VI

— Что ж, — сказал Рейли своим друзьям в лондонском баре, — парню повезло.

Когда Гриша Гузкин слушал истории о чужих карьерах, он приходил в состояние нервной ажитации. Весь мир двигался вперед, люди мыслящие и прогрессивные не дремали, каждый день то здесь, то там ловцы удачи выгребали полный невод. Вот и некий Арчибальд Дж. Николсон — ну, что в нем такого особенного? — сумел добиться успеха. Неужели напрасно жизнь дает ему этот пример? Не спать, не спать! Современное искусство лишь один из секторов мирового производства — оно развивается по тем же законам. Будешь сидеть в своем медвежьем углу, о тебе и не вспомнит никто. Кто помнит теперь о Захаре Первачеве? Ха-ха, никто и не помнит серые холстики с колокольнями. Искусство приходит в негодность так же стремительно, как автомобили. Ежедневно двигаться вперед, ежедневно отвоевывать позиции: прогресс, он на то и прогресс. Стоит взглянуть в газеты — современное искусство бурлит и клокочет: сегодня на одной площадке, завтра на другой, но каждый лень неутомимые мастера стараются превзойти вчерашние рекорды. Не сделаешь нового — забудут, непременно забудут! Творцы рискуют, они ставят на кон все, что имеют, они красят свои тела масляными красками, они спят на рельсах, они делают скульптуры из замороженной крови. А ты боишься сделать решительный шаг. Но художнику необходима отвага. Возможно, подумал Гриша, и Арчибальду Николсону не особенно приятно работать с Левкоевым — но он же работает.

Если бы прогрессивно было то, что нравится, как было бы хорошо. Если бы актуальным было только приятное и красивое, то-то было бы здорово! Можно было бы жить в Италии и рисовать итальянские пейзажи. Но нет — нельзя! То время миновало безвозвратно. Искусство Италии определяло мир пятьсот лет назад, затем актуальным стало искусство Франции, потом — Германии, а сегодня — Америки и Англии. Каковы молодые таланты среди англичан — о, это не чета иным народам! Смотреть на это, возможно, и не слишком приятно, но то, что это прогрессивно, отрицать не приходится. Да, никто бы не подумал сорок лет назад, что англичане что-то понимают в искусстве, — а вот поди ж ты! Да, думал Гриша, это закон истории: порой приходится выбирать не совсем то, что буквально привлекает. Порой прогресс выбирает в качестве своего агента вовсе не симпатичную страну. Почему Германия перестала быть лидером в Европе? Казалось бы, каких-то пятнадцать лет назад — Гриша застал это время в Германии — как мчалась она по дороге прогресса! Отчего не прекрасная Франция, где так вкусно едят и пьют, стала представлять цивилизацию, а вырвалась вперед дождливая Англия с ее мерзейшими сосисками по утрам и отвратительным пивом? Надо просто понять, что прогресс не всегда приятен, вот и все. Что делать, приходится принимать прогресс таким, каков он есть.

Гриша встал и подошел к Саре Малатеста.

Сара смотрела на слегка растрепанную прическу Гриши, его несколько всклокоченную бородку. Человек искусства, он чувствует сильно и переживает глубоко, вот о чем свидетельствовал вид Гузкина. Искусство, говорил облик художника, делает человека уязвимым — он слишком открыт переживаниям, чтобы владеть собой.

— Вы должны показать свое искусство в Лондоне, — сказала ему Сара, и Гриша ответил, что он здесь не ради картин.

— Я могла бы вам помочь, — заметила Сара, а Гриша сказал, что да, именно она и может ему помочь; впрочем, не о выставке он думает сейчас.

— Тогда зачем же вы здесь? — спросила Сара, и Гриша ответил, что она это знает сама.

— Такой человек, как вы, — заметила Сара, — не должен ничего делать случайно. Вы приняли решение, Гриша? — Сара говорила безмятежным голосом, но внутри у Сары бушевала буря.

Гриша ответил, что действительно долго думал над поездкой в Лондон.

Ах, рациональный ли я человек? — вот о чем говорила растрепанная прическа художника, — или я просто взволнованный человек, человек растерянный и ищущий счастья?

— Я принял решение, — сказал Гузкин сдавленным голосом. Голос получился сдавленным оттого, что Гузкин изначально собирался придать ему немного взволнованную интонацию, но — пока говорил — действительно разволновался не на шутку, и звуки вышли из его подчинения. Принял решение! Легко сказать, думал Гузкин. Жизнь отдаю, вот что. Чего-нибудь да стоит моя жизнь. Бледность разлилась по его лицу, капли пота показались на висках. Он хотел изобразить волнение, но разволновался куда более намеченного.

