Книга: Невеста Бубе



Невеста Бубе

Предисловие

Лукаво и безмятежно начинается эта книга. Подтягивая штаны, едва держащиеся на тощих бедрах, Мауро направляется к дому своей подружки и сверстницы, шестнадцатилетней Мары. «Открой», — умоляет он под окнами. Он готов пообещать что угодно, лишь бы Мара отодвинула засов. И все же кавалеру приходится смириться, хотя дверь только слегка прикрыта...

Переговоры под кухонным окном, тумаки и затрещины, без которых у друзей детства не обходится теперь ни одна встреча, продолжались бы, наверное, еще долго. Но вот порог дома переступил девятнадцатилетний Артуро Каппеллини — и все изменилось.

Молчаливый Артуро, по прозвищу Бубе, — противоположность Мауро. Меньше всего собирается он волочиться тайком за сестрою Санте — партизана, товарища по отряду, убитого в конце войны. Действовать украдкой от родителей Мары претит его прямой натуре. Навещая семью Санте, Бубе исполняет свой долг друга, долг воина и защитника всех, кто дорог его друзьям. И, став женихом Мары, он как бы принимает на себя ответственность Санте за ее судьбу.

А Мара? Она радуется, что, прихватив с собой Бубе в лавку, сможет утереть нос злюке Лилиане и всем завистницам в Монтегуиди. Ей доставляет удовольствие во многом еще детская игра в женихи и невесты, которую она решила вести по всем правилам. Правила требуют нанести визит семье жениха. Тем лучше, Мара так редко выезжала из своей деревни, а главное, в городишке Колле, на пути в Вольтерру, должна осуществиться ее мечта — Бубе обещал купить ей туфли на высоком каблуке...

Детство кончилось неожиданно скоро: в судьбу обрученных вторглась история. Она наложила на плечи Мары свой тяжкий груз и, не считаясь ни с юностью, ни с усталостью, заставила нести его долгие годы. Она потребовала от шестнадцатилетней крестьянки мужества зрелого воина, стойкости и отваги. Словно испытывая на прочность, история все увеличивала этот груз — и, однако, не сломила характер, а выковала его, пробудив качества, которые, по убеждению автора, определяют ценность человека — верность, способность к сопротивлению...

Завоевавший лет десять назад широкую известность итальянский писатель Карло Кассола (родился в 1917 году) в романе «Невеста Бубе» (1960) верен теме, которую настойчиво разрабатывал в произведениях послевоенного периода: «Ба-ба» (1946); «Фаусто и Анна» (1952); «Старые товарищи» (1953); «Дом на улице Володье» (1956); «Послевоенная женитьба» (1957) и др., — теме Сопротивления. Верность эту нельзя объяснять только тем, что Карло Кассола, как множество крупнейших писателей, режиссеров, художников современной Италии, сам был участником Сопротивления, хотя это факт и очень существенный. Еще важнее, что итальянское Сопротивление было, как писал Тольятти, «великим национальным движением, порожденным порывом и героизмом целого народа».

По размаху и масштабу битву против фашистской диктатуры и гитлеровских войск, оккупировавших страну в сентябре 1943 года, можно сравнить только с Рисорджименто — эпохой борьбы за объединение Италии. Период Сопротивления потому и назван был «Вторым Рисорджименто», что он бурно подхватил идею свободы и пафос Первого, а вместе с ними и народно-революционные традиции далекого и близкого прошлого. Период Сопротивления развил и тактику и формы борьбы, сложившиеся в середине XIX столетия: не случайно руководимые компартией и самые многочисленные отряды партизан получили название гарибальдийских, и сражались они рука об руку с отрядами «Партии действия» — в прошлом веке так называлась партия пламенного Мадзини.

Для Карло Кассола, о чем бы он ни писал в послевоенные годы и как бы ни раскрывал свою тему, Сопротивление всегда оставалось ярчайшей страницей отечественной истории, эпохой национального подъема, утверждавшей высокие эстетические ценности. Задолго до выхода романа итальянский критик-марксист Карло Салинари отметил, что период борьбы с фашизмом представляется Карло Кассола «идеальным временем, когда на первый план выступили высшие качества человека — свободолюбие, справедливость, самопожертвование».

Точкой отсчета, истоком остается период Сопротивления и в романе «Невеста Бубе».

Действие в романе начинается в ту минуту истории, когда война уже закончена, но долгожданный мир еще не наступил.

Уже разбиты и изгнаны немцы, но войска англичан и американцев еще оккупируют Италию. Уже налаживается быт, но поезда регулярно еще не ходят и почта работает с перебоями. В эту критическую минуту круто менялась вся политическая жизнь страны.

Консервативные, реакционные силы, раньше поддерживавшие диктатуру Муссолини, а потом, когда тотальный режим пришел к тотальному кризису, выступившие против фашизма, теперь вновь меняли фронт, выступая против недавних союзников — коммунистов. Больше всего реакция боялась, чтобы завоевавший победу народ не завоевал власти, чтобы возможность революции не превратилась в действительность. Жажда свободы, справедливости и возмездия в эту минуту действительно представляла опасность для всего буржуазного правопорядка, и он напрягал силы, стремясь подавить разбуженную энергию народа и его инициативу, ввести народную стихию в жесткое русло закона. «Сейчас особенно следят за бывшими партизанами», — предупреждал Бубе весьма осведомленный Меммо. По сути, начиналась новая война, так как принцип революционного творчества, идеалы и героическая мораль Сопротивления столкнулись с моралью и принципом буржуазной государственности.

Истинный сын Сопротивления, Бубе мужал, сражаясь за его идеалы и отстаивая его мораль. Отважный и беспощадный в годы войны, Бубе и теперь, когда пришел час, как он думал, его победы, остается верен своей славе грозного Мстителя. Уже не он сам, а избранный путь и слава вовлекают его в схватки с бывшими фашистами, нередко представляющими теперь законную власть: они повсюду — в Сан-Донато, в Вольтерре — становятся на его пути. «Не везет тебе с сержантами», — говорит ему Мара. Война научила Бубе не обращаться в суд при встрече с врагом, не апеллировать к закону, а выхватывать оружие и бить без промаха. И Бубе не сомневается — так как нет оснований сомневаться, — что именно он, исполняя свой мгновенный, не подлежащий обжалованию приговор, восстанавливает истинную справедливость.

Бубе, однако, вовсе не индивидуалист, полагающий, что лишь его воля должна быть законом, и приносящий порядок в жертву анархии. И не каратель, которому месть доставляет наслаждение. Для понимания его образа очень важен эпизод со священником Чольфи.

Бубе всячески уклонялся от встречи с падре. Не было у него личных причин ненавидеть этого изможденного человека в старой засаленной рясе. Когда-то, перед войной, поклонник вина и женщин Чольфи был даже добр к своему юному служке Артуро. Священник дарил и ему и другим детям конфеты, а иногда, задрав рясу, гонял с ними в футбол. Всегда помня и зло и добро, Мститель предпочел бы на этот раз, доставив Чольфи в тюрьму, под защиту власти, избавить падре от грозящего ему самосуда. Так, кстати, советует и член Комитета освобождения, весьма осторожный Меммо, едущий вместе с Бубе и Чольфи в автобусе в Вольтерру. Но в эти дни возмездия и расплаты священника не может миновать гнев тех, кто страдал при фашизме. С яростью обрушивается на Чольфи пожилая растрепанная попутчица: «Проклятый лицемер!.. Убийца!» Рвутся в драку парни, увидевшие Чольфи в окне автобуса. Только уверенность, что Бубе не отпустит падре грехи и тот не избежит заслуженной кары, отдаляет возмездие. И пусть даже Чольфи не убивал — он был заодно с убийцами. «Ты разгуливал под ручку с теми, кто убивал наших детей!» — кричит в гневе обвинительница. Поэтому народный заступник — Мститель — Бубе будет чувствовать себя последним подлецом, если отречется от тяжкого для него долга. У самых ворот тюрьмы, когда официальное покровительство, казалось, уже спасало фашиста от начинающейся расправы толпы, Бубе бьет его один, подчиняясь закону самодеятельного правосудия.

Есть в Артуро Каппеллини рыцарская доблесть, обязывающая всегда брать на себя нелегкую миссию. Мальчик, после смерти отца ставший единственным мужчиной в семье, затем партизан-доброволец, можно сказать, человек героической нравственности, словно почерпнутой из старинных преданий, Бубе всегда принимал на себя полную меру ответственности — за судьбу родины, за невесту, за каждый свой поступок. И уже в тюрьме, мучительно размышляя о прошлом, он еще долго и горько настаивал: «Я виноват во всем!»

Есть в Артуро Каппеллини цельность, характерная для многих героев из народа, в частности — героев неореалистических фильмов, появившихся вскоре после войны в Италии, а затем обошедших экраны мира. В критике не раз отмечалось, что это герои прямолинейные и благородные, не знающие внутреннего разлада; что у них расстояние между действием и решением кратко; что они сохраняют свою цельность, хотя общество постоянно стремится ее разрушить... Меньше всего они приспособлены к миру лицемерия и наживы.

Кроме драных штанов, Бубе, кажется, ничего не надо — был бы револьвер за поясом. Он признается невесте, обнаружившей, что ее жених гоже гол как сокол: «В смысле приобрести что, тут я ни черта не стою...» Трудно заработанные и, быть может, последние на долгое время деньги он тратит с беззаботностью, поразившей даже Мару. «Он так же легко хватается за бумажник, как и за револьвер», — подумала она в испуге. Своей отвагой, прямотой, бескорыстием — чертами героической и потому поэтической натуры — он противостоит миру буржуазной прозы.

Тонкий лирик, Карло Кассола проникновенно раскрывает эту поэзию в сцене, где Бубе, спасаясь от ареста, проводит с Марой в уединенной хижине несколько счастливых часов — единственных в их жизни.

Минуты счастья коротки... Приходит машина и увозит Бубе в недобрую, тревожную неизвестность. За границу. Ждать. Ждать, когда из Италии уйдут оккупанты. Когда будет принята новая конституция. Когда компартия победит на выборах. Когда будет объявлена амнистия, которая перечеркнет, предаст забвению все, что задолжал Артуро Каппеллини буржуазному закону.

Сначала казалось, что ожидание будет недолгим. Но хотя в 1946 году после всенародного референдума в стране провозгласили республику, хотя в 1947 году была принята конституция, как будто бы гарантировавшая свободное развитие демократии, — в 1948 году победили не те, кому принадлежало сердце народа и кто был в первом ряду борцов за свободу Италии. Произошел раскол антифашистского фронта, завоевавшего победу и республику. Было забыто требование обновить страну. Капитализм возрождался в старых формах, с прежними пороками. Луиджи Лонго — руководитель партизанского движения и нынешний вождь Итальянской компартии — писал об этих годах, что «все правительства, создаваемые в Италии, должны были получить согласие союзников как в отношении их состава, так и в отношении их политической ориентации».

Христианско-демократическая партия, подчиненная промышленным монополиям, аграриям и церкви, захватила в 1948 году большинство мест в парламенте. Она стремилась любыми средствами ослабить влияние коммунистов и отстранить их от руководства общественной жизнью страны. В июне 1948 года совершается покушение на жизнь Тольятти, в 1949 году Ватикан отлучает коммунистов от церкви. В том же году Италия присоединяется к Атлантическому пакту. Начинается «мрачный и напряженный период» — так назвал это время Пальмиро Тольятти. Старый крестьянин Альчиде Черви, который в годы войны приютил у себя больше восьмидесяти беглецов из плена; Альчиде Черви, который потерял семь сыновей, отдавших жизнь ради свободы, с горечью и гневом писал в своей знаменитой книге о тех, кто теперь оказался у власти и преследовал коммунистов — партию его сыновей: «Они посылают тебя на смерть, а потом плюют и на память павших и на живых».

Именно в их руках оказался Бубе, когда во Франции тоже победила реакция и он в числе других коммунистов, эмигрировавших из Италии, был возвращен на родину.

С той поры жизнь Артуро Каппеллини вошла в рамки закона. Его время измерялось теперь тюремными часами — иными, чем часы вольных людей. Оно измерялось теперь сроком суда и следствия, числом свиданий, переводом из одной тюрьмы в другую — единственными событиями, между которыми лежала пустота. Согласно приговору пустота длиною в четырнадцать лет...

После исчезновения Бубе ожидание и пустота обрушились и на Мару. Короткая вспышка счастья словно осветила ей убожество прежних чувств и мирка, в котором она жила до встречи с Бубе. Ей стали нестерпимы приставания Мауро и пошлость Лилианы, невыносимо жалки все интересы, занимавшие ее прежде. Когда опустилась за горизонт истинная любовь, Монтегуиди померкло, стало серым и сумрачным. Арест, допросы, суд — все, что вторгалось теперь в ее жизнь, выталкивало Мару в куда более широкий и сложный мир, постепенно убеждавший ее, что для скромного счастья нужны революция и демократия. Обнаружилось: судьба Бубе и ее собственная, Мары, самым прямым образом зависит от политических событий и перемен в судьбе Италии.

Пока же единственным реальным средством расстаться с Монтегуиди оказалось место прислуги в семье торгаша из Поджибонси.

Казалось, все вокруг убеждало в бессмысленности ожидания. Фильмы, которые смотрела Мара, проповедовали «любовь без будущего». Новая приятельница Инесса, так же как старая подружка Аннита, собственным примером учила, что надо ловить мгновение. Зачем ждать? Как говорил Либеро, герой пьесы Эдуардо де Филиппо «Ложь на длинных ногах», война разрушила все иллюзии: «Синьора «порядочность» погибла во время бомбежки, а синьор «достоинство» был расстрелян». К тому же при прощании Бубе освободил Мару от ее слова...

Самым сильным искушением оказался Стефано. Он выгодно отличался от пошляков вроде парикмахера Марио, который спекулировал на черном рынке и видел в женщинах не больше, чем плотскую утеху. Стефано оценил в Маре чувство достоинства и красоту души. По иным причинам, но он был так же одинок, как Мара: он расстался с невестой, чья мораль не отличалась от морали Инессы или Анниты и чей образ он старался вырвать из своего сердца; честная в каждом своем поступке и слове, Мара была полной противоположностью этой циничной и лживой женщине.

Подобно Бубе и отцу Мары Антонио Кастеллуччи, Стефано был коммунистом. Общение с ним доставляло Маре большую радость: между ними существовала духовная близость и одновременно — дистанция в развитии, придававшая встречам интерес и содержательность.

Мара не сомневалась, что ее верный и любящий друг — как раз тот человек, с которым можно строить семью и растить детей. И все же мысль о браке со Стефано ее не привлекала.

Со строгой психологической достоверностью прослеживает Карло Кассола, как изменялись чувства Мары, как разгоралась, тлела и снова вспыхивала в ее душе борьба между прошлым и настоящим.

Прекрасны были пережитые когда-то минуты, но время брало свое. Образ Бубе стирался в памяти, а Стефано был рядом. Поначалу каждый день удлинял дорогу к заключенному, томящемуся за решеткой, и сокращал путь к свободному, терпеливо дожидавшемуся рядом.

Без ретуши, не жертвуя истиной сердца ради расчетов разума, рисует Карло Кассола образы невольных соперников.

Несмотря на занятия с учителем, чтение газет, писание стихов и рассказов, при всей своей сознательности Стефано по духовной красоте и человеческой значительности намного уступает «стихийному», почти не отшлифованному культурой Бубе. Знаменательная деталь: Стефано мимоходом замечает, что стал коммунистом под впечатлением романа Кронина «Звезды смотрят вниз» — произведения с бесспорными достоинствами и еще более очевидными недостатками, если судить по нему об идеологии революционных рабочих; Бубе пришел к коммунизму под воздействием антифашистской борьбы, огнем закалившей его убеждения.

У Стефано чувство долга скорее сводится к долгу перед собственной личностью, чем перед обществом. Друзья не обращают к нему взор с надеждой, а враги с ненавистью. Да и нет их у него, друзей и врагов. Никто не видит в нем заступника и мстителя. Его рассудительность по сравнению с «безрассудством» Бубе — слабость, его святость по сравнению с грехами Бубе — всего лишь добропорядочность, скучноватая и постная. Ради любимого человека он ни разу не изменил даже своего расписания, хотя мог бы видеть Мару не только по воскресеньям, но и в будни — без особого ущерба для вечерних занятий. Бубе — при всех своих грехах — остается героем; Стефано — при всех добродетелях — обывателем.

Но, быть может, иной поклонник сумел бы завоевать сердце невесты Бубе? Быть может, верность Мары — это в большей степени заслуга добродетельного Стефано, чем ее собственная, иными словами — случайность?



Карло Кассола убеждает читателя, что случай здесь не властен. Стефано было бы легче завоевывать сердце Мары, если бы жених ее был на свободе. Именно потому, что Бубе за тюремными Стенами, она останется ему верна — год, десять лет, всю жизнь. И не ради абстрактной идеи долга, не во имя общих принципов нравственности. Даже не из любви. Мара хранит верность, подчиняясь чувству, вбирающему в себя и долг и любовь, чувству, запрещающему покинуть Бубе, пока он в изгнании, в тюрьме, в одиночестве. Мара одной природы со своим женихом — героической.

Высокое сознание ответственности, побудившее Бубе вступить в партизанский отряд, в партию коммунистов, побуждает и Мару идти в тюрьму на первое и на двадцать первое свидание; отвечать улыбкой на слезы арестанта, подавляя горе и скорбь; стойко держаться на допросах; не уступать мольбам матери, а потом и отца, убеждающих дочь, что она принесла жениху уже достаточно жертв и больше не смеет обкрадывать свою молодость... Героическое сознание ответственности придает величие Маре из Монтегуиди и дает право сравнивать этот светлый образ не только с героями итальянских неореалистов.

Далекие истоки и корни этого образа, а равно и образа Бубе — в древней доблести, в тысячелетней культуре, в революционных традициях народа Италии.

Мара и Бубе — прямые потомки Лючии и Лоренцо, героев знаменитого романа XIX столетия Алессандро Мандзони «Обрученные». Мара так же беззаветна в любви, как Лючия; Бубе такой же «отчаянный» парень, как Лоренцо; оба они готовы отстаивать справедливость с такой же страстью, с какой защищали свою честь и права их доблестные предки.

Но прежде всего роман Карло Кассола близок «Обрученным» идеей нерасторжимости судьбы героев с историческими судьбами Италии, вниманием «к низам», верою в «простой люд».

Глубокая вера в народ, сохранивший свою нравственную силу, несмотря на подлое и кровавое двадцатилетие фашизма, несмотря на целые эпохи социально-экономического застоя; убежденность, что народ и впредь вынесет все кризисы и сумеет преодолеть цинизм и опустошенность буржуазной культуры, — вот главное, наиболее существенное в романе Карло Кассола. Вывод его поэтому оптимистичен.

Но книга была бы дешевой поделкой или попросту подделкой, если бы ее оптимизм был куплен ценою отказа от суровой правды. Ни разу не впадает писатель в дешевую сентиментальность.

Роман завершается в тот момент, когда герой отсидел в тюрьме лишь часть срока и конец наказания еще так далек, что предстоящую встречу влюбленных трудно назвать радостной.

Бубе переносит в тюрьме тот горький и почти непременный для юноши его темперамента приступ отчаяния, который редко минует и более зрелых борцов: была минута, когда его отвага отступила перед сомнением и он готов был отстраниться от преданных друзей, возненавидеть самого себя и обвинить всех, кроме Мары. Святой для него теперь Мары, единственной радости и смысла его жизни.

Убийство сержанта, точнее, последовавшее за ним убийство его безоружною сына, кару за которое несет Бубе, в романе объяснено политически, исторически, психологически — однако нравственно не прощено: недаром ведь Мара, присутствуя на суде, взывает не к справедливости, а к милосердию.

И судьбы других героев книги не назовешь счастливыми. Тяжко болеет мать Мары, сидит без работы отставленный от партийной должности постаревший отец; обручение Лилианы и Мауро — не что иное, как торгашеская сделка; скорый брак Стефано — такая же измена любви, как замужество Инессы и готовность Анниты выйти за любого: «пусть горбатый, пусть хромой...»

Не только мрачной, но трагической выглядит в романе судьба человеческая в послевоенной Италии. Трагической, несмотря на телевизор, появившийся в доме у Мары, на нейлоновую скатерть в комнате у земляка-надзирателя, на регулярные рейсы автобуса, который из года в год доставляет невесту к тюрьме на свидание с женихом.

Карло Кассола ни на шаг не отступил от правды, рисуя послевоенную трагедию тех, кто во время войны завоевал победу. Историческим фактом являются предпринятые в разных странах попытки реакции расправиться с деятелями Сопротивления, исказить его историю, опорочить традиции. Там, где после краха фашизма революция не совершилась, где подвиг народа замалчивали и оскверняли, было от чего горевать не одному арестанту Бубе. В этом смысле судьба героя романа — символ многих реальных судеб героев европейского Сопротивления и одновременно протест художника против несправедливости. Судьба эта столь же трагична, сколь и вина Артуро Каппеллини, простить которую только справедливо, пусть даже из «милосердия». Как ни странно звучит нынче это слово, в устах Мары оно естественно, и никому не повредило бы, если бы оно звучало естественней в атомный век, привычный к смерти и крови.

В этот век, быть может, больше, чем в любую иную эпоху, было от чего страдать и невестам и матерям заключенных. Можно восстановить заводы и вновь отстроить города, взамен разрушенных дорог проложить прекрасные автострады, но никто не вернет матерям бессонных ночей и горестных лет разлуки, никто не возместит невестам молодости.

И потому трагическая судьба Мары — тоже символ многих реальных судеб женщин, причем не одной лишь Италии, тоже протест писателя против жестокой несправедливости.

Карло Кассола был бы лицемером, а не художником, если бы пытался ретушировать образы итальянских коммунистов, превращать живых людей в ангелоподобные и бесплотные существа. Верный принципам реалистического искусства, автор не ставит ни одного из своих героев на котурны. Он не только видит их человеческие слабости, но и дает этим слабостям историческое истолкование.

В канун войны Компартия Италии, пережив десятилетия репрессий, насчитывала несколько тысяч членов, а после войны — больше полутора миллионов. Впервые достигла она такой массовости и силы: в нее влились рабочие и крестьяне, академий не кончавшие. Вряд ли кого-нибудь поэтому убедили бы идеальные пролетарии, говорящие точными цитатами из «Капитала» Маркса. Но, отмечая достоинства и недостатки, скажем, старого Антонио Кастеллуччи, Стефано, самого Бубе, Карло Кассола вместе с тем относится к Бубе с большой любовью, изображает с глубокой симпатией его верного друга Лидори, настойчиво дает понять, что Мара и по характеру своему — дочь коммуниста, невеста коммуниста, сестра коммуниста, погибшего в партизанском отряде.

Вышедший недавно роман имеет уже свою большую судьбу. Он получил высокую оценку итальянской коммунистической прессы, в частности центрального органа партии «Униты». Успех у читателей побудил режиссера Луиджи Коменчини поставить по роману фильм. Роль Мары сыграла в нем Клаудиа Кардинале, создавшая, по отзывам критики, «подлинно народный характер», полный обаяния и человечности.

В отчете о карловарском фестивале 1964 года журнал «Советский экран» писал, что фильм этот «впитал в себя лучшие традиции итальянского неореализма» и что в главном, в «глубине художественного анализа явлений действительности», авторы фильма «пошли дальше, их выводы определеннее, позиции четче, приговор острее».

Фильм, как и сам роман, всей своей логикой доказывает, что ни Бубе, ни Мара не приспособятся к буржуазному обществу, не примут его мораль и законы. Как бы ни складывалась дальше их жизнь, они в тюрьме и на воле останутся натурами героико-поэтическими, враждебными прозе буржуазного общества.

После выхода романа имело место событие, бесконечно важное для оценки силы его воздействия, более важное, чем самые восторженные отзывы критиков.

Подобно многим героям мировой литературы и, пожалуй, прежде всего произведений неореалистических, противопоставивших фашистскому лжеискусству строгую, основанную на реальных фактах художественную истину, герой романа «Невеста Бубе» имел свой прототип. Артуро Каппеллини повторил реальную судьбу Ренато Чиандри, и общественный резонанс книги заставил суд пересмотреть давнее дело.

Теперь Ренато Чиандри на свободе, ожидание кончилось, он снова в строю!

Протест писателя оказался сильнее приговора суда, потому что в основе его лежала высокая оценка человека, убежденность в правоте тех, кто принимает участие в битвах эпохи. Верность гуманизму, принципу правдивого изображения народной жизни в ее связи с важными событиями национальной истории определили не только значение и успех романа.

О том, что Карло Кассола использует опыт русской прозы и его учителем является Лев Толстой, итальянская критика писала уже под впечатлением повести «Рубка леса» (1955). «Невеста Бубе» — новое и несравненно более значительное доказательство того, что Карло Кассола наряду с лучшими писателями Италии — Васко Пратолини, Итало Кальвино, Альберто Моравиа... — осваивает традиции классики.

«Невеста Бубе» — еще одно доказательство и того, что неореализм вовсе не обречен на деградацию, на переход от утверждения героики к стенаниям по поводу распада мира и личности. У него есть иной путь — путь, ведущий к вершинам реалистического искусства, идти по которому еще на рубеже 30-х годов призывал арестант № 7047 — основатель Компартии Италии Антонио Грамши.

В эстетических разделах «Тюремных тетрадей», выступая против застарелых болезней отечественной литературы — риторичности, помпезности, отрыва от жизни народа, — Грамши ратовал за синтез интеллектуального и народного начала за честную и строгую прозу. «Невеста Бубе» написана такой прозой.

Радостно и мужественно, очень конкретно и глубоко символично звучит сегодня последняя фраза книги: «Долина, окутанная туманом, просыпалась в сиянии утра».

М. КОРАЛЛОВ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Невеста Бубе

I

Мара зевнула. Какая скука! Из-за брата приходится торчать дома! «Вот захочу и уйду», — подумала она. Виничо, правда, начнет орать и вечером наябедничает матери, но можно сказать, что он врет, а потом отлупить его как следует.

Маре так понравилась эта мысль, что ей захотелось сразу же привести ее в исполнение. Однако она задержалась, чтобы взглянуть на себя в зеркало, потом обеими руками подобрала волосы — посмотреть, пойдет ли ей высокая прическа. Но овальное зеркало в дверце платяного шкафа пересекала трещина и в него трудно было смотреться: лицо не помещалось целиком.

Немного погодя Мара спустилась в кухню.

— Куда ты? — крикнул ей вдогонку брат.

— Я здесь, пискля.

— Нет, ты хочешь уйти, — захныкал Виничо.

Он ужасно боялся оставаться дома один.

— Никуда я не ухожу, я здесь. — Мара подошла к окну.

Окно выходило на площадку между домами, которая дальше суживалась в переулок, выходивший на единственную в деревне улицу.

По другую сторону площадки, на крыльце, сидел Мауро.

— Эй, что же ты не на работе? — окликнула его девушка.

Парень не ответил. Он лениво поднялся и направился к дому Мары. Штаны на его тощих бедрах еле держались, и ему то и дело приходилось их подтягивать.

— Выйди, — сказал он девушке.

— Не могу, меня оставили с Виничо.

— Ну так я зайду к тебе.

— Нельзя.

— Почему?

— Мама не хочет, чтобы ты приходил к нам, когда я одна дома. — Девушка ответила, не подумав, и тут же пожалела об этом. В самом деле, на лице Мауро появилась хитрая улыбка.

— Я знаю, куда ушла твоя мать... Она в поле собирает колосья.

— Ничего подобного, — соврала Мара. — Она у соседки и скоро вернется.

Мауро усмехнулся.

— Твоя мать пошла собирать колосья, — повторил он. — Пока не стемнеет, она не вернется. Вполне можешь меня впустить.

— А если мне не хочется?

— Все равно я войду.

— Нет, не войдешь. Дверь-то на засове.

Если бы Мауро догадался проверить, он убедился бы, что дверь только слегка прикрыта. Но он этого не сделал, и Мара осталась очень довольна своей хитростью.

— Открой! — умолял он.

— А тебе очень хочется, да? — дразнила его девушка.

Мауро промолчал. У него было широкое, скуластое лицо и вечно всклокоченные волосы. Щеки и подбородок были еще совсем гладкие, а над верхней губой пробивался густой черный пушок.

— Боишься? — спросил он.

— А чего мне бояться? — сердито возразила она.

— Меня. — И его лицо стало еще шире, расплывшись в самодовольной улыбке.

— Как бы не так!

— Тогда открой!

— Не открою! — Мара состроила гримасу.

— Ну и ладно, сиди себе дома, а я пойду погуляю, — помолчав, сказал Мауро.

— А мне-то что?

— Пойду навещу Анниту.

— Иди, никто тебя не держит!

— Бьюсь об заклад, у тебя уже на сердце кошки скребут.

— Дурак!

— Все вы, женщины, одинаковые, притворяетесь, будто вам наплевать, а потом локти себе кусаете, — изрек Мауро тоном видавшего виды мужчины.

— Интересно, почему это я должна кусать себе локти?

— Потому что Аннита увела у тебя из-под носа любовника.

— Уж не ты ли мой любовник? — Мара расхохоталась. — Ты для меня — все равно что стена. Исчезни — я даже и не замечу.

— Думаешь, ты мне очень нужна?

Тогда чего же ты тут околачиваешься?

— Где это тут?

— У меня под окнами. Если я тебе не нужна, зачем же ты тут стоишь?

— Просто стою, где мне хочется.

Он пошарил в кармане, вытащил окурок, спичку и зажег ее, чиркнув о стену.

Всем своим видом Мауро старался показать, что он пришел сюда не ради нее, и даже нарочно повернулся к ней спиной. Но тут Мара, перегнувшись через подоконник, дернула его за волосы.

— Ой дуреха! Больно же! Почему не впускаешь меня в дом?

— Я уже сказала почему.

— Да ведь никто не увидит.

— А что тебе так приспичило войти в дом?

— Хочу поговорить с тобой.

— И так можешь поговорить.

— Мне надо сказать тебе кое-что по секрету.

— Ну, говори.

— Обещаю руки в ход не пускать, — пробормотал парень с унылым видом.

— Нашел дурочку, так я тебе и поверила! — Мара рассердилась. — Ты обещал больше не разговаривать с Аннитой, а сам на другой же день пошел с ней гулять!

— Потому что от тебя мне больше никакой радости нет, — ответил Мауро.

— А от нее есть? Нечего сказать, радость — гулять с такой потаскушкой! Да к тому же она еще косая, — выпалила Мара. И шепотом добавила: — Знаешь, что говорит мой отец? Что женщины из этой семьи... всегда готовы задрать юбку, — и она снова захихикала.

Но парень не улыбнулся.

— Ну, впусти меня, — не унимался он.

— Отстань.

— Только на минутку.

Девушка смотрела на Мауро с насмешкой, ей нравилось дразнить его.

Вдруг парень перестал ее упрашивать, подтянул штаны и заявил с независимым видом:

— Зря ты корчишь из себя недотрогу, в первый раз тебе, что ли?

— Тише, дурак!

— А что, не правда? — спросил он шепотом.

— Что-то я не припомню.

— Врешь! Еще в прошлом году, в эту же пору.

— Сам ты врешь.

— Могу даже показать, где это было. За пекарней. Что, будешь отказываться?

— Вуду!

— Ты просто врунья бессовестная!

— Сам ты врун бессовестный! Я юбку не задираю, если ты на это намекаешь.

— Зато ты расстегивала мне штаны, — заметил парень.

Мара больше не сказала ни слова, она даже не взглянула в его сторону. «Хоть бы ты сдох», — подумала она со злостью. Неделю тому назад Мауро ходил в поле со своей теткой и еще с одной женщиной. Женщина наступила на мину и подорвалась. Тетку тоже ранило, но легко, и она уже вернулась из больницы. А Мауро хоть бы что — ни единой царапины.

«Вот было бы здорово, если бы это он наступил на мину», — думала Мара.

Они выросли вместе на этом пятачке — Мара. Аннита и Мауро. Здесь жили и другие ребята, но эта троица была неразлучна. Чего только они не вытворяли! Аннита уже тогда была бесстыжей и гуляла со всеми мальчишками, а Мара только с Мауро. Однажды, правда, она тоже пошла с другим, но только для того, чтобы позлить Мауро. Но все это были детские шалости, и на них никто не обращал внимания. Так поступали все, разве что кроме Лилианы — эта дурочка всегда держалась за маменькин подол.

Беда случилась в прошлом году, когда ни она, ни Мауро уже не были детьми. Проходили годы, и он не обращал на Мару внимания, а тут вдруг стал за ней увиваться и при малейшей возможности пускал в ход руки: то ущипнет ее спереди, то сзади, и в ответ получал звонкие оплеухи. Мару эта игра забавляла. Увлекшись, он забывал увертываться, получал пощечину и молчал, хотя Мара била его по лицу изо всех сил — даже красные пятна оставались.

Но однажды вечером ей самой здорово влетело от матери. Она убежала за пекарню и стала плакать. Вдруг появился Мауро. Он принялся утешать ее, потом начал ласкать, но нежно, как настоящий влюбленный. «Было темно, — вспоминала Мара, — я даже не видела его лица, не то бы я не дала себя обнять». Потому что она его ненавидела, просто ненавидела. И вдруг это произошло, она даже сама не знала как. Конечно, она его не поощряла, уж тут ему ничего не удалось...

— Я себе ничего не позволила, — сказала она.

Мауро усмехнулся:

— Зато мне кое-что позволила.

— Все равно никто об этом не знает, а если начнешь трепать языком, я скажу, что ты врешь.



— В таком деле люди верят парню, а не девушке.

— Такому вруну, как ты, никто не поверит.

— Давай так договоримся: ты впусти меня на пять минут, а я клянусь держать язык за зубами.

— Чем клянешься?

— Мадонной. Даже вот, смотри, святой Лючией, пусть она ослепит меня, если я не сдержу клятву.

— У тебя на уме одни глупости, — сказала вдруг Мара и, рассмеявшись ему прямо в лицо, отскочила от окна. Потом притаилась и стала слушать.

— Мара, — позвал парень. — Мара, послушай. Где ты?

Девушка с трудом сдерживалась, чтобы не фыркнуть.

— Мара, послушай.

Он еще несколько раз позвал ее; затем она услышала, как он уходит.

На следующий день, после обеда, Мара снова подошла к кухонному окну. Она смотрела вдоль переулка, туда, где виднелся маленький кусочек улицы, в надежде, что появится какая-нибудь американская машина. До чего ж интересно было в первые дни после прихода американцев! Большая группа солдат разместилась по соседству с домом священника. Они проезжали на машинах прямо через оливковую рощу, а в одном месте выровняли землю и, устроили футбольную площадку. Вечером солдаты бродили по деревне и стучали во все двери в поисках вина, предлагая в обмен пачки сигарет и консервы.

Маре американцы дарили плитки шоколада, печенье и конфеты. Они называли ее «bella signorina»[1]. Но Мара боялась солдат и убегала.

Неожиданно американцы уехали, и вместо них приехали другие. Эти пробыли здесь всего два дня. С тех пор время от времени проедет какая-нибудь машина, и все.

Но вот послышался шум мотора. На крутой подъем, ведущий к деревне, с трудом взбирался грузовик. Мара пристально смотрела в ту сторону, откуда доносился шум, в надежде, что это грузовик с американцами.

Но это были не американцы. Из кузова старенького грузовичка торчали шкаф, железная кровать, матрац, несколько стульев. Не успела машина остановиться, как из нее выпрыгнул какой-то парень. За спиной у него висел рюкзак, а на шее был повязан красный платок.

Хотя смотреть на партизана не так интересно, как на американца, Мара все же уставилась на него.

Парень о чем-то спросил водителя, и грузовик скрылся. Партизан огляделся, словно не зная, куда идти, потом остановил девочку, и та махнула рукой как раз в сторону Мары.

Парень подошел к окну.

— Кастеллуччи здесь живет?

— Да, здесь, — ответила Мара, — только сейчас его нет дома.

Партизан в нерешительности переступал с ноги на ногу. Покусывая палец, Мара наблюдала за незнакомцем. Это был смуглый, худощавый парень с прямыми черными волосами и короткими усиками.

— А где он?

— В Колле, — ответила Мара.

— Но он вернется?

— Кто его знает, иногда возвращается, а бывает, и остается ночевать в Колле.

— Значит, мне надо было сойти в Колле, — вслух подумал парень. — А вы кем ему приходитесь? Дочерью? — Мара кивнула. — И вы одна дома? — Мара снова кивнула. — Я — друг Санте, — неожиданно сказал юноша.

Девушка промолчала. Ей было неприятно, когда вспоминали брата.

— Ну, раз уж я приехал, придется подождать, — неожиданно решил парень.

Мара отступила от окна, но встречать его не пошла.

Он сам открыл дверь, поднялся по двум ступенькам, которые вели в кухню, снял рюкзак и положил его у стены. Потом робко огляделся и ни с того ни с сего снова вышел на улицу.

— А ваша мать дома?

— Нет, — ответила Мара.

Она продолжала разглядывать парня. На вид он был совсем юнцом — борода только пробивалась у него на подбородке — и в то же время производил впечатление человека серьезного, настоящего мужчины. Одежда его больше походила на лохмотья. Сквозь рваную штанину просвечивало голое колено, карман на пиджаке почти совсем отпоролся.

Юноша поймал ее взгляд и тоже посмотрел на свой рваный костюм.

— Нет ли у вас иголки с ниткой? Раз уж приходится ждать, хоть карман зашью, — сказал он. И добавил: — Неудобно возвращаться домой в таком виде.

Мара поднялась в комнату. Под сбившейся простыней спал красный, вспотевший Виничо. Девушка достала из комода катушку черных ниток, подушечку, в которую были воткнуты иголки, посмотрелась в зеркало и вернулась на кухню.

Парень тем временем снял пиджак. В рубашке он казался еще более худым, из-под закатанных рукавов видны были тонкие, слабые руки. Мара молча потянулась за его пиджаком.

Парень смутился.

— Я могу и сам... Мы в таких условиях жили, даже штопать научились.

Но пиджак ей все-таки отдал. Мара подошла к окну и пришила карман. Теперь надо было зашить дыру на штанине.

— Здесь не стоит, — сказал парень, словно испугавшись ее прикосновения. Мара усмехнулась: «Паренек, кажется, и в самом деле стеснительный», — подумала она, потом велела гостю сесть, а сама встала рядом на колени.

— Не бойтесь, я вас не уколю, — сказала она, когда он инстинктивно отдернул ногу.

— А я и не боюсь, — серьезно ответил он.

— Вот и готово, — сказала Мара, поднимаясь. Он тоже встал. Теперь они оказались друг перед другом. Мара смотрела на парня без малейшего смущения, даже дерзко, а он, наоборот, не знал, куда глаза девать.

Чтобы выйти из неловкого положения, он неожиданно резко сказал:

— Санте мне говорил о вас. Но я думал... вернее, я хочу сказать, вы не очень похожи на него.

— А он мне не брат, — ответила Мара.

— Что?

Ей снова захотелось рассмеяться, но она сдержалась.

— Мы с ним были сводные брат и сестра.

— А-а! — протянул парень, наморщив лоб.

Он снова сел и, наверно, чтобы придать себе больше уверенности, принялся барабанить пальцами по столу. При этом он насвистывал, но очень чудно — сильно надувая щеки и выпячивая губы.

Вдруг он сказал:

— Мы с Санте жили, как братья... А вы тогда... как узнали?

— Приезжал крестьянин из тех мест, он все и рассказал.

Маре не по душе был этот разговор, в ее памяти снова ожили сцены, происходившие в те дни у них дома. Мать кричала, винила отца в том, что Санте пошел в партизаны, а Мару все это почти не трогало. Она даже чуть ли не рада была. Теперь по крайней мере ей отдадут комнату Санте, а то прежде Маре приходилось спать на кухне.

Первым вернулся отец.

— Где мама? — недовольно спросил он.

— Собирает колосья, — ответила Мара. Увидев, что отец хочет подняться в комнату, девушка остановила его и, кивнув в сторону парня, сказала:

— Смотри, тебя ждут.

Отец удивленно остановился.

— Я товарищ вашего Санте, — представился парень.

— А, очень рад! — воскликнул отец. — Очень рад, приятель... — Он не находил слов. — А где мать? — повторил он, обращаясь к дочери.

— Я же тебе сказала — собирает колосья.

— Ах, да! — Отец, казалось, старался что-то вспомнить. — А как Виничо? У него все еще жар? Да зажги ты, наконец, свет, ни черта не видно!

— Света еще не дали.

— Ах, да, — сказал он и обернулся к юноше: — Садись, будь как дома. Значит, ты партизанил вместе с Санте?..

— Я был с ним даже в Монтеспертоли, — ответил парень.

— А! — протянул отец и провел рукой по черному, небритому подбородку. — Ты что же, значит, и живешь тут, в наших краях?

— Я из Вольтерры. Возвращаюсь домой. Думал, к вечеру доберусь, да вот решил, раз уж мне по пути, заглянуть к вам.

— И правильно сделал. Очень рад тебя видеть. Считай, что ты дома, сынок. Товарищи Санте для меня все равно что родные дети. Вернется мать, поужинаем и устроим тебя отдохнуть. Постелим ему в комнате Санте, — заметил он, повернувшись к Маре. — А ты, дочка, переночуешь у тети.

— Нет, зачем же мне вас стеснять? — поспешно возразил парень. — Я и на кухне могу переночевать. Я ведь привык, приходилось даже на земле спать, — добавил он с едва заметной улыбкой.

— Этого еще не хватало! — воскликнул отец. — Я же сказал тебе, чувствуй себя как дома. Если хочешь, можешь даже насовсем оставаться. Да, кстати, извини за любопытство, как тебя зовут?

— Каппеллини Артуро, но все называют меня Бубе.

— А как тебя звали в отряде?

— Мститель, — ответил юноша.

— А, да, слышал о таком, слышал от Санте... Да, да, Мститель, — повторил отец, словно желая убедить себя в том, что ему знакомо это прозвище.

Вошла мать. Юноша быстро встал. Несколько секунд все молчали.

— Мать, познакомься, товарищ нашего сына, — сказал отец.

Женщина равнодушно посмотрела на парня и снова стала подниматься по лестнице.

— Да, — сказал отец, покачивая головой. — Но ты должен понять, для матери это такой удар... Мне тоже, конечно, нелегко пришлось, но мы, мужчины, все-таки рассудительнее.

— Всем было нелегко, — сказал юноша. — Санте был мне как брат.

— Да, ничего не поделаешь, — вздохнул отец. — Когда революция или война, тут уж не жди, что все дойдут до цели. В таких делах без жертв не бывает.

— А вот и свет! — воскликнула Мара, увидев, как в окне напротив вспыхнула лампочка.

Девушка нащупала выключатель, и комната озарилась тусклым светом.

— Вот, теперь мы получше разглядим друг друга, — обрадовался отец. — Черт возьми, при свете ты вроде еще моложе! Сколько же тебе лет?

— Девятнадцать.

— Выходит, на год моложе моего Санте. Мара, дай-ка нам выпить.

Мара открыла буфет, взяла бутылку, два стакана и поставила на стол. Отец наполнил стаканы и один из них протянул юноше.

— За ваше здоровье! — сказал Бубе и отпил из стакана.

— Твое здоровье, товарищ! — ответил отец. Он залпом осушил стакан и сразу же наполнил его снова. — Ты ведь тоже товарищ, верно?

— А как же! — воскликнул юноша. Он казался чуть ли не оскорбленным.

— А я коммунист с тех пор, как существует наша партия, — сказал отец. — Видишь это? — продолжал он, дотронувшись пальцем до шрама на лбу. — Это памятка о выборах двадцать четвертого года, мерзавцы тогда избили меня...

Мара сидела на табуретке и ждала, пока согреется вода. В это время года мыть посуду всегда приходилось ей, потому что у матери болели руки и ей нельзя было их мочить. К тому же сегодня вечером она, даже не поужинав, сразу легла в постель.

Мужчины сидели за столом, разговаривали и пили. Вернее, пил и разговаривал один отец. И вдруг, как это всегда с ним бывало в подобных случаях, посреди фразы он закрыл глаза, опустил голову на грудь, и не прошло минуты, как раздался его храп.

Юноша в смущении посмотрел на Мару.

— Столько говорить — голова разболеться может, — заметила девушка и рассмеялась.

— Он рассказывал мне... о партийных делах, — возразил Бубе очень серьезно.

Лицо юноши выразило удивление.

— Конечно, политика не женское дело, — сказал он, помолчав, и в голосе его прозвучали презрительные нотки. — Это наше дело, мужское, — добавил он и, чтобы придать больше веса своим словам, ударил себя в грудь. Затем Бубе встал, взял свой рюкзак и начал в нем рыться. Вдруг Мара увидела, что юноша стоит перед ней с револьвером в руках.

— Что это вам вздумалось? — испуганно воскликнула она. — Сейчас же уберите!

Бубе улыбнулся.

— Не бойтесь, он не заряжен, — Бубе с любовью посмотрел на оружие. — Видите? Он неплохо мне послужил. И наверно, еще пригодится! — он заговорил громче: — Что ж они думают? Даром, что ли, меня прозвали Мстителем?

Мара принялась мыть посуду, украдкой наблюдая за парнем. Бубе снова подошел к рюкзаку, засунул в него руку и вытащил кусок желтой ткани.

— Возьмите, я привез его вам в подарок, — сказал он и добавил: — Это парашютный шелк.

Мара поспешно вытерла руки о холщовый передник, потом пощупала материю. Действительно, шелк, и его вполне должно хватить на кофточку.

— Вам нравится?

— Конечно.

Парень как будто обрадовался.

— Ох, до чего я устал! — сказал он, потягиваясь. — С самого утра на ногах.

— Почему бы вам тогда не пойти спать?

— Хочется побыть с вами, пока вы здесь возитесь. Даже вот что: вы мойте, а я буду вытирать, скорее получится.

Время от времени Мара поглядывала на Бубе. Он с таким серьезным видом вытирал стаканы и тарелки, что она еле удерживалась от смеха.

Покончив с посудой, девушка сняла передник и бесцеремонным толчком разбудила отца. Тот проснулся и, вытаращив от удивления глаза, спросил:

— В чем дело?

— Дело в том, что пора спать, тебе надо проспаться. — Мара засмеялась. Потом повернулась к Бубе: — Ну, спокойной ночи и... спасибо за подарок.

— Что вы, не стоит, — пробормотал парень. И добавил уже совсем другим тоном: — У меня было два куска шелка. Один я везу своей сестре, а другой хотел отдать сестре Санте.

В окне появилась темная фигура.

— Это ты? Я сейчас спущусь.

Светила полная луна; на землю ложились четкие тени; ясно видны были долина и силуэты дальних холмов. Где-то рядом стрекотали кузнечики. Вдруг, словно эхо, пронесся сиплый крик совы. Мара вздрогнула.

Дверь приотворилась, на пороге стояла Лилиана, в ночной рубашке, с подсвечником в руках.

— В чем дело? Опять выключили свет?

— А ты не знаешь, что его всегда выключают в это время?

— Неужели уже так поздно?

— Да, я решила, что ты уже не придешь.

Лилиана жила в маленькой комнатке, в которой

протекал потолок, но зато там было все — ночной столик, комод, шкаф.

«А у меня, — с горечью думала Мара, — одна этажерка».

Когда девушки легли в постель, Лилиана спросила:

— Кто этот парень?

— Друг Санте.

— Откуда он, из Колле?

— Нет, из Вольтерры, — ответила Мара. Ей вдруг показалось, что двоюродная сестра неспроста расспрашивает ее так настойчиво, и она решила дать пищу ее подозрениям.

— Ты только подумай, парень торопится домой, девять месяцев не видел свою родню, а сперва все-таки решил заехать к нам.

— Он приехал отдать вещи Санте?

— Нет, вещи Санте еще тогда передал крестьянин. Он приехал... одним словом, он привез мне подарок.

Лилиана шевельнулась.

— Ты почему свечку не гасишь? Туши. Можно и в темноте разговаривать, — заметила Мара. В темноте ей легче было врать.

Погасив свечу, Лилиана долго молчала и не шевелилась. Потом снова стала ворочаться и под конец спросила:

— Какой подарок?

— Отрез шелка на блузку. Завтра я тебе покажу.

— Когда же ты успела с ним познакомиться?

Мара готова была выдумать бог весть какую историю, но решила, что Лилиана все равно станет обо всем выспрашивать у матери, и потому сказала:

— Раньше я его не знала, а он меня знал, по фотографии.

Это вполне могло быть правдой. Санте действительно взял с собой семейную фотографию, но на ней Мара была совсем ребенком.

— Как это по фотографии?

Теперь Лилиана даже не пыталась скрыть свое любопытство, и Маре пришлось рассказать подробно, как все произошло. Одним словом, у Санте была с собой ее фотокарточка.

— Знаешь, та, прошлогодняя?

Он показал ее Бубе, а Бубе взял себе. Однажды, когда Санте приехал домой, Мара сказала ему: «Отдай мне фотографию». И ему волей-неволей пришлось признаться, что он подарил ее своему другу.

— Представляешь, как я разозлилась? Очень мне нужно, чтобы мою фотографию таскал у себя в кармане какой-то парень.

Лилиана слушала затаив дыхание. Наконец она спросила:

— Ну, а потом?

— Что потом?

— Что он тебе сказал, когда тебя увидел?

— Он сказал, что я в точности, как на фотографии, даже лучше. Можешь себе представить, как я его отчитала! Я ему сказала, что он не имел права присваивать мою фотографию, когда между нами ничего не было и мы даже не знали друг друга. А он, знаешь, что мне ответил? «Синьорина, с тех пор, как я увидел ваше фото, я все время думаю о вас». Потом он подарил мне отрез, сперва я не хотела брать...

— И все-таки взяла, — вставила Лилиана.

— Так не сразу же! После ужина, когда мы еще поговорили. Он мне сказал, если я не приму подарка, то нанесу ему смертельную обиду. Что было делать? Я взяла.

— По-моему, ты поступила плохо.

— Почему?

— Теперь ты ему обязана.

— Ничего подобного! Я ему и полслова не сказала, на что ему надеяться?

— В общем тебе надо было хорошенько подумать, прежде чем связываться с первым встречным.

— С чего ты взяла, что я собираюсь с ним связываться? Думаешь, он один за мной бегает? Ну да хватит. Поздно, пора спать, — и Мара повернулась к сестре спиной.

Лилиана больше не решалась ни о чем спрашивать, но еще долго ворочалась с боку на бок.

«Позлись, позлись!» — злорадно думала Мара, засыпая.

II

Бубе появился через месяц. В то утро пекли хлеб. Мара помогла матери сажать хлебы в печь и пошла домой. Тут она увидела Бубе. Он в нерешительности стоял у дверей.

— Здравствуйте, — сказал юноша и сразу спросил об отце.

— Он в Колле!

Бубе с досадой махнул рукой.

— Мне так нужно его повидать! А к вечеру он вернется?

— Думаю, вернется.

— Беда в том, что я-то не смогу ждать до вечера. — И он объяснил, что его подвез на мотоцикле приятель, который сейчас отправился по своим делам.

— Мы договорились, что на обратном пути он за мной заедет. После обеда.

Они вошли в дом. Бубе был одет так же, как и в прошлый раз, только теперь его синий костюм был тщательно вычищен и отглажен. И сам он казался другим, что-то новое появилось у него в лице...

— Почему вы сбрили усы?

— Что вы сказали? Ах да, верно, — он улыбнулся. — Это у меня была вроде как память об отряде, — добавил он. — Там мы все отпускали усы, а некоторые даже бороду отращивали.

— Без усов вам лучше!

— Хм-м! — неуверенно промычал Бубе.

Они долго молчали. Вдруг Мара спохватилась:

— Пойду надену кофточку, увидите, как она мне идет!

— Какую кофточку?

— Я себе сшила кофточку из того материала, который вы мне подарили, — сказала она и убежала в комнату. Быстро сняв платье, она надела юбку и блузку и подвязала волосы голубой лентой.

Юноша курил. Он посмотрел на нее, но ничего не сказал.

— Ну как, идет мне? — спросила она.

— Идет, — сухо ответил Бубе.

Мара села на табуретку. Ей очень хотелось есть, но в присутствии парня она стеснялась. И зачем ему понадобилось приезжать, если он стоит и молчит, словно воды в рот набрал?

Она попыталась сама завязать разговор.

— У вас дома все здоровы? — спросила она.

— Да, — ответил Бубе. — Мама, пожалуй, не совсем. Ей ведь столько пришлось пережить. Эти подлецы целый месяц продержали ее в тюрьме, потому что она не хотела говорить, где я скрываюсь.

— А как поживает ваша невеста? — отважилась спросить Мара.

— У меня нет никакой невесты, — серьезно ответил парень.

— Может быть, вы еще не обручены... но девушка-то уж, во всяком случае, у вас есть. У всех парней есть девушки.

