1

Иногда думаю: смены года зачем? Зачем природа человеку за его жизнь раз семьдесят покажет, как все рождается и мрет? Видать, в назидание. Чтобы помнил, что он-то жив и здоров. Чтобы жизнь свою ценил и крепко задумался над ней семьдесят раз. И то: была бы, допустим, сплошняком зима или безразмерное лето… Чем тогда мерить прожитые годы? Календарями, что ли? А так глянул я в окошко, и понятно мне без слов — осень. Загоняй во хлев овечку, полезай скорей на печку.

Сильный ветер тащил по небу какие-то дурные тучи — небольшие, черные, круглые, наподобие мохнатых клубков. Того и гляди размотаются, и повылезут из них разные змей-горынычи и кощеи бессмертные. И то: октябрь.

Приткнулся я на подоконнике, поскольку сочинял письма — пять штук. Два письма сыновьям: мол, живите-поживайте, мать с отцом не забывайте. Затем Паше своему драгоценному: мое слово очень верно, пишет друг твой Николай; как пойдешь на свиноферму, по дорожке вспоминай (меня)…

…Как он там, горемышный? Встает в четыре. За водой на улицу, к колодцу. За дровами в сарай. За картошкой в подвал. Истопи, свари, убери. Да потом грязь трамбуй до свинофермы. Да, поди, от этих кощеевых туч кости ноют, войной битые…

Письмо Аркадию Самсонычу — а как же? Нам не надо тракторов, шлите нам профессоров. Он надумал в деревне зимовать под тем предлогом, что ему надоела якобы цивилизация. То есть городская жизнь с горячей водой.

И письмо Наташке Долишной, девице. Любовь, моя забота — полюбила бегемота. Приглашал я Наташку погостить, как, впрочем, и всех других вышеперечисленных.

— Коля, иди чаевничать, — покликала Мария.

— Чай — не спирт, жизнь продлит.

Прожили мы с супругой в деревне Тихая Варежка три с лишком месяца. Всяких дел переделали.

Мария привела Пашино хозяйство к женской аккуратности. Стряпала на нас все лето. Ну и всякую разность: рыбку вялила, за огородом ходила, трав лекарственных Паше насушила, варенье наварила…

Я подрядился в совхоз — так, за сущие гроши — изводить ольшаник, прущий на посевы. А в июле к сенокосу примкнул. Ну, в том же духе и в том же направлении.

С Иваном Федотой вышла стычка, перешедшая в рукопашную. В свое время мы с профессором сдали его участковому как браконьера. А потом я узрел, что Федота сына лупцует. Ну и не вытерпел. Худо мне бы пришлось, поскольку Федота моложе меня годов на пятнадцать. Да Аркадий Самсоныч подоспел и этому Федоте на голову ведро с компостом нахлобучил.

Что касаемо Наташки Долишной, то положила она Федьке Лычину стажерский срок. Один, мол, год, а там посмотрим. И что ж Фердинанд, язви его под щиколотки?.. Согласный, как цуцик. И то: любовь есть чувство светлое, но дело это темное.

Ну что там еще, в Тихой Варежке-то? Профессорский дом мы с Пашей отделали под декольте. Никитичну устроили-таки в больницу. Анна, соседка Пашина, продолжает жить в неуютном одиночестве, хотя женщина хозяйственная и достойная. Аисты со своими выросшими аистятами улетели в приятные края — вся деревня им прощально махала…

— Коль, налила уже.

Это разве чаепитие? Вот, бывало, в Варежке… Соберемся за столом — я, Паша, профессор да Мария. И четыре самовара за вечер выдуем — из ботинок пар валит. По самовару на нос. С вареньем и колотым сахаром.

— Как-то там Паша? — вздохнула Мария.

— Чего Паша… Жив-здоров и есть таков.

— Дал бы господь здоровья, а больше ему ничего не нужно.

— Сказанула! Зачем здоровье, коли ничего не нужно? Существовать?

— Все остальное по мере сил.

— Паша проживет сто лет, не менее.

— Хорошо бы.

