Книга: Том 34. Вечерние рассказы



Том 34. Вечерние рассказы

Лидия Чарская

Полное собрание сочинений

Том тридцать четвертый



Том 34. Вечерние рассказы

Для детей среднего и старшего возраста

С рисунками


Вечерние рассказы

Волька

Том 34. Вечерние рассказы

Господа уехали в нынешнем году с дачи рано, оставив открытой дверь террасы, и Волька беспрепятственно проник в дом.

По всем комнатам носились столбы пыли, на полу бумажки от карамелек, остатки от упаковок, куски веревок, какие-то доски и целые вороха рваной газетной бумаги. Впрочем, на глаза восхищенному Вольке попадались и более роскошные вещи в виде порванного резинового мяча, желтой туфельки с детской ножонки и потрепанной книжки с картинками. Крадучись, на цыпочках, заглядывая по пути под кресла и диваны, Волька обошел горницы, быстро и бесшумно подбирая попадавшуюся ему под руки рухлядь, и проник, наконец, в комнату барышни Талечки, в которую никто никогда не допускался, кроме близких родных да еще горничной Феши, производившей в ней уборку.

Часто одиннадцатилетний Волька, гоняя поутру барских гусей к пруду, останавливался вровень с окошком барышниной комнаты, поднимался на цыпочки, стараясь заглянуть вовнутрь этого нарядного голубого гнездышка, где жила безвыходно маленькая двенадцатилетняя гимназистка Талечка. Эту Талечку никто никогда не видел в саду или на террасе. Она безвыходно проводила все лето в своей голубенькой комнатке или на балконе, прятавшемся под белой маркизой, или же в тенистом палисаднике, примыкавшем к большому саду.

Три гимназиста, братья Талечки, успели крепко подружиться с Волькой, сыном прачки Кузьминичны, исполнявшим несложную роль птичьего пастуха на господском дворе, то есть приглядывавшего за курами, гусями и утками и за это получавшего аккуратно ровно полтора целковых в месяц. Но Талечка точно умышленно пряталась и от Вольки, и от Кузьминичны, и от всего дома на своем крошечном балкончике под белой маркизой.

Знал Волька одно: барышню Талечку баловали напропалую. И приезжая еженедельно, в субботние вечера, под праздник на дачу, сам барин, генерал Градушин, постоянно привозил что-нибудь особенное для Талечки. Правда, баловал барин и троих сыновей — Мишу, Нику и Витю, но Талечка получала вдвое лучшие подарки и гостинцы, нежели братья. Впрочем, те и не сетовали за это на сестру.

Двенадцатилетняя Талечка была калекою. Она ходила на костылях, если можно было только назвать ходьбою ее медленное передвижение из голубой комнаты на балкончик и обратно.

Волька несколько раз всего за лето видел худенькую бледнолицую девочку, сидевшую на балконе или у окна своей горницы. Видел он и те прекрасные вещи, которые привозил генерал своей калеке-дочери.

Роскошные книги, альбомы, фотографический аппарат, граммофон (к последнему долго не мог привыкнуть Волька, пугаясь его «страшенного» голоса, будившего вечернюю тишину), целые ящики конфет и прочие интересные и вкусные вещи — все это уставляло днем крошечный балкончик под белой маркизой, привлекая исключительное внимание Вольки.

Самая комната барышни Талечки представляла для маленького пастушка целый особенный мирок, целое маленькое царство, куда стремилось его возбужденное любопытством воображение. Гимназисты Миша, Ника и Витя против собственного желания поджигали это Волькино любопытство. Про голубую Талечкину комнатку они рассказывали настоящие чудеса.

Там, оказывается, стоял нарядный мраморный умывальник, выписанный из чужой земли, и туалет, и особенный шкаф с потайными ящиками, и диковинный письменный стол с музыкой и какое-то особенное зеркало, отражающее со всех сторон сразу человеческую фигуру — словом, целая масса интересных и привлекательных вещей.

Но посмотреть эти вещи было никак невозможно, как и не было никакой возможности для бедного пастушка проникнуть в голубую комнату.

Вещи эти со всевозможной осторожностью упаковывались прислугой и в отдельном фургоне привозились весною из города на дачу, с тем чтобы с тою же осторожностью по окончании лета быть снова отправленными обратно, в город.

На вопрос Вольки, обращенный к кому-то из барчуков, почему-де все эти вещи не оставляются на городской квартире, а перевозятся по десяти раз с места на место, Волька помнит это прекрасно, Ника ответил:

— А потому что Талечка никуда не выходит летом из-за своей болезни, и единственное ее удовольствие — иметь все то на даче, что окружает ее в городе. У нас есть все: и рыбная ловля, и игры на воздухе, и лес, и катанье в лодке, и верховая езда, а Таля всю свою жизнь прикована к креслу, как же и не побаловать ее.


Том 34. Вечерние рассказы

Эти слова Волька встретил легкой саркастической усмешкой.

Эка невидаль — больные ноги, подумаешь! Горе какое! Да он, Волька, с восторгом бы за них отдал свои здоровые, быстрые, резвые ноги, лишь бы воспользоваться всеми теми удобствами, удовольствиями и подарками, да сидеть неподвижно, словно кукла, на одном месте, а тебе чтобы все услуживали да юлили перед тобою. Не жизнь, а масленица. А тут работай с утра до ночи: матери дров наколи, воды натаскай, за птицей, ежели лето, присмотри за господской. А зимой в школу беги, а после школы-то опять гонка; белье стираное развесь, а не то разнеси по заказчикам. У них село под самым городом, городских заказчиков много.

Вот и трепи здоровые-то ноги по морозу либо слякоти с корзиной-то на голове взад да вперед: из города — в село, из села — в город. Бог с ним и с здоровьем. Что здоровье без богатства да довольства, на что оно? То ли бы дело вроде барышни Талечки: сидеть на балкончике с книжкой на коленях да сосать конфеты под музыку.

Граммофон-то всякую музыку может — и веселую, и печальную, только заведи. А пройдет кто мимо по двору, направь аппарат, щелкни — вот тебе и занятие! Проявлять-то другие будут, братья ейные снимки заканчивают, а она только любуйся на готовые картинки — чем не жизнь! Быть бы при таком богатстве калекой ему, Вольке, ничего бы лучшего он, кажись, и не пожелал!

Комната барышни Талечки самая последняя на даче.

Волька пробрался до ее порога и замер в дверях. Голубые портьеры сняты, тюлевые занавеси тоже, даже белая с красным обивка — и та сорвана с балкона, и еще по-летнему теплое сентябрьское солнце беспрепятственно проникает в комнату.

Вещи все увезены, кроме хозяйского столика, скромно приткнутого в углу. Волька знает отлично, что на летнее время этот столик покрывают белым тюлем на голубом чехле, с голубыми бантами и оборками из кружев. На него ставят красивое овальное зеркало и называют этот столик туалетом. В окна, если подняться на цыпочки, видны и зеркало, и голубые банты, и вся верхняя часть столика, а сейчас он стоит совсем непривлекательный и убогий на вид.

Волька, ухмыляясь убожеству столика, подошел к нему и выдвинул ящик. Выдвинул — и отшатнулся от неожиданности.

Ящик был полон. Очевидно, господа, собираясь с дачи, позабыли вынуть из него все эти прекрасные вещи.

Здесь находился хорошенький ящик с гребнем, гребенкой и щеткой. Затем бронзовый медвежонок-копилка, тетрадка с розовым пластырем, неначатый кусок мыла, испускающий нежный тонкий аромат, и толстая объемистая не то тетрадь, не то книжечка в красном сафьяновом переплете с металлическими застежками.

Эта книжечка больше всего остального привлекла внимание Вольки. Бойкий смышленый мальчуган очень недурно учился в школе и имел большое тяготение к чтению. Читал Волька прекрасно, как взрослый, несмотря на свои одиннадцать лет.

И сейчас, схватившись обеими руками за красную книжечку, быстро отстегнул застежки и открыл первую страницу. Но это была не книга, нет.

Крупным детским и очень четким почерком на первом листке было выведено: "Летний дневник Татьяны Градушиной".

— Эва! Вот она штука-то! Дневник пишет! Да что она, сидя-то на одном месте, писать может! — протянул удивленным голосом Волька, перевернул первую страницу, и глаза с любопытством забегали по крупно исписанным детской неверной рукой строкам.


15-го мая

Сегодня мы опять переехали на дачу в милое наше Соболево… Как здесь хорошо! На городской квартире, из окон ее, не видно было этого дивного голубого неба! Не было и этой свежей пышной зелени перед окнами. Не видно было и таких далей, как эти. Я сижу целыми днями на моем балкончике, смотрю на окружающую меня природу и думаю: какое счастье должны испытывать те здоровые, крепкие и сильные дети, которые могут бегать по тем полям или кататься по реке, которая сверкает там, между зеленью сада, или уходить в тот лес, что синеет вдали.

А я? Я могу только любоваться издали на всю эту роскошь. Я калека от рождения; мне недоступны те удовольствия, которыми пользуются мои братья и другие подобные им здоровые дети.

И сегодня, когда все легли спать и мамочка, перекрестив и поцеловав меня нежно-нежно, ушла к себе, я горько долго плакала, уткнувшись в подушку. Боже мой! Чего только не отдала бы я, чтобы быть здоровой и сильной, как другие дети! Но, увы! Это невозможно. Мои больные ноги не поправятся никогда, и думая об этом, я опять проплакала полночи.


16-го мая

Встала сегодня с красными глазами и опухшими веками. Чтобы не огорчать мою милую мамочку, сказала, что у меня всю ночь болела голова. Но мамочка поняла истинную причину моего расстроенного вида. Я видела, как она писала длинное письмо папе. Я знаю отлично, к чему ведут такие письма. Это значит, что когда папа приедет в субботу на воскресную побывку домой (бедный папочка остается все лето в городе, среди духоты и пыли, так как он и летом ходит ежедневно на службу), то он привезет мне из города снова целую массу вкусных вещей и непременно какой-нибудь подарок. Этим он как бы хочет утешить бедную Талю в ее горькой доле. Ах, с каким бы удовольствием я отдала все эти роскошные подарки и сласти за возможность бегать, играть и резвиться на воздухе! Не надо мне ничего: ни этой нарядной комнаты, которую заботливые родные украшают, как маленький дворец какой-нибудь царевны, ни конфет, ни подарков, ни этих изящных платьиц, лишь бы только быть здоровой! Здоровой-здоровой, сильной, крепкой, как другие. Несбыточная мечта!


20-го мая

Сегодня воскресенье. Приехал папочка, привез мне прелестную музыкальную вещицу для граммофона и фотографический аппарат. Добрый, милый папочка! Он возил меня кататься в коляске по окрестностям Соболева. Ах, я не люблю такие прогулки! Все встречные смотрят на меня, точно я какое-то пугало. Одни — с участием, другие — с любопытством. Еще бы! Девочка в 12 лет больная, на костылях. Незавидная участь!

Нет-нет, лучше спрятаться ото всех, запереться в моей голубой комнатке, не выходить дальше балкона! Пусть никто не видит горя и обиды маленькой убогой девочки.


25-го мая

Сегодня мальчики вернулись с реки и принесли мне целый букет речных кувшинок. Как они славно пахли водой, тиной и еще чем-то вкусным-превкусным!

Ника рассказывал, что, купаясь, он упустил в воду полотенце, а Вите клещ впился в пятку. Он испугался сначала, а потом хохотал ужасно! Оказалось, что это не клещ, а просто прилипла какая-то травка. Счастливые мальчуганы!


26-го мая

Вот и здесь, оказывается, в моем голубеньком гнездышке, как его называют папа и мама, я не избавлена от любопытных глаз.

Пастушок Волька, сын прачки Кузьминичны, проходя мимо моих окон, каждый раз останавливается и подолгу, разинув рот, глядит на все те прекрасные вещи, которые разложены и расставлены у меня на балконе и на подоконниках.

И я читаю явную зависть к моим «богатствам» в наивной рожице этого здорового, рослого крепыша. Глупенький, наивный Волька! Если бы ты знал, как я, в свою очередь, завидую тебе, твоему здоровью, твоим крепким ногам, твоей свободе!

Ты можешь наслаждаться природой, целыми часами проводить в поле, на реке, в лесу. Боже мой! Если бы можно было сделать это, я бы с охотой поменялась моей долей с твоею.

Волька! Волька! Твоя бедность, твои нужды и лишения — ничто в сравнении с моей беспомощностью, слабостью и тем печальным положением, в котором я нахожусь… Не завидуй же мне, глупенький мальчик. И когда ты видишь меня прикован…


Волька не дочитал до конца этой фразы. Шумные возгласы, быстрые шаги и шуршание накрахмаленных юбок сразу наполнили живыми звуками тишину опустевшей дачи. Тетрадка дневника вывалилась из рук мальчика прежде, нежели раскрасневшаяся от быстрой ходьбы горничная Градушиных, Феша, появилась на пороге Талиной комнаты и затрещала звонким голосом на всю дачу: "Ишь ты где, проказник этакий, примостился! И не слышно его! Скажите на милость! Да никак он, разбойник этакий, в барышнином туалете рыться изволил! Батюшки светы, и тетрадка на полу! Барышнина тетрадка… Забыли второпях, как укладывались. А ты уж и обрадовался. На вокзале хватились… Гонку задали, сюда меня отправили, а он тут, видите ли, с барышниными игрушками прохлаждается! Ах ты пострел, пострел этакий, да я тебя!.."

Тут руки Феши довольно недвусмысленно устремились к вихрастой голове Вольки…

Предвидя Фешин маневр, Волька кинулся к окну, вскочил на подоконник, оттуда спрыгнул на землю и через маленький палисадник бросился в поле, а оттуда в лес.

Быстрые ноги резво уносили мальчика, напутствуемого сердитыми криками Феши. Что-то весело дрожало в груди Вольки. Словно какая-то птица билась и трепыхала в ней крыльями. А толстие губы растягивались в беспричинно-радостную улыбку.

Прибежав на опушку, Волька с размаху бросился на зеленый мох и, весь залитый еще теплыми лучами сентябрьского солнца, весело и протяжно крикнул на весь лес.

А недавняя зависть к Талечкиному «богатству» с этого часа навсегда и бесследно исчезла из сердца мальчика.


Том 34. Вечерние рассказы



Первый день

(Быль)

Том 34. Вечерние рассказы

Было восемь часов утра. К небольшому серому особняку, приютившемуся на одной из менее людных улиц Васильевского острова, подкатила извозщичья коляска. Маленькая тонкая фигурка в легкой драповой кофточке с дешевеньким мехом на шее и в старой потертой меховой шапке проворно соскочила с пролетки, отдала деньги вознице и, подхватив в руки тощий, порыжевший от времени, чемодан, легко и быстро вбежав по ступенькам крылечка, позвонила у подъезда.

Прошло довольно много времени, пока эта дверь распахнулась перед вновь прибывшей, и морщинистая физиономия старого слуги, одетого в довольно-таки сомнительный фрак, показалась на пороге.

— Вам кого? — недружелюбно глянув на маленькую особу, осведомился тот.

— Мне?… — маленькая особа удивленно вскинула на вопрошавшего глаза сквозь черную вуалетку и произнесла смущенно: — Мне, собственно, никого, я приехала поступать сюда на место.

— Стало быть, гувернантка будете! Извините, не признал, барышня — и вмиг за минуту до этого неприязненное лицо старика приняло доброе, ласковое выражение. — Пожалуйте, пожалуйте, барышня, небось, на дворе-то холодно нынче, застудились, поди, а у меня камин в передней топится. Пожалуйте погреться, а я тем временем вам кофе сварю. Кстати, и за вещицами пошлю дворника на машине.

— За какими вещицами? — так и встрепенулась вновь прибывшая и тут же, поняв, в чем дело, отрывисто проговорила:

— Вещей у меня никаких нет. Все со мною, вот в этом чемодане, — и она не без некоторого достоинства качнула головкой в сторону своего несложного багажа, которым уже завладел старый Гаврила — так звали лакея. "Ишь ты, бедняжка, и одета плохо, и вещей нет", — мысленно произнес старик и, еще более ласково глянув на вновь прибывшую, метнулся куда-то, не выпуская из рук ее чемодана.

На пороге передней, куда он провел молодую особу, Гаврила остановился и произнес почему-то шепотом:

— А наши еще спят. И барышни, и генеральша. У нас раньше как к двенадцати не встают.

— А как же с уроками-то? — удивилась приезжая.

— Уроки-то? Какие же уроки, когда учиться-то не с кем. Ведь уж больше двух месяцев как отошла от нас Розалия Павловна, а новую-то, вас, значит, не поторопились пригласить. Вот и избаловались-то на безделье наши попрыгуньи. Да вы не бойтесь, барышня, Бог не без милости; они у нас не злые — и Полина Александровна, и Валерия Александровна, а только с ленцой, конечно, потому что от самой мамашеньки превозвышены очень, — и, совсем уже шепотом докончив последнюю фразу, старый слуга скрылся, оставив приезжую одну.

Маленькая особа, потирая иззябшие руки, подошла к камину, приветливо потрескивавшему своим красновато-желтым пламенем в углу, развязала вуалетку и сняла шапочку.

Она оказалась совсем еще молоденькой особой, лет восемнадцати или девятнадцати на вид. И без того большие черные глаза казались огромными на худеньком бледном личике с добрым ртом, маленьким чуть вздернутым носом и целою массой густых волнистых волос. Что-то чрезвычайно милое и симпатичное было в этом юном личике с неправильными линиями и с отпечатком преждевременной заботы и грусти в глазах.

И сейчас упорно устремленные в ярко горящее пламя камина глаза отражали целую повесть юной души.


* * *


Дарья Васильевна Гурьева была дочерью простого крестьянина, жившего в небольшом селе под Москвою. Уже с детских лет маленькая Даша отличалась большою сметливостью и способностью к науке. В сельской школе она считалась одною из лучших учениц, и учительница Марья Петровна не могла нахвалиться на свою Дашеньку.

Немудрено поэтому, что по окончании школы добрая, отзывчивая девушка приняла горячее участие в судьбе Даши и приложила все свои старания, чтобы устроить эту судьбу.

Сам Гурьев был умный и дальновидный мужик и отлично понял, что его маленькая Дашутка — из ряда вон выходящая натура и что не надо поэтому перечить доброй «учительше» заниматься его девочкой.

И добрая «учительша» устроила Дашу. Прежде всего она послала ее в губернский город, где сестра ее состояла преподавательницей женской гимназии.

У этой-то сестры и стала жить Даша, постепенно подготавливаемая ею к первому классу гимназии.

А через восемь лет девятнадцатилетняя Дарья Гурьева с золотой медалью кончила гимназию и поступила слушательницею в педагогический институт.

Еще несколько лет тяжелой усиленной работы в Москве на курсах с ежегодными летними наездами в родное село к старикам Гурьевым, которых молодая девушка всячески ублажала и баловала из своих скудных средств (она давала постоянно уроки, чтобы иметь возможность жить и учиться в большом городе). Когда же по истечении успешных занятий на первом курсе Даша получила стипендию, высший знак одобрения за ее прилежание, эта стипендия ежемесячно отсылалась старикам Гурьевым, которые могли теперь благодаря дочери обзавестись несложным сельским хозяйством.

Уже будучи на последнем курсе, Даша пережила тяжелое горе. Крепкий, как дуб, старик Гурьев схватил тифозную горячку и умер на руках жены.

Нечего и говорить, что Даша бросила свои занятия и уроки и помчалась хоронить отца.

После смерти хозяина в избушке Гурьевых оставалась мать-старуха да двое малолетних ребят, брат и сестра Даши — Серега и Машутка, дети по двенадцатому и одиннадцатому году.

Теперь, когда глава семьи, единственный после Даши работник и кормилец, был в могиле, молодой девушке пришлось еще тяжелее.

Вернувшись в Москву, несмотря на свое тяжелое горе, Даша должна была заканчивать нелегкий учебный год, сдавать выпускные экзамены на получение диплома и в то же время еще усерднее бегать по урокам для прокормления осиротевшей семьи.

Горе редко приходит одно; чаще всего оно влечет за собою и другое. Не прошло и месяца со дня смерти Василия Гурьева, как за ним последовала и его старуха.

Опять полетела, раздавленная отчаянием, Даша в свою деревню хоронить мать-старуху и продавать избу и несложный хозяйственный скарб, и перевозить в Москву Сережу и Машу.

Молоденькая курсистка жила в крохотной каморке где-то на чердаке, снимая комнату у пальтовщицы. Всем троим было негде уместиться в крошечном углу Даши. К тому же надо было устроить учиться братишку и сестренку.

И вот Даша Гурьева снова мечется в хлопотах, бегает, просит.

С трудом удалось определить в ремесленный приют Сережу и в городское профессиональное училище — Машу.

Но такая перспектива далеко не удовлетворяла их старшую сестру. Молодая девушка решила во что бы то ни стало заняться с обоими, подготовить их хорошенько, как когда-то готовила ее саму добрая сельская учительница, и если определить обоих не в гимназию, то хотя бы в какое-либо более скромное учебное заведение, откуда бы они могли выйти вполне подготовленными для самостоятельного заработка людьми.

Все лето провела она над книгами, наверстывая пропущенные из-за семейных несчастий занятия.

Затаив в сердце своем глубокую скорбь по умершим родителям, измученная, усталая от всего пережитого, Даша училась не покладая рук, употребляя на это все свое оставшееся от беготни по урокам время.

Теперь в мыслях ее была одна цель. Сколотить какие-нибудь деньжонки и устроить как можно лучше брата и сестру.

Сдав блестяще экзамены, отложенные ею в силу необходимости на следующую осень, Даша Гурьева окончила курс и могла хлопотать о месте для себя.

Последнее не замедлило явиться. Директор педагогических курсов предложил молодой Гурьевой очень подходящее место гувернантки-преподавательницы к почти взрослым барышням, дочерям действительного статского советника Сокольского.

Место это предлагалось в отъезд, в Петербург, и Даша скрепя сердце должна была оставить братишку и сестренку.

Устроив одну в интернате, имеющемся при школе, другого же пока что в ремесленном приюте, она уехала поздней осенью в незнакомый, чуждый ей Петербург.


* * *


Пробило где-то поблизости на часах половина девятого, и одновременно в переднюю просунулась уже знакомая Даше седая голова Гаврилы.

— Пожалуйте в вашу комнату, барышня, отдохнете маленько, да кофейку попьете с дороги, я вам туды и поднос отнес.

Даша не заставила себя просить вторично и, сняв свою ветхую, порыжевшую по швам жакетку, поспешно зашагала за старым слугой.

Первая комната, куда они вошли, очевидно, была гостиная.

Лепные потолки; дорогие обои, вычурная печь; всюду масса ненужных и аляповатых безделушек и не менее их грубо намалеванных произведений никому не известных художников в тяжелых, кричащих рамах, висевших по стенам, гобелены, поеденные молью; ковры, потерявшие от старости свой первоначальный вид и цвет; модная вычурная, с претензией, но с выцветшей и потрепанной обивкой мебель — все это неприятно поразило с первого же взгляда Дашу.

Вторая комната удивила ее не меньше первой.

Это была, по-видимому, столовая. И здесь все поражало своей крикливой убогой роскошью. Старые поломанные стулья чередовались с высокими кожаными табуретами. В открытом буфете была расставлена наполовину перебитая посуда. На стенах висели деревянные тарелки, резные плоды, блюда и расписные чучела гусей и фазанов. А на столе лежала грязная, порванная в нескольких местах скатерть и стоял с проломанным боком никелевый самовар.

Поймав удивленный и брезгливый взгляд девушки, устремленный на грязную скатерть и на поднос, уставленный разношерстным сервизом, Гаврила тихо усмехнулся и с легким вздохом сказал:

— Не удивляйтесь, барышня, что у нас-то не совсем того, чтобы во всем аккурате. Один я у них да Нюша, моя внучка, мне в подмогу дана, не успеваем: мы и по кухонной, и по гостиной части, и комнаты прибрать, и состряпать что… Тут Содома-Гоморра, прости Господи, какая-то! От гостей до гостей так и живем. Зато, когда гости наезжают, совсем по-другому все здесь выходит.

Но старому Гавриле не пришлось пояснить Даше, что бывает в доме Сокольских, когда наезжают гости, потому что как раз в этот миг задребезжал электрический звонок и прокатился призывным звоном по всей квартире.

— Барин молодой проснулись! Бежать одевать их надо… Ахти беда, поднимет дым коромыслом… Опять в училище свое опоздает! Кажинный день так-то: будишь его будишь, бровью не поведет, а потом к девяти часам, глядишь, и пойдет гонка! Уж вы сами потрудитесь пройти в вашу комнату, барышня. Вот отсюда по коридору третья дверь направо. А я бегу!

Последние слова Гаврила договорил уже на ходу и, действительно чуть не бегом выскакивая из столовой, скрылся в прилегавшем к этой комнате темном коридоре.

Следом за ним в этот коридор вошла и Даша.

Сначала попав сюда из освещенных в это раннее утро электрическими рожками комнат, она не могла ничего различить в двух шагах от себя. Но вот забелела какая-то дверь направо и Даша, толкнув ее, переступила порог комнаты.

Позднее ноябрьское утро слабо пробивалось сквозь палевые занавески двух окон, борясь незаметно с голубоватым светом фонарика-ночника, дававшего мягкое, как бы лунное освещение с потолка комнаты. В этой комнате царил полнейший беспорядок.

Всюду: на диванах, креслах, пуфах, обитых голубым крепоном, даже на умывальнике и на туалете были разбросаны всевозможные принадлежности дамского туалета. Многие из вещей были просто брошены на пол. Хорошенькая, обшитая кружевом белая блузка валялась на умывальнике, свесившись одним из своих пышных рукавов в рукомойную чашку.

Одна изящная бронзовая туфелька была закинута почему-то на этажерку, тогда как другая находилась в лапах прелестного белого как снег шпица, который старательно обгладывал своими острыми зубками ее высокий французский каблук. Растерянная и смущенная Даша при виде всей этой картины поняла только, что она, очевидно, попала в чужую спальню и, желая как можно скорее исправить свою ошибку, поспешно схватилась за ручку двери. Но тут произошло нечто совсем неожиданное.

При виде посторонней шпиц благополучно выпустил изо рта и лап бронзовую туфельку с наполовину испачканным каблуком и, вскочив на ноги, залился бешеным лаем.

В первую минуту Даша замерла от неожиданности, потом попятилась назад к порогу двери, а шпиц все лаял, лаял, выбиваясь из сил. Он то храбро подскакивал к подолу девушки, угрожая скромной черной оборке, которою было обшито ее кашемировое дешевенькое платье, то отпрыгивал назад, не переставая браниться все время на своем непонятном собачьем языке.

Неизвестно, долго ли продолжалась бы подобная тактика, пока ошеломленная Даша уже собиралась отступить за дверь от своего не в меру назойливого врага, как неожиданно откуда-то из-за угла послышался заспанный голос:

— Кто тут? Жужу, тубо! Что это ты не даешь спать, негодная собака! Молчи сию минуту, или…

И так как "негодная собака" и не подумала исполнить отданного ей приказания, что-то темное вылетело из-за угла, где стояли две совершенно одинаковые узенькие постельки, разделенные ночным столиком, и с силой ударилось о пушистую белую спинку собаки.

Лай мгновенно перешел в отчаяннейший визг, огласивший сонную тишину дома. Жужу поднял лапку, метнулся в сторону и юркнул под диван, оставив на месте происшествия изгрызенную туфлю и высокий сапог с черной шнуровкой — орудие наказания обиженной собачонки. Почти одновременно с этим на одной из кроватей отделилась круглая головенка, утыканная разноцветными бумажками — папильотками, и заспанный голосок произнес:

— Валька, противная, как ты смеешь бить моего Жужутку!


Том 34. Вечерние рассказы

— Сама противная! — ответила обладательница такой же точно завитой в папильотки головы с соседней кровати.

— Ну, уж ты бы помолчала лучше. Смеешь меня так называть! Розалия Павловна всегда говорила… — голосок осекся, покрытый другим.

— Глупа твоя Розка Павловна! Да и нарочно она это, чтобы ты ее фотографировала из своего аппарата. А про меня папа всегда говорит, что я умница, развитая, а ты таблицы умножения не знаешь и ковер через ять пишешь.

— Не ври! Не ври! Не ври! Сама вместо «дома» "Домна" написала, — все еще хохотали до колик: и Вадя, и Натали!

— Глупые они все, оттого и хохотали! Ошибок от невнимания не понимают.

— А ты внимательнее будь!

— А ты умней!

— Моего ума, не бойся, и на тебя хватит! Очень умна, если романы из комнаты Натали таскаешь и читаешь потихоньку.

— Врешь, врешь, врешь!

— Сама врешь! Сама врунья!

Две тоненькие белые, в длинных ночных сорочках, фигуры одновременно вскочили на ноги на своих кроватях и в воинственных позах стояли друг против друга, угрожающе потрясая завитыми на бумажки головами, точно два бодающиеся козлика, готовые сцепиться рогами.

Даша, изумленная, смущенная от всего происходившего перед ее глазами, бросилась между кроватями, встала между девочками, заслоняя одну от другой своим собственным худеньким телом. Последние только сейчас заметили ее и, неистово взвизгнув, бросились под одеяла, проворно закрылись ими с головами, оставив на свободе одни только раскрасневшиеся, взволнованные мордашки.

— Ай-ай! Чужая!

— Уйдите, пожалуйста! Мы не одеты!

— Как вы попали сюда, в нашу комнату?

— Вы новая гувернантка? Да?

— M-lle Гурьева? — пищали они на разные голоса, стараясь как можно лучше укрыть от глаз неожиданной посетительницы свои завитые головы.

Все еще смущенная, Даша постаралась, однако, подавить в себе нежелательное настроение и, призвав к себе все свое самообладание на помощь, произнесла твердым голосом:

— Я рада случаю, приведшему меня сюда, чтобы познакомиться с моими ученицами и воспитанницами. Дарья Васильевна Гурьева. Прошу любить и жаловать! — и она протянула руку по направлению одной из кроваток.

Маленькая, но сильная ручонка освободилась из-под одеяла и слабо пожала ее пальцы.

— Я — Полина, — произнес тонкий голосок, — старшая, а вот она младшая, Валя.

Тут вторая рука протянулась с противоположной стороны к Даше.

Обе девочки, забывшись, подняли головы, стараясь разглядеть новую гувернантку.

— А вы — душонок! — произнесла бесцеремонно Валя. — Не то что Розка Павловна. Та была ведьма порядочная. А вы — дуся, молоденькая. Сколько вам лет, однако? Вы моложе Натали. А Натали двадцать три года.

— Она у нас старая дева! — со смехом закончила Полина. — А вам сколько? Восемнадцать, да?

Незаметно улыбнувшись, Даша присела на край постели старшей девочки и довольно мягко проговорила:

— Сколько бы мне ни было, я всегда останусь старше вас. А спрашивать о годах у старших не совсем удобно.

В ответ на это Полина состроила недовольную гримаску.

— Ах, mademoiselle, вы тоже любите читать нотации, как и Розалия Павловна.

— Иначе я бы не была гувернанткой! — добродушно улыбнулась Даша.

Этот ответ, очевидно, понравился сестрам, потому что обе они подскочили на своих пружинных матрасиках и затрещали, перебивая одна другую:



— Нет, нет, вы душонок, прелесть, не то что Розка! Недаром мы ее «выкурили», злючку, крысу противную. Постоянно на нас maman ябедничала. Ужасная дрянь! Мы ей раз за это ее накладку рыжую в черный цвет выкрасили, так что надеть было нельзя. Подумайте, сама рыжая, а накладка, как уголь. Ха-ха-ха! А вы, mademoiselle, не носите накладки? А? Вон у вас сколько волос на голове, ай-ай, что-то подозрительно, душончик!

И прежде чем Даша успела опомниться, Валя, младшая из сестриц, светловолосая, с выпуклыми серыми глазами девочка, протянула руки к ее голове, в один миг вытащила все шпильки из действительно густой и тяжелой прически Даши. Густая и мягкая волна удивительно красивых и пышных волос мягко скользнула вниз и окутала черной сетью всю невысокую фигуру молоденькой гувернантки.

— Ай-ай, какая прелесть! Вот где роскошь-то! Не то что у Розки или у Наташки! Тут настоящие волосы, а не шиньоны, не накладки фальшивые! Прелесть, восторг, сокровище!

И, прыгая вокруг Даши в одних рубашонках, с босыми ногами, девочки хватали ее за нежные шелковистые пряди и тянули каждая к себе.

И высокая худенькая Полина с бледным лицом, с темными глазами и бровями, и курносенькая Валя совершенно забыли о том, что видят Дашу в первый раз и что она является для них начальствующим лицом в некотором роде.

Напрасно молодая девушка старалась восстановить порядок и урезонивала юных проказниц.

Ее слова не приводили ни к чему.

Вдруг Валя, устраивавшая на голове своей новой гувернантки весьма сложное сооружение наподобие японской прически, заглянула в лицо Даши и вскрикнула:

— Душонок, отчего у вас такое печальное личико? Я вам сделала больно!

— Конечно, сделала больно! — вмешалась недовольным тоном Полина, — ты известный у нас медведь косолапый! Увалень!

— Ну, не ври, пожалуйста! Воплощенная грация какая, подумаешь! Тоже воображает, что грациозна и мила, как мотылек — огрызнулась Валя.

— Разумеется, грациозна, не тебе чета!

— Скажите, пожалуйста!

И пока дети пререкались между собою, Даша успела привести в порядок свою голову. Свернув в тяжелый жгут на затылке свои пушистые густые волосы, она обратилась к девочкам:

— А ведь одна из вас угадала верно, — проговорила она, взяв за руки обеих своих будущих воспитанниц, — вы мне действительно сделали больно!

— А! — протянула сокрушенно Валя, в то время как темные глаза Полины метнули смущенный взгляд исподлобья.

— Но не оттого больно, что дергали меня за волосы, — поторопилась она истолковать свои слова, — а потому, что так непочтительно относитесь к своей прежней гувернантке, браните ее всячески и ссоритесь друг с другом из-за всякого пустяка!

— Розка стоит этого, поверьте! — буркнула себе под нос Полина.

— Ведьма она! — вторила ей и Валя.

— Опять!

И, укоризненно покачивая головою, Даша поднялась к двери.

— Вот что, дети, — произнесла она, останавливаясь на пороге, — одевайтесь скорее и выходите в столовую, мне хочется, наконец, видеть моих учениц и воспитанниц в их настоящем виде, а не с такими невозможными головами! — и она с улыбкой указала глазами на покрытые бумажными папильотками головы девочек.

— Головы как головы! Ничего нет удивительного в завивке. Натали всегда так завивается на ночь! — вызывающе проговорила Полина.

— Натали это, если не ошибаюсь, ваша старшая сестра?

— Да! — небрежно бросила Валя.

— И вы, стало быть, считаете нужным поступать по примеру совсем взрослой барышни?! Но сколько же вам лет, однако?

— Мне двенадцать, а Полине четырнадцать.

— Ну, значит, вы совсем еще дети! А детям смешно и нелепо так много думать о своей наружности! И я серьезнейшим образом попрошу вас не завивать больше волос.

И, сказав это, Даша исчезла за дверью спальни девочек, предоставив право белому Жужу снова поднять вой и ужасающий лай.


* * *


После ее ухода девочки несколько минут молча смотрели друг на друга, присев на края своих кроваток. Полина опомнилась первая.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — протянула она и прищелкнула пальцами. — Эта почище Розки будет, пожалуй.

— Ну, извини, пожалуйста, Розка — зелье, а это ангел, душонок, прелесть!

— Хороша прелесть: завиваться не позволяет. Да я и не подумаю слушаться.

— А я послушаюсь! Велика радость бараном ходить!

— К тебе не идут локоны, оттого ты и не хочешь! К тебе ничего не идет: курносая, белобрысая, не стоит труда и завиваться. Снимай папильотки скорее, подлизывайся для новой фурии! — и Полина, подняв руку, схватила белый узелок бумажки с закрученными в него волосами на голове младшей сестры и с силой потянула ее к себе.

— Ай-ай, больно! — не своим голосом завизжала Валя на всю квартиру и в свою очередь вцепилась в волосы сестры.

Неизвестно чем бы закончилось это столкновение, если бы в комнату не влетела миловидная румяная девушка лет семнадцати и бросилась разнимать сестриц.

— Барышни, золотцы мои! Перестаньте! Перестаньте, голубоньки! Полина Александровна. Валечка! Господь с вами! Мамашенька еще услышит! Ночь они что-то плохо спали нынче. Да и мамзель новая что подумает про вас! Сейчас приехали, не успели в дом войти, а тут уж и война сразу, прости Господи! Одевайтесь, барышни, лучше поскорее. Вадим Александрович сказал, что гости нынче будут вечером. Надо весь дом вверх дном снова перевернуть, стало быть, успеть!

— Кто? Кто будет? — так и всколыхнулись обе девочки, и глаза их сразу загорелись огоньками непреодолимого любопытства.

— Да товарищи, сказывали, Вадима Александровича, да Натальи Александровнины подруги.

— Значит, опять танцевать будут?

— Уж коли молодые господа будут, так и танцев не миновать!

— Тра-ля-ля-ля! — неожиданно запела и закружилась, как была в одной сорочке, по комнате Полина.

— Тра-ля-ля-ля! — вторила ей Валя, и обе сестрицы, забыв недавнюю ссору, схватились за руки и завертелись по комнате, еще босые и неодетые, выпевая мелодию модного вальса.


В это время Даша стояла посреди небольшой полутемной комнаты, единственное окно которой упиралось в стену соседнего дома, заставленной наполовину шкапами, с довольно убогой обстановкой в виде простой железной с жестким стружковым матрасом-постелью, с поломанным умывальником и кривоногим столом.

Комната эта, очевидно, имела назначение гардеробной. Старенький чемодан Даши Гаврила предупредительно положил на два составленных стула, чтобы молодой девушке можно было, не наклоняясь, разобрать вещи. На столе стоял поднос с чашкой уже остывшего кофе и куском ситного на тарелке.

Даша, не успевшая выпить чаю на вокзале, не без аппетита уничтожила и холодный невкусный кофе, и серый получерствый хлеб. Потом принялась разбирать свои несложные пожитки. В отдаленном углу комнаты стоял небольшой с выдвинутыми ящиками комод, очевидно, предназначенный для вещей гувернантки; в него-то и стала заботливо укладывать свои вещи молодая девушка.

Потом она с особенной заботливостью развернула два любительских снимка, сделанных ею прошлым летом во время вакаций собственноручно. На одной из фотографий был изображен старик крестьянин в рубахе навыпуск и в самодельных лаптях и пожилая женщина в сарафане. На другом — двое босоногих ребятишек в крестьянском же платье, тоже снятые Дашей прошлым летом, — ее брат и сестра.

Прежде нежели поставить на комод рядом с крошечным зеркальцем и рабочей корзинкой эти две фотографии в незатейливых бумажных рамках, Даша долго смотрела на первую из них затуманенными от слез глазами.

"Милые! Милые мои! — мысленно повторяла она, — вы видите, как нелегко сейчас вашей старшей дочурке! Чужой дом, чужие люди, дурно воспитанные, избалованные дети. Все это не может не волновать меня. Но я твердо, чего бы мне это ни стоило, выполню мою задачу и дойду с Божией помощью до намеченной мною цели. Не беспокойтесь за меня, милые, я приложу все свои старания, чтобы дать приличное образование Сереже и Маше, сделать их людьми, предоставить им возможность зарабатывать самим кусок хлеба. Только вы, мои дорогие батюшка с матушкой, помолитесь за свою Дашу там, на небе, чтобы вашими родительскими молитвами Господь умудрил и подкрепил ее".

Сильно билось сердечко девушки, и невольные слезы выкатились у нее из глаз, когда она нежно прижалась губами к дорогим ей изображениям.

Заглянувший в эту минуту в ее комнату Гаврила смущенно попятился было назад.

Но Даша быстро и незаметно вытерла слезы, поставила на комод портреты и твердым, уже вполне спокойным голосом спросила старика:

— Что вам надобно, голубчик?

— Пожалуйте в столовую, барышня, генеральша просят… Они сегодня раньше встали… Переговорить желают с вами, — и, указывая дорогу Даше, старый слуга повел ее за собой.


* * *


Теперь вокруг обеденного стола, так поразившего Дашу своим нечистоплотным видом, сидели старшие члены семьи Сокольских.

Быстрым взглядом окинув с порога комнату, Даша увидела их всех.

За самоваром в широком и удобном кресле находилась еще далеко не старая дама в белом, не особенно свежем капоте, с небрежно причесанной головой, очень полная, рыхлая, с желтым одутловатым лицом и пухлыми руками с короткими пальцами.

Даше сразу бросилось в глаза поразительное сходство ее с Валей. Мать и дочь обладали теми же вздернутыми носами и выпуклыми серыми глазами, теми же светлыми мягкими волосами.

Против хозяйки дома сидел с газетой хозяин в черном потертом бархатном халате с синими отворотами и с таким же поясом с кистями. Но совершенно лишенный волос череп был прикрыт бархатной шапочкой, а на длинном хрящеватом породистом носу сидело золотое пенсне, с помощью которого он читал газету, забыв, казалось, вовсе о стакане с остывшим чаем. По правую руку от старика сидела молодая барышня в какой-то небрежной распашной блузе, бледнолицая, худенькая, с усталым лицом и тонкими губами.