— У меня не было времени думать о таких вещах, — ответил Бубе. — В прошлом году в эту пору я был уже в партизанах.

— Да, но с тех пор, как вы вернулись домой, прошло уже порядочно.

— Дома у меня дел хватает: днем — работа, а вечером — партийные дела. Минуты свободной нет, даже в воскресенье.

— Сегодня-то вы все-таки устроили себе выходной.

— Сегодня... как вам сказать, я давно уже собирался навестить вас... — и вдруг, словно испугавшись своих слов, торопливо добавил: — Вы ведь сестра Санте... — Он на секунду замолчал, потом сказал немного громче, чем нужно: — Я не забываю погибших товарищей. Некоторые просто не думают о таких вещах. Я не такой.

Но Мара больше не слушала. Она узнала, что хотела, остальное было ей не интересно. В душе она торжествовала. Теперь уж Лилиане придется признать, что Бубе влюбился в нее с первого взгляда.

— Мара! Куда ты там запропастилась? — раздался голос матери — она пришла взглянуть, что делает дочь.

Вскоре Мара вышла вместе с Бубе из дому, и они направились в лавку. Особой нужды идти в лавку не было. Мара это придумала нарочно, чтобы показаться с Бубе на улице.

Ей повезло. Едва она вышла из лавки, как столкнулась с Лилианой.

— Куда это ты? — спросила ее Мара.

— Домой, — ответила сестра. Она стояла со скучающим видом, притворяясь, будто не замечает парня, который ожидал Мару в двух шагах от них. — Твой отец опять живет в Колле?

— Откуда ты взяла? — ответила Мара. — Он ездит каждый день туда и обратно на велосипеде.

— А я вот слышала, будто он живет там постоянно.

— Ничего подобного! — отрезала Мара. Ей показалось, что в словах Лилианы кроется какой-то гнусный намек, тем более что однажды отец действительно бросил семью и переехал в Колле к другой женщине.

— А зачем же он ездит в Колле? — допытывалась Лилиана.

— Он там на партийной работе, — ответила Мара.

— Да какая это работа!

— Раз платят, значит, работа.

— Все равно это не такая работа, как у моего отца.

— Чем же это не такая? По-твоему, нет ничего лучше, чем быть каменщиком?

— У каменщика по крайней мере всегда есть работа, а твой отец целый год сидел без дела. Кстати, если хочешь знать, мой отец больше не каменщик.

— А кто же?

— Десятник, — ответила Лилиана. Мара не знала, что сказать, так как не совсем понимала значение этого слова. — Знаешь, он скоро начнет работать в Колле и возьмет к себе Мауро.

— Мауро? — переспросила Мара и расхохоталась. — Нечего сказать! Хорош работник!

— Работник не работник, а когда-нибудь начинать ему надо. Знаешь, к нам его мать приходила — просить папу, чтобы взял его на работу.

— Видно, большой шишкой заделался твой отец, если берет других на работу. Уж не стал ли он фабрикантом?

— Я же тебе сказала: он — десятник. Знаешь, кто такой десятник?

— Конечно, знаю, — поспешила ответить Мара.

— Чего ж ты тогда удивляешься, что он берет людей на работу? Он бы мог и твоего отца взять, — добавила она, помолчав, — конечно, с условием, что он бросит пить.

— Мой отец не нуждается, чтобы его устраивали на работу. У него есть работа, сколько раз тебе говорить?

— Политика не работа, — упрямо повторила Лилиана. — Ну, мне пора.

— Куда ты? Погоди минутку.

— Не могу, дома дел полно. Да ты и не одна.

— Да, не одна, а тебе завидно?

Лилиана покраснела.

— Чему тут завидовать?

— Не притворяйся, милочка, будто ничего не понимаешь.

— А я и правда не понимаю, о чем ты говоришь! Прощай, мне пора!

Мара схватила ее за руку.

— Делаешь вид, будто тебе безразлично, что у меня есть парень? Конечно, ведь на тебя даже ни разу не посмотрел никто.

— Ну, уж тут, дорогая, ты ошибаешься. Если бы я захотела, у меня бы десяток был. Но я ведь не ты — не висну на шее у первого встречного.

— Он не первый встречный.

— Ты видишь его второй раз в жизни. Но, как говорится, тебе хорошо, а уж нам и подавно. Так что поздравляю, милочка, и желаю всего лучшего. Пока!

— Привет, воображала!

Но Лилиана притворилась, будто не слышит, и ушла, задрав нос.

Все это время Бубе стоял в стороне, а когда услышал, что разговор идет о нем, отошел еще дальше. Мара принялась на все корки честить двоюродную сестру.

— Ведьма, просто ведьма! На год старше меня, а никто, ни один пес еще ни разу даже не посмотрел на нее. Вот она и лопается от зависти. Видели, какую она рожу состроила, когда увидела нас вместе?

Парень смутился еще больше, но тут Мару прервал удар колокола, возвестивший полдень.

— Ой, уже поздно, нам домой пора! — воскликнула она.

Бубе забеспокоился.

— Пойду взгляну, не найдется ли там чего перекусить, — сказал он, указывая на лавку.

Мара стала уверять его, что дома их уже ждет обед и что на его долю тоже готовили. Бубе немного поотказывался, но все-таки дал себя уговорить.

Ели молча. Бубе больше, чем когда-либо, было не по себе. Да и Маре неприятно было разговаривать в присутствии матери, которая обратилась к юноше всего один раз и то лишь затем, чтобы узнать, можно ли достать в Вольтерре соль. Бубе ответил, что можно, и обещал прислать им пакет.

С этого момента мать стала с ним приветливее и после обеда, заметив, что он зевает, даже предложила ему прилечь отдохнуть.

Оставшись одна, Мара быстро вымыла посуду, села на стул и, достав лак, стала подкрашивать ногти. Обычно после мытья посуды она торопилась удрать из дому, потому что только в эти послеобеденные часы у нее не было никаких дел. Однако сейчас, когда в доме находился Бубе, ее совсем не тянуло на улицу.

Бубе. Маре не очень нравилось это имя. «Я буду звать его Артуро», — решила она и вдруг расхохоталась. Ей вспомнился связанный с именем Артуро непристойный анекдот, который часто рассказывал Мауро. «Я придумаю ему другое имя, я буду звать его... Бруно. Бруно — красивое имя и очень ему подходит — ведь он и вправду брюнет. А то, бывает, блондинов зовут Бруно. Вот, например, если бы мне дали имя Бруна, оно бы мне не пошло».

Мара любила фантазировать и подолгу разговаривала сама с собой. Зимними вечерами, когда она, съежившись, сидела возле очага, какие только мысли не приходили ей в голову!

Иногда она думала о том, до чего она несчастная, что родилась в такой семье, где отец бездельник и однажды умудрился даже угодить в тюрьму, а мать, кроме Сайте, никого по-настоящему не любит. Она завидовала Лилиане. Та по крайней мере единственная дочка, и все родительские заботы достаются ей одной.

Но с некоторых пор Мара уже не завидовала ни Лилиане, ни другим девушкам. Дело в том, что с некоторых пор она считала себя красивее всех в деревне, даже невзирая на то, что волосы у нее были прямые, как солома, и уложить их не было никакой возможности. Ее, правда, огорчало, что формы у нее недостаточно развиты, и она то и дело бегала к Лилиане и смотрелась в большое зеркало, в котором могла увидеть себя во весь рост. По получасу простаивая перед ним, она с беспокойством всматривалась в свое отражение и старалась разглядеть, увеличилась ли грудь и округлились ли бедра. И в зависимости от того, что отвечало ей зеркало, она становилась веселой или грустной. Идя по улице, Мара покачивала бедрами, подражая киноактрисам, которых она видела на экране в те редкие воскресные дни, когда ей удавалось побывать в Колле. Возвращаясь с поля со снопом соломы, она могла сделать порядочный крюк, лишь бы пройти через всю деревню, так как знала, что, когда несешь груз на голове, талия кажется более гибкой.

Мару не очень огорчало то, что она плохо одета, но она много отдала бы за пару туфель на высоком каблуке. Однажды она примерила туфли Лилианы. Увидев это, тетка пришла в ярость и закричала на дочь:

— Зачем ты разрешила ей надеть свои туфли? Не знаешь, что ли, что нельзя давать другим свои вещи?

— Я их только на минутку надела, посмотреть, идут они мне или нет, — оправдывалась Мара.

Но тетка не унималась:

— Все равно не видать тебе туфель на высоком каблуке. Куда ты тянешься за Лилианой? Она станет женой десятника, может, даже управляющего, а для тебя и поденщик хорош! Да и то благодари бога, если он на тебе женится. Кому охота породниться с вашей семейкой?

— Наша семья ничем не хуже других, — отрезала Мара.

— Да! Думаешь, никто не знает, что твоя мать в девках родила сына от женатого человека, а отец угодил в тюрьму?

Но Мара не сдавалась:

— А какое мне дело, что там отец с матерью делали? Парни небось не на семью смотрят, а на девушку, хороша она или нет, а я, если хочешь знать, в пятьдесят раз лучше твоей Лилианы. — И, пожав плечами, она ушла.

Мара была уверена в себе, в своих достоинствах и искренне убеждена в том, что она красива и может вскружить голову кому угодно.

Но как же он все-таки разоспался! А ведь говорил, что приятель заедет за ним после обеда. Ведь так и совсем не останется времени поговорить! А им столько надо сказать друг другу! Вернее, он должен кое-что ей сказать...

«Нужно его разбудить», — решила Мара и тихонько постучала. Но никто не ответил. С минуту она постояла в нерешительности, потом осторожно толкнула дверь. Комната была погружена в полумрак, потому что Бубе прикрыл ставни. Постепенно она начала различать предметы. У кровати аккуратно стояли его башмаки, на спинке стула висел пиджак. Мара подошла поближе. Бубе спал на спине, подложив одну руку под голову и вытянув другую вдоль тела. Сейчас он был просто красив: густые темные волосы, слегка нахмуренный лоб, приоткрытые губы. Ей захотелось поцеловать его, больше того, лечь рядом и крепко обнять. Мара так расчувствовалась, что на глаза ее навернулись слезы, и она видела его теперь словно сквозь дымку.

Бубе проснулся. Несколько секунд он лежал не шевелясь, затем резко сел на кровати.

— Что случилось? — спросил он и уставился на Мару бессмысленным взглядом, но, узнав ее, вспомнил, где находится, перестал хмуриться и улыбнулся.

Некоторое время они смотрели друг на друга. Мара ждала, что он притянет ее к себе и поцелует. Но лицо Бубе приняло обычное серьезное выражение.

— Долго я спал? Наверно, уже поздно? — спросил он и поспешно взглянул на часы. — Половина четвертого. Моему другу пора бы уже быть здесь.

Бубе быстро поднялся с кровати и распахнул ставни, потом надел башмаки, достал расческу и подошел к зеркалу. Рядом, на этажерке,, стояла фотокарточка Мары, та самая, которую она в прошлом году заказала в Колле (одна из тех маленьких трат, какие она могла себе позволить из денег, заработанных на сборе оливок). Бубе взял фотографию, потом, ни слова не говоря, поставил ее на место, надел пиджак и вышел из комнаты. Мара, разочарованная, последовала за ним на кухню.

— Пора бы уже ему быть здесь, — повторил Бубе. — Уж не случилось ли с ним чего?

Он открыл дверь и посмотрел в ту сторону, где в конце переулка виднелся кусочек улицы.

— Я ему подробно объяснил, куда за мной заехать, — сказал он, на секунду повернувшись к Маре, и немного погодя добавил: — Будет досадно, если он замешкается.

— Я не слышала, чтобы кто-нибудь проезжал на мотоцикле, — сказала Мара.

Бубе снова поднялся в кухню. Сел на табуретку. Закурил. Он все больше и больше нервничал, вставал, снова садился. Под конец Мару охватила такая досада, что она не могла дождаться, когда он уедет.

— О, наконец-то! — воскликнул Бубе, вскакивая с места.

Вдалеке послышалось тарахтение мотоцикла, потом на минуту смолкло и вот уже раздалось совсем рядом. Юноша подбежал к окну.

— Бегу! — крикнул он. Потом повернулся к Маре и добавил: — Ну, что ж... до свидания.

На пороге он еще раз обернулся.

— Передайте привет отцу. Мне очень обидно, что я его не застал.

Мара ничего не ответила и только из любопытства — ей захотелось увидеть друга Бубе — подошла к окну в тот момент, когда они отъезжали.

Бубе сдержал обещание, данное матери Мары. Спустя несколько дней явился Карлино с пакетом соли. Карлино служил маклером в Вольтерре и частенько наведывался в Монтегуиди. Это был красивый мужчина, высокий, сильный, с волнистыми каштановыми волосами, светлыми глазами и подвитыми усами. Зимой и летом он носил фланелевый костюм, а на голове ворсистую зеленую шляпу с фазаньим пером, заткнутым за ленту.

Мать оказалась дома. Карлино передал ей пакет, выпил стакан вина, которым его угостили, и, как только мать отвернулась, вытащил сложенный пополам конверт и сунул его Маре.

Девушка побежала в амбар. Надрывая конверт, она дрожала от волнения, и почему-то ей было ужасно смешно.

Записка оказалась всего на полстраницы. «Дорогая Мара, — писал Бубе, — с подателем сего посылаю вашей матери соль, а вам эти строчки. Надеюсь вскоре приехать повидать вас и ваших родных. Если только возможно, был бы очень рад получить вашу фотокарточку. С приветом, Бубе».

Немного подумав, Мара сбегала в лавку, купила конверт и лист бумаги. Вернувшись домой, она достала из кухонного шкафа чернильницу и ручку, закрылась у себя в комнате и, примостившись у этажерки, написала ответ: «Дорогой Бубе, спасибо за внимание. Мы все чувствуем себя хорошо, что желаю вам и вашим родным. Если хотите получить мою фотокарточку, сперва пришлите свою. С приветом, Мара».

Заклеив конверт, она отправилась на поиски Карлино. Он стоял возле лавки в окружении местных крестьян. Как только Карлино посмотрел в ее сторону, Мара подала ему знак. Он показал, что понял ее, но продолжал разговаривать с крестьянами. Наконец он отошел от них и направился по улочке, начинавшейся возле лавки. Подождав немного, Мара с безразличным видом последовала за ним. Вдруг она увидела, что Карлино остановился помочиться у изгороди. Девушка подождала, пока он кончит, потом подбежала к нему и отдала письмо.

Через неделю гот же посланец принес ей новое письмо от Бубе. Однако на сей раз он не решился войти в дом, а тихонько свистнул ей с улицы. Как только Мара вышла, он свернул за угол. Девушка догнала его, взяла письмо и хотела вернуться назад, но Карлино остановил ее.

— Бубе велел подождать ответа.

Мара побежала к себе в комнату, распечатала конверт, но никакого письма там не оказалось, только фотография Бубе-партизана с платком на шее и револьвером на поясе, нарочно передвинутым так, чтобы он оказался на виду. На оборотной стороне фотографии стояла подпись: «Маре от Бубе». Мара взяла свою фотографию и положила рядом: никакого сравнения. Фотография Бубе была маленькая и уже выцвела от времени, а ведь она свою заказывала у настоящего фотографа. К тому же на этой фотографии она вышла прекрасно. Ей даже сказали, что она на ней — вылитая мадонна.

В конце концов Мара решилась расстаться с фотографией, тем более что у нее оставалась еще одна. Однако никакой надписи она не сделала.

— Я всегда рад доставить удовольствие Бубе и вам, синьорина, — сказал Карлино. — Но если переписка будет продолжаться, нам нужно условиться о месте встреч.

Мара на секунду задумалась.

— А что, если здесь, за домом, — предложила она, — возле пекарни? Тут нас никто не увидит.

— Тогда договоримся так: я приеду во вторник, а вы примерно в это же время ждите у окна. Как только меня заметите, идите к пекарне.

В следующий вторник именно так все и произошло. Они обменялись письмами. Но теперь, когда они были скрыты от посторонних взглядов, Карлино не спешил расставаться с девушкой.

— Да подождите вы минутку! У Бубе еще целая неделя впереди, успеет выучить ваше письмо наизусть.

Мара опять попыталась уйти, но он удержал ее за руку.

— Ну куда вы бежите? Я же вас не съем.

Покоренная нежным взглядом и ласковым голосом» Мара осталась.

— Синьорина, я хотел спросить... Вы давно знакомы с Бубе?

— Да... месяца два.

— И не боитесь встречаться с ним? — Карлино хихикнул. — Держу пари, во всей Вольтерре не найдется девушки, которая решилась бы встречаться с Бубе.

Мара пожала плечами.

— А мне-то что? — сказала она и насмешливо взглянула на Карлино. — Интересно, зачем это вы заводите со мной такие разговоры?

— Я хочу вам только добра, деточка, — и он потрепал ее по щеке.

— Не распускайте руки!

— Вы меня неправильно поняли... Разве вы не знаете, что я человек женатый и у меня есть дочка, почти такая же, как вы. Да я бы никогда не рискнул приставать к девушке Бубе... Бр-р, — добавил он, скорчив испуганную гримасу, как будто только от одного этого имени его бросало в дрожь.

Прошла неделя, другая, а Карлино все не появлялся. Но однажды утром Мара услышала свист. Она как раз мылась в кухне и стояла в одной нижней юбке. Поспешно одевшись, девушка побежала к пекарне. Это был не Карлино, а сам Бубе.

— A-а... это ты!

— Да, я приехал с Карлино.

— Что же ты сразу не вошел в дом?

— Я хотел раньше поговорить с тобой.

— Ну, говори.

— Прежде всего я хотел тебе сказать, что переезжаю в Сан-Донато.

— Куда?

— В Сан-Донато, это недалеко от Флоренции.

— Как же так?

— Видишь ли... в Вольтерре мне теперь не очень спокойно. Представь себе, на прошлой неделе фельдфебель хотел посадить меня в тюрьму. Потом, конечно, поступил протест, и ему пришлось меня отпустить.

— За что же он хотел посадить тебя в тюрьму?

— Да так, за ерунду... Я избил одного фашиста, — неожиданно выпалил он. — Ну вот я и решил вернуться в Сан-Донато. Там меня ждут товарищи.

В душе у Мары шевельнулось подозрение.

— Ой ли! А может, девушка?

Бубе удивленно раскрыл глаза.

— О чем ты говоришь? Какая у меня там девушка? Мы туда попали после прихода американцев и пробыли всего два дня.

— М-м, — протянула Мара, и в ее голосе послышалось сомнение.

— Карлино отвезет меня в Колле, оттуда как-нибудь доберусь до Флоренции, а из Флоренции в Сан-Донато... Ты меня слушаешь?

— Не глухая, — огрызнулась Мара.

— Не знаю, что мне делать. Просто позарез надо повидать твоего отца. Где он? В Колле? — Мара кивнула. — Поеду туда, попробую разыскать его в ячейке.

Мара забеспокоилась:

— Для чего тебе понадобился отец?

— Чтобы поговорить о нас.

— Зачем?

— Как это — зачем? Я не хочу встречаться тайком. Дома я уже все рассказал, теперь надо поговорить с твоими.

— И не мечтай даже! — воскликнула Мара. Она привыкла, что у них в деревне парни гуляют с девушками по нескольку лет, прежде чем обручиться. К тому же Мару приводила в бешенство одна только мысль о том, что родители будут соваться в ее личные дела.

— Ты что же, хочешь; чтобы и дальше так было? Писать записочки, встречаться тайком?

— А что тут плохого?

— Я не хочу обманывать твоих родных, — сказал парень. — Сайте был моим лучшим другом... Будь он в живых, я бы ему первому обо всем рассказал.

— Ух! — не вытерпела Мара. Она готова была послать его к черту, отобрать фотокарточку и письма и никогда больше с ним не встречаться.

— Послушай, время дорого, Карлино ждет, мне надо идти.

— Так иди, беги, — с насмешкой сказала Мара.

— Да, я лучше пойду, — ответил он, не поняв издевки. — Ну, прощай...

— Привет!

Секунду он стоял в нерешительности.

— Может быть, поцелуемся? Ведь теперь не скоро придется увидеться.

Мара ничего не ответила, и он, не обнимая ее, осторожно прикоснулся губами к ее губам.

— Прощай, — повторил он.

«Смотри ты, какие манеры! — думала Мара. — Ха-ха-ха! Обрученные! Он просто спятил, не иначе!»

Ее так возмутило поведение Бубе, что она решила не думать о нем и целый день не вспоминала о его существовании.

Поздно вечером, когда мать и дочь уже поужинали и уложили спать Виничо, пришел отец.

— Добрый вечер, — весело сказал он и обратился к Маре: — Молодчина, дочка! — Девушка совсем забыла о Бубе и приписала восторженное настроение отца лишней рюмке вина. — Женщины, соберите мне поужинать. — Он сел на табуретку, налил полстакана вина, выпил его залпом и, потирая руки, стал смотреть на Мару, которая накладывала ему в тарелку.

— Ну, дочка, что скажешь? Довольна, а? Я тоже доволен. Да, я доволен, — добавил он, повышая голос и стараясь придать ему торжественность. — Я рад, что моя дочь будет невестой коммуниста, невестой друга Сайте.

«Подумать только, этот сумасшедший и впрямь поехал в Колле!» — удивилась Мара. Однако она не успела ничего ответить, потому что мать вдруг отшатнулась от нее.

— Что натворила твоя дочь?

— Как, она тебе не сказала? Она обручилась с Бубе. Вернее, Бубе пришел просить у меня согласия. Ну и... я его дал, потому что он — парень честный... коммунист... потому что он и Сайте...

— Оставь в покое Сайте! Ты даже имя его называть не имеешь права! — Женщина уперлась руками в стол и с ненавистью, не отрываясь, смотрела на мужа. — Это твоя дочь, и она может обручаться хоть с дьяволом. Но приводить его к нам в дом я не позволю. Поняла? — закричала она, повернувшись к дочери. — Якшайся с ним в поле, в канаве, где хочешь, только не здесь. Я не желаю видеть мерзкую рожу этого преступника!

Мара уставилась в пол, долго сидела не шевелясь, затем посмотрела на мать, которая после вспышки гнева снова взялась за свои дела, хотела ей что-то сказать, но не смогла. Она побежала к себе в комнату, бросилась на кровать, уткнулась лицом в подушку и заплакала.

За всю зиму Бубе напомнил о себе только двумя или тремя письмами. Он посылал их с оказией (одно привез отец из Колле). Но когда снова начала работать почта, Бубе стал писать регулярно, раз в неделю. Однако это были не те письма, какие в представлении Мары должны писать влюбленные. Девушку раздражало, что Бубе говорил о женитьбе.

Один раз во время карнавала он даже приехал навестить ее, но пробыл всего несколько часов, да и то все это время разговаривал с отцом о политике. Тогда за ней ухаживал другой парень, из местных, она познакомилась с ним на танцах, которые устроили в амбаре.

О Бубе Мара почти не думала. Правда, ей доставляло удовольствие хвастаться перед подругами, особенно перед Лилианой, что в нее влюблен приезжий парень, однако нельзя сказать, чтобы она умирала от желания его видеть. Его фотографию она куда-то забросила и даже забыла о ней. Ей было неприятно, когда отец спрашивал о Бубе. Мать после сцены, устроенной в тот вечер, больше на эту тему не заговаривала.

Однажды, в полдень, когда Мара работала на огороде, у запруды, к ней прибежал запыхавшийся Виничо. Еще издали он закричал:

— Мара, беги скорей домой, Бубе приехал!

Положение невесты накладывало на Мару новые

обязанности, и она никак не могла с этим примириться. Даже не ответив брату, она продолжала заниматься своим делом.

— Скорей, чего ты ждешь? — Медлительность сестры выводила Виничо из терпения. — Ладно, я передал, а ты как хочешь! — крикнул он наконец. — Не придешь, сама пожалеешь!

Малыш побежал обратно.

Окончив работу, Мара спустилась к ручью, вымыла ноги, обсушила их на солнце и надела туфли. Это была ее единственная пара летних туфель, да и у тех парусиновый верх был покрыт пятнами и кое-где подпоролся, а резиновая подошва отвратительно воняла.

Она не спеша поднялась к дому, вошла во двор и остановилась. Бубе курил. Увидев Мару, он отбросил окурок и пошел ей навстречу. Она быстро отвернулась, и его поцелуй пришелся ей где-то около виска.

— Ну, как живешь? — спросил Бубе и тотчас же добавил: — Бьюсь об заклад, ты меня не ждала.

— Конечно, не ждала, я думала, тебя уже нет в живых.

— Потому что я давно не писал?

Мара пожала плечами. Бубе стал оправдываться:

— У меня была куча дел. Даже по воскресеньям не слезал с грузовика. Да, поработали мы здорово. Зато не зря.

Он хотел сказать еще что-нибудь, но так и не придумал. А Мара упорно молчала.

— Может, зайдем в дом? — предложил он наконец.

Они вошли в кухню. Следом за ними проскользнул Виничо. Малыш не сводил глаз с Бубе. На парне был все тот же синий костюм, но в еще худшем состоянии, чем прежде. Мара сразу заметила большое жирное пятно на пиджаке и чуть поменьше на штанине, манжеты брюк сильно обтрепались, и сзади из-под пиджака свисал кусок подкладки. В конце концов Мара не выдержала и проворчала:

— Посмотри, как ты одет... хуже нищего.

— Как ты сказала? — Бубе нахмурился. — Да, что верно, то верно, костюм у меня поистрепался. Вот приеду в Вольтерру, сошью новый. В чемодане у меня целых два отреза. Что ты думаешь, я ведь скопил почти двадцать тысяч лир.

— Раз так, мог бы и мне подарок привезти, — не задумываясь, сказала Мара.

— Я уж и сам об этом думал, — ответил Бубе. — Но вот беда — пришлось враз собраться и ехать... — На его лице появилось беспокойство. — Меня, случайно, никто не спрашивал?

— А кто тебя должен спрашивать?

— Да никто... Я просто так, к слову... — Он сел на скамейку и долго смотрел перед собой. Мара стояла, прислонившись к стене.

— Я заезжал в Колле, хотел отца твоего повидать, — сказал вдруг Бубе, — да не застал. Надо было поговорить с ним об одном деле. Вчера со мной случай один был...

— Если тебе нужен отец, зачем же ты приехал сюда? Ты же знаешь, что в это время его здесь никогда не бывает.

— Неважно, увижу его потом, когда вернется. До завтрашнего утра, во всяком случае, я могу задержаться. Я тут проездом, — сказал он немного погодя, — возвращаюсь в Вольтерру.

— Значит, и в Сан-Донато тебе не понравилось? — с усмешкой спросила Мара.

— Не то чтобы не понравилось... И дела в нашем кооперативе шли неплохо, да и подзаработали мы немало... Только вот сержант все время ставил нам палки в колеса, — и немного погодя он добавил: — Знаешь, он даже хотел реквизировать наш грузовик!

— Не везет тебе с сержантами. Видно, не можешь ты с ними ужиться, — сказала Мара и засмеялась.

— Поневоле не уживешься, ведь они все фашисты. А этот еще выдавал себя за партизана. Он и его сын. Но когда мы пришли требовать, чтобы нам вернули грузовик, как ты думаешь, что мы увидели у него на стене? Портрет короля Виктора Эммануила! Вот какой он оказался партизан, этот сержант, этот Слеппо!

— Слепой? Сержант?

— Нет, Слеппо, это так его звали. А чему ты смеешься?

— Смеюсь, потому что не поняла тебя. Сержант и вдруг слепой! Как же ему воров ловить? — и она снова захохотала.

— Теперь уж он никого не поймает, — Бубе встал и начал ходить по комнате. — Этот негодяй давно подстрекал нас. То одно придумает, то другое. Я тебе уже говорил, в прошлом месяце он дошел до того, что реквизировал у нас грузовик. А вчера в это дело впутался еще священник... Ты меня слушаешь?

— Да, слушаю.

— Вчера в церкви служили торжественную мессу. Что ж это было? Да, как раз вознесение было. Я шел с двумя товарищами, Иваном и Умберто. Умберто зашел за своей невестой, и с ней пришла еще подруга...

— А... — протянула Мара и с этого момента насторожилась.

— Девушки шли к мессе, а мы хотели их проводить. Но тут вышел священник и сказал, что в церковь нам войти нельзя, потому что мы в коротких штанах.

— Что? — воскликнула Мара и расхохоталась.

— То есть я-то был одет, как сейчас, а Иван и Умберто действительно пришли в коротких штанах... Но для священника это был только предлог, он не хотел нас впускать потому, что мы были партизанами. Умберто так ему и сказал. Раз вы, говорит, впускали фашистов со свастикой, так впустите и нас, с красными платками. А тог ни в какую, даже слушать ничего не хочет. А тут еще сержант ему на подмогу прибежал. Он из окна смотрел — полицейский участок там как раз напротив церкви. Сперва мы попробовали их уломать, потом видим — ничего не выходит, ну и прижали их к стене. Но ничего плохого мы им не хотели... Вот тут-то все и случилось.

— Да что случилось? Рассказывай толком, а то у тебя ничего не поймешь.

— Сержант вытащил револьвер и стал стрелять. Умберто — сразу наповал. Но мы за него отомстили, — поспешно добавил Бубе. — Сперва уложили сержанта, а потом и его сынка. — Он замолчал на секунду. — Сына пристрелил я. Сам не знаю, откуда он взялся. Прибежал, увидел, что папаша — покойничек, и давай орать... Потом заметил, что я в него целюсь, и наутек. Только я удрать ему не дал. Бросился вдогонку и почти было догнал, а он — раз и юркнул в какой-то дом. Я — за ним по лестнице, но на верхней площадке ему пришлось-таки остановиться: там уж ему некуда было деться. Как только он обернулся, я первым же выстрелом продырявил ему башку. Пуля попала сюда, — Бубе ткнул себя пальцем в лоб, — а вышла через затылок. Да я вообще, — добавил он, глядя на Виничо, который сидел на полу и, словно зачарованный, слушал его рассказ, — еще ни разу не промазал. Да, эта штука никогда меня не подводила, — крикнул он, хлопнув себя по заднему карману брюк. — Теперь очередь за мерзавцем священником. Подлец спрятался за алтарем. Не мог же я стрелять в него в церкви! Но ты бы видела, что творилось на улице! Людей сбежалось!.. Вся деревня. И эта бедная девушка, невеста Умберто. Она бросилась его обнимать, плакала и все кричала, что это неправда... Пришлось увести ее силой.

Бубе снова сел и закурил сигарету.

— Об этом я и хотел поговорить с твоим отцом.

За пекарней, как всегда, стояла вонь от кроличьих садков и голубиных клеток. Но не из-за этого Мара неожиданно бросила поиски и убежала. Ее вдруг охватил страх. Что, если тут прячется какая-нибудь тварь, ящерица, саламандра или того хуже — змея? Ведь убил же отец в саду несколько лет назад гадюку.

Уже смеркалось. В долине на фоне темных полей стало едва различимым светлое пятно тополевой рощи, а дальше взгляд свободно скользил по холмистой равнине, кое-где голой, кое-где поросшей лесом. Там и сям слабо светились редкие огоньки. Эти часы Мара обычно проводила на улице, и только когда совсем уже темнело, она вспоминала, что надо идти домой.

У дома девушка повстречала Мауро. Он толкал перед собой велосипед.

— Что это у тебя случилось?

— Да вот продырявил заднюю шину, — ответил Мауро.

— Что ж ты ее не починишь?

— Вот еще, буду я возиться. Во-первых, ни черта не видно, во-вторых, лень.

— А я ходила за пекарню, кошку искала. Она там всегда прячется, когда ей подходит время окотиться. Я там шарила, шарила, клетки двигала — нигде нет!

— Позвала бы ее — если она там, сразу бы отозвалась.

— А вот и нет! Кошки, знаешь, какие — когда им приходит время окотиться, они ото всех прячутся. И правильно делают, потому что бедных котят почти всех сразу же убивают.

— Поневоле приходится убивать, — сказал Мауро. — А то бы от них никакого спасу не было. Ну ладно, пойду скажу своим женщинам, чтобы собирали ужинать. Всю дорогу пешком топал, голодный как волк.

Как только скрипнула дверь, отец сразу замолчал, но, увидев дочь, заговорил снова:

— В Вольтерре тебе, конечно, будет безопаснее, чем здесь. Завтра на рассвете бери мой велосипед и кати в Колле, а оттуда после полудня можно и дальше, в Вольтерру.

— А я даже вот что думаю, — сказал Бубе. — Раз уж мне подвертывается такой удобный случай, я бы хотел взять с собой Мару и познакомить ее с моими родными.

— Мару? Ну что ж... Конечно! Я бы тоже, пожалуй, поехал с вами, мне было бы приятно познакомиться с твоей родней. Но сейчас, как назло, я чертовски занят и никуда не могу отлучиться. Завтра провожу собрание в Монтегуиди, а послезавтра в Каваллано... Понимаешь, подготавливаем забастовку испольщиков, и важно не упустить время, провести ее до начала жатвы. Тогда либо хозяева пойдут на уступки, либо весь урожай в поле останется.

Тут он принялся с жаром говорить о борьбе испольщиков, пока не услышал шаги за дверью. На сей раз это была жена.

— Значит, так мы и договорились, — заключил он, — только жене об этом ни слова.

Мать едва поздоровалась с Бубе и сразу принялась возиться по хозяйству. Спустя полчаса мужчины сидели за столом и ели овощной суп. Отец посоветовал Бубе последовать его примеру и накрошить в вино хлеба.

— Здесь, дорогой мой, и этим будь доволен. Овощной суп и вино с хлебом — вот пища бедняков. Я сыну, когда он еще мальцом был, так и говорил: это — еда богатеев, а это — еда рабочих. Для богачей — мясо, курочка и всякие там деликатесы, а рабочему — на первое овощи и на второе овощи. Да... значит, так и договорились, — сказал он, неожиданно перескакивая на другой предмет, что случалось с ним каждый раз, когда на него начинали действовать винные пары. — Завтра бери велосипед и кати в Колле. Мару посадишь на раму. Велосипед оставь в ячейке. А после обеда отправляйтесь в Вольтерру. Мать, завтра Мара едет с Бубе в Вольтерру. Он везет ее знакомиться с родными.

Мать промолчала. Можно было подумать, что она просто не слышала мужа.

— Дочку я тебе охотно доверяю, — снова заговорил отец, и трудно было понять, то ли он доверяет ему дочь только на время поездки в Вольтерру, то ли охотно отдает ее ему в жены, на всю жизнь. — Я тебе ее охотно доверяю, потому что ты парень честный и потому что ты коммунист. Будь ты каким-нибудь из этаких, я бы тебе ее никогда не отдал, имей ты хоть графскую виллу... — Он выругался. — Я не из тех, кто норовит на дочери выехать, и никогда таким не был. Я не такой, как этот дурак, мой братец. Ни разу я не сказал: «Погодим, пока дочь подыщет себе богатого муженька». Нет, сто раз нет! — он снова выругался. — Моя дочь должна выйти за такого же, как я, за рабочего. Сказать тебе правду, я хотел бы, чтобы и партия состояла только из рабочих. Я знаю, некоторые товарищи говорят, что партии нужна интеллигенция, но вот не лежит у меня к ним душа, к этим белоручкам. За километр видно, что они никогда лопаты в руках не держали. Они говорят: мы с вами. Ладно. А почему? Да потому что сейчас им страшно. А вот если бы можно было заглянуть им в душу, вот тут бы мы и увидели, кто они такие есть на самом деле. — Он взял Бубе за локоть. — Знаешь, как говорил Маркс? Он говорил: диктатура пролетариата! Это значит, если ты не рабочий — нет тебе никакой власти. Рабочие должны править, а буржуи — чем больше их поставят к стенке, тем лучше. И уж тут никакой жалости. Даже здесь, у нас в деревне, есть кое-кто, с кем не мешало бы посчитаться. Было время, эти мерзавцы разгуливали в черных рубашках, я-то помню, будь спокоен. Я из-за них двадцать лет кровью харкал. И ведь они всегда при деле, а я без куска хлеба... И твой земляк Карлино такая же сволочь... Кто он раньше был? Избивал людей. Когда этот негодяй опять объявился у нас, я высказал ему прямо в глаза все, что о нем думаю. И знаешь, что он мне ответил? Он, мол, из комитета, и показал удостоверение. Ну, скажи, товарищ, правильно это? Разве можно выдавать таким удостоверения? Недаром говорится: подошло время — сорную траву с поля вон, раз и навсегда. Так нет! Стоило его жене или там детям прийти и поплакаться — и все. Будто за то, что у кого-то там есть жена и дети, ему надо прощать двадцать лет бесчинства. Я товарищам все время твержу: мы теряли время на болтовню, а надо было не упускать момента, надо было действовать. Я уже предлагал: давайте возьмем троих-четверых мерзавцев, отведем их в лес, хороший заряд в спину, и порядок. Но знаешь ведь, как у нас в деревнях? Этот — племянник того, тот — зять этого...

Речь отца становилась все бессвязнее. Наконец он уснул. Мать и Виничо уже лежали в постели, а Мара делала вид, будто моет посуду.

— Нам бы тоже неплохо лечь спать, — заметил Бубе. — Завтра надо встать пораньше...

Нельзя сказать, чтобы Мару не радовала предстоящая поездка в Колле и Вольтерру. Для девушки, которая так мало видела, это было приятным развлечением. Но ее раздражало, что Бубе все решил без нее и даже не спросил ее согласия. Поэтому она ответила:

— Поезжай-ка ты, дорогой, один. И в Колле и в Вольтерру...

— Почему? — удивился Бубе. — Мы же решили.

— Кто это мы? Ты и отец? Вы-то решили, да я, мой милый, тебе не раба. Так что и не мечтай, ни в какую Вольтерру я с тобой не поеду.

— Я думал познакомить тебя с моими родными.

— Удовольствие, нечего сказать!

— И еще я хотел купить тебе подарок... Завтра утром, как только приедем в Колле.

— Ты и сегодня мог купить, ты же был утром в Колле?

— Я спешил к тебе... Да и не знал, что ты хочешь.

Мара смягчилась.

— А туфли ты мне купишь?

— Туфли? Конечно. Деньги у меня есть, можешь просить все, что угодно.

— Я хочу туфли на высоком каблуке.

— Ну, конечно, на высоком каблуке. Видишь, тебе тоже надо ехать. Кто же покупает обувь без примерки?

Вскоре они отправились спать. Бубе лег на Марину кровать, а девушка устроилась на тюфяке в кухне. Сегодня отец не велел ей идти к Лилиане, чтобы в деревне не узнали о приезде Бубе.

Мара легла, укрылась старым одеялом и задумалась. В Колле она непременно поедет, хотя бы из-за туфель. Можно себе представить, как вытянется физиономия у Лилианы, когда она увидит ее в туфлях на высоких каблуках! Но в Вольтерру нет, туда она не поедет, она не доставит Бубе такого удовольствия. «Не захочет отвезти меня домой на велосипеде, пойду пешком, доберусь, не впервой, сколько раз ходила». Отец сразу согласился, чтобы она поехала с Бубе в Вольтерру. А мать ничего не сказала. И тут Мара вдруг поняла: «Она промолчала, потому что ей безразлично, поеду я или нет. И не только безразлично, она просто будет рада, если я уеду. Ей даже, наверно, хочется, чтобы я вообще не возвращалась».

И в ту же минуту она решила ехать с Бубе и в Колле и в Вольтерру.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Невеста Бубе

I

На кухонном окне не было ставен, и Мара проснулась с первыми лучами солнца. На почерневшем от копоти потолке пламенела прямоугольная полоса света, с улицы неслось пение петухов. Неожиданно ее словно обожгла мысль о том, что день сегодня совсем особенный. Сбросив одеяло, девушка соскочила с постели.

Она открыла окно, распахнула жалюзи. По утрамбованной земле дворика тянулась длинная прозрачная тень от дома, стоявшего напротив; окна и двери там были еще закрыты. Мара налила в тазик воды и стала через голову снимать платье. Второпях она забыла расстегнуть на талии крючки; платье не снималось, она с силой рванула его и услышала, как что-то треснуло. Но Маре было наплевать — все равно она решила надеть плиссированную юбку с желтой кофточкой.

Девушка вытиралась, когда дверь открылась и появился Бубе.

— Ох, проспи, пожалуйста, — воскликнул он, отворачиваясь. — Я думал, ты уже оделась.

— Я в рубашке, — ответила Мара. — Ладно уж, входи. Не велика беда, если ты увидишь меня в рубашке.

Бубе, наконец, решился войти, но не смотрел в ее сторону.

— Если хочешь помыться, вода в кувшине. Ой, смотри, как красиво!

Выпуклый бок кувшина пускал ослепительных солнечных зайчиков. Зато огненная полоса на потолке исчезла тотчас же, как только Мара открыла жалюзи.

Пока Бубе умывался, Мара пошла в комнату, оделась, причесалась и подвязала волосы розовой лентой. Но тут из-под ленты выбилась прядка и встала торчком, словно петушиный гребешок. Мара попробовала как-нибудь пригладить ее, но получилось еще хуже. Э, да что там! Ведь и у Бубе волосы не лучше, такие же прямые и торчат во все стороны; сколько он ни причесывается, они всегда стоят дыбом. «Два сапога — пара», — подумала Мара и засмеялась. Наконец она принялась собирать вещи в дорогу. Две косынки, пара трусиков, кошелек с мелочью, расческа, зубная щетка, паста и пять или шесть лент. Вот этого добра у нее хоть отбавляй, правда, все ленты порядком повылиняли. Связав свои пожитки в узелок, она открыла чемодан Бубе, чтобы положить их туда вместе с его вещами.

— Бубе, Бубино!

Юноша заглянул в комнату, несколько смущенный и недовольный тем, что она его тАк называет.

— Это все твои вещи? — спросила Мара.

— Да, а что?

— Значит, ты тоже гол как сокол? — сказала девушка и засмеялась.

— А... да. В смысле приобрести что, тут я ни черта не стою.

Чемодан его тоже был не из новых — весь в царапинах и пятнах, а ручка привязана к кольцам веревкой. Мара намекнула ему на это, но он, насупившись, буркнул, что будет лучше, если они не станут терять времени.

— Лучше бы отца разбудила.

— Для чего?

— Проститься-то с ним надо или нет?

— Очень нужно! Скорее уж... — она запнулась.

Скорее уж она простилась бы с матерью. Совсем

недавно Мара слышала, как мать спустилась по лестнице и вышла на улицу. Она всегда вставала чуть свет.

Мара нашла мать за домом. Она развешивала белье на веревке, один конец которой был привязан к крюку, вбитому в стену, а другой к столбу.

— Мама, я уезжаю.

Мать, казалось, даже не поняла, о чем идет речь.

— Я пробуду там... дня четыре.

Мать развесила белье, которое держала на руке, и взглянула на дочь.

— Если твоему отцу все безразлично и он отпускает тебя с этим...

— Я еду познакомиться с его семьей, — возразила Мара.

Мать пожала плечами. Она наклонилась и взяла из корзины новую охапку белья.

— Тебе помочь? — спросила Мара.

— Не надо. Ступай. Ступай! — почти крикнула мать.

Мара стояла, не зная, что делать. Наконец она сказала:

— Тогда пока, мама, до свиданья.

Она подошла к матери и поцеловала ее, та позволила ей это сделать, но на поцелуй не ответила и ни слова не сказала на прощанье.

Бубе давно уже был совсем готов. В одной руке он держал чемодан, другой придерживал за руль велосипед. Мара села на раму.

— Ты только следи, чтобы чемодан не болтался на руле, — сказал Бубе. — Нет, не так, повесь его поперек.

Он нажал на педали. Велосипед завилял, но Бубе стал энергично работать ногами, машина выправилась и пошла ровно. Они выехали из переулка и оказались на улице. Кругом никого не было, только вдали шел какой-то мужчина. Но им нужно было в другую сторону. Все сложилось как нельзя лучше — их никто не увидел.

Дорога пошла под гору, и велосипед набрал скорость. При первом же повороте Мара вскрикнула от испуга.

— Если ты не будешь вертеть руль, мы не упадем, — раздался у нее за спиной серьезный голос Бубе.

На следующем повороте она вела себя разумнее. Спуск окончился; теперь перед ними прямой лентой протянулось шоссе. Оно пролегало между пыльным, иссохшим полем и ярким зеленым лугом, изрезанным извилистыми ручейками.

— А холодновато, да? — сказала Мара, обернувшись и взглянув на Бубе.

Он был, как всегда, серьезен и в ответ только слегка кивнул головой.

— Осторожнее, машина, — предупредила Мара, она теперь снова глядела вперед.

— Я вижу, не волнуйся.

Выскочив из-под каштанов на открытое шоссе, машина подняла облако пыли. Когда она проезжала мимо, Мара весело крикнула: «Привет!» — и поспешно оглянулась ей вслед.

— Ты знаешь этого парня? — немного погодя спросил Бубе.

— Нет, — ответила Мара.

— Зачем же ты с ним здоровалась?

— Просто так.

От быстрой езды девушке хотелось болтать и смеяться. В ее душе не осталось и следа недавней досады на мать, которая с таким равнодушием отнеслась к ее отъезду.

Шоссе пошло между каштанами. Начался подъем. Мара подняла руку, и ей удалось сорвать лист.

— Не вертись, — буркнул Бубе, — если будешь так дергаться, мы можем полететь.

На ближайшем повороте ему пришлось встать на педали. Он тяжело дышал.

— Ты устал? — спросила Мара.

Бубе с трудом пробормотал, что нет.

— Хочешь, я слезу?

На этот раз он даже не смог ответить, а только еще сильнее начал жать на педали. Мара обернулась и посмотрела на Бубе. Лицо его осунулось, взгляд затуманился, на лбу выступил пот. Видно было, что он изо всех сил старается показать себя перед невестой.

— Ты прямо чемпион, — заметила она.

На его лице появилась гримаса, которая должна была изображать улыбку. Наконец подъем кончился. Но велосипед продолжал двигаться со скоростью пешехода, потому что выбившийся из сил Бубе перестал нажимать на педали.

— Бедный мой Бубино, — ласково сказала Мара.

Ландшафт изменился, стал пустынным, каменистым. Нигде ни деревца, лишь то тут, то там цветущие кусты дрока. Еще один пологий подъем прямого в этом месте шоссе — и открылась панорама Вальдельсы. Мара радостно вскрикнула.

Солнце висело еще довольно низко над горизонтом и было словно подернуто дымкой. Ясно различались только вершины лежавших впереди холмов, а подножия их утопали в тумане, еще задержавшемся в глубине долины. Светлый извилистый след указывал путь реки.

— Теперь уже два шага! — возбужденно крикнула Мара. Она не раз бывала в Колле, ходила туда пешком, ездила на велосипеде, но сегодняшняя прогулка была похожа на приключение.

Они обогнали двуколку, потом двух босых крестьянок, которые шли друг за другом по обочине дороги с туфлями в руках и корзинками на голове, потом троих мужчин, которые шагали посреди шоссе и громко разговаривали.

— А знаешь, ведь сегодня в Колле базар, — сказала Мара. И это тоже радовало ее.

Насыпь кончилась. Колле еще скрывался за бровкой, из-за которой высовывались пока только несколько домов да зубчатые ворота. К воротам бежало прямое, как стрела, шоссе. Однако они свернули налево и поехали по обсаженной платанами дороге. Спускаясь все ниже и ниже, она вилась между глубоким рвом и сточной канавой, за которой, словно бастионы, торчали древние мрачные дома с маленькими окошками и виднелось развешанное на веревках белье. Описав широкую дугу, дорога, наконец, добралась до нижней части деревни и потянулась между навесами сараев, низкими трубами кочегарок и развалинами, поросшими пыльным бурьяном. Булыжная мостовая была разбита, к тому же дорога становилась все многолюднее, так что Бубе приходилось ехать медленно и все время сигналить.

Они слезли на площади, к величайшему удовольствию Мары, у которой затекло все тело.

— Я съезжу в комитет, оставлю там машину, а ты с чемоданом подожди меня здесь, — сказал Бубе.

Юноша довольно долго не возвращался, но Мара не скучала. Она с любопытством разглядывала толпу, состоявшую большей частью из крестьян, приехавших на базар. Какой-то мужчина нечаянно толкнул ее, другой споткнулся о чемодан, хотел было крепко выругаться, но, взглянув на Мару, только улыбнулся и сказал:

— Из-за вас, красавица, чуть не упал.

Маре было приятно услышать такой комплимент.

Вернулся Бубе.

— Комитет закрыт, велосипед пришлось оставить на стоянке, — сказал он и, взяв Мару под руку, предложил: — Пойдем позавтракаем.

Они зашли в кафе, одно из лучших в Колле. Здесь Мара была всего два или три раза.

В зале стояли металлические столики с мраморными столешницами и украшенная резьбой деревянная стойка.

— Сядем? — спросил Бубе. — Или поедим стоя?

Мара секунду подумала, потом сказала:

— Лучше стоя.

На это решение ее натолкнуло тусклое зеркало позади стойки.

— Ты что возьмешь? Хочешь кофе с молоком? Два кофе с молоком! — с достоинством сказал Бубе. — Выбирай, — предложил он, указывая на бриоши и пирожные, разложенные на бумажных тарелках за стеклом.

Мара попробовала отодвинуть стекло, но оно не поддавалось. Как видно, она толкала его не в ту сторону. Бубе пришлось помочь ей.

— Бери все, что тебе хочется.

Мара не решилась взять пирожное, боясь испачкаться кремом, и предпочла бриошь.

В кафе было много народу, и она чувствовала себя неловко. Но это было даже в какой-то степени приятно, во всяком случае, заставляло ее все время давиться от смеха. К тому же она была здесь вместе с Бубе и не боялась попасть в неловкое положение — уж он-то знал, как здесь надо себя вести. Он подошел к кассе уплатить и оставил там чемодан. Потом, вернувшись с чеком, положил его на стойку, прижав сверху монетой.

— Спасибо, синьор, — сказал официант, тотчас же ставя на стойку две чашечки кофе.

— Бубе!

— Что?

— Миленький ты мой!

— Говори тише, ведь все слышно.

— Ну и пусть.

Мара и сама знала, что когда говоришь нежные слова любимому человеку, то нехорошо, если это слышат посторонние. Но в том-то и дело, что сейчас она сказала эти слова просто потому, что у нее было хорошо на душе.

Они вышли и остановились под навесом.

— Что теперь будем делать? — спросил Бубе.

— Надо на рынок.

— Зачем?

— Посмотреть — это раз, и потом... разве ты не обещал купить мне туфли?

— А! Так ведь не на рынке же. В магазине. На рынке — только подержанные вещи.

Мара была удивлена. Всю жизнь она покупала вещи только на рынке. Ну ладно, пусть только посмотреть, но она все равно хочет туда сходить.

Рынок помещался на маленькой прямоугольной площади. С трех сторон ее окружали убогие бараки и полуразрушенный дом, с дырами вместо окон, с четвертой была свалка. Бубе не очень-то хотелось толкаться среди прилавков в толпе покупателей и зевак, но Мара, взяв его под руку, прошептала:

— Знаешь, как я люблю ходить по базару!

— Разве это базар? — заметил Бубе. — У нас в Вольтерре в десять раз лучше.

— Неужели Вольтерра еще больше Колле?

— Конечно, гораздо больше. Вольтерра — город!

Они остановились у прилавка с тканями. Продавец, высокий темноволосый парень в сине-красной клетчатой ковбойке, кричал хриплым голосом, расхваливая свой товар. Он брал рулон, лихо разматывал ткань, мял ее, совал под нос покупателям, затем откидывал в сторону и хватал другой.

— Окажите честь, прекрасная синьора, взгляните сюда, прошу вас! И вы, очаровательная синьорина, сделайте одолжение, подойдите поближе! Товар высшего качества, довоенный товар!.. Пощупайте, пожалуйста, мните сколько угодно, и если появится хоть одна складочка, можете назвать меня лгуном...

Мара держала в руках материю и делала вид, будто рассматривает ее, но Бубе потянул девушку за руку.

— Пойдем!

— Почему? — спросила Мара, нехотя следуя за ним, в то время как за ее спиной все еще звучал голос продавца, зазывавшего покупателей.

— Нечего ему с тобой вольничать.

— Это потому, что он назвал меня очаровательной синьориной? Да ведь он же всем так говорит: прекрасная синьора, очаровательная синьорина... — Мара засмеялась. — Так говорят даже уродинам, — и она снова засмеялась. — Уж не ревнуешь ли ты меня, случайно?

— Нет... Просто противно слушать его болтовню.

— Ну, если обращать внимание на каждое слово... Знаешь, что мне иногда парни вдогонку кричат?

— Пусть бы они при мне что-нибудь крикнули. Тогда бы ты увидела. Я бы им быстро отбил охоту.

