8

Сидел отец дома. Плотницкому делу был не годен, а умственную работу ему никто не предлагал. Кончилось то время! Баста! Сам не хотел в начальниках ходить, а теперь требуются люди куда как грамотнее и благонадёжнее.

Но к следующей осени подфартило. Рука, выболев, поджила. Надо искать работу. Надоело перебиваться с пустого на порожнее, а с порожнего на пустое.

Бескормица – лучший учитель жизни. Если не хочешь – заставит, не можешь – научит.

Под осень, как раз вдоль полевых дорог, зашумели-запели телеграфные столбы. Время всеобщей электрификации ещё не подошло, а всеобщая радиофикация уже заканчивалась.

В каждый дом, в каждую избу – проводное радио. Иметь приёмники – дорого, да ненароком подозрение у властей можно было вызвать – а вдруг не тот ветер в уши дуть будет? Из-за бугра сквозняк сильнее. Ещё живы пережитки прошлого, ещё начеку, ещё не дремлет международный империализм, вбивает идеологические гвозди в души советских людей, самозабвенно строящих коммунизм. Поэтому нет альтернативы проводному радио.

Так, или примерно так рассуждали власти, расширяя зону действия радиоузлов.

Поэтому, идя навстречу решениям партии, бондарское почтовое отделение с перевыполнением плана решило ко Дню Октябрьской революции повысить мощность своего районного радиоузла. Привезли и смонтировали новое оборудование, аппаратуру, для которых требовался ток уже промышленного напряжения, не меньше 127 вольт. Для этого на первом полуподвальном этаже старинного двухэтажного здания разместили машинное отделение с двумя огромными генераторами тока и парой двигателей, работающих на чистой нефти.

Такие двигатели из-за своей неэффективности теперь, конечно, уже нигде не применяются, хотя по простоте своей достойны занимать почётное место в музее не только отечественной, но и мировой техники.

Гигантская стальная ступа, внутри которой с тяжёлым вздохом, как паровой молот, ходит чугунный, величиной с молочную флягу, поршень, раскручивая массивный в полтонны маховик.

Дело в том, что двигатель был двухтактным – в одно окно происходило всасывание нефти, а из другого окна ступы отдышливо выбрасывались продукты сгорания, из мёртвого положения поршня как раз и выходил этот, величиной с паровозное колесо, маховик.

Инженерный циклоп заводился интересным образом: сначала надо было паяльной лампой до белого каленья разогреть на макушке ступы стальной шар, а затем, раскачивая маховик, сделать им один-два поворота, если повезёт – пошла, застучала машина, выбрасывая из трубы жирные фабрично-заводского цвета кольца дыма.

Машинное отделение с его запахом масла, керосина, обтирочной ветоши, с его крутящимися шкивами и ярким электрическим светом мне тогда рисовало другую, весёлую, городскую жизнь, к которой я стремился всем детским существом. Томительные были минуты…

Вот, как говорится, за неимением кузнеца, подошла и кухарка.

Какого дурака найдёшь – у такой махины маховик крутить? Вспомнили про бывшего знатного киномеханика и начальника районного отдела культуры. Позвали. Бери, мол, товарищ Макаров, это достижение современной науки и техники в руки, и – Бог тебе навстречу! Справишься!

А этот циклоп, несмотря на внушительную внешность, капризен, как истеричная старая дева – то с пол-оборота вразнос идёт, а то – ни в какую! Хоть под маховик ложись!

Дела…

В день монстр должен поработать на идеологическом фронте – с шести ноль-ноль до двадцати четырёх ноль-ноль. Перебои будут расцениваться, как диверсия, с вытекающими отсюда последствиями.

Наконец-то за много лет в семье появилась постоянная зарплата, или жалованье, как называл оплату, хоть и социалистического, но труда, неповоротливый и консервативный бондарский народ.

Жалованье небольшое, зато твёрдое – как на севере лето, короткое хоть, но зато малоснежное.