— Человек должен жить долго, а то выйдет несуразица. Послушай-ка ход моего ума. Один прожил восемьдесят, а второй семьдесят пять…

— Какая разница…

— Во! — обрадовался я подсказке, которая так и просилась на язык. — Семьдесят пять, а другой прожил семьдесят. Тоже невелика разница. А если один семьдесят, а второй шестьдесят пять?

— Подумаешь…

— И то. Тогда ведь мог прожить и ровно шестьдесят? А если шестьдесят восемь? Два года, велика ли разница… Ну а пятьдесят пять, пятьдесят четыре? Так ведь и до сорока дойдешь, и до тридцати… И навернется свирепая мысль: а какая, в конце концов, разница, жил человек или нет? Чтобы эта мысль не подвертывалась, человек должен жить долго.

Мария не ответила — варенья мне клала из грыжовника, в Тихой Варежке сваренное. Ягодку подденешь, а она просвечивает, как розовым медом налитая.

— Как-то там профессор твой?

— У меня есть задумка, Мария, — нашего Генку с профессором свести.

— Да, Аркадий Самсоныч человек умный.

— Это дело второе.

— Образованный…

— А это дело третье.

— Чем же тогда он тебя прельщает?

— Живет человек на передовой, хотя в возрасте и сильно близорукий.

— Как это на передовой, Коля?

— Я тебе так скажу… Когда нужно делать то, что делают все, требуется сила воли. А когда нужно делать то, чего другие не делают, требуется геройство.

— Туманно говоришь.

— Будут человека на улице колошматить… Так профессор очки потеряет, а вмешается.

За окнами уже давно стемнело до полной неузнаваемости. Похоже, эти тучки-накатыши развернулись и застелили город чернотой. А нам с Марией воркуется — светло и чаю горячего пьем по потребности.

— Как-то там Пашина соседка поживает? — сказала Мария не мне, а как бы вообще, нашему чаепитию.

— Нюра-то?

— Хорошая работница, а семью не построила.

— Смешала лед с горчицей и хочет полечиться.

— Чего?

— Работа одно, а семья совсем другое. На работе женщине нужен навык, а в семье — ум.

На улице и того хуже — дождь заморосил. Ранняя осень, сразу после лета наступившая. Ни золотых деньков не постояло, ни паутинки не полетело… Завтра Паше куртку отправлю — добротная, с колпаком, на меху, непродуваемая.

— Как-то там Никитична?.. Детей много, а ни один не едет.

— Видать, таких вырастила.

— Суров ты, Коля.

— Я правду сказал. Что посеешь, то пожнешь.

— Никитичне от этой правды не легче.

Задумалась Мария. И то: за окном холодный дождь лютует да тьма стелется, а где-то в деревне сидит всеми позабытая старуха. Да не только ее жалеет Мария, а вспоминает Тихую Варежку и всех обитателей. Кого очередного?

— Как там этот самый Иван Федота поживает?..

— Нашла о ком. Я так скажу… Ветры и воды разъедают камни, ржа ест металл, организм наш разъедают микробы, а жизнь дурака разъедает его же глупость.

Кипяток похолодал. Заварка оскудела. Вареньица поубавилось. Видать, конец чаепитию. Я много чего в жизни люблю — ежели по порядку, то терпения не хватит. Но, ей-богу, любезнее чаепития с Марией ничего мне не ведомо.

— А как-то Наташенька со своим Федором?..

— К браку дело идет.

— Некрепкая будет семья, — вздохнула Мария.

— Бывает, без любви живут до гробовой доски.

— Дело не только в любви, Коля. Знаешь, отчего семьи некрепкие?

— У каждой всяк свое.

— А есть общее… Девушки не выбирают жениха, а идут по первому предложению. Торопятся не отстать от подружек. А потом поживут, оглядятся, да поздно.

— Так уж все сразу и соглашаются?..

— Процентов девяносто, Коля.

Тут я Марии верю, поскольку любовь — это женская специальность.

— Десять часов! — спохватился я. — Спать пошел. Завтра ведь на работу…

Уже вторую неделю вкалываю. Отработаю я смену, а потом вторую — куплю кралечке машину светло-голубую.