против правительства Сунь Ятсена, а также в боевых действиях против милитариста Чэнь Цзюнмина в восточных районах провинции Гуандун.

Под руководством Чжоу Эньлая был сформирован специальный пропагандистский отряд, отпечатаны 500 тысяч экземпляров прокламаций — обращений к солдатам, 100 тысяч экземпляров листовок для распространения среди крестьян, 50 тысяч экземпляров текстов революционных песен. Столь внушительное пропагандистско-агитационное обеспечение гарантировало войскам Национально-революционной армии массовую поддержку со стороны населения. Это подтверждает А. И. Черепанов: «Во втором Восточном походе поддержка Национально-революционной армии народными массами была полной и безоговорочной. Решающую роль в разгроме войск Чэнь Цзюнмина сыграли части, сформированные на базе школы Вампу. Солдаты в этих частях были дисциплинированными, политическую работу среди них вели коммунисты. Как и в школе Вампу, в дивизиях 1-го корпуса НРА были созданы политотделы, назначены комиссары полков, батальонов и рот. Политработники, в большинстве коммунисты, быстро завоевали доверие солдат».

В конце 1925 — начале 1926 года Чжоу Эньлай в качестве политического комиссара 1-го армейского корпуса НРА принял участие в так называемом Северном походе, нацеленном на обеспечение победы революции в масштабах всего Китая. Начало похода было достаточно успешным. Революционные войска освободили город Ухань, куда сразу же перебазировалось из Гуанчжоу революционное правительство гоминьдана. А Чжоу Эньлай был назначен главой Военного комитета ЦК КПК и одновременно секретарем Военного комитета Цзянсу-Чжэцзянского района. Ему поручается подготовить вооруженное восстание в Шанхае с целью оказания практической помощи наступающим частям НРА. Чжоу Эньлай несмотря на крайнюю сложность обстановки блестяще справляется с поручением: 21 марта 1927 года власть в Шанхае переходит в руки восставших, ожидавших подхода регулярных войск НРА под командованием Чан Кайши. Лишь через три недели войска Чан Кайши входят в город. Но вместо предполагавшегося соединения с восставшими Чан Кайши вступает в предательский сговор с командованием англо-франко-американских колониальных войск и силами местной контрреволюции. Над восставшими учиняется зверская расправа. За голову Чжоу Эньлая назначают баснословное вознаграждение. Но поймать его не удалось. С помощью надежных друзей Чжоу Эньлай тайно выбрался из вражеского кольца.

Предательство Чан Кайши положило конец единому фронту КПК с гоминьданом.

Наньчанскому восстанию отведено в истории Китая особое место. Оно вспыхнуло 1-го августа 1927 года. Под непосредственным руководством Чжоу Эньлая, Е Тина, Чжу Дэ и Хэ Луна верные идеям национальной революции части НРА выступили в городе Наньчане против гоминьдановского режима. Как пишет Мао Мао, «это был первый ответный залп возглавляемых Коммунистической партией Китая вооруженных сил Революции против гоминьдановской реакции». Оно вспыхнуло в обстановке чанкайшистского террора и плотного окружения превосходящих сил противника. Шансов на успех у восставших практически не было. Восстание было подавлено, но вошло в историю Китая как первый шаг на длительном пути вооруженного захвата коммунистами политической власти в стране. «С этого момента, — пишет Мао Мао, — в Китае появились самостоятельные народные вооруженные силы, возглавляемые Коммунистической партией Китая».

В августе 1927 года Центральный Комитет КПК обосновался в Шанхае. Основной задачей его деятельности стало воссоздание и упорядочение партийных организаций, преодоление раздробленности партийных рядов в сложных условиях гоминьдановского террора. На повестку дня сам собой встал вопрос о переходе на конспиративные формы и методы деятельности всех, сверху донизу, партийных структур и создании с этой целью аппарата по секретной работе, способного наладить конспиративную связь в масштабах всей страны, а также обеспечить издание и распространение нелегального печатного органа партии. Ответственным за организацию всей этой работы был назначен Чжоу Эньлай. В январе 1928 года специальным постановлением ЦК ему как члену Политбюро было вменено по совместительству руководство Организационным отделом, отвечавшим за ведение всей текущей деятельности партии. И первое, что сделал Чжоу Эньлай в новом качестве, разослал указание всем без исключения партийным структурам строго придерживаться «принципа абсолютной секретности» и одновременно «приблизить партийный аппарат к массам, а ответственным кадрам повышать свой профессионализм».

О том, как строилась и протекала будничная работа центрального аппарата партии в Шанхае, достаточно красноречиво повествует один из его тогдашних сотрудников Хуан Цзежань: «В переулке Бодэли на улице Тунфулу размещалось двухэтажное здание с двумя залами; это было одно из учреждений ЦК КПК. В этом здании на правах домохозяина и квартирантов жили супружеская пара Пэн Шучжи, супруга Чэнь Гэна — Ван Гэньин, заведующий сектором внутренних связей Чжан Баоцюань, Бай Дайкунь и другие товарищи. Здесь фактически действовал аппарат ЦК КПК. Товарищ Чжоу Эньлай каждый день приходил сюда решать рабочие вопросы, а представители всех отделов и учреждений ЦК КПК — за получением указаний по работе… Товарищ Чжоу Эньлай по возможности на месте решал вопросы, которые поступали из ЦК КПК, отделов ЦК и от местных организаций, такие, например, как кадровые, вопросы о расходах, отчеты по работе и запросы в ЦК партии. Важные, крупные проблемы передавались в Политбюро для обсуждения и принятия решений. Товарищ Чжоу Эньлай фактически занимал должность главного управляющего всеми текущими внутрипартийными делами».

В ноябре 1928 года ЦК с целью повышения уровня безопасности партийной работы принял решение о создании Особого комитета в составе генерального секретаря КПК Сян Чжунфа, члена Политбюро Чжоу Эньлая и кандидата в члены Политбюро Гу Шуньчжана. Кроме того, был учрежден особый отдел для обеспечения безопасности руководителей партии. Его возглавил Чжоу Эньлай. И справедливости ради, следует отметить, что в решении возложенных на него сугубо специфических, контрразведывательных задач он проявил завидный профессионализм и присущую ему оперативность.

Чжоу Эньлай начал с создания агентурных позиций в спецслужбах гоминьдана. И это ему удалось. «Свой человек» Ян Дэньни вошел в доверие к руководителям чанкайшистской разведки Чэнь Лифу и Чжан Даофаню, добился особого расположения шефа шанхайской контрразведки Сюнь Эньцзэна, с благословения которого установил тесные контакты с иностранными спецслужбами в Шанхае, прежде всего, с английскими. От Ян Дэньни вскоре стала поступать информация, позволявшая своевременно предотвращать разгромы партийных структур, аресты ответственных сотрудников ЦК, разоблачать предателей в своих рядах.

Помимо Ян Дэнъни Особому отделу удалось в течение 1929 года внедрить в спецслужбы гоминьдана еще ряд своих людей. Один из них, Цянь Чжуанфэй, сумел занять должность помощника по особым поручениям заведующего партийно-следственным сектором орготдела ЦК гоминьдана.

Роль этих «кротов» в обеспечении безопасности руководящих деятелей КПК трудно было переоценить. Стоило гоминьдановцам напасть на след кого-нибудь из них или выследить место их проживания, как Особый отдел оперативно принимал превентивные меры: «засветившиеся» немедленно переселялись, меняли фамилии и даже внешность. Чаще других это приходилось делать самому Чжоу Эньлаю. Он менял квартиры каждый месяц или даже каждые полмесяца. За ним гоминьдановцы охотились днем и ночью. Таков был приказ самого Чан Кайши.

Скрупулезно соблюдая требования конспирации, Чжоу Эньлай настаивал на том, чтобы все члены партии поступали точно так же.

В книге Мао Мао «Мой отец Дэн Сяопин» приведены воспоминания Чжан Цзиэня, который в 1928 году был направлен в Шанхай на работу в одно из подразделений аппарата ЦК, обосновавшееся в квартале Цинхэ, в доме по проспекту Умалу. Нижний этаж дома занимала мелочная лавка, в которой продавались сигареты, туалетное мыло, спички и всякая всячина. «Эту лавку первоначально открыл Дэн Сяопин в качестве прикрытия для конспиративной работы, — вспоминает Чжан Цзиэнь. — На верхнем этаже этого дома жил член Политбюро Ли Вэйхань; после перевода Ли Вэйханя на работу в качестве секретаря комитета КПК провинции Цзянсу он переехал в западный район Шанхая, где была штаб-квартира комитета КПК провинции Цзянсу; мы с женой переехали сюда. В этом учреждении несколько раз проводились заседания Политбюро ЦК КПК, в которых участвовали Сян Чжунфа, Чжоу Эньлай, Цюй Цюбо…

С целью конспирации Чжоу Эньлай рекомендовал женщинам делать прически, укладывая волосы узлом, носить модную обувь; в учреждении, по его мнению, должна была жить супружеская пара, а не заметные посторонним революционеры…

А мужчинам, которые вели подпольную работу, надо было маскироваться под состоятельных людей, поэтому они одевались в длинные китайские халаты, носили шляпы».

В августе 1928 года Чжоу Эньлай нелегально прибыл в Советский Союз, где в июне-июле в пригороде Москвы в обстановке строжайшей секретности состоялся VI съезд КПК, на котором были подведены итоги национальной революции 1925–1927 годов и намечены пути дальнейшего развития национально-освободительной борьбы китайского народа. Чжоу Эньлай предоставил участникам съезда отчет об организационной работе партии и доклад по военным вопросам. По его инициативе все участники съезда прошли обучение по военной подготовке и нелегальной работе на краткосрочных курсах, организованных Генштабом Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

На съезде Чжоу Эньлай был избран членом Политбюро, секретарем ЦК и заведующим орготделом ЦК КПК. Тогда же, летом 1928 года, он принял участие в работе 6-го конгресса Коминтерна в Москве, на котором был избран кандидатом в члены Исполкома Коминтерна.

В октябре 1928 года он нелегально возвращается в Шанхай и вновь приступает к руководству повседневной деятельностью партии в условиях глубокого подполья.

В июне 1930 года он в очередной раз нелегально посетил Москву, где доложил Исполкому Коминтерна о внутриполитической ситуации в Китае, расстановке политических сил и основных направлениях деятельности компартии.

…В шанхайский период своей деятельности Чжоу Эньлай воочию столкнулся с тем, против чего бессильна даже самая строгая конспирация — с предательством, причинившим колоссальный урон, прежде всего, руководящей прослойке КПК. Особенно болезненными для него, в том числе в личном плане, оказались два случая измены. И того и другого предателя он близко знал как по работе, так и в быту. Обоим доверял как самому себе.

Кандидат в члены Политбюро, член Особого комитета ЦК по вопросам безопасности Гу Шуньчжан — выходец из рабочих. Характеризовался умным, способным, рассудительным революционером. Положительно зарекомендовал себя на руководящей работе, в том числе в Особом отделе. Были известны и его недостатки: люмпен-пролетарские замашки, вольности в семейной жизни, курение опиума. За все это ему частенько доставалось от Чжоу Эньлая.

25 апреля 1931 года, оказавшись по долгу службы в Ухани, он вдруг вспомнил, что когда-то был неплохим фокусником и решил тряхнуть стариной на сцене местного уханьского театра Юи. Во время представления его опознали и арестовали. А на первом же допросе он «заговорил». Знал же он многое и многих. С трудом уверовав в нежданно свалившуюся на них удачу, гоминьдановские контрразведчики поспешили отбить телеграмму в Нанкин. Однако первым с ней ознакомился Цянь Чжуанфэй, который незамедлительно информировал о случившемся Чжоу Эньлая. Как пишет Мао Мао, «Чжоу Эньлай действовал быстро и решительно: переместил все учреждения, и все товарищи, которых знал Гу Шуньчжан, переехали на новые квартиры, были изменены все известные Гу Шуньчжану методы подпольной работы. Чжоу Эньлай, пренебрегая личной опасностью, сам ходил оповещать ответственных товарищей о необходимости переезда. Лично уведомив одну из сотрудниц о необходимости срочного переезда, он не забыл посоветовать ей, как лучше уберечь мужа, ответственного работника военного комитета. Тот в это время плыл на пароходе из Шанхая в Ухань. Совет Чжоу Эньлая помог — тот сошел на полдороге с парохода и избежал ареста».

Тем не менее предательство Гу Шуньчжана нанесло ощутимый ущерб организации подпольной работы, создававшейся в течение нескольких лет. Ряд нелегальных структур был распущен. Целой группе ответственных работников и рабочего персонала аппарата ЦК пришлось срочно покинуть Шанхай и перебраться в другие районы страны. Наконец, Гу Шуньчжан предал ранее арестованного гоминьдановцами, но так и неопознанного руководящего работника ЦК Юнь Дайина, который вскоре после его опознания предателем был казнен.

Не менее чувствительным ударом для партии и лично Чжоу Эньлая стала измена Генерального секретаря ЦК КПК Сян Чжунфа.

Простой рабочий, не имевший практически никакой теоретической подготовки, никаких политических знаний, не обладавший ни организаторскими, ни пропагандистскими способностями, он был избран генеральным секретарем партии исключительно по протекции Коминтерна — в Москве хотели видеть во главе КПК представителя китайского пролетариата. И это сделали, хотя ни для кого не было секретом, что фактически всей текущей работой в ЦК и партии в целом руководил Чжоу Эньлай вместе с другими опытными партийными деятелями.

«Сян Чжунфа, — негодует Мао Мао, — никогда не соблюдал дисциплины, более того, даже взял себе в наложницы женщину из публичного дома».

И далее Мао Мао ссылается на воспоминания Чэнь Цзуньин, супруги Жэнь Биши: «Когда товарищ Чжоу Эньлай узнал об этом, он попросил мою мать пожить с этой женщиной, чтобы наблюдать за ними. Эньлай тогда решил переправить Сян Чжунфа в советский район, и поэтому поселил его наложницу в гостиницу, а самого Сян Чжунфа — у себя дома, предупредив, чтобы тот не выходил на улицу. Но Сян Чжунфа, воспользовавшись отсутствием Эньлая, однажды тайком отправился навестить свою подружку и остался у нее. На другой день он вызвал такси, был опознан шофером, который тут же сообщил все полиции, и Сян Чжунфа арестовали. Это случилось 22 июня 1931 года. А 24 июня Сян Чжунфа изменил».

О предательстве генсека Чжоу Эньлай узнал сразу. И несмотря на поздний час, в 11 часов вечера, срочно перебрался вместе с Дэн Инчао и Цай Чан во французский отель. А утром следующего дня сотрудники Особого отдела скрытно наблюдали за тем, как к дому, в котором еще вчера проживал Чжоу Эньлай, подъехали полицейские вместе с Сян Чжунфа, как тот вынул из кармана ключ от входной двери, открыл ее и вошел с полицейскими внутрь. Но дом был пуст, а предательство генсека стало фактом.

Трудно сказать, сколь значительный ущерб причинила бы эта измена партии, если бы не поспешность самого Чан Кайши. Об аресте Сян Чжунфа ему сообщили незамедлительно, еще до того, как следователи полиции начали его допрашивать. То ли Чан Кайши полагал, что генсек КПК — «крепкий орешек» и его не удастся расколоть, то ли опасался, что соратники попытаются освободить его, но как бы то ни было, генералиссимус поспешил отдать приказ незамедлительно расстрелять «коммунистического бандита». «Крепкий орешек» оказался трусом, но приказы Чан Кайши не обсуждались. Предателя расстреляли. Для КПК это был лучший исход измены.

На путь измены встал и Хэ Цзясин, который только-только возвратился вместе со своей женой из Советского Союза. 15 апреля 1928 года он выдал гоминьдановцам члена Политбюро ЦК КПК Ло Инуна, который на допросах не проронил ни слова и был расстрелян.

В августе 1929 года секретарь Военной комиссии ЦК Бай Синь переметнулся на сторону Чан Кайши и выдал пятерых своих товарищей: Пэн Бая, Ян Иня, Янь Чаньи, Син Шичжэня и Чжан Цзичуня, направлявшихся на заседание комиссии. Лишь одному из них удалось спастись.

Результатом измены Дай Бинши стал арест семерых ответственных сотрудников аппарата ЦК в Шанхае.

И это далеко не полный перечень предательств, с которыми Чжоу Эньлаю, как ответственному за всю текущую деятельность партии, пришлось столкнуться в его шанхайский период жизни.

…Летом 1931 года Чжоу Эньлай по решению ЦК КПК нелегально выехал из Шанхая в Центральный советский район. Загримировавшись под христианского священника-миссионера, он сумел успешно миновать многочисленные проверки и облавы, которые регулярно устраивались гоминьдановской полицией.

17 ноября 1931 года на I Всекитайском съезде представителей советских районов Китая его избирают в состав Центрального исполнительного комитета Китайской советской республики, а также вводят в состав Реввоенсовета республики. Осенью же 1932 года назначают политкомиссаром Красной армии вместо снятого с этой должности Мао Цзэдуна. На этом посту Чжоу Эньлай проявляет свои прекрасные качества организатора революционных вооруженных сил, много делает для того, чтобы мобилизовать население в поддержку правительства Центрального советского района, всячески противодействуя так называемым карательным походам чанкайшистских войск. Его самоотверженный и, главное, результативный труд не остается незамеченным. На состоявшемся в январе 1934 года II Всекитайском съезде представителей советских районов Чжоу Эньлая избирают заместителем председателя Реввоенсовета.

