Граф Михаил Иванович Порье не мог читать газеты. У него дрожали руки. Бунт в Киеве, бунт в Нижнем Новгороде, бунт в Ельце. В Петрограде настоящее восстание, с кровью, с паникой и мародерством. В Ельце старого царского генерала раздели донага и бросили в кучу битого стекла.

«Новая жизнь» печатала письмо-воззвание сумасшедшего Троцкого. Каждая строчка дышала ненавистью и хаосом. «Русский голос» преподносил как откровение истерику Керенского: «Всем! Всем! Всем!».

– Кто они, эти «все»? – бормотал граф. – Я не знаю, что такое – «все», – он откидывал газету, и она летела, подхваченная теплым сквозняком.

Мужики из соседней деревни, напившись, поснимали образа в деревенской церкви, сбросили их на пустыре у железнодорожной станции, подожгли. Там горел бесценный образ Николы Угодника, писанный в шестнадцатом веке, там горела чудотворная икона Иверской Божьей Матери. Совсем недавно эти же мужики ходили ставить ей свечи, просили у нее милости, здоровья и благоденствия.

Хромой старик священник в холщовой ночной рубахе метался вокруг костра, пытаясь хоть что-то спасти. Его с гиканьем скрутили, повалили на землю, лили водку в рот, приговаривая, что «нонче для всех новая жизнь, и неча больше народ морочить, одно вранье на энтих досках, вон, гляди, как корчатся твои угодники, гляди, старый хрен».

На платформе ветер вздыбливал пыль и подсолнечную шелуху. Никто не мел платформы, станционные дворники днем заседали в «земельном комитете», мрачно слушали речи о всеобщем равенстве, согласно кивали, наливаясь крепкой злобой к начальнику станции, который «таперча хрена заставит мести, пусть сам метет». А вечерами напивались до буйного, убийственного бесчувствия и грозили поднять всех, кого следует, на штыки.

Было грязно, сумрачно, хотя дни стояли ясные. Ночами в батуринской дубовой роще пел соловей, так вдохновенно, так отчаянно, словно в последний раз. Утром заливался маленький азартный пересмешник. Птичий щебет не давал спать. В дуг ном флигеле были распахнуты окна. Сквозняк выдувал комаров, страшно истерично хлопал дверьми. Занавески вздувались, как огромные беременные животы Соня расчесывала черные блестящие волосы, вздрагивала от дверных хлопков Тяжелые пряди шевелились на ветру.

Между доктором Батуриным и графом Порье произошло объяснение. Доктор ничего не требовал, граф ничего не обещал.

Оба понимали тщетность требований и обещаний.

– Я виноват перед тобой, Костя. Я очень люблю твою дочь и не знаю, что будет с нами завтра.

– Зато я знаю, – отвечал доктор, не поднимая глаз, – завтра вернется твоя купчиха и убьет тебя, Соню. А если не она, так пьяные дезертиры поднимут нас всех на штыки, потому что «неча нам на свете жить, нынче новая жизнь, не наша, нет нам в ней места». Я, Миша, каждую ночь не сплю. Знаю, что Соня с тобой во флигеле, но мучаюсь не потому, что ты женат, а она почти ребенок. Это сейчас не страшно. Сейчас вообще ничего не страшно. Вчера принимал роды в крестьянской избе. Там сепсис, обвитие пуповины, промучился всю ночь. Отец семейства под утро распахнул дверь и говорит: «Гляди, дохтур, будет девка, так я тебя подпалю. Спички нонче дешевы».

– И кто же родился?

– Мальчик. Я вздохнул облегченно. Может, сжалится мужик, не подпалит, – Батурин криво усмехнулся, – слушай, граф, а может, нам снится все это?

В начале августа умерла бабушка Елена Михайловна. Причастившись, позвала к себе сына и внучку, благословила обоих и отчетливо произнесла:

– Уезжайте.

– Куда же нам ехать, мама? – спросил доктор.

– Куда угодно.

В кладбищенской сторожке жил дезертир, племянник сторожа, мутноглазое огромное животное. Он вышел поглядеть, как хоронят старую барыню, стоял совсем близко, без конца схаркивал, сплевывал под ноги. Граф не выдержал, шагнул к нему, тихо, сквозь зубы произнес:

– Пошел вон.

– Ты смотри, сиятельство, меня не забижай, – добродушно усмехнулся дезертир, – вона, ружьишко у меня, со штыком. Я ща тебя на штык нанизаю, народная власть только спасибо мне скажет. Одним гадом меньше.

Михаил Иванович вскинул руку для удара, но у доктора была хорошая реакция, он успел удержать графа, схватил за локти, зашептал на ухо:

– Миша, успокойся, оставь его, не надо;..

Соня подняла мокрое от слез лицо и спокойно произнесла:

– Миша, его просто нет. Мы не видим его и не слышим. Мы бабушку хороним.

Над могилой вырос холмик, граф и доктор сами поставили простой деревянный крест. Дезертир все стоял, курил самокрутку, плевал и усмехался. Над голова – ми сухо, мертво шуршали густые березовые кроны. Ветер гнул упругие белесые стволы так низко, что было больно смотреть.

На следующий день Тихон Тихонович привез Ирину. Оказывается, из Минеральных Вод она послала несколько писем и телеграмм, но ничего не пришло. Почта работала скверно.

Бодрая, похудевшая, помолодевшая, Ирина Тихоновна расхаживала по дому, заглядывала во все углы. Распустившаяся при графе прислуга присмирела, и даже на миг показалось, что не только в Болякине, но и во всей России все по-прежему. Горничная и кухарка целовали барыне ручку, дворник Федор был трезв и кланялся.

Во флигеле Ирина Тихоновна нашла Сонины шпильки и гребень, потом узнала горничной Клавдии, что барин ночевал там а не в доме, и под навесом, со стороны щи, видели велосипед батуринской барышни. Ирина Тихоновна побледнела так, что губы стали синими, но ничего никому не сказала.

– Надо переждать, – сообщил Тихон Тихонович за обедом, – в Москве кабацкая голь бунтует, городовых вешают на фонарях, нет никакой власти. Торговое дело стоит. Деньги ненадежны, в банках паника. Но ничего, государство – механизм крепкий, все само как-нибудь выправится, по воле Божией, несмотря на всякую социал-революционную бестолочь. Долго так продолжаться не может:

В сумерках Ирина в новом розовом платье отправилась к соседям, тяжело уселась в кресло-качалку на веранде, вытерла потное лицо платочком, не глядя, стянула газету со стола и, обмахиваясь так сильно, что на всех вокруг повеяло холодком, стала рассказывать о дикости кавказцев, о безобразиях на железной дороге, потом, ласково взглянув на Соню, произнесла:

– Пожалуйте сегодня к нам чай пить, Софья Константиновна. Я вам сувениры покажу, две шали персидские купила, кувшинчики серебряные, для напитков и для цветов. Варенье у нас грузинское, из недозрелых грецких орехов, очень вкусное варенье, три банки привезла. Приходит? посидим по-соседски. Опять же, Елену Михайловну помянем, Царство ей Небесное, голубушке. Добрая была женщина.

– Спасибо, Ирина Тихоновна, – пробормотала Соня.

– Так придете?

– Да, разумеется, придем. Спасибо, – поспешно ответил доктор

Чай пили в беседке. Соня смотрела, не отрываясь, на дрожащий огонек керосинки, смотрела так долго и пристально, что перед глазами поплыли горячие оранжевые кольца. Граф покорно уплетал грузинское варенье с мягким ситником. Графиня заранее поставила перед ним целую вазочку, и он ел, не чувствуя вкуса.

Тихон Тихонович рассуждал о дураке Керенском, об очередной смене кабинетов в правительстве, коего нет, одна только видимость.

– Но самый зловредный из всех болтунов, самый хитрый и бессовестный – Ленин. За ним стоят немецкие деньги, он врет наглее прочих, и главное, умеючи врет, знает, черт картавый, чем соблазнить пролетарскую сволочь. Им бы, бездельникам, только разбойничать, пить и жрать на дармовщинку. Фабрики рабочим, землю крестьянам, грабь, убивай. Ты пролетарий, тебе, кроме твоих цепей, нечего терять. Выходи с кистенем на большую дорогу. Я разрешаю. Конечно, они, голодранцы, пойдут за ем, кто их на разбой благословит. Но только что будет, когда все награбленное пропьют, сожрут, испохабят Россию?

– Будет не Россия, а каторга, – подал голос Константин Васильевич, – одна сплошная каторга, с Ванькой Каином во главе.

– Что же вы, Софья Константиновна, не кушаете совсем? – тихо спросила Ирина. – Я вам положила, что повкусней, с пеночкой. Хотя бы попробуйте варенье. Не обижайте меня, голубушка. Где еще такого покушаете?

– Спасибо, я попробовала, очень вкусно.

– Так вазочка-то у вас, я гляжу, все полная.

– Сонюшка в детстве была сластеной, – сказал доктор, вставляя папиросу в мундштук, – а теперь совсем разлюбила.

– Костя, дай мне папиросу, – хрипло попросил граф.

Вспыхнула спичка, осветилось его лицо, доктор заметил, что Михаил Иванович страшно бледен. Глаза его как будто ввалились, губы посинели.

– Тебе нехорошо? – спросил он шепотом.

– Нет... все в порядке...

– Может, жар у тебя? – Доктор приложил ладонь к его лбу. Лоб был ледяной и влажный. – Миша, тебе надо лечь. С тобой не то что-то. Пойдем.

– Может, варенья переел? – предположил купец.

Ирина сидела молча, откинувшись на спинку кресла. Лицо ее тонуло во мраке.

Полные, крупные, потемневшие от кавказского солнца руки вцепились в подлокотники так крепко, что побелели костяшки пальцев. Из темноты она глядела на Соню.

– Да, я пойду, прилягу, – произнес Михайл Иванович каким-то совсем чужим, И хриплым голосом, – что-то жжет внутри.

Он поднялся, вышел из беседки, сделал несколько шагов и упал в мокрую черную траву. Доктор и Соня кинулись к нему. Ирина осталась сидеть, словно окаменев. Тихон Тихонович растерянно взглянул на дочь, взял керосинку со стола, перегнувшись через перила, посветил во мрак, туда, где пытались поднять на ноги графа,

– Ну что там? Как? Эй, Федор! Ты где, разбойник ? Иди сюда, помоги. Барину плохо, не слышишь, что ли?

Но дворник не слышал, он уже успел напиться в честь приезда барыни и спал у себя в каморке за сараем.

Соня и доктор кое-как подняли Михаила Ивановича, он еще мог двигаться, его довели до дома, уложили на веранде на кушетку.

– Беги домой, буди Семена, возьми мой чемоданчик, он в кабинете у печки. Быстрей. Сонечка, быстрей... Эй, кто-нибудь, воды мне побольше, целое ведро... Ну что вы там, вымерли все? Марганцовокислый калий есть у вас? Где горничная?! Соня, стой! Ты ела варенье?

– Нет.

– Точно не ела? Ни ложки?

Она помотала головой и кинулась во мрак, через рощу, в Батурине.

На веранду тяжело поднялась Ирина, за ней Тихон Тихонович. Купец как будто сгорбился и постарел за эти несколько минут. Он глядел то на умирающего, хрипло, часто дышащего графа, то на дочь.

– Их сиятельство вареньем объелись, – спокойно произнесла Ирина, – я забыла сказать, его много нельзя. В недозрелой ореховой кожуре вредные вещества.

– Михаил Иванович отравлен мышьяком, – сказал доктор, – надо вызвать священника и полицейского урядника.