Романс по ведомству иностранных дел

Существует немало людей, помнящих Альфонса Лакура уже в старости. Со времени Революции – иными словами, с 1848 года – и вплоть до самой Крымской войны (старик Лакур умер на втором ее году) его всегда можно было встретить после девяти вечера в кафе «Прованс», что на бульваре Св. Онории. Месье Лакур там не столько пил кофе, сколько караулил потенциальных слушателей: если вдруг обнаруживалось, что никто из посетителей не жаждет с ним поговорить, он тут же покидал заведение. Но такое бывало редко.

Требовалось довольно-таки значительное умение владеть собой, чтобы выслушивать бывшего дипломата, ибо рассказы его были совершенно неправдоподобны, а вдобавок он тщательнейшим образом следил за лицом собеседника – достаточно было даже тени улыбки, едва заметного скептического изгиба бровей, чтобы сгорбленная спина месье Лакура выпрямилась, бульдожий его подбородок грозно выпятился вперед, а сам обладатель этого подбородка свистяще произнес: «Месье изволит с-с-смеяться?» и «Не пожалуете ли с-с-со мной, чтобы уладить долг чес-с-сти?!» В этом случае наступало самое время раскланяться, упомянув о купленном как раз на нынешний вечер билете в оперу – или о другом, не менее срочном деле; иначе конфликт и вправду мог зайти далеко^[21].

Для примера можно вспомнить хотя бы историю старика о Тамерлане и о пяти устричных раковинах, а также очевиднейшим образом абсурдное повествование о второй поездке Наполеона в Аяччо. Однако наиболее обстоятельным, полным необычайных подробностей, явился рассказ (к которому старик Лакур приступал, когда откупоривали вторую бутылку) о побеге Наполеона с острова Святой Елены: повествователь утверждал, что император прожил целый год на свободе в Филадельфии, в то время как граф Герберт де Бертран, бывший по внешности полным его двойником, исполнял его роль в Лонгвуде^[22]. Тем не менее изо всех историй старика ни одна не приобрела среди посетителей кафе столь же печальной знаменитости, как та, в которой речь шла о чтении Корана и о курьере министерства иностранных дел. Когда увидели свет «Мемуары» Отто^[23], стало ясно, что ряд, казалось бы, странных утверждений старика Лакура, присутствовавших в этом рассказе, действительно имел под собой некоторые основания.

«Вы должны знать, месье, – говорил, помнится, старый Лакур, – что я уехал из Египта как раз после того, как был убит Клебер. Я с удовольствием остался бы там, поскольку занимался переводом Корана, и, между нами, в тот период у меня, глубоко пораженного мудростью взглядов магометан касательно брака, возникали даже мысли о переходе в мусульманство. Одна только, но, впрочем, существенная, ошибка присуща их взглядам – я имею в виду отношение приверженцев этой веры к употреблению вина, и это основная причина, которая помешала муфтиям обратить меня в свою веру.

Итак, старина Клебер погиб, и на его месте оказался Мену^[24]. Вот после этого я и почувствовал, что необходимо уехать. Распространяться о собственных достоинствах – это, месье, не для меня, но вы, конечно же, поймете, что человеку не пристало быть в услужении у мула. Я прибыл в Лондон, имея при себе экземпляр Корана и все свои записки, связанные с переводом этой священной для мусульман книги на французский (были у меня такие планы). Но в Лондоне мне пришлось заниматься другим – там как раз тогда находился месье Отто, посланный туда первым консулом для заключения мирного договора, поскольку и Англия, и Франция уже порядком устали от войны, длившейся на тот момент десять лет. Я оказался очень полезен месье Отто по причине своего прекрасного знания английского языка, а кроме того, если позволите так выразиться, по причине замечательных дипломатических способностей. Счастливое это было время, когда мы жили на площади Блумсбери… Климат вашей страны, месье, правду сказать, отвратителен, но в этом есть и своя прелесть: прекраснейшие цветы лучше всего растут как раз под дождем, достаточно взглянуть на ваших юных соотечественниц… Надеюсь, вы меня понимаете.

