Великая Война

Идеи Либенфельса не могли не найти в дальнейшем отклика в сердцах немцев — для них, считавших себя неправо ущемленными, вопрос крови стал вопросом чести. К этому мы еще вернемся. Но пока что важнейшим казалось определение политической самостоятельности немецкого государства, то есть присоединения к истинно немецкому обществу всех тех немцев, которые невольно оказались вне его границ. Эти немцы за пределами немецкого мира и «помогли» образоваться кризису 1914 года, который завершился кровопролитной мировой войной. Эта война сразу определила противостоящие стороны: Германия оказалась в одной связке с Австро-Венгрией и Италией, а противной стороной выступил блок Антанты — Англия, Франция, США и Россия. Позиции мелких стран определялись согласно их зависимости от крупных. Страны Антанты имели больше возможностей победить, хотя бы потому, что немцам и их союзникам пришлось вести войну на два фронта — западный (Франция, Англия, США) и восточный (Россия). Страны центра были зажаты в смыкающееся кольцо: таким образом союзники собирались «додавить» Германию и вынудить ее к сдаче с последующим земельным переделом.

Если до войны родилась философия, которая ориентировалась на воина-героя, то война как раз и стала тем горнилом, где родились сами герои. Именно эти люди, прошедшие четыре года ада, смогли развить свое духовное-материальное как нечто неделимое, они научились преодолевать страх смерти. Так что секрет успешности «древней арийской» модели осознания мира лежал как раз в четырех годах войны. Начало этой мировой бойни очень многие немцы восприняли как момент очищения, как благую весть. Гитлер, который был тогда патриотически настроенным молодым человеком, тоже воспринял войну как лучшую из возможных новостей: для него воздух вдруг запах озоном, как после грозы.

«Помилуй Бог, — писал он потом, — разве не ясно, что война 1914 г. отнюдь не была навязана массам, что массы, напротив, жаждали этой борьбы! Массы хотели, наконец, какой-либо развязки. Только это настроение и объясняет тот факт, что два миллиона людей — взрослых и молодежи — поспешили добровольно явиться под знамена в полной готовности отдать свою последнюю каплю крови на защиту родины. Я и сам испытал в эти дни необычайный подъем. Тяжелых настроений как не бывало. Я нисколько не стыжусь сознаться, что, увлеченный волной могучего энтузиазма, я упал на колени и от глубины сердца благодарил Господа Бога за то, что он дал мне счастье жить в такое время».

25-летний Адольф Гитлер среди толпы, собравшейся на Одеонплац в Мюнхене 1 августа 1914 года, радуется объявлению войны

В те дни Гитлер уже перебрался в Мюнхен. Там, на Одеонплац, главной площади города Мюнхена, он стоял в массе других немцев и бурно аплодировал началу войны. Он рвался на фронт, хотя тут возникали некоторые сложности: слабое здоровье и австрийское гражданство. Однако ему удалось-таки добиться определения в баварский полк. Для него наступили лучшие дни, незабываемый период земного существования; душа его пела. Позже он так вспоминал это начало пути: «Дело шло о том, быть или не быть германской нации; дело шло о нашей свободе и нашем будущем. Государству, созданному Бисмарком, теперь приходилось обнажить меч. Молодой Германии приходилось заново доказать, что она достойна тех завоеваний, которые были куплены в геройской борьбе нашими отцами в эпоху битв при Вейсенбурге, Седане и Париже. Если в предстоящих битвах народ наш окажется на высоте положения, тогда Германия окончательно займет самое выдающееся место среди великих держав. Тогда и только тогда Германия сделается несокрушимым оплотом мира, а нашим детям не придется недоедать из-за фантома „вечного мира“».