…В октябре 1934 года пять армейских группировок Красной армии общей численностью в 80 тысяч человек несколькими колоннами выступили из Жуйцзиня в южной части провинции Цзянси и из Чантина и Нинхуа в провинции Фуцзянь. Так начался Великий поход.

Формально главнокомандующим Красной армии считался Чжу Дэ, а его правой рукой — главным политкомиссаром — Чжоу Эньлай. Фактически же в военно-политическом руководстве революционных сил, покинувших Центральный советский район, шла ожесточенная борьба двух линий. Одну из них представляли сторонники Коминтерна, другую — возглавлял Мао Цзэдун. Отсутствие единой военно-политической установки самым губительным образом сказывалось на действиях Красной армии, на боевом и моральном состоянии войск.

«В начальный период Великого похода, — пишет в своих мемуарах Ли Вэйхань, — диспозиция всей Красной армии Центрального советского района была ошибочной, можно сказать, просто анекдотичной. Две нестроевые колонны в центре, одна колонна впереди, одна позади, на флангах располагалась главная оперативная сила — 1-я и 3-я армейские группы. 5-я армейская группа находилась в арьергарде и имела задачу прикрывать колонны. Кроме того, имелись еще 22-я дивизия и 9-я армейская группа, составленная из новобранцев. Они тоже находились в арьергарде. Им была поставлена задача сковывать противника. То есть армейские группы, представлявшие собой наши главные силы, должны были играть роль щита центральных нестроевых колонн. Такая диспозиция полностью связывала нас по рукам и ногам, повсюду мы находились в пассивном положении, и нас били».

Вскоре стало ясно, что над Красной армией нависла угроза полного уничтожения. И тогда в городе Липине 18 декабря было созвано заседание Политбюро ЦК. Председательствовал на нем Чжоу Эньлай, один из тех немногих, кто настоял на необходимости созыва этого заседания. Разгорелась острая дискуссия. В итоге сторонники Коминтерна остались в меньшинстве. Чжоу Эньлай, Чжу Дэ, Ло Фу, Ван Цзясян и многие другие, реально оценивавшие сложившуюся ситуацию деятели КПК, поддержали предложение Мао Цзэдуна отказаться от прежнего, северного, маршрута и взять курс на провинцию Гуйчжоу, то есть на юго-запад. Это был первый случай, когда Чжоу Эньлай открыто и решительно поддержал Мао Цзэдуна.

На расширенном заседании Политбюро ЦК, проходившем с 15 по 17 января 1935 года в Цзуньи, Чжоу Эньлай вновь занял сторону Мао Цзэдуна, однозначно осудив, как было сказано в решении заседания, «левоуклонистское ошибочное руководство со стороны Ван Мина в военных делах».

В Цзуньи были реорганизованы руководящие органы ЦК КПК. Мао Цзэдун был избран членом Постоянного комитета Политбюро ЦК. «Ответственность за военное руководство была возложена главным образом на Чжоу Эньлая и Чжу Дэ». Так говорилось в специальном решении заседания.

В июне 1935 года вновь возникла угроза раскола в руководстве КПК. На этот раз взбунтовался Чжан Готао, один из отцов-основателей партии. Имея под рукой более чем 80-тысячное войско, а это в два раза превосходило численность всех остальных войск КПК, он потребовал реорганизовать Центральный военный совет и главное командование. При этом выразил желание возглавить Центральный военный совет и получить полномочия по собственному усмотрению руководить всеми вооруженными силами КПК. Вновь возникла горячая дискуссия. Претензии Чжан Готао на фактическую узурпацию верховной военной власти в ЦК были решительно отвергнуты. Но явная угроза раскола требовала поиска компромисса. И здесь решавшую роль сыграл Чжоу Эньлай. Чжан Готао согласился принять пост генерального политкомиссара Красной армии. Угроза раскола отодвинулась на задний план.

А 3 августа состоялась реорганизация всех вооруженных сил КПК. Были сформированы так называемые левая западная и правая восточная колонны. Левую возглавили Чжу Дэ, Чжан Готао и Лю Бочэн, а правую — Мао Цзэдун и Чжоу Эньлай.

17 декабря 1935 года в местечке Ваяобао, северная часть провинции Шэньси, состоялось заседание Политбюро ЦК КПК, в резолюции которого содержался призыв к формированию широчайшего антияпонского национального единого фронта. «Единственный выход для всех китайцев, не желающих быть безродными рабами и предателями, — говорилось в ней, — состоит в том, чтобы развернуть священную национально-революционную войну против японского империализма, его прихвостней и изменников Родины».

В судьбе Чжоу Эньлая происходит очередной поворот: он выдвигается на передний край политико-дипломатической деятельности КПК по реализации идеи создания единого фронта.

По заданию ЦК он зондирует возможность налаживания негласных контактов с патриотически настроенными гоминьдановскими генералами, в частности с Чжан Сюэляном и Ян Хучэном.

Чжан Сюэлян, выполняя приказ Чан Кайши не стал противодействовать оккупации Маньчжурии японскими войсками и отступил со своей армией в Северо-Западный Китай, где опять же по приказу Чан Кайши фактически блокировал пограничный район ШэньсиГаньсуНинся, в котором дислоцировалась главная опорная база КПК. Чжоу Эньлай знал, что Чжан Сюэлян выполняет приказы генералиссимуса скрепя сердце, что он внутренне не разделяет капитулянтскую политику гоминьдана. И он начал действовать. Сначала, в январе 1936 года, им было инициировано воззвание к офицерам и солдатам армии Чжан Сюэляна с призывом к совместному отпору японским агрессорам. Под воззванием кроме Чжоу Эньлая подписались Мао Цзэдун и Чжу Дэ. Воззвание посеяло семена сомнения не только среди солдат и офицеров, но и у их главнокомандующего — Чжан Сюэляна.

После этого Чжоу Эньлаем были предприняты шаги к установлению прямых негласных контактов с генералом. Тот откликнулся. Начались секретные переговоры, в результате которых в феврале 1936 года между Красной армией и северо-восточными армиями Чжан Сюэляна было достигнуто устное соглашение о взаимном ненападении и обмене представителями для решения текущих проблем и двусторонней связи. Чжан Сюэлян по собственной инициативе поставил вопрос о том, чтобы добиваться от Чан Кайши активной борьбы с японскими агрессорами.

Действуя по аналогичной схеме, Чжоу Эньлай сумел установить доверительные отношения и с генералом Ян Хучэном, командовавшим северо-западной армией в западной части Шэньси. Стороны покончили с взаимной враждебностью и договорились объединить силы для борьбы с японской интервенцией. Обменялись также представителями.

Отношения сотрудничества с этими двумя генералами создавали благоприятные внешние условия для жизнедеятельности Особого района КПК в северной Шэньси.

В обстановке неуклонного роста в стране антияпонских настроений Чан Кайши также начал тайные переговоры с КПК. Представителем КПК для переговоров с нанкинским, чанкайшистским, правительством по вопросам создания единого антияпонского фронта был назначен Чжоу Эньлай.

В конце 1937 года он прибыл в город Ухань, ставший временной столицей Китая после оккупации японскими войсками Нанкина. Здесь, в Ухани, Чжоу Эньлай превратил представительство КПК при гоминьдановском правительстве в первое дипломатическое учреждение коммунистов — создал в рамках представительства международную секцию пропаганды.

Задачи секции сводились к поддержанию регулярных контактов с аккредитованными в Ухане иностранными корреспондентами с целью ознакомления и мобилизации мирового общественного мнения в поддержку политики КПК по вопросам национально-освободительной борьбы китайского народа.

Сотрудникам секции предписывалось в своей повседневной работе руководствоваться сформулированными Чжоу Эньлаем пятью правилами:

— «работать глазами», то бишь заниматься чтением для повышения своего идейно-политического уровня; прежде всего, изучать марксистско-ленинскую литературу, труды Мао Цзэдуна, документы ЦК КПК;

— «работать ушами», стараться слушать, что говорят люди о войне, гоминьдане, будущем Китая, и использовать их мнения в своей деятельности;

— «работать языком», пропагандировать политику и установки партии, давать отпор неправильным идеям и взглядам;

— «работать руками», делать самим все, что требуется;

— «работать ногами», ходить и искать друзей, а не сидеть за закрытой дверью и ожидать, когда в нее постучат.

Сам Чжоу Эньлай помимо политико-дипломатических функций еще редактировал орган КПК газету «Синьхуа жибао».

Активная деятельность представительства КПК была продолжена в Чунцине, куда вынуждено было перебазироваться чанкайшистское правительство под натиском японских оккупационных войск.

В марте 1938 года Чжоу Эньлай назначается заместителем начальника политуправления Военного комитета Китая и управления по мобилизации масс при этом комитете. Сфера его непосредственной деятельности распространяется на работников искусства, деятелей культуры, писателей, представителей прочих слоев интеллигенции. Всех этих людей он должен был «зарядить» на отпор японским захватчикам. И ему это удалось. Более того, он стал среди них популярнейшей личностью, непререкаемым авторитетом.

Показательны в этом плане воспоминания выдающегося китайского историка, писателя, ученого Го Можо, которому в 1938 году довелось служить под началом Чжоу Эньлая в качестве руководителя третьего отдела (отдела культуры) политического управления Национальной армии Китая. Преклоняясь перед самоотверженным трудом Чжоу Эньлая в Ухане и Чунцине по укреплению единого антияпонского национального фронта и мобилизации в этих целях творческого потенциала китайской интеллигенции, Го Можо вспоминает, как он решил подать в отставку, доведенный до ручки придирками гоминьдановцев, всячески мешавших деятельности его отдела по развитию патриотического движения среди населения и армии посредством театральных, агитационных и кинобригад, и уже три дня не выходил на работу. Тогда Чжоу Эньлай пригласил его к себе в кабинет. «Заговорили о нашем отделе, — пишет президент Академии наук КНР. — Чжоу Эньлай считал, что деятельность его не потеряла смысла. Если мы сумеем сосредоточить в своих руках пропагандистскую, шефскую работу и просвещение, тогда, по крайней мере, мы сможем разоблачить капитулянтские замыслы реакции. Мы должны пробудить сознание масс, веру в их собственные силы. Поэтому третий отдел по-прежнему имеет большое значение… Я сказал: «Моя роль в отделе незначительна, сотрудники обойдутся и без меня. Не лучше ли мне уйти?»… В живых, искрящихся глазах Чжоу Эньлая вспыхнул огонь гнева, он резко перебил меня: «А что же делать? В интересах революции надо терпеть все. Нам приходится сносить еще большие обиды!»

Так единственный раз в жизни Чжоу Эньлай как следует пробрал меня, и я отказался от намерения оставить службу».

И еще одна встреча с Чжоу Эньлаем запомнилась Го Можо на всю жизнь: его выступление по случаю второй годовщины со дня смерти выдающегося китайского писателя Лу Синя.

«Речь Чжоу Эньлая, — вспоминал Го Можо, — была блестящей. Основное внимание он уделил боевому духу творчества Лу Синя. Великий писатель жил в революционную эпоху. После поражения революции, когда реакция неистовствовала, Лу Синь продолжал твердо стоять на своих позициях, вести непримиримую борьбу с темными силами, чтобы приблизить час победы. Лу Синь — самый стойкий боец, самый любимый учитель. Мы должны учиться у него мужеству, особенно сейчас, когда нам предстоит бороться против капитулянтов, против пассивного ведения войны, против «пятой колонны», против «индивидуалистического ухода от мира». В бурю познаешь стойкость дерева. Сегодня каждый обязан стать таким же стойким, каким был Лу Синь».

А заключает свои воспоминания о Чжоу Эньлае Го Можо такими словами: «Я всегда с глубоким уважением относился к Чжоу Эньлаю. Любое дело он обдумывал до конца, во всех мельчайших подробностях. Он обладал железной логикой. Любой вопрос решал с быстротой молнии, каждому начатому делу отдавался целиком. Он был неутомим, мог не спать по нескольку суток. Смотришь на него, кажется, устал, а он все продолжает работать. Он напоминал заведенную часовую пружину, во всех его действиях чувствовался строгий ритм и постоянное напряжение».

В августе 1939 года, будучи в Яньани, Чжоу Эньлай при падении с лошади сломал руку. Лечиться пришлось в Москве. 8 октября из Москвы в Яньань пришло письмо от Дэн Инчао. «14 сентября, — писала супруга Чжоу Эньлая, — его положили в Кремлевскую больницу на лечение, а 19 сентября была сделана операция. В ходе операции у него вырезали высовывающуюся небольшую часть кости. Через неделю все благополучно зажило. 25 сентября были сняты швы, рана заживает. В результате применения лечебных процедур: массаж, электролечение, ванны, двигательная терапия — мышцы стали подвижнее, дрожание руки стало меньше. Однако действие руки полностью восстановлено не будет».

В марте 1940 года Чжоу Эньлай возвратился в Яньань, откуда вылетел в Чунцин и приступил к работе в представительстве КПК.

С июня 1943 по ноябрь 1944 года он находился в Яньани, куда его вызвал Мао Цзэдун для участия в «движении за упорядочение стиля». Ему пришлось писать пространное объяснение «самокритику» в связи с участием в VI съезде КПК, состоявшемся в пригороде Москвы в 1928 году.

В своем объяснении-самокритике Чжоу Эньлай дал негативную оценку отдельным сторонам политики Коминтерна в отношении Китая и КПК. А к «основным недостаткам» VI съезда КПК отнес «активное участие» в нем представителей Коминтерна и отсутствие на нем Мао Цзэдуна и Лю Шаоци. Упомянул и о том, что руководители Коминтерна в 1940 году заявляли ему, что «все еще опасаются, как бы мы не отошли слишком далеко от рабочего класса».

Чжоу Эньлай не скупился на самокритику. Так, выступая в партийной школе при ЦК КПК в Яньани, он, по существу, впервые ознакомил широкий партийный актив с предысторией созыва VI московского съезда КПК и обсуждавшимися на нем вопросами, подробно рассказал о деятельности Коминтерна, его задачах и целях, детально проанализировал теоретические проблемы китайской революции. Аудитория слушала его, как зачарованная.

Но такая самокритика явно не устраивала Мао Цзэдуна. И ему ничего не оставалось, как дать указание оставить Чжоу Эньлая в покое. «Товарищ Чжоу Эньлай, — пояснил он, — слишком много занимается самокритикой».

В апреле 1945 года на VII съезде КПК Чжоу Эньлай в очередной раз был избран в Политбюро и Секретариат ЦК КПК.

28 августа 1945 года вместе с Мао Цзэдуном он вел в Чунцине переговоры с Чан Кайши и 10 октября от имени KПK подписал мирное соглашение с гоминьданом.

1 января 1946 года в качестве официального представителя КПК Чжоу Эньлай принял участие в трехсторонних переговорах между КПК, гоминьданом и представителями США о прекращении военных конфликтов и восстановлении путей сообщения в Китае. Затем возглавил делегацию КПК на созванной в Чунцине 1-й сессии. Политического консультативного совета представителей различных политических партий и общественных организаций Китая.

25 марта 1949 года вместе с центральными учреждениями КПК Чжоу Эньлай прибыл в Пекин. В качестве главы делегации КПК принял участие в мирных переговорах с делегацией гоминьдана о прекращении гражданской войны.

21 сентября 1949 года в Пекине на учредительной сессии Народного политического консультативного совета Китая, на тот момент — органа высшей власти, он выступил с докладом по проекту «Общей программы НПКСК», временной конституции, и фактически руководил работой сессии.

А 1 октября 1949 года стоял на трибуне Тяньаньмэнь рядом с Мао Цзэдуном и слушал, как тот провозглашает создание Китайской Народной Республики. Почему Мао Цзэдун, а не он?

…К моменту провозглашения КНР ни у одного из высших руководителей КПК не было такого впечатляющего послужного списка, как у Чжоу Эньлая. Он активно участвовал в создании КПК и формировании ее вооруженных сил, в национальной революции 1925–1927 годов и организации партийного подполья в чанкайшистском тылу, в строительстве советских районов и антияпонской войне. И везде его роль была не менее, а точнее — более яркой, чем роль того же Мао Цзэдуна. При этом везде и всегда его украшали скромность и простота.

Вот как высказалась о Чжоу Эньлае соратница и вдова Сунь Ятсена Сун Цинлин: «Настоящий коммунист и как человек, и как политический деятель, премьер Чжоу жил скромно и просто, был всегда доступен, всегда среди масс трудящихся, как один из них… благородный, неутомимый, бесстрашный, с горячим сердцем борец и труженик, который был любим народом за то, что любил народ, и был способен побеждать всех врагов и объединять всех, кого только можно объединить во имя движения вперед».

Член делегации КПК на 7-м конгрессе Коминтерна Го Шаотан, знавший Чжоу Эньлая еще с 1928 года, выделяет его удивительную способность убеждать спорящих в необходимости достижения разумного компромисса. «После завершения работы VI съезда КПК, — подтверждает свои слова Го Шаотан, — Чжоу Эньлай успешно и довольно быстро примирил враждовавшие между собой группировки китайских студентов, обучавшихся в Университете имени Сунь Ятсена в Москве».

А вот что пишет о Чжоу Эньлае в своих воспоминаниях М. С. Капица: «Чжоу Эньлай был красивым человеком; лицо приветливое, с густыми бровями и ямочками на щеках, рост средний. Живой, моторный, он часто смеялся, был приятным собеседником. Ему чужды были важная поза, высокомерие. Он был ровен со всеми. За столом мог залпом выпить одну-две рюмочки маотая, ел с аппетитом…

Чжоу Эньлай, хотя и был более образован, чем Мао Цзэдун, судьбой предназначался на роль канцлера при императоре и за рамки этой роли никогда не выходил. Часто действовал как амортизатор при столкновениях в китайском руководстве».

