Книга: За зеркалами



ВЕРОНИКА ОРЛОВА

«ЗА ЗЕРКАЛАМИ»



АННОТАЦИЯ:

Тихий и спокойный религиозный город объят ужасом - появился серийный маньяк, который зверски убивает маленьких мальчиков. Ева Арнольд, молодая, следователь, расследующая дело, впервые сталкивается с такими жуткими преступлениями и впервые позволяет личным чувствам вмешаться в следствие. Ведь подозреваемый - король бездомных бродяг, Натан Дарк, на которого показывают все улики, просит довериться ему...Ева с ужасом понимает, что вопреки собственной воле, влюбляется в подозреваемого. Но всё не так однозначно. И, может быть, Натан Дарк вовсе не преступник, а жертва...И с Евой играют в беспощадную игру на выживание. 


Глава 1. Натан


- Ах ты грёбаный ублюдок, - сильный удар мокрой, вонючей после мытья общественного туалета тряпкой по лицу, - мелкий сукин сын, - ещё один удар, на этот раз – огромной лапой с широко расставленными жирными пальцами по щеке, и у мальчика невольно выступают слёзы на глазах. Он прикусывает нижнюю губу, чтобы не разрыдаться, и медленно отходит назад.

- Куда это ты намылился? Думаешь, сбежать?

Отец…даже в мыслях Натан поперхнулся этим словом…он надвигается на него, схватив с пола ведро с водой, и ребёнок, испуганно качая головой, отступает.

- Иди сюда, крысёныш, я тебя научу смотреть под ноги.

Мужчина снова размахнулся, и мальчик всё же побежал, на ходу глотая слёзы. Сзади доносились проклятия вперемешку с бульканьем. Натан представил, как разлетается слюна в стороны, как трясется двойной подбородок его отца. А потом – резкая боль в голове, и ребенок поскользнулся и упал, с каким-то облегчением понимая, что исчезают звуки пьяного голоса, перекрываемые звоном разбитого стекла. Ублюдок всё же метнул в него уцелевшими остатками бутылки, которую мальчик нечаянно разбил, поскользнувшись на мокром полу, и, если сильно повезёт, Натан успеет отключиться до того, как тот добежит до него, чтобы побить в наказание за неосторожность.


***

Он не хотел просыпаться. Он отчаянно молился одновременно Богу и Санта Клаусу, в которых запрещал себе не верить, обещая им вести себя хорошо и ходить по воскресеньям в церковь. Пусть даже она располагалась очень далеко от его дома. Не его. Не так. От дома, в котором он жил. Он лихорадочно шевелил губами, произнося слова, которые и сам с трудом понимал, сложив маленькие ладошки вместе и глядя глазами, полными надежды, на обшарпанную, всю в тёмных подтёках стену муниципальной больницы, в которую его привезли. Смотрел на массивный чёрный деревянный крест, являвшийся единственным украшением на стене и молился. О чём? Молился о том, чтобы больше никогда-никогда не увидеть деспота, фамилию которого он носил, и его безликую молчаливую жену, скорее походившую на тень, чем на живого человека. Она боялась мужа, как боятся бешеную собаку, у которой в глазах уже появилась жажда плоти, но пока ещё не выступила пена на губах. Может быть, поэтому Натан и перестал ощущать ту обиду, которая поначалу сжигала его изнутри, пока смотрел заплывшими от побоев глазами на осунувшуюся сгорбленную фигуру матери, безропотно стоявшую у самой двери, пока отец отвешивал одну за другой пощёчины или, матерясь через слово, пинал его, лежащего на полу, носками тяжёлых ботинок.

Иногда ловил себя на том, что ему…жаль её. Да, ему избитому, со сломанным ребром и свежими отметинами от ожогов сигаретой на тощей спине, до боли было жалко женщину, которая будто потеряла себя, позволила стереть себя как личность мужу. В такие минуты Натан до остервенения желал только одного – чтобы они, наконец, избавились от того, кто заставлял страдать его и мать. А порой мальчику казалось, что больнее было видеть синяки на теле и лице Джени, чем чувствовать их на своем. Правда, со временем это ощущение стало медленно исчезать. Со временем ребенок перестал вообще воспринимать её как родного человека и начал относиться как к чужой женщине. Женщине своего мучителя. Не сразу, нет. Всё же детям присуще любить маму особой любовью. Той, которая поглощает всё существо ребенка. Той, которая готова оправдать и бутылку в руках самого близкого человека, и использованный шприц, валяющийся возле детской кровати, и частые побои «в воспитательных целях». Детская любовь абсолютна и не признаёт полутонов…до тех пор, пока ребенок вдруг не начинает сравнивать. И именно тогда его мир начинает рушиться. Оказывается самым обыкновенным мыльным пузырём, который лопается от первого же соприкосновения с реальностью.

Мир Натана, как и его любовь к Джени, обрушился в тот момент, когда он увидел мать своего нового друга. Нет, он не видел, как та пекла вкусные пироги или покупала самые навороченные игрушки своему единственному сыну. Он не слышал, как она пела тому колыбельную на ночь или же обещала заехать за ним после школы. Всё то, чего он не знал и до этого дня. Его мир лопнул подобно скользкому мыльному пузырю, когда Джаред рассказал, что мать разошлась с отцом, потому что тот посмел поднять руку на сына. Натан сильно удивился тогда. Удивился этому слову «посмел». Будто кто-то мог помешать взрослому мужчине избивать своего же ребенка. Он даже улыбнулся, но эта улыбка застыла на его губах тяжёлой каменной маской, когда друг, продолжая, добавил, что им пришлось уехать в другой город, только потому что мать боялась за сына. Почему-то именно это сочетание слов – «боялась за сына»… не мужа, не жестокого тирана намного сильнее себя…боялась не за свою жизнь и здоровье, а «за сына», заставила его остолбенеть. Эта фраза заставила Натана ощутить, как в горле ком образовался и пальцы задрожали мелкой дрожью. Непослушные. Он попытался ими ослабить дешевенькую поношенную бабочку на своей шее – элемент школьной формы, но не смог. Так и шёл домой, чувствуя, как задыхается, стараясь глотать воздух короткими неглубокими вздохами.

А когда дошёл и увидел пьяного отца, развалившегося на диване с газетой недельной давности в руке…а пьяного – означало всегда злого…когда тот поманил его указательным пальцем к себе, часто и тяжело дыша, так, что видно было, как раздуваются ноздри и дергается кадык…когда услышал, как закрылась в этот момент дверь на кухню, то впервые испытал нечто темное…нечто такое страшное, чего сам испугался. До холодного пота испугался. Впервые он возненавидел женщину, родившую его. Возненавидел больше, чем её мужа.

Мать всегда говорила ему, что если прилежно молиться и соблюдать заповеди Господа, то тебя услышат и обязательно помогут. И Натан верил. Потому что это было единственное, что он мог сделать. Потому что нельзя не верить. Очень страшно не верить вообще никому или ни во что. Тогда мир вокруг поглощает тьма. Глухая и немая. А Натан очень боялся тишины. Тишина для мальчика наступала, как правило, когда он в очередной раз терял сознание от голода или же после зверств отца, которые тот, ухмыляясь и показывая гнилые жёлтые зубы, называл воспитательными мерами. Она у него ассоциировалась всегда с болью, адской и нетерпимой.

«Просто верь, и тебе воздастся за это», - говорила мать. И оказалась права. Ему всё же воздалось. Странно, Натан думал, что будет радоваться, думал, что будет впервые счастлив в день, когда за ним придут из приюта. Да, с некоторых пор он просил именно этот подарок на каждое Рождество у неба. Он обещал Богу стать самым прилежным христианином, если только тот откликнется на его просьбу. Если только он больше никогда-никогда не увидит своего истязателя. Ему казалось, что лучше быть одним из толпы, лучше быть неприметным и не вызывать вовсе никаких чувств, чем ощущать на себе ненависть близких. А на деле чувствовал лишь безразличие и какое-то опустошение, которого сам себе объяснить не мог. Да и не пытался он разобраться в этих чувствах. Знал одно – не может быть хуже где-то, чем в этом старом маленьком доме, продуваемом со всех четырёх сторон холодными ветрами. Они заунывно выли тёмными ночами, остервенело кидая в потрескавшиеся окна сухие ветки деревьев, словно намеренно нагоняя жути на жителей покосившегося и изрядно обшарпанного строения. А Натан всегда думал о том, что нет никого и ничего страшнее людей. Он был слишком мал, чтобы говорить об этом с уверенностью, но полагал, что нет сущности хуже и беспощаднее, чем человек. Что могло ждать его там, за дверью, по ту сторону новой реальности, мальчик не думал. Точнее, не придавал этому значения. Да и смысла не было размышлять о будущем. Иногда, задумавшись, он пожимал плечами, глядя в помутневшее от времени зеркало с огромными трещинами по всем четырем углам и понимая, что в его жизни по сути ничего не изменится. Переехав в приют, он не потеряет ничего из того, что никогда не имел, и даже, возможно, приобретет. Как минимум, спокойствие.

Натан даже не старался запомнить привычный образ сгорбленной сухой Джени, молча смотревшей из окна, как сын впервые в жизни садится в маленький чёрный автомобиль, который увезет его на другой конец города в местный детский приют. Зато с каким удовольствием он слушал всю эту неделю крики и ругательства отца, возмущённого тем, что теперь их семья лишится пособия, которое он пропивал в первую же неделю с момента получения денег. Как они будут жить без средств к существованию? И всё из-за грязного тщедушного ублюдка, который, вместо того, чтобы отрицать все обвинения в адрес родителей, подтвердил их на суде. Обвинения в адрес людей, которые забрали никому не нужного оборванца из замшелого детского приюта, и он отплатил им черной неблагодарностью. Потом отец кричал ещё, и Натан понимал, что весь тот мир, который он привык считать своим, на самом деле таковым не является. Ни этот унылый старый дом на окраине города. Ни это вечно пьяное чудовище, выплёскивавшее свою ярость на слабых. Ни его бесхребетная бесплодная жена. Просто кто-то выдрал его из другого мира, из того, в который он, наконец, вернётся, и поместил в этот маленький Ад на земле.

Впрочем, теперь Натан хотя бы перестал испытывать постоянное чувство вины за то, что раздражал собственных родителей. То ещё мерзкое чувство на самом деле. И даже побои терпел с какой-то мазохистской улыбкой на лице, представляя, что его жизнь теперь изменится к лучшему. Обязательно к лучшему. По-другому ведь и быть не может. Ведь мать…Джени говорила монотонным голосом, что страдания даются человеку свыше либо за грехи его, либо как испытания, которые он должен пройти, чтобы обрести счастье.


Натан никогда не был самовлюблён, он ненавидел чувство жалости к себе…впрочем, он с ним и не сталкивался ни разу, но почему-то представлял в своей голове, что подобное отношение способно только унизить человека…и тем не менее, мальчик позволил себе мечтать о том, что вот теперь-то уж у него закончится та самая пресловутая чёрная полоса и начнётся ослепительно белая, наполненная счастьем и спокойствием.

Наверное, так дети ждут Нового года и появления чуда, как он ждал своего переезда в приют. Туда, где много детей. Туда, где никто не посмеет коснуться его безнаказанно, просто потому что содержит в своем доме. Парадокс, но в его мечтах приют ассоциировался с некоей свободой.

И не перестал с ней ассоциироваться в первую неделю, на протяжении которой Натан постоянно получал тумаки от своих сверстников. Но им он мог огрызаться. Им он мог ответить, защищая себя и своё нехитрое имущество, которое притащил с собой – пару книжек, страницы из которых были безжалостно вырваны местным главарем хулиганов на следующий же день после приезда, и маленький деревянный крестик, который дал ему на прощание Джаред. Натан привязал его на белую нитку и носил на шее вместо серебряного, который отец, молча содрав с его шеи, обменял на бутылку водки два года назад.

Эта свобода длилась ровно две недели. Две недели, пока он был таким же, как все. Только первые несколько дней пробыв «новеньким». Затем интерес к нему у детей пропал, да и Натан больше не давал себя в обиду и теперь почти чувствовал себя счастливым. Две недели, пока его не замечали. Вот как выглядела его свобода – абсолютное безразличие к нему.

А затем свобода лопнула как тот самый мыльный пузырь, окрасившись в чёрный цвет разочарования, ужаса и смерти. Лопнула, оказавшись не более чем придуманной воспалённым детским мозгом иллюзией. И смерть этой иллюзии стала самым страшным событием в его такой маленькой ещё жизни.


«-Знаешь, как переводится твое имя, Натан? Подарок, - мужская рука поднимается всё выше, сжимая худое колено, спрятанное под шерстяными штанами. Зимой в приюте было жутко холодно. Но Натан дрожал не от холода, а от страха. Он не знал почему, но испытывал рядом с этим мужчиной самый настоящий ужас. Глядя в светло-зеленые глаза цвета молодой листвы, он вжимался в спинку потертого кожаного дивана, стараясь как можно дальше отодвинуться от нависшего над ним крепкого тела, - И ты лучший подарок, о котором только можно просить, мой мальчик».

Натан кричал. Ему казалось, что он кричал громко и долго. Горло болело так, словно он порвал голосовые связки в истерическом крике. Диссонанс. Он не услышал ни звука из своего рта. Только шёпот. В самом начале. Жалкое «прошу вас, не надо», и кривую усмешку в ответ.

«Не меня проси, а Господа нашего, и он услышит твои молитвы. Я просил. Я был усерден и верил. И он подарил мне тебя».

Натан плохо помнил, что произошло дальше. Почему-то в памяти сохранилось, как после всего сжигал деревянный крестик украденной у одного мальчика зажигалкой и долго смотрел, как он догорает, падая на ладонь чёрным пеплом. Странно. Он не почувствовал боли, даже когда огонь лизнул онемевшие пальцы. Все они врали. Не было никакого Господа. Вокруг была только тьма, и никакие кресты и иконы не могли развеять её светом. А если и был их Господь, Натан теперь знал – именно он и был тем, кто потушил все свечи и впустил этот мрак.

Весь его нехитрый багаж уместился в маленький рюкзак. Утром мальчика в здании не обнаружили, зато одна из воспитателей нашла благочестивого и всеми любимого директора в его кабинете. Мёртвым, с торчащим из горла ножом для фруктов. Это событие на долгие недели взбудоражило всех обитателей приюта.


***

Спустя три года 

Он надвинул кепку ещё ниже на глаза, придерживая рукой капюшон, скрывавший овал лица. Свободной рукой вцепился в решетку кованого какими-то причудливыми узорами забора, напряжённый, даже не замечая, как холод нагло трогает щёки и аккуратный нос. Невольно приоткрыв губы, внимательно следил за пареньком, громко рассмеявшимся в ответ на реплику друга. Натан вздрогнул от звука этого смеха. Он ему показался таким знакомым, отдавался эхом в голове, и в то же время оказался почти безнадёжно забытым.

Объект его интереса, активно жестикулируя руками, что-то рассказывал своему собеседнику, не обращая внимания на худощавого мальчишку у ворот своего дома. Одетый в дорогое бежевое пальто из мягкого кашемира поверх модной рубашки, парень спрятал замерзшие руки в карманы тёмно-синих штанов. Натану почему-то подумалось, что уж у парня-то, наверняка, брюки тёплые, плотные, шерстяные, а не как у него – дырявые и прохудившиеся на коленях от времени, да и пальто греет, потому что вряд ли такое ж подранное, как его коротенькая курточка, из которой он года три уже как вырос.

- Кристофер, - мелодичный женский голос позвал парня, и тот как-то на мгновение словно осунулся и прикрыл глаза, чтобы тут же, встряхнувшись, растянуть губы в улыбке, протягивая ладонь для рукопожатия своему другу. Коротко кивнул ему на прощание, и, снова засунув руки в карманы, побрёл домой, пиная носком фирменных чёрных ботинок лежащие на дороге декоративные камешки.

Натан ещё долго бы стоял у ворот, сжимая металлические прутья решётки, если бы не садовник, заметивший мальчика.

- Эй, бродяжка, - он угрожающе приподнял лопату, двинувшись к Натану, - чего уставился? Хочешь познакомиться с моей лопатой поближе? Вали отсюда! Здесь нищим не подают.

Мальчик даже внимания не обратил на него, продолжая смотреть в спину удаляющемуся сверстнику.

- Ах ты, ублюдок, - садовник с лопатой наперевес подбежал к воротам, - ты чего ошиваешься здесь каждую неделю?! Думаешь, я не замечал тебя? Иди отсюда, или я полицию вызову.

- Вызови, - сказал безучастно, не отрывая глаза от Криса, открывающего массивные тёмные двери, и думая о том, что садовник навряд ли свою угрозу выполнит. А жаль. Сегодня ему снова негде было ночевать.


Глава 2. Ева

Четырнадцать лет спустя

Трель телефонного звонка безжалостно вспорола тишину, установившуюся в кабинете. Я неспешно подошла к плите, подняв турку ровно за мгновение до того, как кофе закипит, и с наслаждением втянула аромат божественного напитка. Закрыла глаза, позволяя ему завладеть всеми рецепторами, прокатиться по телу волной легкого предвкушения. Может быть, хотя бы перед ним непрекращающаяся головная боль отступит. Пусть и ненадолго.



Распахнула окно настежь, чтобы не задохнуться от забивающегося в нос запаха свежей краски на стенах. Стойкий и вонючий, он поглощает даже благоухание кофе. И, наконец, смогла сделать долгожданный глоток горячей жидкости, облегчённо выдыхая, обхватывая кружку пальцами, чтобы согреться. Глядя, как играет пронизывающий холодный ветер с бумажным пакетом, то подбрасывая его вверх, то безжалостно кидая на землю, нетерпеливо треплет, когда тот цепляется за растопыренные щупальца-ветви уже голых деревьев, лениво раскачивающихся под беззвучную мелодию порывов ветра. Снизу окрики пьяные раздались и громкий мужской смех, захлебнувшийся отчаянным собачьим лаем.

Отец отговаривал меня ехать в этот город, просил остаться в столице, где было гораздо больше возможностей построить карьеру, расписывая, какое будущее меня ждет в дальнейшем. И с тех пор, как уехала, звонил часто, интересовался тем, как идёт расследование, а на самом деле осторожно выяснял, не решила ли вернуться. При всей любви к своей единственной дочери всё же отец оставался приверженцем старых взглядов, согласно которым женщине полагалось создавать уют в особняке какого-нибудь видного политика и бизнесмена, на крайний случай, как он говорил не раз, можно было вести дела, связанные с экономическими преступлениями. Именно оттуда, утверждал отец, могла в дальнейшем открыться дорога в Сенат, что он ещё скрепя сердце мог себе представить. Но уж никак не преступления против здоровья или жизни. Это было нечто, выходившее из рамок представлений Марка Арнольда о природе женщины.

Впрочем, у моего отца была одна небольшая слабость, которой он не мог противостоять, как бы сильно ни хотел. Это я. Мистер Арнольд был человеком, которого, если не уважали все окружающие, то однозначно боялись. Властный, чертовски умный, хладнокровный и влиятельный, он наводил ужас на политических оппонентов и вызывал благоговейный трепет у своих избирателей. Но это что касалось моего отца вне нашей с ним маленькой семьи. Со своей дочерью Марк Арнольд мог приводить довольно логичные и обоснованные доводы, он мог просить, мягко давить или же жёстко запрещать что угодно…последнее слово всегда оставалось за мной. И я была бесконечно благодарна папе за это его проявление уважения к моему мнению.

Встрепенулась, когда собачий лай сменился истеричным визгом, и затем послышался жалобный скулёж и грязные ругательства вслед ему. Да, район, в котором находился полицейский участок никак нельзя было назвать престижным или благополучным. Не сравнить с тем, в котором я работала в столице.

Но разве не этого я хотела? Кардинальной смены обстановки и окружения. Никаких лицемерных улыбок вокруг. Отсутствие заискивающих взглядов, плохо скрывающих самую откровенную ненависть. И Росса...рядом не было Росса, и мне иногда казалось, что только ради этого стоило бросить всё и приехать сюда.

Наслаждаться благословенной тишиной, мягкими шагами вступавшей в открытое окно моего кабинета. Она позволяет спокойно выдохнуть…ненадолго. Всего на несколько секунд и, кажется, впервые с того момента, как мы с моим помощником Люком уехали с места преступления.

Трудно привыкнуть к смерти как к таковой. А к убийствам – тем более. Когда же смерть после болезни приходит за детьми…за теми, кому точно не настало время умирать, это кажется и вовсе кощунственным. Кажется верхом несправедливости. Пока, дойдя до этой самой вершины, не понимаешь, что есть ещё более высокая, ещё более опасная и острая…та, на которой детей убивают. Убивают безжалостно и бесчеловечно.

Иногда я думала о том, что первое дело…первый труп – как первая любовь. Его не забываешь никогда. Не просто лицо, обстоятельства, место, но и свои собственные эмоции от столкновения с ним. Свой страх, омерзение, дрожь в коленях и устойчивое чувство тошноты. А ещё чувство вины перед ребенком…всепоглощающее, гнетущее чувство вины за то, что теперь он по ту сторону черты, а ты можешь лишь обещать ему и себе найти сволочь, что раньше времени отправила его за эту грань. Потом их будет много…трупов. Отец всегда говорил, что со временем они могут слиться в какую-то серую массу убитых тел, сухих строк из уголовных дел и приговоров суда, а первое дело о преступлении против жизни – оно так и останется тем самым первым ножом в твою веру в человечность.


Моим первым был Тими. Я «познакомилась» с его телом месяц назад. Познакомилась и дала слово ему и себе, что обязательно найду тварь, которая убила его. Но вот на очереди уже пятый, а единственное, в чём я продвинулась – это связала его смерть со смертями четырёх других детей. Сдержала глухой стон, когда перед закрытыми глазами непрошеными кадрами стали возникать воспоминания. И самое страшное – их не выключить. Не прекратить, не избавиться от их присутствия в твоем сознании. Просто молча смотреть, слушать, снова и снова пропуская через себя все те чувства, что не сломали тебя в реальности, запечатлевшейся в твоем мозгу, чтобы сделать это после.


«Ева…Ева, спокойнее, - Люк придерживает меня за плечи, стоя сзади, обдавая дыханием с запахом табака, и меня снова накрывает приступом тошноты.

- Сейчас пройдет. С непривычки оно всегда так.

Я повела плечами, сбрасывая его ладони. Он, конечно, прав, но я почувствовала раздражение. Неужели можно привыкнуть к трупам детей? Или думал, я не замечу завуалированного под заботу пренебрежения?

Отстранилась от него, прикладывая бутылку с водой к губам, давая себе лишние мгновения на то, чтобы собраться с силами.

- Иди в машину, девочка, - я сам там всё посмотрю и расскажу тебе. Тем более судмедэксперт тоже на месте.

Улыбнулась, чувствуя, как тошнота отходит вместе с головокружением, уступая место зарождающейся злости, а сердце начинает учащенно биться будто после инъекции адреналина. Так было последние три месяца. Скрытые уколы, оброненные будто невзначай сомнения в компетентности принятых мной решений и слишком навязчивая забота о моём душевном спокойствии, вызывавшая лишь ярость. Люк служил в полиции больше десяти лет и справедливо полагал, что должность следователя после отставки бывшего начальника достанется ему, а не молодой девчонке, приехавшей из столицы сразу на теплое место. К слову молодой девчонкой меня назвал он сам в разговоре с одним из полицейских.


- Нет, Томпсон, я справлюсь. Это всё-таки моё дело, - и злорадное удовольствие видеть, как скривились его губы, но всё же мужчина кивнул, резко развернувшись на пятках и следуя к большому особняку.

И затем спуститься в подвал небольшой постройки, стоявшей рядом с этим домом, стараясь не дышать носом, чтобы не задохнуться от вони, поглотившей здесь даже воздух. Шаг. Ещё один. Ну, давай, Ева. Это всего лишь ребенок. А ты взрослая женщина. Профессионал своего дела. И тебя не должно рвать от вида его перерезанной шеи с откинутой назад головой и залитой кровью грудью. Ты ДОЛЖНА посмотреть в его изуродованное лицо. Должна! О, Господи…

- Ублюдок, - Люк прошипел сквозь стиснутые зубы, склоняясь над лицом мальчика лет восьми, - что он сделал с его лицом?

- Боже, - подошла ещё ближе, впиваясь в ладони ногтями, глядя на вертикальные маленькие порезы на правой щеке ребенка.

- Художник хренов, - Люк смачно сплюнул, выругавшись и остолбенев, когда вдруг раздался душераздирающий женский крик.

- Тимиии…мальчик мой, - громкое рыдание и топот ног, сбегающих вниз.

- Люк, лови её, - и помощник срывается с места, чтобы успеть схватить вбежавшую в помещение женщину.

- Мой сыночек, отпустите…отпустите меня, - она тянет руки в нашу сторону, бьёт Люка по груди, сопротивляясь и срываясь на рыдания, пока он подталкивает её к выходу из подвала, продолжая удерживать, не позволяя приблизиться к трупу, - я его мать…вы не имеете права…отпустите. Я посмотрю. Я только посмотрю.

- Мадам, - заставила себя отвернуться от мальчика, - посмотрите, когда мы здесь закончим, - Люк зашипел, когда она ударила его по колену, - обещаю, у вас будет время попрощаться с мальчиком. Сейчас вы мешаете нам. Прошу вас…сейчас вы мешаете нам найти улики, которые позволят поймать убийцу вашего сына. Мы не причиним ему вреда…обещаю.

Она затихает, бьется в объятиях мужчины, скорее уже по инерции, позволяя ему себя увести.

- Что же он с тобой делал, Тими? Что он рисовал на тебе, малыш? – исследуя потрескавшиеся и побелевшие губы мальчика. Его тело обнаружила прислуга, не нашедшая ребенка ни в одной из комнат и спустившаяся в подвал за ним. Родители были на какой-то вечеринке в честь повышения отца.

Если справиться с тошнотой, которую вызывает запах крови, то, оказывается, я могу долго всматриваться в остекленевшие мёртвые глаза цвета осенней листвы. Вглядываться в них бесконечные минуты, пытаясь разглядеть…не знаю что. Но мне кажется, что зрачки – они слишком тёмные и большие. И если смотреть в них достаточно долго, то начинает мерещиться, что эта тьма в них не статична. Она словно языки пламени медленно раскачивается, затягивая в себя, раскачиваются под мерное шипение…и я его слышу, слышу так, словно этот звук совсем рядом.

- Ты сейчас упадешь прямо ему на лицо, Ева.

Вздрогнула, когда голос Люка раздался над ухом. Отпрянула от ребёнка.

- Так что говорит няня?

Люк пожал плечами, присев рядом с мальчиком, привязанным к стулу напротив большого зеркала, и заговорил, вглядываясь в свое отражение:

- Мальчик попрощался с ней, чтобы пойти в гости к соседу поиграть. После звонка от друга семьи, оповестившего, что Тими уже у них, няня спокойно отправилась на кухню пообедать. Вплоть до вечера никто ни о чём не подозревал, пока на пороге дома не появился соседский мальчишка с вопросом, можно ли зайти в гости к Тими.

- И, соответственно, отец того мальчика тоже не звонил сюда?

- Нет, более того, его даже не было в этот момент дома. Но няня уверена, что голос был мужской, и звонивший представился нужным именем.

- Несколько часов…он мучил его несколько часов, и никто ничего не заподозрил? Никто не зашёл в подвал?

- Они утверждают, что редко пользуются пристройкой, так как здесь, как видишь, не все доделано ещё.

- На самом деле, - вскинула голову, чтобы встретиться со взглядом умных серьезных глаз судмедэксперта Гарри Флинта, который снял большие круглые очки и сейчас тщательно протирал их салфеткой, - пока рано делать какие-то выводы, но думаю, на всё про всё у убийцы ушло не более пары часов. Ребенку заткнули рот, - он продемонстрировал черную тряпку, бережно им сложенную в прозрачный пакет, - и привязали к стулу. Скорее всего, раны, - указал пальцем на лицо Тими, - были нанесены, ещё когда ребенок был жив.

- Люк, поговори с отцом мальчика.

Он молча кивнул.

- Они были на вечеринке вместе с матерью. Они могут подтвердить…

- Просто поговори. Сейчас, - кивнул снова и поднялся в дом.

- Как вы считаете, что эта мразь…что убийца хотел сказать этим, - показала на лицо ребенка, испещрённое ранками.

- Ну, моя дорогая девочка, - судмедэксперт сухо улыбнулся, - «разговаривать» с преступниками – это ваша работа. Моя – искать темы для разговора. А вообще, обратите внимание, как аккуратно срезана кожа. Небольшие надрезы и скрупулезно удалённые участки кожи.

- Рытвины…он словно делал небольшие ямки…или что? Что, чёрт?

Привстала с колен, снова нависая над ребенком, разглядывая тёмные маленькие порезы, обнажающие его плоть. Они начинались из внешнего уголка правого глаза и тянулись к уголку губ. Так словно…

- Ева, - тихий голос Люка вырвал из раздумий. Ошарашенно осмотрелась вокруг себя. Я даже не поняла, как ушёл эксперт.

- Поговорил?

- Да, есть любопытный факт. Правда, не знаю, даст ли он нам что-либо. Тими – приёмный ребенок. Его усыновили пять лет назад, но об этом никто не знал. Фердинанды переехали в наш город лишь три года назад и тщательно скрывали эту информацию от других, даже от прислуги.

Тогда мы с ним не придали этой информации того значения, которое она будет иметь впоследствии, когда выяснится, что и второй, и третий, и четвёртый мальчик были не родными детьми в своих семьях.

- Не нагляделась ещё? - Люк подошёл сзади, - Ты молодец. Я думал, в первый раз хуже будет, но ты держалась довольно неплохо.

Он говорит что-то ещё, сжимая большой ладонью мой локоть, но я его уже не слышу. В голове сквозь скрежет сомнений прорывается рёв. Громкий. Дикий рёв догадки.

- Слёзы.

- Что?

- Слёзы. Он изобразил на его лице слёзы, Люк.


***

Четырнадцать лет назад

- Плачь, мальчик мой, - мужчина рывком дёрнул за темные волосы, поворачивая к себе заплаканное лицо мальчика, его глаза заблестели лихорадочным возбуждением при взгляде на опухшие губы, с рыком удовольствия он встретил очередной тихий всхлип, - плаааачь. Твои слёзы чисты и прекрасны.

И уже в следующую секунду содрогнулся в экстазе под жалобное поскуливание ребенка.


А потом, развалившись на широкой кровати, смотрел пьяными от удовлетворения глазами, как тот собирает с пола свою одежду…одежду, которую мальчику купил именно он, и судорожно натягивает её на себя.

- За всё в этой жизни нужно платить, мой милый, - усмехнувшись, когда острые плечи тут же напряглись, и тонкая спина с проступающими позвонками выпрямилась, - а у тебя нет ничего, кроме твоих чистых слёз. Тебе было больно?

Он не ждёт ответов. Они ему не нужны. Иногда мальчику казалось, что мужчина даже не слушает, когда он ему что-то отвечает.

- Слёзы боли – самые искренние. Самые чистые и вкусные. Все остальные отдают лицемерием.

Мужчина говорил что-то ещё. Мальчик не слушал. Просто молча стоял спиной к кровати, где тот лежал на животе абсолютно голый, подогнув под себя ногу, обессиленный и готовый уснуть. Дождавшись позволения выйти, мальчик едва не выбежал из осточертевшей комнаты со стенами, покрашенными в нежный молочный цвет, и шторами такого же оттенка. Для него эти цвета теперь ассоциировались со страхом. С воплощением всех тех кошмаров, которые он видел в своих беспокойных снах каждую ночь. Все они происходили всегда в одной и той же комнате, и самым жутким для него стало осознание, что они не прекращаются. Никогда. Его сны продолжаются в реальности, а кошмары из реальности плавно переходят в сны.

Спуститься по лестнице, опустив голову вниз, чувствуя себя поломанным, таким поломанным, что кажется, в теле не осталось и одной целой кости, и столкнуться в дверях с матерью, которая отводит взгляд, чтобы не увидеть свежие засосы на шее мальчика и следы невысохших слёз на его щеках.

И он больше не ждёт её реакции. Он знает, что она натянуто улыбнётся, отступая в сторону и пропуская его, а потом, обхватив изящными ухоженными пальчиками перила, величественно поднимется в свою спальню. В ту, из которой только что вышел он сам. Ляжет на кровать, на которой только что его…её сына…

Мальчик стиснул зубы, чтобы не заорать, и в горле застряло нечто страшное…нечто чуждое всей этой показной тошнотворной роскоши, которая окружала особняк, нечто тёмное. Оно клокотало в районе глотки, вызывая желание склониться прямо в гостиной и выблевать на дорогой ковёр эту черноту, которая забилась внутри него бешеным зверем.

Выскочил на улицу и бросился к новенькому навороченному велосипеду, обвязанному чёрной подарочной лентой, сел на него, даже не тратя время на разглядывание и пронесся через спешно отворяемые сторожем ворота. Едва не сбил какого-то парнишку в оборванной одежде. Он иногда видел его у своего дома, но никогда не обращал особого внимания. Запомнил только, что тот и зимой, и летом ходил в одной и той же драной коричневой курточке и потасканных заляпанных отвратительными пятнами брюках, а лицо его закрывала низко надвинутая на лоб шапка или же кепка. Ничего примечательного.

Закричал на придурка, чтобы больше не появлялся возле его дома и уехал. Так мальчик провёл свой четырнадцатый день рождения.


Глава 3. Натан. Ева

Четырнадцать лет спустя

Никогда в любовь с первого взгляда не верил. Да и в любовь саму тоже. Сказки, выдуманные для дураков, для малахольных идиотов, оправдывающих самые естественные инстинкты высокопарными словами. Трудно поверить в то, чего не видел, не слышал и не чувствовал никогда сам. В секс верил. В похоть…о, о похоти я знал так много, что мог бы написать о ней целые трактаты…верил в привычку и удобство рядом с женщиной. А вот такие бредни перестал слушать ещё в детстве. Это всё же не религия, которую вбивают с младенческих лет в голову, и тебе не остается ничего другого, кроме как покориться чужой убеждённости в собственные слова. Те, кто меня окружал, были такими же отъявленными тварями, не верившими ни в Господа, ни в ангелов, ни в чувства. Конечно, кроме естественных, таких, как голод, жажда, усталость, вожделение. Животные инстинкты, которым уделялось основное внимание, тогда как другие активно душились.

Давно понял, что человеческая жизнь – не сказка, это кошмар, надвигающийся, как только наступают сумерки, а смысл его состоит в том, чтобы поутру суметь открыть глаза. И желательно, целым и невредимым.



Джони, правда, утверждал, что она существует. Любовь эта. Та, которая сразу дубиной по лбу бьёт, тасуя все мысли в голове, как в стеклянной банке. Правда, по его словам, не длилась она и дольше одной ночи. Удобная такая штука, если верить старику.


- Чего развалился? – жирдяй в полицейской форме ощутимо ткнул кулаком прямо в бок, и я стиснул с силой ладони, чтобы не ответить ему тем же, - к следователю давай быстро, мразь.

Он даже удосужился встать с кресла, облегченно скрипнувшего, когда огромная туша поднялась на ноги, и подтолкнул меня. Скорее, ударил по спине.

- Шевелись, ублюдок!

Обошел, открывая дверь в кабинет, и тут же падая с грохотом от поставленной подножки. Я склонился над ним, улыбнувшись, когда кретин угрожающе выругался, подмигнул, перешагивая через его голову и заходя в небольшое помещение со стенами персикового цвета и новенькими белыми шторами на узком окне.

- Мэм, - откуда-то сзади наряду с пыхтением и едва сдерживаемыми проклятиями, - Натан Дарк. Ублюдок прятался в Квартале для бездомных.

Так они называли катакомбы, в которых мы жили. Вот только ни черта я не прятался. Я вообще впервые за эти два дня обедал и поэтому охренел, когда сразу две полицейские «коробки» подъехали к моему одиноко стоящему домику, и оттуда выскочили четыре придурка, которые заорали дурными голосами, приставив пистолеты к моему лицу и требуя отправиться с ними.

Перевел взгляд на стройную темноволосую девушку, стоявшую боком ко мне и смотревшую в окно. За спиной шум раздался – толстяк закрывал за собой дверь.

Девушка игнорировала меня, продолжая изучать улицу и придерживая тонкими пальчиками легкую ткань занавески. Странно, когда Ларри рассказывал о новом следователе, который распутывал нашумевшие в городе убийства, я почему-то даже представить не мог, что им может оказаться женщина. Ларри не назвал имени, только фамилию, и я привычно решил, что к нам прислали матёрого пса, и сейчас не смог сдержать ухмылки, глядя на хрупкую женщину перед собой. Впрочем, может быть, дело в том, что за последнее время нам удавалось довольно легко избегать проблем с полицией. По крайней мере, последний раз я контактировал с «законниками» около пары месяцев назад, и тогда принимал меня Томпсон, которого, как справедливо полагали многие, и должны были сделать главным следователем. Но нет. Словно в насмешку над всеми погибшими – молодая, явно неопытная девушка, появившаяся недавно. Кажется, Ларри упоминал что-то о столице. Интересно, что натворила мисс Арнольд, если её сослали в наш городок? Навряд ли успела совершить нечто такое страшное, достойное столь жестокой ссылки. Скорее всего, переспала с кем-то влиятельным и была отправлена подальше от глаз? Плевать. В любом случае мне это играло на руку. Легче обвести вокруг пальца кого-то вроде неё, чем злобного пса Томпсона.

Кому были интересны грязные оборванцы, оказавшиеся ненужными собственным родителям? Точно не местной власти. Как, впрочем, и их так называемым новым семьям. Да, оказывается, ни одна бумажка не способна заставить полюбить другого человека, если в нём нет твоей крови. Все те, кто утверждает обратное, – самые обычные лицемеры. Они поплачут пару месяцев или год, в лучшем случае, и пойдут за другим ребенком в приют. Как завести в старом аквариуме новую рыбку взамен умершей. И я даже не знал, что хуже для этих детей – жалость, которую к ним испытывают, или безразличие, прорывающееся сквозь лживую маску любви и привязанности.

Сел на стул перед её столом, готовый получить все ответы на свои вопросы. В частности, какого чёрта меня вытащили из дома и притащили в полицию.

А потом она повернулась ко мне, посмотрев прямо в глаза своими, ярко-синими, обрамлёнными длинными чёрными ресницами, и я впервые понял, что старый маразматик был прав. Дьявол его раздери, но Джони не врал! Эта сука всё же существовала. И сейчас с размаху ударила меня прямо в солнечное сплетение. Ударила с такой силой, что я едва не согнулся пополам, неспособный сделать даже вздоха, глядя широко открытыми глазами на женщину перед собой и слушая, как барабанной дробью забилось собственное сердце о рёбра.


***

Натан Дарк. Двадцать восемь лет. Высокий брюнет с правильными чертами лица. И безмерной наглостью. Уселся на стул, сложив руки в наручниках на коленях, и смотрел прямо на меня.

Местный король бездомных. Так называли его даже полицейские между собой. Он был коронованным главарём банды бродяг, располагавшейся за городом и обитавшей в старых катакомбах. Неоднократно привлекался за организацию краж на оживленном рынке и ограбление домов состоятельных граждан. Однако каждый раз каким-то образом его оправдывали. Каждый раз находились те, кто брал вину на себя, или же потерпевшие отказывались от выдвинутых обвинений.

Правда, сейчас никто и ничто не позволит этому ублюдку уйти от наказания. Даже если за ним будет стоять сам Господь Бог. У нас были показания сразу нескольких свидетелей, которые утверждали, что видели этого мужчину вместе с последним пострадавшим ребенком. Видели, как он вёл его куда-то в сторону катакомб. Причём сходилось как описание внешности, так и одежды, которая была на нем. Кроме этого Флинт обнаружил тёмные короткие волосы на манжете мальчика, и сейчас я смотрела на парня и понимала, что они могли принадлежать именно ему. Иссиня-черные, слегка взъерошенные волосы падали на высокий лоб. Скорее всего, он сопротивлялся задержанию. Странно, я ожидала увидеть мужчину в грязных обносках, но Дарк был одет в недорогое, но чистое и аккуратно скроенное черное пальто поверх такого же цвета рубашки с простыми пуговицами на манжетах. Он сидел передо мной, слегка расставив ноги в чёрных брюках. Облачённый в чёрное, он вызывал желание отстраниться и в то же время необходимость приблизиться. Опасность. Именно ею веяло от него, как от других мужчин веяло парфюмом.

И, если, изучая его по сухим бумагам, я пыталась понять и не могла, почему самому обыкновенному бездомному удавалось постоянно уходить от справедливого возмездия за совершенные деяния, то сейчас я остолбенела, когда он вдруг резко вперёд подался и на меня посмотрел расширенными чёрными глазами. Такими тёмными, что нужно приглядываться, чтобы увидеть зрачки. Мрак. Вот что он обрушил на меня своим взглядом. Беспросветный, всепоглощающий мрак. Привстал со стула неожиданно и ладонями о стол оперся, подавшись вперед, к моему лицу. От неожиданности я вскрикнула, откинувшись на спинку кресла и опустив руку под стол, где в верхнем ящике пистолет лежал, а мужчина носом повел, прикрыв глаза, словно принюхиваясь.

- Что вы делаете?!

Разозлившись на него и на себя за этот страх. Всё до предсказуемого просто: увидел молодую женщину и хочет напугать. Любимая уловка мужчин-преступников.

- Всего лишь нюхаю вас. Это в нашей стране не запрещено.

- Простите, ЧТО вы делаете?

- Нюхаю вас.

Ответил нагло, усмехнувшись краем губ и глядя прямо в глаза. А я не могу вот так…в его. Впрочем, чего только я не слышала во время допросов. Правда, никогда раньше не возникало желания отвернуться от подозреваемого и медленно выдохнуть, собираясь с силами. Обычно дерзость задержанных вызывала раздражение.

Взяла со стола папку с данными на него, давая себе секунды на передышку, невольно взглядом зацепив длинные мужские пальцы, сплетенные вместе. Постукивает большим пальцем правой руки, словно ждёт чего-то.

- Вы знаете, почему вас пригласили сюда?

- А меня приглашали? А то мне показалось, что ворвались ко мне домой, волоком протащили к машине, заковали в кандалы и притащили в другой конец города.

Посмотрела в его прищуренные глаза – серьезные. Изучающие. И тьма в них...горячая. Слишком горячая, чтобы можно было выдержать спокойно этот взгляд. Чтоб можно было не ощущать, как поднимается температура в кабинете, вызывая желание распахнуть окно настежь, впуская прохладу.

- Так вы знаете, почему вы здесь?

- А вы знаете, что вы вкусно пахнете?

- Что?

Я застыла, не в силах поверить, что правильно услышала.

- Корицей. От вас пахнет корицей. Я люблю этот аромат.


***

Десять лет назад

Мальчик ненавидел запах корицы. Вонь. Да, вонь корицы. Она вызывала у него сильнейшую пульсацию в висках. В такие моменты ему хотелось вонзиться в них ногтями и выдрать эту чертову боль из своей головы. Зато отец любил добавлять её в кофе, требуя каждое утро на завтрак ещё и свежие булочки с этой пряностью.

- Это один из лучших университетов в стране. Он обеспечит мне то будущее, которого я заслуживаю!

- Об этом и речи быть не может!

- Отец, - парень скривился, будто давясь этим словом, - я всё равно уеду. Мы уже договорились с моим другом…

Он ведь действительно верил, что достаточно взрослый, чтобы принимать решения сам за себя. Да и до сих пор мужчина напротив него не выказывал недовольства ни увлечением сына велосипедным спортом, с готовностью покупая самые дорогие образцы, ни рвением парня получить образование в столице страны. Именно поэтому тот и предположить не мог, что известие об отъезде вызовет такую реакцию. Хоть и догадывался почему. Догадывался и ощущал, как подкатывает от этой мысли тошнота к горлу. Плевать. За эти годы он научился справляться с ней. С тошнотой и с ненавистью к отцу…и к себе. За собственную слабость. За страх натолкнуться на осуждение и отторжение. Самое настоящее ничтожество! И он так презирал себя за то, что таковым являлся…и ничего не мог сделать. Но рано или поздно всему приходит конец.

- Ты не имеешь никакого права удерживать меня здесь, в этом захолустье! В конце концов, я уже достаточно взрослый…

Он не ожидал такой ярости. Не ожидал, что на него тут же набросятся и опрокинут на живот, придавливая голову к мрамору на полу.

- Отец, прошу…

Он ведь почти забыл, каково это…поэтому и говорил с откровенным возмущением. Последние годы мужчина не трогал его. И мальчик наконец ощущал себя счастливым. Каким-то полноценным. Он старался не думать, почему вдруг обрёл эту свободу. Возможно, просто вырос и перестал интересовать извращенца…возможно, в том всё-таки взыграли отцовские чувства. Ему было плевать. Он учился наслаждаться своей жизнью без оглядки на кого-либо еще. Без постоянного напряжения и выступающего над верхней губой пота каждый раз, когда в гостиной слышался голос пришедшего с работы отца. И он тщательно гнал от себя мысли, кто плакал для того всё это время. Ему было всё равно. Как было когда-то всё равно всему остальному миру на него. Он справедливо полагал, что своё выплакал сполна.

- Прошу, не надо…

Всхлипывая. Почему он думал, что разучился рыдать, как маленький ребёнок? Почему позволил себе забыть, как ужасный сон, что это такое – ощущать себя беспомощным под сильным мужским телом. Дёрнул головой, пытаясь освободиться, и только сейчас понял, что ему в щёку упиралось лезвие ножа, который отец схватил со стола.

- Имеешь право? Ты? Да у тебя не было никогда и не будет никаких прав! Это я оплачиваю всё, что у тебя есть. Твою еду, твоё тряпье…даже твои трусы куплены на мои деньги! И это я решаю, куда и когда ты уедешь, что будешь есть и что пить!

Удар ладонью по спине, и юноша впивается зубами в собственный кулак, чтобы не взвыть от боли.

- А ты уже забыл, какую оплату я от тебя жду? – мерзкий смех, вспарывающий вены, разрывающий внутренности вернувшимся страхом и адской болью, - Так я напомню. Плачь, мой мальчик. Плачь.


***

Десять лет спустя

Она заправила изящным движением ладони локон длинных тёмных волос за ухо, и я сквозь сжатые зубы медленно выдохнул. Душно. Как же душно в этом долбаном кабинете. Сколько я здесь сижу? Два часа? Три? Хрен его знает. По фиг. Здесь всё равно лучше, чем в камере моей, провонявшей испражнениями и потом бывших сидельцев. Лучше, потому что здесь она. Потому что здесь даже стены ею пропитаны. Запахом её, а я себя наркоманом чувствую, жалким, никчёмным, зависимым от него.

Который день меня приводят к ней? Уже почти неделю. Задают вопросы, предлагают идти на компромисс или же, наоборот, угрожают большим сроком. А в ответ я смеюсь. И их это раздражает. Мою Еву и пса рядом с ней, который смотрит зло исподлобья, а в глазах у него обещание жуткой смерти. Люк Томпсон. Он словно забыл, что знает меня долгие годы, приветствуя каждый день мощным ударом в солнечное сплетение. Грёбаный ублюдок! Он забыл, а я посчитал слишком унизительным пресмыкаться перед этим ничтожеством и напоминать ему об этом.

У них есть показания свидетелей, видевших, меня вместе с мальчиком…и я действительно в этот день встречался с ним, но в противовес их уликам – показания двух человек, утверждавших, что в момент убийства ребёнка я был вместе с ними и никуда не отлучался. В любой другой ситуации показания жалких бездомных ничего бы не значили, никто не обратил бы на них внимания на фоне слов местного священника и других благообразных жителей города.

И кто знает, как скоро вынесла бы приговор судья, если бы не одно «но»… и это «но» сейчас сидело прямо передо мной. Молодая следователь, которая боится совершить ошибку, боится приговорить не того, и это именно та струна, на которой я должен сыграть, если не хочу отправиться на виселицу. А я не хотел. Видит Дьявол, мне особо и жить-то было незачем, но я всегда вгрызался в эту жизнь зубами, подобно голодной псине, учуявшей запах крови. По привычке. По инерции. Будто покориться, отступить и сдохнуть было сродни наглядной демонстрации собственной слабости. А я ещё четырнадцать лет назад сам себе пообещал, что никогда слабым не буду.

А теперь…теперь на Еву смотрел и ощущал, впервые ощущал, что пёс не разомкнёт челюстей теперь и из-за интереса. Дикого интереса к этой женщине с длинными стройными ногами и соблазнительными формами, скрытыми за темным строгим платьем.

Она нервно кусает губы, постукивая карандашом по деревянному столу. Ей идёт злиться. Определенно идёт. Бросать гневные взгляды, и тогда синее море её глаз вдруг пересекают яркие вспышки ярости. Красивая. Никогда таких красивых не видел. В наших катакомбах девки все в основном грязные, и пахнет от них немытыми телами. А меня от вони этой всегда воротило, заставлял их купаться и только потом к себе вёл. А от неё чистотой веет и мылом с ароматом корицы. Кожа загорелая и нежная, какая же нежная…пальцы стиснул, чтобы руки не поднять и скул её не коснуться. Впервые такое со мной. Дьявол! Чтобы зубы сводило от желания просто дотронуться. Впервые, чтобы дух выбивало просто от присутствия рядом, от осознания, насколько близко к ней нахожусь. Другая она. Совершенно другая. Такой не касался никогда. И не потому, что богатая и чистая…нееет…я без особого трепета в свое время оттрахал, как дочь священника, так и её богобоязненную скромную матушку, со смиренным видом таскавшую свою стряпню в катакомбы бездомным и оттуда приходившую в мою старенькую лачужку, чтобы выть гортанным голосом подо мной так, как не выли самые искушённые шалавы в городе. Вот только от близости с ней и ей подобными не возникало и трети той эйфории, которую испытывал сейчас, просто находясь на расстоянии вытянутой руки от Евы.

Словно идиот последний всю эту неделю. Все мысли о ней только. О том, чтобы скорее оказаться в кабинете и смотреть на неё. До боли в глазах смотреть, пока слепить не начинает от красоты этой…нет, не кукольной, не могу себе объяснить, да и не пытаюсь. Просто жадно поглощаю минуты рядом. Вместо того, чтобы думать о том, как выбраться отсюда, сижу перед ней, словно псих конченный, унизительно смакуя тот же воздух, которым она дышит.

Иногда отвечает на звонки телефона, стоящего на столе, или разговаривает с полицейскими, и меня выворачивать от злости начинает, что тратит МОЁ время на других, что улыбается чужим словам, пряча от меня свои сияющие глаза. Челюсти до скрежета зубовного сжимаю, чтобы не выдрать телефон из ладони и не раскрошить его об стену или же не оторвать голову очередному самцу, пускающему слюни на мою женщину.

Чёёёёёрт! В такие минуты ненавидел и её, и себя. За наваждение это. Ведь не может же возникнуть зависимость с первого взгляда? И сам на себя злился, потому что понимал – может. Может, мать её! Как от первого же приёма героина…и тебе не остается ничего другого, кроме как жадно вбирать в себя эту свою одержимость, чтобы протянуть до следующей дозы, чтобы не сдохнуть до очередной встречи.


 Глава 4. Ева. Кристофер

- Ты, - Люк в бешенстве, он склоняется над развалившимся на стуле Дарком, и я вижу, как вздуваются мышцы на его шее от напряжения, - ты думаешь, тебя снова отпустят? Думаешь, сможешь вернуться в свои дерьмовые катакомбы, и мы ничего не сможем сделать? У нас есть свидетельские показания против тебя и твои волосы, найденные на убитом, и только одному Господу сейчас под силу тебя вытащить отсюда!

- Можешь передать ему привет и сказать, что мне его помощь не нужна, Томпсон, - Дарк не успел закончить, согнулся и захрипел, когда Люк, не сдержавшись, ударил его поддых, а потом ещё раз, пока я не окрикнула его. А тот придурок улыбнулся какой-то сумасшедшей улыбкой, будто наслаждение получил от удара в грудь, и продолжил, - так как у вас ещё показания есть свидетелей, подтверждающих моё алиби. Но зато нет ни орудий убийства, ни мотивов, ничего.

- Скотина, ты думаешь, кого-то волнуют никчёмные бродяжки? Ты, грёбаный извращенец, если понадобится, я тебя здесь оставлю гнить на долгие месяцы…


Люк уже не говорит – рычит. И я его понимаю. На нас давят родители убитых детей, многие из них – влиятельные люди в городе, местные газеты, несмотря на запрет о разглашении хода следствия, всё равно раздули панику, чуть ли не через день печатая трогательные истории о погибших детях и душещипательные рассказы о страданиях их приёмных родителей, продолжая поддерживать интерес к убийствам. Каждое утро я находила в почтовом ящике очередную заметку о бездействии полиции, поймавшей, но до сих пор не передавшей под суд Живописца…да, именно так назвали маньяка журналисты, за его «рисунки» на лицах жертв.

И вся эта шумиха действительно не играла нам на руку. Люк не знал, конечно, но мой собственный отец позвонил накануне и сказал, что не может дать мне больше месяца на расследование. Через месяц, если мы не обнаружим убийцу, он вынужден будет направить на это дело группу из столицы, так как власти штата боятся ещё большей огласки, тем более накануне выборов в Сенат.

- А за это время ублюдок изнасилует и потом прикончит ещё парочку детей, да, Томпсон?

- Ты, долбаный подонок, - ещё один замах рукой, и вдруг сам громко застонал, потому что Дарк неожиданно ударил его головой прямо в грудь и тут же в лицо посмотрел, оскалившись, как зверь, - ах, ты…

Люк зло повернулся ко мне, когда я позвала его, не позволив ответить Дарку. Он был в ярости. Для него картина событий сложилась понятная и чёткая – задержанный убил пятерых мальчиков, но с последним прокололся, оказавшись неосторожным и оставив на его одежде следы. Свидетели указывали непосредственно на Дарка. Люк не мог понять, почему я сомневалась. Требовал разрешения провести самому допрос с подозреваемым, обещая, что уже к утру тот расколется. И я и сама не знала причину этих сомнений. Только чувствовала, что слишком близко подошла к страху ошибиться и наказать не того человека. Дарк, как и двое свидетелей, утверждал, что убитый в тот день сбежал с занятий в школе и, встретив Натана по дороге, пошёл с ним катакомбы. Когда-то он жил в том же приюте, откуда сбежала добрая половина подопечных Дарка.

- Люк, оставь нас.

- Что?

Он обернулся ко мне, слегка склонив голову.

- Оставь, тебе нужно остыть. Сходи попей кофе. Пожалуйста, - с нажимом, стиснув челюсти и видя, как недовольно поджались его губы.

Да, я боялась. Я боялась одновременно проколоться с подозреваемым и боялась поверить в то, что он невиновен. Я убеждала саму себя в том, что должна довериться доказательствам, и тут же вспоминала реакцию Дарка на фотографии жертв. Я ожидала чего угодно: деланного равнодушия, омерзения, возбуждения от вида зверски убитых детей. Я ожидала даже удивления…но не ярости. Не чистейшей ярости, которую он резко выдохнул, слегка оскалившись, и сжав ладони, лежавшие на столе, в кулаки. Сильно сжал. Будто удерживался от того, чтобы не ударить ими по столу. Смотрел долго и неотрывно на фотографии, а потом скрыл эту самую ярость, неоновыми красными вспышками загоревшуюся в глазах, за закрытыми веками.


Люк ко мне склонился через весь стол и прошипел сквозь плотно сжатые зубы:

- Какого чёрта, Ева?

-Он сказал «изнасилует и потом прикончит», - также шёпотом, глядя, как раздуваются недовольно ноздри помощника.

- И что? – Люк схватил меня за локоть, и пальцы больно впились в кожу…и мы оба с ним вздрогнули от неожиданности, когда в комнате грохот раздался. Дарк, прищурившись, пнул стул так, что тот упал, и сейчас мужчина как-то слишком пристально и зло смотрел на ладонь Люка на моей руке до тех пор, пока тот не догадался и, ошарашенный, не убрал свою ладонь. И только тогда задержанный кивнул, отходя к двери и прислоняясь к ней спиной, словно позволяя нам продолжить разговор.

- Он сказал, - стараясь говорить еле слышно и глядя в смуглое нахмуренное лицо Люка, - сначала «изнасилует», а потом «прикончит», понимаешь?

- Арнольд, прекрати играть со мной в шарады! Какая разница, что он сказал сначала, что – потом?

- Разница в том, что детей сначала убивали, потом насиловали.

- Очередность слов? Серьёзно? ЭТОМУ ты придаёшь значение? Послушай, девочка, это тебе не кражи мелкие расследовать, да редкие убийства пьяных бродяг. Здесь всё куда серьёзнее, и эта сволочь, - он кивнул головой в сторону Дарка, - переиграет тебя в этой твоей словесной шараде на раз-два, если будешь обращать внимание на такие глупости.

- Уходи, Люк. Мне нужно допросить подозреваемого. Одной.

К окну отвернулась, медленно выдыхая, собираясь с мыслями, ожидая, пока закроется за Томпсоном дверь. Усмехнулась, увидев небольшую толпу людей в грязной, рваной одежде не первой свежести. Они громко о чём-то разговаривали, передавая друг другу одну сигарету и нетерпеливо поглядывая на окна полицейского участка. Как шутил Люк, это была свита нашего короля с катакомб. Дежурили здесь день и ночь с тех пор, как несколько человек буквально ворвались в участок и потребовали допросить их по делу Дарка.

- Они тебя любят.

- А другие, - он равнодушно плечами пожал, - ненавидят.

Он говорил про другую толпу, ту, которая состояла из людей обеспеченных, из представителей церкви, местного правления и бизнесменов, пришедших с транспарантами и требовавших казни Живописца. Они кидались камнями и палками в окна, выкрикивая лозунги и ругательства.

- И тебе безразлична ненависть этих других?

Края чувственных губ дернулись кверху, будто он хотел улыбнуться.

- Мне и их любовь безразлична.

- А что насчет этих? Они стоят здесь несколько часов подряд.

На этот раз усмехнулся он.

- Им просто больше некого любить.

- А разве человеку обязательно кого-то любить?

Спросила и замерла – его взгляд изменился, потяжелел, став свинцовым.

- Чтобы не скатиться в самую бездну – да. А вы никого не любили, мисс Арнольд?

Пожала плечами, отводя глаза.

- Почему не любила? Папу…маму. Как все.

И снова ухмылка исказила его рот, и я прикусила губу – в черных глазах холод появился, и желваки заходили на скулах. Невольно засмотрелась на его лицо. Запоминающееся, необычное. Хоть черты и правильные, но нет ощущения смазливости, скорее, мужественность в каждой линии. Прямой нос, ровные темные брови, губы…чувственные. Почему-то это слово пришло на ум. И глаза…чёрные глаза, в которых будто сама бездна затаилась. Он ими насквозь прожигал, казалось, особенно когда заходил в кабинет, хоть и закованный в наручники, но как к себе домой, по-хозяйски и медленно, чертовски медленно разглядывал меня с ног до головы. Молча. Уверенно. Так, будто искал, что во мне изменилось за ночь…или будто имел право так на меня смотреть. Взгляд, от которого в жар бросало, потому что впервые поняла, что взглядом на самом деле раздевать можно. И от такого взгляда действительно чувствуешь себя обнажённой. Слишком обнажённой.

- А мужчину?

Хриплый голос возвращает в реальность, заставляя сосредоточиться на его словах. И в ту же секунду раздражение испытать от собственной реакции на его голос…и на себя за то, что позволяю подозреваемому задавать подобные вопросы. За то, что образ Росса возник перед глазами…и он размытый. Впервые за последние несколько месяцев. Неясные очертания мужского лица, как непрошеное напоминание о прошлом. И нет такой привычной тоски, которую ощущала при каждой мысли о нём.

- С каких пор здесь вопросы задаете вы, Дарк?

- Мы давно уже перешли на «ты», разве нет? – склонил голову набок, улыбнувшись, а у меня от этой улыбки мурашки по спине пробежали – самоуверенной, наглой. И на ум одно слово пришло – сильный. Силой от него веет мужской. Той самой, настоящей, которую женщина за версту ощущает. От бродяги, живущего за городом в старом домике на территории катакомб. С другой стороны, кем нужно быть, чтобы стать во главе десятков бездомных, маргиналов, не признающих ни власть, ни законы? Какой мощью нужно обладать, чтобы получить власть над подобными людьми?

И да, мы давно перешли на «ты». Перешли, потому что Дарк уже на второй день отказывался отвечать на любой мой вопрос, в котором не будет звучать его имя. А я уступила его требованию. Уступила, потому что произносить его имя казалось таким естественным, таким правильным…и потому что этот ублюдок действительно молчал, даже когда разъярённый Люк пригрозил выбить из него дух, если не заговорит. Так и безмолвствовал до тех пор, пока я всё же не обратилась к нему по имени.


- Не заставляй меня вернуться к началу нашего пути…Натан Дарк.

- Если это подарит мне ещё неделю рядом с вами, мисс Арнольд…

Резко встала со своего места, с шумом отодвинув кресло. Иногда его наглость раздражала…чаще всего, да, чаще всего она раздражала.

- Послушай…

- Это вы послушайте, мисс Арнольд…, - ударила ладонями по столу, когда он перебил меня, но этот хам даже внимания не обратил, повышая голос, - ведь вы же интуитивно знаете, поэтому и сомневаетесь. Вы же чувствуете, что мы с вами по одному пути идем. Что мы с вами одного хотим.

- И чего же ты хочешь, Дарк?

- Вас. Я хочу вас, - пауза длиной в бесконечность, в которую я замираю, чувствуя, как словно легкие перехватило колючей проволокой, которая в диафрагму впивается, и больно сделать даже вдох. Не в силах поверить услышанному смотрю в его глаза, затянутые ожиданием…да, он ждёт моей реакции на свою наглость. А я…я сама не могу объяснить себе, почему вдруг от этих слов стало жарко. Невыносимо жарко, и вмиг пересохли губы, а ладони вспотели, и захотелось вытереть их о платье.

- Что. Ты. Себе. Позволяешь?

Срывающимся, таким непослушным голосом.

Пожал плечами, пробежавшись острым пронизывающе-тёмным взглядом по моему лицу, по шее, и я чувствую, как начинает покрывать румянец эти места.

- Вы задали вопрос. Я ответил. Ведь именно так проходит допрос? Но я вам солгал.

Дарк приблизил корпус ко мне, и я невольно сглотнула, когда он потяжелевшим взглядом посмотрел на мои губы.

- Точнее, сказал лишь часть правды. Больше всего на свете я хочу вас, - и снова молчание, заставляющее вцепиться пальцами в край столешницы, чтобы не выцарапать эти наглые чёрные глаза, - и найти суку, которая убивает детей. Позвольте мне помочь вам, Ева. Просто поверьте.

И на дне тьмы его глаз яркими всполохами взвилась вверх ненависть.


***

Двадцать три года назад.

Они всегда боялись его глаз. Все, кроме отца. Того ублюдка, наоборот, это завораживало. Он помнил, как еще маленьким подходил к маме, протягивая ей книжку с любимыми сказками, а она отстранялась, не позволяя коснуться себя и стараясь не смотреть в его лицо. Отводила глаза, выдавливая приторную лживую улыбку, и начинала читать монотонным обречённым голосом очередную историю.

Он однажды услышал, как прислуга обсуждала поведение матери. Тогда маленький ещё был. Пробрался на кухню на четвереньках, представляя себя разведчиком, который должен стянуть пирожки из корзины, стоявшей на столе, и спрятался за дверью, когда раздался голос его няни, пухленькой Бетти.

- Я так скажу, не готова – нечего ребенка брать. Дети тебе не игрушки. Сегодня взял, завтра отдал. Дитё к ней ручки тянет, на колени просится, а она его из залы выпроваживает, говорит, чтобы из комнаты не выпускала, пока сама не ляжет в своей спальне.

- Мне вообще кажется, что боится она его. Ты глаза его не видела, можно подумать. Как ими зыркнет на меня, так я то соль просыплю, то воду пролью, то тарелку уроню. Нехороший взгляд у него. Словно и не ребенок смотрит, а взрослый...или того хуже.

Мальчик шею вытянул из-за угла шкафа и увидел, как молоденькая Хельга перекрестилась поспешно.

- Что? Да что за бред ты говоришь, дурёха? - Бетти всплеснула руками, - Ребенок, он и есть ребенок. И глаза у него нормальные. Тёмные очень. Ну подумаешь. Зато как улыбнется, так любое сердце оттает. А у этой…у неё не сердце, а кусок камня в груди, вот и не принимает мальчика.

- А ты вглядись, я тебе говорю! Не тёмные они, а тьму в себе прячут! Словно само зло на тебя уставилось и прямо в душу смотрит. А хозяйку не осуждай. Она никогда его не хотела. Хозяин сам решил, сам привел, а ей, что теперь, насильно любить его?


Мальчик тогда мало что понял из этого разговора, но запомнил каждое услышанное слово. Он вообще тот день запомнил в мельчайших подробностях. Каждую минуту каждого часа. В эту ночь он впервые плакал для своего папы.

А ещё у мальчика были воспоминания, которые приходили к нему после таких ночей. Когда клубочком сворачивался в своей кроватке и смотрел в тёмное окно. Иногда ему казалось, что кто-то там, за ним, шипит, зовёт к себе мальчика. Но этот кто-то не знает, что мальчик сейчас не то, что ходить не мог, а и дышать. Что ему не просто было больно, он весь превратился в комок пульсирующей боли. Словно кто-то вспорол тонкие голубые вены на маленьких ручках и наполнил кровь сплошной агонией.