Эти слова написаны были в ландсбергской тюрьме, после пивного путча, так что упоминание недоедающих детей — позднейшее дополнение. В те дни Гитлер не думал ни о каких детях и их безработных отцах. Тогда он шел по велению сердца путем воина — славный солдат на славную войну ради славы Германии и ее единства. Ученик Листа и Либенфельса желал победить или умереть. Смерти, стоит признать, он вовсе не боялся. Среди других новобранцев, наспех (как и он) обученных в тренировочном лагере, Гитлер разительно выделялся: он точно знал, зачем пошел на войну. Ничего личного или сентиментального не было в его мыслях. Как вспоминали его сослуживцы, Гитлер своими мыслями был очень далеко — наверно, на войнах древних ариев, иногда, точно пробудившись, он вскакивал и начинал говорить о справедливости этой войны и о скорой победе. Тогда в этом он был совершенно уверен. Он не пригибался под обстрелом, он вообще не замечал таких мелочей. Удивительно, но ему везло, пули его боялись. Все, что он раньше читал только в книгах и о чем говорили ему философы, нашло теперь адресата: он почувствовал, что такое война. Тяготы переходов, пот и грязь, кровь — его ничего не могло смутить. Близость смерти сделала его ощущения насыщенными. Это вряд ли могли понять солдаты, призванные на фронт без их желания. Это вряд ли могли понять и командиры, выполняющие свою работу. Для Гитлера эта война была свершением сокровенных надежд. Что будет дальше? Единая сильная Германия. А если смерть? Тогда — по Листу — он умрет и снова возродится в сильной личности, такой как Бисмарк, Колумб или Лютер. Он-то знал, что «будет рожден героем»; начнет «свое следующее существование в человеческом облике более сознательно, чем остальные», обеспечит «себе рождение в более подходящих условиях» — ради такого перерождения смерть всего лишь ступень на пути к высотам.

Не стоит думать, что «приживание» на войне пришло к нему сразу. Как нормальный человек, он не мог не страшиться смерти, о чем честно рассказывал позже: «Ужасы повседневных битв вытеснили романтику первых дней. Первые восторги постепенно остыли. Радостный подъем сменился чувством страха смерти. Наступила пора, когда каждому приходилось колебаться между велениями долга и инстинктом самосохранения. Через эти настроения пришлось пройти и мне. Всегда, когда смерть бродила очень близко, во мне начинало что-то протестовать. Это „что-то“ пыталось внушить слабому телу, будто „разум“ требует бросить борьбу. На деле же это был не разум, а, увы, это была только — трусость. Она-то под разными предлогами и смущала каждого из нас. Иногда колебания были чрезвычайно мучительны, и только с трудом побеждали последние остатки совести. Чем громче становился голос, звавший к осторожности, чем соблазнительнее нашептывал он в уши мысли об отдыхе и покое, тем решительнее приходилось бороться с самим собою, пока наконец голос долга брал верх. Зимою 1915/16 г. мне лично удалось окончательно победить в себе эти настроения. Воля победила. В первые дни я шел в атаку в восторженном настроении, с шутками и смехом. Теперь же я шел в бой со спокойной решимостью. Но именно это последнее настроение только и могло быть прочным. Теперь я в состоянии был идти навстречу самым суровым испытаниям судьбы, не боясь за то, что голова или нервы откажутся служить».

Гитлер научился просто не обращать внимания на этот естественный страх смерти. Он страх преодолел, потому и выжил.

Подобных Гитлеру людей было на самом деле немало. Эти молодые люди исповедовали другую, не общепринятую эстетику. По сути они были футуристами или вышли из футуристов. Эта молодая поросль с упоением внимала сверкающим и острым как клинок строфам и ритмам новой поэзии, сумевшей преодолеть тягомотину старого стихосложения. Строгость, напор, стремительный ритм, отстранение от эмоций и любого сентиментального жеста, видимая холодность и отточенность формы — вот были признаки нового явления. Все, что слабо и мягко, лениво и пустословно, — мусор.

Филипп Маринетти — поэт, давший начало итальянскому фашизму

Недаром, обращаясь к Маринетти, давшему рождение итальянскому фашизму, прекрасному поэту, Бенн некогда сказал: «В эпоху притупившихся, трусливых и перегруженных инстинктов вы основали искусство, которое отражает пламя битв и порыв героя… Вы призываете „полюбить опасность“ и „привыкнуть к отваге“, требуете „мужества“, „бесстрашия“, „бунта“, „точки атаки“, „стремительного шага“, „смертельного прыжка“. Всё это вы называете „прекрасными идеями, за которые умирают“».