Но почему так несправедливо распорядилась судьба? Ответ на этот вполне закономерный вопрос дал еще в 1938 году сам Чжоу Эньлай.

В беседе с корреспондентом ТАСС В. Н. Роговым он заявил тогда, что абсолютно убежден в необходимости иметь в такой полуфеодальной стране, как Китай, с его преобладающим крестьянским населением и глубоко укоренившимися многовековыми традициями абсолютной власти Сына Неба, такого общенационального лидера, которого бы народ воспринимал как предопределенного Небом. Таким вождем, по мнению Чжоу Эньлая, мог стать лишь Мао Цзэдун, выходец из крестьянской семьи, проведший большую часть своей жизни в сельской местности, никогда не бывавший за границей, одним словом — типичный представитель подавляющей массы населения страны. Чжоу Эньлай тогда самокритично заметил, что «выходец из классово чуждой среды, каковым был он сам», не может и не должен претендовать на роль лидера КПК и всего Китая. И он никогда не претендовал. Более того, чтобы у мнительного Мао Цзэдуна не оставалось даже малейших сомнений в отсутствии у его «канцлера» каких-либо притязаний на первое место, Чжоу Эньлай искусно избегал быть вторым и всегда оказывался третьим, пропуская вперед то одного, то другого. Быть третьим вполне устраивало его.

…На первом, состоявшемся сразу же после провозглашения КНР заседании Центрального народного правительства Чжоу Эньлай был назначен его главой — премьером Государственного административного совета (впоследствии — просто Государственного совета) КНР и одновременно министром иностранных дел.

С этого момента и вплоть до его кончины 8 января 1976 года Чжоу Эньлай в течение 37 лет оставался бессменным главой правительства КНР, с именем и непосредственным участием которого были связаны все важнейшие события во внутренней и внешней деятельности Китайской Народной Республики.

14 февраля 1950 года Чжоу Эньлай от имени КНР подписал в Москве Договор о дружбе, союзе и взаимной помощи с Советским Союзом, по условиям которого Китаю была предоставлена необходимая финансовая, экономическая, научно-техническая и военная помощь.

На VIII съезде КПК в сентябре 1956 года он отметил в своем докладе, что в период первой китайской пятилетки Советский Союз предоставил кредиты на льготных условиях, помог в проектировании 205 промышленных объектов, поставив для них большую часть оборудования и направив в Китай целую армию специалистов. «Мы хотим воспользоваться этим случаем, — заявил он с трибуны съезда, — чтобы выразить свою глубокую благодарность Советскому Союзу… за эту сердечную братскую помощь».

Чжоу Эньлай одним из первых отреагировал на проявлявшиеся уже тогда в высказываниях и действиях Мао Цзэдуна антисоветские нотки. «Сейчас все еще находятся люди, — заявил он в отчетном докладе о работе правительства на сессии ВСНП 26 июня 1957 года, — которые пытаются отрицать огромное значение искренней помощи Советского Союза нашей стране. Совершенно ясно, что это рассчитано на то, чтобы спровоцировать ухудшение китайско-советской дружбы, подорвать международное сплочение и, следовательно, сорвать дело строительства социализма в нашей стране».

Когда же весной 1960 года Н. С. Хрущев принял импульсивное решение, отнюдь не диктовавшееся объективной обстановкой, об отзыве из Китая советских специалистов, Чжоу Эньлай организовал теплые проводы отъезжавших на Родину советских друзей и их семей, дабы таким образом смягчить то негативное впечатление, которое столь неожиданное волевое решение Москвы произвело на дружественно настроенное к советским людям китайское население. По личному указанию Чжоу Эньлая китайская пропаганда широко разъясняла простым китайцам, что советские специалисты покидают КНР в связи с возникшей в СССР острой потребностью в высоко квалифицированных кадрах для решения насущных задач социалистического строительства.

В современной историографии Чжоу Эньлай зачастую называется инициатором известных «пяти принципов мирного сосуществования», хотя сам он неоднократно подчеркивал факт совместного выдвижения этих принципов Китаем, Индией и Бирмой. В середине 50-х годов эти принципы мирного сосуществования стали важнейшим инструментом смягчения международной напряженности между Востоком и Западом.

Премьер Китая придавал первостепенное значение личным контактам между руководителями различных государств, обменам парламентскими делегациями, взаимным визитам представителей деловых, культурных и спортивных кругов. И сам он много ездил за границу. В ноябре 1956 — феврале 1957 года он побывал во Вьетнаме, Камбодже, Бирме, Индии, Пакистане, Афганистане, Непале и Цейлоне. А в декабре 1963 — феврале 1964 года — в десяти странах Африки. Он участвовал во многих международных конференциях и совещаниях.

Все это способствовало повышению международного авторитета КНР, а самого Чжоу Эньлая выдвинуло в число политических деятелей мирового уровня. Его позиции внутри страны, в руководстве партии и государства становились незыблемыми. И с этим не мог не считаться Мао Цзэдун.

Запас прочности авторитета и влияния помог Чжоу Эньлаю выстоять в годы развязанной Мао Цзэдуном «великой пролетарской культурной революции» — в «десятилетие великого хаоса».

«…Я многого не понимаю, г-н Дэн. И первое, чего я не понимаю, касается Чжоу Эньлая. Как вы объясните, что единственным человеком, которого не смела «культурная революция», был Чжоу Эньлай? Как объясняется то, что, будучи человеком благородным, как мы все знаем, он никогда не пытался помешать тем гнусностям, которые творились у него на глазах, например возмутительному аресту Лю Шаоци?»

На эти вопросы Орианы Фаллачи, корреспондентки итальянской газеты «Коррьере делла сера», заданные в августе 1980 года, Дэн Сяопин ответил так: «Для начала скажем, что представлял собой Чжоу Эньлай. Это был человек, который всю жизнь работал как лошадь и никогда не жаловался. Бывали дни, когда он работал по 12 или даже по 16 часов в сутки. Это утверждает человек, который хорошо знал его: мы одновременно вступили в революцию, я и Чжоу Эньлай, и во Франции, где мы находились вместе в 20-е годы, я считал его как бы старшим братом.

Кроме того, это был человек, которого уважали все, как друзья, так и враги, как товарищи, так и народ. Этим, по крайней мере частично, объясняется, почему в то время, как другие были сметены «культурной революцией», Чжоу Эньлай остался на своем посту премьера. Скажем мимоходом, что для многих это было большим счастьем.

Во время «культурной революции» Чжоу Эньлай всегда оказывал сдерживающее влияние, он был буфером, смягчавшим слишком сильные удары, и таким образом он спас многих. Однако сам в течение ряда лет был в очень тяжелом положении. Он часто говорил то, что не хотел бы говорить, делал то, что не хотел бы делать. Но ему все прощали все. Одним словом, он часто действовал против своей воли. Когда Лю Шаоци был исключен из партии и брошен в тюрьму, доклад о так называемых преступлениях Лю Шаоци был зачитан Чжоу Эньлаем.

— Чжоу Эньлаем? — удивленно переспрашивает Ориана Фаллачи.

— Да, Чжоу Эньлаем. Доклад, конечно, был написан другими, но его зачитал Чжоу Эньлай. Он не мог поступить иначе: его обязали зачитать доклад».

…В августе 1966 года в Пекине и других городах Китая появились дацзыбао, в которых хунвэйбины критиковали Председателя КНР Лю Шаоци.

В октябре на рабочем совещании ЦК КПК Лю Шаоци выступил с самокритикой. Мао Цзэдун на представленном ему письменном объяснении-самокритике Лю Шаоци написал, что «самоанализ в основном хороший, очень строгий, особенно хороша вторая половина». Однако когда этот самоанализ Лю Шаоци был передан для опубликования в прессе, резолюции Мао Цзэдуна не оказалось. Не без участия Цзян Цин самоанализ был использован как повод для развертывания широкой кампании критики, причем не только Лю Шаоци, но и ряда других руководителей. Чтобы как-то воспрепятствовать разрастанию кампании критики и гонений, Лю Шаоци выразил намерение уйти в отставку с поста Председателя КНР и взять всю вину за «ошибки» на себя. Но когда он сказал об этом Чжоу Эньлаю, которого также стали критиковать, тот решительно заявил: «Так не годится, не годится. Это вопрос, входящий в прерогативу Всекитайского собрания народных представителей».

6 января 1967 года хунвэйбины задержали супругу Лю Шаоци Ван Гуанмэй для того, чтобы провести «митинг критики и борьбы» с ней. Узнав об этом, Чжоу Эньлай немедленно выехал на место митинга и вырвал ее из рук хунвэйбинов.

Однако через два дня хунвэйбины ворвались в квартиру, где проживали Лю Шаоци, Ван Гуанмэй и их взрослые дети. Расклеив на стенах квартиры дацзыбао, они провели там «митинг критики и борьбы».

В тот же день, 8 января 1967 года, Чжоу Эньлай встретился с хунвэйбинами — «красными охранниками нефтяной промышленности» и заявил им: «Вы уже пять раз вторгались в помещения центральных органов партии и правительства и взломали двери помещения Центрального комитета. Председатель Мао поручил мне убедить студентов не проникать в помещения этих органов и не стараться силой захватить Председателя КНР Лю Шаоци и Генерального секретаря партии Дэн Сяопина».

В полночь 16 января Чжоу Эньлай позвонил по телефону Ван Гуанмэй и посоветовал ей и Лю Шаоци не падать духом и постараться «выдержать испытания».

Но вскоре Лю Шаоци, а вслед за ним и Ван Гуанмэй были арестованы. Чжоу Эньлай уже ничем не мог им помочь.

…16 февраля 1967 года во время совещания в зале Хуайжэньтан произошел инцидент, вошедший в историю «культурной революции» под названием «февральское противотечение». Это была открытая антимаоистская акция по противодействию «культурной революции». Как следовало из дацзыбао, расклеенных позднее хунвэйбинами, «февральское противотечение включало в себя девять человек, а именно Чжу Дэ, Чэнь Юня, Чэнь И, Ли Сяньняня, Дэн Цзыхуэя, Е Цзяньина, Не Жунчжэня, Сюй Сянцяня и Тань Чжэньлиня. Трое из них были заместителями председателя Военного совета ЦК КПК, остальные — видными руководителями приблизительно на уровне заместителей премьера».

На упомянутом совещании, говорилось далее в дацзыбао, «Тань Чжэньлинь во всеуслышание поносил Чжан Чуньцяо, а другие ругали Цзян Цин и Кан Шэна. Тань сказал: «Я не совершил никаких ошибок. Я не нуждаюсь в защите со стороны кого-то другого. Старые кадры свергнуты. Мне не следовало жить 65 лет, мне не следовало участвовать в революции, не следовало вступать в партию и 40 лет следовать за председателем Мао в деле свершения революции». Закончив, он хотел удалиться. Все это выглядело точным повторением «трех не следовало» из «Истории Западного флигеля». Тогда Чжоу Эньлай сказал: «У нас так получится здесь полнейший беспорядок. Не уходи. Ты слишком много себе позволяешь. Вернись!»

Мао Цзэдун отреагировал на этот бунт незамедлительно. Как говорилось в дацзыбао, «18 февраля председатель Мао разговаривал с ними и критиковал их. Председатель Мао сказал: «Мы против всякого, кто выступает против Группы по делам культурной революции при ЦК КПК. Вы можете позвать обратно Ван Мина и Чжан Готао, а я и товарищ Линь Бяо вместе с Е Цюнь уедем на юг. Товарищ Цзян Цин останется с вами так же, как и товарищи из Группы по делам культурной революции при ЦК КПК. Вы можете обезглавить товарища Цзян Цин и изгнать товарища Кан Шэна. Все это вы можете сделать». Дацзыбао заканчивалась словами: «Председатель Мао был искренне опечален, говоря это».

Против участников «февральского противотечения» тотчас была развернута кампания «критики и борьбы». А попросту говоря, на них начали выливать ушаты грязи, клеветы, инсинуаций.

Однако на защиту «бунтовщиков» встал Чжоу Эньлай.

«Товарищи учащиеся, боевые друзья хунвэйбины! — начал свое выступление Чжоу Эньлай на встрече с хунвэйбинами в зале ВСНП. — Вместе со мной сюда прибыли руководитель Группы по делам культурной революции при ЦК КПК товарищ Чэнь Бода, первый заместитель руководителя группы товарищ Цзян Цин, члены группы товарищи Ван Ли, Гуань Фэн, Ци Бэньюй, Му Синь и сотрудник канцелярии ЦК КПК товарищ Ван Дунсин.

Разрешите мне прежде всего передать вам привет от нашего великого вождя председателя Мао и его заместителя товарища Линь Бяо, от ЦК КПК и Госсовета КНР…

Только что представители ряда организаций и групп выдвинули требование развернуть критику ошибок некоторых руководящих товарищей из Политбюро ЦК КПК, Госсовета и некоторых других ведомств и министерств.

Надо сказать, что у некоторых товарищей, о которых вы говорили или даже не говорили, а именно: Тань Чжэньлиня, Чэнь И, Ли Фучуня, Ли Сяньняня, Се Фучжи, а также заместителя председателя Госплана Юй Цюли, в ходе великой пролетарской культурной революции иногда действительно бывали ошибочные суждения по некоторым вопросам; они, возможно, совершали и некоторые ошибочные поступки, выступали с отдельными ошибочными статьями, совершали некоторые принципиальные ошибки. Однако должен сказать, что эти ошибки были допущены в период, когда проводилась буржуазная контрреволюционная линия, за которую несут ответственность Лю Шаоци и Дэн Сяопин, а не эти товарищи. На 11-м пленуме ЦК КПК восьмого созыва были сделаны выводы по этому вопросу. Конечно, проверка и критика ошибок не должны быть ограничены указанным периодом, и, если в будущем у них будут ошибки, то их следует подвергать критике. Некоторые из этих товарищей уже выступили с анализом и критикой своих ошибок, другие готовятся это сделать. Надо дать им для этого время. Почему? Дело в том, что эти товарищи находятся на передовой линии нашей партийной и политической работы. Известно, что товарищ Тань Чжэньлинь, например, руководит большой работой в области сельского хозяйства, товарищ Ли Сяньнянь — в области финансов и экономики, товарищ Ли Фучунь руководит работой Госплана, товарищ Чэнь И — министерством иностранных дел, товарищ Се Фучжи возглавляет службу общественной безопасности и отвечает за работу охраны и политико-юридических органов, товарищ Юй Цюли занимается вопросами планирования. Эти товарищи очень загружены работой. В решении важных партийных и государственных дел требуется их ежедневное участие. Свою практическую работу они ведут, сплачиваясь вокруг председателя Мао и заместителя председателя товарища Линь Бяо. Следует сказать, что к ошибкам упомянутых товарищей следует подходить не так, как к другим, поскольку их ошибки по характеру отличаются от ошибок таких представителей буржуазной реакционной линии, как товарищ Лю Шаоци и товарищ Дэн Сяопин, а также от ошибок товарища Тао Чжу, который продолжает проводить буржуазную реакционную линию. Поэтому, высоко поднимая великое красное знамя идей Мао Цзэдуна и подвергая последовательной критике буржуазную реакционную линию, мы должны правильно выбирать направление критики. Критику следует направлять против главарей буржуазной реакционной линии: Лю Шаоци и Дэн Сяопина, против Тао Чжу, против антипартийной группировки».

Из февральских «бунтовщиков» пострадал только Тань Чжэньлинь, да и он отделался легким испугом — сняли с работы. Остальных Чжоу Эньлай сумел отстоять. Как ему это удалось?

«Внимательное изучение политической деятельности Чжоу Эньлая за последние два или три года, — писал в 1968 году брюссельский журнал «Courrier de l’Extreme-Orient», — позволяет сделать вывод, что его поддерживают в основном три главные силы: центральное правительство — Государственный совет, тайная полиция, находящаяся под контролем Се Фучжи, и военные кадры, принадлежащие к «Новой четвертой армии — третьей полевой армии» и «Красной армии четвертого фронта» революционного периода».

И далее: «Премьер Чжоу возглавляет государственный аппарат в течение восемнадцати лет. Его авторитет в этой центральной администрации огромен и его поддерживают шесть ближайших заместителей, которые контролируют важнейшие отрасли». И эти шесть: Ли Фучунь, Чэнь И, Тань Чжэньлинь, Не Жунчжэнь, Ли Сяньнянь, Се Фучжи.

Добавим лишь, что Ли Фучунь, Чэнь И и Не Жунчжэнь — старые друзья Чжоу Эньлая со времен учебы во Франции. Кроме того, Чэнь И, Тань Чжэньлинь и Ли Сяньнянь — бывшие командиры «Новой четвертой армии», а Се Фучжи — выходец из 2-й полевой армии Лю Бочэна.

У Мао Цзэдуна такой опоры не было.

…В сентябре 1970 года Чжоу Эньлай в интервью французскому корреспонденту Франсуа Дебре обронил такие слова: «70-е годы относятся к великой эпохе великих становлений. Я с завистью смотрю на наше молодое поколение. Я вовсе не придаю большого значения осуществлению революции без рассудка. Революционная борьба — это борьба отдельных людей. Каждый человек может терпеть поражение, менять направление и идти по пути прогресса. Важно избрать правильный путь». Думается, что сам Чжоу Эньлай сумел выбрать для себя правильный путь — путь истинного сына чжунхуа.