Нет, мальчик не боялся ни шёпота за окном, ни яростно бивших по стеклу веток деревьев, которые словно звали его встать на подоконник, звали прыгнуть к ним в темноту, туда, где его ждет облегчение. А если вдруг ему и становилось страшно, то он всегда подходил к зеркалу шкафа и начинал играть. Со своим отражением. Почему-то только рядом с зеркалом и чувствовал себя в безопасности. Будто только оно его и может защитить. Будто это самое естественное – смотреться туда и улыбаться отражению себя самого. Иллюзия того, что он не один. Иллюзия того, что его любят. Любят не за слёзы, а просто так.


***

Двадцать три года спустя

- Сукин сыыын!

Люк зло пнул ногой комод в детской, взревев от злости.

- Что ж за тварь способна на это?!

Вопрос, не требующий ответа. Особенно когда задают его рядом с телом двенадцатилетнего мальчика с перерезанной шеей и вырезанными на лице слезами.

Так странно. Вдруг поймала себя на мысли, что не ужасаюсь. Что не чувствую того панического ужаса и непонимания, которые были в самом начале расследования, когда видела истерзанных детей. Поймала себя на мысли, что привыкаю…привыкаю? Господи, я привыкаю к человеческой жестокости, только потому что какая-то тварь играется с жизнями маленьких мальчиков. Меня это злит, меня приводит это в самую настоящую ярость, вызывая ненависть к подонку, способному на подобное…но я перестала поражаться этому. Перестала ощущать чувство тошноты при виде залитых кровью трупов. Перестала затыкать нос, когда шла на место преступления. Так, будто я сама становилась такой же безразличной и жестокой, как этот ублюдок. И это пугало. Будто я могла потерять что-то важное, какую-то важную часть себя. Точнее, Живописец отбирал эту часть меня, уничтожал её вместе со своей очередной жертвой.

Обхватила себя руками, согнувшись от холода. И я на самом деле не знала, откуда он шёл – снаружи или изнутри. Всё же не сдержалась.

- Теперь мы, по крайней мере, знаем, что это не та тварь, которая у нас в камере сидит.

- Проклятье! Что?

Томпсон шагнул ко мне, переступая через лужу крови на полу.

- Какая-то дрянь режет в моём городе детей, а ты радуешься тому, что это не твой бездомный?

Поморщилась, когда он больно сжал плечи, и обхватив его запястья, стряхнула с себя мужские руки.

- Я не радуюсь. Я констатирую факт. И Дарк не мой бездомный, а подозреваемый.

И отмечаю про себя, что нет никакой радости. Зато есть облегчение. Потому что это не Натан. Потому что я не ошиблась…не ошиблась, когда в ответ на его просьбу, сказанную надтреснутым хриплым голосом, кивнула. Доверяя не себе, а ему.

«Позвольте мне помочь вам, мисс Арнольд. Просто поверьте. Вы ищите его своими методами, а я – своими. Эта мразь убивает не просто детей богатеньких родителей. Он убивает наших…тех, кому удалось вырваться из одного Ада, он отправляет их в другой. Только приёмные дети, обратите внимание. Только мальчики. Некоторые приехали издалека. Откуда он знает, что они неродные? Убийца связан с приютами, Ева. Не отпускайте меня, но позвольте мне своими способами добывать информацию.

- А что можешь сделать ты, чего не можем мы?

- Я свяжусь с детьми из приютов. Со смотрителями. Они могут многое знать и расскажут всё. Но только не вам, а мне.

- Если получат повестку…

- То будут молчать как рыбы, утверждая, что ничего не знают. Поверьте, мисс Арнольд, эти люди слишком ненавидят полицию, чтобы заговорить.

- Ты говоришь о детях, Дарк. К ним всегда можно найти подход.

- Я говорю о детях, которые потеряли абсолютно всё. Они намного циничнее вас, мисс Арнольд. Для них вы все…мы все – не более чем способ получить те или иные блага. И ради достижения своих целей они с готовностью используют любого из нас.

Оторопела, не веря в то, что слышу. Чувствуя, как изнутри волна протеста поднимается. Эти люди, они стояли на холоде столько часов, чтобы поддержать своего главаря, который так легко открещивается от принадлежности к ним.

Наклонилась к нему, пристально в глаза вглядываясь, пытаясь эмоции прочесть. Не могла я ошибиться в этом человеке. С другой стороны, а что я знала о нём, кроме сухих фактов из материалов дела? Почему считала, что он должен быть обязательно благородным, если взял шефство над бездомными?

- Как? Как ты можешь…

- Вы удивлены, мисс Арнольд?

В глазах насмешка вспыхнула холодными искрами.

- …говорить так, будто ты их…

- Презираю?

- А ты презираешь?

И снова плечами пожал, удерживая мой взгляд своим, не позволяя отвернуться той самой тьмой, в самом центре которой словно бесы танцуют.

- Я их защищаю. И это единственное, что им нужно.

- Но как же они? – кивнув в сторону окна.

- Они? Вы думаете, они от большой любви или уважения торчат здесь?

Дарк откинул голову назад и расхохотался, а когда резко замолчал и снова на меня посмотрел, я увидела, что его глаз смех не коснулся.

- Я единственный, кто дает им защиту. Кто обеспечивает их едой и крышей над головой. Если завтра наступит голод, они первым разорвут на части меня, чтобы сожрать.

- Почему тебя?

- Чтобы я не мешал сделать этого с другими.

Он псих. Ведь псих? Потому что на его лице я вижу наслаждение. Ему нравится запутывать меня…и я могла бы прекратить этот разговор в любую минуту. Могла бы. Но не стала, убеждая себя в том, что должна узнать его глубже, подойти как можно ближе к краю пропасти, за которой скрывается личность возможного убийцы.

- Тогда зачем всё это ТЕБЕ?!

- Потому что больше никто за это не возьмётся.

- Это не ответ.

- А вам так важно его услышать, мисс Ааааарнольд? - растягивая первую букву моей фамилии, и я невольно отшатнулась, чувствуя, как от этого бархатного низкого тембра сотни мурашек встрепенулись по позвоночнику. Во рту стало сухо, и я облизнула губы, глядя на то, как меееедленно голову набок склоняет, будто изучая мою реакцию на свой вопрос.

И не дождавшись ответа, продолжил:

- Чтобы помочь отбросам общества мне не нужно их любить, Ева. Достаточно ненавидеть тех, кто сделал их таковыми.

- А ты ненавидишь? И тем не менее предлагаешь мне поверить тебе??

- Я предлагаю вам сделку, мисс Арнольд. И чем дольше вы будете думать над ней, тем больше вероятность того, что появится новая жертва.»

Он был прав…Дарк оказался абсолютно прав. Наши сомнения стоили жизни ещё одному ребенку.

Наутро я лично выпустила Натана Дарка из камеры.


Глава 5. Натан. Ева

Я сидел в камере, прислонившись спиной к стене, ощущая, как холод от камня нещадно проникает под кожу и морозит кости, вызывая желание съёжиться. Идиот. Если бы он знал, насколько привычно для меня мёрзнуть, насколько обыденно бороться с пронизывающим ветром, беспощадно вспарывающим лицо острыми краями снежинок. Когда-то именно мысль о том, что это не что иное, как борьба, моя битва против собственной слабости, и давала силы для того, чтобы не сломаться, не позволить поглотить себя ни холоду, ни ветру.

После того, как сбежал с приюта, я долгое время скитался по улицам, прячась от полицейских, от взрослых, от бродячих собак, остервенело бросавшихся на мальчика, копошащегося на мусорных свалках, прямого конкурента за шанс выжить.

Затем я направился в соседний город, понимал, что убийство свяжут со мной, даже если я останусь в детском доме. Одна из воспитателей не просто видела, как я заходил в кабинет мрази, ставшей нашим директором. Она сама привела меня за руку к нему. Я плохо запомнил черты лица грёбаного извращенца, но её лицо с печатью абсолютного равнодушия, врезалось в память навсегда. Теперь я точно знал, что именно с таким лицом совершаются самые ужасные поступки. Убивает не тот, кто отдаёт приказ. Чёрт, ведь в действительности это настолько крутая отмазка для тех, кто ею пользуется, что они начинают верить в неё. Верить неистово. Со всем рвением, на которое только способен человек гнилой, мелкий, ничтожный…и в то же время совершенно неспособный принять свою вину.

Равнодушие и раболепное выполнение откровенно жестоких приказов – что может быть хуже? Можно сколько угодно прикрываться тем, что к твоей голове приставлен пистолет и поставлен жестокий выбор – или ты, или тебя. В тот момент, когда ты выбираешь себя, ты делаешь выбор. И убиваешь тоже ты, а не приказ, не твое звание и не положение.

Я тоже сделал свой выбор. Много лет спустя, когда стучался в дверь к благообразной старушке с покрытой монашеским апостольником волосами. И когда смотрел в её сузившиеся в попытке узнать незнакомца глаза…и расширившиеся в испуге зрачки, когда она всё же признала. Равнодушие к жестокости страшнее самой жестокости. Потому что вторая честнее. Она не скрывает отвратительное нутро своего раба. А вот безразличие…это маска для собственной чёрной души. В тот день я содрал этот покрытый трещинами лжи и времени слепок с её лица, чтобы обнажить всю мерзость, которая пряталась под ним, перерезав её дряблую шею.

Это был мой второй приезд в родной город…иногда хотелось смеяться от этого слова, но да, всё же именно тот адский котел и был моим родным городом.

А до этого были месяцы и годы скитаний. Были драки с такими же убогими бродяжками, как я, за найденную на очередной свалке наполовину протухшую еду. Были стычки с полицейскими и приводы в разные приюты, из которых сбегал сразу же.

И была Мэри…чёрт побери…когда-то у меня была Мэри.


***

Натан смотрел вслед уехавшему мальчику и мысленно прощался с ним. Да, он оказался всё же тем ещё трусом, если так и не нашёл в себе силы просто заговорить. А сейчас его ждала дорога. Натан усмехнулся, глядя на недовольно насупившегося и упершего руки в бока жирного садовника, пристально следящего за ним. Махнул ему на прощание рукой и услышал короткие возмущенные ругательства в свой адрес. Как бы там ни было, мужчина за всё это время ни разу ни полицию не вызвал, ни хозяевам не пожаловался на оборвыша, периодически появлявшегося возле ворот их дома.


Он оставлял этот город (который уже там по счёту?) позади с твёрдым намерением никогда больше не возвращаться. Тем более наступали холода, и ему уже так надоело мотаться по улицам. А Брен, его новый знакомый, местный чудак с вечно измазанной сажей мордой и покрытыми отвратительными язвами руками, рассказывал, как можно быстрее добраться до столицы, где было гораздо теплее даже зимой и куда больше возможностей выжить на улице. Он и поведал мальчику о высоких, простирающихся до самого неба зданиях со множеством маленьких домиков внутри. Как пчёлы в улье. Так он называл людей, населявших такие дома. Вечно жужжащий, переполненный, тесный улей. И никто не верит в Господа, сокрушался Брен, всегда носивший огромный деревянный крест на своей груди. Люди жалобно и с опаской смотрели на его протянутые дрожащие руки, одной из которых он держал крест, прикладываясь к нему губами каждый раз, когда очередная милосердная старушка кидала в его шляпку монетку. Натан же улыбался, подсчитывая вырученные деньги и думая о том, как весело было бы показать этим Божьим одуванчикам, для чего на самом деле годится их проклятый крест. Им очень удобно оказалось колотить по голове нападающих бездомных собак или отбиваться в драках с другими бродягами.


- Эх, ребёнок, - так продолжал упорно звать Ната Брен, несмотря на все протесты мальчика, - что значит, зачем мне крест? Ну буду я с собой палку таскать, как ты. Или стяну воооон ту дорогую трость у молодого господина, который сидит напротив, задрав ноги и позволяя чистить Кони свои новенькие туфли, и что? Ну да, ими куда удобнее отбиваться, чем моим, - тут Брен щелкнул пальцами по основе своего украшения, - старым добрым крестиком, но они не помогут нам добыть еды. Ты думаешь, они мне подают? Все эти милые дамочки в аккуратных платьях и их напыщенные кавалеры? Они себе подают. Душе своей прогнившей, скукожившейся, спрятавшейся за толстыми слоями навязанных им предрассудков. Кидая монетку в мою шляпку, они словно выкупают себе право ещё на один грех, считая, что искупили уже совершённый.

Натану нравилось разговаривать с Бреном. Несмотря на то, что тот был явно не в своем уме. Иногда, в особо холодные дни, пихал мальчику последнюю краюху чёрствого хлеба, а иногда, как Натан ни косился на шмат плохо прожаренного на огне мяса, так и не протягивал пареньку ни кусочка, отворачиваясь от него и пряча свои запасы. Или же утверждал, что целый день ничего не ел, а у самого вся борода была в хлебных крошках и воняло от него чесноком. Поначалу Натана это задевало. Конечно, он не подавал вида, как и не просил никогда ни у кого поделиться едой. После Натан начал ценить преподанный невольно Бреном урок: никто и никогда не поможет, если ты окажешься на самом дне. Единственный, на кого можно рассчитывать безоговорочно, это ты сам. Твоя голова, твои руки и ноги. И Натан, как никому, был благодарен бездомному за эту науку.

Потом Брен исчез. Поговаривали, что замёрз насмерть, и дворник вывез его тело на городскую свалку. Но Натан сомневался в этом – он тогда прибежал туда в поисках старика, но никого не нашёл. Ходил звал его, озираясь по сторонам, чтобы не наткнуться на стаю собак, их всегда здесь много кружило, но так и остался ни с чем. Практически. Со свалки он прихватил старое пальтишко с огромной дырой на том месте, где был карман. Уже подойдя к руинам старого квартала, в котором должна была начаться стройка новых домов, он услышал тихий плач. Остановился, прислушиваясь, пытаясь понять, откуда он исходит. Кто-то спрятался за обрушившимися стенами и теперь плакал. Натан осторожно, на цыпочках к одной стене подошёл и остановился. Нет, не здесь. И плач затих, видимо, его услышали. К стене холодной прислонился всем телом и вперёд зашагал, аккуратно ставя ноги след в след, пока не наткнулся почти нос к носу с малышом на вид лет пяти. Всё лицо в потёках грязи и слёз. Глаза красные, и губа разбита. Тот взвизгнул и побежал прочь. Смешной. В какой-то кофточке с одним оторванным рукавом, а вторым целым, но дырявым. И босой. Натан, наверное, потому и кинулся за ним. Инстинктивно это произошло. Как увидел почерневшие крохотные пятки, и пальцы на ногах у самого сжались. Он-то хоть и в поношенной, но всё же обуви.

- Эй ты…стой. Пацаааан.

Закричал громко и за малышом рванул, прижимая к груди пальто – трофей со свалки. Тот снова вскрикнул и начал петлять, перепрыгивая через строительный мусор, пока не споткнулся и не упал на колени. Потом на спину завалился и, держась за правую ногу, зарыдал ещё громче. Натан к нему подбежал и на корточки присел.

- Дай, посмотрю…Да дай, тебе говорю. Не бойся.

А малой его руку от себя отталкивает, и в глазах страх. Такой страх панический, что Натан ощутил, как сердце сжалось, и захотелось к груди малыша прижать. Он к нему потянулся и едва не оглох от громкого визга. Остановился, глядя на дрожащую нижнюю губу.

- Тебя кто бил?

Сам не знает, как понял, только понял. Когда ребенок на его руку как на змею ядовитую смотрел. Их Нат вживую не видел, только на картинках в учебнике. Знал, что опасные они. Жуткие твари, при взгляде на которых озноб по спине пробегал. Вот и паренек на него так же смотрел. Натан на задницу упал и ногу вытянул. Прямо поверх ноги ребенка, но так, чтобы не касаться. Задрал штанину кверху и ткнул пальцем в ногу.


      - Вот, смотри – видишь, какая дырка. Это мне проволокой так. И то, я не плакал.

Пацан носом шмыгать не перестал, а сам тонкую шею вытянул и смотрит – любопытно же.

- Как девчонка плачешь…чего нюни распустил?

Натан нахмурился притворно и на прищуренный взгляд тёмно-карих глаз наткнулся.

- Ты скажи, что у тебя болит…я же это…доктор. Да, я доктором стану. Детским. Буду таких плакс, как ты, лечить. Тем, кто ревёт постоянно, уколы ставить буду. Знаешь, что такое уколы?

Мальчик головой кивнул и снова на колено Натана смотрит, бровки домиком поднялись, ресницами пушистыми хлопает, смаргивая слёзы, они по пыльному грязному лицу стекают к губам, и маленький язычок быстро слизывает их.

- То-то же. Смотри мне. Доктора не любят рёв. Потому что ну как вылечить плаксу? У тебя что болит-то?

Тот молча ткнул на ступню и снова громко шмыгнул.

- Дай-ка посмотреть…а, так ты стеклом порезался. Тьфу ты…я думал, серьезное что. А это ерунда самая настоящая.

И добавил тихим голосом, переведя взгляд на малыша:

- Можно я вытащу стекло?

Готовый, что тот откажется или снова завопит. А мальчик задумался, прикусив верхнюю губу, и вдруг резко так кивнул. Нат от радости едва не закричал, улыбку спрятал, опустив голову и к ноге маленькой склонившись.

- Только ты это…не реви больше, хорошо? Сейчас немного больно будет.

Аккуратно потянул за вонзившийся в ступню осколок, придерживая второй рукой ногу мальчика, не давая тому дёргаться.

- Воооот…видишь?

Продемонстрировал тому стеклышко.

- Я бы тебе отдал на память, но боюсь, ещё порежешься. Пошли, помогу тебе выбраться. Жаль, ты разговаривать не умеешь. Я думал, большой уже…а ты малявка совсем.

Помог ребенку на ногу встать, а тот вторую подгибает и руками за Ната цепляется, опасливо озираясь вокруг себя.

- Страшно? Везде тут мусор этот. А хочешь, я тебя понесу? Пойдём Брена поищем? Это старик один. Друг мой. У него с собой всегда фляга есть. Мы тебе на ногу водой волшебной из неё плеснём, чтобы она не болела больше.

Смотрит в маленькое лицо – нахмурился и снова губу кусает, думает, доверять или нет незнакомцу.

- А ты чего губы жуёшь? Сейчас все губы съешь, рот открытым останется, - малой на него вскинул глаза испуганные, - да-да. У меня друг один так и ходит теперь – постоянно зубы торчат, губ нет. Жуууууткое зрелище.

Дождался, пока тот кивнул, и, надев на него длинное, достающее до пола пальто, в которое малыш сразу закутался, одним движением на руки поднял и к выходу со стройки понёс.

- Ну вот. Делов-то. А ты реветь сразу. Убегать. Как девчонка совсем.


      А тот на этот раз губы поджал и промямлил что-то.

- Ну ты это…говори яснее. То губы жуешь, то слова. Голодный что ли? Пошли поищем, чем перекусить можно. Тебя как зовут-то, пацан?

И снова молчание, а потом тихим и серьёзным голосом:

- Мэри.

Нат остановился и в глаза ему посмотрел. Усмехнулся. Ну, конечно, девочка. Грязная, голодная, зарёванная девчонка. Черты лица мягкие, нежные. Как сразу не догадался? Улыбнулся ей и подмигнул.

- Ну Мэри так Мэри.


Так Натан с сестрой младшей своей познакомился. Он всем её именно так и представлял. И знакомым бродяжкам своим. Что сестру нашёл, и чтоб никто не смел и пальцем дотронуться до неё. Заботился о ней так, как мог заботиться подросток без денег, без крыши над головой, без помощи. Еду первой ей таскал. Иногда просто рядом сидел и в ладони ногтями впивался, чтобы не смотреть, как та найденный кусок пирога жует, а у самого кишки от голода в узел сворачивались. Спали вместе всегда. Причем именно из-за неё Натан научился спать с оружием – горлышко бутылки, палка или подобранное с земли шило. Однажды уснул обессиленный, а когда проснулся, понял, что Мэри нет рядом. Испугался. Испугался ужасно. Бросился искать её, и когда услышал мужской голос неподалеку от заброшенного здания, в котором они ютились, то почувствовал, как нечто страшное в нём просыпается. То самое. Тёмное, готовое поглотить всех и вся. И Натана в том числе. Правда, оказалось, что знакомый узнал девчонку и привёл. Куда и почему она уходила ночью, Натан так и не выведал. Иногда ему казалось, что она в состоянии постоянного шока находится. Говорила всегда мало и короткими фразами. Но в ту ночь Натан впервые понял, что может убить не только за себя.

Тяжелее всего было лечить девчонку. Худенькая совсем, постоянно заболевала, кашляла так, что Натану страшно становилось – мерещилось, сейчас все лёгкие ей разорвёт. Он и обувь чистил за жалкие монетки, и песни горланил, краем глаза проверяя, не кидают ли в дырявую кепку его деньги, и стекла машин протирал. Однажды целый день под дождём стоял, орал как кот мартовский похабные песенки (они больше всего у народа котировались, они и церковные, но их Натан не пел никогда), но так ничего и не собрал, потом ещё с наступлением сумерек с час ходил по мусоркам позади ресторанов, еду искал. А когда в подвал спустился к Мэри, то сжался весь, услышав её громкий кашель. Скрючилась в самом углу на кучке тряпья, которую ей Нат натаскал, и кашляла. За целый день не притронулась к тарелке с похлёбкой, которую он ещё с утра выменял у Энни-посудомойки в обмен на то, чтоб собак спугнуть, которые на неё кидались, когда девушка отходы выносила с заднего двора. Собак туда кстати всегда он сам и загонял.

Парень к Мэри кинулся, ладонь ко лбу приложил и застонал громко – горячая. К себе притянуть хотел, поцеловать, успокоить…а потом почувствовал, как злость изнутри поднимается. На то, что знает, ни хрена это ей не поможет. Нет таких поцелуев, которые исцеляют. И слова такого нет, чтобы температуру согнать могло. Сказки это всё. Лекарства ей нужны. И еда хорошая. Нормальная. А не эти жалкие объедки, которые только и мог он достать. Деньги. Ему просто нужны деньги, и не имеет значения, как он достанет их.

- Я приду скоро, Мэр. Слышишь? Ты только дождись.

А она словно в бреду говорит что-то, еще больше сжалась в комочек. Натан пулей вылетел из подвала и под дождём остановился, думая, куда пойти. Так и ходил возле домов, выглядывая себе жертву, пока до таверны не дошел какой-то. Вспомнил, что всю ночь она работает, и притаился у самой стены под козырьком. Через час ожидания или около того наконец двери с трудом, но распахнулись, и оттуда вышел мужчина, шатаясь и громко ругаясь с кем-то. Натан шёл за ним несколько метров под проливным дождём, прикинув, что стена дождя должна скрыть его от чужих глаз. А затем размахнулся и ударил мужчину палкой прямо по спине, и когда тот с захлебнувшимся криком упал на живот, быстро обшарил его карманы и, выудив кошелёк и золотую цепочку с крестом, убежал. Наутро он первым делом отправился к аптекарю и купил лекарства от жары и от кашля, а потом целую сумку еды. С силой поил её и кормил, заставляя есть и, стиснув зубы, убирая грязь, когда девочку рвало едой. А пока она спала, отбивался от других таких же бездомных детей, требовавших поделиться едой.

Через несколько дней девочка встала на ноги. А еще через год его Мэри загрызли собаки.

Наверное, правильно говорят, что каждый человек в нашей жизни даётся для какого-то урока. Мэри научила его выживать любой ценой. И тому, что нельзя привязываться к людям так, чтобы пришлось потом с мясом отдирать. Потому что потом на этом самом месте плоть, выеденная болью, больше не нарастает. Пустота. Вот что остается от тех, кого пришлось вырывать из самого сердца. И чем больше людей человек теряет, тем более пустым внутри он становится.

Спустя несколько лет Натан Дарк и создал свой Квартал бездомных, заняв полуразрушенные катакомбы вместе с десятками обездоленных детей.


Глава 6. Натан. Ева

Четырнадцать лет спустя

Я знал, что она придёт. Даже догадывался, когда примерно должна прийти. Об этом переговаривались между собой копы, выводя одного за другим заключённых. Над кем-то должен был состояться суд, кого-то отпускали. И всё это под разговоры о том, что обнаружен ещё один мёртвый ребёнок. Что ж, для полиции это могло стать причиной отправить меня немедленно на свободу. Странно. Ведь я именно этого и хотел. А сейчас накатило нечто, похожее на сожаление, при мысли о том, что не увижу свою ослепительную, обжигающе красивую следовательницу.

И теперь я отсчитывал про себя минуты в ожидании Евы Арнольд. Чёрт…мне нравилось даже её имя. Жизнь. Так оно переводилось и чертовски ей шло. Потому что, когда на неё смотрел, чувствовал, как внутри оживает всё, медленно, очень медленно вплетается, подобно нитям паутины в ледяную тьму, которую привык ощущать в себе. Иногда казалось, что эта тьма живая. Казалось, что слышу, как она дышит под оболочкой меня самого. Как замораживает могильным холодом внутренности и покрывает инеем кости. И шипение…иногда просыпался среди ночи от того, что слышал, как он шипит, как зовёт меня. Тот мрак. Живой, но несущий с собой смерть. А эта женщина…она, да, своим присутствием вдевала эти нити в меня, переплетая их между собой в необычные рисунки из дьявольской похоти, восхищения и одновременно желания использовать эту красивую сучку в своих целях. И я уже знал, как я это сделаю и где. Единственное, что пока оставалось загадкой – как долго мне захочется…использовать её.

Где-то над головой послышались торопливые шаги и крики, слов я не разобрал, но понял главное – приехала та, кого я ждал. Встал со своего места и подошёл к решётке, не желая говорить с ней сидя. Только возвышаясь над моей хрупкой строгой следовательницей.

Кажется, раньше почувствовал её, чем шаги услышал. Глаза прикрыл, представляя, как опускаются стройные ножки, обтянутые до колена тёмной юбкой, по бетонным ступеням, как держится изящная тонкая ладонь за хлипкие деревянные перила. Склонил голову набок, чертыхнувшись, когда чей-то резкий окрик сверху помешал услышать стук её каблуков. Да, меня определённо раздражало, что нам постоянно мешали. Слишком много людей вокруг между мной и ею.

Ева остановилась, и я почувствовал едкое желание прибить того, кто отвлек её внимание на себя. Желание, накатывавшее каждый раз, когда кто-то вламывался своими грязными ботинками в наше с ней уединение.

Впрочем, это выбешивало не только из-за того, что хотелось голыми руками разодрать любого придурка с причиндалами между ног, но и потому что Ева Арнольд должна была убедиться в моей невиновности и выпустить из тюрьмы. И ради этого я был готов на всё сейчас. Чтобы после получить уже всё от неё.


 ***

Конечно, можно было это сделать гораздо проще, и как того требовали правила. Конечно, мне необязательно было спускаться в подвальное помещение полицейского участка, где держали заключённых. Один из полицейских скептически поднял брови, ухмыльнувшись и коснувшись двумя пальцами козырька фуражки, когда я сообщила ему, что поговорю с Дарком в камере, а не в кабинете, как обычно. Впрочем, довольно ожидаемо и понятно -  женщина в понятии многих из этих бравых офицеров должна была служить предметом интерьера, не более того. Красивым, удобным, подходящим по размеру, цвету и фактуре. В общем – вписывающимся в понятие любого мужчины об обстановке в доме.

Когда спускалась, думала о том, что мне на обратном пути рассказал о Дарке Люк. Пока ехали в машине обратно до участка.


«Всю дорогу я молчала, до боли сжимая пальцы и глядя в разукрашенный вызывающе яркими лампами город. Он шумит, он поёт и танцует, не обращая внимания на чью-то смерть или рождение. Город ревёт автомобильными гудками и слепит разноцветными фонарями прямо в глаза в предвкушении Рождества. Траурная музыка звучит в отдельных домах, теряясь в какофонии праздничных мелодий.

- Послушай, - я повернула голову к заговорившему Люку, - не загружайся сейчас этим.

 Усмехнулась, отворачиваясь снова к окну.

 - А ты знаешь, чем я загрузилась?

- Я догадываюсь. Я думаю, ты была права насчёт Натана. Нет, я всё ещё считаю, что придурка не нужно выпускать. Ему за его прошлые деяния можно было бы впаять пару лет.

- Что? – в ручку двери вцепилась пальцами, не веря своим ушам, - Была права?

- Да, я же знаю Дарка. И всю шайку его. Он по сути…ну не такой отбитый, чтобы детей маленьких…вот так. Не знаю, что на меня нашло. Мальчиков этих увидел…у самого сыновья растут, как представлю…и мурашки по коже.

Медленно к нему обернулась, не перебивая. Впервые о себе рассказывает. Впервые вообще без намёков, без уколов, без агрессии, тщательно скрытой, но всё же улавливаемой, говорит. Словно решил, что может доверять мне.

- Увидел, столько трупов изувеченных, и крышу снесло. Хоть и понимал умом – не мог он сделать такое. Дарк этот…он бездомным как родной. Особенно детям. Подбирал в свои катакомбы всех обездоленных. К нему ползли из муниципальной больницы сироты. Ползли, в прямом смысле слова, Ева. Не имея ног. Знали – через некоторое время их в приют отдадут, а там им конец придет. Зачем кормить недочеловека, если его паёк можно между собой разделить? А если и выдадут, то дети постарше отберут. Всегда отбирают они. Вот они и грызли землю, сами подыхали от боли, но находили какого-нибудь нищего прохожего или сердобольную медсестру и умоляли отвести к катакомбам в обмен на тарелку похлёбки. А не находили, так сами добирались. Передвигаясь на локтях. Троих таких он у себя оставил. Конечно, недовольные были среди своих. Но…я не знаю…рты им он сразу закрывает. Авторитетом нерушимым у зверья этого обладает. Дети, конечно, воруют безбожно, ловили мы их не раз. Да так он и не отрицал никогда. Говорит, есть им что-то надо. Работы на всех нет. Ну, правда, он всё же гонял пацанят своих улицы мести, ботинки чистить или какую работу попроще делать. Всех, кто тринадцати старше, на стройку отправлял – кирпичи таскать. Мелочь, которую там получали, собирал и всю в общак клал. Из неё потом в «чёрные» дни, так они зиму называют, закупал еду на всех.

Взрослым разрешает в Квартале своём ютиться, если только каждый из них хотя бы одному ребенку поесть с собой принесет – плата за съём жилья у него такая. Если кто взбрыкнет, получает нещадно. Жёсткий он. И избить может. Правда, детей не трогал, а вот взрослых – да.

- И что ж его, жесткого такого, не посадили до сих пор?

- А никто не признается. Знаем ведь, что он зверствовал. И порезать может. Отрубить пальцы, например, за то, что взрослый у девчонки мелкой отобрал кусок хлеба. Отрубил и выкинул на улицу в зиму. А тот притащился в больницу, плачет, в здоровой ладони пальцы свои сжимает, просит пришить, а кто сделал – не говорит. Знает, что, если выдаст, свои же убьют и глазом не моргнут.

Обхватила плечи руками, ощущая, как холодно вдруг стало в салоне автомобиля. Предчувствие беды приближается. Атакует, долбится в затылке головной болью, дрожью пальцев отдаётся. Странно. Рассказ Люка не успокоил всё равно. Возможно, потому что всё, что он поведал, я знала и так. Нет, не подробности. Но чувствовала инстинктивно, сидя напротив Натана в своем кабинете. Силу его чувствовала. И жестокость. Она в глазах его то загоралась, то потухала, вызывая желание убежать, спрятаться как от опасного хищника…и так же неумолимо заставляя тянуться к нему в попытках разгадать, в попытках для себя раскрыть, почему в глазах его наравне с ненавистью боль выступает. Не сострадание. Не жалость. А боль. Будто не жалеет он убитых мальчиков, а ощущает их агонию своей кожей.»

А сейчас остановилась перед камерой, и сердце замерло, когда увидела высокого темноволосого мужчину, стоящего по ту сторону решётки. Сильные пальцы впились в металлические прутья. И в голове вдруг пронеслось – ждёт. Не знаю, как…но вдруг с какой-то поражающей ясностью поняла, что он ждёт меня.

Приблизилась, остановившись в шаге от него.

 - Уже знаешь, Дарк?

И сердце тут же забилось в бешеной, в дикой пляске, когда он резко распахнул невообразимо чёрные глаза и медленно улыбнулся, окинув ленивым взглядом меня с ног до головы.

- Намного больше, чем вы, мисс Арнольд.

Господи…как он это сделал? Как этот дерзкий...этот невероятно наглый хам произнес мою фамилию настолько чувственно, что у меня в животе словно рой бабочек разом вспорхнул, и так больно от трепыхания их тонких, почти прозрачных крыльев внутри. И в то же время страшно. Вдруг почему-то стало страшно, что они могут сломаться. Такие хрупкие и красивые, обязательно сломаются, стоит только прикоснуться к ним пальцами.

 - Так, может, расскажешь мне то, чего я не знаю?

Слегка склонившись вперёд, выдыхая глубоко и мысленно накрывая бабочек стеклянным куполом, чтобы притихли, чтобы перестали биться в истерике предвкушения, и не мешали думать отстранённо, с холодной ясностью.

- А, Дарк? Может, прекратишь играть в свои жестокие игры, если на самом деле что-то знаешь, и мы спасём этих несчастных детей? Или все твои слова с просьбой о доверии – всего лишь бравада несчастного бродяги, который не знает, как ещё привлечь к себе внимание.

И застыть, ощутив, как изменилась погода в камере. Как повеяло холодом, и даже захотелось обхватить себя руками, чтобы согреться. Совсем как недавно в автомобиле Люка. Будто вернулось то самое предчувствие беды, но теперь оно смешано с яростью. Его яростью.

 - Ты знал, что это произойдёт, так, Дарк? Ты знал, потому что ты не являешься убийцей, - шагнула к нему, усмехнувшись, когда в его глазах сверкнула молнией злость, - или потому что кто-то отводит моё внимание от тебя?

А он вдруг резко подался вперёд и меня за шею рукой схватил, притягивая к себе. Вскрикнула, но он второй рукой закрыл мне рот и прошептал, глядя в глаза:

- Да я убью любого, кто отвлечёт ваше внимание от меня, мисс Арнольд. Любого. Кто. Отвлечёт.

В его плечи руками впилась, отталкивая и в то же время, словно завороженная, наблюдая за собственными действиями со стороны. Потому что не отпускает. Не позволяет отвернуться, удерживая взгляд своим, непроницаемым. И грудь сдавило невозможностью выдохнуть. И нет страха. Никакого страха перед ним. Какая-то странная, ничем не объяснимая уверенность, что этот мужчина не причинит мне вреда…пока что. Пока не считает нужным причинить.

Вонзилась зубами в его ладонь, не отпуская в ожидании, когда же этот самонадеянный ублюдок уберет руку, зашипит, закричит…я не знаю, как-нибудь, любым способом отреагирует. А он губы растянул в широкой, в безумной улыбке, и в глазах черти заплясали. И не отпускает. Словно вызов мне бросил. А я его приняла. Сильнее зубы сомкнула, пока не ощутила вкус его крови во рту. Сумасшедший…а он продолжает улыбаться, как обезумевший, будто ему эта боль удовольствие приносит.

- Ц-ц-ц-ц…мисс Арнольд. Разве вам не объясняли в детстве, что нельзя кусать несчастных бродяг – можно заразиться бешенством.

А затем этом псих резко выдрал свою ладонь, демонстративно облизнул кровь с неё, и, дёрнув меня за шею к себе, впился в мой рот поцелуем.


***

Губ её своими коснулся, и остолбенел, охреневший от того, как всё тело прострелило мощным разрядом возбуждения. Дьявол! Разве так бывает? Чтобы от одного прикосновения крышу снесло и хотелось повалить прямо на грязный каменный пол и отыметь эту чистенькую, источающую аромат корицы женщину с бархатной кожей, как драл самых дешевых, самых грязных шлюх? Хотя разве не застыл точно так же, увидев её в первый раз? Разве не подыхал все эти дни от желания коснуться хотя бы её запястья? А сейчас сминал жадно мягкие губы, раздвигал их языком, вжимая её в себя…и между нами долбаные металлические прутья, а мне кажется, они до предела накалились и сейчас прожгут ткань и плоть под ней. Ворваться языком в тёплую глубину её рта, ухмыльнувшись, потому что она позволила сделать это. Растерянная…или же согласная. Плевать. Совсем скоро её мнение не будет значить ничего.

Заставить себя отстраниться, потому что нужно, до боли нужно взгляд её увидеть, реакцию в себя впитать. Смотрит широко распахнутыми глазами, в которых изумление вперемешку с негодованием…и всё затянуто поволокой возбуждения, того же, которым у меня под кожей покалывает.

Взгляда отвести не могу от губ опухших и призывно открытого рта, обнажающего ровные белые зубы. Чёёёёёрт.

И, продолжая удерживать за шею и одновременно с этим поглаживать большим пальцем горло, прислониться своим лбом к её лбу, выдыхая через крепко стиснутые зубы.

- Нет, - глядя, как опускаются её веки, когда палец ныряет в ямочку между ключицами, - никаких игр…Ева. Открой эту грёбаную клетку, и я докажу тебе это.

И она медленно поднимает на меня взгляд, а в следующее мгновение кожа на моей щеке взрывается болью от хлёсткой пощёчины.


***

Вздрогнула, всё еще переводя дух после откровенно наглого поцелуя, когда услышала твёрдый приказ хриплым голосом. А в голове истерически бьется мысль о том, что это неправильно. Всё это. Вот так вот таять, прижимаясь к нему, чувствуя, как впиваются в тело прутья камеры и напрягаются, вытягиваются соски под тканью одежды, как опалило низ живота жаром. Моментально. Почти больно. Сдерживаться от стонов, когда сильные губы жадно накрывают мои, когда его язык грубо врывается в рот, сплетается с моим, властно пригибая его к низу. Мучительно сладко посасывает нижнюю губу, втягивая её в рот, чтобы в ответ на сорвавшийся предательский стон, ещё яростнее терзать, то прикусывая губы, то отстраняясь и проводя по ним языком, будто слизывая эту мою боль. Впиваться пальцами в его плечи, потому что я падаю…Господи, я ощущаю, как подгибаются колени, и держусь за него из последних сил. И те самые бабочки. Непослушные, неконтролируемые. Они дружной стаей взмывают вверх, ожесточенно хлопая тонкими крыльями, и сотни мурашек вслед за ними…вслед за его губами, за теплом его пальцев на моей коже.

Пока сквозь густой туман наваждения вдруг не накрывает пониманием, что он – задержанный. Ещё вчера я подозревала его в страшнейших преступлениях…ещё вчера всерьёз полагала, что могу ошибаться, и именно Натан Дарк безжалостно убивает маленьких детей, чтобы совершить затем с их телами омерзительные вещи. А уже сегодня позволяю ему подобное. Позволяю, неспособная управлять собственной реакцией на этого мужчину.

Но это понимание приходит не сразу. А когда он решил. Когда он отстранился, и марево возбуждения начало таять, начало испаряться, медленно, но исчезать

И этот повелительный тон в голосе, как ушат холодной воды. И слова…Боже, я на мгновение забыла, о чём мы говорили с ним до этого злополучного поцелуя, и подумала, что он совершенно о другом…или же этот мерзавец хотел, чтобы я так подумала.

Ударила его по щеке, с особым наслаждением глядя, как загорелись злостью глаза и заходили желваки. Явно не привык получать пощёчины от женщин.

Прошипела, схватив его руку, пальцы которой лежат на моей шее, по-прежнему поглаживая, но не сжимая. Легко, так легко, еле ощутимо, будто мне это кажется…но меня продолжает колотить от каждого тончайшего прикосновения, и хочется их сбросить с себя и одновременно страшно, почему-то страшно, что уберёт их сам.

- Что ты себе позволяешь? – сорвавшимся голосом, незнакомым, совершенно чужим.

- Для нас этот вопрос вскоре станет риторическим, не так ли?


А у самого в глазах злость усмешкой сменяется, и он всё же убирает ладонь. Правда, в тех же самых дьявольских глазах нет и тени поражения. А вот мне пришлось отступить назад, потому что даже сейчас, разорвав контакт, он возвышался надо мной, подавляя волю, заставляя напряжённо стискивать пальцы. Нервно облизнула губы, отводя взгляд, чтобы перевести дыхание. Потом. Потом я обязательно подумаю о том, почему реакция такая странная на него. Впервые такая реакция на мужчину. Росс…с ним было всё совершенно по-другому. Спокойно. Безмятежно. Слишком предсказуемо. С ним…Боже, иногда с ним приходилось изображать возбуждение. А этот…Этот сам и есть мятеж.


Но сейчас мне нужно было кое-что узнать у него.

Не смотря на него, но чувствуя, как прожигает меня тьма его глаз, прошлась перед дверью его клетки, собираясь с мыслями.

- О чём вы думаете, мисс Арнольд?

- О том, как приятно, когда подозреваемый обращается к следователю на «вы».

Не увидела, скорее, почувствовала, как улыбнулся и шёпотом протянул лениво:

- Мисс Арнольд, я с готовностью покажу вам гораздо более приятные вещи, которые может сделать подозреваемый со следователем.

Вот же!

Развернулась к нему на пятках, готовая повторно пощёчину влепить, и наткнулась на издевательски приподнятую бровь. Играет. Он, действительно, будто играет. Знает, что я скажу, что сделаю, что почувствую в ответ на его слова. Хуже…Боже, гораздо хуже. Он заставляет меня реагировать так, как нужно ему.

- А я смотрю, тебе доставляет это удовольствие?

- Что именно?

- Вот это вот…

- Что? Смущать вас? Злить? Смотреть, как окрашиваются румянцем негодования ваши скулы и лихорадочно блестят предвкушением глаза? Определённо да, Ева. Мне вообще доставляет удовольствие находиться рядом с вами тут.

- В таком случае, может, мне вовсе не отпускать тебя, Дарк?

- Если вы останетесь здесь со мной…

- Ты снова наглеешь.

- Я даже не начинал, мисс Арнольд.

Сверху шум раздался, будто уронили стул или что-то тяжёлое, и Натан голову кверху вскинул и застыл, глядя в потолок. А потом резко опустил её и посмотрел мне прямо в лицо.

- Делайте то, за чем пришли, госпожа следователь. Ведь вы не о здоровье моём поинтересоваться спустились.

Сказал тоном холодным, безразличным, будто только что это не он тут сжимал меня в своих объятиях и соблазнял самым наглым образом. Собран, рассматривает отстранённо прокушенную мной ладонь.

- Ты знаешь, за чем я пришла?

- Знаю, - кивнул в подтверждение своих же слов, - пришли принять мои условия сотрудничества…ну или же предложить свои. В любом случае, я согласен на всё.

- Ты даже не знаешь, что я именно потребую.

Дарк плечами пожал, засовывая рука в карманы брюк.

- Мне всё равно. Я сказал, я согласен на всё, чтобы выбраться из этой ямы и заняться своим расследованием.

- Нашим.

- Простите, я не расслышал, госпожа следователь.

- А точнее, моим, Дарк. Ты выйдешь отсюда только при условии того, что будешь отчитываться мне по каждой найденной улике. Только при условии, что я буду знать о каждом твоём шаге, Натан. Более того – ты должен будешь заранее согласовывать каждое своё действие со мной и только после моего одобрения совершать их. Или же мне легче продержать тебя здесь вплоть до окончания следствия.

- И уменьшить ваши шансы на успех вдвое? – снова усмешка эта его треклятая, но в глазах ни грамма веселья.

- Обвинения с тебя ещё окончательно не сняты, Дарк. Или ты принимаешь правила моей игры, или я прямо сейчас поднимаюсь в свой кабинет и забываю о твоём существовании вплоть до суда.

- Только что, - сквозь плотно сжатые челюсти, и я с каким-то непривычным удовольствием понимаю, что он начинает выходить из себя, - вы только что были на месте убийства ещё одного ребенка, а я торчал запертым здесь! О каком суде речь?

- Выбор, Дарк. Я дала тебе выбор. Мы оба знаем, что список деяний, за которые можно тебя на несколько лет отправить в тюрьму, фактически бесконечный.

Он замолчал, застыл, внимательно разглядывая моё лицо, будто видя его впервые…или запоминая. Я не смогла определить. А потом коротко кивнул и произнёс со странной, нет, жуткой улыбкой, от которой мурашки поползли по спине.

- Будь по-вашему. Я согласен.

Выдохнула с облегчением, только сейчас ощутив, как сдавило грудь от тяжёлого ожидания. Достала из кармана пиджака ключ от его двери и вставила в замок, когда над ухом раздалось тихое и уверенное:

- Но это был ваш выбор, мисс Арнольд. Вы меня вынудили его принять. У вас же его совсем не будет.


Глава 7. Ева

- Мама! – Тоненький громкий голос заставил женщину в мерзких перчатках обернуться. Я ненавидел, когда ко мне прикасались. Меня дико раздражало ощущение резины на моей коже. И выражение брезгливости на их лицах. На лицах всех, кто дотрагивался меня. Даже если они делали это подошвами ботинок. Тогда было больнее, конечно. Но почему-то гораздо более унизительным мне казалось лежать перед женщиной с аккуратно уложенной в пучок прической и строгими очками на лице. Свет тусклой лампы отражался от них и почему-то слепил глаза, и я всегда в такие минуты думал о том, что когда-нибудь сорву их с её высокомерного лица и вобью в идеальный, искривлённый в презрении рот, до самой глотки, чтоб видеть, как по подбородку потечёт кровь и во взгляде появится удивление.

Да, однозначно валяться тут перед ней было унизительнее. Может быть, потому что я понимал – если посмею наброситься и на эту суку, мою маму убьют. Так же, как её детей. Настоящих детей.

Да, я называл про себя волчицу матерью. Волчицу, у которой эти твари отобрали детенышей, подсунув ей меня. Одна из женщин, которой повезло не умереть от нескольких прерванных на поздних сроках беременностей, рассказывала мне, что эта волчица оказалась гораздо человечнее ублюдков, кинувших месячного младенца в вольер с диким зверем.

Попрощавшись душераздирающим воем с потерянными волчатами, она облизала меня и приняла как своего собственного ребёнка. Потом не раз она будет бросаться на охранников, приходивших за мной, будет до последнего защищать своего единственного детёныша, позволяя наносить себе такие увечья, после которых приходила в норму неделями. А со временем уже я бросался на мразей, защищая мать и себя, кусаясь и рыча, хватаясь зубами за толстые ляжки и не размыкая челюстей, даже когда на спину хаотично сыпались удары дубинок.

Они называли меня зверёнышем, и я стал им. Они называли меня сволочью, и я с удовольствием доказывал им, что они правы. Они называли меня нелюдем, и я с готовностью убил в себе всё от человека и готов был рвать их зубами и жрать их мясо.

Подонки на двух ногах ассоциировались у меня с исчадиями самого настоящего зла, а встававшая между мной и этими уродами волчица – с самым светлым, что было в моей жизни.

Под проклятия обессиленных женщин меня заносили полутрупом в вольер после очередных исследований границ боли или сеансов терапии, от которых я срывал горло в криках, и я верил, что страдания на сегодня закончились, только когда чувствовал, как утыкается в мою шею холодный нос, и как ложится рядом большое и горячее мохнатое тело. Я закрывал глаза, вдыхая запах её шерсти и с благодарностью окунаясь в чувство безопасности, которое накрывало меня рядом с ней, и до потери сознания повторял «мама», пока шершавый язык слизывал следы крови и слёз с моего лица и тела.

Я услышал это слово от той самой женщины. Она представилась Ольгой и говорила, что я похож на её сына, оставшегося где-то в деревне, из которой она приехала в столицу в поисках лучшей жизни. Как она оказалась в этом проклятом месте, женщина не рассказала, по её словам, в моей жизни было и так слишком много грязи и боли, чтобы пачкать остатки моей детства ещё и этой историей.

По ночам Ольга любила гладить себя по круглому животу и напевать какие-то песни. Смысла многих её слов я не понимал. Но мне так нравилось звучание её голоса в тишине лаборатории, что я ложился у самой решётки и, положив голову на руки, закрывал глаза, вслушиваясь в тихую мелодию и представляя, что эту песню поют для меня. Каждое своё выступление она заканчивала ласковыми прикосновениями к животу и говорила, улыбаясь:

- Мама любит тебя, малыш. Что бы ни случилось с нами, знай, мама тебя любит и будет рядом до последнего.

Почему-то я тогда решил, что «мама» - это самое важное, самое дорогое, что может быть. И чего у меня не было. Что-то сокровенное, ведь она пела только по ночам и только своему животу…или тому, кто в нём был. Что-то бесконечно доброе. И что умеет любить, несмотря на страх перед неизбежным.

Я ложился рядом со своей мохнатой «мамой» и, обнимая за мощную шею, до самого утра лежал с открытыми глазами, фантазируя о том, что когда-нибудь мы оба вырвемся из этого Ада и заберём с собой всех тех несчастных, чьи стоны давно стали привычным шумовым фоном нашего общего «дома». О том, что когда-нибудь в этой лаборатории начнут раздаваться совершенно другие голоса…другие мольбы, и эти новые стоны зазвучат гораздо громче и будут полны адской боли, потому что я наполню их такой агонией, от которой вибрировать будет даже воздух. И громче всех будет орать сука-профессор.


А сейчас я остолбенел, услышав, как это самое слово сказали монстру в очках без оправы. Тому, кого боялись даже высокомерные врачи-мужчины нашей тюрьмы. Тому, кого я ненавидел каждый день из своих тринадцати лет жизни. Я просыпался не с чувством голода, а с чувством ненависти к этой женщине со стальным голосом и светлыми волосам, с абсолютным безразличием выносившей приговор. Без разницы кому. Женщинам, их детям, мне или моей матери.


Я засыпал с чувством всепоглощающей ненависти…Иногда оно смешивалось с отвращением…в те дни, когда в маленький проём вольера кидали еду для моей волчицы. Я садился на пол спиной к ней, закрывая рот и нос рукой и стараясь не вдохнуть тошнотворный запах смерти, пока она с громким хрустом и чавканьем разрывала клыками и жадно поглощала маленькие посиневшие трупы младенцев.

Я не знал, убили ли эти мрази детей сами, или те умирали при родах, но я обещал себе, что отомщу за каждую смерть, которая произошла на моих глазах. За каждую смерть, при звуках которой я вздрагивал, покрываясь холодным потом омерзения и страха от осознания, какие нелюди нас окружали. Они называли таковыми нас…но ни в одном из этих зверей не было и толики человечности. Они призывали меня смотреть на то, как расправляется моя волчица с маленькими трупиками, отпуская злые шутки. Хотя сами недостойны были даже рядом стоять с этим сильным животным. Прежде меня, совсем ещё ребенка, конечно, шокировало, когда та, которой я доверял безоговорочно, бросалась на человеческое «мясо»…пройдёт время, и я пойму, что иногда для того, чтобы суметь выжить и обеспечить защиту своей семье, можно становиться каким угодно зверем и рвать на части кого угодно. Она это делала ради меня…потому что я бы без нее не продержался.

От неё пахло какими-то духами. От профессора, как они называли её. Я же ощущал только вонь смерти, когда эта мразь приближалась ко мне. Я бросал ей вызов, вставая прямо перед дверью вольера под недовольное и предупреждающее рычание мамы, а монстр складывала руки на груди и, глядя мне прямо в глаза, называла своей помощнице ряд процедур, которым должны будут меня подвергнуть. Иногда мне казалось, что лучше бы эта сука приказала убить меня. Неважно как: быстро или садистски долго, пусть даже разрезая на мелкие части…Я мечтал умереть и прекратить эти мучения, только бы не просыпаться каждое утром с вопросом самому себе – переживу ли я этот день. Но стоило закрыть глаза, и я видел перед ними вереницы женщин, десятки…десятки женщин и младенцев, умерщвлённых ради целей этой амбициозной стервы…я видел разбитую челюсть свой матери и подпаленный бок, после того, как эти нелюди отгоняли её от меня пылающими палками. А ещё я видел самодовольный, полный превосходства взгляд этой сучки и понимал, что не имею права на эту слабость. И я стискивал зубы, запихивая свои желания в зад, и распахивал глаза, не позволяя смерти утянуть в свою тьму.

Я запомнил все имена. Я не умел писать. Я еще не умел разговаривать, и не понимал смысла многих звуков. Но эти имена…эти фамилии стали для меня аккордами реквиема. Мелодией смерти, которую я обещал сыграть по каждому из них. Особенно по профессору. Для неё я приготовил самую долгую и самую оглушительную мелодию


***

- Что ты тут делаешь? Я же говорила, что тебе сюда нельзя!

Монстр быстро вышла из моей камеры и подошла к маленькому существу в какой-то странной яркой одежде, настолько яркой, что у меня от этой непривычной феерии цвета едва не заболели глаза.

- Ой, мама, а кто это?

Существо удивлённо смотрело то на меня, то на волчицу, ощетинившуюся и оскалившуюся на них.

Профессор остановилась возле существа, но в это время входная дверь громко хлопнула, и в коридоре появилась запыхавшаяся работница.

- Ангелина Альбертовна, простите меня, - она заламывала руки, еле сдерживая всхлипывания, - Я только отвернулась, чтобы ответить на звонок, и она…девочка убежала.

Его так зовут? Это существо? Девочка?

Я вскочил на ноги, когда она подошла ко мне и приложила маленькую, совсем крошечную ладонь к стеклу и посмотрела на меня, смешно открыв рот.

- Привет. Я – Ассоль. А ты кто?

- Аля! Немедленно вернись.

Голос монстра заставил её обернуться. И я возненавидел эту тварь с удвоенной силой. За то, что забрала у меня внимание этой…девочки. Потом я стану ненавидеть любого, на кого будет обращён ее взгляд, любого, на кого будет направлен её интерес, любого, кто посмеет приблизиться к ней. Потом я начну захлёбываться в болоте ненависти и злости на весь мир. Из-за неё. А тогда я сам не понял, что влез в это болото сразу по колени. Просто стоял и наблюдал, как заворожённый, не смея отвернуться.

- Как тебя зовут?

Она снова посмотрела на меня, нетерпеливо топая маленькой ножкой. А я…я пожал плечами и приложил ладонь к тому месту, где была её рука.

- Аля!

Девочка отступила от меня назад, с каким-то сожалением проведя через стекло по моим пальцам, и шепнула торопливо:

- Я-Ассоль! И я вернусь к тебе. Ты жди.


Мне вдруг стало грустно, что девочка с двумя косичками отняла руку от двери, и я автоматически сжал ладонь в кулак, чтобы сохранить иллюзию прикосновения.

- Я вернусь. Ты мне веришь?

Не знаю, почему я тогда ей кивнул. Не знаю, почему, но я тогда ей поверил. Со мной до неё никто ТАК не говорил и на меня никто ТАК не смотрел. Без ненависти и презрения. Может быть, я поверил ей, потому что впервые увидел солнце, вспыхнувшее в чьих-то глазах, обращенных на меня, и до отчаяния захотел ощутить его тепло.


***

Ангелина Альбертовна брезгливо стянула с ухоженных рук перчатки и быстрым и сердитым шагом последовала к выходу из лаборатории, уверенная, что Аля последует за ней.


Она предпочитала не отчитывать свою единственную дочь при посторонних. Благо та давала не так часто поводов для подобных мыслей.

Более того, сегодняшнюю активность обычно спокойной и послушной девочки Ангелина Альбертовна списала на её огорчение смертью отчима.

Профессор сжала пальцы. В своё время она променяла обоих своих мужей на блестящую научную карьеру, а те нашли своё утешение в Але. Ассоли, как называли ее они оба. Ярославская недовольно поморщилась. Нет, однозначно нужно поменять свидетельство о рождении дочери.

Это же надо было додуматься так назвать ребенка! Если бы знала, что покойный первый муж, биологический отец дочери, совершит подобную глупость, то прямо из роддома бы сама направилась в ЗАГС и потребовала бы записать дочь так, как когда-то хотела, Алиной.

Начитался романтичных историй и ими же забил голову дочери. Если бы знала молодая, но не в меру честолюбивая, Ангелина Виноградова, каким мягкотелым и нежизнеспособным в окружающем мире жёсткого соперничества за место под тусклым солнцем партийной элиты станет казавшийся великолепной партией Павел Мельцаж. Поляк по отцу, он работал и жил в Белоруссии, но окончил университет в Москве и остался там ради самой красивой и самой амбициозной девушки ВУЗа Ангелины.

Он называл её своим Ангелом. Он обещал ей показать полмира и всю луну, а корыстолюбивая девушка больше ценила двушку его бабушки в одном из крупных городов в Союзе, куда они после свадьбы и переехали, благополучно отправив старенькую бабку в Белоруссию к отцу Мельцажа, естественно, по настоянию молодой жены.

Потом они поменяют небольшую квартирку в старом районе на вместительную четырёхкомнатную, казавшуюся хоромами, обставят модной зарубежной мебелью и будут принимать только нужных и полезных гостей в своём новом жилище.

Долгие прогулки по вечерам, которые так любил Павел, сменят многочасовые работы в исследовательском центре и изучение набиравших тогда популярность работ по исследованию плаценты в сфере повышения реактивности организма. Он приглашал её встречать закат на теплоходе, а она отправляла его жарить картошку на ужин, так как сама практически до ночи пропадала в центре.

Он злился на неё за её отсутствие в своей жизни, а она была разочарована отсутствием у него амбиций. Рождение дочери подарило им обоим то, что они давно хотели: Павлу – объект, на который он направлял всю свою любовь и заботу, а Ангелине – возможность спокойно работать без оглядки на вечно недовольного мужа. Она вышла на своё место уже через шесть месяцев после родов, каждый день из которых провела с мыслью о том, что теряет такое важное, драгоценное время на ребенка, которого, как она сама считала, всё-таки слишком рано родила.

Когда девочке исполнилось три года, Павел умер от алкогольной интоксикации. Ангелина тогда выдохнула, так же, как и сейчас, с известием о смерти благоверного ощутив, как спали оковы собственной совести, сжимавшиеся вокруг её шеи с каждым произнесённым «нет» и «мне некогда».

Впрочем, и второй суженый профессора оказался под стать Мельцажу – такой же мягкий и невыразительный. Поначалу он мечтал о совместных детях, но был вынужден практически в одиночку растить дочь супруги. Со временем Ангелина всё чаще стала замечать, что муж не просто из вежливости либо жалости читает Ассоль (он упорно продолжал называть её так, несмотря на то, что знал о том, как это имя раздражало Ангелину…а, может, именно поэтому), а получает удовольствие, рассказывая маленькой девочке сказки братьев Гримм или читая по памяти Пушкина. К пяти годам Аля уже вовсю звала Олега папой, а тот гордился этим, представляя девочку на приёмах, как собственную дочь.

Испытывала ли Ярославская хотя бы толику ревности, присущей любой матери, к этим двум мужчинам? Никогда. Скорее, облегчение и тихую благодарность за то, что у неё была возможность спокойно отдавать себя тому делу, что она действительно любила и ценила всей душой – науке.

- Мама, это кто? – звонкий голос дочери отвлек от воспоминаний, - тот мальчик в камере.

- Это не камера, Аля, - поправила машинально, подходя к тяжёлому окну и дёргая на себя ручку, - твоя мама работает не в тюрьме, а в больнице. Значит, это палаты, а не камеры.

- А он чем-то болен? – девочка испуганно придвинулась ближе.

- Нет, он ничем не болен.

- Совсем-совсем ничем?

- Совсем.

- А зачем тогда держать взаперти здорового человека?

- Это моя работа, Аля.

- А что ты с ним сделаешь?

- Я его исследую. Я же как-то тебе показывала, помнишь?

- Ты показывала мне, как ты исследуешь лягушку. Ты разрезала её, и мы наблюдали за ней в микроскоп, - девочка закрыла ладошкой рот, её глаза широко распахнулись, - ты его тоже разрежешь?

- Ну что ты, - Ангелина Альбертовна тяжело выдохнула, думая о том, что если понадобится, то будет резать лично наживую любого из своих подопытных, - я не причиню ему вреда, он здесь для других целей.

- Для каких? – Аля подошла к матери и обняла тонкими ручками за пояс. Ярославская поморщилась – она терпеть не могла тактильные контакты.

- Для очень важных.

- Папа умер, - девочка вдруг напряглась, пряча голову на животе матери, и та растерянно подняла руки, раздумывая, стоит ли обнять ребенка. Обычно чем-то подобным занимались её отцы, не мать. Впрочем, если бы она уделяла время подобным глупостям, то не стала бы тем, кем стала сейчас.

- Люди рождаются и умирают. Это нормально, - всё же решилась положить ладонь на темноволосую головку.

- Не нормально! – Аля вдруг оттолкнула её от себя, и профессор разочарованно вздохнула, увидев в светло-зеленых, так похожих на её собственные, глазах ребенка слёзы, – Не нормально, что самые хорошие люди уходят...Не нормально, что тебе всё равно!

Неизвестно, каких бы масштабов достигла назревавшая истерика дочери, но телефонный звонок заставил ребенка замолчать. Ярославская отвернулась, чтобы не видеть дрожащих губ, искривлённых гримасой боли.

- Слушаю. Да, Валентин. Начинайте. Я сейчас спущусь. Нет. Всё нормально. Не переживай. Я нашла ему замену. Нелюдь 113 подойдёт. Нет, не молод. В самом подходящем возрасте для первого раза.


Глава 8. Натан. Ева

- Ангелина Альбертовна, вас к телефону, - тихий шёпот лаборантки испуганно замолк, как только светло-зелёный взгляд профессора обратился к ней. Она нервно стиснула пальцы, не решаясь поднять глаза к лицу начальницы, и, дождавшись молчаливого кивка, с видимым облегчением вышла из помещения лаборатории.

Ангелина Альбертовна последовала за ней, напоследок взглянув с сожалением на подопытную и отмечая у себя в голове необходимость отдать распоряжение Валентину созвониться с поставщиком для получения очередной партии простагландинов. Стоны женщины, лежавшей на вылинявшем дырявом пледе прямо на полу камеры со стеклянной дверью сопровождали негромкое цоканье аккуратных каблуков профессора.

Она обхватила изящными длинными пальцами телефонную трубку, машинально сканируя взглядом рабочий стол в поисках своей рабочей тетради.

- Ярославская слушает.

- Ангелина Альбертовна, это Дмитрий Ильич, - лечащий врач её мужа замялся на том конце трубки, и профессор облегчённо выдохнула, догадавшись, какую новость он хотел ей сообщить.

- Когда? – без лишних расспросов, без деланно-сентиментальных охов и вздохов. Конкретный вопрос, на который она ждала ответа, разглядывая свои аккуратно стриженые короткие ногти и думая о том, что придётся, как минимум, пару недель теперь обходиться без покрытия, соблюдая траур. Жаль. Она никогда не красилась, будучи обладательницей достаточно яркой внешности и позволяя себе лишь слабость баловаться самыми разными оттенками лаков из-за катастрофической нехватки времени на что-то большее.

- Сорок минут назад, - доктор деликатно закашлялся и, прежде чем он глубоко вдохнул, чтобы начать свою традиционную речь, которую, наверняка, придумал лет тридцать назад ещё на восходе своей профессии и с тех пор менял в ней только имена и даты, профессор сухо попрощалась с ним, пообещав отправить кого-нибудь за телом мужа, который уже несколько месяцев лежал в онкологическом отделении центральной областной больницы.

Положила трубку и, возвращаясь к подопытным, на ходу записала: «позвонить змее». Пусть свекровь сама занимается похоронами сына. Ярославская заплатит, и это самое большее, на что могла рассчитывать старая карга, и что могла сделать Ангелина Альбертовна для этого недомужчины, которому отдала так многое: нервы, неоправдавшиеся ожидания, потерянное время и даже дочь.

Не успела подойти к двери, как снова раздался звонок, и Юлия, та самая лаборантка, вскочила с места, но тут же остановилась, словно вкопанная, увидев, как профессор, невозмутимо направляется к телефону.

Она уже знала, кто мог позвонить. Доктор, наверняка, не ограничился звонком только ей. Более того, Ангелина Альбертовна была уверена – дочери и матери мужа позвонили раньше. Сказать, что это её волновало? Ничуть. Так даже было удобнее – разобраться со всеми этими глупостями, чтобы, наконец, вернуться к работе. Сегодня нужно было абортировать сразу двух женщин.

- Ярославская.

Громкий всхлип, и профессор скривилась.

- Мама…Папа…папа несколько минут назад…папа, - девочка не могла договорить, она задыхалась от слёз.

- Умер. Я знаю. Что ты хотела, Аля?

- Мамаааа…, - ещё один всхлип, и девочка шмыгнула носом, - он умер, понимаешь? Умер?

- С его болезнью он долго продержался, Аля.

- Как ты можешь так говорить?

- Как профессор медицинских наук и учёный. Аля, если ты хотела сказать что-то существенное, говори. Мне нужно возвращаться к работе. У меня сегодня две операции.

- К какой работе? – девочка вскрикнула так громко, что профессор отставила ладонь с трубкой от уха, инстинктивно отметив про себя, что нужно сделать замечание Юлечке, как её называл Валентин, чтобы больше не надевала эту кофточку с глубоким вырезом. Такими темпами мужчины в лаборатории вспомнят о том, что орган в их штанах пригоден не только для мочеиспускания, и рабочая атмосфера в лаборатории будет безнадёжно нарушена.

- Мне страшно, мама. Мне страшно. Бабушка уехала в больницу. Можно я к тебе приеду?

Если бы Ангелина Альбертовна могла предусмотреть…если бы она могла заглянуть в будущее, она никогда бы не ответила согласием на просьбу своей единственной дочери. Никогда бы не позволила ей даже ногой ступить на территорию исследовательского центра, существование которого являлось государственной тайной.

Но она вдруг оказалась наедине с ребёнком, которого почти не знала и который только что потерял близкого человека, и не нашла другого выхода, кроме как обещать дочери отправить за ней водителя, а сама со спокойной душой вернулась в лабораторию.

- Чёртова тварь! Держи его…да не спереди заходи, тупица. Сейчас он тебя покусает. Сучёныш! Зверина поганый! Я б ему все зубы повыбивал!