Так вот, посол, месье Отто чрезвычайно много трудился в связи с заключением мирного договора. Остальным сотрудникам тоже было не до отдыха. По крайней мере, нам, к счастью, уже не довелось тогда иметь дело с Питтом. Он был ужасным человеком, этот ваш премьер-министр, и во всех случаях, когда хотя бы дюжина наших инакомыслящих составляли заговор против интересов Франции, можно было не сомневаться, что он стоит за их плечами тринадцатым. Тем не менее ваша нация оказалась достаточно сообразительной, чтобы отстранить его от дел, и вместо него мы стали иметь дело с месье Аддингтоном. Однако министром иностранных дел был лорд Хауксбери, так что именно с ним нам и надлежало торговаться.

Поверьте мне, это были отнюдь не детские игрушки. За десять лет войны Франция и Англия захватили немало принадлежащих друг другу территорий. Что следовало отдать и что сохранить, оставалось под вопросом. Вот, скажем, какой-нибудь остров – стоит ли он того, чтобы его обменять на тот полуостров? Если мы совершим уступки в Венеции – добьемся ли уступок в Сьерра-Леоне? Оставив Египет во владении дружественной англичанам Турции – вернем ли мыс Доброй Надежды, отобранный вами, англичанами, у наших союзников голландцев? Именно так мы и пререкались, пытаясь противостоять друг другу, и я замечал, что месье Отто возвращается в посольство настолько измотанным, что мне с секретарем приходилось помогать ему добраться до дивана. Тем не менее дела наши продвигались, и однажды настал вечер, когда мы с англичанами наконец пришли к соглашению по поводу будущего договора.

Теперь вам следует знать, месье, что основной картой, разыгрываемой нами на каждом этапе игры, был Египет. Англичане оказались очень обеспокоены тем, что наши войска занимают эту территорию: мы получили доступ к различным участкам Средиземноморья, к тому же англичанам приходилось опасаться, что из Египта наш славный Маленький капрал^[25] направит свою поступь в Индию. Поэтому в случаях, когда лорд Хауксбери отказывался передать нам какую-нибудь территорию, оставалось лишь ответить: «Ну что же, мы отказываемся покинуть Египет», и расклад сразу же менялся в нашу сторону, причем самым решительным образом. Пользуясь этим козырем, мы выторговали замечательно благоприятные для себя условия – в частности, заставили англичан отказаться от мыса Доброй Надежды. Мы, месье, во что бы то ни стало стремились не пускать вашу нацию в Южную Африку, поскольку история научила нас, что точка опоры Британии в какой-либо части света – это Британская империя спустя полстолетия. Не армии или флота вашего мы остерегаемся, но ваших младших сыновей, людей в поисках карьеры. Когда мы, французы, устанавливаем свое владычество над какой-нибудь землей, это приводит к тому, что мы остаемся в Париже и поздравляем друг друга с достижениями. У вас же все иначе. Вы берете с собой жен и детей и отправляетесь, движимые любопытством на своем опыте испытать, что же это за земля; в результате отобрать у вас эту новую территорию оказывается не менее сложно, чем, скажем, вывезти из Лондона хотя бы ту же площадь Блумсбери.

Итак, первого октября было решено подписать соглашение. Утром я поздравлял месье Отто со счастливым завершением его трудов. Человек это был небольшого роста, с бледным лицом, и ему была свойственна некоторая оживленность, или, лучше сказать, экзальтация: чрезвычайно обрадованный собственным успехом, он в тот день буквально не мог усидеть на одном месте – бегал по комнатам, вел шумные разговоры, смеялся, в то время как я, по восточному обычаю скрестив ноги, сидел в углу на кушетке. Вдруг появился курьер с письмом, доставленным из Парижа. Отто, бросив взгляд на строки депеши, не сказал ни слова, но его колени вдруг подогнулись, и он повалился на пол в совершенно бессознательном состоянии. Я подскочил к нему, курьер тоже, и мы понесли месье Отто к дивану. Казалось, месье Отто был уже мертв – но нет, приложив ладонь к его груди, я ощутил удары сердца.