…В 1972 году врачи обнаружили у Чжоу Эньлая рак. В попытках спасти любимого народом премьера было сделано 14 операций. Весной 1974 года его здоровье заметно ухудшилось. Его домом стал госпиталь, где он продолжал заниматься делами Госсовета и принимать посетителей, в том числе зарубежных гостей. 13 января 1975 года, несмотря на недуг, он выступил с докладом на сессии Всекитайского собрания народных представителей, в котором изложил программу «четырех модернизаций». Группировка Цзян Цин окрестила ее «четырьмя ядовитыми травами». В феврале 1975 года ему сделали еще одну операцию. Но болезнь уже нельзя было остановить. 8 января 1976 года Чжоу Эньлай скончался.

Неважно, какого цвета кошка…

…Маленького роста, коренастый, этакий мужичок-боровичок, он стоял совсем один, спокойно наблюдая за тем, как все остальные участники торжественного банкета, устроенного Госсоветом КНР для дипломатического корпуса и аккредитованных в Пекине иностранных корреспондентов, разбившись, как обычно, на группки что-то энергично обсуждают, жестикулируя руками и постоянно бросая полные удивления и нескрываемого любопытства взгляды в его сторону. Но подойти к нему не решился никто. Еще бы! Ведь он был «лицом номер два, облеченным властью и идущим по капиталистическому пути». Так заклеймил его Mao Цзэдун в самом начале «культурной революции», после чего Лю Шаоци, «лицо номер один, идущее по капиталистическому пути», и он, «лицо номер два», бесследно исчезли с политической сцены Поднебесной.

И вот, на тебе! 12 апреля 1973 года, словно феникс, возродившийся из пепла, это «лицо номер два» стоит как ни в чем не бывало поодаль от них в большом банкетном зале Всекитайского собрания народных представителей. На нем строгий, официальный костюм руководителя — темно-синий френч с накладными карманами и воротником-стоечкой и тщательно отутюженные темно-синие брюки, на ногах — черные полуботинки и, как всегда, белые шелковые носки. Он попыхивает сигаретой и спокойно, даже снисходительно взирает на них, ничуть не тяготясь одиночеством. Он несомненно понимает состояние дипломатов и корреспондентов, но не делает ни единого шага в их сторону.

По установившейся дипломатической традиции, приглашенные на торжественный банкет главы миссий и представители корреспондентского корпуса не поднимались из-за стола до окончания застолья. И сотрудники китайского протокола внимательно следили за этим. Правда, в те памятные годы идеологического антагонизма между Пекином и Москвой китайцы зачастую первыми выступали в роли нарушителей спокойствия: к седьмому-восьмому блюду к микрофону подходил кто-либо из высоких устроителей банкета и произносил «торжественный тост», в который непременно вкраплялись оскорбительные выпады в адрес Советского Союза. Вполне естественно, что советские дипломаты, а вместе с ними их союзники по Варшавскому Договору, тотчас поднимались и в знак протеста молчаливо покидали зал.

На этот раз, 12 апреля, обошлось без злобных реплик в адрес Москвы. И тем не менее протокол был нарушен: представители зарубежных средств массовой информации один за другим, стараясь не привлекать к себе внимания, стали покидать банкет до его окончания. А обычно строгие китайские протоколисты взирали на это достаточно спокойно, с явным пониманием того, что пресса спешит оповестить мировую общественность о сенсационном событии в Китае: «Дэн вернулся!» А еще о том, что с 12 апреля 1973 года пошел новый отсчет времени после бурных, абсолютно непредсказуемых событиях «великого хаоса», воцарившегося в Поднебесной по воле последнего красного императора Мао Цзэдуна.

Дочери Дэн Сяопина, Мао Мао, удалось найти «Семейную хронику фамилии Дэн», которая скрупулезно велась начиная с эпохи династии Мин, с XIV века. Первым прародителем Дэнов в ней назван Дэн Хаосюань, выходец из уезда Лулин провинции Цзянси. В 1380 году его, чиновника военного министерства, направили служить в уезд Гуанъань провинции Сычуань. Там он обзавелся семьей и пустил корни, осел на всю оставшуюся жизнь.

Так что у рода Дэнов история многовековая. Да к тому же отмеченная многочисленными доблестными деяниями его представителей. О них Мао Мао подробно повествует с обоснованной гордостью и почтением.

«Нашим предком второго поколения в эпоху Мин, — пишет она, — был сын Дэн Хаосюаня Дэн Сянь — его второе имя было Мэйчжуань. Этот человек, был известен в Шу своей ученостью, и администрация Шу преподнесла императору информацию о его таланте. Его неоднократно приглашали с повышением на государственную службу, но он неизменно отказывался. Его деяния изложены в «Описании уезда Гуаньань Минской эпохи».

Выделяет она и «предка из восьмого поколения в Минскую эпоху», который носил имя Дэн Шилянь. «Он получил ученую степень цзиньши в годы правления Чун-чжэнь династии Мин. Этот человек был щедрым, великодушным, ответственным и темпераментным. Он знал исторические каноны и трактаты Конфуция, обладал феноменальной памятью. Он был назначен сначала на пост начальника округа Хайян провинции Гуандун, а позже — на должность шилан министерства личного состава и аттестаций. В конце эпохи Мин он был сопровождающим Гуй-вана в походе на царство Дянь и Бирму. Потом продвинулся в министерстве личного состава и аттестаций с должности шаншу до академика. Осенью восемнадцатого года правления Шунь-чжи династии Цин он был обманом захвачен бирманцами и казнен вместе с другими высокопоставленными чиновниками (всего 41 человек). В сорок седьмой год правления Цянь-лун ему был пожалован посмертный титул «Цзэ-минь» («Достойный соболезнования»). Это был великий герой рода Дэн, павший за родину».

С начала эпохи династии Цин до наших дней в роду Дэнов, по подсчетам Мао Мао, сменилось более десяти поколений. И каждое из них было отмечено успехами своих представителей на том или ином поприще служения Поднебесной. Как «самого знаменитого представителя всех поколений фамилии Дэн» Мао Мао выделяет Дэн Шиминя, или, как его чаще называли, Дэн Ханьлиня. «По характеру он был мягким, почтительным, скромным и уступчивым человеком. В десятый год правления Юй-чжэн (1732 г.) он сдал экзамен на ученую степень цзюйжэнь. А в первый год правления Цянь-лун (1736 г.) выдержал экзамен на ученую степень цзиньши и был введен в состав Академии Ханьлинь, получив должность редактора государственной истории».

В цинский период Академия Ханьлинь стала местом сосредоточения талантов. Она комплектовалась в результате специального отбора, проводившегося в процессе приема государственных экзаменов за право поступления на государственную службу. Подобной чести удостаивались лишь немногие.

Постепенно поднимаясь с одной ступеньки служебной лестницы на другую, Дэн Шиминь в 1745 году занял должность главного сановника Мраморной палаты, которая с древних времен считалась центральным судебным органом Поднебесной. В ее функции входило наблюдение за уголовными делами и исполнением приговоров. «Дэн Шиминя, назначенного главным сановником Мраморной палаты, — пишет Мао Мао, — по нынешним меркам можно было бы назвать председателем Верховного суда». Но тогда его называли просто Дэн Ханьлинь (Дэн академик). Это дословно, а более уважительно — «академик из рода Дэн».

Что же касается ближайших предков Дэн Сяопина, то Мао Мао повествует о них так:

И далее:

В детские годы дедушка немного учился и не был просвещенным человеком. Став владельцем пахотных земель, он нанимал пару батраков для возделывания и посадок. По свей классовой принадлежности он, вероятно, являлся мелким помещиком…

Моему дедушке было примерно 25 лет, когда он поддержал Синьхайскую революцию Сунь Ятсена и принял участие в региональных акциях вооруженного восстания…

Мой дедушка, возможно, не обладал большими способностями в сфере коммерции и не разбогател, но пользовался известностью в местном обществе… В народном тайном обществе «Паогэ», его также называли «Гэлаохуэй», он дорос до должности «старшего отца, хранителя знамени», то есть был первой вседержащей рукой или предводителем».

Тайных обществ в Поднебесной насчитывалось превеликое множество. По характеру своей организации и деятельности они были весьма близки к понятию подпольных политических партий, поскольку ставили своей целью замену антинародного режима на более гуманный, базирующийся на интересах широких народных масс китайского крестьянства. Тайные общества неизменно поддерживали тесные контакты с революционно настроенными прослойками китайского общества, оказывали им помощь и поддержку. В частности, возможностями тайных обществ активно пользовался Сунь Ятсен.

«Гэлаохуэй» («Общество почтенных братьев») считалось одним из наиболее влиятельных и разветвленных тайных обществ, особенно в поздний период правления династии Цин. Оно располагало обширными связями в самых различных слоях китайского общества. Так что можно с полным основанием утверждать, что отец Дэн Сяопина, будучи «первой вседержащей рукой» одной из ветвей «Гэлаохуэй», был политической фигурой того времени, причем достаточно и влиятельной, и состоятельной, а не «мелким помещиком», как пишет Мао Мао.

Дэн Сяопин был старшим сыном предводителя «Гэлаохуэй». У него было два брата — Дэн Кэнь (или Дэн Сяньсю) и Дэн Шупин (или Дэн Сяньчжи).

Дэн Кэнь в 1937 году вступил в КПК. После провозглашения КНР занимал посты вице-мэра Чунцина, затем Ухани и, наконец, вице-губернатора провинции Хубэй.

Дэн Шупин до освобождения был помещиком. Покуривал опиум. После освобождения Дэн Сяопин направил его на лечение в наркологическую больницу, а затем, как пишет Мао Мао, «помог ему получить революционное образование, после чего он работал в районе Лючжи провинции Гуйчжоу». В период «культурной революции» он погиб в результате гонений со стороны хунвэйбинов.

Старшая сестра, Дэн Сяньле вышла замуж за богатого помещика.

Кроме этого, у Дэн Сяопина были сводный брат и две сводные сестры, родившиеся во втором браке отца.

Сводный брат, Дэн Сяньцин был от рождения очень слабого здоровья, поэтому всю жизнь провел в родной провинции Сычуань, вступил там в компартию и трудился в меру своих сил.

Одна из сводных сестер, Дэн Сяньфу получила среднее образование и до освобождения участвовала в деятельности местной подпольной организации КПК. После освобождения окончила Юго-Западное военно-политическое училище при Бюро ЦК КПК по Юго-Западному Китаю и затем всю свою трудовую жизнь занималась секретной работой в аппарате партии.

Другая из сводных сестер, Дэн Сяньцюнь добилась большего. После освобождения она вместе с семьей Дэн Сяопина перебралась в Пекин. Окончила там среднюю школу и выдержала экзамены в Харбинскую военно-инженерную академию. Впоследствии служила в армии, поднявшись до начальника отдела массовой работы Главного политического управления НОАК. Она — одна из немногих женщин Китая дослужилась до звания генерал-майора НОАК.

…В 1914 году Дэн Шаочан, или, как его уважительно именует Мао Мао, «мой дедушка» расстался с тайным обществом и получил назначение на должность начальника родной волости. Но вскоре перебрался в Чунцин, где прожил восемь лет. Там-то он и принял судьбоносное решение в отношении своего первенца.

Дэн Сяньшен (сяньшэн значит первенец) родился в год Дракона 22 августа 1904 года в деревне Пайфан волости Сесин уезда Гуанъань провинции Сычуань. «В пять лет, — пишет Мао Мао, — отец был отдан в частную школу старого типа. Учителю не понравилось имя отца. Наверное, оно показалось ему непочтительным: ведь самого Конфуция именовали Мудрецом, а имя отца — «первенец» или «ранее рожденный» — можно было истолковать как «обогнавший Мудреца». Учитель исправил его на Дэн Сисянь. Это имя отец носил двадцать лет. Шести лет он был определен в начальную школу волости Сесин.

В частной школе он зубрил старинные тексты вроде «троесловия» или «списка ста фамилий». В начальной школе к ним прибавились отрывки из древних «Четверокнижия» и «Пятикнижия». Главным педагогическим приемом тогда было заучивание наизусть, но без понимания смысла его нельзя было считать нормальным методом преподавания. Тем не менее, если ребенок заучил на память страницы классики, он запоминает их на всю жизнь, и это обязательно сыграет свою роль в его культурном развитии…

В одиннадцатилетнем возрасте, в 1915 году, отец сдал экзамены в высшую начальную школу уезда Гуанъань… Четырнадцати лет отец закончил начальную школу и поступил в среднюю… В Гуанъаньской средней школе он проучился недолго. Мой дед, который жил в Чунцине, узнал о создании подготовительной школы для поездки на работу и учебу во Францию. Он сообщил домой, чтобы сын готовился ехать в Чунцин для поступления в эту школу…

Осенью 1918 года отец вместе с дальним родственником Дэн Шаошэном и земляком Ху Минда прибыли в Чунцин…

Спустя год после начала занятий, 19 июля 1920 года, в Чунцинской подготовительной школе состоялась выпускная церемония. В ней приняли участие французские торговцы, консул, преподаватели и директора других учебных заведений. По результатам выпускных экзаменов, устного собеседования во французском консульстве и проверки состояния здоровья были отобраны 83 юноши, в том числе и Дэн Сисянь, самый маленький по росту и самый юный по возрасту. Ему было неполных 16 лет.

…19 октября 1920 года океанский лайнер «Андре Лебон» пришвартовался в Марселе, доставив всю группу на долгожданную французскую землю. На следующее утро одна из местных газет оповестила марсельцев о том, что «в город прибыла сотня китайских молодых людей в возрасте от 15 до 25 лет, одетых в костюмы европейского и американского покроя, в шляпах с широкими полями и остроносых ботинках. Они производят впечатление людей вежливых и культурных… Молодые люди очень рады, что после трудного пути достигли Франции, и эта радость написана на их лицах».

Но радость их была недолгой. «Мы ехали во Францию, — вспоминал впоследствии Дэн Сяопин, — и уже знали, что после мировой воины прошло два года, потребность в рабочей силе была не так велика, как во время начала кампании за учебу и работу во Франции. Работу найти стало трудно, заработки небольшие, одновременно работать и учиться было уже невозможно. Наш собственный опыт подтвердил все это. Лопнули мечты о «спасении родины через индустриализацию», о «приобретении профессии».

О том, как складывалась жизнь Дэн Сисяня на чужбине, довелось узнать француженке Hope Лаван, которая, изучая архивы в Париже, неожиданно натолкнулась на полицейские донесения и документы по найму и увольнению рабочих на ряде фабрик и заводов. Из них вытекало, что весной 1921 года Дэн объявился в гимназии «Бретань байе», куда приезжие китайцы были направлены для изучения французского языка. Однако вскоре, судя по документации, Дэн уже работал на одной из фабрик в пригороде Парижа, а жил в небольшом городке Ла-Гарэн-Коломб. В феврале 1922 года он — разнорабочий на предприятии в Монтаржи, в ста километрах от Парижа. А осенью стал посещать среднюю школу в Шатийон-сюр-Сен в окрестностях Дижона. но вскоре возвратился в Монтаржи. В феврале же 1923 года его имя значилось в списках служащих резиновой фабрики «Хатчинсон». Наконец, в июне того же года юный Дэн вновь появился в Ла-Гарэн-Коломб, где ему посчастливилось устроиться на завод компании «Рено». Там он и проработал до самого отъезда из Франции в январе 1926 года. «Во Франции, — скажет впоследствии Дэн Сяопин в беседе с американским журналистом Эдгаром Сноу, — я не продолжал свою учебу, а вкалывал до седьмого пота на фабриках, дабы хоть как-то свести концы с концами».

И еще из воспоминаний архитектора китайских реформ: «Из пяти лет и двух месяцев пребывания во Франции примерно четыре года я работал на заводах, оставшийся год — в партийно-комсомольских органах. В ходе трудовой деятельности и при помощи товарищей, под влиянием французского рабочего движения в моих взглядах произошли изменения. Я начал знакомиться с марксистской литературой, стал посещать собрания, на которых китайские и французские товарищи пропагандировали коммунизм, решил вступить в революционную организацию. В конце концов летом 1922 года я был принят в члены Социалистического союза молодежи Китая».

А до этого он был членом рабоче-студенческого Общества взаимной помощи, организованного Цай Хэсэнем и Ван Жофэем, активными пропагандистами коммунистических идей. Они вывесили в помещении общества текст «Манифеста коммунистической партии» с призывом к своим товарищам внимательно изучить этот документ и последовать примеру пролетариата Советской России.

В 1921 году Общество взаимной помощи было переименовано в Союз рабочих и студентов. В его рядах насчитывалось до 400 членов. На базе этой организации вскоре было сформировано отделение Социалистического союза молодежи Китая, в который в 1922 году вступил и Дэн.

До 1924 года он был малоприметной фигурой в революционном движении китайской молодежи во Франции. Сфера его деятельности ограничивалась сугубо технической работой, связанной с выпуском печатных партийных изданий — сначала «Шаонянь», а затем Чи Гуан. Вместе со своим напарником Ли. Дачжаном он переносил на восковку тексты переводов произведений К. Маркса и В. Ленина, документов Коминтерна, статей Чжоу Эньлая, Чжао Шияня и других руководящих товарищей. После этого третий член их команды, будущий зам. премьера Госсовета Ли Фучунь выпускал на гектографе весь тираж этих партийных изданий.