С первой получки отец принёс в дом бумажный почтовый мешок облитых розовой жемчужной глазурью, продолговатых в полумесяц пряников.

Что и говорить, любил мой родитель, царство ему небесное, тряхнуть кудрями. Ешь солому, а форсу не теряй!

Вкус тех пряников был необыкновенен. Кремовые на изломе, крупитчатые, они нежной массой обволакивали небо, вызывая фонтан желудочного сока. Одним словом – шербет вместе с рахатом!

Мешок тянул килограммов на двадцать, и целую неделю у нас дома стоял праздник.

Отец высыпал пригоршнями пряники на стол – разбирай, кто захватит!

Матери он сказал, что пряники всё равно когда-нибудь да кончатся, пусть хоть однова ребята натешатся, отца запомнят, в старости вилами на печь сажать не станут, пожалеют – смеётся.

Так до старости лет отец и не наладился дружить с деньгами: то ли они его не принимали в свою компанию, то ли он их.

Да, рассказывая о циклопах, на которых отец работал мотористом, я упустил рассказать о системе их охлаждения: вода подавалась в стальные рубашки из большого, вырытого в полу бассейна с бетонными стенами, и после отработки горячая стекала туда же, поэтому над бассейном всегда стоял пар, и вода там была не то чтобы горячей, но приближалась к температуре парного молока. Меня так и подмывало окунуться туда и поплавать в настоящем бассейне, да ещё и погреться там.

Была промозглая осень. Дождь со снегом, ветер, ну, понятно, какая погода у нас бывает в конце октября.

Я принёс отцу ужин: неизменная толчёная картошка с бараньим салом и бутылка молока. Чтобы картошка не остыла, мать укутывала кастрюлю в свой тёплый шерстяной платок. Баранье сало стынет быстро, и тогда картошку уже не проглотишь.

Пока я повстречал своих дружков на улице, пока мы, заслоняясь от ветра, покурили за сараями, пока я заглянул в окно к своей однокласснице, которая при неверном свете керосиновой лампочки, готовясь ко сну, расчёсывала волосы, что меня особенно заинтересовало, – картошка, конечно, остыла, и вызвала у отца неудовольствие.

– А ты поставь кастрюлю на двигатель, он всегда горячий, вот картошка и разогреется! – подсказал я.

Ишь ты, соображаешь! – восхитился моей догадливостью родитель.

Пока отец, поставив лесенку, прилаживал на макушку циклопа алюминиевую кастрюльку, я решил погреться в бассейне, и, в один миг растелешившись, ухнул в парное блаженство.

Какая была вода! Она обняла меня и закачала. Век бы я оттуда не вылезал, так бы и остался в её бархатистом лоне.

Отплёвываясь, я лежал на спине, легонько перебирая ногами. Вот, есть что рассказать ребятам! Вот я им уже и нахвалюсь! Так нахвалюсь, что все обзавидуются!

Вдруг железные клещи подхватили меня за ухо, и я вмиг оказался на ледяном бетонном полу. По тощему животу и ногам сползали жирные чёрные пиявки мазута. Давно не стриженные на голове волосы спутались, сплелись, превратившись в обтирочную ветошь, в паклю, которой убирали с деталей отработанное масло.

Я смотрел на разгневанное лицо отца и думал – куда мне бежать в следующий момент от его тяжёлой руки. Голый на улицу не выбежишь, а здесь всего четыре угла, и те завалены металлоломом.

Но меня от верной расправы спас страшный скрежет, и мимо уха пролетел какой-то предмет, шмякнув кирпичную кладку машинного отделения.

Это была наша алюминиевая кастрюля, в которой я принёс отцу ужин.

От вибрации кастрюля спала с головки блока двигателя, попала между всесокрушающим маховиком и арматурой топливоподачи и со скоростью снаряда, выпущенного из пращи, врезалась в стену, оставив на штукатурке отметину.