– Что произошло? – спросил я.

– Не знаю, – ответил посыльный. – Месье Талейран потребовал, чтобы я гнал так быстро, как не ездил никогда прежде, и передал письмо месье Отто из рук в руки. Еще вчера, в полдень, я был в Париже.

И вот тут – моя вина, месье, но удержаться было трудно – я все же заглянул в письмо, взяв его из мертво неподвижной руки месье Отто. Господи всемогущий! Меня словно молнией ударило. Нет, в обморок я не упал, но опустился на диван рядом с месье Отто и разрыдался. Всего лишь несколько слов, но из них мне стало ясно, что Египет был оставлен нашими войсками в прошлом месяце. Все результаты нашего труда, наш договор, уничтожались этими словами, поскольку оттого-то наши противники и согласились на выгодные для нас условия, что египетская территория принадлежала именно нам. Приди эта депеша двенадцать часов спустя, какое нам было бы до нее дело? Но сейчас договор еще не подписан. Мыс Доброй Надежды, Мальта – все это будет потеряно, ведь теперь нам нечего предложить в обмен.

Но над нами, французами, не так-то легко одержать победу. Вы, англичане, нас часто недооцениваете, поскольку вам кажется, что если мы охотно демонстрируем свои эмоции, в противоположность вашей сдержанности, то отсюда следует, будто натура наша женственна и хрупка. В истории есть немало случаев, это опровергающих.

Месье Отто очнулся наконец, и между нами начался разговор, как теперь быть.

– Все бессмысленно, Альфонс, – проговорил месье Отто. – Если я предложу англичанам подписать договор теперь, они, увы, лишь посмеются надо мной.

– Мужайтесь! – вскричал я. И тут в голове у меня возникла отличная мысль: – Есть ли у вас основания считать, что англичанам эта новость известна? Может статься, они подпишут договор прежде, чем узнают о ней!

Месье Отто вскочил с дивана, радостно простерши руки, чтобы меня обнять.

– Вы меня буквально спасаете, Альфонс! – воскликнул он. – И вправду, им неоткуда знать об этом. Новость нам была передана из Тулона в Париж, затем в Лондон; к ним она прибудет морским путем через Гибралтар. Едва ли кто-то сейчас в Париже знает о ней, кроме Талейрана и первого консула. Если сохраним эту новость в тайне, будет шанс подписать наш договор.

Ну а теперь, месье, вообразите себе ужаснейшее беспокойство, переживаемое нами на протяжении того дня. Никогда, никогда я не смогу забыть бесконечно длящиеся часы, когда мы сидели, прислушиваясь к любому отдаленному крику: не признак ли это радости, вызванной в Лондоне новостью? Месье Отто состарился за день; я же, находя, что легче выйти и встретить опасность лицом к лицу, чем, пребывая в бездействии, ждать ее приближения, вечером принялся блуждать по городу. В фехтовальном зале месье Анджело, и в боксерском салоне месье Джексона, и в клубе Брукса^[26], и в кулуарах палаты общин – всюду, куда я ни заходил, не было сказано ни слова о тревожащей нас новости. Но что если милорд Хауксбери получил это известие, подобно нам, из рук посыльного?

Сегодня вечером, ровно в восемь, нам предстояла встреча с милордом на Харли-стрит, у него дома, и встреча эта была посвящена не чему иному, как окончательному заключению мирного договора. Перед выходом из посольства я упросил месье Отто выпить два бокала бургундского, чтобы тревога на его лице и трясущиеся руки не вызвали подозрения у господина министра иностранных дел.

Около половины восьмого мы сели в карету. Войдя к милорду и обменявшись с ним парой фраз, месье Отто под предлогом, будто забыл свой портфель, вышел наружу – специально для того, чтобы уведомить меня, что переговоры идут отлично. Лицо его буквально расцвело: не от бургундского, а от радости.

– Он ничего не знает, – прошептал месье Отто. – Ах, если б только удалось все завершить в ближайшие полчаса!

– Дайте мне знать немедленно, сразу, как только все закончится благополучно, – сказал я.