Правда, вскоре Дэн стал пробовать свое перо под различными псевдонимами. «Я написал для журнала «Чи Гуан» немало статей, публиковавшихся под разными именами, — вспоминал он впоследствии. — Никакой идеологии в них не было, было лишь стремление к национальной революции и борьбе против правых в гоминьдане».

Как говорится, аппетит приходит во время еды. И в ноябрьском (1924 г.), а также в сдвоенном декабрьском (1924 г.) и январском (1925 г.) номерах «Чи Гуан» были опубликованы материалы Дэна под его настоящим именем. Они были острыми, обличительными и очень конкретными. Об этом говорят их названия: «Посмотрите, какие измышления распространяет молодежная партия!» или «Посмотрите на интриги империалистов!». Характерно, что в них не было ни малейшего намека на теоретические или политические обобщения. Уже тогда, с первых шагов своей революционной деятельности, Дэн показывал себя сугубым практиком, прагматиком, не тяготеющим к теоретическим изыскам. Эта черта его характера доминировала над остальными в течение всей его жизни.

В течение 13–15 июля 1924 года европейская секция Коммунистического союза молодежи Китая провела свой пятый съезд. В принятом делегатами съезда коммюнике говорилось: «Пятый съезд европейской секции Коммунистического союза молодежи Китая избрал Исполнительный комитет. Секретарь: Чжоу Вэйчжэнь. Члены: Юй Цзэшэн и Дэн Сисянь. Трое вышеназванных образуют секретариат…»

Войдя в состав секретариата, Дэн официально становился членом европейской секции Коммунистической партии Китая. До двадцати лет ему в тот момент не хватало одного месяца.

В декабре 1924 года Коммунистический союз китайской молодежи, проживавшей во Франции, созвал свой VI съезд, на котором помимо прочего были учреждены контрольная комиссия и комитет по профсоюзному движению. Дэн был избран в состав и комиссии, и комитета.

Весной 1925 года его направили в качестве специального представителя комсомола на работу в Лион, где он занял должности заместителя заведующего отделом пропаганды, члена комиссии по подготовке комсомольских кадров, а также секретаря лионской партийной группы. Он становится признанным авторитетным руководителем в партийной и комсомольских организациях, инициатором и вожаком в проведении массовых кампаний проживавших во Франции китайцев в защиту своих национальных интересов.

Когда так называемое движение 30 мая, спровоцированное убийством в Шанхае десяти студентов, выступивших вместе с рабочими с требованием возвращения концессий, всколыхнуло весь Китай и в сотнях городов, включая Пекин, Нанкин, Гуанчжоу и Ханькоу, начались массовые антиимпериалистические митинги, демонстрации и прочие акции протеста, проживавшие во Франции китайские коммунисты и комсомольцы тотчас откликнулись антиимпериалистическим митингом в Париже. А буквально через неделю исполкомы европейской секции Коммунистической партии Китая и Коммунистического союза молодежи Китая приняли «Обращение к китайцам, участвующим в демонстрациях». В обращении, написанном Дэн Сяопином, говорилось: «В центре европейской реакции — Париже — состоялся печальный и славный акт. Мы, угнетенные китайцы, впервые провели демонстрацию прямо перед лицом империалистического правительства! Участвующие в демонстрациях китайцы, мы должны уважать вас, каких бы убеждений вы ни придерживались. Если вы своими речами и действиями выступаете против империализма, если вы готовы отныне вести с империализмом бескомпромиссную борьбу, мы шлем вам привет! Мы верим, что свержение империализма есть священное дело. Оно абсолютно необходимо для того, чтобы началось освобождение угнетенных народов, освобождение всего человечества. Мы против французских империалистов, истребляющих народ Шанхая, против всех империалистов, истребляющих народ Шанхая!»

С этого момента Дэн Сяопин попал в поле зрения французской тайной полиции.

Из секретного донесения французской полиции: «Вчера, 8 июня, Комитет действия проживающих во Франции китайцев провел на улице Буайе, 23, митинг протеста, направленный против международного империализма… На митинге выступило восемь человек, в том числе Дэн Сисянь, заявивший, что для борьбы с империализмом необходимо выступать вместе с Советским Союзом».

Из донесения французского сыщика от 25 октября 1925 года: «Вчера с 20 ч. до 21 ч. 30 мин в одном из кафе на улице Шарло в Иссиле-Мулино состоялось собрание китайских коммунистов. Присутствовало 25 человек, вел собрание Дэн Сисянь. У Ци провел урок коммунистического воспитания и указал на необходимость воссоздания организации КПК и выпуска печатного органа».

Из доклада, направленного в штаб-квартиру парижской полиции 7 января 1926 года: «Согласно полученной 5 января информации, Комитет действия проживающих во Франции китайцев провел 3 января совещание в Бийянкуре, улица Буайе, 23… Поскольку Комитет действия в своей деятельности весьма осмотрителен, до сих пор не удалось установить ни его местопребывания, ни состав его членов. Но личности тех китайцев, которые выступали на совещании 3 января, установлены.

Один их них — Дэн Сисянь, родившийся 12 июля 1904 года в китайской провинции Сычуань, в семье Дэн Вэньмина и его супруги, урожденной Дань. С 20-го августа 1925 года он проживает по адресу: Булонь-Бийянкур, ул. Кастежа, 3.

Он находится во Франции на законном основании. Он прибыл во Францию в 1920 году, сначала работал в Марселе, потом в Байе, Париже и Лионе. В 1925 году он вернулся в Париж и стал рабочим на заводе Рено в Бийянкуре, где работал вплоть до 3 января, когда участвовал в качестве коммунистического активиста в указанном совещании. Он выступал на самых разных собраниях, особенно подчеркивая необходимость сближения с правительством Советского Союза. Кроме того, у Дэн Сисяня имеется много коммунистических брошюр и газет, он часто получает корреспонденцию из Китая и Советского Союза.

…Как нам кажется, необходимо получить разрешение г-на начальника Главного полицейского управления на проведение обыска в домах проживающих в Бийянкуре китайцев…»

Разрешение было получено незамедлительно. И уже утром 8 января полиция обыскала дома подозреваемых в проведении коммунистической пропаганды. Подозрения подтвердились: в пятом номере гостиницы на улице Кастежа, где проживал Дэн Сисянь и его друзья Фу Чжун и Пин Суньян, было обнаружено множество брошюр на китайском и французском языках, пропагандирующих коммунизм, китайские газеты, включая издававшуюся в Москве «Цзиньбу бао», а также принадлежности для двух гектографов, металлические пластины и ролики для печати и много пакетов с типографской бумагой.

Не удалось обнаружить лишь самих квартирантов. Все трое внезапно покинули гостиницу днем раньше, 7 января.

Они вовремя ускользнули, чтобы отправиться на учебу в Советский Союз, как того требовало принятое еще в мае 1925 года решение европейской секции КПК, утвержденное представительством КПК в Москве.

«С 19 октября 1920 года до 7 января 1926 года, — говорится в книге Мао Мао, — отец прожил на французской земле 5 лет, 2 месяца и 19 дней. Он приехал во Францию шестнадцатилетним простодушным юношей. Он прошел незаурядный путь учебы, работы, участия в партийной и комсомольской организациях, в революционной борьбе. В двадцать два года, покидая Францию, он уже вырос в профессионального революционера с твердыми коммунистическими убеждениями и опытом революционной борьбы».

Он обзавелся друзьями-единомышленниками, многие из которых выросли впоследствии в руководящих деятелей Китайской Народной Республики. Когда же Дэн Сяопина спросили, с кем он теснее всего общался во Франции, то, задумавшись на мгновение, он ответил: «Пожалуй, с Чжоу Эньлаем. Мы с ним дольше всего работали вместе, я смотрел на него, как на старшего брата».

Пробыв столь длительное время на чужбине, Дэн Сяопин, как пишет Мао Мао, «усвоил некоторые иностранные бытовые привычки — любовь к картофелю, к французскому вину, сыру, кофе, хлебу».

К этому следует добавить, что во Франции Дэн Сяопин пристрастился к игре в бридж и увлечение это сохранил до последних дней своей жизни. В годы «культурной революции» эту его страстишку клеймили как неопровержимое свидетельство его морального и идеологического перерождения. Хотя, разумеется, знали, что Дэн Сяопин никогда не играл в бридж на деньги. Он и его коллеги по игре неукоснительно следовали принципу — проигравший лезет под стол. И Дэн, несмотря на его высокое положение, не был во время игры исключением.

«Отец, — свидетельствует Мао Мао, — приобрел во Франции еще одно пристрастие — к футболу. Денег у него не было, но однажды он за пять франков приобрел билет на международный матч, самый дешевый билет… Он сидел в последнем ряду и даже мяча не мог видеть как следует. Он помнил, что в результате того матча Уругвай выиграл чемпионат мира. После освобождения он был активным болельщиком, не пропускавшим ни одного матча. Он посещал даже состязания юношеских команд на стадионе «Сяньнунтань».

…Одно из посещений стадиона особенно взволновало меня. То был 1973 год, «великая культурная революция» еще не закончилась, отец только что был выпущен из-под домашнего ареста и не приступил к работе. К нам приехала одна иностранная команда, отец захотел посмотреть матч и взял нас с собой. Он собирался незаметно пройти на задний ряд центральной ложи, но стоило ему войти, как зрители с соседних трибун узнали его и весь стадион, десять с лишним тысяч человек, начал аплодировать ему. Отцу пришлось пройти к переднему ряду центральной ложи и начать аплодировать в знак благодарности зрителям… Когда в 1990 году состоялся Кубок мира по футболу, отец, только что вышедший на пенсию, в живой передаче и по видео просмотрел пятьдесят матчей из пятидесяти двух и, как говорится, отвел душу».

По свидетельству все той же Мао Мао, Дэн Сяопин не любил и не понимал западную классическую музыку. Зато он хорошо разбирался в тонкостях пекинской оперы и очень любил слушать ее. Он был патриотом национального искусства, никаких «заморских» вкусов у него не было. Таким вот был, по убеждению Мао Мао, ее отец.

…По прибытии в Москву в январе 1926 года Дэн Сяопин был направлен на учебу в Университет имени Сунь Ятсена, созданный решением Советского правительства в 1925 году специально для подготовки кадров КПК и гоминьдана. Курс обучения был рассчитан на два года. Занятия проводились по группам: 13 групп по 30–40 слушателей в каждой. Дэн Сяопина избрали парторгом 7-й группы, в которой, как и в других, наряду с коммунистами учились гоминьдановцы.

На каждого слушателя члена КПК составлялась характеристика, которая утверждалась партийной организацией университета. В характеристике члена партии Дэн Сисяня отмечались следующие присущие ему черты:

«Дэн Сисянь, русское имя — Дроздов. Номер студенческого удостоверения — 233. Партийная работа — парторг группы.

Все его поступки соответствуют предъявляемым к коммунистам требованиям. Непартийные проявления отсутствуют. Партийную дисциплину соблюдает. В конкретной партийной работе в качестве парторга уделяет особое внимание вопросу партийной дисциплины, очень интересуется общеполитическими проблемами и довольно хорошо в них разбирается. На собраниях партийной организации активно участвует в обсуждении различных вопросов и вовлекает товарищей в дискуссии. Случаев неявки на партийные собрания не отмечено.

Партийные поручения выполняет успешно. Отношения с товарищами тесные. С большим интересом относится к учебе. Служит примером для других. Старается научиться влиять на людей.

В партийной деятельности очень продвинулся вперед в понимании задач партии, непартийных уклонов не имеет, умеет оказывать партийное воздействие на комсомольцев. Не роняет авторитета партии перед членами гоминьдана. Способен в соответствующей форме осуществлять партийные установки среди членов гоминьдана.

Наиболее пригоден к пропагандистской и организационной работе».

О том, как сам Дэн воспринимал свою учебу в Москве, можно судить по его автобиографии, написанной в период пребывания в Университете имени Сунь Ятсена. «Когда я работал в партийно-комсомольских органах в Западной Европе, я все время ощущал недостаточность подготовки, часто допускал ошибки. Особенно остро я ощущал поверхностность моих знаний о коммунизме. Я давно уже был полон решимости поехать учиться в Россию. Поэтому, пока я нахожусь в России, я буду упорно учиться, чтобы получить более полные знания о коммунизме».

Человек полагает, а жизнь располагает. Так получилось и у Дэна. В Москве, в Университете имени Сунь Ятсена, он пробыл вместо двух отведенных по учебной программе лет меньше года — до сентября 1926-го. Его срочно отозвали в Китай и в составе группы из двадцати специально отобранных слушателей Университета имени Сунь Ятсена направили в Сиань, где базировалась ставка армии генерала Фэн Юйсяна. Дэну и его товарищам по партии предстояло развернуть партийно-воспитательную работу в войсках революционно настроенного генерала, поклявшегося искоренить предателей-милитаристов и свергнуть гнет империалистов. Это было время единого фронта КПК и гоминьдана.

Приехавшие в Сиань коммунисты были направлены в войска в качестве начальников политотделов. Дэна назначили начальником политотдела только что созданного Сианьского военного училища имени Сунь Ятсена. «Этим училищем руководил Юй Чжэнь, являвшийся также главкомом частей Народно-революционной армии в Шэньси, — вспоминал впоследствии Дэн Сяопин. — Он в то время принадлежал к левым гоминьдановцам, а главные должности в училище занимали посланцы нашей партии… Я был по совместительству секретарем парторганизации училища. Среди слушателей также было немало коммунистов. Помимо военной подготовки основное внимание уделялось аполитическому воспитанию и работе по оздоровлению и расширению партийной и комсомольской организаций. На политзанятиях говорили в основном о проблемах революции, открыто рассказывали о марксизме-ленинизме. В Сиане это училище считалось красным. В 1928 году оно стало движущей силой восстания в Вэйхуа, провинции Шэньси».

Помимо училища Дэн читал лекции в Сианьском институте имени Сунь Ятсена, активно участвовал в различного рода «митингах революционных масс». Однако все это продолжалось недолго. Четыре месяца спустя генерал Фэн Юйсян при расколе единого фронта КПК и гоминьдана встал на сторону последнего. Коммунистам, в том числе и Дэн Сяопину, пришлось срочно паковать чемоданы, поскольку их стали преследовать. Зачастую дело доходило до арестов и казней.

В конце июня — начале июля 1927 года Дэн прибыл в город Ухань и для определения своей дальнейшей судьбы явился в Военный совет КПК. Там его поставили на учет в партийную организацию аппарата ЦК КПК и поручили работу технического секретаря ЦК партии. В круг его обязанностей входила работа с документацией, в том числе секретной, а также вопросы, касавшиеся обеспечения связи, транспортом и т. п. По соображениям конспирации Дэн Сисянь стал Дэн Сяопином. Кроме того, должность технического секретаря предусматривала его участие в различных совещаниях ЦК КПК, что позволяло ему быть в курсе всех перипетий партийной деятельности на самом высоком уровне. Наконец, технический секретарь ЦК пользовался правом совещательного голоса.

После того как Чжоу Эньлай, бывший тогда уже членом Постоянного комитета Политбюро КПК, перебрался в 1928 году в Шанхай, чтобы возглавить всю текущую работу партии, туда переехал вместе с аппаратом ЦК и Дэн Сяопин. В декабре 1927 года его назначают заведующим Секретариатом ЦК партии. Он становится доверенным лицом Чжоу Эньлая. Составляет повестки дня заседаний Политбюро. Определяет дату, время и место их проведения при соблюдении строжайшей секретности. Более того, сам выступает на этих заседаниях, порой с резко критическими замечаниями. В частности, раскритиковал позицию Ли Лисаня, настаивавшего на немедленном развертывании революции сначала в одной, а затем в нескольких провинциях Китая. По воспоминаниям Хуан Цзежаня, сотрудника Секретариата ЦК в шанхайский период, «у товарища Дэн Сяопина была особенность — он выступал немного, но весомо; сказанные им слова проникали в душу».

В Шанхае Дэн Сяопин проработал всего полтора года, после чего в августе 1929 года его направляют представителем ЦК партии в провинцию Гуанси для подготовки там вооруженного восстания. Причем решение это было принято по просьбе председателя правительства провинции Гуанси Юй Цзобая, решившего избавиться от опеки Чан Кайши.

По прибытии к месту назначения Дэн Сяопин, выступавший теперь под именем Дэн Биня, немедля приступил к выполнению поставленной перед ним задачи. По его предложению в провинции был сформирован учебный сводный батальон с целью подготовки по ускоренной программе младших офицеров. Вскоре батальон превратился в новосозданную охранную бригаду. Руководящий состав бригады состоял из коммунистов. Правильно организованный набор новобранцев позволил в конечном итоге на базе бригады создать новую армию.

Помимо работы в армии и в массовых организациях Дэн Сяопин сумел форсированными темпами восстановить распавшуюся до его приезда сеть партийных организаций на местах, на уровне уездов и волостей. Были открыты учебные курсы для членов партии, стали выходить партийные периодические издания. Не без оснований главарь гуансийской клики милитаристов Ли Цзунжэнь заявлял о том, что провинция Гуанси превращается в юго-западную базу компартии.