Это бледное усталое лицо имело несомненное сходство с лицом Полины; сходство это еще усугублялось массой разноцветных папильоток, которыми была вооружена голова барышни под легким газовым шарфом, наброшенным на нее. Она пила кофе маленькими глотками, не отрывая глаз от книги, лежавшей у ее прибора. Четвертым лицом за столом был юноша лет шестнадцати, худой, с по моде прилизанными на английский пробор волосами, с быстрыми маленькими глазками и таким же тонким ртом, как и у старшей сестры. При появлении в столовой Даши все головы, за исключением самого Сокольского, повернулись к ней, и с нескрываемым любопытством взгляды присутствующих устремились навстречу девушке. Один хозяин дома по-прежнему не отрывался от газеты. Быстрыми шагами Даша подошла к столу и, не без достоинства поклонившись хозяйке дома, проговорила:

— Дарья Гурьева. Мне передавали, что вы желали говорить со мною.

— Очень приятно, очень приятно, — протягивая ей свою пухлую руку, проговорила Екатерина Андреевна Сокольская. — Наконец-то вы приехали. А то девочки мои совсем от рук отбились без надзора. Ведь два месяца прошло, как от нас уехала Розалия Павловна, а вы сами знаете, как бездействие вредно отзывается на живых и непосредственных натурах.

— Ну, уж вы скажете тоже, мама, — бесцеремонно прервала мать Наташа Сокольская (барышня в распашной блузе с папильотками под шарфом на голове), — хороши непосредственные натуры, нечего сказать! Надеюсь, мадемуазель, — слегка прищурив глаза и кивнув головой в ответ на почтительный поклон Даши, обратилась к ней барышня, — что вы возьмете в ежовые рукавицы наших сестер: невозможные, отвратительные девчонки!

— Натали права, — вмешался юноша, обдергивая на себе курточку с форменными пуговицами одного из средних привилегированных заведений столицы и шаркая ногою по адресу Даши, — пожалуйста, наказывайте их почаще, мадемуазель, это им полезно. А главное, передайте им, что если они будут бегать ко мне в комнату и таскать там карандаши и ручки, так я им уши оборву обеим.

— О Вадим, как можешь ты так говорить о маленьких сестрах, — вмешалась Екатерина Андреевна, укоризненно покачивая головой.

Но тот только махнул рукою и, промямлив что-то себе под нос, встал из-за стола, подошел к матери, наскоро чмокнул ей руку, то же самое проделал с рукой отца и поспешно вышел из комнаты, сказав с порога, что он опоздает в училище и должен спешить поэтому. Тут только хозяин дома оторвался от своей газеты.

— Гм! Гм! — произнес он недоумевающе, — почему это Вадим сегодня едет в училище, а вчера не уехал!

— Ах, Alexandre, как же ты не помнишь, ведь вчера был абонемент в опере! А после театра Вадиму было уже поздно ехать! — вступилась за сына мать.

— Ну, матушка, ему учиться надо, а не по театрам ездить! Того и гляди на третий год в классе останется. Что мы будем тогда с таким верзилой делать! Мне и с девчонками возни немало. Для учебного заведения Полина и Валерия ничего не знают, гувернантки у них через три месяца меняются… Гм! Гм! — закашлялся Сокольский-отец, тут только заметив Дашу, и, поднявшись со стула, отвесил ей почтительный поклон.

— Пожалуйста, будьте с ними построже, — говорил он через минуту, — мать и предшественницы ваши себе на голову избаловали девочек. Они ничего не знают, ничем не интересуются, кроме платьев, выездов в театры и танцевальных вечеринок. Я не знаю даже, умеют ли они читать как следует по-русски, не говоря уже о другом. К сожалению, моя служба не позволяет мне заняться этим вопросом лично, а моя жена — весьма слабая мать, обожающая детей. Так уж вы, mademoiselle, простите, не знаю вашего имени-отчества.

— Дарья Васильевна! — подсказала Даша.

— Дарья Васильевна, — повторил Сокольский, — я получил от вашего бывшего начальства такие лестные отзывы о вас, что с удовольствием вручу вам воспитание моих дочерей. Только убедительно прошу вас быть с ними взыскательной и строгой.

Тут хозяин дома опять отдал поклон девушке и, поспешно встав из-за стола, вышел из комнаты. Наступило неловкое молчание.

— Вы уже пили кофе? Может быть, выпьете чашечку? — чтобы как-нибудь прервать его, предложила Даше хозяйка.

Молодая девушка поблагодарила и отказалась.

— Конечно, в словах моего мужа много правды, — начала немного смущенным голосом генеральша, — но… но надо же и уметь быть снисходительной к бедным детям! Об этом-то я и хотела поговорить с вами. И Поленька, и Валюша — обе девочки обладают золотыми сердцами, и если за них взяться с должным…

— Ну, вы опять за старое, мама! — с досадой отбросив от себя книгу, довольно резко произнесла Натали. — Вот видите ли, мадемуазель, — обратилась она к Даше, немало смущенной ее выходкой, — мама наша очень добра и снисходительна к этим милым детям, а милые дети обладают очаровательными замашками: они ленятся, лгут на каждом шагу и даже воруют!

— Натали! — с ужасом вскричала генеральша.

— Да-да, воруют! Я в этом могу вам дать мое слово, мадемуазель! — жестким голосом подтвердила молодая Сокольская. — Я несколько раз замечала, что они у меня духи и конфекты таскают и фрукты из буфета. Такие скверные девчонки! За уши их драть надо, Вадим прав, а не баловать их, как балует мама.

— О, как ты строга, Натали! Давно ли сама была девочкой! — произнесла со слезами в голосе Екатерина Андреевна.

Но молодая Сокольская только упрямо покачала головою.

— Я была совсем другою. Я блестяще кончила институт с золотой медалью и помогаю давать образование сестрам, этим негодным тупицам. Я учу их языкам и даю возможность этим не брать в дом француженки, немки и англичанки. Вы это отлично знаете, maman… Дарья Васильевна! вы должны мне помочь своим влиянием. От maman помощи не жди!

И, резко отодвинув свое кресло, Натали захватила книгу с собою и направилась к двери. Через минуту она, однако, вернулась снова.

— Вас зовут Дарьей Васильевной? — произнесла она, обращаясь к Даше. — Согласитесь сами, мадемуазель, что это звучит не слишком мелодично. Мы будем называть вас мадемуазель Долли, если вы не имеете против этого ничего. Не правда ли?

Даша, у которой голова шла кругом от мысли о перспективе провести, может быть, целые длинные, бесконечные годы в столь почтенном семействе, поспешила ответить, что она ничего не имеет против нового имени.

И вполне, по-видимому, удовлетворенная ее ответом, Натали исчезла из столовой.

В глубокой задумчивости сидела за столом Даша. В ее голове уже нарождалось малодушное решение отказаться от места и, бросив все, умчаться сегодня же в Москву.

Но тут перед ее внутренним взором выплыли хорошо знакомые и дорогие личики Маши и Сережи, ради которых она, Даша, должна принести себя в жертву, должна смириться и в тяжелом труде зарабатывать свой хлеб, чтобы дать возможность подняться на ноги своим юным сестре и брату.

Она так глубоко ушла в свою задумчивость, что не слышала, как в столовой появились ее воспитанницы, одетые в коричневые платья и черные переднички, как гимназистки, но с туго завитыми кудерьками на лбу.

Они уселись за стол и с тихим смехом, подталкивая друг дружку, глазами указывали на задумавшуюся гувернантку.

Наконец выскользнувший из рук Полины стакан, разбившийся вдребезги, вывел Дашу из ее оцепенения.

— Наконец-то! — громко расхохоталась Валя. — Мечты, мечты, где ваша сладость! — запела на всю комнату шалунья.

— Валя! Не смей петь за столом! — придавая своему добродушному лицу строгое выражение, проговорила Екатерина Андреевна, хмуря светлые, точь-в-точь такие же, как у дочери, брови.

Это как бы послужило сигналом к дальнейшему. Обе девочки вскочили как по команде и бросились к матери. Валя буквально повисла у нее на шее, целуя в лицо, в нос, в глаза и в щеки. Полина тянулась губами к черному пятнышку на шее матери и приговаривала:

— Моя родинка! Славная, вкусная, милая моя родинка! Мой мамусик, мусик, дусик! Вкусный мусик, добрый! Хороший и мой, мой, мой!

— Врешь, мой! Я люблю мусика больше, чем ты!

— Нет, я больше! Нет, я, я, я, я!

Екатерина Андреевна тщетно отбивалась от этих бурных ласк, а с лица ее так и не сходила добродушно-блаженная улыбка.

"Взгляните только, как мои девочки любят меня! — казалось, говорила эта улыбка. — О них еще могут говорить, что они злые дети".

Но Даша оказалась гораздо дальновиднее счастливой матери. Она сразу поняла, что тут совсем не играет роли чувство любви и потребность ласки; просто девочкам хочется пошуметь и повозиться, а кстати, и поспорить друг с другом. Поэтому она решила сразу прекратить сцену излияний:

— Ну, дети, довольно. Идем в классную. Я проэкзаменую вас и сделаю расписание наших занятий! — произнесла она голосом, не допускающим возражений, и решительным шагом направилась к двери.

Что-то властное звучало в этом голосе и было во всей небольшой, но полной достоинства фигурке молодой девушки, и это передалось детям.

Полина и Валя оставили в покое мать и, гримасничая за спиной гувернантки, все-таки покорно последовали за нею.


* * *


Увы! Сегодняшний день готовил немало неприятных сюрпризов Даше.

Она пришла к этому печальному заключению, как только очутилась со своими двумя воспитанницами в большой светлой комнате с двумя столиками у окон и с большим трюмо, поставленным в простенке между окон.

Почему в учебной комнате находилось это трюмо, никто не объяснил Даше. А самой ей не хотелось спрашивать об этом у своих учениц, так как каждая минута, предназначенная для занятий, оценивалась на вес золота молодой девушкой.

— Дети, — начала Даша, когда девочки поместились по обе стороны от нее за столиками, причем Валя строила невозможные гримасы в зеркало, а Полина, болтая ногою, вызывающе поглядывала на новую гувернантку. Казалось, от их прежней утренней симпатии к Даше, вызванной первым впечатлением, теперь не осталось и следа.

Молодая гувернантка, несмотря на свою миловидность, скромность, даже некоторую застенчивость, как-то сразу, к полнейшему неудовольствию девочек, круто повернула дело, проявила твердый характер и волю, чего обе девочки никак не ожидали от нее.

— И совсем она не душонок, а ведьма хуже Розки! — успела шепнуть Валя при выходе из столовой сестре.

— Ничего, мы ее живо вышколим, шелковая будет! — с нехорошей улыбкой ответила Полина таким же шепотом. А теперь в классную обе девочки явились во всеоружии своей вдруг вспыхнувшей антипатии к новой гувернантке.

Но Даша старалась не замечать этих маневров своих воспитанниц. Она как ни в чем ни бывало взяла лежащую на одном из столиков русскую хрестоматию и, переворачивая страницы, проговорила:

— Дети, я должна вам сказать, что прежде нежели приступать к урокам, я хочу продиктовать те правила, которые я считаю необходимыми внести в вашу жизнь. А именно: вы должны вставать не позднее 8-ми, одеваться как можно скорее и пить кофе не позднее трех четвертей девятого, чтобы ровно в девять часов уже садиться за уроки… Отдых между уроками вы будете получать по десяти минут. В котором часу вы обедаете?

— Как придется! — буркнула себе под нос Полина.

— То есть как это "как придется"? — недоумевая, подняла брови Даша.

— Ну да, — подхватила своим визгливым голоском Валя, — если вечером не бывает гостей, то мы обедаем в шесть, если гости, то в два часа, потому что после двух у нас перестановка квартиры.

— То есть?

— Столпотворение вавилонское! — захохотала Полина.

Даша ровно ничего не поняла из этого объяснения, однако чтобы не развлекать девочек, сделала вид, что сообщение их ее вполне удовлетворило и совсем уже серьезно закончила начатую ею речь.

— Ну, я переговорю с вашими родителями, чтобы они установили точный распорядок дня. Вам необходимо вставать, одеваться, учиться, гулять и ложиться спать регулярно, в одно и то же время.

— Как, а когда у нас вечера? — вырвалось у Вали.

— Да, да, когда мы танцуем до двух часов? — вторила ей Полина, презрительно щурясь куда-то в угол.

— Как? Кто танцует? — опять не поняла Даша. — Да разве маленькие девочки танцуют на больших вечерах? — и в черных грустных глазах молодой девушки отразилось самое искреннее изумление.

— Мы не маленькие! — презрительно фыркнула старшая из сестриц.

— Ну, об этом мы не станем пререкаться, — тем же серьезным тоном произнесла Даша, — вот лучше выньте свои тетради, я сделаю вам диктовку, чтобы иметь понятие о ваших успехах, дети.

Полина и Валя нехотя выдвинули ящики своих столов, развернули вынутые из них тетрадки, причем тетрадь Полины оказалась вся зарисованная женскими и мужскими профилями, а Валина щедро испещрена кляксами всевозможных величин. Даша снова сделала вид, что не замечает рисунков и пятен, и дав детям время приготовиться, четким и ясным голосом начала диктовать по книге, изредка заглядывая в тетради сестричек.

С первых же строк молодая девушка была поражена тою массою ошибок, которыми уснащали свои диктовки обе девочки. В довершение всего Полина то и дело любовалась на себя в зеркале, а Валя жеманничала и хихикала всякий раз, когда Даша отворачивалась от нее.

Но так или иначе злополучная диктовка была, наконец, закончена, ошибки подчеркнуты и пояснены, и Даша принялась уже экзаменовать сестер по математике, как неожиданно дверь классной широко распахнулась и в комнату в сопровождении белого Жужу впорхнула Натали.

На барышне теперь уже не было ее утреннего пеньюара и шарфа. Изящный костюм для гулянья ловко обхватывал ее тонкую фигуру, а пышно завитую голову покрывала нарядная шляпа со страусовым пером. Держа в руках огромнейших размеров модную муфту, Натали порхнула к зеркалу и стала охорашиваться перед ним, небрежно бросая через плечо по адресу Даши:

— Вы можете себе представить, мадемуазель Долли, у нас классная — единственная светлая комната во всем доме, и я велела прислуге перенести сюда трюмо. По крайней мере, здесь видно хорошо все детали туалета… Как вам нравится мой костюм, мадемуазель Долли? Не правда ли, как подошли эти шеншеля к синему бархату платья? А муфта? Это подарок papб. Я получила ее недавно в день моего рождения, когда мне минуло восемнадцать лет.

— Хи-хи-хи! — захихикала Валя, занимавшаяся с минуты появления сестры тем, что дразнила Жужу, дергая его то за хвост, то за уши.

— Ха-ха-ха! — бесцеремонно в голос расхохоталась Полина, — и совсем не восемнадцать, а целых двадцать три!

— Двадцать три! Двадцать три! Двадцать три! — затвердила, как сорока, Валя, вскакивая со стула, хлопая в ладоши и прыгая на одном месте.

Натали вспыхнула как порох, и с пылающим лицом кинулась к сестрам.

— Ага! Вы так-то, дрянные девчонки! Дразнить меня, вашу старшую сестру. Ну… постойте же! — и она больно рванула за косу Полину и уже намеревалась схватить за ухо Валю, как вдруг неожиданно подвернувшийся ей под ноги Жужу отчаянно и пронзительно завизжал на всю квартиру.

— Ты отдавила ему лапку! Ты нарочно это сделала, нарочно! — заливаясь слезами, визжала Валя. — Ты нарочно ее, мою собаку, чтобы мне больно сделать, назло, противная, гадкая, старая дева!

— Что? Да как же ты смеешь, дрянь этакая! — и прежде нежели Даша успела встать между сестрами, Натали подняла руку и дала звонкую пощечину младшей сестре.

Валя взвизгнула еще пронзительней, ей вторил не менее оглушительный визг Жужу и громкий хохот Полины, которая буквально каталась по дивану, находившемуся здесь, в классной.

Возмущенная и взволнованная всем происшедшим, Даша вне себя кинулась к рыдающей Вале, правая щека которой мгновенно покрылась багровым пятном. Обняв обиженную девочку за плечи, она прижала ее к себе и заговорила голосом, вздрагивающим от негодования.

— О, это уже слишком! Вы не имеете права так поступать с моими ученицами, m-lle Натали. Вы могли сделать им выговор, пояснить на словах всю некорректность и непочтительность их отношения к вам, но бить… Это возмутительно, мадемуазель!

Даша вся дрожала, говоря это, точно оскорбление было нанесено не Вале, ее строптивой ученице, а ей самой.

В первую минуту еще далеко не остывшая от своего гнева Натали подняла на Дашу вопрошающий взгляд.

— Что? Что такое? Вы это мне говорите?

— Да, вам, — смело произнесла гувернантка, — и еще раз повторяю, что не позволю обижать вам моих воспитанниц. И еще, мадемуазель Натали, я попрошу вас не входить в классную во время уроков и не мешать нам заниматься. А если вам необходимо пользоваться трюмо, которое стоит здесь, то сегодня же я попрошу Екатерину Андреевну приказать вынести его отсюда, потому что классная не может служить никаким образом уборной.

Едва только успела договорить последнее слово Даша, как недоумевающее недовольное выражение лица Натали сменилось негодующим и злым.

Побледнев от бешенства, с трясущимися губами она роняла слова, в то время как глаза ее так и сверкали от охватившей все существо молодой девушки злобы.

— Да как вы смеете! Да кто вам разрешил таким образом говорить со мною! Вы забыли, кто вы и кто я, сударыня! Я дочь ваших хозяев, я сама здесь хозяйка, а вы… вы…

— Бедная гувернантка! — произнесла Даша с видимым спокойствием, — да, бедная гувернантка, — повторила она еще раз, — но я не позволю вам так обращаться с вверенными моему попечению детьми.

— Ну, мы еще посмотрим, как вы мне можете разрешить или не разрешить! Во всяком случае, я сегодня же буду говорить с maman о вашей дерзости и…

Натали не могла докончить своей фразы под наплывом охватившего ее бешенства.

— Говорите что угодно обо мне, — совершенно спокойно отвечала ей Даша, — но я вас еще раз попрошу самым серьезным образом покинуть классную и предоставить вашим сестрам возможность заниматься.

Натали оставалось только подчиниться благоразумному требованию гувернантки и уйти. Но ей хотелось во что бы то ни стало обставить уход свой как можно более блестяще.

— Я могу уйти совсем из классной и больше не возвращаться сюда! — произнесла она пренебрежительно. — Но позвольте вас спросить: кто будет заниматься с моими сестрами языками? — и она насмешливо прищурила на Дашу свои, все еще горящие гневом глаза.

— Об этом вы уж переговорите с вашей матушкой, — спокойным тоном возразила Даша, — я же прошу сейчас только одного — дать нам возможность заниматься и не применять к детям тех крутых мер, какие вы позволили себе несколько минут назад!

И, считая вопрос исчерпанным, Даша стала просматривать начатую Полиной до появления старшей сестры задачу.

Бросив уничтожающий взгляд на гувернантку, старшая Сокольская, шурша юбками, вышла из классной. За нею выскользнул и Жужу.

— Ну, Валя, а теперь утрите ваши глазки. А вы, Полина, занимайте ваше место и будем делать задачу, — как ни в чем ни бывало обратилась Даша к обеим девочкам и, взяв в руки карандаш, принялась им растолковывать способ решения.


* * *


Весь остальной день был сплошною загадкой для молодой девушки.

Едва покончив с уроками, все трое — и ученицы, и учительница, вышли в гостиную, и Даша не узнала последней.

На старенькую потертую мебель были накинуты какие-то изумительные чехлы из легкой шелковой ткани, придавшие мебели более свежий и парадный вид.

Протертые рамы на картинах теперь блестели. Старый стоптанный ковер исчез бесследно, паркет, натертый до блеска, поражал своей свежестью. Кудлатый настройщик настраивал инструмент в углу.

В столовой длинный, накрытый свежей скатертью стол уставлялся при помощи Гаврилы и его внучки Нюши взятой откуда-то на прокат посудой. В кухне приглашенный на этот день повар ожесточенно выстукивал ножами какой-то однотонный мотив. Два официанта бесшумно скользили по комнатам. Сама генеральша (действительного статского советника Сокольского прислуга называла генералом, как и жену его — генеральшей) встретила детей и Дашу с томной усталой улыбкой и с флаконом нюхательного спирта в руке:

— Сегодня у нас вечер, не удивляйтесь этой перестановке, m-lle Долли, — произнесла она, держа флакончик со спиртом у носа и поминутно вдыхая в себя заключенный в нем раствор, — а у меня мигрень уже началась от всей этой возни и шума… Ужасно трудно иногда приходится, когда имеешь взрослых детей… Для Натали необходимо делать вечера, устраивать балы, а потом вот подрастут и эти стрекозы, — она любовно погладила по голове Полину и, внезапно остановив глаза на багровой щеке Вали, добавила, очевидно, вспомнив причину этого багрового пятна.

— Мне надо переговорить с вами, мадемуазель. Пройдемте в мою комнату. А вы, дети, подождите вашу наставницу. Только ничего не трогайте и не берите из буфета. Сейчас будет обед.

И, сделав знак Даше следовать за собою, она повела молодую девушку в свою спальную, находившуюся в том же полутемном коридоре, где были и помещения ее дочерей.

В небольшой и плохо, очевидно, наскоро убранной горнице генеральша пригласила Дашу занять место на кушетке, сама села в удобное вольтеровское кресло и, нюхая спирт, обратилась к девушке со следующими словами:

— Сейчас у меня была Натали и жаловалась на вас, m-lle; но, но… Натали моя чрезвычайно вспыльчивая, нервная и экспансивная девушка. Я с первых же слов поняла, что она виновата перед вами. Пожалуйста, извините ее… Разумеется, она была не вправе так обходиться со своими младшими сестрами, но m-lle, будьте же снисходительны к ней и… и… не давайте ей понять ее ошибку. Поверьте, она неглупая девушка и отлично поняла всю несуразность своего поступка, но ей было бы слишком обидно, если бы вы вздумали подчеркивать это.

— Господь с вами, Екатерина Андреевна, я и не думаю подчеркивать! — искренно вырвалось у Даши.

— Вот! Вот! Я так и знала, что вы — само великодушие, моя дорогая! — обрадовалась генеральша. — Так уж я надеюсь, что сегодня на вечере вы не покажете вида, что недовольны ею.

— Как на вечере? Разве я должна присутствовать и на вечере? — искренно испугалась Даша.

— Но, разумеется, пока Полина и Валя будут танцевать!

— Что? Вы хотите, чтобы они посещали вечера для взрослых? Но уже против этого я решительно протестую, Екатерина Андреевна! — горячо вырвалось из груди Даши.

Екатерина Андреевна широко открыла глаза.

— Но почему же?

— А потому, что детям прежде всего необходимо вести регулярный образ жизни: вовремя вставать, есть и ложиться спать. Если они, протанцевав полночи, улягутся в три часа спать, то с какими же головами и нервами, в каком настроении будут они заниматься на следующее утро!

Даша говорила горячо, убедительно. И тон ее, и эта горячность пришлись по вкусу генеральше. Госпожа Сокольская не протестовала больше.

— Однако вам будет очень трудно убедить в этом Полину и Валю, — произнесла она по окончании горячей речи молодой девушки.

— Убеждать их я и не собираюсь, — совершенно спокойно проговорила Даша, — я просто не разрешу девочкам присутствовать на балу.

И она с твердым намерением осуществить свое намерение направилась к двери.

Странный шорох за нею, быстро удаляющийся топот ног по коридору и где-то стукнувшая задвижка наглядно доказали Даше, что весь ее разговор с хозяйкой дома был подслушан ее юными воспитанницами. Даша огорчилась не на шутку. Но пока она ничего не могла поделать со своей маленькой своенравной командой.


* * *


Вечер. Отужинали в спальне девочек, где и обедали нынче, кое-как, стоя, где кому досталось место, так как в столовой все уже было приготовлено для приема гостей.

Даша, не привыкшая к изысканному столу, была тем не менее поражена тем, что подали на обед и на ужин ее воспитанницам, которые ввиду предстоящего вечера кушали сегодня отдельно от взрослых.

Суп представлял из себя какую-то мутную жижицу, второе — крепкие пережаренные куски битого мяса, третье — старое вчерашнее пирожное с вареньем. За ужином — повторение тех же блюд, что и за обедом, сделанным им к девяти часам. Полина и Валя ничего не ели, все время хихикали и перешептывались между собой.

— Кушайте же, дети, — убеждала Даша, скрепя сердце, обеих девочек.

— Ну уж дудки, мы этой дряни есть не станем. Кушайте ее сами, мадемуазель, — насмешливо проговорила Полина, — а у нас с Валей более изысканный вкус.

— Ну-с, мы можем подождать и до настоящего ужина. Тем более что танцы способствуют развитию аппетита! — вторила сестре Валя.

— Ну, танцевать сегодня вам не придется, дети! — эта фраза прозвучала твердо и особенно отчетливо в устах Даши.

— Что?

Полина быстро вскочила со своего места. Валя уронила ложку, которой барабанила по столу, и осталась сидеть с разинутым ртом и выпученными глазами. Так вот о чем так долго совещалась нынче с их матерью новая гувернантка! Хотя они всячески старались подслушать под дверью, о чем шла речь у взрослых, но это им не удалось. Плотно запертая дверь и тяжелая портьера скрадывали звуки голосов, раздававшихся в материнской спальне, и им не удалось услышать ни слова.

За то теперь они сразу поняли, о чем совещалась с новой гувернанткой их мать! Это «ничтожество» — как они между собой окрестили гувернантку — осмелилась запретить им танцевать сегодня на балу!

Полина побледнела от злости, Валя покраснела как рак.

— Вы… вы… не можете запрещать нам, если… если… сама мама до сих пор позволяла… вы… не смеете! — лепетала старшая из девочек, гневно сверкая глазами по адресу Даши.

— Да, да, раз мама нам всегда позволяла это, вы не смеете нам запрещать! — вторила ей младшая. В те минуты жизни, когда девочки «ополчались», по их же собственному выражению, на кого бы то ни было, распри между ними забывались мгновенно.

— Мы пойдем к маме! — неожиданно вырвалось у Полины, и она с решительным видом метнулась к дверям.

— Вы не пойдете беспокоить вашу маму, — спокойным голосом возразила ей Даша, — потому что, если вам будет разрешено присутствовать на вечерах во время учебных занятий, то я ни минуты не останусь в вашем доме. Поняли вы меня?

Никакая угроза не могла бы оказать большего действия на взволнованных девочек, как это простое заявление об уходе их молодой гувернантки. Сама не подозревая того, Даша коснулась самого больного места детей.

Еще недавно отец предупредил девочек, у которых постоянно менялись воспитательницы, что на этот раз Дарья Васильевна Гурьева будет последнею. Если она откажется заниматься и вести их, по примеру ее предшественниц, то он, действительный статский советник Сокольский, пригрозил отдать дочерей в закрытое учебное заведение, которого избалованные и распущенные девочки боялись пуще огня.

Немудрено поэтому, что Полина как вкопанная остановилась посреди комнаты, не решаясь выполнить намеченное ею решение. С минуту она молча с ненавистью смотрела на гувернантку. Потом сквозь зубы процедила что-то вроде «противная», но так, что Даша этого никак уже не могла услыхать.

Потом решительно подошла к Вале и, шепча ей что-то на ухо, увела ее из комнаты.

Тяжелый вздох приподнял грудь Даши. Теперь, наедине сама с собою, она могла предаться своим мыслям.

Печальны и мрачны были эти мысли молодой девушки. Тяжелая, непосильная задача перевоспитать дурно воспитанных, капризных, сильно избалованных и своенравных девочек предстояла ей. Если бы она заметила хотя бы единственную симпатичную черту у одной из сестриц, она не была бы в таком отчаянии. Но подобных черт не предвиделось ни у Полины, ни у Вали.

С опущенной головой и тяжестью в сердце Даша прошла в свою комнату. Там уже Нюша стлала ей за огромным шкапом ее жесткую постель.

— Что, барышня, — ласково обратилась к ней девушка шепотом, то и дело робко поглядывая на нее, — тяжело вам, небось? Вижу сама, что тяжко у нас, уж и не говорите. Розалия Павловна, та постарше была, да поопытнее, и то не выдержала, ушла…

— Я не могу уйти, Нюша! — вырвалось невольно у Даши. — У меня сестра и брат маленькие, воспитывать их надо… Да и потом, не верится мне что-то, чтобы обе девочки были бы такими дурными, как они хотят казаться. Вели их неправильно до сих пор, а сердца у них…

— Ой, сердца-то у них мхом поросли, барышня, милая, особенно у Полины Александровны! — горячо зашептала Нюша. — Такая уж ндравная у нас вторая барышня, вся в старшую сестрицу. Генеральша-то у нас добрая, да без характеру. Генерал ни во что не касается, а уж молодые-то господа, барышня да барчук молодой! О Господи! Не раз из-за них плакать пришлось!

— Ну, вот видите, Нюша, — так же тихо отвечала Даша девушке, — и немудрено, значит, что, не видя хороших примеров, девочки также не отличаются добрыми характерами. Но я надеюсь, что мне Господь поможет хоть немножко обуздать их.

— Да как жить-то вы будете у нас! В гардеробной вас устроили, виданное ли это дело! И темно, и холодно, да и неуютно как. Каждую минуту я сюда шмыгаю, уж вы не рассердитесь, посылают все за одежей, не по своей воле. Да и кормить-то вас плохо станут. Кухарки не держатся здесь. Из кухмистерской обеды берут. Только ежели гости, то повар готовит… Уж и жизнь, хуже каторги. Кабы не дед мой Гаврила — он еще в крепостных при отце нашего барина в мальчишках состоял и век от господ не уйдет до самой смерти, — так я бы убежала, кажись, отсюда куда глаза глядят, барышня! Дела куча, брани еще больше, балы да вечера, а рук две пары всего, — Нюша даже в лице изменилась, говоря это. Даше было глубоко жаль молоденькую горничную. Она хотела успокоить и приласкать ее, как неожиданно неистовые крики со стороны спальни девочек, крики угрозы и какая-то шумная возня заставили ее выбежать из ее неприветливой гардеробной и устремиться на эти крики и шум.


* * *


— Ага, как раз кстати, mademoiselle Долли, так, кажется? Не угодно ли взглянуть на новый проступок ваших дражайших воспитанниц!

Вадим Сокольский продолжал вытаскивать из-под черного передника Вали какой-то небольшой предмет, который девочка старательно спасала из рук брата и через силу боролась с юношей.

Полина на этот раз держала сторону сестры.

Она старалась во что бы то ни стало схватить за руки брата, чтобы помешать ему вырвать у Вали так тщательно оберегаемый ею предмет. Все трое кружились по комнате, опрокидывая стулья, попадавшиеся им на пути, производя отчаянный шум и перекрикивая один другого.

При виде вбежавшей Даши Вадим, красный от негодования и возни, остановился перед молоденькой гувернанткой и процедил сквозь зубы (привычка, перенятая им у одного из товарищей, которому он слепо подражал во всем):

— Не угодно ли полюбоваться на это сокровище ваше, — тут он подтолкнул за плечи вперед младшую сестру, тоже красную и возбужденную не менее брата, — она стащила со стола коробку с омарами и прячет ее. Я отлично видел, как она кралась, унося что-то из столовой. Разумеется, украдены омары. Их как раз и не хватает на столе! Сейчас подавай их обратно, воровка этакая! — с угрожающим жестом прикрикнул он на Валю.

Даша, бледная от негодования, выступила вперед.

— Вы не должны оскорблять так свою сестру, молодой человек! — произнесла она строгим голосом, сдвигая брови.

— Но раз она украла! — дерзко глядя в лицо молодой девушке, процедил Вадим.

— Украсть она, во всяком случае, не могла, — тем же суровым тоном проговорила Даша, — и если Валя и взяла что-либо съедобное, не предназначенное для нее, то она немедленно отнесет это на место. Хотя я убеждена, что она ничего не брала.

Что-то бесконечно уверенное было в выражении голоса и лица молодой девушки, когда она говорила это.

Все еще красная от волнения и смущенная Валя подняла голову и встретила взгляд направленных на нее глаз гувернантки. И столько сочувствия и ласки, и сожаления прочла в этих глазах девочка, что не выдержала и с рыданием кинулась на шею Даше, далеко отбросив на стол тщательно скрываемый ею до сих пор под передником предмет, оказавшийся ничем иным, как большим ломтем черного хлеба, густо посыпанным солью.

— Вот какие это омары! — сквозь душившие ее всхлипывания прорыдала она.

Вадим сконфузился ни на шутку:

— Кто же мог думать, что она так глупо поступит, будет прятать всякую дрянь, как какое-нибудь сокровище, — промямлил он, не без смущения покидая комнату девочек.

— Убирайся, скандалист этакий! — крикнула ему в след Полина. И показала нос вслед брату, мельком взглянув на Дашу.

Заступничество гувернантки озадачило девочек. Валю оно растрогало и поразило; Полину поразило и только, но обе сестры почувствовали впервые, что они неправы в отношении их молодой наставницы, которая всей душой стремится к ним навстречу.

— Вы за меня за-а-а-сту-пились… Вы мне… по-по-ве-рили, — всхлипывала Валя… — и… и… наклеили нос этому ду-ра-а-ку Вадьке, и это-о-го я вам не за-а-буду никогда! — лепетала она сквозь слезы, прижимаясь к груди молодой девушки.

Даша поспешила разуверить девочку, что менее всего она желала "наклеивать нос" Вадиму. Она просто не поверила его обвинению, потому что никак не может себе представить, чтобы такая большая и в сущности славная девочка могла сделать что-либо предосудительное, дурное…

Пока она говорила, тщательно приглаживая льняную голову Вали, последняя внимательно глядела на нее исподлобья заплаканными мокрыми глазами.

— Так вы мне верите, мадемуазель, значит? — произнесла она тихо, чуть слышно.

— Как же я могу вам не верить, дитя мое, ведь вы меня ни в чем не обманули! — искренне вырвалось у Даши.

— А нам никто не верит… Даже мама. А про Вадима и Натали и говорить нечего! — произнесла Полина, тоже подходя к Даше. — А дурного мы ничего не сделали сегодня… Мы хотели кушать и взяли хлеба из буфетной. Разве это так дурно?

Большие черные глаза Полины застенчиво и нерешительно заглянули в добрые глаза молодой гувернантки. И снова горячая волна жалости хлынула в сердце Даши. Эти бедные девочки были действительно не виноваты ни в чем. Безалаберная жизнь в доме, излишнее баловство матери и рядом с ним грубое отношение к ним сестры и брата — все это не могло способствовать развитию добрых начал в маленьких душах.

И тут же в сердце молодой Гурьевой проникло решение охранять эти врученные ей судьбою молодые души, направлять их к свету и добру. Под впечатлением всего этого она обняла одной рукой Полину, другою Валю и дрогнувшим голосом, переведя свой взгляд с одной девочки на другую, проговорила:

— Я верю вам обеим, дети, и готова стойко постоять за вас перед каждым, кто будет обвинять вас в дурном поступке. А вы, мои девочки, верите ли вы мне, что я от души желаю вам добра?

И она выжидающе устремила глаза свои на старшую из сестер. От Вали уже не требовалось никакого ответа; она повисла на шее гувернантки, душила ее поцелуями и между поцелуями шептала:

— Вы… добрая… вы хорошая… Мы с Полиной не знали, что вы такая… Мы рассердились на вас… Думали: злая, гордячка… Думали, что жаловались на нас маме… И мстить хотели за то, что не пустили на бал… а теперь… — и, не договорив своей фразы, она снова душила Дашу поцелуями.

— Ну, а вы, Полина? — обратилась Даша к старшей девочке, — вы верите, что я хочу вам добра?

Бледная Полина нахмурилась, закусила губы, и вдруг лицо ее, это суровое, озлобленное, недетское личико осветилось мягкой улыбкой и стало внезапно детски привлекательным и чрезвычайно милым.

— Я верю! — произнесла она чуть слышно и вспыхнула до корней волос, — вы заступаетесь за нас… вы хорошая.

И вся порозовевшая от смущения, с застенчивой улыбкой она протянула Даше свою худенькую ручку.

Та серьезно, как взрослой, пожала тоненькие пальчики девочки…

Первый день пребывания Даши в семье Сокольских закончился наконец.

Совсем уже по-дружески простившись перед уходом ко сну с их новой гувернанткой, девочки улеглись по своим постелям.

Перед тем как им ложиться спать, Даша попросила Нюшу принести им поужинать "от большого стола", то есть из тех вкусных блюд, которые готовились для гостей нынче.

Полина и Валя были в восторге — и от этого нового доказательства расположения к ним и внимания новой гувернантки, и от тех вкусных вещей, которыми они очень любили лакомиться. Полина, забыв утренний разговор по поводу завивки головы, принялась было уснащать бумажными папильотками свою черненькую голову, но, поймав обращенный к ней полуудивленный, полунегодующий взгляд Вали, смущенно отвела руку, разбиравшую пряди на голове, и пробурчала с сконфуженным видом себе под нос:

— Я думаю, что завивка портит волосы.

— Я в этом уверена, — подтвердила Валя.

В этот вечер девочки ложились спать без обычных споров и пререканий.

В своей неуютной, холодной и неудобной гардеробной в это же время ложилась и их молоденькая гувернантка.

— А как же, барышня, — удивилась заглянувшая к ней в комнату Нюша, — вы разве не выйдете к гостям? Прежняя гувернантка завсегда танцевали на вечерах и ужинали с гостями. А те постарше вас были. Вы такая молоденькая да хорошенькая, вам и повеселиться не грех. Барыня прислала меня спросить, пожелаете ли вы выйти.

— Нет-нет, Нюша, я не выйду! Поблагодарите Екатерину Андреевну, — поспешила ответить горничной Даша. — Мое дело — сопровождать детей, быть с ними, наставлять их, а где их нет, там и мое присутствие излишне.

Нюша ушла, очень удивленная таким оборотом дела. Через четверть часа она вернулась, однако, снова принеся с собою на подносе всевозможные сласти, печенье и фрукты вместе с чашкою чая, заботливо присланные Даше генеральшею.

"А она премилая, в сущности, только слабая, бесхарактерная и не умеет воспитывать детей", — подумала молодая девушка, укладываясь в свою жесткую, остывшую в плохо протопленной комнате постель и с удовольствием протягиваясь на жестком ложе. До нее глухо доносились звуки музыки, громкие выкрики дирижера и топот ног танцующих. В голове проходили нитью события сегодняшнего дня, новые впечатления, а в душе твердо складывалось решение остаться у Сокольских и вести по правильному пути обеих девочек, у которых она, в конце концов, заметила то, что ускользнуло от ее наблюдения в первые минуты встречи: бесспорно, и Полина, и Валя обладали добрыми сердцами, они не успели испортиться и зачерстветь.

А при таком положении дел Даша не боялась дальнейшего: ей не страшна была ни взбалмошная Натали; ни чересчур избалованный Вадим, грубый и резкий не менее его старшей сестры; ни сама нелепая жизнь в этой странной семье. Сердца ее воспитанниц откликнулись на ее, Дашин, призыв, следовательно, ей нечего было бояться всего остального.

И она спокойно уснула под отдаленно долетавшие до нее звуки музыки и шум бала.

Ей снились сладкие сны в эту ее первую ночь в чужом месте. Снились ей покойные родители, простиравшие над нею благословляющие руки, и брат с сестренкой, ласково кивавшие ей и лепетавшие какие-то хорошие любовные слова, которых никак не могла разобрать сладко улыбавшаяся во сне Даша.


Том 34. Вечерние рассказы

Мать

Том 34. Вечерние рассказы

Тук-тук! — стучит всю ночь неугомонная машинка.

Шелестит-шуршит длинная полоса ситца, или мягко сползает на пол с рабочего стола дешевенькая шерстяная материя.

Тук-тук! — однообразным напевом выстукивают знакомые звуки.

Мама, наклонив свою согнутую (а еще недавно такую прямую и стройную) спину над работой, одной рукой вертит колесо швейной машинки, другой поправляет работу.

Володина кровать как раз против двери. Когда он просыпается ночью, то видит всегда все ту же знакомую картину. Стол, заваленный работой, швейную машинку, а перед ней — усталую согнутую фигуру мамы, ее бледное лицо с синими кругами-впадинами вокруг глаз, ее милую седеющую голову и эти скорбно сжатые губы, которые с некоторых пор совсем разучились как будто улыбаться. И с каких именно пор, Володя помнит ясно.

С той минуты, как на широкой постели вместо живого папы появился мертвый чужой человек, мало напоминающий Володе, его старшей сестре и маленькому братишке прежнего веселого, доброго папу, так охотно обыгрывавшего Володю в шашки или рисовавшего ему в альбом веселые карикатуры, — со дня смерти папы мама их разучилась улыбаться. С тех же пор не может себе иначе представить ее Володя, как за работой, шитьем дешевых шерстяных и ситцевых платьев для беднейшего женского населения их дома или для чужих прислуг. Мама берет со своих клиенток так дешево за работу, что последние очень охотно несут к ней в шитье свои незатейливые наряды.

