II
Мимо образа правителя, естественно, не прошла великая русская литература. Ее влияние слабо ощутимо «внизу», в толще масс. Зато «просвещенная публика» XIX века с жадностью прислушивалась к тому, о чем говорили и писали литераторы. Отношение к слову вообще, и к поэтам-пророкам в частности, сделало литературу одним из главных источников дворянского, в последующем интеллигентского, восприятия власти. В контексте последней – ворчливая оппозиционность, брезгливость к чиновникам и подчеркнутая отстраненность от власти. Призыв «полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит» здесь был непригоден, даже если бы власть и в самом деле посвежела и побелела. В расхожем представлении российская власть могла только «пачкать и марать».
Отечественная литература всегда была шире и глубже этой односторонней презентации власти в общественном мнении. Пожалуй, самое поразительное здесь – трагико-драматическое восприятие власти и правителя. Этот подтекст хорошо улавливается в опубликованных произведениях. «Царь Федор Иоаннович» – трагедия шекспировского масштаба. Причем трагедия уже не одного человека – всей страны. Ведь Смута, в погибельном огне которой сгорят многие герои пьесы, как раз и «замешивается» в произведении благодаря кроткому безволию царя Федора и интригам честолюбивых придворных. Не случайно драму запретили к постановке: инстинкт самосохранения власти безошибочно уловил ее разрушительную силу. Резолюция цензора не столько спасала «репутацию» царя Федора, сколько выводила из-под огня критики самодержавный режим, порождающий подобные коллизии.
Здесь стоит напомнить читателю о том, что А. К. Толстой был одним из немногих, кого Александр II называл своим другом. В 1861 году в личном письме государю Алексей Константинович объяснял, отчего не может и не хочет служить: «Какой бы та не была, она глубоко противна моей природе». Свое служение Толстой переносил на литературное поприще, выговаривая себе лишь одну привилегию-обязанность, которая «к счастью, не требует мундира» – всегда говорить правду. «Царь Федор Иоаннович» и стал толстовской «правдой» о власти конца XVI столетия с намеком на власть века XIX. Последовал росчерк пера цензора. То был недвусмысленный ответ чиновников царственного друга, раскладывающих все по полочкам российского самодержавства: какая правда о прошлом нужна, какая – не нужна. Эта, толстовская, на тот момент оказалась не нужной.
В пьесе Мережковского иное измерение. Но и оно трагично: высокие цели-помыслы, поставленные Павлом, и изначально осознанная читателем невозможность их достижения. Не только потому, что конец заведомо известен. И не из-за «особенностей» личности самого Павла, способного воспоряться, но не летать. Здесь очень верна избитая присказка о свите, которая «делает короля». Что может быть нелепее и противоречивее в этой Павловской трагедии-фарсе – такие помыслы и такое окружение! Тут уж поневоле для Павла уготована драматическая ловушка: быть одновременно и смешным, и несчастным, и. убитым.
Впрочем, как не захватывающе и не проникновенна трактовка писателями и драматургами темы власти, она, с точки зрения истории, имеет существенный «изъян»: то видение художника, который вовсе не обязан строго следовать за историей. Сказанное – не в укор творцу, а лишь напоминание о том, что литература и история принадлежат к разным видам общественного сознания. Изучая человека – здесь человека во власти – и литератор, и историк (каждый по-своему) решает свои задачи. И часто абсолютно разные. «Кровавые мальчики в глазах» пушкинского Бориса Годунова – это на самом деле именно пушкинское понимание ответственности правителя за свершенные прегрешения, вечная коллизия между целью и средствами, таким образом решенная в трагедии великим поэтом. Реальный же Борис, прошедший «огонь и медные трубы» царствования Ивана Грозного, едва ли испытывал бы подобные укоры совести, даже если бы и оказался причастен к углической драме. В противном случае ему следовало исповедовать иные принципы и руководствоваться другими установками, а это плохо вяжется с необыкновенным взлетом Годунова. Совесть и жесточайшая борьба за трон – вещи мало совместимые. Это соображение вовсе не делает драму Пушкина хуже или лучше. Ведь она – вне времени, она – почти о вечном, о драме власти. Но историку приходится искать ответы, лежащие не в плоскости творческого вымысла, а в плоскости исторического факта. Для него важно как было, а не как могло бы быть.