Ангелина Альбертовна обернулась на крики, раздававшиеся в самом дальнем углу длинного коридора с десятками палат по обеим сторонам. Когда-то на них были железные двери. Когда ещё здание было психиатрической больницей. Но уже десятки лет профессор Ярославская с успехом руководила тайным проектом по выделению специальных веществ из плаценты, которые в дальнейшем должны были стать основой так называемого «эликсира молодости».

Крики продолжились, только теперь к ним присоединились маты. Профессор недовольно поморщилась. Всё же это ужасно неприятно, когда людям её положения приходится иметь дело с подобным контингентом. Впрочем, кто-то же должен выполнять грязную работу.

Она медленно шла вдоль прозрачных дверей, за каждой из которых были прикованные цепями к ножкам простых больничных кроватей женщины. Истощённые, худые, грязные. Беременные. Нет, им, конечно, вводились ежедневно все необходимые препараты, призванные восполнить недостаток в витаминах. У них была теплая, хоть и жёсткая, постель и крыша над головой.

По сути, еще несколько месяцев назад эти курицы и мечтать не могли о таком. Бездомные, проститутки, малолетние дурочки, сбежавшие из родного дома. Те, кто ещё недавно отдавался за копейки или талоны на продукты первому встречному. Сейчас их кормили достаточно, чтобы они продержались тридцать недель, так необходимые профессору Ярославской и руководству партии, активно, но тайно спонсировавшему её исследования. Инкубатор. Курицы. Так их она называла про себя.


- Дрянь! Сука! Тварь бесчеловечная! Чтоб ты сдохла! Чтоб у тебя матка вывернулась, мразь! – очередная порция проклятий, сопровождавшаяся лязгом цепей по полу, выложенному дешевым коричневым кафелем.

Ну, девочки не знали, что матку она вывернет им самим, а к ругательствам не то что привыкла, а всегда умела наказать – например, резать без наркоза или показать им, как умирают их отбросы, захлебываясь в чане с водой, а потом рассказать, что она сделает с их маленькими синюшными телами.

Ангелина Альбертовна скептически оглядела худенькую беременную девушку с растрёпанными, давно нечёсаными волосами. Она сама запретила давать расчёски и любые заколки «инкубаторам». После того, как одна из будущих матерей вспорола себе вены зубьями деревянного гребня. Как она умудрилась сделать это, Ярославская так и не поняла, но отдала должное упорству, с которым курица полосовала запястья. Тогда слишком поздно уборщики обнаружили обезумевшую в заключении женщину, и та истекла кровью. Такая же молодая, как и та, что стояла перед профессором сейчас на четвереньках. Почти девочка. Пятнадцать лет. Её обнаружили за два квартала от детского дома, из которого она сбежала, и привезли в лабораторию к Ярославской, которая сочла экспонат заслуживающим внимания.

После проведения нужных исследований и сбора анализов девушку осеменили. Ярославская предпочитала называть этот процесс именно так. Обезличенно. Для неё все те женщины, которые находились по ту сторону дверей, были не людьми и даже не опытными образцами. Они стояли ещё ниже. Всего лишь сосуды, из которых нужно было добывать эти образцы. Живые пробирки. Не более того. О том, что у каждой подобной пробирки были когда-то собственные планы, мечты и сны, Ярославская предпочитала не задумываться. Что значат сотни и даже тысячи загубленных жизней, если миллионы будут спасены? Ничто.

Кажется, именно эта маленькая, грязная оборванка умудрилась тогда поранить осеменителя. Кто-то из охраны не уследил, и дрянь откуда-то достала шариковую ручку, которую и вонзила в горло мужчине, пока он усердно пыхтел на ней. Хорошо, что к тому времени он уже успел оплодотворить её. Но теперь у Ярославской появилась существенная проблема – найти нового самца, который станет донором спермы. И не просто донором, а достаточно выносливым донором, способным исполнять свои функции на нужном уровне. С учётом того, что практически все «пробирки» должны будут опустошить.

- Что уставилась, сука старая? Выпусти меня отсюда-а-а…Выпусти, мраааазь.

Ярославская поджала губы, напоследок окинув девушку презрительным взглядом. Разделённая стеклянной дверью, та всё же бросалась на неё, уже зная, что длина цепи не позволит достичь цели, но не прекращала бесноваться.

- Ненавижу вас! Ненавижууу…Вы – нелюди. Вы все – нелюди!


Величественный поворот головы профессора в сторону ясно продемонстрировал, кого в этом проклятом месте не принимали за людей.


- Да, твою маааать…Лёхаааа…Лёха, он прокусил мне руку.

- Я тебе говорил…придурок. Вот я его сейчас.

Звуки ударов по телу и скулёж животного заглушили дальнейшие проклятия охранников.

К тому времени, как Ярославская подошла к пинавшим кого-то тяжёлыми ботинками мужчинам, волчица, чей вой отдавался в стенах лаборатории зловещим эхом, уже бросалась на дверь и скребла массивными лапами железный замок.

- Что тут происходит?

Спросила негромко, но недовольство в её голосе заставило мужчин отпрянуть от мальчишки, скорчившегося на полу и прикрывавшего руками голову.


- Ангелина Альбертовна, - один из охранников поправил ремень на чёрных штанах, - этот, - едва не сплюнул, с откровенной ненавистью посмотрев на вскинувшего голову вверх и оскалившегося, как зверь, паренька, - бес напал на меня, когда я пытался вывести его на прогулку.

Профессор выразительно посмотрела на изодранный рукав формы охранника, и тот поспешил вытянуть руку вперёд, чтобы наглядно продемонстрировать рану. Ярославская сухо выронила:

- И вы вдвоём не могли справиться с образцом? Два взрослых мужчины с ребёнком тринадцати лет?

Она терпеть не могла сравнивать своих подопытных с людьми. Они ими и не были. Но сейчас ей захотелось ткнуть подчинённых в их некомпетентность. Окинула внимательным взглядом мальчишку: он уже лежал на животе, слегка изогнув спину и подняв голову, внимательно переводил взгляд с неё на охранников. Так, словно готовился к новой атаке. Отметила про себя, что лёжа на полу, избитый двумя взрослыми бугаями, парень выглядел далеко не униженным, а, наоборот, сильным. Гораздо сильнее своих карателей. Конечно, не физически. Но выражение его лица и лихорадочно блестевшие ненавистью тёмные глаза, которые вспыхивали каждый раз, когда он смотрел на говорившего охранника, выдавали в нём достаточно жёсткий характер. Ярославская огорчённо подумала, что проблемы с этим нелюдем - последнее, что сейчас ей необходимо накануне грядущих проверок руководства.


- Да это не ребёнок! Это исчадие ада. Вон…, - второй охранник кивнул на вольер с волчицей рядом с палатой, в которой они все находились, - волчонок он, а не ребенок. Мы его все бесом зовём, потому что…

- Достаточно! – Женщина вскинула руку ладонью вверх, не желая терять драгоценное время на объяснения этого недоразумения, - он не бес. Он-нелюдь. Он образец. Как и все остальные. Не давайте им имена. Только порядковые номера, по которым мы можем различить их документально. Свободны!


Дождалась, пока они выйдут из палаты, и, натянув белые медицинские перчатки, склонилась над объектом №113. Тот затаился, широко распахнутыми глазами следя за ней, подобно хищнику, не прирученному, но инстинктивно чуявшему, что перед ним находится кто-то сильнее и страшнее.

Профессор пропустила пальцы сквозь длинные чёрные волосы мальчика, и отодвинула мочку уха, проверяя, нет ли там повреждений или же паразитов.

Опустила руку по чётко очерченным скулам и тяжёлому, совершенно не детскому подбородку к шее, надавливая на кадык. Она безразлично ощупывала ребенка, так, как проверяют скот, не обращая внимания на его тяжёлое дыхание и напряжённый взгляд, который он не сводил с её руки.

Провела пальцами по бицепсу, слегка сжала предплечье, думая о том, что нашла нового «племенного» быка для своих «сосудов».

Вспомнила, как тринадцать лет назад у одной из женщин начались роды, тогда абортирование проводили на несколько недель позже, чем сейчас, и плод, в отличие от матери, выжил. Профессор как раз начала увлекаться нововведениями в области генной инженерии, на свой страх и риск и втайне от своих коллег проводя эксперименты по скрещиванию людей и животных и внедрению ДНК волка человеку. Правда, пока опыты не приносили положительных результатов, но Ангелина Альбертовна решила оставить темноволосого младенца, родившегося достаточно крепким для своих восьми месяцев. Что было неудивительно – и его биологическую мать, и отца до зачатия плода подвергали различным процедурам, над ними проводили исследования не один месяц. И результат своих многолетних опытов профессор вполне заслуженно посчитала положительным, продолжая скрупулезно изучать уже его.

По совету своего помощника Валентина Снегирёва и для того, чтобы проверить влияние бихевиористских аспектов на становление личности подопытного образца, она приказала обустроить место мальчику в вольере с волчицей, у которой ради этой цели отобрали волчат, оставив единственного выкормыша – нелюдь №113. Да, именно так их предпочитала называть профессор и требовала того же и от всех работников секретной лаборатории.

Так было легче уродовать их и усовершенствовать, калечить, отрезая части тела или же, наоборот, пришивая новые. Так было легче для всех тех, у кого пока ещё оставались крохи той самой совести, когда очередную роженицу везли на каталке в операционную, чтобы вырезать из неё плод, который потом либо отдадут на изучение Снегирёву, либо, если он не подойдет по определённым характеристикам, бросят на корм волчице.


Глава 9. Натан

Я помню, когда увидел её во второй раз. Помню так, словно это произошло недавно, а не целую вечность назад. Как всё-таки интересно устроена эта сука-жизнь: будучи детьми, люди так торопятся повзрослеть…и жестоко разочаровываются в собственной мечте, потому что, наконец, став взрослыми, неистово желают только одного – вернуться в то самое детство. Вернуться туда, где всё было настоящим и понятным.

Что ж…я отчаянно хотел повзрослеть. Я желал этого, словно обезумевший. В первую очередь, потому что это означало, что я выдержу. Что не сломаюсь раньше, чем смогу сбежать из этого грёбаного ада, в котором существовал сколько себя помнил. Потому что это противоречило любой логике – я должен был сдохнуть ещё в утробе матери, но она отдала свои последние силы мне…и я не имел права относиться к её подарку халатно. Не имел права позволить бездушным тварям в белых халатах растоптать его.


Я помню, когда увидел её во второй раз. И не только потому что каким-то грёбаным чудом я запомню каждую секунду, проведённую рядом с ней. Рядом с девочкой, которая, не спросив разрешения, нагло влезет прямо в мою голову, заполнив собой все мои мысли. С девочкой, которая отберёт у меня то единственное, в чём я до встречи с ней был уверен, что оно принадлежит мне. А она просто протянет руку, чтобы сначала коснуться его осторожно кончиками пальцев, заставив задрожать от первого нежного прикосновения в моей жизни, а затем, крепко обхватив ладонью, резко вырвет его вместе с корнями, оставив кровоточить сосуды. Безжалостно и без раздумий она лишит меня сердца с такой наглостью, будто знала заранее – оно принадлежит ей и никому больше.


Но всё это будет потом. После того, как она воскресит меня, чтобы убить лично. Изощрённая подготовка к смертной казни, которая продлится долгие годы. Всё это будет после…после того, как меня едва не разломают на куски.


Его звали Михаил Васильевич, но охранники звали его Василичем. Невысокий полный мужчина с седыми редкими волосами вокруг внушительной залысины. Он был очень аккуратным и щепетильным во всём, что касалось гигиены. Натягивал перчатки ещё до входа на наш этаж. Так, будто боялся, что его кожу загрязнит даже воздух помещения, в котором содержали подопытных.

Я ненавидел смотреть на эти толстые пальцы, которыми он деловито поправлял очки на носу-картошке или же с выражением абсолютного презрения щупал мой живот, мои руки и ноги. Каждое утро записывая какие-то одному ему известные данные в свой блокнотик.

Знаете, когда человек чувствует себя наиболее унизительно? Не сидя на цепи в вольере, не прикованным к операционному столу и даже не лакая воду из миски и стоя на четвереньках, подобно зверю. Человек чувствует себя наиболее униженным, когда его рассматривают словно животное, заглядывая в рот, короткими пальцами надавливая на зубы и дёсны, раздевают, чтобы отстранённо изучить его тело, периодически склоняясь над своими записями и бормоча непонятные слова себе под нос. Так, словно человек и не человек вовсе, а насекомое. Хотя нас считали хуже них. Нас вообще не принимали за одушевлённые предметы.

До некоторого времени Василич именно так и относился ко мне. Не знаю, сколько лет мне было, когда я начал замечать, как резко начинает меняться дыхание доктора, как он называл себя, когда с меня срывали одежду для еженедельного осмотра. Да, я никогда не раздевался сам. Мне нравилось доводить до бешенства тупых охранников, пытавшихся стянуть с меня мешковатый плащ – моё единственное одеяние. Конечно, я знал, что ублюдки в конечном итоге повалят меня на пол и сдерут проклятую ткань, но я получал нереальное удовольствие, диким зверем вгрызаясь в их ладони зубами, выдирая их жиденькие волосы и разрывая одежду. Потом смотрел на то, как эти сволочи вытирают губы от крови и с ненавистью смотрят на меня, и громко смеялся сам, выплёвывая кровь на чистый, аккуратно выглаженный халат доктора.

Пятна моей крови на рукавах его медицинского халата…так выглядел мой приговор ублюдку, который я привёл в исполнение через некоторое время.

В тот день Василич приказал своим идиотам-подчинённым искупать меня для очередного эксперимента. Меня облили ледяной водой из длинного шланга и, напоследок кинув какую-то серую ветошь и подождав, пока я укроюсь ею, повели куда-то наверх. Впервые меня выводили из нашего отдела. Когда подвели к лестнице, я остановился как вкопанный, глядя на выбитые на полу странные наросты. Обычно опыты над нами велись в другой стороне лаборатории, настолько близко к самим камерам, что мы слышали крики боли и ужаса каждого несчастного.

- Поднимайся по ступеням, тварь.

Митя, худой и жилистый охранник подтолкнул стволом автомата меня в спину.

- Нелюдь впервые ступени видит, - заржал рядом его напарник, - давай, бес, шевелись, если не хочешь, чтобы я тебя подогнал вот этим, - демонстративно потряс в воздухе коротким хлыстом.

Я медленно поднял ногу, ставя её на первую ступень. Не так страшно, как показалось впервые. Вторая нога вслед за первой, шаг за шагом, туда, откуда проливался яркий свет. Запоминая каждый поворот, каждый пролёт. Прикидывая, в какую сторону должен буду бежать в случае чего. В случае чего именно, я и сам не знал, но, понимая, что хрена с два меня просто выпустят на свободу из этого Ада, был готов ко всему. Я думал, что готов.


Меня вели по длинному коридору с тошнотворно белыми стенами и вонью стерильности, настолько отличающейся от привычного смрада немытых тел, крови и испражнений, витавшего у нас под землёй. Затем мы два раза повернули налево, и снова поднимались вверх, здесь уже были большие окна, сквозь которые настолько ярко слепило солнце, что я остановился, заворожённый игрой его лучей на чистых стёклах. Это было моё первое знакомство с солнцем.


- Шевелись, ушлёпок, - отвратительный смех охранника, захлебнувшийся, когда я резко развернулся, наступив со всей силы ему на ногу и рывком ударив головой в солнечное сплетение. Придурок согнулся, пытаясь вдохнуть открытым ртом кислород, а второй со злости приложил меня прикладом автомата по затылку, и я потерял сознание от резкой боли.

Очнулся на чём-то непривычно мягком. Очнулся с тупой болью в голове и каким-то омерзением. Панического, знаете, такого, который ощущаешь сразу. Кожей, клетками тела, сразу всеми органами чувств. Мозг подключается потом, ты еще не понимаешь, почему, но чувствуешь, как подкатывает к горлу тошнота. И ты начинаешь осознавать, что тебя тревожит. Чужие прикосновения. Ты ощущал их тысячи раз. Отключившись от очередной инъекции или обморока после недельного голода, ты приходил в себя именно от чужих прикосновений на операционном столе. Стискивал зубы, выжидая, когда сможешь открыть глаза и посмотреть в лицо своему мучителю. Они периодически менялись, но ты знал руки каждого из них. Даже в перчатках…

И тут тебя накрывает волной ужаса – ты понимаешь, что не чувствуешь резины. Только тепло чьих-то трясущихся рук, касающихся твоего тела. Мокрых от пота, отвратительно мягких ладоней, толстые пальцы поглаживают твой живот, спускаясь ниже, чужое частое дыхание обдает тебя вонью его обеда.

Я распахнул глаза, чтобы встретиться с маленькими круглыми глазами, с омерзительной улыбкой на блестящих, словно маслянистых, губах доктора. - Тише, мой мальчик, - эта улыбка становится шире, а я смотрю расширенными от испуга глазами на то, как он торопливо расстегивает свой халат, освобождая толстую шею. Пока его ладонь…эта пухлая белая ладонь не накрывает мой член, сжимая его пальцами.

- Большооой, - он начинает водить по нему вверх-вниз, склоняясь ко мне. И меня срывает. Меня, блядь, срывает от понимания, чего хочет эта тварь. И я сам подаюсь перёд, к его губам. К его отвратительно пошлой улыбке…чтобы вонзиться в них зубами так, что ублюдок начинает выть, пытаясь отшвырнуть меня от себя. Впервые мои руки не стягивает ничего. Впервые приходит понимание, что я сам в ответе за свою жизнь. За своё достоинство. Я видел десятки раз, как насиловали тех невольниц. Видел, как их брали, как над ними дышали так же тяжело и противно, как избивали, превращая в месиво лицо. Видел, как поначалу они боролись, чтобы потом отстранённо позволять себя ломать. Но меня нельзя сломать. Я и есть излом.


Оторвавшись от его противных губ, ударом головы в нос отбросил подонка на пол и оседлал, сжимая бока коленями. В увеличившихся зрачках отражение лица какого-то больного ублюдка с окровавленным ртом, безумно хохочущего, пока мои ладони сомкнулись вокруг шеи Василича. Он вцепился в мои запястья, пытаясь освободиться и хрипя о помощи, а я смотрел на слёзы, стекающие по натуженному красному лицу и чувствовал, как по позвоночнику проходят судороги удовольствия.

Он стал моим первым. Потом их будет больше десяти. Их станет двенадцать. Один за одним убийц, прикрывавшихся белыми халатами и распоряжениями партийного руководства.

Но это будет потом. А тогда я смеялся. Смеялся громко. Впервые громко и счастливо. Тогда я понял, что я и только я решаю, сдохну или выживу. Его жирное тело всё ещё извивалось в попытках освободиться, когда я услышал торопливый шум ботинок. Наверное, их привлёк мой смех. Но мне в этот момент было плевать. Плевать на то, что после этого меня, наверняка, выпотрошат и кинут мои внутренности волчице. В этот день я впервые увидел солнечный свет. И впервые ощутил контроль над собственной жизнью. Это было больше, чем я имел до того момента.

Имело значение только успеть убить эту тварь. Вскинул руку к столу, возле которого мы извивались на полу, лихорадочно скользнул ладонью по поверхности клеёнки, чтобы едва не закричать от триумфа, когда нащупал маленький нож. Быстрым движением в толстую шею несколько раз подряд, закатив глаза от удовольствия, когда его кровь брызнула мне в лицо.

Я не помню, как меня оттаскивали от тела доктора. Я не помню, куда меня отвели. Не помню, сколько раз терял сознание, пока обозлённые охранники избивали меня дубинкам на заднем дворе прямо на мокрой после дождя земле. Мне по-прежнему было плевать. Я почти не ощущал боли. Только кровь доктора на своей коже, во рту и ощущение в ладонях его содрогнувшегося в последний раз тела.

Я понятия не имею, почему меня оставили в живых. Почему профессор не приказала уничтожить меня за убийство своего коллеги. Но через пару дней меня снова бросили в вольер к маме. И только там, рядом с ней, я смог, наконец, спокойно выключиться. Выключиться, чтобы проснуться через некоторое время от тихого голоса, услышав который я вскочил с кафеля и прильнул к решеткам вольера, не веря своим глазам. Там, по ту сторону стояла она. Склонив голову набок и нахмурив тонкие брови, девочка осмотрела меня, а мое тело дрожью пронзило от этого взгляда. Без профессионального интереса. Без унизительной жалости. Но так, словно ощущала боль, которую испытывал я после жутких побоев. В ее светло-зеленых глазах заблестели слёзы, как капли дождя, и они стали цвета летней мокрой листвы.

- Ты меня помнишь? Я Ассоль…


***

Многие говорят «я увидела его и влюбилась или пропала, или перестала дышать»… а я увидела его и почувствовала боль. Его боль. Она впилась мне в кожу тонкими иглами и мягко вошла в вены, понеслась вместе с кровью к сердцу и прошила его намертво ржавыми занозами. Потом, спустя годы, он будет дарить мне эту боль в самых разных воплощениях, она раскроется внутри меня, как цветок-рана с рваными краями-лепестками, он раскрасит для меня этот цветок такими оттенками, которым любовь может только позавидовать… Это слово никогда не имело того сокровенного, невозможно жгучего значения, как боль. Потому что она адресна. Она никогда не безлика. Любить можно что угодно и кого угодно, а болеть только одним человеком, болеть за него, болеть из-за него и для него.

Какой изощренно нежной и сладко-горькой, а иногда кроваво-огненной или черной была она с ним, с самой нашей первой встречи, когда увидела черноволосого мальчика, стоящего на четвереньках, и мою мать, возвышающуюся над ним в кипенно-белом халате, но для меня на мгновение она исчезла, как и все, кто присутствовали в лаборатории. Я смотрела на мальчишку, и внутри все защемило от раздирающего чувства, от невыносимого желания закрыть от матери собой и запретить ей трогать его. И не потому, что мне стало жалко. Этот мальчик внушал какие угодно чувства, но не жалость. В его взгляде было столько отчаянной ярости и дерзости, что впору было отшатнуться, как от дикого зверька, опасного и непредсказуемого. А мне почему-то захотелось протянуть руку и пригладить его взъерошенные волосы. Я никогда не забуду, как он рассматривал меня, склонив голову к плечу. Как приложил ладонь туда, где была моя рука, и провожал долгим взглядом словно я какое-то невероятное чудо, которого он никогда в своей жизни не встречал.

В то время я была для него чудом, а он для меня спасением от безграничного одиночества. После смерти папы я осталась совсем одна. Бабушка слегла, и мать определила ее в дом престарелых, который упорно называла госпиталем для пожилых. Её младший сын разбился на машине три года назад, и бабушка стала жить с нами, продав свою квартиру.

Наверное, именно в те дни я возненавидела мать той ненавистью, которая уже не пройдет и лишь будет прогрессировать, с годами превращаясь в мрачную необратимую ярость. Возненавидела из-за бабушки, из-за отца, из-за себя. Ничто так не отталкивает, как чье-то равнодушие. Даже презрение и злость не так разрывают душу, как полное безразличие той, кто должна была меня любить самой абсолютной любовью. Ведь должна! Я читала об этом в книгах. В многочисленных и бесконечных книгах, которыми наполнена наша библиотека. Мне было всего лишь восемь, а я глотала романы, которые с трудом могли осилить подростки. Мне ничего не оставалось, как читать много, запоем, взахлеб пожирать все, до чего дотягивались руки. Таким образом я могла уйти от внешнего мира. Стать кем-то другим. Кем-то, кем Алька Мельцаж быть никогда не могла и не сможет. С друзьями мне особо не повезло – мы жили слишком далеко от школы, предназначенной для детей важных государственных работников, и меня туда возил личный водитель через весь город, потому что это было престижно, а мать непременно должна была думать о своем престиже. Показуха всегда и во всем. Самым важным для нее было: «Что скажут люди?» или «Ты – дочь профессора Ярославской! Ты должна быть лучше всех в школе! Только посмей принести плохую оценку или замечание!»

Дети со мной особо не дружили, да и когда, если сразу после уроков Павел забирал меня и привозил в наш большой дом, принадлежавший еще моему покойному деду, тоже профессору и доктору наук, и находившийся почти на выезде из города, неподалёку от клиники. И вокруг всего несколько домов таких же врачей, как и моя мама, целиком посвятивших себя исследованиям в научном центре. Пока папа еще не слег, я проводила много времени с ним, потом с бабушкой, а теперь…теперь у меня никого не осталось. А ведь Софья Владимировна была в своем уме, и можно было нанять кого-то, чтоб ухаживали за ней у нас дома, но мать оставалась непреклонной в своем решении избавиться от ненавистной свекрови. Оставшись несколько раз одна дома, я взмолилась взять меня в клинику.

- Пожалуйста, мама. Я не помешаю тебе. Мне страшно одной в этом огромном доме.

- Включи свет и телевизор. Не выдумывай, Аля. Страхов нет, ты сама их себе нафантазировала. Надо посмотреть, что ты там читаешь. В конце концов, сделай уроки.

- Я все сделала и даже наперед. Антон Осипович тоже задержался на два урока по фортепиано вместо одного… Я не могу уснуть, мама. Мне страшно. Здесь совсем никого нет. Когда ты приедешь домой?

- Мне некогда слушать твое очередное нытье. Ты взрослая девочка, найди себе чем заняться.

Она просто положила трубку. А я так и видела, как на ее невозмутимом лице не дрогнул ни один мускул, как поправила очки и, цокая каблуками, пошла в свою лабораторию. Я в настойчивой ярости набрала номер снова, а потом еще и еще. Наперекор ей. Пусть слышит, как трещит проклятый аппарат, пусть ей сообщают о моих звонках каждые пять минут. Но она ни разу мне так и не ответила, за что моя ненависть поднялась еще выше на одну ступень. Я швырнула аппарат на пол и побежала в комнату покойного отчима (я всегда называла его папой), обнимала любимую фотографию и рыдала на его кровати до самого утра, пока не уснула в спальне, пахнущей стерильной чистотой и уже давно утратившей его запах…запах улыбок и счастья, запах детства. Мое почему-то оборвалось именно тогда, когда его не стало и мы вернулись с похорон, а потом спустя несколько дней, перед тем как сесть в машину, чтобы уехать навсегда, моя бабушка поцеловала меня в макушку и тихо сказала:

- Алечка, ты взрослей, моя девочка. Взрослей. Ты все сумеешь и сможешь сама. Ты очень красивая, умная, талантливая и очень сильная. Ни за что музыку не бросай, никогда не бросай – ты станешь знаменитой, вот увидишь. У тебя на роду написано…мне карты все сказали. Прощай, моя хорошая.

Я бежала за машиной, вытирая слезы, а она махала мне сморщенной рукой через заднее стекло. Больше я никогда ее не видела – бабушка умерла через два месяца после папы. А мать всё же забрала меня к себе в клинику. Ей пришлось, так как меня и в самом деле стало не с кем оставить, а может, ей осточертели мои звонки и истерики. Я думаю, она не раз потом пожалеет об этом или возненавидит сама себя, хотя вряд ли такой человек, как моя мать, умеет ненавидеть. Скорее, презирать.

Едва я осталась одна в небольшой комнате, выделенной мне неподалеку от ее кабинета, то тут же бросилась к лаборатории, вспомнив о мальчике с глазами загнанного волчонка и всклокоченными черными кудрями. Сняв туфли, я кралась туда на носочках, выглядывая из-за угла и прячась обратно, едва завидев медперсонал или охранников, а потом снова мелкими перебежками от стеночки к стеночке, пока не добралась до больших стеклянных дверей, которые оказались запертыми на ключ.

Неподалеку из соседнего кабинета доносились мужские голоса, и я заглянула туда, тут же отпрянув назад.

- Та оклемается он. Тот еще выродок живучий. Я боюсь его теперь. Ты видел, что он с Василичем сделал? Места живого на нем не оставил. Пятьдесят три колото-резаные в лицо и в шею. Психопат гребаный. Кто знает, что ему завтра в голову взбредет.

- Василич заслужил. Я б сам ему яйца оторвал, если б не грымза наша. Как жена с сыном приезжали, так мне и хотелось ему глаза повыковыривать, чтоб не смотрел на Лёлика моего.

Я сильно-сильно зажмурилась. Мама говорит, если плохие слова слышишь, нужно уши руками закрывать, а если скажешь, то срочно рот мыть с мылом и больше никогда не говорить.

- О мертвых или хорошо, или ничего. Давай лучше помянем доктора.

- У тебя есть?

- А то. Пошли к мне в подсобочку, я и огурчиков бочковых с погребка достал.

- А если сучка придет проверить?

- Не придет, у нее две операции сегодня, и дочка ее здесь.

Это они мою мать так обзывают? Захотелось кинуться на них с кулаками, но это означало себя обнаружить, и я не произнесла ни слова.

Юркнув за угол, когда они ушли, я подбежала к столу и стянула ключи.

Открыла стеклянную дверь и так же аккуратно заперла ее за собой изнутри. Прокралась ко второй толстой деревянной двери, ведущей в помещение для подопытных животных, и та оказалась незапертой, я толкнула ее двумя руками, пытаясь разглядеть в полумраке куда идти. Над стенами стояли клетки с собаками, обезьянами и разными грызунами, которые притихли, едва я вошла в помещение. Я медленно прошла мимо них, чувствуя, как щемит где-то внутри от жалости и невыносимо хочется их приласкать, но едва я протянула руку к одной из клеток с обезьянками, животное тут же метнулось в угол и задрожало. Потом я пойму, что они боялись тех, кто протягивают к ним руки, потому что они причиняют им невыносимую боль.

И я пошла к дальней двери, распахнутой настежь. Двери, за которой находился большой вольер из железной сетки, я бы назвала его клеткой. Шаг за шагом, склонив голову, я подходила все ближе и ближе, стараясь рассмотреть, кто там, и вздрогнув, когда засветились в темноте волчьи глаза. Подошла вплотную к клетке и присела на корточки, заметив фигуру мальчика на голом кафеле рядом со зверем. Волчица тихо зарычала, когда я коснулась клетки. А мне стало страшно, что она его загрызет или покалечит.

- Эй…мальчик. Просыпайся. Она тебя съест.

Он резко подскочил на полу, тут же став на колени, впиваясь пальцами в клетку, а я тихо всхлипнула, увидев длинный порез у него на лице от виска через всю щеку до самого подбородка. Раскрытый и все еще кровоточащий. Его явно избили, потому что глаза мальчика опухли и заплыли, он силился смотреть на меня тонкими щелочками, а мне показалось, что я сейчас громко закричу от обжигающего чувства внутри…это его боль ошпарила меня словно кипящим маслом, оставляя первые пятна на сердце. Вот оно – самое начало проклятия, когда я подцепила эту смертельную болезнь без имени и названия. Потом я всегда буду ощущать его страдания сильнее собственных, даже тогда, когда он будет истязать меня саму…но самое страшное, что я всегда буду знать, что эту боль мы делим пополам, она никогда не будет только моей или его. Она наша общая…и нет ничего прекраснее осознания этой адской взаимности. Но тогда я коснулась пальцами его пальцев, и он тут же отпрянул назад, а я вскочила на ноги и бросилась к шкафчикам с красными крестами, распахивая их настежь в поисках ваты, бинтов и спирта. Да, я знала, что делать с ранами, все-таки моя мать врач, и было время, когда я тоже хотела стать врачом, а отец, смеясь, учил меня лечить моих кукол и бинтовать им все части тела и даже зашивать раны. Когда я вернулась с медицинским железным лотком, доверху наполненным ватой, с баночкой спирта и бинтами, мальчик все так же сидел, вцепившись руками в решетку, и внимательно следил за каждым моим движением.

Я отодвинула засов на двери и едва захотела войти, как на меня тихо зарычала волчица… а ведь я совсем о ней забыла, пока собирала медикаменты. Мальчик обернулся к ней, издав какой-то низкий утробный звук, и снова посмотрел на меня. Переступив порог, я остановилась, сжимая в руках бинты и глядя расширенными глазами на ошейник на шее паренька и на железную цепь, вкрученную в стену. Сразу я их не заметила.

И я вдруг подумала о том, что так нельзя обращаться с людьми и с животными нельзя…Я буду хотеть сказать матери об этом. Невыносимо буду хотеть. Но я слишком хорошо её знала - едва я признаюсь, что ходила в лабораторию, она сделает все, чтоб я сюда больше никогда не попала, вплоть до того, что отправит обратно жить в наш дом. Это была некая степень моего эгоизма – страх разлучиться с ним ценой его мучений и свободы. Возможно, расскажи я кому-то о том, что происходит за стенами исследовательского центра, у нас у всех была бы совсем иная судьба, но я этого не сделала. Мне такое даже в голову не пришло. Я возмутилась его ужасному положению, но ничего не предприняла, чтобы что-то изменить, и не предприму еще долгие годы, особенно когда пойму, что власти прекрасно знают об опытах над людьми и выделяют для этого средства, оказывая покровительство моей матери.

Решительно шагнув внутрь, я опять замерла, понимая вдруг, что нахожусь в клетке с двумя зверьми. Что мой новый знакомый на человека похож лишь внешне, и именно о нем говорили охранники — этот мальчик зарезал какого-то Василича. Но еще раз взглянув на лицо паренька, покрытое синяками, я подумала о том, что тот, несомненно, все это заслужил, и сделала шаг в сторону подростка.

Он мужественно терпел, пока я промывала раны перекисью и мазала спиртом, даже не вздрагивал. Потом я пойму, что по сравнению с той болью, которую нелюдь №113 терпел ежедневно, мои манипуляции с его раной казались всего лишь комариными укусами.

- Ты такой сильный и смелый. Я всегда визжала, когда бабушка мазала мне ранки зеленкой. Я часто падаю с велосипеда, не умею на нем кататься, сын нашего соседа говорит, что я неуклюжая тощая каланча, - два мазка по ране и снова в его страшные, заплывшие черные глаза с багрово-синими веками, которые неотрывно смотрят на мое лицо так, словно не могут отвести взгляд. А я снова мазнула ваткой и подула, от этого движения мальчик резко отшатнулся назад и оскалился. Волчица зарычала вместе с ним, поднимая голову и навострив уши.

- Говорят, что так меньше щиплет. – тихо объяснила я, - Я всегда дую себе на ранки, когда мажу. Вот, хочешь, покажу?

Я закатала рукав платья и показала ему счесанный локоть, намазанный зеленкой.

- В школе с лестницы свалилась. Петька Рысаков, козел, столкнул, я ему за это портфель чернилами облила. Вот видишь, я тоже мазала и дула, и было совсем не больно. – я подула на локоть, и вдруг мальчишка тоже подул на него вместе со мной. Я засмеялась, а он вообще оторопел, глядя на меня не моргая. Тогда я наклонилась и подула на его рану снова. Теперь он не отшатнулся и даже глаза закрыл.

- Воооот. Я ж говорила – это приятно. А ты почему все время молчишь? Разговаривать не умеешь? А имя у тебя есть?

Он отрицательно качнул головой и вдруг снова смешно и очень серьезно подул на мой локоть, рассматривая рану, и я улыбнулась. Когда он это сделал, на душе стало так тепло. Сочувствие всегда порождает ответную волну эмоций.

- Ты хороший. – погладила его по голове. По жестким длинноватым, спутанным волосам, - Не знаю, почему они тебя так боятся. Наверное, ты плохо себя вел и тебя наказали. А родители у тебя есть? Где твоя мама?

- Ма-ма, - тихо повторил за мной мальчик и посмотрел на волчицу, она склонила серую голову с проплешинами и пошевелила ушами. Наверное, в том возрасте еще многого не понимаешь, но я больше не задавала вопросов, на которые он не давал мне ответов, что-то придумывала сама. А на что-то вообще закрывала глаза. Я хотела, чтоб он всегда был рядом со мной…я даже не задумывалась о том, что для него это означает вечную боль и неволю. Тогда еще не задумывалась.


- И то, что имени нет, это неправильно. У человека всегда должно быть имя.

Сунула руки в карманы и обнаружила в одном из них конфету.

- Хочешь половинку? Это «Красный мак», мои любимые.

Я протянула ему конфету, но он с опаской смотрел на нее словно на отраву.

- Не знаешь, что такое конфеты? –удивилась я, - Это очень и очень вкусно.

Развернула обертку и услышала, как издала какой-то звук волчица. Я посмотрела на мальчика, на пустую миску на полу, потом на нее и вдруг поняла, что они оба голодны. А я тут со своей единственной конфетой. Я разломала ее пополам, чтобы честно дать кусочек своему новому другу, а второй съесть самой. Мама редко баловала меня сладким – она считала, что от сладкого у меня испортятся все зубы. И эта конфета осталась еще с того времени, когда бабушка приехала из столицы. Она тихонечко выдавала мне по несколько конфет, и я прятала их в карманы, чтоб мама не увидела и не отобрала.

- Вот. Это тебе. – дала мальчику, но он не торопился брать лакомство, и тогда я протянула руку к его рту, – Положи под язык и соси ее - так дольше чувствуется вкус шоколада и сахара. Он, как песок, хрустит на зубах и катается на языке. Это тааак вкусно. Мммммм.

Внезапно парень забрал у меня конфету, резко стянув ее зубами с ладони, и теперь отшатнулась уже я. А он ее, не прожевывая, проглотил. Понимая, насколько он голоден, я протянула ему вторую половинку, но теперь он взял ее в зубы и на четвереньках переместился по клетке к волчице. Положил возле нее, она благодарно облизала ему лицо и вдруг навострила уши. Мальчишка тут же вскочил на ноги, кивая мне на дверь, чтоб уходила. Вдалеке послышались мужские голоса, и я быстро собрала вату, спирт, схватила лоток и, пятясь спиной, вышла из клетки, запирая ее на засов, а потом прильнула к ней лицом и тихо сказала.

- Александр… я назову тебя Сашей. Как Александра Грина, который написал мою самую любимую повесть «Алые паруса». Когда-нибудь я тебе ее расскажу. Теперь у тебя есть имя…Я вернусь к тебе завтра. Са-а-аша….


А ведь он тоже написал для нас с ним сказку. Жестокую, жуткую, сюрреалистическую сказку для взрослых. Он превратил мои алые паруса в кроваво-красные и утопил в океане боли после того, как вознес в самый космос, где я видела миллиарды разноцветных звезд-алмазов. Они же потом засыпали меня сверху, придавили как камнями, когда я с этого космоса упала в бездну и разбилась.


На её губах играет довольная улыбка. Красивая. Я впервые замечаю, насколько она красивая. Раньше я не задумывался об этом. Раньше она олицетворяла для меня само Зло. А зло не принято рассматривать. Его не принято разбирать на составляющие, иначе можно свихнуться от новых вопросов, от ощущения безысходности, когда так отчаянно ищешь ответы, а они всё дальше, и с каждым новым шагом страшнее найти конец нити, скрученной в этот клубок. Страшнее, потому что со временем начинает казаться – по ту сторону не конец веревки, а острые лезвия, которые вонзятся в твою грудь, стоит достичь их.

Монстр. Она слегка хмурится, не поднимая на меня своих глаз. Я знаю их цвет, но я готов выгрызть любому кадык, только бы не признавать, что у её дочери такие же глаза. Ни хрена. У моей девочки глаза живые, искренние, при взгляде на которые хочется дышать и в то же время адски тяжело сделать вздох. Та самая красота, от которой физически становится больно. Ассоль читала мне об этом в своих книгах.


«- Больно смотреть?

- Да. Но это просто оборот речи. Когда писатель хочет передать, насколько красив герой или героиня.

- Так не бывает?

- Конечно, нет, - она смеётся, и её белозубая улыбка полосует сердце надвое. Качаю головой, протягивая руку и касаясь нежной щеки костяшками пальцев. Как же она ошибается.

- Бывает.

Опускает глаза, но я успеваю заметить, как они вспыхнули от удовольствия, и по щекам разлилась краска смущения.»


И мне было действительно больно смотреть на неё. Это когда в груди всё сжимается и начинает покалывать под кожей, потому что она рядом. Кажется, прикоснётся – и я сдохну, свалюсь мешком с костями возле её маленьких ножек.

Если бы я знал, что не сдохну…что захочу прикасаться ещё и ещё. Сам. Волос её тёмных, шелковистых, волнистых. Она собирала их в хвостик или косичку, а я обожал распутывать их пальцами, слушая, как сбивается её голос, пока читает мне очередную свою книгу.

- Валечка, показатели в норме, сделаешь сам последний анализ крови и дашь мне последние данные по компонентам. Внедрение прошло успешно.

Валентин кивает, поправляя пальцем очки, а я медленно выдыхаю, сдерживая приступ тошноты. Какую-то дрянь мне впрыснули в вены. Плевать. Я привык. Чтобы отвлечься, посмотрел на Снегирёва.

По похотливому взгляду видно, что мечтает эту суку трахнуть. Хотя то, с каким хозяйским видом глядит вслед профессору, пока она заученными до автоматизма движениями снимает перчатки и кидает их в мусорное ведро, говорит, что, наверняка, уже отымел этого монстра. Причём не раз, потому что взгляд у ублюдка далеко не щенячий, восторженный, с каким на неё смотрел когда-то местный лаборант, а довольно уверенный. Да и запах её я на нём ощущаю. Устойчивый такой, словно покрывал сутки напролёт. По телу дрожь омерзения прошла. И непонимание – как можно было мразь такую захотеть.


И тут же словно обухом по голове: а ведь ты сам хочешь. Ты, мазохист несчастный, до одури, до дрожи в пальцах дочь её хочешь. Когда смотришь на неё, крышу напрочь сносит, так, что теряешь чувство пространства и времени. А ведь Ассоль копия своей матери. Ведь ты запретил ей собирать волосы в пучок, потому что слишком тогда суку эту напоминает.

И всё же настолько отличается, как отличается чистое синее небо от грязной земли. Всю жизнь не смел поднять голову с земли, а когда рискнул – едва не ослеп от красоты, раскинувшейся над головой.


Я не знаю, как так получилось, что я перестал смотреть на неё, как на своё солнце, и захотел не просто любоваться им каждый день, греясь в тепле его лучей…как так получилось, что стало жизненно необходимым поймать их в ладони, прикоснуться, чтобы осатанеть от этой близости.


Я не знаю, как стал хотеть чего-то большего, чем просто слушать её голос, тихим шёпотом рассказывающий что-то о школе или друзьях, как стал желать встречи с ней, словно одержимый, словно помешанный наркоман ждёт очередной дозы. Я её выгонял. Когда понял, что подсаживаюсь на неё, что начинаю сходить с ума, если она не появляется два или три дня подряд. Она приходила, улыбалась, а мне шею ей свернуть хотелось. За то, что забыла обо мне так надолго. Я не умел считать, но я знал, что солнце за это время успевало встать три или пять раз и снова спрятаться в ночи.

Она хваталась за меня тонкими горячими пальчиками, а я отдергивал руки, чувствуя, как обжигает меня ими. А ведь я себе придумал, что за эти ночи мои ожоги, те, что внутри, уже начали заживать. Бред. Они пульсировали в дикой агонии, как только она, нахмурив изящные брови, снова нагло стискивала мои пальцы, не отпуская, не позволяя отойти в дальний угол камеры. Закрывала за собой дверь и, осторожно ступая, подходила ко мне.


Сунув руку в маленькую сумочку на длинной веревке, которую она носила через плечо, Ассоль вытащила пирожок и протянула волчице, уткнувшейся в её ладонь носом. Угощает Маму, гладит её по холке, а сама глаз с меня не сводит.


- Ты обиделся?

Качая головой, усаживаюсь на пол, прислоняясь к стене спиной. Прикрыл глаза, но продолжаю следить за ней из-под ресниц. Как же тяжело даже вдох сделать рядом с ней. Кажется, лёгкие воспламенятся сейчас. Пытка в такой близости от неё и ещё большая пытка быть вдалеке.

А она чувствует, не подходит близко. Не боится, я знаю, но и давить не хочет. Правда, упрямая настолько, что, пока не выяснит, почему трясёт меня от злости, не уйдёт.


- Саш…

Имя, которое она дала мне. Почему, дьявол его подери, оно таким правильным кажется, когда она его произносит? Единственным правильным. Теперь я знал, как оно может звучать в других устах…мне не нравилось кстати. Чужим, не её голосом, оно казалось странным, каким-то некрасивым. Не моим.


- Она говорит, мне идёт это имя.

Не знаю, почему сказал это. Может, потому что делиться с ней привык всем. Всем делился, кроме своей боли. Рассказывал обо всём, что происходило вокруг, кроме опытов над собой. Хотя…обычно мои рассказы заканчивались или историями про волчицу или про то, как я довёл до бешенства профессоршу или же покалечил охранников.


Ложь. Отвратительно наглая ложь. Проверить захотелось, как она отреагирует. Заденет ли её, что с другими общаюсь. Будет ли выворачивать так, как меня выворачивало каждый раз, когда приходила и рассказывала про друзей своих, про прогулки на теплоходе и походы в кино. Особенно когда рассказала, что такое кинотеатр, и как близко там люди друг к другу сидят. Она с восторгом в зеленых глазах мне про фильм, про любовь главных героев, а меня изнутри колотить начинает от ненависти к её одноклассникам, с которыми ходила туда. И словно по венам лезвием осознание, что мне этого не светит. НИКОГДА. Ни шагу за пределы грёбаной территории. НИКОГДА. Ни мгновения за руки прилюдно. НИКОГДА. Ни обнять, ни поцеловать. НИКОГДА. Ничего из того, что женщины мои мне рассказывали.

И сердце тут же встрепенулось и замерло, отказываясь верить, надеяться, когда она вдруг резко взглянула на меня, хрупкая ладонь замерла на голове волчицы. Мгновение молчания, и она убирает руку, стискивает пальцы.

- Кто?

Она знает, что я никогда не разговаривал с сотрудниками лаборатории. Они даже не знали, что я умею разговаривать, считая, что лишь способен производить животные звуки. Они не знали, что к этому времени Ассоль научила меня писать моё и её имя, и теперь мы изучали остальные буквы алфавита. И она не была дурой, она знала, что в лаборатории в соседнем крыле находились палаты с женщинами. Те самые, из которых меня переселили после инцидента с мразью Василичем. Те самые, в которые теперь водили, словно племенного кобеля на вязку.


- Инга. Говорит, идёт почти так же, как Бес.


Она не знает её имени. Нам стирали не только прошлое, нам стирали имена. Но теперь они рассказывали мне. То недолгое время, что я с ними был. О своей жизни, о семье, об имени. Словно если молчать, это всё исчезнет, как сон, и останется только наш кошмар.

Ассоль кивает молча. Дёргано как-то. И я настораживаюсь. Ощущение, что ей не нравится это. Не нравится, что я рассказал нашу общую тайну, тайну моего имени другому человеку? А мне хочется, чтобы по другой причине, и я ещё дальше иду.


- Правда, она зовёт меня Александр.


Смотрю, не отрываясь. Мне хочется увидеть в её глазах ту же боль, которую я ощущаю, слушая о её знакомых. О тех, кто рядом с ней за партой, в классе, в магазине, в парке, в театре. О тех, разговоры с кем не опозорят её, не рассердят ее мать, не вызовут осуждения. О тех, кем мне никогда не стать для неё.


- Говорит, это имя пол…полка…

- Полководца, - Ассоль опускает голову, разглядывая носки мягких голубых кожаных туфель, - И часто ты с ней видишься?

Я пожимаю плечами. Я, правда, не знаю, часто ли это? Поначалу я вырывался из рук охранников, пытаясь сбежать, не делать того, что они заставляли. Я знал, чего они хотели от меня. Не был полным идиотом, не раз наблюдал за процессом, прикрывшись старой ветошью, которая валялась грудой тряпья в вольере волчицы. Подсматривал за тем, как по коридору шёл связанный крепкий мужчина с пустым взглядом и абсолютным безразличием на лице. Он разворачивал спиной к себе любую из тех женщин, на которую ему указывали, даже если они отбивались и кричали, и насиловал. Быстро. Безэмоционально. Со временем женщины теряли надежду и так же отстранённо принимали участие в процессе. Брыкались только новенькие. Затем приходило понимание – тот, кто их брал, был таким же невольником, как и они сами. И получал удовольствия не более них. Только физическое. Правда, что оно значило по сравнению с тем унижением, которому он подвергался? Выбора не было: или он послушно покрывал всех «самок», или умирал в мучительной агонии от препарата, который ввели бы ему кровь.

Откуда я знал? Мне предложили то же самое. И даже после этого я плевал в лицо охранникам, пытаясь сбежать, пока меня не оглушили чем-то в очередной раз…а потом я очнулся с диким стояком, от которого разрывало тело. С похотью, концентратом нёсшейся по венам. И можно было сколько угодно сопротивляться…но я проиграл.


- Саш, - её голос приводит в чувство, возвращает в реальность, её голос ещё долго будет моим единственным маяком, который удержит, не даст утонуть…и он же потом беспощадно станет тем самым камнем на шее, не позволившим всплыть с грязного мутного дна, - как часто ты видишься с Ингой?


- Я не знаю, - шаг ей навстречу, и она выпрямляется, напряжённо глядя в моё лицо, - с тобой…редко, - лбом прислониться к её лбу, - очень редко, - глубоко вдохнув запах её кожи. Летом пахнет. Цветами полевыми. Не знаю, почему так решил. Никогда на улице не был и цветов не видел. Но она читала мне о них, и я именно таким и представлял их аромат.


Судорожно сглотнула, а у меня у самого в горле дерёт от сухости. А когда руки положила на мои плечи, дёрнулся всем телом, ощущая, как кожа нагревается под её ладонями.

- Экзамены были, - закрывает глаза, приподнимаясь на цыпочках, - не могла приехать сюда. Все эти дни.

Медленно отстранился от неё, и наклонился к ней, чувствуя, как изнутри что-то чёрное, что-то страшное рваными волнами поднимается.

- Где спала? – распахнула глаза, а у меня это чёрное по стенкам желудка вверх, впиваясь когтями острыми в мясо, - Все эти дни.

- У Бельских. Мама договаривалась с Ниной Михайловной, мы с Витькой готовились вместе. Саша?

Кивнул, отступая назад и отворачиваясь. Чёрное в грудную клетку лезет, бесцеремонно крошит кости щупальцами своими.

- Уходи, – замолчал, ожидая, когда выйдет из вольера. Когда оставит наедине с чернотой, вонзающейся клыками уже в глотку.

- Почему? – в её голосе изумление и обида. А мне расхохотаться хочется. И в то же время вытолкать из клетки, чтобы не смела дразнить своим присутствием. Не смела вызывать вот это жуткое желание придушить.

Сама мне десятки раз про Витьку Бельского рассказывала. Одноклассник её. Сукин сын, с которым и в кино, и на вечер танцев, и в гости. Сама придёт после таких праздников и с горящими от возбуждения глазами мне про него и не видит, что за каждое его имя её голосом прибить её хочется. Выть хочется. Потому что всё ему. Ужин – ему, танцы – ему, игры – ему…а мне жалкие крохи. Рассказы-объедки с послевкусием разочарования. Мне ничего! Только желание зверем взреветь от боли, которая внутри разливается кислотой и крушить всё вокруг, кулаки об стены сбивать, шёпотом с её именем на губах.


- Не уйду.


Уверенно. С вызовом. И я резко разворачиваюсь на пятках, чтобы к стене её пригвоздить за плечи.

- Уходи, я сказал, - сквозь зубы, вздрагивая от того, как на губы мои посмотрела и свои облизнула.

- Выгони.

Тихо, так тихо, что не слышу – по губам читаю, и злость ответной волной.

- Выгоню. Проваливай.

- Послушный, - кивнула и руки вскинула вверх и за шею мне завела, - тогда поцелуй.


Смотрю на неё расширенным глазами и вижу, как в её зрачках моё отражение плещется. В темном болоте взгляда с поволокой страсти. Подалась резко вперёд и остановилась у моих губ, у самой дыхание рваное, частое, и мне кажется, я грудью чувствую, как её сердце бьётся. О мою грудь бьётся испуганной птицей.

На ресницы её – дрожат, отбрасывая тени на побледневшее лицо. Инстинктивно повторить вслед за ней движение, чтобы прильнуть к её губам своими и тут же отстраниться ошеломлённый.

Смотрит на меня округлившимися глазами, приложив ладонь ко рту. Снова ждёт чего-то. А у меня в голове каша, перемешалось всё. Выгонять уже не хочется. Вообще выпускать не хочется никуда. Чего-то большего хочется. Того, что не испытывал ещё с другими.

- Мокро?

Спросил серьезно, а она рассмеялась вдруг растерянно, и меня повело. От желания ещё раз ощутить её губы под своими. Впился в них…и застонал, когда позвоночник разрядом дичайшего возбуждения прострелило. Пальцами в волосы её зарылся, а самого колотит от того, как к телу моему прижимается и как поддается, подставляет губы. Так сладко. Никогда не думал, что это так сладко может быть, что наизнанку вывернуть может от простого прикосновения к губам.

- Са-ша, - дыхание сбивается, а я, дорвавшись до неё, губами вкус её кожи собираю. Со щёк, с глаз, снова с губ, растворяясь в них и растворяя её с собой.


Наш первый поцелуй. Потом их будет сотни. Потом будут откровенные ласки. Потом будет секс. Но ничто не сравнится с тем самым, первым. Когда вдруг понял, что не только смотреть могу, но и обладать. Когда вдруг понял, что мне принадлежит.


Глава 10. Ева. Натан

Ключи я тогда так и не вернула. Слышала потом, как мать уволила одного из охранников за то, что потерял их. А я злорадствовала. Позже я буду устраивать им самые разные козни, чтоб избавиться от надзора и спокойно пробираться в лабораторию. Я начала приходить туда по вечерам, когда везде выключали свет, и мать уходила в операционную или в другой корпус, а охранник или спал, или смотрел маленький телевизор у себя в подсобке.

Долгое время меня встречали рычанием и полным игнорированием. Волчица щетинилась, а мальчик сидел у стены и даже не думал обращать на меня внимание. Мне казалось, я его раздражаю своим присутствием. Разговаривать со мной он либо не хотел, либо не умел. Но мне и не нужно было - я разговаривала с ним сама. Наконец-то кто-то просто меня слушал. А он слушал, я точно знала. Потому что стоило мне замолчать, как мальчик поднимал голову и смотрел на меня своими очень темными глазами из-под лохматой челки. Словно ожидая продолжения. И в то же время мне казалось, что я прихожу напрасно, что он не хочет этих встреч. Не хочет, чтобы я врывалась в его узкий мир, ограниченный клеткой, и мешала ему быть никем, мешала упиваться ненавистью и болью. Просто я тогда понятия не имела, что этот мальчик со взглядом зверя пережил в своем заключении столько всего, что мне и не снилось, и ни в одной книге таких кошмаров не прочтешь. Он испытал и делал то, что ребенку делать и знать не положено…но об этом я узнаю намного позже. Это только с виду он выглядел юным, и наша разница в возрасте казалась мне не такой уж и большой. Между нами была пропасть такой глубины, что не видно краев и дна. Моя наивность и его искорёженная психика и извращенное понимание о нормальности не вязались вместе.

Я приносила ему еду. Первое время он не брал и с опаской смотрел на бутерброды с колбасой и овощи. Потом я поняла, что он их никогда раньше не видел. Его кормили липкими кашами-похлебками и кусками вареного мяса, а еще он мне не доверял настолько, чтоб взять у меня еду.

- Это вкусно. Правда. Я их специально тебе оставила.

Протянула руку, но мальчик не взял хлеб, и тогда я надкусила и с полным ртом пробормотала:

- Вкусно. Мммммм. Точно не хочешь?

Протянула еще раз, и теперь он отобрал у меня хлеб и набросился на него, словно одичалый зверь, набивая полный рот и давясь. Позже я учила его есть нормально и говорила, что так может глотать только его Мама, а он – человек и должен кушать аккуратно и культурно. Позже я начну приносить ему ложку и вилку, учить пользоваться ножом и салфетками. Позже я буду отдавать ему все, что знаю и умею сама, а он будет жадно пожирать знания с диким любопытством и какими-то нечеловеческими способностями ко всему, что даже мне давалось с трудом. Наверное, это и были результаты тех опытов, что проводили над ним – его гениальность, поражавшая меня до онемения, когда он будет решать для меня математические задачи для старших классов и высчитывать формулы по химии и физике. Когда научится читать и уже через пару лет станет делать это сам и быстрее, чем я. Когда выучит несколько языков, только чтоб доказать мне, что он это может, а значит, и я могу выучить свой несчастный французский и сдать без проблем экзамены. Возможно, эта страсть к знаниям развивалась из-за того, что он жил в вечном заключении, в постоянной тоске и одиночестве, и его единственным другом, гостем, учителем всегда была только я – источник информации, удовольствия и эмоций.

Но все это было позже, спустя годы, а тогда я была, скорее, раздражающим фактором, кем-то, кто вторгался в его личное пространство и выдернул из жуткой зоны странного звериного комфорта. Перелом случился неожиданно для нас обоих… и все же так ожидаемо, ведь я так тянулась к нему, что рано или поздно он должен был ответить мне взаимностью. На ласку откликается даже дикий зверь, а он все же был человеком. Искалеченным ребенком с опытом старца, прошедшего ад, но все же ребенком, и ему нужно было, чтоб его любили. И я любила со всей силой своей маленькой и наивной души. Любила искренне и от всего сердца. Такое чувствуется. Никто из нас еще не умел притворяться. Мы были всего лишь детьми.


- Хочешь, чтоб я ушла? Почему ты все время молчишь и даже не смотришь на меня? Делаешь вид, что меня здесь нет.

Молчит, лежит на боку, отвернувшись к стене, и даже не обернулся ко мне. Такого еще не было. Раньше просто сидел у стены и молчал, но хотя бы смотрел на меня или реагировал на присутствие деланным равнодушием, украдкой поглядывая в мою сторону.

- Я уйду и не приду больше. Сиди здесь один. Мог бы хотя бы спасибо сказать, что я еду тебе приношу.

Ни слова не сказал, даже не пошевелился.

И я разозлилась, швырнула бутерброд ему в клетку и, встав с пола, пошла к двери. Первая ссора, которую я устроила ему сама, и сама же не выдержала и дня. Ссора, после которой я поняла, насколько он гордый, этот мальчик в клетке с цепью на шее и со шрамами на лице, и на руках. Он не прикоснулся к тому бутерброду, что я швырнула ему, как животному, он так и лежал на полу у стены. К нему не притронулась и волчица. И это несмотря на то, что его миска была пуста со вчерашнего дня. В выходной их не кормили, лаборатория была закрыта, как и кухня. И несмотря на голод, Саша не тронул сверток, и так и не встал с подстилки. Я медленно подошла к клетке, прислонилась к ней лбом, вглядываясь в его силуэт и не обращая внимание на рычание волчицы.

- Сегодня первый раз пошел снег. Он очень холодный, мягкий и белый. Я люблю снег. Ты знаешь, что это такое? На небе собираются тучи…ты не знаешь, что такое небо? А солнце? Аааа…цветы? Птицы? – не шевелится, а я вблизи вижу пятна на его рубашке. Темные, почти черные, и вдруг понимаю, что это кровь.

Чувствую, как саднит в груди и слезы пекут глаза. Я тогда расплакалась при нем, мотая головой из стороны в сторону.

- Как не знаешь? Почему? Небо… как можно не знать, что такое небо? И солнце…, - мой голос срывался, и я сползла на пол, - почему? Зачем так?

Мне это показалось еще более ужасным чем то, что кто-то его бил. Помню, как он подскочил к клетке, когда я начала плакать. Сидел с другой стороны решетки на коленях и смотрел на меня, а я смотрела на его лицо с новыми следами побоев и не могла успокоиться.

- Почемуууу…они тебя бьют почемууу…? Кто это делает? За что?

- Я нелюдь, - очень тихо, а я вздрогнула и схватилась двумя руками за решетку, - не-лю-дь, - тряхнул решетку, - но-мер-сто-три-над-цать.

- Ты человек! Человек…

Саша вдруг протянул руку и тронул мое лицо, потом посмотрел на мокрые пальцы и поднес их к губам, лизнул. Помедлил несколько секунд и вытер их ладонью.

И он снова позволил мне войти в клетку, как тогда, когда я мазала его порез на лице. Я промывала его раны и рыдала, меня трясло от той жестокости, что проявляли по отношению к нему. И я поняла, почему он не встал ко мне – не мог. Ему было очень больно встать. Все его худое, но мускулистое тело было покрыто синяками, ссадинами и порезами. Руки со следами инъекций и клеймо с номером на плече. С тем самым, что он мне назвал. Он встал только тогда, когда я заплакала…

Все же я начала спрашивать у матери о ее исследованиях и о людях, которые есть в ее лаборатории, на что она ответила, что эти люди безнадежно больны и опасны для общества, и все, что происходит в лаборатории, это более чем гуманно по отношению к ним. Ведь могло быть намного хуже. Несчастных кормят-поят, и они служат на благо отечеству и всему человечеству, ведь с их помощью разрабатываются вакцины и лекарства. Она любила говорить о пользе своих открытий, ее глаза загорались безумным огнем, и она тряслась от собственной значимости и гордости за себя. Ей даже в голову не приходило что то, что она делает, это и есть преступление против человечества. И те, кто покровительствуют ее работе, такие же твари, как и фашисты.

После того дня я принесла к клетке альбом с красками и начала рисовать для него все, что он никогда не видел. Учить его словам.

- Вот это снег, - говорила я и ставила точки на бумаге, а потом давала ему кисточку, и он ляпал на бумагу толстые кляксы.

- Нуууу, это снегопадище. Надо маленькие. Вот такие.

Я забирала кисточку и ставила маленькие, а он снова кляксами.

- Ладно. Хочешь, я нарисую тебе солнце?

Кивнул, и я принялась старательно выводить на альбомном листе в углу желтый полукруг с лучами.

- Солнце огромное. Оно горячее. И благодаря ему днем светло.

- Светло.

Повторил за мной, и я посмотрела в его лицо. Такое подвижное, с очень цепким взглядом и ровными крупными чертами лица. Он был красивым какой-то странной красотой, не похожей на привычные для меня лица. Бледная кожа, которая потом задубеет летом и станет очень темной, когда его начнут выгонять работать на улицу. Мать затеет стройку деревянного корпуса за лазаретом, и Беса переведут в сарай на летнее время, вместе с волчицей посадят на цепь. Именно тогда я увижу то, что приведет меня в настоящий ужас, пойму, зачем мать строила еще один корпус – туда привезут новую партию женщин. Больных, как говорила моя мать. Я еще верила ей. Я еще была чистым и наивным ребенком, который ужасался несправедливому обращению с Сашей и в то же время не понимал, что это все дело рук моей матери. Я считала, что ей приказывают и заставляют ее проводить все эти ужасные исследования. Так мне было легче жить с этим. Так я могла абстрагироваться от всего происходящего. Сейчас я себя за это ненавижу.

Но тогда я была настолько одинока, несмотря на всех репетиторов и учителей, на мать – фанатичку и деспота, которая могла целым днями не общаться со мной, на одноклассников, которые мне были ничем не интересны. У меня появилась своя тайна и мой собственный друг. Меня просто швырнуло к подопытному мальчику без имени и фамилии, обреченному на смерть по вине моей матери и, если бы она узнала о нашем общении, она бы ужаснулась. Потому что ее больные из лаборатории людьми не считались, она говорила, что они второсортны и ненормальны.

А еще я пошла в драмкружок при школе и показывала своему новому другу все, чему нас там учили. Я заучивала наизусть реплики и играла для него в самых разных сценках, иногда заставляя его смеяться или хмурить брови. Больше всего он не любил, когда я плачу. Первое время подрывался и оказывался возле меня, а когда я смеялась, и он понимал, что его обманули, в ярости отталкивал от себя и больше не хотел смотреть. Тогда я начинала танцевать для него. Это Сашка любил. Он жадно смотрел, как я двигаюсь под музыку, играющую в маленьком магнитофоне на батарейках, который я проносила в сарай. Первый раз, когда принесла, он шарахнулся от него в сторону и вжался в стену, а когда я рассмеялась, поймал меня и повалил в сено. Он ужасно ненавидел, когда над ним смеялись. Мне тогда было двенадцать, и это был первый раз, когда Саша ко мне прикоснулся. Потом я читала ему стихи и книги вслух, а позже показала, как пишется мое и его имя. С этого все и началось. Его обучение всему, что я знала сама, и даже тому, что не знала. Скоро я начала проводить с ним все свое свободное время. И сама не заметила, как весь остальной мир потерял для меня значение. Все, кроме него. Никто из тех, кто меня окружал, не смог стать интереснее молчаливого мальчика с черными большими грустными глазами и белозубой улыбкой, которую я увидела лишь спустя два года нашего общения. До этого Саша не умел улыбаться. Он стал мне ближе всех на свете…Это было начало той самой любви, которая потом превратится в дикую, одержимую страсть. Настолько страшную, что о ней никогда бы не написали в книгах, которые я читала. Про такую любовь никто не пишет песен и стихов. Про нее не рассказывают.

Все начало меняться после того, как мать отправила меня на лето к родителям моего нового одноклассника Виктора. Его мать была замужем за академиком Бельским, руководившим первым Главным Управлением Минздрава СССР. К моей матери она приезжала по очень деликатному вопросу, который раскрылся для меня лишь спустя много лет – Нина Михайловна сделала аборт на поздних сроках и долго восстанавливалась в госпитале научного центра.