1 октября 1929 года революционные войска были приведены в Наньнине, провинциальном центре, к «торжественной присяге борьбы против Чан Кайши», о чем было сообщено специальным циркуляром. Юй Цзобай и его заместитель Ли Минжуй решили разгромить армию Чан Кайши, намного превосходившую по численности войск и по уровню вооружения. Понимая, чем это обернется, Дэн Сяопин пытался, но безуспешно, охладить их разгоряченные головы. Тогда он ради сохранения сил революции принял решение о том, чтобы все контролируемые коммунистами воинские подразделения оставались в Наньнине и выполняли роль тылового щита, Ими были взяты под контроль провинциальный арсенал, состоявший из пяти-шести тысяч карабинов, значительного количества горных орудий, минометов, пулеметов, радиостанций и боеприпасов. Одновременно были подготовлены речные суда. Одним словом, было сделано все необходимое для оказания противодействия войскам противника. Далее все случилось так, как предсказывал Дэн Сяопин. Попытка Юй Цзобая и Ли Минжуя вооруженным путем свергнуть режим Чай Кайши обернулась для них полным разгромом. И тому и другому пришлось спасаться бегством. Дэн Сяопин же сумел вывести верные коммунистам части со всем содержимым арсенала из Наньнина и успешно передислоцировать их в район Байсэ и Лунчжоу.

Именно там, в Байсэ и Лунчжоу, Дэн Сяопин сумел выполнить задание, поставленное перед ним ЦК КПК в Шанхае.

11 декабря 1929 года в городе Байсэ было официально объявлено о свержении власти гоминьдана и провозглашении Юцзянского советского района. Одновременно было заявлено о создании 7-го корпуса китайской рабоче-крестьянской Красной армии. Учрежден был также Комитет по отпору врагу, секретарем которого стал представитель ЦК Дэн Бинь. Этот шаг позволил объединить гражданское и военное руководство нового Советского района.

«В начале декабря, — пишет Мао Мао, — отец покинул Байсэ и под видом купца отправился в Лунчжоу, чтобы подготовить там восстание, отдать распоряжения по созданию 8-го корпуса Красной Армии».

Восстание в Лунчжоу вспыхнуло 1 февраля 1930 года. Над древним городом взвилось красное знамя с серпом и молотом. Под звуки Интернационала было объявлено об установлении в районе Цзоцзян рабоче-крестьянской демократической власти, а также о создании 8-го корпуса Красной армии.

После восстаний в Байсэ и Лунчжоу двадцать уездов района ЮцзянЦзоцзян с населением свыше миллиона человек объединились в единую революционную базу КПК на южной окраине Китая.

О работе Дэн Сяопина в тот горячий период достаточно красноречиво пишет в своих воспоминаниях один из участников этих событий Юань Жэньюань: «Прибыв в Байсэ, я, действуя по указаниям и распоряжениям Сяопина, активно включился в работу. Прежде всего в воинских частях и среди местных жителей широко пропагандировалась платформа нашей партии, во-вторых, после захвата политической власти мы сменили все реакционное уездное начальство, заменив его нашими людьми; в-третьих, велась работа по упорядочению и усилению вооруженных сил. Наши войска состояли из переметнувшихся старых частей Ли Минжуя, их состав был сложен. Чтобы реорганизовать эти части в боеспособную революционную армию, мы сначала изгнали реакционно настроенных офицеров. Их не арестовывали, не убивали, им выдавали деньги на дорогу и «с почетом выпроваживали», после чего в частях формировались солдатские комитеты, отменялись все политические и бытовые привилегии офицерства, запрещались брань и рукоприкладство, создавались политорганы; в-четвертых, учреждались и развивались парторганизации; в-пятых, истреблялись отряды помещичьей самообороны и разбойников-туфеев, укреплялись материально-техническая и социальная базы; в-шестых, проводилась воспитательно-кадровая работа. Сяопин уделял чрезвычайное внимание этой работе и лично занимался ею. Я помню его рассказы о резолюции VI съезда партии, о «Великой программе из десяти пунктов», о советской власти, о многом другом. Его лекции были очень содержательными и одновременно простыми и понятными, теория в них всегда увязывалась с практикой. Занятия, которые проводил Сяопин, пользовались общим признанием».

…В январе 1930 года Дэн Сяопин отчитывался в Шанхае о своей работе перед ЦК партии и Центральной военной комиссией. После отчета состоялось его обсуждение. Все эти материалы были опубликованы во втором номере «Цзюньши тунсюнь» («Военное обозрение») от 15 марта 1930 года. Весьма примечательно, что их публикация была предварена заметкой «От редактора» следующего содержания: «Мы изменили принципу не публиковать полностью протоколы дискуссий. Этот протокол публикуется в виде исключения только потому, что переворот в Гуанси является самым организованным и продуманным во всей стране и чрезвычайно важно довести его опыт и уроки до каждой местной парторганизации». Лучшую оценку работе Дэн Сяопина в Гуанси трудно было бы придумать. В тот момент ему было 25 лет.

В августе 1931 года Дэн Сяопин объявился в Жуйцзине — столице Центральной революционной базы, или, как еще называли ее, Центрального советского района. Там его выдвинули на должность секретаря Жуйцзиньского уездного комитета КПК. Работу на новом месте ему пришлось начинать в непростой ситуации.

Как подметил в 1985 году в своей книге о Китае известный американский журналист Гаррисон Солсбери, Дэн Сяопин стал секретарем укома как раз в тот момент, когда по Жуйцзиньскому уезду прокатилась «кампания против реакционеров», развернутая в соответствии с тезисом Мао Цзэдуна о том, что гоминьдан через «АБ» — «Антибольшевистский союз» — внедрился в ряды Красной Армии, а также в партию и многие общественные организации. В этой связи многие тысячи «подозреваемых» были арестованы и значительная их часть — казнены». По убеждению американца, это был один из эпизодов межфракционной борьбы в руководстве КПК, спровоцированный Мао Цзэдуном. И далее Солсбери подчеркивает, что «Дэн, который появился в уезде уже после этих драматических событий, положил конец арестам и основательно изучил дело каждого заключенного. В отношении многих выяснилась необоснованность обвинений, и они были возвращены на прежние посты, или, как говорят сегодня, реабилитированы».

Другими словами, свою работу на посту секретаря Жуйцзиньского укома Дэн Сяопин начинал с того, что добивался истины и справедливости в интересах невинных жертв «кампании против реакционеров», которая была развернута и направлялась Мао Цзэдуном с целью дискредитации и физического устранения своих соперников в Центральном советском районе.

Можно ли сказать, что Дэн Сяопин таким образом выступил против Мао Цээдуна? Несомненно, можно. Это факт. И сам он подтвердил это в 1981 году, когда принималось «Решение по некоторым вопросам истории КПК со времени образования КНР». Тогда в одном из своих публичных выступлений он коснулся этой кампании, организованной под предлогом борьбы с «Антибольшевистским союзом», и однозначно признал, что роль Мао Цзэдуна в ней была «по меньшей мере двусмысленной».

И все же более правильным представляется утверждение о том, что тогда, на посту секретаря укома, Дэн Сяопин выступал прежде всего за истину, против несправедливости. И он поступил бы точно так же, если бы эта несправедливость исходила тогда не от Мао, а от кого-либо другого.

На протяжении всей своей жизни Дэн Сяопин демонстрировал крайнюю щепетильность в вопросах справедливости, порядочности, строгого соблюдения партийной этики и дисциплины. Возможно, наиболее показательным в этом отношении представляется эпизод, о котором вспоминает Чжу Юэцзянь. Ее муж Хо Буцин, так же как и Дэн, работал какое-то время в Военном совете ЦК КПК. Чжоу Эньлай, Дэн Сяопин и Хо Буцин, а также их соратницы-жены состояли в одной партгруппе и, как нынче говорят, дружили семьями. Эпизод, достаточно красноречиво характеризующий Дэна, описывается Чжу Юэцзянь так: «Хо Буцин — сычуанец, он и Дэн Сяопин — земляки. Оба в Цзянси ходили с винтовкой за плечом, в соломенных сандалиях, в обмотках. Встречаясь порой в Жуйцзине, вместе ели лапшу. В то время лапша с мясными обрезками считалась деликатесом, ну а уж курица или мясо были вовсе недоступны… В 1933 году Хо Буцин заболел и умер. Секретарь Фуцзяньского парткома Чэнь Таньцю перевел меня на работу в Главное политуправление. Дэн Сяопин был начальником Главупра, управлял всеми делами. Я была страшно подавлена смертью мужа и к тому же ждала ребенка. Дэн Сяопин постоянно подбадривал меня, велел заранее сообщить ему о предполагаемом времени родов, чтобы хорошо подготовиться. Когда подошли сроки, он послал носилки, трех носильщиков и своего охранника, чтобы отнести меня за двадцать с лишним ли (ли — 0,5 км. — Примеч. А. Ж.) в больницу. Когда родился ребенок, пришлось завернуть его в мое платье. Я написала записку товарищу Дэн Сяопину, мол, для ребенка нет ни одежды, ни пеленок, и попросила его помочь мне получить участок земли, положенный красноармейцам, чтобы я могла купить кое-какие вещи. В то время каждый красноармеец имел участок и собирал урожай. Дэн Сяопин написал мне в ответ: участки полагаются бойцам, а не руководящим кадровым работникам. Он прислал мне десять юаней по случаю родов и четыре юаня на одежду для ребенка. Он не только твердо придерживался принципов, но и проявлял заботу о нижестоящих, а о себе нисколько не заботился».

Еще один штрих к портрету: до 1949 года, до провозглашения КНР, у Дэн Сяопина, какие бы посты в партии и армии он ни занимал, никогда не было личного секретаря. А после 1949 года, когда Дэн Сяопин «добрался» до верхних эшелонов власти, у него был лишь один секретарь.

…Разобравшись с жертвами «кампании против реакционеров», новый секретарь укома занялся текущими делами. Провел уездный съезд советов, сформировал органы красной власти. Развернул политико-разъяснительную работу среди крестьян. И вскоре обстановка в уезде преобразилась.

На пятидесятитысячном торжественном митинге, состоявшемся в красной столице — Жуйцзине по случаю разгрома так называемых карательных войск Чан Кайши, секретарь укома уверенно председательствовал, предоставив слово Мао Цзэдуну, после чего сам произнес зажигательную речь.

Через год, в мае 1932, решением секретаря парткома провинции Цзянси Ли Фучуня, бывшего напарника по выпуску в Париже «Шаонянь» и «Чи Гуан», Дэн Сяопин был переведен на должность секретаря парткома уезда Хуэйчан, в 50 км южнее Жуйцзиня. Та же должность. Те же полномочия. Но проблемы несколько иные. «В течение первых десяти дней после прибытия в Хуэйчан, — сообщает в своей книге Мао Мао, — отец в первую очередь занялся ликвидацией «дружин усмирителей». Поскольку город был освобожден всего лишь несколько месяцев назад, в его окрестностях еще бродили местные гоминьдановские «дружины усмирителей» и остатки разбитых отрядов противника. Они часто устраивали перестрелки и терроризировали местное население. Отец собрал рабочее совещание секретарей райкомов; было решено усилить патрулирование и поиски остатков вражеских отрядов, а также направить отряды красной гвардии для истребления остатков «дружин усмирителей». После этого обстановка стала спокойней, была обеспечена безопасность жизни и имущества людей».

А в июле 1932 года в городе Цзюньмэньлине состоялось собрание партийного актива трех приграничных с гоминьдановской территорией уездов: Сюньу, Аньюань и Хуэйчан. Присутствовали более ста человек. Председательствовал представитель ЦК Ло Май. Решением собрания был официально учрежден уездный узловой партийный комитет — единый для трех вышеупомянутых уездов. Его секретарем был избран Дэн Сяопин, поднявшийся таким образом еще на одну ступеньку по лестнице партийной иерархии.

И в новом качестве он не отходит от своего главного принципа — обеспечить стабильность и нормальную жизнь для народа, «практика — критерий истины». По его инициативе создаются уездные, районные и волостные «комитеты весенних полевых работ», благодаря чему был собран затем богатый урожай зерновых. Планомерно восстанавливаются и развиваются различные ремесла. Появляются малые предприятия, в том числе по производству оружия. Для увеличения финансовых поступлений в Цзюньмэньлине учреждается «пункт взимания таможенных пошлин», отменяются многочисленные поборы и вводится единый налог. Создается Управление внешней торговли, взявшее под контроль экспорт-импорт соли, тканей, лекарственных средств, табака, бумаги, зерна и другой жизненно важной продукции. Перед новым внешнеторговым органом ставится задача обеспечить непрерывный товарооборот.

Особое внимание уделяется становлению и развитию местных военных организаций как надежных младших партнеров регулярной армии. В ноябре 1932 года из 2529 красногвардейцев, собранных с территории трех уездов, формируется «образцовая дивизия», а еще из 4970 красногвардейцев создаются боевые отряды и группы на местах. Главные задачи всех красногвардейцев были сформулированы так: подавление контрреволюции, охрана советского района, помощь Красной армии в транспортировке раненых.

Не выпали из поля зрения Дэн Сяопина и проблемы молодежных, женских и профсоюзных организаций, В июле состоялась конференция коммунистического союза молодежи. Чуть позже — организованы курсы для уездных и районных комсомольских кадров.

Во второй половине 1932 года был сформирован комитет профсоюзного движения. В декабре под его эгидой были образованы профсоюзные организации ремесленников, продавцов, лодочников и представителей многих других профессий.

В том же году появляется и начинает действовать комитет женщин, а также женские курсы, которые берут шефство над конкретными армейскими подразделениями.

Наконец, по инициативе неугомонного секретаря укома открываются 73 начальные школы. В результате — 90 % детей стали учиться.

В «Истории Хуэйчанского узлового укома КПК» есть такие слова: «Секретарь Хуэйчанского узлового укома Дэн Сяопин постоянно вникал во все дела трех уездов, проводил обследование и изучение, осуществлял конкретное руководство работой Советов этих уездов».

Так он понимал и претворял в жизнь свой главный принцип — Шиши-цюши (Практика — критерий истины).

…В октябре 1932 года бюро ЦК КПК советского района, выполняя указание Политбюро, которое механически следовало коминтерновской линии Ван Мина, провело совещание в городе Нинду. Оно призвало к решительному наступлению на крупные города и подвергло сокрушительной критике Мао Цзэдуна за «проявление пассивности и саботаж в работе», за его тактику «ожидания наступления противника», наконец, за то, что он «не считается с указаниями Политбюро партии». В конечном счете его сместили с должности главного политкомиссара Красной армии.

Однако не один Мао Цзэдун противился курсу Коминтерна на немедленное расширение революционной борьбы КПК до масштабов общенациональной революции. Сменивший его на посту главного политкомиссара Красной армии Чжоу Эньлай вместе с командующим армией Чжу Дэ продолжали бойкотировать указания ЦК КПК по Центральному советскому району и придерживались прежней стратегии и тактики гибких действий с учетом реальной обстановки. При этом они опирались на поддержку большинства партийных и военных руководителей советского района.

В феврале 1933 года исполнявший обязанности секретаря парткома провинции Фуцзянь Ло Мин открыто выступил против прокоминтерновского курса Политбюро ЦК КПК. Он, в частности, заявил: «Поскольку в пограничных районах Шанкан, Юндин и других на западе Фуцзяни условия довольно сложные, политика партии здесь должна отличаться от политики в укрепленных районах, где расположены опорные базы». Он тотчас же был обвинен в «правом оппортунизме» и «пессимизме в отношении перспектив революции», в результате чего был смещен с занимаемого поста.

Еще более громким стало так называемое «дело в Сюньу», в партийной вотчине Дэн Сяопина. Его обвинили в том, что он бойкотирует установки ЦК КПК и «перед лицом вражеского наступления впал в панику». 12 марта партком провинции Цзянси направил в уезды Хуэйчан, Сюньу и Аньюань директивное письмо, в котором партийная и комсомольская организация этих трех уездов признавалась «повинной в оппортунизме, сходном с Ло Мином, а также в линии на чистое оборончество». За письмом последовало указание развернуть широкую кампанию критики «Дэна, Мао, Се, Гу». Запевалой в этой кампании выступила газета «Доучжэн» («Борьба») орган Бюро ЦК КПК по Центральному советскому району. В статье под заголовком «Против линии Ло Мина» Дэн Сяопин и его единомышленники Мао Цзэтань (младший брат Мао Цзэдуна), Се Вэйцзюнь и Гу Бо были заклеймлены как «вожди цзянсийской линии Ло Мина». В следующей статье «Что означает наступательная линия» их подвергли персональной критике за проведение преступной «сугубо оборонческой линии», а также за то, что «руководство уездов Юнфэн, Цзиань и Тайхэ, а также узловой уком уездов Хуэйчан, Сюньу и Аньюань давно погрязли в болоте оборончества». В статье содержался призыв вести непримиримую борьбу против «всех оппортунистических шатаний и отступлений, против линии оборончества, против примирения с этим курсом».

В конце марта 1933 года в Цзюньмэньлине состоялся партийный актив уездов Хуэйчан, Сюньу и Аньюань, на котором Дэн Сяопин был снят с должности секретаря укома и переведен на должность заведующего отделом пропаганды парткома провинции Цзянси. Но в мае он был снят с этой должности и направлен в деревню Наньцунь уезда Лэань на работу инспектором. Однако не прошло и десяти дней после его прибытия в Лэань, как последовала команда прибыть в провинциальный партком, поскольку, мол, Лэань — уезд приграничный и мало ли что может случиться. В действительности же за этим туманным объяснением скрывалась дружеская забота, проявленная заместителем начальника Главного политуправления Красной армии Хэ Чаном. Когда-то он вместе с Дэном занимался в Гуанси подготовкой восстания в Байсэ, созданием 7-го корпуса, провозглашением советской власти, затем работали рука об руку в Шанхае. «В Шанхае, — свидетельствует Мао Мао, — отец даже жил в доме Хэ Чана, так что они прекрасно знали друг друга. Хэ Чан отнесся к отцу на этот раз с большим сочувствием и хотел, чтобы он пришел на работу в Главное политуправление, видя в этом выход из его трудного положения… Вскоре отец был назначен начальником секретариата Главного политуправления». Другими словами, Дэн Сяопин отделался, как говорится, легким испугом.