Когда был жив папа, маме не приходилось работать с утра до вечера и с вечера до утра. Папа был учителем рисования в трех гимназиях. Зарабатывал он не так уже много, но маленькая семья не чувствовала нужды. Володя и Шура воспитывались за казенный счет в гимназии, а с Ленькой занималась сама мама, учила азбуке и складам. Впрочем, и Шуре и Володе тоже помогала, особенно по языкам (не идут языки у них с Шурой).

И теперь часто-часто мама объясняет и помогает Володе и Шуре справляться с французскими и немецкими уроками. А иногда (что греха таить!) и по математике ему, Володе, приходит на помощь и по другим предметам.

Мама у них — умница. Она и уроки могла бы давать, да не хочет. Предпочитает брать заказы шитья на дом и, не разгибая спины, трудиться над ними, лишь бы не уходить из дома, не бегать по урокам.

— Бог знает, что может случиться без моего призора с детьми, — говорит она в тех случаях, когда добрые люди предлагают ей уроки. — Ленька мой еще мал, ему семь лет только. Да и старшие от него ушли недалеко. Шуре четырнадцать, одиннадцать Володе. Ну, куда ж оставить таких малышей!

Володя самым искренним образом не согласен с мамой. Какой же он маленький, например? Он с наслаждением бы поплыл в Америку, скитался по прериям и воевал с индейцами, как Следопыт. Разве маленькие на это способны? О, мама ошибается, конечно. Он, Володя, совершенно взрослый человек.

И взрослый человек напоминает легким кряканьем о своем существовании.

— Володя! Ты не спишь, милый? Что с тобою, голубчик? — мама тревожно встает со своего места и спешит к «голубчику» из прихожей, крохотной комнатки, где она работает по ночам, боясь помешать детям.

Квартира их состоит из одной комнаты и кухни. И за такую-то приходится платить шестнадцать рублей. Шутка ли! Шестнадцать рублей!

Володя счастлив видеть подле себя маму, и в то же время ему совестно, что он напугал и потревожил ее.

— А ты все работаешь, — говорит он нарочно сонным голосом и ловит на лету худенькую, с исколотым иглою указательным пальцем, левую руку мамы. И еще тише, каким-то виноватым голоском добавляет: — Ты бы легла, мамочка… а то ты работаешь, а мы спим…

— И спи, и спи, голубчик! — подхватывает как-то радостно мама. — И слава Богу, что спишь. В твои годы сон — это все! А я еще посижу немножко… Мне совсем чуточку осталось дошить.

Володя знает эту «чуточку». Осталось сшить целый лиф толстой соседской кухарке.

Бедная мама опять просидит до утра!

Что-то щекочет в горле у мальчика. Он вытягивает губы трубочкой, чмокает мамину ладонь и валится ничком на подушку, стараясь за сощуренными глазами скрыть предательские слезинки острой жалости и любви.

А мама заботливо подтыкает под ним одеяло «мешочком» и нежно целует Володю. Затем она укутывает промычавшего что-то во сне Леньку, который разметался в беспорядке и сбросил одеяло на пол, и подходит к Шуре, которая спит вместе с мамой на ее широкой кровати. А потом снова идет в свою каморку в прихожую и до самого утра, не разгибая спины, стучит машинкой, к звуку которой так привыкли дети, крепко спящие под ее монотонный шум.


* * *


Сегодня Володя вернулся из гимназии раньше обыкновенного. И голова болит, и все тело ломит. Не смог досидеть на уроке и пришел. Мама, встревоженная за своего мальчика, бросилась помогать ему раздеваться, потом стала спешно разогревать на бензинке вчерашний суп и мясную котлету.

Но Володе не до еды. Голова идет кругом, а перед глазами расплываются темные круги. И капли пота то и дело проступают на лбу.

— Только не разболейся, только не разболейся, мой ангел, — шепчет в тоске мама и нежно целует своего мальчика.


И как раз надо же было так случиться, что разболелся Володя… И не один Володя, а и Шура и Ленька.

У детей Березовых корь.

Бедная Марья Ивановна в первую минуту голову потеряла от свалившегося на нее несчастья. С этой жуткой болезнью в крошечную квартирку входили еще три нежеланных жутких гостя: усиленные расходы, невозможность работать и нужда.

Теперь уже некогда стучать машинкой, да и заказчицы, перепуганные корью, боятся нести работы. Мама разрывается между тремя постелями, делит себя на три равные части между тремя драгоценными для нее больными.

— Мама, пить! Пить хочу! — срывающимся от жара голосом пищит Шура, которая плохо переносит всякие болезни, а эту корь особенно.

И мама несется с теплым, только что приготовленным лимонадом для своей больной девочки.

— Пей, моя родная, пей! — говорит она, нежными руками приподнимая с подушек белокурую голову подростка-дочери.

Шура отведывает питье, морщится и пищит:

— Фу, гадость какая! Теплая! Точно чай! А мне холодненького хочется и кисленького… Здесь совсем и лимона не положено, мама!

— Нельзя холодненького, деточка, доктор запретил!

— А я хочу! — капризно тянет Шура, готовая разрыдаться.

Володя не может вынести противной липкой мази, которою велено натирать детей. Его тошнит. И процесс болезни идет у него одного острее, чем у сестры и брата. Мама с тревогой смотрит в его осунувшееся личико, и ее собственное лицо делается изжелта-бледным от страха.

— Володя, душа моя, тебе очень нехорошо? — спрашивает она чуть слышно.

А тут еще заливается, плачет Ленька. Он отломал голову оловянному солдатику, ревет во весь голос и демонстративно требует маму к себе.

Совсем кстати приходит доктор. Выстукивает, выслушивает детей, прописывает лекарства. За лекарством опять-таки бежит мама. Посылать некого. Прислуги у них нет. И бульон им варит она же, и кормит всех троих с ложечки, и всю ночь дежурит у их постелей, не смыкая глаз. А чуть забудутся дети, вынимает начатое вязанье из кармана и работает над кружевом всю ночь. Кружева, когда они будут готовы, можно выстирать, и зараза от кори не пристанет к ним. А их охотно покупают у нее на рынке.

Всегда и всюду поспевает она. Надо поспеть. Она одна работница в семье. Дети малы. Их надо выходить, поставить на ноги. Она должна успевать работать. Она не может иначе. Она — мать.


* * *


Корь, к счастью, не оказалась опасной. Дети спасены. Все трое. Марья Ивановна воспрянула духом. Кроме того, старших двоих удалось, благодаря усиленным хлопотам, устроить на лето на казенную дачу. А Леньку пристроить за плату к знакомым в деревню.

Снова появились заказчицы. Стучит день и ночь машинка. Кроме того, надо обшить детей. Неловко, едут "на люди"… Чтобы не смеялись над ними. Сохрани Бог. Они не сироты какие-нибудь. У них мать!

А дети уже строят планы на предстоящее лето, волнуются, радуются, мечтают. Они счастливы, что едут на дачу, впервые после смерти папы! Они увидят лес, поле, реку… Будут ходить за ягодами, за грибами, удить рыбу… И все из-за кори, будь благословенна, милая корь!


На перроне вокзала, куда мама пришла проводить своих старших ребяток (Леньку увезли в деревню неделей раньше), Володе внезапно бросилась в глаза перемена, происшедшая за последнее время с мамой: ее исхудавшая фигура, усталое измученное лицо. И впервые радующемуся отъезду и предстоящему приятному лету мальчику пришла в голову мысль:

— Как мама бедная устала, осунулась… А мыто, эгоисты, уезжаем, и горя нам мало…

Сердце дрогнуло от жалости… От острой боли. Володя кинулся было к матери с готовым предложением остаться с нею дома, утешить ее, разделить ее одиночество, но… Прозвенел третий звонок… Поезд тронулся, мама едва успела перекрестить детей и выпрыгнуть из вагона. И они поехали…


Золотая свирель


(Сказка)

Том 34. Вечерние рассказы

Голубое небо красивым нежным пологом повисло над зеленым дворцом короля Доба.

Лесной король жил в своем нарядном дворце, свитом из ветвей жимолости, зеленого плюща и дикого шиповника, в самой чаще дремучего леса.

Страшный и могучий был этот король Доб. Не любил он людей и всячески досаждал им, сталкиваясь на своем пути с ними. Не любил людей Доб за то, что являлись люди врагами его зеленого могучего королевства. Приходили люди с топорами в лесную чащу и срубали могучие дубы, стройные тополя и нежные березки — словом, губили понемногу все королевство Доба. Не знали, конечно, люди, что старые дубы были не кем иным, как важными сановниками и старшинами Доба; стройные тополи — молодой гвардией короля, а белоствольные березки — придворными фрейлинами его дочерей. Было шесть дочерей у короля Доба, шесть стройных зеленооких и зеленокудрых лесных красавиц. И звали их нежными именами цветов. Старшую — Розой, вторую — Гарденией, третью — Резедою, четвертую — Сиренью, пятую Настурцией и самую младшую — скромной Незабудкой.

Старшая Роза была прекрасна, как и подобает быть таковою носительнице имени царственного цветка; Гардения была мудрой и разумной, самой мудрой и разумной во всем лесном королевстве. Сам отец-король считался с мнениями второй своей дочери и спрашивал ее советов. Третья Резеда-королевна была необыкновенной хозяйкой. Все спорилось в ее искусных руках. Умела она приготовить разные вкусные яства, выткать удивительную пряжу или придумать поразительно прекрасный наряд для себя и сестер. Четвертая, Сирень была незаменима в своем умении занять светской беседой гостей, организовать пышный прием во дворце, причем она танцевала так, что маленькие воздушные эльфы завидовали ее уменью и всегда шумно восторгались искусством королевны Сирени. Пятая, Настурция была воительницей. Когда король Доб затевал войну с людьми или с другим лесным королевством, королевна Настурция постоянно шла во главе войска; она первая бросалась в битву и последняя покидала поле сражения. Когда войска Доба начинали сдаваться и выражать малодушие, Настурция вихрем проносилась по их рядам, одним взглядом, одним словом поднимала упавший дух в войске, и победа всегда оставалась за ним.

Поэтому доброй половиной своего могущества король лесного королевства был обязан пятой своей дочери, как и второй, Гардении, за ее мудрые советы.

Наконец, шестая и последняя лесная принцесса не имела никаких достоинств. Это была самая обыкновенная маленькая девушка с белокурыми волосами, с голубовато-серыми глазками, худенькая, невидная, молчаливая, некрасивая, неумная и по виду ничем не отличающаяся от простых людей.

Но зато она обладала золотою свирелью. Эта золотая свирель была главным сокровищем и высшим благополучием лесного королевства. По виду простая золотая палочка, свирель имела драгоценное свойство зачаровывать, завораживать и пленять слух людей. Эта золотая свирель была орудием мести Доба, его дочерей и всех его подданных людям — их вечным, непримиримым врагам.

За то, что так бесцеремонно врывались в лесное королевство люди с их топорами и пилами и так безжалостно губили мощные дубы, широкие осины, стройные березки и тополя и другие деревья, король жестоко отплачивал им при помощи Незабудки и ее золотой свирели.

Поздней ли ночью, ясным ли полднем, свежим ли утром, летним ли, зимним ли временем, безразлично, в глубине леса слышались сладкие призывные звуки золотой свирели.

Это королевна Незабудка, сидя на суку дерева, играла на своем роковом инструменте песенку за песенкой, одну прекраснее и слаще другой. И случайный одинокий путник, забредший в эту дикую глушь один, без товарищей, останавливался, пораженный этими дивными звуками. Свирель, между тем, удалялась постепенно; королевна Незабудка уходила с нею в чащу все глубже и глубже, и зачарованный ее игрою путник углублялся, увлекаемый неземными звуками, за нею в непроходимую лесную чащу.

Незабудка, играя на своей свирели, доводила свою жертву до ворот королевского дворца. Здесь к несчастному кидались все лесные чудовища Добова королевства: лешие, русалки, лесные гномы — и замучивали его насмерть. А к довершению всего из внутренних покоев лесного дворца с огромным мечом в руке появлялась воинственная Настурция и отрубала голову плененному Незабудкой прохожему. Этим обитатели королевства мстили людям за порубку леса, за гибель подданных короля Доба.

Был ясный летний вечер. Солнце медленно садилось за вершинами столетних дубов, ясеней и кленов. Лиловые чашечки фиалок увлажнились росою. Сверкали обрызганные ею и белые как снег ландыши. Лесной ручеек звенел струею, а на болоте квакали лягушки тем радостным и веселым кваканьем, которое представляет собой целый концерт в начале мая.

Звонкая и красивая трель соловья вторила этим вечерним звукам. Медленно таял вечер, и голубоватые сумерки падали над лесом.

По лесной тропинке шел юноша в бедной деревенской одежде, веселый, жизнерадостный, быстроглазый. Это был Андрей, сын дровосека из деревни и сам дровосек по занятию. В этом лесу он рубил не раз вместе с отцом деревья.

Еще недавно работал он с товарищами здесь, в самой глуши леса, и позабыл свой топор. Топор был совсем новый, острый и хороший. Жаль было оставлять на произвол судьбы такую отличную вещь, и вот Андрей отправился на поиски за ним, не обращая внимания на запугивания товарищей-дровосеков, которые стращали его нечистою силой и разными лесными ужасами.

Но смелый, отважный и жизнерадостный юноша ничего не боялся в жизни. Он был молод, весел и счастлив. Самая красивая, добрая и милая девушка в деревне была его невестой. Ждали только случая сыграть свадьбу.

Жил Андрей с отцом и товарищами в селе и копил деньги, зарабатываемые порубкою леса.

Откладывал он каждую копейку для предстоящей свадьбы с любимой им девушкой.

И сейчас он бесстрашно углублялся в лес по направлению к тому месту, где, помнилось ему, на порубленном участке позабыл он свой топор.

Но что за чудо такое! Давно уже, по соображению Андрея, должен он был дойти до места порубки, до небольшой полянки с торчащими на ней древесными пнями, а все нет как нет знакомого участка, и по-прежнему высятся спереди, сзади и по бокам Андрея огромные деревья, протягивающие ему свои мохнатые ветви.

А тут как раз подоспели и вечерние сумерки. Окутался ими лес, и хоть прозрачна и коротка майская ночь, а все же темнее и страшнее она в лесной глуши, нежели в жилом месте или в открытом поле.

Из чащи громко и зловеще сова закричала, и послышался не то вой, не то стон в глубине леса. И хоть был не из робкого десятка юноша Андрей, а сердце его екнуло невольно и от крика филина, и от непонятного жуткого стона.

Однако на одно мгновенье екнуло только. В следующую минуту молодой дровосек лихо сдвинул шапку на затылок, тряхнул кудрями и весело, звонко крикнул на весь лес, сопровождая слова свои беззаботным смехом:

— Эй, какой там леший балуется! Чего прячешься, козья рожа, выходи, нечего тебе крещеный люд зря пугать! Выходи, что ли, померимся силами! — и вдруг осекся. Мгновенно замер веселый смех на губах Андрея.

Вместо топота козьих ног лесовика и жутких звуков ночного лесного мира он услышал чудесную, полную невыразимой прелести и красоты музыку. Неземные звуки зарождались сладкой волною и наполняли чащу.

Андрей остановился как вкопанный с раскрытым ртом и вытаращенными глазами. Такой поразительно красивой игры ему не доводилось еще ни разу слышать в его жизни.

Чудесные звуки так и вливались в душу, так и радовали сердце, заставляя трепетать от счастья все существо молодого дровосека.

Но вот не успел он насладиться как следует дивной игрою, как тише, отдаленнее зазвучал волшебный инструмент, словно невидимый музыкант стал постепенно удаляться от Андрея.

Зачарованный, потрясенный до глубины души Андрей, сам того не замечая, потянулся за незримым музыкантом в лесную чащу, стараясь разглядеть того, кто играл так искусно под покровом сумерек.

Но, казалось, невидимый музыкант умышленно прятался от юноши, как бы дразня его любопытство. Шаг за шагом Андрей очутился в непроходимой чаще. А музыка все продолжала себе звучать, то приближаясь к юноше, то удаляясь от него.

— Эге! Да тут и впрямь нечистая сила замешалась, — проговорил сам себе молодой дровосек, снимая шапку и крепко почесывая свою кудрявую голову. — Так-то, уши развесив, я невесть сколько здесь проплутаю. Ан это не к месту и не ко времени. Небось, ночь на дворе, и батюшка с матушкой шибко беспокоиться будут, что я вовремя домой не поспею. А ну его к ляду, топор: ежели не отыщется — не разорюсь; пока что батькиным поработаю, а там заколочу деньгу — новый справлю! Только бы из глуши этой выбраться поскорей. А чтобы игры этой треклятой не слышать, сам запою. Небось, на всей деревне голосистей меня парня нету. Знатно спеть смогу, коли разойдусь!

И, не рассуждая долее, Андрей снова лихо заломил набекрень свой картуз и запел во все горло:

Во саду ли, в огороде,

Выросла малина…

Лес охнул протяжным эхом от первых звуков молодецкого голоса.

Андрей не хвастался. Он действительно считался первым певцом не только в своей, но и в окрестных деревнях и селах, и своим пением славился далеко вокруг.

Этим своим пением и пленил он сердце первой красавицы Марфуши. А старики деревенские особенно хвалили за него голосистого Андрюшу и с умилением слушали его по вечерам, сидя на лавочках у своих избенок.

И сейчас сладко и нежно, звонко и голосисто заливался Андрей.

Ему неустанно вторило лесное эхо. Диковинная музыка словно заглохла, растворилась в могучих звуках молодецкого голоса. Заглушил ее таки Андрей.

Зато пел он без передышки, пел все песни, которые знал с детства, одну за другою.

И вот, когда он докончил последнюю, в которой говорилось о красной девице-душе с бровями соболиными, с очами соколиными, с косою русою до пят, с душою ясной золотою, как высокая звездочка небесная, с сердцем горячим, всех ровно греющим, всех согревающим, — словом, песенку, сложенную им самим в честь его невесты любимой и пригожей Марфуши, вдруг сразу замолкла диковинная музыка; из-за ствола близ стоявшего дерева прозвучал тихий и нежный девичий голос:

— Неправду ты поешь, Андрей-дровосек, нет такой девушки в мире!

И в тот же миг выступила королевна Незабудка из-за ствола толстого дуба, держа наготове золотую свирель у розовых губ.

Глянул Андрей на неожиданное виденье, глянул и остановился, пораженный. Стоит перед ним невысокая, худенькая девушка, тоненькая да слабая на вид, в чем душа держится, волосики по плечам разметаны, глазки голубые, невидная такая собой, неказистая, а в руках свирель. Та самая, должно быть, что так дивно несколько минут тому назад нежнейшие и сладкие песни наигрывала.

Удивился Андрей. Рот даже раскрыл от изумления.

— Эй ты, послушай, птичка-невеличка, да неужто это ты так играла? — спрашивает, а сам глядит во все глаза на девушку, не верит, что она-то и есть та самая музыкантша, что пленила его слух чудесной музыкой. А королевна Незабудка усмехнулась только.

— Играла-то я, это верно, а вот ты-то пел да неверно, дровосек. Пел ты про девушку, которой лучше нет на свете. Неправда это, лучше моей сестрицы Розы-королевны нет никого, запомни это раз и навсегда, глупый парень.

— Вот тебе на! — протянул Андрей со смехом, — кака-така Роза еще взялась? Да перед моей Марфушей все твои розы завянут. И добра-то она, и умна, и прекрасна, и хозяйка такая мне будет, что другой такой нигде не сыщешь. А как на праздник пойдет хороводы водить да плясать, так, глядя на нее, все запляшут. А уж прядет как да ткет — ну, словом, король, а не девушка!

— Ха-ха-ха! — рассмеялась Незабудка. — Да что ты, очумел, дурачок, — весь мир знает, что разумнее моей сестры Гардении нет в мире. И хозяйки такой, как третья сестра моя Резеда, обойди весь свет — другой не сыщешь. А пляшет сестрица моя Сирень так, что твоей невесте и во сне не увидеть.

— Еще что! Ври больше, так тебе я и поверил, — во все горло расхохотался Андрей, — держи карман шире, нашла дурака. Небось, горазда ты врать, глупая девочка! Только как знаешь, а слушать твое вранье я не намерен.

— Я вру? Я? — топнув ножкой, вскричала Незабудка. — Да я тебе хоть сейчас покажу моих сестриц!

А сама про себя рассуждает лукаво: "Не заманить было золотой свирелью гадкого этого человека в ловушку, так хоть хитростью заманю и погублю ею нашего злейшего врага!"

Андрей тряхнул снова по привычке кудрями и, глянув на худенькое личико музыкантши, весело крякнув, сказал:

— Ну, коли сестры твои хоть немножко похожи на тебя обличьем, так моя Марфуша — королева перед вами, вот так!

— Придешь и увидишь! — загадочно произнесла Незабудка. — Пойдем за мною!

— Пойти-то я пойду, а ты мне скажи, кто ты такая и куда ведешь за собою? — недоверчиво усмехнулся Андрей.

— Я королевна Незабудка, дочь могучего короля леса Доба, и поведу тебя в наш королевский дворец! — гордо отвечала лесная девушка.

— Ишь ты, поверить тебе тоже, велика штука. Правду говоришь, коли не врешь. Ну, веди меня в королевские чертоги. Отродясь во дворце не бывал, королей не видал с королевнами. Может, угостят там по-королевски? А? — и, говоря это, весело прищурился Андрей.

— Да уж так угостят, что лучшего угощенья и пожелать не сможешь! — загадочно отозвалась Незабудка.

И первая зашагала вперед. За нею, не отставая, пошел Андрей, сгорая от любопытства и желания Увидеть королевский дворец и чудесных королевен, про которых ему рассказывала Незабудка. А последняя радостно потирала руки. Ей не надо было больше играть на свирели: безо всякой приманки попался в ее ловушку глупый человек.

Еще задолго до приближения к таинственному лесному дворцу Андрей заметил светлые огоньки в лесной чаще.

— Это освещены наши окна; на подоконниках разложены живые светлячки, — предупредительно пояснила своему спутнику Незабудка.

— Ишь ты, светляковым светом пробавляются. Не больно-то пышно, стало быть, да богато в вашем королевском дворце! — усмехнулся Андрей, сомнительно покачивая головою.

На это Незабудка только презрительно пожала плечами. Она не успела ничего ответить. Они были уже у ворот дворца.

Перед изумленными взорами Андрея предстал дворец, свитый из ивовых прутьев, перетянутых жимолостью, плющом и другими ползучими растениями. У входа во дворец стояли два огромных дуба.

На вершине каждого из них торчало по огромной человеческой голове, а ветви их казались мохнатыми руками, протягивающимися навстречу вновь пришедшим.

Глухими, замогильными голосами дубы заговорили на всю гущу:

— Выходите встречать, выходите встречать! Королевна Незабудка привела к нам нового пленника!

В тот же миг из глубины дворца выбежала целая толпа зеленоволосых русалок и козлоногих лесовиков и с шумом, криком, визгом и хохотом накинулась на Андрея.

— Наш злейший враг! Злой дровосек, главный губитель лесных подданных! — кричали они на разные голоса. — Наконец-то он попался в наши руки! Молодец Незабудка-королевна! Долгих лет тебе за то, что удалось затащить к нам нашего злейшего врага!

И они с еще большим рвением закружились и запрыгали вокруг ошеломленного Андрея, стараясь защипать, замучить и сбить его с ног.

Скорее ошеломленный, нежели испуганный, он стоял среди нападавших на него лесных обитателей и только отталкивал тех из них, которые слишком назойливо набрасывались на него.

Королевне Незабудке хорошо были видны его бесстрашные голубые глаза, светлые кудри и гордая смелая осанка, с которой он отражал нападение.

И при виде этого лица, этой осанки и бесстрашно глядевших на врагов глаз что-то странное произошло в душе Незабудки. Сначала смутно, а потом все явственнее, определеннее зарождалось в ней чувство жалости к этому бесстрашному смельчаку. Жаль стало Незабудке Андрея.

Незнакомое до сих пор чувство закралось ей в душу.

— Эй вы, — грозно прикрикнула она на расшумевшуюся ватагу русалок и леших, — ей вы, прочь отсюда! Я хочу моего пленника показать самому королю-батюшке, прежде нежели сестрица Настурция поразит его своим мечом.

Затем она быстро подошла к Андрею и шепнула ему на ухо:

— Не бойся ничего, они не посмеют причинить тебе никакого вреда.

— Да я и не думаю бояться! А только не вели им щипать меня да брыкаться. А то уж, поди, можно насчитать у меня на теле с целую дюжину синяков. Ежели всех гостей в вашем королевском дворце так встречают, слуга покорный! Носу сюда больше не покажу!

Этот возглас так пришелся по вкусу не только одной Незабудке, но и всей веселой толпе русалок и леших, что все они с громким смехом отпрянули от своей жертвы.

Тут королевна Незабудка взяла за руку юношу-дровосека и ввела его во внутренние апартаменты королевского дворца.

И опять было чему подивиться веселому Андрею!

Посреди зеленого зала на троне, сложенном из душистых лесных трав, мягкого мха и полевых цветов, сидел важный зеленобородый старец с суровым лицом, с короной из желудей и со строго сдвинутыми бровями, одетый в мантию из зеленых листьев. Около трона его стояло пять королевен.

По стенам огромного и высокого терема находилась королевская гвардия из стройных молодых тополей с человеческими головами вместо верхушек, с алебардами и копьями в бесчисленных руках-ветвях.

За троном белоствольные березки с лицами молодых женщин и девушек — свита королевских дочерей — и целая толпа дубов-исполинов, королевских старейшин-сановников с совершенно седыми головами и могучими руками-сучьями.

Все они при появлении юноши закачали головами, зашуршали ветвями-руками и глухо зашептали друг другу:

— Вот наш злейший враг Андрей-дровосек. Наконец-то удалось поймать и привести королевне Незабудке. Да здравствует Незабудка-королевна и ее золотая свирель!

Тут отделилась одна из королевен и с мечом в руке приблизилась к Андрею.

— Смерть ему! — произнесла грозно, сверкнув очами, воинственная королевна Настурция и уже занесла руку над кудрявой головой молодого дровосека.

Снова дрогнуло что-то в сердце Незабудки-королевны, и она робко выдвинулась вперед.

— Батюшка-король! — произнесла она несмело, — поистине говорят наши подданные: человек, приведенный мною ныне — наш злейший враг Андрей-дровосек. Он быстрее и ловчее всех в работе по рубке леса, и поэтому больше всех зла приносит он нам. И человек этот достоин смерти. Но еще больше нежели гибелью своею может он принести нам пользу своим голосом. Если ты разрешишь его оставить в нашем королевстве здравым и невредимым, батюшка-король, то я сделаю его своим помощником. Он будет петь мне под аккомпанемент моей золотой свирели и зачаровывать глупых путников. Только дай мне на это разрешение, батюшка-король!

Тут королевна Незабудка опустилась на колени перед троном и протянула королю Добу умоляюще сложенные руки.

Настурция выступила вперед.

— Нет, батюшка, — произнесла она зычным голосом, сводя свои грозные брови, — нет, и этот пленник должен погибнуть, как и все остальные!

И она снова взмахнула своим мечом. Но тут Незабудка-королевна бросилась между ними и заслонила Андрея своим тщедушным тельцем.

— Остановись, сестра! — вскричала она молящим голосом. — Дай ему, по крайней мере, показать нам свое великое мастерство перед смертью!

Сестры заспорили крепко. Пришлось вмешаться самому королю. Он взмахнул рукою, и все стихло.

— Гардения! — обратился он к самой мудрой своей советнице, — разумная королевна Гардения, реши спор сестер. И да свершится все по твоему указу.

Мудрая Гардения выступила вперед.

— Пусть споет он нам раньше, пусть повеселит ваш слух, батюшка, а умереть он успеет всегда! — сказала она, немного подумав.

— Да будет так! — торжественно подтвердил король и, обратившись к Андрею, кратко приказал: — Пой!

Тот спокойно сдвинул по привычке на бок свою шапчонку, поскреб кудрявую голову и произнес с усмешкой:

— Вот еще что выдумали! Стану я вам петь на голодное брюхо! Небось, как шли сюда, королевна эта самая щуплая (тут он бесцеремонно ткнул пальцем в Незабудку, к великому ужасу придворных) хвасталась, что сестра ейная такой красоты необыкновенной, что лучше ее на свете нет! А другой-то разумнее нет, а третьей-то хозяйственнее, а четвертая-то так пляшет, что диву дивиться надо, а пятая…

Но тут не договорил Андрей. Выступила вперед Роза-королевна.

— Взгляни на меня, глупый юноша, и реши сам, правду ли говорила обо мне сестра?

А у самой зеленые очи, как звезды, горят ярко-ярко, а румяные губы улыбаются гордо, а зеленые же кудри тучей вьются над высоким челом.

Глянул на нее Андрей да как фыркнет.

— Это-то красотою у вас, в лесном королевстве, зовется! — а сам хохочет: — Ай да красотка! Нечего сказать! Ведьмовата ты больно, королевна, не взыщи! Глаза-то как у кошки горят, а волосы, что папоротник либо крапива, дыбом! Чего уж тут хорошего!

— Дерзкий! — вскричала королевна. — Глупый, дерзкий мальчишка, да как ты смеешь так клеветать на королевскую дочь!

Усмехнулся Андрей.

— Ой, не сердись больно королевна, чего доброго, лопнешь! Лучше покажите мне хозяйку вашу, пущай как следует угостит да отпотчует меня. Посмотрю ее уменье по сравнению с Марфушиным.

Тут взмахнула рукою Резеда. Откуда ни возьмись слетелись отовсюду маленькие эльфы с золотыми тарелочками, мисочками, соусниками. Четверо из них примчали небольшой стол, накрытый скатертью, пятый — удобное кресло. Быстро накрыли их спутники этот стол, уставили его принесенными блюдами, посадили за него Андрея.

А королевна Резеда-хозяйка встала за его креслом и начала угощать юношу. Взял золотую вилку в руки Андрей, ткнул в одно блюдо, отведал.

— Это еще что за кушанье? А? — спросил он, отправляя себе в рот вкусный, ароматный кусок жаркого.

— Это соловьиные языки. Самое вкусное и редкое блюдо, которое я одна умею готовить по собственному рецепту! — произнесла с гордостью Резеда-королевна.

— Эвона! — протянул Андрей. — Ну, и стряпуха же! Хуже-то не могла изготовить блюда? Мне бы пирожка краюху с капусткой, что Марфуша у своего батьки в воскресные дни печет, а она языками соловьиными угощает! — и он, к великому смущению и негодованию придворных, с шумом отодвинул от себя тарелку.

Тут выступила королевна Сирень.

— Я спляшу тебе, глупый юноша, так и быть! — произнесла она со снисходительной улыбкой. — Почему бы и не порадовать приговоренного к смерти в его последнюю минуту, — добавила она, обращаясь к остальным.

И в тот же миг заиграли невидимые инструменты. Затрубили трубы метели, запела вьюга, засвистел тоненькою свирелью ветер, затрещали литавры лесного шума, и под весь этот гам, грохот, знакомый в непогоду каждому человеческому слуху, закружилась по дворцу Сирень-королевна, выкидывая какие-то необычайные па. Долго носилась бы она по зеленому дворцовому залу, если бы Андрей не завопил во всю глотку в самый разгар пляски:

— Довольно! Перестань! Тебе говорят, довольно. Не то драться стану!

От этих слов сразу замерла на месте, как прикованная, королевна, а березки-фрейлины, сгорая от стыда, закрылись своими пушистыми ветвями-руками.

— Ай-ай! Какой грубый, неотесанный мужик! — зашептали они, покачивая головами.

— Проучить его следовало бы хорошенько! — подняв мечи и копья, прогремела королевская гвардия тополей.

— Смерть ему! — эхом отозвались старейшины и вельможи.

Но тут выступила снова мудрая Гордения вперед.

— Ты недоволен мастерством моих сестер-королевен, человек, — произнесла она насмешливо, — но остаются еще трое между нами, искусства которых ты не можешь не признать. Если бы первая, Незабудка, не зачаровала тебя своей игрою, ты бы не был здесь: искусство моей сестры Настурции ты не сможешь оценить потому, что падешь мертвым от удивительно меткого удара ее меча, но зато и мою мудрость ты не сможешь не признать. Загадай мне какую хочешь загадку — я тебе ее разгадаю.

— Ну, ладно, — произнес Андрей, — но прежде нежели ты мне отвечать будешь, я вам спою, так и быть, мою песенку.

И, не дожидаясь приглашения, Андрей присел па стул из зеленого мха и запел на весь лес своим чудесным звонким голосом.

Запел он снова о своей любимой невесте, красавице Марфуше, восхваляя ее доброе сердце, ум, хозяйственность и красоту. Заслушались его песнею и сам король, и шесть королевен, и придворные, и королевская гвардия и стража. Заслушался весь лес. Затихли кузнечики в лесу, замолкли соловьи, замолчали деревья. Словно замерло все лесное королевство под звуки голоса молодого певца. А голос этот звучал себе да звучал, серебристой волною разливаясь по лесу. Зачарованный сладким пением, задремал, задумался король Доб на своем троне, сладко замечтались королевны-сестры; выронила гвардия алебарды из рук и погрузилась в приятные мечты и грезы. Совсем сомлели под звуки пения старейшины и вельможи, а молодые фрейлины-березки, потупив глазки, улетели мечтами далеко-далеко…

Одна только Незабудка не погрузилась в задумчивость под дивные звуки этой песни. Каждое слово ловила она; каждое слово певца находило отклик в сердце младшей королевны. И ясно почувствовала в эти минуты Незабудка, что не жить ей на свете без Андрея, что полюбила она насмерть юношу-дровосека и что должна его спасти во чтобы то ни стало от лютой смерти, грозившей ему.

И вот незаметно приблизилась она к юноше и шепнула:

— Пой! И, не переставая петь, иди за мною!.. — и, взяв его за руку, повела из дворцовой палаты.

Погруженные в сладкие грезы, навеянные пением, присутствующие не заметили их ухода. Чем дальше удалялся Андрей от Добовых палат, тем громче разливался он певучей волною.

Долго шли они по лесной тропинке, шли до тех пор, пока не стала редеть лесная чаща, не завиднелась опушка, не замелькали сквозь деревья избы Андреевой деревни.

Тут остановилась Незабудка-королевна, выпустила руку Андрея, глубоко вздохнула всею грудью и тихо произнесла:

— Теперь прощай, иди с миром, никто тебя не тронет, не бойся, ступай домой. А как увидишь свою невесту, не поминай с нею лихом Незабудку-королевну, потому что ради тебя не станет она делать зла и другим.

Сказала это, размахнулась и высоко на дерево закинула свою золотую свирель, чтобы не могла она больше с ее помощью вредить людям.

Ласково глянул Андрей на королевну, сердечно поблагодарил ее и, не оглядываясь, пошел по опушке.

И от взгляда его дрогнуло, словно порвалось что-то в сердце лесной королевны. Брызнули слезы у нее из глаз и потекли ручьями по лицу Незабудки.

Изошла слезами Незабудка, разлилась хрустальным синим озером по лесу. Исчезла тщедушная, хрупкая девушка-лесовичка, а вместо нее большое хрустальное озеро образовалось у лесной опушки. А на берегу его, чудесно скрытая от человеческих глаз, растет голубая, как небо, незабудка. В лазоревый цветок обратилась полюбившая королевнина душа.

Не слышно больше золотой свирели в лесной чаще. Не заманивает больше коварная лесовичка-королевна доверчивых путников в отцовский дворец. Не встречает их жестокая Настурция с мечом у входа. Конец приходит Добову королевству.

С исчезновением младшей королевны-дочки и ее золотой свирели все более дерзкими и смелыми становятся люди. Все чаще раздаются звуки их топоров в самых заповедных чащах леса. Совсем плохо приходится лесному королю. Скоро придется перекочевывать Добу в другое место.

Только самого ярого труженика-дровосека, Андрея, не видать в лесу больше. Из благодарности к спасшей его королевне-Незабудке бросил свое прежнее ремесло Андрей. Женился на Марфуше, обзавелся паромом да лодочками на новом озере и живет в свое удовольствие, рыбачит да перевозит с берега не берег крещеный люд… А между делом на досуге частенько поминают они с женою добрым словом великодушную и светлую Незабудку-королевну.


Том 34. Вечерние рассказы

Два сочельника


(Рождественский рассказ)


Том 34. Вечерние рассказы

У Переверзевых зажигают елку постоянно в сочельник.

С тех пор как Диночка Переверзева начала помнить себя, рождественская елка у них в семье всегда устраивается в сочельник. И всегда очень торжественно, шумно и людно. Целый день весь дом готовится к торжественному вечеру.

Диночка, мамуся и папочка украшают елку. Елка эта бывает непременно огромная, под потолок, и непременно красивая, как и подобает быть красивой, роскошной, пахучей и зеленой волшебнице леса. От нее вкусно-превкусно пахнет хвоей и лесным воздухом, который появляется в натопленных комнатах барских домов раз в год, в сочельник. С утра начинается усиленное передвижение в квартиру Переверзевых из кондитерской, из игрушечного магазина, из фруктовой. Какие-то таинственные сверточки, какие-то картонки и тюрички, мешочки и опять тюрички и картонки извлекаются то и дело из огромнейших корзин проворными руками мамуси, папочки, самой Диночки, мисс Фанни — Диночкиной гувернантки, и старой Астафьевны — Диночкиной няни, которая вынянчила и самою Диночку, и мамусю, и чуть ли не мамусину маму.

К восьми часам все уже готово: елка сияет, сверкает, блестит и благоухает в ожидании гостей, которые съезжаются в восемь. И тут-то начинается настоящее торжество.

В этот сочельник Диночка уже "почти взрослая". Ей четырнадцать лет. Вся она хрупкая, как веточка, тоненькая и беленькая, как снежная королева. Папочка так и называет свою беленькую большую девочку — Снежной королевой. А мама всякий раз, как Диночка возвращается из гимназии с мисс Фанни, говорит, целуя ее:

— Не нравится мне, что ты такая бледная, Динуша. Малокровие это, лечиться надо.

И Диночка лечится: усердно принимает рыбий жир, пилюли, мясной сок и еще какие-то целебные порошки в облатках.

Но в сочельник Диночка неузнаваема. Щеки ее раскраснелись, лицо оживлено сияющей улыбкой, синие глаза горят. Ну, совсем как вишенка и ничуть не "снежная королева".

Нынче съехалась пропасть гостей, гораздо больше, нежели в предыдущие годы. Еще бы! До сих пор все они были маленькие: и сама Диночка, Вава Зноева, и Саша Майкова, и Мери Щербет, и Воля с Максом, и братья Гронверские, и вся эта зеленая молодежь, что наполняет сейчас гостиную Переверзевых, посреди которой высится огромная елка.

Какая она прелесть, эта елка! Сколько роскошных вещей навешано на ее зеленых ветвях! Как красиво сверкают в лучах бесчисленных электрических лампочек все эти чудесные безделушки!

Но странно! Собравшиеся юные гости и их молоденькая хозяйка так мало интересуются в этом году елкой. Все они важно расселись по креслам и диванам, как взрослые молодые люди в ожидании танцев, и ведут "взрослую же", «всамделишную» беседу.

— Вы слышали Шаляпина? — немножко картавя и явно подражая своему старшему брату, кавалерийскому юнкеру, осведомляется тринадцатилетний пажик, Воля Шестаков.

— Ах, какая прелесть! Как он хорош! Я его слышала в «Фаусте» — лепечет Мери Щербет. — А вы, Диночка, слышали его?

Диночка краснеет до ушей от стыда и обиды. Точно она маленькая! Не слышать Шаляпина, когда все ее гости слышали его! И почему это мамуся и папочка не берут ее в театр?

Она старается пробурчать что-то в ответ этой несносной Мери, вся малиновая, как вишня, но неожиданно взор ее падает на двоих детей, одетых скромно, почти бедно, стоящих в уголку залы и с восторгом взирающих на пышно убранную ель.

Еще ярче вспыхивают щеки Диночки при виде этих бедно одетых ребятишек, детей папочкиного секретаря, незаметного, очень бедного человека, которого почему-то, однако, особенно ценит и уважает папочка.

Диночка чувствует какую-то неловкость перед своими нарядными сверстниками и сверстницами от присутствия этих двух «замарашек» на ее блестящем вечере в рождественский сочельник. А тут еще Макс Весенцев, изящный юный праведник в ослепительно белых перчатках, во франтоватых манжетах и воротничке, вскидывает пенсне на нос и, глядя на неприятных Диночке гостей, цедит сквозь зубы:

— Что сие за явление? Откуда такие прелести?