– Для чего же?

– Чтобы до той поры ни один курьер не проник в здание. Я, Альфонс Лакур, даю вам слово, что этого не случится.

Он обеими руками потряс мою ладонь.

– Я переставлю поближе к окну одну из свечей, которые находятся на столе – вон за тем окном, взгляните. Это будет наш знак, – сказал он и поспешил внутрь дома, оставив меня в карете одного.

Итак, нам следовало обеспечить себе свободных полчаса, всего только полчаса, чтобы игра была окончательно выиграна. Едва только я начал обдумывать, как этого добиться, – и тут со стороны Оксфорд-стрит показались огни быстро приближающейся кареты. Неужели в этой карете сидит курьер? Что же я могу предпринять в этом случае?! Я был готов даже к тому, чтобы убить его, этого курьера – да, убить, но только бы не позволить зачеркнуть результаты нашего труда. Тысячи людей на войне жертвуют своей жизнью во имя победы, так почему бы не пожертвовать жизнью ради удачных условий мира, а не ради войны? Взойти на эшафот – что ж, пусть так: ради блага страны не жалко и собственной жизни.

Я уже нащупал рукоять кривого турецкого кинжала, висевшего у меня на поясе, – однако карета, столь меня встревожившая, благополучно прогрохотала мимо.

Впрочем, если гонец не прибыл сейчас, это может произойти через несколько минут. Но теперь у меня, по крайней мере, есть возможность подготовиться. Прежде всего необходимо предусмотреть, чтобы никакое подозрение не пало на наше посольство.

В этот момент я увидел то, что у вас в Лондоне называется «хокни»: запряженный парой наемный экипаж для богатых клиентов, можно сказать, настоящую карету – на шесть мест, с мягкими сидениями внутри и, главное, с полностью закрытым кузовом. Приказав нашему кучеру подъехать вплотную к дому, где мы расстались с месье Отто, я вышел на улицу и заговорил с возницей «хокни». Экипаж оказался свободен. Я заплатил вознице целую гинею вперед – и он после этого слушал меня очень внимательно, сразу поняв, что заказ предстоит во всех смыслах необычный, но ничуть против этого не возражая.

– Это задаток, – предупредил я. – Если в точности выполнишь все мои инструкции – получишь еще столько же.

– Хорошо, хозяин, – сказал кучер, уставив на меня совершенно непроницаемый взгляд, в котором если что и читалось, то лишь абсолютная решимость не проявить даже малейших признаков тревоги или любопытства.

– Через некоторое время я сяду в твой экипаж с еще одним джентльменом. После этого двинешься прямо по Харли-стрит. Никаких других пассажиров не брать. Когда доедешь до конца улицы – разворачивайся и езжай обратно. Так и будешь возить нас по Харли-стрит, пока я не выйду. После этого доставишь второго пассажира в клуб Уайтье на Бартон-стрит^[27].

– Хорошо, хозяин, – повторил кучер тем же тоном.

Итак, я остался под окнами дома милорда Хауксбери, и вы можете легко представить себе, месье, сколь часто взгляд мой возвращался к тому самому окну, ловя мерцание свечи – которое, как я надеялся, вот-вот должно было стать ярче. Одна минута… вторая… пятая. И еще пять минут. О, как долго тянется время! Ночь – одна из обычных октябрьских ночей: холодная, промозглая; белесый туман, простершийся над мокро блестящими камнями мостовой; и сквозь этот туман проглядывают, едва видимые, тусклые пятна масляных фонарей. В пятидесяти шагах все терялось, и оставалось лишь пытаться, прислушиваясь, улавливать стук копыт, грохот колес по мостовой… Мрачное это место, месье, – Харли-стрит, даже в солнечный день, а не то что туманным, дождливым вечером, когда окрестности озаряет лишь тусклый свет масляных фонарей. Может быть, и респектабельное, но уж больно унылое. Французу никогда не оценить вашу лондонскую респектабельность…

Особенно же мрачной она мне представлялась в тот вечер, когда беспокойство буквально изглодало всю мою душу. О, право слово, место это казалось самым унылым, самым безрадостным на всей необъятной земле!