Для Маринетти, как и для Гитлера, идеи, за которые умирают, вовсе не были фигурой речи. Гитлер и на самом деле умирал за них — каждый день все дни его мировой войны. Так что дополнением к кабинетной философии, которую он штудировал в мирные довоенные дни, тем самым необходимым толчком, искрой в мозгу, как раз и была не книжная, а реальная война. Одни вынесли из солдатской жизни полное отрицание таковой, кровь и грязь заслонили им лицо бога войны. Другие — и Гитлер в том числе — увидели в войне красоту и обновление души. Они шли через смерть, и это была настоящая жизнь. Если этого не признавать, то вам никогда не понять ни поколения той войны, ни мироощущения Гитлера. А без этого невозможно понять и особенностей того государства, которое он потом создал.

Война никогда не была для него трагедией, трагедией был вечный мир и зажравшийся буржуа, у которого случается инфаркт от падения курса акций. С годами, конечно, он стал спокойнее, получив власть, он рассматривал войны как политик, но если приходилось выбирать между войной и миром, он выбирал войну, даже не потому, что его государство было отлично отлаженной военной машиной и ничего иного не умело, а просто потому, что мир — худшее из зол. Мир не дает движения. Только жизнь на грани, когда перед глазами всегда стоит смерть, дает духовный рост. Этого он требовал от своих сограждан. Этому он научился на Первой мировой. Война для него — не удивляйтесь — была творческим процессом. Его бог, создавший подлунный мир, был воином, и образ и подобие его, богоподобный человек — тоже был воином, иначе он просто не был человеком.

Поколение, которое потом будет жадно внимать Гитлеру, прошло через войну. Это об этом поколении Эрнст Юнгер говорил: «В мире о нас ходит молва, что мы в состоянии разрушить храмы. И это уже кое-что значит во время, когда осознание бесплодности приводит к возникновению одного музея за другим… Мы славно потрудились на ниве нигилизма. Отказавшись от фигового листа сомнений, мы сравняли с землей XIX век (и нас самих!). Лишь в самом конце смутно обозначились лица и вещи XX… Мы, немцы, не дали Европе шанса проиграть».

Это было поколение проигравших войну немцев. То, что начиналось так счастливо и так упоительно, обернулось настоящим кошмаром: немцы подписали тяжелый для страны Версальский договор, по которому лишались своих территорий — Восточной Пруссии, Судет, Эльзаса, Лотарингии. Не то что Австрия не стала частью Германии, даже немецкий Данциг превратился в польский Гданьск. Кроме территориальных потерь были и экономические — на Германию была наложена огромная контрибуция. Но самым обидным и горьким было запрещение содержать армию и флот и иметь в стране военную промышленность. Совершенно справедливо немцы восприняли этот договор как национальный позор. Недаром Юнгер восклицал, что европейцы скорее увидят человека в бушмене, нежели в немце: «Отсюда наш страх (поскольку и насколько мы европейцы) перед самими собою, который нет-нет да и проявится, — и добавлял желчно: — Прекрасно! И не надо нас жалеть. Ведь это превосходная позиция для работы. Снятие мерки с тайного, хранящегося в Париже эталона метра (читай: цивилизации) означает для нас до конца проиграть проигранную войну, означает последовательное доведение нигилистического действия до необходимого пункта. Мы уже давно маршируем по направлению к магическому нулевому пункту, переступить через который сможет лишь тот, кто обладает другими, невидимыми источниками силы… Мы возлагаем наши надежды на молодых, которые страдают от жара потому, что в их душах — зелёный гной отвращения. Мы видим, что носители этих душ, как больные, плетутся вдоль рядов кормушек. Мы возлагаем свои надежды на бунт против господства уюта, для чего требуется оружие разрушения, направленное против мира форм, чтобы жизненное пространство для новой иерархии было выметено подчистую».

На поколение выброшенных из мира в войну и вернувшихся с войны в никуда и оказалось обращенным внимание Гитлера. Сам он был точно таким же — выброшенный в никуда. Война дала ему источник сильных (и чистых, между прочим) чувств, едва не сделала слепым, наградила только железными крестами за храбрость, но не положением в обществе или достатком, то есть получилось, что жертва, которую он собирался принести Германии (себя, жизнь), не принята, даже хуже — отвергнута. Победители всегда судят побежденных. Гитлер (и целое поколение немцев вместе с ним) оказался осужденным. Но все по тому же Листу поражение нужно использовать для победы. Война позволила почувствовать вкус истинной жизни, вкус свободы, который невозможно забыть (но невозможно и применить в мирной жизни).