Диночка уничтожена вконец. Противный Макс! Недостает еще, чтобы он принял этих детей за настоящих гостей ее, Диночки. Куда как приятно! Между тем «прелести» и не думают смущаться. И братишка, и сестренка — в восторге от елки оба. Ваня и Нюта ничего подобного не видели еще за свою коротенькую жизнь. Дома у них бедность, нужда, недостаток. О елке, конечно, и помина нет. Спасибо еще доброму папиному начальнику, что позвал их сегодня к себе на елку… Уж и елка же! Елка словно в сказке! Во сне такой не увидишь, пожалуй! Ваня и Нюта ошеломлены. Глазенки их горят. Руки сами собой тянутся к нарядному, очаровательно красивому деревцу. И дети, забывшись, громко делятся впечатлениями друг с другом.

— Ваня, ты погляди! Огоньков-то сколько, желтые, синие, красные, голубые! — восторженно лепечет Нюта.

— А паяц-то, паяц, ишь какой забавный! — указывая пальцем на красивую, висящую на ближайшей к нему ветке безделушку, вторит ей, тоже захлебываясь от восторга, Ваня.

— А пряник-то какой огромадный, видишь? И мишка, гляди, мишка! Совсем как живой!

О, это уже слишком, по мнению Диночки. Она вся как на иголках…

— Точно дети с улицы! Никакого воспитания — ну, решительно, никакого! Просто стыд и срам!

И она украдкой обводит глазами своих гостей.

Какие у тех насмешливые лица и улыбочки! Ах, зачем только папочка позвал таких невоспитанных детей! Что о них, Переверзевых, будут думать их «настоящие» гости! Какое общество увидят они здесь!

До ушей Диночки долетает насмешливая фраза Мери Щербет, ужасной аристократки:

— Ma chere, откуда вы раздобыли этих дикарей?

— О, они попали сюда прямо с необитаемого острова! — острит Макс.

— Милая непосредственность! Она очаровательна! — смеется Саша Майкова. И непонятно: добродушие или насмешка таится в этом смехе у нее.

Неожиданно Воля (ох уж этот ужасный Воля!) прибавляет, обращаясь к Диночке:

— Вы давно дружите с этими детьми? В прошлом году я их что-то здесь не видел.

О, это уже чересчур!

Красная, как пион, Диночка срывается с места, бросается к елке, не глядя срывает с нее две первые попавшиеся бомбоньерки и сует их в руки Ване и Нюте.

— Вот-вот… — лепечет она с опущенными ресницами и рдеющими щеками — возьмите это себе на память с нашей елки и идите домой. Сейчас начнутся танцы, а вы все равно не умеете танцевать!

И так же быстро возвращается к кружку молодежи.

Еще год промчался в жизни Диночки. Тяжелый, печальный год.

Папочкины дела пошатнулись. Пришлось «сократиться» во всем еще недавно богатой, ни в чем не отказывающей себе семье. Из огромной квартиры Переверзевы переехали в маленькую. Отпустили мисс Фанни и отказали всему штату прислуги. Осталась няня Астафьевна, как непременный член семьи, да кухарка Матреша, служившая раньше у них судомойкой на кухне, при поваре.

Но беда никогда не приходит одна. В довершение всего заболела Диночка. Заболела как-то странно. Слабость, бледность, вялость и полная апатия при полнейшем отсутствии какой бы то ни было боли приковывают теперь подолгу к кушетке Диночку.

Теперь она уже настоящая "снежная королева"! Личико у нее, как у Снегурочки, и маленькое-премаленькое, с кулачок! А глаза огромные, как сливы. И горят так ярко лихорадочным, нездоровым огнем.

Мамуся без слез не может смотреть на это бледное личико, а папочка только хмурится и молчит.

И Диночка молчит… Кутается в платок, мучимая лихорадкой и мечтой о том, как было бы хорошо, если бы она сделалась здоровой!


Опять сочельник…

Но как мало похож он на тот, прошлогодний! Бледная Диночка лежит на диване. Маленькая, скромная елка стоит перед ней на столе. И большая тоска холодит сердечко бедной "снежной королевы".

Сегодня сочельник. Но где же та радость, которая всегда поджидала обыкновенно Диночку в этот торжественный день? Где великолепная елка, блестящий вечер, нарядное общество ее юных друзей; где они, эти ее друзья, с такой охотой приезжавшие к ним в прошлые годы? Никто из юных сверстников и сверстниц не заглянул к Диночке с тех пор, как Диночка больна, а родители ее переменили свою прежнюю большую и роскошную квартиру на теперешнюю скромную и маленькую, где нельзя уже делать ни танцевальных вечеринок, ни роскошной елки…

Никто не пришел поздравить сегодня больную Диночку: ни Саша, ни Макс, ни Воля, ни Мери Щербет… А тогда, бывало… Или они боятся стеснить обедневшую семью? Ах, разве может стеснять участие, выражение дружбы и привязанности!

Слезы жгут Диночкино горло, но она крепится, стараясь скрыть их от папочки и мамуси. Зачем растравлять их и без того измученные сердца? И без того велико их горе…

Няня Астафьевна просовывает в дверь свою благообразную седую голову, повязанную неизменным старушечьим платочком.

— Там… пришли к тебе, Диночка. Хочешь повидать? — шепчет она своей воспитаннице и, не дождавшись ответа больной, широко распахивает двери. На пороге комнаты стоят смущенные и улыбающиеся Нюта и Ваня, дети давно ушедшего от папочки его секретаря. Их милые свежие рожицы смущенно улыбаются Диночке.

Потом оба они нерешительно приближаются к больной. Ваня протягивает ей какой-то сверток.

— С праздником, — говорит он, забавно шепелявя, — вот поздравить пришли. Принесли пряничков и пастилки. Папа наш праздничные получил, нам на гостинчики дал… Кушай на здоровье!..

А Нюта с важностью взрослой объясняет Дининому папочке:

— И дров купили к празднику, и гуся… А Ване сапоги… Старые-то до дыры сносились… С ног валятся… Так что у нас теперь много полегче будет! Куда легче теперь! Праздничную награду получил нынче наш папа на службе, целых двадцать пять рублей!

Диночка слушает, глядит на детей и маленькое сердечко ее шумно бьет тревогу. Затем она быстро заглядывает в ясные, доверчивые глазки Вами, берет него сверток из рук и, прижимая коробочку к груди, падает лицом в подушку… И тихо, беззвучно плачет…


Маля


(Святочный рассказ)

Том 34. Вечерние рассказы

Тихая и ясная рождественская ночь… Когда-то, почти две тысячи лет тому назад, в такую же ночь родился в вифлеемской пещере Спаситель мира.

А сейчас, осторожно ступая по снегу своими рваными подметками, которые вот-вот грозят отвалиться каждую минуту, Маля думает о том маленьком Боженьке, который родился в эту ночь далеко-далеко, под синим и теплым вифлеемским небом. А сама все шагает да шагает вперед.

Маля — сирота и маленькая арфистка. У нее нет ничего, кроме ее золотой арфы, завещанной ей мамой, которую Маля помнит и любит, как самое дорогое в мире.

Мамина мама тоже была арфисткой и вместе с Малей ходила по дворам, играла и пела. Теперь же, когда мама умерла и лежит, зарытая под снежным сугробом, на далеком кладбище для бедных, Маля ходит с арфой по дворам одна, играет и поет добрым людям, а те ее награждают или мелкими деньгами, или краюшкой хлеба, или куском пирога в лучшем случае. Этими-то скудными подачками и существует Маля.


* * *


Сегодня она особенно хорошо играла и пела, эта маленькая, двенадцатилетняя Маля. Но сегодня почему-то добрые люди мало замечали бедную девочку в нищенском платье и стоптанных башмаках.

Сегодня все заняты приготовлением к празднику. Ведь завтра Рождество Христово. Сегодня канун его, сочельник. Маля знает это твердо, потому что покойная мама рассказывала ей много-много раз о крошечном Боженьке, родившемся в эту ночь.

И Маля не может без слез умиления вспомнить о Нем. Родился, пришел в мир для того, чтобы спасти людей, принять их грехи на себя и оправдать их перед Богом-Отцом! Добрый, дивный Боженька! Почему, однако, он позабыл ее, Малю, сегодня?

Положим, погода мягкая и теплая нынче, точно и не зима совсем; не чувствуется холода, несмотря на легкое, ветхое платьишко и куцую душегрейку, в которой ходит по улицам Маля. Но на то голод…

Боже Великий, как она голодна сегодня. Как ей хочется кушать, бедняжке! С утра не было маковой росинки во рту у девочки.

Вчера с вечера поужинала только коркой сухого хлеба, и теперь жестокий голод дает себя чувствовать, как никогда. Бедная Маля! Бедная малютка!

Сколько раз пробовала она заходить во дворы сегодня и начинала петь тонким детским голоском, аккомпанируя себе на арфе. Но никто не слушает ее. Никто не хочет слушать! Все заняты своим делом, все спешат, суетятся, готовятся к завтрашнему празднику… Не до Мали нынче всем этим людям… Не до ее пения и игры на арфе. Куда уж тут!


* * *


Голод дает себя чувствовать все сильнее и сильнее. Голова Мали начинает кружиться от слабости. В ушах закипает звон. Тяжелеют ноги. Едва передвигая их, тащится ослабевшая девочка, волоча за собою свою тяжелую арфу. Еще несколько шагов — и она не выдержит, упадет на холодный снег, обессиленная, голодная, чуть живая…

Внезапно глаза Мали поднимаются к небу. Среди миллиона звезд, усеявших его, одна самая яркая и большая звезда глядит на нее светло и радостно, мигая, прямо вниз на нее глядит, Малю.


Том 34. Вечерние рассказы

— Звездочка, милая, хорошая звездочка, — шепчет арфистка, — ты знаешь, где находится сейчас Младенец-Боженька. Отведи к нему туда бедную Малю. Она голодна и устала. Она не может бродить больше по улицам. Ты знаешь, милая звездочка, куда меня нужно отвести!

А голова девочки кружится все больше, все сильнее от голода и усталости. И сильнее звон у нее в ушах и мучительно подгибаются усталые ноги…


* * *


Что это?

Улыбается звездочка, кивает с небес и протягивает лучи свои Мале. Потом скользит, опускается вниз… Вот она ниже, еще ниже… Вот остановилась чуть повыше головы Мали, перед лицом девочки и как будто манит ее к себе.

— Идем, Маля, идем! — точно слышит маленькая арфистка ее призывный голос. И скользят неверно вперед измученные, усталые Малины ноги. Идут обе… Одна продвигается вперед — это звездочка. Маленькая арфистка немного позади, за нею Маля двигается словно во сне… В каком-то полузабытье шагает девочка.

Вот незнакомый дом перед нею. Широко раскрыты настежь двери. Устланная коврами широкая лестница и огромная полутемная зала… Кто-то движется в ней, шумит стульями, шепчется чуть слышно. И вдруг все исчезает из глаз Мали! И зала, и люди, двигающиеся в темноте… Все исчезло, кроме путеводной звездочки перед глазами арфистки. Маля смотрит и не верит глазам своим…

Перед нею вифлеемская пещера… С просветленным, радостным лицом склонилась молодая прекрасная Богоматерь над яслями, в которых лежит крошечный Младенец. И старец Иосиф тут же: стоит и любуется Божественным Дитятей… А кругом них теснятся ангелы, белокурые и темноволосые, с детскими милыми личиками, и все они поют хором радостную и мелодичную песнь.

Эта песнь показалась до того красивой Мале, что руки ее сами собой коснулись струн золотой арфы и она заиграла чудесную мелодию, аккомпанируя маленьким ангелочкам. Потом незаметно стала сама вторить им своим тоненьким звонким голосом, запела, обратившись лицом к Божественному Младенцу, лежащему в яслях.

И песнь ее звучала, как молитва,

И струны арфы вторили ей.

Маля просила маленького Боженьку, чтобы Он призрел ее, не дал бы ей погибнуть. Она голодна и одинока, бедная маленькая Маля, и жизнь ее со смерти мамы также одинока и грустна!

Голосок девочки звенит и переливается, и золотые струны арфы звенят и переливаются вместе с ним.

И крупные слезинки выкатились из глаз Мали и повисли на ее длинных ресничках.

Потом все исчезло как-то сразу…

И вифлеемская пещера, и ясли с Божественным Младенцем, и Богоматерь, и ангелочки.

Точно какой-то занавес задернулся перед глазами Мали, и в зале стало сразу светло.

Зала была полна народу, взрослыми и детьми всех возрастов, одетых одинаково в серые платья и пестрые передники. Детей было много-много, гораздо больше, нежели взрослых! Но что это были за дети, Маля не знала.


* * *


Когда Маля очнулась и пришла в себя от охватившего ее изумления, она увидела нарядную гостиную с пылающим камином, красивую молодую даму и мальчика, приблизительно одного с нею, Малею, возраста, с сочувствием и лаской глядевших на нее.

Смутно помнит, как во сне, Маля, что красивая дама привела ее сюда из большой залы, усадила на стуле и попросила сыграть ей что-нибудь на арфе. И Маля играла и пела, а красивая дама и мальчик слушали ее с большим вниманием и улыбались ей сочувственной, доброй улыбкой.

— Хорошо, девочка, хорошо! — кивая головою, говорила ей дама, — ты прекрасно играешь, и у тебя премиленький голосок.

Ты останешься с нами, будешь учиться играть и петь серьезно, и в то же время проходить и другие науки. А теперь пойдем в столовую. Я велю накормить тебя и переодеть. Ты, вероятно, голодна?

Но нет, Маля уже не чувствовала голода. Ей хотелось еще и еще повидать маленького Боженьку в яслях, и она робко заикнулась об этом красивой даме.

— Теперь живые картины уже кончились, моя девочка, — ласково отвечала ей та и погладила по головке маленькую арфистку, — теперь приютские детки будут разбирать елку и смотреть волшебный фонарь.

Так вот что это было! Живая картина в честь Рождества Христова!.. Живая картина в детском приюте!

А она, Маля, приняла Младенца, лежащего в яслях, за Живого Боженьку Христа!..

И все-таки она счастлива, Маля! С того рождественского сочельника ей не надо ходить по дворам, как раньше. Ее приняли в приют (красивая дама, приласкавшая ее, оказалась главною попечительницею приюта). Маля теперь ведет новую, довольную и счастливую жизнь. Работая наравне с девочками, воспитанницами приюта, она в свободные часы под руководством учительницы занимается уроками пения и игры на арфе.

У нее большие способности к музыке, и попечительница обещала девочке заняться ее карьерой и поместить ее в одну из лучших музыкальных школ.

И звездочка Малиного счастья разгорается с того памятного сочельника все ярче и ярче с каждым днем.


Том 34. Вечерние рассказы

Корректорша Варкунина


Том 34. Вечерние рассказы

Электрический звонок гулко протрещал по маленькой квартире. Толстая Фекла в подоткнутом платье, в сером грязном переднике бросила в сторону мочалку, которою сосредоточенно мыла полы и, переваливаясь с боку на бок, зашлепала босыми ногами в переднюю, крикнув кому-то в темноту соседней комнаты:

— Барыня, что нам делать-то, барышня вернулась, а у меня котлеты не жарены!

— Ничего, Феклуша, подождет Веруня. Сегодня суббота, под праздник дела немало. Небось, знает это Веруня и простит нас с тобою, — послышался в ответ старческий голос из соседней комбаты, и что-то зашуршало там и задвигалось в темноте.

Фекла со скоростью, мало ожидаемой от такой тучной особы, быстро отвернула тяжелый крюк и открыла входную дверь.

— Барышня дома? — прозвучал звонкий детский голосок, и маленькая фигурка, закутанная в большой платок поверх старенького драпового пальтишка, нерешительно шагнула вперед.

— Нету барышни, ждем с минуты на минуту! Зайдите в другой раз! — окинув несколько подозрительным взглядом посетительницу, произнесла Фекла.

Юное покрасневшее от стужи, господствовавшей в этот январский день на дворе, личико омрачилось сразу.

— Нельзя мне в другой раз… Мне сегодня надо. Непременно сегодня, — произнесла девочка. — Вот если бы можно мне было малость подождать.

— Где ждать-то, миленькая, вишь, я полы мою, суббота у нас нынче! — просительно произнесла Фекла. — Заходи, моя красавица, в другой раз. Обождать-то тебе нельзя нынче, дом убираю.

И с этими словами входная дверь захлопнулась перед маленькой посетительницей.

— Кто там звонит, Феклуша? — снова послышался голос из темной комнаты. Вслед за этим мягко зашлепали войлочные туфли и маленькая совсем белая как лунь старушка в теплом капоте, с белым вязаным платком на плечах вышла в освещенную комнату, имевшую назначение гостиной и столовой в одно и то же время.

— Да девочка там какая-то, барышню видеть хочет, и малюсенькая сама-то, чуть из-под земли видать, а тоже туда ж, в другой раз, вишь, прийти ей не сподручно, дожидаться хотела. А где тут дожидаться, здесь мою, в передней только что вымыла, наследит еще грехом. Убирай за ними, и без того дела немало, — ворчливо закончила свою речь не совсем довольным голосом Фекла.

— Ах, как же ты это так, милая, — заволновалась старушка, — как же ты эту девочку обогреться-то не впустила! Ведь на улице-то стужа какая! И Веруня недовольна останется. Она насчет этого строгая у нас. Скажет: маленькую девочку не сумели как следует принять. Ай-ай, Феклуша, нехорошо это!

— Да что вы, барыня, — начала было оправдываться служанка, как неожиданно снова затрещал звонок в крошечной квартире Варкуниных.

— А уж это барышня, беспременно она, а котлеты-то все-таки не готовы!

И с этим возгласом толстая Феклуша, подхватив в одну руку мочалку, а в другую ведро с грязной водою, устремилась сначала в кухню, а потом в прихожую, откуда трещал веселым призывным звуком звонок.


* * *


— Вот и мы! То есть я собственной своей персоной, а со мной гостья! — послышался веселый голос с порога квартиры, и тонкая девичья фигурка, запушенная снегом, весело впорхнула в прихожую, таща за собою девочку, которая за несколько минут перед этим вела переговоры с толстой Феклушей у входа в варкунинскую квартиру. — Мамулечка! Феклуша! Здравствуйте! Сейчас, мамулечка, обогреюсь и войду! И гостью притащу с собою, только вы не выходите сюда, ради Бога! Простудитесь… На дворе — бррр…, холодинища какая! Я из своей редакции бегом прискакала. В трамвае-то холоднее, чем на улице. А обед готов? Что у нас сегодня?… Котлеты? По запаху чувствую, что котлеты с горошком… Вот молодчинища Феклуша! Она эти самые котлеты не делает, а творит, как богиня. И голодна же я, ух, как серый волк, сегодня! И моя гостья не откажется пообедать с нами? Не правда ли, милочка? — внезапно обратилась она к своей спутнице, нерешительно топтавшейся на месте и теребившей концы перекинутого на грудь теплого платка.

— Милушка моя, да вы никак стесняться вздумали! Да Господь с вами! В семье Варкуниных этакое стеснение неуместно. Разоблачайтесь, разоблачайтесь, милушка. Зря, что ли, вы меня на лестнице столько времени дожидались! А? Нет, уж теперь, воля ваша, вы моя пленница, и, не накормив вас котлетами с горошком, помимо всего остального, никуда не отпущу!

И с этими словами девушка проворными ловкими руками развертывала большой теплый платок, расстегивала кофточку и стаскивала теплые вязаные перчатки с рук девочки. Наконец последняя принадлежность теплого платья — потертая меховая шапочка, похожая как две капли воды на такую же точно шапочку, сброшенную с белокурой головки молоденькой хозяйки квартиры, снята, и перед ласковым, ободряющим взором молодой девушки предстала хрупкая, худенькая девочка в более чем скромном коричневом платье и в черном переднике.

— Да вы гимназистка! Вот как, такая малюсенькая и уже учитесь! — с неподдельным изумлением вырвалось у Веры Варкуниной, окинувшей быстрым взглядом хрупкую фигурку стоящей перед ней в смущении девочки.

— О, я не так молода, как это кажется, мне уже пятнадцатый год! — произнесла тихим голосом девочка, поднимая на Верочку свои ясные, недетские задумчивые карие глаза.

— Ах ты Господи, какая крошка! — произнесла Валентина Егоровна Варкунина, мать Верочки, и, ласково обвив плечи девочки своей худенькой рукою, подвела ее к столу.

— Откушайте с нами, чем Бог послал, — проговорила она, усаживая за стол девочку.

Но та смущенно отказывалась от обеда, говоря, что ей необходимо домой к шести часам.

— Я на минутку только, — словно оправдываясь, говорила она, — а то наши беспокоиться будут. Они не знают, что я здесь… По делу я, уж извините, — закончила она. И, совсем сконфузившись, потупила глазки.

— А все-таки без обеда не отпущу, — решительно протестовала старшая Варкунина. — Ишь, стужа какая на дворе, вы продрогли совсем, а тут супу горячего покушаете, вот и согреетесь. Феклуша, подавай суп! крикнула она в открытую дверь кухарке.

— Ха-ха-ха! — рассмеялась белокурая Верочка. — Ничего, видно, не остается вам делать, деточка, как покориться. Мамочка моя — пререшительная особа, взяла в плен, и никаких разговоров больше. Сидите смирно, милочка, не то две порции вместо одной заставит съесть. Ха-ха-ха! — закончила она смехом свою оживленную речь.

Между тем Фекла внесла дымящуюся суповницу; Валентина Егоровна разлила суп по тарелкам.

— Батюшки! Рассольник! Рассольник мой любимый! — вскричала Верочка и, как маленькая, захлопала в ладоши.

— А вы любите рассольник? — неожиданно обратилась она к гостье. И вдруг рассмеялась, хлопнув себя ладонью по лбу.

— Вот голова-то! Да как же зовут вас, милочка, я забыла спросить ваше имя?

— Женя Снегирева, — получился короткий ответ.

— Ну, кушайте же, кушайте, милая Женя.


* * *


Обед прошел весело и оживленно. Веселая, живая Верочка ни минуты не могла посидеть спокойно. Она то рассказывала все происшедшее за день у них сегодня в конторе редакции журнала «Труд», где служила в качестве корректорши, то изображала в лицах разговор с сотрудниками, то и дело оглашая своим звонким смехом столовую, то шумно восторгалась рассольником, немного недошедшими котлетами и поданным к ним сахарным горошком. По внешнему впечатлению, производимому этою молодою особой, никак нельзя было предположить, что она провела нынче, как и вчера и позавчера, и два года тому назад, длинный трудовой день в душной и пыльной конторе. Никто бы, глядя на молоденькую корректоршу, не сказал бы, что эта веселая, жизнерадостная хохотушка-девушка работает с утра до ночи, имея на своих плечах мать, вдову чиновника, и двух сестер, отданных в институт на ее же заработок.

Женя Снегирева впервые в жизни видела Верочку и сразу же отдала ей сердце с первой минуты.

"Нет, такой не страшно рассказать про дело! — мысленно говорила она сама себе, — такая не осмеёт, не «срежет», ей смело можно довериться и открыть тайну!" И робевшая в начале своего посещения незнакомой ей семьи девочка приободрилась немного и смелее отвечала на вопросы, задаваемые ей старой и молодой Варкуниными.

Тотчас же после скромного обеда Верочка подхватила свою юную гостью под руку и увлекла ее во вторую комнатку своей более нежели скромной квартирки.

Теперь здесь приветливо горела лампа, освещая две чистые белые кровати, умывальник, письменный стол у завешенного синей старой занавеской окна и большое удобное кресло.

— Ну, садитесь, давайте дела делать! — с ободряющей улыбкой сказала своей гостье Верочка и, усадив девочку в мягкое кресло, сама поместилась на стуле против нее. — Ведь вы по делу пришли, не правда ли?

— Да, — послышался робкий ответ.

— Да вы не конфузьтесь, милочка, дверь мы закроем, никто не услышит! — и, говоря это, она вскочила с места, плотно закрыла ведущую в столовую дверь и, снова усевшись против Жени, устремила на нее большие вопрошающие глаза.

Девочка вспыхнула до ушей и дрожащим от смущения голосом заговорила:

— Вы меня, ради Бога, простите, Вера Петровна, что я незваная, нежданная, да еще совсем незнакомая вам, ворвалась сюда с моим делом. Но я так много хорошего слышала о вашей доброте и отзывчивости. Ведь вы хорошо знаете Патриковых?… Ну вот, Нина Патрикова, сестра Аглаи Патриковой, учится со мной в одном классе. Она рассказывала мне и еще одной девочке, что вы устроили в вашей редакции рассказы Аглаи, два рассказа. Аглая под фамилией Верной написала их. Аглая Верная. Помните, еще в прошлом году, после Рождества? Ну, вот Нина и говорила о том, что если бы не вы, то Аглая сама бы никогда не рискнула передать свои рассказы редактору. А вы ей устроили это и деньги заплатили. Вот Нина и говорит: тебе бы, Женя, говорит, тоже твои стихи Вере Петровне передать. Я… видите ли, стихи пишу… Вера Петровна… В гимназии девочкам они очень нравятся… Меня все там поэтессой прозвали из-за них… Говорят, что талантливая… Вот я и хочу просить вас передать их в редакцию. Может быть, они понравятся и их напечатают в "Труде"?

Всю свою речь Женя произнесла таким сдавленным голосом, что последние слова у нее вырвались шепотом. Вся алая от смущения сидела девочка перед Верой Варкуниной и теребила кончик своего черного передника.

Верочка молча ласково глядела на нее. В голове ее проползали воспоминания. Вспомнилась худая, бледная, некрасивая Аглая, по профессии учительница русского языка в одной из гимназий, подруга по выпуску самой Верочки, вспомнились с яркой подробностью два ее действительно талантливые рассказа, которые при содействии ее, Верочки, проникли в печать.

Но Аглая была взрослая двадцатидвухлетняя девушка, обладавшая бесспорным литературным дарованием, а эта маленькая четырнадцатилетняя Снегирева, так неожиданно пришедшая к незнакомой ей особе, что, собственно, может она написать, дитя по годам и развитию? И как можно более смягчая интонацией голоса смысл своей фразы, она обратилась к ребенку:

— Мне очень и очень жаль, милая моя Женя, что я не смогу вам быть полезной, но… навряд ли наша редакция согласится напечатать на страницах своего журнала произведение ребенка в полной независимости от того, талантливо оно или нет.

При этих словах последние признаки румянца мгновенно сбежали с лица Жени. Личико ее как-то сразу вытянулось и побледнело, а высохшие в один момент губы произнесли только два слова:

— Бедный папочка!

И она заплакала навзрыд.


* * *


— Деточка моя! Что с вами? Что такое? О чем вы плачете, Женя? Милая моя?

Верочка бросилась к девочке, прижала ее голову к своей груди, гладила ее гладко причесанные темные волосы, заплетенные в тонкую косицу, и всячески старалась успокоить ее. Но ничего не помогало. Женя продолжала горько рыдать, спрятав залитое слезами личико на груди своей новой знакомой. Из столовой заглянуло встревоженное лицо старушки Варкуниной, просунулась красная засученная по локоть рука Феклы со стаканом воды, послышались испуганные и сочувственные возгласы, а Женины слезы все еще обильно струились из глаз, и рыдания надрывали маленькую грудку. Наконец лаской, утешениями и чисто сестринской заботой Верочке удалось успокоить ее юную посетительницу.

Слезы прекратились. Рыдания смолкли. Все еще прижимаясь к груди Верочки, Женя срывающимся от волнения голосом лепетала сквозь всхлипывания:

— Бедный, бедный мой папочка! Ах, вы не знаете, Вера Петровна, какое у нас несчастье в доме! Папочка служил в частной конторе… Мамы у нас давно нет… Детей четверо… Старшая Соня — портниха, по домам шить ходит. Помогала папе. А остальные — малыши… И вдруг такое горе! Папочку паралич сразил. Удар случился неожиданно… сразу… Ни рукой, ни ногой двинуть не может… Вот уже лежит две недели. Место потеряет, конечно… А расход увеличился сразу… Доктора… лекарство… Куриный суп надо варить… вино хорошее покупать для поддержания сил папочки… А Соня одна у нас работница осталась… Вот мы думали с нею, думали и решили… Мои стихи попробовать отдать в редакцию… За это ведь деньги получают… Нина Патрикова узнала от Аглаи… По двадцать копеек за строчку. Вот и надумали, чтобы я мои стишки переписала чистенько и вам отнесла бы, а вы передадите редактору… И вот, не вышло… Не принимают детские работы, вы говорите… Значит, денег не дадут… папочке ни лекарства, ни вина, ни куриного супа не будет… Сониных денег едва-едва на квартиру да на стол хватает… А тут болезнь, горе. Бедный, папочка!

И серые печальные глаза девочки снова наполнились слезами.

Пока рассказывала Женя, перед Верочкой Варкуниной прошли целые картины тяжелых переживаний этой несчастной семьи… Представился прикованный к постели сраженный параличом старик Снегирев, живой труп, легший бременем на плечи старшей дочери. И измученная работой молоденькая портниха, и полуголодные ребятишки, и эта Женя… Юная впечатлительная Женя, маленькая, хрупкая, страдающая от бессилия своего помочь старшей сестре. Что-то больно сжало сердце корректорши. Горячая волна жалости хлынула в душу. Быстро-быстро заработали мысли. Прояснились затуманенные на мгновенье глаза, и Верочка, наклонившись к тихо плачущей Жене, проговорила:

— Не плачьте, милочка, утрите ваши глазки. Вы принесли стишки с собою? Так давайте их поскорей. Завтра же отнесу их в редакцию, покажу редактору, и если они действительно хороши, то они будут напечатаны! А про годы ваши мы не скажем. Зачем же говорить про годы? — и Верочка лукаво прищурила один глаз и многозначительно подмигнула Жене.

Та не могла не улыбнуться на ее шутку. Огромная радость затопила детскую душу, и прежде нежели Верочка успела опомниться, две худенькие ручонки обвились вокруг ее шеи, а вздрагивающий от волнения голосок зашептал ей на ухо:

— О, какая вы добрая! Какая чудная! Благодарю вас! От души благодарю! — и горячий поцелуй коснулся щеки молодой девушки.

Женя ожила сразу. О том, что стихи ее могут не понравиться редактору, она не думала. Ведь и подруги, и сестра Соня уверяли ее, что она талантливая, и что все, что выходит из-под ее пера — прекрасно. Значит, будущее ее обеспечено. Она будет зарабатывать деньги, помогать сестре Соне содержать больного параличного отца. Какое счастье!

Не без трепета, однако, вручила она вынутый из кармана почтовый листок бумаги со стихами и попросила Верочку только прочесть его потом, когда ее, Жени, уже не будет здесь, и если можно, то завтра же передать редактору. Верочка горячо пообещала исполнить Женину просьбу в точности, крепко расцеловалась со своей юной гостьей и проводила ее до дверей.

Потом вернулась в спальню, развернула Женин листок и стала внимательно пробегать исписанные аккуратным почерком строки. Это были наивные детские стишки о луне, о морском прибое, цветах и соловье. Размер был не совсем удачен, рифмы хромали. Так мог бы при желании написать каждый, Верочка сразу убедилась в этом и, глубоко вздохнув, отложила стихи в сторону и принялась писать какое-то письмо.


* * *


В печальной, полной превратностей, жизни Жени Снегиревой случилось событие. Несколько дней после посещения девочкою скромной квартирки Варкуниных на имя Жени пришел с вечернею почтой небольшой конверт. Это было письмо от корректорши Варкуниной. В письме Верочка уведомляла Женю о том, что стихотворение ее принято и будет напечатано, вероятно, летом, на страницах журнала, а деньги, в размере девяти рублей сорока копеек она может получить хоть сегодня у них, Варкуниных, на квартире, пусть зайдет вечерком, когда она, Вера, вернется из редакции домой.

У Жени даже голова закружилась от счастья. Ее стихи приняты! Будут напечатаны в течение лета! Она сегодня же может получить за них гонорар в размере девяти рублей сорока копеек!

Девять рублей сорок копеек! Да это целое состояние для бедной семьи!

Женя задыхалась под напором хлынувших на нее счастливых переживаний. Она боялась поверить собственным глазам. Неужели правда? Неужели верно то, что она, Женя Снегирева признанная редакцией поэтесса, что ее стихи будут напечатаны и ей выдадут за них гонорар?

Она в десятый раз перечитывала Верочкино письмо. Оно было так прекрасно! Оно принесло с собою такое счастье Жене!

Жаль только, что в постскриптуме стояло: "Только прошу вас, милая девочка, никому, кроме ваших близких родных, не говорить об этом. Иначе слухи о том, что автор "Весенней прогулки" — малолеток, могут пойти до редакции, и я, как скрывшая ваши настоящие годы, бесспорно, могу нажить себе этим крупные неприятности".

Ну, разумеется, она, Женя, никому не скажет и не подведет Верочку, хотя так хочется поделиться радостной вестью с подругами-гимназистками, особенно с Ниной Патриковой, которая являлась, даже отчасти, виновницей всего происшедшего. Но раз эта милая, чудная корректорша Варкунина не желает, чтобы Женя говорила, то она будет молчать, как убитая, чего бы это ни стоило ей.

Ах, скорее бы только наступил вечер! Скорее бы вырваться на Малую Мещанскую к Варкуниным и получить из рук Веры Петровны обещанный гонорар!

Она сегодня же купит папочке вина, бисквитов, курицу на завтра, потом чаю (как раз весь вышел!), детям гостинцев, самых дешевеньких, конечно, что-нибудь вроде пастилы и леденцов, а Соне галоши; совсем у нее галоши развалились… Ничего, что заглазно купит, у них с Соней ноги одинаковые. Женя на себя примерит и принесет. То-то обрадуется Соня! То-то прояснится ее усталое личико!

А собственное лицо Жени пылало от счастья, глаза блестели, и улыбались губы.

В гимназии подруги при виде этого счастливого лица осведомились у Жени, что такое случилось с нею, что она не такая, как всегда. Но девочка, помня желание корректорши Варкуниной, или молчала на все эти расспросы, или отделывалась коротенькими, ничего не значащими ответами, вроде того, что это лишь только кажется им всем и что она, Женя Снегирева, такая же, как всегда.

С трудом дождалась девочка окончания уроков и как пуля помчалась домой.

Там она помогла девушке-прислуге, которая за четыре рубля в месяц исполняла все обязанности кухарки, прачки и сиделки при больном Снегиреве, состряпать немудреный обед для семьи, состоящий из молочного супа и макарон на второе. Подежурила у отца, накормила его бульоном с ложечки. Повозилась с восьмилетними близнецами Раей и Маней, и когда часовая стрелка приблизилась к шести часам, Женя проворно натянула на себя свое ветхое пальтишко, обвязала голову большим платком поверх старенькой шапчонки и, не чувствуя ног под собою, заспешила чуть ли не бегом на Малую Мещанскую.

В тот же вечер счастливая, сияющая Женя, сидя за самоваром, рассказывала старшей сестре о происшедшей в их жизни перемене. Теперь нечего бояться нужды и бедствий. Теперь она, Женя, будет помогать Соне содержать семью. Теперь будут две работницы вместо одной в доме. И она подробно рассказала о том, что она, Женя Снегирева, сделалась поэтессой.

Усталое, бледное личико Сони оживилось. Измученные от бесконечного шитья глаза с покрасневшими веками любовно и ласково поглядывали на сестру. А когда Женя развернула и поставила перед Соней совсем новенькие галоши, поделила принесенные гостинцы между двумя младшими членами семьи и откупорила для отца свежую, полную до горлышка, бутылку с целебным, быстро восстанавливающим силы токайским, Соня всплеснула руками и со счастливыми слезами бросилась целовать младшую сестру.


* * *


С некоторых пор Фекла замечает, что керосину в доме выходит вдвое больше, нежели раньше. И чутко спящая по ночам Валентина Егоровна часто слышит странный шорох в столовой в то время, как, по ее расчетам, милая Веруня, уставшая после трудового дня, должна крепко спать.

Но "милая Веруня" не спит. Плотно прикрыв смежную дверь, ведущую из спаленки в столовую, чтобы не побеспокоить и не разбудить мать шорохом и светом, она работает до тех пор, пока глаза не слипнутся от дремоты, а усталая голова не затуманится и не отяжелеет совсем. Тогда Верочка Варкунина осторожно сложит и портфель тщательно и чисто исписанные листы бумаги и, спрятав их в шкаф, тихонько, бесшумно пробравшись в спальню, быстро разденется и юркнет в свою захолодевшую постель.

Так повторяется еженощно. С некоторого времени Верочка Варкунина пишет при свете погасающей лампы до трех, до четырех часов в столовой, с тем чтобы в восемь утра быть снова разбуженной Феклой и, наскоро проглотив чашку кофе, бежать в свою контору с покрасневшими от работы глазами и отяжелевшей от короткого сна головою.

Но не работать по ночам Верочка не может. У нее прибавился расход в довольно ощутимой мере с некоторых пор. А брать на этот расход деньги из хозяйственных сумм она не смеет и не хочет. К счастью, подвернулась приватная работа-переписка, и Верочка просиживает над нею целые ночи, стараясь, чтобы мать не услышала и не увидела ее занятий.

О сне она вовсе и не думает даже. Сон — последнее дело для Верочки. Она себя считает вполне здоровой, сильной и крепкой натурой. Для таких как она (это твердое мнение молодой Варкуниной) совершенно достаточно спать по четыре и по пять часов в сутки. Но, однако, щеки Верочки Варкуниной заметно побледнели за последнее время, а черные тени окружили всегда бодрые, радостно сияющие глаза. И старушка Валентина Егоровна все озабоченнее и тревожнее поглядывает на свою любимицу-дочку, то и дело осведомляясь, здорова ли она.

— Здорова, мамусик мой, и живуча, как кошка, а поэтому не извольте беспокоиться, милушка вы моя!

И веселая, жизнерадостная девушка обыкновенно заканчивает бесчисленным градом поцелуев, щедро расточаемых матери, эту коротенькую тираду.

Теперь небольшую семью Варкуниных часто навещает юная посетительница.

Женя Снегирева обязательно приходит раза три, а то и четыре в месяц и непременно приносит с собою одно или два стихотворения. Обыкновенно это небольшие стишки о цветах, прогулках по лесу или по полю. Или о солнечном сиянии, иногда о таинственных феях или сказочных принцессах. Иногда просто посвящения в альбом подругам. Теперь уже Женя не стесняется Верочки и даже лично читает ей свои произведения.

Верочка Варкунина обыкновенно из двух выбирает одно, более удачное, и обещает его на другой же день показать редактору. А через сутки уведомляет молоденькую поэтессу письмом, что стишки ее приняты и что она может зайти к ним, Варкуниным, за деньгами.

Таким образом, Женя Снегирева зарабатывает до двадцати рублей в месяц и ее труд (такой в сущности легкий) служит большим подспорьем нуждающейся семье.

Теперь деньги, зарабатываемые Соней, идут только на требования семьи: на ней лежит обязанность платы за квартиру, стол, дрова и одежду.

Больной же отец целиком на руках второй дочери. Женя на собственный заработок кормит его особенными, доступными больному организму, кушаньями, платит за визиты доктору, покупает вино, лекарства.

Девочка ожила как будто. Она вся сияет. Радостно идет она в гимназию, еще более радостная возвращается домой, занимается хозяйством, готовит уроки, ухаживает за больным отцом, а вечером идет за ширмы, где на сундуке стелется ей постель в комнате отца, и там «творит», то есть пишет стихи.

Иногда это занятие ей плохо удается, и при свете огарка Женя, читая свои новые вещицы, вышедшие из-под ее карандаша, томится сознанием, что все это плохо и неинтересно.

Иногда же бывает обратное: прочитав какой-нибудь из своих стишков, маленькая поэтесса улыбается, откладывает его в сторону, чтобы завтра переписать его при более подходящей обстановке, и, порвав на мелкие клочья целую кипу других, неудачных, по ее мнению, тушит огарок и укладывается на свое жесткое ложе.


* * *


Был теплый весенний вечер конца апреля, когда Женя, быстрыми и легкими прыжками одолев высокую лестницу, звонила в четвертом этаже перед дверью Варкунинской квартиры. Она была нынче в самом лучшем настроении духа. Подошла весна. Через несколько дней наступало 1-е мая. А в мае корректорша Варкунина обещала, что будут напечатаны стишки Жени. И первые — "Весенняя прогулка", и другие — все те, за которые она уже получила гонорар по двугривенному за строку. В кармане у Жени лежит еще новое стихотворение, но это уже осеннее; в нем говорится об опавших с деревьев яблоках и пожелтевших листьях. Но оно длинное и очень удачное. Главное длинное. И это как раз кстати. Осенью надо покупать теплые пальтишки Рае и Манечке. А тут как раз восемьдесят строк. По восемь рублей на каждое пальтишко хватит. Слава Богу, что Женя смогла заработать их.

И от сознания этого лицо девочки дышит счастьем, а серые глазенки горят радостным огоньком.

— Дома барышня, Феклуша? — осведомляется она у отворившей ей дверь прислуги.

— Ни барышни, ни барыни нетути! Вас не ждали нынче, барышня. Уехали на кладбище к барину покойнику. Нынче ведь воскресенье.

— Знаю, знаю, Феклуша, — немного разочарованно прозвучал голос Жени, — я так, на всякий случай, забежала. Работу свою принесла. Вы мне позволите в спальню пройти к Вере Петровне, написать записку?