Конечно, сдружились они, потому что матери такая дружба была весьма выгодна, и ее центр получил мощную поддержку в лице академика. А я противилась отъезду как могла, но меня заставили уехать под страхом вообще отправить в столицу к троюродной сестре матери. Там я и подружилась с Виктором. А точнее, он со мной. Все эти три месяца я вела дневник, где записывала для Саши все, что происходило на даче Бельского: что у него есть собственная конюшня и три канарейки, и что у них в гостиной стоит огромный рояль, и я все лето на нем играла, а Петр Андреевич сказал, что подарит его мне, так как у них на нем никто не играет. Слово свое он сдержал, и когда я приехала домой в конце августа, рояль уже стоял у нас в гостиной. А моя мать сияла от радости и даже расцеловала меня в щеки. Оказывается, Бельский посодействовал, чтобы клинику расширили, а саму Ярославскую приставили к государственной награде. Вечером все Бельские ужинали у нас, а я места себе не находила, я хотела увидеть Сашу. Я об этом думала всю дорогу, пока мы ехали домой, и потом, когда раскладывали вещи. Забежала к себе, швырнула сумку и бросилась к сараю. Его там не оказалось, и я в ужасе втянула воздух и прижала руки к груди. Выскочила на улицу, оглядываясь по сторонам, а потом услышала стук монотонный и равномерный где-то за зданием лаборатории. Конечно же, он работает. Что ж я так испугалась, глупая? Но от страха, что с ним что-то случилось, дрожали колени и руки и было нечем дышать. Пошла на звук и остановилась, увидев его сзади, замахивающегося топором и раскалывающего поленья на дрова. Я смотрела на него, и внутри поднималось что-то невиданно мощное, что-то совсем не детское. Его тело такое сильное. Загорелое и покрытое шрамами отливало на солнце бронзой, и мышцы перекатывались под загрубевшей кожей, и пот тек между лопатками. Мне вдруг показалось, что ничего красивее этого я никогда в своей жизни не видела. В тот день я впервые почувствовала в нем мужчину. И пусть его называли тварью и уродом, для меня он был невыносимо красив. Не похожий ни на кого из моих сверстников, сильный, мощный зверь. Я эту мощь ощущала на расстоянии, и от нее вибрировало все тело. На нем ошейник и цепь, обмотанная вокруг железного столба, а кажется, что он свободней любого, кто меня окружал. Он настоящий в своей неволе, искренний в каждой эмоции. Человека можно ломать физически сколько угодно, но не сломить его дух. Я тогда всхлипнула от переполнявших меня эмоций во время этой встречи, и сама не поняла, что делаю – бросилась обнимать его сзади.

- Са-шаа, это я, - прижалась щекой к мокрым от пота лопаткам, привстав на носочки, а он медленно опустил руки с топором и вдруг тихо, но внятно, произнес:

- Кто? Ты?

- Ассоль. Твоя Ассоль.

Все еще довольно жмурясь, потому что ужасно по нему соскучилась и не могла сдержать распирающего меня счастья видеть его снова.

- Моя?

- Твоя.

Он резко повернулся ко мне, оскалился, продолжая сжимать в руке топор. Но я даже не попятилась назад, я никогда его не боялась.

- Я – нелюдь, ясно? Я сам себе не принадлежу! Уходи туда, где была все это время.

Так много слов и столько в них ненависти.

- Твоя…, - так тихо, что сама себя едва слышу, а сама в глаза его дикие смотрю и понимаю, что не просто соскучилась, а умирала без него…какие же у него красивые глаза. Дьявольские, адские, и тьма в них бешеная, она тянет в себя и манит.

И вдруг сухой щелчок затвора.

- Отойди от нее, тварь! Шаг назад, сученыш! Топор положи, а то выстрелю.

А он так и стоит напротив меня, и на губах появляется страшная улыбка, похожая на оскал звериный. И я понимаю ее смысл – он смеется над тем, что я сказала. Показывает мне, что у таких, как он, никогда не будет чего-то своего.

- Топор, ублюдок! Я тебе мозги вынесу… три шага назад от нее и на колени!

- Положи топор! Пожалуйста, - умоляю я. Мне страшно, что охранник выстрелит, – Он убьет тебя. Прошу, положи. Я больше никуда не уеду…не уеду, обещаю тебе.

И он опускает топор, тот выскальзывает в траву, и я слышу, как свистит в воздухе плеть, опускаясь ему на спину, а он даже не вздрагивает, смотрит мне в глаза. Вздрагиваю я. Больно мне. Так больно, что слезы из глаз катятся.

- На колени и руки за голову!

- Твоя, - шепчу беззвучно, пока его полосуют плетью. А он и не думает на колени становится. И я понимаю, что не станет никогда, пока до полусмерти не забьют. Упрямый, гордый до сумасшествия псих. Такими не становятся – такими рождаются. С жаждой свободы и чувством собственного достоинства.

Закричала и бросилась на охранника, умоляя отвести меня в дом, чтобы отвлечь. Но Беса все равно избили уже поздно вечером и так и бросили валяться на земле, а ближе к утру унесли в сарай и заперли там на замок.

В тот день мать впервые испугалась за меня и расспрашивала, каким образом я оказалась так близко к объекту, а потом убеждала меня, насколько он опасен и что таких, как он, отправляют в психиатрические клиники и связывают по рукам и ногам, а она старается держать их в узде. Просила, чтоб я больше так не рисковала никогда.

Она бы, наверное, сошла с ума, если бы узнала, что этой же ночью я открою замок, проберусь в сарай и буду лежать рядом с ним, согревая его своим телом от ночной прохлады и озноба от горящих ран.

- Сашка, мой хороший…зачем? Никогда не делай так. Я не хочу, чтоб били тебя. Обещай.

Усмехается уголком пересохших губ с запекшейся кровью.

- Обещай, не могу, когда тебе больно. Не могу. Меня на части разрывает.

- Правда? – и продолжает улыбаться, маньяк сумасшедший, какой же он сумасшедший!

- Правда.

- Это хорошо.

Невыносимый…но именно тогда я поняла, что люблю его. Безумно, до сумасшествия его люблю. Потом эти чувства будут мутировать до той самой люти, которую и любовью нельзя назвать. А тогда у меня впервые в животе взметнулись бабочки и дико забили крыльями под ребрами.

Глава 11.Натан

Чёёёёрт…как же тело ломит. Боль…Она вгрызается в меня тысячами своих клыков, тысячами жал, острых и отравленных. Ощущение, будто они по всей поверхности её уродливого огромного тела. Вонзаются в мою плоть, разрывая его на части, на свободно свисающие с костей вонючие ошмётки мяса.

Будто разрезали меня на сотни лоскутов. Рваными, быстрыми, беспощадными движениями острого лезвия. Без наркоза. Вскрывали сосуды и тут же зажимали их, не позволяя окончательно истечь кровью, продлевая агонию на долгие часы. Нет, это не было намеренным наказанием, это не была пытка садиста, получающего удовольствие от страданий другого человека.

Меня просто изучали. Точнее, мою реакцию на боль. Как животное…как микроб, как беспомощное растение, обездвиженное, но не лишенное чувствительности. Я слушал монотонные, безэмоциональные, местами даже скучающие голоса ублюдков в белых халатах, склонившихся надо мной и называющих себя учёными, и думал о том, что, наверное, это страшнее. Понимать, что ими руководит не ненависть. Как с психопатами-маньяками, которые испытывают наслаждение не столько от конечного результата своих истязаний, сколько от самого процесса. Я орал благим матом, извиваясь на окровавленной простыне стола, или же стирал до крошева зубы, стараясь сдержать рвущиеся из груди крики…в зависимости от манипуляций, которые эти нелюди производили с моим телом. Я орал и думал, что обязан выжить, обязан прийти в себя после всего, чтобы поменяться местами с ними. Чтобы смотреть так же равнодушно, как полосуют их, слушать, как срывают они в агонии свое горло. Только это и помогало удержаться по эту сторону безумия ...Мои грёбаные мечты о мести.

А потом они начинали сшивать мою кожу. Без какой бы то ни было анестезии. Они втыкали свои острые иглы в порезы, резкими привычными движениями собирая мое тело в целое полотно. И я понимал, что никогда не вылезу из этой трясины боли. Что так и сдохну от неё никому не нужным экспериментом. Как только они потеряют ко мне интерес, как к объекту исследований, моё искорёженное тело отправится на свалку гнить и кормить червей, и хорошо, если оно к этому времени будет мёртвым.

И, наверное, я сам был конченым психопатом, но единственное, что давало силы пережить вторую стадию моего персонального Ада – это моя девочка. Я смотрел сквозь заплывшие веки в зеленые глаза монстра, сосредоточенно нахмурившегося за стеклянной маской, и представлял, как уже через несколько часов она придёт ко мне. Наверняка, ахнет и с трудом, но подавит рыдание, чтобы лечь возле меня, прикрывшись ветошью, которая кучей валялась в моей клетке. Она сама натаскала её мне. Для себя. Под ней и скрывалась, если приходили за мной среди ночи. Ныряла под тряпки, и прямо на это место ложилась Мама, скрывая Ассоль от непрошеных гостей.

Я ненавидел, когда девочка приходила ко мне в такие дни. Не подпускал её к себе, выгонял, не решаясь повернуться к ней лицом. Не мог допустить, чтобы видела меня таким. Слабым, измученным, уродливым, в очередной раз не сумевшим дать отпор профессору. Срывался на неё, намеренно задевая обидными словами, или же, наоборот, молчал до последнего, игнорируя ей приближение, её вопросы, заданные неуверенным голосом.

Потом она перестанет вообще что-либо говорить. Просто молча будет ложиться рядом со мной, даже не смея обернуть руки вокруг моего тела, как любила всегда это делать. Молча поворачивать ко мне свое безупречно красивое лицо с такими же, как у моего монстра, светло-зелеными глазами. Дышать через раз или же, наоборот, дышать чаще, подстраивая своё дыхание под мое. И каким бы изуродованным ни было моё тело, Ассоль должна была найти хотя бы клочок нетронутой кожи, чтобы касаться её ладонью. Она говорила, что так забирает часть моей боли себе. Делит её пополам, по-честному. Именно тогда я начал верить в то, что эта девочка и есть продолжение меня. То самое продолжение, без которого начало больше не имело значения.


- Если бы я могла забрать у тебя эту боль…

- Я бы всё равно тебе её не отдал, - не оборачиваясь, шёпотом. Слышу в её голосе улыбку.

- Хотя бы небольшую часть.

- Ни за что.

- Такой жадный? – приблизилась вплотную, но коснуться не решается.

Стиснув зубы, перевернуться на бок лицом к ней, едва не взвыв от боли в боку, в спине, в руках…дьявол! Везде.

Собрав последние силы, провести непослушными пальцами по её скуле, откинув локон с лица. Такая красивая, что сердце замирает. Кажется, что ненастоящая. Потому что не бывает таких. Теперь, после всех этих женщин из лаборатории, я это знал точно. Словно нарисована талантливым художником, влюблённым в свое творение. Эта его любовь в её глазах спрятана, чистых, прозрачных, с кристальными слезами на кончиках ресниц. В тёмном шёлке блестящих волос, ниспадающих на хрупкие плечи. В жемчуге белозубой улыбки, в которой моя боль отражается. В природе таких оттенков нет, которыми она создана. И я был настолько безумен, что до ошизения любовался ею…и так же до ошизения ревновал. Представляя, что может другому достаться…и понимая, что именно так и должно быть. Что не светит мне такая, как она никогда…и тут же понимал – на фиг мне подобная не сдалась. Я только её своей считал. Только её хотел. Только Ассоль. Да, я продолжал звать её настоящим именем. Это было то, что принадлежало мне. Все остальные и даже её сука-мать называли её Алей или Алиной. Вымышленным именем, на которое она отзывалась, чтобы быть собой только с одним человеком. Со мной. Моя Ассоль. Даже спустя годы…даже про себя. Только Ассоль.

 Усмехнулся, когда понял: сдерживается моя девочка, старается не смотреть на плечи мои, обнаженные, покоцанные хирургическим скальпелем, не успевшие зарубцеваться, на ключицы, пересеченные сеткой старых и новых шрамов. Интуитивно чувствует меня. Дьявол, как же она чувствует меня! Ведь не научилась этому. С самой первой встречи знала, как себя вести со мной. Может быть, поэтому я и поверил в то, что для меня её создали. Идиот.

- Очень жадный, маленькая.

Продолжая пальцами ласкать полные губы, ощущая, как в ответ на эти прикосновения заныл член.

- Особенно на тебя.

Приоткрыла губы и глаза распахнула, затаив дыхание. Молчание, которое кажется таким правильным рядом с ней. Рядом с ней вообще всё кажется невероятно правильным.

- На меня?

Молча кивнул, не в силах перестать смотреть на неё, на то, как медленно покрывает румянец бледные щёки.

- Почему?

Я не собирался этого говорить. Потому что понимал – ложь это всё. Такие женщины не могу принадлежать никому. Тем более невольнику, который не в силах предложить что-то большее, чем своё тело и душу. Хотя разве мог я дать ей даже своё тело? Только сходить с ума, словно последний идиот от одержимости своей ею. Я честно не собирался этого говорить. Я не думал, что для неё это что-то может значить…Но почему-то сказал.

- Потому что ты моя. Моя. Никому не отдам!


Сказал и сам поверил в это. Точнее, ощутил, как слова эти в покалеченное тело впились ржавыми гвоздями. Потом оно так и срастётся – с этой надписью внутри и уродливо торчащими кусками моего безумия ею.


***

- А сегодня тоже никому не отдашь? Ко мне гости приехать должны были…

Ассоль сегодня в изумрудном платье, подчёркивающем зеленый блеск её глаз. Маленькая чертовка пробралась в мою клетку, в очередной раз оставив не у дел охранников, вовсю нажиравшихся в служебной будке. Монстр уехала на три дня на конференцию в другой город, и моя девочка сразу после школы приехала ко мне и сейчас намеренно дразнила, то касаясь горячими пальчиками щетины на моём лице, то кокетливо отталкивая от себя.

- И сегодня не отдам, - качаю головой, просунув пальцы за пояс платья и притягивая её к себе. – Никогда не отдам. Убью, но не отдам.

- Какая страшная угроза!

Она не понимала, что я никогда и ничего не говорил просто так. И это не было угрозой. Игриво рот прикрыла ладонью и глаза большие сделала, шагнув ещё ближе. Настолько, что моё сердце с ритма сбилось.

- Это не угроза.

- Нет?

Закинула руки мне за шею, зарываясь пальцами в волосы и прищурившись.

- Нет.

Дёрнул её к себе, так, что между нашими телами осталось расстояние в миллиметры.

- Это догма.

Она смеется и в то же время смущенно прячет взгляд.

- Научила на свою голову. Не думала, что ты религиозен, Саша.


Киваю, чувствуя, как обжигает грудь её дыхание. Её взгляд становится серьёзным. Что-то неуловимо изменилось в доли секунд. Между нами. Напряжение заискрилось в пространстве, и казалось, если протянуть руку, то её ударит разрядами электричества. А может быть, это моё сердце начало отбивать сумасшедший ритм, оглушая, отдаваясь гулом в ушах, больно ударяясь о рёбра. Ладонью провести по её лицу, желая закрыть глаза от удовольствия и не смея этого сделать, чтобы не пропустить ни одной её реакции. Такая вкусная моя девочка. Так сладко сбивается её дыхание и начинает хаотично вздыматься грудь.

- Ты – моя религия.


Чтобы ахнула от неожиданности, а я в губы её сочные своими впился, и мы оба застонали. Впивается пальцами в мои волосы, приподнимаясь на носочках и прижимаясь горячим телом к моему. Оно обжигает. Снова. Я думал, со временем перестану ощущать его смертельное тепло. Хрена с два. С каждым разом каждое прикосновение к ней, каждый поцелуй казались лучше, слаще, безумнее.

Рукой скользнул по её спине вниз, сжимая в ладони упругие ягодицы. Впервые. Отстранилась и смотрит широко открытыми, потемневшими глазами, чтобы выдохнуть рвано и снова к губам мои приникнуть. Только она умела так. Потом у меня будут сотни женщин, но ни одна из них не будет сводить с ума искренностью своей реакции. Когда молча. Когда ногтями до боли в мои плечи. Когда лихорадочными глотками воздух. И шёпот бессвязный. И глаза закатываются. Когда откинутая голова. И мурашки на белоснежной коже.

А меня ведёт. На реакцию ее. На стоны тихие. И прокушенную до крови губу. Меня толкает куда-то вниз. К ней. Кровь алую слизывать жадно и тут же кусать, отмечая её своей болью. Сильнее грудь сжимать круглую, сатанея от того, насколько острые соски. В ладони упираются. Сдернуть вниз корсаж платья и лбом к её лбу, чтобы не взвыть. Приподнять её вверх, усаживая на свои колени, чтобы жадно к соску прильнуть. Кусая. Посасывая. Прислушиваясь к звукам её голоса, к её телу, извивающемуся на мне. Честная. Донельзя честная. Такая жадная, моя девочка. Алчно берёт всё, прижимая мою голову к своей груди и ёрзая на моих коленях. А в голове яркими вспышками осознание её власти надо мной. Над телом моим. Над эмоциями. Над желанием животным сожрать её. Следы свои на ней оставить. Везде. Синяками. Поцелуями. Укусами. И в то же время на части раздирает желание любить её нежно. Смотреть целую вечность, как плавится под моими ладонями, дыша часто и тяжело, пока у меня срывает все планки от запаха её тела. Никогда такого не было. С другими всегда только секс. Иногда по собственному желанию, иногда под действием лекарств. Всегда только стремление получить разрядку. Нет, я не насиловал тех женщин. Никогда. Они такими же пленниками были, как и я. Но и ласковым никогда не был. Даже с теми, у кого первым становился. А ей...ей всю нежность хотел…всю, которая во мне есть. Я же до неё не знал вообще, что способен на эту нежность. Что любить способен и наслаждение доставлять.

 Целовал её до исступления, иногда отстраняясь, сдерживаясь от того, чтобы зубами в костяшки пальцев не вцепиться. Потому что её любить даже больно. Кажется, член сейчас взорвётся от напряжения. Потирается об него невольно, а я проклятиями сыплю мысленно. А вслух тихим шёпотом прошу остановиться. Как когда-то давно. Когда впервые сама прикоснулась ко мне. Когда впервые обняла. Тогда думал, с ума сойду. Думал, приснилось мне, и сейчас проснусь…и сдохну на месте же, если сном окажется. Не оказалось. Тогда впервые обняла, изучала лицо моё, плечи, руки, а я дрожал перед ней от этих прикосновений осторожных и в то же время уверенных. Думал, сердце остановится на месте, если вдруг что-то ей во мне не понравится, если руку вдруг отдёрнет. Не отдёрнула.

Как и я не отдёрнул сейчас. Когда рукой вниз скользнул, подол поднимая и вдруг белья её коснулся. Остановилась, смотрит изумлённо, и я не двигаюсь. Застыл. Пот по спине градом. Хочу, маленькая. До одури тебя хочу. Сам не знал, что такое возможно. Что не только член разрядки требует, а каждая клетка тела. Хочу показать тебе, что значит моей стать. Как же сильно хочу! Трясёт от этой потребности. Дико трясёт. Не знаю, что в глазах моих увидела, только расслабилась резко. Я выдохнул облегчённо и зло, когда снова прижалась в поцелуе. Зло, потому что понимаю – не возьму её. Только не здесь. Чёрт, только не в грязной клетке, провонявшей испражнениями, в которую каждую минуту кто-то мог войти.

Уткнулся губами в её шею, слизывая языком мурашки. Дрожит. И меня знобит. От жара, разливающегося в венах. Интуитивно пальцами поглаживать ткань трусиков, с жадностью ловя ритм её сердцебиения. Вверх-вниз, сжимая челюсти, когда откинула голову назад и сильнее сдавила пальцы на моей коже.

- Мало?

Кивнула быстро. И мы ни хрена понятия не имеем, но оба чувствуем это «мало». Оно раздражает. Оно заставляет её всхлипывать от нетерпения, пока я провожу пальцами по влажной ткани. Впервые…снова впервые и снова с ней. Впервые я так ласкал женщину. Скорее, инстинктивно отодвинуть трусики в сторону и коснуться горячей, вашу мать, такой горячей плоти. Коснуться и тут же всхлип её поймать губами. Я знаю, маленькая. Меня так же колотит. Хреново тебе. Свободы хочется. Прикусывая шею, спускаться вниз, к ключицам. Я дам тебе эту свободу, Ассоль. Я очень постараюсь ее тебе дать...

Зубами сосок прикусил и по плоти её провел пальцем, улыбнувшись, когда словно взвилась от возбуждения. Ударило разрядом нас обоих. Раздвинул складки кожи и между ними, надавливая, поглаживая, отыскивая где с ума ее больше сводит, находя чувствительную точку. Такую твердую и пульсирующую под подушками пальцев и инстинктивно возвращаюсь к ней снова и снова под рваные стоны моей девочки, меняя силу трения, пробуя наши с ней границы. Где и у кого первым взрыв случится. Осатанел от ее реакции, от безумия и дрожащего тела, просит…умоляет о чем-то, и я не знаю, черт меня раздери, о чем…иначе все бы ей дал. Сжал зубами розовую вершинку груди, сойдя с ума от её тихих всхлипов и пальцем в глубину её скользнул. Тугую и влажную. Проник и застыл, выравнивая дыхание, успокаиваясь. И она на мне напряжённая, ожидающая. А в глазах мольба. Острая. Жаждущая. Неприкрытая. Толчками в неё, вскинув голову и глядя, как губы кусает, сдерживая крики. Сам на них набросился, толкая язык ей в рот, изучая нёбо, лаская её язык, повторяя движения пальцев. Большим пальцем растирать тот самый комочек между складками плоти, едва не взревев от триумфа, когда стала извиваться на мне, словно обезумевшая. Всё быстрее и быстрее, а я не прекращаю толчки, пожирая бешеным взглядом ее лицо, ее торчащие соски, закатывающиеся глаза и широко открытый в хриплых стонах рот.

Она кусала мои плечи, впиваясь в затылок ноготками и извиваясь на мне. А я стискивал всё сильнее зубы, чтобы не потерять контроль окончательно. Чтобы не скинуть её с себя и, опрокинув на землю, не взять её прямо там. Взять голодно и яростно.

 Закатывал глаза вместе с ней, закрыв ладонью ей рот в тот момент, когда её стон перешел в надсадный крик и все тело выгнулось дугой, я мысленно проклинал себя, пока она судорожно сжимала меня лоном в судорогах экстаза и шептала почти беззвучно моё имя. Пожалуй, лучшее, что я слышал и видел когда-либо в своей жизни – это ее первый оргазм, подаренный мне. Потом я буду их брать у нее сам снова и снова, выдирать разными мыслимыми и немыслимыми способами – это станет моим личным наркотиком доводить ее до вершины.А тогда меня словно молнией самого ударило. Когда взорвался сразу после неё. Когда вдруг понял, что можно кончить без единого прикосновения к члену, только глядя на нее, извивающуюся от наслаждения в моих руках. Самое, мать её, первое доказательство власти этой девочки надо мной.


***

Сукааа…Ублюдок жёстко сбросил меня со стола, на котором до этого несколько часов они измывались надо мной. На этот раз именно наказывая. Показывая, насколько жестокими может быть их кара.

Генка-крокодил. Я его ненавидел. Огромный, похожий больше на бегемота, сукин сын с видимым удовольствием колошматил меня огромными кулачищами, периодически меняя руки на ноги. Пинками. Сильными. Обозлёнными.

- Будешь знать.

 От него воняет самогоном и рыбой, и меня выворачивает от перегара, который испускает на меня эта мразь. Встать на четвереньки, чтобы в рывке кинуться на его колени и, прокусив штаны, свалить тварь на землю. Правда, ненадолго. Недаром подонок решился на избиение только после пыток. И вот уже он на мне верхом. Методичными ударами по лицу, выбивая зубы, ломая нос.


- Будешь знать, как сбегать, нелюдь.

 Да, я едва не сбежал. Зарубил топором еле державшегося на ногах охранника и, выпустив Маму из клетки, бросился прочь с территории бывшей психбольницы. Я точно знал, куда бежать, знал каждое дерево и кустарник, растущие в лесу возле лаборатории. Моя девочка нарисовала мне план. На альбомном листе. Скрупулезно выводила его несколько недель и, чтобы не вызвать подозрений, уехала из дома к подруге.

Вот только её мать, словно почуяла…вернулась неожиданно рано с очередного мероприятия. Её машина заезжала через КПП в тот момент, когда я должен был уже выбежать из них. Вернулась и поставила крест на моей свободе.

Потом она будет долго истязать меня, чтобы узнать, кто мне помог, кто нарисовал схему местности. Ей никогда не узнать, что художником была её дочь – я съел лист бумаги, как только понял, что не выберусь. Как только увидел наведённый на себя пистолет. Дебил. Я думал, что на этом отведённое мне время закончилось, и даже с каким-то облегчением остановился, думая только о том, чтобы не сдать Ассоль. Вот только у этой дряни оказались не боевые патроны, а усыпляющие.

Она сделает три выстрела, улыбаясь и глядя мне в глаза…и милостиво дождется, пока я очнусь, чтобы провести лично экзекуцию.

Глава 12. Ева. Натан

С момента моего неудавшегося побега прошло больше трёх месяцев. Профессор активно занималась какими-то новыми исследованиями. Так, по крайней мере, сказала Ассоль. Мне было, по большому счёту, наплевать на то, чем была занята монстр. Единственное, что имело значение – меня оставили в покое на некоторое время. Возможно, именно потому что было не до меня, возможно, давая время полностью восстановиться. И если сломанные рёбра практически зажили полностью, то на правую ногу я всё ещё хромал. Последствия проведённой экзекуции. Впрочем, я слышал, как Снегирёв с монстром обсуждали мои конечности, и, судя по их словам, мой организм исцелялся удивительно быстро для человека.

И мне было бы, откровенно говоря, наплевать, даже если бы я больше никогда не встал со своей лежанки, если бы не одно «Но». Хрупкое, но такое важное. «Но», рядом с которым я до дикости хотел бы сильным и цельным, а не немощным калекой. «Но», продолжавшее прибегать ко мне при первой возможности. Правда, с возвращением её матери в лабораторию моей девочке удавалось подобное всё реже. Но в тот момент я даже рад был этому, несмотря на то, что начинало ломать физически от тоски. Выворачивало по полной от потребности увидеть её, услышать, ощутить прикосновения маленьких ладоней к своему лицу. Иногда глаза свои закрывал и словно в бреду видел её, склонившуюся над собой. Как тряпкой мокрой по лбу проводит и говорит что-то, улыбаясь. Я не разбираю слов, но не могу не улыбнуться в ответ. И запах полевых цветов, проникающий в ноздри. Её запах в моём сне. В моих мыслях.

Просыпался с ощущением её рук на своём теле и кулаки кусал, только чтобы не завыть от разочарования, когда понимал, что всё это сном оказалось.

А потом, через несколько дней, через неделю она прибегала ко мне, и я сходил с ума от счастья. От какого-то больного, неправильного счастья. Но, бес его раздери, каким же настоящим оно казалось.


- Как пробралась?

- Ногами, - шепчет отрывисто, касаясь моих губ быстрым поцелуем.

- Чертовка. Опасно.

А сам пытаюсь хотя бы пальцами лица её дотронуться. Ни хрена. Не слушаются, ходуном идут. Она сама осторожно ладонь мою к своей щеке прикладывает и, с ума сойти, глаза закрывает и выдыхает так облегченно, будто ждала этого прикосновения так же неистово, как и я. Моя такая настоящая.

- Как обычно.

По-прежнему шёпотом и не размыкая глаз, позволяя с замиранием сердца ресницами длинными чёрными, загнутыми кверху, любоваться.

- ОНА здесь.

Улыбнулась как-то грустно.

- Нет никакой разницы, здесь она или нет, - распахнула глаза и, видимо, что-то на моём лице заметив, нахмурилась и решила исправиться, - важно, что ты здесь. И что я скучала по тебе. Сашаааа, как же я соскучилась, – снова зажмурилась и прижимается, не касаясь. До неё я не знал, что такое возможно. Что возможно почувствовать тепло тела другого человека, не касаясь его. Когда воздух между вами наэлектризован до такой степени, что кажется, ощущаешь, не видишь, а ощущаешь, как поднимается и опускается его грудь.

Боится причинить боль, а меня изнутри рвать начинает. Рвать от осознания её одиночества. Потом, спустя годы, я долго буду анализировать, пытаться найти причину, почему так случилось. Почему МЫ случились. Потом, спустя годы, я пойму, что причина всегда была одна. Причина, посадившая меня в металлическую клетку и в то же время оградившая от всего остального мира невидимой решёткой Ассоль. Её мать. Потом я захочу отомстить не только за себя, не только за Маму, не только за всех тех, чьи стоны и крики боли слушал на протяжении десятков лет. Но и за маленькую девочку, которую столько же времени ломали. За то, что её удалось сломать.

Но тогда я ещё верил в то, что моя нежная, моя красивая и добрая девочка, на самом деле, несгибаема. Верил и мечтал вырвать из лап монстра, называвшего себя её матерью.


***

Человек делает выбор каждый день и каждую ночь. Каждое мгновение своей жизни он делает выбор. Шагнуть вниз или взмыть вверх, остановиться или идти вперёд, хранить молчание или рассказать тайны, быть в одиночестве или быть среди подобных себе, делающих такой же выбор.

Состояние, к которому нормальные люди привыкают и со временем перестают замечать. Перестают замечать, насколько важным правом обладают. Правом выбора.

Впрочем, даже у пленников оно есть. Это самое право. К слову, видоизменённое, мутировавшее, неправильное…но всё же есть. Правда, предоставляют его не так часто. И именно поэтому у нас оно так и не стало инстинктом…именно поэтому у нас оно чревато непростительными ошибками.

Говорят, животные чувствуют свою смерть. Я предпочитаю не думать об этом. Предпочитаю, не ворошить голыми руками эти догорающие угли. Сколько лет они уже догорают внутри и никак не истлеют окончательно? Я понятия не имею. Но они, эта дикая боль в самом дальнем уголке моей груди, спрятанная под одним из искорёженных десятки раз рёбер, и есть последствия такого выбора.

***

Я не знаю, как понял, что она в беде. Я ведь никогда не верил во все эти её сказки о шестом чувстве, о мистике, которыми она увлекалась. В моём мире хватало кошмарного дерьма и без всякой веры в сверхъестественные силы. В моём мире злом были люди, а нелюди – его добычей.

Но в тот день что-то нечеловеческое рвалось прямо из сердца, прямо из груди. Рвалось прочь от пристройки, к которой, как обычно, таскал брёвна, когда Снегирёв решил, что я достаточно восстановился для подобной работы. Правда, теперь мне оружие не доверяли, даже топор, и следили за нашей работой, со мной были два парня, больше похожие на бездомных, чем на строителей. Причём следили теперь сугубо с оружием в руках.

- Куда пошёл, мразь?

Генка-крокодил вскидывает автомат на плечо, скалясь жёлтыми кривыми зубами, когда я сбросил одно из брёвен на землю и зашагал в сторону леса, скрывавшего непосредственно центр от домов его сотрудников, располагавшихся неподалёку.

- Вернись за работу, я сказал.


Я остановился. Но не испугавшись, а прислушиваясь к себе, пытаясь определить, почему тревога в районе сердца становится такой назойливой, такой невыносимой.

- Так-то лучше, - ухмыляется перекошенными от злости губами, - вернулся, быстро!

Не глядя на него, закрывая глаза и сосредотачиваясь. Пытаясь поймать ускользающее чувство тревоги. Оно мечется в грудной клетке, не даваясь в руки и в то же время не отпуская.

Ещё шаг в сторону леса, сзади щёлкнул затвор автомата.  - Бес, - угрожающе. И тут же резко на пятках развернулся. Я это не увидел, а услышал, как и рычание волчицы, раздавшееся за несколько секунд до этого.

И беспокойство хвостом всё сильнее по рёбрам. Ритмичными ударами. Сильными. Не отпуская. Не позволяя повернуться.

- Слышь, мразь, я твою псину пристрелю, если чудить вздумаешь.

Огрызнулся на него и тут же зубы стиснул, сдерживаясь от желания вгрызться в шею его бычью и разорвать яремную вену, чтобы смотреть, как хрипит, широко открыв глаза и булькая кровью. Медленно выдохнул и к твари этой шагнул, мысленно обещая себе именно такую ему смерть…

А потом раздался крик. Громкий. Испуганный. Надрывный. Крик моей девочки. И я сделал свой выбор. Сорвался на бег, кусая губы и петляя, когда вслед несколько пуль выпустил придурок. А потом слёзы сдерживать, которые глаза изнутри разъедать начали, когда раздался ещё один выстрел, а за ним жалобный, предсмертный скулёж.


Сколько раз я потом буду сожалеть о том, что побежал вперёд, а не вернулся назад. Сколько раз буду видеть во сне именно этот момент. Десятки? Может, и сотни? Все как один, под копирку. Те же жесты, те же слова, тот же лес, зазывающий могильным шелестом листьев. Сколько раз буду впиваться ногтями в собственные ладони и орать самому себе, чтобы обернулся, чтобы закрыл собой ту, которая не раз защищала меня от смерти. И больше всего ненавидел себя за то, что понимал, с такой грёбаной ясностью понимал, что каждый раз сделал бы именно такой выбор. Понимал даже сейчас, ощущая к Ассоль только ненависть, видя в своих снах больше не нежность или страсть, которые дарил ей, а боль. Всю ту боль, в которую мечтал погрузить её. И я обязательно сделаю это – буду удерживать её голову под волнами этой боли до тех, пор пока не захлебнётся в ней окончательно.

Одержимость моя. Зависимость больная, которую так и не смог победить. Не смог из сердца выдрать. Вырывал каждый день на протяжении нескольких лет, но эта сука-болезнь снова корни пускала прямо в сердце. Выкорчёвывал их долго, мучительно, без жалости…а во сне снова на зов её бежал. Презирал себя именно за неё. За слабость, которой противостоять никогда не мог. За болезнь, у которой собственное имя было.

За спиной топот ног. Псы монстра по моему следу бросились. Правда, всё это мельком отмечал, краем сознания. Бежать решил только в одном направлении. На плане, который девочка моя чертила, пруд указан был, к нему и рванул. Пару раз останавливался, чтобы услышать, если ещё закричит, но вокруг тишина зловещая, разрушаемая только воплями охранников, бежавших сзади и собственным дыханием, со свистом вырывающееся из груди. И снова вперёд рывками, петляя между деревьями, пока на берег не выскочил. Выскочил и застыл на доли секунды, увидев, как барахтается кто-то в воде. Это потом я буду пытаться осознать произошедшее. Потом буду слушать версии монстра и её приспешников. Потом в голове застывшим кадром будут всплывать воспоминания об остолбеневшей на узком деревянном помосте тщедушной фигуре паренька, бросившегося бежать, как только меня увидел. Но я всё это вспомню после, в своей клетке. А в тот момент мозг вообще отключился. Не задумываясь, на помост взлетел и в воду прыгнул. Не знаю, как не утонул, я никогда до этого момента не то, что плавать не умел, водоёмов не видел. А тогда прижал её к себе и к берегу двинулся. Она голову назад откинула и глаза закрыла, а у меня всё от страха дичайшего внутри сжалось. Ногами гребу, а сам пытаюсь её сердцебиение вычленить из какофонии звуков, резко взорвавших пространство вокруг.

Уже возле берега почти осознание словно лопатой по голове – я же плавать не умею. Как только подумал об этом, едва ко дну оба не пошли, тут же ногу начало судорогой сводить. Потом профессор скажет, что я на чистом адреналине тогда вытянул за собой из воды Ассоль. Она будет долго и внимательно изучать моё тело, впервые с интересом глядя мне в глаза. Словно на что-то, достойное её внимания.

Не знаю, какая дьявольская сила тогда оберегала нас от объятий смерти. Только едва не обезумел, пока свою девочку на песке укладывал. Волосы откидываю с побледневшего лица, а у самого руки трясутся. На губы её, посиневшие смотреть не могу.

Трясу за плечи и громким шёпотом, переходящим в крик:

- Ассоль…Ассоль…маленькая.

Она бездыханным телом, куклой тряпичной передо мной лежит. Ухо к груди её приложил и заорал, не услышав стука. У самого в ту же секунду сердце остановилось. Я чётко этот момент ощутил.

-Очнись!

Голову её поднимаю, стискивая зубы, на обращая внимания на боль в ноге. Тщетно. И в голове словно часы тикают. Каждое мгновение отсчитывают. И чем их больше, тем дальше тварь костлявая с закрытым чёрным капюшоном лицом её утягивает.

Это был мой первый раз. Ещё один первый раз с ней. Когда я понял, что потерять могу. Насовсем потерять. Без надежды увидеть её хотя бы раз. Услышать хотя бы издали её голос, пусть даже и обращённый не ко мне. Вот чего, оказалось, я боялся больше всего на свете – вдруг узнать, что её нет. Моей девочки больше нет под тем небом, под которым всё ещё был я. Это вдруг оказалось страшнее, чем позволить ей навсегда уйти, исчезнуть из своего мира в другой, в котором меня не будет.

Потом я буду думать о том, почему не испугался того, что мог навредить. Что мог убить её своими действиями, судорожными, казавшимися тщетными и неправильными. Но и в то же время сидеть и ждать, пока псы примчатся на помощь, не смог бы. Вертел её, как куклу тряпичную, пытаясь в чувство привести то пощёчинами, то встрясками. Потом словно озарение – воспоминание о том, как Ассоль рассказывает про очередной урок в школе, на котором их учили оказывать первую помощь. Впрочем, для дочери врача и учёного эти занятия не были чем-то новым. А вот действия при пожаре и утоплении моей девочке тогда показались очень интересными, и она с горящими от возбуждения и увлеченности глазами показывала всё, чему научилась. Отключив голову, перевернул её к себе спиной и на живот ладонями надавил. Безрезультатно. Ещё раз. И ещё. Матерясь. До крови кусая губы, ощущая, как прожигают лицо слёзы, катящиеся из глаз. Ассоль говорила, что это должно помочь вытолкнуть воду из лёгких. По её рассказу это казалось таким простым, а на деле каждая секунда длилась долбаную вечность, вечность, от которой стыла кровь в венах и тряслись пальцы.И вдруг она закашлялась, забилась отчаянно, пытаясь сбросить с себя мои руки, и, словно поняв, кто её удерживает, расслабилась.

А затем меня отшвырнули от неё на пару метров. Зло отшвырнули, яростно. Ногой на живот давят и к голове автомат приставили, а мне плевать. Я смеюсь. Словно умалишённый, смотрю на тоненькие, подрагивающие плечики своей девочки и смеюсь оглушительно громко. За что несколько ударов ногой получил. Только я боли не ощущал. Для меня словно снова мир красками взорвался. Яркими, красивыми, настоящими. И от каждой глаза слепит так, что плакать от облегчения хочется. Прикрываю голову руками под крики Ассоль, чтобы не смели трогать, иначе она матери пожалуется и всех выгонят к чертям собачьим. Так и сказала моя девочка, чем в ступор ввела ублюдков трусливых.

А когда их голоса замолкли, шум услышал. Громкий. Ритмичный. Не сразу понял, что это сердце моё. Забилось вместе с её сердцем.

Меня поведут в сторону территории, нанося один за другим удары прикладами или дубинками, когда я буду поворачиваться, чтобы увидеть, как к ней подбегает тот самый парень, как пытается он обнять её за плечи, но она оттолкнёт его в сторону, чтобы смотреть на моё лицо. Беззвучно будет повторять одними губами, смахивая с щеки непослушные слёзы. Но не «спасибо», которое, она знала, разозлило бы меня, и не «люблю». Не бесцветное, безвкусное «люблю». «Я приду». С мольбой в глазах. Чтобы ждал. «Я приду». Обещанием, в которое просит поверить взглядом. «Я приду», которое больше любых откровенных признаний. Ведь оно означает её время рядом со мной. Оно означает мою уверенность. Знать, что она придёт, было самым важным. Знать, что она придёт, чтобы вынести всё, абсолютно всё. Просто потому что знаю – придёт.

Так я думал, пока не зашёл во двор центра. Пока не увидел триумфальную усмешку Генки-крокодила, демонстративно вытиравшего большой нож какой-то тряпкой. Он бросил взгляд в сторону моей клетки, склонив голову набок…а у меня ноги словно отнялись. Потому что голову пронзило осознание того, что я увижу. Остановился, пытаясь сделать вдох и понимая, что не могу. Что воздух слишком тяжёлым стал, неподъёмным. И смертью воняет. Так близко воняет, что хочется нос себе заткнуть.

А ведь я не думал о ней всё это время. Настолько сильно боялся потерять Ассоль, что во время одного ада забыл о другом, о том, который меня «дома» ждал.

В спину кто-то толкнул и мерзко засмеялся гнусавым голосом, а у меня ноги ватными стали, отказываются двигаться. Я хотел. Я изо всех сил хотел…но не мог сделать и шага. Словно трус, боялся увидеть собственными глазами то, что и так отлично знал. Но ведь то, чего мы не видим, кажется нам немыслимым, несуществующим, невозможным.

Вот и я не верил, что её больше нет. Не верил, что войду в пустоту клетки, а в ней больше никогда не встанет на лапы та, которая выкормила меня и защищала от нападок больных ублюдков, издевавшихся над ребенком.

Не верил, что её тихое рычание останется только в моей памяти тем самым звуком, которое будет бросать назад, в детство при каждом воспоминании. Не верил, что терпкий запах её шерсти навсегда в моём мозгу сменит смрад её освежеванного тела. Не знаю, каким чудом я оказался возле входа в клетку. Не знаю, каким образом сумел крик сдержать, вырывавшийся из груди. Яростный, отчаянный крик, вцепившийся в горло мёртвой хваткой и не позволявший дышать. Казалось, открою рот – и взвою, подобно волку.

Когда труп увидел волчий, без шкуры, подвешенный каким-то грязными веревками к решётке над моей головой, думал, с ума сошёл и прямо в Преисподнюю попал. Потому что не могли нормальные люди с живым существом такое сделать. Кто-то, наверное, за веревку эту дёрнул, и тело Мамы ко мне медленно повернулось. Мёртвыми остекленевшими глазами на окровавленной морде на меня посмотрело…с осуждением. С диким разочарованием. Словно вой её услышал откуда-то вдалеке. Картина, которую я буду вдеть, как только буду закрывать собственные. Её взгляд, вспарывающий душу обвинением. Её пустой взгляд, который отпечатается в сердце самым настоящим клеймом. Клеймом, вспыхивающим убийственным пламенем каждый раз при воспоминании, методично выжигая всё человеческое, что когда-то было во мне.

На лапы её, безжизненно висящие, смотрю и чувствую, как крик вырывается изнутри. А вместе с ним что-то страшное…что-то невероятно сильное и жестокое. Гораздо сильнее и беспощаднее меня. Особенно когда глаза опустил вниз и увидел, что на шкуре её стою.

- Смотри, какой коврик для тебя сделали, нелюдь.

- Добро пожаловать домой.

И громкий смех Генки-крокодила.

Смех, ставший спусковым крючком для моего прыжка с разбега в самую бездну.


Глава 13. Живописец. Ева

Он был зол. Нет, он был в бешенстве, которое, сколько ни пытался скрыть, всё же проступало на его лице, иначе как объяснить то, что от него шарахались прохожие на улице? Эти никчёмные, забитые своими жалкими проблемами людишки инстинктивно пропускали его, отстраняясь, стараясь случайно не задеть даже в толпе. Там, где казалось невиданной роскошью позволить себе быть собой. Но это стадо, наверное, оно чувствовало опасность, исходившую от него. В те редкие минуты, когда он позволял ей выплеснуться в их скучную размеренную повседневность.

Он усмехнулся, думая о том, что не так часто мог быть настолько честным с самим собой. Те часы, в которые продумывал до мелочей очередной план, и ещё более короткое время, когда, наконец, воплощал его в жизнь. И он ненавидел весь остальной мир за то, что вынужден был таскать на своём лице эту чертовую маску серости, которую навязали ему окружающие. Маску, в которой он задыхался от вони, забивавшейся в ноздри и рот, от неё «резало» глаза так, что приходилось сдерживать слёзы. Отвратительная уродливая накладка из человеческой кожи, которую приходилось натягивать на лицо каждое утро и снимать далеко за полночь, когда весь мир, презираемый им, наконец, погружался в сон, и он мог отпустить на свободу всех демонов, подобно микробам кишевших под кожей.

Да, весь этот лживый городишко, весь этот сраный мир, основанный на псевдо-ценностях не просто был ему омерзителен. Он его вводил в состояние ярости своими лживыми, смехотворными приоритетами, которые вдалбливались в голову человека. Никчёмнейшего создания во Вселенной, на его взгляд. Наименее приспособленного и достойного жизни существа животного мира. Себя он, естественно, ставил куда выше обычного человека. Чего уж там…они сами поставили его выше своей толпы, присвоив имя и источая самый настоящий панический ужас в своих разговорах о нём.

Он обожал наблюдать за животными. За любыми. За птицами, рыбами, насекомыми. И его всегда восхищала тупость людей, которым ввинтили в голову понятия о собственной мощи, в то время, как человек был наислабейшим из всех существ. Он вспоминал, как когда-то ходил с отцом на охоту, правда, отец тогда просил его не говорить никому об этой их вылазке. Он помнил до сих пор, как озирался вокруг с открытым от восхищения ртом, разглядывая буйно растущие деревья и яркие, такие нежные и красивые цветы. В тот день он сорвал на обратном пути для матери целый букет, чтобы по дороге домой, трясясь в стареньком грузовичке отца, сплести для неё красочный венок.

Отец нервничал и одновременно предвкушал предстоящее мероприятие, не забыв напомнить ему о необходимости молчания. Причину сын понял, когда увидел олениху, встрепенувшуюся на лапы после того, как она услышала тихий звук их шагов, утопавших в мягком травяном ковре. Отец, опытный охотник и меткий стрелок, вскинул ружьё и застрелил животное, радостно вскрикнув, когда оно вначале застыло, словно ошарашенное, а после второго выстрела грузно повалилось на бок на густую зеленую траву. Но мальчика тогда удивила и привела в восхищение не сцена запрещённой охоты, а маленький оленёнок, неустойчиво стоявший на ногах возле своей матери. Такой крошечный и грязный, покрытый слизью (отец после подтвердил, что, скорее всего, олененок родился незадолго до того, как они наткнулись на парочку), он неуверенно стоял на своих длинных лапах, слегка раскачиваясь из стороны в сторону и нервно дёргая ушами. Новорождённый, но уже готовый спастись бегством в случае опасности.

Через несколько месяцев он будет с презрением и откровенным недоумением смотреть на новорождённого человека. Он будет пытаться воззвать в себе хотя бы толику того умиления и любви к нему, которые услышит от других людей…но не испытает ничего, кроме некой жалости к тщедушному маленькому существу с крошечными тонкими ручками и красным лицом.

Слабые. Люди были такие слабые от своего рождения, в отличие от зверей. И всё же упорно несли в себе уверенность в собственной значимости. Венец эволюции…Как же ему смешно было слышать эти высказывания. Ему нравилось ставить на колени таких простачков, отнимая у них самое ценное. Абсурдные поступки глупых людей. Возводить в ранг высших ценностей то, что тебе не принадлежит никогда. Чужая жизнь. Дети. Он смеялся. Он громко хохотал внутри себя, там, под маской величайшей скорби, глядя на то, как убиваются одни твари, когда он отнимал жизнь у других. Идиоты, под гнётом общества называвшие смыслом своей жизни детей. Это было действительно смешно. Ведь он уже знал, а им предстояло узнать лишь в конце своего пути, что настоящий смысл жизни заключался в самой жизни. В простом существовании в этом времени в этом пространстве среди этих людей. Ничего великого. Никакой божественной, высшей сути. Всё обыденно и элементарно. Но вот насколько красочным и многослойным будет этот самый смысл зависело только от самого человека. К сожалению (хотя нет, он всегда был честен перед собой и не сожалел ни об одной твари, окружавшей его), многие из них даже не представляли, как добиться этой многогранности. Боясь быть осуждёнными, непонятыми, стать изгоями, они засовывали глубоко в задницу свои самые откровенные мечты и самые ужасающие мысли, предпочитая безликую бесцветную однослойную повседневность давлению общества. Они были грязными, развратными, жестокими и упорно душили чертей в своих головах, пририсовывая их трупам белые крылышки. И они могли обмануть кого угодно, но только не его, не Живописца. Он разбирался в искусстве рисования человеческой души, как никто другой. Он знал, что до определенного момента эта душа ещё пестрела красками-мечтами, затем они становились всё более блеклыми, превращаясь в тусклые пятна на покрытом грязью сером полотне…воистину жалкое зрелище, но даже он не мог остановить этот процесс. Единственное, что он всё же был в силах сделать – это не позволить чистым красочным душам запачкать, стать бесформенной безликой посредственностью. Не позволить им растерять все эти краски, которые делали их личностью. Каждого своего носителя. А затем дети вырастали. А он…он не мог позволить этим ярким пятнам кануть в небытие, и поэтому предпочитал забирать их насильно.


***

Возможно, кто-то назовёт его психом. Те самые трусливые людишки, дрожащие в суеверном страхе перед сулимым наказанием. И неважно, в чём оно состояло для них. Они заслуживали его презрения только из-за наличия этого самого страха. И он с готовностью презирал, в своем сознании представляя их жалкими букашками, которых можно раздавить носком ботинка в любой момент, как только тебе надоест наблюдать за их передвижением. Всего одно движение – приподнять часть ступни и с улыбкой слушать, как что-то тихо хрустнуло под ногой.

Он остановился, оглядываясь по сторонам в поисках такси. В воздухе закружились мокрые снежинки, он посмотрел наверх и нахмурился, увидев затянутое тёмными тучами небо. Тяжёлые, они походили на грязь, щедро размазанную по небу.

Откуда-то сбоку раздавались голоса, явно спорившие на повышенных тонах, но он даже не обернулся, краем уха уловив отдельные фразы.

«Господа нашего», «…не пропустить мессу», «…исповедаться».

Беседы ни о чём. Иногда ему хотелось подойти к одному из таких идиотов и, полоснув его остро заточенным лезвием ножа, который он всегда носил с собой в кармане пальто, смотреть, как тот истекает кровью. Смотреть, как взывает к этому своему Господу, моля о пощаде. Он прокручивал в своей голове раз за разом всю сцену этого великолепного действа. Иногда ему казалось, что он знает, какой будет в этот день погода, как будет трепать волосы и полы его длинного чёрного пальто ветер. Он ощущал, как нещадно будут вонзаться в лицо снежинки. Почему-то в его воображении это событие происходило неподалеку от церкви. Нет, он не видел ни разу её раздражающего до нервной сыпи очертания в своей голове, но отчетливо слышал звон колоколов в момент, когда придуманный им ублюдок падал на колени, схватившись ладонью за перерезанное горло. Он так явно представлял, как хлещет между пальцев кровь, в своем сознании он даже слегка отходил назад, чтобы не запачкать обувь этим дерьмом и без ущерба для своего наряда смотреть, как окрашивается бордово-красным грязный снег. И он точно знал одно: до сих пор ни разу не сложились все части мозаики так, чтобы эта сцена, наконец, воплотилась в реальности. Каждый раз не хватало какой-либо мелочи: или колокольного звона, вызывавшего такую привычную тошноту, или высокого тополя у старого четырёхэтажного дома, возле которого должен был упасть верующий придурок, или цвет ботинок и шляпы на будущем трупе. Но он любил ждать. Он любил предвкушать то или иное важное событие, представляя каждую мелочь так явно, что иногда казалось – он не придумал, а видел всё собственными глазами.

Выругался, когда заморосил дождь, смешанный со снегом. Впрочем, он любил дождь. Он так походил на слёзы.

Такси, громко взвизгнув тормозами, остановилось, и он резко заскочил внутрь.

- К катакомбам, - не смотря на водителя и чувствуя, как начинает таять гнев. Впрочем, он привык жить с ним, тщательно скрывая это чувство даже от самого себя. Бросил взгляд на часы и расслабился. У него было в запасе несколько минут для того, чтобы собраться с мыслями. И самое главное – он не опоздает. Не должен опоздать. Закрыл глаза, ощущая, как по телу медленно магмой растекается предвкушение. Каких-то полчаса, и он увидит своего Ангела. Впервые пошлый религиозный термин вызывал не отвращение, а эмоциональное возбуждение. Всё ещё не открывая глаз, он позволил теплой энергии неторопливо вплетаться в кровь, подогревая её, будоража, вызывая желание приставить пистолет к затылку жирного придурка, сидящего перед ним, с требованием поторопиться. Но он подавил в себе эту блажь. Ничто так не разогревает аппетит, как голод. Он и является лучшей приправой к любому блюду. А человек чувствовал себя очень голодным. Особенно когда остались считанные минуты до встречи с Ангелом. Перебирал пальцами в воздухе, вспоминая, какие мягкие, почти шёлковые у Ангела волосы. Он дотронулся до них всего лишь раз, и в тот единственный раз ему пришлось сжать зубы, чтобы не застонать вслух, когда от этого прикосновения так сладко заныло во всём теле. Пальцы сжались в кулаки, когда представил, как широко распахнутся светло-карие большие глаза мальчика, когда он позволит себе большее, чем просто приобнять его. Он тяжело выдохнул, вспомнив, каким очаровательным, всё ещё по-детски наивным был приоткрытый от удивления рот с пухлыми губами. Ангел, не веря своему счастью, рассматривал подарок, который он ему дал.

Нос защекотало запахом чистого детского тела. И понимание, что мальчик в тот день купался именно ради встречи с ним вызвало всплеск азарта. Да, он отлично знал, что в обычные дни детей с приюта никто не мыл, так как мыло, да и вода там были дорогим удовольствием. Но вот перед встречей с важными людьми юные тела отдраивали, как драят комнаты ленивые хозяйки перед приходом гостей.

Очередной глупый стереотип. Чистота. Люди придавали ему слишком большое значение, маскируя под чистотой собственного образа свои самые грязные мысли. Но он…он научился видеть куда глубже в человека. Он научился сквозь комья людской грязи или же, наоборот, показной блеск видеть те самые краски, которыми были покрыты души его ангелов. И он жадно тянулся к ним, как жаждущий зверь тянется к водопою за глотком живительной силы, которая наполняла нутро всё последующее время до того, как начиналась очередная ломка.

- Вот же мразь, - таксист выматерился, отрывая его от приятных мыслей, и мужчина недовольно посмотрел на него, - я говорю, как только земля подонков таких носит?

Смешно. Он садился в такси, погружённый в себя, и не сразу обратил внимание на то, что с ним чёрт знает сколько времени уже разговаривают.

Он продолжил молчать, не желая задавать уточняющих вопросов и тем самым поддержать разговор.

- Живописец этот…это какой тварью нужно родиться, чтобы детей убивать, ещё и того их…а? Вот как у нормального мужика может на мальчика встать?

Таксист посмотрел на него в зеркало, ища во взгляде поддержки, а он лишь хмуро отвернулся, представляя, как было бы приятно обхватить этот жирный затылок ладонью и впечатать тупую голову прямо в грёбаное зеркало. Представил, как бы заорал придурок, когда в его тёмное потное лицо впились бы острые осколки.

- Вот нечего сказать на это. Понимаю. А его понять не могу. Больной ублюдок.

Он улыбнулся, глядя на проносящуюся за окном дорогу, скрытую за плотной шторой снежного дождя. Никогда таким не понять его. Потому что они сами и являлись теми тварями. Не принимающими решения баранами огромного стада, слепо следующего за своим пастухом на бойню. Нет, он не желал быть пастухом. Он не видел нужды вести за собой толпу жалких никчёмных существ, способных только жрать, спать и размножаться. Он не испытывал к ним ненависти как таковой, просто потому что по отношению к ним это было слишком сильное чувство.

Он был волком, который лениво расхаживал у самой кромки леса, периодически выходя на охоту за самыми нежными, самыми сочными кусками мяса, не позволяя им стать такими же убогими кусками дерьма, как их взрослые собратья.

- Мерзкая погода.

Таксист решил перевести тему, и он молча кивнул, продолжая представлять окровавленное, перекошенное от боли лицо кретина с торчащими из него кусками зеркала.

Возможно, они встретятся ещё…хотя при желании ему ничего не стоило найти этого идиота по номерам машины. Найти и заставить подавиться каждым сказанным словом. Даже прямо сейчас. Как только он остановится за чертой города, возле старых катакомб. Место там было опасное, вокруг ошивались пьянчуги и бродяги. Никто бы не удивился, обнаружив труп таксиста где-нибудь в кустах возле развороченной и разобранной на запчасти машины. Если бы не одно «но». Он слишком торопился на встречу с Ангелом и не желал портить себе аппетит омерзительной вонью грязного тела этого недоумка.


***

Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как ленивое солнце нехотя выглянуло из-за крыш домов. Неожиданно на ум пришла мысль, что этот город был каким-то серым. Сам по себе. Нет, он, конечно, был украшен праздничными лентами и гирляндами, которые развевались как на обнажённых кронах деревьев, так и на высоких одноногих фонарях, освещавших улицы. И тем не менее, даже декорациям не удавалось скрыть его безликость. Впрочем, разве не поэтому я захотела именно сюда? Поняв, что иногда слишком яркие цвета – не что иное, как перекрашенный серый? Хорошо спрятанный под слоями других красок. Нужно всего лишь сковырнуть их, чтобы добраться до истинного, до отвращения обыденного, так похожего на грязь под ногами.

Прислонилась лбом к прохладному окну, думая о том, что всего лишь несколько часов назад Дарку удалось разукрасить для меня этого город. Удалось заставить взорваться небо над ним ослепительным салютом, настолько красочным и ярким, что даже сейчас, при воспоминании об этих залпах там, под кожей будто разливался жидкий огонь, царапая обжигающими языками пламени каждую клетку тела.

Невольно застонала, когда на короткий миг перед глазами чёрно-белая картинка вспыхнула самой настоящей феерией света с изумительной мелодией сопровождения. Она звучала его голосом.

«Красивая…чёрт тебя подери, Ева Арнольд…»

И снова мурашки вверх по позвоночнику, и кажется, что тёплое дыхание щекочет затылок, вызывая инстинктивное желание тянуться к этому теплу, взять его в ладони, сохранить между пальцами.

А ведь он и был тем самым чёртом. Дьявол во плоти…иначе как объяснить всё это? Пусть я не знаю, кто он…да, я всё больше убеждаюсь, что не знаю ровным счётом ничего об этом мужчине. Мне всё чаще кажется, что эта история с бездомными – это своеобразная городская легенда, что Натан Дарк водит за нос всех, а на самом деле…на самом деле я понятия не имею, кто он.

Но ведь я знаю себя! Я ЗНАЮ СЕБЯ! Я знаю, что мужчины меня не возбуждают. Точнее, никто и никогда до такой степени. Никто и никогда до состояния, когда кажется, что, если остановится, если только решит разорвать контакт, отстраниться, я умру. И в то же время знать, что я умру, если продолжит…и между двумя смертями выбирать вторую, потому что она слаще. Она ярче, и её отголоски до сих пор звучат глубоко под моей кожей, отдаются эхом удовольствия по всему телу.

Распахнула окно настежь. Жарко. Слишком жарко. Жидкий огонь слизывает языками пламени впавших в спячку бабочек, застывших в низу живота. Они сбиваются в маленькую кучку, прижимаясь друг к другу, испуганно трепеща полупрозрачными крыльями. Такими хрупкими, что я чувствую, как они сгорают за секунду, осыпаясь черным пеплом вниз.

Вдыхать морозный воздух открытым ртом, закрыв глаза и позволяя порыву ветра ударить со страшной силой в грудь. Так, что приходится схватиться за подоконник, чтобы не упасть. И от этого контраста меня знобит, бьёт крупной дрожью, и я словно со стороны вижу, как трясутся пальцы, вцепившиеся в белую поверхность.

Это не просто неправильно. Это не просто глупо. Спать с подследственным…и даже если он не совершал убийств мальчиков, то на его совести немало других преступлений, за которые Дарка следовало бы упрятать в тюрьму на продолжительный срок. Но вместо этого я позволяю ему доводить себя до сумасшествия. При воспоминании о том, как кричала в его губы голодной самкой, стало жарко и к щекам краска прилила.

Это не я! Эта история не обо мне. Загораться за доли секунды только от одного взгляда мужчины, желать его прикосновений так неистово, сжиматься в комок оголённых нервов только от хриплого голоса, намеренно растягивающего слова, ласкающего и одновременно терзающего им.

У меня были отношения. У меня был Росс, с которым я едва не обвенчалась. Состоятельный, успешный, спокойный, хладнокровный, мужчина, который ухаживал за мной с самой школы. Точнее говоря, уже со школы у меня не было даже мысли о том, что мы не поженимся. Да. Именно так. Всё было решено не нами, но мы оба с ним приняли правила игры. Я – потому что не представляла, что можно по-другому. А он…а он говорил, что влюбился в меня ещё в младших классах. Но разве любовь замораживает? Разве она не должна быть похожей на самое настоящее, самое свирепое пламя? Любовь Росса была другой. Спокойной. Нет, ледяной. В его глазах не клубилась ночь, они были подобны голубой изморози на окнах. И поначалу мне нравилось разглядывать её узоры. Мне нравилось смотреть в них, в поисках…а я не знала, что искала в переплетении блеклых синих кружев. Было ли что-то спрятано в них. Просто в один момент я поняла, что больше нет ничего. Во мне нет. Ни стремления увидеть нечто большее, скрытое в центре его зрачков, ни желания ощутить его такую уместную чуткость, ни сил играть дальше эту роль. Иногда человек перегорает. Я видела это в собственном отце. Пылавшем подобно факелу в беспросветной пещере, он сгорел, как сгорает спичка – за считанные мгновения, узнав о предательстве матери. Потух, и больше ни одной женщине не удалось заставить его вспыхнуть снова.

Иногда мне казалось, что холодом веяло не от Росса, а от меня. Глядя на то, каким в меру весёлым, в меру общительным, в меру участливым он был с нашими знакомыми, с моим отцом, со своими родителями. Достойный представитель своего окружения. Такими гордятся. Таких демонстрируют подругам и с ними создают крепкие семьи, будучи уверенными в благополучии своих будущих детей. От таких не сбегают за неделю до свадьбы. Никто и никогда в здравом уме. Так, по крайне мере, сказала вырастившая меня Мария, с ворчанием и явным недовольством помогавшая мне собирать чемоданы. И нет. Он не изменил. Он не обманул и не предал. Предала его я. Просто в какой-то момент я проснулась с ощущением, что если задержусь еще хотя бы на день, если позволю ему прикоснуться к себе хотя бы раз, то взвою. От холода этого проклятого взвою, как воют дикие звери.

Возможно, во мне было слишком много от моей матери…иногда я думала об этом и чувствовала, как внутри разливается свинцовая ненависть к ней и к самой себе. Возможно, я просто перегорела, никогда не вспыхнув.

Ветка дерева, упиравшаяся в самое окно, закачалась, и я повернула голову, чтобы встретиться взглядом с опустившейся на толстый засохший сук вороной. Раскрыла рот, громко каркнув и встрепенувшись крыльям. Разрушая тишину рассвета и уставившись на меня немигающим черным глазом.

Такая же мрачная, как и всё в этом городе. Здания, деревья, дороги, редкие памятники, огромная свалка на самой окраине, жители и даже церковь. Видит Бог, за всё это время я даже на воскресной службе не была. Только по работе. Местная церковь казалась ненастоящей, какими бывают церквушки в плохих театральных постановках, она вызывала желание скорее покинуть её стены. Иногда я думала, а есть ли что-то настоящее в этом городе? Что-то, что не заставляет сомневаться в своем содержании, что-то честное…и понимала, что таковым был только Живописец. Какая бы мразь ни скрывалась за этим прозвищем, она, по крайней мере, была искренна в своих действиях и желаниях. Пусть даже они вызывали самую откровенную ярость и негодование.

Всё остальное несло в себе больше вопросов, чем могло дать ответов. В том числе и Натан Дарк…будь он проклят! Не знаю, каких сил мне стоило остановить его. В какой-то момент, когда показалось, что не уйдет, на глазах выступили слёзы…облегчения. Как оправдание собственному нежеланию остаться одной, потребности взять то, что он предлагал. Взять всё, до последнего глотка, и, глядя в его глаза, я понимала, что это будет глоток чистейшего, но самого вкусного, самого потрясающего яда, который можно попробовать лишь раз.

Резко отошла от окна и взяла со стола наши с ним чашки. Мне просто нужно собраться. Что бы ни задумал Натан Дарк, он либо расскажет мне всё сам и добровольно, либо снова вернётся за решётку. И завтра же я отправлюсь в его чёртовы катакомбы.


Глава 14. Натан. Кристофер

- Натан, - Элен извивается, пытаясь оттолкнуть меня, - На…, - зашипела и одновременно всхлипнула жалобно, - тан…прошууууу, - снова всхлип, но тут же замолчала, впиваясь острыми ногтями в мои плечи, чтобы затем выгнуться и закричать. Из её глаз брызнули слёзы то ли боли, то ли наслаждения. По хрен. Я закрыл глаза, не желая смотреть, как красивое лицо с молочно-белой кожей пошло красными пятнами, растрепались тёмные кудрявые волосы, мокрые от пота, потому прилипшие ко лбу, а на кончиках коротких светло-карих ресниц задрожали прозрачные капли.

Так омерзительно хнычет, содрогаясь и сжимая меня мышцами лона…в который раз за эти часы до рассвета? А чёрт его знает. Мне было плевать. Она меня бесила. Раздражала своим голосом, слишком тонким, визгливым, своими воплями в момент оргазма…и мне до отвращения кажется, что они наигранны, ненастоящие, несмотря на то, что я чувствую спазмы её удовольствия.

Резко вышел из неё и развернул к себе спиной, только чтобы не видеть эти губы, почти кукольные, красные и широко открытые. Элен считалась первой красавицей в больнице, в которой работала. Не знаю, почему туда поехал сразу после Евы. Взял машину и в клинику, где просто схватил девушку за руку и в номер отвез. Домой не захотел…на чужой территории, чтобы потом не вспоминать, как на моей кровати корчилась очередная шлюшка.

Без лишних слов, чисто механическими действиями, просто чтобы тупо унять напряжение в паху, которое вызвала другая женщина, и попробовать утихомирить иную боль, которая сейчас поднималась волнами злости в районе груди. Огненными волнами. На сучку, явно давшую понять, что ни хрена недостоин трахать её благородное тело. Слишком чистое, видимо, для меня.