Тем не менее в августе 1980 года в беседе с итальянской журналисткой Орианой Фаллачи, упомянувшей о том, что «вас два раза смещали», Дэн Сяопин посчитал необходимым уточнить: «Не два раза, а три… Да, я три раза умирал и три раза воскресал. Вы никогда не слышали имя Ван Мина, человека, который в 1932 году руководил Коммунистической партией Китая и возглавлял фракцию называвших себя крайне левыми? О! Мое первое падение произошло в 1932 году именно по инициативе Ван Мина. Он обвинил меня в том, что я настраиваю против него группу Мао Цзэдуна, и мне пришлось ждать три года, пока меня реабилитировали. Это произошло в 1935 году во время Великого похода на совещании в Цзуньи, потому что там крайне левые оппортунисты потерпели поражение и Мао Цзэдун взял партию в свои руки».

Трудно, однако, согласиться с тем, что Дэн «умирал» три раза. Тогда в результате разбирательства по «делу Сюньу» и кампании критики «Дэна, Мао, Се, Гу» секретарь укома был всего лишь смещен с занимаемого поста, но вскоре занял кресло начальника секретариата Главного управления армии. Должность, как ни крути, далеко не самая последняя! Тому, кто ее занимает, вряд ли уместно говорить о своей «смерти». Причем и на этой должности, как свидетельствует Мао Мао, «отец проработал недолго; спустя два-три месяца он потребовал (подчеркнуто мною. — A. Ж.) перевода на другое место, надеясь заняться какой-нибудь практической работой». И Главное политуправление предоставило ему должность главного редактора армейской газеты «Хун син» («Красная звезда»).

«Хун син», — пишет Мао Мао, — была рупором Центрального революционного военного совета, в ней публиковались его решения и приказы, статьи и передовицы, написанные партийными, административными и военными руководителями — Чжоу Эньлаем, Чжу Дэ, Бо Гу, Ло Фу, Ван Цзясяном, Ли Вэйханем, Чэнь И, Ян Шанкунем, Хэ Чаном, Цзо Цюанем и другими. Больше всего статей принадлежало перу Чжоу Эньлая, так как он в то время был одним из главных ответственных работников Военного совета».

С приходом Дэн Сяопина на должность главного редактора «Хун син» стала печататься типографским способом, а нумерация выпусков началась заново — с цифры 1.

На состоявшемся 15–17 января 1935 года расширенном заседании Политбюро в Цзуньи Дэн Сяопин присутствовал в качестве начальника секретариата ЦК КПК. После этого судьбоносного для КПК совещания он стал непременным членом группы, руководившей партией и вооруженными силами революции. Внешне это проявилось в том, что до совещания он шел с частями Красной армии пешком, а после совещания получил верховую лошадь, как и другие «руководящие товарищи».

Во время Великого похода судьба свела Дэн Сяопина с легендарным военачальником Лю Бочэном, земляком-сычуаньцем. Результат — Дэн Сяопин назначается политическим комиссаром 129-й дивизии, которой командовал Лю Бочэн. Это случилось в январе 1937 года. В течение 13 лет этот тандем был неразлучен. Войска, которыми командовали Лю Бочэн и политкомиссар Дэн Сяопин, неизменно называли «армией ЛюДэна».

Майор американской армии Эванс Карлсон, лично наблюдавший за действиями 129-й дивизии, охарактеризовал тактику Лю Бочэна как «предельно ясную, простую и в то же время эффективную при планировании и осуществлении замысла». А политкомиссара дивизии он описал как «маленького, физически крепкого мужчину с умом едким, как горчица, абсолютно уверенным в правильности военно-политической стратегии, применяемой их дивизией».

Говард Л. Борман, один из биографов Дэн Сяопина, утверждает, что во многом благодаря усилиям последнего «коммунисты в период 1937–1945 годов с феноменальной быстротой создавали конкурентоспособную систему общественной администрации в тылу японцев, которая более эффективно и ощутимо реагировала на общественное мнение, заботилась о проведении радикальных реформ больше, чем национальное правительство гоминьдана, попавшее тогда в изоляцию в западных провинциях».

База 129-й дивизии располагалась тогда в горах Тайхан. Здесь же находился и штаб 8-й армии, в состав которой она входила. Армия контролировала территорию примерно в 500 тысяч кв. км. Политическая и хозяйственная работа здесь приобретала не меньшее значение, чем боевые операции. Как утверждает Уильям У. Уитсон в своей книге «О руководителях китайской освободительной армии», эта работа ложилась прежде всего на Дэн Сяопина. В деревнях он создавал партизанские отряды и разведывательные группы, в задачу которых входило оказание практической помощи войскам при проведении крупных военных операций. К этой работе активно привлекалась учащаяся молодежь, покинувшая северо-восток Китая после его оккупации японцами. Пропагандистские группы, составленные из студентов, ходили по деревням, знакомились с обстановкой, находили «нужных» людей среди руководителей и активистов различных местных организаций, прикидывали, с кем из них можно «иметь дело» — сотрудничать в борьбе с японскими захватчиками, а кого, например членов тайных обществ, следовало нейтрализовать. Все это контролировалось и направлялось Дэн Сяопином.

При благоприятных условиях из наиболее активной молодежи в каждой деревне формировались группы самообороны. От каждых ста жителей выделялись 30 юношей, составлявших взвод. Члены таких групп самообороны постоянно проживали в деревнях, занимаясь сельским хозяйством. Если представлялась возможность, с ними проводились занятия по военному делу. После этого из них формировались отряды, которые привлекались к участию в боевых операциях подразделений 129-й дивизии. Так деревни становились источниками пополнения регулярной армии. Правда, Дэн Сяопин настаивал на том, чтобы «солдаты неполного рабочего дня», как он их называл, привлекались для выполнения вспомогательных задач.

Результаты плодотворной работы Дэн Сяопина были должным образом оценены — в 1942 году он стал секретарем отделения Северокитайского бюро ЦК КПК. А в следующем, 1943-м, он — исполняющий обязанности секретаря Северокитайского бюро ЦК и одновременно начальник штаба 8-й армии. В том же 1943 он выступает с заявлением по случаю 6-й годовщины китайско-японской войны наравне с Мао Цзэдуном, Чжу Дэ, Пэн Дэхуаем, Чэнь И и Лю Бочэном. Другими словами, он в когорте ведущих руководителей КПК. Это официально затверждается его избранием в члены ЦК на состоявшемся в Яньани 23 апреля — 11 июня 1945 года VII съезде КПК.

После провозглашения КНР тандему ЛюДэн поручается руководство большим административным районом (БАР) Юго-Западного Китая, объединившим четыре провинции: Гуйчжоу, Юньнань, Сикан и Сычуань — с общей численностью населения в 100 млн человек. Лю Бочэн возглавил военно-административный комитет, а Дэн Сяопин стал первым секретарем Юго-Западного бюро ЦК КПК и одновременно — политическим комиссаром Юго-Западного военного округа.

В 1952 году Дэна вызывают в Пекин и назначают заместителем премьера Государственного административного совета КНР. Дальше — больше. Его избирают заместителем председателя Народного политического консультативного совета (НКПС) Китая. Затем он на короткое время становится министром финансов, после чего оказывается в составе Государственной плановой комиссии, где трудится в течение 1952–1954 годов.

Кроме этого он — член комиссии по подготовке первой конституции КНР и генеральный секретарь Центральной избирательной комиссии по выборам Всекитайского собрания народных представителей.

После плановой реорганизации государственных органов в 1954 году Дэн Сяопин — заместитель премьера Госсовета КНР и одновременно заместитель председателя Центрального военного совета.

Наконец, в мае 1954 года он становится Генеральным секретарем ЦК КПК. Такая должность была в партийной номенклатуре в 30-х годах. Однако после переворота в Цзуньи в январе 1935 года она была упразднена по инициативе Мао Цзэдуна, решившего всю полноту власти в партии сосредоточить в собственных руках. Ему удалось этого достигнуть на VII съезде КПК в Яньани. И вот через двадцать лет должность Генерального секретаря ЦК КПК восстанавливается вновь. Почему?

На поверхности просматриваются две причины. Во-первых, назревшая потребность усиления координации разносторонней деятельности партии, численность членов которой перевалила за 10 миллионов человек. Во-вторых, необходимость укрепления многозвеньевой структуры этой махины.

Но почему выбор пал на Дэн Сяопина? Здесь гадать не приходится. Достаточно конкретный ответ на этот вопрос содержался в редакционной статье лондонской «Таймс» от 29 апреля 1980 года: «Если взглянуть на личные качества четырех человек, которым обязан своим существованием новый Китай — Мао Цзэдуна, Чжоу Эньлая, Лю Шаоци и Дэн Сяопина, — то станет ясно, что Дэн увлекался идеологией менее всех остальных. Хотя его взгляды, безусловно, складывались под влиянием всей его деятельности в партии, в которой он состоит почти всю свою жизнь, он главным образом выступает как прагматик». Добавим: как безотказная рабочая лошадка, не знающая усталости в реализации декларированных в программе и уставе партии национальных и общечеловеческих ценностей.

Показательны в этой связи воспоминания самого Дэна о том, как он — политкомиссар и Лю Бочэн — командующий войсками строили работу во 2-й полевой армии НОАК: «Внутренняя сплоченность — вот тот козырь, который помогал 2-й полевой армии на протяжении всей войны. Между боевыми колоннами войск, между частями и подразделениями, между людьми, на всех уровнях, в самых низовых ячейках, отношения всегда были согласованными. Лю Бочэн и Дэн Сяопин сами лично не руководили ни одним конкретным сражением на поле боя. Одними руководил Чэнь Цзайдао, другими — Чэнь Силянь, третьими — Ван Цзиньшань, Ду Идэ, рядом сражений руководили Ян Юн, Су Чжэньхуа, Чэнь Гэн, Се Фучжи. Нам не случалось обнаруживать какие бы то ни было неправильные действия на местах; нам не приходилось исправлять какие бы то ни было решения товарищей, командовавших колоннами. Благодаря такому методу действий да плюс к тому доверию к словам нижестоящих командиров увеличивалась боевая мощь войск; это было также весьма полезно для закалки командного состава, для развития его способности к самостоятельным действиям».

Теперь на посту Генерального секретаря ЦК ему предстояло обеспечить внутреннюю сплоченность и согласованность в действиях всех звеньев партии, добиться взаимного доверия и взаимного понимания на всех этажах партийной власти и, конечно же, должной активности в самостоятельном решении текущих проблем. Дэн прекрасно понимал, что председатель Мао совсем не то, что командующий Лю Бочэн. И тем не менее он впрягся в эту тяжелую повозку в надежде сдвинуть ее с места, используя свой предыдущий опыт. В отличие от Мао, считавшего, что только «винтовка рождает власть», Дэн уповал на другой источник власти — на раскрепощенные массы, на коллективный разум, наконец, на то, что практика — критерий истины.

Конечно же, он понимал, что цзун шуцзи — генсек в силу самой своей должности находится в центре всей партийной жизни, в том числе и в центре межфракционной борьбы. Что ему, как руководителю Секретариата — органа, призванного проводить в жизнь постановления партии, вести повседневную работу со всеми партийными звеньями и заниматься организационной деятельностью — придется сталкиваться с проблемой, как выполнять противоречащие друг другу решения. Что будут возникать ситуации, когда окончательное решение придется принимать ему, даже если это будет идти вразрез с позицией самого председателя. Он понимал все это и был готов к этому.

15—27 сентября 1956 года в Пекине проходит VIII съезд КПК. Его открыл с очень кратким вступительным словом Мао Цзэдун. Несколько фраз о внутреннем положении в партии и стране, о задачах съезда. Несколько фраз о международном положении и, в частности, о XX съезде КПСС. «На состоявшемся недавно XX съезде КПСС были выработаны многие правильные политические установки и подвергнуты осуждению недостатки в партии», — произнес Мао. О развенчании культа личности ни единого слова.

Лю Шаоци, представивший съезду политический отчет ЦК, также был невнятен, когда коснулся проблемы культа личности. «Состоявшийся в феврале текущего года XX съезд КПСС… осудил культ личности, который привел к серьезным последствиям внутри партии». И это все.

Чжоу Эньлай, выступивший с докладом о предложениях по второму пятилетнему плану развития народного хозяйства КНР, попросту умолчал о XX съезде.

И только Дэн Сяопин осмелился спроецировать обсуждавшуюся в Москве проблему культа личности на деятельность Компартии Китая. «Культ личности, — заявил он, — как общественное явление имел длительную историю, и он не мог не найти некоторого отражения в нашей партийной и общественной жизни. Наша задача состояла в том, чтобы решительно продолжать проводить в жизнь курс ЦК, направленный против выпячивания личности, против ее прославления… Одна из важнейших заслуг XX съезда КПСС заключается в том, что он раскрыл перед нами, к каким серьезным отрицательным последствиям может привести обожествление. Наша партия всегда считала, что в деятельности любой политической партии и любой личности не может не быть недостатков и ошибок… Поэтому наша партия также отвергает чуждое ей обожествление личности». И далее: «Совершенно очевидно, что решение важных вопросов в единоличном порядке противоречит действующему принципу строительства партий, борющихся за коммунизм, и ведет к ошибкам. Только коллективное руководство, поддерживающее связь с массами, соответствует принципу демократического централизма в партии, и только оно способно свести к минимуму возможность совершения ошибок».

Отдельные партийные работники, продолжал Дэн Сяопин, «преувеличивают роль личности, слишком во многом полагаются на авторитет, любят лесть и похвалу, не терпят критики и внешнего контроля; среди них попадаются и такие недостойные, которые душат критику и мстят за нее. В партии есть такие работники, которые полностью извращают отношения между партией и народом, которые вообще не служат народу, а, злоупотребляя своей властью, совершают преступления против закона и дисциплины. Все это — отвратительный, антинародный стиль работы».

Все присутствовавшие на съезде прекрасно понимали, в чей адрес обращены критические высказывания Дэн Сяопина, хотя он ни разу не произнес это имя. Видимо, надеясь на то, что ум «анонима» просветлеет и он спустится из заоблачной дали на грешную землю, Дэн привлекал его внимание к тому, что положение партии принципиально изменилось, число ее членов с 1,2 миллиона в 1945 году выросло до 10 миллионов и она превратилась в руководящую силу, что КПК успешно выдержала все испытания, но по сравнению с прошлым не уменьшилась, а возросла опасность отрыва партийных организаций и членов партии от масс и многочисленных ошибок субъективистского, догматического и эмпирического характера. Это крайне серьезное предупреждение, прозвучавшее из уст Дэн Сяопина, было сделано на основе богатого конкретного опыта, на основе шиши цюши.

Съезд изъял из устава КПК все упоминания об идеях Мао Цзэдуна как идейной основе партии. «Коммунистическая партия Китая, — говорилось в новом уставе, — в своей деятельности руководствуется марксизмом-ленинизмом. Только марксизм-ленинизм правильно объясняет закономерности развития общества, правильно указывает пути построения социализма и коммунизма».

Кроме этого, в уставе, представленном съезду Дэн Сяопином, была предусмотрена новая должность почетного председателя партии. Это был явный намек на то, что действующий председатель партии может в один прекрасный день занять эту должность, сдав все дела и вручив бразды правления представителю молодого поколения. Но Мао Цзэдун этой возможностью ни тогда, ни впоследствии не воспользовался. И пост почетного Председателя КПК так никогда и не был занят.

После VIII съезда позиции Дэн Сяопина в высшем руководящем эшелоне партии еще более упрочились. В иерархии вновь избранного Политбюро он обосновался на шестом месте после Мао Цзэдуна, Лю Шаоци, Чжоу Эньлая, Чжу Дэ и Чэнь Юня. Он сохранил за собой пост Генерального секретаря, превратив его из административного в политический. Однако их пути с Мао Цзэдуном окончательно разошлись.

…Когда на советско-китайском саммите 1957 года всплыло имя генсека КПК, Мао Цзэдун с намеком на доверительный характер беседы сказал Никите Сергеевичу Хрущеву: «На равных спорить с Дэном труднее, чем подпереть лестницей небесный свод. Хотя он глухой, но я на совещаниях сажусь от него как можно дальше. Это острая игла, упакованная в вату». Затем, на мгновение задумавшись, Председатель КПК пророчески добавил: «Его ожидает большое будущее».

Глухой Дэн, он действительно страдал глухотой на одно ухо, и в самом деле был для Мао иглой, упакованной в вату.

…В феврале 1962 года на расширенном рабочем заседании Центрального Комитета КПК Дэн Сяопин напоминает Мао Цзэдуну: «Мы считаем чрезвычайно серьезной проблемой то, что принимает решения и действует очень маленькая группа или один человек». А летом того же года на заседании Секретариата ЦК Дэн говорит о том, к чему приводит такой метод принятия решений: «Валовой объем производства в нашей стране значительно сократился по сравнению с уровнем 1957 года… Крестьяне потеряли веру в коллективное хозяйство. Нашей важнейшей задачей является сейчас повышение производства продовольствия. Поэтому мы можем разрешить и мелкотоварное производство в деревне». И далее: «Ради увеличения производства пусть это будет даже единоличное хозяйство. Белая ли это кошка или черная, главное, чтобы она ловила мышей».