— Идите, ладно!.. Бумагу и конверт в ящике стола возьмите. А мне некогда. Кофей жарю себе. Еще пригорит. Ящик открыт. Не на ключе. Берите и пишите себе с Богом!

Женя не заставила повторять приглашения и быстро прошла в спальню.

Вот она милая, славная Верочкина комнатка, где она впервые узнала счастье! Счастье, сознание, что она, Женя — талант, настоящий поэтический талант! Ее печатают, ей платят гонорары за стихи, скоро она увидит их на страницах «Труда». Тогда уже не придется скрывать от подруг. Тогда уже вся гимназия узнает, будут ее уважать, ею гордиться. А все Вера Петровна устроила! Милая, хорошая Вера Петровна!

Женя с любовью и умилением взглянула на портрет корректорши Варкуниной, стоявший рядом с портретом ее матери на письменном столе, перед нею. Потом протянула руку по направлению письменного стола и выдвинула ящик. Там действительно лежала пачка почтовой бумаги и конвертов, а рядом с ними…

Женя быстро взглянула на то, что лежало около бумаги, и вся краска бросилась ей в лицо.

Ее стихи! Те самые стихи, которые в продолжение четырех почти месяцев она передавала корректорше Варкуниной, за которые получала гонорары, помогавшие Соне содержать семью.

Но что это? Почему через Женины стихотворения проходит сделанная синим карандашом крупная надпись?!

Девочка нерешительно протягивает руку, берет пачку давно исписанных ею листков и читает первую попавшуюся ей на глаза надпись: "К печати не годится вследствие полного отсутствия дарования у автора".

— Ах!

Листок со стихами вываливается из рук Жени, а сама она, бледная как смерть, откидывается на спинку кресла и дрожит мелкой дрожью насмерть взволнованного человека. Сердце ее стучит так, что как будто слышно его громкое постукивание в комнате.

И все же она находит в себе силы наклониться над ящиком и вынуть оттуда другой листок.

Это второе или третье ее стихотворение… Через всю страницу его проходит синяя надпись… Буквы прыгают в глазах Жени. Она чуть не вскрикивает, приглядевшись к надписи второго листка:

"Наивно, по-детски, не годится для печати".

А за этой второю надписью еще с десяток других. Ровно столько же надписей, сколько было взято корректоршей Варкуниной стихотворений Жени. И ни одной, удовлетворявшей хоть сколько-нибудь уязвленное самолюбие юного автора!

"Слабые стихи", "невозможны для печати", «неподходящие», "ни капли дарования" — все эти злосчастные надписи заставили закружиться голову Жени… Серый туман пополз перед ее глазами, застилая зрение…

И слезы брызнули у нее из глаз…

Женя плакала горько и неутешно над раскрытым ящиком письменного стола.

"Какой позор! Какое униженье! — мучительно выстукивало сердце девочки. Как долго пользовалась она услугами и средствами корректорши Варкуниной, наивно воображая, что зарабатывает хлеб своим собственным трудом?

А эта милая, великодушная девушка помогала ей целые четыре месяца, выплачивая гонорар из своего кармана за эти ужасные стихи, забракованные редактором, которым никогда-никогда не суждено увидеть света! О, какая она глупая, Женя, если могла поверить, что эти плохие, бездарные стихи могли быть действительно когда-нибудь приняты в печать!"

Жгучий стыд душил девочку, слезы надрывали ей грудь, самые мрачные мысли толпились в ее головке.

И вдруг все это покрыло одно страшное, поистине трагическое сознание, что она, Женя, не будет уже больше в состоянии помогать своей семье вносить посильную лепту в лечение и содержание больного отца, не сможет помогать Соне…

И ужас перед своим бессилием совсем завладел взволнованным существом девочки.

В своем отчаянии, вся отдавшись тяжелому недетскому горю, она не слышала, как протрещал звонок в передней, как тяжело застучали сапоги Феклы, как мягко прозвучали легкие шаги Верочки, и опомнилась лишь, увидев перед собою милое сочувствующее личико корректорши Варкуниной и услышала у своего уха ее нежный, ласковый голос:

— Я вижу, что вы все узнали, милая Женя… Ну, ничего не поделаешь… моя бедная крошка!.. Ничего исправить нельзя. Но не надо так отчаиваться, Женюра… И взрослым людям забраковывают их работы… Не у каждого к тому же есть писательский талант… И ничего позорного в этом нет… А вот раз вы уже узнали все, моя девочка, то я могу вам теперь дать большую работу и гораздо более выгодную, нежели эти… эти злополучные стихи. Мне доставили огромную переписку, а времени у меня нет для нее совсем. Переписка не к спеху. Ее можно доставить частями. У вас скоро кончатся занятия в гимназии, вот и возьмите на лето. Согласны? Ну же, отвечайте, Женюра!


Том 34. Вечерние рассказы

Верочка обняла свою юную приятельницу и ласково заглядывала ей в глаза… Что было отвечать Жене?

Точно молотом ударила мысль в разгоряченную волнением голову: "Что если эта работа дается от самой Веры Петровны? Что если сама корректорша Варкунина «придумала» эту переписку и сама же будет платить ей Жене из своего кармана, как и до сих пор?…"

Дух захватило в груди девочки от одной этой мысли, и, захлебываясь от волнения, она поделилась ею с молодой девушкой.

— Да что вы, милушка! Да Господь с вами! Переписка самая настоящая и дело вы будете иметь не со мною даже, а с конторой. Там и деньги будете получать. А меня и мою старушку не забывайте, заходите к нам, когда будет времечко, да почаще, — успокоила ее Варкунина.

— Спасибо! — чуть слышно пролепетала Женя. — Спасибо! Когда вырасту, я отплачу вам, даст Бог, за все, за все! И… и…

И, не договорив, она бросилась на шею Варкуниной и покрыла ее лицо поцелуями.

Теперь Женя имеет уже настоящую работу. Перепиской она зарабатывает много больше, чем стихами. О предыдущем своем заработке она не может вспомнить без краски стыда.

С корректоршей Варкуниной они связаны самыми тесными узами дружбы. Верочке Женя поверяет все свои радости и горести, и корректорша Варкунина не менее откровенна со своим юным другом и очень охотно, в свою очередь, рассказывает ей все несложные события своей жизни.

Только об одном умышленно умолчала корректорша Варкунина: о том, из каких средств выплачивала она гонорары юной непризнанной поэтессе.

Но Женя Снегирева догадывается и об этом. И все крепче и нежнее привязывается с каждым днем к своей взрослой подруге, к своей любимой Верочке.


Мастерская мадам Пике

Том 34. Вечерние рассказы

К двум часам дня начинается обычный съезд у большого серого дома, между этажами которого висит черная вывеска с золотыми буквами. На вывеске крупным шрифтом значится: "Модная мастерская мадам Пике".

В модной мастерской в два часа ежедневно, кроме праздников, начинается обычная сутолока. Сама мадам Пике, очень полная, низкорослая особа, в неизменном черном шелковом платье, с подозрительно темными волосами и напудренным лицом, плавно выступает из рабочей в примерочную, широко распахивает смежную дверь с гостиной и на чистейшем французском языке приветливо обращается к собравшимся там дамам: "Пожалуйте, сударыни", — с приветливым жестом пухлой руки, унизанной перстнями.

Дамы не без волнения по очереди переступают порог примерочной.

Все они чуть-чуть побаиваются этой на вид такой любезной мадам Пике.

Но Боже сохрани начать спорить с хозяйкой модной мастерской. Мадам Пике не выносит противоречий, не выносит никакого постороннего мнения, кроме своего собственного или мнения своей старшей закройщицы. Она не терпит, чтобы ее заказчицы придумывали что-либо "от себя" для своих нарядов. Они должны вполне полагаться на ее вкус, мадам Пике, в деле выбора цвета, фасона, гарнитуры костюмов, в противном же случае мадам отказывается работать на слишком самостоятельную клиентку. А этого отказа заказчицы боятся больше всего. Гораздо больше боятся, нежели неподходящего цвета для своего костюма или не идущего им фасона, навязанного им мадам Пике. Еще бы! Модная мастерская мадам имеет такую почтенную репутацию! У нее шьют самые выдающиеся в столице, с громкими именами и видным положением, клиентки.

В два часа дня в ее примерочной, застланной дорогим ковром, с двумя огромными трюмо, одно против другого, можно встретить и титулованных барынь и барышень, и жен и дочерей консулов, и миллионерш-коммерсанток, и знаменитых актрис.

Все они покорно ждут своей очереди и с одинаково любезной улыбкой по адресу мадам переступают порог примерочной. Каждая из этих важных дам с особенной гордостью называет себя клиенткой мадам Пике.

Кому-нибудь и на кого-нибудь Пике шить не будет. Для этого существуют другие «обыкновенные» фирмы, как говорит она сама, и при этом кривит рот в презрительную улыбку. А у нее все ее клиентки "не кто-нибудь", а люди с именами, люди, известные всей России кто своим богатством, кто положением мужа или отца, а кто и собственным талантом. Попадают они с выбором в модную мастерскую мадам Пике и считают честью для себя заказывать в модной мастерской свои наряды. На мастерскую мадам Пике установлена такая же мода, как на оперу с участием Шаляпина, как на новый род спорта «скетинг-ринг», как на вычурные, эксцентричные прически.

И немудрено поэтому, что около двух часов ежедневно у подъезда серого дома, где весь бельэтаж отдается под мастерскую и прилегающую к ней квартиру мадам Пике, останавливаются самые щегольские экипажи, кареты, автомобили и сани.

Расфранченные, в дорогих мехах и нарядных шляпах, дамы и барышни при помощи выездного лакея и швейцара спешно выходят из экипажей, поднимаются по широкой, устланной ковром, лестнице и исчезают в гостеприимно раскрытой перед ними двери модной мастерской.

Там приходится ждать в гостиной, если явишься не первою, совсем как в приемной известного врача-профессора, пока плотно прикрытая дверь в примерочную не раскроется и не выпустит более раннюю клиентку, а то иногда и целый десяток таковых.

В примерочной, кроме мадам Пике, которая сама ничего не примеряет, а, сидя в удобном кресле, лишь величественно отдает приказания, где подколоть, где ушить, где срезать, где припустить, — находится еще высокая, худая, белобрысая с изжелта-бледным некрасивым лицом и маленькими, сердито бегающими глазками главная закройщица Роза Федоровна. Эти глазки одновременно следят и за заказчицей, и за примеряемым ею нарядом, и за двумя мастерицами, ползающими вокруг клиентки по полу с булавками во рту, и за девочками-ученицами, подающими булавки.

И успевает, о, как много успевает она сделать в одно и то же время! Успевает и заколоть лишний шов на лифе заказчицы, и выбранить за ошибку мастерицу, и ущипнуть самым незаметным образом зазевавшуюся девочку-ученицу, так, разумеется, чтобы заказчица не заметила этого.

Роза Федоровна — чудовище. Это злой гений мастерской мадам Пике, по мнению мастериц и девочек-учениц. Если «сама» вспыльчива и накричит под злую руку, а то и ударит девочку, не взрослую швею, конечно, своей пухлой, унизанной драгоценными кольцами рукой, то это переносится как-то легче. «Сама» справедлива и зря не обидит никого. Но зато Роза Федоровна! Эта зла, даже жестока, и, как кажется ее подчиненным, ей доставляет огромное удовольствие чинить суд и расправу над провинившимися жертвами. Мастериц, впрочем, она притеснять не смеет, и вся ее немилость по отношению к ним заключается во взимании штрафов, на которые она не скупится ни в каком случае. Но зато ей нечего стесняться с девочками-ученицами. Последние с детского возраста были отданы бедными родителями "в ученье". Все они из нищенски-нуждающихся семей. Таких учениц у мадам Пике четыре.

Рыхлая, с нездоровым желтым лицом Степа Дурнина, апатичная, болезненная девочка; живая бойкая черноглазая Танюша Морозкина, любимица Розы Федоровны, острая на язык девочка, но которой сторонятся ее сверстницы именно за это ее чрезмерное уменье угождать «Розке», как называют за глаза в мастерской старшую закройщицу; Анютка, отчаянная девочка, проделывающая невероятные вещи, в смысле шалостей и проказ, и подвергающаяся не менее невероятным наказаниям со стороны «Розки»; и, наконец, Ганя, тихая двенадцатилетняя девчурка с испуганными, как бы раз навсегда остановившимися от страха серыми глазенками и с мелкими, как бисер, веснушками на миловидном детском лице.

Была тут еще недавно пятая девочка, но она умерла три месяца тому назад и о ее смерти среди младших членов модной мастерской бродят еще и до сих пор какие-то странные, жуткие и таинственные слухи.


* * *


Третий час на исходе, но ноябрьский день короток, и уже ранние сумерки окутывают улицы Петербурга. В модной мастерской мадам Пике весело-весело светят электрические рожки и лампы. В примерочной идет обычная бесшумная суета. Между двумя высокими трюмо стоит худощавая женщина в почти законченном платье. Она высока и очень стройна, несмотря на слишком худощавую фигуру. Нельзя определить, молода она или нет, но при первом же взгляде на это усталое лицо с заметными морщинами вокруг глаз и с темными, как бы вовнутрь себя смотрящими глазами, нельзя не сказать, что она прекрасна. И не красотой прекрасна, а тем тихим светом, который сияет в ее печальных глазах и в этой задумчивой улыбке, которая чуть заметно трогает ее губы.

Это Ольга Бецкая, известная драматическая актриса, сумевшая благодаря своему крупному таланту завоевать симпатии холодной и не особенно щедрой на выражения своего восторга петербургской публики. Она два года как приехала сюда из провинции, где играла с огромным успехом, и теперь пожинала лавры в одном из видных частных предприятий столицы. Своей декадентской фигурой, своим нежным, удивительно подвижным и одухотворенным лицом, своим чарующим низким голосом, а главное своей душой кристально чистой и сердцем, отзывчивым на всякие людские нужды и запросы, Ольга Бецкая представляла собою тот пленительный, полный обаяния облик, который не может не притягивать к себе людей.

И Ольга Бецкая покоряла не только зрителей, публику, товарищей и подруг по театру, не только близких людей, но и чужих.

Даже в мастерской мадам Пике все — от величественной «самой» до апатичной болезненной Степы, вечно страдающей отеком ног, — все были очарованы этой женщиной. Даже на каменном лице никогда не улыбающейся Розы Федоровны мелькало некоторое подобие улыбки, когда Ольга Бецкая обращалась к ней с самой незначительной фразой, относящейся к примерке платья.

А о «самой» и говорить нечего. Если madam Пике и считалась с чьим-либо мнением из своих клиенток, то, безусловно, только с мнением Ольги Бецкой, обладающей огромным вкусом во всех отраслях искусств.

С Ольгой Бецкой «сама» никогда не решалась спорить ни по поводу фасона, ни цвета, ни наряда, мнение артистки оставалось всегда решающим. Еще бы! Она была единственною клиенткой, которою справедливо гордилась madam Пике. Ведь вся столица съезжалась смотреть Бецкую, поклонялась ей, ее таланту, любовалась ею, и в это время на ней были платья, вышедшие из модной мастерской мадам Пике!

Но если кто-либо готов был отдать самым бескорыстным образом жизнь за Ольгу Бецкую, так это была маленькая Ганя, или Глафира Архипова, девочка-ученица модной мастерской madam Пике.

С той минуты, когда Ганя, два года тому назад приведенная сюда в ученье уличной торговкой, теткою Секлетеей, заменившей ей покойную мать и кое-как воспитавшей девочку на свои скудные нищенские гроши, увидела Бецкую, сердце бедной худенькой Гани дрогнуло от восторга.

Это было как раз в день ее поступления к мадам. Ганя как сейчас помнит все до мельчайших подробностей. Некоторые из швей насмешливо поглядывали на нее, Ганю, «неотесанную» девочку с улицы, посмеиваясь над ее неумением держать себя, над пугливостью, дикостью и нескладной речью.

Бойкие Анютка и Танюша приняли ее с откровенными насмешками и недоброжелательством. Первая откровенно заявила, что "не терпит тихонь", потому-де в тихом омуте черти водятся, а вторая, ни слова не говоря, пребольно ущипнула Ганю, когда сидела за обедом рядом с нею на кухне, и хихикнула ей в спину, мигая плутоватыми глазами.

— Это по обычаю. Обычай у нас такой! — с невинным видом объявила она, избегая укоризненного взгляда Гани.

"Сама" с места в карьер в первый же день накричала на новенькую, не успевшую ей подать чего-то, а Роза Федоровна пребольно выдрала за ухо Ганю, не смогшую распороть какого-то бесконечно длинного рубца.

И только Бецкая, примерявшая между двумя и тремя часами в этот день какое-то сложное платье для сцены, заметя новое, не виданное еще ею здесь личико ребенка с испуганными заплаканными глазенками, удивленно остановила на ней свои прекрасные глаза и спросила по-французски хозяйку:

— Что это, у вас новенькая, мадам Пике?

Все лицо француженки расплылось в улыбке. Все ее черные локоны, обильно снабжавшие вычурную прическу, казалось, пришли в движение при этом вопросе.

— Да-да, сударыня! Новенькая! Новенькая, но ужасно бестолковая, к сожалению.

— Но она еще так мала… Совсем крошка, — и Бецкая (и это помнит до мельчайших подробностей Ганя) приподняла за подбородок ее худенькое заплаканное лицо своими тонкими душистыми (ах, какими душистыми!) пальцами и наградила ее ласковым взглядом своих больших черных глаз, таких печальных и прекрасных. С минуту этот взгляд покоился на лице Гани, как бы изучая ее детскую рожицу со вздернутым носиком и покрытыми мелким бисером веснушек щеками.

И потом Бецкая проговорила, заставляя каждым звуком своего голоса таять ту ледяную глыбу отчаяния, ужаса и тоски, которая навалилась на маленькую душу девочки с минуты ее водворения в модную мастерскую:

— Не надо плакать, девочка, слезами горю не поможешь. Ты не отчаивайся: первое время трудно бывает работать среди чужих, на чужом месте… И мне было трудно, — добавила она с очаровательной улыбкой, которая мгновенно преображала ее усталое, нервное и как будто немолодое лицо, делая его молодым и прекрасным, — я вот привыкла, и ты привыкнешь, уверяю тебя, крошка!

Уезжая с примерки, уже одетая в черное котиковое манто, отороченное соболями, Бецкая вынула из своей собольей же гигантских размеров муфты плитку шоколада с изображением на ней летящего ангелочка и передала ее смущенной Гане.

— На, девочка, скушай за мое здоровье, авось послаще будет на душе! — и, потрепав по заалевшей от конфуза щечке Ганю, исчезла из мастерской, нарядная, благоухающая и прекрасная, как мечта или сказка.

Плитку у Гани в тот же час отняли Танюша с Анюткой и съели, хихикая и гримасничая у нее за спиною, но картинку с ангелочком девочке удалось спасти от них каким-то чудом; она спрятала ее подальше, как какую-нибудь драгоценность, и только иногда, когда никого не было подле, со всякими предосторожностями доставала свое сокровище, любовалась им и целовала картинку.

Разумеется, этот детский восторг, эти нежные ласки бедной девочки и ее порывы предназначались самой Бецкой, которая сумела зажечь горячее чувство к себе в сердце одинокого ребенка, отдавшегося ей с первой же встречи раз навсегда.

С тех пор прошло почти два года, а Ганино сердце вздрагивает всякий раз от счастья, когда в примерочную входит Бецкая. А когда артистка обращается с какой-либо незначительной фразой к девочке, Ганя считает этот день счастливейшим днем…


Сегодня особенно удачно сложились обстоятельства для маленькой Гани. Ольга Бецкая должна пробыть у них в мастерской не менее часа, по крайней мере. Ей шьют четыре платья сразу, и каждое требует особой тщательной примерки.

Говорят, эти платья шьются к новой пьесе, в которой Бецкая будет играть главную роль.

Маленькая ученица знает заранее, что ее кумир сыграет отлично и что платья выйдут удачно, и что Бецкая будет в них «ангелом» и «прелестью», каким никто не может и не смеет быть, кроме нее одной.

О театре Ганя имеет смутное понятие. Как-то раз, в далеком детстве, тетка Секлетея водила девочку в цирк "на верхи", но Ганя ровно ничего не вынесла от циркового представления, потому что барьер дешевых мест доходил ей как раз по самые брови, и она не могла видеть ничего происходившего на арене. Шум же, крики и пощечины клоунов, равно как и их шутки, скорее пугали, нежели потешали ее. И если бы не яблоко, предупредительно сунутое ей в ручонку теткой Секлетеей, она расхныкалась бы, наверное, среди их самого оживленного юмора.

Но театр, по мнению Гани, — совсем другое дело. Их мастерицы рассказывали не раз о театре, где бывали изредка в дешевых местах, а иногда и в даровых, когда участвовала Бецкая, предлагавшая иногда билеты-контрамарки молодым девушкам.

Ганя с завистью смотрела на счастливиц. Как ей было не завидовать им! Они видели Бецкую, ее добрую волшебницу, ее «ангелочка-душоночка» на сцене! А когда на следующий день, после таких посещений театра мастерицы оживленно рассказывали про спектакль, Ганя жадно ловила каждое слово, относящееся к ее кумиру. Сердце ее дрожало от восторга, когда девушки хвалили Бецкую, восхищались ее игрою, красотой, голосом и рассказывали об овациях, сделанных ей публикой.

И когда Ольга Бецкая приезжала в мастерскую, Гане она казалась каким-то неземным существом, каким-то светлым волшебным видением, какие бывают разве только в сказках. Да, только в одних сказках бывают такие! И Ольга Бецкая являлась чарующей дивной сказкой для маленькой Гани.


* * *


— Ну, милочки, работы вам всем немало над моими платьями! Небось, по ночам сидели, признайтесь? — своим милым задушевным голоском обратилась Бецкая к окружающим ее мастерицам и девочкам.

Она стояла теперь в почти законченном платье из серебристого газа, покрывавшего нежно-голубой чехол. Воздушный легкий наряд как нельзя более подходил к ее высокой хрупкой фигурке и бледному, тонкому, одухотворенному лицу.

Мастерицы улыбнулись радостно и смущенно от этого обращения к ним общей любимицы, а девочки Ганя и Анютка вспыхнули до ушей.

— Полно, Ольга Леонидовна, какая там работа! Работать должны. Нет работы, и есть будет нечего! — пробурчала Роза Федоровна, которая была сегодня не в духе благодаря флюсу, натянувшему щеку.

— Ну, нет, не скажите. Работы много, и сидят они, верно, по ночам над моими платьями, так как надо сшить их спешно, не правда ли? — снова прозвучал нежный, в самую душу вливающийся голос Бецкой.

Мастерицы молчали, боясь высказаться при «самой», а главное при "страшилище Розке", что действительно над платьями Бецкой они сидят поздно за полночь благодаря необходимости сдать работу в срок. Но и сама хозяйка, и Роза Федоровна строго-настрого запретили своим работницам говорить клиентам о том, что они частенько работают ночью. Это делалось с тою целью, чтобы укрепить за хозяйкой модной мастерской мнение как о гуманной и заботливой представительнице фирмы, не мучающей бессонными ночами своих помощниц.

Пока Ольга Бецкая своим милым голосом обращалась к мастерицам и девочкам, Роза Федоровна, придерживая рукою завязанную черной шелковой косынкой раздутую флюсом щеку, метала на них беспокойный, угрожающий и предостерегающий в одно и то же время взгляд.

— Попробуйте! Попробуйте пожаловаться у меня только! — говорили этим красноречивым взглядом ее бесцветные маленькие, но злобно светящиеся глазки.

А мадам в это время рассыпалась в комплиментах перед Бецкой. О, для нее, для очаровательной мадам Бецкой, для такой великолепной артистки, они готовы, все без исключения, работать, забыв остальных заказчиц, с утра до ночи и с ночи до утра. Только бы угодить мадам Бецкой! Только бы угодить.

— Значит, они все-таки работали по ночам? Неужели никто не скажет мне правду? — вырвалось таким печальным возгласом из груди Бецкой, и такое грустное выражение затуманило на миг ее прекрасные глаза, что Ганино сердце замерло от боли.

Сама не сознавая, что делается с нею, девочка метнулась вперед с широко раскрытыми глазами и, роняя хрустальное блюдечко с булавками, которое держала во время всей примерки в своей крошечной руке, произнесла, захлебываясь, помимо собственной воли:

— Работали! Правда, работали, Ольга Леонидовна! Только до двенадцати часов! Недолго!

Ганя хотела еще что-то прибавить, но гримаса боли исказила ее лицо. А крик замер на детских губках. В ту же минуту Роза Федоровна отдернула руку от локтя девочки, тогда как каменное, бесстрастное лицо ее с некоторым подобием улыбки обратилось к Бецкой:

— Чепуху она порет… Не слушайте ее, Ольга Леонидовна. Такая несуразная девчонка! — и она смущенно смолкла, потому что милые глаза Бецкой внимательно поглядели на нее.

— Нет, Роза Федоровна, девочка говорит правду! — спокойно произнесла артистка. — И напрасно вы обидели ее.

Роза Федоровна побагровела. Она никак не думала, что Бецкая заметила тот щипок, которым она наградила "несуразную девчонку". К тому же несуразная девчонка заливалась сейчас в три ручья, ползая у ног заказчицы и подбирая рассыпанные булавки.

— Перестань реветь, слышишь, а не то… — прошипела закройщица, незаметно наклоняясь к лачущей Гане. Та испуганно вскинула на нее свои затуманенные глаза и с трудом удержала льющиеся из них слезы. В тот же миг легкая, воздушная фигура Бецкой склонилась над нею, а две пахучие нежные руки обвили ее плечи и поставили перед собой.

— Спасибо, что ты сказала мне правду, девочка, надо всегда и всем говорить правду, — своим глубоким голосом произнесла Бецкая и, прежде чем Ганя успела опомниться, мягкие нежные губы ее кумира прижались к ее лбу.

Все как-то разом порозовело в глазах девочки от этого неожиданного счастья; обида, щипок и угрозы страшной Розки были забыты сразу под впечатлением этого поцелуя. Сама Бецкая! Сам «ангел» и "добрая волшебница" поцеловала ее, коснулась ее лица, приласкала ее, бедную маленькую Ганю!

Она едва сознавала, что происходило кругом, что говорила Бецкая в эту минуту, обращаясь к хозяйке мастерской.

— Пожалуйста, мадам Пике, — умышленно на русском языке, между тем, говорила хозяйке Бецкая, — вы уж не заставляйте сидеть до полуночи молодежь. Сон — это главное для юности… Это ее законная потребность. А вы, друзья мои, получите все от меня немного лакомств за ваше чрезмерное усердие. Пришлю сегодня же, — обратилась она ко все еще ползавшим вокруг нее трем мастерицам. Потом снова остановила свой ласковый взгляд на Гане:

— Напомни мне, девочка, передать тебе кое-что, когда выйдешь провожать меня в переднюю.

Этого уже Ганя совсем не ожидала. Уже давно присвоила она себе право надевать высокие теплые ботинки на точеные, щегольски обутые ножки артистки и подавать ей ее нарядное котиковое манто. Дрожа от радости, Ганя бежала исполнить эту приятную для нее обязанность каждое посещение Бецкой. Но она никак не думала, что артистка замечала, кто подает ей шубу и надевает на ее ноги теплую обувь. А между тем, Ольга Леонидовна, очевидно, запомнила Ганю, и это наполняло горячим восторгом любящее сердце одинокой девочки. Она плохо сознавала, как продолжалась примерка, как, наконец, было покончено закалывание последнего лифа, как переоделась в свое суконное платье Бецкая и вышла из примерочной.

Не помня себя от предчувствия чего-то радостного и светлого, что должно было неминуемо случиться сейчас, сию минуту, Ганя робко последовала за ней в переднюю.

— Я знаю, как ты любишь меня, девочка, — произнес над нею знакомый милый голос, пока Ганя застегивала сложную застежку на высоких меховых ботиках артистки, — и думаю, что ты будешь довольна получить от меня вот эти билеты. Не правда ли, тебе приятно будет видеть твою Ольгу Леонидовну на сцене, приятно посмотреть, как она играет? — и тонкая надушенная ручка, затянутая в длинную, до локтя, лайковую перчатку, протянула Гане два светлых театральных билетика.

Ганя, ожидавшая чего угодно, кроме этого, так растерялась, что не могла даже поблагодарить артистку. Опомнилась она лишь тогда, когда стройная, высокая, закутанная в дорогие меха фигура Бецкой исчезла за дверью.

В ту же минуту откуда-то из-за угла выскочила Анютка. Ее подвижная острая рожица вся вытянулась от любопытства. Разгоревшиеся глаза так и впились в лицо Гани.

— Билеты дала? Билеты в театр? Два билета? — зашептала она в неописуемом волнении. — Ганюшка, миленькая, золотенькая, возьми ты меня с собою, ради Господа, возьми! Никому не давай другому билетика-то. Мне подари, Ганюша! Таньке не стоит, Танька все Розке переносит, фискалка она, заносчица, а Степе все едино — идти или не идти. Больная она, сырая, Ганечка. А уж я-то тебе сослужу за это! Миленькая, пригоженькая, вот увидишь, сослужу.

Говоря это, Анютка одной рукой обнимала опешевшую, растерявшуюся Ганю, другою старалась выхватить один из билетов у нее из рук. Впрочем, особых усилий ей в данном случае и не пришлось прикладывать. Все еще находившаяся в своем восторженном оцепенении Ганя беспрекословно исполнила просьбу подруги.

Один из билетов она передала девочке, другой спрятала у себя на груди, как когда-то спрятала и заветную карточку с плитки шоколада, подаренной ей Бецкой.


* * *


Девочки сговорились идти после ужина просить Розу Федоровну отпустить их на завтра в театр.

Завтрашний день был воскресный, а работы в мастерской мадам Пике не бывало по праздничным и воскресным дням. Состав взрослых работниц был приходящий. Мастерицы и их помощницы жили у себя на квартирах с родными; девочки же, ученицы, брались мадам Пике в мастерскую на постоянное житье.

Кроме обязанности помогать взрослым работницам в шитье и в примерке, бегать по магазинам для закупки менее сложного материала и разноски заказов по клиентам, в обязанности девочек входило еще помогать кухарке мыть посуду, убирать комнаты и мастерскую, бегать в лавочку по утрам по поручению кухарки и чистить одежду и сапоги самой мадам и Розы Федоровны, которая жила тут же при мастерской.

Кормили девочек неважно, одевали их плохо; а в широком темном коридоре ученицы стлали себе убогие постели на стоявших здесь в изобилии «мадаминых» сундуках.

Девочки-ученицы освобождались только к одиннадцати вечера, прибрав после хозяйского ужина посуду, вычистив «мадамины» и Розы Федоровны сапоги и платья, с тем чтобы в шесть часов быть уже снова на ногах, успеть поставить самовар, сбегать в лавочку двоим из четверых девочек, и всем уже сообща, вместе убрать большую мастерскую и прилегавшую к ней квартиру.

Так было установлено у мадам Пике раз и навсегда, и ничто и никто не мог изменять этих установившихся порядков. Девочки-ученицы большей частью были сироты или дети совершенно бедных родителей, которые не могли брать их к себе по праздничным дням. Так что и праздничные дни проводились детьми в той же обычной будничной обстановке, и если они не шили и не бегали по гостиному двору за покупками приклада, то им все же выпадало немало работы и в праздник, так как по воскресеньям у «мадамы» обыкновенно собирались гости, обедали знакомые и до поздней ночи играли в лото. Приходилось, таким образом, бодрствовать и девочкам-ученицам. Гости расходились под утро, и маленькие труженицы ложились около четырех часов в такие ночи, чтобы подняться в обычное раннее время и снова начать свой будничный трудовой день.

Но если у девочек выпадало когда свободное время, так это были субботние вечера. По субботам мадам Пике в сообществе Розы Федоровны неизменно отправлялась во французский театр и возвращалась только к двенадцати часам, взяв предварительно ключ от квартиры с собою.

В эти вечера девочки как можно скоро убирали послеобеденную посуду и, поужинав наспех, отправлялись в свой коридор. Здесь, собравшись на одном из сундуков, заменявших им кровати, они вели долгие и оживленные беседы. Кухарка Софья громко храпела у себя в каморке за кухней, а кроме нее и учениц, не было в доме никого, и девочки могли спокойно проводить в беседе эти их излюбленные вечера.

Говорилось здесь без умолку. Бедные, запуганные дети могли без страха поверять свои огорчения и печали друг другу. Даже любимица Розы Федоровны Таня, которая, по мнению девочек, частенько доносила на своих подруг, и эта в такие вечера целиком отдавалась детской потребности облегчить свою душу дружеской беседой с такими же обездоленными сиротами-детьми.

Здесь, под неумолкаемый храп Софьи, говорилось о полученных от «самой» и Розы Федоровны обидах, о «собачьей» жизни, о печальном житье-бытье. Строились бесчисленные планы на более счастливое будущее, когда все они сделаются мастерицами и когда будут жить самостоятельно у себя "на квартире." Вспоминались и разные случаи их недавнего прошлого. Особенно часто говорилось о Зине.

Зина была пятою девочкой у мадам и слыла какою-то неудачницею с первого дня своего поступления в мастерскую. Все, что попадало в руки Зины, имело печальную судьбу. "Косолапая Зина", как ее называли в мастерской, ломала все, что подлежало ломке, била бьющееся, рвала и портила — нечаянно, конечно, — все то, что могло только портиться и рваться. Она раскалывала вдребезги посуду, когда мыла или перетирала тарелки, разрезала "живое место" на материи, когда распарывала швы — словом, непроизвольно портила все, что ни попадало ей в руки. За это Зине попадало немилосердно. Ее жестоко наказывали, она не выходила из синяков, ее били безо всякого сожаления. Роза Федоровна, собственноручно расправлявшаяся с провинившимися девочками, не жалея рук, наказывала злосчастную Зину. Но это не помогало нисколько. Однажды, убирая комнаты, Зина умудрилась разбить огромное трюмо в примерочной. На этот раз не одна Роза Федоровна, но и сама мадам Пике пришла в ярость. Это несчастие произошло как раз в воскресенье. У мадам собрались родные и знакомые, и наказанье провинившейся девочки решили отложить до утра. Пока же сидели гости, Роза Федоровна наградила под шумок Зину несколькими увесистыми пощечинами и щипками и заперла ее в холодный чулан, где был сложен кокс для топки камина и где было холодно, как на улице.

Вышло так, что игра в лото и приятные разговоры с гостями отвлекли мысли Розы Федоровны от Зины, томившейся в чулане. Забыла о ней и Софья, захлопотавшаяся с ужином. А когда под утро старшая закройщица заглянула в чулан, Зина лежала вся синяя, свернувшись в клубок на голом полу, и что-то болтала несуразное закоченевшим от холода языком.

Само собою, о наказании не было и речи, и испуганная не на шутку Роза Федоровна, кликнув Софью, перенесла при ее помощи бесчувственную девочку в комнату кухарки, где бедная Зина, пролежав три дня, умерла, так и не придя в себя, от жесточайшей простуды.

Эта смерть поразила не только девочек, но и самою хозяйку и ее помощницу. Некоторое время они ходили как потерянные. И сама мадам, и Роза Федоровна то и дело ездили куда-то и хлопотали. Приезжали в мастерскую какие-то военные, расспрашивали девочек и Софью о причине смерти Зины. Очевидно, дошли слухи о дурном обращении с детьми в мастерской мадам Пике. Но девочкам было строго-настрого заказано говорить всем и каждому о том, что Зина давно перемогалась от простуды, но не позволяла везти себя в больницу. О холодном же чулане никто не смел заикнуться.

У мадам Пике были влиятельные клиентки, которые и поспешили, по усиленным просьбам мадам, замять всю эту неблагоприятную для нее историю.

Некоторое время после ужасного события Роза Федоровна особенно снисходительно и мягко обращалась с ученицами, не била, не наказывала их, смотря сквозь пальцы на их маленькие погрешности. Но прошел месяц, другой, и девочки снова стали ходить с заплаканными глазами и со следами щипков на руках и плечах.

История с бедной Зиной, казалось, забылась хозяйкой и ее помощницей. И только четыре девочки да добрая ворчунья Софья не могли забыть Зину. И страшный чулан являлся теперь местом всяких ужасов для девочек-учениц.

Среди них жила наивная уверенность в том, что в холодном чулане по ночам мается душа покойной Зины и что рано или поздно она потребует к ответу своих мучительниц.

Это и была любимая и животрепещущая тема для разговоров в субботние вечера.

Но в нынешнюю субботу говорили совсем о другом. Всем в мастерской стал сразу известен поступок Бецкой.

О театральных билетах, подаренных ею Гане, в один миг узнали и мастерицы, и работницы, и девочки. И когда сияющие от радости Ганя и Анютка вернулись от Розы Федоровны в коридор, шепотом сообщая ожидавшим их Степе и Тане о том, что их отпустили на завтра в театр, обе девочки с захватывающим волнением приняли это известие.

Театр являлся целым событием в серой, будничной и лишенной каких бы то ни было развлечений жизни бедных маленьких тружениц.

И вот они с жаром принялись обсуждать предстоящее двум счастливицам завтрашнее развлечение. Даже болезненная, апатичная Степа вышла на этот раз из своего обычного флегматичного состояния. Ее пухлые желтые щеки окрасились румянцем, а глаза потеряли их тусклое выражение.

Таня, та с нескрываемой завистью поглядывала на счастливых обладательниц билетов.

О театре говорилось, как о чем-то сверхъестественно-прекрасном. Анютка, бывшая когда-то в балаганах, захлебываясь, рассказывала теперь о том, что видела там.

— И вот, девоньки, пришел к старому богачу дьявол в его смертный час, — шепотом, с расширенными зрачками, повествовала девочка, — весь в красном, словно в огне, а рожа у него, девоньки, страшенная, а на голове рога… И говорит богачу дьявол: ты, говорит, старик, жил всю свою жизнь скопидомом, никому не помогал, ни с кем не делился, приготовляйся, говорит, за это пойдешь ты со мною в ад на всяческие муки и терзания. Да как схватит старика за руку, да как потащит. А тот-то ну плакать, ну молить: отпусти, мол, чертушка, дай грехи замолить! Куда тут! Тащит да тащит, и слушать ничего не хочет. И вдруг, девоньки, это, является добрая волшебница. Волосы до колена распущены, в волосах звезда золотая, в руках посох так и сверкает, а сама такая-то красавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Как увидал ее дьявол, так весь и затрясся. Уходи, говорит, подобру-поздорову, нет, говорит, тебе здесь места, ты, говорит, фея добрая, значит, а здесь, говорит, одно зло всегда было, потому как, говорит, старик этот больно ко злу привержен и доброго ничегошеньки не сделал за всю свою жизнь.

А волшебница-красавица как зачала спорить, как зачала: помилуй, говорит, этот старик ребенка с улицы взял и стал воспитывать, человеком, говорит, сделал, а ты его в ад тащить хочешь.

Да как взмахнет своей золотой палочкой. Тут искры огненные посыпались и дьявола опалили. Завизжал он не своим голосом и сквозь землю провалился.

А на его место добрая волшебница встала, наклонилась над умирающим и палочкой его своей тронула. Он сразу выздоровел и на колени упал, стал благодарить волшебницу и обещал ей все свое богатство отдать бедным. Тут, это, хлопнула она в ладоши, и отколь ни возьмись выскочили дети, бабочками одетые, и стали под музыку кружиться и плясать…

Словно во сне, слышится этот Анюткин рассказ Гане… Сердце ее то стучит в груди, то сладко замирает… Целый рой мыслей… Все о Бецкой, которую она, Ганя, увидит завтра непременно такою же доброй волшебницей со звездой в волосах, с золотым посохом.

И снова замирает от счастья сердце в груди девочки.

"Милая, милая! Волшебница добрая! Ангел Божий! — мысленно обращается к Бецкой Ганя, завтра увижу вас, золотце ненаглядное, красавинька моя; лишь бы только дожить до завтра! Лишь бы дожить!"


* * *


Нечего о том и говорить, что Ганя дожила до завтра и с Анюткой торопливыми шагами ровно в семь она подходила к зданию N-ского театра.

Около театра, где не было еще зажжено электрического шара у подъезда, девочек встретили довольно негостеприимно.

— Куда вы в рань такую? А? Лучше бы уж с утра пришли, — обратился к ним сторож на подъезде, — у нас в половине девятого начало только. А вы вон в какую рань, проказницы, собрались. Раньше восьми у нас и электричества не зажигают! Ступайте прогуляйтесь с часок да назад возвращайтесь к восьми, не раньше… Ишь ты, театралки какие, тоже! — и он шутя выпроводил за дверь оторопевших девочек.

Перспектива провести целый час на улице в порядочный мороз, одетыми в ветхие, холодные пальтишки, далеко не улыбалась девочкам. Они красноречиво переглянулись друг с другом, и Анютка, как более решительная и смелая, вступила со сторожем в переговоры:

— Дяденька, миленький, пустите нас хошь в переднюю погреться. Страсть холодно по улицам гулять, а до дому далеко. А мы тихонько да смирненько сидеть будем, никто нас и не увидит; покамест время не придет, и с места не сдвинемся. Пустите, дяденька, — молила она умильным тоненьким голоском.