Я ходил туда-сюда, временами с силой хлопая себя по рукам, чтобы они не замерзали, и по-прежнему напрягая слух. Как вдруг сквозь однообразно-монотонные звуки колес и копыт, доносящиеся с Оксфорд-стрит, я услышал более громкий, приближающийся, становящийся все более и более явственным звук. Вскоре передо мной, рассекши туман, возникли два огня – и легкий кабриолет подкатил к дому министра иностранных дел. Прежде чем экипаж успел остановиться, его пассажир, невысокий молодой человек, соскочил на мостовую и поспешил к дверям. Кучер повернул лошадь, и кабриолет вновь растаял в тумане.

О, именно в момент действия, месье, я проявляю себя как никогда! Сейчас, когда вы видите меня, наслаждающегося вкусом вина в кафе «Прованс», вы и представить себе не можете, каких высот, какого предела человеческих способностей я умею достичь! Однако в тот день, месье, когда стало ясно, что все достижения в ходе десятилетней войны находятся теперь под угрозой, я оказался великолепен. Это была последняя наша кампания, а я олицетворял собой и армию, и генерала.

– Сэр, – проговорил я, дотронувшись до плеча молодого человека, – вы – курьер, посланный к лорду Хауксбери?

– Да.

– Я жду вас здесь уже полчаса. Вы должны немедля ехать со мной: лорд Хауксбери находится во французском посольстве.

Я произнес это с такой непоколебимой уверенностью, что курьер не промедлил ни на миг. Когда он сел в карету, а я последовал за ним, душу мою охватила такая пронзительная радость, которая едва не прорвалась наружу радостным воплем. Он был мал и тщедушен, этот курьер Министерства иностранных дел, почти как месье Отто, ну а я… Вы же видите, каковы мускулы на моих руках даже сейчас, в столь почтенном возрасте, – вообразите же, какова была крепость моих мышц в то время, когда мне стукнуло всего лишь двадцать семь!

Однако после того, как я усадил карьера в карету, закономерно возник вопрос, что с ним, собственно, делать? Причинять ему вред, если в этом не возникнет крайней необходимости, все же не хотелось бы.

– Дело не терпит отлагательств, – сказал он. – Письмо, которое я держу при себе, должно быть вручено лорду Хауксбери немедленно.

Доехав до конца Харли-стрит, карета, в соответствии с моим планом, развернулась и поехала назад.

– Эй! – закричал курьер. – Что это значит?

– Вы о чем? – задал вопрос я.

– О том, что мы возвращаемся! Где лорд Хауксбери?

– Лорда Хауксбери вы увидите воочию, причем вскоре.

– Выпустите меня немедленно! – заорал он. – Тут какой-то подвох. Кучер, останови карету! Выпустите, говорю вам!

Я с силой отшвырнул курьера на сиденье, едва только он попытался ухватиться за ручку двери. Тогда он принялся отчаянно звать на помощь. Я зажал ему ладонью рот, он впился мне зубами в руку – но это меня не остановило. Отобрав у курьера его собственный шейный платок, я завязал ему рот. Он, впрочем, продолжал еще издавать нечленораздельные звуки, однако моим планам это не препятствовало: шум заглушался стуком колес по мостовой. Тут мы проехали мимо дома милорда, и я увидел, что свечи перед окном по-прежнему нет.

Курьер некоторое время сидел тихо, и я видел блеск его глаз, поскольку в карете было довольно-таки темно. По-видимому, его отчасти ошеломила та сила, с которой я швырнул его на сиденье. Кроме того, возможно, он обдумывал, как ему быть в его ситуации. Когда курьеру удалось частично освободиться от закрывавшей рот повязки, он проговорил:

– Возьмите мои часы и кошелек, только отпустите!

– Нет-нет, сэр, – сказал я, – я такой же честный человек, как и вы.

– Но кто же вы?

– Решительно не имеет значения, как меня зовут.

– Что вам от меня нужно?

– Причина такого моего поведения – пари. Всего-навсего пари, которое я заключил.