— Да ну? Интересно, как? — дразнила его Мара. — Видел вон того парня? Высокий, здоровый. Одни мускулы чего стоят. А ты... — она потрогала его руку. — Нет, бедный мой Бубино, тебе его не одолеть.

— И все-таки меня все боятся.

— А я тебя не боюсь, — ответила Мара, но, увидев, что он еще больше помрачнел, добавила: — Ну, что ты, я ведь пошутила, неужели ты шуток не понимаешь?

— Я вовсе не шучу. И никогда не шутил, — проговорил Бубе, повышая голос.

— Да, я знаю... Было бы лучше, если бы ты не так мрачно ко всему относился. А то видишь, какие с тобой несчастья случаются?

— О каких это несчастьях ты говоришь?

— Да об этом сержанте... и о его сыне.

— Ну, это дело мы быстро уладим. Партия постарается его уладить.

— Да, но пока тебе пришлось удрать.

Бубе обиделся.

— Никуда я не удирал. Весь день по деревне ходил. Мы отнесли тело нашего товарища в народный дом и устроили там гражданскую панихиду. А карабинеры сидели у себя в казарме и носа высунуть не смели.

Мара и Бубе выбрались из толпы и вернулись на центральную площадь. Лучшие магазины были там, под навесом.

— Первым делом надо купить тебе туфли, — сказал Бубе.

В стеклянной витрине на трех полках была выставлена всевозможная обувь. Но внимание Мары сразу привлекла пара туфель из пятнистой кожи.

— Смотри, Бубино, тебе нравятся эти туфли?

— Они должны нравиться тебе, а не мне, — серьезно ответил Бубе.

— Но ведь немножко и тебе, правда? Разве ты не хочешь, чтобы я была нарядной?

— Ты мне нравишься такой, какая ты есть.

— С такими-то волосами? — кокетничала Мара. — Смотри, торчат, как солома. — Она засмеялась.

Бубе посмотрел на ее волосы, будто никогда их прежде не видел, и сказал:

— Да, действительно они у тебя... вроде моих. Ну давай войдем, — нетерпеливо проговорил он.

Их встретила продавщица, брюнетка с накрашенными сердечком губами, в черном щегольском халатике из блестящей материи.

— Я хотела бы пару туфель на высоком каблуке, — обратилась к ней Мара.

— Какие туфли вы желаете?

— Как на витрине.

— Которые? На витрине много туфель, — ответила продавщица.

Они вышли на улицу, и Мара показала туфли, которые ей нравились.

— А, из змеиной кожи! — сказала продавщица.

— Из змеиной кожи? — переспросила пораженная Мара.

И она чуть было не отказалась от туфель, но продавщица уже вернулась в магазин и вытащила коробку.

Не без стеснения Мара сняла свои бесформенные, воняющие резиной парусиновые полуботинки и примерила красивые туфли из блестящей кожи на высоком тоненьком каблуке.

— Не жмут? — спросил Бубе.

— Ну бот еще! Ни капельки!

— Тогда я их беру. Сколько с меня?

— Тысячу двести лир, — ответила продавщица.

Бубе уплатил не моргнув глазом.

— Останетесь в них? — спросила продавщица.

— Да, — ответила Мара и уже было направилась к выходу, но продавщица окликнула ее и отдала коробку со старыми туфлями.

— Будем надеяться, что змея была не ядовитая, — сказала Мара, когда они вышли, и засмеялась. — А вот расплачиваться надо было мне самой, больше тысячи я бы за них не дала.

— Ты с ума сошла? Торговаться можно только на рынке, а не в магазине.

Высокие каблуки звонко постукивали по мощеному тротуару. Мара смотрела то на блестящие носки туфель, то украдкой поглядывала на витрины, чтобы увидеть свое отражение. Совсем другая фигура! Вот что значит высокие каблуки. И главное — она стала выше. Раньше она была Бубе по плечо, а теперь доставала ему до уха. К тому же, хотя на ходу Маре и не удавалось как следует разглядеть себя, она была уверена, что и формы ее стали заметнее.

— Ох, а ведь придется все-таки отвезти машину в комитет! — воскликнул Бубе. — А то того и гляди забуду ее где-нибудь.

— Отвези, — согласилась Мара.

— А ты?

— А я тут погуляю.

Бубе некоторое время колебался, потом сказал:

— Только не уходи далеко, а то еще разминемся.

— Не беспокойся!

— Я мигом! — добавил он.

Мара прошла немного обратно и остановилась перед витриной.

— Ого, кого я вижу!

Она обернулась. Это был Мауро в рабочем комбинезоне, лоб в известке, рубашка совсем вылезла из штанов.

— Что это ты делаешь в Колле? — спросил он Мару.

— Ничего. Я тут с женихом.

— Так, значит, правда, что ты помолвлена.

— Конечно, правда, — обиженно ответила Мара.

Мауро глядел на нее во все глаза.

— Какая ты стала шикарная... Даже туфли на высоком каблуке...

— Тебе нравятся? — спросила Мара, польщенная комплиментом. — Это мне жених подарил.

— Богатый он, твой жених?

— Ну, богатый не богатый... одним словом, зарабатывает неплохо. И, знаешь, стоит мне у него попросить какую-нибудь вещь, он сразу мне ее дарит.

— А что ты ему даешь взамен? Будь у меня невеста и попроси она у меня подарок, я бы сказал: «С удовольствием, крошка, только прежде я хочу получить кое-что от тебя».

— Что же, например?

— Не прикидывайся, сама понимаешь! Ну, ладно, мне пора. Будь проклята эта работа, — добавил он сокрушенно.

Мара снова принялась расхаживать взад и вперед. Ей казалось, что все мужчины смотрят на нее пристально, с восхищением. Вдруг она заметила, что за ней кто-то идет. Она остановилась у витрины, парень тоже остановился. «Ух!» — разозлилась Мара. Ей нравилось, когда на нее смотрели, но когда увязывались следом — это действовало ей на нервы и даже пугало.

Увидев Бубе, Мара облегченно вздохнула и поспешила ему навстречу.

От высоких каблуков она начала уставать. К тому же стояла жара, да и смотреть больше было не на что. Они сели в скверике на бетонную скамейку.

— Который час?

— Половина двенадцатого, — ответил Бубе.

— Ух, какая скука! Скорей бы уже было двенадцать.

— Зачем?

— Пошли бы поели.

— Ты уже проголодалась?

— Нет, не проголодалась... а все-таки хорошо бы уже сидеть в траттории.

— Пойдем в ту, где я обедал вчера, — сказал Бубе.

— В общем здесь скука. Давай что-нибудь придумаем.

— Но ты ведь сама говоришь, что устала ходить. Постой, я вот что придумал — идем в кафе.

В кафе они с трудом нашли свободный столик. Недавно пришел рейсовый автобус из Флоренции, и пассажиры с чемоданами и узлами заняли почти все места.

Они попросили фруктовой воды. Мара с удовольствием съела бы еще пирожное, но Бубе сказал, что она испортит себе аппетит.

— Ведь через часок уже пойдем обедать.

— Так поздно? Мы же договорились, что обедаем в полдень.

— В тратторию не ходят так рано. Это не принято.

Мара пила фруктовую воду и с любопытством смотрела по сторонам.

— Бубино, посмотри, какой пузатый.

— Тише, еще услышит.

— Нет, ты только посмотри на эту старуху в шляпке. Вылитая ворона, правда?

— Угу, — согласился Бубе.

— А вон посмотри-ка на того священника, до чего же засаленная у него ряса! Обернись, он как раз за тобой сидит.

Бубе оглянулся, бросил взгляд на священника и вдруг заволновался.

— Я его знаю. Надеюсь, он меня не заметил, а то... — он снова украдкой взглянул на священника и добавил: — Допивай скорей, мы уходим.

— Это почему? Не успели войти...

— Я же говорю: мне не хочется, чтобы священник меня увидел.

— Да что тут такого?

— А то, что... он меня знает. Он нашего прихода. Мальчишкой я даже у него служкой был.

Мара принялась смеяться.

— Ой, какой же ты, наверно, был хорошенький, когда наряжался служкой!

Бубе рассердился:

— Ничего тут нет смешного! Дети ведь не понимают, что делают. Меня послали, я и пошел. Я ведь понятия не имел, кто они на самом деле, священники. — Он задумался. — Кроме того, этот субъект умел обращаться с детьми. Он так к нам ластился... то конфетку даст, то подарочек... Разрешал играть на церковном дворе. А бывало, задерет рясу и ну с нами в футбол гонять. Одним словом, священник что надо, симпатичный, ну, что называется, свой... Поговаривали даже, что он не прочь выпить.

— А наш священник, в Монтегуиди, тот совсем не протрезвляется. Знаешь, позавчера подходит к моему отцу и говорит: «В смысле идей мы с тобой никогда не сойдемся, а вот по части выпивки...»

— Наш не только пьяница, — заметил Бубе. — Он еще и бабник.

— Священники — все бабники! — убежденно сказала Мара.

— Кроме того, он был фашистом.

— Ну раз он был фашистом, то даже если он тебя заметил, он не станет тебя разыскивать.

— Да ведь он знал меня еще мальчишкой... Посмотри, что он делает? — попросил Бубе минуту спустя.

— Ничего не делает, на женщин пялится, — сказала Мара и рассмеялась. — Вон девушка за кассой сидит, так он с нее просто глаз не спускает. Постыдился бы, ведь старик совсем.

В половине первого Бубе сказал:

— Ну, теперь можно идти обедать.

Траттория помещалась в полуподвале. Спустившись на несколько ступенек, Бубе остановился. В длинном узком зале не было ни одного свободного столика.

— Что же делать? — пробормотал он в растерянности.

Мара уже готова была упрекнуть его за то, что он не хотел прийти сюда пораньше, но тут к ним подошел официант.

— Прошу пройти! — пригласил он.

Они последовали за ним по проходу между двумя рядами столиков.

— Пожалуйте сюда, — сказал официант, указывая на столик, за которым сидел только один посетитель, мужчина без пиджака. Он ел спагетти. Мужчина поднял голову, удивился и поспешно проглотил то, что сейчас только положил в рот.

— Привет, Бубе! — радостно проговорил он, вставая со стула.

— Меммо! — воскликнул Бубе. — Что это ты делаешь в Колле?

— Меня послали сюда... На работу, — ответил Меммо и посмотрел на Мару.

— Познакомься, моя невеста, — сказал Бубе.

— О!.. Очень рад, синьорина!

Мара промолчала.

— Тебе не надо в туалет? — сказал ей Бубе. — Вон в ту дверь.

Туалетом называлась конура, едва освещенная узким окошком, находящимся где-то под потолком. Мара прикрыла дверь, но ей никак не удавалось защелкнуть задвижку. «Что делать?» Терпеть дольше не было сил и, понадеявшись, что никто не войдет, она перестала возиться с дверью.

Теперь, когда ее глаза привыкли к полумраку, она разглядела маленький умывальник. Кран был крепко завязан веревкой, но, несмотря на это, из него тонкой струйкой сочилась вода. На стеклянной полочке лежал большой гребень, в котором сохранилось всего несколько зубьев. Мара взглянула на себя в зеркало. Вид у нее был весьма жалкий: волосы слиплись, а некоторые пряди, наоборот, стояли торчком.

— Что ты так долго? — упрекнул ее Бубе.

— Нужно же мне было причесаться, — возразила Мара. — Прямо беда с этой соломой, — она засмеялась.

Теперь, освоившись, она уже не смущалась в присутствии приятеля Бубе, хотя видно было, что он занимает в обществе более высокое положение, чем они. К тому же он был совсем недурен — мягкие вьющиеся волосы, круглое, пожалуй, даже полное лицо, статная фигура.

— Я без тебя не заказывал, — сказал Бубе. — Официант! — позвал он повелительным тоном.

— Сию минуту, — ответил официант.

— Здесь нужно запастись терпением, — улыбаясь, заметил Меммо. — Я сижу битых три четверти часа и дождался пока только первого...

Бубе нетерпеливо барабанил пальцами по столу. В конце концов он не выдержал.

— Официант, вы подойдете к нам или нет? Если нет, мы уйдем в другое место.

— Что мне, разорваться? — огрызнулся официант, обслуживавший в это время соседний столик. Тем не менее через несколько минут он подошел принять заказ.

— А вам, синьор, что принести на второе?

— Котлеты, — ответил Меммо.

— Меню у вас есть? — спросил Бубе.

— Кто его знает, куда оно делось, — сказал официант, оглядывая соседние столики. — Но я вам и так скажу: лапша кончилась, остались только спагетти и бульон с гренками.

— Ты что хочешь?

— Спагетти, — ответила Мара, — только пусть принесут побольше.

— Две порции спагетти.

— Вина?

— Да, красного! Постойте, а минеральная вода у вас есть?

Сделав заказ, Бубе обратился к приятелю:

— Ну, Меммо, как дела? Что новенького в Вольтерре?

— Все по-старому! — ответил Меммо.

— Секретарь комитета все еще Бабе? Что поделывает Лидори? Как Бомбоньера?

Мара засмеялась.

— Ты что смеешься? — резко спросил Бубе.

— Какие смешные фамилии у вас в Вольтерре.

— Это не фамилии, а партийные клички, — серьезно ответил Бубе.

— Значит, сейчас... ты окончательно возвращаешься в Вольтерру? — спросил немного погодя Меммо.

— Там видно будет, я еще не знаю.

— В Сан-Донато ты уж, во всяком случае, не вернешься, — вмешалась Мара.

— Это почему?

— Потому что там тебя посадят.

Бубе пренебрежительно махнул рукой.

— Ну этим меня не запугаешь, при нацифашистах мне еще и не с такими приходилось... Ты ее не слушай, — добавил он, обращаясь к Меммо.

Мара еще с удовольствием подразнила бы своего жениха, но им подали спагетти, а Меммо котлеты. Теперь официанту некуда было торопиться, и, поставив поднос с сыром, он задержался у их столика. Однако обращался он главным образом к Меммо, считая его, по-видимому, более стоящим клиентом.

— Базарные дни для нас прямо беда. Один зовет сюда, другой туда...

— Да, я помню, в прошлую субботу здесь тоже...

— Ах, вот оно что! — воскликнул официант. — То-то, я смотрю, мне знакомо ваше лицо! И вас, если не ошибаюсь, я вроде бы тоже видел.

— Я был здесь вчера, — ответил Бубе.

— Да, я вас запомнил, — и официант снова обратился к Меммо: — Синьор, случайно, не коммивояжер?

— Нет, — ответил Меммо.

— Я подумал об этом, когда увидел ваш портфель. — И добавил: — Прежде этот ресторан очень уважали коммивояжеры. А теперь приходится довольствоваться случайными клиентами. Большей частью крестьяне заходят, — сказал он, доверительно наклоняясь к Меммо. — Теперь от них главный доход, — добавил он, выразительно потерев пальцами. Потом выпрямился и обратился к Бубе:

— Что вам принести на второе?

— А что у вас есть? — поспешно спросил Бубе. — Только, пожалуйста, побыстрее, я не могу ждать.

— Желаете котлеты, как синьору?

— Хочешь котлеты? — спросил Бубе Мару. — Два раза котлеты.

— Можно узнать, куда ты так торопишься? — спросила Мара, когда официант отошел. — Все равно придется до вечера ждать автобуса.

— Не могу я столько ждать, — возразил Бубе. — Идем лучше пешком по шоссе до Вольтерры, авось поймаем попутную машину.

— А я хочу остаться в Колле.

— Ты сделаешь то, что я говорю, — повысив голос, сказал Бубе.

— Дурачок ты, дурачок!

Бубе разозлился не на шутку.

— Скажи спасибо, что мы на людях, а то схлопотала бы у меня такую пощечину...

— Руки коротки, — отрезала Мара и фыркнула.

— Пойти пешком в сторону Вольтерры — совсем не плохая мысль, — сказал Меммо. — Если не поймаем попутную машину, то хоть найдем место, где можно вздремнуть. Я ведь сегодня с пяти утра на ногах.

Траттория пустела. Когда покончили с котлетами, Бубе, стараясь показать свою щедрость, спросил Мару, не хочет ли она сыру.

— Что ты, я и так объелась — больше в меня ничего не влезет.

— А фрукты? — не унимался Бубе.

— Фрукты у меня и дома есть, не хватало еще платить за них в траттории.

— Официант, дайте счет! — громко потребовал Бубе. — Постойте, а не выпить ли нам по чашечке кофе?

Меммо покачал головой.

— Это лучше не здесь, — сказал он.

Они вернулись в кафе. Священник все еще сидел на прежнем месте. Голова у него упала на плечо, воротник был расстегнут, в руках он сжимал носовой платок. Когда они входили, священник вздрогнул и на мгновение открыл глаза, но тут же снова закрыл их и опустил голову.

— Смотри-ка, — тихо сказал Меммо, — отец Чольфи.

— Я его уже видел, — ответил Бубе, — он, должно быть, приехал автобусом из Флоренции.

— Хм... — пробормотал Меммо. — Лучше бы ему вернуться назад, в Вольтерре ему не место. В последние дни там избили нескольких таких, как он. Их поджидают на автобусной остановке. Вот уж не понимаю, как можно быть таким безрассудным. Сейчас, когда кончилась война, возвращаться в Вольтерру как ни в чем не бывало!.. — Меммо снова посмотрел на священника. — Выглядит он, надо сказать, неважно.

— Да, здорово похудел, впрочем, толстым он никогда и не был, — заметил Бубе.

— Но сейчас он просто тощий, кожа да кости, и ты посмотри, какой у него цвет лица! Он, должно быть, болен?

Они выпили кофе, потом Бубе пошел за чемоданом, но из кассы чемодан, по-видимому, перенесли куда-то в другое место, и юноша исчез вслед за официантом.

— Значит, теперь вы тоже — как бы это сказать? — наша, вольтерровская? — обратился к девушке Меммо.

— Я? Вовсе нет!

— Ну хотя бы с тех пор, как вы обручились с Бубе... Конечно, вы еще слишком молоды, чтобы думать о замужестве. Сколько вам, простите?

— Шестнадцать, — ответила Мара.

— Я так и решил.

«Я могла бы сказать и восемнадцать», — подумала с досадой Мара. Ей не хотелось, чтобы Меммо относился к ней, как к девчонке.

— Вы уже бывали в Вольтерре?

— Нет, в Вольтерру ездят только те, у кого среди родных сумасшедшие или кто-нибудь сидит в тюрьме, — быстро ответила Мара и засмеялась.

Меммо промолчал

II

Проснувшись, Мара не сразу поняла, где она находится, может быть, из-за того, что ей привиделось во сне. Шелестели высокие кроны тополей, и ей казалось, что она у себя в деревне, у запруды. Бубе уснул, положив голову ей на колени, но теперь он куда-то исчез.

Девушка села. Меммо тоже сидел и смотрел на нее. «Он смотрит на мои ноги», — подумала Мара и поспешно одернула юбку. Она это сделала не от стеснения, а просто назло ему.

Потом осторожно, стараясь не очень открывать ноги, она встала и отряхнула с себя прилипшие травинки.

— Вы спали? — спросил ее Меммо.

— Да, а вы?

— Мне не давали покоя муравьи, — сказал он и принужденно засмеялся, — все время ползали по ногам...

Из-за кустарника показался Бубе.

— Машины не проходили? — спросил он Меммо.

— Какие там машины, ни одна собака не проходила! Вот увидишь, нам придется проторчать здесь до семи.

— Тогда пойдемте к реке, там хоть позагораем.

Они спрятали вещи в кусты и отправились лесом по грязной тропинке прямо к реке.

Русло было широкое, но река почти совсем обмелела.

— Почему ты не надела старые туфли? — упрекнул Бубе Мару. — Смотри, как ты вымазалась.

Мара хлопнула себя по лбу.

— У меня их больше нет. — Она рассмеялась. — Я забыла их в кафе.

— И ты еще смеешься?

— Все равно они были старые и стоптанные!

— Но сейчас они бы тебе очень пригодились.

— Смотри, что я сделаю! — Она сняла с ног туфли и босиком зашлепала по илистому руслу. Однако ил уже подсох и не приставал к ногам. Наконец показалась полоска воды. Тут Бубе тоже разулся. В этом месте река была не шире двух метров. Мара с Бубе просто перепрыгнули ее, а Меммо перебрался вброд на каблуках.

Теперь они оказались на каком-то подобии отмели, образованной из слежавшейся гальки. Посредине отмели камушки были отполированы и побелели.

— Видишь, здесь мы сможем загорать, как на море, — весело сказал Бубе, снимая с себя рубашку и майку.

— А как же я? — смеясь, спросила Мара. — Не могу же я при вас раздеться, — и тихо добавила: — А если бы его не было, то, пожалуй, смогла бы.

Бубе взволнованно посмотрел на нее, но тут же овладел собой.

— А у тебя пусть загорают лицо и руки.

Мара не унималась:

— Зачем ты потащил его с собой? Так бы мы могли делать, что хотим.

— Если я его потащил, значит у меня есть на это свои соображения... Меммо член Комитета освобождения. Я хочу поговорить с ним о том, что случилось в Сан-Донато.

— Сознайся, ты только делаешь вид, будто это пустяки, а в глубине души тебе страшно.

— Ничего мне не страшно.

— Зачем же тебе понадобилось говорить с ним об этом?

— Просто так, хочу услышать, что он мне посоветует.

— Ну, ладно, поговори, а потом пошли его к черту. Сказать тебе откровенно — он мне не нравится.

— Тише, он может услышать.

— Ну и пусть.

— Послушай, Мара...

Но в этот момент она увидела рака, который, пятясь, полз по гальке.

— Бубино, смотри, рак! Поймай его, пока он не спрятался.

— Зачем мне его ловить?

— Ну скажи правду, ты просто боишься?

Бубе сразу выходил из себя, стоило кому-нибудь

усомниться в его храбрости.

— Как бы я сделал то, что я сделал, если бы чего-нибудь боялся? К твоему сведению, смелости у меня хватает, другим уступить могу.

— А вот рака взять побоялся!

— Не говори глупостей.

— Ну так возьми!

— Я делаю то, что мне нужно. — Бубе с угрозой посмотрел на девушку. — И запомни раз навсегда: командовать буду я, а ты должна слушаться.

Мара рассмеялась ему в лицо.

— Ох, и всыплю я тебе!

— Это твоими-то цыплячьими ручками? Ну кто их испугается? — дразнила его Мара.

Неожиданно Бубе похлопал себя по оттопыренному заднему карману.

— Вот этим я могу здорово напугать!

Меммо, равнодушно наблюдавший за этой сценой, подошел к Бубе:

— Смотри, опасно так таскать револьвер. Если тебя поймают, можешь заработать месяц тюрьмы. Сейчас особенно следят за бывшими партизанами.

Бубе промолчал. Он задумался, потом спросил:

— Послушай, Меммо, в Вольтерре прежний сержант?

— Да, — ответил Меммо. — Мы несколько раз жаловались на него, но нам так и не удалось добиться, чтобы его перевели. А что? Ты все еще беспокоишься о том случае?

— Нет, о нем я не беспокоюсь. Я о другом думаю, о том, что случилось со мной в Сан-Донато.

И он начал рассказывать.

Мара села на кучу гальки и опустила ноги в воду. Все время, пока Бубе говорил, она не спускала глаз с Меммо; ей было интересно, как он отнесется к рассказу. Как только Бубе дошел до того места, когда партизаны ответили священнику: «Фашистов со свастиками пускали, пустите и нас с красными платками», Меммо одобрительно кивнул головой и сказал: «Верно, так и надо было ответить». Но, услышав, что дело не обошлось без убийства, он сразу изменился в лице.

Бубе повторил почти слово в слово то, о чем уже рассказывал Маре:

— ... а когда мы добежали до верхней площадки, ему пришлось остановиться: там уж ему некуда было деться, а я мог хорошенько прицелиться и первым же выстрелом продырявил ему башку. Пуля попала ему сюда, а вышла через затылок.

Меммо долго молчал и, наконец, сказал:

— Да... история довольно паршивая. Конечно, все было бы не так страшно, если бы распоряжались мы, но ведь пока распоряжаются они. Англичане и американцы.

— Как ты думаешь, что мне теперь делать?

— Лучше всего скрыться, переждать. В Вольтерре ты еще посоветуешься с Бабе и Лидори и, послушайся ты меня, не рассказывай об этом никому, даже родным. В таком деле чем меньше людей знают, тем лучше. — И напоследок сказал фразу, которая показалась Маре странной: — А главное — не рассказывай никому, даже Бабе и Лидори, что ты разговаривал об этом со мной.

Меммо пошел на дорогу. Но тут к ручью подъехала телега, на которую стали грузить гальку.

— Никак нам не удается побыть одним, — заметила Мара и, взглянув на Бубе, добавила: — Но, по-моему, тебе и не очень-то хочется.

— Чего?

— Остаться со мной наедине.

Они сидели, прислонившись к большому камню. Девушка взяла Бубе за руку:

— Если я тебе не нравлюсь, зачем ты тогда сделал мне предложение?

— Ну что за глупости! Конечно, ты мне нравишься.

— Тогда посмотри на меня. — Он послушался. — А теперь поцелуй.

— Ты с ума сошла! Тут же люди.

— Они на нас не смотрят! — воскликнула Мара с раздражением и убрала руку. — В общем делай, что хочешь, упрашивать тебя я не стану! — Она поднялась. — И знаешь что? Я тоже пойду на дорогу.

Она перепрыгнула через ручеек и пошла по сухому руслу реки. Бубе пошел было за ней, но через несколько шагов остановился, чтобы надеть носки и башмаки.

— Подожди! — крикнул он.

Но Мара даже не обернулась.

Меммо уже выходил на дорогу. Мара остановилась внизу, на поляне. И сперва листьями, а потом прутиком принялась счищать с туфель прилипший к ним ил. Но он был еще сырой и не отлеплялся.

Бубе застал девушку за этим занятием.

— Смотри, во что ты превратила туфли!

— А что я сделаю, если тут такая грязища? Ты ведь сам захотел идти на речку, а теперь говоришь.

— Не надо было забывать старые. Как ты теперь появишься у нас дома в таких грязных туфлях?

— А тебе-то что?

— Я не хочу по твоей милости выставлять себя на посмешище.

— Ах вот как? Ну тогда слушай. Ты же сам потащил меня в Вольтерру. Мне-то никуда удирать не надо. Так что перестань выкидывать свои номера, а то вот возьму брошу тебя и уеду домой.

Бубе молча докурил сигарету, потом сказал:

— Идем на дорогу.

Но прежде чем подняться на насыпь, он открыл чемодан и положил туда револьвер.

— Сколько сейчас на твоих? — спросил он Меммо.

— Десять минут восьмого.

— Какого же черта до сих пор нет автобуса? Надоело ждать!

— Бедненький мой, успокойся! — с издевкой сказала Мара.

— Я шесть месяцев дома не был. Могу я хотеть поскорее приехать или нет?

— А вот и он! — воскликнул Меммо.

Действительно, вдали на дороге показался автобус. Когда он подошел поближе, стало видно, что рядом с шофером стоит несколько человек.

— Теперь еще всю дорогу стоять придется, — проворчал Бубе.

— Сам виноват, — сказала Мара. — Это же твоя затея — тащиться сюда. Если бы мы сели в Колле, то уж как-нибудь нашли бы место.

— Я надеялся на попутную машину, — быстро проговорил Бубе и поднял руку. Но автобус и так уже замедлил ход. Он еще не остановился, как вдруг из окошка высунулась женщина и закричала:

— Бубе, Бубе! Вот хорошо, что это ты! Здесь отец Чольфи!

Мара и Бубе сели с передней площадки. Пять или шесть человек, стоявших в проходе, поспешили потесниться, чтобы дать им место. Не успел Бубе пристроить чемодан, как женщина, та самая, что кричала из окошка, схватила его за руку:

— Вот ты-то нам и нужен, Бубе! Теперь этот отец Чольфи узнает, где раки зимуют! — Она с вызовом поглядела на окружающих. Но пассажиры делали вид, что не слышат ее, и старались не смотреть друг на друга.

— Поехали, — сказал кондуктор шоферу. Автобус тронулся. — Вам нужно брать билеты?

— Да, — ответил Бубе, — сколько с нас?

— За два — девяносто лир.

Бубе вытащил бумажку в тысячу лир. Кондуктор принялся отсчитывать ему сдачу, и тут женщина снова закричала на весь автобус:

— Вот погоди, приедем в Вольтерру, там тебе покажут! Уж Бубе постарается отделать тебя как следует.

— Ну будет, будет, — сказал кондуктор, пересчитывая деньги.

Неожиданно женщина пронзительно закричала:

— Лицемер паршивый! Подлый негодяй! — И, словно подстегнутая своими собственными словами, вскочила с места и бросилась было в проход. Но кондуктор успел преградить ей дорогу.

— Мерзавец! — кричала женщина вне себя. — Сколько убитых на твоей черной совести! Все это ваших рук дело, твое и твоих дружков! У сестры моей сына убили... его все знают, все знают! Сильвано Бальдини. Девятнадцать лет мальчишке было. Это ты виноват, что его убили, ты, негодяй!

Она снова ринулась в проход, но кондуктор не пустил ее.

— Слушай, тетка, давай договоримся, тут, в автобусе, никаких фортелей, — проговорил он.

— Убийца! — не унималась женщина.

— Ну, хватит, хватит! — прикрикнул на нее кондуктор. — Хватит кричать. Вы ее родственник? — обратился он к Бубе.

— Нет, — ответил тот.

— Все равно скажите ей, чтобы она утихомирилась, иначе я остановлю автобус и высажу ее. — И, ни к кому не обращаясь, добавил: — Выйдете из автобуса, делайте что хотите, а случись что здесь, кто в ответе? Я!

— Ну ладно, синьора, успокойтесь, — сказал Бубе.

Женщина взглянула на него, глаза у нее загорелись, и она снова схватила его за руки.

Таким образом, Бубе пришлось ехать в очень неудобной позе: он стоял, наклонившись над женщиной, которая не выпускала его рук и смотрела на него умоляющими глазами. Маре все это было ужасно смешно. Ее так и подмывало сказать: «Поздравляю с победой, Бубино!» Тем более что женщина была толстая, растрепанная, с красными лоснившимися щеками — словом, самой отталкивающей внешности.

В другом конце автобуса завязался спор. Мара различила голос Меммо:

— Короче говоря, зря он сюда вернулся.

Теперь женщина о чем-то тихо говорила Бубе, тихо, но настойчиво, не спуская с него лихорадочных, блестящих глаз. «Должно быть, она не в своем уме», — подумала Мара. Вдруг женщина перестала говорить и принялась плакать. Она плакала молча, беззвучно. Лицо ее исказилось гримасой, словно ей было больно.

Бубе старался ее утешить:

— Каждый из нас кого-нибудь потерял, синьора. Брат моей невесты партизанил вместе со мной. Его убили немцы.

Женщина перестала гримасничать, взглянула на Мару и улыбнулась.

«Теперь она и меня возьмет за руки», — подумала девушка.

Однако женщина повернулась к сидящему рядом с ней мальчику и сказала:

— Встань, уступи место синьорине.

Так Мара оказалась рядом с женщиной. Боясь, как бы соседка с ней не заговорила, она стала смотреть в окно. Над равниной сгущались сумерки. Скоро на смену возделанным полям, сбегавшим по склонам, явился лес. Он спускался вниз к самой дороге, вдоль которой тянулся невысокий кустарник. Дорога полезла в гору. Теперь автобус двигался со скоростью пешехода. Шоссе пошло по насыпи, и на фоне еще светлого неба замелькали силуэты деревьев.

— Господи! Еле ползет! — сказала женщина спокойным голосом. Потом она обратилась к мальчику: — Хочешь спать, а? — и похлопала его по голому колену.

— Посадите-ка его лучше, — предложила Мара.

— Что вы, бог с вами. Уже почти приехали.

Подъем кончился. Слева появилось множество

огоньков. Автобус на полной скорости устремился вниз, и огоньки неистово запрыгали в окне.

— Это Вольтерра? — спросила Мара, кивнув на огоньки.

— Да, да, Вольтерра, — ответила женщина. — Интересно, встретит нас сестра или нет. Оба они, и этот и тот, старший, Сильвано, были для меня, как родные дети... — Голос ее дрогнул. — Как родные дети, и вот моего Сильвано убили!

Неожиданно она опять закричала.

— Он еще увидит, этот святоша, как его встретят в Вольтерре! — Она обернулась. — А что ты думал? Думал, тут как раньше, думал, по-прежнему хозяйничают эти висельники, дружки твои? Теперь, слава богу, командует народ.

Среди всеобщего молчания раздался голос:

— Я никому не причинил зла.

— Ах, вот оно что! Ты никому не причинил зла? Все говорят так: «Я никому не причинил зла!» Выходит, мы сами себе зло причиняли! — И она закричала: — Кто отправил на тот свет наших детей? Отвечай, убийца!

— Я не убийца! — воскликнул священник. — Я...

Но в дальнем углу автобуса началась какая-то суматоха, и его голос потонул в шуме.

— Ты разгуливал под ручку с теми, кто убивал наших детей, кто убил сына моей сестры! — Она всхлипнула. — Кто теперь моя сестра? Несчастная женщина! И все из-за вас, из-за тебя, проклятый лицемер!

Мара с удивлением смотрела на соседку, которая, прикрыв лицо руками, вздрагивала от рыданий.

— Сын моей сестры, — стонала она, — ему было всего девятнадцать лет...

— Бубе, подойди сюда на минутку, — раздался голос Меммо.

— Присмотри за ней, — сказал Бубе, обращаясь к Маре.

Женщина перестала рыдать, но все еще сидела, опустив голову. Мара положила ей руку на плечо. Она сделала это не ради приличия, а потому, что, глядя на это огромное согбенное тело, на эту поникшую голову, на закрытое руками лицо, вдруг почувствовала сострадание. Ощутив прикосновение, женщина вздрогнула, но осталась в прежней позе. Тогда Мара сказала:

— Нужно взять себя в руки.

Женщина подняла голову, повернулась к девушке, и лицо ее прояснилось. Она даже почти улыбнулась. Потом, должно быть вспомнив, что у Мары убили брата, сказала:

— Да, тебе тоже несладко. И родным твоим горе. Когда в семье случается такое несчастье... когда погибает сын, молодой парень...

У нее было красное, заплаканное лицо, прядка волос прилипла к щеке. Но Маре она уже не казалась отталкивающей, ей даже захотелось обнять и приласкать эту женщину.

— Ну, вытрите слезы, — ласково сказала девушка. Женщина послушалась, но по-прежнему не сводила глаз с Мары и улыбалась.

Внезапно на Мару упал сноп яркого света. Она посмотрела в окно — это был фонарь, за ним появился другой, прикрепленный к стене. Потом автобус свернул на улицу, вдоль которой сплошной линией тянулись дома с маленькими оконцами. Почти на всех подоконниках стояли горшки и вазы с цветами.

— Сан-Лаццеро! — раздался голос кондуктора. — Кто сходит в Сан-Лаццеро?

Три или четыре человека прошли к выходу.

Вернулся Бубе. Он сказал Маре:

— Нам тоже надо было бы здесь выйти.

— Так чего же мы ждем?

— Сперва я должен развязаться с одним делом.

К ним подошел Меммо.

— Мы должны отвести тюрьму священника, — произнес он. обращаясь к женщине. — Это сделаем мы с Бубе. Так лучше, ч не произошло никаких инцидентов... Здесь еще распоряжаются англичане и американцы, не след_, давать им лишних поводов для вмешательства. Вы поняли меня, синьора? Мы разделяем ваше большое ре и справедливое возмущение, но, повторяю, Национальный комитет освобождения хочет устранить взможность инцидентов, чтобы не допустить вмешательства со стороны военного командования союзников.

Женщина смотрела на Меммо ничего не выражающими глазами, по-видимому, она не понимала, о чем он ей толкует.

Автобус остановился. Пассажиры вышли, дверца захлопнулась за ними. Но тут кто-то с силой рванул ее снаружи, и бледный худощавый юноша, почти мальчик, вскочил на подножку. Бубе бросился к нему:

— Тебе что надо? Слезай!

— Пусти, я хочу посмотреть, кто там.

— Слезай, говорю!

Но юноша уже увидел того, кто его интересовал. Он повернулся и торжествующе закричал:

— Эй, ребята, здесь отец Чольфи!

Бубе, воспользовавшись моментом, толкнул парня. Тот потерял равновесие и, чтобы не упасть, должен был спрыгнуть. Бубе высунулся, пытаясь ухватить ручку и захлопнуть дверцу, но ему помешали. Мара, которая встала, чтобы лучше все видеть, заметила на улице группу парней.

— Пусти нас, — сказал один из них.

— Нет, лучше высади священника, — потребовал другой, и все засмеялись.

— Э, да ведь это Бубе!

— Да, Бубе, а вы не вмешивайтесь не в свое дело. Я сам займусь священником.

Парни отпустили дверцу, Бубе потянул ее к себе и с силой захлопнул.

— Значит, договорились, — сказал он Маре, — я пойду со священником, а ты выйдешь и подождешь меня на остановке.

— А как же чемодан? — недовольно спросила девушка.

— Чемодан придется взять тебе, — ответил Бубе и двинулся в противоположный конец автобуса.

Автобус прошел под аркой.

— Вот мы и в Вольтерре, — сказала женщина. Она натянула на мальчика свитер, потом накинула себе на голову платок и завязала его под подбородком.

— Накиньте тоже что-нибудь на голову, синьорина, вечерами в Вольтерре прохладно.

Она попрощалась с Марой и поблагодарила ее за компанию.

Пассажиры встали и гуськом пошли к выходу; первым вылез мальчик, потом женщина, за ней Мара. Мужчина, стоявший позади Мары, сказал:

— Выходите, синьорина, я возьму ваш чемодан.

Автобус остановился на площади, обсаженной деревьями. Приезжающих встречало довольно много народу. Женщина перед тем, как выйти, снова повернулась к Маре и сказала:

— До свидания, синьорина!

Мара вышла следом за ней, потом мужчина с чемоданом.

— Я поставлю его в сторонку, на случай, если начнется какая-нибудь заваруха, — сказал он.

— Большое вам спасибо, — ответила Мара.

С передней площадки все уже вышли; с задней люди еще продолжали высаживаться. Сошел Меммо, за ним Бубе. Когда в дверях появился священник, выходивший последним, его встретили свистом.

Вдруг раздался громкий хохот. Мара охотно сбегала бы узнать, в чем дело, но как раз в этот момент автобус подался назад, чтобы въехать в гараж, и ей пришлось броситься к чемодану и перенести его на другое место.

Когда автобус проехал, она увидела, что людей осталось совсем мало. Мимо, корчась от смеха, прошли два парня, Мара не смогла победить любопытства и окликнула их.

— Что случилось, почему вы смеетесь?

— Да над этой шляпой, — ответил один из парней и продолжал, обернувшись к приятелю: — Нет, подумать только, и ветра-то никакого не было! — Он снова захохотал. — Но стоило священнику отойти от автобуса, сразу как подует! И — раз! — сорвал с него шляпу!

— А я ее как пну! Наверно, дно вышиб! — сказал другой.

— А я, знаешь, — она мне прямо под ноги, — а я как наподдам!..

— Но потом вы отдали ее священнику? — спросила Мара.

— Ну да, отдали! Закинули в канаву.

Немного успокоившись, они принялись внимательно разглядывать девушку.

— А вы, синьорина, не из Вольтерры, верно? — спросил тот, что заговорил первым.

— Да, я нездешняя, — ответила Мара.

— И... вы кого-нибудь ждете?

— Жениха.

— Он должен был встретить вас?

— Нет, он ехал со мной в автобусе. Да вы его знаете, это Бубе.

— Бубе? — удивился парень. — Конечно, знаем, это наш друг. Только я не знал, что у него есть невеста. А ты знал?

— Нет, — ответил другой. — А что тут удивительного? Он давно здесь не показывался. Теперь он как будто живет где-то недалеко от Флоренции, верно?

— Да, — ответила Мара. — В Сан-Донато.

— А вы тоже из Сан-Донато? — спросил первый.

— Нет, — ответила Мара.

— Тогда откуда же вы?

— Из Монтегуиди... Это возле Колле.

— А... Между прочим, скажите, синьорина, в Монтегуиди много таких девушек?

— Каких это таких?

— Таких симпатичных, как вы?

Мара пожала плечами, но в глубине души была довольна комплиментом.

— А то я тоже поеду искать себе невесту в Монтегуиди, — сказал парень и тем же шутливым тоном спросил: — Может, у вас сестра есть или кузина?

Мара расхохоталась.

— Кузина есть, только она страшна, как смертный грех.

— Ну тогда подруга. Если бы вы сказали, как ее зовут, и дали бы адресок...

— Хватит вам болтать, лучше скажите, далеко тут до тюрьмы?

— Нет, она совсем рядом, вон на горе.

— Почему же тогда Бубе так долго не возвращается?

— Да вот он!

Это был действительно Бубе, но необычно бледный и запыхавшийся, словно он всю дорогу бежал. Приятели радостно поздоровались с ним, крепко пожали ему руку, похлопали по плечу. Однако Бубе ограничился тем, что пробормотал: «Привет», и, обратившись к Маре, сказал:

— Пошли!

Он поднял чемодан и взял девушку под руку, но не столько поддерживал ее, сколько подталкивал вперед.

— Можно узнать, куда мы так спешим? — спросила Мара, пытаясь высвободить руку. Помимо всего, она боялась, идя так быстро по засыпанной гравием дорожке скверика, вывихнуть ногу.

Вдруг Бубе отпустил Мару и обратился к приятелям:

— Священник получил по заслугам, — и, подняв кулак, показал им содранные суставы пальцев.

В соседней комнате уже потушили свет, и стало совсем тихо. Мара разделась, сняла с себя кофточку, юбку, трусы и даже лифчик, но все еще не ложилась. Она вспоминала о перебранке с Бубе. Он настаивал, чтобы она легла спать вместе с его матерью и сестрой. «Пусть сам спит с ними!» — подумала Мара. Нечего сказать, удовольствие — спать втроем на полуторной кровати! Да еще когда посредине подушки темное пятно! Кто знает, сколько времени они спят на одной и той же наволочке? Но еще больше, чем грязные наволочки, ее отталкивали те, кто на них спал, — лысая, беззубая мать Бубе и волосатая, вся в бородавках сестра.

Ну и семейка! Ну и дом! Всего одна комната и проходная кухня — повернуться негде. Уборная на лестнице — вонючая конура, которой пользуются еще соседи, живущие этажом выше. В кухне и в комнате плитки пола расколоты, стены грязные, покрытые плесенью, с потолков валится штукатурка. Мара с гордостью подумала, что по сравнению с этой лачугой их дом — настоящий дворец!

Мара была приучена матерью к аккуратности и чистоте, поэтому ей сразу бросились в глаза беспорядок и грязь, которые царили в доме Бубе. Улучив минутку, когда женщины не могли ее слышать, она даже сказала жениху:

— Ты живешь, как в хлеву.

Бубе, конечно, обиделся.

— Наша семья бедная, но я этого ни капельки не стыжусь, наоборот, если хочешь знать, я даже горжусь этим.

Нет, бедность тут ни при чем. Просто обе женщины были грязнулями. В комнате воняло мочой, а в кухне стоял кислый запах грязной посуды.

Этого она ему не сказала, но, когда Бубе попытался настаивать на том, чтобы она легла в комнате, девушка возмутилась. Она даже не боялась, что их разговор услышат мать и сестра.

— Я привыкла спать одна, а с кем-нибудь, особенно с чужими людьми, мне не уснуть.

— Они тебе не чужие, это моя мать и сестра.

— Ну и что из этого? Час назад я их еще в глаза не видала.

Бубе повысил голос (перед матерью и сестрой ему, как видно, хотелось показать свою власть над Марой), но девушка была не робкого десятка.

— Одним словом, или я буду спать одна в кухне, или собираюсь и иду в гостиницу.

— Ты будешь делать то, что я говорю.

— Нет, милый!

— Мара, ты у меня заработаешь!

— Что ты воображаешь? Думаешь, если избил священника, так и меня можешь бить? Не велика честь избить старика, — добавила она язвительно. — К тому же вас было полсотни.

— Ничего подобного, бил его я один, а остальные только смотрели.

— Но как только подоспели карабинеры, вы — давай бог ноги! И ты первый!

— Враки.

— Как это враки? Ты же сам рассказывал! — воскликнула Мара, поворачиваясь к сестре, но та сидела молча, как истукан. Наверно, она была просто слабоумная, потому что за весь вечер всего несколько раз открыла рот, да и то лишь затем, чтобы ляпнуть какую-нибудь глупость.

— Одним словом, я мужчина, и ты должна меня слушаться.

Мара рассмеялась.

— А я женщина, и последнее слово должно быть за мной. И еще, уж ты прости меня, но я скажу: не слишком ты вежливый хозяин. Когда ты приезжал к нам, я уступала тебе свою постель, почему же ты не хочешь?

— Я хотел, чтобы тебе было удобнее, — пробормотал Бубе и закурил, сердитый, но готовый сдаться.

Мать вскоре ушла спать, сестра не замедлила последовать за ней.

— Бубино, пожалуйста, пойди и ты с ними. Мне очень хочется спать.

— Ложись.

— Но ведь мне надо раздеться. Не могу же я раздеваться при тебе.

— Ладно, иду.

В дверях он обернулся и, ткнув в ее сторону пальцем, сказал:

— Я уступил, чтобы не устраивать скандала при матери и сестре, а не то все было бы по-моему, можешь не сомневаться!

Бедный Бубино! Все время он старался показать, что уступает не по своей воле. Но теперь уже Мара поняла, что он за человек, и ни капельки не боялась его угроз.

Мара подняла упавший на пол лифчик, повесила его на стул поверх остальных вещей, прошла босиком через всю кухню, выключила свет и, ощупью добравшись до постели, юркнула под одеяло.

Было не очень темно. Через окно без ставен с улицы проникал свет и ложился на потолок двумя расплывчатыми ромбами. Но так было даже лучше: в полной темноте, здесь, в чужом доме, ей было бы не по себе...

Конечно, она не собиралась застревать тут надолго. «Пробуду до понедельника, а потом пусть дает мне денег на автобус, и уеду домой». Завтра воскресенье, все магазины закрыты, а Маре очень хотелось, чтобы Бубе подарил ей еще что-нибудь. Например, лифчик. Хотя нет, лифчик стоит гроши, а Бубе свободно может сделать ей еще один хороший подарок, такой же, как эти туфли. Скажем, сумочку... Сумочки у нее никогда не было, и не только у нее, но даже у Лилианы. «Лилиана лопнет от зависти, если увидит у меня сумочку», — подумала Мара. Конечно, сумочка стоит дорого, но у Бубе полно денег. К тому же, надо отдать ему справедливость, он вовсе не жадный, наоборот, даже слишком щедрый. Мара подумала, что Бубе, наверно, потому щедрый, что всегда был бедняком из бедняков. То же самое произошло с одним ее земляком. У того даже дома не было, в хлеву спал. Но вот с приходом американцев он пустился в спекуляции на черном рынке, подзаработал порядочно денег и теперь швыряет ими направо и налево, угощает вином всех подряд... словно богатый синьор. Другой такой же случай она помнила с детства. Один их сосед получил наследство и вмиг его промотал. Между прочим, он купил себе фотоаппарат и снимал всех знакомых и незнакомых, а когда не было под рукой людей, он снимал собак, поросят, ослов... Это он сделал ту семейную фотографию, что Санте взял с собой, когда ушел в партизаны, и по поводу которой Мара наплела Лилиане целую историю.

Но как странно все получилось. Она солгала, а впоследствии все оказалось правдой. Ведь Бубе действительно влюбился в нее и сделал предложение.

Однако какая тут духотища! Маре даже пришло в голову снять с себя рубашку и остаться голой. Дома она бы так и сделала, но здесь, хотя простыни были чистыми, при одной мысли, что к ним прикасалась сестра Бубе...

Она вертелась с боку на бок и никак не могла удобно устроиться и уснуть. Матрац был жестким и колючим. А может, это ужин не пошел ей впрок? Она ела через силу, особенно после того, как в супе попался волос. Точно такой же волос рос у сестры Бубе из бородавки над губой. Когда она дышала, волос двигался у нее вверх и вниз...

На душе у Мары было смутно и беспокойно, это больше всего и мешало ей уснуть. Она постаралась сосредоточиться на чем-нибудь приятном и стала думать о своем теле. Перед тем как лечь спать, оставшись в одной рубашке, она вытащила свои груди и долго их разглядывала. Да, что ни говорите, а груди у нее действительно красивые: маленькие, но упругие, с легким пушком вокруг сосков. А вот у Лилианы грудь совсем темная, вся в пятнах, и на ней черные волоски. Она вспомнила свою мать в то время, когда та кормила Виничо. Маре тогда было лет шесть или семь, и ее уже интересовали такие вещи. Но однажды, заметив, что дочка за ней подглядывает, мать дала ей пощечину. Потому что мать всегда была очень целомудренной. Мара ни разу в жизни не видела ее раздетой. А вот отец, наоборот, не обращал на это никакого внимания и ходил по дому в одних трусах. Это служило предметом бесконечных споров между родителями.

Мать, конечно, была права. В семье бог знает что может случиться, если родители и дети будут раздеваться друг при друге... или, еще хуже, спать в одной постели. И оттого, что Бубе спал вместе с матерью и сестрой, Маре было не по себе, Неужели у него нет приятеля, у которого он мог бы переночевать?

Но эту неприятную мысль Мара постаралась отогнать от себя и принялась думать о туфлях, подаренных Бубе, и о сумочке, которую он ей купит. Она вспомнила свой последний разговор с Мауро, когда он встретил ее такую нарядную в Колле. «Я бы тоже сделал подарок невесте, но потребовал бы от нее кое-чего взамен...» — сказал он. Мара усмехнулась. Этого она могла не опасаться, Бубе ничего не потребует от нее взамен. Они оставались вдвоем достаточно долго там, на отмели, посреди реки, и он даже не попытался приласкать ее или поцеловать. «Пусть Лилиана говорит о Бубе все, что угодно, но уж чего никак нельзя — это заподозрить его в несерьезности». Однако серьезность Бубе ничуть не успокаивала Мару, а, напротив, почему-то раздражала.

«Нет, так я больше не могу. Завтра утром скажу ему: послушай, я передумала и решила не выходить за тебя замуж. Попрошу его отдать мне фотографию и письма и завтра же уеду. О сумочке, конечно, я уже не стану говорить, а туфли, само собой, оставлю себе, тем более что старые я потеряла».

Как только Мара приняла это решение, ей сразу стало легче. Рубашка и простыни перестали раздражать, и вскоре она уснула.

—        Бубе. Проснись, Бубе.

Мара смотрела на слабые отблески рассвета на потолке. Она никак не могла сообразить, в чем дело. И вдруг похолодела от страха.

Дверь скрипнула и медленно приоткрылась; на пол упала полоска света.

—        Бубе, проснись, — повторил тот же голос.

—        Кто там? — вскрикнула Мара, садясь на кровати. Ей вдруг пришло в голову, что это сумасшедший, сбежавший из психиатрической больницы.

Вместо ответа непрошеный гость включил свет.

—          О, — сказал он, — а я думал, здесь Бубе спит.— А вы, простите, кто такой?

— Я Лидори, друг Бубе.

Мара вспомнила, что Бубе в разговоре с Меммо упоминал это имя.

— Понятно, — сказала она, — но вы меня здорово напугали. — Она засмеялась.

Лидори тоже улыбнулся.

— Да, я понимаю, в такой час, конечно, не полагается вламываться в дом, но мне необходимо немедленно поговорить с Бубе. Где он, там? — спросил Лидори, показывая на комнату.

— Да, но он спит.

— В таком случае его придется разбудить. Пусть уж лучше я его разбужу, чем карабинеры, верно?

Мара увидела, как он открыл дверь и проскользнул в комнату. Должно быть, раньше Бубе проснулась его сестра — она тихонько вскрикнула от испуга. После этого из комнаты донесся негромкий разговор, но Мара не смогла разобрать ни слова.

Спустя несколько минут Лидори вернулся в кухню. Он вытащил коробку с табаком, кусочек бумаги и стал спокойно свертывать папиросу. Это был высокий, худощавый, но сильный парень с большим орлиным носом; тонкая сетка сосудиков слегка окрашивала кожу у него на скулах и ноздрях.

— Что же все-таки случилось? — спросила Мара.

— Случилось то, что его ищут карабинеры. Поэтому нужно, чтобы он сматывался отсюда, и как можно скорее.

— Из-за священника?

— Из-за того, что случилось в Сан-Донато.

Вошел Бубе, уже одетый.

— Познакомься, это Мара, моя невеста.

— Я уже догадался, — ответил Лидори. — Слушай, при твоих я не хотел говорить, но дело очень серьезное. Ты им что-нибудь рассказывал?

Бубе отрицательно мотнул головой.

— Молодец, лучше, если они ничего не будут знать. Но почему ты не сообщил о себе сразу же, как приехал в Вольтерру?