За волосы цвета ночи к себе притянул и вонзился сзади под её скулёж жалобный. Зубы стиснул, когда обхватила, словно кулаком, и взвыла, потому что не было никакого желания дать ей привыкнуть, расслабиться. Только глаза закрыть и представить на её месте другую сучку. Такую же темноволосую, стройную…и ни черта не такую же. Мерзкое ощущение от того, что знаю: у неё глаза другого цвета, и кожа, и пальцы не такие длинные, и шея ни хрена не настолько изящная, и пахнет от неё не корицей. Лекарствами воняет, я её со смены как раз вытащил. Потому что не хотел заморачиваться и новых цеплять или снимать за деньги. Времени не было. Неа. Ни искать, ни говорить. Лишь драть жёстко и беспощадно под её стоны и вопли.

К себе дёрнул за шею, и женщина выгнулась и закричала, цепляясь пальцами за стерильно-белые простыни, а я глаз не мог отвести от двух букв, вырезанных на её затылке. ND. Мои инициалы. Знак особой принадлежности. Нет, это не значило, что её не мог трахать другой мужчина. Это всего лишь означало, что я смогу отыметь её в любой момент. Эти наивные дурочки думали, что инициалы давали им какие-либо привилегии. Особенно те, кто был незамужем и почему-то считал, что их дырка между ног и тот факт, что они дали мне её попользовать, имеет хоть какую-либо ценность…некоторые идиотки любили щеголять ею, делая высокие причёски и демонстрируя буквы окружающим. Считали, что я выделял их из толпы, или придавали какой-то особый смысл, называли «ритуалом». Смешно. На самом деле меня забавлял сам процесс. Мне нравилось смотреть, как окрашивается их кожа красным, нравилось, как выглядят окровавленные буквы моего имени на женском теле. Точнее, на моих живых игрушках. Мой собственный логотип на них. Ведь с игрушками можно обращаться как угодно, их можно даже сломать, разбить или изуродовать, и даже тогда игрушка не посмеет высказать своего недовольства.


***

Отпустил Элен только после того, как, наконец, кончил. После того, как вертел её всю ночь, словно самую настоящую куклу. Обозлённый. Не на неё, а на себя. За то, что в мозги въелась эта маленькая богатенькая дрянь с глазами цвета синего неба, и не желает вылезать из них, как бы ни старался вытряхнуть её. И словно последний кусок дерьма, получил разрядку, только когда опустил шалаву на колени и долбился ей в рот, закрыв глаза и представляя, что это губы Евы обхватили меня и неистово сосут. Что это она впивается ногтями в мои бёдра, и яркими вспышками воспоминаний, как стонет мне прямо в рот, закатывая глаза и насаживаясь на мои пальцы…такая красивая в этот момент. Настолько моя, что яйца поджимаются от дичайшего возбуждения, а член начинает дико пульсировать в преддверие оргазма. И сразу после него окатило чувством презрения к самому себе – никогда не был зависим от одной женщины настолько, чтобы думать о ней с другой…чтобы, мать её, не кончать из-за неё с другой.

Лежал на гостиничных простынях и смотрел, как собирает свои разбросанные по полу вещи, передвигаясь на шатающихся ногах, как обычно, молча и стараясь не смотреть мне в глаза. Элен – девушка опытная, знает, что меня раздражает абсолютно любой контакт после секса. Никаких прикосновений. Никаких объятий. Никаких разговоров. Мы оба кончили. Оба использовали друг друга самым правильным способом, и нам больше не о чем говорить.

Захлопнулась дверь, и я отвернулся, уткнувшись лицом в подушку и думая о том, что когда-нибудь вот так же будет уходить Ева Арнольд. Молча и после горячего секса. Так же, как все до неё и все, кто будет после, пахнущая мной и с моими отметками на затылке.

Не знаю, какого хрена уступил ей. Не мог сам себе объяснить. Тем более, когда она так жарко кончала на мою руку. Тем более, когда знал, что стоит всего лишь подтянуть к себе, развернуть спиной к окну…

Возможно, потому что слишком искренней оказалась её просьба. Дьявол, а она ведь даже не попросила, но её голос. Он сорвался. А я…я не захотел сломать окончательно. Иногда за словом «прошу» или «пожалуйста» стоит так мало, а люди слишком много внимания уделяют этим словам. Я не умел просить. И всегда злился, когда просили о чём-то меня. Особенно люди взрослые. Словно признавая свою немощность и бессилие. Жалкие слабые идиоты, предпочитающие унижение и помощь со стороны борьбе.

Но и такая, как Ева Арнольд, дочь самого Марка Арнольда, имя которого многие произносили только шёпотом и только с оглядкой по сторонам, навряд ли умела вот так умолять, как умоляла меня. Без этих унизительных терминов, но с таким отчаянием, что не смог проигнорировать.

Пальцы наткнулись на лезвие ножа, валявшегося рядом с подушкой, и я застыл, когда их начало колоть от желания вонзить его острие в нежный затылок мисс Арнольд. Представил, как смотрелись бы они на её коже, и в паху снова заныло. Лезвием медленно очертить собственные губы, вспоминая вкус её крови, и невольно выгнуться на постели, ощутив прилив возбуждения. Только от мыслей о ней. Моё дьявольское наваждение. Закрыл глаза, ныряя рукой под простынь и обхватывая пальцами эрекцию. Ничего, это был лишь первый раунд, Ева Арнольд. Я дал тебе передышку, и это последняя моя уступка тебе.


***

- Мистер Дэй, - он напрягся, услышав своё имя, длинные смуглые пальцы стиснули свежий номер газеты, которую он держал в руках, - к вам пришли. Мистер Филипп Арленс.

Управляющий не говорит – еле слышно шепчет. Он отлично знает, что нельзя отвлекать мистера Дэя от завтрака, ведь тот в это время всегда сосредоточенно изучает последние новости и предпочитает полное спокойствие и тишину. Впрочем, старый и опытный Вилберн Джонсон, с самой своей юности служивший семье Дэй, к которым много лет назад пришёл устраиваться простым садовником, и не помнил, чтобы в этом доме было по-другому. Как, правда, и в их старом семейном гнезде, откуда его привёз с собой молодой хозяин чуть менее десяти лет назад, за что до сих пор Джонсон испытывал некое недоумение. Переезжая в столицу и оставляя город, в котором родился и вырос он сам, и в котором рос молодой Дэй, он уж точно не предполагал, что останется единственным жильцом этого роскошного здания, построенного едва ли не сотню лет назад. Насколько было известно Вилберну, этот огромный дом был куплен отцом Кристофера, уважаемым в своем городе человеком и влиятельным бизнесменом, который решил расширить строительный бизнес и впоследствии переехать в столицу.

- Проводи его в гостиную. Я сейчас подойду.

Сказал спокойно, возвращая управляющего в реальность из мыслей о прошлом, а сам снова обратил всё своё внимание на газету.

Джонсон кивнул и бесшумно закрыл за собой двери, следуя в гостиную. Вспомнил, как отец Кристофера рассказывал своей жене о планах на будущее, о важных изменениях, которые последуют в их жизни, когда они наконец переедут в столицу. Ледяную улыбку на её губах. Ну да разве он видел за все годы своей службы другую у неё? Точнее, с того дня, как у них дома появился маленький Кристофер? После долгих попыток забеременеть, после походов по больницам и местным целительницам, Виктор Дэй в один момент попросту исчез и появился лишь через неделю с младенцем на руках. Представил его, как своего сына Кристофера. Горничные потом шушукались в столовой, говорили о том, что нажил он его от какой-то видной особы, которая не могла себе позволить иметь внебрачного ребёнка, и поэтому отдала его отцу. Кто-то из них, как помнил Джонсон, утверждал, что мальчика забрали из детского дома, и он не являлся биологическим сыном Виктора. Естественно, прислугу ставить в известность никто и не подумал, правда, знакомя её с новым членом семьи, старший Дэй ясно дал понять своим работникам, чтобы те не смели далее озвучивать свои домыслы.

Впервые за долгое время Вилберн стал свидетелем скандала. Нет, конечно, ссора происходила не при нём, но истошные крики всегда спокойной и уравновешенной Алисии Дэй, казалось, раздавались в каждом углу их дома. Она категорически не хотела принимать чужого ребёнка, уговаривая мужа продолжить пытаться завести собственного. Она угрожала, что не подойдёт к «ублюдку», «выродку шлюхи» даже на метр и никогда не назовёт его сыном…и видит Бог, урожденная Алисия Блэкмор, дочь обнищавшего английского графа, вынужденного отдать своё дитя американскому дельцу, сдержала своё слово. Первые несколько месяцев Вилберн ждал, что хозяйка сдастся, что уступит очарованию малыша, которому он сам уступил безоговорочно, как только мистер Дэй передал ребенка ему прямо в руки с указанием найти кормилицу. Вилберн, потерявший к тому времени от тяжелой болезни жену и двоих своих малолетних сыновей, не смог устоять и остаться равнодушным, когда посмотрел в большие чёрные глазёнки ребёнка, который активно шевелил в воздухе крепко сжатыми крошечными кулачками. Он что-то лепетал, а управляющий не смог сдержать улыбку, глядя в это казавшееся удивлённым личико.

Гораздо позже Джонсон обратит внимание, что к этому ребёнку невозможно было оставаться равнодушным. Или его любили, как он и толстенькая нянька Бетти, или же боялись, как остальная прислуга, или же, как приёмная мать, замораживали своей глухой ненавистью, которую не ощутить мог только абсолютно деревянный человек.

Кристофер никогда таким не был и именно поэтому в какой-то момент из смеющегося весёлого мальчугана превратился в замкнутого, закрытого от всех ребёнка, который со временем всё больше сопротивлялся своему окружению.

Правда, так было до смерти отца.

Джонсон остановился, сухо улыбнувшись визитёру, нервно сжимавшему дрожащими пальцами поля серой шляпы. Мужчина оглядывался по сторонам, изучая роскошное убранство прихожей, в которой его оставил управляющий, и Джонсон невольно вытянулся, ощутив своеобразную гордость. Ведь это именно он помогал молодому Дэю обставлять особняк после похорон отца. Если уж быть совсем честными, Кристофер принимал в этом участие лишь с финансовой стороны. Да, Джонсону было неприятно, но приходилось признавать, что молодой хозяин совершенно не интересовался этим домом, проводя здесь мизерную часть своего времени. Суммарно не наберется и трёх месяцев в году. Постоянные разъезды не позволяли большего. Так оправдывал в своих глазах хозяина Джонсон, хотя, конечно, всё это втайне и не смея выразить истинных чувств. Не за это ему платили неплохое жалованье. Правда, это не мешало в душе старому управляющему недоумевать, каким образом некогда доброжелательный и вроде бы искренний с ним юноша вдруг стал относиться к нему, как к прислуге…и не более.

- Следуйте за мной.

Как обычно безэмоционально. Не оглядываясь, пройти в гостиную, прислушиваясь к раздающимся позади тихим шагам мягких ботинок посетителя. В последнее время директор приюта зачастил к ним. Впрочем, многое поменялось со смерти старого хозяина.

Вилберн распахнул двери в гостиную, выпрямившись и сложив руки «по швам». Дождался, пока гость пройдёт в комнату мимо него, и вежливо поинтересовался, предпочитает ли тот кофе или чай. Получив нерешительный отказ, он молча кивнул и вышел, оставив мистера Арленса одного.

Вилберн Джонсон ненавидел слухи и всегда старался заткнуть слишком болтливые рты своих подчинённых. Когда услышал омерзительное предположение одной из горничных, проработавших к тому времени несколько лет в их доме, о том, что у хозяина были странные предпочтения, уволил её с работы, не задумываясь. Просто сообщил хозяину, что та не справляется со своими обязанностями, а так как авторитет он в этих вопросах имел в глазах четы Дэй неоспоримый, то девку вышвырнули на улицу буквально к вечеру того же дня. Остальные служанки усвоили урок мгновенно, и повторной демонстрации не потребовалось.

Много лет спустя именно её плачущее лицо вспомнит Джонсон, обнаружив окровавленную простынь, наспех спрятанную в декоративной нише за изголовьем кровати родительской спальни. Единственный раз. Ни до этой находки, ни после Джонсону было не к чему придраться…и в тот день он бы не придал должного значения этому событию, потому что утехи хозяев его нисколько не касались. Если бы не одно обстоятельство, от мыслей о котором он в ту ночь проснулся в холодном поту. Алисии в то время не было дома около нескольких дней, и никто, кроме Кристофера, не заходил к отцу. Горничные…конечно, горничные. Только успокоив себя подобным выводом, управляющий и смог уснуть под утро. Вот только ему так и не удалось понять, с кем из этих молодых женщин мог изменять своей жене Виктор.

А со временем он перестал задавать безмолвные вопросы, но проникся к пареньку какой-то особой заботой, которую тот, правда, долгое время не принимал.

Проходя по коридору в сторону кухни с намерением отдать распоряжения по поводу обеда повару, он бросил невольный взгляд на свежеокрашенную в благородный молочный цвет стену, на которой до ремонта красовался портрет Виктора Дэя. Когда-то он висел в его кабинете, именно поэтому Джонсон запомнил каждую деталь картины. Равномерный шаг управляющего невольно сбился, когда он вдруг понял, что всё же намного лучше в его памяти сохранилось выражение лица захлёбывавшегося в собственной крови хозяина, чем то, что было на портрете.


***

Он слушал директора сиротского приюта вполуха, внимательно рассматривая его пальцы, нервно теребившие сначала слегка потрёпанную серую шляпу, а после того, как всё же он отложил её на мягкий, обитый тёмной кожей диван, взявшиеся за полы такого же серого твидового пиджака в мелкую клетку. Немного полноватые и короткие, они сочетались с пухловатой ладонью, да и вообще всем образом невысокого темноволосого мужчины с зачёсанными набок волосами, призванными скрыть проглядывающую плешь.

Почему-то, в очередной раз услышав от Вилберна фамилию посетителя, он испытал раздражение, правда, тут же подавил его силой воли, призывая себя не делать преждевременных выводов. Всё же за последнее время у него об Арленсе сложилось впечатление не как о жалком просителе, навязчиво клянчащем материальные блага, и он сам с готовностью предложил в начале их знакомства любую посильную помощь. Но кто знает, насколько быстро бы всё изменилось? Многие люди со временем перестают воспринимать помощь как таковую, переводя её в разряд долга. Причем должен становишься им ты. Впрочем, когда это срабатывало с ним самим? За всю жизнь у него был только один человек, которому удалось безнаказанно вить из него верёвки, и видит Бог, он бы отдал большую часть оставшейся жизни, чтобы снова увидеть её. Вот только разве не объяснили ему ещё в детстве, что никакого грёбаного Бога не существует, а сказки…сказки хороши только для тех, кто их сочиняет. Как средство манипуляции другими людьми.

- Мистер Дэй, - Арленс нахмурился, рассматривая в опустевшей чашке чая одному ему известные символы, возможно, искал нужные слова для продолжения разговора, - мы составили примерный план необходимой реконструкции приюта, и теперь дело осталось за вами, так как вы…

Его собеседник лишь махнул рукой. Ему не нужны были напоминания о собственных обещаниях. Он дал слово помочь с расширением крошечного приюта и строительством подъездной дороги к нему, и не собирался брать его назад. Усмехнулся, зная, что стоит за этим громким «мы». Перед глазами появилась картина склонившегося над узким старым столом при свете тусклой лампочки Филиппа со взъерошенными, когда-то кудрявыми волосами, теперь торчащими в разные стороны. Он внимательно чертит простым карандашом новое здание, которое должно прилегать к приюту, нервно стирает получившийся рисунок, выпрямляясь и поводя затекшими плечами, чтобы через секунду снова взять в руки карандаш.


- Я в любом случае должен сам ознакомиться и с вашим чертежом, и с планом здания и прилегающей территории. Мои люди уже завтра будут в приюте с замерами.

Арленс с готовностью кивает, в его глазах надежда и одновременно страх поверить. С его опытом работы в этой сфере он как никто другой знает, что невозможно найти человека, который будет бескорыстно помогать сиротам в таких масштабах. Нет, конечно, он нисколько не умалял заслуг добрых людей, периодически привозивших в его обитель боли, так он про себя называл приют, игрушки или еду. Но сколько было этих добровольцев? Меньше, чем капля в море, пусть даже и больше, чем ничего. Да и как бы странно это ни звучало, иногда Филипп порывался сказать им, чтобы не помогали. Только не вещами, не сладостями. Особенно на эти рождественские праздники. О, нет, он очень ценил стремление этих людей не оставить без подарков своих детей. Но сколькие из них поступали так не ради того, чтобы замолить одним им известные грехи этим поступком? Разве откупаться от проступков можно только в церкви? Особо изобретательные находят и другие способы. Такие, как мешки с подарками, которые свозят в приют, как наглядную демонстрацию собственной человечности. Что ж, вроде бы не пристало роптать тому, кто выбивает каждый цент у государства и частных лиц на содержание своих подопечных…но разве можно избавиться от чувства омерзения, глядя на довольные лица таких «благодетелей»? Но по большому счёту ему было откровенно наплевать на преследуемые ими цели. Что не нравилось директору приюта – это непременно появлявшийся в глазах его детей меркантильный блеск. И он, конечно, не имел права обвинять их в этом. Это как обвинять бойцовскую собаку в том, что её держали голодной и натаскали на агрессию. Филипп Арленс видел, как «дрессировали» подобные жесты милосердия его бедных сирот, как постепенно приучали они их к мысли, что им должны. Должны в счёт тех лишений, которые они понесли. В счёт тех общепринятых семейных радостей, которые им не дано испытать. Сладкая, но настолько скоротечная иллюзия, которая расщеплялась на горькие атомы яда в момент, когда этим детям приходилось покидать стены приюта, а ещё чаще – по прошествии пары недель после праздников, когда даритель, умиротворенный своей добротой и великим деянием, не видит смысла вспоминать о полуразрушенном старом здании на самой окраине города вплоть до следующего Рождества. Ведь когда ещё, как не в этот светлый и великий день ему вспоминать о своей человечности и придуманном им же самим долге перед обездоленными? Пару раз Арленс позволил себе намекнуть, что какой-то труд, организация развлечений для детей была бы предпочтительнее, но, как правило, эти осторожные слова воспринимались с изумлением и непониманием.

Именно поэтому ему нравился Кристофер Дэй. Предприниматель, который предложил реальную помощь и, судя по всему, абсолютно серьёзно вознамерился выполнить своё обещание. Без претензий на чьё-либо признание. Без громких заявлений в местную прессу. Хотя, конечно, подобный проект стал бы неплохой рекламой для его компании. И, что самое главное, никаких наигранных встреч с детьми, когда благообразный дядюшка-благодетель с откровенно скучающим видом и натянутой на лицо широкой улыбкой треплет по голове воспитанников, поглядывая исподтишка в объективы журналистских камер. Кристофер Дэй и сам был в детском доме у Филиппа. Всё дело в том, что у директора не было своего жилья, и он ютился в одной из верхних комнат здания, уступив выделенный ему небольшой домик, состоявший из двух комнат и крохотной кухни, своей беременной сестре с двумя детьми и мужем. Вот и приходилось все переговоры и встречи устраивать в приюте. Правда, насколько он понял, Дэя это совершенно не смутило. Тот с каким-то живым интересом исследовал как само строение, так и детей, беспрестанно сновавших наружу. Одного из мальчиков даже остановил и, склонившись, что-то прошептал ему с таким напряжённым выражением на лице, что паренёк, словно гипнотизированный, отпустил котёнка, которому за секунду до этого весело крутил хвост посреди коридора, и стоял как вкопанный до тех пор, пока Дэй не коснулся его щеки кончиками пальцев, будто снимая с него наваждение и позволяя тому убежать, наконец, на улицу.

Да, Арленс был вынужден признаться самому себе – несмотря на то, что его настораживала некая отстранённость Дэя, он всё же предпочитал иметь дело именно с этим мужчиной.

- Предполагаемые сроки строительства так же будут известны только после того, как я получу данные от своих работников.

Дэй смотрит прямо в глаза Арленсу, и второй непроизвольно ёрзает на шикарном кресле. Неловко ему от этого взгляда, словно в самую душу проникает и выворачивает её наружу.

- Вы, кажется, упоминали ещё о каком-то вопросе.

Напоминает ему с едва скрываемым терпением. Естественно, у такого богатого и делового человека должно быть слишком мало времени на посетителей.

- Мы…наш приют столкнулся с одной проблемой. Неприятный случай, - и запнулся, заметив раздражённое подёргивание пальцами у собеседника, откашлялся, переходя ближе к делу, - за последние пару недель, - а по сути с момента первого появления Дэя в приюте, но он не посмеет так сказать, потому что подобное замечание о странном совпадении может оскорбить его собеседника, - исчезли два наших воспитанника.

Насмешливо вздёрнутая бровь заставила почувствовать ком, образовавшийся в горле. Филиппу всегда было тяжело поддерживать деловые разговоры. Его отец подшучивал над ним до сих пор, утверждая, что сыну подошла бы любая другая должность, подразумевающая одиночество и молчание, но никак не управляющий, да ещё и в детском доме.

- Я думал, пропажами людей занимается полиция.

Спокойный глубокий голос Дэя, оборвавшийся какой-то вопросительной интонацией, побуждает Арленса проглотить ненавистный комок собственной неуверенности и озвучить просьбу.

- Да, но столичная полиция совершенно не желает заниматься этим делом.

- Существует определенная процедура…

- Которую они всенепременно затягивают до тех пор, пока не находят либо трупы детей, либо, в лучшем случае, показания очевидцев о том, что их видели в ближайших городах, где беглецы бесследно растворяются.

- Что вы хотите от меня, мистер Арленс?

Спросил напрямую, жёстко, слегка наклонившись к Филиппу, и тот ощутил невыносимое желание достать подаренный сестрой белый платок с узкими оборками по углам и вытереть выступивший на лбу пот.

- У нас есть сведения, что дети могли уехать в другой город. Вы слышали о «Тёмных катакомбах»? Катакомбы Дарка? Он принимает обездоленных детей отовсюду.

- Странно. Я думал, что чем меньше людей остаётся в приюте, тем больше вас это должно радовать.

- Но не ценой же жизни и здоровья моих воспитанников!

Чёрт! Не сумел сдержать возмущение и наткнулся на сузившиеся чёрные глаза.

- Ходят ужасные слухи о том, что приходится делать детям, чтобы выжить в этих нечеловеческих условиях. Я…я наслышан о них. О них писали ещё в прессе. Об этом ужасном месте…

Сказал и замер, потому что Дэй вдруг захохотал и хлопнул себя ладонью по колену, а после так же неожиданно и резко замолчал.

- Именно поэтому дети и сбегают туда? Потому что там настолько ужасно? – и снова резко склонился вперёд, и директор судорожно сглотнул, увидев, как почему-то заполыхал яростью взгляд Кристофера, - Или потому что в ваших приютах хуже, чем там?

Словно заворожённый, Арленс всё же смог отрицательно покачать вмиг потяжелевшей головой.

- Вы были в моём приюте…вы видели…

- И только поэтому я решил помочь вам с переустройством здания и территории к нему. Не требуйте от меня большего, мистер Арленс. Вы же не думаете, что я брошу все свои силы на поиски бедных сирот?


***

К чести Арленса, он с достоинством принял отказ, откланявшись почти сразу, не сумев, правда, скрыть дрожь ладоней и некое разочарование. Но хозяину дома было всё равно. Есть события, ходу которых нельзя мешать, какие бы благие цели ты ни преследовал. Это что касалось Арленса, естественно. Ведь у него самого цели и методы их достижения были куда грязнее и могли вызвать отвращение у доброго мистера Филиппа, узнай он хотя бы о части из них.

Провожая визитёра, поймал на себе внимательный взгляд Вилберна, стоявшего, подобно статуе, у входной двери, и впервые подумал о том, что, наверное, единственным, кто мог бы оправдать эти методы, был бы именно его управляющим. При одном «но», конечно. Что он никогда не узнает всей правды. Смерть…отца, может, и сплотила его с Джонсоном, но та хладнокровность и ледяное безразличие, с которыми верный слуга смотрел в глаза умирающего Дэя-старшего вплоть до последнего вздоха оного, не позволяла полностью довериться этому безобидному, на первый взгляд, старику. Впрочем, разве он не перестал доверять людям ещё в детстве? Кристофер. Его имя переводилось как «несущий Христа». В какой момент он предпочёл сбросить эту свою ношу и идти налегке, он понятия не имел. Но знал точно – дворецкий не мог не заметить этой перемены в молодом мистере. Оставалось лишь ждать, хватит ли тому смелости высказать свои подозрения ему в лицо.


Глава 15. Живописец

Он был разочарован. Он был разочарован и в то же время зол. Так бывает, когда даже малейшая деталь, самая незначительная, на первый взгляд, зависит не от тебя. Он ненавидел чувство потери контроля и приходил в состояние ярости и в то же время кратковременного бессилия в момент, когда понимал: на что-то в этом грёбаном мире, неважно на что, он не может повлиять. Обычно это состояние длилось недолго – условные пару минут, но это была пара минут, сравнимая с той, в которую сгорают в адских котлах грешники, когда важна каждая секунда пребывания в кипящем вареве. Когда тебя едва ли не рвёт от вони собственной палёной плоти, а уши раздирает от многоголосого замогильного воя всех чертей Преисподней.

Примерно с такими ощущениями он выслушал объяснение директора детского дома о том, что его Ангела…ЕГО Ангела отдали в семью. Отдали…об этом и речи не было в прошлый его визит. Хотя какая-то доля его вины в этом есть. Ведь тогда он упорно делал вид, что его интересует совершенно не этот мальчик. Тогда он и предположить не мог, что кто-то захочет его отнять у него.

Можно подумать, Ангел был игрушкой для парочки жалких идиотов, решивших поиграть в семью. Недоразвитые твари, развлекавшиеся за счёт чувств маленьких людей, волею случая или же благодаря безалаберности и жестокости подобных им мразей лишившиеся своей семьи. О, он ни в коей мере не отрицал роль семьи. Ни за что. Он, как никто другой, понимал, что семья в нашем мире – это величайшая ценность и главная ответственность человека. К слову, он с готовностью нёс свою ответственность.

Но всё это касалось семьи кровной. Родной. Когда основным фактором являлись родственные отношения. Кровь – вот, что на самом деле связывает людей между собой. С сотворения мироздания она была важнейшим фактором для сплочённости всех живых существ. Самые свирепые из всех хищников готовы были разодрать на куски любого врага, осмелившегося напасть на их логово с детёнышами. И с такой же жестокостью они избавлялись от помётов чужих самцов, не учуяв в нём своей крови, своих генов.

Человечество на протяжении многих веков мало чем отличалось от этих зверей, и именно тогда оно было наиболее сильным. Когда не признавало право на недостатки. Сейчас оно становилось огромной, но всё же жалкой толпой двуногих созданий, никчёмных в свой слабости. Физические дефекты – слабость. Генетические недостатки – слабость. Воспитывать чужое потомство – слабость, ибо не смог создать своё. Да, он не верил в искренность и желание нести в мир такие призрачные ценности, как добро, надежду и прочий человеческий бред. Они выдуманы для идиотов. Просто так легче управлять этими идиотами. Ставить их в определённые рамки, выход за которые сделает их либо изгоями, отщепенцами, лишит возможности отстаивать желаемое силой.

Он знал, что ни один нормальный, здоровый мужчина не примет чужого ребёнка, как своего. Обратное говорило ему о неспособности этого мужчины продолжать свой род. Других причин он не видел. А нездоровые…о них ему было слишком многое известно, чтобы поверить в сказки о счастливых приёмных семьях. И это касалось не только мужчин. Он отлично знал, что из себя представляют женщины, и что значит для них свой и чужой ребёнок.


***

Так странно сейчас думать о том, что в какой-то момент его жизни все дни слились в один, долгий, непрекращающийся, казавшийся бесконечным. Впрочем, он был благодарен судьбе именно за то, что многие вещи из своего детства не помнил. Из той части, что была «до» этой истории. А точнее, вспоминал их как кадры художественного немого кинематографа, где акцент делался на действиях, а не на словах актёров. Сотни дней, тянувшихся один за другим, в каждый из которых он открывал глаза, вместе с другими детьми шёл на улицу, где они умывались в продуваемой небольшой коробке из старых деревянных досок, в которой был установлен рукомойник. Она была настолько узкой, что в ней помещался один человек, который должен был исхитриться одновременно наливать ледяную (он иногда удивлялся тому, что в любое время года вода там была ледяной) воду из старой ржавой кружки с искривлённой короткой ручкой и умываться. Ему всегда было неудобно её держать, то пальцы, удержавшие металл, коченели, то иногда он проливал воду на себя. Малыши ухитрялись заходить туда вдвоем и помогать друг другу мыться. Он до сих пор помнил, как через неделю после прибытия в приют предложил одной девочке вместе зайти в «ванную», а как только намылил крошечным твёрдым огрызком лицо и руки, то едва не задохнулся от неожиданности и дикого холода, когда та вылила ему на голову воду. Кажется, он запомнил навсегда её громкий, прерывающийся смех и ощущение студёной жидкости, стекающий за шиворот. Девчонка тогда выскочила из деревянной кабинки, а когда оттуда вышел он, то остановился как вкопанный, услышав громкий хохот нескольких десятков детей, указывавших на него пальцем.

Потом он узнает, что многих «новеньких» в приюте проверяли разными способами. Итогом проверки должно было стать решение – дружить с ним или сломать, увидев, как первое же неприятие дало хотя бы небольшую трещину. Он тогда не сломался, нет. Но и друзей не завёл. И он даже не задумывался почему. Может, потому что они посчитали его недостойным. А может, это именно ему не нужны были друзья в этом мрачном месте. Ведь он тогда не собирался задерживаться там надолго.

Он не жаловался воспитателям, даже когда его избивали ногами ребята постарше, потому что он посмел ослушаться их и, вместо того, чтобы уступить свою тарелку с похлёбкой, в которой в кои-то веки плавал небольшой заплывший жиром кусок мяса, он быстро её опустошил. Так и жевал, усердно работая челюстями и всхлипывая, корчась на полу от боли и стараясь прикрыть голову руками.

Да, он мало помнил о своём нахождении в детском доме до усыновления. Какие-то отдельные вспышки, словно кадры плохого дешевого кино, которые происходили не с ним. Точно не с ним, потому что сейчас он не ощущал ровным счётом ничего при их просмотре.


***

Обычно требуется определённое время, чтобы и воспитатели приюта, и сами дети обречённо поняли – это место стало твоим домом навсегда. В детдоме день рождения далеко не праздник. В детдоме очередной день рождения – предвестник беды, безжалостный палач, который, подобно кукушке, злорадно отмечает, сколько ещё осталось трепыхаться робкой, почти призрачной вере в удачу. И чем больше тебе лет, тем всё более тонкой, прозрачной, неуловимой становится эта продажная дрянь – надежда на счастье. А таковым в этом месте считалось только усыновление. Что, конечно, логично. Человеку, лишённому ног, никогда не объяснить, что счастье в чём-то другом, а не в ногах. Слепой не поверит никому, что можно быть абсолютно счастливым без возможности видеть этот мир, как бы ни старался он заполнить своё тёмное беспросветное настоящее эмоциями, людьми, действиями. Человек ищет счастье в том, чем не обладает. Особенно горькими становятся воспоминания о том, что он потерял и навряд ли обретёт заново.

Эти дети были лишены самого главного, что должен иметь каждый ребёнок. Здоровый ли, больной ли, смышлёный ли, глупый, красивый или же с явными физическими недостатками. Эти дети чётко понимали – счастье в семье. Не в количестве игрушек, не во внешности, не в положении в их жестоком, бескомпромиссном обществе. В семье, в защите и в любви. Сейчас ему становилось смешно от одной мысли, как же они все, и он в том числе, ошибались, не разделяя эти понятия. По умолчанию считая, что семья это и есть любовь и безопасность. О, так бывает редко. Гораздо реже, чем думал каждый из них и думает каждый из вас.

А ведь у него почти была семья. Почти. Та, которую он, видимо, по мнению кого-то всесильного, не заслуживал. Люди, забравшие его из Ада. Правда, ненадолго. Очень скоро после этого от болезни сначала слегла мать…он как раз только привык называть её так.

А после и отец. Он помнил, как стоял на коленях у постели отца и, глядя наполненными ужасом и неверием глазами, смотрел, как тяжело, как прерывисто поднимается и опускается когда-то широкая сильная грудь. Он смотрел и спрашивал того мужчину на кресте, прибитом над изголовьем кровати отца, что происходит. Его губы едва заметно шевелились, но он знал, что тот мужчина слышит его беззвучный крик. Крик, в котором он требовал ответа и обвинял одновременно. Крик, в котором спрашивал, чем мог провиниться ребёнок, какой он грех мог совершить, что мужчина решил забрать у него обоих родителей. Если это за ту девчонку, которую он толкнул в грязь при игре в догонялки, так он попросит прощения у неё…у каждого в их дворе за обиды, которые он нанёс. Или из-за разбитого старым потрёпанным кожаным мячом окна у вечно ворчливой старухи Стивенсон? Так он после того раза уже извинился перед ней и теперь каждый раз помогал женщине таскать тяжёлую сумку с продуктами на третий этаж в её крошечную квартирку, больше похожую на библиотеку. Она позволяла ему задерживаться, чтобы почитать при тусклом свете лампады истории о приключениях. Он как раз только-только познакомился с Гулливером, когда заболела мама, и ему пришлось ухаживать за ней, подобно хорошей сиделке, потому что её муж работал, чтобы покупать необходимые лекарства.

Всё же это страшно и несправедливо – вспоминать каждый свой проступок, пытаясь понять, какой из них стал причиной беды в твоем доме. Страшно просить прощения за него, а в ответ получать глухое безразличное молчание. Ещё страшнее – в одночасье понять, что тот мужчина на стене тебя не слышит. Потому что он всего-навсего деревянная крашеная фигурка без души, без разума, без сострадания.

Мальчик выкинул её в день похорон приёмного отца. Кинул прямо на крышку гроба, опущенного в землю. Тогда среди толпы знакомых, но таких чужих лиц он уловил ропот несогласия и осуждения. Кто-то даже захотел спрыгнуть вниз и достать деревяшку, а он еле сдерживал ухмылку, казалось, намертво приклеившуюся к губам. Странные люди. Странные и непонятные. Они принимают как должное смерть молодого, крепкого мужчины, сгоревшего от болезни буквально за месяц, но они ужасаются тому, что он выкинул ненужную игрушку в грязь.

Да, он знал, как они называли эту игрушку. Он знал его историю и когда-то усердно ходил с новоиспечёнными родителями в цирк, в котором смешно и нелепо разряженный человек с театральным благоговением и усердием рассказывал им её. Когда-то он даже верил этим историям. Когда-то он верил во многое.

Приёмная бабка отказалась привести его в свой дом. Правда, разве она виновата была в том, что не хотела чужого ребёнка? Брызжа слюной и качая головой с толстыми, дряблыми щеками, она кричала, что не собирается принимать ублюдка от неизвестной шлюхи. И что она всегда знала, что чужой выродок заведёт в могилу её идиота-сына, и это только его проблема и его вина в том, что он снова остался один, а у неё и так полно своих, настоящих забот и настоящих внуков.

Именно поэтому он принял новость о возвращении в приют довольно спокойно. Правда, всё же не смог не разрыдаться, когда увидел ту самую соседку-старушку, пешком прошедшею полгорода, чтобы попрощаться с ним. В руках она держала небольшую сумку с куском его любимого пирога с курицей и завернутой в старую газету книгой Джонатана Свифта. Она тогда сказала, чтобы он не переставал верить и что не всегда семья – та, в которой ты родился. Иногда семьёй могут стать абсолютно чужие поначалу люди. Надо только дать им шанс. Им и себе. Ещё один. Ведь плохое не может повторяться снова и снова, так?

Тогда он ей поверил. Тогда он хотел поверить во что угодно, просто потому что было страшно. Было очень страшно оказаться в незнакомом месте без надежды. Потом он решил, что старая женщина жестоко обманула его, и возненавидел её больше, чем кого-либо ещё. Теперь же он знал – она всего лишь хотела поддержать его, не позволить сломаться раньше времени, возможно, втайне уповая на то, что ему повезёт.

Ему не повезло.


***

Они ненавидели его. Они ненавидели и жутко завидовали ему. Он видел это в их глазах. Неприятие, непонимание, желание причинить боль любым способом. Не позволить покинуть стены приюта, в котором они останутся, а он не вернётся никогда. Дети. Нет более жестоких в своей озлобленности созданий, чем дети.

А он чувствовал себя тогда победителем, глядя на их вытянувшиеся лица, на сжатые кулаки и едва сдерживаемые слёзы, когда он прошествовал мимо них к своей новой семье. Правда, все мысли об этом растворились, как только он вошёл в старенький кабинет директора, где сидел мужчина в светлом костюме…он как сейчас помнил светлый, почти белый, костюм в тонкую голубую полоску и белую же шляпу с высоким цилиндром, которую тот держал в руках. А ещё там была женщина с тёмными волосами с проседью, собранными в высокую прическу. Она вскочила со своего места, как только он сделал шаг в помещение. Вскочила и остановилась, глядя на него расширившимися глазами. Тут же приложила ладонь к открытому рту и быстро посмотрела на мужчину рядом. А потом на него. И в её глазах…смешно…сейчас ему было смешно думать об этом, но тогда боль в её глазах почему-то заставила его поверить в то, что он нашёл свою семью.

Вера – страшная вещь. Она дарит крылья и она же беспощадно ломает их, чтобы с садистским наслаждением смотреть, как тот, кто ещё недавно взлетал к самому небу, с трудом ползёт в вонючей грязи, не смея даже поднять голову кверху.


***

Ей нравилось смотреть, как он рисует. Она никогда не говорила это ему лично, но он знал и без слов. Ловил в узкой полоске зеркала, висевшего на стене и видневшегося за темно-синей в мелкий жёлтый цветочек тканью, её внимательный поначалу взгляд, который через несколько минут его работы над очередной картиной словно заволакивало воспоминаниями. Он не сразу понял это. Со временем. Когда смотрел на неё за столом, пока она заботливо намазывала масло на белый хрустящий батон мистеру Аткинсону…Барри, как он просил называть его. Он только через годы понял, в чём была принципиальная разница между супругами. Барри всегда просил. Иногда уговаривал, отводя взгляд и лихорадочно растирая свои длинные ухоженные пальцы с аккуратно стрижеными ногтями. Вообще мальчику нравилось смотреть на Барри. Он даже вдруг поймал себя на мысли о том, что хотел бы быть похожим на него – таким же сильным, высоким, красивым по-настоящему, по-мужски, без этих вычурных цветных или до остервенения ярких белых лакированных туфель, которые обувал их сосед, выходя из дома, и над которыми Барри украдкой потешался, подталкивая локтем приёмного сына, стоявшего рядом и еле сдерживавшего смех при взгляде на неуклюжего разряженного франта, громко насвистывавшего очередную услышанную на радио композицию.

Потом Барри предлагал ему скоротать время до завтрака и сыграть партию в шахматы, где обязательно проигрывал парню, намеренно громко сокрушаясь поражению и хлопая раскрытой ладонью по колену. Да, Барри Аткинсон был просто отличным человеком, таким, на которого хотел бы равняться любой мальчишка его лет. Если бы не одна его слабость. Сейчас-то он был уверен: Барри будто заранее извинялся перед ним за то, что буквально через час уедет из дома и оставит его одного. Хотя нет. К сожалению, не одного. А с ней. С той, которая и была слабостью Барри. С Гленн.

А ведь мальчик поначалу боялся именно мужчины. Покидая детский дом и обводя триумфальным взглядом всех своих прежних обидчиков, он вложил свою руку в ладонь женщины, почему-то решив, что ей больше это нужно. А когда она судорожно выдохнула, крепко сжав его пальцы, и тут же отвернулась, чтобы спрятать блеснувшие слёзы, он вдруг ощутил, как забилась в груди та самая надежда. Счастливой, сильной птицей взмыла вверх, щекоча крыльями, заставляя улыбаться подобно сумасшедшему.

Первые недели, чаще – месяцы, тяжело даются обеим сторонам. Поэтому он позволял Гленн ту отчуждённость, которую ловил в уголках её карих глаз. Он потом поймет, что они меняли свой цвет со светлых, похожих на цвет осенней листвы, до тёмных, почти чёрных. Именно такого взгляда он боялся больше всего.

Да, она была странной, не такой приветливой, как Барри. Вообще мальчика мучило ощущение некоего диссонанса. В самом начале своего знакомства с этой парой он решил, что усыновление нужно было именно Гленн, что Барри лишь уступил желанию супруги. Затем у него появилось стойкое чувство, что ему не рады в этом доме. Не рада как раз хозяйка, которая, в отличие от своего мужа, почти никогда не разговаривала с ним, или же разговаривала короткими, больше похожими на приказы фразами.

Это произошло через несколько месяцев после того, как он перешагнул стены дома Аткинсонов. Он помнил, как проснулся от равномерного стука дождя в оконное стекло и тихого женского голоса, напевавшего какую-то жуткую песню. Он не разбирал слов, но мелодия была наполненной такой грустью, что ему казалось, он чувствует боль этой женщины в своей груди. Там, где только недавно взлетала птицей надежда. Она словно забилась в силках, тревожно маша крыльями и растерянно вертя головой во все стороны, пытаясь понять, откуда исходит этот давящий монотонный шум, плавно вливающийся под кожу, растекающийся по всему телу и вызывающий жжение под закрытыми веками.

Мальчик открыл глаза и закричал, увидев над собой бледное лицо Гленн с застывшим взглядом тёмных глаз. Казалось, они вонзились прямо в душу, неподвижные, со зловещими отблесками тусклого свечного пламени в неестественно расширенных зрачках. Она слушала несколько секунд его крик, а после закрыла его рот холодной ладонью, продолжая шевелить сухими потрескавшимися губами, продолжая напевать эту страшную мелодию.

А после наклонилась ещё ниже, сосредоточенно разглядывая лицо мальчика, затаившего от испуга дыхание, и произнесла очень тихо, но на этот раз он смог разобрать слова:

- Мой красивый…мой любимый Бэнни…наконец-то ты вернулся.

Он не мог пошевелиться и словно со стороны смотрел, как ласкают его скулы тонкие пальцы, обводят нос и линию губ, они трясутся, вызывая своей дрожью ещё большую панику, ему кажется, если он позволит, они опустятся вниз, к его шее и обхватят её, чтобы задушить.

Её голос…он никогда и ничего так не боялся так, как её голоса в этот момент.

- Мамочка нашла тебя, Бэнни, - пальцы трогают его волосы, и ему жутко зажмуриться и жутко смотреть в это чужое лицо. Ему кажется, как только он откроет глаза, то она превратится в монстра. Впрочем, пройдёт совсем немного времени, и мальчик поймёт, что у монстров всегда человеческие лица.

- Мой Бэнни…спи, малыш. Мамочка споёт для тебя.

Ледяные пальцы прикрывают его глаза, и снова эта пробирающая до дрожи мелодия опутывает маленькое худое тело, словно липкой паутиной. Тихий голос…он раздаётся предсмертным набатом в ушах, и мальчика накрывает. Накрывает диким ужасом от ожидания того, что эти тонкие, похожие на паучьи лапы пальцы вонзятся прямо в веки, в глазные яблоки. Он резко отбросил от себя её ладонь и вскочил на постели. Всего мгновение на то, чтобы успеть увидеть, как сменилось злостью умиротворённое выражение лица, как нахмурились брови и недобро сузился взгляд. Всего мгновение, чтобы после убежать с громким криком под недоумённое шипение. Гораздо позже он решит, что придумал себе его. Спрятавшись за стеной самого крайнего дома в конце улицы, прямо под небольшим козырьком, защищавшим его от ливня. Он просидит там, сгорбившись и обхватив руками колени до самого утра, до тех пор, пока не услышит голос Барри, громко звавший его. Он запомнит, с каким облегчением выдохнул мужчина, заметив издалека его мокрую прилипшую к телу белую ночную рубашку. Запомнит, как тот притянул его к себе нерешительно, а после всё же крепко обнял и начал стаскивать сорочку, торопливо скинув её прямо в лужу, чтобы надеть на него свое пальто, которое сам же и запахнул, опустившись перед парнем на колени и долго вглядываясь в его лицо, в покрасневшие от слёз и бессонницы глаза. Да, он не мог уснуть от холода, от шума барабанившего над головой дождя и от страха…страха, что она идёт за ним.

А затем Барри рассказал ему про Бэнни. Про их сына, который умер от бронхита два года назад. А вместе с ним умерла и его любимая жена. Точнее, та её часть, которую он любил с самой школьной скамьи и до сих пор. Со смертью единственного ребёнка Гленн превратилась в жалкое подобие самой себя, в серую тень той яркой веселой девушки, которую Барри вёл под венец. Он рассказал о том, каким тяжёлым испытанием оказалась для них обоих потеря Бэнни, которого они ждали долгие четыре года после свадьбы и которого потеряли так быстро, не успев насладиться счастьем быть родителями. О том, как собственноручно вытаскивал два раза из петли Гленн и вызывал врача, обнаружив её с перерезанными венами в ванной, залитой её же кровью.

- Я столько раз её едва не потерял…я столько раз бежал с работы домой на час раньше, только потому что боялся не успеть…с момента ухода Бэнни я стал панически бояться опоздать. И когда мы случайно увидели тебя…когда мы поняли, насколько ты похож на нашего Бэнни…когда я впервые за эти два года увидел, что моя девочка, моя Гленн снова улыбается, что в её глазах появилось что-то ещё, кроме навечно застывшего обвинения и опустошения…Пойми, меня, малыш…пойми и прости. Потому что я не могу позволить тебе уйти. Никогда. Я не могу позволить себе потерять её окончательно.


Он не знает, почему смирился и пошёл вслед за Барри, опустив вниз голову и глядя на землю, на то, как захватывала большая нога мужчины комья грязи, прилипавшие к подошве его резиновых сапог. Он ступал след в след за ним и думал о том, что и сам стал такой же грязью, которую, как только придут домой смахнут с обуви кусочком серой ткани. Сотрёт сам Аткинсон, чтобы не причинить жене ещё большей боли? Неудобства? Он не знал, кем, точнее, чем он стал для этой семьи. Ему просто было некуда идти. И по большому счёту здесь неплохо кормили, и у него была своя собственная комната, а значит, было ничем не хуже приюта.

Если бы он знал, что ошибался. Что в этом доме у него не было ничего. Всё в нём продолжало призраку умершего от болезни мальчика. Его комната, его игрушки, его учебники и одежда. Он психовал, он ругался и прикусывал язык, чтобы не нахамить Гленн, которая натягивала на него ставшие маленькими штаны или клетчатую рубашку с короткими рукавами. Она разочарованно одёргивала их и, бросая недовольный взгляд на мальчика, бормотала, что он слишком быстро растёт, и они не успевают покупать ему новые вещи, а он стискивал руки в кулаки, чтобы не напомнить ей, что они и не покупали ему новых вещей. Что он донашивал их за разложившимся трупом другого ребёнка.

Он ненавидел ходить в школу. Он ненавидел Гленн за то, что та настояла и после продолжительного разговора с директором устроила его в тот же класс, в который ходил их Бэнни.

Дьявол! Как же он ненавидел этого дохлого выродка с лицом, настолько похожим на его собственное. Ненавидел зеркала в доме, которые напоминали ему об этом. Зеркала, в которых отражалась его схожесть с увешанными по всему дому фотографиями Бэнни Аткинсона. Особенно когда его приёмная мать стала настаивать на том, чтобы он носил точно такую же прическу, что была у Бэнни. Однажды он сорвался и выкинул все фотографии ублюдка. Просто собрал их в одну кучу и сжёг во дворе дома, не сумев сдержать хохота, когда обезумевшая Гленн кинулась прямо к костру и принялась доставать обугленные рамки голыми руками.

Тогда впервые Барри избил его. Избил так, что мальчику пришлось несколько дней пропустить школу…и он на самом деле не мог определить, что же для него было предпочтительнее – лежать в постели в душной комнате и не чувствовать собственного тела от всепоглощающей боли или же терпеть издевательства одноклассников мёртвого сына Аткинсонов, высмеивавших мальчика за внешних вид. Барри потом просил прощения и сам же приносил лекарства для него…но ни разу не дал усомниться в том, что снова поступит точно так же, стоит мальчику ещё раз огорчить Гленн.

Но зато каким удовольствием было слушать целый день вой его новоиспечённой матери, голосившей над остатками сгоревших фотографий своего ублюдка. О, ради этого он готов был терпеть любую боль. Правда, полоумной твари удалось спасти одну, ту, которую она достала первой из огня. На ней её драгоценный сынок широко улыбался, держа за руку счастливую мать с распущенными волосами и такой непривычной мальчику искренней улыбкой. Солнце играло в её волосах и в уголках казавшихся невероятно молодыми глаз.

Она повесила эту фотографию прямо над кроватью Бэнни…ах, да, ведь его теперь в этом доме называли именно так и никак иначе– Бэнни Аткинсон. Повесила, приговаривая, как рада тому, что они наконец стали такой же крепкой и любящей семьёй, как на этом фото. Улыбка…она заставляла его улыбаться себе и своему мужу, учителям и мерзким одноклассникам, соседям и своим немногочисленным подружкам, раз в неделю приходившим навестить её и посмотреть картины Бэнни. Да, они также называли его этим именем, отводя глаза в сторону и выдавливая из себя вежливые улыбки. Со временем их визиты становились всё более редкими, а после и совсем прекратились.

А мальчик перестал задавать себе вопрос, почему в одном и том же мире спокойствие и душевное равновесие больного взрослого человека важнее желаний и здоровья ребёнка. Он просто привык к этой мысли. А со временем понял, что в какой-то мере она справедлива для мира, в котором сила превыше всего.


Глава 16. Ева

- По истечении определённого времени, около месяца-двух, тяжело обнаружить следы последнего изнасилования. Конечно, мы не говорим о постсмертном.

Флинт протянул Люку сигарету, а когда тот отрицательно покачал головой, безразлично пожал плечами и встал возле окна, прикуривая и глядя куда-то в пустоту между собой. А я задумалась о том, видит ли уважаемый в городе судмедэксперт страшные кошмары с лицами трупов, которых привозят к нему едва ли не каждый день. С мёртвыми лицами, лишёнными каких-либо эмоций, со стёртыми без остатка отпечатками жизни. Что появляется перед его глазами в момент, когда этот умудрённый опытом мужчина с короткой бородкой, в которой проглядывает благородная седина, и круглыми очками позволяет себе зажмуриться?

Возможно ли очерстветь настолько, чтобы относиться безразлично к смерти малыша, которому полагается бегать, прыгать и громко заливисто смеяться, а не лежать неподвижно со стеклянным взглядом на холодном сером металлическом столе? И почему мне хочется думать, что его безразличие – признак опытности, а не бездушности? Возможно, потому что я сама с некоторых пор начала смотреть на маленькие худые тела так же отстранённо, стараясь мыслить трезво и холодно…и пугаясь того, что у меня всё чаще это получается. Нет, никуда не уходит ярость и ненависть к мрази, безжалостно, с садистской жестокостью столкнувшей в могильную пропасть столько детей. Наоборот, с каждым новым эпизодом эти чувства всё сильнее, всё ярче и озлобленней. Но пока ещё сохранилась способность замечать перемены в собственном восприятии, и сейчас она больше не пугает, вызывая мысль, что равнодушие и холодный ум с нашей стороны, возможно, лучшее, что мы можем предложить этим детям.

- Но? – выждав ровно столько, чтобы Флинт успел чиркнуть длинной спичкой с тёмной маленькой головкой, ярко вспыхнувшей и на мгновение осветившей измождённое лицо эксперта. А может, я ошибалась? Может, всё же не так уж легко даётся Гарри это дело? Хотя, кто знает, вдруг некая истощённость связана с тем, что у него неприятности в семье. Кажется, Люк говорил что-то о тяжёлой болезни его жены. По словам моего помощника, детей у судмедэксперта не было. Сам Гарри ещё с молодости пресекал любые вопросы на эту тему, но поговаривали, что его жена, которая была старше его на десять лет и приходилась ему когда-то учительницей, не могла иметь детей по состоянию здоровья, а Флинт слишком любил её, чтобы оставить из-за этого недуга.

- А должно быть «но»?

Флинт с видимым наслаждением затягивается, устремляя напряжённый взгляд куда-то поверх моей головы. Немного сбоку от него нетерпеливо прищёлкнул языком Люк, теперь почти безостановочно двигавшийся по комнате. Его голова была опущена к полу, словно он что-то высматривал внизу, нарезая круги с упёртыми вбок руками.

- Брось, Флинт. Всегда бывает «но», которое по закону жанра должно омрачить или же, что, к сожалению, в нашей с тобой работе бывает реже, обрадовать. У меня нет времени на игры, Гарри. - бросила взгляд на большие белые прямоугольные часы, висевшие на противоположной стене. Тонкие линии стрелок чернели, показывая без пяти шесть.

Услышала, как громко ухмыльнулся Люк, подтягивая к себе стул с высокой деревянной спинкой. Не поднимает его, и ножки стула неприятно царапают по полу. Мужчина тяжело плюхнулся на него, закинув затем ногу на ногу и сложив руки на груди.

- А я не играюсь, мисс Арнольд. И не предлагаю вам никаких шарад. Всё просто и одновременно очень сложно. Впрочем, вам ли не знать? – язвительно, прищурившись и смотря прямо на меня, - В нашей жизни ведь на самом деле нет ничего абсолютно правильного или совершенно неправильного. Да и в белом цвете какой-нибудь недалекий, а возможно, и наоборот, сверходарённый художник вполне может увидеть похожие на отвратительные комья грязи неприглядные чёрные пятна. Другой же, в свою очередь, восхитится ими.

Подошла к нему, вглядываясь в его спокойное лицо, в умные светлые глаза с сеточкой тонких морщин в уголках. Короткий смешок Люка, приглушенный кулаком, заставил улыбнуться.

- Бред собачий.

- Уверены, мистер Флинт? А как же наш любимый Живописец? Какие белые пятна можно рассмотреть в нём, в этом огромном чёрном комке из грязи и дерьма?

Когда он на мгновение прикрыл глаза, а после снова посмотрел на меня, показалось, что морщинок стало ещё больше, в то время как взгляд словно потемнел. Флинт расстегнул едва заметно дрожащими пальцами верхнюю пуговицу воротника своей белой рубашки.

- Уверен, моя девочка. Ещё как уверен. Мы ведь не знаем ничего о его мотивах.

- Разве имеют значение мотивы с моральной точки зрения, если эта тварь убивает детей?

- Он может считать, что избавляет их от чего-то более страшного.

- Именно поэтому насилует их после смерти?

- Как вариант – чтобы не причинить им боли при жизни. Или наказывая их родителей за проступки, или наказывая самих детей за какие-то грехи. Мы не можем знать наверняка, что творится в его голове, с какой целью он делает это.

Невольно отшатнулась от него, пытаясь понять, сарказм ли это…но Флинт был до отвращения собран и спокоен, уверен в своих словах.

- Не бывает абсолютно плохих людей, моя дорогая. Как и абсолютно хороших. Человека нужно судить не по делам, а по мотивам его дел. Ты ещё слишком молода, чтобы согласиться со мной, но когда-нибудь, к сожалению, ты придёшь к той же мысли.

- Я никогда не приду к мысли о том, что можно оправдать убийство невиновного человека. Тем более – убийство и надругательство над ребёнком.

- Со временем мы начинаем оправдывать куда более худшие вещи.

Он словно не мне сказал, а себе. Тихо, так тихо, что я вынуждена была приблизиться на шаг, чтобы расслышать. Смотря, как он вдруг замолчал, обратив своё внимание куда-то в пол, к концу рабочего дня уже выглядевший грязным. Лакированный носок черной туфли судмедэксперта прошёлся по неглубокой рытвине, оставшейся после того, как тяжёлый письменный стол был перенесён поближе к окну.

Неожиданно Гарри резко голову вверх вскинул и как ни в чём ни бывало своим естественным скучающим тоном проинформировал:

- Не было обнаружено явных следов прижизненного насилия ни на одном из трупов. Естественно, мы не говорим о следах веревок вокруг запястий и на ногах жертв, а также о ране, нанесенной ножом.

- Перерезавшей им горло, ты хочешь сказать.

- Именно, - он кивнул, соглашаясь со мной, - кстати, я, конечно, в своем заключении этого не написал, но тебе скажу: на мой взгляд, наш парень относился довольно бережно к своим жертвам.

- Бережно? Флинт…как давно ты не брал отпуск?

- Гораздо дольше, чем ты здесь работаешь, милая. Прислушайся ко мне, девочка. Можешь, конечно, не брать мои слова в расчёт, но всё именно так, как я говорю: этот больной психопат, как ты его называешь, довольно аккуратен с мальчиками.

- Ну, конечно, именно поэтому использует нож, а не верёвку, и именно поэтому вырезает на лицах детей слёзы.

- Тебе предстоит узнать, что означает этот ритуал. Но я не нашёл ни одного следа от пощёчины…если мы представим, что это взрослый мужчина, ударивший ребенка, схвативший его сильно, то на нежной коже должны остаться гематомы. Но их нет. Более того…дьявол…у меня ощущение, что ему не приходилось применять силу, чтобы усадить их на стул и связать. Словно они сами добровольно позволяли ему сделать это.

По позвоночнику вверх, к самому затылку – мурашки страха. Сглотнула, чувствуя, как онемел язык, и автоматически, сама не знаю зачем, повернулась к Люку, чтобы встретиться с его задумчивым взглядом. И мы оба знали сейчас мысли друг друга. Знали, как минимум, одного человека, которому каждый из этих бывших беспризорников доверял как самому себе.

- А родители?

Голос Люка прозвучал приглушенно. Перед глазами почему-то возникла фотография его сыновей. Два темноволосых мальчика, старший из которых гордо подбоченился, выпятив грудь колесом и надев на голову явно большую для него, видимо, отцовскую шляпу. Пальцы правой руки он засунул за подтяжку, а второй сцепил с ладонью младшего брата, широко улыбавшегося в камеру. Чёрно-белое фото, которое казалось более красочным и наполненным смыслом, чем сотни самых ярких нарисованных картин. Люк держал его на своём столе, прикрыв от посетителей за ворохом бумаг. Так, будто разрывался между желанием постоянно видеть их даже на работе и нежеланием демонстрировать своё счастье всему остальному миру. Впрочем, в связи с последним делом, я его отлично понимала.

- Несколько незначительных гематом на парочке детей. На лопатках, на запястьях – словно их сильно стиснули. А так – ничего особенного. Скорее всего, последствие воспитательного процесса у приёмных родителей.

Гарри пожал плечами, отворачиваясь к своему столу и начиная копаться в бумагах, давая тем самым понять, что всю информацию, которой он обладал, судмедэксперт нам поведал, а более ему нечего сообщить.


***

Я откинулась на спинку стула и протерла глаза подушечками пальцами. На мгновение зажмуриться, чтобы унять головную боль, теперь она пульсировала и под веками, обжигая своими короткими, но такими горячими и непрекращающимися вспышками. Протянула руку к маленькой баночке с лекарством, лежащей в верхнем ящике моего стола, и всё же не стала открывать его. Лекарство принёс мне Люк. Сказал, что не представляет, как живой труп может расследовать дело об обычных, мёртвых трупах, и что я обязана выпить эту отраву, чтобы прийти в себя и вернуться в работу. Возможно, он был прав. Скорее всего…но стоило мне открыть крышку, как в нос ударял запах из моего детства, и перед глазами появлялись ряды бутылочек с различными пилюлями, которые так любила моя мать. Запах, вызывавший тошноту даже по истечении долгого времени. Лучше перетерпеть.

Да вот только не получалось. Боль рвалась, ожесточённо билась под кожей головы о черепную коробку, металась в висках, вызывая отчаяние. Сколько чашек кофе я выпила, я понятия не имела. Совершенно. Кажется, последние пару часов напрочь стёрлись из памяти. Всё как в каком-то тумане, который пытаюсь развеять руками и не могу.

И я знала причину возникновения этого тумана. Как знала причину появления этой неприятной пульсации в мозгу. Она лежала на моём столе. Газета, на первый взгляд ничем не примечательная. Обнаружив её в своём кабинете, даже не придала этому значения Голову только посетила мысль, кто мог проникнуть сюда так рано, ведь я уходила смой последней, а утром пришла в отделение одной из первых. Приготовила себе кофе и села на стул, думая о том, что, наверное, сама принесла её на работу, потому что газета была старая, почти недельной давности. Возможно, захваченная своими мыслями, сама не заметила, как кинула её на стол, возможно, кто-то отвлёк в этот момент. Да я уже и не помнила. Только то, что вроде бы вчера ещё на моём столе её не было. Наверняка, лежала где-то в ящике, и я второпях могла не заметить, как вынула её оттуда. Автоматически открыла первую страницу, краем сознания отметив, что да, журналисты держат свое слово…или, если быть более точными, боятся санкций за любую публикацию о нашем маньяке. И тут же застыла, почувствовав, как горло обхватила обжигающе горячая ладонь. Перед глазами буквы пляшут, расплываются и снова стекаются воедино, а огненные пальцы всё крепче сжимаются на шее, не позволяя сделать и вдоха, впиваются безжалостно, прожигая кожу, вдираясь языками пламени в гортань, огонь печёт глаза, вызывая желание зажмуриться и никогда больше не открывать их.

«Не думай, что заставила молчать обо мне. Совсем скоро ты будешь обо мне кричать. Совсем скоро!»

Вырезанные из той же газеты, листы которой зияли крошечными пустотами, буквы, аккуратные склеенные прямо над заголовком последней отпечатанной статьи о маньяке.

Живописец вышел со мной на связь.


***

Нам удалось добиться запрета публиковать в газетах любую информацию о Живописце. Специальные люди отслеживали, чтобы приёмные родители и другие родственники и знакомые семей пострадавших не давали интервью. Молчание Абсолютное молчание. Словно не было серии жестоких убийств. Словно не лежали сейчас маленькие дети в земле, укрытые холмиками, как безмолвный укор моей работе. Затишье, которое должно было заставить нервничать Живописца, заставить его ошибиться…точнее, пойти на новое преступление. Господи…стоило подумать об этом, как надвигалось ощущение беды. Когда смотришь издалека на небольшую покосившуюся воронку, тянущуюся от земли к самому небу или же, наоборот, опустившуюся с неба на землю, чтобы снести всё, что на ней стоит. Смерч. Я подсознательно ждала, когда он обрушится, закрутив в своём вихре весь город, ведь жертвой мог оказаться любой…и меня, потому что каждая новая смерть – это вызов непосредственно мне. И нет, бушующий смерч выглядит захватывающе и красиво только на картинах или в книгах. Писателям и художникам удаётся описать его так, что замирает душа и хочется, да, порой очень хочется окунуться в эту безбашенную, неуправляемую стихию, преклониться перед её беспощадной и неоспоримой красотой. Я видела своими глазами смерч и я видела шторм. Это не красиво. Это не захватывающе. Это жестокая стихия, с которой невозможно справиться и остаётся только молиться, чтобы она не заглотила в свою бездонную пасть и тебя. Это разрушенные города и вырванные с корнями деревья. Это оторванные конечности, летящие в воздухе и затем резко падающие вниз, разорванные, растерзанные самой природой человеческие тела. Словно дань, которую было принято платить человечеству, и которую оно задержало. И сейчас я именно с таким ощущением и ждала следующего шага мрази, возомнившей себя богом и нагло забиравшей то, что считало по праву своим.

С этим ощущением и со свёрнутым листом газеты в кармане пальто. Поиски того, кто мог пронести газету в мой кабинет, окончились ничем. Ключ от него был только у меня, а дубликат – у дежурного, у которого он, как выяснилось, не пропадал. И непрошенным воспоминанием другая записка на моём столе. От другого мужчины…да, пока что я успешно подавляла внутренний голос, омерзительно тихо шептавший, что, возможно, и не от другого.


***

Я отправилась в катакомбы в тот же день, как получила весточку от убийцы. Отправилась, несмотря на то, что сама себя удерживала все эти дни от встречи с ним, несмотря на то, что сама же похоронила собственное принятое решение поехать в его "владения" сразу после...после того дня. Нет. Это не страх. Это нечто непонятное. Нечто странное, не позволившее встретиться с тем, чьё присутствие вводило в смятение и не позволяло размышлять рационально. С тем, чьё присутствие почему-то становилось странно необходимым. Чушь полная...но эта чушь происходила со мной, словно непонятный, немой фильм, дешевая комедия, в которой действия героев при монтаже забыли объяснить написанными фразами. И нет, я никогда не мечтала стать актрисой и играть какую бы то ни было роль по чужому сценарию. Мне были нужны ответы на вопросы, и я более чем была уверена – Дарк знает их, вот только не стремится и меня вводить в курс дела.

Пока ехала в такси, думала о том, что самое мерзкое ощущение, которое может испытывать человек – это ощущение бессилия. Тем более, когда ты понимаешь, что должен сделать на порядок больше других. Быть быстрее кого-то, быть расчётливее и прозорливее остальных. И дело далеко не в амбициях, не в карьерном росте. Нет. Это бессилие от понимания, что ты уступаешь там, где должна брать не просто первое место, а гран-при. Потому что только от тебя зависит, продолжится ли та адская мясорубка, в которую один человек…нет, психопат, и я не могла называть этого нелюдя по-другому, насильно втягивает других людей. Детей! И понимание, что ничего…ни черта ты не можешь пока сделать. Только продолжать бесконечные опросы родственников убитых, поиски возможных свидетелей, ни один из которых не горит желанием помочь следствию. Искать улики, снова и снова возвращаясь на места убийств в поисках упущенных, незамеченных деталей и уходить оттуда с полным опустошением и пониманием, что потерян ещё один важный день. И я уже устала задавать себе вопрос: это аномалия конкретно этого города, его жителей, сторонящихся представителей власти, или это просто их абсолютное неверие в следствие? В то, что нам удастся поймать ублюдка?