Сторож смягчился благодаря этому почтительно молящему голосу Анютки, но еще более благодаря покрасневшим носишкам обеих девочек, наглядным жертвам крепкого мороза.

— Ну, уж ладно, входите, коли пришли, да смирно у меня сидеть, не то живым манером за дверь выставлю! — и он подтолкнул обеих девочек в просторный вестибюль театра, освещенный одним лишь огарком, вставленным в фонарь, висевший на стене.

Здесь было много теплее, чем на улице, и озябшие девочки с удовольствием примостились на деревянной скамейке в углу огромной комнаты с бесчисленными отделениями для вешалок.

Все их занимало здесь. И самые вешалки с висящими на них номерками, и большие зеркала, и камин с резными украшениями, только что кончивший топиться, и вспыхивающие предсмертным пламенем догорающие в нем угольки.

Не смея разговаривать громко, они шепотом делились впечатлениями.

Между тем время шло, и в вестибюле театра стала понемногу проявляться жизнь.

Медленно собирались сюда сторожа и капельдинеры со всех сторон большого города. Зажгли электричество, и сразу видоизменилась огромная комната, в ней стало уютно и светло.

Понемногу начали приходить и артисты. Мимо притаившихся девочек прошло несколько шикарно одетых господ и барынь в дорогих шубах и шляпах. Пробежали и менее богато одетые люди в стареньких пальто, пожимающиеся от холода.

С замиранием сердца смотрела Ганя, не отрываясь, на входную дверь. Ей все казалось, что вот-вот она увидит Бецкую.

Но входили все незнакомые, чужие люди, а Ольга Леонидовна и не думала приезжать.

Вдруг послышался шум подкатившегося к подъезду автомобиля, и два капельдинера со всех ног кинулись за порог вестибюля, в то время как сторож, тот самый, что впустил девочек, широко распахнул входную дверь и низко поклонился входящей даме.

— Она! — екнуло сердце Гани, и она впилась глазами в знакомую милую фигуру.

Да, это была она, Ольга Леонидовна, одетая в свою роскошную из котикового меха шубу с собольим воротником, которую так часто можно было видеть в передней модной мастерской мадам Пике. Но вместо красивой шляпы со страусовыми плерезами на маленькой головке артистки был надет не менее красивый белый капор, обшитый темным мехом.

— Это она… она… Ольга Леонидовна наша! — волнуясь, зашептала и Анютка, хватая за руку Ганю.

"Пройдет мимо, нас не заметит! — выстукивало в это время встревоженно сердечко Гани. — Ах, если бы она заметила нас…"

И как будто сама судьба подслушала это горячее желание замирающей в волнении девочки. Проходя мимо скамейки, Бецкая машинально скользнула по ней глазами и увидела детей. Увидела и узнала тотчас.

— А, пришли, девочки! — произнесла она своим мелодичным голосом, — очень рада, очень рада вас видеть. Веселитесь хорошенько! — и, говоря это, она потрепала по щечке вспыхнувшую от восторга Ганю, улыбнулась своей очаровательной улыбкой Анютке и смешными, легкими шагами прошла в свою уборную в сопровождении двух капельдинеров, несших сундук с ее гардеробом, и молоденькой вертлявой горничной Катюши, хорошо знакомой девочкам, со шляпною картонкой в руках.


* * *


Не чуя ног под собою от радостной встречи с ее кумиром, десятью минутами позже Ганя поднималась следом за Анюткой по широкой лестнице театра на балкон, где у них были места.

Театр уже был освещен. Публика собиралась понемногу. Девочки прошмыгнули следом за капельдинером в форменном фраке на переднюю скамейку и заняли указанные им места. Перед ними висел тяжелый занавес, под ними внизу зияла большая площадь партера, уставленная креслами и стульями, разделенными проходами между собой. Направо, налево, внизу и вверху разбегались ложи с обитыми алым бархатом верхами барьерами, с мягкими стульями, с лепными украшениями по стенам. С потолка театра опускалась роскошная люстра с хрустальными подвесками.

Около самой сцены, по бокам ее, находились нарядные ложи для членов императорской фамилии и для дирекции театра. Потолок был украшен красивыми изображениями муз древнего классического мира, совершенно непонятными ни Анютке, ни Гане, но тем не менее возбуждающими их искренний восторг.

Девочки были, казалось, совсем подавлены роскошной, никогда не виданной ими обстановкой театра, который представлялся им каким-то волшебным дворцом.

"Да, театр — волшебный дворец, а Ольга Леонидовна его хозяйка, добрая волшебница, фея!" — мысленно решила Ганя, которой выход Бецкой представлялся не иначе, как в виде той доброй волшебницы с распущенными до колен волосами, со звездой на голове и с золотым посохом в руке, о которой рассказывала им всем накануне Анютка.

Да, иною Бецкую Ганя и представить себе не могла!

Между тем театр совсем наполнился нарядною и веселой публикой. В ложах замелькали нарядные декольтированные светлые платья дам, изящные фраки и блестящие мундиры военных. В партере запестрели те же изысканные наряды и костюмы. Смутный гул тысячи голосов, точно пчелиное жужжание вокруг ульев, наполнял театр.

Но вот неожиданно грянул оркестр, и говор и шум прекратились сразу. Ганя как во сне видела музыкантов, там внизу, около самой сцены, и высокого тонкого человека, размахивающего руками в такт музыке…

Слышала и не слышала полную блеска и красоты мелодию, выводимую скрипками, флейтами, виолончелью и арфой, и вся ее маленькая душа, смятая, раздавленная массою новых впечатлений, ждала, волнуясь и замирая, одного: выхода Бецкой.

Наконец замерли последние звуки оркестра. Соскочил со своего возвышения дирижер. И занавес поднялся.

С первой же минуты начала представления Ганя, не ожидавшая ничего подобного, замерла от изумления и даже как будто разочарованья.

Вместо предполагаемой ею в мечтах сказочно-волшебной обстановки она увидела совершенно обыкновенную комнату, не богаче и не беднее квартиры их мадам. В этой комнате разговаривали между собой самые обыкновенные люди. Здесь не было ни доброй волшебницы, ни чертей, ни пляшущих живых мотыльков, о которых рассказывала Анютка. Какой-то господин доказывал какой-то даме о необходимости взять себе в дом богатую сироту, которую он должен опекать до ее совершеннолетия. Появилась и богатая сирота, барышня лет семнадцати с розовым личиком и добрыми невинными глазками, говорящая совсем детским, нежным-нежным и тоненьким голоском.

Первое действие кончилось, а Ольга Бецкая все еще не появлялась на сцене. Ганя испуганными, растерянными глазами поглядывала на Анюту, боясь разговаривать даже в антрактах в этом роскошном театре, где так чудесно играет музыка и где такие нарядные господа и дамы.

Отыграл оркестр, и снова поднялся занавес. Действие пьесы развертывалось понемногу и захватывало публику. Это было заметно по тому, как внимательно следила она из лож, партера и верхних мест за игрой артистов.

Захватило оно и Анютку с Ганей. Затаив дыхание, боясь пропустить хоть единое слово, произнесенное на сцене, обе девочки обратились в зрение и слух. Теперь печальная повесть бедной сироты, попавшей в руки бессердечных и жадных людей, не казалась уже больше Гане обыкновенной.

Горе молоденькой одинокой девушки, деньги которой бессовестно тратились семьей ее опекуна, и дурное, грубое обращение с нею до слез трогали Ганю. Когда же молоденькая девушка, горячо любившая своего друга детства, хочет выйти за него замуж и опекун с его женою, ввиду собственных интересов, боясь выпустить свою жертву из рук, отказывают ей в этом, Ганя готова была броситься туда, на сцену, и обличить перед всеми этого дурного, гадкого человека, так ужасно вредящего бедной одинокой сироте…

И вот в самый разгар интриги, в то время, когда действие доходит до самого захватывающего интереса, на сцене появляется молодая тетка героини пьесы, сестра ее родного отца.

Ганя тихо, беззвучно вскрикивает и конвульсивно сжимает пальцы своей соседки Анютки.

— Чего ты? — не совсем приветливым тоном спрашивает та.

— Гляди! Гляди! Ольга Леонидовна! — задыхаясь, лепечет Ганя, не отрывая глаз от сцены.

На сцене действительно стоит Бецкая… Из тысячи других узнает ее Ганя! Ничего, что она не в волшебном наряде феи, а в обыкновенном платье, сшитом в модной мастерской мадам Пике… И волосы ее не распущены вдоль спины, как у доброй феи из Анюткиного рассказа, и безо всяких украшений уложены в виде коронки на голове.

Ганя чувствует и знает отлично, что она, Бецкая, все-таки добрая волшебница-фея, которая пришла в этот мир невидимо и тихо творить добро. И когда губы Бецкой раскрылись и горячая обличительная речь понеслась красивыми, мощными перекатами по всему театру, а огромные черные глаза загорелись огнем негодования и гнева, Ганино сердечко затрепетало, как подстреленная птица, в груди…

Но вот стих гнев, замолкла обличительная речь Бецкой. Теперь голос ее нежен и мелодичен, а глаза теплятся лаской и любовью. У нее сцена с племянницей. Она обещает молодой девушке свою защиту и покровительство. Занавес тихо опускается с последними звуками этого чарующего голоса, вливающегося прямо в души восхищенных зрителей.

Публика аплодирует неистово. Бецкую вызывают дружно, всем театром. Ее имя переходит из уст в уста. Ею шумно восторгаются, ее хвалят.

Ганя притаилась как мышка на своем месте. Говорить она не в силах, не может. Ее душа полна. Если она найдет в себе возможность произнести слово, поделиться впечатлением со своей соседкой, слезы польются в два ручья из ее широко раскрытых, восторженных глаз. Нет-нет, ей все равно не произнести ни звука! Надо молчать и думать о Бецкой, о милой, дорогой, желанненькой Ольге Леонидовне, к которой тянется вся душа Гани, все ее маленькое существо!

Снова заиграл оркестр. Снова взвился занавес. И опять перед глазами Гани знакомая хрупкая, высокая фигура и чудное, выразительное, полное затаенной грусти дорогое лицо.

Жизнь так странно складывается у этой молодой женщины, которую играет Бецкая. Ирина, как зовут ее по пьесе, всего четырьмя-пятью годами старше племянницы и любит того же друга детства своего и Любы, которого любит ее племянница.

Но она решила отказаться в пользу Любы от своего счастья. Она расхваливает молодому человеку душевные достоинства Любы, восторгается ее умом и добротою и берется устроить его брак с нею вопреки желанию злого опекуна.

В четвертом и последнем действии Люба, измученная придирками, угрозами и чуть ли не побоями опекуна и его жены, бежит к тетке, которая дает ей приют и защиту, а затем устраивает и ее свадьбу с человеком, которого беззаветно любит с давних пор.

Этим и заканчивается пьеса. Занавес опускается после блестящего монолога Бецкой о том, что она счастлива чужим счастьем и что благополучие ее Любы ей дороже своего собственного.

Под оглушительный гром аплодисментов и восторженные крики публики Бецкая выходит раскланиваться на сцену. Ганя и Анютка, забывшись, аплодируют до исступления, увлеченные одним общим порывом со всею публикой.

Словно во сне выходят девочки с балкона, протискиваются к вешалке, надевают свои ветхие пальтишки, обвязывают платками головы и проскальзывают на подъезд.

Мороз покрепчал к ночи. Усилился резкий ветер. Но они не чувствуют ни мороза, ни ветра.

В душах обеих точно сад благоухает, целый сад роскошных пестрых цветов. В нем жаркое светит солнце и поют птицы на разные мелодичные голоса.

Особенно звонко и мелодично голоса эти звучат в душе Гани.

Анютка, как менее впечатлительная, приходит в себя скорее подруги. Похлопывая зазябшими руками и приплясывая от стужи на панели, она изрекает многозначительно и веско, первая прерывая молчание:

— Н-да, это тебе не балаган, а почище будет. То-то! А наша-то, наша Ольга Леонидовна! Получше той волшебницы во сто крат! А, Ганька? Слышь, тебе говорю!

Но Ганя говорить не может. В душе Гани все еще благоухает чудный сад и поет незримый чудесный хор райских птичек. И когда она к двенадцати ночи попадает, наконец, на свое убогое ложе в коридоре, сладкие грезы сплетают над ее головкой свой пленительно-яркий венец.


* * *


В следующие дни Ганя бродит как во сне, ничего не понимая. Вечер, проведенный в театре, не выходит у нее из головы. Она переживает бесчисленное число раз каждую сцену, каждый момент пьесы, каждую фразу Бецкой.

И Ольга Леонидовна, несмотря на обычный вид свой, на далеко не фантастически театральную внешность, в которой предполагала ее сначала увидеть Ганя, произвела именно этой своей реальностью образа и простотою огромное впечатление на чуткую, восприимчивую душу Гани.

Сидя за большим рабочим столом в мастерской или быстрой походкой перебегая Невский по направлению Гостиного двора, куда ее посылали за прикладом, или же разбирая его на прилавке магазина, Ганя неотступно думает о спектакле вообще и о Бецкой в частности.

Одухотворенный образ артистки с ее нежным, вдохновенным лицом и в самую душу проникающим голосом стоит как живой перед нею.

А в мастерской идет предрождественская обычная спешка. Не разгибая спины шьют мастерицы и их помощницы, сметывают, подрубают, сшивают, накалывают кружева, ленты, фурнитуру.

Целые волны шелка, газа, шифона и тюля разбросаны на длинном столе. Снуют между ними девочки, помогая то одной, то другой швее снимать наметку, распарывать неудачно стаченные машиной швы, нашивать пуговицы или крючки с петлями. Роза Федоровна нынче, как некий злой гений, носится между работающими, покрикивая на нерадивых, шипя и придираясь каждую минуту то к той, то к другой из швей. Щедро мимоходом снабжая пинками и колотушками зазевавшуюся или неповоротливую девочку-ученицу, она проносится дальше, зоркими глазами впиваясь в работающих мастериц. Даже миловидная любимица старшей закройщицы Танюша, угождавшая ей в иное время своими доносами на ту или другую работницу, ходит все это время с заплаканными глазами и вспухшими веками, то и дело потирая плечо, на котором под белой коленкоровой пелеринкой красуются огромные синяки.

А о других девочках нечего уже и говорить. Попадало им нынче без разбора — и правым и виноватым — в эти сумасшедшие по спешке дни.

Еще в прошлом месяце толстая, вся увешанная драгоценностями купчиха Мыткина, настоящая «миллионщица», как о ней с подобострастным восторгом и завистью говорили в мастерской, приехала заказывать приданое своей пучеглазой, розовой и глуповато-наивной дочке, выходившей замуж за какого-то очень богатого финансиста. До рождественского поста оставалось немного времени, а свадьбу решено было сыграть в начале ноября. И мастерицы, и их помощницы, и сама мадам Пике — все они с ног сбились, стараясь закончить заказы к назначенному сроку.

Все легкие платья барышни Мыткиной были уже готовы с подвенечным включительно. Оставалось дошить только три каждодневные и визитное. Это визитное было скроено из какой-то заграничной материи, которую крестный невесты привез откуда-то издалека, чуть ли не из Индии, и которое являлось чудом дороговизны и красоты. Сама по себе материя представляла целое сокровище своею ценностью и почти не требовала никаких отделок. Но зато мадам Пике и Роза Федоровна больше чем со всем остальным гардеробом невесты, вместе взятым, носились с этим сокровищем-платьем.

— Вы мне его так сделайте, штобы как влитое сидело! — картавила «сама», наклоняясь над роскошным материалом и приводя этой фразой своею в трепет весь состав работниц и мастериц. У старшей мастерицы Нюши, молодой особы с вычурной прической в виде вороньего гнезда, уже рябило в глазах и мутилось в голове и от долгого сидения над работой, и от бессонных ночей, и от трепета за «индийское» платье, как его называли в мастерской.

Расходились теперь позднее, и девочки-ученицы уставали больше прежнего. От систематического недосыпания и недоедания более слабые чуть двигались и ходили, как сонные, едва понимая, что им говорят.

Устала, переутомилась и Ганя. Более хрупкая, нежели ее подруги, она поддалась бы еще сильнее усталости, нежели они, но восторженно-приподнятое настроение, вынесенное ею из спектакля, поддерживало девочку. Она жила образами пережитого впечатления, и тяжелый труд не казался ей прежним тяжелым непосильным трудом.


* * *


"Сегодня приедет моя голубонька! Ольга Леонидовна приедет к примерке нынче!" — с радостным сознанием предстоящего счастья мысленно говорила сама себе Ганя, снимая белую ровную наметку на каком-то нежном газовом платье, через неделю после вечера, проведенного в театре.

Все складывалось особенно благоприятно в сегодняшний день. Она, Ганя, нынче дежурная в передней; ее обязанности как дежурной впускать и выпускать клиенток-заказчиц мадам Пике. Стало быть, она впустит и душеньку Ольгу Леонидовну, как она мысленно называла Бецкую, снимет с нее шубу и теплые серые ботики и, снимая, услышит, может быть, от своего кумира несколько ласково обращенных к ней слов.

Сердце Гани прыгает от одного этого предположения. Она не видит и не слышит окружающих. Ей нет дела до того, что "страшная Розка" ушла куда-то и что в мастерской поднялся обычный в такие кратковременные отлучки старшей закройщицы веселый говор, споры, шутки и смех. Распрямились усталые спины, замученные в работе руки на минуту расправились, отбросив в сторону шитье, оживились молодые затуманенные усталостью глаза, и тихий, сдержанный, осторожный говорок наполнил мастерскую.

Больше всех тараторила рябая Саша, «помощница» мастериц. Она отвозила накануне половину заказа Мыткиной и восторженным голосом передавала теперь о виденных ею чудесах в квартире миллионерши.

— Как вошла я, это, девицы, так и рот разинула! Не квартира, а дворец царский! Истинно, как перед Богом, говорю — дворец! На полу-то ковры повсюду во всю комнату, а на стенах не то золото, не то бронза… А картин-то, картин, видимо-невидимо. А мебель, девицы, лазоревая, вот вам провалиться сейчас — лазоревая, как небо… И так и блестит, отливает серебром. А посреди зала люстра, как в соборе… И собачоночки такие махонькие-махонькие бегают, а при них собачья гувернантка.

— Ну и завралась! Где это видно, чтоб гувернантка у собак! — презрительно усмехнулась Нюша-мастерица.

— Поди, француженка? — сощурилась на рассказчицу бойкая немочка Августа.

Саша вспыхнула до ушей и ожесточенно заспорила:

— Вот-то глупые! Не верят тоже! Да у миллионщиков не только у собак гувернантки, да… — и, не зная, что ей подобрать для ответа, она неожиданно обрушилась на попавшуюся ей под локоть Танюшу:

— Таня, нитку вдень! Чего без дела тычешься… Нет того, чтобы старшим потрафить! — и легонько смазала рукой по голове девочки.

Та захныкала.

— Что за мода такая, Лександра Иванна, чтобы за каждую малость драться! И безвинно даже… Я ужо Розе Федоровне скажу.

— Нехорошо жаловаться, Таня, любить не станут! — с укором глянув на девочку, повысила слабый голос вторая мастерица, немолодая, сохнувшая в чахотке Марья Петровна, вдова с тремя малолетними детьми, которых она оставляла на попечении глухой старухи-матери, уходя на работу.

— Уж дождешься ты когда-нибудь, Танька, что я тебе за твое фискальство действительно уши нарву! — строго произнесла Нюша, награждая Розкину любимицу уничтожающим взглядом.

Таня снова было захныкала с обиженным видом, но Саша громко цыкнула на нее и снова завела разговор о неисчерпаемых богатствах купчихи Мыткиной.

— А свадьба-то, свадьба у них будет, девицы, говорят, царская, — затянула снова она. — Еще бы, и сами миллионщики, и у жениха свои заводы в Москве. Говорила мне камерюнфера невестина, на двести человек обед готовят. Свои два повара, да еще пригласят из рестрана.

— Ресторана! — поправила рассказчицу белокуренькая Августа.

— Ну, из ресторана. Вы уж, Авочка, всегда так. Без замечаниев не можете. Я в пансионе не обучалась, как некоторые, а за меру картошки в деревне учена! — язвила Саша хорошенькую немочку, которая действительно была отдана в прогимназию и исключена оттуда в очень непродолжительном времени за нерадение и явную лень. Но Авочка любила «отличаться» своими знаниями перед подругами и ни к селу ни к городу выставлять свою ученость.

Впрочем, на этот раз они недолго пререкались с Сашей. Желание узнать поближе о житье-бытье важной купчихи миллионщицы так захватило работниц мастерской, что спорить не было времени.

Одна только Ганя казалась ничуть не заинтересованной общей беседой. Худенькие руки девочки быстро и ловко спарывали наметку, а в голове радостно трепетала, как сказочная птица радужными крыльями, празднично-счастливая мысль:

"Скоро два пробьет… Примерка назначена к трем, она завсегда приезжает в два, голубонька, душечка, ясочка моя, ласковая, добрая!"


* * *


Впечатлительная, наголодавшаяся без любви и участия душа бедной одинокой девочки от малейшей и выраженной ей ласки запылала самоотверженной любовью к Бецкой. За одно ласковое слово захолодевшая без ласки, но смутно жаждавшая ее постоянно Ганя готова была отдать всю свою душу артистке. И об этом хотелось выразить нынче девочке если не словами, то одними своими красноречиво-любящими глазами, одним взглядом, полным обожания к ней, к Бецкой.

"Два часа! Два часа! Когда-то еще два часа будет", — нетерпеливо копошились в русой головенке беспокойные мысли, в то время как рука проворно выполняет привычную ей работу.

— Розка идет! — пронесся испуганный шепот по мастерской и в один миг распрямившиеся было над столом фигуры швеек снова согнулись за шитьем.

Вошла Роза Федоровна с покрасневшим от мороза лицом и пунцовым кончиком носа.

— Матреша! — обратилась она к одной из помощниц мастериц, низенькой, с маленькими серыми глазками девушке, — вы возьмете сейчас кружевную блузку Бецкой и отвезете ее ей на дом… Сейчас у подъезда встретила ее горничную. Больна Ольга Леонидовна, сегодня не может быть на примерке.

Что-то словно со всего размаха ударило в грудь Ганю… Сначала в грудь, потом в голову. Больно заныла грудь и сильно закружилась голова от этого удара.

— Больна Ольга Леонидовна, сегодня не может быть на примерке! — на десяток ладов зазвенела в ушах девочки ужасная, полная для нее страшного значения и трагизма фраза.

Голубонька Ольга Леонидовна больна! Она ее не увидит сегодня! Может быть, долго не увидит ее! О Господи! Господи! За что ты наказываешь Ганю? И за минуту до этого розовый, весь сплетенный из кружевных грез туман заменился непроницаемой, полной мрака и безысходной тоски пеленою страданий в душе бедной девочки.

Несколько раз пришлось потрясти за руку Ганю ее соседке Анютке, прежде чем та пришла в себя.

— Ганя, а Ганя, — шептала разбитная девочка, — уступи мне твое дежурство в передней — нынче графиня Нольден приедет. Всякий раз, сама знаешь, как калоши ей надевать, полтинник отваливает. Полтинником поделюсь… Тебе же все равно, Ганя, ежели не приедет Ольга Леонидовна, больна ежели!

Конечно, Гане было теперь безразлично, дежурить ли в передней или прислуживать в примерочной во время примерки. Там, пожалуй, будет легче справиться со своим горем. Придется подавать булавки, застегивать платья на заказчицах. В суете, в сутолоке, под страхом навлечь на себя недовольство Розы Федоровны и «самой» как-то легче будет прожить до вечера… А вечером, когда уйдут мастерицы и их помощницы и кончится рабочий, трудовой день, она, Ганя, сможет вполне отдаться своему горю, поплакать и потосковать всласть в коридоре на своем жестком сундуке.

И так как ожидавшая ее ответа Анютка умильно и настойчиво смотрела ей в глаза, Ганя грустным, подавленным голосом ответила подруге:

— Ладно… Дежурь ты… а денег мне не надо… Оставь у себя полтинник. Чего уж тут!

Действительно, чего уж тут, когда больна Ольга Леонидовна!


Пробило два часа на больших часах в мастерской. Зажгли электричество в примерочной. Затрещали звонки в прихожей. Зашелестели шелковые юбки заказчиц, и мастерская мадам Пике снова огласилась оживленными, веселыми голосами ее клиенток. Приехала высокая, сухая, долгоносая графиня Нольден, муж которой занимал важный пост в голландском посольстве; приехала маленькая кудрявая жена русского сановника. Появилась почтенная сенаторша с тремя дочерьми-девицами и, наконец, миллионерша Мыткина с дочерью-невестой.

На Люсеньку Мыткину примеряли нынче ее последнее платье, то самое визитное из индийской ткани, над которым так старались и сама мадам Пике с Розой Федоровной, и четыре мастерицы и их шесть помощниц.

Но или толстенькая, как булка, румяная Люсенька пополнела в последние дни, или платье не было пригнано по талии, но прелестный шелковый лиф ей не сходился на добрые три пальца.

Мадам Пике сердито взглянула на Розу Федоровну, Роза Федоровна — на Нюшу и Марью Петровну, добросовестно ползавших на коленях вокруг молодой Мыткиной. Потом перевела взгляд на стоящую тут же с блюдечком булавок Ганю.

— Девочка, — голосом, не терпящим возражений, произнесла она по адресу ученицы, — ты возьмешь сейчас же этот лиф, когда кончится примерка, и осторожно, — слышишь? — как можно осторожнее распорешь старый шов. Вы не беспокойтесь, m-lle, завтра платье будет готово, и мы вам пришлем его, — успокаивающим голосом продолжала она, обращаясь к пухлой Люсеньке Мыткиной.

Следом за «индийским» платьем мадам Пике пришлось примерять целую массу нарядов другим клиенткам.

Но вот на больших стенных часах пробило шесть. И двери мастерской захлопнулись за последней заказчицей, и девочки поспешили на кухню за горячими блюдами для ужина мастериц и швей. В полутемной теперь, впрочем, освещенной электричеством, холодной и сыроватой столовой все работницы одновременно ужинали за длинным столом. Роза Федоровна кушала у «самой» в ее небольшой и уютной столовой. Подавала им Ганя сегодня.

В ту минуту, когда девочка ставила перед старшей закройщицей тарелку с аппетитным куском ростбифа, последняя внимательным взглядом посмотрела на Ганю и произнесла предостерегающе:

— Ты смотри, девочка, распарывай шов осторожно на платье Мыткиной. Помни, случится что, не приведи Господь, со света сживу. Одного этого платья вы все вместе взятые не стоите. Так старайся, помни!

— Буду помнить, Роза Федоровна! — дрогнувшим голоском отвечала Ганя, боявшаяся больше остальных учениц старшую закройщицу.

Убрав посуду и наскоро похватав простывшего картофеля с селедкой на кухне у Софьи, Ганя прошла в мастерскую. Там уже вновь собравшиеся после ужина швеи оживленно беседовали между собою, пользуясь отсутствием Розы Федоровны в мастерской.

Бледная худенькая Марья Петровна поманила к себе Ганю:

— Вот, Ганюшка, лиф Мыткиной, садись и распарывай, да гляди, осторожнее, девонька, не нажить бы беды какой!

И слабая улыбка ободрения и ласки тронула тонкие губы мастерицы, когда она передавала Гане роскошный «индийский» лиф.

Ганя больше всех в мастерской любила эту всегда печальную, озабоченную и худенькую Марью Петровну. В то время как другие мастерицы и их помощницы покрикивали на безответных девочек-учениц, а иной раз под сердитую руку награждали их, по примеру Розы Федоровны, щипками да тумаками, болезненная и всегда озабоченно-грустная Марья Петровна никогда не обидела ни одной из них. Ласково и добро относилась она к девочкам. Горькая судьба этой больной, преждевременно увядшей женщины, отягощенной сиротами-детьми, единственной работницы и кормильцы в семье, делала ее чуткой к чужому горю.

Марья Петровна и сама когда-то была девочкой-ученицей и отлично понимала всю тяжесть жизни этих маленьких тружениц. Что-то материнское проскальзывало в ее отношении к младшим работницам модной мастерской мадам Пике.

И дети платили ей тем же. Не говоря уже о тихой и чуткой Гане, которая особенно крепко привязалась к мастерице, даже апатичная, ко всему миру равнодушная Стёпа, даже не в меру шустрые, бойкие проказницы Танюша и Анютка — и те невольно оказывали предпочтение Марье Петровне перед прочими швеями и мастерицами. Ей старались они при раскладке кушаний положить лучший кусок на тарелку, ей озабоченно советовали одеться теплее, когда она под вечер уходила из мастерской, и неумело обвязывали ее голову большим вязаным, много раз чиненым, платком. Для нее же с особенным рвением сметывали, распарывали или разглаживали работу; словом, оказывали ей множество тех мелких услуг, которые едва заметны для непосвященного в дело глаза постороннего и в то же время глубоко ценятся тем, для кого они предназначаются. И нынче, получив из рук второй мастерицы лиф для распорки шва, Ганя с особенным рвением принялась за работу.


* * *


— Скучно что-то нынче, девицы. А оттого, что красное солнышко наша — Ольга Леонидовна на примерке не была! — произнесла, позевывая во весь рот, помощница Саша. При этих словах вся кровь бросилась в голову Гани и бледное личико ее, склоненное над работой, залило горячим румянцем.

— Действительно, только на ней и глаз отведешь, — вставила свое слово Августа, — как стоит она перед трюмо, словно королева какая, так даже приятно глядеть, девицы, не то что Мыткина толстуха или эта посланница-жердь барочная! Смотреть противно!

— Посмотрите и на жердь, Авочка… — съехидничала Саша, — больна наша Бецкая. Еще неизвестно, повидаем ли мы ее когда!

— То есть как это не "повидаем"? — испуганно вырвалось у Нюши, старшей мастерицы.

— Не померла бы, девицы, любимица наша?

— А-а-а! — пронеслось не то стоном, не то криком по комнате, и, конвульсивно зажав в пальцах ножницы, Ганя поднялась со своего места, бледная как смерть.

— Ганюшка! Что ты? Рехнулась совсем девчурка! — заговорили и засуетились вокруг нее швеи. — Ганя, Ганька! Да что это, на ней лица нет, девицы! Водой ее спрыснуть, что ли, — заволновались они.

Но Ганю не пришлось спрыскивать водою. Она опомнилась в ту же минуту и опустилась, словно обессиленная, на свое место.

— За свой предмет, за душеньку свою испугалась девчонка! — усмехнулась Августа, поправляя свою пышную, модную прическу и, внезапно бросив внимательный взгляд на Ганю и на ее работу, сама побледнела и, заметно меняясь в лице, прошептала чуть слышным шепотом:

— Да что ж это такое, девицы? Господи Боже! Лиф-то индийский! Глядите, глядите, несчастье какое, — и не будучи в состоянии прибавить что-либо от волнения, она, перегнувшись через стол, вырвала из рук Гани шелковый из заграничной ткани лиф Мыткиной и растянула его между руками.

От распоротого наполовину бокового шва на лифе шел огромный прорез, сделанный ножницами на самом видном месте.

Дружное, исполненное бессловесного ужаса «ах» вырвалось у всех присутствующих в мастерской работниц.

От испуга ли при известии об опасности, грозившей жизни Бецкой, от волнения ли, сопряженного с этой вестью, дрогнула вооруженная ножницами рука Гани, но факт порчи лифа говорил сам за себя. Ужасное несчастье было налицо: огромный прорез "по живому месту" (означающему крепкую материю на языке швей) шел на самой груди лифа.

Случай являлся настолько чудовищным, что пораженные и уничтоженные вконец работницы в первую минуту не нашли в себе возможности произнести ни одного слова.

Жуткое молчание воцарилось в мастерской. Оно длилось с минуту, по крайней мере, потом заговорила первая Нюша быстрым и тихим шепотом, чтобы не быть услышанной в соседней комнате страшной Розкой:

— Ганюшка! Бедная! И как же это угораздило тебя! Бесталанная ты девонька! Ну, что «они» теперь сделают с тобою! Лучше бы тебе и на свет Божий не родиться! Ах ты Господи, эк ты беду на себя накликала, девочка!

— Да уж попадет ей здорово, бедняжке! — и белокурая Августа покачала сочувственно своей хорошенькой головкой.

Что и говорить! — вмешалась Саша, — коли Зину помните, из-за трюмо собственного на тот свет отправила, так из-за индийского лифа миллионщицы забьет она до смерти наверняка нашу Ганьку.

— Уж это беспременно, как пить дать, забьет, — сокрушенно вторила подругам черненькая как мушка Катя Семенова

— Господи! Господи! И что-то будет теперь! — вздыхала рыженькая Матреша.

Все глаза обратились на Ганю. Та стояла, как к смерти приговоренная, без кровинки в лице, с испуганными, уставившимися в одну точку глазами и, казалось, мало сознавала, что говорилось и делалось вокруг нее.

Неожиданно чья-то желтоватая, худая рука с указательным пальцем, истыканным иглою, легла ей на плечо, а надтреснутый слабый голос проговорил под самым ухом девочки:

— Да полно вам запугивать-то раньше времени беднягу, видите сами, и так сама не в себе с перепугу девчурка. Полно вам. Лучше давайте-ка лиф мне этот злосчастный. Попробую зачинить прорез. Авочка, шелк мне передайте лиловый скорее! А ты, Ганя, не бойся! Бог не без милости и поможет нам.

— На Бога надейся, а сам не плошай! — процедила сквозь зубы хорошенькая Августа, но, не осмелясь противоречить всеми уважаемой мастерице, протянула ей требуемую катушку с шелком.

— А ты, Таня, — строго произнесла последняя, окинув строгим взглядом юлившую подле нее Танюшу, — берегись передавать про несчастье наше Розе Федоровне. Смотри! Не бери греха на душу! Подведешь под наказание Ганюшку — век тебе этого не прощу!

— А я так и за ушеньки оттреплю, что искры посыплятся, сфискаль мне только, — пригрозила и Нюша и строго свела свои темные брови, сверкнув сердитым взглядом в сторону Тани.

— Да что вы, Анна Михайловна, и вы, Марья Петровна, за что обижаете зря, — захныкала Танюша, — да нешто я доносчица далась вам какая!

— Цыц ты! — прикрикнула на нее Матреша, — еще Роза Федоровна услышит, не хнычь! Чините скорее прорез, Марья Петровна… Лишь бы страшилище наше не увидала. А там можно и повиниться самой заказчице… Попросить ее не выдавать… Все чистосердечно рассказать Мыткиной, невесте самой. Небось, смилостивится. С ее-то деньгами, небось, сто таких платьев можно справить. Ведь миллионщица! Чего уж тут! Чините вы только поискуснее, Марья Петровна, чтобы Роза Федоровна не увидала до времени, — спеша и волнуясь говорила девушка, и вдруг замерла от неожиданности и испуга с раскрытым ртом.

Замерли и все остальные швеи, все до единой. На пороге мастерской стояла сама Роза Федоровна и обводила сидящих за столом работниц подозрительным, зорким и тревожно нащупывающим взглядом.


* * *


— О чем это, чтобы не узнала Роза Федоровна? — совершенно, по-видимому, спокойным голосом произнесла старшая закройщица, в то время как маленькие глазки ее останавливались то на том, то на другом лице. — Что надо скрыть от Розы Федоровны, девицы? — задала она вопрос и мгновенно замерла на месте, как каменное изваяние.

Ее глаза увидели то, что так старательно прятали от нее работницы-девушки: увидели кусок пестрого индийского лифа там, где ему вовсе не полагалось быть.

Индийский лиф в руках Марьи Петровны… О, это что-нибудь да значит!

Смутная догадка мелькнула тотчас же в голове старшей закройщицы. Она прищурила и без того маленькие глазки, еще раз обежала взглядом растерянные лица швей и сразу поняла все.

— Ты прорезала, кажется, лиф, Глафира? — не повышая голоса, но с мгновенно изменившимся лицом бросила она Гане.

Если до этой минуты Ганя мало думала о происшедшем по ее вине несчастье с «индийским» лифом и все мысли ее находились подле больной Ольги Леонидовны, то сейчас первые же звуки, произнесенные страшной Розкой, вернули ее к ужасной действительности.

Перед нею, в двух шагах от нее, находилось бледное, по-видимому, спокойное лицо старшей закройщицы с плотно сомкнутыми губами, с маленькими, нестерпимо пронизывающими ее острым взглядом, глазами.

— Глафира! — еще раз прозвучал над дрогнувшей Ганей слишком хорошо знакомый всем и каждой в мастерской голос. — Говори сейчас же: ты прорезала лиф?

И быстрые цепкие пальцы старшей закройщицы почти вырвали из рук не менее потерявшейся и бледной, нежели Ганя, Марьи Петровны, лиф Мыткиной, а ее бегающие маленькие глазки сразу отыскали злополучный прорез.

— Ага! — пропустила она не то испуганно, не то с угрозой сквозь зубы и, неожиданно схватив за руку не чувствующую ног под собою от страха Ганю, протянула раздельно, отчеканивая каждое слово:

— А знаешь ли ты, что такой материи не найдешь здесь ни за какие деньги?

И так как испуганная девочка молчала и, тяжело дыша, стояла, потупив глаза в землю, старшая закройщица больно дернула ее за руку и задыхающимся голосом крикнула ей в лицо:

— Знаешь ли ты, миленькая, что нет такой материи во всем Петербурге и купить невозможно, а стало быть, и лиф, и все платье Мыткиной пропало из-за тебя! Отвечай, знаешь?

Снова жуткая, мучительная тишина воцарилась в рабочей комнате. Даже на лицах хорошенькой ветреной Августы и равнодушно-флегматичной физиономии Степы теперь отразилось сильное волнение. Что же касается до других работниц, то они с явным сочувствием и страхом смотрели на стоявшую с опущенной головой Ганю.

Красные пятна выступили на бледных щеках Розы Федоровны. Ее худая цепкая рука сильнее сжала тонкую кисть бессильной детской Ганиной ручонки.

— Да знаешь ли ты, негодная девчонка, — прошипела, наклоняясь к самому лицу ее, Роза Федоровна, — что такого убытка никогда еще не приносила ни одна работница в нашей мастерской? Отвечай: понимаешь ты это?

И так как Ганя все молчала, боясь поднять глаза в яростное лицо разгневанной женщины, и только трепетала от страха всем своим хрупким, маленьким телом, Роза Федоровна пришла в неописуемое бешенство.

— Вон пошла отсюда, гадина, — зашипела она, еще больнее стискивая беспомощную ручонку девочки, — я тебя выучу, как дорогие вещи портить и от хозяйки заказчиц хороших отваживать из-за твоей глупости!

И она сильно толкнула девочку по направлению дверей.

— Роза Федоровна, — прозвучал слабый, ломкий голос чахоточной мастерицы, и Марья Петровна неожиданно поднялась со своего места с взволнованным, бледным лицом. — Роза Федоровна… Не наказывайте Ганю… Она не виновата, она нечаянно… Все мы видели, что нечаянно она разрезала платье… Да скажите же вы, наконец, что нечаянно, ведь вы видали? — неожиданно до крика повысила голос мастерица, призывным взглядом окидывая сидевших за столом работниц, как бы прося у них поддержки и помощи. — Да скажите вы ей, что я правду говорю, что не виновата Глафира! — закончила она визгливым, сорвавшимся на высокой ноте голосом, и сильно закашлялась от волнения, схватившись рукою за впалую грудь.

— Не виновата… Не виновата Ганя! — загудели, как шмели, мастерицы и их помощницы, — нечаянно она, Роза Федоровна… Нельзя спрашивать с нее! Известное дело — ребенок.

На минуту лицо старшей закройщицы вспыхнуло гневом. Маленькие глазки запрыгали от злости… Рот скосился злой, негодующей усмешкой… Но она живо поборола в себе этот прилив ярости, зная по опыту, что ей далеко не выгодно враждовать с работницами в такое горячее время, когда нужна каждая пара рук в мастерской и весьма возможно, что если раздражить девушек, те побросают работу и уйдут. А этого нельзя было допускать ни в коем случае. Особенно дорожили они с хозяйкой Марьей Петровной, считавшейся самой трудолюбивой и ценной из мастериц, и ссориться с которой и подавно не входило в расчеты Розы Федоровны.

Поэтому старшая закройщица поборола прилив хлынувшего ей в душу гнева и, сдерживая бешенство, проговорила спокойным, почти ласковым голосом, делая невероятное усилие над собой:

— Да что вы, девицы, напали на меня, бедную! Будто я изверг или палач какой, будто хочу мучить Глафиру! Я к мадам ее свела бы только для ответа. Должна же она ответ дать хозяйке своей. Как по-вашему? Должна или нет?

— Не виновата Ганя… С каждой могло случиться! — произнесла снова, с трудом поборов приступ кашля, Марья Петровна.

— Не виновата, — вторили за ней и остальные.

— Ну конечно, не виновата, — согласилась и Роза Федоровна и вызвала даже некоторое подобие улыбки на свои тонкие, недобро сложившиеся губы, — но перед madam-то повиниться должна она или нет?