— Я собирался повидаться с вами завтра утром.

— Завтра утром было бы поздно. Если карабинеры в Колле были уже предупреждены, значит сообщение должно было прийти и сюда. Одного я не могу понять: как они не арестовали тебя в Колле, если к моменту отхода автобуса они уже были там?

— Карабинеры прибыли к отходу автобуса?

— Во всяком случае, так нам сказали по телефону товарищи из Колле.

Бубе взглянул на Мару.

— Значит, нам повезло, что мы ушли...

Он замолчал, потому что в этот момент вошла сестра, тоже одетая, но босиком.

— Ну, Лидори, что там случилось? — спросила она.

— Ничего, Эльвира, ровным счетом ничего. Только Бубе необходимо скрыться.

— Зачем?

— Хм... ты ведь знаешь. У сержанта на него зуб, а так как мы кое-что слышали... В общем когда сюда придут, лучше будет, если его не застанут.

— Может быть, это из-за того, что я поколотил священника? — подсказал Бубе.

— Как же это так? Выходит, карабинеры теперь арестовывают тех, кто бьет фашистов? Ну уж тогда надо арестовать всех. Позавчера, когда били Амилькаре, площадь была полна народу. Я тоже была, — добавила она не без гордости.

— Пошли, — сказал Лидори, — и так уже замешкались.

— Куда ты меня поведешь? — спросил Бубе.

— Мы с Бабе решили: тебе лучше всего будет спрятаться в хижине, где мы скрывались до того, как уйти в партизаны.

Бубе достал сигарету, прикурил ее от окурка Лидори, сделал три-четыре затяжки подряд и вдруг сказал:

— Никуда я не пойду.

— Ты что, рехнулся? Тебя же арестуют. Ты забыл, что уже есть ордер на твой арест?

— Я не хочу, чтобы они отомстили моей матери и сестре. Не хочу, чтобы их, как в прошлый раз, из-за меня посадили в тюрьму.

— Ну, на этот счет можешь быть спокоен, теперь не фашистские времена. А уж если они что затеют, мы примем меры.

— Знаешь, что я тебе скажу, — произнес Бубе, похлопав по заднему карману, который оттопыривал засунутый туда револьвер. — Я буду ждать их дома, и если они только посмеют подняться по лестнице...

— Ты пойдешь со мной, и немедленно. Это приказ партии.

Секунду Бубе стоял в нерешительности, потом сказал:

— Ну, если это приказ партии, тогда я больше не спорю. Но карабинеров я не боюсь... Я даже немцев не боялся, не то что этих.

И он принялся с помощью сестры укладывать вещи в рюкзак.

Вдруг Мара сообразила, что ей придется остаться здесь одной.

— Бубе, завтра я возвращаюсь домой, — сказала она, — дай мне денег на дорогу.

— Завтра воскресенье, автобус не ходит. Поезжай в понедельник.

— Что?

Мысль о том, что придется провести еще одну ночь и один день в этом доме, с этими двумя женщинами, приводила ее в ужас.

— Тогда я пойду с тобой.

Эти слова невольно сорвались у нее с языка. Но уже в следующее мгновенье она твердо решила не отступать от своего.

— Ты с ума сошла? Ведь придется жить в хижине, в поле... там тебе не место.

— Я все равно пойду с тобой.

— В этих туфлях? Разве ты дойдешь?

Тут вмешался Лидори:

— Конечно, если бы не туфли... Но синьорина совсем неплохо придумала. К тому же будет лучше, если карабинеры не застанут ее здесь.

— О туфлях не беспокойтесь, в крайнем случае я пойду босиком. Ну, выходите. Я оденусь.

Бубе вернулся в комнату, а Лидори вышел посмотреть, что делается на улице. Маре очень хотелось бы, чтобы вышла и сестра Бубе, но та стояла на прежнем месте; пришлось одеваться при ней. Узелок с вещами лежал на буфете. Мара развязала его, достала оттуда косынку, потом снова завязала и сунула в рюкзак Бубе.

Прощание было коротким. Бубе поцеловал сестру в обе щеки и сказал:

— Обо мне не беспокойся, береги маму!

— Если придут карабинеры, скажите, что Бубе уехал, а куда, вы не знаете, — посоветовал Лидори.

На пороге они остановились. Лидори еще раз выглянул на улицу, потом посмотрел на часы.

— Уже час, — сказал он, — к двум мы должны добраться до хижины.

III

Ночью окно открылось, и теперь свежий утренний ветерок шевелил клок паутины. Мара попробовала натянуть на себя одеяло, потом перевернулась на другой бок и увидела спину Лидори. Совершенно отчетливо она вспомнила, что произошло ночью. Бубе сразу же заявил, что он может прекрасно поспать на полу. Таким образом, ей и Лидори пришлось лечь на кровати.

Может быть, целую минуту Мара думала о том, что находится в хижине вместе с Бубе и совсем посторонним мужчиной — даже больше того, именно этот посторонний мужчина спит с ней в одной постели. «Если бы они знали!» И Мара стала думать о своей матери, о тетке, о Лилиане, но тут ею снова овладел сон.

Когда она проснулась во второй раз, паутина колыхалась в солнечном луче, и все здесь, в этой конуре, было ярко освещено. Низко над головой нависал щербатый потолок, стены были без штукатурки; кое-где между кирпичами белели полоски засохшей извести.

— Бубе, ты спишь?

— Не сплю, — раздался голос Бубе.

— А Лидори где?

— Я слышал, как он выходил. — Бубе поднялся, стараясь не смотреть в ту сторону, где стояла кровать. — Ой! — воскликнул он. — До чего все болит! — Бубе проспал всю ночь на двух разостланных на полу рогожах, подложив под голову вещевой мешок.

— Сам виноват, почему ты не лег на кровати?

— Это было бы нехорошо, — ответил Бубе, все еще не глядя в ее сторону.

— По-твоему, лучше мне было спать с Лидори?

— Разве можно сравнивать? Лидори тебе никто, и потом он уже в годах.

— Скажешь тоже, в годах! Наоборот, он совсем еще молодой.

Бубе закурил сигарету и направился к двери. Мара как была, босиком, подошла сзади и положила руку ему на плечо.

— Ты даже не хочешь поцеловать меня?

Он взглянул на нее.

— Каждое утро, когда мы будем просыпаться, ты должен меня целовать.

Бубе наклонился, поцеловал ее, но и на этот раз Мара не успела почувствовать тепло его губ, а он уже выпрямился.

— Ты что, босиком стоишь? Простудишься.

— Подумаешь, я привыкла босиком бегать. Летом я всегда босиком. Я же крестьянка. А ты за кого меня принимал, когда делал предложение? — Он хотел что-то возразить, но она настойчиво продолжала: — Я сызмальства в поле, еще совсем ребенком была. Но, по мне, лучше быть крестьянкой, чем прислугой. Позапрошлый год меня послали в прислуги в одну семью, в Колле. Но я там недолго пробыла. Терпеть не могу, когда мною командуют, — добавила она и улыбнулась.

— А, вот и Лидори, — произнес Бубе с облегчением, словно ему было в тягость оставаться наедине с девушкой.

Мара, обиженная, вернулась в комнату. Она развязала рюкзак и достала оттуда свои вещи.

— Привет, — сказал Лидори, входя. — Я принес вам поесть. — Он положил на кровать буханку хлеба и развернул сверток, в котором оказалось несколько больших кусков ветчины и два яйца.

— Вот вам. — Продолжая говорить, Лидори начал нарезать хлеб. — У меня чертовски болит голова... Сегодня ночью я совсем не спал.

— Обманщик! — воскликнула Мара. — Храпел за милую душу.

Накануне вечером Лидори заговорил с ней на «ты», и она, естественно, отвечала ему тем же.

— Храпел? Да тебе что, приснилось?

— Ты даже разбудил меня своим храпом.

— Это ты меня разбудила, знаешь, как ты брыкалась? Не завидую тому, кто на тебе женится, — добавил он, подмигивая Бубе. — Ну, а теперь, ребятки, мне пора. — Он вдруг снова стал серьезным. — Пойду посмотрю, как там дела.

— Загляни к моим, — попросил Бубе.

— Будь спокоен. А ты не разгуливай здесь. — Лидори набросил на плечи пиджак и вышел из хижины. — В двенадцать, самое большее, в час, я думаю вернуться. — Он сделал несколько шагов и оглянулся. Лицо его снова было веселым. — И... будьте умниками, договорились?

Они смотрели ему вслед до тех пор, пока он не спустился на дорогу. Оттуда он еще раз помахал им рукой.

— Вот действительно настоящий друг, — сказал Бубе.

— И симпатичный, — добавила Мара.

Они ели, сидя на каменных ступеньках у входа в хижину. Легкий ветерок проносился по склону, пригибая низкую и редкую пшеницу. По ту сторону дороги раскинулось поле, разделенное рядами виноградных лоз на множество аккуратных прямоугольников; опытный глаз Мары сразу различил люцерну, тыкву, репу, фасоль и помидоры. А дальше виднелся ручей, заросший по берегам густым кустарником, над которым возвышались большие одинокие деревья. За речкой снова простирались поля, но домов не было. Все дома сгрудились на вершинах го-


От создателя электронной копии: к сожалению в бумажном экземпляре библиотечной книги отсутствовали листы со страницами 103-110. Уважаемые читатели, обращайтесь с бумажными книгами бережно.


— Жалко, что нам нельзя пойти туда, — помолчав, сказала Мара.

— Куда?

— На танцы.

— А я все равно не умею танцевать, — признался Бубе, покраснев.

— Я бы тебя научила.

— Пожалуй, с этим делом у меня все равно ничего бы не вышло.

— Это же очень просто. Я тоже раньше не умела. Только нынешней зимой научилась. Раньше была война и никаких танцев не устраивали. А в этом году мы три раза танцевали — на Новый год, на крещение и в последний день карнавала. Я сейчас же научилась, с первого раза. Знаешь, как весело танцевать? Скажи, теперь, когда мы с тобой жених и невеста, ты не запретишь мне иногда ходить на танцы? Ведь у нас в Монтегуиди нечем больше развлечься.

Бубе ничего не ответил, но лицо у него стало недовольным. Тогда Мара воскликнула:

— А хорошо бы потанцевать с тобой! Все бы говорили: какая красивая пара! Мы ведь и на самом деле неплохая пара, правда? Я блондинка, ты черненький, и по росту мы подходим — я не очень маленькая, а ты не такой уж высокий... Иногда бывают, знаешь, какие пары? Она маленькая-маленькая, а он, наоборот, верзила. И когда одинакового роста, тоже совсем некрасиво. — Мара погладила его по голове. — Волосы у нас у обоих плохие, торчат, как прутья... — Она взяла прядь своих волос. — Но это даже лучше, правда? А то, если бы у меня были красивые волосы, а у тебя нет, ты бы мне завидовал, или наоборот... — И она засмеялась. Но тут у нее, как видно, опять мелькнула все та же докучливая мысль, и она спросила:

— Бубе, скажи правду, долго тебе придется скрываться?

— Хм... — протянул Бубе в нерешительности. — Почему Лидори до сих пор не вернулся? Неужели с ним что-нибудь случилось?

— Скажи, сколько тебе придется скрываться? Месяц или больше?

— Кто его знает? Товарищи, конечно, постараются все уладить.

— Понятно, — грустно сказала Мара. — Ты уже не надеешься, что это дело можно легко уладить. Придется потерпеть. — Она вздохнула. — Лишь бы все хорошо кончилось. Бубино, милый, не сердись на меня, но зачем тебе нужно было ввязываться в эту историю? Какое тебе дело до священника и до этого сержанта? Зачем ты их трогал? — Бубе ничего не ответил, а она продолжала: — Мы бы теперь могли спокойно пойти погулять или на танцы сходить...

— Увидишь, все уладится, — успокаивал ее Бубе, но в голосе его не было уверенности. И, как бы оправдываясь за то, что по его вине они вынуждены скрываться, он сказал: — Я обещал тебе подарить сумочку... вот, возьми деньги, купи сама.

— О Бубино, спасибо.

Мара попросила его подарить ей сумочку, когда они сидели утром на опушке леса; она попросила его об этом невзначай, просто к слову пришлось, а не то чтобы ей так уж хотелось получить в подарок эту вещь. Теперь сумочка и вовсе казалась ей ненужной.

Бубе уже рылся в бумажнике.

— Сколько, ты думаешь, тебе понадобится? Две тысячи лир? Три тысячи? — и он достал три голубые бумажки.

«Он так же легко хватается за бумажник, как и за револьвер», — подумала Мара в испуге.

— Подожди, ну для чего это, — сказала она. — Спрячь свои деньги, мне их сейчас даже положить некуда. А если тебе придется долго скрываться, они тебе больше понадобятся. Зачем же тебе из-за меня оставаться без денег? Ты уже купил мне туфли, этого и так слишком много. Знаешь, что я тебе скажу? Ты ведешь себя прямо как мальчишка, швыряешь деньгами. Если ты на самом деле хочешь жениться, то нужно стать серьезным человеком.

Бубе молчал. Но видно было, что он нервничает. Он вытащил из пачки последнюю сигарету, скомкал пустую обертку и выбросил ее.

— Ты остался без сигарет? Так отложи эту на потом. — И она протянула руку, чтобы взять у него сигарету.

Бубе уперся.

— Нет, я хочу курить.

Он закурил и стал торопливо затягиваться.

— Ты сердишься, потому что тебе нечего курить... или из-за того, что я сказала? Но ведь это правда. Кое в чем ты просто как мальчишка... легкомысленный мальчишка, — и она погладила его по щеке.

— Я не мальчишка, — перебил ее Бубе. — Думаешь, мне легко жилось? С одиннадцати лет я пошел работать.

— И все-таки во многом ты еще мальчишка. Иначе ты не влип бы в эту историю. Да не смотри ты на меня так! Я ведь тебе добра желаю. И еще, Бубино, мне хочется быть с тобой откровенной, ничего от тебя не скрывать. И ты должен делать так же. Это и есть самое хорошее в любви, — добавила она, помолчав. — Когда есть человек, которому можно сказать все. Я ведь всего никогда не говорила. Никому. Если у меня что случалось, я все равно ото всех скрывала. С матерью и то никогда не откровенничала. И подругам говорила не то, что думала, а совсем наоборот... Когда мне бывало грустно, старалась казаться веселой. Понимаешь, я очень гордая и не хотела, чтобы меня жалели, наоборот, хотела, чтобы все мне завидовали. А вот с тобой... По правде говоря, сначала я и с тобой не была искренней... А теперь мне хочется говорить тебе все, понимаешь, все-все! И ты, Бубино, тоже должен мне всегда все говорить. Э, да ты меня даже не слушаешь!

— Нет, я тебя слушаю!

— Давай условимся.

— О чем?

— Всегда говорить друг другу правду... И никогда ничего не скрывать.

— Ладно.

— Вот скажи мне, что с тобой сейчас творится?

Бубе посмотрел на нее.

— Что творится? Я все думаю, что случилось с Лидори.

— А ты думаешь, с ним и правда что-нибудь случилось?

— Конечно. Если бы ничего не случилось, он бы уже давно пришел.

Они немного помолчали. Потом Мара сказала:

— Положи голову мне на плечо. — Он с удивлением посмотрел на нее, но послушался. — Вот так. — Она поцеловала его волосы. — Посидим молча. Тебе хорошо? — Она гладила его по голове. — Вот всегда бы так сидеть с тобой... — Он попытался обнять ее. — Нет, сиди смирно. — Он снова затих. — Вот так. Посидим так. Молчи.

Мара крепко прижимала его голову к своему плечу, легонько перебирала пальцами его волосы. Но сердце у нее щемило и щемило, и она сама даже не могла разобрать отчего — от радости или от мучительного беспокойства.

Солнце зашло за большую темную тучу, выползавшую из-за холмов. Все вокруг сразу поблекло, даже воздух и тот словно потускнел.

Мара встрепенулась.

— Время летит!.. — сказала она со вздохом. — Да ты что? Никак заснул? — Она рассмеялась.

Бубе вздрогнул.

— Да, я, кажется, задремал. Было так хорошо, — добавил он и нежно посмотрел на нее.

— Бубе.

— Мара. Я люблю тебя, Мара.

— И я люблю тебя, Бубе.

Выйдя на дорогу, Мара надела туфли и взяла Бубе под руку. Они шли молча. Пейзаж вокруг не изменился: те же обработанные участки земли, спускающиеся к речке, и выжженный склон по другую сторону дороги.

— Как называется улица в Вольтерре, по которой гуляют обрученные? — спросила Мара.

— Корсо, — ответил Бубе.

— Это большая улица?

— Нет, что ты! Вольтерра город старый, все улицы там, как маленькие переулки. Но в эту пору лучше ходить на бульвар. Вот он действительно красивый, широкий. Там и деревья и скамейки...

— Знаешь, мне до смерти пить хочется. От этой ветчины такая жажда...

— А я курить хочу. Давай сделаем так: дойдем до моста, вон через Эру. Рядом есть лавка. Там заодно и сигарет купишь.

Мост был совсем близко, но они потеряли много времени, потому что Мара попросила Бубе влезть на дерево и нарвать ей вишен. Откровенно говоря, Бубе не хотелось этого делать, но она его уговорила, сказав, что крестьяне никогда не смотрят за вишнями.

— Вот если бы это был виноград, тогда другое дело, из него давят вино, а фрукты крестьяне не знают, куда девать.

Окрестности уже затягивались свинцовой синевой. Когда они отправились дальше, в сумерках кое-где светились точки огней.

— Ну вот, вон она, лавка, — сказал Бубе, указывая в ту сторону, где виднелось несколько домиков. — Он достал две бумажки по сто лир. — Мне возьми сигарет «Национали», а если не будет, ну тогда американских купи. А сама выпей сельтерской.

— Ой, нет, мне хочется фруктовой, такой, как мы в Колле заказывали.

— А, ну, значит, вишневой.

В лавке никого не было.

— Хозяин! — громко позвала Мара.

В дверях за прилавком появилась женщина. Она вытирала передником руки.

— Что вам угодно?

— Сигареты «Национали».

— Их только завтра привезут.

— Тогда американские.

Женщина открыла ящик и протянула Маре пачку американских сигарет.

— Сто семьдесят лир, — сказала она.

Мара уже успела заметить на полке бутылку вишневой воды, но боялась, что она будет стоить дороже тридцати лир, которые у нее оставались.

— Можно попросить у вас стакан воды?

Хозяйка наклонилась и поставила на прилавок большую бутыль с водой. Потом не торопясь сполоснула стакан из толстого стекла.

— Пожалуйста, — сказала она. И пока Мара пила, спросила: — А вы откуда? Я вас никогда раньше не видела.

— Я не здешняя, — не задумываясь, ответила Мара и, поскольку женщина ни о чем больше не спрашивала, попрощалась и ушла.

Бубе спрыгнул с низенькой каменной ограды и пошел ей навстречу.

— Достала сигарет?

— Да, но только американских.

— Сколько ты истратила?

— За сигареты и за вишневую сто семьдесят лир, — солгала Мара.

Бубе сразу закурил. Ярко вспыхнул огонек его сигареты, и он выпустил изо рта густую струю белого дыма.

— Ну, пошли! — сказал он.

— Нет, давай побудем немного здесь. — Она села на заборчик. — Ты знаешь, как называется эта деревня?

— Это вовсе не деревня, здесь всего три или четыре дома.

— Почему же тогда тут лавка? Да еще такая большая, больше, чем у нас в Монтегуиди.

— Сюда ходят со всех окрестных усадеб. Каково было бы крестьянам за каждым пустяком тащиться в Вольтерру?

Не слышно было ни звука, но в темноте светилось несколько окон. Мара от нечего делать решила их сосчитать: одно, два, три, четыре, пять. Потом она их пересчитала, оказалось только четыре.

— Интересно, который час? — спросила она.

— Кто его знает?

— Неужели они уже ложатся спать?

— Э, знаешь, в деревнях ведь привыкли рано ложиться.

— Смотри, Бубино, еще одно окно погасло.

— Нам лучше идти. Вдруг пришел Лидори, а нас нет.

— Мы увидели бы, как он прошел.

— Он мог пройти и по другой дороге.

На обратном пути Мара оборачивалась до тех пор, пока огоньки не исчезли за поворотом.

Через несколько минут они уже поднимались по тропинке. От хижины отделилась какая-то фигура, но это был не Лидори.

Дул ветер, но было совсем не холодно. Над самой головой девушки, заслоняя диск луны, стремительно проносились белые облака.

Вдали виднелись огни. Они мерцали, не переставая, и Мара почувствовала себя одинокой и затерянной.

«Куда же это Бубе запропастился?»

Бубе пошел проводить Арнальдо, своего двоюродного брата. Арнальдо еще совсем мальчик, и, наверно, ему действительно было страшно идти одному. «Я провожу его до моста», — сказал Бубе. Но если он проводил мальчика только до моста, то ему давно бы уже пора вернуться. А еще Бубе сказал ей: «А ты пока чего-нибудь поешь». Но у нее уже весь аппетит прошел, и не хочется ни ветчины, пролежавшей целый день, ни мяса, которое принес Арнальдо. Да и темно, ни зги не видно, разве тут что найдешь?

«Господи, неужели еще что-нибудь случится?» — думала Мара, беспокоясь все больше и больше. Она попробовала представить себе, что может случиться, но так и не смогла. Все-таки политика не женское дело.

Лидори был задержан карабинерами, когда выходил из дома Бубе. Кто-то из товарищей увидел, как его вели, и сообщил в комитет. Пришлось взять машину и ехать в Пизу, а там ужасно рассердились, когда узнали о необдуманном поступке Лидори. Об этом рассказал Арнальдо и передал приказ быть как можно осторожнее, стараться, чтобы их ни в коем случае не заметили.

Но почему? Ведь сержант из Сан-Донато был фашистом. Неужели фашисты снова пришли к власти? Нет, они не пришли к власти, но в том, что Бубе убил сержанта и его сына, все равно нет ничего хорошего.

Кое в чем Маре было нелегко разобраться. Но она интуитивно чувствовала, что дело очень серьезное. Из-за этой истории им бог знает сколько времени придется скрываться или жить в разлуке. По одной случайно брошенной Арнальдо фразе она догадалась, что Бубе во избежание ареста должен уехать.

Наконец она увидела тень. По тропинке поднимался человек.

— Это ты?

— Да, я, — услышала она в ответ голос Бубе.

— Куда ты пропал? Почему так долго?

— Я дошел до моста, — ответил Бубе. И, немного помолчав, добавил: — Пришлось подождать, пока Арнальдо сходит в лавку. Я дал ему денег на сельтерскую и для нас попросил купить две бутылки. Теперь по крайней мере мы сможем есть не всухомятку.

— Мне не хочется есть, — сказала Мара.

— Ну что-нибудь ты все-таки поешь. — Бубе вошел в хижину и зажег три или четыре спички, чтобы найти еду. Он вернулся с хлебом, ветчиной и куском мяса, завернутым в бумагу. — Ты чего хочешь, ветчины или мяса?

— Я хочу только хлеба, — ответила Мара. Ей и вправду ничего не хотелось, кроме хлеба. Она не спеша сжевала кусочек, потом встала и сказала: — Я иду спать.

— Иди, я выкурю сигарету и тоже приду.

Мара чувствовала, как он ложится рядом с ней

и накрывается одеялом.

— Бубе!

— Что?

— Тебе даже не хочется меня поцеловать?

Он лежал на спине, а она на боку, лицом к нему, поджав ноги. Коленями она касалась его бедра.

Он повернулся, едва дотронулся до нее губами и снова лег на спину.

— Бубе!

— Поздно, Мара... Постарайся уснуть.

— Признайся, что тебе сказал Арнальдо?

— Разве ты не слышала? Ты ведь тоже была здесь, когда он рассказывал о Лидори, о Бабе...

— А потом, когда ты его провожал?

— Он ничего не говорил. А что, по-твоему, он должен был мне сказать?

— Неужели вы всю дорогу молчали?

— Мы разговаривали...

— Не забывай, ты обещал говорить мне правду. Не надо от меня ничего скрывать.

— В Пизе... настаивают, чтобы я ненадолго уехал. Должно быть, завтра приедут за мной на машине.

— И куда тебя отвезут?

— Не знаю... Может, даже за границу.

— За границу? — растерянно переспросила Мара.

— Да. Но ненадолго... тем более, говорят, скоро будет амнистия, и тогда я смогу вернуться. Ну, не думай об этом, спи.

— Если завтра за тобой приедут... — значит, сегодня последний вечер мы вместе. — Бубе молчал. — Ты не хочешь обнять меня?

Он лежал неподвижно, будто ничего не слышал и не чувствовал.

— Бубе!

— Что?

— Почему ты не обнимешь меня? Мы могли бы спать, обнявшись... — Бубе не ответил. — Если ты не хочешь меня обнять, значит ты на меня сердишься.

— Ничего подобного. Просто я хочу спать.

— Нет, ты на меня сердишься.

— Зачем ты все это говоришь?

— Ну так обними меня. Неужели тебе не хочется меня обнять?

— Ну что ты говоришь? Очень даже хочется... — Он с минуту молчал, потом сказал: — Раз мне надо уехать и нам придется жить порознь неизвестно сколько времени, ты можешь взять назад свое слово. Я хочу сказать... ты больше не обязана считать себя моей невестой. Я тебе даю полную свободу.

— Значит, ты и вправду меня больше не любишь.

Он приподнялся на локте.

— Неужели ты не понимаешь? Я потому так и говорю, что люблю тебя. Я люблю тебя, Мара. Мне так хочется сделать тебя счастливой! Но если это невозможно, лучше тебе не думать обо мне. Ты можешь найти другого и будешь с ним счастлива.

Гораздо больше, чем слова, Мару поразил его голос, такой мужественный и такой грустный. Она молчала, сдерживая дыхание. Ей казалось, что она не может больше ни говорить, ни двигаться.

— Мара, ты спишь? — спросил он после долгого молчания. Она вдруг вздрогнула и крепко обняла его.

— Бубе, — прошептала она, — любимый мой, — и в отчаяньи прижалась губами к его щеке.

Он не говорил ни слова, даже не целовал ее, он только прижимался к ней, прижимался изо всех сил, словно только так мог вынести терзавшую его боль.

— Бубино, Бубино, какие мы несчастные! — всхлипнула Мара.

IV

Лесистая ермолка, покрывавшая вершину холма, была только выступом обширных зарослей, спускавшихся к Эре.

Мара заметила это на следующее утро, когда они с Бубе, пройдя по тропинке, вышли под конец на поляну, откуда открывалась вся долина. Словно корни гигантского дерева, лесистые отроги подбирались к самому полю, посреди которого смутно виднелось каменистое ложе реки.

— Видишь, сегодня я не побоялась пойти с тобой в лес, — сказала Мара и засмеялась. — Правда, после того, что у нас было ночью...

— Но теперь лучше вернуться. За мной уже могут прийти.

— Ну и пусть. Придут, а нас нет. И вернутся ни с чем. Терпеть их не могу, — добавила она, помолчав секунду, — приходят, мешают, а нам так хорошо... Тебе ведь хорошо со мной?

— Да, — серьезно ответил Бубе. Он был взволнован. — Только жалко... Сколько нам теперь не видеться?..

— Молчи, — нежно остановила его Мара. — Не надо об этом. Я еще надеюсь, может, обойдется. Я ночью все в уме перебрала, и знаешь, что придумала?

— Что?

— Что, если тебе спрятаться у нас дома?.. Не в самом доме, конечно, а на огороде, у ручья. Знаешь, там есть шалаш, где Сайте прятался от мобилизации.

— Нет, теперь уж не то! — со вздохом сказал Бубе. — Тогда многие прятались, всех не переловишь. А теперь только я один. Нет, это не годится, — добавил он, словно говоря сам с собой. — Придется уезжать, и подальше.

— Только сегодня не уезжай, ладно? Пусть даже придут за тобой, все равно не уезжай. Завтра уедешь. Я хочу побыть с тобой еще один денечек... И еще одну ночку...

Бубе порывисто обнял ее, но она отстранилась. Не этого ей хотелось, поцелуев с нее было довольно.

— Бубе.

— М-м?

— Я хочу тебя о чем-то спросить. Ты любишь мать и сестру?

— Что за вопрос? Конечно, люблю.

— Да, я уже это поняла, — сказала Мара, и в голосе ее послышалось разочарование. — А кого ты больше любишь — их или меня?

— Разве можно сравнить? К матери и сестре у меня совсем другое чувство. Вовсе это не любовь.

— А своего отца ты любил?

— Как тебе сказать, отца я почти не знал. Он умер, когда мне было три года. Представляешь, какое это было для нас несчастье, для нашей семьи? Не знаю уж, как мать вытянула. По людям ходила, стирала, — добавил он, помолчав. — Стирка-то ее и доконала. И после этого еще удивляются, что у меня такие убеждения. А как же иначе? Что же это за порядки в государстве? Бедная женщина должна чуть ли не ноги протянуть от непосильной работы... И только потому, что с ней стряслось несчастье — осталась вдовой.

— Мы сейчас не об этом говорим, — сказала Мара, забывая, что она первая начала этот разговор. — Мы говорим обо мне и тебе.

— А я хочу говорить именно об этом, думаешь, я не знаю, какие обо мне слухи ходят? Даже Меммо, уж на что коммунист, а и тот... Ну и разозлился же я на него вчера. Ведь чуть ли не всю вину за случай в Сан-Донато он хотел свалить на меня. Меммо легко рассуждать, — добавил он, помолчав. — Меммо не знал, что такое нужда, его родители люди денежные. Он мог учиться, получил диплом... Разве могла моя мать послать меня учиться? Она еле-еле на кусок хлеба нам зарабатывала. У меня никогда не было ни одной игрушки, мне в жизни никто ничего не дарил, у нас в доме ни разу не было пирожного, если кто угощал меня конфеткой, я был на седьмом небе от счастья...

Он замолчал, отломил ветку и стал обрывать с нее листья.

— О чем ты думаешь? — спросила его Мара немного погодя.

Бубе раздраженно махнул рукой.

— Нет, ты о чем-то думал. Знаешь, я сразу вижу, если ты о чем-нибудь думаешь. По глазам вижу.

— Ну, конечно, думал. Всегда о чем-нибудь думаешь.

— Тогда скажи, о чем?

— Да просто так... — Неожиданно он сказал: — Я думал об отце Чольфи. — И не добавил больше ни слова.

— Почему ты его бил?

Бубе посмотрел на нее с удивлением.

— Ведь он был фашистом, разве этого мало?

— Да, но ведь сперва вы с Меммо собирались отвести его в полицию, и как раз для того, чтобы его не избили.

— Так-то оно так, но... — Бубе взглянул на Мару. — А что мне еще оставалось делать? Меня бы сочли подлецом, если бы я ушел, а его стали бы избивать женщины.

— Как это женщины?

— А так. Они все время хотели с ним расправиться. И та, что в автобусе была, и другие... Они побежали вперед и стали поджидать нас на горе перед замком. А тут он еще споткнулся.

— Кто? Расскажи толком.

Как видно, Бубе было неприятно и вспоминать и рассказывать об этом, но все же он ответил:

— Ну, поднялись мы на гору, прошли замок, стали подходить к тюрьме. Уже почти до ворот дошли, одна лестница осталась, и все было ничего. И вдруг встречаем женщин. Наверно, они покричали бы, покричали, обругали бы его бандитом, и все на том бы и кончилось. Но он испугался... Наверно, уже шел, как слепой, и под ноги не смотрел. Ну и споткнулся о ступеньку. А они сразу как набросятся... Мне-то он что, я его только мальчишкой знал. Да он мне ничего, кроме хорошего, и не сделал.

— Значит, ты не должен был его бить.

— Я и не хотел! Помнишь, когда автобус остановился в Сан-Лаццеро... помнишь, парни хотели войти, а я их не впустил.

— Вот так бы и дальше делал.

— Да, но понимаешь, иной раз бывает такое положение, что не хочешь, да сделаешь. Возьми, к примеру, случай в Сан-Донато...

— И тогда ты был не прав, — решительно сказала Мара.

— Выходит, я не должен был отомстить за товарища? Ведь первым он выстрелил, этот убийца, сержант!

— Так вы же его убили, сержанта, зачем вам еще понадобилось убивать его сына?

Бубе растерянно взглянул на девушку.

— Ну, знаешь... В такие минуты некогда разбираться. А уж от тебя я не ожидал! — воскликнул он с искренним возмущением. — Когда так говорит Меммо, понятно, — он хоть и выдает себя за коммуниста, но я ему не верю, он не наш. Он не страдал. Не знал нужды! Но ты!.. Отца твоего преследовали, твоего брата убили эти мерзавцы!

Бубе вскочил на ноги, он весь дрожал, глаза у него блуждали, казалось, он ищет чего-то или кого-то, на ком можно было бы сорвать свой гнев.

— Я всех их уничтожу! Поняла? Всех до одного!

— Ну, Бубино, не надо так! Я не хочу, чтобы ты так говорил.

— Нет, буду, и не говорить, а делать буду.

— Значит, ты меня не любишь. Тебе нет до меня никакого дела.

Потом, когда они помирились, Мара сказала:

— Бубино, ты никогда ничего не сможешь скрыть от меня. Я все знаю, все, о чем ты думаешь. Ну вот, как будто я у тебя там, в самой серединке сижу.

— Да я от тебя и не думаю ничего скрывать.

— Почему же ты тогда не говоришь мне, что у тебя на сердце? — Она прильнула ухом к его груди. — Тук, тук, тук, — прошептала она, подняла голову и засмеялась. — Вот что говорит твое сердечко — тук, тук, тук! А знаешь, что это — тук, тук, тук? — Она снова стала серьезной. — Это... я очень люблю мою Мару... и не хочу больше причинять ей горя... Значит, не буду делать ничего такого... а то мне придется уехать далеко-далеко... а я хочу всегда быть с ней!

— Да, Мара, так оно и есть. Как раз это я и думал, — сказал Бубе растроганно.

— Так ты мне обещаешь?

— Что?

— Не делать больше... ничего такого...

— Обещаю, — сказал Бубе.

В награду Мара поцеловала его.

Потом они говорили о будущем. Когда объявят амнистию, он вернется и они сразу поженятся.

— А где мы будем жить?

— Ну... там, где удастся найти работу, — ответил Бубе. — Только мне хотелось бы уехать из Вольтерры.

— Да, лучше уехать куда-нибудь на новое место, — согласилась Мара, — где нас никто не знает. Ведь нам с тобой хорошо и вдвоем? Правда, милый? А больше нам никто не нужен. Но мы не всегда будем одни. У нас будет ребенок. Ты кого хочешь, девочку или мальчика?

— От нас это не зависит, — сказал Бубе.

— А я вот уверена, стоит мне захотеть девочку, у меня будет девочка. Но лучше бы мальчика, чтобы на тебя был похож.

— А мне хочется девочку, чтобы на тебя была похожа.

— Ой, Бубино, как будет хорошо! Ты только подумай, свой домик... У меня там всегда будет чистота, порядок. Я, знаешь, какая хозяйка... Я тебе буду готовить разные вкусные вещи... Ой, Бубино, мне гак хочется, чтобы ты был счастливый, самый счастливый!

— Ты тоже должна быть счастливой!

— Если я сделаю так, что ты будешь счастливый, я тоже буду счастливая.

— А я... — начал Бубе. Он хотел что-то сказать, но запутался и замолчал.

Мара засмеялась.

— Эх, Бубино, а у меня-то, оказывается, язык лучше подвешен. А я все равно поняла, что ты хотел сказать. Вот слушай, когда мы поженимся, мы будем не ты и я, а как будто один человек. Мы будем такие счастливые вместе... и если горе, то тоже пополам. И если, например, у тебя заболит зуб, то и мне тоже будет больно. Ох, Бубино, я тебе, наверно, надоела, болтаю, болтаю... А, знаешь, ты прав... Твоя Мара говорит столько глупостей!.. Но ты уж на меня не сердись. Это верно, я, конечно, глупая, а зато так люблю тебя, так... ну прямо как будто она больше меня самой, любовь...

Потом они заговорили о том, что было ночью. Какая она была длинная, эта ночь! Они засыпали, просыпались и опять засыпали...

— Бубе, мне правда не надо бояться?

— Конечно.

— Теперь я совсем, совсем твоя.

— Да... но ты не думай, не бойся.

— Ой, Бубино, ой, как ты покраснел! Но почему? Мы же теперь как настоящие муж и жена.

За ним приехали в два часа дня. Они только-только поели. Бубе торопливо завязал рюкзак, закинул его за плечи и спустился по тропинке. Мара побежала за ним следом, за ней Арнальдо.

За рулем сидел молодой парень в кепке, а по обочине дороги ходил взад и вперед довольно полный, невысокий мужчина средних лет в надвинутой на глаза шляпе. Увидев Бубе, он сказал:

— Давай быстрее!

Бубе сел в машину, даже не попрощавшись с Марой. Они поцеловались через окошко. Бубе едва успел пробормотать: «Будь спокойна, не волнуйся».

Заговорил пожилой мужчина.

— Стой здесь, никуда не уходи, — сказал он Маре. — Машина вернется и отвезет тебя домой. — Он сел рядом с шофером и добавил: — Если начнут допытываться — ты ничего не знаешь и никого не видела.

Машина ушла, а Мара все еще видела перед собой лицо Бубе, покорное и беспомощное. Она была потрясена.

— Машина придет не раньше, чем через два часа, — сказал Арнальдо, когда Мара вернулась в хижину. — Ты лучше приляг, а я покараулю.

Мара легла на кровать, но уснуть ей не удалось, а может быть, она и вздремнула немного, но не заметила этого. Потом она вышла из хижины, села рядом с Арнальдо на ступеньку и стала спрашивать его о Бубе и его семье. Арнальдо отвечал ей так, словно ему было не пятнадцать лет, а все двадцать или двадцать пять.

Машина вернулась.

— Прощай, Арнальдо, спасибо за все.

— Прощай, Мара, — сказал Арнальдо.

Неожиданно он обнял ее и звонко поцеловал в обе щеки. У Мары на глаза навернулись слезы.


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Невеста Бубе

I

Мара была рада, что вернулась домой. Мать против обыкновения встретила ее очень ласково, обняла, поцеловала и тут же предложила:

— Давай, Марина, я разогрею тебе чашку бульона. Ты, верно, уморилась с дороги.

Девушка на минутку заглянула в свою комнатку, потом без всякой цели — к родителям. После того как она побывала у Бубе в Вольтерре и провела два дня в этой хижине, собственный дом показался ей просторным, полным всяческих удобств. Вскоре мать крикнула ей, что бульон разогрелся, потом влетел Виничо и сообщил, что у кошки четверо котят.

Они вместе пошли посмотреть на них. Кошка лежала в корзине спокойная и довольная. Мара разглядела четырех котят, карабкавшихся на спину матери.

— Один серый и три черненьких! — воскликнул Виничо.

— Да? Тогда оставим себе серенького, — сказала Мара, с нежностью поглаживая крохотные пушистые комочки. Вдруг Виничо заплакал:

— Я не дам их топить! Не дам топить! Не дам! — кричал он.

— Дурачок, перестань, никто не Собирается их топить.

— Да! Папа хочет их утопить в канаве!

Мара успокоила брата, пообещав узнать, не нужен ли кому из соседей хорошенький котенок. Одного-то уж, во всяком случае, возьмет тетка. Она поцеловала брата и увела от корзинки.

Отец просил передать, что не вернется домой, и это тоже почему-то обрадовало Мару. Во время ужина мать поинтересовалась, хорошо ли Мару приняли в доме Бубе.

— А как же, конечно! — ответила Мара.

— Но ты же собиралась пробыть там неделю, — заметила мать.

— Это я просто так сказала, — поспешила ответить Мара. — Что делать в Вольтерре целую неделю? — и, чтобы переменить разговор, спросила: — Тебе нравятся мои туфли? Это Бубе подарил.

— В Вольтерре купили?

— Нет, в Колле.

— И правда очень красивые. Но ты их береги, иначе они сразу потеряют вид. Пока припрячь до поры, может, в Колле случится ехать. — И, словно впервые заметив, что дочь стала совсем взрослой девушкой, добавила: — Если хочешь нравиться, надо делать прическу.

— А если у меня такие волосы, что никак не слушаются? Торчат, как солома, — возразила Мара и натянуто засмеялась.

— Ерунда. Не следишь за ними — вот и все. Мой почаще да расчесывай как следует, и будут волосы. У меня не лучше были, но у меня свой гонор, я бы никогда не позволила, чтобы на меня пальцем показывали.

— Да у тебя, мама, они были мягкие, это даже на фотографии видно, где ты с папой...

— Потому что я за ними ухаживала, — повторила мать.

Потом Мара мыла посуду, а мать вытирала. Они продолжали разговаривать. Видно было, что мать рада ее возвращению. Перед сном, лежа в постели, Мара чувствовала себя почти счастливой. «Где-то сейчас Бубе?» — подумала она, но постаралась скорее отогнать эту мысль. Она устала и с удовольствием вытянулась на мягком матраце.

Мара еще спала, когда к ней в комнату вошла мать и распахнула окно.

— Вставай, Мара, сегодня надо сходить на виллу за бельем.

И, вставая с постели, Мара с грустью подумала, что в ее жизни ничего не изменилось.

До виллы было не больше километра, она стояла на холме в стороне от проселочной дороги; к ней вела извилистая кипарисовая аллея, круто поднимавшаяся в гору.

Когда Мара возвращалась с корзиной белья на голове, ее остановил управляющий. Он поинтересовался, дома ли отец, однако это было лишь предлогом для того, чтобы завести разговор и полюбезничать с девушкой. Раньше это бывало ей даже приятно, но теперь только злило. Она оборвала разговор и пошла своей дорогой.

Мать уже ждала ее в прачечной. Они намылили простыни и сложили их в котел. Потом мать ушла, не забыв наказать Маре следить за бельем.

— Ладно, сама знаю, — ответила Мара со злостью. Пропади оно пропадом, это белье! Плевать ей в конце концов на простыни графини.

После обеда она вышла на улицу, увидела Лилиану и окликнула ее. Лилиана встретила Мару довольно холодно и не упустила случая съязвить. Мара ничего не ответила, но ей стало не по себе. Подумать только, еще вчера она была с любимым, а сегодня уже совсем одна или среди людей, которые ей безразличны, а то и просто неприятны... «Это дело каких-нибудь нескольких месяцев», — уверял ее Бубе. Легко сказать — несколько месяцев! А если она не чает, как дотянуть до вечера? Было четыре часа дня, и Мара просто не знала, куда себя девать. Что делать? Хоть головой об стену бейся.

Она вернулась домой, стала пришивать бретельку к бюстгальтеру, но не кончила, бросила. К чему это сейчас? Снова вышла из дому, вернулась. Время словно остановилось. На велосипеде приехал отец, они обнялись. Потом он под каким-то предлогом увел ее в другую комнату: ему хотелось расспросить о Бубе. Она вкратце рассказала ему о случившемся, умолчав о том, что ночь они с Бубе провели вместе.

— Куда его увезли? — спросил отец.

— За границу. По крайней мере так сказал мне Бубе. Его, мол, должны экспатриировать.

— Понятно, — ответил отец. Он немного подумал, потом сказал:

— Его, конечно, отправят в Россию.

— В Россию? — удивилась Мара.

— Да, в Россию, и можешь быть уверена, там он будет в безопасности. Э-э, в партии знают, что делают. — Он был очень рад, что Бубе не попал в лапы карабинеров. — Из-под носа увели! — воскликнул он с таким видом, будто в этом была и его заслуга.

После ужина к ним зашли мать Лилианы и родственница Мауро. Начались обычные женские пересуды: такую-то бьет муж, такой-то нужно сделать операцию, а та уже три месяца не встает с постели.

Вдруг тетка обратилась к Маре:

— Позавидуешь тебе, Мара, все впереди и никаких забот. Вот я и Лилиане моей всегда говорю: пользуйся, пока молодая, выйдешь замуж — начнутся заботы. Минуты покоя не увидишь, ни одного светлого денька.

Эта постылая мудрость пожилых людей всегда казалась Маре нелепой и лживой, а теперь просто злила ее. Вот, значит, как! Заботы приходят с замужеством. А вот у нее их и сейчас хоть отбавляй, забот-то. Эх, если бы они с Бубе могли пожениться! Что ей тогда заботы? Что они перед единственным, настоящим счастьем — быть рядом с любимым человеком.

Мара быстро вымыла посуду и легла в постель. Но даже сюда доносилась злоязычная болтовня старых сплетниц.

«Бубе, Бубе ты мой!» О, какие необузданные желания будило в ней сейчас воспоминание о его объятиях, его поцелуях.

Мара легла ничком, уткнулась лицом в подушку. Она не могла вспомнить того момента, когда стала совсем его. Все произошло так быстро. Она сразу даже не поняла, что случилось. Нет, объятия, безумства — это она помнила. И поцелуи. Больше всего поцелуи, эти долгие, страстные поцелуи, которыми он словно выпивал ее душу. От этих поцелуев она слабела, задыхалась, они отнимали у нее все силы и вливали усладу...

Женщины ушли. Щель под дверью уже не светилась. Все умолкло, и в доме и на улице. Но Мара еще долго не спала. Она лежала на спине, не шевелясь, и все думала о своей злосчастной любви.

Она стала какой-то бесчувственной. Когда спустя два дня отец утопил в сточной канаве котят, ей было их не жалко. Виничо сказали, что котят отвезли знакомым, в Колле. Но мальчик не унимался и все приставал к ней с вопросами. И тут она грубо открыла ему всю правду.

— Дуралей, ты и правда поверил, будто папа отвез их в Колле? Как бы не так, он бросил их в сточную канаву.

Мальчик зашелся в плаче, а она ушла, оставив его биться на полу в кухне.

В воскресенье Мара вышла из дому с Аннитой. Они, как всегда, пошли прогуляться по единственной в деревне улице. Мара щеголяла в своих туфлях на высоких каблуках, но это не доставляло ей никакого удовольствия. Она ничего не видела, кроме парочек, попадавшихся им навстречу. Что может быть лучше, чем идти вот так, обнявшись?

Она сказала об этом подруге. Но Аннита ответила, что нет ничего глупее этого обычая — ходить взад-вперед по деревенской улице. Если бы у нее был жених, они бы уж нашли укромное местечко.

— И еще я не люблю, когда долго ходят в невестах, — продолжала она. — Вот, смотри, парочка. Я еще сопливой девчонкой была, а они уже под ручку гуляли. Лет десять уже жених и невеста. Чего, спрашивается, ждут? Почему не поженятся? — она нехорошо засмеялась.

Потом Аннита принялась выкладывать свои соображения насчет замужества:

— Я ведь не привереда, ты знаешь. Мне любой муж подойдет. Был бы мужчиной, а к мелочам я придираться не стану. Знаешь, как в пословице говорится? Пусть горбатый, пусть хромой...

Мара посмотрела на нее с презрением.

Зато у Анниты был превосходный голос. Мало сказать, что она хорошо пела — она пела с душой. В такие минуты Аннита буквально преображалась.

Подружки миновали последние дома и очутились в поле.

Аннита запела:

Я иду по городу одна,

И кругом толпа совсем чужая,

Где же затерялся мой любимый...

Мара слушала, очарованная и печальная. В сердце вдруг вновь шевельнулась разбуженная песней боль. Грустный мотив был словно отзвуком ее души. Не о ней ли говорится в этой песне? «И кругом толпа совсем чужая...» Да, никто, никто не знает о ее злосчастной любви. «Где же затерялся мой любимый?..» Комок подкатил к горлу. Далеко, ой, как далеко ее любимый, затерялся на чужбине, может, потерялся навсегда. А она одна, покинутая... На нее вдруг навалилась тоска, безысходная, невыносимая.

Она попросила Анниту спеть песню еще раз.

— И что ты в ней нашла? — спросила под конец Аннита.

— Она мне напоминает... о женихе.

— А мне — прошлую зиму, когда мы танцевали в амбаре. — Аннита засмеялась. — Помнишь, тогда еще мышь выскочила. — Потом она мечтательно заметила, что хорошо бы в эту зиму тоже устроили танцы.

— А мне все равно, хоть бы их совсем не было, — сказала Мара.

— Правда? А мне, между прочим, тоже. Ты уже думаешь, я с ума схожу по танцам? Немножко побалуешься с парнем, ну и все.

— Пожалуйста, спой мне в последний раз «Я иду по городу одна».

И снова грустная мелодия вонзилась ей в сердце, снова знакомые слова бередили душу. Вечером, лежа в постели, Мара тихонько напевала эту песню — замолкала и начинала снова — и так раз десять подряд. От нее было и сладко и больно, да именно сладко и больно, потому что Маре было приятно растравлять свою рану. В глубине души она испытывала какую-то скорбную гордость. Те, кто не любил, не страдал, были ей жалки, она чуть ли не презирала их, и к Лилиане, и к Анните, и к другим девушкам она не чувствовала ничего, кроме жалости, смешанной с презрением.

Однажды, после обеда, она возвращалась с огорода. Перед ней по крутой тропинке тащилась согбенная старуха с узлом за плечами. Мара обогнала старуху, но та окликнула ее:

— Доченька, подсоби, ради Христа! — Старуха просила приподнять узел, который сполз у нее с плеча.

Мара нехотя помогла женщине.

— Ты кто же такая будешь? Что-то мне твое лицо знакомое. Уж не дочка ли ты Джильдо?..

— Нет, — ответила Мара.

— А чья же ты тогда? — настаивала старуха.

«О, будь ты неладна, — подумала Мара. — И для чего только живет такая рухлядь?»

Возвращаясь домой, она выбрала самую длинную дорогу — мимо церкви. На заросшей травой церковной площади священник разговаривал с какой-то молодой женщиной. Проходя мимо теткиного дома, Мара хотела крикнуть Лилиану, но потом передумала. Из открытого окна низенького домика, построенного совсем недавно, доносилась веселая музыка. Девушка замедлила шаг. Она знала, кто живет в этом домике — молодая сицилианка, которая вышла замуж за одного из местных парней. Однажды в воскресенье Мара видела, как они, обнявшись, гуляли по улице.

— Сицилианка-то со своим муженьком — ну чистая комедия, — говорила тетка. — При всех и обнимаются и целуются, ну ровно в кино.

«Хотела их очернить, — думала Мара, — а вышло наоборот. Парень и девушка могут только гордиться, если говорят, что они парочка, как в кино. Да и что ж, неужели надо непременно идти в кино, чтобы увидеть людей, которые любят друг друга, — целуются не нацелуются, счастливы и ни от кого этого не прячут?»

Мара вздохнула. А ее любимый далеко, и кто знает, сколько еще времени им предстоит жить в разлуке. Чтобы не чувствовать мучительной пустоты настоящего, она обращалась к прошлому, вспоминая до малейшей подробности каждую минуту ночи, проведенной с Бубе. Или пыталась представить себе будущее. У них тоже будет маленький домик, вроде того, что каменщик сложил для своей жены-сицилианки. Всего одна комната и кухня. Но зато новый, чистый, красивый. Пол выложен цветными плитками, у раковины — белая плитка, на подоконниках горшки с геранью. Она тоже будет включать радио, когда передают веселые песенки, так быстрее пролетит время до прихода Бубе с работы.

Хотя она никому не говорила ни слова, люди под конец заметили, что с ней что-то неладно.

— Может, все-таки скажешь, что с тобой? — спросила мать.

— Ничего, — ответила Мара и поспешно добавила: — Просто нервы расходились. Что же мне, и понервничать нельзя?

— Из-за того, что возлюбленный уехал? — с насмешкой спросила мать. — Я бы на твоем месте не принимала так близко к сердцу. Не стоит из-за этого убиваться.

Мара ничего не ответила, но, когда и тетка завела разговор о том же, она посоветовала ей не соваться не в свое дело.

— А что я тебе такого сказала? — возмутилась тетка. — Не видно, что ли, что ты влюблена по уши. За милю видно. И главное — в кого! Мечтала о принце, а рада голодранцу. И хорошо бы только голодранец! — добавила она многозначительно.

— Что ты хочешь этим сказать? — вспылила Мара.

— Да хочу сказать, что твой Бубе, видно, здорово напакостил, если его разыскивают карабинеры и ему пришлось удрать. Скажешь, не так?

Захваченная врасплох, Мара не знала, что ответить, и тетка, не спускавшая с нее глаз, торжествующе заключила:

— Так я и знала, что тут дело не чисто.

— Не болтай глупостей. Тут замешана политика, — сказала Мара.

— Конечно, политика! Порядочных людей, дорогая моя, карабинеры не разыскивают.

Значит, о происшедшем стало известно и в Монтегуиди. Мара заподозрила, что дело не обошлось без Карлино — она видела, как он утром разговаривал с теткой.

На следующий день (это было спустя две недели после ее возвращения в Монтегуиди) карабинер на велосипеде привез ей повестку. Мара должна была явиться в полицейский участок в Колле.

