5.2. «Языки для своих» и «языки для чужих»

Xотя в Японии все (исключая временно находящихся иностранцев) говорят на японском языке, там нередко проявляется тенденция иметь особые языки для «своих» и «чужих», переходя с одного на другой в зависимости от ситуации. Это могут быть разные языки в обычном смысле, если «чужой» – иностранец, но они могут быть и разными вариантами японского языка. В современной Японии такая тенденция даже усилилась по сравнению с тем, что было раньше, поскольку теперь каждый японец (исключая небольшую часть людей старшего поколения) благодаря школьному обучению и телевидению владеет (не всегда полностью) нормами литературного (стандартного) языка. Естественно его повсеместное употребление не только как языка книги и высокой культуры, но и в качестве «языка для чужих»: каждый японец его поймет.

Представления об этом языке в Японии имеют некоторую специфику, особенно по сравнению с Россией. В частности, там нет термина, в полной мере соответствующего привычному для нас термину литературный язык. Буквальным его соответствием по-японски мог бы быть термин bungo, но в первой главе мы видели, что он имеет совсем иное значение. Но дело не только в этом. Для России разных исторических эпох очень характерно представление о писателях (особенно прозаиках и драматургах) как «знатоках» и «хранителях» русского языка, это отражается и в самом термине литературный язык, а сам этот язык нередко отождествляется с языком художественной литературы. В Японии традиция иная: эта сфера речевой деятельности (как устной, так и письменной), как мы уже отмечали, никогда не считалась в Японии столь престижной, а в некоторые эпохи прозаическая литература на японском языке вообще считалась женским занятием. В последние полтора столетия престижность «изящной словесности» под западным влиянием несколько поднялась, но и сейчас в отличие от России правильный язык не связывается в Японии с художественной литературой. Как писал один японский социолингвист, в современном мире (реально, естественно, имеется в виду Япония) законодатель языковой нормы—не писатель, а массовая информация [Toyoda 1972: 15].

Вот показательный, как нам кажется, пример. Японский рецензент советского детского энциклопедического словаря по языкознанию [Энциклопедический словарь 1984] при общей его положительной оценке выразил недоумение по поводу двух его свойств: отсутствия статей о западных ученых и включения в него большого числа статей о языке классиков русской литературы. Как он предположил, в Японии никому не придет в голову помещать в подобный словарь статьи о своих классиках [Gengo-seikatsu 1984, 12: 37]. Отметим, что в новом издании словаря [Энциклопедический словарь 2006] статьи о зарубежных ученых добавили, но от статей о языке классиков не отказались: для российской традиции это не недостаток.

Видимо, поэтому в японском языке (как, впрочем, и в западных языках) русскому термину «литературный язык» соответствуют иные по своей структуре термины. И этих терминов не один, а два, буквально означающие «стандартный язык» (hyoojungo) и «общий язык» (kyootsuugo). Употреблявшийся ранее третий термин «устный язык» (koogo) уже почти не применяется после выхода бунго из активного употребления. А два основных термина—не синонимы. «Стандартный язык» – норма, зафиксированная в учебниках и грамматиках (в том числе для иностранцев), на практике не реализуемая полностью, а «общий язык» – тот, на котором реально говорят образованные люди, допускающий варианты (в том числе региональные) и небольшие отклонения от жесткого стандарта. Различие этих понятий специально описывал С. В. Неверов [Неверов 1982: 14–15]. Как пишут японские авторы, сейчас по всей Японии болтают на kyootsuugo [Nihongo 1983: 137], но, разумеется, не на hyoojungo.

Это различие можно сопоставить с несколько иным различием, введенным для русского языка позднесоветского времени М. В. Пановым, который противопоставил кодифицированный литературный язык (КЛЯ) и разговорный язык (РЯ). Он писал: «РЯ—не кодифицированный. … Он усваивается только путем непосредственного общения между культурными людьми. Ведь РЯ – одна из двух систем, составляющих литературный (культурный) язык, поэтому его носители – те же лица, которые владеют КЛЯ» [Панов 1990: 19]. Здесь же он связывал появление РЯ с реакцией на «оказенивание» литературного языка в советский период, считая, что до революции РЯ не было.