Хорошенькая Августа при этих словах тряхнула своей завитой головкой:

— Да что ж, по-вашему, Роза Федоровна, легче вам с хозяйкой от этого будет, повинится Ганя или нет. Ведь лиф-то все едино — ау, — пропал, и поминай его как звали. Лучше завтра к Мыткиным ее пошлите извиниться пораньше. Авось они добрее будут, простят порчу лифа бедняге Гане.

— И то правда, Авочка, все по-вашему будет! — как-то уж очень быстро согласилась с хорошенькой немочкой Роза Федоровна и, бросив на Ганю не поддающийся описанию взгляд, процедила с деланным спокойствием в ее адрес:,

— Садись и работай. А я, так и быть, пойду за тебя ответ держать перед хозяйкой! — и своей неслышной, крадущейся походкой скрылась за дверью мастерской.


* * *


Тихо, без обычных шуток и разговоров разошлись около девяти часов мастерицы и их помощницы. Мастерская опустела. Девочки-ученицы безмолвно убирали посуду на кухне, помогая выбившейся из сил стряпухе Софье, смертельно уставшей за день. Точно черная туча повисла над маленькими труженицами. Правда, Роза Федоровна пообещала не взыскивать с Гани и оправдать ее перед «самою», но этим далеко еще не исчерпывался инцидент с прорезанным лифом. Что еще скажут завтра у Мыткиных, каков-то будет приговор миллионщиц. Да и сама "страшная Розка", как-то странно сдержанная и притихшая, не внушала особого доверия всем своим необычайным поведением взволнованным девочкам.

И красноречивые взгляды, бросаемые старшею закройщицей на безмолвно двигающуюся с поникшей головой по комнатам Ганю, говорили, что далеко не прощена эта без вины виноватая бедная девочка.

Так же тихо, без обычных разговоров и сборищ, собрались на убогой постели у одной из товарок по окончании своего трудового дня девочки, изредка перекидываясь незначительными фразами между собой. Все они присмирели словно в ожидании надвигающейся грозы. И самая снисходительность Розы Федоровны внушала невольные подозрения. Положим, до завтрашнего утра, пока не выяснится вопрос с испорченным лифом самою Мыткиной и ее дочерью, нечего было опасаться за Ганю, а все же сердца девочек как-то тревожно бились, и, укладываясь в этот злополучный вечер, они то и дело подбадривали Ганю словами и шутками, желая успокоить девочку.

Скоро улеглись в этот вечер в коридоре маленькие работницы.

Щелкнул выключатель, и электричество потухло. Только тонкая полоса света выбивалась из-под двери хозяйкиной спальни и узкой желтой дорожкой тянулась по коридору.

Гане не спалось. Уже громко похрапывала на своем сундуке Стёпа, и ровно дышала свернувшаяся клубочком Танюша. Широко разметав руки, спала Анютка. Было слышно, как тикали стенные часы в приемной… Ночь медленно подкрадывалась с ее тихими шорохами к изголовьям заснувших маленьких тружениц.

Мысли Гани как-то странно путались и мешались… То перед внутренним взором девочки представал нежный и милый образ Бецкой… Виделось, как наяву, усталое, выразительное, грустное лицо артистки, и жгуче-тоскливое чувство охватывало Ганю при одной мысли о том, что предположения мастерицы могут оправдаться и Ольга Леонидовна не поправится уже, и не увидит ее никогда больше во всю свою жизнь Ганя…

Что-то сжимало судорожно, до боли горло девочки, что-то давило его… Какой-то клубок вырастал в груди и своей чудовищною силой грозил задушить Ганю…

Снова путались мысли, и в наступившем хаосе их выступали иные образы и картины: испорченный лиф… прорезанная материя… исковерканное яростью лицо страшной Розки и тотчас же вслед за этим ее деланно спокойный вид, но еще более страшный в силу этого своего деланного спокойствия.

И опять приходили новые впечатления на смену старым. Как-то неожиданно и странно вспомнилось раннее детство. Маленькая, покривившаяся от старости избушка… Хмурый, надсадившийся в непосильной работе болезненный отец… Целая куча голодных ребят в грязных рубашонках и она, Ганя, вечно тихая и неслышная, забивавшаяся в уголок с самодельной куклой в руках.

Матери она не помнит; мать у нее умерла давно. Тетка Секлетея домовничала в избе до самой смерти отца. Умер он, это хорошо помнит Ганя, в крещенские морозы, шибко простудившись в стужу.

Тетка Секлетея раздала ребят по чужим людям, а Ганю, свою любимицу, оставила у себя. Уехали они в тот же год из деревни в Питер. С теткой стали ходить торговать гостинцами по улицам (тетка и Ганю брала с собой), а через некоторое время отдала ее в школу.

Недолгое, однако, время пришлось учиться в ней Гане. Уличная теткина торговля пошла не шибко, и решила она, чем держать впроголодь племянницу, отвести ее в одно прекрасное утро, в модную мастерскую к мадаме и умолить Христом-Богом хозяйку не оставить сироту, принять ее в ученье.

Таким образом попала в девочки-ученицы модной мастерской маленькая сиротка Ганя.

Об этом своем поступлении в мастерскую почему-то сегодня особенно ясно и подробно вспоминается ей. Пинки, щипки, колотушки, грубая брань "страшной Розки", равнодушно-надменное обращение «самой», покрикивания мастериц, жизнь в вечном страхе перед наказаньем, заслуженным и незаслуженным, все едино, и вдруг светлый образ Бецкой, такой праздничный и прекрасный на сером фоне безотрадной и лишенной радости жизни. Неужели же исчезнет и он?


Взор широко раскрытых глаз девочки пронизывает темноту, как бы требуя от нее ответа.

— Неужели опасно больна Ольга Леонидовна? Неужели не суждено поправиться ей, и она… она…

Мысль закружилась, заметалась с бешеной быстротою. Пот выступает на лбу у Гани… Сердце заколотилось так шибко, что груди становится больно от его неудержимого биения.

И Ганя с отчаянием, затопившим ей душу, погружается в какую-то темноту.


* * *


— Встань и иди за мною!

Кто сказал это повелительным голосом, не допускающим возражений?

Широко раскрылись глаза Гани, и крик испуга замер у нее на губах. Перед нею стояла высокая тонкая фигура в чем-то белом. Смутно белелось во мраке лицо. Цепкие пальцы протягиваются к Гане и крепко захватывают руку девочки.

— Встань сейчас, одевайся скорее и ступай в кухню. Я тебя буду ждать.

Теперь Ганя узнает голос. Это Роза Федоровна. Это ее тяжелые, скрипучие нотки, так хорошо знакомые всей мастерской.

Белая фигура медленно удаляется в дальний конец коридора… Вот приоткрывает дверь… Вот блеснула на мгновенье яркая полоса света из кухни, и старшая закройщица скрылась за ее порогом. Дрожа как в лихорадке, Ганя поднялась с постели… Трясущимися руками накинула на себя юбчонку, платье… Натянула белые нитяные чулки и стоптанные дешевые сапожки и тихо, на цыпочках, с сильно бьющимся сердцем направилась в кухню.

Роза Федоровна уже ждала ее там. Старшая закройщица сидела у стола на табурете в нижней пестрой юбке и белой ночной кофточке и куталась в байковый платок.

Ее жидкие, без обычной фальшивой накладки волосы были кое-как заплетены в узенькую тонкую, напоминающую крысиный хвост, косицу. На всегда бледном лице теперь проступили багровые пятна румянца раздражения, те багровые пятна, которых так боялись не только девочки-ученицы, но и взрослые работницы, так как они предшествовали обыкновенно сильному взрыву бешенства со стороны старшей закройщицы.

При появлении Гани маленькие глазки Розы Федоровны так и впились в нее:

— Подойди сюда поближе, миленькая! — прозвучал ее хриплый от волнения голос.

И этот голос, и это обращение «миленькая» тоже не предвещали ничего доброго. По опыту знала Ганя, что чем сильнее бывала ярость старшей закройщицы, тем тише и обходительнее становилась она на первых порах в отношении своей жертвы.

Едва переступая подкашивающимися на ходу ногами, Ганя подошла к ней.

— Что же, по-твоему, миленькая, — начала пониженным, срывающимся от затаенной ярости на каждом слове, шепотом ее мучительница, — что же, по-твоему, прорезала материю, которой цены нет, испортила вещь до негодности и уверена, что все это вздор и пустяки и что все это тебе простится и с рук сойдет? А? Что ты на это скажешь, миленькая?

Что могла сказать Ганя? Ее зубы стучали, как в ознобе, ее худенькое тело трепетало, и каждая черточка выражала ужас и отчаяние в ее побелевшем, как известь, лице. Это молчание, это беззащитное состояние девочки, а более всего ее широко раскрытые страхом, невинные, полные мольбы и ужаса глазенки, казалось, еще сильнее подняли ярость в душе старшей закройщицы. Маленькие глазки Розы Федоровны сверкнули недобрым огоньком. Она подняла руку и изо всей силы ущипнула Ганю за шею.

Девочка не выдержала и громко вскрикнула от боли.

В этот же миг костлявые пальцы ее мучительницы до боли сильно зажали ей рот, в то время как другая рука подтолкнула девочку по направлению маленькой дверцы, находившейся в узком коридорчике подле кухни.

— Ага! Ты еще кричать! — зашипел ей в ухо зловещий шепот. — Скажите на милость — недотрога какая! Материю драгоценную искромсала да еще хочет, чтобы ее по головке за это гладили. Как бы не так!

При этих словах она втолкнула Ганю в небольшую каморку вроде кладовой, где по стенам шли полки для провизии, а на полу лежали большие мешки с коксом для топки камина.

"Здесь заболела Зина! В этой каморке началось то «страшное», которое закончилось смертью одной из учениц!" — вихрем пронеслась страшная мысль в голове Гани, и она с ужасом вскинула глаза на приблизившуюся к ней закройщицу.

— Ну, миленькая, здесь ори сколько вздумается, — ехидно заметила последняя, — здесь тебя не только в коридоре, но и Софья в своей комнате не услышит!

И с этими словами она изо всей силы толкнула Ганю на один из близлежащих мешков. В ту же минуту Бог весть откуда появившийся кожаный ремень с пряжкой взмахнул в воздухе и больно ударил по спине девочку.

Ганя не успела ни крикнуть, ни защититься. Теперь удары сыпались на нее один за другим, один за другим без числа и счета. С бешеной злобой, с выкатившимися от ярости глазами ее мучительница приговаривала вслед за каждым ударом своим жутким шипящим голосом:

— Вот тебе, вот тебе… Будешь знать, как дорогие платья портить! Будешь помнить, как надо добро чужое беречь!

Костлявая рука, вооруженная ремнем, то поднималась, то опускалась с лихорадочной поспешностью. Удары ложились на трепещущее от боли извивающееся тело девочки. Громкие стоны Гани наполнили каморку и сени. Наконец прекратились и они… Тогда старшая закройщица швырнула в угол ремень и, грубо схватив за плечи свою жертву, поставила ее перед собой:

— Знай, — шипела она перед самым лицом девочки, — знай, не простят тебе Мыткины испорченного лифа, каждый день тебя такая же трепка ожидает… Я вас выучу, недотепы скверные, как с дорогими вещами обходиться! Я вас выучу, будете помнить меня!

И она шагнула к двери, тяжело дыша и потирая свои костлявые руки, уставшие от наносимых ими побоев.

Ганя осталась одна перед открытой в коридор дверью с мучительно ноющей болью во всем теле.

Избитая, измученная, обиженная и уничтоженная, стояла девочка посреди холодной каморки, между мешками с коксом, в той самой каморке, где четыре месяца тому назад погибла другая, такая же маленькая, никому не нужная девочка, благодаря жестокости той же "страшной Розки".

В отуманенной голове Гани было только сознание горечи от перенесенной обиды.

"За что? За что так поступили со мною? — выстукивала мысль в затуманенной детской головке. — Да разве нарочно я разрезала лиф? Разве с умыслом? Господи! Господи! Так испугалась я, когда услышала о возможной смерти моей бесценной Ольги Леонидовны… Рука дрогнула от волнения, и ножницы прорезали материю на живом месте. Разве я виновата в этом. А Роза Федоровна? Зачем она так жестоко обошлась со мной, когда обещала мастерицам простить меня и испросить даже прощение у «самой»? Зачем же она согласилась? Разве можно жить после всего этого на белом свете, когда столько неправды, несправедливости и лжи на земле! И хорошо сделала, что умерла Зина! Бедная Зина! Что она пережила здесь, прежде чем умереть?"

Ганя широко раскрытыми глазами оглядела узкие стены каморки… Ничего страшного… А их глупые девочки боятся ходить сюда. Уверяют, что здесь плачет и стонет по ночам душа Зины, не находящая себе покоя.

А что если и она, Ганя, простудится здесь и умрет? Вот славно было бы! Умрет, как Зина, и не будет слышать уже брани "страшной Розки", не чувствовать ни ее щипков и колотушек, ни ударов ее кожаного ремня. Что если она останется здесь добровольно, до самого утра пробудет в этом холодном чулане, пока не закоченеет от холода, как Зина?

Ведь тогда не придется ей идти униженно просить прощения за испорченное платье у купчихи Мыткиной и ее дочери. Да и простят ли они?

Ганя мысленно воспроизвела перед своими глазами образ толстой, сытой миллионерши. Перед ней встало как живое ее лоснящееся самодовольное лицо и жесткая складка у губ… Нечего и говорить, что у такой-то трудно ожидать снисхождения. А ее дочь?

Румяная, тщеславная, себялюбивая Люсенька, презрительно поглядывавшая на всех, кто был ниже ее по положению, едва ли найдет снисхождение в своем сердце!

А если они не простят ее, Ганю, то снова побои, щипки, крики и брань ожидают ее. Нет-нет, лучше смерть в таком случае!

И девочка, твердо решив повторить своим поступком участь покойной Зины, повалилась как сноп на жесткие мешки с углем.


* * *


— Это еще что такое? Нечего здесь прохлаждаться зря, ступай в коридор и сейчас ложиться спать у меня. Слышишь?

Белая фигура снова предстала на миг перед Ганей, и костлявые, но сильные и цепкие руки Розы Федоровны вытолкали ее из чулана.

— Сейчас же спать ложиться! Марш! — еще раз приказала она, толкая Ганю по направлению к ее убогой постели в коридоре.

Нечего было делать, и девочка подчинилась поневоле; укладываясь на своем жестком ложе, она слышала, как закрывала на ключ дверь, ведущую в сени, ее мучительница, очевидно, догадавшаяся о наивных замыслах Гани.

Слышала еще Ганя, как Роза Федоровна разбудила Софью, отличавшуюся исключительной способностью спать как убитая во всякое время, и передала ей ключ.

Последняя надежда на скорое избавление от тяжелой безысходной доли исчезала с этим поступком закройщицы из сердца девочки, и она тяжело вздохнула. Впереди предстояли бесконечные дни страданий и горя. И эти ужасные наказания в чулане, от которых все тело ноет и болит…

Как избавиться от них, где найти спасение?

Слезы хлынули из сухих до этой минуты глаз девочки и закапали на подушку.

Что делать ей теперь? Что делать? Она решительно не может продолжать свое жалкое существование в этой страшной для нее сейчас мастерской. И умереть-то нет возможности, да и жить так больше нельзя.

Рыдания, скопившиеся в груди Гани, рвались теперь наружу, надрывая ее худенькую, истерзанную непосильным страданием грудь. Не будучи в состоянии больше сдерживать слезы, она глубоко уткнулась головой в подушку и тихо, беззвучно плакала тяжелыми, ненасытными слезами, надрывавшими все ее существо…


— Ганя! Ганюшка! Чего ты? Ревешь, говорю, чего? Аль приснилось что? А? Тебе говорят, слышь, Ганюшка?

И щелкая от холода зубами, в одной рубашонке, босая, только что проснувшаяся Анютка стояла, переминаясь с ноги на ногу, перед плачущей Ганюшей.

И так как девочка все еще рыдала в подушку, Анютка энергично прыгнула к ней на сундук, залезла под убогое одеялишко и энергично принялась за плачущую Ганю.

Она с трудом оторвала от подушки ее залитое слезами лицо и, обняв одной рукой худенькие плечи плачущей девочки, силой повернула ее к себе и зашептала ей на ухо быстрым, прерывистым шепотом:

— Ну, чего ты? Ну, скажи, ради Господа! Чего рекой разливаешься? Да не реви ты, дай срок, толком говори! Хошь, воды принесу из кухни, Ганька? Выпьешь, может, малость? А?

Голос Анютки звучал участливо. И трудно было сейчас признать в этой озабоченной чужим горем девочке четырнадцатилетнюю «пройду» Анютку, как ее называли в мастерской, таскавшую обрезки шелковых материй у мастериц, а то и куски сахара из буфета и постоянно до слез дразнившую апатичную Стёпу и насмешничавшую над ней.

Теперь в самом шепоте Анютки Ганя уже почуяла сочувствие к ее горькой доле. Это сочувствие и неожиданная ласка так мягко отозвались в сердце избитой девочки, что она тут же, плача и всхлипывая, прижалась к плечу Анютки и рассказала ей все.

— Ах она дрянь этакая! — возмутилась Анютка. — Да как же это она бить тебя решилась, когда нашим мастерицам обещала простить? Ах негодная! Да я бы ее!..

Тут Анютка неожиданно обвила своими тонкими руками голову Гани, прижала ее к своей детской груди и зашептала изменившимся голосом:

— Ганюшка ты моя, Ганюшка! Бесталанная ты моя! Нет тебе здесь доли, Ганюшка! Да будь я бы на твоем месте, да я бы отсюда давным-давно ушла!

— Куда бы ты ушла, Анюта? Некуда нам уйти с тобою! — вырвался тихий, полный отчаяния шепот у Гани.

— Как некуда? А к Ольге Леонидовне-то! Неужто, думаешь, я бы к ней не убегла, ежели бы она меня так же отличала, как тебя?

— Что ты! Что ты выдумала, Анюта? Да нешто отличает меня Ольга Леонидовна чем! — протестовала Ганя, в то время как в измученное сердечко ее скользнул слабый луч надежды, совсем маленький, слабый луч.

— А то нет, скажешь? А билеты тебе не давала она? А конфеты не привозила? А как глядит-то всегда ласково на тебя! Словно мать родная!

— Правда? Ты говоришь правду, Анюточка? — сильнее взволновалась Ганя.

— А то вру? Завтра же ступай к Бецкой на квартиру, проси, моли ее, в ножки кланяйся в прислугах оставить у себя… Хошь в подгорничных, што ли! Только бы при ней! Чтобы не прогнала никуда от себя!

— Господи! Да ведь это ж такое счастье, такое, что и подумать-то жутко становится! — зашептала Ганя проникновенным, счастливым шепотом. И вдруг сразу оборвался этот шепот.

— А-а-ню-та! — протянула она упавшим голосом, — да ведь больна Ольга Леонидовна-то… При смерти, вон Саша сказывала, больна!

— Ну уж и при смерти! Сашка соврет — недорого возьмет! — снова возмутилась Анютка, а коли больна, так ты, стало быть, еще нужнее там будешь… При больном-то каждая лишняя рука — клад: и тебе за доктором, и тебе в аптеку сбегать. Да я бы на твоем месте, Ганька!..

Девочки замолкли на минуту. Обе обдумывали что-то. Вдруг Ганя заговорила снова:

— Я убегу… И то… к Ольге Леонидовне утром… Как Софья встанет, дверь откроет в сени, так и убегу. Ты только молчи, не сказывай никому! — возбужденно роняла девочка.

— А то скажу?… — рассердилась было Анютка. — И глупа же ты, Ганька, как колода дубовая, ежели думаешь такое про меня! Что я тебе, Танюшка далась, что ли? Одной Марье Петровне скажу… Побожиться велю, чтобы не скандалила из-за тебя с Розкой, а все расскажу как есть, и как была она у тебя, и куда ты побегла… Марья Петровна добрая! Она для нас во — расшибется — не выдаст ни за что!

— Не выдаст! — убежденно отозвалась Ганя и погрузилась в новые, теперь уже сладкие и такие несбыточные, как ей теперь казалось, мечты.


* * *


Было около половины седьмого утра, когда маленькая, тщедушная фигурка выскользнула из двери черного входа модной мастерской мадам Пике и, спустившись по лестнице, прошмыгнула во двор.

Пробежать до ворот и выйти на улицу было для Гани делом одной минуты.

На улице горели фонари и было холодно колючим утренним холодом, который бывает в начале зимы. Ганя крепче закуталась в свой байковый платок, который заменял ей ее подбитую ветром драповую кофточку, оставленную у мадам. Никто, кроме Анютки, не знал об ее уходе. Выбежала она сразу после того, как ее сообщница Анютка побежала в булочную, так что никто ее не заметил. С этой стороны все было благополучно. Ганя боялась другого… Ну, как она нежданно-негаданно придет в чужой дом и станет просить приютить себя Ольгу Леонидовну? И что если Ольга Леонидовна больна настолько, что к ней не пустят Ганю? Ганя несколько раз была в уютной и нарядно обставленной квартире артистки. Она бегала туда с заказами по поручению madam Пике или Розы Федоровны. Хорошо знала она и молоденькую франтоватую горничную Ольги Леонидовны Катюшу и степенную, важную кухарку "за повара" Анисью Васильевну. Они обе частенько угощали Ганю чаем, когда та прибегала с поручениями из мастерской. И дорогу туда Ганя знала прекрасно. Не позднее как через полчаса она уже поднималась по черной лестнице, ведущей к задней половине квартиры, занимаемой Бецкой, и остановилась перед закрытой дверью черного входа.

"Спят, поди, еще все, и прислуга тоже. Анисья Васильевна к восьми только поднимается и идет на рынок, — вспомнила девочка, — а Катюша-то и до девяти часов иной раз прохлаждается в постели. Торопиться ей некуда, Ольга Леонидовна раньше одиннадцати никогда не встает. Надо подождать на лестнице, пока они сами дверь откроют", — решила она и тут же, присев на приступку, стала подробно обдумывать все то, что она решила сказать Ольге Леонидовне, как просить и молить о милости добрую артистку.

"Буду Христом-Богом заклинать ее взять меня хоть на самую что ни на есть черную работу — полы мыть, на посылках бегать, грязь убирать на кухне. Все едино, что ни придется работать буду, только бы она, голубушка, не погнала меня от себя! Только бы при себе держала!" — решила девочка. Уже самая мысль о том, что, может быть, ей, Гане, предстоит от нынешнего дня ежедневно видеть ее "голубоньку Ольгу Леонидовну", жить под одной кровлей с нею, так воодушевила девочку, такую радость влила ей в сердце, что мигом были забыты и перенесенные ею накануне жестокие побои, и обиды, и угрозы "страшной Розки". Милый образ Бецкой заслонил собою все, и Ганя сладко замечталась теперь о предстоящем ей райском житье вблизи Бецкой, и эти мечты закружили в сладком вихре горячую головку ребенка…


— Никак Ганюшка? Что ж это ты тут примостилась, девочка, и на кухню не идешь?

И небольшая дородная фигурка кухарки Анисьи Васильевны предстала перед Ганей.

— Ты от мадамы, что ли? — спросила ее женщина.

Вся кровь бросилась в лицо Гани. Она замялась и, смущенно теребя пальцами бахрому платка, прошептала робко:

— Да… нет… я, Анисья Васильевна, к Ольге Леонидовне… по своему делу я… — и умолкла, жестоко краснея в тот же миг.

— Эвона! Когда хватилась! — громко воскликнула кухарка, ударяя себя полными руками по бедрам. — Да Ольга Леонидовна еще вчера утром за границу укатила. На всю зиму, на все лето, осенью, сказывала, вернется только. На год, почитай. Так это ее болезнь скрутила сразу, сердешную, что доктора сейчас, это, ее и погнали из здешней слякоти в теплые края. Потому что здесь она беспременно пуще расхворалась бы, ежели бы хоть неделю осталась, а там-то и погода, и страна другая… Солнце, говорят, море теплое и всяких таких удовольствий вдоволь. Ну вот, она живым манером собралась и покатила. В два дня, никак. С театром своим контракт нарушила, неустойку в несколько тыщ заплатила… Что ей? Она богатая… Так-то, милая, не увидишь ты до самой до будущей, значит, осени, своей заказчицы! А мы с Катей, так и вовсе не увидим, пожалуй. Потому на другие места поступаем. И квартиру передаем. И билетики у ворот уж наклеены. Как сдадим, так, значит, мебель в склад, а сами на другое место. Вот какие дела у нас нынче пошли, девонька! — заключила тяжелым вздохом свою речь словоохотливая стряпуха.

Отворилась дверь и из нее выглянула заспанная физиономия Катюши.

— Анисья Васильевна, кофей готов… Пить ступайте… А, Ганя! Вот кстати-то… Ступай и ты, с нами побалуешься горячим кофейком! Да что это, ровно лица на тебе нет, девочка? Больна ты, или обидел кто? — тревожно присовокупила она, взглянув на белое как снег личико Гани.

С первых же слов Анисьи Васильевны об отъезде Бецкой какой-то темный туман поднялся перед глазами девочки и понемногу окутал и говорившую с ней словоохотливую стряпуху, и дверь, и лестницу. Все гуще и гуще делался этот туман с каждой секундой, в то время как все тело Гани стало вдруг странно тяжелеть, словно наливаться свинцом. Шум, звон, какие-то несуществующие крики зазвучали в ее ушах, и внезапно поплыло перед ней и добродушное лицо дородной кухарки, и лестница, и дверь, и выглянувшее в последнюю минуту сознания лицо Катюши…

Как-то странно взмахнула обеими руками, точно птица крыльями, Ганя и, зашатавшись, упала на руки подоспевших к ней Анисьи Васильевны и Катюши.

Пережитые за истекшие сутки волнения, перенесенное жестокое наказание и последний, самый сильный удар — неожиданный отъезд Бецкой возымели свое действие. Не выдержал потрясений хрупкий организм ребенка, и девочка лишилась чувств.


* * *


Уже третий день лежит без признаков сознания Ганя в чистенькой, скромной по убранству комнате горничной Катюши. И Катюша, и Анисья Васильевна приняли горячее участие в заболевшей девочке.

Из своих скудных средств обе они лечили ребенка. Был позван доктор, куплено лекарство. Поили всякими микстурами и кормили порошками не приходившую в сознание Ганю, но ничего не помогало. Состояние больной ухудшалось с каждым часом. Девочка бредила и металась в жару по постели. Из отрывистых фраз ее обнаружилась пережитая маленькой сиротой тяжелая драма. Разрезанный ненароком дорогой лиф… Жестокое наказание… Угрозы страшной Розки… И опять предстоящие наказания в случае если не простит ее, Ганю, Мыткина — все это срывалось в одном общем хаосе криков и стонов с запекшихся губ девочки.

— Изверги! Злодеи! Мучители! До чего довели ребенка! — утирая передником слезы, говорила сердобольная Анисья Васильевна, прислушиваясь к этим отчаянным крикам.

— В больницу бы ее надо, сердешную, не померла бы у нас! — первая заикнулась Катюша. — Да и мадаме, хозяйке ейной, дать знать надо! Еще скажет, укрыли мы беглую девочку у себя.

— Как бы не так! Смеет она сказать это! — разразилась негодующая стряпуха. — Да ее самое, подлую, с живодеркой Розкой этой, в полицию предоставить надо за истязания ребенка… Да я ее! — тут негодующая речь обрывалась, и добродушная толстуха неслась, насколько ей только позволяло ее дородство, к мечущейся в жару Гане.

— Болезная ты моя! Бедняжка ты моя! И нет у тебя родителев, которые бы поплакали над тобою! — причитала она, склонясь над пышущей жаром Ганей.

Приглашенный во второй раз врач посоветовал Ганиным случайным благодетельницам отправить девочку в больницу.

— Там и уход лучше, и доктора, и лекарства под рукою, следовательно, и больше причин ожидать выздоровления, — убеждал он запротестовавших было женщин.

В тот же день закутанную в теплую шубку Катюши Ганю Анисья Васильевна вместе с горничной отвезла в ближайшую больницу. А вечером обе они были уже в мастерской мадам Пике.

О чем говорили с хозяйкой и с ее помощницей обе женщины, не слышал никто из мастериц. Но по возбужденным красным и взволнованным лицам всех четверых, когда они вышли из комнаты, было видно, что объяснение это носило далеко не мирный характер. Уходя, Анисья Васильевна суровым голосом упрекала в чем-то «саму» и старшую закройщицу, упоминала покойную Зину и как будто грозила даже. А «сама» и Роза Федоровна отвечали ей дрожащими голосами, в чем-то убеждали, в чем-то оправдывались. Как, по крайней мере, шепотом передавали друг другу находившиеся в мастерской работницы.

Едва только закрылась входная дверь за неожиданными и далеко не приятными для хозяйки мастерской посетительницами, как со своего обычного места за рабочим столом поднялась мастерица Марья Петровна и торопливой походкой прошла в помещение хозяйки. А через минут пять до насторожившихся девушек долетел повышенный голос «самой», скрипучие ноты Розки и ломкий, прерываемый кашлем, высокий говор Марьи Петровны.

Разумеется, о работе нечего было и думать. И мастерицы, и их помощницы, и даже девочки побросали работу и жадно прислушивались к тому, что происходило за дверью.

Но вот внезапно стихли голоса, и на пороге мастерской появилась бледная, с горящими глазами, с резкими пятнами чахоточного румянца, выступившими на лице, Марья Петровна.

— Прощайте, девицы, — заговорила она своим слабым, высоким голосом, — не поминайте лихом, ухожу я отсюда, к другой хозяйке поступаю. И сама ухожу, и Ганю к себе возьму, если суждено ей выздороветь только. Авось, там, где пятеро человек сыты, и шестая прокормится, Бог поможет сироте! — и горячо распростившись со всеми работницами, Марья Петровна, не дожидаясь часа окончания работы, быстро покинула мастерскую.

Бог действительно помог сироте, и Ганя выздоровела. Тот день, когда она, впервые почувствовав заветное облегчение, открыла сознательные глаза, первое лицо, замеченное ею у постели, было лицо Марьи Петровны. Девочка сердечно обрадовалась приходу мастерицы, а когда та объявила ей радостную весть о том, что берет ее к себе на помощь старухе-матери для надзора за ее детьми и ведения несложного хозяйства, Ганя бросилась на шею к доброй женщине и разрыдалась счастливыми, облегчившими ее настрадавшуюся душу слезами.

С этой минуты заметно пошло на поправку здоровье девочки. Через неделю она уже разгуливала по больничной палате в сером халатике выздоравливающей, а еще через месяц уже хлопотала в крошечной квартирке Марьи Петровны среди ее четверых детишек и старухи-матери, очень ласково относившихся к любому члену семьи.

Должно быть, доброе дело, совершенное Марьей Петровной, не прошло втуне. С той минуты, как поселила добрая мастерица у себя Ганю, приятная новость в виде полученного Марьей Петровной прекрасного, хорошо оплачиваемого места заставила облегченно вздохнуть бедную труженицу.

Прибавился доход — облегчилась жизнь. Теперь увеличившаяся семья мастерицы могла себе позволить некоторую роскошь даже в виде поездки на дачу, в деревню. Сняли недорогую избу и поселились в ней. Марья Петровна даже взяла отпуск на месяц у своей новой хозяйки, особенно дорожившей знающей и трудолюбивой мастерицей, и занялась самым энергичным образом своим лечением.

Ганя вполне оправилась и поздоровела на чудном деревенском воздухе. После тяжелой жизни у мадам Пике ее пребывание в семье Марьи Петровны среди двух ласковых, добрых женщин и обожавших ее ребятишек казалось ей настоящим раем. И когда осенью она снова вернулась в город, забежавшая как-то к ней мимоходом по дороге в Гостиный двор Анютка едва узнала в загоревшей и на диво поправившейся девочке свою прежнюю слабую и болезненную подругу.

Между прочим, Анютка рассказывала удивительные вещи Гане. С самого дня побега Гани из мастерской как-то странно и резко изменились отношения «самой» и «Розки» к ее работницам и ученицам. Прежние крики и брань затихли. О побоях и щипках и говорить уже нечего — они совершенно исчезли из обихода старшей закройщицы и хозяйки. Сама "страшная Розка" круто изменилась и притихла. "Говорят, им от полиции вышло какое-то предостережение, чтобы, значит, не мучить нашу сестру, а не то прикроют мастерскую ейную", — захлебываясь горячим кофе, гостеприимно предложенным ей бабушкой, матерью Марьи Петровны, рассказывала Анютка.

И рассказывала, кстати сказать, совершенную правду. Испугалась ли хозяйка со своей помощницей могущих снова возникнуть недоразумений со дня побега и болезни Гани, или же действительно получила предостережение от администрации, но только с этого дня заметно улучшилась жизнь бедных маленьких тружениц модной мастерской мадам Пике.


Репетитор

Том 34. Вечерние рассказы

Последний урок в гимназии только что кончился. Старенький, прихрамывающий на одну ногу, учитель математики, поспешно ковыляя, вышел из пятого класса. И следом за ним выскочили оттуда веселой гурьбой гимназисты, переговариваясь между собой.

— Ты куда? На каток, Лимонин?

— Да, с Козыревым. Ухарские там, братец, горы устроили!

— А ты, Петров, со мною, нам по дороге.

— Ладно, шагаем. Мне только книгу переменить в библиотеке надо.

— Тореадор… Смелее в бой! Тореадор! — забасил на весь коридор пятиклассник Курицын, обладающий титаническим басом, и тотчас же смолк, осекся и нырнул за колонну, заметя невдалеке всем хорошо знакомую сухую и длинную фигуру директора.

Павлуша Меркулов вышел вместе с другими в просторную, увешанную бесчисленными гимназическими шинелями, раздевальню. Надев при помощи сторожа Артамона свое ветхое, подбитое "рыбьим мехом" пальтишко, из которого он вырос еще два года тому назад, он нахлобучил по самые брови старенькую с потертым козырьком фуражку и энергично зашагал по улице, глотая студеный двадцатиградусный морозный воздух.

Прижимая рукою к боку находившийся у него под мышкой сверток с книгами и тетрадями и глубоко засунув в карманы начинавшие уже зябнуть руки, Павлуша бодро зашагал по завеянному снежком тротуару. Идти было далеко. С одной из центральных городских улиц, примыкавших к Невскому проспекту, на семнадцатую линию Васильевского острова, где у Павлуши Меркулова, ученика пятого класса N-ской гимназии, был урок.

Этот урок Павлуша, худенький, высокий шестнадцатилетний подросток-юноша, выхлопотал себе с большими трудностями при помощи объявлений и рекомендации самого инспектора. Приносил он Павлуше ровно десять рублей в месяц — подспорье немалое для отца-труженика, день и ночь не разгибающего спины над станком пильщика по дереву.

Ремесло Петра Михайловича Меркулова, отца Павлуши, являлось, так сказать, исключительным. Немного находилось любителей заказывать рамочки и ящички, выпиленные из дерева хотя бы и с таким неподражаемым искусством, каким обладал пильщик Меркулов.

Обыватели в таких случаях предпочитают купить готовую вещь в магазинах Гостиного двора. Вот почему Петр Михайлович Меркулов жил более нежели бедно с семьею, состоящей из больной, страдающей суставным ревматизмом жены, двух малолетних дочек Оли и Насти и любимца своего сына Павлуши.

Еще недавно держал Петр Михайлович токарную мастерскую, имел мастеров и подручных. Дела шли настолько хорошо и гладко, что мог он отдать своего Павлушу, окончившего в ту пору трехклассное городское училище и отличавшегося большими способностями и желанием продолжать учиться, в гимназию, как господского сына. Но болезнь жены, постоянные траты на ее леченье, потеря главного токаря-мастера, перешедшего из-за личных выгод в другое токарное заведение — все это вместе взятое пошатнуло дела Меркулова, заставило его распустить работников, закрыть, ликвидировать мастерскую и заняться одному выпиливанием мелких вещей и починкой зонтиков.

К счастью, освободили к этому времени от платы за ученье его Павлушу ввиду исключительных успехов в занятиях, да подвернулся к тому же Павлуше десятирублевый урок у лавочника в семнадцатой линии, и таким образом юноша мог несколько помогать отцу в содержании семьи.

Правда, нелегко приходилось порою юноше. Помимо приготовления собственных уроков, задаваемых гимназистам к следующему дню, помимо хлопот с больной матерью, прикованной день и ночь к постели, и беготни в аптеку и лавочку, Павлуше надо было урывать по полтора часа ежедневно для занятий репетиторством с тупым, несмышленым, лишенным всяких способностей, да еще вдобавок ко всему этому ленивым внуком лавочника.

Нечего и говорить, что далеко не с радостным сердцем ходил на эти уроки юноша. Нынче же он с особенным неприязненным чувством шагал по знакомой дорожке к Васильевскому острову.

И морозно было сегодня, и продрог он в своем легком пальтишке, служившем ему и зиму, и лето, да и уроков было задано немало на завтра. А сегодня еще надо было помочь отцу сдать заказ, то есть попросту поработать над станком до тех пор, пока не позовет к ужину сестренка Настя, прекрасно, несмотря на свои десять лет, управлявшаяся со стряпней.

А тут, как нарочно, то и дело обгоняли Павлушу краснобокие быстрые трамваи и веселым своим грохотом заманивали его к себе.

Но за удовольствие проехаться в электричке надо было раскошелиться на целый пятак, а этой роскоши Павлуша Меркулов себе уже никак не мог позволить. Уж и то с завтраками своими он нагнал экономию. Попросту обходился без завтрака, то есть трехкопеечной булки, которую в былые, лучшие времена, покупал у гимназического булочника, заглядывавшего к ним самым аккуратным образом ежедневно в большую перемену. С тех пор как нужда и лишения стали постоянными сожительницами семьи пильщика Меркулова, Павлуша сумел уверить родителей, что денег на завтраки ему не нужно, что завтраки — пустое дело, в сущности, и что они только зря отнимают время у занятого повторением уроков гимназиста. А что вместо завтраков он лучше будет досыта пить с хлебом по утрам чай и поститься до обеда.

— Да как же ты, болезный мой, так долго голодать-то будешь? — сокрушенно тянула своим слабым голосом Капитолина Власьевна, больная мать Павлуши.

— Полно, мамаша. Сыт я… До вечера терпеть могу… Вон спросите Настюшку, сколько я при ней хлеба уписал нынче. С запасом на случай голода! Что уж тут, потолстел даже! — шутил Павлуша и, чтобы избежать дальнейших сетований матери, спешил собрать свои книжки и тетради и бежал в гимназию.

Разумеется, из желания успокоить мать говорил это юноша. На самом же деле, как бы ни был он сыт утром от ломтя черного хлеба и двух кружек чая, к шести часам вечера после сделанного им немалого моциона из гимназии до семнадцатой линии и в Спасский переулок оттуда Павлуша чувствовал не только явный голод, но и чрезвычайную усталость, и какую-то разбитость во всем теле.


* * *


— Ну вот, слава тебе Господи, пришел-таки батюшка… А мы уж думали, не придешь нынче. Ин, холодина-то какая. Добрый хозяин собаки не выпустит на улицу. Ты бы чайком побаловался малость! А? Я тебе налью стаканчик, батюшка! — так говорила рыхлая седая старушка в бумазейном платье с разводами, в черной наколке на голове, сама лавочница Анфиса Харлампиевна, крестная мать и бабушка Павлушиного ученика.

Сам ученик, двенадцатилетний Кокочка, умудрившийся застрять на третий год в первом классе ближайшей к их дому мужской гимназии и не исключенный только ради усиленных просьб его дедушки Кузьмы Матвеича Лодыгина, усиленно занимался в эту минуту соскабливанием с замерзших окон тоненьких льдинок и сосал их, как леденцы.

— Благодарю вас, Анфиса Харлампиевна, чая я не хочу. Да и не холодно нынче вовсе! — поторопился отказаться Павлуша.

— Ну, как знаешь, батюшка! — не совсем довольным голосом произнесла старуха и, выходя из комнаты, ворчливо заговорила себе под нос:

— Ишь, гордый какой! Всякий раз хлебом-солью нашим гнушается… Подумаешь, емназист так и барин. А у самого-то нос, что твоя клюква подснежная от стужи-то, да и пальтишко-то не сегодня-завтра расползется по швам… А тоже, фордыбачится, генерал какой!

Если б знала только старуха причины, побуждавшие Павлушу отказываться всякий раз от ее угощений! Бедный юноша, действительно застывший от холода, не прочь был напиться и горячего чая, и отведать вкусного пирога, оставляемого ему иной раз от обеда хлебосольной по натуре Лодыгиной, но Павлуша никогда бы не решился лакомиться всеми этими вкусными вещами, в то время как его семья питалась одним хлебом да картофелем, а в лучшем случае пустыми кислыми щами.

Нынче же особенно потянуло мальчика проглотить стакан горячего чая с вкусной домашней булочкой (иначе, он это знал прекрасно, чай не подавался в зажиточной семье лавочника), но он превозмог себя и отказался.

— Ну, Кока, приступимте! — бодрым, почти веселым тоном обратился он к прилипшему к окну мальчику и, потирая иззябшие руки, уселся к столу.

Кока нехотя оторвался от окна и, переваливаясь с боку на бок, лениво занял свое обычное место напротив репетитора.