Рука невольно нырнула в карман пальто и коснулась бумаги…странно, она казалась такой холодной на ощупь. Словно в моей ладони лежал кусок льда. Он холодил пальцы, заставляя их неметь, замораживая нервные окончания. На мгновение померещилось, что я каждую букву подушечками пальцев ощущаю, несмотря на то, что листок был сложен пополам надписью внутрь. Сколько времени я смотрела на него, не отрываясь, заворожённая коротким текстом, между слов которого было огромное послание, и в то же время оглушённая наглостью этого негодяя, решившего немного выйти из тени. Всё же прав был Дарк, как оказалось. Пусть и спровоцированное властями забвение заставило занервничать убийцу.

Медленно выдохнула, стиснув листочек в ладони. При мысли о Натане по позвоночнику словно тепло разливаться начинает, и я намеренно перевожу взгляд на окно, на чёрную землю, кое-где покрытую тающим снегом. Мне нужно отвлечься, нужно воспринимать его, в первую очередь, как источник информации, как чужого, почти незнакомого мне мужчину, как подозреваемого, в конце концов…какой бы протест ни поднимался внутри от этого предположения. Мне нужно…нужно, чёрт его побери, научиться думать о нём хладнокровно и отстранённо, а не сходить с ума от реакции собственного тела на него, не стискивать дрожащие только от воспоминаний о его прикосновениях пальцы до боли, так, чтобы эта боль вытесняла из себя всё мысли о нём.

Снег не успевает опуститься на тёмное полотно, как тут же исчезает мелкими прозрачными каплями. Вспомнилось, как однажды отец рассмеялся на моё недовольное замечание, что лучше бы не было ни весны, ни осени. Чтобы половину года стояла зима, а вторую – лето. Зато никакой грязи, никаких луж и непонятной погоды с нещадными ударами ветра, бросающими в лицо противные капли холодного дождя. Как в старом фильме увидела, как я сердито сдёрнула с шеи ярко-розовый вязаный шарфик с красивыми белыми бантиками по краям и бросила его прямо в грязь, в которую и втоптала с огромным удовольствием. Я ненавидела шарфы, а этот ещё и был выбран моей матерью. Тогда отец опустился передо мной на корточки и, усмехнувшись, сказал, что в жизни не бывает только хорошо. Что в жизни за каждое «хорошо» нужно расплачиваться. Временем, опытом, чувствами, деньгами, отношениями, дружбой или враждой. Каждое «хорошо» - это всего лишь результат работы самого человека.

- Ты любишь летнее солнце, Конфетка, но, чтобы оно светило тебе долгие-долгие дни, тебе нужно перетерпеть ровно столько же отвратительных дней с лужами, с ветрами и противным дождём.

- Но ведь можно не терпеть. Помнишь, ты рассказывал, как был в одной стране, в которой месяцами не бывает дождей, в которой никогда не идёт снег и никогда не холодно? Ты ещё доооолго-долго ехал туда на поезде. Не обязательно терпеть, можно самому поехать в такую страну и…

- И увидеть, как её жители устраивают праздничные гуляния по случаю самого маленького, самого хилого дождика. Увидеть, как они готовы приносить в жертвы домашних животных…и даже собственных детей, только чтобы с неба полилась эта ненавистная тебе вода, чтобы засохшая, потрескавшаяся от вечного солнца земля начала приносить хотя бы какие-то плоды, иначе все они умрут голодной смертью.

- Своих детей?

Кажется, тогда я ахнула, приложив ладошки ко рту и не веря, что папа мог произнести такое, а он спокойно кивнул и подался вперёд, чтобы коснуться своими тёплыми мягкими губами моих ладоней.

- Да, Конфетка. Ведь иначе они погибнут все. Каждый житель этой страны. Каждое животное. Каждое растение. Понимаешь, милая? Им приходится идти на уступки и даже лишать себя добровольно самого ценного ради чего-то большего. А ты не хочешь потерпеть оставшиеся пару недель до наступления лета.

Отец щёлкнул меня по лбу и, подмигнув, пружинисто встал на ноги.

- А теперь подними свой шарфик, Ева, и пойдём к Лили в гости. Наверняка, она уже дождалась тебя.

- Но ведь он испачкался, - я разочарованно посмотрела вниз, с отвращением глядя на втоптанный в грязную жижу шарф и отказываясь представить, как возьму его в руки.

- Это твоя своеобразная жертва и наказание, малышка. Мы можем стоять здесь ещё очень долго и так и не пойдем к твоей подружке, но и домой не пойдем до тех пор, пока ты не поднимешь подарок своей матери с земли.»

Возможно, я была слишком мала, чтобы понять весь масштаб того урока, который пытался преподать мне отец. Помню, как всю дорогу до дома подруги я шла с гневными мыслями в адрес жестоких родителей, готовых во имя чего бы то ни было убить собственных детей или даже милых животных. Тогда эта информация произвела гораздо большее впечатление, чем то, что на самом деле хотел сказать мне отец.

А ещё я на всю жизнь запомнила мерзкое ощущение грязных рук, которыми стискивала ненавистный шарф по пути к Лили. Потом у себя дома я его выкину в мусорку, а папа никогда не спросит у меня, где он. Благо, подобных шарфиков у меня была целая куча. А ещё я запомнила брезгливый взгляд своей подружки и их служанки, с презрением, но аккуратно забравшей у меня аксессуар, чтобы почистить. А вместе с этим пришло понимание, что отец прав. Иногда нам нужно жертвовать чем-то незначительным или действительно важным для получения конкретного результата. И вся наша жизнь и состоит из череды выборов. Только кто-то выбирает ради достижения результата, а кто-то приходит к выбору ради самого выбора.

И сейчас я думала о том, что сделала свой выбор. Какой бы соблазнительной, какой бы невероятно манящей ни казалась та жертва, которую я должна была принести ради своей цели. Но иногда нам приходится уступать в мелочах, чтобы добиться чего-то более значимого и действительно важного. Оставалось окончательно убедить себя, что черноглазый мерзавец с чувственными губами и соблазнительным голосом, при мысли о котором в низу живота взметалось пламя, всего лишь незначительная жертва. Не более того.


Глава 17. Ева. Натан

- Приехали. Дальше я не поеду, - голос таксиста привлек внимание. Молча кивнула, протягивая ему деньги и собираясь открыть дверь, - Мисс, вы бы были поосторожнее тут, - он оценивающе и как-то осуждающе окинул меня взглядом. Внимательные глаза задержались на выглядывавшем под расстёгнутом пальто кружевном белом воротнике с чёрными вставками по краям, - я бы вообще посоветовал вам не соваться в этот вертеп без поддержки полицейских. – он осуждающе покачал головой, - Сами лезут куда не следует, а потом…тут люди пропадают просто так, мисс, и потом ищи-свищи таких красоток.

Усмехнулась его словам, чисто инстинктивно сунув правую руку в карман, который слегка оттягивал «Кольт». Отец бы ужаснулся, услышав, что я ласково называю оружие своим любимым мальчиком, как кстати и Росс. В принципе, последний бы просто в ступор от шока впал, узнав, чем я сейчас занимаюсь и какое именно дело веду. Но да, мой малыш не раз спасал мне жизнь. Правда, всё же я не собиралась применять его здесь, в катакомбах – в месте обитания толпы брошенных детей и бездомных, хоть и взяла с собой на всякий случай. Впрочем, выезд без табельного оружия был самой настоящей глупостью, а с момента получения записки мне хотелось взять его с собой даже в ванную, как бы ни отвратительно было признаваться в этом самой себе.

Подмигнула таксисту, нервно заозиравшемуся по сторонам, и молча вышла из машины, успев отступить на пару шагов, прежде чем она сорвалась с места, на прощание громко взвизгнув. Невольно сжалась от пробирающего до костей ветра и, насколько позволяли за мгновение замёрзшие пальцы, быстро застегнула все пуговицы пальто, поправила воротник, стараясь не показать, насколько мне холодно, потому что появилось стойкое ощущение, что за мной наблюдают. Наблюдают пристально и из разных мест, поэтому нет смысла искать наблюдательный пункт и вертеться в разные стороны, это лишь наведёт их на мысли о моей неуверенности. Потому я лишь развернулась и пошла в сторону небольших холмов, местами покрытых какими-то плитами или другими строительными материалами. До приезда сюда я изучала местность по фотографиям, по газетным статьям, знала, что катакомбы эти были выкопаны едва ли не до основания самого города и теперь использовались местными бродягами и алкоголиками в качестве постоянного жилья.

Показалось, что сзади хрустнуло что-то, будто кто-то идёт вслед за мной. Не стала оборачиваться, лишь сжала сильнее в руках «кольт» и удостоверение следователя. Да, я не стала надевать форму сегодня, приехав сюда в гражданском.

Чёрт! Выругалась тихо, едва не поскользнувшись на мерзлой земле. Точно, кто-то за мной идёт. Звук шагов слышен отчётливо, преследующий даже не старается ступать беззвучно. Резко обернулась. Никого. Только какие-то мусорные баки стоят, да несколько одиноких деревьев с голыми растопыренными ветвями-лапами, зловеще покачивающимися от сильных беспощадных порывов ветра. Где-то справа и немного впереди от меня будто что-то засвистело, а может, кто-то. Усмехнулась, вскинув руку вверх, показывая, что обнаружила их, и пошла дальше. Впрочем, ведь особо никто и не скрывался. Преследователь (или преследователи) явно давали знать, что они идут за мной, но пока ещё не решились показаться. А это значит, либо они тут без особого распоряжения кого-то более влиятельного не вправе ничего решать, либо же это…дети.

Катакомбы. Всё же на фотографиях они выглядели менее зловеще что ли. В газетах это были полуразрушенные подземные строения с серыми стенами с узкими витиеватыми коридорами. Теперь же они казались чем-то одушевлённым, чем-то, раскрывшим ненасытную зубастую пасть. Своеобразный живой организм, затаившийся в ожидании очередной жертвы.

Только подошла к одному из помещений, как в проёме показалась невысокая женщина с маленькими глазами непонятного оттенка, и, судя по выбившимся прядям, спадавшим на её лицо, такого же цвета были её всклокоченные волосы, спрятанные под тёплым платком. Он закрывал всю нижнюю часть лица старухи, отчего её пристальный взгляд казался ещё более колючим и враждебным.

Прищурилась, нахмурив лоб с глубокими бороздами морщин, и слегка склонив голову вбок, будто ей тяжело было держать её прямо, проскрипела еле слышно:

- Чего надо?

- Я хочу увидеть Натана Дарка.

Старуха издала какой-то странный звук, и только по тому, как затряслись её плечи, я поняла, что она засмеялась.

- О…,- всем тело повернулась назад и уже громче крикнула, - Мэнни, ты смотри, они совсем обнаглели. Уже сюда к мистеру Дарку приходят.

Посмотрела на меня и добавила, оглядев с ног на голову:

- Нет его здесь. Иди отсюда, девка, если ты проблем не хочешь.

Медленно выдохнула, вынув руки из карманов и сжав свои ладони так, чтобы успокоиться, ощущая, как начинает накатывать раздражение.

- В таком случае мне нужно знать, где он, и я буду признательна, если вы…

Странный скрип повторился, правда, веселье по-прежнему не отражалось в её глазах. Они оставались такими же обеспокоенными и напряжёнными. Так бывает обычно, когда люди узнают, где я работаю…или когда им есть что скрывать. Затем скрип прекратился, и старуха резко шагнула вперёд, схватив пальто за манжет трясущимися пальцами, прошипела, глядя прямо в глаза.

- Уходи отсюда подобру-поздорову. Мужики придут и на тебе живого места не оставят. Таких чистеньких они любят.

В этот момент послышался звук шагов нескольких людей, мужской смех взорвался в наступавших сумерках громкоголосым шумом. Какая-то возня, сопровождавшаяся явными тычками и грязными ругательствами, затем звук падающих тел и улюлюканье.

- Дерутся, черти!

Старуха вдруг руками всплеснула, выглянув ту сторону, откуда доносился гвалт, и в этот момент конец платка, накинутый через правое плечо, упал на грудь, обнажив скрытую половину лица. Сильнее вцепилась пальцами в собственную ладонь, чтобы не ахнуть, увидев разрезанный от уха до уха рот. А женщина смерила меня взглядом и, недовольно поджав губы, втянула резко меня в помещение. Подтолкнула в спину к дальнему углу, где сидел старичок, сухонький и грязный, с длинными торчащими в разные стороны волосами и испачканным чем-то лицом. Впрочем, возможно, просто его кожа была настолько тёмной, тусклый свет свечи, стоявшей на некоем подобии сколоченного из куска дерева и четырех палок низенького стола, не позволял определить с точностью.

- Что за…

Воскликнула возмущённо, но старуха лишь цыкнула на меня и, бросив долгий взгляд на мужчину, кинулась к проёму, чтобы закрыть его грязной серой занавеской, с выцветшими силуэтами каких-то цветов на ней и огромными разноцветными пятнами.

Не знаю, что уж там безмолвно приказала ему женщина, но старик вдруг вскочил и, бесцеремонно схватив за рукав, подтолкнул меня на своё место, а сам встал передо мной, облокотившись о стол.

- Послушайте…

И снова цыканье, но на этот раз уже от двоих, и меня начинает пробирать злость. Не знаю, за кого они меня приняли, но справиться с этими ублюдками вполне по силам, когда у тебя есть оружие.

- Значит так!

Сказала громко, с удовлетворением отметив, как сразу же повернулась на эти слова женщина.

- Я не знаю, что вы там себе надумали, но у меня нет ни времени, ни желания терять его тут. Мне нужен Натан Дарк, и если вы не знаете, как мне его найти, то я пойду искать его дальше.

- Тшшшш…да замолчи ты уже, - прошипела тихо, презрительно усмехнувшись, из-за чего угол изуродованных губ приподнялся, обнажив почти беззубый рот, - всем вам нужен Натан Дарк. Понятно, что такая, - ещё один презрительный взгляд сверху вниз, от которого одновременно и смешно, и злость поднимается, - как ты, сюда только к нему и прийти могла.

- Какая такая, как я?

Осмотрев её точно так же, с ног до головы, отмечая про себя длинную шерстяную юбку чёрного цвета, подол её изодран снизу, а сверху белели две большие заплатки. Вязаный мужской чёрный свитер так же имел несколько заплат и был явно большой для неё, рукава свободно болтались на тонких, почти прозрачных запястьях.

- Такая…, - она махнула рукой, не желая вдаваться в объяснения, - нет его здесь. Я сказала тебе уже. И не бывает.

- Даже так? А как же король катакомб? – усмехнулась, когда старуха развернулась ко мне теперь всем телом и сузила глаза.

- А ты одно с другим не путай, девка, - и ещё один медленный выдох, чтобы не сорваться, видя, что женщину почему-то задели мои слова.

- Ну как же…королю катакомб разве не полагается среди своих подданных находиться? Или ваш король предпочитает не сходить со своего трона?

Откуда-то снизу неприятно дуло прямо по ногам, и я невольно посмотрела на мужчину, всё ещё стоящего передо мной. Кажется, он не собирался покидать свой пост без разрешения женщины, лишь переминался на месте, иногда сжимая пальцы ног от холода. Абсолютно босой и в тёплых шерстяных носках, один из которых был с дырой на большом пальце. Женщина приложила палец ко рту, прислушиваясь к голосам, и я вздрогнула, увидев, как рука старика, до этого спокойно опиравшаяся на стол, подтянула к себе узкий тонкий нож. Несколько мгновений тишины, нарушавшейся разговорами из коридора и вульгарным, явно пьяным смехом, а после топот шагов, оборвавшийся, как только пришедшие начали расходиться по своим жилищам.

А затем старуха перекрестилась и медленно подошла ко мне, подволакивая левую ногу. Грузно опустилась на табуретку, взглядом позволив мужчине отойти к другому углу небольшой комнатки, где он с видимым облегчением лёг на бесформенную кучу тряпья.

- И что это за спектакль был?

Спросила, глядя в лицо женщине. На её лице пляшут тени от свечи, окончательно уродуя его, делая пугающе отвратительным.

Она усмехнулась снова.

- Много чести играть спектакли чужакам. Смотри, девка, мне потом спасибо скажешь, что уберегла тебя. Не дала этому зверью на поругание.

- И конечно, ради моего спасибо ты старалась?

Улыбнувшись, потому что мы обе знаем, о чём я говорю.

- Не из страха перед хозяином своим?

- А у меня нет хозяина, девка. Не старайся задеть даже.

- Точно нет ли? Ты знаешь, мой отец всегда говорил, что всё, чего мы боимся, и является нашим хозяином, так как управляет нами. А ты боишься…я вижу, как ты боишься Дарка. Иначе не стала бы рисковать и незнакомую «девку», такую, как я, спасать. Задвинула бы шторку свою, и сидела спокойно в своей комнатке, а там будь что будет. Чего испугалась? Испугалась, что не простят тебе, если что-то произойдёт? Проклинала, наверное, мысленно меня, что именно к твоему дому подошла? Почему тогда не послала просто куда подальше? Прийти скоро должен Дарк? Или верные тут ему люди есть? Иначе откуда ему узнать, что здесь творится будет? Так ты мне скажи, к кому тогда идти, раз сама не знаешь, где он и когда будет.

Она засмеялась. Но засмеялась снова натужно, плечи оставались напряжёнными, а в глазах то и дело вспыхивала злость и настороженность.

- Смотри, доиграешься ведь. Выгоню тебя отсюда, а наши парни бравые пустят тебя по кругу, по-другому совсем запоёшь. Голодные они до этого дела и охочие до баб шибко. Да навряд ли после этого ты нужна будешь мистеру Дарку.

Я наклонилась к ней, стараясь не морщиться от запаха давно немытого тела.

- В данный момент именно мне нужен Натан Дарк. И у меня действительно нет времени на игры. Либо ты говоришь, где мне найти его, либо, - я всё же достала удостоверение и положила его на стол, а старуха отшатнулась назад, так, будто оно могло её ранить, - уже я отведу тебя к себе в гости на парочку недель, и вот там ты будешь разговаривать со мной по-другому.

Сзади неё раздалось недовольное кряхтение, и старик приподнялся на тряпках, чтобы внимательно посмотреть на меня, а потом смачно плюнуть в сторону.

- Ты мне бумажкой своей не тычь, - моя собеседница широко раззявила рот в беззубой улыбке, - она, может, власть-то даёт, но от ножа не спасает. Да и вся твоя власть там, в городе и осталась. А здесь ты гость. Притом незваный, так что себя держи прилично, и ксиву свою припрячь куда подальше. Наслышана я о тебе, значит. И за то, что мистера нашего отпустила, помогу. Скоро сын мой придёт с работы. Отправлю тебя с ним к Дарку.

А теперь…, - старуха оглянулась вокруг себя, - я бы тебя угостила чаем, да ты ж побрезгуешь пить с нами из чаши одной.

- Не волнуйся, Рози, я сам угощу твою гостью.

Резко обернуться, чтобы встретиться с тяжёлым мрачным взглядом черных глаз. Натан Дарк, недовольно сложив руки на груди, стоял в проёме двери и с плохо скрываемой злостью смотрел прямо на меня.

Застыла. Заледенела, неспособная даже вздохнуть. Будто один этот его взгляд заморозил лёгкие так, что малейшая попытка глотнуть воздуха причиняет боль…и где-то отстранённо, каким-то ничтожным краешком сознания вдруг обнаружить, что можно и не дышать. Просто глядя на него. На то, как раздуваются ноздри и крепко стиснуты челюсти. Желваки ходуном. Он злится. Этот хищник, не склонивший своей головы даже в клетке, ключ от которой хранился у меня в руках...хищник, без спроса, нагло залезший на мою территорию, был в ярости. Ему не понравилось, что я посмела сделать то же самое? Что посмела зайти в его логово? В таком случае он всё же просчитался насчет меня.

Сжать зубы, чтобы выдержать огненный взгляд. Да, в этом полутёмном крошечном помещении, где на стенах колыхался тонкий силуэт свечного пламени, он кажется огненным, способным сжечь дотла. Чёрный огонь. Ни слова. И кажется даже, что он не дышит, потому что его грудь почти не шевелится.

А в это время старуха вскочила резко и засуетилась, что-то тихо причитая, кажется, даже успела недовольно здоровой ногой своего соседа по комнате пнуть, потому что тот вдруг тоже повернул голову к колыхавшейся за спиной Дарка занавеске и, увидев посетителя, со всей расторопностью, на которую только был способен, начал вставать с тряпья. В какой-то момент схватился за спину и закряхтел, но дело своё не бросил.

Женщина же ко мне подошла и, неожиданно сильно вцепившись пальцами в запястье и дёрнув к себе за руку, пробормотала:

- Вставай, пора тебе уже. Засиделась в гостях. Вон…пришли за тобой.

Сбросила её руку со своей, встав с табурета и снова переводя взгляд на Дарка.

- Как видишь, ты помешал нашему чаепитию.

Он медленно посмотрел на женщину, и, видимо, та увидела в его глазах нечто, что её напугало, потому что тут же повернулась к старику и, взяв его за руку, вышла из комнатки, напоследок оглянувшись на меня и поджав губы.


Он стоял там ещё ровно несколько секунд. Пять. Я считала их про себя. Пять медленных секунд, которые я словно видела сквозь пелену его взгляда. Одна цифра плавно сменяется второй, растягивается, закручивается по спирали, в тот самый омут мрака, в котором, кажется, потонули даже зрачки. А затем сделал всего три шага ко мне…огромное расстояние для этой каморки…расстояние, исчезнувшее, растаявшее мгновенно, когда он встал настолько близко, что я ощущала его дыхание на своём лице. Настолько близко, что я снова замерла в небытии, растворившись в бездне его огненной тьмы, не в силах отвернуться, сбросить это наваждение…как же легко было представлять нашу встречу за километры отсюда, прокручивать в голове вопросы и его возможные ответы…и какой фатальной ошибкой кажется она теперь, когда между нами миллиметры.


***

Я не поверил Велси. Девчонка была той ещё фантазёркой. Как-то прибежала среди ночи ко мне домой и завопила, что катакомбы затопило. Пока бегал и в панике одежду свою искал в полутьме комнаты, слушал о том, что еще и приехали «несколько больших машин, там сидели копы…хнык-хнык…они начали всех заталкивать в свои машины и увозить».

Всё оказалось ложью, конечно, но об этом я узнал, лишь примчавшись в катакомбы и встретив недоуменные выражения на лицах их жителей. К слову, я до сих пор не знаю, почему она так делает. Ни наказания, ни объяснения на Велси не действуют. Девочка просто живёт в придуманном ею мире и чувствует себя счастливой именно в эти моменты. Даже если потом ей приходится в качестве наказания часами стоять коленями на горохе. Иногда мне казалось, что у неё своеобразным способом мир перевёрнут. Нашу реальность она принимает за скучный сон, а живёт именно во время этих своих проделок. Её невозможно поймать на лжи как раз поэтому – девочка не просто врёт. Она проживает каждую ситуацию. Со временем мы просто перестали верить ей. Кто-то злился и срывался, и тогда Велси доставалось до синяков и жгучей обиды от непонимания: ведь она сама искренне верила в свои истории.

Вот почему, когда она прибежала ко мне и затараторила, что на территории катакомб появилась хорошо одетая богатая леди, я просто попросил её передать леди мой горячий привет и оставить меня в покое, не собираясь вестись на явную ложь. Катакомбы были местной Преисподней для остальных жителей города. Они боялись соваться сюда без сопровождения полиции, даже если искали своих потерянных детей, которых кстати именно этим местом и пугали. Отбросы общества, алкоголики и проститутки, бывшие заключённые и грабители. Катакомбы принимали всех. Я принимал их всех. С одним условием – они беспрекословно подчинялись моим правилам. Никто старше двадцати одного года не имел права находиться здесь бесплатно. Платой была опека над любым из детей, которая заключалась в добывании пищи для них. Самые отъявленные ублюдки оставались голодными, но обязаны были кормить хотя бы одного ребёнка ужином. Впрочем, ни я, ни ребёнок не виноваты, что они плохо работали. Недовольные изгонялись. Особенно непонятливые уже давно покоились с миром прямо на ближайшей свалке после показательного наказания. Как правило, подобных прилюдных экзекуций хватало едва ли не на год тишины и спокойствия в убежищах. Ну или вплоть до появления очередного самоуверенного кретина, возомнившего себя супергероем.

Что не запрещалось моим бродягам – это отдыхать, расслабляться так, как они считали нужным, поэтому каждую ночь определенная часть подземелья превращалась в самый настоящий притон с проститутками, готовыми раздвинуть ноги за тарелку похлёбки или кусок начавшего вонять мяса. А иногда по утрам наш местный горбатый чистильщик Тоби выносил на ту же свалку изуродованные женские тела. Это был их выбор. Это было их решение. Пусть и вызванное нищетой и голодом. И я сам отлично знал, что когда несколько суток в желудок не попадало ничего, кроме своей же слюны, то понятия чести и достоинства становились всё более незначительными, а собственное тело рассматривалось в качестве единственно возможной валюты хотя бы за кусок хлеба. Но я так же знал, что стоило опуститься один раз и пренебречь своими принципами, как ты сам и окружающие переставали воспринимать это самое тело в другом качестве.

Я никогда не вмешивался в эту часть жизни катакомб. За одним исключением – ни одна совершеннолетняя тварь не смела прикоснуться к детям младше шестнадцати лет. Даже если те сами предлагали свои услуги в обмен на пищу, на украденные вещи или собранные деньги. Если узнавал, что какой-нибудь взрослый ублюдок сношался вне катакомб с одной из наших, выгонял к чертям обоих. И плевать, что без дома и семьи дети взрослеют куда раньше своих сверстников. Это правило было вторым из основных и не подлежало обсуждению для всех, кто не хотел оказаться на улице.

Потому я проигнорировал слова Велси, которая продолжала сквозь слёзы причитать, что не обманывает, и «красивая леди» действительно сейчас спускается непосредственно к катакомбам. Но потом прибежали остальные дети, и я на миг завис, остолбенел, думая о том, кому понадобилось в сумерках искать что-то там. Или кого-то…и вот тогда осенило. Не сдержался. Выругался и побежал к подземелью. Идиотка…Чёрт её побери, какая ж она идиотка! В это время как раз обычно возвращалась одна смена «рабочих». Тех, которые выполняли какую-либо работу и за это получали еду или деньги, в то время как другая группа, «охотники» собиралась на самую настоящую охоту за деньгами, шататься возле баров и ресторанов в ожидании нерадивых жертв.

Никто даже слушать не станет эту чокнутую. Просто прижмут в каком-нибудь углу и всей толпой…дьявол! Не впервые ведь. И нет. Я не сдавал своих полиции никогда. Предпочитал наказывать сам за любые проступки…но ведь никто не заставляет хорошеньких чистеньких леди спускаться в нашу подземку? И это тоже их выбор, сродни тому, как заходить в клетку к тигру, а после кричать о том, что тебя несправедливо сожрали. Я позволял своим драным облезлым тиграм жрать любого осмелившегося появиться на их территории. Естественно, кроме детей и полиции. Эти твари тоже за своих готовы были подрать кого угодно.

А Ева…у них крышу сорвет при виде неё. Им такая не светит никогда. Чистая, ухоженная, красивая особенной красотой, и речь не о дорогой косметике, которую она с лёгкостью может себе позволить, и на стоимость которой любой из этих бродяг мог бы без проблем питаться целый год. Это нечто другое. То, что прививалось женщине с самого её рождения. Это осознание собственной неотразимости. Нет, не самоуверенность, но умение держать себя так, что все окружающие мужчины в слюне готовы захлебнуться. Другая она в общем. И именно поэтому они глотку перегрызут тому, кто захочет помешать.

Представил и почувствовал, как внутри ярость поднимается. И на неё, и на любого, кто посмеет хоть пальцем до неё дотронуться. И чёткое понимание – не просто убью, а заставлю долгие часы харкать собственными кишками прежде чем позволю сдохнуть. А потом и её придушу до кучи. Но только после того, как отымею хорошенько. Придушу за то, что посмела рисковать тем, что мне принадлежит!


Глава 18. Натан. Ева

Узнал, что она у Рози и успокоился. Старушка оказалась достаточно сообразительна, чтобы спрятать её и выиграть для меня время. Ведь, наверняка, знала, что пасли Еву дети. А потом голос её услышал, стоя за занавеской, и словно отпустило. Выдохнул. Мелким приказал убежать и не сметь возле меня ошиваться. А сам постарался успокоиться. Какое там…на голос её как зверь на голос хозяина реагирую. Натасканный на неё одну. По телу от короткой фразы судороги удовольствия пробегают. Разрядами. Потому что имя моё произносит так…так, что кажется, сам дьявол сдохнуть мог бы от зависти лютой. Сам понимаю, что мерещится, что придумал себе это, а чуть ли не глаза закатываются от наслаждения его слышать её голосом. И сразу в памяти оно же стоном…протяжным. Таким, мать её, протяжным, на долгом выдохе, когда кончала, извиваясь на моих пальцах…и необходимость снова именно так его услышать.

Чёёёёёрт…когда я от наваждения этого освобожусь? Словно пелена с её именем и лицом перед глазами. Плотная, как ткань какая-то, не завязана на затылке, нет. Гвоздями прибита, чтобы уж наверняка. Чтобы от каждого воспоминания пульсировало во всём теле адским желанием.


И теперь перед ней стоял. Почти вплотную, так, что чувствую, как её тело горит. Да, я чувствую этот жар и вижу его на её лице лихорадочным румянцем. На глазах её, слишком синих, чтобы удержаться и голову не потерять, раз взглянув в них. Там, в тёмных зрачках жар этот пляшет, блестит призывно. Рот невольно приоткрыла, а у меня у самого от её близости в горле пересохло как от дичайшей жажды. Пить. Пить её поцелуи до тех пор, пока не отпустит. Впиваться в мягкие податливые губы, чтобы ощутить, как сбивается её дыхание, чтобы вздрогнуть, когда запустила тонкие пальцы в мои волосы, приподнимаясь на цыпочки и прижимаясь сильнее. Грёбаный ад! Я словно и не жил все эти дни. Я словно только сейчас воскрешал из могильного пепла, зарываясь ладонью в тёмный шёлк волос, чтобы растворить её в себе. Рывком на стол посадил, становясь между её колен, чтобы послать проклятье прямо в зовущие, такие сладкие губы, когда она одобрительно застонала, распахивая стройные ноги.

Вашу мать…я только сегодня утром до озверения долго трахал очередную сучку в номере отеля. Только сегодня утром я считал, что вполне себе расслабился перед поездкой…ни хрена! Иллюзия. Член стоял колом так, будто я год никого не имел. Болезненно тёрся о ткань брюк, требуя разрядки. Немедленной. И именно с ней. Толкаться языком в её рот, сплетаться с её языком в каком-то диком неконтролируемом танце, алчно пожирая каждый стон, каждый рваный выдох. Не желая отстраниться ни на мгновение. Содрал за рукава вниз пальто, стягивая его с неё, и застонал сам, когда упёрлась в меня грудью, сосками возбуждёнными, острыми, так преступно проступающими через ткань тонкой рубашки. Даааа…она самое настоящее преступление. Я давно перестал верить в эти выдумки про Бога и его потрясающий Эдем…но если та Ева была хотя бы наполовину похожа на мою, то я понимал придурка Адама.

Ладонью сжал упругие полушария груди, и впился губами в обнажённое горло, улыбнувшись её стону.

- Я могу предложить десерт к чаю.

Тихо в самое ухо, лаская мочку языком…и тут же чертыхнулся, когда эта маленькая сучка накрыла своей рукой мой пах. Член дёрнулся призывно, и я резко отстранился, чтобы не повалить её прямо тут…

И снова к ней податься. Лоб в лоб, тяжело дыша и глядя на её приоткрытый рот, на то, как облизнула быстро губу, смотря прямо в мои глаза. Не здесь. Я не собирался брать её в этом грязном месте. Только не её. Моя Ева была достойна если и не Эдема, то места лучше этого сраного подземелья.

- Я не люблю сладкое, Дарк.

Так же рвано дыша и не отрывая взгляда от моего лица.

- Лгунья…я помню про горячий шоколад, - зашипев, когда коснулась рукой моего живота, - и не только про него.

- Всегда и во всём есть исключения, - запустила ладонь под мою рубашку и прошлась горячими пальцами по животу, запуская разряды электричества по коже.

О, дааа…я знал. И если бы она знала, что стала моим единственным исключением.

- Я скучал, - по-прежнему не отстраняясь, по-прежнему прижимаясь лбом к её лбу, потому что расстояние сейчас кажется равносильным смерти.

- Я поняла, - пальчики пробежались вверх и вниз, заставляя сцепить крепче челюсти...и молчит. Сучка молчит, лишь снова облизнула губы так, будто хочет пить, и я её понимал. Я сам сейчас подыхал от жажды в миллиметре от самой чистой воды.

- Зачем пришла тогда?

- К тебе. За ответами.

- Зря.

Опустив ладонь вниз, между её ног, чтобы пройтись ею по внутренней стороне бедра, усмехнувшись, когда сжала мою руку коленями, прикусив губу.

- Нарушаешь уговор, Дарк. Хочешь в камеру снова?


***

Господи…

Кажется, выдохнула это вслух, потому что Натан хищно улыбнулся и прошептал, нагло накрывая ладонью мои трусики.

- Если только будешь меня называть там именно так.

Самоуверенный мерзавец…и выгнуться, застонав, когда он по-хозяйски погладил меня между ног.

- Е-в-а-а-а.., - произнёс моё имя именно так, каждую букву отдельно, а меня словно повело от этого. Как от самой беспощадной и в то же время изысканной и откровенной ласки.

Всхлипнула, потому что сжал пальцами сосок, посылая по телу новые вспышки возбуждения. Тонкими, мощными ударами молний, бьющими по нервам, заставляющими вздрагивать от каждого удара.

- Скажи, что скучала.

- Солгать?

И закричать, когда он словно зарычал, впиваясь губами в мои губы. Пальцы скользнули под ткань белья…и я распахнула ноги, желая получить то, что он предлагал. Так унизительно откровенно, не скрывая от него своей потребности в нём в себе, в его пальцах…о, я знала, как он умеет сводить с ума своими движениями. Как умеет ловко подводить к состоянию беспамятства, когда исчезает весь мир вокруг, кроме него, кроме пальцев этих, кроме лихорадочных спазмов наслаждения.

- Стерва…скажи, - пальцы поглаживают кожу, чтобы в следующую секунду сильно сжать мокрые складки, и я не смогла сдержать крика, чувствуя, как в низу живота возбуждение скручивается в тугую воронку, концентрируясь там, где дерзко хозяйничают мужские пальцы. Всё ещё не входя, то дразня осторожными поглаживаниями, то сдавливая пульсирующую плоть, пока меня не начинает колотить, пока меня не начинает накрывать та самая воронка, закручивающаяся стремительным вихрем. Его взгляд…он не отпускает. Но он другой. Только что был один…только что был расфокусированный, затянутый безумием, таким же, что он вытворял с моим телом…а сейчас он сосредоточен, сейчас чёрное в нём поглощает всё вокруг. Сейчас в нём отблески злости вспыхивают и гаснут мгновенно, как будто это он сдерживает их. Будто это совершенно другой человек. Не тот, что стоял тут всего минуту назад.

Губу до крови. Чтобы не сдаться. Двигая бёдрами в такт его движениям…беззвучно и так унизительно моля войти…Божеее…что он делает со мной? Почему превращает в безвольную самку? Ведь я не за этим пришла.

- Я могу, - закатывая глаза и вонзаясь ногтями в деревянное покрытие стола, - солгать…хочешь?

И тут же застыть от неожиданности, когда этот ублюдок…этот темноволосый подонок просто отстранился от меня, демонстративно поднял руку и провёл блестящими от влаги пальцами по моим губам.

- В таком случае, мисс Арнольд, сегодня ты остаёшься без десерта.

Подмигнул, но в его глазах ни издёвки, ни веселья…в его глазах тот самый ураган, который он зародил во мне…и в котором я вижу собственное отражение. И резко стало холодно. Спрыгнула на пол, отворачиваясь от него, пытаясь всё ещё трясущимися пальцами поправить свою одежду. Я схожу с ума…но мне кажется, что холодом веет от него. Мне кажется, что сейчас передо мной другой Натан Дарк.


***

И снова воцарилось молчание, скорее, похожее на ожидание, словно он решил предоставить передышку… вот только понять не могу кому. Себе или мне. Глубокий вздох перед тем, как повернуться к нему лицом. Лицом к человеку, которого я снова не знаю ни на грамм. С ним ощущение какой-то уверенности в себе постоянно ускользает. Уверенности в себе, в ситуации, в своих эмоциях или в собственном рассудке. И это впервые в моей жизни. Непонятное, непривычное состояние, вызывающее одновременно панику, любопытство…и волнение.

Я очень любила читать в детстве книги о моряках, несмотря на явное неодобрение моей матери подобной литературы. Именно из них я узнала о существовании волн-убийц. Гигантских, возникающих по неизвестной для людей причине…а точнее, таких причин называется достаточно много, и ни одна из них не считается основной и единственно верной. Безжалостные даже к самым огромным и крепким, на первый взгляд, судам, они становились молчаливыми вестниками Смерти для сотен моряков, утягивая тех в саму Преисподнюю. С ними невозможно бороться и им невозможно противостоять ни секунду, они с бескомпромиссной лёгкостью разносят любые корабли на жалкие щепки, перемалывая под разрушительной толщей воды хрупкие человеческие тела. Стихия, с которой не справиться по определению. Стихия, от которой попросту не уйти. Только молиться в исступлении, в паническом страхе, молиться богам и дьяволу, так жалко лелея последние крохи надежды и тем не менее падая замертво на самое дно.

Натан Дарк. Даже его имя звучало для меня как рёв такой волны. И именно такие волны накатывали на меня при каждой встрече с этим мужчиной. Правда, лишь тогда, когда этого желал он сам. И это раздражало. Это вызывало негодование на саму себя и чувство враждебности к нему. Мы не любим тех, кто выбивает почву у нас из-под ног. Мы стараемся отдалиться от тех людей, что уничтожают нашу уверенность в себя, что принижают нашу самооценку. А если нет, то значит, мы не здоровы психически, значит, нам нравится пребывать в угнетённом состоянии. Но я знала это состояние. Я помнила его из своего детства. И мне удалось убить в себе любовь к той, которая пробуждала это чувство у меня.

Но с ним…с ним я всё чаще и всё сильнее ощущаю, как уходит из-под ног земля, и ничего не могу сделать с этим. Особенно если смотреть в его глаза. Туда, где вразрез с его спокойным, даже хладнокровным обликом, бушуют самые настоящие волны-убийцы. Такие же чёрные и страшные.

- Мы будем разговаривать здесь, или король пригласит меня в свой дворец?

Отметив про себя, как проскользнуло недовольство в чёрном взгляде.

- Мы не собираемся вообще разговаривать. Я провожу тебя домой, а ты дашь мне слово больше никогда здесь не появляться.

- Очень смело, - ухмыльнулась, подходя к нему, - Насколько же ты уверен в собственной власти, Натан Дарк? Кто дал тебе её?

- Никто и никогда, Ева, - сделал шаг мне навстречу, и мы уже так близко друг другу, что мне кажется, я вижу, как он вдыхает запах моих волос, - это ответ на второй вопрос.

- А на первый?

- Поверь, ты его не хочешь знать. Просто послушайся моего доброго совета. Он будет последним.

- Ты не представляешь, насколько я любопытна, Дарк.

Он вдруг резко отшатнулся назад, снова прислоняясь к стене спиной.

- Хорошо. Прямо сейчас ты покинешь катакомбы. Покинешь навсегда. Иначе в следующий раз ты останешься в них навсегда.

Сказал просто. Очень просто. Без какой-либо самонадеянности. Без какой-либо явной угрозы в голосе…но именно это спокойствие и заставило вздрогнуть. Так говорят люди о чём-то само собой разумеющемся. О чём-то, что не подлежит сомнению…и он не сомневался в своих словах в этот момент.

И я улыбнулась. Улыбнулась, чтобы скрыть, как вдруг сознания коснулись щупальца страха от понимания – он может это сделать. Если захочет. Он может сделать со мной что угодно. Здесь. На его территории. Впрочем, разве не понимала я это, когда шла сюда одна? Понимала. Как и то, что ничего не добьюсь, если приеду в логово волка с охотниками в полицейской форме. Даже самому сильному зверю нужно показать, что ты не смеешь сомневаться в его власти над собой. Но только чётко следя за тем, чтобы не показаться слабой добычей, которую он может сожрать одним движением челюстей.

- Нет, Дарк. Прямо сейчас ты выполнишь условия нашей с тобой сделки. Не то иначе мы с тобой оба покинем эти катакомбы…и я постараюсь, чтобы для одного из нас это оказалось навсегда!


***

Ткнула пальцем мне в грудь, глядя прямо в глаза. У самой в синих омутах водоворот закрутился. Злится. А мне плевать. Я на неё смотреть не могу спокойно. Всё ещё хочется в стену впечатать и отодрать. И из-за упрямства её долбаного хочется этого ещё больше. И как можно грубее, чтобы от криков охрипла, чтобы на коленях ползала за дерзость свою. Всего лишь схватить её сейчас за руку и протащить в свой домик. Наверняка, высокородную леди никогда не трахали в таком, как моё, жилище…и от одной мысли, что другие мужчины у неё были, снова перед глазами всё чёрной пеленой ярости заволокло.

А они были. Не могли не быть. Сквозь пелену эту смутные силуэты различаю. Мужской и женский. И я не вижу лиц, но знаю, кому принадлежит второй. И мне на хрен не нужно видеть первый, чтобы ощутить чистейшую ненависть к нему. Встряхнуть головой, пытаясь согнать эти образы. Выдохнуть. Медленно. Чувствуя, как входит в лёгкие каждая молекула воздуха. Кажется, получается. В висках только один вопрос, полный недоумения и одновременно протеста…какого чёрта меня так крутит от этой женщины? И я не знаю ответа. Знаю только, что не перестанет ломать до тех пор, пока не сделаю своей. А там…а там посмотрим. Но что-то подсказывает: с ней не будет как с другими. Ева Арнольд не может надоесть мне за пару ночей. А, впрочем, кто знает?

Возмущенно сверкнула глазами. Ей не нравится моё молчание. А мне нравится видеть тебя вот такой распалённой. От страсти или в ярости – неважно. Лишь бы не высокомерное ледяное безразличие, которым травила вначале.

- Что именно хочет узнать настойчивая госпожа следователь?

- Ты говорил о том, что собираешься выяснить у других детей из приюта о жертвах маньяка.

- Я выяснил.

И еле сдержать улыбку, когда она гневно прошипела мою фамилию.

- Дарк.

И всего на секунду задуматься о том, что нет ничего проще: просто закинуть эту упрямую сучку к себе на плечо вниз головой и отнести к дороге, вызвать водителя и приказать отвезти её домой. И пусть сколько угодно возмущается. Вот только я понимал: Ева Арнольд навряд ли отступит. Кто угодно, но не она. Мне и так поступали сведения, что её отдел начал уже копать за пределами города, что уже начали приходить запросы на имя Криса. Болван этот опростоволосился, подставился почти в открытую…нужно, как минимум, отвлечь следствие, дать ему другое направление, пока я не улажу всё.


Выглянул за ширму и подозвал к себе Рози, стоявшую у самой дальней узкой стены, о которую она опиралась спиной, рядом с ней на полу сидел Мэнни, склонив седую лохматую голову к груди. Дождался, пока старуха приковыляет ко мне, периодически недовольно поглядывая по сторонам и что –то бормоча себе под нос. Знает, зачем зову, и поэтому еле плетётся, жутко не хочет расставаться с честно нажитым имуществом, но вот страх всё же больше.

- Рози, мы уходим. Верни мисс Арнольд то, что взяла у неё.

Роз поджала губы недовольно, но всё же сунула ладонь в единственный карман старой шерстяной юбки и достала оттуда чёрный кожаный кошелёк. Протянула его мне, посмотрев на Еву и вскинув гордо голову, а я улыбнулся, услышав сзади изумлённый вздох.

А затем случилось чудо. Старая чертовка, обычно не щедрая на разговоры с чужаками, подняла руку к лицу и погрозила согнутым указательным пальцем Еве.

- Никогда не доверяй глазам, милочка. Они всегда лгут.

- Как и некоторые бойкие старухи, полагаю? - это снова из-за моей спины ехидным тоном.

- У лжи нет ни пола, ни возраста, куколка. Доверяй своему чутью и никогда – людям. Поверь на слово старушке Рози, лучше отдать нищему кошелёк с деньгами, чем нечто большее.

- Например? – маленькая ладонь выхватила из моей руки кошелёк, и Ева одарила меня коротким кивком, благодаря.

- Например, то, что нельзя ни заработать, ни купить, ни украсть, ни получить в наследство или в дар.

Ева улыбнулась сухо, проходя мимо прислонившейся к стене женщины, ей всё тяжелее в последнее время стоять без поддержки.

- В таком случае у меня нет ничего такого, что я боялась бы потерять.

Сказала и посмотрела прямо в мои глаза, и я кивнул ей в ответ. Она права. Слишком много придаётся значения вещам, которыми мы не можем обладать на самом деле…просто потому что их невозможно получить ни одним из известных человечеству способов.


***

- Ты даже не понимаешь, о чём просишь.

- Я не прошу, Дарк. Я предлагаю тебе показать мне катакомбы. В противном случае я сама осмотрю их. И без твоей помощи.

Обошла меня и идёт впереди, стараясь ступать мягко по глиняному полу. Усмехнулся. В катакомбы в одиночку не совались даже самые матёрые копы. Храбрость? Скорее, неосведомлённость, граничащая с глупостью. А через секунду накрывает пониманием – ни хрена. Ловкая манипуляция, потому что знает: не позволю одной бродить по подземелью. И при этом даже мысли не может допустить, что придётся поплатиться за подобную наглость. Захотелось всё же вытащить её отсюда к дьяволу, пусть силой…и даже лучше силой…а затем я решил, что незачем. Девочка хочет посмотреть жизнь бездомных изнутри – пожалуйста. И я сам лично проведу для неё увлекательную экскурсию.

- Хорошо, - схватил её за руку и к себе притянул так, что едва не впечаталась мне в грудь, - я согласен стать твоим личным гидом. Но у меня два условия, Ева.

- Опять условия? – уголок её губ слегка дрогнул, а мои начало покалывать от желания вонзиться в её рот зубами. Моё ходячее искушение…как долго я смогу придержаться собственного плана до того, как сорвет от её близости крышу, одному дьяволу известно.

- Ты не отходишь от меня ни на шаг.

Замолчал, давая ей время на то, чтобы кивнула.

- И ты не вмешиваешься ни во что.

- Что это значит?

- Да или нет, Ева.

- Да. Я не вмешиваюсь ни во что.


***

На его губах расплылась широкая улыбка, и Натан, резко подавшись вперёд, на миг остановился, нависая надо мной, пристально глядя на мои…так, что их начало печь в ожидании поцелуя. Сердце в очередной раз сорвалось вниз…в который уже за сегодня? И снова забилось пойманной в силки птицей. Так близко, что я вдыхаю его дыхание, и снова голову начинает кружить как от самого крепкого вина. Пока не вгляделась в его глаза…в самые зрачки, в которых блеснула насмешка…и я отшатнулась от него. Ублюдок! Упивается моей реакцией на себя…а у меня появляется ощущение игры. Мерзкое. Неприятное. Нет, это не то самое, захватывающее, когда ты играешь наравне с соперником, наравне с ним же ты делишь азарт и предвкушение победы…это отвратительное понимание, что играют в тебя. Причем играют в игру, правил которой тебе никто не озвучил, и ничего не остается, кроме как сопротивляться ей или же сдаться, унизительно признав свою ничтожность.

Дарк сильнее сжал пальцы на моём запястье, и я словно в себя пришла.

- Если ты отпустишь меня, мы наконец, сможем приступить к делу, Натан.

Не отпустил. Конечно. Кто бы сомневался. Вместо этого хмыкнул неопределённо и пошёл впереди меня, не выпуская из плена мою руку.

Катакомбы представляли из себя подземное убежище с очень узкими коридорами и невысокими проёмами с одной стороны. Некоторые из них были укрыты ширмой, некоторые нет, и мы могли увидеть лежавших вповалку на куче тряпья людей вместе с маленькими детьми. Чем дальше мы шли, тем больше бил в нос затхлый запах сырости и испражнений, казалось, навечно впитавшийся в эти стены.

Один мужчина сидел на чём-то, напоминавшем шкуру животного, но в его комнате было слишком темно, на низком табурете перед ним догорала свеча, и невозможно было рассмотреть ни его лица, ни самой ниши. Просто силуэт в темноте, тихо скуливший и бесцельно кидавший что-то в стену. Я решила, что это мячик. Он отскакивал от стены к мужчине, чтобы снова полететь обратно. Обратила внимание на то, что траектория мячика была неровной, словно рука, кидавшая его, сильно тряслась. Остановилась, и так же встал шедший впереди Дарк, недовольно повернулся ко мне.

- Что он делает?

- Занимает руки. Он наркоман. Не достал сегодня дури, вот и воет.

Сказал равнодушно…да и почему его должен был волновать какой-то бездомный, ведь так? Вот только почему тогда он знал о каждом из них. Знал всё. О женщине, подвывавшей колыбельную песню прижатому к оголённой груди младенцу. О том, что она немая и может воспроизводить лишь нечленораздельные звуки. О целом семействе с кучей детей, которые не помещались в своей комнатке, и старшие из них спали по эту сторону входа.

О молодой парочке, сидевшей у самой дальней стены своей комнатки в обнимку. Парень лихорадочно что-то шептал девчонке, крепко удерживая её тонкие руки, не давая ей поднести их к лицу. Натан сказал, что она в очередной раз порезала вены осколком стекла. Уже в третий после того, как её изнасиловал кто-то из городских, лица она не запомнила, только что мерзавцем был невысокий грузный плешивый мужчина с бородой и усами на морщинистом лице, одетый в приличную одежду и с черной шляпой в руках. Он обещал заплатить за одну из картин, которыми она торговала возле новой пекарни. Вот только он оставил кошелёк дома, и она могла бы пойти с ним, чтобы там он и рассчитался за покупку. Она говорила, что ей было страшно, но соблазн получить деньги и купить еды и поесть впервые за последние три дня перевесил.


- Ей одиннадцать лет, - мы уже давно прошли их комнатку, но Дарк продолжал рассказывать. Без сочувствия, без осуждения. Без каких-либо эмоций, - ублюдок затащил её за угол пекарни, заткнул рот ладонью и изнасиловал. После оставил лежать истекавшей кровью на земле и ушел.

- А парень?

- Старший брат. Слепой после взрыва. С тех пор, как нашли сестру его и привели домой, не отходит. Боится, что руки на себя наложит. Иногда ей удается сбежать от него. Но он всегда находит. Сам или помогает кто.

- А что насильник?

Дарк пожимает плечами.

- Удалось выяснить личность?

- Местный детский врач. Женат. Дети. Любимый внук. Практика своя. Работает только на состоятельные семьи.

- Смею предположить, раз ты настолько хорошо осведомлён о личности этого доктора…то он понёс своё наказание?

Дарк вдруг остановился и ко мне повернулся. Несколько секунд внимательно смотрел в мои глаза напряжённо, а после снова продолжил путь.

- Каждое деяние рано или поздно должно быть либо вознаграждено, либо наказано. Не так ли, госпожа следователь?

- Кажется, в законе всё же применяется другая формулировка. И да, я всё же проверю информацию по этому доктору. Как ты сказал его зовут?

- Я не говорил. И разве это не вполне обыденное явление, мисс Арнольд? - протянул издевательским тоном, - Детки богатых родителей заслуживают лечения и внимания. Бездомные же должны быть благодарны за кусок протянутого хлеба…и безразличие.

- Трудно быть благодарным за равнодушие.

Вздрогнула, когда он неожиданно засмеялся.

- Что ты знаешь о равнодушии, Ева? Выросшая в роскоши и достатке, во внимании и заботе влиятельных и любящих родителей, что ты можешь знать о нём? Поверь, в нашем мире куда лучше быть незаметным, чем вдруг попасться на глаза кому-то из людей твоего окружения.

И тоже без особых эмоций. Словно констатирует факты, в которых уверен. И мне на мгновение захотелось спросить, что пришлось ему пережить, через какой ад пройти, что он искренне считает равнодушие благом. Но я не стала. Он бы не рассказал. Ну а для меня дальнейшее погружение в Натана Дарка ничего хорошего не несло.

- Ты прав, - подражая его манере, - ничего. Совершенно ничего.

И остановиться, услышав дикие крики откуда-то из глубины. Дарк чертыхнулся громко и посмотрел на меня, явно обдумывая, оставить меня здесь или брать с собой. А после рванул туда, откуда доносился шум.

Мы остановились в нескольких метрах от толпы молодых и не очень мужчин. Все они были в лохмотьях, отдалённо напоминавших одежду. Короткие рваные штаны, утепленные куртки с ободранными или же оторванными полностью рукавами, дырявые ботинки, на некоторых не было шнурков, некоторые казались явно большего размера, чем нога, в которую они были обуты. Всклокоченные волосы и измазанные то ли грязью, то ли сажей лица с жёлтыми гнилыми зубами.

Громкие ругательства перемежались с серией ударов по рёбрам худощавого мальчонки в короткой задравшейся куртке непонятного цвета. Он то матерился сам, то умолял не бить его, прикрывая голову руками. Скрючившийся на полу, громко плакал, то останавливаясь, чтобы выплюнуть кровь и зубы, то снова сжимаясь в комок в попытках защититься.

- Остановитесь!

Крикнула громко, но эти отморозки даже не отреагировали, продолжая один за другим наносить удары по пацану. Прицельные, жестокие. По голове, по животу, по рёбрам, по почкам. Называя последними словами и угрожая самой беспощадной расправой.

- Дарк!

Но он стоит молча, нахмурившись и явно прислушиваясь к бессвязным выкрикам парней. Попыталась выдернуть руку, чтобы достать «Кольт», но он лишь сильнее стиснул её, заводя за спину, и меня к себе дёрнул.

- Не вмешиваться.

На ухо. Сквозь зубы. Едва не выкручивая мне руку.

- И только попробуй устроить здесь пальбу. Это моя территория, Ева. Даже не думай об этом.

- Они его убьют!

- Сам виноват. Он украл из общака.

- ОНИ. ЕГО. УБЬЮТ.

- Не вмешиваться. Ты обещала.

- К чёрту обещания! Отпусти меня, Дарк. Иначе я посажу и этих уродов, и тебя за пособничество в убийстве!

- Он украл. Сейчас он получает урок на всю жизнь, Ева.

- Если выживет.

- Именно! Если не преподать его сейчас, то он получит уже от других там, наверху. И вот там точно сдохнет!

- Какой урок?! Скажи им, чтобы они остановились.

- Самый обычный. У своих ворует только шакальё.

- Скажи им, Дарк.

Парень взвыл громко после одного из ударов по спине, и я снова дёрнулась вперёд. А эти звери…эти люди, потерявшие полностью человеческий подвиг, словно не просто наказывали, а получали истинное удовольствие, выбивая из человека жизнь.

- Не так много развлечений, когда ты бездомный.

Кажется, этому негодяю нравится злить меня.

- Отпусти!

- Неееет, Ева. Ты хотела посмотреть катакомбы. Ты хотела увидеть их обитателей – наслаждайся зрелищем, детка. Пропавших детей или места для пыток ты все равно здесь не найдёшь, - вот же…скотина, - а ты думала, я не знаю, зачем тебе понадобилась эта прогулочка? Кому из своих людей ты не доверяешь, мисс Арнольд? Почему их отчёт об осмотре нашего подземелья и лично моего дома тебя не удовлетворил?

- Потому что в этом проклятом городе властью считают тех, кто должен в тюрьме гнить, - так же сквозь зубы, сопровождая слова резким тычком локтем назад…и тут же зашипеть от боли, когда он рывком дёрнул мою руку за спину вверх.

- Моя дорогая Ева…во всём мире самые главные преступники находятся у власти. Вот только такие, как ты, упорно охраняют созданные этими преступниками законы, отправляя гнить в камеры честных людей. Смотри, каким должно быть настоящее правосудие.

- Суд Линча – самое страшное преступление, какое может быть, Дарк.

- И самый действенный метод научить или же воздать каждому по заслугам.

К этому времени парень уже просто лежал, обессиленный, опустошенный, лишь изредка вздрагивая и поскуливая на очередные удары. Избивавшие, видимо, тоже устали или же потеряли интерес, поэтому один за другим просто уходили, бросив напоследок на нас с Дарком хмурые взгляды.

- Мы и сейчас не подойдём?

Спросила, догадываясь об ответе и невыносимо желая ударить этого черствого негодяя локтем в грудь.

- Не подойдём. Это как охота, Ева. Ты можешь только следить за животными. Одного или нескольких ты можешь даже убить…но в тот момент, когда ты вмешаешься в естественный процесс их жизни, ты нанесёшь гораздо больший вред всей фауне леса, чем сделав несколько точных выстрелов в голову.


Глава 19. Ева

- Согласно моим данным, ты отсутствовал в городе почти неделю.

- Если бы я знал, что ты будешь волноваться обо мне, я бы постарался вернуться пораньше. Конфетку?

Я застыла. На долю секунды померещилось, что он так назвал меня. Возможно, потому что в этот момент я смотрела в тёмное, почти ночное небо за окном. Потом взгляд на его протянутую руку с вазой, наполненной сладостями, и я понимаю, что это лишь был вежливый вопрос гостеприимного хозяина дома.

Да, после той памятной «прогулки» по катакомбам мы пошли к нему домой. В небольшой, но неожиданно ухоженный изнутри дом. Одноэтажное здание с обычной, не выделяющейся серой крышей, стоявшее на небольшом расстоянии от самих катакомб, внутри оказалось довольно аскетично, но с заметным вкусом обустроенным домом. Чёрные тяжёлые шторы на окнах были задёрнуты, а когда Дарк подошёл и раздвинул их в стороны, появилось ощущение, что весь дом словно выдохнул с приходом своего хозяина. Последние лучи вечернего солнца мазнули по серым стенам, словно приветствуя, а может, и прощаясь. Минимум мебели. Лишь стол, несколько стульев и узкий высокий комод для одежды у стены. Бросились в глаза аккуратность и чистота, царившие в гостиной, в которую он меня проводил и ушёл готовить кофе для меня. Сам он сейчас тянул виски из низкого стакана с толстыми стенками…а я снова задумалась о том, как многое может себе позволить Натан Дарк, и почему-то в голове пронеслась мысль, что здесь кто-то явно недавно прибирался. Представить Натана за этим занятием я не смогла. Скорее всего, какая-то женщина. И тут же непрошено самой себе задать вопрос, а кем ему она приходится? Впрочем, признаков женского присутствия я ни в комнате, ни в коридоре, по которому шла, не заметила, так что вполне вероятно, что это какая-нибудь служанка…и опять же вопрос: чем занимается мистер Дарк, что имеет средства на оплату услуг горничной? Официально он нигде не работает, насколько мне было известно. Вполне возможно, что убирались у него бездомные женщины в оплату своего пребывания в катакомбах. И перед глазами возникли лица тех нескольких женщин, которых я успела там увидеть...

- Ева…

Сказал тихо, немного напряжённо, и я улыбнулась.

- Мне просто показалось.

- Показалось что?

- Так меня называл отец.

- Как? – нахмурился, и тут же лицо его медленно озарила широкая улыбка, а я просто впилась пальцами в ручку чашки, чтобы скрыть ту дрожь, которая по телу прошла от этой перемены в его лице. Отвела взгляд в сторону, думая о том, когда же перестанет вот так замирать сердце от его улыбки. Ведь когда-нибудь должно? Когда-нибудь должен перестать вызывать мурашки этот взгляд с сотнями чертей на дне самого зрачка. Чёрное на чёрном, оказывается, смотрится одновременно зловеще…и завораживающе. И если позволить себе не отвернуться, если найти в себе смелость заглянуть в самую тьму этих глаз, то можно увидеть, как появляются из-за плотной завесы мрака те самые бесы. В полный рост, подаются вперёд в алчной попытке выбраться из своего плена, проникнуть в самую душу, захватить её как свой очередной трофей. О да, я была уверена, что у них под эти трофеи была отведена целая комната.

Сглотнула, повернувшись к окну, пытаясь сбросить наваждение…иллюзии. Этот мужчина обладал даром творить любые, даже самые непостижимые иллюзии как со своим собственным, так и с моим телом.

И вдруг услышала тихий смех, на который резко обернулась.

- Конфеткой. Он звал тебя Конфеткой.

- Послушай, Дарк…я пришла сюда не для того, чтобы обсуждать моё детство.

- А мне нравится. Ты, наверняка, была очень сладкой девочкой.

Нагло ухмыльнувшись, смотрит, не отрываясь, на мои губы и медленно, так медленно, что показалось, я ощущаю физически это прикосновение, опускает взгляд на мою грудь. И у меня в горле пересохло от тех ассоциаций, что вызвали его слова.

- Дарк…

- Хотя я считаю, что он ошибался. Тебя нельзя назвать сладкой. Честно говоря, я ненавижу сладкое.

Он пожал плечами и сделал глоток из своего бокала, и я стиснула пальцы сильнее, глядя на то, как он глотает виски…и впервые понимая, что нет ничего сексуальнее, чем смотреть, как пьёт мужчина, как дёргается у него кадык, а сильные длинные пальцы уверенно держат стакан. Всего один взгляд на эти пальцы, и хочется приложить ладони к щекам, чтобы унять тот жар, который, кажется, вспыхнул под кожей. Потому что вспомнилось всё, что они делали со мной…И снова в окно, пытаясь выровнять резко сбившееся дыхание, пытаясь вернуть себе спокойствие и контроль над ситуацией. Чтобы не засмеяться над самой собой…когда вообще в присутствии этого мужчины у меня был контроль над ситуацией? И с какой-то затаённой радостью почувствовать тихую злость на него, но всё же больше на себя за это. Именно она, как обычно, придаёт сил, позволяет развеять его чары, пары дурмана, которыми опутывает, словно паутиной, они проникают в лёгкие с каждым сорвавшимся вздохом…и с пониманием, что он знает, что он заметил это всё. И судя по заплясавшим в ночи его глаз чертям, ему нравится увиденное.

- Да и что мог знать отец о твоем истинном вкусе, м, Ева? – он резко подался вперёд, и я синхронно с ним отодвинулась назад.

- Дарк, не заходи на территорию, которую ты мало знаешь.

- Кто тебя назвал так, мисс Арнольд? Наверняка, отец? Как созданную Богом первую женщину, не просто согрешившую и упавшую с неба, а утянувшую с собой в бездну Преисподней Адама и самого Люцифера. О чём он думал, увидев твои синие глаза?

- Папа назвал меня в честь своей матери, Дарк. Всё куда прозаичнее, чем ты думаешь.

Он снова пожал плечами, продолжая удерживать мой взгляд своим, сосредоточенным, тяжёлым. И опять появилось ощущение, что он пристально изучает меня, как изучают какой-то диковинный предмет. Натан Дарк по-прежнему желает держать всё на своей ладони, чтобы рассмотреть внимательно, не упустить ненароком ни одной детали. Так, чтобы можно было её сжать в любой момент, чтобы раскрошить в песок, или же, наоборот, раскрыть широко, без всякого сожаления стряхнув с руки всё, что посчитает больше неинтересным, скучным, пресным или же, наоборот, слишком пёстрым.

- А ты ведь так и не ответил на вопрос. И знаешь, мне начинает надоедать это.

- А я не помню ни одного вопроса.

- Тебя не было в городе долгое время. Где ты был?

- Наш разговор всё больше напоминает беседу ревнивой жены и беспечного мужа. И знаешь, что? Мне это даже нравится.

- Представлять себя беспечным мужем?

- Нет. Тебя своей ревнивой женщиной.

Он не договорил. Замолчал, сделав акцент на втором слове. А я выдавила из себя сухую улыбку в попытке сдержать едва не вырвавшийся вздох удивления. И снова злость от понимания – он просто меняет тему, предпочитая не отвечать на неудобные вопросы. Каждый раз уводит разговор в другое русло, заставляя злиться или, наоборот, смущаться от откровенности его слов.

- Натан…видимо, всё же прав был Люк. Слово короля бездомных не стоит и гроша ломаного? Одного из тех, что приносят горстями твои подданные.

Беспросветный мрак его глаз на миг вспыхнул недовольством.

- Я уезжал по делам. Я говорил уже о том, что должен буду опросить подопечных из других приютов.

- Но ты так и не рассказал, что тебе принесла эта поездка.

Медленно назад отодвинулся и снова пригубил виски. Замолчал, глядя поверх бокала на меня. Показалось, будто янтарный напиток бросает отблески в темноту напряжённого взгляда, разбавляя её жёлтыми всполохами.

- А там нечего рассказывать. Колин Борот жил в том же приюте, в котором когда-то жил я сам. Я знаю нового директора…

Кивнула, вспомнив лицо полноватого мужчина, когда-то, видимо, приятной, а теперь слегка потрёпанной, наружности.

- Филипп Арленс…я знаю.


Недовольно поморщился, подарив мне мгновение триумфа. Да, Дарк, неужели ты предполагал, что я не стану рыть землю в поисках любой информации о тебе? Неужели думал, что мне хватит тех баек о короле бездомных, которыми был полон этот город? В таком случае ты ошибся. Я всё же нарыла кое-что. И этот тоннель протянулся до самой столицы. До места, откуда таинственным образом практически пропали любые упоминания о Натане Дарка…кроме того, что его единожды усыновляли, а после социальная служба забрала его из приёмной семьи, чтобы через несколько дней уже полиция объявила его в розыск за подозрение в убийстве директора детского дома. Правда, тогда мальчик растворился в огромном городе. В материалах уже закрытого в связи с давностью дела говорилось о том, что по предположениям полиции парень не покидал столицу, растворившись в беспросветных трущобах старой части города. Вот только навряд ли возможно было бы столько времени скрываться на улице под носом у служителей правопорядка. Скорее всего, Натан Дарк уехал на одном из поездов едва ли не сразу после своего побега. Где и как долго он скрывался в самих вагонах, теперь уже не имело никакого значения.