За столом сидел мужчина средних лет, невысокий, коренастый, со светлыми пушистыми волосами, приплюснутым носом и толстыми отвислыми губами. Он на секунду поднял глаза и, не сказав ни слова, снова принялся писать. Мара не разбиралась в знаках отличия, но сразу поняла, что это сержант.

— Хорошо, если тебя будет допрашивать лейтенант, — сказал отец по дороге, — с ним еще можно разговаривать, а вот сержант — настоящая сволочь.

На стене Мара увидела портрет короля, и ей вспомнился рассказ Бубе о том, другом сержанте, из Сан-Донато.

Сержант перестал писать и, указав на стул, резко произнес:

— Садитесь.

Он спросил у Мары, сколько ей лет и как зовут родителей, после чего пристально посмотрел на нее и сказал:

— А теперь, синьорина, постарайтесь отвечать точно и только правду. Вы знакомы с Артуро Каппеллини, по прозвищу Бубе?

— Да.

— Вы хорошо его знаете?

— Конечно, он мой жених.

— Сколько времени вы с ним знакомы?

— Я познакомилась с ним в прошлом году в это время, нет, немного позже...

— Каким образом вы с ним познакомились?

— Он воевал в партизанском отряде вместе с моим братом Сайте, которого убили немцы, а когда кончилась война, приехал познакомиться с нашей семьей. — Так отвечать Мару научил отец: скажи, что ты сестра погибшего партизана, это всегда производит впечатление на таких гадов.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Дней пятнадцать тому назад.

— Отвечайте точнее, какого числа вы его видели?

— Это было в пятницу.

— Двадцать восьмого мая?

— Да, — ответила Мара.

— Где вы его видели?

— Как это где? В Монтегуиди.

— Откуда он приехал?

— Из Сан-Донато.

— И вы не удивились, что он приехал в Монтегуиди?

— Почему я должна была удивляться? Он частенько заезжал повидать меня.

— Что говорил вам жених? Он объяснил вам причину своего отъезда из Сан-Донато?

— Ничего он не объяснял. Он просто сказал, что приехал повидать меня.

— Синьорина, говорите правду. Вам ничего не удастся скрыть. Вы знаете, что ожидает того, кто дает ложные показания? — Сержант снова пристально посмотрел на нее, однако теперь она взяла себя в руки и выдержала взгляд. — Тюрьма. — Мара не моргнула глазом. — Жених рассказывал вам о том, что он совершил в Сан-Донато?

— Нет, он мне ничего не рассказывал.

— Но вам известно, что совершил ваш жених в Сан-Донато?

— Нет, мне ничего не известно.

— Вы знаете, что ваш жених убийца?

От этих слов Мара внутренне содрогнулась, но промолчала.

— Значит, вы об этом знаете.

— Нет, я ничего не знаю.

— Если б вы действительно ничего не знали, то сейчас не сидели бы так спокойно. Не каждый день приходится слышать, что твой жених убийца! Вам что же, от этого ни жарко, ни холодно?

Мара пожала плечами.

— Синьорина, вы не хотите помочь нам узнать правду. Но, смотрите, тем хуже для вас.

Сама того не подозревая, Мара держала себя правильно, она была тверда, спокойна и на все вопросы отвечала: «Нет, я ничего не знаю».

Сержант в конце концов вышел из себя:

— Я вас привлеку к ответственности за соучастие! Понятно?

Мара промолчала.

— Я вас спрашиваю, вы будете говорить или нет?

— Вы мне задавайте вопросы, я вам отвечу, — сказала Мара спокойно.

Сержант обливался потом.

— Вы ездили с этим Бубе в Вольтерру, не пытайтесь отрицать, вас видели.

— А кто это отрицает?

— Зачем вы ездили в Вольтерру?

— Познакомиться с родными моего жениха.

— Неправда! — Сержант стукнул кулаком по столу. — Вы не были в доме Бубе!

— Нет, была.

— Вы лжете!

Маре стало смешно, впервые она сказала правду, а он ей не поверил.

— Карабинеры вас не застали в доме Бубе.

— Они меня не застали, потому что я выходила.

— Куда вы ходили?

— Погулять, — ответила Мара.

Сержант посмотрел на нее, и лицо его перекосилось от злости. Было ясно: он просто боится, что она водит его за нос. Однако на этот раз он сдержался.

— Вы знаете некоего Ренато Фантаччи?

— Нет.

— Неправда, вы его знаете.

— Еще чего! — сказала Мара, потешаясь над сержантом.

И в самом деле, ни о каком Ренато Фантаччи она никогда не слышала, но если бы ей назвали его прозвище, она, быть может, не отвечала бы так уверенно.

— А после?

— Что после?

— После Вольтерры куда вы отправились?

— Я вернулась в Монтегуиди, — ответила Мара.

— А Бубе куда девался?

— Почем я знаю.

— Но как вы все-таки думаете, где сейчас Бубе?

— В Вольтерре.

Мара нагло врала. Теперь она понимала, что так держать себя лучше всего, можно было даже поиздеваться над этим ослом сержантом.

— Ах, вот как! Значит, в Вольтерре, а может быть, он вернулся в Сан-Донато? Что вы скажете на это? — вдруг сержант перестал паясничать. — Бубе сбежал, но мы его поймаем. Можете не сомневаться, мы его поймаем. И тогда уж ему не миновать каторги. И вам не поздоровится. Кто укрывает преступника, сам совершает преступление.

Дверь открылась, вошел молодой офицер.

— Вы кончили, сержант? — спросил он и украдкой взглянул на Мару.

— Да, синьор лейтенант.

— Тогда отпечатайте протокол и дайте мне его подписать. Да, и составьте сопроводительное письмо. Его нужно отправить с утренней почтой.

— Слушаюсь, синьор лейтенант.

Сержант с мрачным видом поднялся из-за стола и сел за огромную пишущую машинку. Мара обратила внимание на его кривые ноги. «Настоящая обезьяна», — подумала она. Она была рада, что обвела вокруг пальца уродливую обезьяну.

Ей пришлось просидеть тут добрых полчаса, пока сержант печатал на машинке — он печатал медленно, одним пальцем, то и дело останавливался, почесывал затылок, вытягивал шею, перечитывал протокол и корчил кислую мину, словно написанное его совершенно не устраивало.

Наконец он вытащил лист из машинки, вернулся к столу и сказал:

— Теперь я вам прочту протокол допроса, слушайте внимательно, вам придется его подписать, — и монотонным голосом начал:

«Сегодня, 14 июня 1945 года, я, старший сержант Шакка Винченцо, произвел допрос Кастеллуччи Мары, девицы шестнадцати лет, дочери Марии Дель Теста и Антонио, проживающей в Монтегуиди. По делу вышеназванная Мара Кастеллуччи дала следующие показания: я знаю Каппеллини Артуро, по прозвищу Бубе, невестой которого являюсь...»

Отец очень волновался, ожидая Мару, но, как только увидел на ее лице улыбку, сразу успокоился.

— Ну, как? Все благополучно? — спросил он, едва они вышли из полицейского участка.

— Все в порядке, — ответила Мара и принялась рассказывать, как сержант хотел ее запугать, но она не растерялась и ему так и не удалось ничего выведать.

— А под конец он меня спросил: «Как вы думаете, где сейчас Бубе?» А я ему ответила: «Почем я знаю? Должно быть, в Вольтерре». И как засмеюсь прямо ему в лицо, этому болвану.

Отец был очень доволен и растроганно заметил:

— Молодец, девочка, ты достойная невеста такого парня.

Антонио взял дочь с собой в комитет, где ей пришлось повторить рассказ секретарю, парню, похожему на Лидори.

— Что я тебе говорил! — воскликнул отец, когда Мара кончила рассказ. — Молодчина дочка, а? Своих детей я воспитываю настоящими коммунистами, это я тебе верно говорю. Знаешь, какой с ней однажды случай произошел? Ей тогда еще и пятнадцати не было, совсем девчонка. Да... так вот в один прекрасный день, Сайте еще дома был, в хижине скрывался, понаехали в деревню полицейские, с облавой, дезертиров ловить. Ну, я, конечно, в амбаре закрылся, сижу, жене носа на улицу показать нельзя, потому заметь кто ее с кастрюлькой, сразу ясно: несет еду сыну. Да... Короче говоря, даем кастрюльку Маре. Только она на улицу — навстречу патруль. «Что несешь?» А она: «Кастрюльку с супом». — «Кому несешь? Небось какому-нибудь дезертиру?» А она: «Несу обед больной бабушке». И не моргнув глазом: «Не верите, идемте со мной». Те видят, девчонка не трусит, и поверили...

В полдень отец и Мара отправились пообедать в столовую, секретарь тоже пошел с ними. Мужчины разговаривали о политике. Мара многого не понимала, но ей все равно было приятно их слушать. Она даже как будто не так остро чувствовала разлуку с Бубе, может быть, потому, что он тоже часто вел подобные разговоры, а секретарь очень напоминал ей Лидори.

После обеда отец вернулся в комитет, а Мара решила побродить по городу. Ей захотелось снова увидеть те места, где она была с Бубе. Она пошла на рыночную площадь, которая сейчас была унылой и безлюдной, заглянула в скверик посреди площади, посмотрела витрины магазинов... Перед отъездом Бубе насильно заставил ее взять три тысячи лир. Приехав домой, она отдала их на хранение матери. Потом совсем забыла о деньгах и только сейчас вспомнила о них. Но сейчас ей было не до сумочки, Мара и не думала ее покупать. Нет, она ничего не купит себе на эти деньги, ничего!

«Какая же я раньше была дурочка, думала о всяких глупостях, о туфлях на высоком каблуке, о какой-то сумочке!» Вдруг Мара вздрогнула. В двух шагах перед собой она увидела сержанта. Он быстро шел на своих кривых ногах. «Хорошо, что он меня не заметил, — подумала Мара. — А вообще-то если бы он даже меня увидел, невелика беда. Мне они ничего не могут сделать. А Бубе?» И она вспомнила слова сержанта: «Он удрал, но мы его поймаем, и тогда ему не миновать каторги».

Что такое каторга? Это же значит, что человека держат в заключении до самой смерти! Мара почувствовала, что ей становится плохо. Она машинально шла вперед, пока не оказалась у бетонного забора возле железнодорожной станции. Вот-вот должен был отойти поезд, паровоз пыхтел изо всех сил. «Если его поймают, я брошусь под поезд», — внезапно подумала Мара.

Но нет, все это чепуха. Сержант просто хотел ее запугать. Ведь он и Мару грозился посадить в тюрьму. У нее стало легче на душе, она даже улыбнулась. Нечего слушать сержанта, нужно верить тому, что сказал Бубе, что говорили Лидори и отец. Пройдет немного времени, и объявят амнистию...

Но тут ее снова охватили сомнения. «А если от меня скрыли правду? Если они все говорят это нарочно, чтобы я не очень убивалась? Вдруг они сговорились и всё от меня скрывают? Господи, как же узнать правду?»

Да, отец... Она спросит у отца. Она скажет ему: «Папа, ты должен сказать мне правду. Поклянись, что ты скажешь правду. Поклянись памятью Сайте». И она отправилась в комитет.

Но отца на месте не оказалось. Мара спросила о нем у парня, который стоял в коридоре.

— Он на собрании, — ответил тот.

— Мне очень нужно с ним поговорить — немедленно.

— Нельзя, идет собрание.

— А когда кончится это собрание?

— Кто его знает.

Мара решила подождать. Она села на скамейку и в волнении стиснула руки. Время от времени приходили люди, просили вызвать того или иного члена комитета, а парень неизменно отвечал: «Нельзя, идет собрание».

Но вот дверь в конце коридора открылась и появился секретарь с каким-то мужчиной, вслед за ними отец и еще несколько человек. Все громко разговаривали, даже смеялись. Мара встала, подошла к отцу,

— Папа, я хочу с тобой поговорить.

— Сейчас, сейчас поедем.

Отец разговаривал то с тем, то с другим, потом на минутку заглянул в свой кабинет и, наконец, сказал секретарю:

— Ну что же, если нет других дел, я, пожалуй, пойду. Мне нужно отвезти дочку домой.

— Иди, иди, — сказал секретарь и подошел проститься с Марой.

— До свидания, синьорина, и... поздравляю вас.

В подъезде отец взял велосипед.

— Садись, — сказал он.

— Папа, сперва послушай. Утром я забыла сказать. Сержант говорил, что они наверняка поймают Бубе и отправят на каторгу.

— Да, да, как бы не так! — ответил отец.

— А если они его схватят?

— Где! В России у власти коммунисты, не эти мерзкие хари...

— Тогда, значит, Бубе навсегда придется остаться в России? Ведь если он вернется в Италию, его схватят.

— Ну, да! Пусть только уберутся эти вшивые англичане и американцы, уж тогда-то мы покажем сержанту, кто сильнее. Садись на раму.

Мара сразу заметила: мать смотрит на нее как-то странно. За ужином мать вдруг спросила:

— Может, ты все-таки скажешь, что натворил твой Бубе?

— Да ничего, — ответила Мара, однако голос ее дрожал.

— Что ж тогда нужно было от тебя карабинерам?

— Ничего. Они хотели узнать об одном деле, оно случилось, когда Бубе был еще в партизанах.

— А почему они его самого не спросили?

— Потому что сейчас Бубе тут нет, — ответил за нее отец.

— Значит, он и вправду сбежал?

— Кто тебе сказал?

— Все говорят.

— Ну, да... Это партия так распорядилась. Карабинеры вызвали Бубе на допрос, а партийный комитет приказал ему не являться, потому что мы, коммунисты, не обязаны отчитываться в своей работе перед карабинерами. Мать их!.. — он выругался. — Не хватало еще, чтобы коммунисты отчитывались в своих делах перед буржуазными властями...

Мать перебила его.

— Вот этими своими разговорами ты погубил Сайте. А теперь и ее погубить хочешь? — Она показала на Мару.

Отец сразу смешался.

— О чем ты говоришь? — пробормотал он.

— Да, это все ты, ты его раззадорил своими разговорами, ты довел его до такого конца. Это из-за тебя он погиб!

— Ты совсем спятила.

— Конечно! Кто же, как не ты, вбил ему в голову пойти в партизаны? — продолжала женщина, не слушая его. — Он бы остался дома, как другие парни... Ведь изо всей деревни ни один не ушел в партизаны, только мой сын! — почти крикнула она. — И это твоя заслуга.

— Что же, по-твоему, я должен был посоветовать Сайте стать фашистом?

— Поменьше бы морочил ему голову разговорами о партии, и то бы ладно, — неумолимо повторила мать. — О господи! Если бы мой Сантино остался дома, он и сейчас был бы жив! И сейчас был бы жив! — Она громко зарыдала.

— Успокойся, мать, — сказал отец. Он был подавлен. — Сайте... исполнил свой долг. Не моя вина, если мальчик выбрал эту дорогу. Ты, мать, не должна винить меня в этом. — Вдруг он закричал: — Да, я был плохим отцом, признаю, я бросил детей, когда они были маленькими, я даже попал в тюрьму... Но Санте я любил! Я гордился им. Я гордился тем, что у меня такой сын! Ты, мать, не должна так говорить. Говори все, что хочешь, только не это. Дети, ну скажите вы, я же не виноват. Я не виноват! — Он говорил и плакал. Мара никогда не видела отца в таком состоянии.

С дрожью в голосе она сказала:

— Мама. Папа. Хватит вам, помиритесь!

Мать взглянула на нее, вытерла слезы.

— Да, да, — чуть слышно сказала она. Потом повернулась к мужу. — Не принимай к сердцу, что я говорила. Это я с горя. Ведь сына, сыночка моего... убили... Ты его, конечно, тоже любил. Хоть он и не родной твой сын, но ты его все равно любил...

— Вот, вот, мать, верно, истинная правда, — бормотал отец. — Ну не плачь, будет, не надо.

Больше они ничего не сказали друг другу, сидели молча, даже не шевелясь. Может быть, впервые в жизни их сблизила скорбь по убитому сыну. Мара мыла посуду, повернувшись спиной к родителям, и украдкой плакала. Это были ее первые слезы о погибшем брате.

Маре удалось поговорить с Лидори только после того, как окончилась траурная церемония.

— Ты ничего не узнал?

— Нет, пока ничего, — ответил Лидори. Они отошли в сторону.

— Целый месяц уже прошел.

— Не так-то легко получить о нем какие-нибудь сведения. Нужна осторожность. Кроме того, там, на севере, война кончилась недавно, никакой связи еще нет.

— Хоть бы узнать, где он находится...

— Я думаю, в Югославии. Кстати, я слышал, тебя вызывали в Колле, в полицейский участок?

— Да, — ответила Мара и рассказала, как это было. — А потом этот сержант начал задавать странные вопросы. Спросил, например, знаю ли я какого-то Фантони Ренато... нет, Фантаччи Ренато.

— И что ты ему ответила? — спросил, улыбаясь, Лидори.

— Ответила, не знаю. Да так оно и есть. Я действительно не знаю никакого Фантаччи Ренато.

— Ведь это меня так зовут, это я.

— Ты?.. — Мара от испуга и удивления прикрыла ладошкой рот. — Но ведь я знала только, что тебя зовут Лидори.

Ему нужно было срочно ехать. Обменявшись крепким рукопожатием, они расстались. У Мары стало спокойнее на душе, хотя Лидори не смог ей ничего сказать.

В доме было полно народу. Мужчины сидели в кухне, с отцом. Увидев Мару, отец тотчас же попросил ее принести еще бутылку вина. Здесь были и мэр, и секретарь партийного комитета из Колле, тут же сидел дядя и кое-кто из местных жителей. Отец был возбужден, говорил без умолку, но, когда разливал вино, рука у него дрожала.

А в комнате собрались женщины. Они окружили мать, которая лежала на кровати. Она чувствовала себя совсем разбитой. Траурная церемония перенесения праха воскресила в ее памяти страшный день, когда она узнала о постигшем ее горе.

— Ох, Марина! — воскликнула мать, как только увидела дочку, и снова заплакала.

Вечером, когда Маре, наконец, удалось лечь в постель, она почувствовала себя смертельно усталой.

Теперь, когда останки сына покоились на местном кладбище, мать, казалось, пришла в себя. Во всяком случае, у нее больше не было того отсутствующего выражения лица, какое бывает у людей, которым ни до чего и ни до кого нет дела.

Мара и Виничо снова стали для нее самым главным в жизни, особенно Мара. Однажды, собирая колосья, мать сказала:

— Послушайся меня, Марина... оставь ты этого Бубе, нечего тебе о нем думать. Он не для тебя.

— Мама, но ты ведь его совсем не знаешь. Ты видела его всего два или три раза.

— С меня и этого хватит. Не нравится мне его взгляд. Да и револьвер этот. К чему он его вечно таскает в кармане? Свяжешься с таким — беды не оберешься.

— У него свои убеждения, мама.

— Убеждения тут ни при чем. У Сайте тоже были убеждения, а он в жизни своей мухи не обидел. А отец твой? Он ведь у нас только болтает, а чтобы зло причинить, сроду никому не причинил. Ясное дело, и он не без недостатков, он и лентяй порядочный и выпить не дурак, но сказать — плохой человек, нет.

— Бубе тоже хороший человек, уж это-то я знаю, уверяю тебя.

Мать перебила ее:

— Почему же ты тогда боишься рассказать, что он такое натворил? — спросила она, впиваясь взглядом в лицо дочери.

— Бубе влип... в одну историю, но, поверь мне, он ни в чем не виноват. Его просто насильно втянули...

— В какую историю? Расскажи толком.

Мара попыталась было что-то сказать, но ничего у нее не вышло, словно комок застрял в горле. Нет, не могла она рассказывать все, как было.

— Вот видишь, не хочешь сказать! Значит, тебе и самой стыдно.

Но даже после этого Мара не смогла себя пересилить.

С тех пор мать ни о чем больше не спрашивала, но не проходило дня, чтобы она не проехалась насчет «несчастной» своей дочери. И мало-помалу Мара сама себе стала казаться несчастной из-за того, что связалась с Бубе.

В одно воскресное утро Мара влетела в магазин и остолбенела, увидев отца Чольфи.

Он стоял у прилавка. Он был в той же старой засаленной рясе и сдвинутой на затылок шляпе. Он взглянул на Мару и снова принялся читать газету.

Девушка быстро купила то, что ей было нужно, и ушла. Зачем приехал сюда, в Монтегуиди, отец Чольфи?

Позднее она узнала от одной женщины, что Чольфи назначили священником в Каваллано — местечке, расположенном в трех километрах от Монтегуиди.

Через несколько дней утром Мара снова увидела его. Теперь он был с Карлино, который, едва заметив ее, что-то тихо сказал священнику.

Когда Мара возвращалась обратно, священник все еще стоял на прежнем месте, возле лавки, и внимательно глядел на девушку. «Этот мерзавец Карлино сказал ему, что я невеста Бубе», — подумала Мара. Чтобы показать им, что она ни капельки не боится, Мара прошла перед самым их носом и пристально посмотрела на обоих. Священник поспешно отвел взгляд.

Вечером отец пришел в плохом настроении. Обычно дома он избегал говорить о политике, потому что мать сразу становилась безразличной и замолкала. Но сегодня он был слишком зол и затеял один из своих бесконечных разговоров, обращаясь главным образом к дочери, словно только она и могла его понять. Но, что самое удивительное, мать тоже прислушивалась к его словам.

— Что такое «Home Qualunque»? — спросила она у мужа.

— Фашистская книга, программа их, вот что это такое. Шайка преступников, мало их проучили, хотят начать все сначала. Понимаешь, сначала! Людишек собирают, даже у нас в деревне кое-кого сыска-» ли. Пока мы еще не знаем точно, кого именно, но трое-четверо у нас уже на примете... А в Каваллано так целая группа сколотилась, а заводилой у них этот паразит, священник из Вольтерры.

— Чольфи? — спросила Мара.

— Чолли или Чаольфи, что-то в этом роде. Нам уже сообщили. Представляешь, епископ назначил его священником приходской церкви возле Вольтерры, а жители — на дыбы: не хотим, и все тут. Тогда епископ, видно, нам решил удружить. Да что говорить, Каваллано старое логово. Да, знаешь, еще кто? Карлино. У него тоже вечно в кармане «Homo Qualunque». Запомни, Мария, если этот Карлино посмеет сюда сунуться — вон! На порог не пускать. У себя в доме я таких типов не желаю видеть. Подлец! Ему сделали снисхождение, простили прошлое... Да что там! В Вольтерре товарищи даже партийный билет ему вернули. Но погоди, — крикнул он, — попадись он только мне, уж я припру его к стенке! Это уж как пить дать! Я ему покажу, где раки зимуют! И священнику тоже: пусть торчит у себя в церкви, а если вздумает и здесь воду мутить... Я уже сказал продавщице в лавке, пусть отсылает пачку «Homo Qualunque» назад, в Монтегуиди такого дерьма никому не надо. — Он выругался. — Пусть они лучше нас не задевают, иначе плохо кончится.

— Да брось ты их всех, — сказала вдруг мать. — У них же совести нет, столько зла уже сделали... — и, обратившись к дочери, совсем другим тоном сказала: — Марина, завтра пойдешь на виллу, не забудь захватить георгины для Сайте.

— Виничо! Где ты?

— Я тут, раков ищу.

— Смотри по воде не ходи. А то еще простудишься.

— Лучше помог бы мне собирать помидоры, — добавила Мара немного погодя.

Ей надо было набрать две корзинки помидоров для засолки, полить грядку салата и фасоль. Но она не спешила — здесь, внизу, было так хорошо, и даже казалось прохладнее от одного только шелеста тополей.

Их огород ничем не отличался от остальных — маленький участок земли, окруженный изгородью, калитка, закрытая на задвижку. Вдоль участков тянулся густой кустарник, из которого поднимались стволы тополей, прямые и голые, с редкой листвой на самой верхушке.

Вдруг Мара увидела Мауро, который спускался по тропинке, и поспешно позвала Виничо: ей не хотелось, чтобы парень застал ее одну. Брат не ответил, и она крикнула снова:

— Виничо, куда ты пропал? Ты что, не знаешь, в речке видели длиннющую змею!

Брат не отозвался и на этот раз, но вскоре прибежал сам.

— Какую змею? — испуганно спросил он. — Какую змею?

— Длинную, как отсюда до того берега. Иди, иди лови своих раков, увидишь, что с тобой будет.

— Врунья, — сказал мальчик. Но далеко не пошел, а стал бродить поблизости.

Мауро спускался осторожно, почти крадучись, словно боясь приема, который его ожидает. С недавнего времени он опять жил дома и снова бегал за Марой. Но теперь, зная, что она невеста, уже не решался пускать в ход руки, а только говорил непристойности.

Парень толкнул калитку и вошел в огород.

— Осторожнее, не помни зелень, — сказала Мара не слишком приветливо.

— Эй, Мауро, а правда, что в речке живет змея? — спросил его Виничо.

— Правда, — ответил Мауро. — И еще какая! Она жалит девчонок. — Он засмеялся. — Тебя еще не ужалила? — спросил он, обращаясь к Маре.

— Я даже не знаю, о чем ты говоришь.

— Видали, невинность! Может, ты не знаешь, что случается с девчонками, когда их ужалит змея!!

Но Мара уже нагнулась и скрылась в кустах помидоров.

— Хочешь, я тебе помогу? — вежливо спросил он.

— Я хочу, чтобы ты убрался отсюда.

— С чего это ты стала такой гордой? Смотрите-ка, мадама Пакля стала гордой. — Он называл так Мару из-за ее волос. — Мадама Солома стала гордой! — Это снова был намек на ее волосы. — Мадама...

— Слушай, если я тебе не нравлюсь, зачем ты бегаешь за мной?

— Кто это за тобой бегает?

— Тогда что же тебе надо у нас на огороде? Иди к себе.

— Сейчас пойду.

Но он не двинулся с места. Наоборот, присел на корточки, чтобы лучше видеть ее ноги, когда она наклонялась. Мара заметила это и поспешно выпрямилась.

— Все равно я уже посмотрел. — Однако, видя, что она по-прежнему не обращает на него внимания, он сказал: — Ну ладно, пусть ты обручилась, но нельзя же из-за этого так со мной обращаться.

— Не болтай, пожалуйста, глупостей, а то, знаешь, у меня тоже есть нервы. Лучше помалкивай или иди отсюда.

— У тебя нервы? С чего бы это? Может, из-за того, что твой женишок в отлучке? — Он хмыкнул. — Девчонки всегда нервничают, когда у них женихи в отлучке. Теперь сама видишь, что лучше было бы подыскать кого-нибудь из местных. По крайней мере не скучала бы по вечерам.

— Сделай одолжение, замолчи, а еще лучше иди-ка ты куда-нибудь отсюда, да поскорее.

— Нет, все-таки ты меня видеть не можешь, — жалобно проговорил он.

— Вот именно, видеть тебя не могу.

— Да, почему? Что я тебе сделал?

— Ничего ты мне не сделал. Просто мне противно тебя слушать. У тебя одни только гадости на уме. Мерзкий ты тип, больше ты никто. — Она совсем вышла из себя. — Уйдешь ты отсюда или нет?

Виничо стоял в нескольких шагах от них и с удовольствием наблюдал за этой сценой. Конечно, он был на стороне Мауро. Мара сразу поняла это, как только заметила у него на лице выражение туповатого ехидства, и тут же набросилась на него:

— А ты что тут стоишь? Нечего слушать, когда взрослые разговаривают. Убирайся отсюда, дурак!

В ответ Виничо плюнул в нее. За это Мара влепила ему пощечину. Виничо заревел, потом вдруг перестал плакать, схватил камень и, швырнув в Мару, попал ей в спину.

— Па вот тебе, получай! — закричал он, потом бросился к корзине, опрокинул ее и с остервенением начал топтать помидоры. Подскочив к брату, Мара так толкнула его, что тот растянулся.

— Я же тебя убью, — кричала она, стоя над ним. — Понял? Как бог свят, убью! И ты тоже отстань, — крикнула она, обернувшись к Мауро, который взял было ее за руку.

Мара вырвалась, схватила лейку и побежала к речке за водой. Но, набрав воды, она не стала возвращаться обратно.

— Больно он тебя? — Это был Мауро. Мара даже не слышала, как он подошел к ней сзади. — Что же тогда с тобой? Почему ты плачешь?

— Плачу?

Она плакала, сама не замечая этого.

— Виничо убежал домой, теперь наплетет твоей матери с три короба. Но, в случае чего, я заступлюсь. Скажу, что он кинул в тебя камнем и раздавил помидоры.

— Наплевать мне на него, — сказала Мара.

— Тогда что же ты ревешь? У тебя неприятности? О твоем женихе ходят всякие слухи... Ну ладно, прости, прости, я не к тому, чтобы тебя обидеть.

— Плевать мне на все эти сплетни, понятно? Знаешь, что я тебе скажу? Уеду отсюда. И больше меня тут никто не увидит...

— Куда это ты собралась ехать?

— Куда-нибудь подальше. Где меня никто не знает. Чем сидеть тут, лучше слоняться по свету с цыганским табором. — Она в упор посмотрела на Мауро. — Будь я мужчиной, ни одного дня не стала бы жить в этой проклятой дыре.

Но, увидев на физиономии Мауро недоумение, она не решилась продолжать.

Прошло лето. Мара меньше думала о Бубе, и все же она была не такой, как раньше. Теперь ей становилось смешно, когда она вспоминала о перепалках с кузиной, о болтовне с подругами. Она чувствовала себя выше всего этого. Она была несчастна, иногда просто приходила в отчаяние и все-таки ни за что не согласилась бы снова стать той глупенькой девочкой, какой была когда-то.

Наступила пора сбора оливок. Как всегда, Мара вместе с другими крестьянскими девушками нанялась работать поденно. Урожай в этом году был плохой, но по настоянию Палаты труда на ферму взяли всех желающих. Только Лилиана не пошла работать: ее мать теперь так заважничала, что не позволила дочке стать поденщицей.

А для девушек это было своего рода развлечением. И, конечно, Лилиана с завистью смотрела на них, когда они проходили мимо гурьбой, с корзинами в руках. Хотя шел еще только ноябрь, одеты все были уже по-зимнему: башмаки, шерстяные чулки, две кофты, одна поверх другой, и платки, завязанные сзади. Некоторые несли скальдино[2].

Иногда появлялся хозяин с ружьем через плечо. У него был такой вид, будто он собрался на охоту и на минутку забежал посмотреть, как идут дела. На самом же деле ему просто нравилось шутить с девушками.

Когда у поденщиц сильно зябли руки, они собирались вокруг скальдино и грелись, потом засыпали жар новой порцией угля и снова принимались за работу. В полдень они завтракали — кусок хлеба, щепотка соли и оливки, которыми была усеяна земля, особенно после ветреных дней. Но, даже работая, девушки продолжали болтать и смеяться. Они подтрунивали по очереди и над теми парнями, которые были по-настоящему влюблены, и над теми, кто просто волочился. Раньше Мара бойко высмеивала подруг и ловко отражала их нападки. Но теперь все остроты были направлены против нее. Она не принимала шуток, сразу выходила из себя, а однажды бросила работу и убежала.

В конце месяца, узнав, что какая-то семья в Поджибонси ищет прислугу, Мара решила обязательно туда поехать: она не могла больше оставаться в Монтегуиди.

II

Прежде чем раздеться, Мара нехотя подошла к окну. Сквозь запыленное стекло, словно в тумане, вырисовывалась темная линия домов. Освеженные окна и уличные фонари отступали куда-то вдаль, и казалось, что находишься в огромном городе, хотя на самом деле это был маленький городишко. Напротив расположилось высокое узкое здание фабрики, освещенное с первого до последнего этажа. Здесь работали даже ночью.

У Мары стало спокойнее на душе. Затхлый запах в каморке уже не раздражал ее так, как раньше. Она легла на койку, погасила свет и тотчас уснула.

Семья, куда она поступила прислугой, состояла из пяти человек. Однако дома они почти не бывали. В обязанности Мары входили уборка четырех комнат и другие хозяйственные дела, кроме того, она прислуживала за столом. Девушка чувствовала себя здесь свободной. Никто ее не понукал, и меньше всех хозяйка, женщина ленивая и неряшливая, которая весь день проводила в магазине за кассой, а дома ничего не делала. Ее дочь и сын тоже работали в магазине. Отец вообще не вмешивался в хозяйство, а вот дед, наоборот, постоянно ворчал. Но в семье с ним не считались, и Мара тоже быстро привыкла не обращать на него внимания.

В один из первых вечеров она встретилась со своей землячкой Инессой, которая нашла ей это место. Они мало знали друг друга, но сейчас старались показать, будто очень рады встрече. Инесса, женщина топорная и грубая внешне и такая же по натуре, была лет на пять старше Мары. Она давно уже жила в прислугах и теперь почти не отличалась от городских. Это Инесса посоветовала ей пойти к парикмахеру. В субботу вечером, даже не спросившись у хозяйки, Мара отправилась в дамский салон, который ей указала подруга. Здесь ей вымыли голову, подстригли волосы и сделали укладку. Мара увидела, что прическа ее совершенно преобразила. Теперь волосы у нее не торчали во все стороны, а стали мягкими и блестящими.

Она вернулась домой, когда магазин уже закрыли и вся семья была в сборе. Ее не ругали, наоборот, синьорина даже похвалила:

— Вот теперь ты похожа на человека, не то что раньше. Ходила как растрепа.

Старик тоже посмотрел на нее с одобрением.

— Принеси-ка вина, блондинка, — сказал он, и все засмеялись.

Мара очень скоро поняла, что хозяева ее не настоящие господа, хотя у них и водятся деньги. Старик ругался как извозчик, вызывая возмущение невестки и внучки.

— Молчи, богохульник, — говорили они ему.

Хозяйский сын тоже способен был на любую грубость, мог нахамить сестре и даже матери — ни перед чем не останавливался.

В воскресенье Мара с Инессой пошли в кино. Шел фильм с участием Роберта Тейлора. Однако актриса, исполнявшая главную роль, была Маре совсем неизвестна и вначале даже показалась ей некрасивой. Но мало-помалу, следя за трагической судьбой героини, девушка стала находить в ней много общего со своей жизнью. Эта актриса и Роберт Тейлор любили друг друга. Она была балериной, он офицером. Потом он уехал на войну, и она ничего о нем не знала. И вот однажды пришло известие о его смерти. Тогда в отчаяньи она вступила на плохой путь. Но как-то вечером она его встретила: оказалось, он был только ранен. Он не заметил ее падения и повез ее к себе в замок, чтобы познакомить с родственниками. Но она, понимая, что не может стать его женой, ночью, после бала по случаю помолвки, сбежала и бросилась в реку.

Инесса проплакала весь фильм, а выходя из кино, сказала:

— На такие картины я больше не пойду. Я так переживала!.. Ведь она же могла сделать вид, что ничего не случилось, и он никогда не узнал бы о ее прошлом. — Вдруг она засмеялась. — Какая я дура, переживаю, будто все это правда.

Напевая мотив из фильма, Мара поднялась к себе переодеться. Под впечатлением картины она, как никогда, почувствовала себя чужой в этой шумной, грубой семье. Она быстро вымыла посуду, подмела кухню и столовую, погасила свет и отправилась в свою каморку.

Прежде всего она подошла к окну и по привычке взглянула на темную глыбу фабрики с ярко освещенными окнами. Даже в воскресенье здесь не прекращалась работа.

Когда Мара засыпала, в ушах ее звучала мелодия фильма, а перед глазами светились окна фабрики.

Вскоре мотив из фильма, который они смотрели, стал модным — его насвистывали на каждом шагу. Инесса купила текст песни, отпечатанный на розовом листке, и Мара выучила слова; занимаясь хозяйством в этом большом неуютном доме, она отводила душу, напевая:

Завтра ты меня покинешь и больше не вернешься,

Завтра все мои мечты ты унесешь с собой.

Эти слова напоминали ей о Бубе, о той ночи, когда они были вместе и знали, что завтра он должен уехать...

Ей было приятно, что она не в Монтегуиди. Поджибонси даже нельзя назвать настоящим городом, это тоже скорее деревня, только большая и расположенная на равнине. К вечеру тут начиналось какое-то таинственное оживление. Мара уходила из дому только с наступлением темноты. Купив молока, она бродила по главной улице и по площади, среди освещенных витрин магазинов и кафе. До нее доносились сигналы автомобилей и автобусов, мчавшихся по обсаженному деревьями шоссе за железнодорожным полотном, и гудки поездов и маневровых паровозов со стороны станции. По привычке она смотрелась в стекла витрины, но уже совсем не за тем, чтобы лишний раз убедиться, что она хорошо сложенная, красивая девушка. Теперь в зеркальных стеклах мелькала горестная трагическая фигура. Когда же она купила светлый плащ, то и вовсе стала казаться себе несчастной девушкой из кинофильма, той, о которой говорилось в песне.

Отец не хотел отпускать Мару в прислуги, это, как ему казалось, противоречило его принципам.

— Моя дочь не должна ни перед кем унижаться, — говорил он.

А когда Мара на рождество приехала домой, он даже настаивал, чтобы она не возвращалась в Поджибонси.

— Ну да! И оставить там все вещи! — возмутилась Мара.

— При чем тут вещи? Я съезжу и все заберу.

— Но нельзя же ни с того ни с сего бросить всю семью и уйти.

— Вот уж действительно! Только и церемониться с такими людьми! На них работают, облизывают их, а они еще требуют, чтобы им спасибо говорили.

Он и правда еще несколько лет тому назад, когда Мара была совсем девочкой, так и не решился послать ее в Колле прислугой в одну семью. А ведь в то время он был без работы, просто нищим, к тому же его тогда преследовали за убеждения. Теперь же он чуть ли не самый видный человек в деревне.

Мать, наоборот, ничего не имела против, втайне надеясь, что Мара, очутившись на новом месте, забудет Бубе.

Как бы то ни было, Мара поступала по-своему. Не успела она приехать домой, как ее сразу потянуло обратно. Сонное однообразие жизни в деревушке, даже самый ее вид навевали на нее тоску.

Желая хоть что-нибудь сделать для семьи, она пошла на следующее утро на виллу покупать цветы.

— Что ж в горшке-то не берешь? — спросила ее крестьянка.

Мара тут же решила купить цветы в горшке. Денег, которые дала мать, не хватило, но у нее были свои. Только вот тащить горшок с цветами оказалось не так-то просто. Нести его на голове Мара не хотела, боясь испортить прическу, а держать горшок в руках было неудобно, и она скоро устала.

Она присела отдохнуть на каменную ограду. Сквозь белесое небо едва просвечивало солнце. Внизу женский голос напевал стронель[3] с большими паузами между куплетами. Мара окинула взглядом долину. Облетевшие деревья уже не скрывали земли. Она лежала вокруг голая, утыканная стволами с голыми ветками. Все краски стали тусклыми: лиловые каштаны, серые тополя, коричневые изгороди, бурая, вспаханная земля. Мара со вздохом поднялась и снова двинулась в путь.

Мать уже ждала ее, чтобы пойти на кладбище.

— Где цветы? — спросила она.

— Я купила камелию, но горшок такой тяжелый, я оставила его у Лилианы. Я на свои купила, — поспешно добавила она.

Мать недовольно поджала губы, но, увидев цветы, ничего не сказала.

— Тебе нравится?

— Да, да. Только скажи, сколько ты заплатила. Я тебе отдам.

— Нет, что ты, я хотела сама купить.

Пока они мыли надгробную плиту, пришел отец. Он был в темном выходном костюме, в чистой рубашке и ярко-красном галстуке. Тщательно выбритый и подстриженный, он казался значительно моложе своих сорока пяти лет. Его волосы были все еще иссиня-черными, но на висках уже сверкало несколько серебряных нитей.

Мара пошла ему навстречу. До сих пор ей все не удавалось поговорить с отцом наедине.

— Ты ничего не узнал? — тихо спросила она.

— Еще спрашиваешь! — воскликнул отец. — Если бы я что узнал, сразу бы прикатил к тебе.

— Почему же от него до сих пор ничего нет?

— Ну знаешь... Мало ли что может помешать. Да ты не волнуйся, ничего с ним не случится, нам бы сообщили.

— А как насчет амнистии?

— Насчет амнистии? Ну, да! Объявят, конечно, объявят. Пусть только уйдут эти американцы, там уж мы повернем все по-своему. Посмотрел бы я тогда, кто посмеет что-нибудь сказать Бубе...

Они возвращались домой. Мать шла, не оглядываясь, словно стараясь пройти незамеченной. Отец, наоборот, со всеми здоровался и в конце концов отстал, заговорившись с двумя мужчинами, которые проводили его до самого дома. Когда мать поставила на стол суповую миску, Мара кликнула его из окна.

Они пообедали. Мара помогла матери вымыть посуду. Теперь она могла пойти навестить кого-нибудь из подруг, но ей не хотелось выходить из дому. Она поднялась в комнату матери. Та сидела за вязаньем. Мара начала рассказывать ей о своей жизни в Поджибонси.

— Все хозяйство на мне, только за покупками ходит сам синьор...

— Получается, дел у тебя по горло? Изведешься ты, Марина.

— Работы хватает, но по крайней мере мной никто не командует. Как сделаю, так и хорошо. Никто слова не скажет. Позавчера хозяйский сын пожаловался, что я не выгладила ему брюки. А я ему прямо ответила: «У меня и так работы хватает, не могу я каждую минуту брюки гладить». Так при всех и сказала.

— Смотри, не допускай, чтобы он к тебе приставал, — предупредила мать.

— Уж тут, будь спокойна, мама, я умею себя поставить.

— Знаешь, Мара, я все время за тебя тревожусь. Пока еще рано об этом говорить, а ведь подойдет время... Я только одного и хочу, чтобы ты подобрала себе парня честного, работящего...

Мара промолчала.

Немного погодя она ушла к себе в комнату. Дел у нее никаких не было, она прилегла на кровать и стала думать о Бубе, о том, что произошло между ними. Она помнила все, словно это было вчера, но воспоминания эти уже не волновали ее так, как раньше. Иногда она даже думала: а было ли все это на самом деле?

Зевая, она спустилась в кухню, где мать оставила ей полдник, и села у окна. Да, воспоминание о коротких днях ее любви отодвинулось в прошлое. Но зато изменилась она сама. Теперь она ни капельки не была похожа на прежнюю Мару. Ей даже казалось, что у нее не осталось ничего общего с родной деревней. Старые домишки, односельчане, сидящие на своих порогах, ослики, привязанные к желез ным кольцам у дверей, куры, копающиеся прямо на улице, — все это выглядело старым, грязным, жалким...

К счастью, приближался час отъезда. Как раз подвернулась попутная машина до Колле, и Мара могла успеть на последний поезд, идущий в Поджибонси. Она уже предвкушала, с каким удовольствием вернется в свою комнатку, и заранее радовалась шуму и свету фабрики.

Павильоны Луна-парка находились на пустыре, ниже насыпи, по которой шла дорога. Обходя лужи, слонялся запрудивший его народ, из громкоговорителей рвалась музыка и песни.

— О, кого я вижу! — воскликнула Инесса, здороваясь с каким-то парнем. — Моя подруга, — представила она Мару.

— Очень приятно, — сказал тот и познакомил их со своим другом, стоявшим в трех шагах от них.

Хотя эта встреча произошла как будто случайно, Мара сразу поняла, что ее подстроили. Сердито взглянув на Инессу, она отвернулась и стала упорно смотреть в другую сторону.

— Идемте покатаемся на самолете, — предложил знакомый Инессы.

Инесса согласилась.

— До свидания, — сказала она с заговорщической улыбкой. Мару эта улыбка привела в ярость.

— Пойдемте и мы, синьорина?

— Нет, — сухо ответила Мара и еле удержалась, чтобы не повернуться спиной.

— Вы боитесь, что у вас закружится голова?

Мара посмотрела ему прямо в глаза.

— Ничего я не боюсь, просто не люблю ходить с незнакомыми. — И чтобы он ее лучше понял, добавила: — Все это дура Инесса, это она подстроила, и главное — мне ни слова, я бы ни за что не пошла.

Парень улыбнулся, но, увидев, что она и в самом деле вне себя от ярости, в смущении опустил глаза.

Громко смеясь, к ним подошла Инесса со своим ухажером.

— Ну как, познакомились?

Мара пожала плечами.

— Почему бы вам тоже не прокатиться? — продолжала Инесса. — Это очень весело... Правда, немного страшновато, но совсем не опасно.

Тут Мара не выдержала и набросилась на подругу:

— Почему ты мне не сказала, что назначила свидание? Я бы ни за что не пошла, если б знала, что ты устроишь.

— Да что я плохого сделала? — возразила Инесса.

— Для себя ты, конечно, ничего плохого не сделала, только для меня. Терпеть не могу ходить с незнакомыми парнями.

Тут вмешался приятель Инессы:

— Бросьте, синьорина, не надо разыгрывать трагедию. Я объясню вам, как все было. Мы с Инессой условились встретиться, а потом она сказала, что придет с подругой. И тогда я тоже решил привести с собой приятеля.

— Он это сделал, чтобы ты не осталась одна, — оправдывалась Инесса.

— Правильно, — подхватил парень. — Я буду в паре с Инессой, а вы в паре со Стефано.

— Не хочу я ни с кем быть в паре, — отрезала Мара. — Я даже не знаю, кто он такой, ваш Стефано.

— Так вот же он! — воскликнул парень и засмеялся. — Ты еще не познакомился? — спросил он, обращаясь к другу.

— Хватит тебе! — раздраженно буркнул тот.

Но приятель Инессы не унимался. Он был уверен, что стоит ему захотеть — и у Мары исправится настроение.

— Сразу видно, не умеешь ты обращаться с девушками. Я, например, даже если девушка очень сердится, никогда не падаю духом. Начинаю плести всякую чепуху, пока не засмеется.

— Не все такие, как ты, — ответил Стефано и, повернувшись к Маре, сказал: — Простите меня, синьорина. Я тоже не хотел идти, он меня просто притащил...

— Ну, это уж слишком! — возмутился парень. — Я знакомлю его с девушкой, а он вместо благодарности... Знаешь, что я тебе скажу? Делай, что хочешь. Инесса, пойдем покатаемся на машине. — Он взял Инессу за руку, и они ушли.

— Дурак какой-то, — сказала Мара. — И подруга моя не лучше. Два сапога — пара, — добавила она с презрением. — Из-за этой дуры я прозевала кино.

— Но туда еще можно успеть, — любезно заметил, Стефано.

— Да, но одна я не пойду, а заходить за кем-нибудь уже поздно.

— Может быть, вы согласитесь... пойти со мной? — после некоторого колебания сказал Стефано. — Нет, нет, не бойтесь! Я говорю без всякой задней мысли, просто мне тоже хотелось бы посмотреть эту картину.

Парень говорил так серьезно, что Мара в конце концов согласилась, но при условии, что билет она купит себе сама.

— Как вам угодно, — с готовностью ответил юноша. — Подождите меня здесь, я сбегаю предупрежу Марио и вашу подругу, что мы уходим.

— Незачем их предупреждать, идемте!

Они поднялись по насыпи, перешли через дорогу и молча направились в кино. Они шли на некотором расстоянии друг от друга и только на площади, когда Мара не заметила машины, Стефано придержал ее за локоть. У входа в кино девушка дала ему деньги, и он пошел за билетами.

— Пришлось взять на балкон, — сказал он, вернувшись, — в партер — ни одного билета, даже стоячих мест нет.

— Значит, билеты дорогие? Я доплачу.

— Потом, идемте.

На балконе тоже было полно народу. Они встали у стены недалеко от входа.

Фильм подходил к концу. Зажгли свет, но ушло всего лишь несколько человек. Мара и Стефано не успели оглянуться, как места снова были заняты.

— Боюсь, нам придется простоять всю картину, — сказал Стефано.

— И все из-за этой дуры, — снова начала Мара. — Ведь она прекрасно знает, что я помолвлена, зачем же ставить меня в дурацкое положение? Но будь я даже свободна, все равно это нехорошо. Я не люблю ходить с первым встречным. Не обижайтесь, я не о вас...

— Нет, вы правы.

После журнала снова зажгли свет.

— Вы курите?

— Нет, — ответила Мара и добавила, что, по ее мнению, нехорошо, когда девушка курит. Особенно на людях. — А вот Инесса не стесняется и даже в кино курит. Поэтому парни, которые с ней бывают, бог знает что о ней думают. В прошлое воскресенье к нам пристали двое, прямо не знали, как от них отделаться. Потому что легко сказать: не обращай внимания или дай пощечину. А потом ведь все равно о девушке дурная слава пойдет.

— Вы ведь не здешняя, правда?

— Да, я из Монтегуиди. Потому-то я и хожу с Инессой. Я тут больше ни одной девушки не знаю.

— Я тоже не здешний, — сказал молодой человек. — Я из Кастельфьорентино.

— А тут вы что делаете?

— На стекольном заводе работаю.

Он снял плащ, и Мара заметила у него в петличке значок члена коммунистической партии.

— Мой жених тоже коммунист.

— А... — сказал парень.

— И отец у меня коммунист. И брат... тоже был коммунистом. Его немцы убили.

— Партизанил?

— Да, — ответила Мара. — Он был в одном отряде с моим женихом. Конечно, в то время мы не были еще помолвлены. Мы даже не знали друг друга. — Она замолчала. Что ее вдруг дернуло рассказывать о себе незнакомому человеку?

Она решила переменить тему разговора:

— Хорошо вам тут, в Поджибонси?

— Пожалуй, немного одиноко, — ответил парень.

— А как же ваш друг?

— Друг! Одно название, что друг. Он парикмахер. И еще спекулирует на черном рынке.

Начался фильм. Им пришлось замолчать. Когда кончилась первая часть, освободилось два места, и они, наконец, сели.

— Вы видели «Мост Ватерлоо»? — спросила Мара.

— А! Да, это очень хорошая картина.

— Я так люблю ходить в кино! Даже когда фильм плохо кончается.

— Я тоже, — поспешно поддакнул парень.

— Совсем забыла. Сколько я вам должна?

— Тридцать лир. Но по крайней мере позвольте мне хоть это...

— Нет, нет...

Она достала кошелек и отдала ему тридцать лир.

Немного погодя молодой человек сказал:

— А знаете, там, в Луна-парке, мне было здорово не по себе. Как будто я какой ловелас... потому что я ведь правда не такой, не из тех, кто цепляется к девушкам, особенно к обрученным. Когда я был женихом, меня прямо переворачивало, если какой-нибудь парень приставал к моей невесте. Хотя у меня было, пожалуй, наоборот, она сама...

Он замолчал, потому что снова начался фильм.

Когда они досмотрели картину до того места, которое уже видели, Мара предложила уйти.

Оказавшись на улице, она спросила у него, который час.

— Семь, — ответил юноша. — Вы торопитесь?

— Нет, я могу погулять до восьми. Может, опять сходим в Луна-парк?

Некоторое время они шли молча, потом Мара спросила:

— Что вы начали рассказывать о своей невесте?

— Что она была несерьезная девушка. Поэтому я с ней и расстался. Мне пришлось на три года уехать, я служил в армии, а когда вернулся, мне все стали говорить, что она вела себя... ну, одним словом, не так, как надо. Она стала божиться, что, мол, все это сплетни завистников. И я ей верил. Знаете ведь, как бывает? Когда влюбишься — ничего не видишь. А потом сам убедился, что она меня обманывала.

— Как же вы убедились? — спросила Мара.

— Одно время я работал в Эмполи, утром уезжал, а возвращался вечером. И вот мне говорят, будто в мое отсутствие она встречается с одним своим прежним поклонником. Кстати сказать, с таким негодяем... Одна девушка от него забеременела, а он отперся и бросил ее. Ну вот, однажды я не поехал на работу и накрыл ее. А она еще, бессовестная, отпиралась, говорила, будто встретилась с ним случайно. Это и еще кое-что было, ну, в общем я решил уехать, — добавил он немного погодя. — А то как бывало? Встречу ее и как будто сам не свой. Все бы, кажется, простил.

— А может, и надо было простить?

— Нет, не надо было. Потому что женщина она не стоящая. Понимаете, я думаю так: женщину можно простить, если это один раз, ну самое большее два. А так... Да и то, как она со мной себя держала, мне это тоже не нравилось.

— О чем бы? Не понимаю.

— Со мной она тоже... Как проститутка.

Мара чувствовала, что нехорошо спрашивать дальше, но ей так хотелось узнать все до конца, что она не выдержала.

— Как это, как проститутка? — спросила она.

— Ну, понимаете, когда парень с девушкой помолвлены, то девушка должна сдерживать мужчину, — проговорил Стефано. — Мужчине легче потерять голову. А у нас было наоборот. И мы уже стали не женихом и невестой, а вроде как мужем и женой. Какая уж тут любовь, поэзия? Раз нет чистоты, и уважения нет... Одна физическая близость.