— Ну, что у вас на завтра? Покажите-ка классный дневник!

Кока так же нехотя, с теми же ленивыми движениями протянул Павлуше синюю, украшенную несколькими кляксами, тетрадку.

Павлуша узнал из тетрадки, что было задано, пожурил мимоходом Коку за небрежное отношение к классным вещам вообще и за бесчисленные кляксы, усеявшие тетрадь, в частности, и перешел к объяснению математической задачи.

"У одного садовника в саду было тридцать семь яблонь…" — так гласило начало задачи, заключающей в себе все четыре действия сразу, но далеко не трудные для самого малоспособного ученика.

Кокочка, внимательно слушавший было задачу, вдруг широко улыбнулся и, неистово болтая под столом ногами, выпалил:

— А у нас, Павел Петрович, у бабушки в деревне тоже яблоня есть. Огромадная!

И он даже языком прищелкнул от удовольствия, припомнив, какая большая растет в их деревенском саду яблоня.

— Вы, Кока, лучше задачу повторите, чем глупости говорить! — серьезным тоном, не поднимая глаз от книги, остановил его Павлуша.

Кока покорно замолчал и притих на минуту. Но на минуту только, не более.

— Павел Петрович, — неожиданно произнес он, лукаво прищурив серые заплывшие глазки, — а у вас в гимназии в младших классах переплевываются за уроком?

— То есть как это переплевываются? — не понял Павлуша.

— А очень просто. На перышки. Я, например, перышко ставлю на том, что на чужую парту в чернильницу попаду… И ежели попаду — мое перышко, не попаду — соседа. Я таким манером за этот месяц две дюжины перышек выиграл, вот как мы! — с явным хвастовством присовокупил мальчик.

— Перестаньте, пожалуйста! — вспыхивая, снова остановил его Павлуша. — Решайте задачу, не время теперь говорить. Завтра опять единицу получите. И дед ваш опять будет недоволен.

Этот аргумент немного подействовал на Кокочку, и он снова затих на некоторое время.

С трудом одолел он задачу и в присутствии Павлуши, под его руководством, выдолбил, как попугай, повторяя за ним каждое слово, главные реки Европы и уже приступил к диктовке, которую они ежедневно делали с репетитором, так как орфография у бедного Кокочки хромала больше всего, и на нее особенно налегал ретивый Павлуша.

Писал Кокочка возмутительно. Не говоря уже о букве «Е» и знаках препинания, к которым мальчик питал явную, непримиримую, ничем не объяснимую вражду, делал Кокочка и в самых простых словах самые непозволительные, грубые ошибки.

Написать в два приема слово «курица», поставить твердый знак после буквы «ч» в слове «чернильница» ему ничего не стоило, по-видимому.

— Это ужас что такое, опять вы «белый» через «э» написали! — проверяя его усеянную ошибками диктовку, возмутился Павлуша. — Ведь сколько раз я твердил вам, что «белый», "белить", «белье» через «е» пишется! Ведь вы этак на четвертый год в классе останетесь! — возмущался он.

— На четвертый не оставляют… На четвертый выключат обязательно! — с невозмутимым спокойствием заявил Кокочка.

— И выключат! Да разве от этого легче? Что ваши дед и бабушка на это скажут? — волнуясь, говорил Павлуша.

— Дедушка выдерет! А бабушка плакать будет, это уж обязательно, — ковыряя перочинным ножичком край стола, так же невозмутимо отозвался Кокочка.

— С чего это будет плакать бабушка? С чего это, Кокушка? А? — послышался голос с порога, и лавочница Лодыгина предстала перед Павлушей и его учеником.

— Да вот предостерегаю, Анфиса Харлампиевна, внучка вашего, учится уж он больно плохо… Хочу нынче же с Кузьмой Матвеевичем переговорить, не даром же деньги брать с вас, если не видно никакого успеха, — краснея до ушей, произнес Павлуша.

— И-и, батюшка мой, — испуганно затянула Лодыгина, — что ты это вдруг такое надумал! Да храни тебя Господи самому жалиться на Кокочку! Сам-то у нас ужас какой свирепый; выпорет он мальчонку как Сидорову козу. Долго ли искалечить таким манером ребенка? Рука у него тяжелая, дух воинственный, долго ли до греха, говорю! А Кокушка у нас слабенький, сырой, храни его Господи! Нет, уж ты и из головы это выкинь, батюшка, чтобы жаловаться. Тебе что? Сиди себе да учи, небось, не просидишь места-то!

— Да поймите же, не могу я деньги брать задаром, ежели внук ваш никаких успехов в занятиях со мной не показывает! — волнуясь, дрожащим голосом говорил Павлуша.

— Ну, уж ты это глупости говоришь, извини меня, старуху, батюшка! Что, тебе мешают, что ли, чужие денежки? Ты знай себе учи его да поучивай, а что из этого выйдет, не твое дело. Денег у нас, слава тебе Господи, сухо дерево завтра пятница, — постучала она средним суставом указательного пальца об стол, — чтоб не сглазить, тьфу, тьфу, значит, — пояснила она тут же удивленно вскинувшему на нее глазами Павлуше, — так неужто же мы о такой малости говорить станем! Да ты вот что, батюшка, ты начистоту мне скажи, по-хорошему, — тебе ежели мало десятки, так я два рублевика от себя кажный месяц прибавлять стану. И самому не откроюсь, и Кокушке молчать закажу! Ась? Может, и столкуемся, батюшка?

И она даже для вящей убедительности коснулась плеча Павлуши своими пухлыми, унизанными старинными перстнями пальцами.

Яркий, багрово-красный румянец пошел пятнами по худенькому, совсем еще детскому лицу юного репетитора.

— Бог с вами, Анфиса Харлампиевна, за что вы обижаете меня. Не надо мне никаких прибавок ваших. Я и так доволен вами… Вы не поняли меня… Мучает меня совсем другое… Ах, да не поймете вы, что уж тут! Не поймете, Анфиса Харлампиевна!

И, чуть не плача от смущения и обиды, Павлуша неловко простился, быстро натянул на плечи свое ветхое пальтишко и, нахлобучив старенькую гимназическую фуражку, вышел от Лодыгиных и снова энергично зашагал по бесконечным линиям и проспектам Васильевского острова.

А старуха Лодыгина долго еще не могла успокоиться и все ворчала ему вслед:

— Ишь ты, какой понимающий выискался, подумаешь, тоже генерал какой. Пальтишко-то от старости с плеч расползается, а форсу у него на целую сотню целкачей. Не поймете, говорит… Тоже… лепетитор какой… Меня тебе, батюшка, учить не пристало, молодо-зелено еще. И где это видано, чтобы курицу яйца учили… Гордый тоже… Самому есть нечего, а туда же, фордыбачится… И чаю не хочу, и пирога не хочу, и прибавки не хочу к жалованью… Богач какой! От денег отказывается… Кокушка, — вдруг неожиданно обратилась она к внуку, уже успевшему возвратиться к своему прежнему занятию по отчистке окон от примерзших к нему льдинок, — да здоров ли он, лепетитор твой нынче, батюшка, чтой-то он как будто не в себе?

— Здоров, что ему сделается, — равнодушно отозвался у окна с сосулькой во рту Кокушка, и еще усиленнее заскреб по примерзлому стеклу ногтями.

— Ну, коли здоров, то и ладно, — облегченно вздохнула Лодыгина, — а то я испужалась больно…

И вдруг, разом спохватившись, заключила:

— А ты, Кокушка, учись, сердешный, приналяг силенками да поусердствуй. Дединька Кузьма Матвеич тебя за это отличит. Да и самому приятно будет, Кокушка… Ученым и почет другой. Кончишь гимназию, в студенты выйдешь, а там в архитекторы либо в инженеры. Нам с дедушкой дом выстроишь.

— Я генералом хочу! — неожиданно брякнул Кокочка.

— Ну-ну! — согласилась бабушка и вдруг заволновалась и засуетилась:

— Никак сам идет, а у нас самовар еще не на столе. Идем пить чай, Кокушка! — и, кивнув призывно внуку, поспешной, в перевалочку походкой поплыла в столовую.


* * *


— Чтой-то ты будто невесел сегодня, Павел? — высокий, худощавый, весь обросший длинной черной бородою Петр Михайлович Меркулов с трудом распрямил согнутую над станком спину и внимательным взором заглянул в глаза сыну. В его суровом, по виду неприветливом лице, по которому нужда и горе протянули преждевременные неизгладимые борозды, промелькнуло выражение тревоги. Этот забитый судьбою человек, умевший приминать в себе малейшее проявление чувства, горячо и самоотверженно любил жену и детей. Особенно дорог ему был всегда тихий, работящий и умный Павлуша. Меркулов никогда почти не ласкал детей, но малейшее облачко в лице этого самого Павлуши заставляло больно сжиматься его сердце.

— Аль неудача какая? Не повздорил ли с лавочниками своими? — помолчав немного, снова обратился он к сыну.

Павлуша поднял от работы заалевшееся от неожиданности лицо. Он унаследовал от отца и его замкнутость, и уменье переживать все свои житейские неудачи втихомолку, не докучая ими даже самым близким людям. Хотел он скрыть и про сегодняшний разговор с Лодыгиной, и про неудачные результаты своих занятий с Кокой. Но черные встревоженные глаза Петра Михайловича смотрели на него с таким явным беспокойством, что Павлуша не рискнул утаить что-либо от отца и рассказал ему все.

— Не знаю, папаша, а только все тяжелее мне с каждым разом брать от них деньги за Коку. А они этого не понимают, думают, гордость это у меня, фанфаронство какое-то… Да если бы я хоть каплю успехов у него заметил, да я бы… Не знаю, поймете ли вы меня, папаша, — дрожащим голосом закончил он свое признание и робко взглянул на отца.

Черные, суровые глаза старшего Меркулова, глаза, которых привыкли бояться не только Настя, Оля, сам Павлуша, но и больная Капитолина Власьевна, вдруг сменились выражением необычайной для них почти женской ласки. Что-то дрогнуло в бледном худом лице труженика… И улыбка, гордая и счастливая в одно и то же время, разомкнула его почти всегда сомкнутые губы.

— Откажись, Павел, откажись, ежели так-то, на другом чем заработаешь, ну их к ляду и с жалованьем ихним, коли совесть брать его не велит. Другое место тебе отыщем. Получше еще. И ученики почище твоего олуха будут. Да ты не вешай носа-то прежде времени. Найдем, говорю, урок, эх ты горе-лепетитор! — и он тут погладил по лицу Павлушу своей мозолистой широкой рабочей ладонью.

И от этой необычайной ласки, и от слов отца что-то мигом растворилось в сердце юноши, и сладкая радость расцвела в нем душистым цветком. А отец по-прежнему смотрел с улыбкой на сына, и улыбка эта говорила без слов:

"Мой сын… Горжусь я таким-то. Мой сын иначе и поступить не мог".

А за ужином, поданным заботливой маленькой Настей и состоящим из горячего картофеля с солью, хлеба и пустых щей, было решено идти завтра же просить у Лодыгиных расчета, а на эти деньги публиковать в газете о желании приобрести урок.

— Только матери не говорите, чур, ребята, — она у нас больная, мать-то, и не для чего ее зря тревожить, — уже обычным суровым своим тоном приказал детям Меркулов, принимаясь за картофель и щи.


Под чужим небом

Том 34. Вечерние рассказы

Я встретила ее прошлым летом в одном из австрийских курортов, куда приехала полечиться и отдохнуть после обычной своей трудовой зимы. Увидела я ее на второй же день своего приезда.

Поднявшись в шесть часов утра и захватив кружечку для минеральной воды, я направилась парком к главному источнику курорта, скрытому в прекрасном павильоне, похожем на маленький дворец.

Чудесное июньское утро; теплое, не пышущее зноем, а как-то спокойно-ласковое солнце; зеленые пушистые каштаны и стройные тополя; красиво подстриженные изгороди из акаций; куртины, с настоящим немецким педантизмом и симметрией разбитые на полянах и усеянные с тою же не поддающеюся описанию аккуратностью — все это приятно ласкало глаз.

Даже педантичность эта в разбивке цветников и группировке деревьев приятно действовала на нервы после вечной зимней спешки с работой, мыканьем по делам, неиссякаемыми волнениями, сопряженными с родом моей деятельности.

Уже гремела музыка на эстраде, находившейся как раз в центре главной аллеи, уставленной через каждые десять шагов всевозможными статуями и памятниками, когда я подошла к источнику. Вокруг него уже собралась обычная разноплеменная толпа, говорившая на всех языках земного шара, начиная с немецкого и кончая японским. Здесь были и представители всех наций Земли: от длинного желтозубого англичанина с неизменным «Бедекюром» под мышкой и с биноклем в сумочке, перекинутым на ремне через плечо, и кончая хорошенькой мулаткой в ослепительном европейском наряде.

Все это, суетясь и весело болтая со знакомыми, наполняло при помощи девочек, прислуживающих у источника, свои кружки и, захватив губами тоненькую стеклянную трубочку, опущенную в кружку с водою (из предосторожности испортить зубы минеральной водой), измеряло шагами под звуки оркестра длинную аллею, обнесенную по краям картинами и двумя рядами статуй.

Едва я вошла в павильон источника, как девочки-прислужницы, их было пятеро, одетые в совершенно одинаковые чистенькие платья, кокетливые немецкого образца фартучки и чепчики с бантами на головах, поклонились мне разом и хором же пропели традиционное австрийское приветствие: Ich kusse die Hand ("Целую ручку" — обычное приветствие у австрийцев.).

Четыре из них обладали типичными физиономиями немок: белокурые волосы, довольно бесцветные глаза и пухленькие щеки с роскошным здоровым румянцем. Пятая поразила меня своею внешностью.

Казалось, само солнце, радостное, весеннее, чудесное солнце сияло из ее бойких черных глаз, похожих на две черные сливы, обрызганные дождем. Улыбка, тоже какая-то солнечная, ликующая, чрезвычайно приветливая и беззаботно веселая, не сходила с пухлых малиновых губок, играя хорошенькими ямками на этом милом, жизнерадостном и беззаботно-веселом личике. Батистовый с наплоенной рюшкой маленький чепчик особенно кокетливо сидел на темной, вьющейся крупными кудерьками, изящной головке.

И голосок, и смех у нее был такой же радостный и звонкий, когда, заглядевшись на наряд какой-то француженки, она пролила мимо подставленной ею кружки воду из источника.

— Кто это? — спросила я, указывая на девушку моей знакомой, старой баварке, лечившейся здесь от докучавшего ей ревматизма.

— Как, вы не знаете? — удивилась она, — да это Лизи, Веселая Лизи, самое очаровательное в мире существо. Не правда ли, она прелестна? И при этом всегда весела и беззаботна, постоянно улыбается, напевает что-то. Всегда в хорошем, веселом настроении духа, смеется, шутит, а это так хорошо действует на нас, бедных больных! Смотреть на нее — одна отрада. Взгляните только на это личико, на эту милую улыбку, в эти быстрые, жизнерадостные глазки. Все свои недуги и боли забудешь, любуясь ею. Для каждого у нее найдется веселая шутка, остроумное замечание или просто приветливое словцо. Не даром же так дорожит ею хозяин источника. В то время как состав других девушек меняется каждый лечебный сезон, Лизи ангажируют сюда каждое лето, и жалование ей, кажется, платят больше, нежели другим, за это ее уменье поддержать бодрость в нас, бедных больных, и угождать нам так славно.

Баварка закончила свое объяснение на неизменном немецком языке, а я внимательно стала следить за Веселой Лизи, как ее называли здесь в отличие от Белокурой Лизи, прислуживающей у этого же источника.

Моя знакомая была права. Веселая Лизи, казалось, и жила для того только, чтобы создать приятную, светлую атмосферу для посещающих источник больных. Она поспевала везде и всюду, сияя своими милыми глазками, улыбкой и ямочками на румяном свежем лице.

Вот наливает она воду в стакан длинного англичанина с лошадиным профилем и с улыбкой кивает ему головою, ни слова не понимая из того, что он лопочет ей по-английски.

Вот подогревает на длинной, в виде плиты, грелке молоко для минеральной воды страдающей печенью старой и раздражительной австриячке и с веселым смехом рассказывает ей, как застал ее, Лизу, нынче дождь в дороге, когда она в пять часов утра спешила из дому к источнику.

Вот подробно и обстоятельно, сияя своей очаровательной улыбкой, рассказывает она офицеру-чеху из Праги, бледному чахоточному субъекту, где и в каких пунктах курорта будут в самом непродолжительном времени устроены летние праздники с битвами цветов. Словом, для каждого у нее находилась и ласковая улыбка, и веселая ободряющая шутка, и дружеский радостный привет. Но вот постепенно пустеет павильон источника. Расходятся в разные стороны больные; кто торопится к зданию купальни, где берутся горячие грязевые и минеральные ванны, кто идет делать врачебную гимнастику, кто просто совершает прогулку в глубь парка. С уходом последнего посетителя начинается неописуемая возня у источника.

Все пять девушек надевают поверх своих кокетливых передничков пестрые рабочие фартуки и, вооружившись тряпками, щетками и губками, начинают чистить, мести, мыть и скрести в здании павильона. Такие чистки и уборки происходят четыре раза в день: утром и вечером, до и после сборища больных и питья вод у источника.

Усердно работая, девушки точно забывают о болтовне и смехе.

Один только голос беспрерывно шутками и смехом звучит в ротонде. Он словно подбодряет подруг в работе, словно скрашивает их трудовые часы. Это Веселая Лизи шутит и смеется за работой, и милый голосок ее трелью жаворонка уносится далеко в парк.


* * *


Веселая Лизи заняла мое воображение. Безумно скучая здесь, на чужбине, по оставленному дома сыну, по самой домашней обстановке и милой родине, я только при виде Веселой Лизи оживала немного и примирялась с моим добровольным заточением на чужом иноземном курорте.

И милая девушка была особенно ласкова со мной. Стоило мне только появиться на пороге павильона, как она уже ко мне бежала с неизменным своим "Ich kusse die Hand", брала у меня из рук кружку и, живо наполнив ее минеральной водою из источника, с веселым пожеланием здоровья подавала ее мне.

Я садилась где-нибудь поблизости, не торопясь цедила свою воду через неизбежную трубочку и смотрела на Лизи, любуясь ею.

Ее веселость, духовная свежесть и жизнерадостная бодрость невольно наводили меня на мысли:

"Как хорошо сложилась жизнь этой девушки, вероятно; все улыбается ей, и судьба щедро одарила ее счастьем, если она так бодра, весела и жизнерадостна, эта милая веселая Лизи!"

Но я ошиблась. Ошиблась жестоко на этот раз.

Это случилось уже в середине лета, к концу моего пребывания в курорте. Был удушливый, знойный вечер. Грозно темнело небо, собирались черные тучи, и отдаленные раскаты грома зловеще предсказывали неминуемую чудовищно-сильную грозу.

Я гуляла в отдаленной части парка и, боясь быть вымоченной дождем, поспешила домой. Проходя по узенькой дальней аллейке, затерянной среди кустов шиповника и магнолий, я услышала внезапно тихое, сдавленное рыдание.

Кто-то плакал, горько, неудержимо, стараясь быть не услышанным в то же время публикой, гуляющей в парке.

Я бросилась к старому каштану, откуда, как мне показалось, шли эти звуки, и остановилась испуганная, не веря своим глазам.

Прижавшись к стволу дерева и закрыв лицо передником, неутешно и горько плакала навзрыд Веселая Лизи.

Я быстро подбежала к девочке, обхватила ее вздрагивающие плечи, усадила на скамейку, приютившуюся невдалеке, и, гладя доверчиво прильнувшую ко мне темную головку, тихонько расспрашивала о постигшем ее горе.

Несколько минут она молчала. Только тихо всхлипывала у меня на плече, потом заговорила, всячески силясь удержать лившиеся в три ручья слезы:

— О… ich kusse die Hand, — лепетала она по-немецки, — простите gnadige Frau… простите, ради Бога, что я обеспокоила и испугала вас… Я глупая, недогадливая Лизи… Пришла плакать сюда, как будто в парке нет гуляющих! Как будто парк для меня одной!.. Но… горе у меня такое большое, gnadige Frau, а дома плакать нельзя… И так у всех домашних руки опустились с отчаяния… Так вот сюда прибежала… Ах, как тяжело мне, gnadige, простите, Бога ради, меня!

И она снова зарыдала, зарыв лицо в передник.

Я дала ей плакать и только гладила ее по головке и баюкала, как дитя.

И когда девушка, казалось мне, выплакалась вдоволь и теперь стояла затихшая, убитая, с полным затаенного отчаяния взором, я осторожно спросила ее о причине ее слез.

— Мать умерла у меня. Утром нынче ее похоронили… Хорошая она у нас, ласковая была, — чуть слышным шепотом произнесла Лизи, и слезы снова полились из ее черных затуманенных горем глаз.

Я молча снова обняла девушку, не будучи в состоянии найти слов утешения в ее великом горе.

Гроза медлила надвигаться, и Лизи еще долго пробыла со мною.

Мало-помалу она успокоилась настолько, что смогла рассказать мне, как долго болела ее мать, как страдали вместе с нею домашние, не будучи в состоянии помочь ей…

Мать была портнихой, и они вдвоем с Лизи содержали семью. И вот она умерла, такая добрая, никогда не жаловавшаяся на свой недуг, ласковая и кроткая, как ангел.

Голос Лизи дрожал, когда она говорила это и всячески прятала от меня свое измученное горем лицо.

Разразившаяся наконец гроза и хлынувший дождь развел нас в разные стороны. Но почти всю ночь я продумала о Лизи, сочувствуя всей душой этой милой, симпатичной девушке.

А утром, в шесть часов, я уже спешила к источнику, измышляя по дороге всякие способы, которыми можно было бы утешить и успокоить мою юную приятельницу в ее непоправимом горе.

Каково же было мое изумление, когда, еще не доходя до павильона, я услышала веселый звонкий голосок Лизи и ее звонкий беспечный смех.

Не веря своим ушам, я бросилась к источнику. Ну конечно, это она, прежняя жизнерадостная, веселая Лизи с ее сияющими, правда, несколько запухшими и красными от слез глазками, но с доброй, жизнерадостной улыбкой на лице. Да как же так? А умершая мать? А непоправимое, тяжелое горе? Неужели же все происшедшее вчера со мною в парке было только сном?…

Я вскинула изумленные глаза на Лизи. Глаза, полные вопроса и недоумения. Она как будто поняла меня и смутилась… Жалко, совершенно уже по-новому, улыбнулась она и, опустив опухшие от слез веки, шепнула виноватым и как будто извиняющимся голосом скороговоркою, подходя ко мне за кружкой:

— Что делать, gnadige Frau! Надо шутить и смеяться… Ведь посетителям нет дела до того, что случилось у меня… Надо смеяться, шутить, быть приветливой и веселой, не то хозяин держать не будет… А у меня бабушка-старуха и четыре малолетних сестры дома… И теперь они целиком на моих плечах… Теперь я одна работница у них осталась… Так вот…

Она не докончила… Проворно взяла у меня из рук мою кружку, смахнув выступившие на глаза слезы, и, изобразив на лице свою прежнюю беззаботную улыбку, приветствовала обычным веселым тоном вошедшую в павильон семью англичан. Мне вдруг стало душно в просторном красивом павильоне, и я вышла на воздух.

Но и здесь как будто было не по себе. Раздражал вид чужого неба, чужой природы, чужих деревьев и цветов… Потянуло на родину, к сыну, к домашнему очагу, в родной город. И я решила, что завтра же уеду из здешних прекрасных мест…


Том 34. Вечерние рассказы

Босоножка Нинон


(Маленькая история)

Том 34. Вечерние рассказы

В одной из комнат дорогой петербургской гостиницы, на кушетке, стоящей напротив камина, лежит, кутаясь в пушистый мех тибетской козы, молодая девушка. Яркое пламя камина освещает ее некрасивое маленькое смуглое лицо с большими, точно испуганными, черными глазами и капризными линиями рта.

Это прибывшая накануне в Петербург знаменитая Ninon — юная танцовщица-босоножка, о приезде которой столичные газеты оповестили торжественно своих читателей, как о знаменитости.

Действительно, Ninon уже успела приобрести заслуженную громкую известность своими оригинальными своеобразными танцами…

Приехала она в холодный Петербург прямо из Испании, где в это время уже зрели апельсины, миндаль и гранат, и из знойной южной весны попала в мокрую, дождливую, неприветливую петербургскую погоду. Немудрено, что она все зябнет, что ей холодно.

Приехала Ninon в обществе своей постоянной спутницы и учительницы танцев донны Анжелики по приглашению директора одного из петербургских театров, с тем чтобы выступить перед новою публикою.

Когда кто-нибудь спрашивает о происхождении Ninon донну Анжелику, последняя отвечает, что мать Ninon была француженка, отец-испанец.

Этому охотно верят. Смуглое личико с большими черными глазами само говорит за южное, нерусское происхождение девушки. Притом Ninon танцует с таким жаром, с таким воодушевлением, вносит столько огня в свое исполнение, что сразу точно чувствуется, что она южанка.

Так не танцуют на холодном севере. Недаром имя молоденькой босоножки-плясуньи уже успело облететь чуть ли не полмира. И несмотря на юный, очень юный возраст, Ninon уже пользовалась громкой известностью всюду, где интересовались танцами.


* * *


— Ты что же, долго намерена так валяться? А твои утренние упражнения? Или ты забыла о них? — раздается крикливый голос донны Анжелики.

Несмотря на свое испанское происхождение, донна Анжелика великолепно говорит по-русски.

Ninon устало поднимает на свою учительницу грустные глаза.

— Дайте мне полежать еще немного… Мне что-то нездоровится нынче. И потом, такая тоска! — говорит она тихим молящим голосом.

Но донна Анжелика резко поднимает Ninon с кушетки, схватив ее за руку.

— Вставай, вставай! Нечего нежничать. Пора на работу. Не забывай, ведь сегодня твой первый выход в России, в Петербурге… Ты должна понравиться публике, чтобы получить у здешнего директора ангажемент на несколько вечеров на будущий год… А русских труднее расшевелить, нежели испанцев, итальянцев и французов. Нужно исключительно хорошо плясать, чтобы понравиться им.

Донна Анжелика говорит всегда так, точно сердится. И глаза у нее притом округляются, как у птицы, лицо краснеет от волнения.

Ninon знает прекрасно, что директор театра, в котором она выступит в качестве танцовщицы, заплатил донне Анжелике большие деньги за все три выхода знаменитой босоножки, как величали ее расклеенные по городу трехаршинные афиши. Необходимо оправдать его доверие и покорить своим искусством холодную, избалованную петербургскую публику.

Ninon медленно направляется на середину комнаты, бросает меховую шаль на кушетку. Теперь она в одной коротенькой греческой тунике. Босые ножки ее тонут в пушистом ковре.

Донна Анжелика берет скрипку в руки и поднимает смычок.

— Внимание, Ninon, внимание!

Но Ninon не надо предупреждать: с первыми звуками музыки она вся преображается. Усталое личико оживляется сразу и вдохновенно поднимается кверху… Румянец опаляет худенькие смуглые щеки. Горят, как звезды, черные глаза…

Донна Анжелика хорошо играет на скрипке. Ее смуглая рука вооружена смычком и извлекает из инструмента то плачущие навзрыд, то радостно ликующие звуки. Ninon вся внимание, вся вдохновение и восторг… Она то птицей носится по комнате, едва касаясь босыми ножками ковра, то застывает в позе с красивым жестом закругленных над черной головкой рук, а только ноги ее, вернее ступни, выделывают на одном месте изумительное па…

В дверях комнаты показывается коридорная прислуга, горничные, лакеи… Затаив дыхание, они следят за пляской Ninon.

Цены в театре слишком высоки для бедных людей, а посмотреть знаменитую маленькую плясунью так хочется!..

Но вот оборвалась струна на скрипке. Донна Анжелика опускает смычок. Ninon замирает в последней позе танца, снова поднимает и набрасывает на себя мех и уютно устраивается на кушетке. Ей хочется отдохнуть до вторых упражнений, которые будет проходить с нею через полчаса ее учительница и госпожа.

И, пользуясь минутой отдыха, Ninon с усталым видом закрывает глаза.


* * *


— Кто вы?

— Испанка.

— Где вы родились?

— В Гренаде.

— Сколько вам лет?

— Шестнадцать.

— Которые из ваших танцев вы любите танцевать больше других?

— "Танец жизни".

Вертлявый господин в пенсне спешно набрасывает ответы Ninon в своей записной книжке, те самые ответы, которые ей раз и навсегда продиктовала ее учительница.

А на уста так и просятся иные… Но сохрани Бог, их нельзя говорить.

Уже вечер. Скоро надо ехать в театр. Нарядная комната гостиницы ярко освещена электрическими лампочками. Донна Анжелика при помощи горничной укладывает за ширмой театральный костюм Ninon.

Вот раздается ее резкий голос:

— Pardon, monsieur, не задерживайте Ninon. Нам надо ехать.

Вертлявый господин — репортер столичной газеты. Завтра он напечатает в ней статью о пляске Ninon, поместит ее портрет, который ему вручила донна Анжелика, перескажет весь свой разговор с Ninon.

Он быстро откланивается и уходит. Ему хочется попасть в театр вовремя, чтобы не опоздать к началу танцев.

Ninon, почти совсем готовая к отъезду, стоит посреди комнаты. На ней синий хорошо сшитый костюм и большая, затонувшая в страусовых перьях, шляпа. Из-под полей шляпы устало смотрит маленькое, худенькое личико танцовщицы и ее большие испуганно-грустные глаза.

— Мне нездоровится что-то, донна Анжелика… Ах, как хотелось бы сейчас прилечь и хорошенько отдохнуть… Я, вероятно, простудилась… меня лихорадит, — говорит Ninon печальным, упавшим до шепота голосом.

Донна Анжелика, взволнованная, красная, топает в бешенстве ногами и кричит:

— Отдохнуть! Прилечь! Ты с ума сошла! Сейчас же выкинь эту дурь из головы… Сию же минуту!.. И едем… Матреша! Матреша! Подайте барышне шубу и мех!

И сама, не дождавшись горничной, закутывает в теплую, на козьем меху, шубку, в белый капор и белый мех.

Среди белого меха выглядит так оригинально черная головка Ninon. Еще смуглее кажется худенькое лицо, еще чернее испуганные глазки.

Ninon медленно молча спускается по лестнице со своей учительницей вниз к подъезду. На улице их ждет мотор. Донна Анжелника, Ninon и горничная садятся.

Через минуты три быстрой езды они входят в театральный подъезд.


* * *


Перед зеркалом в театральной уборной сидит Ninon. Она почта готова. Парикмахеру остается лишь завить несколько черных локонов, красиво сбегающих ей на плечи и грудь. Они, как рамкой, окружили ее худенькое смуглое личико. На черной головке — жемчужная повязка.


Том 34. Вечерние рассказы

Воздушная розовая туника окружает маленькую фигурку танцовщицы, словно облаком цвета утренней зари.

Крошечные ножки босы…

Донна Анжелика внимательным взглядом окидывает хрупкую, изящную фигурку и, удовлетворенная вполне видом Ninon, спешит из уборной в кабинет директора. За нею уходит и парикмахер. Горничная Матреша помогает докончить туалет Ninon.

Тук-тук-тук… — стучится кто-то в двери.

— Войдите!

Просовывается чья-то рука. В руке большой сноп лилово-синих ирисов.

— Для госпожи Ninon, — раздается голос за дверью.

— Ах! — худенькое смуглое личико Ninon вспыхивает от счастья.

Она привыкла к цветочным и ценным подношениям. Она избалована ими. Но в этот раз она особенно счастлива, решив, что неведомые почитатели или почитательницы ее таланта, о котором они узнали из европейских газет, шлют ей свой привет, чтобы ободрить ее, танцующую еще впервые в России.

— О, как это трогательно и мило с их стороны!

Ирисы — любимые цветы Ninon… Они напоминают ей многое… И вот как раз лиловые ирисы несут ей в дар от неведомых друзей…

Ninon приказывает горничной подать ей букет, погружает в него вспыхнувшее личико и, заметив в глубине букета записку, быстрым движением руки схватывает ее.

На белом картоне карточки всего одна фраза: "Прелестной Ninon от украинок".

Ninon бледнеет… Потом вспыхивает снова… Сердце бьется в ее груди шибко-шибко… И, снова бледнея, она быстро подносит букет к губам и целует лиловые цветочки…

"Украинки! О, милое, милое слово!" — шепчет она чуть слышно и, заботливо поставив цветы в воду, принесенную ей Матрешей, спешит на сцену.


* * *


У кулисы Ninon приветствуют директор и артисты того театра, в котором она выступает. Ей расточают похвалы и тонкую лесть.

Она почти не слышит того, что ей говорят. Не чувствуя под собою ног, выходит она на сцену.

В занавесе, отделяющем от сцены зрительный зал, есть крошечное отверстие для глаза. Ninon быстро приникает к нему и смотрит, смотрит. Сколько публики! Сколько блеска! Какая нарядная толпа!..

Но глаз Ninon скользит мимо богатых и блестящих костюмов. Вещее сердце шепчет, что «те» "украинки" с их скромным букетом лиловых ирисов ничего общего не имеют с богатой публикой партера и лож бенуара… И глаза Ninon поднимаются выше, в верхние ярусы, в более дешевые места театра. Там, в одной из лож четвертого яруса, набралось чуть ли не с десяток девушек очень юного возраста. Это, должно быть, гимназистки, молоденькие курсистки. Все они, наверное, петербургские жительницы. От их взволнованных, оживленных лиц так и дышит чисто южным оживлением. Здоровый румянец играет на их щеках. Блестят глаза, сверкают белые зубы… Это они… это — провинциалки-украинки, приславшие ей цветы. Сердце Ninon подсказывает ей это.

— О, милые личики! Дорогие мои, для вас одних буду плясать сегодня! — шепчет она про себя.

С грустной улыбкой быстро отходит она от занавеса, заслышав призывный звонок.


* * *


О, как сладко, как упоительно-прекрасна эта музыка! Как нежно поют скрипки, как певуче рыдает виолончель! Точно вдали звучит, присоединяясь к ним, красивая флейта… Задавленно-тихи, но чарующе-мелодичны плывут плачущие аккорды…

Под эту музыку медленно выходит из-за кулис на сцену Ninon, сбросив с босых маленьких ножек туфли.

Она будет танцевать сейчас свой любимый "Танец жизни".

Она будет танцевать с особенным огнем нынче, она чувствует это. Лиловые ирисы, оставшиеся в уборной, вдохновили ее.

Она идет… Флейты, арфа, виолончель и скрипки поют ей навстречу. И душа ее тоже поет, душа маленькой Ninon.

Она медленно поднимает руки и начинает танец, в то время как перед нею проплывает целая вереница картин…

Синее-синее небо… Небо Украины, самим Богом благословенные края… Знойное солнце и целая роща белых пушистых облаков…

Ковыль тихо шепчет в степи что-то.

Сказку ли, правду ли — не знает никто… Безбрежная степь убегает далеко… На горизонте сочетаются две краски — краски синего неба и зеленой степи…

Там, в степи, живет маленькая девочка, Настя. Маленькая Настя — сирота. Живет она на хуторе у своего дальнего родственника и опекуна.

Отца она не помнит, а мать смутно; но знает хорошо зеленую степь с ее цветами, дикими цветами лиловые ирисов, гвоздики и тмина…

Она любит завивать венки из этих цветов… Особенно любит лиловые ирисы… Завьет венок, наденет его на голову и пляшет, как русалка…

Опекун и его дети смеются над нею, но Настя не унывает. Разве можно не плясать, когда кто-то и что-то толкает ее кружиться!..

Хутор опекуна находится под Полтавой, в самом сердце Малороссии. В Полтаве есть пансион для благородных девиц. Туда отдают Настю. Учится она неважно, зато на уроках танцев поражает и учителя, и начальницу, и весь пансион. Все удивляются ее своеобразной дикой грации, изяществу во всех ее движениях… Утром и вечером в дортуар она сзывает подруг и пляшет перед ними. Они восхищаются, приходят в восторг…

Против окон дортуара большой дом, наполненный жильцами. В одном окне этого дома часто появляется смуглая дама и в бинокль смотрит на Настю, когда она танцует перед подругами. Говорят, что это испанка. Другие уверяют, что цыганка, третьи — что итальянка. Одно несомненно — она скрипачка, объезжающая со своей скрипкой Россию.

Однажды, совсем неожиданно, она очутилась в приемной комнате пансиона и вызвала Настю.

Долго-долго шепчутся они о чем-то… Незнакомая смуглая дама льстиво намекает Насте, что у нее талант, крупный талант, сулит ей блестящую карьеру, утверждает, что она могла бы стать знаменитою танцовщицей, что надо лишь год-два, а то даже и несколько месяцев поучиться в школе танцев за границею и что она, смуглая дама, готова в этом помочь Насте… Незнакомка уходит. А через неделю-другую Настя исчезает из пансиона. Одновременно ее новая знакомая-скрипачка исчезла тоже.

Опекун не очень встревожен исчезновением своей воспитанницы. У него своя семья на плечах, а Настя доставляла ему немало хлопот…

Через полгода в театральной школе в Турине появляется маленькая танцовщица под именем Ninon, полуфранцуженка, полу-испанка.

Донна Анжелика недолго держит в школе Настю — Ninon. Девочка делает поразительные успехи. В четырнадцать лет она уже готовая танцовщица, и донна Анжелика везет свою воспитанницу в первое артистическое путешествие по Европе и заставляет плясать за деньги в виде босоножки.

Слава Ninon растет не по дням, а по часам.

В короткое время она знаменитость, о ней печатают статьи в газетах. Ее портреты продаются в магазинах больших европейских городов.

Ninon довольна. Она тщеславна. Да кроме того, она любит свое искусство.

Но в последнее время она утомлена, устала…

Или петербургский климат тому виной?

Ей хочется отдохнуть, забыться… Хочется хоть на время спрятаться от людей.

И еще — хочется бежать от ненавистной донны Анжелики, которая так бессердечно и безжалостно относится к молодой своей воспитаннице и так ловко присваивает себе все деньги, какие платят за дебюты Ninon…

Сегодня, однако, Ninon точно опять в ударе, точно опять желает щегольнуть и похвалиться своим талантом, как тогда, давно в Полтаве…

Лиловые ирисы, полученные так неожиданно, живо напоминают ей синее небо, золотые поля и зеленые степи ее родины, ее милой родины.


* * *


Музыка по-прежнему льется сильной волной… Дрожит мелодия вдалеке…

Ninon стремительно носится теперь из одного конца сцены в другой… Нет больше усталости, медлительности в ее движениях. Она вся вихрь, вся — огонь.

Горят ее глаза!.. Пылает смуглое личико… Губы расплываются в улыбке… Черные локоны вьются по плечам… Она вся сейчас — олицетворение счастья, радости, жизни.

Она точно видит перед собою свою золотом облитую Украину, видит синее небо, слышит вечную сказку ковыля… Ей кажется, будто лиловые цветы ириса внизу, побег пернатых облаков там, наверху, среди синего бархатного поля…

Ликует ее душа… Радуется сердце…

И она танцует как никогда…

Донна Анжелика, директор театра и толпа артистов стоят за кулисами и бесшумно аплодируют ей. Она их не видит… Она ничего не видит… Нарядная публика в зале не существует для нее. Одни только скромно одетые девушки там, в высокой ложе четвертого яруса, ей видны. Для них она пляшет… Они украинки, дети ее далекой чудесной родины. Для них она и танцует, забыв весь мир…


* * *


Оркестр смокает. Ninon обрывает танец… Гром аплодисментов оглушает ее.

Крики «браво» и «бис» чередуются. Восклицания восторга стоном стоят в зрительном зале. В партере и ложах неистово аплодируют нарядные дамы и блестящие кавалеры.

Но Ninon равнодушна к ним… Низко кланяется она по направлению ложи, где сидят украинки, и с очаровательной улыбкой в ответ на их исступленные крики восторга посылает им воздушный поцелуй…


* * *


Ночь… Тишина… В комнате гостиницы, улыбаясь радостною улыбкою, спит донна Анжелика. Ей снятся приятные сны: Ninon имела огромный успех в этот вечер; ангажемент на будущее время обеспечен. Эта смуглая девочка сможет быть ей полезной. Донна Анжелика довольна ею.

А сама смуглая девочка не спит. Она сидит у постели, погруженная в грустные мысли, потом опускает голову на кровать и плачет.

Весь ее подъем исчез… Лиловые ирисы завяли быстро. А с ними завяли и сегодняшние лучшие грезы о родине, о милой Украине, где ей не быть уже никогда-никогда!..

Скупые слезы вытекают из черных глаз и мочат подушку. Ninon плачет… Плачет, сама не зная о чем. В душе у нее живет теперь только одно желание — забыться… отдохнуть… быть самой обыкновенной маленькой девушкой, без этой славы, блеска, успеха и суеты.

Она устала. Устала от этого мишурного блеска. И сердце бедной девочки щемит бесконечная тоска…



на главную | моя полка | | Том 34. Вечерние рассказы |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 31
Средний рейтинг 3.1 из 5



Оцените эту книгу