И, чтобы успокоить Гришу, Сара взяла его за руку.

— Вы можете не сомневаться во мне, Гриша, — сказала она просто, — я действительно хочу вам помочь, действительно хочу вам счастья.

Если в поведении Гузкина и присутствовал некий расчет, то Сара Малатеста испытала в этот момент подлинно глубокие чувства. Она везла Гришу Гузкина в свой лондонский дом, не выпуская его ладони из своей. Так же, продолжая держать художника за руку, она ввела его в дом. Сара Малатеста была вовсе не молода, но она была уверена, что жизнь ее — подлинная, страстная, любовная — начнется только теперь, после того, как она назовет этого человека своей собственностью.

Гузкин покорно давал себя вести и шел вперед, не поднимая глаз. Единственный раз, когда он поднял взгляд, он увидел смоляные кудри своей спутницы — и седые корни волос там, где Сара еще не успела их покрасить. Гриша отвел глаза; он шел вперед без радости, но с отчетливым сознанием того, что поступает единственно правильно. Гриша отметил, что дом, в который они приехали, большой и уютный. Они миновали гостиную (полотна с полосками и загогулинами — м. б., Сэм Френсис?), столовую (инсталляции из железных квадратиков — м. б., Карл Андре?), кабинет (с потолка свисают веревочки и палочки — м. б., Кальдер?) и вошли в спальню. Огромный свинцового цвета холст, замалеванный снизу доверху серыми закорючками, висел над кроватью. Кто бы это мог быть, подумал Гриша ревниво. Он думал про искусство, вовсе не про то, что должно с ним сейчас произойти. И что толку было бы в размышлениях?

Когда они покидали ресторан, Ричард Рейли успел сказать ему важную фразу.

— Все должны платить за счастье, Гриша, — сказал Ричард Рейли, и печальная улыбка знания осветила его лицо. Можно было подумать невесть что про горестный опыт Рейли, но он имел в виду лишь то, что, расставаясь с женой, вынужден был по брачному контракту отписать ей изрядную сумму. — Все мы платим за счастье, — повторил Ричард Рейли. — Должны заплатить и вы. Женщины устроены так, что до некоторого момента согласны получать векселя. Мы, мужчины, легко раздаем векселя, не так ли? Но приходит день, когда вам уже не верят в кредит, Гриша. Тогда требуется платить наличными.

Гриша понял, что имел в виду Ричард Рейли. Наличные — в его, Гришином случае — это свадьба, белая фата, обручальные кольца. Наличные — это свадебное путешествие в жаркую страну, где Сара станет ходить по пляжу в открытом купальнике, и ее дряблые груди будут вываливаться из лифчика. Наличные — это его, Гришино, тело, которое надо будет приучить к потным объятьям Сары Малатеста. Наличные — это его, Гришины, руки и ноги, его живот, его половые органы, которые поступят в распоряжение полной и властной женщины. Гриша проследил направление взгляда англичанина (а тот глядел на Сару, на ее багровую шею, тяжелые щеки, ярко-красный рот), и Гриша понял, что ему придется заплатить наличными, векселей не примут.

И, подчиняясь тому же правилу, которое заставило его дать десять фунтов great guy Барни, тому же закону, по какому Дупель платил хищному Левкоеву, тому же принципу, по которому несчастный Арчибальд Николсон был предан лютой смерти, Гриша дал усадить себя на кровать.

Сара Малатеста так и не выпустила его руки из своей.

Теперь она знала, что все наконец устроилось так, как надо, устроилось по справедливости: она получила заслуженное счастье, и она подарит счастье другому человеку. Она заслужила то, что получила сегодня: ведь она страстно хотела быть счастливой, а значит, ей должны были дать это счастье. Она вполне допускала мысль, что другие люди не хотят счастья столь страстно, как она. От природы ленивые, безынициативные, готовые смириться с неудачей, другие люди не могут вкладывать столько энергии в хотение. Если человек готов смириться с тем, что ест мало, живет плохо, то в условиях его жизни ничего и не изменится. Если же человек, подобно ей, сосредоточит усилия и энергию на желании счастья, будет лишь справедливо, если ему это счастье дадут. Она смотрела на Гришу спокойным тяжелым взглядом. Ты мой по праву, говорил этот взгляд. Я так пылко хотела счастья с тобой, что заслужила тебя. И я дам тебе то, что ты заслужил. Я сделаю тебя счастливым. И она взяла короткопалой ладонью руку Гузкина и поместила эту руку меж своих ног — там, где все чавкало, хлюпало и булькало. Гриша попытался отдернуть руку, но его рука была крепко зажата меж толстых ляжек. Вот теперь все правильно, думала Сара. Я дала ему счастье, и взяла свое. Теперь все гармонично.