- И что Арленс?

- У меня есть списки всех детей, сбежавших или исчезнувших из приютов столицы и близлежащих городов.

- Они есть и у меня.

- Да, но только навряд ли с подробным описанием жизни каждого из них до исчезновения.

- Что-нибудь любопытное, Дарк?

- Возможно. Некоторые из детей вспоминали, что мальчики, непосредственно жертвы, несколько раз виделись с незнакомцем. Описания внешности нет, - Натан слегка нахмурился, - об этих встречах известно от самих убитых, поделившихся ещё при жизни со своими друзьями. Но и рассказывали о них лишь парочка ребят. Остальные держали в тайне общение с мужчиной. Но определённо это был мужчина. Он выбирал детей тихих, замкнутых и спокойных. У него не было какого-то одного типа внешности жертвы.

- Он знакомился с ними уже после усыновления?

- В том-то и дело, что нет. Насколько мне известно, мужчина имел доступ в приют. Впрочем, это давно не является привилегией.

- Он мог притвориться возможным опекуном.

- Верно, - Дарк кивнул, - что насторожило: он просил детей держать в тайне свои встречи с ними. Не первую, а последующие. Только трое мальчиков решились рассказать об этом секрете своим друзьям.

- Тогда мы не можем утверждать, что и с остальными он был знаком. Возможно, они его не знали.

- Брось, Ева, - Дарк фыркнул, снова отпив из бокала, - какой-то мужчина знакомится с сиротами в приюте, ищет с ними тайных встреч, задаривая подаркам, которые не будут бросаться в глаза воспитателям и другим детям, причём нам удаётся проследить его связь, как минимум, с тремя из них. На основании чего ты предполагаешь, что он так же не был знаком с остальными жертвами?

- У тебя нет об этом достоверных сведений, Натан. Что-нибудь о его внешности? Возможно, имя? Или прозвище? А может, у него был какой-то примечательный акцент, я не знаю…шрам или другой отличительный знак?

Он покачал головой, глядя в окно и осушая стакан последним глотком.

- И это всё, что тебе удалось узнать, Дарк?

Медленный поворот головы в мою сторону позволяет понять, что ему не понравилась постановка вопроса, может быть, тон, которым он был задан. Плевать. У меня было чёткое ощущение того, что Дарк явно не договаривает. И мне нужно было выяснить, что именно он скрывает от меня.

- Ты не веришь мне…нельзя сотрудничать с тем, кому не доверяешь, Ева.

- Можно, если тебе есть что предложить.

- А у тебя есть? – глаза сверкнули заинтересованностью, и уже через пару секунд плотоядная улыбка расплылась на его чувственных губах, - Помимо очевидного?

Сукин сын…его голос, ставший в мгновение хриплым, и этот обжигающий взгляд, прикосновение которого под кожей отдалось тысячами иголок, впившихся в плоть, заставивших на долю секунды задержать дыхание от острой боли, ударившей подобно молнии. И те же доли секунды молчать, опустив руки на колени, чтобы скрыть появившуюся из ниоткуда дрожь. Всего лишь слова…всего лишь манипуляция голосом, его тембром, и мне приходится стискивать сильнее собственные пальцы, мысленно считая про себя до десяти…до ста…до момента, когда сердцебиение перестанет быть рваным, непозволительно хаотичным. Хотя чёрта с два это реакция на слова…неееет. Это реакция на собственные воспоминания. О нём. О том, в какие минуты вот так меняется его голос, как он умеет им ублажать, как беспощадно способен им дразнить, исторгать непослушные, предательские стоны, орудуя только им и пальцами. Умелыми, длинными, безжалостными в своих ласках.

- Смотря, что ты считаешь очевидным.

- Тебя.

Быстро. Отрывисто. Как нечто само собой разумеющееся и не вызывающее сомнений. И новая вспышка возбуждения реакцией на это слово. Тёплое томление в низу живота в ответ на него, от которого хочется скрестить ноги. Впилась ногтями в свою же ладонь, отводя взгляд, только чтобы не встречаться с его, металлическим…но этот металл на дне его глаз жидкий, способный расплавить моментально, стоит только позволить раскалённым шипящим каплям коснуться кожи.

- Ты зря пытаешься перевести тему, Дарк. И ты зря расточаешь свои силы. Мне неинтересно играть в твои игры.

- Да-да, я помню, как громко ты скучаешь во время этих игр. Особенно в процессе одной из них. Надрывно и таааак вкусно скучаешь, прямо мне в рот.

Подонок! Зажмурилась, чувствуя, как начинаю злиться. И на его слова. И на наглую улыбку, появившуюся в его голосе. И на то, что мы оба знаем – он прав, и он будет смаковать эту свою правду с особым удовольствием и триумфом. Повернула к нему голову, с облегчением отметив про себя, что если не смотреть на его лицо, а, например, на большую белую пуговицу на воротнике его рубашки, то можно справиться…можно скрыть от него непрошеные эмоции. Наверное. И снова мимолётной мыслью – насколько со вкусом подобрана его одежда, насколько чистой и ухоженной она выглядит. Этот Натан Дарк всё же отличается от того, которого я увидела впервые за решёткой. Но откуда у него средства на всё это?

- Ну так что, Ева? Что именно у тебя есть, что может заинтересовать меня?

Улыбнулась, увидев, как моментально изменился его взгляд. Хищное, чувственное выражение в нём пропало, остался только интерес охотника, подобравшегося вплотную к своей добыче, но пока не имевшего возможности схватить её.

- Слишком неравноценный обмен, Натан. Я очень мало узнала от тебя. И мы оба знаем, что это не всё, что ты раскопал.

- Но как мне узнать, что коварная мисс следователь попросту не пытается обмануть меня, чтобы выудить нужную информацию?

- Никак, - на этот раз я пожала плечами, - Просто поверить…или позволить мне уехать, но тогда мы оба окажемся с половиной инструмента, которым не сможем воспользоваться полноценно.

- Что мешает мне оставить тебя здесь? В катакомбах?

- То, что ты пока этого не хочешь. Ты можешь быть каким угодно самоуверенным и наглым ублюдком, Дарк, но сейчас ты не поставишь свои интересы выше жизни детей.

- Ты меряешь меня по своей мерке, Ева. Смотри, не соверши ошибку.

- Значит, хоть в чём-то мы похожи. Что ещё ты узнал, Натан? Где ты пропадал?

- Ангел. Он называл их ангелами.

- Жертв.

-Да. Он не любил произносить их имена. Каждого – Ангелом. И еще…он рисовал на них слёзы.

Пульс срывается с ровного ритма, ладонь взметнулась к горлу, чтобы обхватить, чтобы не позволить бешено забившемуся сердцу выскочить. Удержать, смыкая собственные пальцы вокруг шеи, чтобы не пропустить ни одного его слова.

- Они рассказывали ему о своей жизни. Он задавал вопросы об их поступках, об отношениях с друзьями, с воспитателями. Один мальчик…Бобби…

- Доусон.

- Да, он рассказал своей единокровной сестре, что мужчине нравилось, когда он плакал, вспоминая родителей и их жестокое обращение. И он…он не делал ничего предосудительного. Вытирал слёзы, угощал фруктами или конфетами, дарил маленькие сувениры. Боб говорил, что мужчина обещал ему дом. А после Боба усыновили, а сестру нет, и она потеряла связь с ним. Пару раз он сбегал в катакомбы, чтобы передать для неё письма. Так они общались с братом. Пока однажды он не написал, что его знакомый однажды разозлился, когда Бобби не смог плакать. Он рассказал ей, что тот насильно схватил его за лицо и нарисовал слёзы чернилами. Потом, словно заворожённый, проводил по ним большим пальцем, размазывая их по лицу, а после отпустил. Ребёнок тогда отхватил ещё от приёмного отца и за побег, и за грязное лицо. Но ему, конечно, ничего не рассказал. После этого случая Бобби перестал ей писать. Насовсем.

- Похоже на исповедь?

Натан медленно выдохнул и перевёл взгляд на окно. Ночь плавно и величественно вступала в свои права, опускаясь лёгким пологом на крыши домов и верхушки деревьев.

- Священник? Доктор? Учитель? Я пытаюсь все эти дни понять, кто бы мог это быть. Кому должны приносить удовольствие слёзы ребёнка.

- Раскаяние. Ему нравится видеть раскаяние на их лице.

- Или боль. Будто он спасает их от какой-то злой участи.

- Больной ублюдок.

И Дарк вдруг неожиданно усмехнулся.

- Но мы ведь не знаем на самом деле, а вдруг он действительно помогал им?

Замолчала, не сразу обратив внимание на то, что снова в руках кручу маленькую чашечку с безнадёжно остывшим кофе.

- Его имя? Может быть внешность? Возраст?

- Я не знаю, что он делал с этими детьми, но никто из них ничего подобного не рассказывал. Они называли его своим другом. И всё. Они верили ему так, будто он олицетворял собой добро.

- Или то, чем он занимается.

- Именно.

Дарк встал со своего кресла и несколько раз прошёлся по комнате, что-то обдумывая. После резко остановился, молча глядя на меня и давая мне слово.

- Мы исследовали все пожертвования в адрес приютов, из которых были эти дети. Все их прошения в муниципалитеты, всю адресную помощь самим детдомам и непосредственно воспитанникам. У меня не сходится…его территория охоты становится слишком обширной. Убийства происходят у нас уже усыновлённых детей, а первые контакты с ними – в столице?

- Не только там, лишь часть из них. Да и вам ли не знать, что мы не настолько далеко от неё находимся? И ещё…я думаю, что он ищет жертв не тут, а именно в приютах. Я предполагаю, что он…

- Он высматривает их ещё в детдоме, а после срывается, после того, как понимает, что детей увели из-под носа?

- Возможно. Я не знаю.

- А что, если он намеренно не убивает тех, пока они ещё в приюте? Ты же сам сказал…

- Я не говорил этого.

- Ладно, неважно, - я вскочила со стула и направилась к выходу, - мне пора домой.

- Черта с два ты отсюда уедешь одна. Я вызову для тебя машину.

Дарк шагнул ко мне, глядя напряжённо.

- Вызовешь машину? Эта одежда, этот дом…чем ты расплачиваешься за все это, - обвела рукой комнату, - Натан? Откуда деньги у мужчины, который не работает.

- Как ты их называла? Подданные? Да, мои подданные приносят мне деньги.

- Ложь. Им не заработать на этот дорогой виски и явно недешёвый кофе, на твой парфюм…я знаю, сколько он стоит. Я дарила такой своему, - сказала и осеклась на долю секунды, тут же испытав раздражение. Почему я не хочу говорить ему о Россе? Почему это кажется…неправильным?

- Кому? – спросил мягко, обманчиво мягко, скорее, вкрадчиво, как-то хищно, по-звериному что ли приблизившись и нависнув надо мной. А я удивлённо посмотрела на то, как он поджал губы, не скрывая в темноте своего взгляда ту самую ночь, на чёрном покрывале которой вновь заплясали бесы.

- Кристофер Дэй.

Выпалила…и замерла, когда Дарк вдруг резко отшатнулся, отступил, нахмурившись. Демоны в глазах больше не пляшут. Это наваждение…это проклятое колдовство, но я словно вижу, как замер каждый из сотни, как затаился словно перед прыжком в атаку.

- Что?

- Кристофер Дэй. Меценат. Именно он помогал приютам, из которых были жертвы. Всем приютам.

Шагнула назад, воспользовавшись его заминкой. Почему-то показалось, что Дарку это имя знакомо. Впрочем, я предполагала подобное, ведь оба тем или иным образом были связаны с детдомами.

- Хочешь сказать, что он…что он и есть Живописец?

Спросил тихо, глядя перед собой, на виске яростно пульсирует вена, и желваки ходуном.

- Не знаю. Но я должна выяснить, кто он и что именно его связывает с убитыми мальчиками.

- Не веришь в бескорыстную доброту, Ева?

- Мы оба видели слишком много дерьма, Дарк, чтобы поверить в бескорыстие, разве нет? И даже, если этот Дэй – самый добрый из всех самаритян, я поеду с ним знакомиться. Завтра.


Глава 20. Кристофер. Ева

Он так часто слышал жалобы окружающих на их жизнь. На скучный калейдоскоп серых однообразных дней, монотонно сменяющих друг друга, когда порой тяжело отличить, что из событий произошло сегодня, а что – вчера или два дня назад. Почти невозможно определить, потому что все дни настолько похожи один на другой, что кажется, человек находится в каком-то постоянном состоянии бега. Как та самая белка в колесе. Вроде и имея вполне определенную цель – бежать вперед…но уже потеряв всякий смысл в этом вечном движении. Изо дня в день. Не успевая смотреть по сторонам. Не имея возможности оглядываться назад…да и особой причины для этого, ведь там, позади всё то же колесо, но теперь оно нависает над ней, грозясь обрушиться на небольшую тушку, отчаянно перебирающую лапками по тонким перекладинам. С одной только мыслью – попасть по ним. Не упасть, не позволить жерновам за спиной поглотить крошечное тщедушное тельце со взъерошенным потемневшим мехом. Откуда жернова? Ведь мы все знаем, что там лишь колесо. Никаких лезвий, остро заточенных и направленных в белку, никаких языков пламени, извергаемых за незапланированную передышку. Просто колесо таких же бесцветных, неинтересных дней, наполненных бесполезным стремлением двигаться вперёд. Неоправданно. Бесцельно. Бесполезно.

Сколько может мчаться белка в колесе? Столько, сколько оно крутится…или пока она окончательно не выбьется из сил. Пока не упадёт истощённая и опустошённая с разорвавшейся в ошмётки разочарования картиной мира, в которой бег по кругу оказался никчёмным, бесполезным, бессмысленным занятием. Бег по кругу, являвшийся всей её жизнью. Но что ему нравилось в этой схеме: порой только это падение и было способно показать действительно сильных людей. Раскрыть их характер и дух как для окружающих, так и для самого свалившегося. Оно наглядным образом демонстрировало способность одних собраться, встать в полный рост и, тщательно отряхнувшись, наконец, оглянуться вокруг себя, чтобы заметить, что мир гораздо шире, выше и объёмнее их небольшого колеса с такими неудобными, тонкими перекладинами, с которых они постоянно соскальзывали. Впрочем, подобное могут сделать лишь немногие. Большая часть остаётся валяться на своём месте или же, опустив голову и не разгибая спины, уныло шагает к осточертевшему до оскомины в зубах, но такому привычному колесу, прикрывая горечь от разочарования самим собой и осознанием собственной ничтожности привычными, заученными до скрипа действиями. Просто потому что так удобнее. Так легче.

Вилберн Джонсон отвёл взгляд от высокой фигуры молодого хозяина, облачённого в чёрный однобортный приталенный пиджак с тремя блестящими пуговицами и лацканами с заострённым углом. Из-под него выглядывала белая рубашка и черные сужающиеся книзу брюки. Он сухо улыбался в ответ на слова одного из гостей, очередного партнёра по бизнесу. Судя по тому, что мистер Дэй предпочёл переодеться в более официальную одежду вместо своего любимого домашнего костюма, он возлагал определённые надежды на эту встречу, назначенную ещё две недели назад.

Джонсон недовольно шикнул на юную горничную, едва не споткнувшуюся, бокалы, наполненные самым лучшим бурбоном, опасно зазвенели, и Вилберн сделал себе мысленную зарубку серьёзно поговорить с девчонкой. Она прошла мимо него, затаив дыхание, знает, негодница, что именно старик распоряжается штатом прислуги. Хозяин дал своему управляющему карт-бланш во всех вопросах, связанных с домом. Правда, чего до сих пор Джонсон понять не мог, так это единственной установки Кристофера – нанимать работников только из определённого агентства. И в первый раз посетив это место по поручению хозяина, Джонсон едва не получил инфаркт, узнав, что агентство это было социальным и набирало только бывших воспитанников детдомов. Для старого верного управляющего, проведшего всю свою жизнь в доме Дэев, отличавшемся особой чопорностью и повышенными требованиями ко всем, чья нога переступала порог их особняка, подобная информация стала откровенным шоком, не желая укладываться в убеленной сединами голове. Впрочем, человек со временем привыкает ко всему. Вот и Джонсон по истечении долгих дней научился не прятать столовое серебро и драгоценности в сейф, когда к ним приходили устраиваться новые работники. Правда, в этом была и некая заслуга самого Кристофера, который разговаривал с немногочисленной прислугой лишь раз – при приёме на работу. Что он говорил молодым людям, чем запугивал их или, наоборот, поощрял, Джонсон не имел понятия. Только видел, что эти люди выходили из кабинета господина с явным отпечатком страха и настороженности на лицах. Кстати за всё это время управляющий ни одного из них так и не поймал на воровстве.

Всего на мгновение закрыть глаза, позволяя себе насладиться приятной мелодией, играемой оркестром, что-то из современных мотивов. Молодой господин не очень-то и любил музыку. Джонсон тут же одёрнул себя – если только в юности. Он тогда говорил, что она дарит ему тишину, позволяет не слышать шипение. О, управляющий помнил и это самое пресловутое шипение. Помнил, как подбегал к нему ещё такой маленький ребёнок и спрашивал, глядя пристально огромными чёрными глазёнками, обрамлёнными пушистыми ресницами, откуда оно раздаётся. Сколько ни прислушивался тогда Вилберн, так и не понял, о чём именно говорит ребёнок. Несколько раз эти вопросы повторялись, и Джонсон начал беспокоиться за здоровье мальчика, пока однажды не услышал довольный голос хозяйки, сообщившей мужу, что если доктор подтвердит, и мальчик окажется «ущербным», то они отдадут его в приют, так как она не собиралась позориться больным ребёнком. А когда её муж промолчал на это заявление, Джонсон просто пошёл в детскую и взял с Кристофера обещание, что тот никому и никогда, а особенно доктору и матери, не расскажет о том, что слышит, о том, что приходит к нему по ночам страшными звуками.

Мелодичная трель заставила старика вынырнуть из воспоминаний и подойти к двери, взять конверт, протянутый ему пареньком в простенькой одежде и чёрной кепке с коротким козырьком. Она предназначалась Кристоферу Дэю. Приказал мальчонке стоять на пороге до дальнейших распоряжений и, дождавшись, когда хозяин останется один, молча протянул ему письмо. Тот удивлённо вздёрнул бровь, раскрывая конверт, так же молча ознакомился с содержанием письма…и усмехнулся. Долгий взгляд куда-то поверх головы Джонсона, и управляющий вытягивается в струну, стараясь не застонать от боли в спине.

Кристофер оставил его всего лишь на несколько минут. Ровно столько понадобилось, чтобы зайти в свой кабинет и что-то написать в ответ на полученное письмо, а потом вернуться в гостиную к стоявшему на том же месте Джонсону.

- Особые распоряжения, мистер Дэй?

Спросил, пряча уже знакомый конверт в свой большой ладони.

- Нет. Ничего нового, Вилберн, просто отошли это письмо отправителю.

И управляющий едва заметно выдохнул. Его опасения всё же не оправдались, и господину не придётся снова срываться из города по делам. Всё же без него этот огромный особняк напоминал старику больше могилу, чем дом.


***

Я смотрела на аккуратно выведенные буквы внизу моих же и чувствовала, как изнутри поднимается ураганная смесь возмущения и злости. Что вообще о себе возомнил этот Дэй?

Сколько раз я уже прошлась по комнате отеля туда-обратно, думая о том, что, конечно, я могла пойти к этому богатому выскочке с ордером, но его получение заняло бы определённое время. Впрочем, это не значит, что я не позвонила уже в отделение и не попросила подготовить его для меня.

«Ожидаю вас завтра до двух часов дня».

Зажмурилась, пытаясь представить себе напыщенное лицо очередного состоятельного ублюдка с затаившимся в маслянистом взгляде вечным презрением ко всему остальному миру. Я знала десятки таких мужчин и сотни женщин. Ничего не представляющих из себя, смотрящих свысока на окружающих их людей. Ровно с высоты денежного мешка, набитого некогда их предками. Я ощущала их липкие тошнотворные взгляды на себе с самого детства. О, на членов моей семьи они смотреть так не смели. Только с плохо скрываемой злостью, смешанной со жгучей завистью и унизительным заискиванием. Со временем, правда, это выражение стало иным. Исчезла злость, вместо неё появилось выражение триумфа, а зависть сменилась на злорадство и притворную жалость. Когда мама ушла от нас. И сейчас не покидало ощущение, что завтра меня ожидает встреча с подобным ничтожеством, взирающим на мир сквозь золотой блеск монет.

«- Я не хочу, чтобы ты ехала туда одна, - Люк запустил пальцы в густые чёрные волосы и грузно опустился на стул напротив меня, - лучше поеду я. Всё-таки я мужчина.

Еле сдержалась, чтобы не закатить глаза. Ещё в университете подобные заявления злили. Затем, уже работая в следственном отделе, я научилась не обращать внимания на такие высказывания. Тем более, что зачастую ни один из этих мужчин не мог привести и пары аргументов в том, что женщины чем-то хуже них. Но ведь установку в головах и воспитании никто не отменял. И даже если женщина гораздо успешнее, богаче, образованнее мужчины, то она по определению не может быть наравне с потомками Адама. Почему не может? А потому что тогда весь привычный мир покатится к чертям, перевернется с ног на голове и окажется на прямой дороге в саму Преисподнюю.

После знакомства и плотного сотрудничества с Томпсоном меня, скорее, смешила его вот такая осторожная забота. Так, по крайней мере, я начала её воспринимать.

- А я всё же не просто женщина, а следователь. Следователь, который ведёт это дело. И это ведь я обнаружила связь между Дэем и приютами?

- А если ты права, и она не случайна?

- Послушай, Люк, я ещё ничего не утверждала. Я всего лишь хочу выяснить, почему фамилия этого человека мелькает почти во всех детдомах в качестве мецената.

- Ну и выяснила бы здесь. Достаточно было отправить ему повестку.»

Для меня недостаточно. Мне нужно было увидеть его в привычном месте его обитания, там, где он будет наиболее расслаблен.

Подошла к остывшей чашке горячего шоколада, стоявшей на столе, попробовала его и тут же скривилась. Есть всё же вещи, у которых должно быть своё время и своё место, иначе они теряют свой вкус, аромат и привлекательность.


***

Наверное, всё-таки с некоторыми вещами лучше никогда не сталкиваться. Лучше позволить им пройти мимо тебя, пронестись со скоростью ветра, главное – суметь удержаться на ногах самому. Наверное, всё же некоторых людей не встречать. Никогда и ни за что в своей жизни. И если бы можно было отмотать время назад, я бы выбрала лишь одно имя, одного человека, которого не захотела бы узнать никогда. Вот только у меня не было выбора, потому что другой, опасный, ужасный человек уже стоял на моём пути со шлейфом из мёртвых детей, тянувшимся за ним кровавым следом.

И сейчас я смотрела на темноволосого мужчину, недоумённо вздёрнувшего правую бровь. Недоумённо? Будто не понимая, почему я остановилась как вкопанная на пороге его кабинета, отделанного самыми дорогими материалами, обставленного в лучших традициях высшего общества.

Вздрогнула, когда дверь за спиной тихо закрылась, а мне показалось, что она громко хлопнула, пробуждая, вытравливая оцепенение, охватившее тело, как только я увидела этого…этого мерзавца в тёмно-синей домашней рубашке. Он сидел за широким письменным столом, заставленным бумагами, и смотрел на меня, крутя между пальцев сигару.

- Какого чёрта?!

Вырвалось невольно. Отрывисто. Зло.

Удивление в чёрных глазах стало ещё более очевидным. С ума сойти! Разве могут быть такие же глаза ещё у кого-то, кроме этого дьявола?!

- Добрый день…леди.

Намеренно произнёс последнее слово так, словно сомневается в моём статусе. Медленно осматривает меня с ног до головы, даже не скрывая своего откровенного взгляда, будто видит впервые.

- Что за цирк ты устроил?

Не заметила сама, как оказалась прямо перед ним. Нависнув над мужчиной и опираясь ладонями о поверхность стола.

- Цирк здесь устраиваете вы, - отчеканивая каждое слово, вдруг замолчал, делая вид, что вспоминает, - мисс Арнольд. Или я ошибаюсь? Или ошибаюсь не я?

Вот же…глубокий вздох, чтобы не дать себе сорваться. И ещё один, вонзаясь ногтями в дерево, чтобы не впиться ими в его лицо. За кого он принимает меня? И сразу вспомнилась реакция Дарка на его фамилию, как только я озвучила её.

- Дарк…я даю тебе ровно две минуты, чтобы ты объяснил мне, что происходит?

- Я бы поинтересовался, что иначе…но я не Дарк, к сожалению. К вашему сожалению, мисс Арнольд.

И меня подбрасывает как от удара плетью, потому что он произносит мою фамилию точно так же, как Дарк. Слегка растягивая первую букву и меняя тембр голоса. Он не может быть НЕ им! Не может. Этот поворот головы, это лицо, поразительно красивое, мужественное лицо...как две капли похожее на лицо Дарка.

- Две минуты, Дарк.

Он кивнул и демонстративно приподнял манжет рубашки, обнажая запястье, на котором красовались часы. А затем он…замолчал. Глядя прямо мне в глаза, рассматривая моё лицо так, словно видел его впервые. Странный взгляд. Оценивающий. Вот только я понять не могу, он изучает мою реакцию на себя? Но почему тогда мне кажется, что он не просто детально рассматривает каждую черту. Он как будто знакомится со мной, и это так естественно, это выглядит так естественно, что я чувствую, как становится тяжело дышать, и в голове привычно нарастает гул.

- Дарк...

- Кристофер, мисс Арнольд, - он шепчет, потому что я тоже шепчу. Мне даже кажется, я не столько слышу его, сколько читаю по губам. И почему так тяжело вздохнуть? Хотя бы раз.

- Кристофер Дэй, и я понятия не имею, о каком Дарке вы говорите.


***

Мне всё ещё казалось, что я сплю. Стоит лишь сильно захотеть, и я проснусь и обнаружу себя в номере в своей постели. А этот кабинет, этот широкий стол из отполированного дуба, этот мужчина перед мной – это неправда. Это какая-то другая реальность, выдуманная чьим-то больным воспалённым сознанием.

Я закрывала глаза, чтобы хотя бы ненадолго перестать слышать этот омерзительный, рассекающий сознание острой болью гул в ушах, а когда открывала их, то снова видела перед собой Натана Дарка. Короля бездомных…короля бездомных? Мне хотелось рассмеяться, глядя на его золотые часы и запонки, на одежду и дорогой портсигар, по которому он периодически постукивал кончиками пальцев. Поднял тяжёлый взгляд на меня, и на секунду показалось, что я всё же ошибаюсь, что напротив сидит совершенно другой человек. С теми же умопомрачительными, затягивающими в себя чёрными глазами и небольшой ямочкой на подбородке. Его волосы точно такого же угольного оттенка и такой же, абсолютно такой же длины. Вот только уложены по-другому. И на дне взгляда, когда я подалась резко вперёд, от чего он нахмурился, я не заметила ни огненных всполохов, ни обозлённых, наполненных жаждой крови чертей.

- Полагаю, мне всё же предстоит развеять ваши заблуждения по поводу своей личности.

Его голос…это ЕГО голос. Я не могу перепутать его ни с чьим другим. Я слышала его разным. Я покрывалась мурашками только от его тихого шёпота, понимая умом, что он нагло манипулирует моим телом, но не имея сил противостоять этому хрипловатому и в то же время бархатному тембру.

- Это в ваших же интересах, - не знаю, как удалось выдавить из себя несколько слов.

В этот момент дверь в кабинет открылась, и вошла молодая девушка с подносом в руках. Она аккуратно поставила перед хозяином дома чашку с каким-то напитком, судя по аромату, с кофе. Улыбнулась благодарно, принимая из её рук высокий стакан с водой.

- Вы напрасно отказались от кофе.

Дарк…Дэй…этот мужчина, дьявол его раздери, поднял в воздух свою чашку и подмигнул мне.

- Это совершенно потрясающий урожай.

- Благодарю. Я всё же предпочту воду.

- Всегда или просто не любите кофе?

- Всегда, когда вижу знакомые лица в незнакомых местах и под незнакомыми фамилиями.

Ухмыльнулся, сделав глоток.

- Вы всё ещё сомневаетесь в том, что видите?

- Своим глазам я всё же доверяю, а вот ваши слова, да, вызывают сомнения.

Мужчина сухо улыбнулся, прикуривая сигару, сделал глубокую затяжку, слегка прищурившись, и я перевела взгляд на его вторую руку. На безымянном пальце сверкнул перстень с внушительным сапфиром.

- Именно поэтому я предоставил вам возможность, поверить не мне, а официальным бумагам. Вы писали мне, что хотели бы задать определённые вопросы, связанные с моим…меценатством.

-В связи с открывшимися обстоятельствами, теперь не только с ним.

Склонила голову вбок, глядя на его лицо. Продолжая искать в нём подтверждения своих подозрений и параллельно вспоминая окончание своего визита в катакомбах. Вспоминая, как Дарк проводил меня до машины, проигнорировав мой резонный вопрос: откуда она? Почему стоит у самой дороги так, словно водитель знал, куда и когда меня нужно будет отвести. Пока мы шли в дом Дарка, он перекинулся парой слов с каким-то низеньким худощавым пареньком в одежде явно с чужого плеча. Но даже если и так…даже если эта машина простояла всё время на дороге в ожидании меня, откуда она в распоряжении Дарка? Натан, улыбнувшись, отказался отвечать на любые вопросы без предъявления ордера и предоставления ему государственного адвоката. Мерзавец! Как ему удавалось так ловко манипулировать мной…и не только мной, но и окружающими, создавая образ бездомного, и одновременно с этим определённо обладать некой властью и возможностями, истоки которых он не раскрывал?

Если Натан знал, что я непременно приеду сюда и раскрою его секрет, то почему не попытался остановить меня? Перед глазами возникла его фигура, взгляд сосредоточен, чёрные как ночь брови сведены к переносице. Ему явно не понравилась информация…и теперь я понимала почему. В голове один за другим щёлкают варианты. Дэй…ох, неужели я начинаю разделять этих двоих? Неужели начинаю верить в то, что это два разных человека? А у меня есть выбор? После того, как мне вежливо, но с предельно допустимой холодностью предъявили документы…которые кому-то состоятельному, вроде хозяина этого огромного дома, не составило бы проблем подделать…а это значит, что мне придётся задержаться в столице еще на время, чтобы установить их подлинность. Но пока у меня не должно быть никаких оснований не верить им. Ведь не должно же.

- В таком случае я к вашим услугам.

Он демонстративно приложил ладонь к груди и склонил голову.

- Расскажите о себе. Насколько мне известно, ваш отец – Виктор Дэй, глава крупной строительной фирмы, ваша мать – Алисия Дэй. К сожалению, оба ваших родителя уже почили с миром.

Губы искривила улыбка.

- Да, к сожалению, они почили с миром…

- Вам что-нибудь известно о наличии у вас других родственников.

Тёмная бровь саркастически приподнялась.

- Мисс Арнольд, - и снова вздрогнуть, услышав это обращение, - мой отец был одним из богатейших сукиных сынов в нашем городе, переехав сюда он активно старался и в столице укрепить позиции своего бизнеса…я знаю каждого своего алчного, ничтожного родственничка, даже самого дальнего, коих после смерти этого ублюдка с лихвой повылазило в надежде урвать хотя бы кусок у его наивного сына.

- Судя по вашему тону, им пришлось потерпеть крах своих надежд.

- Полный. Впрочем, что может быть приятнее, чем смотреть на то, как открывают свои истинные лица ничтожества? Чем разочаровать их в том, что бесплатного сыра в мышеловке им не видать?

- Странно слышать подобную речь о том, кто жертвует действительно большие суммы сразу в несколько детдомов.

Дэй коротко усмехнулся, показалось, что во взгляде вспыхнуло нечто, похожее на раздражение, но тут же погасло.

- Я редко жертвую непосредственно деньги. Предпочитаю помогать материалами, строить или же покупать продукты, пристраивать на работу выпускников.

- Однако, приют директора Арленса всё же получил от вас некую внушительную сумму. И это несмотря на то, что ваша компания взяла на себя обязательство и по строительству и ремонту в здании приюта.

- Что говорит лишь о том, что директор Арленс, в отличие от других, вызывает у меня большее доверие.

- А у меня именно это ваше тесное сотрудничество и вызывает некоторые вопросы, мистер Дэй.

Он непонимающе прищурился, слегка подавшись вперёд и смотря в мои глаза. Несколько секунд тишины, пока он снова изучает моё лицо. Тонкая дымка от сигары, оставленной в чёрной фарфоровой пепельнице с золотым узором по краям, витиевато поднимается в потолок, наполняя кабинет ароматом табака с нотками древесины.

- Видите ли, я расследую дело об убийстве нескольких мальчиков. Сироты, они были усыновлены приёмными родителями из разных приютов и привезены в наш город. И приют мистера Арленса фигурирует в делах некоторых из них.

Широкие плечи напряглись под рубашкой. Дэй сложил руки на столе, сплетя пальцы в замок, склонил голову к плечу, внимательно слушая. И в тот же момент я словно вижу, как покрывается тонкой коркой льда его взгляд.

- Не понимаю, каким образом эта информация может быть связана со мной.

Этот лёд замораживает… и его голос. Сейчас он совершенно не походит на голос Дарка. В нём появились металлические нотки, и, кажется, даже манера речи изменилась. А ещё в кабинете стало как будто холоднее. Настолько, что захотелось обхватить себя руками. Он явно хочет дать понять, чтобы я не лезла именно в эти дебри. Что ж, придётся огорчить его, потому что сейчас я готова была залезть куда угодно, чего бы мне это ни стоило.

- Конкретно сейчас я и пытаюсь установить связь.

- В таком случае вы теряете время попусту, госпожа следователь. Никакой связи нет и быть не может, кроме того, что мистер Арленс показался мне достаточно порядочным человеком для оказания ему помощи.

- А вот это и выглядит странным, мистер Дэй, для человека, рассуждающего о надеждах ничтожеств. Вы не помогаете родственникам, но охотно выделяете средства на реконструкцию детдома. И вы не создаёте впечатление миссионера, Кристофер. Скорее, предпринимателя, ищущего выгоду во всём.

- Какая может быть выгода от сиротского дома?

По-прежнему спокойно, тихо, и в то же время твёрдо, так, что позвоночник покрывается мурашками, неосознанными мурашками страха. Так, наверное, «разговаривают» змеи со своей добычей. Без эмоций, сухо, преисполненные ощущением собственной мощи, завораживающей, сковывающей, обезоруживающей их жертву.

- А вот это я и хотела спросить у вас. Какая у вас выгода от помощи сиротам? Вы ведь нанимаете на работу только их.

Да, Дэй, я знаю и это. Как и то, что в детстве ты далеко не отличался подобным милосердием. До визита к тебе я разговаривала с несколькими твоими бывшими одноклассниками, охарактеризовавшими тебя как угодно, но только не как доброго, сочувствующего беднякам или возмущающегося несправедливостью парня. Заносчивый обеспеченный ублюдок, не замечавший никого не из своего круга.

- Тем более, что ваша…ммм…благотворительность, как мне известно, начала проявляться не так давно. Незадолго до убийства первого мальчика. Теперь вам понятна цель моего визита, мистер Дэй? И я всё ещё надеюсь услышать от вас о Натане Дарке, Кристофер. Вы же понимаете, что у меня есть свои рычаги давления и возможности, предоставленные полномочиями следователя?

И с нескрываемым удовольствием увидеть, как лёд, покрывавший расширившиеся зрачки, пошёл трещинами. Стремительными, тонкими и разветвлёнными. Но это не значило, что Дэй сдался. Нет. Скорее, это значило, что мне нужно остеречься от осколков, которые полетят в мою сторону, когда этот взгляд вспыхнет всеуничтожающей яростью.


Глава 21. Ева

Никогда раньше мой мир не раскалывался на острые осколки дикой боли, от которой все внутри разорвалось до мяса. Я не знала, что такое предательство, ревность и адская пытка. Но в жизни все бывает впервые, это был мой самый первый раз. Потом их будет много, так бесконечно много, что я собьюсь со счета, но ведь мы всегда помним самую первую боль и того, кто ее причинил. Не счастье, не радостные минуты, а часы самой лютой агонии, иногда они оставляют настолько глубокие шрамы, что стоит лишь вспомнить, как внутри начинает кровоточить все той же болью.

И я помнила тот проклятый день, когда мой чистый, розовый мир взорвался кровавой тошнотворной грязью понимания, что здесь происходит, чем занимается моя мать, и что именно они заставляют делать моего Сашу.

Я не пошла на учебу в то утро, сказала матери, что у меня сильно болит голова, а она была слишком занята телефонными звонками и остервенело рылась в своих бумагах. Ей, как всегда, было не до меня, когда я приоткрыла дверь ее кабинета и просунула голову, тихо позвав. Она махнула на меня рукой, зашипев: «ладно, не иди, я дам справку», и снова уткнулась в папку, зажав телефонную трубку между плечом и ухом. Ей было не о чем беспокоиться, ведь я была лучшей ученицей и никогда не злоупотребляла якобы плохим самочувствием. Да и как могут возникнуть проблемы у дочери самой Ярославской? Мою мать боялись как огня. Достаточно было одного взгляда ее ледяных змеиных глаз, как люди не могли вымолвить и слова. Я сама ее боялась…всегда тряслась от одной мысли, что она разозлится, и презирала за это и ее, и себя, что, впрочем, не мешало мне долгие годы нарушать ее запрет. Потом я пойму, как жестоко она манипулировала мной и как давно знала о моей связи с Сашей. И она ее не прекратила, потому что ей было интересно, чем все закончится и в какой момент она сможет дернуть нас за ниточки или оборвать их к такой-то матери.

Я дождалась, когда она скроется в хирургическом корпусе, и тут же помчалась в лабораторию. Мы так редко могли видеться днем, что от одной мысли, что у нас с Сашей будет намного больше времени, чем обычно, я сходила с ума от радости и предвкушения. А еще сегодня исполнялось десять лет с тех пор, как я увидела его впервые…я помнила этот день очень хорошо. Мне сообщили, что умер мой папа. Десять лет обволакивающего безумия, дикости, которая не подвластно ничьему пониманию. Но даже сейчас, будучи взрослой женщиной, я знала, что ни о чем не жалею. Ни об одной секунде, проведенной с моим Сашей. У каждого происходит становление личности под давлением различных факторов и обстоятельств, а самое главное – влиянием других людей. И я рада, что именно тогда мне повстречался нелюдь 113. Именно благодаря ему я никогда в своей жизни не стану похожей на Ярославскую Ангелину Альбертовну. Благодаря ему я не пошла в медицину и благодаря ему я стала актрисой…Как он хотел и как я мечтала. Но у медали обязательно есть две стороны. И если одна сверкает и переливается на солнце, то вторая покрылась ржавчиной и копотью. Благодаря ему я конченая наркоманка, ни разу не испытавшая наслаждения со своим мужем и с кем-либо другим. Фригидная, ледяная пустышка с выпотрошенными внутренностями и вывернутыми наизнанку мозгами. Сумасшедшая идиотка, которая не спит по ночам, потому что ее мучают жесточайшие кошмары, которая не знает, какая из масок, надетая для сцены, и есть ее лицо, потому что она его не видела больше десяти лет. Идиотка, которая продолжает любить своего палача даже несмотря на то, что он каждый день сыплет комья земли в ее могилу, и которая пишет ему письма в пожелтевшей общей тетради все эти проклятые десять лет. Потому что ей больше некому сказать правду, потому что всем на нее наплевать, и только зверь, который тенью бредет по ее следам, только он ее ненавидит до такой степени, что это самое сильное чувство из всех, что к ней когда-либо испытывали. Впрочем, я ненавижу его не меньше, и я жду тот день, когда палач выйдет из тени, чтоб разорвать свою добычу живьем, и тогда я сама вгрызусь ему в горло зубами и буду держать, пока не сдохну. И он это знает…поэтому тянет время. Просчитывает свои шаги. Я даже знаю, с каким выражением лица он думает о нашей встрече. Ведь она случится не раньше, чем он примет решение.


Я купила ему цепочку. Не золотую, на золото у меня не хватило денег. Дешевенькое серебро у перекупщика. Копила свои карманные деньги несколько месяцев. Цепочку и кулон с цифрой десять. Знала, что он никогда не сможет надеть, но мне хотелось, чтоб у него что-то было от меня. Что-то материальное, настоящее, то, что можно потрогать. Иногда он просил срезать для него прядь волос. Примерно раз в год. Он складывал их под куском отколовшегося кафеля в целлофан из-под капсул. Туда же клал и свои волосы. Так забавно - его оставались иссиня-черными всегда, а мои темнели со временем. Мне нравилось видеть, как он любовно складывает их и помнит, в каком году была срезана каждая из прядей.

«-Когда тебя долго нет, я подношу их к лицу и вдыхаю твой запах. Они хранят его для меня. Запах тебя за все наши годы.

- Ты говорил, что помнишь его наизусть.

- Помню и найду тебя с закрытыми глазами. Но когда вдыхаю вот так, кажется, что ты рядом. Ты знаешь, что я делаю в этот момент…

- Лежишь с закрытыми глазами.

- Лежу с закрытыми глазами и быстро двигаю рукой.

- Ты испортил всю прелесть момента. Фу. Это так пошло.

- Да ладно, маленькая. Твои щеки залил румянец и дыхание участилось…Тебе нравится эта пошлость. Тебе нравится знать, что я думал о тебе и делал это. Нравится?

- Ужасно нравится. Я хочу повторить сама все, что ты делал.

- Неееет. Я слишком хочу тебя. Сначала я тебя оттрахаю, потому что я знаю, какая ты сейчас мокрая для меня».

О, это обоняние. Оно было поистине звериным. И это сводило с ума. Когда он закатывал глаза, принюхиваясь ко мне. Его откровенность заставляла щеки не просто зардеться, а стать пунцовыми. Саша не выбирал слова, ему не хватало синонимов, метафор и красивых словооборотов. Он говорил как есть. И ничего более эротичного, скандально-грязно-прекрасного я в своей жизни больше никогда не слышала. После него чей-то страстный шепот казался смешным и пафосно-фальшивым до тошноты.

Я нервно сжимала в ладони цепочку, пробегая мимо подсобки охраны и спускаясь по лестнице вниз, туда, где содержали подопытных животных и моего Сашу. Боже, как же ужасно это звучит для меня сейчас…как же все это было дико и отвратительно. Как же я ненавижу себя за то, что молчала.

Саши в клетке не оказалось. Мне даже не нужно было подходить вплотную, чтобы это понять, я умела четко определить, рядом он или нет. Я его чувствовала. Пусть кто-то решит, что это мистика, или не верит, но я его чувствовала каждым ударом своего сердца.

Я могла бы пойти к себе. Как поступала раньше. Могла бы и, скорей всего, была должна это сделать. И не сделала. Меня поманило, как самого настоящего наивного белого мотылька, и даже не в пламя, а прямиком в Преисподнюю. Именно с этого дня я пошла на дно с камнем на шее и веревкой, завязанной сотней морских узлов, где каждый из них был одной из наших с Сашей клятв. Мы не сдержали ни одну из них. Потому что на самом деле нет никакой любви. Пустой набор букв по отношению ко всему, что доставляет удовольствие и пока еще не осточертело. Мы с радостью меняем объекты любви, едва что-то иное начало нас радовать не меньше, чем предыдущее. И я точно знаю, я никогда не любила Сашу – я им больна. Он – моя неоперабельная опухоль со смертельными метастазами, и рано или поздно я сдохну в жутких мучениях.

Вдалеке играла музыка. Приглушенно и очень тихо. Не со стороны подсобки охраны, а со стороны чуть приоткрытой железной двери, ведущей во второй коридор. Она всегда была закрыта на замок, и ключ находился у моей матери или у Снегирева. Сюда не было доступа даже у охраны. И мною овладело любопытство. Едкое до такой степени, что начали дрожать пальцы. Я сделала шаг, потом еще один…прямиком в свой личный ад, потому что уже через минуту я узнаю, что значит гореть живьем. И ничто не сравнится с болью от ожогов…лишь одна боль превзошла ее по своей оглушительной остроте, но тогда я еще об этом не знала.

Я увидела его с ней. С одной из женщин, которых мать обследовала у себя в отделении и говорила, что это благотворительное лечение больных шизофренией пациенток, привозимых из психлечебницы неподалеку от нас (потом я узнаю, что рядом не было ни одного подобного заведения). Но если бы и знала, то мне не было бы менее больно.

То, что я сейчас наблюдала, никакого отношения к лечению не имело. Это было грязное совокупление на операционном столе под прожекторами. Мне не нужно было видеть лицо мужчины, который ритмично двигался за спиной одной из пациенток. Достаточно было его спины, разукрашенной своим неповторимым узором из шрамов и узловатых уродливых рубцов. Я знала каждый из них и могла нарисовать с закрытыми глазами.

Он брал её сзади, опрокинув на стол и вцепившись одной рукой в ее темные волосы, а другой – в худое острое бедро, с силой насаживая на себя.

А у меня перед глазами я сама, вцепившаяся в прутья решетки, и он, вот так же вбивающий свой член в меня и рычащий мне в затылок. С тем же остервенением. Все точно так же…И боль резанула по венам с такой силой, что я зашлась в немом крике, судорожно силясь сделать хотя бы один вдох. И не могла. Легкие словно жгло кипятком. Наверное, если бы я захотела закричать, из моего горла не вырвалось бы ни звука от той боли, что его раздирало. Это было шоком. Самым настоящим болевым шоком. Когда все тело сводит судорогой и кажется, что кожа дымится от ожогов.

Я слышала всхлипы женщины и его стоны. Низкие, словно сдерживается, чтобы не шуметь. А рядом на стуле сидел Снегирев, тоже спиной ко мне. Он отвратительно сопел, его правая рука быстро дергалась, и я с омерзением поняла, что именно происходит, как раз в тот момент, когда женщина протяжно застонала и изогнулась назад, а ладонь Беса обхватила ее обвисшую грудь, и пальцы сжали длинный сосок. Игла ненависти пронизала сердце и, словно разломалась там пополам, чтобы колоть беспрерывно под каждый толчок.

- Да! Чертов ублюдок! Оплодотвори уже эту дрянь. Имеешь её каждую неделю. Вот так. Ей нравится, когда с ней грубо.


 «Каждую неделю».

Я закрыла рот обеими руками и отступила назад, а потом бросилась прочь. Не знаю, почему прибежала не к себе, а к нему в клетку. Наверное, привыкла нести свои слезы сюда. Ему. Прятать лицо на сильной груди и чувствовать, как гладит по плечам и скрипит зубами от ярости, что не может наказать всех тех, из-за кого я плачу.

Я рыдала снова и снова, видя одну и ту же картину перед глазами - мой мужчина имеет другую женщину. Трогает ее, как меня, гладит, как меня, сжимает ее грудь, как мою. Это была даже не ревность, а какое-то дикое, сводящее с ума отчаяние, озарение, что все не так красиво, как я считала, все мерзко и банально отвратительно, грязно. Как же все это грязно. Со мной, а потом с ними или, наоборот, меня после них…каждую неделю. Каждую! Ненавижу его! Ненавижу!

Сама не поняла, как пальцы сжимают серебряную десятку и водят ею по тыльной стороне ладони, вспарывая кожу. Мне впервые в жизни захотелось умереть…из-за него.

Сейчас я усмехаюсь, вспоминая те первые слезы. Добро пожаловать в Ад, маленькая Ассоль. Твой дьявол тогда даже еще не начал играть с тобой. Но он уже окрасил твои паруса твоей же кровью. Скоро тебе не просто захочется умереть – ты будешь мечтать о смерти и звать ее каждый день и каждую ночь, но эта тварь так же, как и он, будет играть с тобой в кошки-мышки.


***

Я ощутил запах её волос, ещё не дойдя до клетки. Сумасшедшая! Посреди дня ко мне пришла! Сердце забилось радостно, предвкушающе и в то же время тревожно. Когда вспомнил про охранника, следовавшего за мной. Мысленно молился ей же, чтобы спрятаться успела, и громко запел. Без слов. Просто "лалала". Дойдя до нашего коридора, резко развернулся к охраннику лицом и медленно на него пошёл.

- Эй ты чего?

Мужик кнут, который в руках держал, крепче обхватил ладонью, остановившись от неожиданности.

Я оскалился во все тридцать два и на полусогнутые встал, вскидывая руки на манер боксёров. Кажется, так называли себя покойные охранники, красуясь перед молоденькими лаборантками.

- Марш в клетку!

Кнут засвистел в воздухе, а я прыгнул в сторону парня, остановившись в шаге от него. Он отпрянул резко и выругался, отступая назад.

- В клетку пошёл, полудурок!

Сильный удар плечо обжёг, а мне плевать. Я своего добился. Этот трус не рискнёт не то, что с кнутом – с автоматом подойти теперь к клетке, пока я не в ней. Подмигнул ему напоследок, снова зубы продемонстрировав, и к клетке подбежал. Сам лично, глядя в глаза замешкавшегося охранника, цепь на ноге закрепил и встал в полный рост, склонив голову набок и ожидая, пока этот ушлёпок запрёт вольер и выйдет.

Когда звук удаляющихся шагов утих, бросился к куче ветоши и, отбросив её в сторону, обнаружил там свернувшуюся калачиком Ассоль. От бешеной радости губы растянулись в улыбке, пока не понял, что она не поворачивается ко мне. Рывком её на спину уложил, отнимая теплые ладони от лица, и рвано выдохнул, увидев мокрые дорожки слёз на щеках и покрасневшие глаза.

- Что случилось?

Склонился над ней, а самого наизнанку выворачивает боль, затаившаяся в её взгляде. Смотрит на меня не мигая, будто разглядывает, и в то же время словно не видит вовсе.

- Что произошло, Ассоль? Кто мою девочку обидел?


***

Я его оттолкнула со всей силы. Потому что не могла вынести прикосновения к себе...после нее. Боже, он весь ею провонял: волосы, руки, или мне кажется, что на нем везде ее следы, и меня лихорадит от понимания, что ни черта их не смыть водой с мылом. Они там, на его коже. Ненавижу!

- А...э...та, - от всхлипов не могу говорить, заикаюсь, - а эт-та те-бя то-о-оже Са-шей...ког-да ты...ее...

И снова резануло как лезвием прямо по сердцу, туда, где уже первые рубцы кровоточили. Не могу себя в руках держать, от слез задыхаюсь, и убить его хочется, больно ему сделать, так больно, чтобы почувствовал, насколько сейчас скручивает болью меня. Смотрю на него и вижу не его лицо, а спину с напряженными мышцами и ритмично двигающиеся бедра. Ревность – жуткая тварь, нет ничего страшнее ее, это прожорливая сука, которая вгрызается под кожу и отравляет все тело серной кислотой, поднимает внутри черную волну отчаяния.


***

Когда понял, что говорит, захлёбываясь слезами, напрягся, ощущая, как окаменела каждая мышца. И сердце тоже окаменело. Замерло и покрываться стало слоем цемента. Один слой. Второй. Третий. Потому что представил, что увидеть могла. Потому что с недавних пор это стало иметь значение для меня самого. Раньше я не задумывался о том, что делал и с кем. Раньше я вообще не считал, что подобное нужно скрывать. Нет, не рассказывать ей ни в коем случае. Слишком унизительная роль, слишком грязная и тошнотворная правда моего мира, чтобы обрушивать её на мою маленькую девочку с большими чистыми глазами цвета весенней листвы. Мог бы, спрятал бы ее от всех, чтобы никогда зло коснуться её души и мыслей не могло.

Но с тех пор, как впервые увидел с ублюдком тем...с тех пор, как представлял, что могла его касаться его так же, как меня, целовать так же, как меня, вдруг понял, чем занимался сам. Почти каждую неделю. Пусть даже не по своей воле. Разве простил бы я ей других мужчин, даже если бы она легла под них по принуждению? Знал, что нет. Не смог бы. Обвинять не стал бы. Но и прикасаться после других не смогу. Легче сдохнуть…но и туда бы её с собой забрал, чтобы другим не досталась.


Отстранился назад, опускаясь на согнутые ноги.

- Нет. Бесом.

Смотреть не могу на слёзы ее. Кажется, в душу острым лезвием каждая вонзается.

- Что ещё хочешь спросить?


***

Вот так происходит узнавание. Не тогда, когда в любви признаются, и не тогда, когда сексом занимаются, и даже не тогда, когда все нутро наизнанку выворачивают в откровениях, а когда ты ждешь, что твои раны залечат. Не важно как. Не важно, какой ложью и каким чудом это сделают. Я была так наивна, что приняла бы любую за чистую монету...но, нет, он ударил. Туда где кровоточило. Метко разворотил края раны в стороны. Цинично, я бы сказала. Я руки в кулаки сильнее сжала, глядя ему в глаза – ни одной эмоции, как занавес упал. Между мной и им. Плотный черный занавес с потеками грязи.

Мне было нечего спросить. Все, что хотела, я услышала. Наверное, я ждала оправданий или хотя бы каких-то извинений, каких-то мифов или сказок.

- Ничего, - шепотом прерываясь на всхлип, - н-не хо-хочу.

Держать второй удар оказалось еще больнее. Я еще не научилась...встала с тюфяка, чуть пошатываясь, и просто пошла к выходу из клетки.


***

Я терял её второй раз. Потом я даже привыкну к этому состоянию. Вечно балансировать на ногах, раскинув руки в стороны и глядя вниз на качающуюся веревку. А до земли сотни и сотни километров. И она за спиной. Та, которая решает, столкнуть меня вниз или позволить дойти до конца.

Потом я привыкну доказывать себе и ей, что только мне принадлежит. А тогда я чувствовал, как покрывается трещинами первый слой бетона. От хаотичных ударов сердца, оголтело забившегося, когда снова голос её услышал ослабленный. Бесцветный. Голос не моей девочки.

Я терял её второй раз, а мне казалось, она не одна уходит, а часть меня с собой забирает. Душу вынула и уносит с собой.

На ноги вскочил и за ней кинулся. Если не прикоснусь, не почувствую тепло её кожи, свихнусь. Даже если оттолкнёт. По хрен. Хотя бы на миг ощутить. В охапку её и к груди своей прижал, пряча лицо в шёлке её волос.

- Совсем ничего? Лгала мне, значит? Лгала, что любишь?

Отбивается, а я руки её за запястья перехватил и выдохнул резко, увидев тоненькие раны.

К губам приложил ладонь, ощущая, как обжигает её кожа губы.

- Откуда это?

Пальцами за подбородок взялся, поднимая бледное лицо кверху. Хрупкая. Такая беззащитная и хрупкая в этот момент, что кажется, можно сломать одним неосторожным движением.


***

Это было неожиданно. Нет, не то, что схватил и к себе прижал, а то, что ничего со мной не произошло. Ничего, кроме дикого, отвратительного восторга чувствовать его руки на своих плечах и волосах и слышать бешеное сердцебиение...а вместе с этим трястись уже от ненависти к себе. Потому что он воняет ею, а я готова стерпеть, лишь бы не убирал руки, и еще раз лезвием по той же ране. Сопротивляться отчаянно под звуки его голоса, извиваясь и пытаясь вырваться, упираясь ему в грудь кулаками. Пока за руки не схватил и ладонями вверх не перевернул, а там полосы рваные от десятки, которую вгоняла под кожу. Он ладони к своему лицу прижимает, а меня еще сильнее трясет, как в лихорадке.

- Десять, - толкнула в грудь, - их десять. За каждый год по одной, - на его застиранной футболке следы от моей крови пятнами, - сегодня как раз десять. Не люблю, - задыхаясь и теперь уже по щеке, по одной, по второй, и рваные раны о его щетину больно цепляются, - не люблю ...ненавижу. Ты и они...ненавижу! Отпусти!


***

Пусть бьёт лучше. Пусть кричит и плачет, чем уйдет вот так, молча.

Потому что я ко всему привык. К ненависти привык. К крикам, к боли. Я без нее не привык. Не смогу уже никогда без неё. Легче ножом по горлу себя, чем позволить уйти. Намертво с ней связан. И слова её эти. Продолжает лезвиями полосовать по сердцу. Пробивая каменную стену вокруг него.Трещинами. Толстыми, извивающимися трещинами.

- Ненавидь, - снова к себе притягивая, - ненавидь. И никогда больше так не делай.

Отстранил от себя, заглядывая в наполненные кристальными слезами глаза.

- Никогда. Себя. Не смей. Меня режь лучше. Хочешь?

Кулон маленький серебряный на шее её болтается.

Сжал в ладони и за цепочку к себе притянул.

- Меня на куски изрежь. Тебя не дам. Моя, помнишь?


***

Не помню, ничего не помню. У меня истерика началась, потому что я в голосе его слышала, что фальши нет, в глазах видела, в словах НАШИХ.

- А она? - вырвала из его рук цепочку - Она тоже твоя? Почему, Сашааа? Почему? Это меня режет везде. Почему ты с ней...почему тот смотрел? Что это за грязь Саша? Чего я не знаю? О чем ты мне врал или молчал?


***

- Не моя она, - склонившись над ней, так близко, что слышу, как сердце её отбивает фантастически быстрый ритм. Я его грудью своей чувствую. Как и то, насколько хочу оградить её от дерьма этого, которым провонял сам с ног до головы.

- Только ты моя. Только тебя люблю.

Дёрнул её на себя, схватив за плечи,

- Вот именно, грязь это. Не вступай в неё, Ассоль. Мне доверься. Просто поверь, что тебя люблю.

В уголках глаз снова слёзы хрустальные собрались.

- Не вступай. Я тебя на руках через нее проведу. Просто доверься


***

- Неееет...нет…нет. Не надо. Я ведь не идиотка. Не надо меня страусом…головой в песок.

Руки его сбросила, плечами повела и тут же сама в его рубашку пальцами впилась.

- Не смогу я так. Нет любви никакой, если ты со мной и с другими. Нету, Саша. Не любовь это, а мерзость тогда. Фальшивка! Хочешь, я под кого -то при тебе лягу? А, Саш? Хочешь, я с другими трахаться буду, а тебя попрошу терпеть... а тебе скажу, что только тебя люблю?


***

Сам не понял, как от себя оттолкнул. К решетке спиной. Ощущая, как ярость в венах вспенилась, как задымилась от нее кожа, и дым этот в ноздри забивается, щиплет болезненно и мерзко, вызывая желания выблевать собственные кишки.

Только представил её с другим, и крыша поехала. Убить захотелось сучку маленькую эту. И в то же время выплеснуть захотелось в лицо всю правду. Выплеснуть и смотреть, как распахиваются в ужасе глаза, когда появляется понимание. Понимание безысходности. Когда увидит, как цинично разрушается её привычный розовый мир, проступая серыми и черными оттенками страха и боли.

- Не смей, - кажется, я рычу. Плевать. - Никогда не смей говорить такое. Ты ни хрена не знаешь.

Встряхнул её за плечи.

- Убью, Ассоль, - перейдя на шёпот, ощущая, как перехватил спазм горло, - Убью и сам без тебя сдохну.

Прислонился лбом к ее лбу, лаская пальцами острые скулы.

- Люблю тебя. Правда люблю. Они...они ненастоящие. Нет их. И не будет никогда. Они как мой кошмар, после которого просыпаюсь. Из-за тебя просыпаюсь


***

- Поклянись, что не будет...поклянись, что мой только. Сашааа.

Не выдерживая, закрывая глаза и скользя щекой по его щеке, и все еще дрожью бьет бешеной, а сама трясущимися руками в его волосы зарываюсь на затылке.

- Мне умереть хотелось ...слышишь? Умереть хотелось, когда ты там с ней...

Впала в секундный транс, втягивая запах мыла и его тела, а потом вдруг эхом его слова, и тут же голову вскинула, ища ответы в его глазах.

- Чего я не знаю? Я все знать хочу. Скажи мне.


***

- Нельзя умирать, - губами по тонким векам, вбирая в себя следы её слёз, - нельзя. Запомни, Ассоль.

Большим пальцем поглаживаю острый подбородок, думая о том, что когда-нибудь мать её за это поплатится. За боль дочери. За слёзы её. Когда-нибудь я заставлю эту суку стелиться возле моих ног и вымаливать прощение за те страдания, которые она ей причинила.

- Много их. Ты это хочешь узнать? Всегда много было. До тебя. До нас. Часто было. Много и часто. Разные. Но никогда, - стиснув зубы, когда новой вспышкой боль в её глазах сверкнула, - никогда по моему желанию.


***

Наверное, все же было лучше всего лишь полчаса назад. Десять минут назад, секунду назад. Пока не понимала...пока этот голос его, надломленный, не услышала. И в голове пазл кусками рваными, обрывками, осколками. Ночные проверки, постоянные душевые, его загнанный взгляд иногда, когда я приходила и ждала его возвращения из лаборатории.

Стиснула его руки сильно ледяными пальцами.

- Тебя заставляют, да? - он дернулся назад, и я увидела вот это загнанное выражение глаз. Никогда раньше не видела. Гордый слишком, чтоб показать отчаяние, а сейчас крошится вместе со мной. Я его раскрошила и себя вместе с ним, - Снегирёв, да? Но зачем, Господи, зачем? - отрицательно качая головой и чувствуя, как пол шатается под ногами. - Вот почему они тебя забирают?

Молчит, стиснув челюсти, все так же лбом к моему лбу прислонился и в глаза мне смотрит своими дикими глазами. И я не выдержала, обняла рывком за шею.

- Мы что-то придумаем. Слышишь? Мы придумаем. Тебе уходить надо отсюда...


***

Обняла меня, прижимается, а я меня от смеха разрывает. Злого. Полного ненависти. Снегирёв? Этим вопросом своим напомнила, кем она монстру приходится. Напомнила то, о чем думать себе запрещал, чтобы не взвыть от отчаяния в своей клетке. Чтобы не сдохнуть от понимания, что это бред. Всё это. МЫ с ней – бред. Как бы ни ломало меня без неё. Как бы ни раскурочивало внутренности от осознания, что в ней её кровь...и всё же не могу ненавидеть. Не могу заставить себя не любить. Не сходить с ума без неё. Даже подыхая от понимания, что когда-нибудь ей придётся выбирать, по какую сторону этой клетки стоять.

Отстранилась, удивленно глядя. А я замолчать не могу. Хохот наружу рвется вместе со злостью.

- Снегирёв, да, - сквозь смех. Сквозь волны боли, которыми он отдается в груди.

- Зачем? Чтобы я обрюхатил их. Так они говорят. Чтобы всех обрюхатил


***

Он смеялся, а меня мороз по коже пробрал. Да, я его узнавала: через нежность и абсолютную любовь моего Саши пробивался жестокий озлобленный нелюдь. Тот, что охранников освежевал и глазом не моргнул. Потому что смеялся жутко. Не от веселья. Смеялся, и глаза лютой ненавистью сверкали, даже когда на меня смотрел.

Я поняла тогда...поняла, что это опыты, которые мать проводит. Конечно, даже десятой доли всего кошмара не осознала, но начала понимать. И хохот этот был похож на слезы мои недавние, только он плакать не умел никогда.

- Мы сбежим отсюда. Обещаю тебе. Да, - я кивала и гладила его по щекам, - мы сбежим. Я вместе с тобой. Не оставлю тебя. Твоя. А ты мой. Я придумаю как...придумаю.

Губами к губам его прижалась и тут же назад отпрянула, взгляд болезненный увидела и снова поцеловала, зарываясь в его волосы ладонями. Прерываясь на срывающееся "люблю тебя" через поцелуй, мокрый и соленый. Сама не поняла, как опять слезы из глаз побежали.


***

В ладонях своих стискивал её плечи и думал о том, что ножами ведь не только разрезать можно. Не только до смерти. Через жуткую, почти адскую боль. Ведь ножом и раны вскрывать можно, чтобы заражённую поверхность удалить. Вырезать заразу-тварь, чтобы не смела все тело отравлять ядом своим. Вот так она сейчас вскрывала мои раны. Так она полосовала наживую по затвердевшим, словно окаменевшим рубцам, под которыми агония пульсирует. Яростно, не желая позиции свои сдавать.

Отвечаю на поцелуй, врываясь языком в её рот, ловя тихие всхлипывания губами. Агония криками исходится беззвучными, выжигает с громким шипением кислотой дыры в теле, обнажая до костей. Как она не слышит этого шипения?Позволить ей выпустить заразу, чтобы её «люблю» перебивать собственным. Сильнее к себе прижимая, сатанея от мысли, насколько моя девочка моя!

- Никогда больше, - заставляя себя прерваться на секунду, - слышишь? Больше никогда и ни с кем. По хрен что будет.

Снова набрасываясь на её губы.

- Обещаю, Ассоль.



Глава 22. Ева

С этих самых дней и начался обратный отсчет. Сейчас, вспоминая о наших с Сашей последних неделях вместе, мне кажется, я даже слышу, как тикает часовой механизм до взрыва, после которого я оказалась в чудовищно глубокой яме из осколков собственных иллюзий, наивности и несбывшейся любви. Изрезанная этими осколками, стоящая на коленях и беззвучно орущая в пустоту до бесконечности его проклятое имя, которое сама ему и дала.

У нас было около пяти дней тишины - в город приехала делегация врачей из дружественных Союзу стран, и мать, естественно, принимала в ней участие. Важные открытия, сделанные в нашей стране, демонстрировали иностранцам. Разумеется, под плотной завесой тайны, не раскрывая секретов, а показывая лишь результаты. Потому что изнанка была настолько уродлива, что даже гестапо содрогнулось бы от методов моей матери получать нужный результат из живого «материала». Но тогда я не знала, каким чудовищем она является на самом деле, и что меня будет тошнить каждый раз при упоминании ее имени. Мне казалось, она великий человек и светило науки. Я ею гордилась и боялась ее.