Теперь кастрюля была похожа на мою, вечно приплюснутую, восьмиклинку.

Тогда у мальчишек был особый шик – кепка с маленьким, едва выступающим козырьком и пуговкой на темени, где сходились все восемь клиньев. Такие кепки в Бондарях шил из подручных отходов только один шапочник – дядя Саня Шевелёв, постоянный отцовский оппонент на житейские темы. Бабий угодник. Царство ему небесное! На девяносто пятом году умер. Крепкий мужик был, непьющий, да и табаком рот не поганил, а мата чурался.

Такой мужик был…

Смятая кастрюля блатной кепочкой валялась у ног отца. Видя его замешательство, я, отряхнув с рук мазутные подтёки, кинулся одеваться, надеясь побыстрее выскочить на спасительную улицу.

Но тут двигатель, этот чугунный монстр, заходил ходуном, раскручивая до предела маховое колесо. Отец метнулся к циклопу закрывать на трубопроводах все вентили, по которым поступает горючее в его прожорливое брюхо. Но циклоп ещё яростнее застучал, пол под ногами завибрировал, с потолка стала отваливаться штукатурка.

Было видно, что двигатель пошёл вразнос, несмотря на то, что подача топлива была прекращена. С двухтактными двигателями это случается. Поршень, разогнавшись, стал черпать масло из картера, с каждой секундой увеличивая обороты.

Наверное, соскочившая с макушки блока кастрюля с картошкой, заправленной бараньим салом, сдвинула до предела топливный кран, открыв в камеру сгорания полный поток воздуха и нефти, а когда отец перекрыл кран, было уже поздно, двигатель, обожравшись, стал черпать топливо из объёмистого картера, где купался в масле здоровенный, как оглобля, стальной отливки шатун.

Но это всё технические подробности!

Циклоп запсиховал и стал неистово крутить маховое колесо, разгоняя генератор так, что лампочки побелели и вот-вот перегорят. Грохот стоял необыкновенный.

Отец, схватив кувалду, выбил одну из опор, поддерживающих потолок, и этим бревном попытался притормозить взбесившийся маховик. Я кинулся ему помогать, но он с перекошенным лицом что-то крикнул мне сквозь грохот неразборчивое, и я остался стоять на месте.

Отец совал между полом и колесом маховика бревно, но бревно тут же отбрасывало в сторону. Наконец-то, кругляк попал в расклин, бревно хрустнуло, отшвырнув отца в сторону.

Скрежеща и елозя по бревну, маховик стал замедлять обороты. Отец, вскочив с четверенек, кинулся к монстру, но тот уже, последний раз вздохнув, издох.

В моторной стало темно и тихо, так тихо, что заломило уши.

– Включи переноску! – почему-то сквозь зубы процедил отец.

Переноска у входа в моторную работала от аккумуляторов, и теперь жёлтый свет маломощной электрической нити еле освещал помещение.

На тумбочке возле переноски зазвонил телефон. Телефон обычно всегда молчал, и теперь от его требовательного боя стало как-то нехорошо, словно мы с отцом сделали такое, за что нас надо отправить на эшафот.

Отец, отхватившись от сломанной руки, поднял трубку. В полной тишине громогласно раздалось:

– Ток давай! Хрущёв выступает, о каком-то культе личности говорит. Нас с тобой за Можай загонят! Сам знаешь!

Это звонил сверху радист-оператор из аппаратной. Ещё свежи были кандальные нехорошие времена, когда за такое можно было получить срок, и немалый.

Отец, забыв про боль, встрепенулся, кинулся к аварийному двигателю той же циклопической конструкции, который для такого случая всегда был наготове.

Но чтобы его завести, требовалось минут 15–20, пока закачаешь горючее, пока нагреется запальный шар…

– Лампу! Лампу паяльную давай! – отец здоровой рукой уже открутил медные барашки на топливопроводе. – Зажигай лампу!