Вопрос о времени появления РЯ в составе русского языка представляется спорным. Но независимо от этого утверждение о формировании и существовании РЯ как реакции на «советскую культуру», естественное для оппозиционной к власти интеллигенции 70—80-х гг., не подтверждается тем, что и в Японии выделяется аналог РЯ. Кстати, распространено в Японии и недовольство «казенным» нормативным языком [Mizutani 1981: 146–149]. А сейчас уже очевидно, что смена у нас общественного строя в начале 90-х гг. не привела к исчезновению РЯ, стали лишь менее явными границы между ним и КЛЯ.

Многие японские исследователи отмечают большое языковое варьирование в японском обществе, далеко не сводящееся к разграничению литературного языка, диалектов и просторечия. Скажем, один из японских исследователей отмечает, что японские студенты пишут сочинения на правильном литературном языке, а говорят между собой совершенно иначе [Gengo-seikatsu, 1984, 11: 8—12]. Постоянно приводятся примеры слов и форм, которые не соответствуют стандартным нормам, но допускаются в разговорной речи образованных людей, например, потенциальная форма от глагола 'видеть' mire-ru вместо строго нормативной формы mirareru: степень допустимости таких грамматических форм дискутируется в японской лингвистике уже около полувека. Сейчас уже можно сказать, что такие формы не входят в hyoojungo, но допускаются в kyootsuugo. В терминах М. В. Панова первое понятие соответствует КЛЯ, а второе – КЛЯ и РЯ вместе.

Вопрос о поддержании и развитии языковой нормы в Японии мы подробно рассматривали в книге «Япония: язык и общество» [Алпатов 1988–2003: 122–138], поэтому повторим лишь ее основные выводы. В стране существуют два центра нормализаторской деятельности: Министерство просвещения и полугосударственная радио– и телекомпания NHK. Глобальных реформ не было уже более полувека, но частные реформы происходят постоянно. Суть их заключается, прежде всего, в приспособлении норм к реальному употреблению, «стандартного языка» к «общему языку». В отличие от первых послевоенных лет не ставится задача изменять язык через изменение норм; наоборот, норма приспосабливается к стихийным изменениям в языке. Представляется, что такой опыт заслуживает внимания. Впрочем, за последние годы в этой области кое-что изменилось: государственное вмешательство в вопросы языковой нормы уменьшилось, что проявилось в упразднении (мотивированном экономией) в начале 2000-х гг. основного правительственного органа по этим вопросам – Совета по японскому языку при Министерстве просвещения. Заметны и некоторые изменения нормативной политики в отношении заимствований из английского языка (см. следующую главу).

Однако, как выше уже было сказано, всё это «язык для чужих», хочется иметь и особый «язык для своих». Именно этим объясняется то, что японские диалекты (в отличие, скажем, от русских) необычайно устойчивы. В первой половине ХХ в., когда шло распространение в массах литературного языка, диалекты пытались искоренить, в школе старались от них отучить. Но в послевоенное время от этого отказались. По-прежнему диалект в Японии служит «семейным средством коммуникации» [Grootaers 1982: 329]. И к любому хорошо знакомому человеку, если он воспринимается как «свой», можно обратиться на диалекте. А вот с иностранцем говорить на диалекте неудобно. Наш замечательный ученый Евгений Дмитриевич Поливанов в 1914 г. изучал диалект деревни около Нагасаки, его материал стал основой книги [Поливанов 1917]. При выдающихся способностях к языкам он выучил его легко, но допустил непростительную ошибку: попытался поговорить на диалекте с жителями деревни. И сразу контакт был потерян, хотя в те времена большинство людей в деревне больше ни на чём не могло говорить [Sugito 1983]. Сейчас же чаще всего даже крестьяне свободно владеют двумя языковыми системами и сознательно переходят с одной на другую. Как-то автор книги видел по телевизору такой эпизод: деревенские женщины, думая, что они одни, говорили между собой на диалекте, но, увидев, что на них направлена телекамера, сразу стали беседовать на вполне литературном языке.