– Пари? Что вы имеете в виду? Вы осознаёте, что я исполняю поручение высокой государственной важности – тот, кто мне в этом препятствует, имеет отличный шанс узнать, как выглядит тюрьма изнутри?

– Месье, то есть сэр, изволит не знать, что означает слово «пари»? В переводе на английский это… гм… Короче говоря, для француза это слово столь же свято, как для англичанина – понятие «спорт»!

– Вы пожалеете об этом спорте прежде, чем вам достанется выигрыш! – воскликнул он. – Ну ладно: в чем заключается это ваше сумасбродное пари? Только быстро!

– Я заключил пари, что прочту мой перевод главы Корана первому же джентльмену, которого встречу на улице.

Право слово, не знаю, отчего мне пришла в голову именно эта, а не другая мысль. Должно быть, потому, что я и вправду все свободное время освежал в памяти мою работу над переводом Корана.

При этих словах мой собеседник опять проявил неблагоразумное желание выскочить из экипажа. Пришлось вновь отбросить его на сиденье.

– Как много времени это займет?! – задыхаясь, выдавил из себя курьер.

– Зависит от главы, – кротко ответил я.

– Черт с вами, читайте самую короткую и отпускайте меня!

– А правильно ли это будет? – задумчиво возразил я. – Мое пари гласит: «Прочитать главу Корана». Из этого не следует, что имеется в виду самая короткая глава. Успокойтесь: что имеется в виду самая длинная – тоже не следует. По умолчанию примем среднюю длину.

– Караул! Караул!! Караул!!! – взвыл мой пленник, и мне пришлось вернуть его шейный платок на прежнее место: если вы еще не забыли, этот платок был использован в качестве кляпа.

– Терпение, мой друг! – внушительно пояснил я. – Чем больше терпения вы проявите, тем скорее будете свободны. Я даже готов пойти вам навстречу и предоставить возможность самостоятельного выбора. Скажите, какая глава представляет наибольший интерес лично для вас? Могу даже освободить вам рот, если будете благоразумны… вот так… Признайтесь, что в сложившихся обстоятельствах я мог бы проявить и меньшее великодушие, не правда ли?

– Скорей, скорей, скорей! – ответил курьер, тяжело дыша.

– Предпочитаете суру «Верблюд»? – спросил я.

– Да, да, предпочитаю!

– А может быть, суру «О быстроногости коней»?^[28]

– Да, да, да – только скорей!!!

Мы снова проехали мимо дома министра – и, увы, на окне все еще не было свечи. Что мне оставалось делать? Я устроился поудобнее и принялся читать суру «О быстроногости коней».

У вас, англичан, принято говорить, что «каждый человек читает свою Библию». А как насчет своего Корана, месье? Вы без труда его читаете – я имею в виду, наизусть? Лично для меня это труда не составляет, не составляло и тогда. Это дело не терпит спешки, о нет! И правду сказать: ведь на Востоке никто никогда никуда не спешит, а Коран был написан именно для них, для людей Востока. Я декламировал медленно и торжественно, как то подобает при чтении священных текстов, так что вскоре молодой англичанин с жалобным писком вновь затрепыхался, пытаясь выскочить из экипажа – да где ему!

«…И тем же вечером привели к нему лошадей, и каждая из этих лошадей стояла на трех ногах, упершись концом копыта четвертой ноги в землю, и когда эти лошади были поставлены перед ним, он сказал: “О, горе мне! Глядя на этих прекрасных скакунов, возлюбил я земные блага любовью чрезмерной, позабыв о высшем! Итак, пусть они будут возвращены в мою собственность!” И когда его слова были исполнены, принялся он подрезать им поджилки…»