Прошедшие через смерть образовали негласное тайное братство, они имели нечто общее, что навсегда объединяет, — дни войны. Юнгер назвал это странное чувство, вынесенное фронтовиками из Первой мировой, духовным хлебом жертвы. Национал-социалистическое движение, которое Гитлер собрал в партийную структуру, напрочь отметало мир лавочников и бюргеров, оно было ориентировано на юных, готовых в дни мира приносить свои жертвы, то есть сражаться. Это желание не быть буржуа, идти путем воина, выражено у Юнгера такой фразой: «В часы, когда шевелятся внутренние крылья юности, пока её взгляд скользит по крышам домов лавочников, юность должна смутно осознавать, что где-то в дальней дали, на границе неизведанного, на ничьей земле охраняется каждый сторожевой пост». Для молодого Гитлера этот отказ быть тем, чем должно, потому что так положено, можно обозначить одним словом — борьба. Недаром свою книгу он так и назвал — «Моя борьба».

Борьба предполагала продолжение военного духовного опыта — бесстрашие перед выбором жить или умереть. Смерть в этом контексте стоит усилить эпитетом «красивая». Красивыми, то есть цельными и полными силы, представлялись ему и дни будущего. Он занимался укреплением своей партии, но одновременно не забывал изначального увлечения. Он рисовал. Он рисовал будущее. Будущие дома. Будущих людей. Будущую Германию. Это была свободная страна свободных людей, победившая, хотя ее назвали побежденной. Мы совершенно напрасно считаем, что молодые люди, прошедшие окопы мировой войны, вышли оттуда циниками и психопатами: они, кажется, стали еще большими романтиками и в то же время обрели здоровый прагматизм. Гитлер в этом плане ничем от них не отличался. Просто до войны он успел начитаться Ницше, Шопенгауэра, Листа и Либенфельса. Армин Меллер приводит характерную особенность этого порожденного войной сознания.

Алькасар, крепость испанских фашистов, осажденная «красными»

Когда в 1936 году, 23 июля, во время осады коммунистами испанских фашистов в крепости Алькасара (Толедо) первые позвонили коменданту Алькасара полковнику Москардо и потребовали немедленной сдачи, аргументируя это тем, что расстреляют захваченного ими сына коменданта, между отцом и сыном состоялся такой вот разговор:

«Сын: „Папа!“

Москардо: „Да, сын, в чем дело?“

Сын: „Они говорят, что расстреляют меня, если ты не сдашь крепость“.

Москардо: „Тогда вручи свою душу Господу, крикни: „Да здравствует Испания!“ и умри как патриот“.

Сын: „Я обнимаю тебя, папа“.

Москардо: „И я обнимаю тебя, сын“».

Командир красных, ожидавший иного результата, опешил. Ему Москардо сказал: «Ваш срок ничего не значит. Алькасар не будет сдан». Мальчика, естественно, расстреляли. У красных и испанских фашистов эстетика и принципы были разными. Меллер добавляет: «Героями действия являются две отдельные, четко обозначенные фигуры: полковник и его юный сын (а не подвергшееся военной угрозе население провинции). Все разыгрывается в „холодном стиле“ и с приглушенными эмоциями. Каждый стремится сыграть свою роль (а не выполнить миссию). Все пронизано напряжением юности (сын, говорящий: „Папа“) и смерти (угроза расстрела). И все это происходит на фоне так мало знакомой туристам „черной Испании“ с тусклой, как дождь, глиной, закрытыми лицами и, конечно же, смертью». Таковы были герои тех лет, что нормальному мирному сознанию современного человека их понять трудно. Для него — это сцена из театральной трагедии, для него — живые люди так поступать не могут. В этом-то и весь фокус. Иначе не было смысла задаваться вопросом, а почему вдруг за Гитлером пошло столько людей?

Из-за программы партии?

Из-за того, что было обещано экономическое чудо и социальное равенство?

Из-за обычной модели поведения масс выбирать сторону сильного?

Из-за националистических лозунгов?

Из-за антисемитизма?

Из-за чувства мести союзникам?

Ведь первые успехи партии произошли во вполне демократической стране. Ведь Гитлер пришел к власти тоже демократическим путем. Нельзя насильно выгнать людей на улицы и заставить их кричать от радости, нельзя такое число нормальных людей заставить маршировать по улицам городов и славить своего фюрера. Нельзя, если еще власть не захвачена и люди не стали ходить на подобные мероприятия из-за одного только страха. В этом-то и сложность времени до основания Рейха.