Они молча постояли, потом снова пошли. Но вместо того чтобы направиться к Луна-парку, свернули направо и пошли вдоль железнодорожного полотна.

— Вы так обо всем этом рассказываете, что мне кажется, вы еще влюблены, — сказала Мара.

Стефано покачал головой.

— Нет, уже не влюблен. А может, даже никогда и не был влюблен. Я любил не ее, а образ, что ли, который сам себе вообразил. Я еще до армии за ней ухаживал, но не всерьез, а так, чтобы время провести. А как оказался вдалеке, вот тут и стал о ней думать. Солдату необходимо мечтать о какой-нибудь девушке. Ну я и придумал себе такую девушку, а на самом деле она совсем другая.

— Могу спорить, что ее фотография все еще у вас в бумажнике.

Парень был поражен.

— Как вы угадали?

— А ну-ка покажите.

Стефано достал бумажник. В среднем отделении лежала фотография размером в открытку. Мара заметила ее еще в кино, когда Стефано клал в бумажник тридцать лир.

— Здесь очень темно, давайте подойдем к фонарю. Вот это да! — воскликнула Мара, разглядев фотографию при свете.

Девушка на фотографии была одета очень просто — в черной юбке и светлой кофточке. Черный лакированный пояс стягивал ее талию, подчеркивая бедра и пышную грудь. У нее было широкое лицо, курносый нос, брови вразлет, пухлые чувственные губы. Прищуренные глаза лукаво улыбались, курчавые волосы отливали блеском.

— Она очень красивая, — убежденно сказала Мара.

— Слишком красивая. Она из тех, кто сразу бросается в глаза. Я же вам говорил, чего ей надо было. Бесстыжая, вот и все. И подумать только, я чуть было не попался!

— Чуть не женились на ней?

— Нет, еще хуже. — Он замолчал и пристально посмотрел на Мару. — Вы понимаете, что я хочу сказать? Хорошо, что я вспомнил о матери. Когда я подумал, каково будет матери... — и, словно желая отогнать от себя эти мысли, он спросил: — Вы, кажется, хотели пойти в Луна-парк?

— Теперь, пожалуй, поздно, — сказала Мара.

— Да, скоро восемь. Это я виноват, заговорился... Вы уж не сердитесь, вам, наверное, было скучно все это слушать?

— Наоборот, — ответила Мара. Она на секунду замолчала, стараясь сообразить, что обычно говорят в таких случаях, и добавила: — Очень рада была с вами познакомиться.

— Уж кто действительно рад, синьорина, так эго я, — вежливо ответил парень.

— Ну, что ж, до свидания.

— До свидания. — Он помолчал и сказал: — А в Луна-парк мы могли бы сходить и в следующее воскресенье.

Мара вернулась домой ошеломленная и взволнованная. Ей еще никогда не приходилось целый вечер проговорить с парнем. Конечно, она разговаривала и со своими деревенскими и с Бубе, но с ними она сразу чувствовала себя на равной ноге. А тут ей пришлось разговаривать с незнакомым человеком, перед которым она вначале даже робела, хотя бы из-за разницы в летах. Она была очень довольна, что сумела с ним поговорить и даже вызвать его на откровенность. Однако под конец ей стало просто стыдно. Вспомнив, как она вытягивала из него признания, Мара залилась краской.

На следующий день она встретила Инессу, и та сразу набросилась на нее:

— В хорошенькое положение ты меня вчера поставила. Ушла и даже не предупредила. А я-то, как дура, искала тебя по всему Луна-парку...

— Я была в кино, — оправдывалась Мара.

— Конечно! И, конечно, с этим парнем! Сперва притворилась обиженной, а потом воспользовалась случаем и удрала с ним.

— При чем тут парень? Не могла же я пойти в кино одна!

— Еще бы! — насмешливо воскликнула Инесса. — Но ты неплохо придумала. В кино, конечно, вольготнее, в темноте-то.

Мара рассердилась.

— Перестань чепуху молоть! Когда мы пришли в кино, ни одного места не было. Пришлось стоять. Я с одной стороны прохода, он с другой.

— А после кино? Может, скажешь, сразу домой пошла? Сдается мне, вы все-таки прошлись вдоль железной дороги. Там всегда парочки гуляют.

— Ну и злюка же ты, Инесса!

— А нечего из себя невинность строить. Пусть я злюка, а ты зато, знаешь, кто? Ханжа.

— Не распускай язык.

— А что, неправда? Вчера, когда я познакомила тебя с этим парнем, ты притворилась, будто тебя бог знает как обидели. А не успела я оглянуться, как ты его уже увела. И ясное дело, не затем, чтобы перебирать четки!

— Ну и подлая ты! Злая и подлая! — не выдержала Мара. — Но теперь уж будь уверена! Я и смотреть на тебя не хочу! Подыхать будешь, я и близко к тебе не подойду!

Она повернулась и ушла.

Мару распирала бессильная ярость. Да она и сама понимала, что своим поведением давала повод для всяких толков.

Под конец ей стала так противна вся эта история, что она дала себе зарок не обращать внимания не только на Инессу, но и на того парня, если когда-нибудь случится его встретить.

Как бы там ни было, а Мара лишилась единственной подруги. В следующее воскресенье ей не с кем было пойти гулять, и она решила остаться дома. Но когда время подошло к четырем, Мара не выдержала и принялась наводить красоту: умылась, подкрасила губы, пинцетом хозяйской дочки даже выдернула себе несколько волосков из бровей. Вдруг на лестнице послышались шаги.

Узнав походку хозяйского сына, Мара бросилась к себе в каморку, чтобы парень не застал ее в рубашке.

Насвистывая, парень прошел в ванную. Тем временем Мара оделась. Он почувствовал, что в доме кто-то есть, и выглянул в коридор.

— Это ты? А я думал, ты ушла.

Мара вышла, наконец, из каморки. Увидев ее, он воскликнул:

— О, какие мы сегодня красивые!

Девушка прошла мимо него, ничего не ответив.

— Раз уж ты дома, — сказал парень, — дай мне чаю.

Мара хотела оставить ему чай на кухонном столе и уйти, но парень появился на кухне до того, как чай закипел.

— Ты куда, в кино? Нет? А куда же?

— Никуда, иду подышать воздухом.

— Тебя ждет возлюбленный?

Мара не ответила, налила ему чаю и направилась к двери.

— Раз ты так торопишься, значит тебя действительно кто-то ждет.

Тут уж Мара не смогла смолчать.

— Занимайтесь, пожалуйста, своими делами, а мои вас не касаются.

— Ну, и характер у тебя, Мара! — Он встал у дверей и преградил ей путь. — А премиленькая мордочка!

— Не вздумайте ко мне приставать, а то скажу вашей матери.

Юноша громко расхохотался:

— Думаешь, я испугаюсь

— Пугайтесь не пугайтесь, а меня оставьте в покое. Отойдите от двери.

— Разве я не имею права стоять у двери?

— Мне нужно пройти.

— Ну и проходи, — сказал парень, широко расставив руки.

— Вечером я скажу вашей матери, что вы приставали ко мне, а завтра утром соберу свои пожитки и уеду. А потом мой отец или жених приедут и надают вам по морде.

— Надают по морде? Мне? Не так-то просто, моя крошка, — сказал парень, выпятив грудь.

Ощущение бессилия привело Мару в отчаяние и придало ей храбрости:

— Если хотите знать, вы мне противны! Да, да, противны! Вы думаете, вам все можно, потому что вы сын богатых родителей? Думаете, если я из бедной семьи, то позволю себя унижать?

— Да я пошутил.

— Ладно, знаю я ваши шутки. Как вам только не стыдно! — крикнула она. — Вы хотите воспользоваться тем, что мы одни дома. Подлец! Сию же минуту отойдите от двери!

— Иди, иди, — сказал парень, окончательно смутившись. — Только не сердись...

— И говорите мне «вы», понятно? Я не желаю, чтобы каждый дурак говорил мне «ты». — Она хлопнула дверью и ушла.

Очутившись на улице, Мара пошла быстрым шагом. Она не знала, куда идти, но инстинктивно выбирала менее оживленные места.

К ней приставали только потому, что она прислуга... «Но придет наше время, — с негодованием подумала девушка. — Придет время, когда богачи расплатятся за все. Мы им отомстим с лихвой». Ей вспомнились отец и жених, которые всегда были готовы мстить за унижения бедняков. Теперь она почувствовала гордость при мысли о том, что Бубе в отряде звали Мстителем.

— Мара! — она обернулась. Ее догоняла запыхавшаяся Инесса. — Куда это ты? Мне пришлось из-за тебя бежать. — Инесса остановилась в двух шагах и смотрела на подругу робкими, добрыми глазами. — Помиримся, а, Мара?

Мара не отвечала, еще не придя в себя после наглого приставания хозяйского сынка, она даже не сразу вспомнила, из-за чего поссорилась с Инессой. Потом вдруг улыбнулась, схватила протянутую ей руку и крепко обняла подругу. «У нее ведь тоже не сладкая жизнь», — подумала Мара и уже не могла больше злиться.

— Ты плачешь? — встревожилась Инесса. — Что у тебя стряслось?

— Да ничего, ничего особенного, — ответила Мара.

Она вытерла глаза, высморкалась и, наконец успокоившись, сказала:

— Хозяйский сын ко мне приставал.

— Да, — вздохнула Инесса, — когда в доме есть парень, для нас, девушек, прямо беда. Бывает, даже женатые пристают. Подлецы они все. Думают, если девушка бедная, значит с ней можно сделать все, что угодно...

Мара решила уйти из этой семьи. Но Инесса принялась ее отговаривать.

— Зачем? Теперь, когда мы с тобой помирились... — И она посоветовала лучше рассказать обо всем хозяйке и пригрозить, мол, если такая штука повторится, она не станет у них служить. — Если хозяева в тебе заинтересованы, они поставят его на место, — добавила Инесса. — Ну, ладно, что мы будем сейчас делать?

— Ты куда шла?

— Я? Да никуда. Думала, может, тебя встречу.

— А куда тебе хочется пойти?

— Нет, уж ты сама придумай.

Маре стало смешно.

— Будем так расшаркиваться друг перед другом, никуда не попадем.

Они пошли в Луна-парк. Уже зажгли огни, и от этого узкие переулочки между павильонами казались темными. Из какого-то павильона в дальнем углу парка долетала легкая веселая мелодия. Вдруг ближайший громкоговоритель заревел песню, заглушив далекую музыку и даже шум электроавтомобилей и стрельбу в тире.

Спустившись по осыпающимся камешкам с насыпи, Мара и Инесса смешались с публикой, толпившейся вокруг автомобильного трека.

— Прокатимся, — предложила Инесса. — В прошлый раз мне ужас как понравилось.

— Тогда ты была с парнем, а одним нам неудобно. Посмотри вон на тех, — сказала она, показывая на двух девушек в автомобиле, которых кидало из стороны в сторону от толчков других машин. Обе девушки, управляющие им, громко смеялись, но видно было, что они не знают, куда деваться от стыда.

Инесса открыла сумочку, достала сигареты, но оказалось, что спички она забыла дома. Тогда она прикурила у первого встречного парня.

Мара не удержалась и сказала:

— Уж очень ты фамильярничаешь с мужчинами.

— Да ничего подобного. Просто я компанейская, люблю пошутить, посмеяться. Но когда надо, я и на место могу поставить. Возьми, например, Марио, ну, с которым я была в прошлое воскресенье. Он меня и на самолете катал, и на электроавтомобилях, и на чертовом колесе, а потом позвал в кафе, угощал меня. Наверно, уйму денег потратил. — Она захохотала, но тотчас же опять стала серьезной. — А потом, когда он вздумал пустить в ход руки, я его сразу приструнила. Дурак. Что-то там потратил на меня и сразу вообразил, будто ему все дозволено, — сердито добавила она. — А я этого терпеть не могу. Поведи он себя иначе, я бы ему, может, что-нибудь и позволила... А так парень он ничего, верно?

— Конечно, — сказала Мара, хотя думала совсем другое, потому что Марио ей сразу не понравился. Уж достаточно было вспомнить его длинную тощую фигуру с крохотной головкой и глупую физиономию.

— Я тебе по чистой совести скажу, — продолжала Инесса, — с парнями, которые мне нравятся, я совсем по-другому себя веду. Прикидываюсь дурочкой. Конечно, всего не позволяю, но обнять, поцеловать... Здесь, в Поджибонси, я уже с четырьмя встречалась, — добавила она не без гордости.

— А знаешь, пусть ты даже ничего не позволяешь, но все равно, если девушку видят то с одним, то с другим, о ней уже начинают шушукаться.

— Плевать. Мне в Поджибонси мужа не искать, — ответила Инесса, — у меня уже есть жених в Монтегуиди.

— Ну? — удивилась Мара.

— А ты не знала? Я помолвлена, через год свадьба.

Немного погодя Мара сказала:

— По-моему, ты плохо поступаешь. Если ты невеста, то не должна ходить с другими парнями. Что ни говори, а даже один поцелуй — измена.

Инесса пожала плечами.

— Подумаешь, поцелуй! Откровенно говоря, кое с кем из этих парней я поразвлекалась лучше некуда. Тут уж не только поцелуи были...

— Ты... спала с ними?

— Как тебе сказать? В полном смысле — нет. — Она посмотрела на Мару и рассмеялась. — Нет, Мара, не хочу я тебя учить. Иногда мне кажется, что ты совсем еще девочка.

«Вот, — подумала Мара, — она со мной откровенна, все мне рассказывает. Мне бы тоже полагалось быть откровенной. Но как ей скажешь, что я уже не девочка и даже... спала с Бубе?» Однако ночь, проведенная в хижине, нисколько не была похожа на то, о чем говорила Инесса. Правда, она не помнила уже никаких подробностей, от той ночи у нее осталось только одно воспоминание — счастья, безграничного счастья. Господи! Господи! Как тогда было хорошо!

И ей вдруг стало все безразлично: и Луна-парк, и болтовня Инессы, и тот парень, с которым еще совсем недавно ей хотелось встретиться.

— Вот они! — воскликнула Инесса и толкнула ее локтем.

— Кто?

— Марио и Стефано. Только не оглядывайся, пожалуйста. Лучше сделай вид, будто мы их не замечаем. Тем более они нас уже заметили, вот увидишь, сейчас подойдут.

— Слушай, Инесса, мне правда совсем не хочется с ними встречаться.

— Это почему же? Лучше, что ли, скучать вдвоем? Вот видишь, я говорила. Они идут к нам.

Парни подошли, сказали: «Добрый вечер, девушки», а Марио к тому же во весь рот улыбнулся.

— Добрый вечер, — ответила Инесса. — Но учти, это я только ему говорю, — сказала она, кивнув на Стефано, — а тебя, Марио, я и видеть не хочу. — Но по голосу ее чувствовалось, что суровость эта напускная.

— Это все за прошлый раз? — сказал Марио. — Ну и злопамятны вы, женщины!

— Значит, по-твоему, ты прав?

— Ну ладно, если уж ты так хочешь, приношу свои извинения. А теперь, что ж, пойдем прокатимся на автомобиле?

— Может, и вы пойдете? — спросил немного погодя Стефано.

— Куда? — спросила Мара. Она думала о своем. — Нет, не хочется.

— Мне кажется... или вы чем-то огорчены?

— Просто плохое настроение, вот и все.

— У меня тоже плохое настроение, — сказал парень. — Вернее, мне как-то беспокойно. Вчера пришло письмо от той девушки.

— И что же она вам пишет? — спросила Мара, сразу оживившись. — Но если вам не хочется рассказывать... Вы уж простите, что я так бесцеремонно...

— Что вы! Я охотно расскажу. Она пишет, как всегда, одно и то же, мол, раскаялась и умоляет простить.

— А часто она вам пишет?

— Иногда даже два раза в неделю.

— И вы ей отвечаете?

— Да, отвечаю... что не верю больше в ее раскаяние и в обещания насчет будущего. Мне только обидно за ее родных, — добавил он, помолчав. — Они заслуживают лучшей дочери. Взять ее сестер — все девушки примерные, о них и слова дурного не скажешь. Но, видно, сорная трава повсюду растет. Когда я о ней думаю, всегда мне вспоминается сорная трава. Вчера вечером я даже написал один рассказ и назвал его «Сорная трава».

— Вы пишете рассказы?

— Пишу так, для себя, — ответил парень. — По правде сказать, это мой первый рассказ. Раньше я только стихи писал. А вот позавчера в «Тоскана нуова» я прочел объявление, что проводится конкурс на рассказ, ну и решил попробовать. Я ничего не придумывал, взял и рассказал историю своей помолвки. Конечно, имена поставил другие.

Их разговор прервало возвращение Инессы и Марио. Они ссорились. Инесса жаловалась, что по милости Марио ушибла руку. А все потому, что он вместо того, чтобы спокойно вести машину, старался сбивать других.

— Так в этом же все удовольствие, — отвечал Марио. — И знаешь, не преувеличивай, не сломал же я тебе руку.

— Конечно, рука не твоя, тебе не больно, нахал!

Марио нисколько не обиделся. В его маленьких глазах светились плутовство, а лицо расплылось в самодовольной улыбке...

— А вы так и не сдвинулись с места! — обратился он к Маре и Стефано. — Нечего сказать, удовольствие — ходить в Луна-парк, чтобы стоять на одном месте.

— У меня голова болит, — попыталась оправдаться Мара.

— Тогда иди на самолет, там всякую болезнь как рукой снимет, — сказал Марио, развязно переходя с ней на «ты». И, помолчав секунду, добавил: — Поневоле голова заболит, если все время слушать болтовню этого типа. Стефано у нас не такой, как все, он философ. — Марио захохотал.

— Зато он порядочный человек, не то что ты, нахал, — вмешалась Инесса.

Они пробыли в Луна-парке до семи. Марио купил печенья и леденцов, учил девушек стрелять из карабина, продемонстрировал свою меткость, набросив обруч на горлышко бутылки. Выигранный вермут он торжественно вручил Инессе. Стефано он иначе не называл, как «философом», Инессу — «монтегуидезкой», Мару — «монтегуидинкой», а себя самого «дядей».

Покинув Луна-парк, они вновь разделились на пары. Марио с Инессой пошли впереди, Стефано с Марой сзади. В том месте, где улица сворачивала к железной дороге, Марио задержался.

— Идите-ка лучше вы впереди, — сказал он. — Мы не хотим подавать вам дурной пример.

Инесса засмеялась.

Пройдя сотню шагов, Мара оглянулась и увидела две темные фигуры, которые, обнявшись, стояли у стены. Маре стало не по себе. Она взглянула на Стефано. Он шел, засунув руки в карманы плаща. Лицо его было в тени, только иногда поблескивали глаза.

Наконец он как будто заметил, что она идет рядом.

— Вам холодно? Я вижу, вы подняли воротник.

— Да, что-то прохладно стало.

— А я на работе так мучаюсь от жары, что мне даже приятно, когда холодно.

— Неужели?

— Вы знаете, как работают на стекольном заводе? — и он стал рассказывать.

Слушая его краем уха, Мара то и дело без всякой надобности оглядывалась на Марио и Инессу. Они шли, крепко обнявшись, потом остановились и долго целовались. На сей раз она все прекрасно видела, потому что они стояли у фонаря.

— ... и даже в самый разгар зимы мы вынуждены работать полуголыми. Особенно трудно работать у мехов. Но в конце концов начинаешь любить свою работу, даже если она тяжелая и вредная. Я, пожалуй, и не смог бы заниматься чем-нибудь другим.

— Мара, мы идем обратно, — услышала она голос Инессы.

Возвращаясь домой, Мара смутно чувствовала себя обманутой. Она не одобряла поведения подруги, которая, будучи невестой, позволяла другому парню целовать и обнимать себя, и в то же время завидовала Инессе, завидовала тому, что та лишена предрассудков.

Мара надеялась увидеть Стефано в будущее воскресенье, но на свидание Марио пришел один. Пока они были в Луна-парке, она не чувствовала себя лишней, наоборот, Марио очень любезно пригласил ее покататься на автомобиле, но потом она поняла, что должна оставить Инессу и Марио наедине. Домой она вернулась раньше обычного и весь вечер тосковала в одиночестве.

В следующее воскресенье Стефано извинился за то, что не пришел в прошлый раз. Ему пришлось уехать, потому что заболела мать. Все вместе они отправились в кино.

Когда подошло время расходиться, Стефано сказал:

— Я принес вам стихи, — и протянул Маре сложенный вчетверо листок бумаги.

Перед сном Мара прочла стихотворение, оно было напечатано на пишущей машинке синими буквами:

МОЕЙ МАТЕРИ

Мама,

ты знаешь, зачем я далеко:

чтобы работать,

чтобы не видеть ее —

ту, с кем мог я погибнуть.

Мама,

твой сын так силен —

может мехи раздувать,

выдувает стекло,

и усталость ему не знакома.

Но увидит ее, и сила уходит.

Мама,

пойми, и прости, и скажи:

лучше от дома вдали,

чем в объятьях неверной.

Верь мне,

я справлюсь с недугом,

снова окрепну и духом и телом,

и тогда я вернусь, став мужчиной.

Я вернусь —

обниму твою белую голову, мама![4]

Мара спрашивала себя, как она относится к Стефано. Ей нравился его пристальный взгляд, четкий профиль, спокойные движения. А вот его манера подолгу говорить и делать большие паузы ее раздражала.

В таком душевном состоянии пребывала она, когда в первых числах марта получила письмо от Бубе.

III

Стефано в новом двубортном костюме стоял, прислонившись к бело-красному полосатому шлагбауму. Увидев Мару, он бросил окурок и пошел ей навстречу.

— Простите, я, кажется, опоздала, — сказала Мара.

— О, пустяки!

— По правде говоря, я не хотела приходить.

— Почему? — удивился Стефано.

— Потому что это нехорошо. У меня есть жених... и вы тоже переписываетесь с девушкой...

— Ну, ладно, идемте, не будем же мы здесь говорить об этом, — сказал Стефано и приподнял шлагбаум, чтобы она могла пройти.

Платаны вдоль дороги стояли еще голые, как и тутовые деревья в поле перед виноградниками. Да и сами виноградники тоже были голые, и через них, словно •сквозь прозрачный экран, ясно было видно поле, а за ним другое, и еще, и еще, до самой тополевой рощи. На земле нежно зеленели едва появившиеся всходы пшеницы. Но однообразную пустоту пейзажа кое-где уже нарушали белые и розовые облачка.

Мара показала на них своему спутнику.

— Вон розовые — это персики, а белым цветет миндаль и яблони.

— Я в этом ничего не понимаю, — признался Стефано.

Теперь, когда Мара нарушила молчание, он счел своим долгом возобновить беседу.

— Почему вы мне так сказали?

— А разве надо объяснять? Вы и сами понимаете — нехорошо все это.

Стефано промолчал, потом сказал:

— Почему раньше вы не видели в этом ничего плохого, а сейчас вдруг... так говорите?

— Ну потому что раньше... я как-то не задумывалась. А еще вот вчера пришло письмо от моего жениха.

— А! Вот оно что, — сказал Стефано и добавил: — Должно быть, ваш жених узнал обо мне... и стал вас упрекать?

— Ничего он не может знать о том, что я делаю, мой жених. Знаете, где он? Во Франции.

— Во Франции? — удивился Стефано.

— Да, во Франции. Девять месяцев я ничего о нем не слыхала. А вот вчера наконец-то пришло письмо.

— Он там по службе? — спросил Стефано.

Мара не ответила. Она шла, опустив голову. Ей очень хотелось рассказать обо всем Стефано, как рассказывал он ей о себе. Наконец она решилась. Больше они не встретятся, но сейчас она расскажет ему обо всем. Слишком долго ей некому было излить душу.

— Слушайте, вы согласны, что нам не надо больше видеться?

— Если это вам действительно так неприятно...

— Не то что мне неприятно, а просто не надо этого. Значит, мы видимся с вами последний раз. Хорошо?

— Хорошо, — покорно ответил Стефано.

— Теперь мне легче будет рассказать вам... Присядем где-нибудь.

— Давайте здесь, на мостике.

Они уселись на парапете, и Мара начала свой рассказ.

— Мой жених сейчас во Франции, потому что ему пришлось скрыться. Его искали карабинеры. Только не подумайте чего плохого, тут дело политическое. Не помню, говорила я вам или нет, одним словом, мой жених был партизаном. Из-за этого мы с ним и познакомились. Он воевал в одном отряде с моим братом, а когда кончилась война, приехал познакомиться с нашей семьей. Так вот, в прошлом году он поселился в одном городе, неподалеку от Флоренции: он там вместе с несколькими товарищами организовал кооператив. Вот там-то все это и случилось... из-за чего ему пришлось уехать.

Стефано слушал внимательно, однако из скромности старался не задавать вопросов.

— В один прекрасный день он вдруг приезжает в Монтегуиди и начинает мне все рассказывать, (указывается, священник не пустил их в церковь, потому что у них на шее были красные платки. Парням не столько самим хотелось пойти к мессе, сколько составить компанию девушке... невесте одного из них. Подошел сержант... — Тут Мара почувствовала, что ей трудно продолжать, но желание излить душу оказалось сильнее. — Ребята стали объяснять ему, что священник не имеет права не пускать их в церковь, а сержант, конечно, за священника. Началась ссора. Под конец сержант вытащил револьвер и застрелил парня, который был с невестой.

— Как? — воскликнул Стефано.

— Вот так! Выстрелил и убил Умберто... Тогда другой парень тоже вытащил револьвер и убил сержанта. По-моему, это было справедливо. Сержант не имел права убивать человека.

— Значит, сержанта убил не ваш жених.

— Да, сержанта убил другой. Иван... подождите, это еще не все. На выстрел прибежал сын сержанта, узнать, что случилось. И тогда Бубе, мой жених... — Мара сделала над собой усилие и продолжала: — Вы понимаете, в таких случаях ничего не стоит потерять голову... У него на глазах убили друга... Одним словом, он погнался за сыном сержанта. — Она почувствовала, что должна рассказать все, ничего не утаивая. — Тот забежал в дом, Бубе за ним. На верхней площадке Бубе выстрелил и убил его. Представляете, какой ужас? Сразу трое убитых. Я никого не оправдываю, парни тоже могли сдержаться, и ничего бы не было, но главный виновник, конечно, сержант. Он и священник. Как вы думаете?

— Да, конечно... А что было потом?

— Мой жених пробыл там целый день. Они одели убитого товарища и устроили гражданскую панихиду в Народном доме. А когда вечером прибыл отряд карабинеров, Бубе пришлось скрыться, вернее, его заставили скрыться. Потому что сам он хотел явиться в полицейский участок. Ведь он не чувствовал себя виновным... им поневоле пришлось, не они же были зачинщиками. А партийный комитет приказал ему скрыться. Сперва Бубе приехал ко мне в Монтегуиди, потом я его проводила в Вольтерру. А уже оттуда Бубе уехал во Францию. И за все эго время он не мог мне ни строчки написать. Только вчера, я уже говорила, пришло одно письмо. Пишет, что чувствует себя хорошо, надеется скоро вернуться... Да мне это все говорят — скоро, наверно, объявят амнистию. А пока он на чужбине, а я... знаете, как мне одиноко? Не с кем слова сказать... Потому что, помимо всего прочего, такие вещи надо держать в секрете.

Стефано закурил, несколько раз затянулся, наконец сказал:

— Я сразу понял, что с вами что-то неладно. Вы не по годам серьезная, это тоже заметно. Я еще тогда подумал: эта девушка что-то таит в душе. Даже хотел спросить, что с вами, да все не решался.

— Видите, я ни капельки не счастливее вас.

— Да. Может, поэтому нас и потянуло друг к другу. Мы, наверно, невольно почувствовали, что у нас похожие судьбы.

— Может, и так, — согласилась Мара.

— Что ж тогда плохого, если мы встречаемся? По крайней мере поддержим друг друга, вы — меня, я — вас.

— Нет, Стефано, — она впервые назвала его по имени. — Мы уже решили, что видимся в последний раз.

— Пусть так, — сказал Стефано, — но если уж мы действительно не увидимся больше, позвольте мне тоже сказать вам кое-что. — Он встал и подошел к ней ближе. — Мара, я очень жалею, что не встретил вас раньше.

Девушка опустила глаза и стала смотреть в землю.

— Когда раньше?

— Когда вы были свободны. — И добавил: — Мара, ответьте мне только на один вопрос: если бы ваше сердце было свободно, мог бы я вам понравиться? — Она кивнула головой. — Нет, ответьте мне, глядя прямо в глаза. — Мара машинально подняла глаза и сказала:

— Да.

— Спасибо, Мара. Это слабое утешение, но все равно мне приятно думать, что, если бы мы познакомились при других обстоятельствах, вы тоже смогли бы меня полюбить. Потому что я сразу полюбил вас.

Мара отвела взгляд от смуглого, взволнованного лица Стефано и стала смотреть на дорогу и на скалистый обрыв, по другую сторону потока. Теперь, спустя много месяцев, она снова почувствовала томительную сладость любовного признания. Сейчас она была благодарна Стефано за его слова.

Сколько прошло времени? Погас над обрывом желтый кует дрока. Мара поняла, что наступает вечер.

— Пойдемте, — сказала она, не глядя на него.

Назад они возвращались медленно. Только очутившись в Поджибонси, среди ярких огней, темных массивов домов, и услышав, отдаленный шум, доносившийся из Луна-парка, они осмелились снова посмотреть друг другу в лицо. Словно сговорившись, они беседовали о посторонних вещах. Но когда подошло время уходить, Стефано спросил:

— Вы правда не хотите, чтобы мы виделись?

— Стефано, постарайтесь меня понять...

— Да, я понимаю вас, Мара, — и он крепко пожал ей руку.

Она не сказала ему больше ни слова.

Так, даже не попрощавшись, они расстались.

В апреле Мара получила еще одно письмо от Бубе. На сей раз его привез отец: он приехал в воскресенье и пробыл с дочерью до вечера.

Письмо дочти слово в слово повторяло предыдущее, но в нем был намек на предстоящие выборы и на амнистию, которая должна быть объявлена сразу после них.

— Когда у нас выборы?

— Второго июня, — ответил отец. — Мы наверняка победим. Уже по первым выборам, в местные органы, видно, что народ с нами.

Он больше чем когда-либо был захвачен политической деятельностью. Мара спросила у него о матери. Мать чувствовала себя неважно, все время мучилась от какой-то болезни, но от какой именно, отец не знал.

Они пошли погулять по обсаженной деревьями дороге. Окрестности имели уже совсем другой вид. Шпалеры винограда превратились в живую изгородь, отделявшую друг от друга длинные узкие полосы засеянной земли, которую покрывала сочная зелень хлебов.

Отец шел, держа руки в карманах, и насвистывал. У него в петличке виднелся значок коммунистической партии, а рядом маленькая голубая ленточка, окаймленная черным кантом с бронзовой звездочкой посредине. Мара спросила его, что это такое.

— Значок, который дают отцу погибшего партизана, награжденного бронзовой медалью. — И отец снова принялся насвистывать.

Они подошли к мостику. Здесь поток суживался, протекая между высокими берегами. От нечего делать Мара вскарабкалась наверх, нарвать цветов. Отец ждал ее на дороге и курил.

Они вернулись в Поджибонси перед самым отходом поезда и прошли в зал ожидания — большую, тускло освещенную комнату.

— Ты поедешь из Колле домой? — спросила Мара.

— Нет, слишком поздно, зачем тащиться туда на ночь глядя? Пока не налажено регулярное сообщение, прямо беда.

Наконец прибыл поезд.

Остаток вечера Мара провела, гуляя по центральной улице. Когда она накрывала на стол, хозяйский сын спросил:

— Отдали Маре письмо?

— Ах, да! — воскликнула его сестра. — Мара, тебе письмо, я совсем забыла!

Адрес был напечатан на машинке. Мара узнала синий шрифт и поспешно сунула письмо в карман передника.

Она распечатала его, когда легла в постель. В нем лежал всего лишь один листок папиросной бумаги, на котором было напечатано стихотворение:

Мара,

смелая Мара,

молча несущая горе,

если б мы встретились раньше,

тебе бы я отдал сердце,

жаркий его огонь.

Но ты невеста другого,

я признаньем тебя не встревожу,

я с мечтой попрощаюсь молча,

Мара моя, прощай!

Под ним не было даже подписи, и Мара, ожидавшая настоящего письма, почувствовала себя разочарованной. Она перечитала письмо Бубе, оно тоже ничего не говорило ее душе. «Неужели так и пройдет моя молодость, без любви?» Месяц тому назад Маре исполнилось семнадцать, ей казалось, что лучшая часть ее жизни уже позади.

В следующее воскресенье за ней зашла Инесса. Она больше не встречалась с Марио и с обычной откровенностью объяснила подруге причину разрыва. Марио стал слишком настойчив, не довольствовался одними поцелуями, а ничего другого она ему не позволяла.

— Не думай, будто я такая уж недотрога. Но Марио, знаешь, какой тип! Сразу начнет хвастать перед приятелями: мол, я от нее добился всего, чего хотел.

Девушки пошли в кино. Инессе было скучно, и она сказала:

— Вот видишь, плохо без парня.

Гуляя по главной улице, они заметили Стефано. Он шел по другой стороне и не видел их. Инесса окликнула его, а Мара не стала ей мешать.

Здороваясь с Марой, Стефано очень растерялся. К счастью, с Марой была Инесса. Она сказала, что они ходили в кино, что она помирает со скуки, и спросила, не видел ли он Марио.

— Не видел, ответил Стефано. — В будние дни я работаю и никого не вижу, а по воскресеньям обычно езжу домой.

— Если ты его увидишь, передай от моего имени, что он порядочная свинья и уж теперь я ему не прощу. Да, но вам, должно быть, хочется побыть наедине? Привет! — сказала она, подмигнув Маре.

Некоторое время Стефано и Мара стояли молча.

— Значит... вы помирились с невестой?

— Нет, почему? — удивился Стефано.

— Но раз вы каждое воскресенье ездите домой...

— Езжу, потому что иначе не знаю, куда себя девать.

— И я тоже не знаю, куда себя девать по воскресеньям, — призналась Мара.

— Вы сами не захотели, чтобы мы встречались, — упрекнул ее Стефано.

Мара ничего не ответила. Потом, помолчав, спросила:

— Своей невесте вы тоже писали стихи?

— Нет, ей я не писал... она бы не поняла. Знаете, единственное, что меня привлекало в моей невесте, это внешность. А так у нас с ней ничего общего не было. А вот с вами, Мара, совсем другое дело. Я сразу почувствовал — у нас души прямо как близнецы.

— А внешность моя... вам тоже нравится?

Стефано подумал, прежде чем ответить.

— Внешность — зеркало души, — сказал он наконец. — Ведь не бывает так, чтобы душа — сама по себе, а внешность — сама по себе. Моя невеста красива, но вульгарна, а у вас одухотворенная красота. Ваш взгляд, выражение лица, ваши движения полны грации. Я прямо как зачарованный, когда смотрю на вас. Не будьте такой жестокой, не отнимайте у меня единственную радость видеть вас, слышать ваш голос...

Мару ошеломило его красноречие, но она уже не испытывала такого волнения, как в первый раз, когда Стефано в простых словах сказал ей о своей любви. И все же она почувствовала, что больше не может обходиться без него, и, расставаясь, пообещала встретиться с ним в следующее воскресенье.

Так они снова стали видеться. Каждый раз Мара шла на свидание полная надежд, и каждый раз поведение Стефано оставляло ее разочарованной. Стефано много говорил о политике, но не так, как ее отец. Он говорил, что стал коммунистом, когда был солдатом, — после того как прочитал роман «Звезды смотрят вниз». Он дал его Маре, но девушка, привыкшая читать лишь иллюстрированные журналы, ничего не поняла и через два-три дня бросила книгу.

Стефано все говорил и говорил, а потом подолгу молчал, думая неизвестно о чем. И если длинные разговоры надоедали Маре, то большие паузы пугали ее. Однако вечером, возвратившись домой, она подолгу смотрела на ярко освещенные огромные окна фабрики, хотя знала, что это вовсе не стекольный завод.

В мае отец приехал за ней и отвез домой. Матери должны были делать операцию язвы желудка.

Операция прошла удачно, но мать поправлялась медленно. Мара и отец питались в доме секретаря комитета, девушка и спала там, а отцу приходилось ночевать у себя в рабочей комнате. Виничо остался в Монтегуиди у тетки.

Избирательная кампания была в полном разгаре. Отцу не всегда даже удавалось заглянуть в больницу. Каждый вечер устраивались митинги, и Мара, проходя мимо, нередко останавливалась послушать оратора. Если говорил коммунист или социалист, на площади собиралось много народу. На выступления христианских демократов никто не ходил. А когда в один из последних вечеров рискнул выступить перед публикой монархист, ему даже не дали говорить.

Неожиданно стало известно, что объявлена амнистия. Мара узнала об этом от одной женщины, ее муж сидел за спекуляцию продуктами. Чтобы поскорее узнать все подробности, Мара пошла в комитет, но отец поехал по избирательному округу и секретарь тоже. Ей удалось поговорить с отцом только на следующее утро.

— Ну и амнистия, просто чудо, а не амнистия! — раздраженно говорил отец. — Все фашисты на волю выйдут, все до одного, а с ними и те, кто разбогател за счет голодного люда.

— А Бубе?

— Бубе — партизан, а эта амнистия не для партизан.

— Значит, Бубе никогда уже не сможет вернуться? — в отчаянии воскликнула Мара.

— Вернется, вернется. Можешь не сомневаться, вернется. Вот возьмем власть...

— Значит, если вы победите на выборах, Бубе сможет вернуться?

— При чем тут выборы? Где это видано, чтобы коммунизм побеждал при помощи избирательного бюллетеня? Коммунизм побеждает только после революции. Если бы мы все воображали, что можно взять власть при помощи выборов, разве произошел бы раскол в Ливорно? В то время я был мальчишкой, но прекрасно помню, что говорили наши руководители. Они говорили, что власть можно завоевать только одним путем — революцией, а не избирательными бюллетенями.

Наступил день выборов, потом ждали результатов голосования, а когда узнали о победе республики, началось праздничное шествие. Мара смотрела на него из окна больницы. Мать тоже встала с постели взглянуть на него. Потом было официальное провозглашение республики и вечером на площади собралась громадная толпа: пришли крестьяне со всей округи. Оркестр исполнил «Гимн Мамели» и «Гимн Гарибальди». Мара, захваченная общим порывом, хлопала в ладоши и пела. Отец снова был веселым, говорил, что о случае в Сан-Донато давно уже забыли и Бубе свободно может вернуться.

Как раз в тот день пришло письмо. Бубе тоже надеялся, что скоро сможет вернуться. И Мара внушила себе, что так оно и есть — Бубе скоро вернется и они смогут пожениться.

Но эта перспектива уже не радовала ее так, как прежде. Здесь, в Колле, и потом, когда мать вышла из больницы и они вернулись домой, Мара удивлялась тому, что думает о Стефано гораздо чаще, чем в свое время думала о Бубе. О Бубе она теперь вообще не думала, кроме тех случаев, когда отец или кто-нибудь другой вспоминал о нем. А Стефано, напротив, постоянно присутствовал в ее мыслях. Даже, пожалуй, не столько он сам, сколько вечера и воскресенья, проведенные вместе в Поджибонси. Хорошее это было время. Она вздыхала, вспоминая аллею вдоль железной дороги, обсаженную деревьями, кинотеатр, Луна-парк, главную улицу в ночные часы и громадные, залитые светом окна фабрики.

Она не смогла известить Стефано о своем отъезде и теперь подумывала, не послать ли ему письмо. Конечно, если бы она знала адрес, она бы так и сделала. Правда, можно было передать письмо через Инессу, но ей не хотелось посвящать в это дело подругу. Та могла подумать, будто у нее со Стефано бог знает какие отношения. На самом же деле между ними ничего не было. Он даже ни разу не прикоснулся к ней. Были только разговоры, его взволнованное признание в любви и слова о том, как он жалеет, что не встретил ее раньше. Теперь, когда Мара не сомневалась в возвращении Бубе, она тоже жалела, что не встретила Стефано раньше.

Мать поправлялась, медленно правда, но поправлялась. Последнее время хозяйство целиком лежало на Маре. Она делала все по дому и работала на огороде. Здесь, в Монтегуиди, работы было, пожалуй, больше, чем в Поджибонси. А если и выдавалась свободная минута, Мара не знала, куда себя девать.

Местные новости больше ее не интересовали. Встречая Лилиану под руку с Мауро (три месяца назад они обручились), Мара не только не испытывала досады, но искренне жалела парня, который очутился в лапах у этой ведьмы.

— Кастеллуччи! — окликнул однажды Мару почтальон.

Мара побежала, взяла письмо. Оно было адресовано ей. По почерку она поняла, что письмо не от Бубе. Что, если от Стефано? У нее забилось сердце. Оказалось, что письмо вовсе не от Стефано, а от хозяйки из Поджибонси. Она сообщала, что вынуждена была взять на ее место другую женщину, но Мара, если захочет, может вернуться в любой момент.

Неожиданно пришла повестка от судьи в Колле. Мара отправилась туда вместе с отцом. Судья сказал, что ему поручили допросить ее от имени суда присяжных Флоренции, ведущего следствие по делу Ивана Баллерини и Артуро Каппеллини. Ее спросили, подтверждает ли она свои свидетельские показания, данные полиции. Она подтвердила, и ее отпустили.

Во всем этом деле Мара ничего, не поняла, но отец забеспокоился. Он позвонил в Вольтерру, и Лидори сообщил, что в Милане арестовали Ивана Баллерини и теперь во Флоренции ведется следствие... Значит, амнистия не аннулировала случая в Сан-Донато. А между тем фашистские преступники, осужденные на тридцать лет, выпущены на свободу! В течение нескольких дней отец возмущался всем этим, и Мара опять пребывала в неизвестности. Теперь она снова думала о Бубе о себе, о своей горькой участи. Ей было семнадцать с половиной лет, и ее молодость проходила напрасно. Мара сетовала на судьбу, связавшую ее с человеком, которого она, может быть, никогда больше не увидит.

Однажды утром Мару позвали. Голос был знакомый, но она не сразу смогла вспомнить, кому он принадлежит. Оказалось, это была Инесса. Они крепко обнялись.

— Какими судьбами?

— Я уехала из Поджибонси насовсем, — ответила Инесса.

Она ушла от своей хозяйки и не собиралась искать другое место, так как скоро должна была выйти замуж. Потом Мара спросила ее о Марио, но это был только предлог, чтобы завести разговор о Стефано.

Инесса нахмурилась.

— Ты ничего не разболтала?

— О чем я могла разболтать?

— Ты не рассказывала, что видела меня в Поджибонси с парнем?

— Да нет, что ты! Никому я ничего не говорила.

— Хотела бы я знать, кто это натрепался.

И она рассказала, что слух дошел до жениха, а тот устроил ей страшную сцену.

— Конечно, я все отрицала, даже поклялась ему. Ведь если приподнять от земли один каблук, клятва недействительна.

— Тебя там никто из наших не видел?

— Из наших... нет... Правда, однажды вечером, как раз когда мы гуляли с Марио, нам навстречу попался Карлино, знаешь, маклер из Вольтерры?

— Ну так ясно, это его работа. Мерзкий тип, такой мерзкий, ты даже не представляешь. Я на своем опыте убедилась.

Видя, что Инесса и не думает говорить о Стефано, Мара решила сама спросить о нем.

— Да, я его видела, даже разговаривала с ним. Он спрашивал о тебе.

— Ты ему объяснила, почему мне вдруг пришлось уехать?

— Конечно, объяснила. Слушай, Мара, теперь, когда все уже позади, ты можешь сказать мне правду? Что у тебя было со Стефано?

— Ничего.

— Брось. Ну, признайся.

— Да ничего, ей-богу. Он, правда, признался мне в любви, но даже пальцем до меня не дотронулся.

— А ты?

— Я тоже сказала ему... что он мне нравится.

— Ну, Мара, я тебя не понимаю! Если он тебе нравится, чего же ты ждешь?

— Я же обручена.

— Глупости! Твоего жениха и в Италии-то нет. Поди ищи, где он там. А ты отнимаешь у себя даже такое маленькое удовольствие, как пройтись с парнем. Сама ведь говоришь, Стефано тебе нравится. Возьми да пошли к черту своего жениха и крути с этим.

— Не могу.

— Да почему?

— Инесса, моему жениху пришлось скрыться за границу из-за одного политического дела. Когда-нибудь я тебе все расскажу. Только уговор — никому ни слова. Представляешь, в каком он там состоянии? Один, на чужбине... У него сейчас одно утешение, что я его жду. Как же можно его обмануть? Представь себе, вдруг он вернется и узнает, что я помолвлена или, еще хуже, вышла замуж за другого? Каково ему будет?

— Кого ты в конце концов любишь, жениха или Стефано?

— Не знаю, — печально ответила Мара. — Да и разве можно сравнивать? Одного я не вижу больше года, а другой здесь, под боком, и я с ним все время виделась.

Инесса покачала головой.

— Слишком ты мрачно на все смотришь. Если тебе нравится Стефано, почему тебе с ним не встречаться? А когда появится твой знаменитый жених, у тебя всегда будет время выбрать. Я, например, всю жизнь мечтала, чтобы за мной ухаживали сразу двое.

— Разве у тебя так не бывало? — сказала Мара с улыбкой. — Взять хотя бы твоего жениха и Марио.

— Знаю я, как он за мной ухаживал, этот Марио! Хотел поразвлечься, и больше ничего. Когда мы в последний раз виделись, я такую глупость сделала!.. Согласилась пойти с ним в лес... Посмотрела бы ты, какая у нас там борьба была. Он мне юбку порвал, трусики... А своего все-таки не добился.

— А Стефано, наоборот, всегда такой почтительный.

— Потому что он любит тебя по-настоящему, а не так, как этот Марио, — с грустью сказала Инесса.

Мара получила еще два письма от Бубе. Они пришли почти одновременно. На этот раз письма были не такими бодрыми, скорее наоборот. Во втором письме он даже писал, что теперь уже не надеется вернуться в Италию. «Придется тебе ко мне приехать. Хочу разузнать, как это сделать. Я уже говорил с товарищами...»

Нет, только не это. Она ни за что не согласится ехать во Францию. Если он действительно не сможет вернуться в Италию, значит...

Когда мать окончательно поправилась, Мара написала хозяйке о своем решении вернуться в Поджибонси.

IV

Мара встретила его сразу же, в один из первых вечеров. Должно быть, Стефано только что вышел с завода: на. нем был рабочий комбинезон, и он казался усталым. Секунду Стефано смотрел на Мару, словно не узнавая ее, потом лицо его просияло.

— Откуда вы? — спросил он.

— Я вернулась, — ответила она.

— Когда?

— В понедельник.

— И как раньше... служите в той семье?

— Да, а вы... все на стекольном заводе?

Стефано кивнул. Он подождал ее возле молочной лавки и проводил почти до самого дома.

— Вы рады, что я вернулась?

— И вы еще спрашиваете?

— Я тоже рада.

— Мара... — начал было Стефано, но она его перебила:

— Мне пора.

Сейчас ей было достаточно и того, что она его увидела.

Они встретились в воскресенье, после полудня, и, как всегда, пошли гулять по дороге.

Платаны уже роняли листья, виноградники в полях порыжели. Свежевспаханная земля была черной и жирно лоснилась.

— В прошлый раз я не находил слов... — начал Стефано. — Я уже не надеялся вас увидеть.

— Держу пари, вы даже забыли о моем существовании.

— Наоборот, — серьезно ответил Стефано, — все эти месяцы я только о вас и думал. Мара, послушайте меня, то, что я сказал вам тогда, правда. Это не прихоть. Я старался побороть свое чувство, но не смог. Не могу я изгнать вас из сердца.

— Я тоже старалась забыть вас. И не вышло, — призналась она.

Они подошли к мостику.

— Вы помните это место? — спросил Стефано.

Мара кивнула.

— Здесь я сказал, что люблю вас. — Стефано хотелось лишний раз подчеркнуть свою честность. — Я вам это сказал, потому что мы решили больше не встречаться, а так бы я никогда себе не позволил. Но, видите, судьба решила иначе. Мара, не надо противиться судьбе, — добавил он пылко.

— Что же нам делать? — тихо спросила Мара. Казалось, она задает вопрос не столько ему, сколько себе самой.

— Подчиниться судьбе. Мы любим друг друга, а значит...

— Моя судьба совсем другая, — сказала Мара, — я дала слово и должна его сдержать.

— Но мы любим друг друга. — Он наклонился к ней.

— Не надо, Стефано, не надо, — повторила она, но уже без прежней уверенности. Потом Мара позволила себя поцеловать. Сначала она ощутила только прикосновение его губ, потом возникло какое-то неясное чувство, нежное и сладкое.

Она отстранилась от Стефано и открыла глаза.

— Нехорошо, — сказала она.

— Нет, хорошо, Мара, любовь моя. — Стефано снова наклонился, но она отвернулась, чтобы он не смог ее поцеловать. Его щека касалась ее щеки, пальцы переплетались.

— Стефано, не надо.

— Но ты же меня любишь.

— Все равно нельзя.

— Мара, послушай...

— Я никогда не должна была тебя слушать.

Она говорила, а он тем временем обнимал ее за

талию, гладил руку, целовал в щеку.

— Не надо, Стефано.

— Я сделал все, чтобы сдержать себя, Мара, а теперь не могу.

— Не надо, не надо...

— Не отталкивай меня, позволь мне хоть один час любить тебя. Я прошу один только час. А потом, если захочешь, ты никогда меня больше не увидишь.

— Нет, потом будет еще хуже. Пусти меня. Я и так уж чересчур влюбилась, а если ты меня еще поцелуешь...

— Разве я виноват, что люблю тебя?

Слова сопровождались ласками и объятиями, пока, наконец, Мара не позволила себя поцеловать.

Назад они возвращались, держась за руки. Взглянув друг на друга, они снова опускали глаза и смотрели на листья, на ветки и на лохматые желтые шарики, которыми был усыпан асфальт. Мара ни о чем не думала, переполненная сладостным ощущением, которое рождалось от его прикосновений и взглядов. Но когда они очутились в городе, к ней вернулось сознание, что она не смеет отдаваться этому чувству.

— Стефано, не надо было...

— Почему? Мы ведь любим друг друга. Зачем скрывать правду от самих себя? Мы любим друг друга, Мара, разве это не так?

— Так.

— Почему же тогда нам не быть вместе? Почему нам не обручиться? Что нам мешает?

— Я обручена с другим, Стефано.

— Но ты же любишь меня. Порви с ним...

— Не могу.

— Почему? Ты прости, но ведь это нетрудно. Напиши ему, что ты ошиблась, что у тебя нет к нему никакого чувства.

— Нет, Стефано, не могу я с ним так поступить. Будь он здесь, я бы, может, и смогла это сделать, но он далеко, он один-одинешенек, живет, как отверженный. А если еще я напишу ему, что больше не хочу его знать? Ведь это — доконать его. Как же я могу?

— Ну скажи ему, когда он вернется.

— Может, он даже никогда не вернется.

— Как? — воскликнул пораженный Стефано.

— А вот так. Амнистию, правда, объявили, только ему от этого не легче. Во Флоренции уже готовится суд. Его осудят бог знает на сколько лет, и он не сможет больше вернуться.

— Но ведь его могут и оправдать.

Мара покачала головой.

— Нет, как я говорю, так и будет. Сам подумай, раз ему от партии не велят являться на суд, значит они уже знают, что осудят. А я сама слышала: кто по доброй воле не является на суд, тем еще больше сроку дают.

— Конечно, он себе здорово портит, что не является в суд, — заметил Стефано.

— Теперь уже вроде он и сам это понял. В последнем письме даже просит меня приехать к нему во Францию.

Стефано испугался.

— И ты поедешь?

— Нет, я уже написала, что не могу. И поехать к нему не могу и бросить его не могу. Прямо не знаю, что делать.

Помолчав, Стефано сказал:

— Я понимаю, Мара, тебя совесть мучает. Но оставь ты мне хоть каплю надежды!

Когда совсем стемнело, они пошли вдоль железной дороги. Стефано шел молча на некотором расстоянии от нее. Мара сама взяла его под руку.

— Ты сердишься на меня?

— Сержусь на тебя? Нет, уж если и сержусь, то на самого себя. Я был эгоистом, Мара, я не подумал о тебе, о том, в какое я тебя ставлю положение... — Он не кончил фразу. — Нет, теперь я буду поступать так, как ты скажешь. Я и пальцем к тебе не прикоснусь, если ты не захочешь. Знаешь что? Если ты скажешь, чтобы мы больше не виделись, я брошу работу и уеду в другой город. Зачем сердце твое понапрасну растравлять? Я хочу только, чтобы тебе было хорошо. Скажи, что мне сделать, чтобы тебе было хорошо? Я послушаюсь.