После четырех дней в городе все врачи должны были приехать к нам в клинику вместе с журналистами и телевидением. В спешном порядке куда-то перевезли всех подопытных животных, а также женщин из лаборатории. Я смотрела из окна, как их запихивают в грузовик, и впивалась пальцами в ладони все сильнее и сильнее – некоторые из них были с довольно заметными выпирающими под робами животами. Я не хотела думать о том, чьи это дети. Не хотела и не могла. Я все же спрятала голову в песок, у меня просто не было выбора. Или не думать, или сдуреть от ревности и отчаяния. Но молодость слишком оптимистична, и я думала о том, что совсем скоро мы сбежим оттуда вдвоем. А эти дети…их ведь и нет теперь. Может, их не было или они были не от него. Да, малодушно, да, эгоистично, но покажите мне того, кто не хотел бы обманываться на моем месте? Сейчас я слышу по ночам крики младенцев, и один из них орет громче всех, так орет, что я сама ору во сне, затыкая уши ладонями, и вскакиваю с постели, чтобы лихорадочно искать в ящике комода пакетик, жадно втягивать белые кристаллы, запивать их вином и проваливаться в забвение. Пару раз меня увозили на скорой после передозировки и возвращали с того света. Об этом никто не знал, кроме моего продюсера и мужа. Потом какое-то время я не слышала детского плача, и мне не снились сны, какое-то время я переставала нюхать кокаин и даже пыталась жить нормальной жизнью…пока ОН жестоко не напоминал мне о себе. И мне казалось, я схожу с ума, потому что все эти послания видела только я…и только я знала, от кого они и что он от меня хочет.

«Ну давай, где же ты? Хватит играться! Убей меня уже! Ты ведь этого хочешь? Моей смерти?»

И да, я знала – он ее хотел, но по его правилам. Когда-то, проклиная меня, он обещал, что, даже если сдохнет, вернется с того света за мной, и я буду мечтать о смерти. И нет ничего ужаснее ее ожидания.


А тогда я верила, что нас с Сашей ждет счастливое будущее. Мне казалось, что стоит только выйти за забор клиники и вывести его оттуда, как все неприятности тут же закончатся, все забудется. Наивная. Я понятия не имела, что с ним никогда бы ничего счастливого не вышло. Он – психопат, садист и маньяк, для которого человеческая жизнь не будет иметь никакого значения.

Я постепенно готовилась к побегу, продумывала каждый наш шаг. Нет, я, конечно, не была идиоткой и понимала, что нам потребуются деньги на проживание и на дорогу. Они у меня были. Я ездила в город и потихоньку продавала свои серьги, кольца и цепочки. Все, что досталось мне от бабушки и было подарено матерью. Она любила меня украшать, как новогоднюю елку. Ей казалось, что чем больше на нас побрякушек, тем дороже и солиднее мы выглядим. Притом, ее постоянной пациенткой были жена и дочь одного из самых лучших ювелиров в стране. На вещи и обувь Ярославская не скупалась никогда – все самое лучшее и модное должно быть обязательно у неё. Конечно, надеть это особо было некуда, но, если к нам приезжали гости, или мы куда-то ездили, мать была похожа на женщину с обложки журнала. Красивая. Я всегда считала ее очень красивой. Она мне напоминала красавиц тридцатых-сороковых годов: Марлен Дитрих или Грету Гарбо. Холодная красота, ледяная. Мать вытравливала волосы до белизны и придавала им серовато-жемчужный оттенок. В детстве я видела в ней снежную королеву из детского фильма.

Все деньги я спрятала на вокзале в камере хранения. Мы с Сашей решили ехать на север, как можно дальше от центра, в глубинку. В какой-нибудь областной центр, где он сможет устроиться на завод, а я…

Мне кажется, что с тех пор, как я узнала его, я вообще о себе забыла.

После нашей ссоры мы сильно отдалились друг от друга. Нет, я не перестала приходить к нему каждый день. Это было невозможно, потому что я не представляла свою жизнь без него.

Мы по-прежнему общались, обсуждали прочитанные книги, я приносила ему новые романы вместе с чем-нибудь вкусным, но я не могла подпустить его к себе, а он чутко улавливал мое настроение и не прикасался. Я увернулась от его губ и вздрогнула, когда прижал меня к себе в первую встречу после ссоры, и он, чертовый гордец, не сделал ни одной попытки прикоснуться еще раз. Теперь он демонстративно держал со мной дистанцию. Нет, я не упрекала, и мы больше не говорили о тех женщинах, но и в нас обоих что-то сгорело. Во мне исчезло ощущение того, что наша любовь – это что-то чистое и прекрасное, а он… он, наверное, чувствовал себя униженным тем, что я обо всем узнала и отпрянула от него. Я помнила тот взгляд, которым он на меня посмотрел и медленно разжал пальцы на моих плечах. А потом сам вытер мне губы большим пальцем. Я не придала этому значения ровно до того момента, как сама взяла его за руку, рассказывая что-то, а он стряхнул мою ладонь и спрятал свою в карманы штанов.


- Не стоит. Запачкаешься еще.

- Возможно, - нагло, глядя в его черные глаза и возвращая удар под дых так же умело, как он его нанес, и тут же пожалеть об этом, когда поджал губы и отошел к противоположной стене.

Я садилась у одной стороны клетки, а он – у другой, и мы читали друг другу вслух отрывки Гамлета по ролям. Я готовилась поступать в следующем году в театральный в том городе, куда мы собирались уехать. Все мои реплики и отрывки Саша запоминал с первого раза. Его память была феноменальной. Потом я узнаю, что это результат проводимых ранее опытов над его мозгом. Они слепили гения и страшную машину для убийств одновременно, безжалостную и равнодушную к любой боли.

Больше мы не приблизились к друг другу. Так и держали дистанцию. Иногда я ловила на себе его горящий взгляд, полный тоски, и опускала глаза. Наверное, он ждал, что я сделаю сама свой первый шаг к нему, а я не могла… я все еще видела его с ней, я все еще помнила, что он мне рассказал. Мне было не просто с этим смириться. А еще мне казалось, Саша сам не хочет нашей близости. Нас отшвырнуло друг от друга на несколько лет назад, и впервые возникали паузы в разговорах.

Потом он вдруг исчез. Сразу после возвращения матери вместе с гостями. Они пробыли здесь день, а с утра Саша пропал. Я искала его повсюду. Мною овладела жуткая паника. Это было похоже на приступ сумасшествия. Потому что мне стало наплевать, что кто-то может узнать о нас с ним, и я расспрашивала о нем работников лаборатории. Никто либо не знал, либо скрывал от меня его местонахождение. Я сходила с ума, проводила в его клетке по несколько часов в изнуряющем ожидании. Я даже начала молиться Богу. Да, я, дочь яростной коммунистки и атеистки, молилась, как меня учила в детстве бабушка. Наверное, я бы не выдержала, если бы он не вернулся…точнее, если бы его не вернули. Я услышала шаги сквозь сон и спряталась под тряпками, как обычно, пока слышала шаги и какой-то странный звук, будто что-то тащат. Лязгнул замок клетки, и раздался удар о пол. Потом клетку закрыли, и шаги удалились… а в следующие несколько минут я беззвучно кричала, всхлипывая и тяжело дыша, глядя на черное от кровоподтеков лицо Саши. Залитое кровью и опухшее до неузнаваемости. Когда я попыталась перетащить его на тюфяк, он от боли глухо застонал, и сквозь клокочущее дыхание я слышала, как он шепчет мне.

«я не стал…как обещал…не стал…твой…только твой».

И я зарыдала, пряча лицо у него на груди…все поняла. Его жестоко избивали все эти дни, заставляя выполнять свои функции. Они его не просто избили – его ломали. В полном смысле этого слова. Мне было страшно даже тронуть эти раны…я всхлипывала, заливаясь слезами, обрабатывая их, бинтуя его торс, накладывая швы на виске и у брови. Смывая кровь со сломанного носа и осторожно пытаясь напоить его водой. Я грела его своим телом по ночам, а по утрам возвращалась к себе и валилась с ног от усталости, но все же ехала на учебу, чтобы после нее бежать к нему снова. Обычно после избиений его какое-то время не беспокоили. Охрана приносила миску с едой и воду. Твари бездушные, они даже не заходили чтоб проверить, как он себя чувствует. Я слышала, как они переговаривались между собой:

- Думаешь, выживет? Если сдохнет, у нас могут быть неприятности.

- У меня было указание заставить мразь делать свою работу. Он отказался, тварь упертая, и не оставил мне выбора. А сдохнет так сдохнет, я давно хочу, чтоб его пристрелили или вывезли отсюда в «топь».

- Его б вымыть.

- Я такого приказа не получал, а грымза сюда не заходила уже несколько дней и про него не спрашивала.

Что такое топь, я узнаю спустя много лет. Так называлось место, где топили трупы подопытных на болотах. Но я и без этого поняла, чего жаждет новый охранник. Все они смертельно боялись Сашку. Я этот страх слышала в тембре голоса и видела в их взглядах. Боялись даже такого избитого. Я умудрилась снять с него кандалы и ошейник, чтобы самой попытаться отвести в душевую, но едва мне удалось его приподнять, как я вдруг услышала его голос над ухом.

- Я сам...


Глава 23. Натан

Я не сразу понял, почему вдруг очнулся. Почему вместо черной вязкой тины, забивавшейся в рот и ноздри, я вдруг ощутил запах полевых цветов. Почему смог сделать вздох, вспоровший мне изнутри грудную клетку и в то же время позволивший почувствовать себя живым. Она. Почему-то я думал, она уйдет, когда я открою глаза. Если я открою свои глаза. Просто в тот момент казалось нереальным даже поднять веки, настолько их жгло дикой болью после длительного времени в отключке.

А я не просто её увидел, я вдруг тепло её кожи ощутил наряду со смутным пониманием, что в редкие минуты своего сознания я его точно так же ощущал. Всем своим телом. Не верилось, честно. Казалось, воспалённое сознание придумало само, создало иллюзию. Наряду со звуками её тихого шёпота, иногда врывавшегося сквозь бесперебойный гул колоколов. Да, так звучала для меня боль - колоколами, тяжёлым набатом, каждый удар которого в висках такой агонией отдавался, что я впервые просил о смерти. Кого просил? А хрен его знает. В Бога я не верил. Всегда только в себя и в Ассоль. А с недавних пор перестал и в неё. Меня никто не учил с самого рождения, что есть некто свыше, который направит и поможет, если будешь истово следовать его слову, или накажет, если посмеешь ослушаться. Некто, которому нужно поклоняться, уважать, любить и бояться. Я привык верить в то, что можно потрогать руками, верить в то, что слышал и видел сам, и любить лишь тех, кто любил меня. Потом эта девочка сломает последний принцип, заставив на собственной шкуре узнать, что любить можно безответно. Хотя, черта с два это безумие являлось любовью. Болезнью моей неизлечимой, зависимостью, психическим отклонением…Чем угодно, но только не этим бесцветным словом.

Но тогда я этого не знал. И поэтому, когда понял, что именно меня удерживает на самой поверхности болота, что не даёт уйти вниз, захлёбываясь отвратительной вязкой жижей, то всё тело прострелило острым желанием увидеть её своим глазами. Увидеть, что это не игра мозга. И когда, наконец, удалось разлепить веки, задохнулся, увидев её голову в сантиметрах от своей. Поддерживает меня руками осторожно и в то же время крепко, а для меня это как канаты, которые не позволяют потонуть.

Всё же не сон...я ведь почти поверил, что слышу её голос во сне. Но вот она. Вцепилась в мое тело тонкими пальцами, удерживая от падения. И сознание полоснуло чувство омерзения к себе самому. К своей слабости перед моей хрупкой девочкой. Лучше сдохнуть, чем позволить ухаживать за собой, как за немощным. Несмотря на то, что лучше себя чувствовал, чем в первые дни после тесного и плодотворного «общения» с дубинками и сапогами ублюдков-охранников.

- Я сам.

Выдавил из себя и поперхнулся словами. В горле дерет от сухости, и каждое усилие заставляет невольно кривиться от боли.

- Отпусти.


***

Упрямый...гордый и до дикости упрямый. Кривится от боли. А я в глаза ему смотрю, поглаживая пальцами припухшую щеку. Почему у нас все так? Почему из всех, с кем я была знакома, с кем сталкивалась на учебе, на концертах, в театре, мне не понравился никто, никто не заставил мое сердце захлёбываться от отчаянной дикой любви. Никто не нравился. Словно весь мужской мир вокруг стал бесполым. Скучные, пресные, по сравнению с ним, пустые и предсказуемые. А в нем неизведанные границы, в нем бездна черная, страшная с языками пламени на дне, и я до безумия хочу гореть в его бездне. У него взгляд другой, интонации, его эмоции цветные, сумасшедшие, прикосновения болезненно-дикие. Я читала о первой любви. Много читала. Она не должна была быть такой.

В глаза его смотрю и чувствую, как дух захватывает от того, что там, в зрачках, беснуется. Никогда и никого больше в своей жизни не встречала с такой гордостью фанатичной и с этим чувством собственного достоинства. В нем его было в тысячи раз больше, чем в каждом из его мучителей.

- Не сможешь сам. Я в душ отвести хочу, пока нет никого. Лучше помоги мне. Утром охрана вернется. Я с тебя цепи сняла.

Нежно, безумно нежно по губам разбитым подушечками пальцев провела.

- Мне было так страшно в эти дни, Саша. Так страшно...Я боялась, что ты не вернешься. Я больше не хочу так бояться.


***

Эта её ласка, осторожная, нежная...так больно. И больно не снаружи, где не осталось ни сантиметра кожи, которая бы не пульсировала бы в агонии, а изнутри. Там, где прикосновение пальцев словно подтверждение её слов. Пытаюсь разглядеть в глазах нотки жалости, понимая, что, если найду их, выгоню отсюда. Лучше пусть ненавидит, чем жалеет.

Головой покачал, прикрывая веки и вдыхая её запах. Чувствуя, как оседает он в лёгких, растворяясь, заменяя кислород. Да, иногда я думал о том, что возле неё мне ни к чему кислород, достаточно её аромата, чтобы продолжать сходить с ума с её именем, ритмично бьющимся в сердце с каждым вздохом.

- Иди домой, Ассоль. Там тебе нечего бояться.


***

Гонит. Иногда я ненавидела его за эту гордость, восхищалась до захватывания духа и мурашек, и ненавидела одновременно. Потому что она делала меня крошечной рядом с ним и ничтожной.

- Мой дом рядом с тобой...мне не страшно, когда я чувствую твои руки. Нет ничего ужасней минуты, проведенной вдали от тебя.

Коснулась его губ губами едва-едва.

- Идем...тебе станет легче под теплой водой. Их никого нет. Они напились водки и храпят в подсобке.

Потянула на себя за шею.

- Пожалуйста....идем. Ради меня.


***

Глаза закрыл, расщепляясь на атомы в звуке её голоса, чувствуя, что не могу сопротивляться ей. Словно животное, выдрессированное только на её голос, только на ее команды. Спустя время я буду силой вытравливать из себя эту привычку, ненавидя и Ассоль, и себя за неё.

А тогда я позволил себя увести из вольера в сторону небольшого закутка, отгороженного грязным куском ткани, подвешенным на бельевой веревке. Мы шли туда, наверное, целую вечность. Ассоль боялась причинить мне боль быстрым шагом, а я не торопился вставать перед ней под шланг, прикреплённый сверху к стене, пытаясь отсрочить собственное унижение. И в то же время понимая, насколько она права - мне нужно смыть с себя засохшую кровь и эту вонь немытого тела. А ещё…это было так глупо, но я боялся разорвать контакт с ней. Контакт, которого был лишён всё последнее время. Притом лишил себя его сам и сам же готов был волком взвыть без прикосновений к ней.

Когда дошли, Ассоль отодвинула в сторону занавеску, помогая мне подняться в квадрат "душевой". Смотрел на неё исподлобья, глядя, как поднимается на цыпочки, устраивая шланг правильно, отбегает в сторону, чтобы прокрутить вентиль. Торопится, словно боится, что я передумаю.

Дьявол...а я в это время чувствовал себя таким жалким...и в то же время исступлённо впитывал в себя эту заботу, стараясь не вспоминать, как отдергивала руки, показывая, насколько ей противны мои прикосновения. Отгоняя от себя мысли, что это простая человеческая жалость.


***

Я стаскивала с него прилипшую к телу грязную футболку, пропитавшуюся кровью. Она отмокала под теплыми струями, а я смотрела ему в глаза, ощущая, как вода брызгает мне на платье и в лицо, и медленно тянула футболку наверх, и, если он вздрагивал, останавливалась, не переставая смотреть в глаза.

- Я эти дни искала тебя везде, - потянула материю еще выше и стащила через голову, чувствуя, как вода уже течет по моему платью, лицу и волосам, так же, как и по его лицу. Розовыми каплями по сильной шее, собираясь в ямке ключиц вниз по груди. И я платком мокрым вокруг ссадин провожу, вздрагивая, а сама не перестаю в глаза ему смотреть.

- Я бы умерла, если бы ты не вернулся, - прошептала, проводя тканью по сильной груди, по плечу вниз к локтю, где остался длинный след от плети. Трогаю раны, а у самой саднит внутри, как будто мои они...не его.

- Больно...- губами по плечу вверх к ключице, собирая губами воду, вскидывая руки на его затылок и ероша мокрые волосы - мне больно...

По шее, едва касаясь, вверх к скуле.

- Я соскучилась по твоему запаху, Саааша. До безумия, слышишь?

И по телу дрожь волнами от того, насколько горячее его тело под струями воды. Тянусь к его лицу, а он прямой как струна, не наклоняется даже.

- По губам твоим соскучилась, - веду приоткрытым ртом по его щеке и осторожно губы целую. Нижнюю, верхнюю, проводя ладонями по спине, смывая кровь дальше...наслаждаясь каждым прикосновением, млея от наслаждения снова его касаться после дней нашего отчуждения.

Не отвечает, продолжает смотреть в глаза горящим взглядом, и я не могу прочесть, что в нем...впервые не могу.

Дернула пуговицу на ширинке.

- Я сниму ..., - и еще одну.


***

Я понять не мог, что она делает. Почему трогает так, словно сама корчится от той боли, что меня раздирала изнутри. Осторожно...так осторожно снимает с меня одежду, а я даже руки поднять не могу. И не потому что больно, а потому что в оцепенение впал. Потому что мне стало казаться, что в этих прикосновениях что-то большее, чем просто забота. Но это бред. Это же бред? После нашей ссоры. После того, как видел своими глазами, насколько противен стал. Да и кому бы не стал? Сам бы к ней прикасаться не смог после других мужиков.

Логика? Она эту мою логику ладонью сжимала, деформируя, разбивая на осколки и кроша так, что та песком сквозь пальцы посыпалась. Ничего в голове не осталось. Чувства. Все пять чувств в теле взорвались одновременно. Запах её тела так близко к моему. Её горячее дыхание, ласкающее мои губы. Её мокрые волосы перед глазами, прилипшие к лицу...такая красивая мокрая, такая открытая для меня. Взгляд её то темнеет, то светлеет. Вскидывает черные закрученные кверху ресницы, обжигая неким вызовом и бесконечной нежностью, вызывая желание прикоснуться к пухлым губам, с которых, черт бы ее побрал, слизывает маленьким язычком вкус моих губ. И во мне это движение лютым возбуждением отдается. Прострелило разрядом молний в позвоночнике, заставив выгнуть спину. Запах её вдыхаю и схожу с ума от этой близости. Такой неправильной после всего произошедшего. Абсолютно непонятной...но, бл**ь, такой естественной с ней.

Шепчет лихорадочно...мне кажется, сама не понимает, что шепчет, а ведь каждое её слово во мне клеймом под кожей. Я ведь каждому поверил.Сдерживаться от того, чтобы губу её прихватить зубами...сдерживаться, потому что померещилось: отвечу, и спадёт с нее это наваждение.

И в то же время отчаянно захотелось, чтобы продолжала. Потому что в голове всё еще воспоминанием её "возможно".

Когда дернула пуговицу на ширинке, резко воздух сквозь крепко стиснутые зубы в себя втянул и перехватил её запястье.

- Не стоит, - качая головой и глядя прямо в изумленные глаза, жадно следя за ее реакцией, - запачкаешься ещё.


***

Пальцы сильные и горячие. Меня током от них ударило. Так долго не прикасался, и кажется, кожа настолько изголодалась, что теперь дымилась под его пальцами, пропитываясь бешеной статикой. Осторожно руки свои из ладоней его высвободила.

- Я отвратительно чистая без тебя...мерзко чистая, Саша...Сашаааа, запачкай меня, пожалуйста. Я не могу больше без тебя..., - горячо прямо в губы, расстегивая еще одну пуговицу, жадно проводя по груди раскрытой ладонью, стараясь не задеть едва затянувшиеся раны.

- Запачкааай, у меня от чистоты этой крыша едет, - лихорадочно мокрыми губами по его мокрым щекам, ссадинам, сплетая пальцы с его пальцами. Сдернула штаны вниз и, дрожа всем телом, прижалась к нему, ощущая животом каменную эрекцию, задыхаясь от возбуждения и голода, дикого, щемяще нежного и до исступления жестокого.


***

Моя девочка. Моя грязная девочка. Запачканная нашей общей грязью. Неправильной, отвратительно мерзкой, грязной любовью. Она могла бы признаться мне в любви, могла бы начать шептать, что сожалеет о своих словах...и я бы не поверил. Но это была моя Ассоль и она знала, как заставить меня вскинуть голову кверху и, сцепив зубы, выругаться. Потому что я поверил. Потому что чувствовал каждое её слово на своей шкуре, и сейчас они все вместе внутри яростно пульсировали, требуя выполнить её просьбу. Запачкать собой везде, каждую клетку кожи.

- Запачкаю, - вдираясь зубами в нижнюю губу и застонав в ответ на её стон облегчения, - запачкаю так, что не отмоешься, - сдирая рукава платья в стороны, оставляя его висеть на ней клочками ткани, - никогда, мать твою, не отмоешься.

И снова к губам её, не обращая внимания на боль, вспыхнувшую от резкого движения. Ладонями сжал округлую грудь и снова застонал, когда прижалась к члену плоским животом.

- Проголодался, - опустив одну ладонь на ягодицу и сильно сжимая ее, - Сожрать тебя хочу, - в перерывах между поцелуями, бешеными, жадными поцелуями.

Стискивая в ладонях грудь, и чувствуя, как начинает колотить тело от этой близости. Ущипнул тугой острый сосок, спускаясь губами по шее, к выпирающим тонким ключицам

Такая хрупкая, дрожит, взгляд потемнел, затуманившись, а меня начинает вести от желания сжать её в ладонях, чтобы окончательно поверить, что снова со мной. Снова моя.

Потянул её за собой, разворачивая к стене спиной, чтобы опереться об эту стену ладонями...потому что понимал, могу упасть в любой момент.

- Красиваяяяя, бл**ь, какая же ты красивая, моя Ассоль, - снова накидываясь на её рот и опуская ладонь между стройных ног, по мокрой ткани трусиков, не снимая, не отодвигая, дразня через белье. Средним пальцем между складок плоти вверх-вниз, зарычав в ответ на её вздох. Поймал его губами, толкая своим языком её язык, сплетая их в безумном танце.


***

Забыла, когда целовать дико начал, забыла, насколько слаб, потому что страсть его оказалась настолько бешеной, что затмила все, выбила из меня остатки разума. Я не просто соскучилась по нему, меня колотило от адской невероятной жажды, меня от нее лихорадило так, что, казалось, мне кожу вместе с одеждой снять хочется. И поцелуи алчные, языком глубоко в рот толкается, пальцами мою плоть гладит сверху по платью...и меня ведет до сумасшествия.

А когда о стену руками облокотился, по плечу кровь из открывшейся раны потекла. Сама жадно его губы нашла, хватая за руки, отрывая от себя и шепча в губы:

- Я сама...сама тобой испачкаюсь…сама.

Опускаясь на колени. Лихорадочно гладя его узкие бедра и тяжело дыша, глядя на вздыбленный член у своего лица, обхватывая его двумя руками, скользя ладонями по вздувшимся венам и бархатистой, натянутой до предела горячей коже. Какой же он красивый везде. Даже здесь. Смотрит на меня сверху-вниз, выдыхая со свистом, когда я двигаю руками. Да, это иная красота, да не та, к которой мы привыкли, но от него пахло зверем, от него исходил мощный заряд секса, животного, дикого секса. И его тело, исполосованное шрамами, такое упругое и накачанное, казалось мне идеальным, сводило с ума и заставляло дрожать от похоти.

- Целовать тебя…везде хочу, Сашааа.

Жадно принимая в рот его плоть. Поднимая пьяный взгляд вверх, с триумфом любуясь на то, как голову запрокинул, облокачиваясь о стену двумя руками и непроизвольно толкаясь в глубину моего рта головкой, с трудом в нем помещающейся.


***

Охренительная картина - капли воды, стекающие по её лицу, пока она исступленно облизывает меня язычком, не отводя взгляда. Словно дразня и в то же время наблюдая за моей реакцией. Вверх по всей длине, чтобы вобрать в рот пульсирующую, готовую взорваться головку, и тут же выпустить её с громким звуком, а у меня перед глазами разноцветные круги от напряжения, смешанного с диким наслаждением. Обхватил пятерней за голову, поглаживая пальцами затылок, чтобы через несколько секунд уже сжимать его сильно, не позволяя отодвинуться. Сжимать, толкаясь в тёплый рот, не в силах сдержать глухое рычание. Смотреть, как ритмично врывается член между её губ, сатанея от возбуждения. Не давая отстраниться, грубо трахать её рот, видя, как задыхается и в то же время закатывает глаза. Мы всегда были оба чокнутыми, находя удовольствие в том, что любого нормального человека оттолкнуло бы. Нас же тянуло словно магнитом к безумию друг друга, к безумию, которым невозможно было насытиться.

Стискивая пальцами голову Ассоль, ожесточённо вбиваться членом, до крошева сцепив зубы, мне кажется, я слышу, как они стираются в песок от напряжения.

Резко выйти из нее, тяжело дыша открытым ртом, давая себе секунды на то, чтобы не кончить. Обхватил ладонью за шею, и она поднялась на ноги и послушно спиной ко мне развернулась. Подтолкнул её, впечатывая в стену грудью. Голодным взглядом на спину тонкую, выгнутую, укрытую водопадом тёмных волос, на упругую оттопыренную задницу…и я прижимаюсь к ней членом, захватывая губами мочку уха и чувствуя, как выворачивает от желания ворваться в неё одним движением.

- Видишь на тебе мою грязь?

Медленными движениями члена между ягодиц, пока не входя.Сплетая наши пальцы и поднимая вверх по стене наши руки. К её лицу.

- Ты вся покрыта ею.

Раздвинув её ноги коленом, чтобы, обхватив ладонью эрекцию, вонзиться в неё резким ударом и закричать, когда сильно стиснула меня изнутри. Тесно и горячо. С ней всегда тесно и горячо так, что кажется, может разорвать только от первого толчка. Когда от напряжения пот по спине, по вискам, тут же смываемый водой. Когда неосознанно до боли стискивать её тонкие пальцы, вбиваясь в неё хаотичными толчками. То глубокими и сильными, то короткими, медленными, чтобы снова рывком по самые яйца, заставляя закричать. Ладонью сжал её подбородок, поворачивая к себе лицо и вгрызаясь в искусанные губы. Смакуя вкус её рта и собственного наслаждения от её тесноты и одновременно боли, которая продолжает сжимать тело в своих клешнях.


***


Я представляла иначе... я хотела отдать ему всю свою болезненную нежность, забывая, что он зверь. Ему не нужна вязкая патока - он хочет больно и до остервенения. Словно это возвращало ему силу...словно он получал наслаждение от собственной агонии боли. И я расслаблялась, давая ему эту безграничную власть надо мной, наслаждаясь ею еще сильнее, чем он сам, глотая слезы и давясь его резкими безжалостными толчками мне в горло, когда от натиска слезы бегут по щекам. Так пошло и так грязно, и в то же время ничего более чистого и настоящего в моей жизни больше не будет никогда.

Когда вошел в меня сзади сильным толчком, от удовольствия закатились глаза и задрожало все тело. Первые волны сладкой судороги. Сжимая до хруста его пальцы и извиваясь от каждого бешеного толчка. Целует в губы, не прекращая двигаться во мне, заставляя широко открыть рот, впуская его язык яростными толчками…чувствуя, как тяжело дышит и как дрожит его большое тело позади меня. Освободилась из его объятий резко, глядя во вспыхнувшие яростью звериные глаза. Недоумевает, осатаневший от страсти и похоти, и меня ведет от того, что я читаю в его глазах. Хочет разорвать на куски. Тяну вниз за собой на пол на нашу мокрую одежду...потому что вижу, как раскрываются раны на груди и плечах, потому что даже с водой смешивается его пот от возбуждения и от слабости, его кровь. С яростным протестом стискивает меня за талию, а я перекидываю ногу через него, чтобы рывком сесть сверху на член и тут же изогнуться назад. На корточках, распахнув колени, бесстыже раскрытая для него, и он звереет, глядя на меня вниз, где его плоть поршнем входит в мое тело, и от его взгляда меня выгибает дугой назад, прежде чем успеваю понять, как сильно накрыло адским удовольствием, как пронизало тысячами игл острейшего оргазма, от которого с губ сорвался гортанный крик.

Осатанело скакать на нем, судорожно сжимая его член спазмами наслаждения с хаотичными стонами, похожими на протяжный вой. Жалобно выдыхая его имя ему в губы, не переставая извиваться в диком темпе, пока тело пронизывает вспышками агонии... и, задыхаясь, прижать его мокрую голову к груди.


***

Разозлился на неё, и она знает почему. За то, что посмела слабым посчитать. За то, что решила, что соглашусь отдать контроль и соглашусь потерять власть над ней даже в таком состоянии. И в то же время плевать в этот момент как - лишь бы глубоко в ней. Лишь бы стоны её продолжать слышать. Лишь бы продолжать смотреть, как закатываются зеленые глаза от наслаждения и вздрагивает тело от каждого моего прикосновения.

И через секунду забыть обо всем, когда раскрылась передо мной. Скачет, извиваясь на моих бёдрах, впиваясь ногтями в кожу до царапин, заставляя шипеть от смеси напряжения, боли и дичайшего наслаждения. Наслаждения, отдавшегося эхом в её теле, выгнувшего ее назад и заставившего закричать. А меня от этого крика схватывает ответной эйфорией, пока сжимает ритмично член, разделяя свой оргазм со мной.

Сжал ладонями колыхающуюся перед глазами грудь, чтобы через мгновение впиться в неё губами, посасывая, покусывая зубами, когда она всё еще продолжает двигаться на мне. До тех, пор, пока не накрывает в оргазме. Оглушительном, громком, почти болезненном оргазме. Впился в её бедра пальцами, удерживая на себе, содрогаясь и изливаясь в неё бесконечно долго. Пачкая её изнутри собой. Как обещал ей. И как до одури хотел сам.

Откинулся на пол, зашипев от резкой боли, прокатившейся по позвоночнику вдоль всей спины, и глядя мутным взглядом на неё, обессиленно упавшую на мою грудь и тут же резко вскинувшую голову вверх. Пытается отстраниться, хмуро разглядывая раны.

Удержал её на себе, запуская пальцы в мокрые волосы.

- Теперь моя девочка достаточно грязная?


Глава 24. Натан

Доктор была довольна. Она, не скрывая сдержанной улыбки, читала белую бумагу с какими-то цифрами, я предположил, что там могли быть мои анализы, а после вскинула на меня взгляд и, схватив теплыми пальцами за подбородок, начала поворачивать моё лицо то вправо, то влево. А я в этот момент старался абстрагироваться от омерзения, прокатившегося по телу с её прикосновением, и думал о том, что не представляю этого монстра с широкой открытой улыбкой. Разве может улыбаться робот? Нет, не растягивать губы в стороны, обнажая зубы, а по-настоящему? Так, чтобы чувствовались её истинные эмоции. Да и разве умеет она чувствовать на самом деле? Я несколько раз видел, как она бесцветным ледяным голосом выносила приговор молоденьким девочкам, пытавшимся трясущимися пальцами воткнуть иглу мне в вены. Я ведь не раз задавался вопросом, каким должен быть человек, работающий в нашем грёбаном центре. Точнее, какие человеческие качества должны отсутствовать у этих людей в белых халатах, с видом хозяев разгуливающих по узким коридорам больницы.

Наверное, такие качества вытравливались вот этим её тоном, высокомерным, презрительным, уничижительным. Когда собеседник чувствовал, как его окунают в самую настоящую помойную яму, и в то же время не мог ничего сделать с этим, не мог сопротивляться, а только послушно нырять в дерьмо, давая себе обещание вынырнуть уже без ненужной сентиментальности или сострадания.

Я видел, как она ломала их одним взглядом, полным такого превосходства и разочарования, что казалось странным, как они не падали к её ногам со слёзными мольбами дать ещё один шанс, возможность исправить оплошность. Вот только Ярославская не давала второго шанса никому. Никому, кроме меня. И я не знал, кого «благодарить» за подобную «щедрость» доктора – себя, её удивительную привязанность ко мне или всё же связанные со мной надежды монстра.

- Слушай меня внимательно, нелюдь. Ты приступишь ко всем своим обязанностям уже через несколько дней. Ко всем, - сделала упор на этом слове, сжимая сильнее подбородок, - иначе я разочаруюсь в тебе и буду вынуждена освободить твою клетку для более сговорчивого подопытного.Резко убрала руку и так же резко встала, кивнув одному из охранников, чтобы развязал мои привязанные к подлокотникам руки и увёл из её кабинета.


Второй шанс был предоставлен мне через неделю после того избиения. Он прозвучал голосом одного из охранников.

- Эй, нелюдь. Вставай. Пошли купаться.

Посмотрел на него, на то, как лениво поигрывает плёткой. Смешной. Новенький. Из тех, которые, получив в руки оружие, начинают мнить себя чем-то большим, чем просто кусок вонючего говна, которым и являются.

Склонил голову набок, заметив, как усмехнулся второй охранник. Этот у нас подольше работает. Костей зовут. Появился после смерти Генки и его дружков, наверняка, фотографии видел тех мёртвых ублюдков, поэтому предусмотрительно не приближается достаточно близко к клетке. Похоже, циничная, покрытая угрями рожа новенького и его подбешивает.

- Ты, что, оглох, тварь? Встал, говорю…пошёл в свою баньку, воняет уже от тебя.

Заржал и посмотрел на напарника, одобрения ищет своему поведению, но наткнулся лишь на серьезный взгляд, раздраженно повел плечами и ко мне снова обернулся.

- Я кому сказал? Или ты русский не шпрехаешь?


Подошел к клетке и дернул на себя замок. Быстрый взгляд на Костю, который пальцы на автомате сжал и на меня пристально смотрит. Дает понять, что не позволит вреда нанести. А мне и не надо. Я, может, заскучал без своей девочки, уехавшей с матерью три дня назад, и поиграться хочу. А с кем еще играть, как не с такими вот выродками, которые мнят себя выше других, только потому что кто-то сверху им кусочек власти кинул. Отними её у них – первыми начнут ползать в ногах тех, кому ещё вчера угрожали. Трусливые твари. Больше всего на свете именно трусость всегда презирал. Именно она толкает человека на предательство, на ложь, на самую низкую подлость.

- Что скалишься? Шевелись давай! На свидание тебя поведем, радуйся, ублюдок! Сами не ходим, а тебя как кобеля на случку. Трахаться-то любишь, убогий?

И снова смех мерзкий, открывающий рот с большой дырой между передними нижними зубами.

Он ступил в клетку, несмотря на предупреждающий отклик напарника, и щёлкнул в воздухе плеткой.

- Шевелись, убогий.

Вскинул руку, замахиваясь.

- Давай, тварь.

А через секунду полетел прямо на меня, когда я перехватил и дёрнул на себя плеть. Оскалился в его растерянное лицо и оттолкнул от себя к решётке так, чтобы он спиной об неё ударился и вниз сполз. Сзади щёлкнул затвор автомата.

- Не трогай, Бес. Не трогай, твою мать.

Ударом с ноги в лицо придурку, громко всхлипнувшему в неудачной попытке прикрыть рукой голову.

- Бес, я выстрелю.

Вот только ни хрена не выстрелит. Потому что такой же трус, как и этот, который визжит уже о помощи. Не выстрелит, потому что боится. Не меня. Монстра. Боится, что та за мою шкуру его самого на тот свет отправит. Потому и способен только смотреть, как избиваю его напарника. Схватив за воротник и подняв над собой, прижимая к стене, ударами под рёбрами, громко смеясь, когда ублюдок сгибается и орет от боли. - Бес, оставь его.

Выстрел в воздух. Неужели решится? Взглянул на побелевшее лицо охранника с заплывшими синяками глазами. Еще одна очередь в воздух. Понятно, хочет спихнуть ответственность. Привлечь народ на шум, а самому отстраниться, позволив другим принять решение. И ведь добился своего. Уже через несколько мгновений Снегирёв влетел в помещение и истошно завопил, требуя всё того же. Отпустить. Повернулся к нему и улыбнулся, глядя, как лихорадочно он стягивает туго повязанный галстук со своей жирной шеи. И он смотрит, не отрываясь, на мои руки, боится в глаза взглянуть. Мы оба знаем, что он также не рискнет. Мы оба знаем, что он такая же ничтожная тварь, как эти двое, способная насиловать безропотных девочек, но никак не держать ответ перед своей любовницей.

Только замахнулся, чтобы выбить тщедушному придурку передние зубы, как услышал его тихий шёпот, и увидел, как слёзы по щекам струятся.

- Не надо…пожалуйста…не надо…дочь у меня родилась…не видел еще…не видел…пожалуйста.

Рука сама опустилась, пальцы шею его разжали, позволяя сползти на пол и закашляться. Не его пожалел. Таких жалеть – себя не уважать. Ребенка жалко стало. Что вырастет, ни разу отца своего не увидев, какой бы мразью тот ни был. Со временем жизнь заставит расстаться с этой сентиментальностью, за что я ей буду всё же благодарен.

Смотрел, как ползет к выходу из клетки, периодически останавливаясь и отплёвываясь, пока, наконец, его не приняли по ту сторону вольера на руки и не вынесли, видимо, на улицу.

Снегирёв тем временем подошёл вплотную, лично проверяя дверь.

- Значит, снова сопротивляешься?

Я на пол уселся и руки на груди сложил, глядя прямо на него. - Почему отказываешься? Раньше нормально же ходил.

А я на пальцы его толстые смотрю и представляю, как он ими худые колени девок наших лапает, и от отвращения тошнить начинает.

- Что молчишь? Думаешь, мы не знаем, что говорить умеешь? Ещё как умеешь, мразь безродная. А сколько возомнил о себе. Понравилось получать, смотрю? Так мы тебе организуем повторный горячий приём.

- А ты сам организовывать будешь?

Доктор вздрогнул, видимо, не ожидая, что я отвечу, но уже через несколько секунд продолжил.

- Для этого есть специальные люди, которые заставят тебя или подчиниться, или сдохнуть, если норов свой не уберешь.

- Значит, сдохну.

Я пожал плечами, глядя на злость, вспыхнувшую за круглыми очками.

- Не веришь? Хорошо…хорошоооо, - он погрозил указательным пальцем в воздухе, - я тебя заставлю передумать. Я-то заставлю. Вот увидишь, выродок вонючий.

Он ещё что-то бормотал себе под нос, покидая помещения, а я лёг на пол, чувствуя, как снова накатила тоска. Развлечение оказалось слишком скоротечным, да и послевкусие оставило непривычно неприятное, горькое, которое хотелось выблевать, лишь бы не ощущать во рту. С другой стороны, как минимум, до приезда монстра из другой республики меня точно не тронут, а значит, я не нарушу обещания, данного своей девочке.

Почему-то казалось безумно важным не допустить этого. Не допустить появления на дне зеленого взгляда прозрачных слёз-упрёков. Такие чистые, а словно ранили под самой грудиной. И сейчас эти раны, незатянувшиеся, всё ещё кровоточащие, саднили при мысли о том, что скоро, совсем скоро терпение доктора закончится, и меня отправят на свалку. В топь. Отправят туда, потому что я твёрдо знал – сдохну, но больше ни одну не покрою. Как бы ни полосовали плетью, как бы ни избивали, чем бы ни грозили. Пусть хоть на куски режут. По хрен. Плевать. Я и не такое терпел. Одно сводило с ума – моя девочка. Слёзы-упрёки сменятся на слёзы-боль в её глазах, как в тот день…а я…я ничего не могу сделать, чтобы не допустить этого. Бессилие никогда так не удручало, как в последние дни. Оно выворачивало изнутри, заставляя биться о металлические решетки клетки, сбивая костяшки пальцев в кровь.

Побег. Мы не раз говорили с Ассоль о возможности побега. У нас уже был примерный его план, у нас были координаты места, куда мы могли беспрепятственно отправиться, и даже средства, на которые мы должны были первое время прятаться…у нас было всё, кроме решимости. Моей.

Иногда очень мало просто обдумать хорошо очередность действий. Иногда совершенно недостаточно иметь поддержку даже любимого человека, в котором бываешь уверен больше, чем в самом себе. На некоторые поступки нужно решаться. И я впервые испытал страх. Осознав, что понятия не имею, какой бывает жизнь по ту сторону стен лаборатории. Каково это – быть ответственным за себя самого? У меня не было этой роскоши. Никогда. Я никогда не делал самых элементарных вещей – выбирать одежду или еду, выбирать круг общения, просто разговаривать. Дьявол, я понятия не имел, каково это – разговаривать с другими людьми. Без чувства постоянной ненависти или презрения. Просто разговаривать. Ни о чём. Не ожидая, что уже в следующую минуту тебя будут бить, резать или колоть. И я всё сильнее стискивал ладони в кулаки, думая о том, что мало просто сбежать с моей девочкой. Что дальше? Что смогу я дать ей там, в большом мире? Там, где мужчина должен заботиться о своей женщине, став для неё защитой и опорой? Какую работу я мог выполнять? Без образования, без особых навыков…Ненавидел себя самого за эти вопросы, но задавал их каждую ночь. Презирал за эти въедающиеся в мозги страхи, и всё равно не мог победить их…но и отказаться от мыслей о свободе больше не мог. Потому что все страхи…нет, не исчезали, но затенялись осознанием того, что моей она сможет стать по праву. Моей женщиной. Моей женой. Свобода для меня тогда имела именно её запах. Она была созвучна только этим мыслям о ней. Всё остальное отходило на второй, десятый план, на фоне которого были МЫ. Как же жестоко я ошибался.

Снегирёв ошибся не менее жестоко, решив, что очередное избиение заставит меня передумать. Почему люди слабые, жалкие, ничтожные считают, что физическая боль самая сильная? Почему они придаёт такое большое значение сохранности своего тела, позволяя втаптывать в грязь душу? Чёрт их поймёт, но ублюдок просчитался, отправив ко мне своих бугаев.


***

Не знаю, как долго провалялся после общения с ними, но очнулся под тихое всхлипывание Ассоль, осторожно, кончиками пальцев поглаживающую мою голову, превратившуюся, по ощущениям, в одну сплошную гематому.Попытался сдержать стон и не смог, но всё же удалось повернуть к ней лицо и разлепить опухшие веки, чтобы едва не задохнуться от восторга, увидев мою девочку.

- Такая красивая.

Очень красивая. В темно-синем платье с белым воротником и собранными в хвост волосами.

Вот только кажется, она не поняла ни слова, нахмурившись и склонившись к моему лицу, прислушиваясь.

- Тшшш, - снова пальцами нежно, почти невесомо, волос моих касается, а у меня ощущение, что боль мою стирает на корню, - я тут, Саша. Я рядом.

Я знаю, я твоё присутствие ощущаю на расстоянии. Словно пёс, вышколенный на запах своей хозяйки. Влюблённый в неё без памяти пёс, готовый вгрызться в горло всем, кто в ответе за эту боль, исказившую её черты.


Глава 25. Ева. Натан

Я будто переживала ещё одно дежавю с этим мужчиной. Тесный салон автомобиля и молчание, которое никто не собирается прерывать, боясь нарушить такую хрупкую иллюзию мира между нами. И самое главное сейчас – отвлечься, не позволить ему, не позволить самой себе так реагировать на него, на его запах, окутавший салон автомобиля, на его тёплую ладонь, которую положил на мою руку, несмотря на мой молчаливый протест, когда попыталась выдернуть её из захвата цепких пальцев, а в ответ они лишь ещё сильнее сжали мои собственные.

Закрыла глаза, прокручивая в голове слова из записки Живописца. Её он приготовил заранее и всё же оставил на полу у стены, хоть и не успел закончить начатое. Если бы только Кевин очнулся, если бы только сумел дать хоть какие-нибудь показания. Вспомнились слова доктора о том, что мальчик, возможно, и вовсе не сможет помочь нам из-за пережитого шока, и что лучше нам дать ему и всему медперсоналу время на приведение ребёнка в более или менее нормальное состояние для подобных бесед. А ещё оно требовалось и самому Кевину, время на осмысление всего произошедшего, на преодоление последствий этого ужасного потрясения. Но у меня не было этого времени. Как не было его у всех других детей, которых по одному ему известным причинам этот ублюдок, Живописец, приговаривал к такой жестокой и мучительной смерти.

Изнутри тошнотой подкатывает к горлу ощущение тревоги. Гнетущей, тяжёлой, давящей на плечи неподъёмным грузом.

- Поехали в больницу.

Тихо, смотря перед собой, потому что кажется просто нереальным всего лишь повернуть голову к Натану. Паника методично оковывает изнутри всё тело, не позволяя сделать даже движения. И он в ответ осторожно сжимает мои пальцы, соглашаясь поменять маршрут. Так я думаю до тех пор, пока автомобиль не сворачивает мимо длинного бульвара по улице, ведущей к моей съёмной квартире.

- Натан.

Преодолевая боль, взорвавшуюся в шее, когда всё же смогла повернуться к нему, чтобы увидеть словно высеченный из камня профиль с тёмными волосами, падающим на высокий лоб.

- Ты поедешь домой.

Медленный поворот головы, и меня словно ошпаривает холодным выражением глаз, отстранённо пробежавшихся по моему лицу.

- И это не обсуждается. Завтра я отправлю за тобой машину на работу.

- Мне нужно в больницу.

Сквозь зубы, но не потому что изнутри колотить начинает от злости, а потому что сил нет расцепить челюсти. И по-прежнему тошнит, и начинает кружиться голова от всеобъемлющей паники, казалось, въевшейся в сами кости.

- Тебе нужно домой. Я сам поеду в больницу.

Натан склонился ниже и вдруг коснулся пальцами моей щеки:

- У меня есть номер твоего телефона. Я позвоню.

Попробовала увернуться, стиснув зубы от повторно накатившей волны тошноты, но он не дал – пальцами впился в мои щёки, заставив застонать от боли…и снова это сожаление, в, казалось бы, ледяном безразличии взгляда, и хватка на моём лице ослабла.

- Я буду в больнице, в участке уже, наверняка, окопался Томпсон на ночь глядя. Это не приказ…Дьявол, Ева, я не пытаюсь командовать тобой. Это беспокойство. Это забота мужчины о своей женщине. Когда ты в последний раз спала? И нет, тебя всё равно отвезут домой.

И отвернулся, бесцеремонно притянув меня к своему плечу. Больше ни слова за всю дорогу к дому. Только равномерное дыхание и неотступающая тревога, безобразной тварью следующая с нами в салоне машины, вонзающаяся костлявыми пальцами в затылок…. А ещё вернувшееся волнение, но уже по другой причине. По той, от которой снова те самые огоньки под кожей вспыхивают яркой гирляндой. По той, из-за которой удалось всё-таки вскинуть голову кверху, чтобы посмотреть в его лицо и наткнуться на обезоруживающее спокойствие. Будто он ничего особенного не сказал. Представляет ли он, какую волну трепета всколыхнули его слова? И придаёт ли им то же значение, что придала я? Сдержанная невозмутимость в то время, как во мне порывы ветра взметают вверх языками пламени непрошенное чувство эйфории.

Я не помнила, как мы вышли из автомобиля и поднялись в мою квартиру, не смогла восстановить в памяти, как открывала дверь ключом и оказалась в своей постели. Смутными отрывками сквозь запотевшее стекло воспоминаний, как Дарк не согласился высадить меня у здания и уехать, просто молча вышел со мной вместе, а уже через одну короткую вспышку в сознании: как он заходит в мою квартиру широкими шагами, оглядываясь по сторонам, словно осматривая помещение, и лишь затем позволяет войти мне. Ещё одна вспышка – и долгий, тягуче-нежный поцелуй с ошеломляющим вкусом его губ. От него сводит свои собственные в истоме, когда Натан всё же отрывается и молча выходит из комнаты, напоследок опалив тяжёлым почерневшим взглядом, от которого позвоночник пронзает сладкой дрожью и становится невыносимо жарко.


***

Не знаю, сколько я проворочалась в своей кровати до момента, когда стало просто невозможно лежать, зажмурившись и прислушиваясь к тишине, обитавшей в моей спальне. Несколько кругов босыми ногами по мягкому чёрному ковру, и бесшумно встать у открытого окна, чтобы полной грудью дышать ночной прохладой. Оно не уходит никуда. Это ощущение страха. Удушающая паническая атака, при которой леденеют руки и начинает бить ознобом тело. Захлопнула окно и прислонилась к нему лбом, сильнее сжимая трясущиеся пальцы. А ведь он так и не позвонил, несмотря на то, что обещал. И тут же слабый голос разума – не хотел будить, ведь именно поэтому он тебя привёз домой. Но этот голос перебивает необходимость сбросить опостылевшую тяжесть, снова опускающуюся на плечи. Проклятое предчувствие беды и явственное понимание, с чем или кем оно связано. Маленький мальчик, оставленный под присмотром врачей в больнице…и всё же один. Правда, Люк успел напоследок шепнуть, что будущий усыновитель собирался навестить ребёнка.

- Алло, - пытаясь скрыть дрожь в голосе, - когда на том конце провода ответил слегка сонный голос одной из молодых регистраторш, - здравствуйте! Ева Арнольд, следователь. К вам в реанимацию сегодня поступил Кевин Митчелл.

- Да-да, - шорох бумаг и воцарившееся на секунду молчание, затем короткое покашливание, и трубка снова в руках у медсестры, - к сожалению, мальчик умер.

И тогда произошло то самое. Тогда взорвалось внутри всё то, что давило, стискивало всё это время, сжимало горло и впивалось острыми клыками неконтролируемого страха в кожу. Оно вспыхнуло яркой раскалённой звездой, чтобы рассыпаться, прожигая плоть насквозь кипящей смертельной смесью, причиняя адскую, нетерпимую боль.

Схватилась за шею, пытаясь сделать вздох, представляя перед глазами бледное лицо малыша с посиневшими губами, тонкое запястье, утыканное иголками с длинными прозрачными проводами. И непрошенной, такой ненужной картинкой сейчас – лица всех остальных детей, которых этот изверг отправил на тот свет.

- Как это произошло? Почему?

Не узнавая свой голос и одновременно пугаясь собственных мыслей о том, что потерян шанс. Потеряна возможность хотя бы немного подобраться к этой мрази с человеческим лицом и бесчеловечными принципами.

- Не можем сказать точно.

- Как это? Он так и не пришёл в сознание?

- Нет, он приходил в себя на короткий промежуток. На очень короткий, затем ему стало снова плохо.

- Когда это произошло?

- Примерно в девять вечера. Ваши коллеги, кажется, даже не успели с ним поговорить. Мальчику сразу стало плохо.

- Коллеги?

И сердце сорвалось камнем вниз.

- Да, мистер Томпсон и второй...он не представлялся. Они приходили к пациенту.

Закрыв глаза, выдыхая через раз, потому что каждый вздох с невероятной болью дается. Потому что кажется, что каждый выдох способен распороть лёгкие стальными лезвиями ярости и безнадёжности.

- Кто ещё заходил к ребёнку?

Молчание, шуршание и исчерпывающий ответ.

- Ещё только мистер Фоулсон, - это его несостоявшийся отец, - со священником.

- Он привёл священника до смерти ребёнка или после?

- Прошу прощения, но мне неизвестно.


***

Его руки тряслись, непослушные, они отказывались застегнуть пуговицу на воротнике, которую он же сам буквально несколько минут назад с каким-то упрямством расстёгивал, видимо, лишь для того, чтобы сделать глубокий вздох. Со стороны вообще казалось, что этот невысокий мужчина со светлыми волосами, закрывавшими уши и отмеченными лёгкой сединой, с небольшим, но всё же заметным брюшком, на котором каким-то чудом ему удалось застегнуть явно неподходящий по размеру серый пиджачок в крупную синюю клетку, очень сильно нервничал. Время от времени он с остервенением запускал короткие пухлые пальцы сквозь поредевшие пряди волос и смотрел куда-то в сторону, прежде чем ответить. Каждое его слово казалось хорошо взвешенным и требовало определённого времени, чтобы быть озвученным вслух. Мужчина боялся и даже не пытался скрыть своего страха, бросая затравленные взгляды то на меня, то на Люка, по традиции усевшегося на край стола и внимательно следившего за каждым его движением.

- Я не знаю, - капля пота медленно стекает по виску свидетеля, - я просто…мы просто стояли и разговаривали со священником. Нас даже не хотели пускать в палату к нему, нас не хотели. Мы еле уговорили.

- Достаточно!

Люк быстро посмотрел на меня.

- Вы уже повторяетесь, Фоулсон, - попыталась придать голосу мягкости.

- И это откровенно раздражает, - недовольно произнёс подошедший ко мне Люк.

- Мы уже любили мальчика…мы его успели полюбить, - показалось, что глаза Фоулсона влажно блеснули.

- Да, я понимаю, вы свободны. Пока. - и он, не скрывая вздоха облегчения, покидает кабинет с такой неожиданной и кажущейся совершенно несвойственной его короткой, немного тучной фигуре лёгкостью.

Люк покачал головой, провожая глазами вышедшего.

- Только не говори, что не веришь ему. Несчастный, кажется, чудом сердечного приступа избежал.

Томпсон повернулся и испытующе в мои глаза посмотрел, а я впервые подумала о том, что под таким внимательным взглядом трудно чувствовать себя в безопасности. Дискомфорт. Словно тебя изучают, разбирая каждое твое слово, каждый выдох и движение тела. Препарирует ментально, не касаясь физически, и неосознанно хочется закрыться, не позволить прочитать себя, словно открытую книгу. До того, как я вошла в участок, Люк уже около получаса разговаривал с Фоулсоном…точнее, судя по тому, как к тому времени колотило в нервозном страхе мужчину, Томпсон явно не проявил тактичности в связи с потерей тем приёмного ребёнка.

- А ты, значит, веришь в его любовь к чужому ребёнку, которого он видел пару раз в жизни?

- Меня не интересуют его чувства к нему, Люк. Только то, что он явно неспособен на убийство.

- Нет, конечно, - Томпсон махнул рукой, с неким презрением посмотрев туда, где еще минуту назад стоял Фоулсон, - этот слизняк едва в обморок не грохнулся вчера со страху, узнав, что ребёнок умер.

- Возможно, он переживал. Он привёл вчера священника к Кевину.

- Что означает, он предполагал возможность его смерти.

- Мы все её предполагали.

- Мы, Ева. Мы, а он не должен был. Если верить его словам о привязанности к ребёнку. Ладно, - Люк взял у меня из рук стеклянную бутылку с водой и сделал большой глоток из неё, - в любом случае это ничтожество явно не наш клиент.

- Как и священник.

Кивнул, соглашаясь.

- А больше никто к нему не заходил?

Он задаёт вопрос, уже зная ответ. Он хочет услышать его из моих уст.

А я до боли не хочу произносить его вслух. Потому что он хочет моего признания. Своеобразного добровольного поражения.

- Мне стоило бы задать тебе этот вопрос, не так ли? Кто именно вчера был у ребёнка и как долго? Кажется, именно ты отвечал за охрану у палаты мальчика.

- И я её обеспечил.

- Крайне неэффективно, как видишь.

- Что именно ты хочешь сказать, Ева?

Его тон сменился. Стал более жёстким, острым, неприятно жалящим.

- Лишь то, что мы имеем труп мальчика.

- Который мог появиться в любую минуту, учитывая его состояние.

Да, согласно заключению судмедэксперта, смерть Кевина наступила при естественных обстоятельствах. Организм не справился с последствиями нападения, и ребёнок умер, так и не придя в сознание.

И несмотря на это, хотелось вонзиться ногтями себе в горло, чтобы не дать вырваться воплю отчаяния, который бился в глотке, в гнетущем ощущении собственной причастности к кончине Кевина. Словно я сама…я сама виновата в его смерти. Если бы осталась здесь, если бы не поехала на место преступления. Если бы не тратила такое драгоценное сейчас время на выяснение отношений с Дарком. Много «если бы». Слишком много, чтобы вновь и вновь не чувствовать злость и желание лично расправиться с жестокой тварью, которая продолжает окунать в это болото мерзкой опустошённости. Вспомнились растерянные глаза молодого полицейского, когда тот поднял голову и посмотрел на меня с затаённым страхом. Он ещё находился на испытательном сроке в участке, такой юный, только что из колледжа, казалось, он точно так же чувствует свою вину в том, что не удалось сберечь мальчика. Хотя бы до дачи им показаний. Да…эта ужасная мысль не покидала ни на мгновение. Мысль о том, что его смерть далась бы куда легче после нашего разговора. И мне, наверное, следовало бы презирать себя за это, как тогда – Дарка…за аналогичные слова о Кевине, которым он согласился рискнуть ради поимки маньяка.

- Или нет?

Люк нахмурился, и я вздрогнула. Проницательный. Ощущение нахождения под лупой запульсировало внутри с двойной силой.

- Нам в любом случае нужно ещё раз поговорить с этим парнем. Полицейским.

- Зачем? Что именно тебя смутило в его показаниях?

- А тебя ничего не насторожило? Парень назвал всех, кто заходил в палату за это время. Это доктор, пару раз медсёстры, я, ты…

- Священник и его приёмный отец, - он кивнул в сторону двери, - и ещё один человек, так ведь?

Он навис надо мной, и мне вдруг стало нечем дышать от ощущения какой-то ярости, которую источало его лицо. Но ярость эта была странной, холодной, скорее даже, ледяной.

- Кто-то, кого регистраторша приняла за одного из наших. Он был в форме? - Люк сделал ещё один шаг ко мне, - Или она видела его с тобой, поэтому решила, что он тоже следователь?

- А вот это я и выясню у Франко.

Стараясь сдержать раздражение, которое вызвало обвинение, прозвучавшее в его голосе. Да, он, по большому счёту и не старался скрыть его, каждый раз подчеркивая, насколько укоренился в своих подозрениях относительно Натана.

И Томпсон вдруг отступил, пряча руки в карманы.

- У нас нет никаких доказательств того, что Дарк причастен к его смерти.

- И у нас заключение о том, что ребенок умер сам. Я знаю. Но почему этот ублюдок всегда крутится где-то рядом с нашим делом?

Люк развернулся, пошёл к двери и, словно вспомнив что-то, посмотрел на меня:

- Ты едешь на похороны мальчика?

Кивнула ему.

- Говорят, серийные убийцы любят приходить на похороны своих жертв.

Он усмехнулся:

- Я знал, что ты именно так и ответишь.


***

Его тошнило. Ему было душно настолько, что хотелось расстегнуть настежь плотное шерстяное пальто, казалось именно эта чёртова вещь не позволяет ему свободно вздохнуть. Его тошнило. От запахов всех этих людей, что собрались здесь, в том месте, прийти на которое, на самом деле, не имел права ни один из них. Надушенные толстые тётки с идеально уложенными причёсками и в шляпках с развевающимися черными вуалями, которые несносный ветер немилосердно трепал, вынуждая их придерживать шляпки пухлыми ручками на своих головах. Театр абсурда. Они бросали недовольные взгляды на священника, быстро и монотонно произносившего полную пафоса и скорби речь, будто требуя несчастного ускориться. И тот, понимая это раздражение, кажется, даже проглотил немаленький кусок из своей привычной речи.

Да-да, ведь он знал эти заученные до зубовного скрежета слова святого отца в длинном светлом одеянии до пола едва ли не лучше самих служителей церкви. Сколько он церемоний посетил? Он и не помнил точно. По правде говоря, все они слились для него в один, длинный непрекращающийся ритуал прощания с ангелами. С его ангелами, которых он больше, к сожалению, не увидит. Но которых, к их великому счастью и его облегчению, не получат и мучители.

Чёрное. Так много чёрного вокруг. И в любое другое время оно бы не раздражало его так. Но тут, на кладбище, этот цвет казался каким-то особенно лживым. Лицемерные твари, нацепившие его на себя, чтобы соответствовать общепринятым нормам…они умудрялись оскорбить его утрату одной своей одеждой. Глаз зацепился за женщину, из-под шляпки которой выбился седой локон. На её торчащее в вырезе куртке ожерелье с огромным стеклянным кулоном в виде сердца. Нет, он не был ювелиром или знатоком камней, но это изделие было сделано настолько кустарно и безвкусно, а он всё же слишком много драгоценностей повидал на своем веку. Старая сука. Такая же, как вся эта небольшая толпа чёрных ворон вокруг него. Нацепили всё самое лучшее на себя, будто приехали на праздник, а теперь изображают горе. Каждый из них так или иначе причастен к его Ангелу, но никто из них не испытывает и доли той боли, что сейчас рвалась струнами в его груди. Он и не думал, что может ощущать эту боль. Не думал, что придется сжимать руки в кулаки в карманах пальто, чтобы скрыть своё горе. Ангел…он так и не смог помочь ему правильно покинуть этот мир. Не смог исповедать его, позволить оставить в этом грязном мире все его грехи, чтобы в тот он отправился чистым, правильным.

Эти жалкие твари…откуда они взялись там, на окраине леса? Он и предположить не мог, что ублюдки появятся у сарая: уж слишком суровые ходили легенды в народе о тамошних медведях. Обычно люди предпочитали обходить его вдоль железной дороги.

Он глубоко выдохнул, поморщившись от запаха приторно-сладкого парфюма «матери» его Ангела. Идиотка всем так и представлялась, изображая самое неподдельное страдание на морщинистом лице. Притом, что предоставила оплачивать похороны всё же детскому приюту. А зачем тратиться на труп, так ведь, миссис Фоулсон? Уже через неделю, которую она выдержит только ради соблюдения норм приличия, эта идиотка побежит смотреть нового ребёнка, если уже не выбрала замену его Ангелу.


Снова кто-то рядом произнёс тихое Кевин, и его внутренне всего передёрнуло. Нет, он до сих пор не мог произносить это пошлое имя, данное мальчику родителями-алкоголиками.

Как жаль, что он не успел…словно лакомый кусок самого сладкого десерта увели из-под носа, когда тарелка стояла так рядом…совсем рядом. Он ведь даже смог дотянуться до него и убедиться, насколько вкусным тот был.

Взгляд зацепился за тонкую фигурку, смотревшую в сторону гроба. Ветер играет с намеренно оставленными шоколадными локонами, обрамляющими светлую кожу. Что его заставило затаиться и снова разглядывать её? Словно в первый раз видел. Может, то, что она отличалась, выделялась в этой скучной мрачной кучке неудачников? Порода…Ещё отец ему говорил, что у каждого существа есть своя порода. Свои особенности, отличающие его от тысячи других таких же особей. Возможно, кто-нибудь из тех, что бросали осторожные, а порой и откровенно завистливые взгляды на эту хрупкую женщину с кожей, словно из светлого фарфора, могли найти десяток объяснений тому, в чём выражалась её порода…найти в своей голове, не желая произносить вслух, чтобы не выставить себя более слабыми представителями вида. Красивая? Может быть. Его её внешность мало интересовала.

Он видел другое. То, что его удивило…и одновременно разозлило. Будто она неосознанно отобрала его право единолично горевать об утрате Ангела. В огромных тёмно-синих глазах, направленных на маленький гроб, замерло горе и чувство вины, слишком отчётливое, чтобы он его не увидел. Оно залегло в складках между аккуратных бровей, угадывалось в стиснутых пальцах, когда она вдруг отрывалась от своих мыслей и начинала сосредоточенно сканировать всех присутствовавших. Она ищет ЕГО. Они все ищут его. Полицейский, стоящий рядом с ней и с угрюмым выражением на лице изучающий всех и даже священника. Еще несколько копов, раскиданных по всему периметру.

Он почему-то задумался о том, где она хранит его послания. А ведь должна хранить. Периодически доставать, чтобы подолгу изучать каждую букву, каждый миллиметр потрёпанной газетной вывески. Внимательно, напряжённо, пытаясь вновь и вновь найти скрытый смысл его «писем» ей. Идиотка. Не было никакого скрытого смысла. Всё предельно открыто и ясно. Новый следователь едва не сделала то, чего нельзя прощать никому. Она едва не заставила весь этот город, всё это скопище жалких слизняков забыть о нём. Она запретила говорить о нём, считая, что его заденет это молчание…

Он отвернулся, обратив свой взор на заканчивавшего свой монолог священника. Всё же дрянь оказалась в какой-то мере права. Но его затронуло не молчание этих ничтожеств. Его завела безрассудность и глупость этой богатенькой сучки, решившей, что сможет дать достойный отпор. Нет, определённо будет очень недурно заставить её кричать.

Нужно только избавиться от этой высокой тёмной тени, следующей за ней по пятам. Давно уже пора.



на главную | моя полка | | За зеркалами |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 1
Средний рейтинг 4.0 из 5



Оцените эту книгу