Я захлопал, как заправский курильщик, по карманам, отыскивая спички. Суета отца перекинулась и на меня. В другое время за спички я бы, наверное, схлопотал по шее, но теперь отцу было некогда обращать внимание на такие мелочи.

Набухшая бензином ветошь весело вспыхнула, и в машинном отделении просветлело.

Паяльную лампу, как и примус, надо, прежде чем включить, раскалить у неё спиралевидную трубочку в зоне горения, и тогда пары горючей смеси, голубовато высвечивая, будут гудеть от внутреннего напора и жара.

Обычно капризная в таких моментах лампа победно затрубила, пламя занялось небесным цветом.

Я уже знал, куда ставить лампу и, взобравшись по лесенке, установил её в запальное окно. Осталось ждать, пока побелеет шар.

– Сверни цигарку!

Я полез к отцу в карман, вытащил кисет с махоркой и сложенную гармошкой газету.

Как свернуть цигарку – учить не надо! Грамотный! Две секунды и – вот она, уже в зубах. Но отец не дал затянуться, выдернув у меня из губ самокрутку.

– Зажги спичку!

Я поднёс к его лицу жёлтый листик пламени и увидел передёрнутое болью, жёсткое, тёмное лицо.

Отец курил взатяжку и долго. Сломанная рука его была прижата к груди так, словно он перед кем-то клятвенно извинялся.

Запальный шар запасного движка уже раскалился до свечения, и пора настала заводить аварийного циклопа, близнеца-брата того, взбесившегося, который стоял присмиревший и молчаливый.

А циклопа, как я уже говорил, пускали в работу только раскруткой пятисоткилограммового маховика. Других приспособлений данная конструкция не имела. Заводить надо было своим паром.

– Ну-ка, качни маховик! – отец кивнул головой в сторону циклопа.

К моему удивлению, маховик стал легко прокручиваться – поршень в цилиндре, опускаясь вниз, прибавлял дополнительное усиление на колесо.

Но вот шатунный механизм достиг нижней «мёртвой точки», и маховик заклинило.

Вся хитрость оживления циклопа заключалась в том, чтобы преодолеть эту, так называемую в технике, «мёртвую точку».

Для этого маховое колесо надо было раскачивать наподобие маятника, чтобы он в один момент силой приобретённой инерции преодолел это препятствие, и тогда поршень пойдёт вверх, сжимая до предела горячую смесь нефти и воздуха до момента возгорания. Тогда взрывной хлопок газов двинет поршень вниз, и махина застучит, выбрасывая в большую, как фабричная, трубу едкие голубоватые кольца. Стучи, машина, крути колёса.

Да вот беда – как раскачать полутонное колесо до того момента, когда силы инерции сделают своё дело.

Маховик, спружинив с «мёртвой точки», пошёл в обратную сторону. Отец одной рукой помогал колесу возвратиться в первоначальную точку, показывая и мне делать то же самое.

Достигнув верхней точки, колесо снова пошло назад, и я, изо всех сил повиснув на ободе, помогал маховику раскручиваться. Это повторялось несколько раз, всё убыстряя и убыстряя ход колеса.

Наконец отец крикнул мне, чтобы я отпрянул от маховика и, с силой нажав на обод, сам тоже быстро отскочил от него. Движок, несколько раз кашлянув, задышал полной грудью, бодро застучал, и на потолке снова загорелись ровным светом лампочки.

Опять в моторной стало светло, и снова на столбе возле радиоузла заговорил крикливо жестяной рупор. Отец, как стоял, так и опустился возле слесарного верстака прямо на пол. Было видно, что ноги его уже больше не держали.

– Беги за сменщиком! – выдохнул он.

Сменщик отца, дядя Вова Бочаров, жил на краю села, в том конце, что назывался «Карачань», куда и бегом за час не доберёшься. А отца надо было срочно доставлять в больницу.

Так быстро я ещё никогда не бегал.