— Поцелуй меня.

Удивленный Стефано поцеловал ее, но без прежнего пыла.

— Поцелуй меня еще. Обними меня, ни о чем я не хочу больше думать. — Она порывисто отстранилась от него и пристально посмотрела ему в глаза. — Стефано! Даже если у нашей любви нет никакого завтра... мне все равно.

Стефано хотел что-то сказать, но Мара не дала ему. Весь остаток вечера он обнимал ее, и они ни о чем больше не говорили.

Дни стали короче. Теперь с четырех часов, когда они обычно встречались, им не приходилось долго ждать, пока стемнеет. Фонари попадались редко, прохожие почти не встречались. Другие парочки тоже стремились уединиться.

Хорошо было вместе ходить в кино. Они держались за руки, прижавшись ДРУГ к другу, и время от времени отрывались от экрана, чтобы посмотреть друг другу в глаза или шепнуть что-нибудь ласковое. После сеансов шли гулять и, укрывшись за штабелями шпал, обнимались и целовались.

Мара только и жила этими встречами. Она начинала считать дни уже с понедельника. Вечером, ложась спать, смотрела на светящийся призрак фабрики и думала о том, что еще один день прошел.

Каждый раз, когда она шла к Стефано, ее охватывал трепет, словно это было их первое свидание. А увидев его издали, она чувствовала, что у нее все замирает внутри.

Маре было так хорошо, когда он ее обнимал, так приятно было чувствовать, как напрягаются его сильные бицепсы, и она молча прижималась к нему, глядя на желтоватый свет уличных фонарей, утопающих в тумане, или на красный глазок светофора, отчетливо выделявшийся в темноте.

Это была любовь. От нее истомлялось тело и согревалось сердце. Маре не нужны были длинные разговоры, с нее вполне хватало того бессвязного шепота, который понятен только влюбленным. Ее даже раздражало, когда Стефано нарушал очарование своими разговорами. Она не хотела возвращаться к действительности.

— Мара, я хочу тебя спросить.

— Не надо, не спрашивай меня ни о чем.

— Ты не получала больше писем от Бубе?

— Зачем ты мне напоминаешь о нем?

— Нам нужно решить, Мара.

— Зачем? — она крепко обняла его, чтобы помешать ему говорить.

Но он высвободился.

— Мара, мы должны решить.

— Стефано, зачем ты меня мучаешь? Мне так хорошо...

— Но надо же подумать о будущем.

— Зачем? Нам ведь так хорошо сейчас. Пусть у нас будет как в той картине, помнишь, «Любовь без будущего»? Давай радоваться настоящему, а о будущем не думать. О Стефано, клянусь тебе, никогда я не была такая счастливая, как с тобой. Зачем ты смущаешь мое счастье, говоришь о неприятном?

— Если ты со мной счастлива, почему нам не обручиться? Или даже не пожениться?

— О Стефано, это было бы слишком хорошо.

— Да кто же нам мешает?

— Не знаю, но мне страшно подумать, что такое счастье может быть всегда, всю жизнь. И страшно, что все вдруг кончится. Не хочу думать о завтрашнем дне, Стефано, не хочу ничего загадывать. Ты меня обнимаешь, и я счастлива и не хочу ни о чем думать.

Но ему было мало счастливых минут, проведенных с ней. С эгоизмом мужчины, которому гораздо важнее его право на обладание возлюбленной, чем счастье взаимной любви, он старался добиться уверенности, что Мара будет принадлежать ему всегда. Поэтому он все время уговаривал ее порвать с Бубе и связать свою жизнь с ним.

— Ты боишься, что родители не согласятся?

— Нет, не поэтому. Наоборот, мать будет рада, если я расстанусь с Бубе. Отцу, пожалуй, это не понравится, но я всегда поступала по-своему.

— Так почему же ты не хочешь?

— Разве мы не можем встречаться, как раньше?

— Нет, Мара. Я... хочу жениться на тебе. Мы могли бы пожениться хоть сейчас. На те деньги, которые я трачу на пансион, мы бы вполне прожили вдвоем. Найдем себе комнату с кухней...

Но чем красочней Стефано расписывал их будущую супружескую жизнь, тем равнодушнее становилась Мара. Брак, комната с кухней, дети... Почему-то все это ее не прельщало. Это могло показаться странным, но это было именно так.

И еще кое-что ей не нравилось в Стефано. Например, она настаивала на встречах не только по воскресеньям, но и в будние дни. Он кончал работу в шесть, а Мара как раз в это время ходила за молоком и свободно могла бы задержаться на часок. Они вполне успели бы пройтись вдоль железной дороги. Но Стефано непременно надо было домой, помыться и переодеться.

— Не могу я идти грязным, — говорил он.

А потом ему нужно было читать, учиться.

— Когда же мне учиться, если не вечером? Ведь я дошел только до второго класса техучилища.

Отбирая книги для чтения, он обращался за советом к учителю, который тоже был коммунистом.

— Если мы, рабочие, не будем учиться, мы никогда ничего не добьемся, — говорил Стефано. — У нас многие проглядят «Униту», и хватит, даже «Тоскана нуова» не читают. Я не из таких. Я хочу быть сознательным рабочим.

Кроме того, он продолжал писать, ободренный тем, что его рассказ был отмечен в числе лучших на конкурсе и напечатан в «Тоскана нуова».

— Я стараюсь понять жизнь, — часто говорил он.

— Да чего в ней понимать?

— Все. Все надо понять, ведь мы невежды. Вот, например, Джилиоли, учитель... благодаря ему мне стало понятно, какой я неуч. Конечно, я не мечтаю сравняться с Джилиоли. Но если человеку не удалось кончить школу, это еще не значит, что он навсегда должен остаться неучем.

Стефано с увлечением рассказывал Маре о своей учебе, о прочитанных книжках, а ей хотелось только одного — чтобы он ее обнял.

— Я не знаю твоего друга учителя, но, должно быть, он противный тип, — сказала она однажды в порыве ревности.

— Опомнись, что ты говоришь? — воскликнул ошеломленный Стефано.

— Да, да, противный, и могу десять раз повторить. Держу пари, он коротышка, урод и еще носит очки. Раз он учитель, значит носит.

— Ну и что же? Зато он образованный человек... а я жалкий неуч.

— Но ты красивый, и у тебя вот какие мускулы.

— При моей работе волей-неволей нарастишь мускулы.

— А при его работе волей-неволей будешь образованным. Уж если он пошел в учителя... Осел ведь не может быть учителем. — И она засмеялась.

Как-то вечером они заговорили о Марио.

— Вот уж не понимаю, — сказал Стефано, — коммунист, а не брезгует спекулировать на черном рынке. Есть ли у него совесть, спрашивается? И, думаешь, он один такой? Есть парни, даже обрученные, а чуть не в открытую живут с замужними женщинами. И еще мне не нравится, как они относятся к родителям. Вот взять, например, семью, где я живу. Сын работает вместе со мной на стекольном заводе. И уж я-то знаю, сколько он получает. А домой не приносит ни чентезимо[5]. Мать, бедная женщина, с ног падает от усталости, а он проматывает весь свой заработок. С тех пор как я у них живу, он сшил себе четыре костюма.

Подобные разговоры должны были бы внушить Маре доверие. Парень с такими серьезными взглядами на жизнь наверняка должен стать хорошим мужем. Но в этой роли она никак не могла себе его представить.

Однажды, когда Стефано особенно настаивал на женитьбе, Мара перебила его:

— Я еще слишком молодая, чтобы думать о замужестве.

И в самом деле, мысль о замужестве привлекала ее, пожалуй, меньше всего. «Пока молодая, надо хоть погулять», — вот о чем она думала про себя.

На рождество Мара поехала домой: у нее было прекрасное настроение. Но по тревожным (хотя и по-разному) взглядам отца и матери она поняла: они знают или, во всяком случае, подозревают.

Однако она решила ничего не говорить. Вся прелесть их отношений со Стефано заключалась в том, что о них никто не знал. Даже Инессе она ничего не сказала. Вернее, солгала ей. Когда Инесса спросила о Стефано, Мара ответила, что она его больше не видела.

— А Марио? — спросила подруга.

— И его я тоже не видела.

Инесса вздохнула.

— Эх, придется мне выкинуть из головы всех этих парней... Через месяц замуж выхожу.

Ни мать, ни отец не решались задавать Маре вопросов, но видно было: им этого очень хочется. Когда отцу удалось на минуту остаться с ней наедине, он спросил, нет ли новостей от Бубе.

— Все по-прежнему, — ответила Мара.

— Бедный мальчик, как подумаю, что он один на чужбине, — сказал отец мелодраматическим тоном. — Он мне уже словно родной сын.

— Не хочешь ли ты, чтобы я поехала к нему во Францию?

— Нет, нет, — поспешно ответил отец, — просто я надеюсь, что он скоро вернется...

На крещение она снова поехала домой, тем более что Стефано тоже ездил навестить своих. Если бы в Поджибонси ей пришлось провести праздники без него, она умерла бы с тоски.

В одно из воскресений Мара уже собралась идти на свидание, как вдруг услышала звонок. Она пошла открывать дверь и остолбенела от удивления. На пороге стоял отец.

Она сразу почувствовала неладное.

— Что случилось? Как мама?

— Ничего, дочка, ничего, — ответил отец и поцеловал ее, — все в порядке. Просто... сегодня воскресенье, ну я и решил приехать навестить тебя.., В доме кто есть?

— Нет, — ответила Мара.

— Тогда, пожалуй, я пройду к тебе в комнату там нам удобнее будет поговорить.

Поднимаясь вслед за Марой по лестнице, он тяжело дышал и отдувался.

— Черт подери, ну и лестницы в этом доме! — ворчал он; потом стал возмущаться крохотной каморкой, в которой живет дочь. — Разве можно жить в такой конуре?

— Но мне здесь очень хорошо, папа, очень удобно, и ванная рядом.

Отец сел на кровать. Мара стояла и ждала, когда же он, наконец, расскажет об истинной причине своего приезда.

— Мара, надо тебе возвращаться домой.

— Значит, мама все-таки больна?

— Мама тут ни при чем. Тебе надо вернуться из-за Бубе.

— Из-за Бубе? — Ее воображение стало лихорадочно рисовать самые невероятные картины. Случилось что-то неладное. Недомолвки отца говорили об этом яснее слов.

— Его арестовали, — сказал отец, не глядя на Мару.

— Как? — У нее вдруг мелькнула мысль, не натворил ли Бубе чего-нибудь и там. — За что? Что он сделал?

Отец удивленно взглянул на нее.

— Да ничего не сделал. Это все из-за той истории. Его арестовали на границе.

— Он пробовал вернуться в Италию?

— Нет, его выгнали. Вместе с доброй сотней других коммунистов. Во Франции победила реакция. Ну вот новое правительство и решило выгнать итальянских коммунистов. Бубе арестовали на границе. Кто знает, может быть, сейчас он уже во Флоренции.

Улица была пустынна. Только на самой горе подметальщик толкал перед собой тележку с мусором, а внизу, на другом конце улицы, кельнер небольшого кафе поднимал жалюзи.

«Должно быть, еще совсем рано», — подумала Мара. Она проснулась по будильнику, стоявшему в кухне, но не была уверена, правильно ли он показывает время.

Словно отвечая на ее мысли, загудела фабричная сирена. Значит, сейчас уже семь часов. К этому времени отец велел ей быть готовой.

А может, она просто не поняла его? Когда она разговаривала с отцом по телефону, было плохо слышно, голос его пропадал, то и дело вмешивалась телефонистка, гнусаво повторявшая: «Алло, алло». Нет, все-таки она была уверена, что по крайней мере час она расслышала правильно.

Она вышла на улицу, но, постояв немного, почувствовала озноб и вернулась домой, оставив дверь слегка приоткрытой. Постояв у порога, она решила подняться в кухню — ведь и оттуда можно услышать шум машины.

В доме царила тишина. По воскресеньям никогда не вставали раньше девяти. Мара не знала, чем ей заняться. Она сполоснула чашку, поставила на место стакан, потом села на табуретку.

у

Через несколько часов она увидит Бубе. Странно. Даже подумать об этом странно. Мара мысленно прикинула, сколько времени они не виделись. Год и девять месяцев. Она не помнила даже его лица. Черты лица, может быть, смутно и припоминала, но выражение — нет.

«Что я ему скажу?» Однако сейчас ее беспокоило даже не это. Ей просто было страшно появиться перед ним, страшно было идти к нему в тюрьму. Хорошо еще хоть, что с ней будут отец и Лидори. Пойти одной у нее бы духу не хватило.

Она услышала, как подъехала машина, быстро спустилась по лестнице, открыла дверь. Машина стояла у тротуара, из нее вылезали отец и Лидори, за рулем сидел юноша в шоферской фуражке.

— Здравствуй, дочка, — сказал отец, обнимая ее и целуя в обе щеки.

— Привет, Мара, — сказал Лидори, он тоже обнял и поцеловал ее. Мара была удивлена. Она вся как-то сжалась и не ответила на поцелуй. — Крепись, — сказал Лидори. Мара ничего не ответила и отвернулась. Чего от нее хотят? Почему не оставят ее в покое?

Ее посадили сзади, отец сел вместе с ней, а Лидори рядом с шофером.

Машина тронулась, спустилась по улице, свернула на площадь. Шлагбаум был опущен.

— Ты завтракала? — спросил отец и тотчас же обратился к Лидори: — Раз нам все равно придется ждать, может, пока зайдем в бар?

Мара сказала, что ничего не хочет, и осталась в машине одна, потому что шофер тоже ушел. Ее все время не оставляло чувство, что над ней совершают насилие, заставляют делать то, чего бы сама она никогда не сделала. Ей захотелось выйти из машины и удрать.

Мужчины вернулись. Поезд прошел, и шлагбаум поднялся. Они поехали дальше. Машина быстро промчалась по дороге, обсаженной деревьями. Все молчали. Мара едва успела разглядеть между двумя платанами кусты цветущего миндаля. Машина въехала в узкий проезд, миновала маленький мостик, промчалась почти вплотную мимо какой-то стены и снова выбралась на прямую дорогу. Мара упорно смотрела в окошко. Она слышала, как Лидори, обернувшись, предложил отцу сигарету. Чиркнула спичка, к Маре потянулась струйка дыма. Она с раздражением от него отмахнулась.

— Тебе неприятно, что мы дымим? — спросил Лидори.

Не оборачиваясь, Мара ответила:

— Ничего.

— Другие не переносят дыма, — заметил Лидори и, помолчав, сказал: — Хорошо тут поля обработаны, не то что у нас. — Потом добавил: — Жаль только, погода стоит плохая.

Действительно, потемнело, а вдали стали собираться тучи — вот-вот польет дождь. Несколько капель разбилось о стекло. Мара инстинктивно отшатнулась. За первыми каплями посыпались другие. Под конец они покрыли все стекло. Маре оставалось только наблюдать, как капли медленно сползали и, сливаясь друг с другом, ручейками стекали по стеклу.

— Сбавь скорость, — посоветовал отец шоферу, — на мокром асфальте машину заносит... — и он принялся рассказывать Лидори об одном случае, происшедшем с ним недавно, когда он ехал на служебной машине. — Просто каким-то чудом уцелели. Еще немного, и занесло бы в кювет.

Мару удивляло, что они говорят не о Бубе. «Может быть, из-за шофера», — думала она. Но как раз в этот момент шофер сказал:

— В прошлое воскресенье, когда я вез мать и сестру Бубе, такая же погода была, а потом прояснилось. Может, и сегодня обойдется.

— Знаешь, Мара, — обратился к ней Лидори. — Я видел Эльвиру, она говорит, что Бубе чувствует себя хорошо. И настроение у него бодрое.

— Еще бы! Бубе парень толковый! — заметил отец. — Настоящий коммунист, ничего не боится.

Мара не могла дождаться, когда они переменят разговор, но теперь все, не переставая, говорили о Бубе.

— А я прямо скажу, — горячился Лидори, — по-моему, это была ошибка. Зачем было посылать его во Францию? Если бы его отправили в Югославию, ничего бы не было.

— Кто же знал, что во Франции коммунисты не войдут в правительство? — заметил шофер.

— Вот, вот! Но в Югославии они так и останутся в правительстве, вот увидишь. В Югославии распоряжаемся мы, а не какие-то там... Вот я и говорю: почему его не послали в надежную страну?

— Да кто же мог вообразить, что во Франции нас вышибут из правительства?

— У нас скоро то же самое получится, — мрачно сказал Лидори. — Уже сейчас видно, как все идет. Мы дали обвести себя вокруг пальца в сорок пятом — вот она, правда. А тогда надо было действовать, самое время было.

— Это когда у нас под боком сидели англичане и американцы?

Отец не участвовал в разговоре. В глубине души он соглашался с Лидори, но, будучи членом партийного комитета, привык не осуждать действия руководителей. Чтобы прекратить неприятный для него разговор, он спросил:

— А как зовут адвоката Бубе?

— Раффаэлли, — ответил Лидори.

— Он коммунист?

— Нет, социалист.

Машина начала подниматься в гору. Вдали сквозь завесу дождя смутно виднелись очертания деревьев и силуэт дома. В начале узенькой улочки стояли два кипариса. Лидори зевнул — сегодня он был уже с пяти утра на ногах.

Маре тоже захотелось спать, она закрыла глаза. Но от резких поворотов сильно качало, и в конце концов пришлось снова открыть глаза.

Дождь, казалось, понемногу стихал. Если раньше он неистово хлестал по стеклу, то теперь только медленно сползали отдельные капли. Начинался город: мелькали подъезды, окна, магазины, вдоль стен домов пробирались редкие прохожие. Лидори встрепенулся.

— Мы уже в Сан-Кашано?

— Нет, в Таварнелли, — ответил шофер. — Теперь еще один спуск, а потом подъем к Сан-Кашано. Тут вся дорога такая — то вверх, то вниз, до самой Флоренции.

Флоренция! Мара никогда там не была. Если бы не надо было встречаться с Бубе, она ехала бы туда с удовольствием.

Мара повернулась к отцу.

— Когда мы вернемся?

Отец не ответил: он спал.

Ответил Лидори:

— Свидание назначено на двенадцать. Потом сходим пообедать. В два — в половине третьего сможем отправиться обратно. Сколько езды от Флоренции до Вольтерры? — спросил он шофера.

— Этак... часа три. Тем более придется заехать в Монтегуиди...

— А от Флоренции до Поджибонси? — спросила Мара.

— От Флоренции до Поджибонси часа полтора. Поджибонси находится как раз на полпути.

Значит, надо только как-нибудь пережить утро, а потом, когда уже не нужно будет думать о встрече с Бубе, все пойдет хорошо. К четырем они смогут вернуться в Поджибонси, и она успеет на свидание со Стефано.

Мара воспрянула духом. Как раз в это время выглянуло солнце, и капли, оставшиеся на стекле, засверкали.

Когда въехали во Флоренцию, окончательно прояснилось, и Мара могла любоваться новым для нее зрелищем — улицами и площадями, полными людей и всевозможного транспорта.

Было всего девять часов, слишком рано, чтобы идти к адвокату, и они зашли в кафе. Мара взяла два пирожных и каппуччино[6]. Она смотрела на людей и не прислушивалась к тому, о чем говорили отец и Лидори. Шофер ушел по своим делам.

Маре очень не хотелось уходить из кафе. Они миновали оживленную улицу с роскошными витринами, свернули в переулок и Остановились у подъезда.

«Что мне там делать?» — думала Мара. Она предпочла бы побродить по улице, но не осмелилась сказать об этом.

Входная двустворчатая дверь была обита материей, как в кинотеатрах. Они открыли ее и вошли в небольшую комнату, где стояли два креслица, диван и столик. Синьорина в очках и черном халатике, узнав, кто они, сказала, что адвокат сию минуту их примет.

Они сели на диван. Лидори и отец, оробевшие, говорили шепотом, хотя синьорина ушла и оставила их одних. Мара огляделась по сторонам, но ничего интересного не увидела. Минуты проходили за минутами. Лидори начал нетерпеливо ерзать на диване. Из соседней комнаты доносился взволнованный голос, а в промежутках раздавался стук пишущей машинки.

Наконец синьорина вернулась и сказала, что адвокат ждет их.

Они вошли в комнату, тоже маленькую, но обставленную с большим комфортом.

Адвокат стоял за письменным столом. Худощавый, бледный, с маленькой головой, черными гладкими волосами и короткими усиками, он по очереди поздоровался со всеми за руку и предложил им сесть. Лидори и отец сели в кожаные кресла, Мара на стул.

— Итак, что вы хотели узнать?

— Э... — начал Лидори, — нам хотелось бы узнать что-нибудь по поводу дела... Для начала, например, когда состоится суд?

Адвокат вертел в руках нож для разрезания бумаги,

— Точная дата еще неизвестна... Я думаю, дело будет слушаться самое раннее в мае — июне месяце... если, конечно, его не отложат на осень. На ближайшее время назначено очень много процессов... несколько дел коллаборационистов, дела о хищении продуктов... Мы, адвокаты, разумеется, сделаем все возможное, чтобы дело слушалось как можно раньше. Я и адвокат Тэста, защитник Ивана Баллерини, уже договорились по этому поводу. Прежде всего мы руководствовались учетом политический ситуации. В настоящий момент, так сказать сегодня, гораздо больше возможностей вызвать сочувствие у членов суда... в то время как завтра при существующей неустойчивости политической ситуации... — Он подался вперед и конфиденциальным тоном добавил: — Представьте себе, если у нас случится то же, что во Франции, и нас с вами, то есть коммунистов и социалистов, выведут из состава правительства. В этом случае, разумеется, магистратура окажется под определенным влиянием... И сейчас уже имеется множество признаков, что следует ожидать еще худшего поворота событий. За последние два месяца было принято три совершенно скандальных решения по поводу коллаборационистов. Разумеется, об этом не говорят вслух, но, к сожалению, все это правда.

Мара безучастно сидела на своем стуле. Она почти ничего не поняла из слов адвоката и не видела в них никакой связи с судом над Бубе, однако сразу насторожилась, когда адвокат перешел к делу.

— Как я смотрю на дело? Прежде всего нужно познакомиться с материалами следствия, после чего я смогу с полной определенностью сообщить вам мое мнение. Но уже сейчас несомненно одно... дело сложное. Мы уже обменялись с коллегой Тэста соображениями на этот счет. Главный вопрос заключается в том, удастся ли доказать, что причиной убийства послужил политический мотив. Я не слишком оптимистично смотрю на это: сержант и его сын тоже ведь являлись бывшими партизанами... — Он жестом остановил Лидори, который хотел возразить. — Не будем касаться того, какими они были партизанами. В деле есть документы, они-то и будут учитываться. А то, что сержант был монархистом, реакционером и прочее и прочее, для судьи не будет иметь никакого значения. Можно, конечно, строить защиту, опираясь на некоторые статьи уголовного кодекса... Этим, пожалуй, воспользуется Тэста в отношении Баллерини, ибо его доверитель обвиняется только в убийстве сержанта, тогда как мой, помимо соучастия в убийстве сержанта Слеппо, обвиняется также в убийстве Слеппо-сына... а Слеппо-сын не был вооружен... Можно ли квалифицировать убийство Слеппо-сына как убийство в целях самозащиты? Повторяю... — казалось, адвокат рассуждает сам с собой, а не с посетителями, — прежде всего нужно познакомиться с материалами следствия.

— Но ведь то, что наших товарищей спровоцировали, — это же ясно, как день, — не выдержал Лидори. Он все время порывался заговорить, но адвокат не давал ему открыть рта. — Пока сержант не вытащил револьвер, больше того, пока он не выстрелил и не убил беднягу Умберто Биаджони, они не думали ничего такого делать. Судьи должны принять это во внимание, если они окончательно не потеряли совесть, — и Лидори посмотрел на отца Мары, словно ища у него поддержки. Тот одобрительно кивнул головой.

— О поведении сержанта двух мнений быть не может. Однако судят не сержанта. Несомненно, будь сержант в живых, ему пришлось бы сейчас предстать перед судом и ответить за свой поступок. Но в том-то и вся беда, что сержант убит, а главное — убит его сын. И убийство сына произошло не здесь же, на месте, а на расстоянии ста метров... и даже не на улице, а в доме... Это уже нельзя квалифицировать как случайный промах при выстреле. И именно мой клиент, как раз он-то и обвиняется в убийстве Слеппо-сына...

Лидори встал.

— Как же так? Обвинять в нападении того, кто сам оказался жертвой нападения? Короче говоря, кто выстрелил первым, сержант или они? А все остальное явилось результатом. Значит, во всем виноват сержант. По-моему, дело ясное, как день.

— По-моему, тоже, дорогой... — адвокат тщетно пытался вспомнить фамилию Лидори, — дорогой друг и товарищ. Однако судья смотрит на это дело другими глазами. Сержант убит, поэтому он не может нести никакой ответственности. Когда в результате инцидента происходит убийство, к ответственности привлекается оставшийся в живых, даже если инцидент возник по вине убитого.

— Но как же можно не считаться с фактами? Сержант был провокатором. Это у него не впервой. Известны другие подобные случаи, например реквизиция грузовика...

— Подобных фактов, пожалуй, лучше не касаться, — сказал адвокат. — Это палка о двух концах. Дело могут представить таким образом, будто реквизиция грузовика послужила поводом не скажу — к преднамеренному убийству, но к тому, чтобы толкнуть моего подзащитного свести счеты с сержантом...

Лидори продолжал настаивать на своем, и всякий раз адвокат пытался внушить ему, что убеждать надо не его, а судей. Отец тоже хотел вставить слово, но запутался и, сконфуженный, замолчал.

Вдруг вмешалась Мара:

— Как вы думаете, на сколько его осудят?

Адвокат в недоумении посмотрел на нее и развел руками.

— Что я вам могу на это сказать, дорогая синьорина?.. Нельзя решаться на какие-либо прогнозы, пока не выяснен точно состав преступления. Нужно ждать результатов судебного "разбирательства. И познакомиться с тем, в какой степени обосновано обвинение, и в какой мере возможно будет его отрицать. Кроме того, следует принять во внимание еще, так сказать, неосязаемый мотив — политический. Поэтому-то, как я уже говорил, крайне важно, чтобы процесс состоялся как можно раньше... пока еще наши партии не утратили влияния в правительстве.

— А я бы, наоборот, подождал, пока грянет революция, — мрачно буркнул Лидори. — Тогда бы и состояться было нечему.

На лице адвоката появилась улыбка, которая должна была изображать самое сердечное расположение.

— Радикальное изменение политического курса — это то, что мы все, конечно, можем только приветствовать. Но настоящее дело нужно рассматривать, учитывая сложившуюся сейчас в стране ситуацию или, может быть, даже еще менее благоприятную ситуацию...

Мара представляла себе тюрьму гораздо мрачнее, чем она оказалась на самом деле. Здание ничем не отличалось бы от других, если бы не двойная решетка на дверях и не куча формальностей, потребовавшихся, чтобы проникнуть за эти двери. Посетители миновали четыре или пять комнат, где, совсем как в обычных учреждениях, сидели служащие в гражданской одежде. Потом их провели в комнату, тоже напоминающую контору, с той только разницей, что здесь никого не было, и оставили одних.

— Его приведут сюда? — спросила Мара.

Отец покачал головой.

— Нет, нас проведут в «свиданку»... Есть у них такая особая комната, там посредине решетка... — Он хотел было добавить, что знает это по собственному опыту, но вовремя спохватился. Отец никому не говорил о том, что сидел в тюрьме, потому что попал туда вовсе не за политику.

Тюремный надзиратель, южанин, вернулся с листком. Он сказал:

— Пропуск выписан только на одно лицо, для Кастеллуччи Мары.

— Как же так? — возмутился Лидори. — Адвокат и для нас тоже обещал пропуска выхлопотать.

Надзиратель развел руками — мол, он тут ни при чем.

— Пропуск только для нее, — сказал он, указывая на Мару.

Мара почувствовала, как у нее сжалось сердце. Именно этого она больше всего боялась. Она никак не ожидала, что ей придется остаться наедине с Бубе. В смущении она посмотрела на отца и Лидори.

— Соберись с духом, Мара, — сказал Лидори, — придется тебе идти одной.

— Меня-то по крайней мере могли бы пропустить! — возмутился отец. — Нельзя же ее одну...

— Очень жаль, но ничего не могу сделать, — сказал надзиратель. Либо синьорина отказывается от свидания, либо идет одна.

«Нет, одна не пойду! Отказываюсь», — готова была сказать Мара, но внезапно почувствовала необыкновенный прилив силы, гордо подняла голову и сказала:

— Ладно, я иду одна.

Она обернулась к отцу и Лидори и улыбнулась, словно говоря им: будьте спокойны, мне ничего не страшно.

Так оно и было. Она шла следом за надзирателем, спокойная, уверенная в себе. Войдя в комнату для свиданий, она без страха взглянула на двойную железную решетку, за которой должен был появиться Бубе.

Надзиратель позвонил в колокольчик, потом обратился к ней:

— Продолжительность свидания пятнадцать минут, — произнес он монотонным голосом. — Запомните, между посетителем и заключенным не должно быть никаких тайных переговоров ни жестами, ни словами.., Вы меня поняли?

— Поняла, — ответила Мара. Она была горда, необычайно горда своим спокойствием. И когда Бубе появился, тоже в сопровождении надзирателя, Мара взглянула на него смело и даже улыбнулась.

— Здравствуй, Бубе, — сказала она звонким голосом.

А он стоял бледный и весь дрожал!

— Здравствуй... Мара.

— Как я рада снова тебя увидеть!

— Я тоже, — задыхаясь от волнения, сказал он.

— Мы так давно не виделись... А ты совсем не изменился... Выглядишь очень хорошо. Даже пополнел. А я, как по-твоему? — Он что-то пролепетал. — Знаешь, здесь отец и Лидори, но им не дали пропуска, они не смогут тебя повидать. Утром мы разговаривали с адвокатом, он говорит, можно не волноваться. Ты ведь тоже не волнуешься, правда?

Она смотрела ему прямо в глаза, но старалась его не видеть. Мара понимала — стоит ей увидеть Бубе, и улетучится вся ее твердость. Она продолжала этот своеобразный монолог, изредка прерываемый односложными ответами Бубе. Рассказывала ему о событиях, которые произошли в ее жизни за последнее время, о работе в Поджибонси, о том, что мать перенесла тяжелую операцию, а сама она опять вернулась к прежней хозяйке...

— А ты? — спросила она. — Что ты делал все это время?

— Я... — начал было Бубе, но замолчал. «Наверно, он не хочет говорить в присутствии полицейских», — подумала Мара. Но нет, просто он не мог произнести ни слова.

— Что ты молчишь? Возьми себя в руки, ну! — И она засмеялась, желая приободрить его.

— Я... я очень хотел тебя видеть... Но увидеть тебя через эту решетку... — И он беззвучно заплакал.

Мара закрыла глаза. «Только не смотреть на него, только не смотреть на него», — повторяла она про себя.

— Будет, перестань! — сказала она. — Какой же ты мужчина? Разве можно так раскисать?

Он перестал плакать. Но продолжал сидеть, опустив голову.

— Не падай духом. Понял? Не падай духом. Постарайся быть спокойным. У тебя есть друзья на воле, они тебя не бросят. У тебя хороший адвокат. Все будет хорошо. Вот увидишь. Только не надо вешать нос. Тебе надо быть сильным, понял?

— Да, Мара, прости... Это я тебя увидел, вот и разнервничался. А так я не раскис... Наоборот, я понимаю — нужно потерпеть, но, знаешь, тюрьма на первых порах на всех действует.

— Может, тебе что-нибудь принести?

— Нет, нет, ничего не надо. В прошлое воскресенье приезжала сестра, она привезла мне белье. Правда, Мара, ничего не нужно.

— Если тебе что-нибудь понадобится, сообщи.

— Конечно.

— Те три тысячи лир, которые ты мне дал на сумочку, я не истратила.

— Спасибо, но мне ничего не надо...

Теперь, когда он успокоился, Мара больше не боялась потерять самообладание, она только... не знала, о чем говорить. Но он сам нарушил молчание:

— Мара, я хотел тебя спросить.

— Говори.

Он обернулся, словно присутствие тюремщика его смущало, потом сказал:

— У тебя ко мне... те же чувства, что и раньше? Я хочу спросить, пока я был там, ты не передумала? Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Почему я должна была передумать?

— Знаешь, когда человек одинок, на чужбине, всякие мысли лезут в голову. Пока я был там, о чем только не передумал. Теперь хоть увидел тебя... Спокойнее на душе стало.

— И правильно, так и надо.

— Ты еще навестишь меня?

— А как же? Как только дадут пропуск...

— Свидание окончено, — сказал надзиратель. — Прощайтесь.

— До свидания, Бубе, не падай духом.

— До свидания, Мара. Я так рад, что повидал тебя. Теперь... я ничего не боюсь.

Когда они сидели в траттории, ее начала терзать новая мысль.

Выйдя из тюрьмы и очутившись на шумной многолюдной улице, она сразу почувствовала себя легче. Потом у нее даже появился аппетит, и, придя в тратторию, она с удовольствием принялась за еду. Все это ее отвлекало. Но затем она снова стала думать о своей встрече с Бубе.

Там, в «свиданке», она дала себе слово ни в коем случае не жалеть его. Только так можно было утешить Бубе и поддержать его. Но теперь, когда Мара вспоминала его унылое лицо, отдельные слова, а главное — молчаливые слезы, у нее сжималось сердце.

«Боже, какой он был бледный, когда вошел! — думала она. — Даже говорить не мог, хотел что-то сказать и сразу заплакал. Хорошо хоть потом успокоился, даже сказал мне: «Я очень рад, что повидал тебя...»

— Марина, что ты закажешь на второе?

— Мне все равно, папа.

— Съешь бифштекс. Тебе надо подкрепиться. Смотри, какая ты бледная, и вид у тебя измученный.

— Да нет, я хорошо себя чувствую.

— Если бы эти негодяи нас пропустили, — сказал все еще возмущенный Лидори, — ей было бы легче...

— Ты не перепугалась, когда увидела его за решеткой? — спросил отец.

— Нет, ни капельки. Я ведь уже знала.

— Знаешь мама ни под каким видом не велела мне брать тебя с собой. Вчера вечером такой скандал устроила!.. Но я подумал: для несчастного парня будет поддержкой, если он тебя увидит...

Так вот какая мысль ее мучила. Теперь Мара поняла ее совершенно отчетливо. Если она не могла бросить Бубе, пока он был далеко, тем более она не сможет бросить его теперь, когда он в тюрьме.

— Папа, ты прав, мне не надо больше жить в Поджибонси. Я перееду домой.

Около пяти часов они вернулись в Поджибонси. Мара вышла из машины, нажала кнопку звонка, но, как она и думала, дома никого не оказалось, а ключей она с собой не взяла.

— Я тебе говорила, никого не будет дома.

— Ну и пусть, — сказал отец, — поедем прямо в Монтегуиди, а потом вернемся за твоими вещами.

— Нет, лучше я останусь. Вечером предупрежу синьору, а завтра утренним поездом приеду домой.

Лидори вышел из машины.

— Послушайся меня, поедем с нами сегодня. После того, что ты пережила, это будет лучше. Ведь я знаю, Мара, сейчас храбришься, а потом, пожалуй, и скиснешь.

— Подумаешь! Вот когда отец приехал и сказал, что Бубе арестован, вот тогда я правда испугалась, а сегодня ведь ничего особенного не произошло.

— Ну, если ты твердо решила... Но часок-другой мы все-таки с тобой побудем. Давайте зайдем в кафе.

В первом зале было полно народу — все слушали по радио репортаж о футбольном матче. Во втором было пусто. Шофер остался послушать радио, а они втроем сели за столик.

Лидори снова начал говорить об адвокате. Во что бы то ни стало надо найти другого адвоката, настоящего коммуниста, который принял бы дело Бубе близко к сердцу.

Отец робко заметил, что уж раз его выбрала партия, значит ему можно довериться.

— Легко сказать — партия! Вот мы здесь, в Вольтерре, действительно болеем душой за это дело, потому что Бубе — наш товарищ. Ну, а в Пизе или уж тем более во Флоренции к этому делу разве так относятся? У них таких, знаешь, сколько? Ой-ой-ой! Нет, съезжу-ка я туда сам, поговорю в комитете. Для начала нужно узнать, почему они рекомендовали этого Раффаэлли, а, скажем, не товарища Синьори, коммуниста, который, между прочим, был кандидатом на выборах. Подумаешь, нашли! Был бы он каким-нибудь светилом, можно было бы и не смотреть на его политическую окраску. Такому достаточно пообещать солидную сумму, он в доску расшибется, а вытащит Бубе из тюрьмы. По-моему, нужно поступить так: взять двух адвокатов. Одного коммуниста, который подойдет к делу с точки зрения политической. А другого — знаменитость, лучшего адвоката Флоренции или даже Рима...

Мара в знак одобрения кивнула головой. Нет, что ни говори, а Лидори молодец! Он на слово не верит, всегда хочет сам доискаться до истины.

— Нужно вот как сделать: сегодня же вечером я поговорю с товарищами, а на неделе съезжу во Флоренцию. Ручаюсь вам, все будет в порядке. Где это слыхано, чтобы адвокат ничего не мог сказать, пока ему не подскажет следствие? Бьюсь об заклад, он не думал о деле Бубе и пяти минут. Кто его знает, сколько у него еще дел на руках, кроме Бубе.

— А главное — нет в нем уверенности, — сказал отец. — Может, ему силой навязали наше дело.

— Тем более! Да что, на нем, что ли, свет клином сошелся? Неужели нельзя найти другого адвоката?

— Лидори, я полагаюсь на тебя! — сказала Мара. — Если ты не возьмешься за это, пиши — пропало.

— Будь спокойна, — сказал Лидори. — Уж я не буду сидеть сложа руки. Если наши руководители спят, я их расшевелю, можешь не сомневаться.

Матч кончился, шофер заглянул в дверь.

— Поздновато, пора бы ехать, — сказал он.

— Сейчас поедем, — раздраженно ответил Лидори. — И в том, что нам не выписали пропусков, тоже виноват адвокат. Подал заявление о пропусках и на том успокоился, а чтобы побеспокоиться, похлопотать — нет! А представь себе, если бы и для нее не было пропуска, значит мы зря бы проездили? — Увлеченный разговором Лидори встал. Отец воспринял это как сигнал к отъезду и встал тоже.

Прощание было коротким.

— Значит, Марина, завтра ждем тебя дома. — Отец обнял Мару и сел в машину.

— Прощай, Мара, — сказал Лидори, крепко пожимая ей руку и глядя прямо в глаза. Мара также посмотрела ему в глаза и крепко пожала руку. Они словно заверяли друг друга, что могут полностью друг на друга положиться. Шофер тоже подал Маре руку и торопливо сел за руль. Машина тронулась, отец и Лидори помахали ей на прощание. Мара осталась на тротуаре одна.

День для нее еще не кончился, предстояло разыскать Стефано. Время, когда они обычно встречались, давно прошло, но, может быть, она успеет еще застать его на условном месте?

Она два или три раза прошла по главной улице.

«Может, он пошел в кино или в Луна-парк?» Но она так устала, что идти до самого Луна-парка ей не хотелось.

И она снова стала бродить по главной улице, останавливаясь перед витринами, заглядывая в окна кафе в надежде, что случайно увидит Стефано. Смеркалось. Зажглись уличные фонари, осветились окна баров, кафе и ресторанов. Перед одним из кафе столпилась масса людей — там была вывешена таблица лотереи. Мара вспомнила, что на этой неделе она тоже купила лотерейный билет, и, поднявшись на цыпочки, попыталась заглянуть в таблицу. Какой-то парень, выбираясь из толпы, толкнул Мару, извинился и тут же воскликнул:

— О, кого я вижу! Монтегуидинка!

— Ты не встречал Стефано? — сразу спросила она.

— А как же! — ответил Марио. — Дай только вспомнить где. Ах, да, он шел в кино.

— Давно?

— Должно быть... час тому назад.

— Ты уверен, что в кино?

— Конечно, уверен. Теперь я хочу спросить у тебя, Мара: ты не встречала Инессу?

— Встречала, она собиралась выходить замуж. На днях, наверно, была свадьба.

— Если бы я знал раньше, послал бы ей поздравление, — сказал Марио и засмеялся. Но было видно, что это известие пришлось ему не по вкусу.

Мара снова принялась бродить по городу. Увидев, что открыта молочная, она заглянула туда в надежде поболтать с хозяйкой, но та была занята клиентами. Мара вышла из молочной и отправилась дальше. Смертельно усталая, она под конец прислонилась к стене у выхода из кино и решила дождаться Стефано здесь.

Над кассой висели часы, они показывали без десяти семь. Обычно они встречались в четыре. Стефано мог ждать ее самое большее до без четверти пять. В тот раз, когда приезжал отец сообщить об аресте Бубе, Стефано тоже прождал ее три четверти часа, а потом пошел в кино. Об этом она узнала от него самого в следующее воскресенье и тут же рассказала ему о Бубе. Она рассказала Стефано о Бубе, а потом бросилась ему в объятия, потому что никогда еще так, как в ту минуту, не нуждалась в его поддержке, в его защите. Она даже дошла до того, что сказала ему:

— Хорошо, Стефано, я буду твоей, я выйду за тебя замуж. Можешь уже считать меня своей женой... Отведи меня к себе, Стефано. Ты говорил, у тебя никого нет дома, почему же ты не зовешь меня к себе?

Мара хотела отдаться ему сейчас же, не ожидая больше ни часа. Сделать непоправимое — только так можно было отрезать себе все пути к отступлению.

Но Стефано не согласился. Он хотел, чтобы она принадлежала ему только законно и на всю жизнь.

А в следующее воскресенье Мара снова колебалась и ничего не ответила, когда Стефано сказал:

— Пришло время тебе решить, Мара. Так больше нельзя. Он или я?

Хорошо, теперь она решила. Она решила там, в траттории, за минуту до того, как пообещала отцу вернуться домой.

Она уезжала домой не из страха перед хозяевами, которые могли узнать, что ее жених в тюрьме. Ничего подобного. Она нисколько не стыдилась за Бубе. Особенно перед своими хозяевами. Эти люди вечно поносили коммунистов. Сколько раз она слышала, как, сидя за столом, они говорили, что всех коммунистов нужно пересажать, а еще лучше перестрелять! И она слышала еще, как хозяин просил говорить тише, потому что на кухне дочка коммуниста. А хозяйский сын кричал: «Ну и наплевать, что дочка коммуниста!» А отец шипел на него: «Тсс, тише, не ори, а то разболтает повсюду о наших разговорах». Мара взглянула на часы. Было десять минут восьмого. Ждать Стефано осталось недолго. Она будет с ним откровенна. Она ничего не скроет. Она скажет ему: «Стефано, я не знаю, кого люблю — тебя или Бубе, но мои чувства тут ни при чем. Я невеста Бубе». Да, так оно и есть — она невеста Бубе. Она не может его бросить. Было бы неслыханной подлостью покинуть его сейчас, когда он в тюрьме.

— Мара! — окликнул се Стефано. Она вздрогнула от неожиданности и обрадовалась.

— Здравствуй, Стефано!

— Как ты здесь очутилась?

— Марио сказал, что ты пошел в кино, ну я и решила подождать тебя у выхода.

— А что у тебя случилось? Почему ты не пришла в четыре? Я ждал до без четверти пять.

— Я как раз в это время вернулась, и еще пришлось ждать, пока отец уедет.

— Ты ездила домой?

— Нет, я была во Флоренции.

— Во Флоренции?

— Да, — ответила Мара. — Вчера вечером отец позвонил мне по телефону и сказал, что удалось получить пропуск на свидание с Бубе... Сегодня утром за мной заехали на машине, и мы поехали во Флоренцию...

Разговаривая, они шли своей обычной дорогой, но после того, как Мара упомянула о Флоренции, Стефано притих. Он шел, засунув руки в карманы плаща и глядя прямо перед собой.

— Стефано, подожди, я так устала.

Они остановились у штабеля шпал. Мара прислонилась к штабелю, Стефано стоял перед ней.

— Стефано, — начала Мара, — ты сказал: больше так нельзя. Ты прав. Надо все-таки решить.

— Это ты должна решать, Мара.

— Да, я знаю... и я уже решила...

Однако, увидев тревогу на его лице, она запнулась и почувствовала, что не может продолжать. Потому что только сейчас вдруг поняла, как он ее любит и что она потеряет, расставшись с ним...

— Стефано, я... — пролепетала она.

Неожиданно он наклонился к ней и стиснул пальцами ее локоть.

— Ты любишь меня, Мара, ты должна выйти за меня, больше ты ничего не можешь решить.

Она в смятении подняла на него глаза. Но внезапно к ней вернулась уверенность, которая поддержала ее утром в тюрьме, когда ей пришлось один на один встретиться с Бубе. Мара не смогла бы объяснить себе, откуда бралась эта сила, но знала: ее невозможно победить. Она прогоняла всякий страх, любые колебания, делала ее равнодушной ко всему, кроме своего долга. Ничто-ничто не могло остановить ее, даже умоляющий взгляд Стефано.

— Стефано, мы видимся в последний раз. Завтра я уезжаю из Поджибонси. И никогда больше не вернусь. Мое место рядом с Бубе. Навсегда.

Он не сказал ничего, только спустя несколько минут разжал ее локоть, а потом и вовсе отпустил его, словно понял, что ничем не может помешать ее решению. Он опять сунул руки в карманы и тихим, покорным голосом произнес:

— Ты знаешь, что от твоих слов у меня сердце разрывается?

— У меня тоже, может быть, разрывается, Стефано, — сказала она немного погодя. — Я никогда не забуду тех дней, что мы были вместе, и как я была счастлива. Может, у меня это были последние счастливые минутки, последние в жизни. А теперь... нам пора, пора нам расставаться, Стефано. Ты пойдешь своей дорогой, а я своей. Прощай, Стефано. Желаю тебе большого счастья.

Мара хотела уйти, но Стефано удержал ее за руку, только чтобы шепнуть:

— Я желаю тебе того же. А у меня счастья никогда не будет. Мне вечно не везет, Мара. Я всю жизнь буду жалеть...

Комок подступил у нее к горлу, и она побежала. Добежав до площади, она обернулась. Стефано все еще стоял на прежнем месте. Белое пятно его плаща выделялось на темном фоне шпал. В последний раз Мара мысленно простилась с ним у себя в комнате, с отчаянием посмотрев на освещенные окна фабрики. Никогда она не думала, что любит его так сильно! И как же все-таки это ужасно — никогда больше с ним не увидеться!

Мара заставила себя собрать вещи. Уложила их в чемодан, проверила, все ли взяла, спрятала в сумочку деньги, подсчитала в уме, правильно ли ей уплатила хозяйка, а потом завела будильник на шесть часов. Она решила уехать первым поездом.


ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Невеста Бубе

I

Едва миновали Сан-Кашано, пришлось остановиться и сменить камеру.

— И как я раньше не заметил?.. — раздраженно сказал шофер, нехотя принимаясь за работу. Ему помогал секретарь комитета. А отец так крепко спал, что не проснулся даже от остановки.

Мара тоже вышла. Теперь эти места стали ей близкими. Сколько раз она проезжала здесь в машине! По другую сторону долины возвышался знакомый холм, на котором росли пинии. В последний раз Мара проезжала здесь... месяц назад, тогда еще и суд не был назначен.

Ветер, пробегая по откосу, светлыми волнами пригибал траву, словно чья-то рука приглаживала ворсистый плюш. Повозка, запряженная волами, медленно поднималась по склону холма. Выше виднелось селение. Мара смотрела на него против солнца и сначала приняла его за неровную вершину холма.

Странно, она не испытывала никакого волнения и почти не думала о Бубе. И все же только ради него она ехала во Флоренцию. На этот раз Мара увидит его на скамье подсудимых. Но если уж она привыкла к тюрьме, то и суд вряд ли произведет на нее сильное впечатление...

Однако сейчас должна решиться ее судьба. Через пять-шесть дней, когда я буду проезжать по этой дороге обратно, моя судьба будет решена». Но и тогда жизнь потечет по-прежнему. Разве тот день, когда она узнала о смерти Сайте, отличался чем-нибудь от других дней? В то время она была безмозглой девчонкой, но теперь, спустя много лет, прекрасно понимала, какое их тогда постигло несчастье. Мара помнила, как все было. Высунувшись в окно, она грызла ногти, и вдруг появился мужчина, с виду обыкновенный, такой, как все, но оказался он не таким, как все, ведь он принес известие о смерти Сайте...

Незаметно для себя Мара прошла шагов сто. Обернувшись, она увидела, что двое мужчин, прежде чем сесть в машину, мочились на обочине дороги. Даже в самые трагические минуты люди удовлетворяют свои элементарные жизненные потребности: те двое мочатся, отец спит, а сама она безумно хочет есть, и ей не терпится как можно скорее добраться до города, чтобы позавтракать.

Машина догнала ее. В несколько минут они миновали спуск, проехали селение, а потом дорога пошла вдоль берега реки. По другую сторону находилась оливковая роща, окруженная стеной, а на вершине холма вилла с солнечными часами на фасаде. Флоренция уже была недалеко, об этом можно было судить по более оживленному движению, все чаще попадающимся домам и низеньким каменным оградам, разделявшим поля.

Пробило восемь, когда они через Порта Романа въехали в город. В их распоряжении оставалась уйма времени. Они зашли в кафе. Мара съела две бриоши и хотела взять третью, но постеснялась. Каппуччино был горячим, и она ждала, пока он остынет.

Если бы посторонний человек увидел их, девушку, пьющую маленькими глотками каппуччино, и двух мужчин, погруженных в чтение газеты, ему и в голову бы не пришло, по какому поводу они сюда приехали. «Скоро я увижу его на скамье подсудимых», — твердила про себя Мара. Но это ее совсем не волновало. Зато при мысли, что она встретится с матерью и сестрой Бубе, у нее действительно замирало сердце.

— Папа, прошу тебя, не оставляй меня одну, — сказала она, сжимая ему руку.

— Что с тобой? — спросил отец. — Ну, конечно, дочка, куда же я денусь?

— Когда мы будем в зале, не уходи от меня, а то ты вечно болтаешь то с одним, то с другим.

Отец взглянул на нее, взял за руку.

— Будь спокойна, доченька!

В зале они встретили много знакомых из Вольтерры, среди них Эльвиру, Лидори, Арнальдо.

На скамье подсудимых еще никого не было, пустовали кресла судей и места адвокатов; по другую сторону барьера стояли только два карабинера.

После сумятицы первых минут Мара оказалась рядом с Эльвирой.

— Когда начнется? — спросила Мара только для того, чтобы что-то сказать.

— Недавно подходил адвокат, сказал, раньше десяти вряд ли начнется.

— Адвокат Раффаэлли?

— Нет, тот другой, сицилиец.

— Значит, Патерно, — Патерно ей нравился, он не болтал попусту, объяснял все ясно и просто, ничего не скрывал.

Вдруг Мара вспомнила, что должна спросить ее о матери.

— А твоя мама как себя чувствует?

— Да не сказать, чтобы хорошо, — ответила Эльвира. — Она хотела поехать с нами, но мы ее не пустили, побоялись, что суд ее совсем доконает. А как по-твоему?

Потом Эльвира стала говорить с другой женщиной, и Мара снова начала глядеть по сторонам. В двух шагах сидел Арнальдо и пристально смотрел на нее. Мара улыбнулась ему.

— Ты уже совсем взрослый, — сказала она.

— Неужели ты помнишь меня с тех пор? — спросил Арнальдо.

— Да, мы с тобой давно не виделись. Ты что делаешь? Работаешь?

— Нет, учусь, — ответил Арнальдо.

— Учишься? — удивилась Мара.

— Я на последнем курсе художественного училища.

— А! — Мара не совсем понимала, о чем идет речь, и немного погодя спросила: — И кем ты будешь?

— То есть как это, кем я буду? Буду скульптором. Для этого и учусь.

— А сегодня у тебя нет занятий?

— Сегодня я пропустил...

Потом она спросила:

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать!

— Да, верно, ты на год моложе меня... Бьюсь об заклад, у тебя уже есть невеста.

— Нет, настоящей невесты у меня еще нет, — серьезно ответил юноша.

Мару окликнул отец.

— Доченька, ты как хочешь, вернуться домой вечером или остаться тут до завтра? Я-то никак не могу остаться, а тебе можно. С сестрой Бубе, с Лидори... Они пробудут здесь все время, до конца процесса...

— Не знаю, — сказала Мара, пожимая плечами.

— Или, может, тебе лучше вернуться со мной, а то мама начнет ворчать.

— Да, наверно, так лучше.

Мать ничего больше не говорила с тех пор, как месяц тому назад произошла ужасная сцена. Это случилось как раз накануне последнего свидания Мары с Бубе. Сначала мать поругалась с отцом, а потом с ней.

— Ну почему ты не оставишь этого несчастного?