После того как в 1964 году на политической сцена Китая появилась Цзян Цин и начала «реформировать» классическую пекинскую оперу, создавая так называемые «образцовые революционные оперы», Дэн Сяопин стал чуть ли не единственным представителем верхнего эшелона власти, кто демонстративно покидал зрительный зал до окончания очередного просмотра шедевров «красной императрицы». Разумеется, это вызывало приступы бешенства не только у Цзян Цин и ее приближенных, но и у самого «великого кормчего».

Хунвэйбинами был предъявлен следующий перечень политических обвинений Дэн Сяопину:

Обвинения в адрес Дэна заметно отличались от обвинений в адрес Лю Шаоци. Его назвали «предателем, провокатором, штрейкбрехером, цепной собакой империализма, ревизионизма и гоминьдановской реакции, который уже 40 лет ведет контрреволюционную деятельность». Ни один из этих ярлыков не достался Дэн Сяопину. Лю и Дэн исчезли с политической арены одновременно — в конце 1966 года. Но один из них исчез навсегда, а другой… до поры до времени.

У Дэна было очень много сторонников среди влиятельнейших лиц в армии. Поэтому его уважали не только друзья.

О нем вспомнили, когда семижильный Чжоу Эньлай все-таки сдал, из-за неизлечимой болезни. Вспомнили, потому что только такой, как он, мог взвалить на свои плечи то, что лежало на плечах Чжоу, да, к тому же найти общий язык с армией после «исчезновения» Линь Бяо. Правда, Мао Цзэдун мотивировал свое согласие на возвращение Дэн Сяопина иными соображениями.

…12 апреля 1973 года Дэн Сяопин появился на приеме в должности одного из 12 заместителей премьера Госсовета. Однако вскоре становится ясно, что всей текущей работой правительства руководит именно он. На состоявшемся в августе того же года X съезде КПК его избирают членом ЦК. Через несколько месяцев он — член Политбюро. А в январе 1975 года — один из заместителей Председателя партии и начальник Генштаба НОАК. В период, наступивший после «исчезновения» Линь Бяо, Дэн Сяопин становится все более влиятельной, ключевой фигурой. Ссылаясь на указания «великого кормчего», он ведет свою линию, толкуя и претворяя эти указания в жизнь по-своему. В ускоренном темпе возвращает старые, подвергшиеся гонениям, кадры руководителей на их прежние посты. Планирует на январь 1975 года созыв сессии Всекитайского собрания народных представителей. Начинает коренную перестройку всей деятельности правительства. Ему активно помогает смертельно больной Чжоу Эньлай, который вопреки запрету врачей специально выходит из больницы, чтобы выступить с докладом о работе правительства на сессии ВСНП. У Дэна, как и прежде, на первом плане не вопросы идеологии, а насущные проблемы текущей жизни страны и ее народа. Он действует как политический деятель-прагматик.

«Говорят, сейчас кое-кто из наших товарищей занимается только революцией и боится браться за производство, — заявил он в марте 1975 года на совещании секретарей партийных комитетов, ответственных за работу в промышленности. В ближайшем окружении Мао это вызывает ярость и негодование. Пропагандистский аппарат, находившийся под контролем тех, кого позже назовут «бандой четырех», критикует Дэна все жестче, все откровеннее. В ответ Дэн в мае того же года на совещании металлургов дает отпор своим противникам: «Ведь нашлись же люди, которые называют «реставраторской платформой» мою мартовскую речь на совещании секретарей, отвечающих за работу в промышленности. Такие люди есть, но их не следует бояться».

Дэн не только говорит, но и действует. Он торопит с реорганизацией руководства в центре и на местах, настаивает на том, чтобы положить конец фракционной борьбе и развернуть партию в сторону экономического строительства. Осенью 1975 года под его непосредственным руководством разрабатываются такие основополагающие документы ЦК, как «Об общей программе работы всей партии и всей страны», определявшей основы политики на перспективу в 25 лет; «О некоторых вопросах ускоренного развития промышленности»; «О некоторых вопросах развития науки и техники. Тезисы к докладу о работе АН КНР», определявшие основы политики в области науки и техники.

Однако Мао Цзэдун и его группа приняли эти документы в штыки. Они не были даже опубликованы. Об их существовании знали лишь кадровые работники и специалисты. В целях противодействия Дэну одряхлевший «великий кормчий» и его окружение разворачивают в декабре 1975 года кампанию «революции в образовании», полностью подтверждавшую курс «великой пролетарской культурной революции». Но Дэн не сдается. На различных совещаниях и собраниях, следующих одно за другим, он неустанно доказывает, что спасение Китая — в осуществлении «четырех модернизаций»: сельского хозяйства, промышленности, обороны, науки и техники — и на это должны быть направлены все усилия партии и народа. Отметив на одном из совещаний неспособность Мао Цзэдуна и его группы вывести страну из тупика, в котором она оказалась в результате развернутой «великим кормчим» так называемой «культурной революции», Дэн Сяопин с присущей ему прямотой заявил: «Если человек сидит на толчке, но не может просра… ся, ему не следует собирать очередь у туалета. Он должен уступить место на толчке другому, способному это сделать». Такого, конечно же, ему простить не могли.

Когда после смерти Чжоу Эньлая 8 января 1976 года само собой встал вопрос о назначении Дэн Сяопина премьером Госсовета КНР, Мао заявил: «Этот человек никогда не признавал классовую борьбу как решающее звено. Ему все равно — черная кошка или белая кошка, марксизм или империализм. Он противится воле народа и намеревается вывернуть наизнанку прежние решения».

7 апреля 1976 года принимается решение, в соответствии с которым выдвиженец «культурной революции» Хуа Гофэн назначается премьером Госсовета, а Дэн Сяопин лишается всех постов в партии и правительстве. Ему предъявляют обвинение в разжигании «контрреволюционных беспорядков» на площади Тяньаньмэнь накануне и во время Цинмин — дня памяти усопших, 4 апреля.

Там с 30 марта у обелиска Памятника героям стали появляться десятки, а затем сотни венков в память о Чжоу Эньлае, а на самом памятнике — стихи, прославлявшие любимого народом премьера и призывавшие к борьбе с теми, кто хочет предать память о нем забвению. Открытая неприязнь в этих стихах выражалась к Цзян Цин, а следовательно, и к Мао, к его «культурной революции». Все это группа Мао квалифицировала как «контрреволюционные беспорядки», а ярлык их организатора приклеила Дэн Сяопину.

И все же расправиться с Дэном, так же как с Лю Шаоци, Мао Цзэдун не осмелился. Он вынужден был сохранить у Дэна партийный билет. Этой «уступки» добился Е Цзяньин, занимавший тогда пост министра обороны. «Если Дэна исключат из партии, я тотчас подам в отставку», — заявил он. И Мао не решился оставить армию одновременно без начальника Генштаба и министра обороны. В этом случае большинство командующих могло бы выступить против него и в стране произошел бы раскол.

На этот раз Дэн находился не у дел недолго. 9-го сентября 1976 года умирает Мао Цзэдун, а меньше чем через месяц оказывается под арестом его группа — «банда четырех». В 1977 году к активной политической деятельности возвращается Дэн Сяопин.

Немецкий писатель Ули Франц, один из биографов Дэн Сяопина, отмечает: «Дэн Сяопин с необыкновенной силой преодолел в своей политической жизни троекратное падение, и взлет, и бесчисленные злокозненные интриги, при этом он каждый раз еще на один шаг приближается к цели своей жизни. Ни на Западе, ни на Востоке нет человека, прошедшего такой трудный, извилистый, изобилующий препятствиями путь, какой прошел Дэн Сяопин, и тем не менее столь удачливого политика».

Эпилог

2 сентября 1986 года в Пекине Дэн Сяопин принял репортера американской телевизионной компании Си-би-эс Майка Уоллеса. Один из вопросов, с которым американец обратился к патриарху китайских реформ, звучал так: «Председатель Дэн! Кажется, что отношения Китая с капиталистической Америкой лучше, чем с советскими коммунистами. Как это могло случиться?» Дэн ответил: «Китай при подходе к проблемам не считает критерием общественные системы. Состояние отношений между Китаем и США определяется специфическими условиями, и точно так же обстоит дело с отношениями между Китаем и Советским Союзом».

В том, что Дэн изложил основополагающую официальную позицию Китая по затронутой американцем проблеме, сомневаться не приходится. Неясным лишь осталось одно — какими критериями или критерием руководствуется Пекин в своих отношениях с другими странами, включая великие державы? Если не общественной системой, то чем?

Так заявил Мао Цзэдун 20 января 1956 года в своем выступлении на заседании Центрального Комитета КПК.

…«Обширная территория Китая богата природными ресурсами. Говорим ли мы об энергетических ресурсах, полезных ископаемых, цветных или черных металлах или о редкоземельных элементах, почти все они есть в Китае. Как только эти ресурсы будут освоены, они будут представлять огромное материальное могущество…

Китайский народ не глуп. Перед нами стоит важная задача: определить, как полностью использовать его творческий гений. Вот почему мы призываем к раскрепощению сознания народа. В древние времена китайцы внесли чрезвычайно значительный вклад в прогресс всего человечества. В современный период наш вклад оказался крайне незначительным…

Как я представляю будущее? Более сильный в экономическом и военном отношении Китай будет играть жизненно важную роль в сдерживании гегемонизма и защите мира во всем мире. Кроме того, модернизация Китая будет одним из важных факторов процветания всего мира».

А это цитаты из статьи, специально написанной Дэн Сяопином для «Ежегодника британской энциклопедии» за 1960 год.

Мао Цзэдун и Дэн Сяопин… Два лидера Поднебесной. Два соратника — два непримиримых врага. Две разные стороны, но все же одной медали. Медали под названием чжунхуа — срединная китайская нация, стержень которой — китаецентризм. В нем-то как раз и таятся и критерии отношений Поднебесной с остальными государствами, и «специфические условия», определяющие эти отношения.

Библиография

ИСТОЧНИКИ

Китай и мир. Актуальные проблемы изучения экономики, политики, истории и культуры Китая. Тезисы докладов на 2-й Всесоюзной научной конференции. Москва, 2–4 октября 1991 года. Ч. 1, 2. М., 1991.

Реферативный журнал [РФ]. Общественные науки за рубежом. Серия «К». № 1, 2, 6 за 1989 г.

Кто есть кто в Китае. Библиографический справочник. М.: АПН, 1967.

«Ревкомы» — органы диктатуры Мао. Библиографический справочник. Т. 14. М.: АПН, 1969.

Состав ЦК, сформированного на IX съезде КПК [апрель 1969 г.]. Библиографический справочник. Т. 12. М.: АПН, 1969.

Военные деятели Китая. Библиографический справочник. Т. 14. М.: АПН, 1971.

XIII съезд КПК и реформа в Китае. Сборник статей. Пекин, 1987.

Сыма Цянь. Избранное. М., 1956.

Сыма Цянь. Исторические записки. М., 1972.

IX Всекитайский съезд КПК. Документы. Пекин, 1969.

Протокол совещания по вопросам работы в области литературы и искусства в армии, созванного товарищем Цзян Цин по поручению товарища Линь Бяо. Пекин, 1969.

Памяти премьера Чжоу Эньлая. Пекин, 1978.

На китайском языке

Хунвэйбин. Далу чубаньшэ. Гонконг, 1967.

Хунвэйбин. Шиши. Шицзе хуацяо шэ. Гонконг, 1968.

Чжунго чжэсюэши цзяньпянь. Бэйцзин, 1973.

Мао Чжуси юйлу. Бэйцзин, 1966.

Линь Бяо юйлу. Сянган, 1969.

На английском языке

Johns S. Service. The Amerasia Papers. Some problems in the History of U. S. — China Relations. W., 1971.

Anna Louse Strong. The rise of the chunese people’s communes. Peking. 1959.

Chung Hua-men, Artur C. Miller. A Profile of Chiang Ching. Hong Kong, 1968.

China. Nagel’s Encyclopedia — Guide. Geneva. 1968.

Chinese History. Foreign Languages Press. Beijing, 1987.

H. G. Creel. Chinese Thought. From Confucius to Mao Tse-tung. England, 1960.

Frena Bloomfield. Chinese Beliefs. London. 1983.

Theodora Lau. Chinese Horoscopes. London. 1981.

The China Puzzle. League of Wlmen Voters of the U. S. 1967.

The miracles of Chairman Mao. London. 1971.

Hierarchies of the People’s Republic of China. Union Research Institute. Hong Kong/ 1975.

На немецком языке

Lily Abegg. Im Neuch China. Zrich. 1957.

На французском языке

Jacques Jacquet-Francillan. Chine a Guis Clos. 1959.

Общественно-политическая и научная литература

Ян Хиншун. Материалистическая мысль в древнем Китае. М., 1984.

Китай: традиции и современность. Сборник статей. М., 1976.

Инако Цунэо. Право и политика современного Китая, 1949–1975 гг. М., 1978.

Арзамасцев А. М. Казарменный «коммунизм». Критический очерк. М., 1974.

К и т а й: история в лицах и событиях. М., 1991.

Китай после культурной революции. Авт. кол. M., 1979.

Степанов М. Пленники дракона. М., 1980.

Федоров И. Ф., Зубаков В. Г. Членство в КПК. Как строилась партия «идей Мао Цзэдуна». М., 1980.

Ференц В. Путь маоистов. М., 1979.

Внешняя политика КНР. Авт. кол. М., 1971.

Симония Н. А. Население китайской национальности в странах Юго-Восточной Азии. М., 1959.

Андреев М. А. Зарубежная китайская буржуазия — орудие Пекина в Юго-Восточной Азии. М., 1973.

Китайские этнические группы в странах Юго-Восточной Азии. Авт. кол. М., 1986.

Бокщанин А. А. Китай и страны Южных морей в XIV–XVI вв. М., 1968.

Степанов Е. Д. Экспансия Китая на море. М., 1980.

Юрков С. Г. Азия в планах Пекина. М., 1981.

Пышков Б. М., Старостин Б. С. Пекин в поисках «пятой колонны». М., 1981.

Хy Цяому. Тридцать лет коммунистической партии Китая. М., 1952.

Хрестоматия по истории Китая в средние века (XV–XVII вв.). М., 1960.

Судьбы культуры КНР (1949–1974). Авт. кол. М., 1978.

Основные аспекты китайской проблемы (1965–1975). М., 1976.

Поспелов Б. В. Маоизм и мировое революционное движение. М., 1979.

Кара-Мурза Г. С. Тайпины. М., 1950.

Пострелова Т. А. Академия живописи в Китае в X–XIII вв. М., 1976.

Сидихменов В. Я. Китай: страницы прошлого. М., 1978.

Эберхард В. Китайские праздники. М., 1977.

Китай: история, культура и историография. Сборник статей. М., 1977.

Китай: государство и общество. Сборник статей. М., 1977.

Тихвинский С. Л. История Китая и современность. М., 1976.

Румянцев А. М. Истоки и эволюция «идей Мао Цзэдуна». М., 1972.

Доменак Ж-Л., Хуа Шанмин. Семейные отношения в Китае. М., 1991.

Дневники. воспоминания. путешествия

Босев Крум. Тайфун. Записки из Китая. М., 1978.

Видаль Ж. Куда ведет Китай группа Мао Цзэдуна. М., 1967.

Елисеев Г., Крушинский А., Милютенко В. Кричащие батальоны. М., 1967.

Тер-Григорян А. Искалеченные ненавистью. Зарисовки, наблюдения, факты из китайского блокнота. М., 1974.

Тихвинский С. Л. Чжоу Эньлай. Путь к объединению и независимости Китая // ПДВ, 1993. № 6.

Федоренко Н. Т. Китайские записи. М., 1958.

Федоренко Н. Т. Дипломатические записи. М., 1972.

Симонов К. Сражающийся Китай. М., 1950.

Руа Клод. Ключи к Китаю. М., 1954.

Маньян М. В стране Мао Цзэдуна. М., 1953.

Пэн Дэхуай. Мемуары маршала. М., 1988.

Макгован Джон. Китайцы у себя дома. СПб. Изд. А. Ф. Давриена.

На китайской земле. Воспоминания советских добровольцев. 1925–1945. М., 1977.

Браун Отто. Китайские записки, 1932–1939. М., 1974.

Владимиров П. П. Особый район Китая. M., 1973.

Капица М. С. На разных параллелях. Записки дипломата. М., 1996.

Мао Мао. Мой отец Дэн Сяопин. М., 1995.

Барач Денэш. Дэн Сяопин. М., 1989.

Пу И. Первая половина моей жизни. Воспоминания последнего императора Китая. М., 1968.

Черепанов А. И. Северный поход Национально-освободительной армии Китая. Записки военного советника. М., 1973.

Ван Мин. Полвека КПК и предательство Мао Цзэдуна. М., 1975.

Калягин А. Я. По незнакомым дорогам. М., 1973.

Семенов Г. Г. Три года в Пекине. М., 1978.

Об авторе

Жемчугов Евгений Алексеевич

В 1954 году окончил Московский институт востоковедения и направлен в Китай, где проработал до 1958 года. Был переводчиком на «знаменитом» VIII съезде КПК.

С 1966 по 1991 год являлся резидентом внешней разведки КГБ. Работал в Бирме, Китае, Индонезии, Малайзии. После ухода в отставку вернулся к журналистике. Автор большого количества статей и материалов этнографического характера о странах Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии.