Москва, 1917

Таня вернулась из Старого Быхова спокойная и почти счастливая. Муж её был здоров. Условия в тюрьме оказались вполне сносными, кормили арестованных неплохо, и всё, что она привезла, — сухари, яйца, ветчину, нянино варенье, Павел Николаевич заставил её съесть при нём. Он сказал, что она стала страшно худая и со своим гигантским животом выглядит как рахитичный ребёнок.

— Он кормил меня и причитал надо мной, будто это не он сидит под арестом, а я. У них там отличное общество. К ним перевели всех лучших генералов, Деникина, Эрдели, Лукомского, Маркова, Орлова. К ним постоянно приходят гости, друзья, родственники, делегации от казачьего и офицерского союзов. Многие их поддерживают, по сути, все русское офицерство на их стороне. Внутреннюю охрану несут текинцы, они преданы Корнилову. В городе стоят польские части. Там через станцию постоянно идут солдатские эшелоны, иногда останавливаются, рвутся напасть на тюрьму, расправиться с контрреволюцией, но поляки выставляют пулемёты, пару раз даже вступили в бой.

В гостиной сидели Брянцев и Жарская, они пришли послушать Таню.

— Текинский полк — это, конечно, замечательно, и поляки молодцы. Там, кажется, командует корпусом генерал Довбор-Мусницкий? — спросил Брянцев.

— Да. Он к Лавру Георгиевичу относится с огромным уважением, сочувствует, всё понимает, помогает, чем может.

— Я читала, что недавно начальником могилевского гарнизона назначили генерала Бонч-Бруевича, — сказала Люба, — он большевик, приятель Ленина.

— А я его знаю! — Михаил Владимирович хлопнул себя по коленке. — Между прочим, ему мы обязаны тем, что Гришка Распутин был приближён к царской семье. О мистическом мужике ходили слухи, будто он хлыст. Бонч-Бруевич считался одним из лучших специалистов по русским сектам. Он торжественно засвидетельствовал, что Григорий Распутин — православный христианин, кристальной души человек. Если бы тогда выяснилось, что чудотворец имеет к этой ужасной секте хоть какое-то отношение, его бы при дворе близко не было. Между тем Распутин вырос именно в хлыстовской среде, и Бонч-Бруевич не мог не знать этого…

— Разумеется, знал, в частных беседах он называл Распутина прохвостом и сектантом, — перебил Брянцев, — но ты, Миша, все перепутал, это другой Бонч-Бруевич, Владимир Дмитриевич. Генерал — его брат, Михаил Дмитриевич. Впрочем, большевики они оба.

— Генерал совсем недавно держался крайне правых убеждений, — сказала Таня, — он был тесно связан с охранкой. Теперь он, конечно, большевик. Его брат, специалист по сектам, давно и нежно дружит с Лениным.

— Боже, деточка, откуда ты это знаешь? — Жарская всплеснула руками. — И главное, зачем тебе это знать?

— Любовь Сергеевна, «деточка» вот здесь, — Таня положила ладонь на свой огромный живот, — а я взрослый человек.

— Ну, извини, извини, — смутилась Жарская, — конечно, ты взрослая, страшно умная и совершенно самостоятельная. Так что, этот генерал Бонч-Бруевич уже как-то проявил себя по отношению к арестованным?

— Ещё бы! Он выступает с речами перед депутатами местных Советов, призывает расправиться с контрреволюционерами, требует у Керенского перевести всех в настоящую тюрьму, в Могилев, убрать текинцев и приставить революционных солдат. В бывшей гимназии, в библиотеке, удалось найти брошюру со статьями генерала Бонч-Бруевича десятилетней давности, где он призывает к истреблению мятежных элементов без суда. Книжонку послали могилевскому совдепу с дарственной надписью: «Дорогому могилевскому совету от преданного автора».

— Ну и как? Коварный враг революции был разоблачён? — спросил Брянцев.

— Разумеется, нет. Совдеп полюбил его ещё больше, они окончательно сроднились. Вообще, там ведь нет никакой идеологии, никаких принципов. Понимаете, мы продолжаем судить о них с нормальных, человеческих позиций, а они другие. Они вне совести, чести. У Достоевского в «Бесах», помните? Право на бесчестие. Ставрогин говорит, если дать такое право, все к нам прибегут, никого не останется.

— Достоевский очень уж мрачен, — пробормотала Любовь Сергеевна.

— Танечка, скажи, что они там думают о будущем? Какие у них планы? Я читал, они готовят побег, — спросил Брянцев.

— О, это было бы слишком большим подарком для Керенского. Нет, бежать никто не собирается. Ждут открытого суда над Корниловым и полного его оправдания.

— Да, для армии, для всей России это было бы наилучшим вариантом, — сказал Брянцев, — Лавра Георгиевича, и всех их, разумеется, должны оправдать. Скажи, Танечка, когда у тебя срок?

— Ждём к середине ноября, — ответил за Таню Михаил Владимирович.

— Ну, я думаю, ваш Данилов вернётся раньше, — уверенно заявила Жарская.

Тане пришлось ещё целую неделю повторять свои рассказы о поездке в Быхов. Судьба узников интересовала всех — курсисток-медичек, гимназистов, соучеников Андрюши, Зою Велс, которая теперь ходила в галифе, в сапогах и ладно сшитой шинели, даже молоденьких шляпниц из ателье мадам Котти, которых Таня встречала у дома по утрам.

О быховских генералах и офицерах писали все газеты.

То и дело вспухали волны слухов о побеге и новой попытке переворота. Корнилов в тюрьме получал множество анонимных, нацарапанных левой рукой посланий, где его умоляли спасти Россию, прийти на помощь несчастному, лишённому государственной защиты обывателю.

В московские банки, в общественные организации, к богатым частным лицам являлись разные личности, требовали крупных пожертвований на «тайную корниловскую организацию», предъявляли записки от московских общественных деятелей и «собственноручные» письма от генерала, подделанные весьма умело.

Открытого суда ждал не только Лавр Георгиевич Корнилов. Ждала вся Россия. Но суда не было. Керенский сформировал Третье коалиционное правительство, провозгласил Россию федеративной республикой, выпустил из тюрьмы Троцкого и прочих большевиков.

Бастовали и закрывались заводы, фабрики, стояла железная дорога. Ленин заявил, что пришло время захватить власть:

— За нами верная победа, ибо народ уже близок к отчаянию и озверению.

В октябре Тане стало совсем нечего надеть. Даже самые свободные юбки и платья не сходились, магазины готовой одежды в Москве закрывались, частных портных почти не было, а те, что остались, заламывали чудовищные цены. Няня извлекла из своих сундуков платья, в которых мама носила Андрюшу на последних месяцах.

— Мама со мной в животе выглядела так же? — спросил Андрюша, внимательно разглядывая сестру.

— Нет. Иначе. Она была на пятнадцать лет старше, — хмуро пробормотал Михаил Владимирович, — вообще, мне не нравится эта затея. Неужели нельзя придумать что-то другое?

— Папа, перестань, — поморщилась Таня, — ты никогда не был суеверным.

Михаил Владимирович отвернулся и ничего не ответил. У него не выходило из головы случайное замечание хирурга Потапенко: «Восхищаюсь вашей Таней. Поразительно храбрая барышня. Беременная ходит на занятия, не гнушается уроками в анатомическом театре, рожать собралась в последний день Помпеи».