Правда, мать давно уже не называла Бубе преступником.

— Если он несчастный, так и тебе хочется стать несчастной?

Тут вмешался отец:

— Вот увидишь, его оправдают и он опять будет таким же гражданином, как все.

Но, говоря так, он и сам уже не верил, что Бубе оправдают. А Маре не хотелось врать:

— Да, он несчастный. Потому я и не могу его бросить. Пойми же ты, мама, если у Бубе есть силы вытерпеть тюрьму, так только потому, что он знает — я жду его. А если я его брошу, он с ума сойдет.

— Да сколько же ты собираешься его ждать? Ты ждешь его уже три года... Тратишь молодость попусту...

— И еще три года подожду, даже десять, если понадобится.

— Ну и упрямая же ты, дочка! Вот вбила себе в голову...

— Да, вбила, и зря ты стараешься меня разубедить.

Тогда мать заплакала, запричитала, стала говорить, что такой несчастной женщины, как она, нет в целом свете... Вдруг она замолчала, пристально посмотрела на них обоих, сначала на мужа, потом на дочь, и сказала:

— Это мне за грехи мои. О господи! Зачем ты не наказал меня? Почему за мои грехи должны расплачиваться дети?

И так все время. Неделями и месяцами она молча накапливала обиды, потом не выдерживала и начинала плакать. Накануне вечером Мара тоже опасалась скандала, но, к счастью, на этот раз обошлось.

— Добрый день, синьорина! — Это был Патерно. — Как поживаете? Не волнуетесь? — Мара отрицательно покачала головой. — Молодец, вы всегда были молодцом!

Зато Раффаэлли ни с кем не поздоровался и сел за стол. Он достал из портфеля бумаги и принялся делать в них карандашом пометки. Патерно тоже сел и поздоровался с другим адвокатом, как видно, защитником Ивана Баллерини. Потом пришел еще один адвокат и сел за маленький столик.

— Кто это? — спросила Мара у Арнальдо.

— Наверно, защитник истца. Я слышал, что истцом выступила вдова сержанта.

— Это плохо, да?

— Конечно, хорошего мало. Хотя с другой стороны — этого следовало ожидать. Ты войди в положение этой женщины. Как-никак у нее убили сразу и мужа и сына.

Слова Арнальдо вызвали в воображении Мары образ ее собственной матери — маленькой женщины, одетой во все черное, и ее вдруг охватила тоска. Она словно только сейчас до конца поняла всю тяжесть того, что произошло.

— И зачем только он это сделал! — сказала она упавшим голосом.

Арнальдо поднял на нее глаза.

— Нельзя всю вину валить на Бубе... Нет, я говорю это не для того, чтобы защитить брата. Но сколько есть людей, виновных гораздо больше, чем он. А они разгуливают на свободе, и хоть бы что.

Мара не поняла, что он хотел сказать, и Арнальдо продолжал:

— Бубе толкнули на это. Я был еще совсем мальчишкой, но хорошо помню, как все было. Когда он вернулся из партизан, за ним так и шла слава — храбрый малый, и люди, конечно, подзадоривали его, говорили: «Иди поколоти того, иди избей этого». Говорили, потому что сами не хотели связываться. А Бубе чуть ли не обязанным себя чувствовал. Как же, надо ведь оправдать свое прозвище! И в Сан-Донато, что ты думаешь, то же самое было — подтолкнули его, а сами — в кусты. У нас вечно так бывает — кто по-настоящему виновный, тому ничего, а расплачиваются горячие головы.

— Вот, вот, — сказала Мара. Ей вспомнилась женщина, которая высовывалась из автобуса и кричала: «Вот хорошо, что ты тут, Бубе». Потому что ей хотелось, чтобы избили отца Чольфи. «Ведьма старая!» — подумала Мара, а вслух сказала:

— Вот именно, так оно и есть, как ты говоришь.

— Они пользовались тем, что он был, по сути дела, мальчишкой. Вскружили ему голову — вот и вся его вина. А остальные? Взрослые мужчины, которым по сорок, по пятьдесят? Вот кто настоящие-то виновники. Как-то вечером, помню, шел я с Бубе, вдруг подходит мужчина... С тех пор я его и таких, как он, видеть не могу. Так вот, подходит этакий — представляешь? — беззубый тип и начинает уговаривать Бубе отделать одного там. И за что? Добро бы тот был фашистом или еще что в этом роде. А то просто не поладил с ним, и все. — Он покачал головой. — Вся беда в том, что он был один, Бубе. Не было у него никого, кто бы мог его наставить на правильный путь. Да и чего требовать от семьи, где только две женщины и больше никого. Был бы жив отец или будь у него старший брат... Разве такой парень, как он, стал бы слушаться женщин?.. Эх, был бы я немного постарше, я бы уж за ним как-нибудь присмотрел, не допустил бы, во всяком случае... Я бы уж ему растолковал, на какую скользкую дорожку он становится.

— Но адвокаты, наверно, об этом скажут.

— О чем?

— О том, что ты говоришь.

— Как бы не так! Для них это не имеет никакого значения. Ведь судьи, знаешь, что они делают? Только и знают, что листают кодекс: преступление такое-то, статья такая-то... Больше их ничего не интересует.

— Арнальдо, скажи правду, как ты относишься к Бубе?

Арнальдо спокойно выдержал ее взгляд.

— По-моему, Бубе прекрасный парень, — ответил он.

Уже не менее четверти часа Бубе и его товарищ находились на скамье подсудимых, а судьи все еще не заняли своих мест. Мара сидела, облокотившись о барьер. Когда карабинеры сняли с подсудимых наручники, Мара и Бубе помахали друг другу рукой. До этой минуты Бубе сидел, низко опустив голову, словно стыдился самого себя. Его товарищ, наоборот, держался довольно свободно, оглядывался по сторонам, улыбался родственникам и землякам, которые группой разместились в конце зала возле окна. Иван Баллерини был высоким, сильным парнем с каштановыми вьющимися волосами. На нем ладно сидела спортивная куртка с открытым воротом. Бубе был в новом темном костюме и в галстуке.

Они сидели на скамье, курили и время от времени обменивались короткими замечаниями. За ними стояли два карабинера.

Вдруг публика заволновалась. Адвокаты и журналисты поспешили занять свои места, воцарилось молчание, люди перестали курить, и мужчина в черном объявил:

— Суд идет!

В зал один за другим вошло семь человек — трое в тогах, остальные четверо в гражданском, с трехцветной повязкой через плечо.

Все встали, потом сели.

— Судебное заседание объявляю открытым, — произнес председательствующий едва слышным голосом.

Секретарь зачитал обвинительное заключение. Он спешил, из его чтения ничего нельзя было понять. Но всякий раз, когда произносили имя Каппеллини Артуро, Мара вздрагивала.

— А что будет дальше? — спросила она у Арнальдо.

— Наверное, начнут допрашивать подсудимых, — ответил Арнальдо.

Но он ошибся. Председательствующий сделал какой-то знак адвокату Раффаэлли, тот встал и подошел к столу. Они обменялись несколькими словами, потом адвокат вернулся на место и начал речь. Хотя он говорил довольно отчетливо, Маре ничего не удалось понять из его выступления. Наконец председательствующий тоже что-то сказал, и суд удалился.

Суд возвратился через час, отклонил заявленный защитой отвод и перенес заседание на половину третьего. Вместе с двумя десятками других людей, присутствовавших на суде, Мара вышла на улицу.

Снова, как и утром, ей очень захотелось есть. Однако пришлось ожидать Патерно. Потом все зашли в тратторию, но там не оказалось места, и они перешли в другую, более скромную, где составили несколько столиков и, наконец, уселись, предоставив самое почетное место адвокату.

— Надеюсь, товарищи, вскоре нам удастся пообедать вместе с Бубе, — начал Патерно. Напряженность, которую все испытывали в течение долгих часов ожидания в суде, разрядилась — все оживились. Разговаривали, смеялись и ели с большим аппетитом. Между прочим, Мара заметила, что Эльвира ест невероятно много. Зато сама она, поев лапши, почувствовала, что уже сыта. Мужчины то и дело наполняли вином стаканы, и в конце концов Маре пришлось остановить отца:

— Хватит, папа, больше не пей, тебе будет плохо.

Отец смутился и отставил бутылку.

Напротив Мары сидел Арнальдо, он ел молча и сдержанно. Взглянув на него, Мара подумала, что он не похож ни на кого из присутствующих. «Он студент, поэтому он такой».

Шумное общество привлекало внимание окружающих. «Глядя на нас, можно подумать, будто мы отмечаем здесь какое-нибудь радостное событие», — мелькнуло в голове у Мары. На самом же деле люди ели, пили, громко говорили, смеялись, шутили, желая подбодрить друг друга. «Бубе и его товарищ сейчас, должно быть, тоже едят, разговаривают и шутят». Мара знала, что после обеда будут допрашивать подсудимых. Она закрыла глаза. Что будет чувствовать Бубе, когда ему придется повторить на суде свой страшный рассказ? «Я тоже хочу там быть», — подумала она. Да, она должна досидеть до самого конца его рассказа. Этим она докажет, что не стыдится своего жениха... и готова разделить с ним его вину.

Эта мысль взволновала ее. «Да, настоящие виновники — совсем не те, кого судят. Сперва его толкнули, а потом бросили — выкручивайся, как знаешь. Потому-то я и хочу, чтобы мы вместе отвечали за все».

Она снова взглянула на Арнальдо. Юноша, который в то время, когда произошла эта история, был еще ребенком, понял, в чем дело. Неужели судьи, люди пожилые, этого не поймут? Неужели они не поймут, что Бубе был просто несчастным мальчишкой, выросшим без присмотра, и на то, что он сделал, его толкали другие?

«... Учтите одно, господа судьи: Бубе был мальчишкой, ему едва исполнилось девятнадцать. Он рос без отца, ему никогда никто не мог дать совета, никто не мог поправить. Он ушел в партизаны совсем мальчишкой, и в руках у него оказалось оружие. А когда он вернулся домой, люди начали его подстрекать отомстить за убитых, его подговаривали бить, подговаривали убивать. Откуда ему было знать, что прошло время, когда можно было стрелять и убивать? Ему говорят: ты должен быть достойным своего имени, ведь недаром тебя прозвали Мстителем! О, я прекрасно помню, как все произошло в том проклятом автобусе. Он не хотел трогать священника... наоборот, он старался его защитить... Но как бы на это посмотрели окружающие? Разве человек всегда может поступать так, как он хочет? Нет, он делает то, чего от него требуют другие...»

Время шло. Люди курили и болтали, а Мара не переставая думала об одном. В конце концов она решила поговорить с адвокатом. Девушка попросила отца поменяться с ней местами и села рядом с Патерно.

— Синьор адвокат, я хочу с вами поговорить, я... хотела бы выступить свидетельницей.

— Но вы уже дали показания. Вы сказали, что вам ничего не известно и, следовательно...

— Но я знала все. Да, я знаю все. Послушайте меня, синьор адвокат, я была там, когда Бубе избил священника Чольфи. То есть я не видела, как он его бил, а видела только, как в автобусе Бубе вынуждали к этому...

— Да, но какое отношение имеет избиение священника к событиям в Сан-Донато?

— Послушайте меня, пожалуйста. Бубе совсем не собирался бить священника; когда мы встретили Чольфи в Колле, он даже не хотел с ним разговаривать. Мы сидели в кафе, и Бубе боялся, как бы священник не обернулся и не узнал его. А когда мы подошли к автобусу, какая-то женщина высунулась в окошко и стала кричать: «Как хорошо, что ты здесь, Бубе!» И когда мы сели в автобус, она не переставая твердила: «Теперь Бубе отомстит этому священнику!» Потому что о Бубе шла такая слава. Но он не обращал внимания на ее слова, он не хотел бить священника. И когда вышли из автобуса, он вместе с другим парнем повел Чольфи в полицейский участок. Они не хотели причинять зла священнику. Они вели его в полицейский участок. Они думали, там ему будет безопаснее. А потом их окружили женщины, и одна стала бить священника. Ну, Бубе видит, что его бьют женщины, и ему стало стыдно, и он, конечно, решил, что обязан вмешаться и дать ему как следует... Вы понимаете? Все, что Бубе сделал, и даже то, что он убил сына сержанта, он сделал потому, что считал это своим долгом...

— Короче говоря, какие бы вы хотели дать показания?

— Я хотела бы сказать судьям... правду.

— Об избиении священника? Но об этой истории лучше не упоминать. Ой-ой-ой, как уже поздно! Лидори, пора идти. Мне, во всяком случае, пора! — Он поспешно встал и ушел.

Остальные немного задержались. Лидори нужно было получить сдачу, потом ждали тех, кто пошел в уборную. Словом, когда они пришли в зал, Бубе уже сидел перед судом и давал показания.

Бубе вернулся на скамью подсудимых, и наступила очередь Баллерини. Отец тронул Мару за плечо.

— Пойдем, Мара, и так уже очень поздно.

Шел дождь, и они сильно промокли, пока добрались до машины, которую они оставили поблизости в переулке. Секретарь сел рядом с шофером, а Мара с отцом сзади.

— Сумасшедшая погода, — сказал отец. — Сразу видно — март.

— Только бы в апреле установилась, — заметил секретарь, намекая на предстоящие выборы.

Больше они не произнесли ни слова. При виде пустынных улиц, темной от дождя реки и жалких лачуг рабочих кварталов у Мары сжималось сердце. Наконец они очутились за городом, но и окрестности выглядели уныло. Дождь усилился, видимость стала еще хуже. На вершине холма с трудом можно было различить виллу, стоявшую в оливковой роще, а лесистый холм по другую сторону реки казался тенью.

На одном из поворотов машину занесло, и отец попросил шофера сбавить скорость. Потом начался долгий подъем к Сан-Кашано. Мара упорно смотрела в окошко. Картины менялись одна за другой — овраг, поросший ежевикой, живая изгородь вокруг поля, изогнутая олива, растущая над самым обрывом, шелковица с кривыми ветками, персиковое дерево с помятыми цветами. Все эти бедные создания не могли защититься от хлеставшего их дождя. Так же и Мара не могла защитить себя от людей, которые посадили Бубе в тюрьму и теперь хотели его осудить. Ничего нельзя было поделать, оставалось только терпеть.

Во время допроса Бубе казался смирившимся со своей участью. Маре не видно было его лица, он стоял спиной к публике; она даже не могла разобрать, о чем он говорил, потому что говорил он очень тихо, так тихо, что адвокатам и журналистам, чтобы расслышать его, пришлось встать со своих мест. Время от времени председательствующий перебивал его и диктовал секретарю то, что надо было внести в протокол. Бедный Бубе, куда девалось все его ухарство! Теперь это был несчастный человек, примирившийся со своей судьбой. И Мара, глядя на его сутулую спину, чувствовала, что у нее навертываются слезы.

Потом она принялась разглядывать одного за другим членов суда. Есть ли в ком-нибудь из них хоть немного милосердия?

Только немного милосердия, больше она ничего не хотела.

«Господа судьи, мы просим у вас только одного — проявите немного милосердия к этому несчастному юноше, только немного милосердия». Вот о чем должны были говорить адвокаты, но Патерно, даже тогда, за обедом, в беседе с Лидори, говорил только о справедливости. С его точки зрения, будет справедливо, если судьи признают наличие провокации и примут во внимание то обстоятельство, что на глазах подсудимых был убит их товарищ и поэтому в своих действиях они руководствовались высокими моральными побуждениями. А Раффаэлли, подошедший к ним в тот момент, когда суд удалился для обсуждения отвода, заявленного защитой, вел разговоры еще более туманные, называл цифры, произносил непонятные слова...

Разговаривая с адвокатами, с Лидори, с секретарем комитета, Мара настолько вошла в курс дела, что они в беседе с ней даже ссылались на кодекс и показывали ей отдельные статьи. Она овладела многими юридическими терминами и знала, в каких случаях и в какой степени применяется амнистия сорок шестого года. Но теперь она понимала, что нужно знать только одно — способны ли судьи проявить немного милосердия. Только это.

«Немного милосердия, господа судьи. Мы не просим ничего, только немного милосердия».

В Поджибонси они приехали ночью. Знакомые силуэты домов, огни, улицы, следующие одна за другой, пробудили в Маре грустные мысли. На какой-то миг в душе ее даже шевельнулось сожаление обо всем, что она здесь потеряла.

Отец и секретарь нарушили, наконец, молчание. Они заговорили о выборах. И тот и другой надеялись на успех и не сомневались, что правительство объявит амнистию.

— Если он не попал под ту амнистию, то попадет под эту, — говорил отец. — В любом случае его освободят.

Секретарь был настроен еще более оптимистично. Он не сомневался в том, что на выборах коммунисты получат абсолютное большинство.

— Мы получим пятьдесят три — пятьдесят четыре процента. Об этом мне сказал один секретарь из федерации. Он недавно был в Риме и говорил с Тольятти...

Мара воспрянула духом. Выборы, победа коммунистов, амнистия...

Наступившие сумерки зачеркнули унылое впечатление дня и вернули ей надежду.

В Колле они прибыли к самому отходу автобуса, но секретарь, выйдя из машины, велел шоферу отвезти их в Монтегуиди.

— Когда будут выборы, папа? — спросила немного погодя Мара.

— Восемнадцатого апреля.

— Ты думаешь, мы победим?

— Как тебе сказать, — ответил отец. — Я всегда сомневался, что можно победить при помощи избирательных бюллетеней. Будем надеяться хотя бы на амнистию.

— А как по-твоему, чем кончится суд? Как ты думаешь?

— Сейчас пока ничего нельзя предсказать. Судьи отклонили отвод защиты, но все-таки защитники задали им работу. Мара, — добавил он немного погодя, — я должен сказать тебе кое-что. Когда мама на падала на Бубе, я всегда защищал его. Но и ее надо понять, ведь у родителей больше всего душа болит за своих детей. Мы увидим, какое решение вынесет суд, а потом, пожалуй, подождем амнистии... Но если все кончится плохо...

— Если все кончится плохо?

— Ты уже для него достаточно пожертвовала собой, дочка, — поспешно сказал отец.

Шел третий день судебного разбирательства, когда Мара с отцом снова приехали во Флоренцию. Допрашивали свидетелей из Сан-Донато, в том числе священника и невесту покойного Умберто Биаджони. Время от времени генеральный прокурор" вступал в спор с адвокатами, и председательствующему приходилось призывать их к порядку. Мара никак не могла понять причину этих стычек.

Потом Мара приехала на последнее заседание. Четыре часа подряд она сидела, облокотившись о барьер, и слушала речи адвокатов. Первым выступал Патерно. За ним адвокат Тэста, защитник Ивана Баллерини. За обедом отец, Лидори и другие мужчины из Вольтерры стали восторгаться выступлениями адвокатов. Особенно большое впечатление произвело на всех страстное красноречие Патерно.

— Такого замечательного оратора наша партия должна была выдвинуть кандидатом на выборах, — сказал Лидори.

Больше всего Патерно говорил о политике. Он напомнил о партизанском движении, о зверствах фашистов, о героизме Бубе, о том, что подвергались аресту его мать и сестра, о том, что в Сан-Донато произошло печальное событие, но его следует рассматривать в связи с историческим моментом.

— Случись это на севере, никому не пришлось бы нести ответственности. Но разве тут, у нас, была другая атмосфера? Разве тут, у нас, забыли о могилах партизан, зверски убитых фашистами!

Именно эта фраза привела в восторг Лидори. Правда, как раз здесь генеральный прокурор и гражданский обвинитель прервали Патерно, напомнив ему, что двое убитых тоже были партизанами. Но адвокат, по-видимому, ожидал этого замечания и, не раздумывая, возразил:

— Верно, но верно также и то, что партизаном был Биаджони Умберто, товарищ Ивана Баллерини и моего подзащитного. В тот день оказалось трое убитых, и первым пал товарищ моего подзащитного. Именно это является ключевым моментом процесса. И мы не сомневаемся, что суд учтет его в своем решении. — Осветив факты. Патерно дал им правовую оценку, указав, что Бубе действовал в состоянии необходимой обороны, вызванной нападением, и заключил свое выступление напоминанием о процессе над группой косцов, который происходил в этом же зале несколько недель тому назад и закончился их оправданием.

— И с еще большим основанием мы просим о милосердии к юноше, который во время войны сражался за правое дело.

Мара тоже была захвачена ораторским пылом адвоката, но, взвесив все хладнокровно, задала себе вопрос: почему Патерно не коснулся многих других сторон? Например, того обстоятельства, что Бубе рос без отца и у него не было никого, кто дал бы ему верный совет или наставил на правильный путь, а, наоборот, все только и делали, что толкали его на отчаянные поступки. По рассказам Мара знала, что генеральный прокурор в своей обвинительной речи изобразил Бубе головорезом, намекая на его стычки с фашистами по возвращении из партизанского отряда. Но адвокаты перебили прокурора, заметив, что это не доказано материалами следствия.

— Однако вы сами знаете, что это так, — ответил генеральный прокурор, но председательствующий попросил его придерживаться материалов следствия.

Генеральный прокурор тоже говорил о политике, восхвалял карабинеров, которые, не принадлежа ни к каким партиям, являются достойными блюстителями порядка в стране. Он вытащил на свет историю реквизиции грузовика, по которой имелись конкретные свидетельские показания: реквизиция была совершенно законной, однако привела в бешенство подсудимых, «привыкших игнорировать законы». Подсудимые, как показывают свидетели, грозили сержанту Слеппо отомстить при первой возможности. Следовательно, убийство вовсе не было случайным, как это стремилась представить защита. Утверждение, будто сержант является виновником инцидента, — ложно. Его виновность опровергается показаниями священника и других свидетелей, присутствовавших на месте происшествия. Сержант действовал в силу необходимости при попытке Каппеллини, Баллерини и Биаджони его обезоружить.

Об этом и еще о многом другом говорил генеральный прокурор в своей обвинительной речи, которая продолжалась более трех часов. В заключение он потребовал для Баллерини двадцати двух лет, для Каппеллини двадцати четырех лет заключения.

Адвокат Раффаэлли произнес свою речь после обеда. В отличие от коллег он не говорил о политике, сосредоточив внимание на юридической стороне факта. Он попытался опровергнуть некоторые свидетельские показания, выразил сожаление по поводу того, что не было удовлетворено ходатайство защиты о проведении осмотра места преступления, исключил виновность своего подзащитного в убийстве сержанта. Стрелка часов показывала шесть, когда он, наконец, закончил свою речь. Суд удалился.

Вначале публику не пускали за барьер, но потом Маре, Эльвире, Лидори и некоторым другим удалось подойти к скамье подсудимых.

Мара и Бубе через решетку держались за руки, смотрели друг на друга и разговаривали.

— Лидори сказал — это хороший признак, что они так долго не выходят из совещательной комнаты.

— Это может быть и дурным признаком, — возразил Бубе.

— Ты только не бойся, сколько бы тебе ни дали. Все равно скоро объявят амнистию.

— Я теперь ко всему готов.

Немного погодя Мара сказала:

— Через месяц — выборы. Теперь-то мы победим. Это все говорят.

— На такие вещи я уже больше не надеюсь.

— Все равно правительство объявит новую амнистию.

— Если бы я сразу пришел с повинной, все было бы по-другому. А в том положении, в каком я сейчас, глупо на что-то еще надеяться.

— Я тебя никогда не покину, Бубе, что бы ни случилось, на какой бы срок тебя ни осудили.

— В тебя я верю, Мара, — ответил он. — Только в тебя и верю.

— Лидори тоже молодец, сколько он потратил сил, чтобы собрать деньги...

— Да, Лидори тоже молодец. Но никто мне так не помог, как ты. Только потому, что ты есть, я еще хочу жить, иначе... Я бы давно повесился на решетке.

— Не надо так говорить, прошу тебя.

— Я только хочу, чтобы ты знала, что я тебе всем обязан. Ведь если бы не ты, меня бы давно не было в живых. Мне в жизни не повезло, хотя, с другой стороны, очень повезло, что я встретил тебя. А для тебя, наоборот, это самое большое несчастье.

— Молчи, как ты можешь так говорить?

— Не думай, будто я такой эгоист и не понимаю, что я тебе принес только несчастья. Боже мой, почему мы не встретились раньше?

— Ты ни в чем не виноват. Виноваты другие.

— Нет. Я виноват во всем.

— Ты был так молод, разве ты мог понять?

— Молодость тут ни при чем. Многие были так же молоды, как я, а ведь не делали того, что сделал я.

— У тебя не было отца, не было никого, кто наставил бы тебя на правильный путь, кто бы тебе помог.

— И это верно, но все равно я виноват.

«Нет, судьи поймут, они поймут, что он уже раскаялся. А если человек раскаялся, зачем же его держать в тюрьме? Он уже сам себя осудил. Судьи поймут... все это поймут... что нет уже никакого смысла держать его в тюрьме. Бубе уже не такой, как раньше, он стал совсем другим. Они поймут, что он уже в жизни больше никого не тронет... И что прокурор врал, когда говорил, будто Бубе опасен для общества. Конечно, поймут! Нужно быть совсем слепым, чтобы не понять все это!»

Мысль ее работала лихорадочно. В эти последние минуты, проведенные рядом с Бубе, до того, как карабинеры приказали ей вернуться за барьер, она обрела уверенность, да, да, уверенность, что Бубе будет оправдан. Погруженная в свои мысли, она рассеянно прошла за барьер. Ей уступали дорогу, пожимали руки...

— Суд идет, — объявил человек в черном.

II

Поезд был переполнен еще больше, чем утром, однако Маре удалось устроиться в узеньком коридорчике у окна между женщиной и пожилым мужчиной. Она облегченно вздохнула. А когда поезд тронулся и исчезли из виду бетонная платформа, здание вокзала, железнодорожные пути, товарные вагоны, когда пробежали последние дома и поезд помчался по долине, она почувствовала себя еще лучше. Наконец-то она едет. Мара не знала, когда она попадет домой, она знала только, что до Флоренции у нее не будет пересадки.

Это сказал дежурный в зале ожидания, проверивший у нее билет, и подтвердил железнодорожный полицейский, который, увидев девушку одну на платформе, спросил, какой поезд она ожидает.

— На Колле Вальдельсу, через Флоренцию.

— Поезд на Колле Вальдельсу прибудет только через два часа, почему вы не пройдете в зал ожидания? Там удобнее.

Мара пожала плечами и осталась на платформе. Она с утра ничего не ела, ведь из тюрьмы она поехала прямо на вокзал. Походив еще немного, она отломила кусочек от оставшейся у нее булки и принялась жевать. Съев булку, она прошла в конец платформы и увидела колонку, но пустить воду ей никак не удавалось. На помощь пришел железнодорожник. Он качал воду, пока она пила. Потом он тоже спросил, куда она едет.

— Во Флоренцию, — ответила Мара. — Вы случайно не знаете, когда прибывает туда поезд?

Железнодорожник не помнил, но специально сходил узнать.

— В девятнадцать двадцать, то есть в семь двадцать.

В этом городе все люди были очень любезными. Утром ей показали, каким трамваем ехать. В трамвае напомнили, когда нужно выходить. А одна женщина, вышедшая вместе с ней, объяснила, как пройти к тюрьме. Все были любезны, только незнакомый язык раздражал Мару.

Хорошо, хоть в тюрьме ей повезло. Она встретила земляка Бубе, тюремного надзирателя. Тот сам сказал об этом, разговаривая с ней, пока она ожидала вызова. У Мары стало легче на душе от сознания, что в этих стенах есть хоть кто-нибудь, с кем она может поговорить спокойно. Потом состоялось свидание с Бубе...

Мара так тяжело вздохнула, что женщина, стоявшая рядом, посмотрела на нее. Чтобы окончательно не впасть в отчаяние, Мара стала глядеть в окно. Но здесь даже природа была чужой, враждебной. Тянулись, сменяя друг друга, поля, разделенные живыми изгородями. Иногда, словно только затем, чтобы нарушить однообразие пейзажа, мелькала прямая белая лента шоссе или проселочная дорога, по которой ехала женщина на велосипеде. Иногда из-за темной чащи леса, который, заслоняя горизонт, вдруг выбегал к самому полотну, высовывалась крыша дома или колокольня. Словом, все это никак не могло отвлечь Мару от ее мыслей.

В самом начале свидания Мара стала рассказывать, что она принесла, как вдруг Бубе перебил ее:

— Твою передачу возьму с удовольствием, а посылку Лидори отвези ему обратно.

Она удивленно взглянула на него. А он продолжал:

— Потому что все это он купил не на свои деньги.

— Он купил в складчину с друзьями.

— Поэтому-то я и не возьму. Друзья! Я теперь только одного хочу, чтобы у меня никогда не было таких друзей.

— Ничего не понимаю. Почему ты вдруг так говоришь?

— Говорю так, потому что они погубили меня. Да, они все без исключения. В тюрьме есть время подумать. А я все это время только и делал, что думал. И я понял, что если я виноват, то остальные виновнее меня в тысячу раз. Ну, скажи, Мара, разве не правда, что меня толкнули, разве не заставили меня сделать то, что я сделал? Нашелся хоть один человек, который остановил бы меня? Нет, мне сунули в руки оружие. Я же был мальчишкой, разве я понимал, что делаю? Я пришел из партизан, и что я увидел? Все мною восхищаются, хвалят, ставят в пример. А потом стали подстрекать — избей одного, избей другого. А я должен за них расплачиваться. Потому что все из-за них, все мои несчастья. Почему ни один из них не открыл мне глаза, пока еще было время? И даже потом, если бы я пришел с повинной до амнистии, сейчас я был бы уже на воле. Так нет! Мне все только и твердили: не ходи. Помнишь Меммо? Он человек образованный и в таких делах разбирается, почему, когда я ему обо всем рассказал, он не втолковал мне, что я сделал плохо, убив сына сержанта? Если бы он мне все как следует объяснил, я бы сразу явился в полицию. А помнишь, когда Лидори нагрянул ночью будить меня и уговаривал бежать? Хотел я бежать? Нет, не хотел, потому что я понимал — раз сбежал, значит признал вину.

— Ну уж Лидори-то, во всяком случае, тебе настоящий друг. На суде и то сколько он сделал.

— А по-моему, он хуже всех. Так ему и передай. Пусть не думает сюда приезжать, я все равно откажусь от свидания.

— Скоро ты и меня не захочешь видеть, — печально сказала Мара.

Бубе взглянул на нее, и глаза его потеплели.

— Нет, ты — единственный человек, кого я рад видеть. Нет, Мара, тебя — нет. Всех остальных я ненавижу, я их больше знать не хочу! Они виноваты больше меня, а ходят на воле. Наслаждаются жизнью. Только перед тобой я виноват. И меня только одно гнетет все время, что я тебе причинил горе.

— Не надо, Бубе, не говори так, дорогой, — прервала его Мара и заплакала.

— Нет, Мара, так оно и есть, так оно и есть, — с каким-то исступленным упорством повторял он. — Все передо мной в долгу, все. А я только перед тобой. Перед тобой я в долгу. Потому что та капелька счастья, что была у меня в жизни... Это ты мне дала. А я, чем я тебе отплатил?

Она хотела ответить, хотела сказать ему, что нисколько он не в долгу перед ней, что она тоже была с ним счастлива, но слезы мешали ей говорить.

— Мара, ты простишь меня? Ты простишь все плохое, что я тебе сделал?

... Поля и деревья за окном стали расплываться, и Мара поняла, что снова плачет. Она попыталась скрыть слезы, украдкой вытерла щеки и высморкалась, но соседка уже увидела их.

— Что с тобой, дочка? — спросила она, положив ей руку на плечо.

— Ничего, ничего, — ответила Мара. Она постаралась улыбнуться и снова стала смотреть перед собой, но ничего не видела. Женщина не сняла руки с ее плеча.

— Как же это ты одна путешествуешь? Откуда ты едешь?

— Из Пьяченцы, — ответила Мара.

— Но ты ведь не из наших краев?

— Да, я... из Колле Вальдельсы, это недалеко от Сиены.

— А, значит, ты тосканка, я сразу поняла по выговору. Зачем же ты ездила в Пьяченцу?

— У меня там жених.

Женщина пристально посмотрела ей в лицо.

— А плачешь почему? Он тебя бросил?

— Нет, нет, — поспешно ответила Мара.

— Тогда в чем же дело.

Однако, увидев, что Маре не хочется отвечать, она не стала допытываться. Только ее рука еще тяжелее легла Маре на плечо.

Теперь за окошком проплывали дома, улицы, фабрики... Они попадались все чаще и все медленнее уходили назад. Женщина сняла руку с Мариного плеча.

— Вот я и приехала, счастливо тебе добраться, дочка!

Мара заметила ее потом на платформе. Они встретились глазами, и женщина помахала ей рукой. На ее место встала девушка, ярко накрашенная, с подведенными ресницами. Она курила. Движимая женским любопытством, Мара оглядела ее с ног до головы, отметила про себя ее дешевенькое платье и снова стала смотреть в окно.

Поезд отошел от станции, и опять потянулась однообразная череда прямоугольных полей, белых дорог, поросших травой насыпей, по которым змеились тропинки. И снова начался поток ее грустных мыслей...

После свидания она опять увидела надзирателя Пистолези.

— Ну, как вы нашли Бубе? — спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал: — Знаете, даже у самых мужественных людей неизбежно бывают минуты отчаяния. И если как раз в это время случается свидание...

Мара рассказала, что Бубе не хочет принимать посылку Лидори.

— Я постараюсь его уговорить. — Потом он торопливо сунул ей листок бумаги. — Вот мой адрес. Если что понадобится, пишите. А в следующий раз, когда приедете, останавливайтесь у нас. Жена будет очень рада с вами познакомиться. И вам будет приятнее оказаться среди людей из Вольтерры. Мы, тосканцы, здесь чувствуем себя чужими...

Мара поблагодарила его, а он сказал:

— Ну, что вы! Я со всей душой... для невесты земляка... Эх, если бы от меня зависело...

Поезд двигался со скоростью пешехода — вдоль железнодорожной линии велись работы. Мара поражалась резкому контрасту зелени лугов и белизны дорог. Необычное впечатление на нее произвели и женщины, ехавшие на велосипедах, неуклюжие, в черных платках, опущенных на самые глаза. Мара повернулась к девушке, стоявшей рядом, словно надеясь увидеть приветливое лицо. Та тоже посмотрела на нее, потом спросила:

— Сколько еще ехать до Болоньи?

— Не знаю, — ответила Мара.

— Интересно, нужно ли мне в Болонье делать пересадку? — продолжала девушка, словно разговаривая сама с собой.

— Нет, этот поезд идет дальше, до самой Флоренции... Мне сказали на той станции, где я садилась.

— Но мне вовсе не во Флоренцию, я еду в Форли.

Потом девушка стала жаловаться, что у нее устали ноги, а под конец вытащила иллюстрированный журнал и принялась читать.

Мара тоже чувствовала усталость. Правда, на ближайшей остановке освободилось место недалеко от них, и если бы она поторопилась, то смогла бы сесть, но сидеть среди чужих людей ей не хотелось, и она уступила место девушке.

За окном однообразно мелькали поля: тени стали длиннее, воздух прозрачнее — вот и вся разница, иначе можно было бы подумать, что они только сейчас отъехали от станции.

Когда поезд наконец-то прибыл в Болонью, сошло много народу. Мара решила занять место в купе, где ехали три монахини. Потом сели другие пассажиры — женщина с ребенком на руках, двое мужчин и молодой парень.

Мара сидела возле окна. По платформе сновали железнодорожники, лоточники, продавцы газет, пассажиры. Вся эта суета в ее глазах не имела смысла, раздражала еще больше, чем наводящий тоску чуждый пейзаж, который тянулся перед окном в течение многих часов.

Но вот поезд снова тронулся. Когда появились первые холмы, день уже близился к концу. Время от времени поезд нырял в туннель, а когда выходил оттуда, пейзаж за окном казался Маре еще более унылым и голым. Потом вдруг возникла высокая крутая гора, совершенно лишенная растительности. Мара смотрела на нее с ужасом. Теперь дорога шла по ущелью. Скала за окном была мокрой от сырости. Ее сменила ровная стена, выложенная из камня. И снова поезд вошел в туннель.

Туннель был бесконечно длинный, и при тусклом свете синей лампочки лица соседей стали мертвенно-бледными, черствыми... «Ни в ком нет жалости, — думала Мара, — никто не сочувствует нам. Бубе в тюрьме, а я...» Она тоже была несчастной, одинокой, никому не нужным, беззащитным существом. И подумать только, ведь ей так мало нужно было от жизни!

Прошел контролер. Возвращая билет, он сказал:

— У вас, синьорина, пересадка во Флоренции.

Любезность контролера, а еще больше то обстоятельство, что он говорил на тосканском диалекте, придали девушке смелости, и она спросила, когда будет поезд на Колле.

— На Колле из Флоренции поезда нет, есть только на Эмполи, — сказал контролер. — А в Эмполи вы пересядете на поезд, идущий в Колле. Ну-ка посмотрим, — сказал он и вытащил расписание, — на Эмполи поезд отправляется в девять пятнадцать. А теперь посмотрим, когда идет поезд на Сиену... Хм-м, к сожалению, только завтра утром в семь часов.

— Только завтра? — растерянно переспросила Мара.

— Да, только завтра. Послушайте, вам лучше переночевать во Флоренции, там по крайней мере зал ожидания большой и удобный... Кафе открыто всю ночь... — Он снова посмотрел расписание и сказал: — Завтра утром ровно в шесть вы сядете в поезд на Эмполи. В Эмполи он прибывает в шесть тридцать. А в семь ноль две есть поезд на Колле.

Побежденная усталостью, Мара опять уснула. Она проснулась внезапно и сразу посмотрела на часы. Стрелки показывали четыре, до отхода поезда оставалось ровно два часа.

Но уснуть Мара уже не решилась. Она доела булку и стала думать. У нее болела голова, резало глаза, но мысль ее была ясной.

«Он сказал: «Только перед тобой я виноват. А все остальные, они больше меня виноваты. Только ты не виновата». А выходит, я тоже виновата, и моя вина есть. Будь у него девушка, которая бы его любила... если бы она была у него раньше, он не попал бы в такую беду. А я была глупой девчонкой. Ничего я не понимала. Ничего! Да и полюбила его слишком поздно, когда ничего уже нельзя было поправить. Да, в этом и моя вина. Я больше всех виновата...»

Рядом закашлял мужчина. Он проснулся, пробормотал что-то, а немного погодя снова захрапел.

С первыми лучами солнца Мара уже подъезжала к Эмполи. Голова у нее раскалывалась, но тут по крайней мере все было родное — и мягкие линии холмов, и оливковые рощи, и лес пиний и кипарисов, который тянулся вдоль железной дороги.

Когда Мара вышла в Эмполи, солнце уже светило вовсю. Ей сказали, что поезд на Колле скоро прибудет. Она перешла железнодорожные пути и поднялась на платформу.

Подошел поезд. Она бросилась к дверям, но вышедший из вагона железнодорожник сказал:

— Дайте сначала выйти. Куда вы так спешите, поезд отходит только через полчаса.

Вслед за ним стали выходить пассажиры, почти сплошь рабочие с чемоданчиками в руках. Последним вышел Стефано.

Они неподвижно стояли друг перед другом на самом ходу. Люди, садившиеся в поезд, толкали их. Тогда они отошли в сторону.

Наконец он спросил:

— Как ты здесь очутилась?

— Возвращаюсь домой. Я ездила к Бубе.

Стефано опустил голову.

— Да, я читал в газете...

— А ты? Что ты здесь делаешь?

— Я теперь работаю в Эмполи. Каждое утро езжу поездом. — Он поднес к губам сигарету, и тут Мара заметила у него на пальце обручальное кольцо.

— О, я вижу, ты женился! — Стефано покраснел. — На той... с которой был обручен?

— Нет... На другой.

— Прощай, — внезапно сказала Мара и вошла в вагон.

В купе никого не было, и она забилась в самый дальний угол.

Значит, это неправда, неправда, что Стефано любил ее. Слишком уж быстро он утешился. Все в ее жизни было ненастоящим, все, кроме горя, страшного горя, которое обрушилось на нее. И кроме Бубе, которому предстояло четырнадцать лет просидеть в тюрьме. Только это было настоящим. Все остальное — молодость, красота, любовь — было не чем иным, как насмешкой, насмешкой и больше ничем.

III

Тонино жил в двух кварталах от исправительной тюрьмы, но и этого небольшого расстояния было достаточно, чтобы Мара вымокла с головы до ног.

Она бегом поднялась по лестнице на второй этаж, толкнула дверь и вошла. Из кухни к ней навстречу вышла жена Тонино.

— Боже мой, Мара, в каком ты виде! Неужели нельзя было подождать, пока пройдет дождь?

— Ну да, переждешь его. И потом уже поздно. Прождешь и на автобус опоздаешь.

— И не думай ехать в такую погоду. Ты же насквозь промокла.

— Хочешь не хочешь, а ехать надо, Вильма. Завтра утром мне на работу.

— Вот именно. Зачем ехать домой, если завтра утром тебе все равно надо быть в Колле? Лучше ведь ехать прямо отсюда.

— Если я не приеду, мама будет беспокоиться.

— Мама поймет, что ты осталась ночевать у нас. Ездить в такую погоду — наверняка слечь. К тому же ты давно обещала остаться у нас...

В конце концов Мара согласилась. Вильма дала ей свой халат и домашние туфли. А Марино платье и чулки повесила сушиться над плитой.

— Сейчас я тебя напою чаем, и ты согреешься.

— А где Данило? — спросила Мара.

— Он наверху у соседей.

— У сицилийцев?

— Да, у них. Хорошие люди, ничего не скажешь. Но мы, тосканцы, не очень-то дружим с южанами. И все же они лучше, чем северяне. — «Севером» Вильма называла Пьяченцу, где она всегда чувствовала себя чужой. — А я, Мара, ведь всякий раз считала дни до твоего приезда. Хоть часок побыть с землячкой — и то удовольствие.

— Мне очень повезло, что вы тогда жили в Пьяченце. Господи! Страшно вспомнить эти поездки. Теперь хоть не так далеко.

Вильма расстелила нейлоновую скатерть и поставила на стол чашки, сахар и блюдце с ломтиками лимона. Хотя Вильма так же, как и Тонино, была из бедной семьи, она всегда следила за такими вещами. В доме у нее всегда был такой порядок — любо-дорого смотреть.

— Вильма, у тебя такая чистота, все блестит, как зеркало!

— Да ну, скажешь тоже! — возразила Вильма. Но видно было, что ей приятно. — Конечно, тут тоже не ахти, в комнате повернуться негде... Но что поделаешь? На то, что получает Тонино, не разойдешься, больше платить за квартиру нам не под силу.

Выпив чашку чаю, Мара закурила сигарету, и Вильма поспешно пододвинула ей пепельницу.

— Ты ведь недавно куришь?

— Да, — ответила Мара, улыбнувшись. — Курить я заучилась на фабрике. — И добавила: — После обеда многие девушки курят, в конце концов и я привыкла. Только я курю мало — одну после обеда, одну после ужина. Иногда еще вечером выкурю две или три. Когда смотрю телевизор, тоже курю, чтобы не уснуть.

— Почему? Тебе неинтересно?

— Нет, не то чтобы неинтересно. Просто устаешь к вечеру, из дому выходить неохота. Если бы моя воля, я бы лучше легла в постель, книжку бы почитала. А телевизор я хожу смотреть из-за мамы, все-таки ей развлечение. У нас телевизор в лавке. Туда каждый вечер народ собирается. Маме ведь тоже не сладко целый день одной сидеть.

— Мара, ты просто ангел, — с уважением посмотрев на Мару, сказала Вильма.

Мара смущенно засмеялась.

— Да ну тебя! Вот уж кто ангел, так это мама. Только я знаю, сколько ей пришлось выстрадать. И из-за меня тоже, что ты думаешь? Мама об этом редко говорит, а все равно я знаю, каждую минуту думает. Хорошо еще, что есть Виничо, — добавила она, помолчав. — Он по крайней мере не доставляет никаких неприятностей. — И она засмеялась. Когда Мара смеялась, она вдруг становилась прежней Марой.

— Больше у твоей мамы не было приступов? — спросила Вильма.

— Слава богу, нет. Ох и испугалась я тогда! Представляешь — без сознания... Теперь я знаю, отчего это было. От угля. Как только начали топить дровами, у нее сразу никаких головокружений. Да и годы, конечно, дают себя знать. Бедная мамочка!

— А папа как поживает?

— О, папа хорошо. Если бы ты его видела, совсем молодой. Правда, вот настроение у него уже не то.

— Что ты имеешь в виду?

— Это с тех пор, как он не работает в комитете. Никогда он не думал, что ему выпадет такая участь. А что теперь? Снова стать лесорубом или грузчиком — силы уже вроде не те... Хотя, с другой стороны, работать руками — ему это всегда было не по душе, — сказала она и опять засмеялась, как в прежние годы, озорно и звонко. Потом стала серьезной и добавила: — Бедный папа, его тоже не миновало, и на его долю пришлось столько огорчений!..

В комнате стало совсем темно, они зажгли свет. Вильма пошла звать сына, мальчику надо было готовить уроки. Пока Вильма хлопотала по дому, «тетя Мара» помогла Данило решить примеры и выучить наизусть стихотворение.

Тонино вернулся после семи, насквозь промокший.

— Молодец, что осталась у нас, — сказал он. — Как ты нашла Бубе?

— Гораздо лучше, — ответила Мара, — нет никакого сравнения с тем, что было раньше. По-моему, он воспрянул духом.

— Ну, еще бы! Уж одно то, что его здесь, в Сан-Джиминьяно, навещают, не сравнить с прежним... Он тебе рассказывал? В прошлое воскресенье у него был Лидори.

— Да, он говорил. — Помолчав, Мара добавила: — Я рада, что он помирился с Лидори. Ведь Лидори для Бубе больше, чем друг, он ему как брат. Поэтому мне было очень больно, когда Бубе так о нем говорил.

— У всех заключенных бывают какие-нибудь навязчивые мысли, — сказал Тонино. — Вот и Бубе вбил себе в голову, будто его погубили окружающие... Но потом это у него прошло. Он понял — несправедливо обвинять других.

— Если хочешь знать, тут никто не виноват, — решительно сказала Мара. — Сколько раз я думала об этом проклятом дне. Все семь лет я только и делала, что думала об этом. Я теперь уверена — нет тут ничьей вины.

— Конечно, если бы сержант не выстрелил... — начал Тонино, но она его перебила:

— Я даже сержанта не виню. Никто не виноват. Случилось злое дело, и все. А они? Посадили Бубе и Ивана, и что они думают, свершили правосудие, да? Нет, причинили новое зло, и Бубе, и Ивану, и их семьям, и мне... Все, из-за чего мы мучались, из-за чего еще будем мучаться, разве все это что-нибудь изменит? Я вот спросила бы судей: ну ладно, вы заставили нас страдать, но разве от этого кому-нибудь легче? Взять беднягу Ивана, — добавила она, помолчав, — я помню, какой он был на суде — здоровый парень, широкоплечий. А теперь в кого он превратился? В чахоточного, того и гляди умрет...

— У Бубе, слава богу, здоровье ничего.

— Да, — сказала Мара спокойнее. — Чувствует он себя хорошо, и настроение у него тоже стало лучше. Сегодня мы говорили с ним о нашей будущей жизни. Мы решили, что у нас будет двое детей — мальчик и девочка... — Мара повернулась к Вильме, которая оставила свои дела и смотрела на нее. — Разве мы будем такими старыми, что не сможем завести двоих детей? Мне будет тридцать два года, а Бубе тридцать шесть... Многие женятся гораздо позднее. — Вильма что-то хотела сказать, но удержалась. Мара заметила это. — По-твоему, глупо строить планы, если Бубе еще столько лет сидеть?

Вильма энергично мотнула головой.

— Нет, я тебя понимаю, Мара... я только никак не пойму, откуда у тебя столько мужества?

— Что же тогда сказать о Бубе? Ведь он за решеткой. А тоже не падает духом... Правда? — добавила она, обращаясь к Тонино. — Первое время самое трудное, — сказала она погодя. — Но люди ко всему привыкают... Прошло уже семь лет. Пройдут и эти семь. Я стараюсь не думать об этом. Считаю только дни от свидания к свиданию. Ведь для меня такая радость его видеть...

— И для него тоже, — сказал Тонино. — Бубе только и думает о той минуте, когда тебя увидит. Утром, в день свидания, он себе места не находит, минуты постоять на месте не может. Ведь надо же понимать, каково им там. Какая-нибудь мелочь, мы на нее и внимания не обратим, а для ник она — целое событие. Свидание, письмо, передача... В этом вся их жизнь.

Несколько минут все молчали. Потом Вильма поднялась и сказала:

— Ну, давайте ужинать. Завтра Маре рано вставать.

— О, я уже привыкла, — сказала Мара. — Каждое утро езжу автобусом шесть пятьдесят, так что, видишь, разница не велика.

Женщины приготовили ужин и накрыли на стол. После еды Вильма мыла посуду, Мара помогала ей вытирать. Тонино уложил мальчика спать, а сам вернулся в кухню.

Они стояли и разговаривали. Случайно речь зашла о священнике Чольфи. Старик умер вскоре после процесса, и фашисты говорили, будто он умер от тумаков Бубе, но это была ложь, Чольфи умер от рака.

— Я тебе больше скажу, — заметил Тонино, — когда Бубе узнал, что Чольфи умер, он даже расстроился. Видишь! И до чего же иные злы на язык!

— Злые те, кто горя не знал, — сказала Мара. — Потому что, кто сам хлебнет горя, другому уже не пожелает.

— Это верно, — сказал Тонино. — Вот мы живем бок о бок с людьми, видим, как им несладко, и, ясное дело, понимаем это лучше, чем кто другой.

Пришло время ложиться спать. Мара пожелала хозяевам спокойной ночи и поблагодарила за гостеприимство.

— Даже в шутку и то нехорошо так говорить! — воскликнула Вильма. — Ты должна каждый раз у нас останавливаться. Мы только рады...

Мара легла спать на диване. Ей было удобно, и все равно никак не удавалось уснуть. Новое место, громкое тиканье будильника, шум дождя и вой ветра, который, проносясь по переулку, ударял в оконные рамы, — все отгоняло сон. Она услышала десять ударов. Это пробили часы на тюремной башне. И ее охватила тоска при мысли, что Бубе находится за тюремной стеной и останется там еще целых семь лет.

Но это длилось всего мгновение. Та сила, которая помогала ей во все трудные минуты жизни, снова поддержала ее и придала ей духу. Она еще долго лежала с открытыми глазами и думала о том, что половина дороги пройдена и в конце трудного, длинного пути их жизнь станет светлее.

Гараж уже открыли, но автобуса не было видно. Открылось и маленькое кафе напротив, однако автомат еще не работал, и Маре пришлось ждать минут десять, пока она смогла выпить кофе.

В кафе, кроме нее, никого не было; воспользовавшись этим, Мара закурила, но поспешно погасила сигарету, едва вошли первые посетители.

Это были рабочие, ехавшие так же, как и она, в Колле. В ожидании кофе рабочие разговаривали, шутили и поглядывали на девушку. Каждый вновь входящий громко здоровался со всеми, а некоторых дружески хлопал по плечу. Потом появились кондуктор в фуражке набекрень и шофер в куртке, накинутой на плечи.

Выпив кофе, они облокотились о стойку и принялись болтать с рабочими. Наконец один из рабочих сказал шоферу:

— Ну ладно, хватит, давай выводи свой драндулет.

Шофер в шутку замахнулся на него кулаком, а тот, в свою очередь, сделал вид, будто защищается. Спустя две минуты автобус медленно выполз из гаража и остановился напротив кафе. Пассажиры садились не спеша. Мара заняла место на переднем сиденье.

Наконец сел и кондуктор. Он захлопнул дверцу и сказал шоферу:

— Поехали.

Автобус тронулся, миновал ворота, проехал вдоль стены по обсаженной деревьями дороге и быстро пошел под гору.

За первым же поворотом открылась Вальдельса. В море тумана, словно островки, возвышались вершины холмов. Солнце, пронзая косыми лучами облака, освещало долину. Мара ни на минуту не могла оторвать глаз от этого зрелища.

Долина, окутанная туманом, просыпалась в сиянии утра.


Карло Кассола

Невеста Бубе

Роман. Перевод с итальянского Т. СКУЙ

Издательство молодая гвардия, 1965

Примечания

1

Прекрасная синьорина (итал.).

2

Скальдино (итал.) — грелка для рук.

3

Стронель — итальянская народная песня.

4

Стихи в книге переведены З.Миркиной.

5

Чентезимо (итал.) — мелкая монета — 0, 01 лиры.

6

Каппуччино (итал.) — кофе, слегка забеленный молоком.


на главную | моя полка | | Невеста Бубе |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 1
Средний рейтинг 3.0 из 5



Оцените эту книгу