Как раз на этих словах юноша прекратил попытки выскочить наружу – и вместо этого бросился на меня. Боже мой! Едва ли мне удастся толком вспомнить, что происходило на протяжении следующих минут! Этот недомерок, оказывается, кое-что смыслил в отвратительном искусстве, которое у вас именуется «английский бокс». Удар у него был поставлен. Я попытался было сгрести его в охапку, и мне это даже удалось, но – бац, бац! – один глаз у меня заплыл, а из носа хлынула кровь… Все еще держа курьера в жестком захвате, я пригнул голову и попытался боднуть его в лицо. Бац! – он проводит мне, как это называется, хук снизу. Будь у нас меньше разница в весовых категориях или будь внутри кареты попросторней, победа осталась бы за ним, но в сложившихся обстоятельствах ему не повезло. Мы сцепились в ближней схватке, упали на мягкие подушки сиденья, я оказался сверху – и придавил его к сиденью всей силой мышц и всем весом своего тела, да так, что он едва мог вздохнуть.

Одержав наконец победу, я заозирался в поисках чего-либо, чем бы можно связать моего пленника. Пришлось использовать для этого шнурки от ботинок: одним, месье, я крепко стянул ему руки в запястьях, другим ноги у лодыжек. Рот снова заткнул шейным платком, благо платку уже было не привыкать. Англичанин лежал неподвижно: он только и мог, что сверлить меня взглядом, а это мне не вредило.

Проделав все это, я кое-как унял хлещущую из моего носа кровь, выглянул в окошко «хокни»… О, счастье, месье! – мы в очередной раз проезжали мимо резиденции министра, и свеча, славная маленькая свеча, сияла за стеклом. Вы сами, месье, без труда можете себе представить, с каким ликованием я на нее воззрился. Один, без чьей-либо помощи, вот этими руками я сделал так, что капитуляции целой армии и потери ключевой провинции словно бы и не было. Да, месье: тот успех, что был достигнут вашим Аберкромби и пятью тысячами его солдат на берегу Абукирского залива, оказался уничтожен единолично мной. И эту победу француз одержал над англичанами прямо посреди их столицы, сидя в наемном английском экипаже. Вот так, месье!

Теперь счет уже пошел буквально на секунды, поскольку в любой момент господин посол мог выйти. Я окликнул своего кучера, дал ему его вторую гинею и сказал, что теперь он может ехать по указанному ранее адресу. Сам же я выскочил наружу и моментально проскользнул в посольскую карету, стоявшую у входа. В то же мгновение дверь этого парадного входа отворилась, и министр почтительно проводил посла до самой кареты. Они продолжали что-то оживленно обсуждать, но я сразу увидел, что лорд Хауксбери вышел из дома без головного убора, а из такого вопиющего нарушения этикета можно было сделать только один вывод: официальная часть переговоров завершена.

Милорд как раз вежливо приоткрыл перед послом дверцу кареты, когда вдруг по мостовой бешено простучали колеса – и какой-то человек буквально на ходу выпрыгнул из принесшегося экипажа.

– Депеша, очень важно, крайне срочно, милорду Хауксбери в собственные руки! – крикнул он.

С неприятным изумлением я обнаружил, что это не «мой» курьер, а кто-то совсем незнакомый. Министр выхватил из его руки депешу и, склонившись к каретному фонарю, тут же прочитал ее. Поверьте мне на слово, месье: после первых же строк его лицо сделалось белее вот этой тарелки.

– Месье Отто! – воскликнул он. – Оказывается, мы подписали договор, руководствуясь недостоверной информацией! Франция не может уступить Египет: он уже находится в наших руках!

– Что?! – воскликнул месье Отто. – Но это невозможно!

– Это неоспоримо. В прошлом месяце Египет покорился Аберкромби.

– Какая удача! – произнес месье Отто. – Я имею в виду – что мы как раз успели подписать договор!^[29]

– Да, черт возьми, это крайне удачный для вас день, сэр! – с этими словами министр резко повернулся и зашагал ко входу в свой дом.

Шила в мешке не утаишь, месье, поэтому на следующий день за мной явились молодцы, которые у вас именуются боу-стрит-раннеры^[30]. Но они опоздали: нас уже разделял Ла-Манш. Английские стражи порядка все еще искали вашего покорного слугу по эту сторону пролива – в то время как он, то есть я, Альфонс Лакур, как раз принимал поздравление месье Талейрана и первого консула.