Конечно, диалектные черты более явны в деревне и в малых городах, но и в крупных городах диалектные и региональные черты могут быть устойчивы, особенно в акцентуации. Тем не менее, диалекты, сохраняя свою социальную роль, структурно меняются под влиянием литературного языка. Наиболее традиционные диалекты исчезают. Например, в деревне, которую когда-то посетил Е. Д. Поливанов, уже к концу 70-х гг. прежним диалектом владели лишь несколько пожилых женщин [Sugito 1983: 195]. Но это не значит, что в быту в таких деревнях говорят только на литературном языке. Отмечается, что место «старых» занимают «новые диалекты», в которых сосуществуют исконные диалектные и литературные черты, а кое-что в лексике и даже в грамматике появляется впервые [Inoue 1982: 154–166]. Массовые обследования одних и тех же районов с интервалами в 20–30 лет показывают устойчивость многих, хотя не всех диалектных черт [Chiiki 1974]. Маленькие дети обычно начинают овладение языком с диалекта, поскольку его употребляют в семье, и лишь потом благодаря сначала телевизору, а потом школе осваивают общий язык. У нас в последние годы японские диалекты, в том числе с точки зрения социального функционирования, много изучает С. А. Быкова, см. ее работы [Быкова 2000; 2002а; 2004].

В последние десятилетия не только не пытаются искоренять диалекты, но их считают национальным достоянием, активно изучают, а записи хороших носителей исчезающих традиционных диалектов хранятся наравне с записями голосов крупных артистов [NHK 1972]. В школах теперь вводится даже специальный курс правильной речи на диалекте той местности, где находится школа. Конечно, обучать каждому диалекту и говору невозможно, поэтому детей фактически учат некоторым региональным вариантам языка.

Отмечают, что в последнее время в речи молодежи, особенно девушек, стала проявляться мода на использование диалектных слов и даже грамматических форм; при этом заимствуются формы из разных диалектов, в том числе и таких, которые никогда не использовались в данной местности [Благовещенская 2007]. Эти диалектные черты уже не имеют территориального характера, в условиях большого города это лишь способ еще более отделить язык для «своих», для своей молодежной компании, от языка для «чужих».

По вопросу о будущем японских диалектов существуют разные точки зрения, но большинство специалистов еще в 70—80-е гг. полагали, что они сохранятся и в XXI веке. Это подтвердилось.

Особо следует рассмотреть ситуацию на островах Рюкю (или на Окинаве, как их часто называют по самому большому острову). Эти острова длительное время были обособлены от Японии: в 1429–1609 гг. они были полностью независимы, в 1609–1872 гг. полунезависимы, а в 1945–1972 гг. находились под управлением оккупационных войск США. В прошлом их жители считались отдельным народом: например, посетивший их в середине XIX в. И. А. Гончаров в путевых очерках «Фрегат «Паллада»» называет «ликейцев» в одном ряду с японцами, китайцами и корейцами. Диалекты Рюкю сильно отличаются от других диалектов Японии, а до начала XX в. существовала письменность на окинавском диалекте. Именно поэтому принято было говорить об особом рюкюском языке, что сохранилось в учебнике А. А. Реформатского. Но с социолингвистической точки зрения можно считать, что острова Рюкю входят в зону японского языка: их жители рассматриваются как часть японского этноса, все они владеют kyootsuugo и только на нем читают и пишут. Такая точка зрения официально принята в Японии, где рюкюский язык не признается, а диалекты считаются частью диалектов японского языка.

Ситуация на Рюкю описана в книге Н. Готлиб, которая склонна считать рюкюские диалекты отдельным языком, а жителей островов, число которых, по оценкам, более полутора миллионов, – отдельным этносом [Gottlieb 2005: 23]. Она даже считает возможным отделение Рюкю в будущем от Японии [Gottlieb 2005: 26], впрочем, признавая, что большинство населения не противится ассимиляции [Gottlieb 2005: 25]. О языковой ситуации на этих островах см. также специальное исследование [Matsumori 1995] и статью [Быкова 2002б].

Итак, противопоставление «свой – чужой» проявляется в японском языке на самых разных уровнях. Японские специалисты считают его устойчивым, в том числе потому, что современная жизнь всё более разобщает людей, и устойчивое общение сохраняется лишь внутри группы, среди «своих» [Nihongo 1983: 35, 90].

Еще один аспект этого противопоставления – отношение к «своему» и «чужому» внутри самого языка, то есть к исконному и заимствованному в японском языке. С этим отношением тесно связан и вопрос об отношении к другим языкам, к которым приходится сталкиваться японцам, прежде всего, к английскому языку. К этим вопросам мы и переходим.