Важно даже не только то, что обещал Гитлер, а то, как он это обещал, как выглядели он и его сторонники, какие слова говорились, какой образ творился, какие действия осуществлялись. Важны мелочи. Именно мелочи создают историю. Простота. Подтянутость. Строгость. Экспрессивность. Справедливость. Ореол мученичества. Отличие от прочих — простоватых или интеллигентных, тощих или лоснящихся от жира, но вялых, произносящих слишком много пустых слов (и не тех), ищущих компромиссов, буржуазных до отвращения или же гегемонистых до такого же — вот лучший способ привлечь внимание и — потом — симпатии. Быть непохожим. Быть напористым до агрессивности. Быть деятельным. Опережать остальных на несколько шагов. Ничего не бояться. Никому не уступать. Знать, о чем говоришь. Последнее труднее всего. Чтобы знать, нужно пережить встречу со смертью. Видите, тут пока нет ни единого слова о мистике или магии или прочей чепухе. Но для того, чтобы образ закрепился и принес успех, нужно верить в свой успех. Только вера дает победу.

Гитлер верил. Его личное дело, что вера эта была окрашена мистически, по Листу и Либенфельсу. Способ веры значения не имеет. Нужно ничего не бояться, даже смерти. И он ничего не боялся. По крайней мере, таким он был в первое послевоенное десятилетие. Такими — верящими в Германию и бесстрашными — он тогда желал видеть и других. С этим оказалось сложнее. Юношеский максимализм, который он сохранил в уже вполне сознательном возрасте, не всем казался нормальным явлением. От лидера партии ожидали несколько иного. Очевидно, он это отлично знал. С годами он научился быть адекватным и в такой среде. Или выглядеть адекватным. Но проще ему было разговаривать с молодыми людьми, еще не утратившими жажды борьбы. Это им он доказывал, что Бог живет только в гордых сердцах.

«Писатель нашего времени, чьи произведения были высоко оценены нацией, выразил свои убеждения следующими безжалостными словами: „Лишь тот, кто нуждается в Боге, ищет Бога. Тот, кто не нуждается в Нем, не ищет Его, — наставлял он юношей. — Только те люди, которые нуждаются в Боге, ищут Бога…“

Так ли это? Разве могут в истинном свете увидать Божий Образ те, чья жизнь наполнена мраком и для кого она является тяжким бременем? Не является ли Он для них лишь предусмотрительной выдумкой, необходимой для того, чтобы справиться с миром, который не удовлетворяет их в своей истинной форме, таким, как он есть в действительности? Всегда ли молитва должна быть лишь просьбой, актом утешения или нашей слабостью? Когда мы утверждаем принцип „Бог живет только в гордых сердцах“, мы имеем в виду другого Бога, нежели те, кто нуждается в Боге лишь как в утешении или, по крайней мере, другой путь обращения к Нему. Поскольку мы верим, что Бог, мужество и сила взаимосвязаны между собой, и что те, кто нуждаются в Нем не из страха, также способны искать Его. Возможно ли, чтобы молодой человек, оказав помощь своим товарищам в героической битве с вражьей силой, проведя многие горькие часы, балансируя на грани между жизнью и смертью, возможно ли, чтобы такой человек, после того как опасность прошла, разразится слезами! Гораздо вероятнее, что он обратится с молитвой к Всевышнему, и молитва его будет страстной и горячей.

Нас не особенно волнует, что именно говорит человек в таком состоянии, — нам важно то, что человек в наиболее важные моменты своей жизни продолжает с благоговением взывать к высшему, к непостижимому единству, тем самым утверждая всемогущественную веру. Человек поднимается над видимым, постижимым, утилитарным. Он возносится над всем индивидуальным и обретает знание о мире, о таинственном законе непостижимости мира, в который мы приходим и из которого смерть забирает нас в назначенный час, не спрашивая нас. Но сила и величие человека состоят в том, что хотя он рождается и не по собственной воле, но все же живет самостоятельной жизнью. Начиная с ранних лет, сила его духа постоянно возрастает, поскольку он взирает на существование как ищущий, вопрошая, что же в действительности означают 30, 60 или 90 лет прожитой им жизни. А ответ таков: верность, любовь, дружба и мужество. Одновременно и благословение, и проклятие человечества состоит в том, что до сих пор никто не смог найти легкого ответа на этот вопрос.

Бог — это не абстрактное число „икс“, которое может быть вычислено при помощи определенных математических операций. Для нас, людей, Он представляет собой не столько факт, сколько вопрос. И способность вновь и вновь ставить перед собой этот вопрос, осознавать свое существование, условия нашего существования, не будучи разрушенными этими мыслями или изнуренными ими… это представляется нам наиболее прекрасным и плодотворным проявлением духовного мужества, которое мы только можем вообразить себе.

Все рожденное проходит короткое время до смерти и борется за пищу и жилье. Гордостью человечества является умение совершить шаг за пределы жизненного круга, чтобы свободно утвердить или отвергнуть мир. Мы становимся настоящими людьми благодаря этой способности. Не существует точки, в которой умирает мысль. Тот, кто имеет мужество так чисто и радостно воспринимать в своем сердце мир и Бога, ведет простую и суровую жизнь, сохраняя постоянную бдительность. Как может превратиться он в буржуа, крупного или мелкого? Существует уровень вещей, к которому он должен подниматься вновь и вновь, пробивая свой путь к небесам: но это не уровень человека, но весь сотворенный мир, во всей его широте и глубине, открывающейся ему. Мы нуждаемся в таком торжестве и откровенно признаем, что оно нам необходимо, мы стремимся возвыситься над всем низменным и робким. Мы не желаем удобной жизни, мы стремимся постичь тайну жизни с ее сотнями тысяч и миллионами проявлений. Мы вопрошаем звезды, чья воля заставляет их чередовать свои восходы и закаты. И мы вопрошаем воды, в какую даль и глубину устремляют они свой бег.

Мы достаточно сильны сердцем, чтобы не убегать от вечных вопросов „откуда“ и „куда“, и мы не можем согласиться с тем, что научное познание законов природы может дать законченное объяснение этих причин. Наше благоговение перед глубиной мира не исчезает перед лицом необходимости вести борьбу за существование. Но мы не желаем превратиться в бездеятельных фантазеров или людей, которые, снедаемые постоянными сомнениями, не способны вести активную жизнь. Скорее мы стремимся принять жизнь такой, как она есть в повседневности, со всеми ее горестями, которые так же, как и радость, ведут нас к постижению смысла бытия. Бог, в которого мы верим, соответствует нашим сердцам. Он пребывает в наших сердцах тогда, когда они открыты и находятся в гармонии с миром. Бог живет в нас, потому что мы постоянно ищем свидетельства Его Силы в мире и стремимся приобщиться к ним. Разве это не требует гордости и благородного мужества, чтобы обрести Бога в себе? Разве это не требует благородной стойкости и способности — утвердить себя как человека перед Всемогущим Богом?

Мы возносим мольбу к Богу и Его мировому творению с тем большей верой, чем более гордыми и уверенными мы ощущаем себя. Смеющийся глаз, легкий шаг, дух, который воистину способен радоваться и возвышаться, искренняя юность, неподдельная стойкость, любовь, дружба — вот заповеди, данные нам Богом. И вновь мы соглашаемся с мыслями автора, которого мы упоминали в начале и который завершает утверждение своего поэтического кредо словами, представляющими символ Веры для всех нас: „Сила Божия творится руками человеческими. Всемогущий есть наш Судья. Наша задача — исполнить наш долг так, чтобы мы смогли предстать перед Ним как Творцом всего мироздания в соответствии с данным Им законом, законом борьбы за существование“».

Видите, о чем речь?

Идеи Листа и Либенфельса плюс военный опыт, все та же эстетика военного братства и возрождение через смерть. После этого вы будете говорить, что Рейх задумывался как бездуховное государство? Нет, именно как духовное. Даже как экзистенциальное. Только вот получилось нечто иное, совсем иное. Воплощение идей оказалось на практике не тем, чем казалось в воображении. Некоторые идеи, сами по себе не плохие и не хорошие (в научной среде нет плохого или хорошего), точнее, кажущиеся отличными на бумаге, показали себя с другой, обратной стороны. А некоторые заведомо были дурными.