ОБ ЭТОЙ КНИГЕ

Приключения, о которых рассказано в этой книге, начинаются полвека назад на улице, где еще во времена хромоногого властителя Тамерлана жили ташкентские оружейники. Это, возможно, самая древняя улица одного из древнейших городов нашей страны…

В книге две части, две повести, связанные воедино.

С первой частью этой увлекательной книги, с «Улицей Оружейников», я познакомился еще во время конкурса на лучшие произведения, адресованные юным читателям, итоги которого были обнародованы в канун 50-летия Великого Октября. Жюри конкурса единодушно присудило этой повести премию, потому что она одухотворена высокой революционной романтикой. И еще потому, что это очень увлекательная, интересная книга.

В самом деле, история узбекского мальчика Талиба, сына кузнеца Саттара, сохранившего секрет изготовления настоящих дамасских клинков, не оставит вас равнодушными. И время для своего повествования автор выбрал замечательное - первый год Советской власти. Заря новой жизни всходила в ту пору над нашей страной!

Приключений в книжке много, но я не собираюсь пересказывать их в предисловии: не хочу отбирать у вас радость личного, так сказать, знакомства с героями повести и ее событиями. Скажу только, что происходят эти приключения и в Ташкенте, и в Бухаре, которая в то время еще стонала под гнетом эмира, и на дорогах революционной России, воспетых в былинах и песнях, и в нашей столице Москве, где в день первой годовщины Октября на Красной площади Талиб увидел Владимира Ильича Ленина…

Таким образом, писатель Камил Икрамов поможет вам совершить путешествие в те события, свидетелями и участниками которых были ваши отцы и деды. И одновременно повесть, как верный и добрый проводник, откроет перед вами разные края и города необъятной нашей Отчизны.

Герой этой книги, как я уже говорил, узбекский мальчик, но как похожи его судьба, его мысли и чувства на судьбы, мысли и чувства всех тех, кто с юных лет стремился в битву за счастье трудящегося человека и обрел в этой битве мужество, душевную зрелость! Читая книгу, невольно вспоминаешь героев Аркадия Гайдара, которые отважно, находчиво, целеустремленно, как юные революционеры, действуют на страницах «Школы», «Р.В.С.», «Военной тайны»…

Когда прочтешь интересную повесть, всегда хочется, чтобы ее автор написал продолжение. Вот и Камил Икрамов получил очень много просьб и даже настойчивых требований от юных читателей: «Расскажите, что было дальше на улице Оружейников! Мы будем ждать… Расскажите!» И он рассказал. Так вот и родилась вторая повесть, которую вы тоже прочтете в этой книге.

Если в первой повести действие длится год, то во второй - всего восемь дней. Восемь дней из жизни ребят, с той же самой улицы Оружейников…

После событий, описанных в первой повести, прошло десять лет. Новые заботы и новые интересы появились у юных героев произведения. Какие именно? Повторю то, что уже писал: не хочется отнимать у вас радость личного знакомства с литературным произведением!

Прочитайте эту книгу, ребята. Она - о подвиге и благородстве, о дружбе и верности. И еще о том, что граждане нашей огромной страны - это одна семья.

СЕРГЕЙ МИХАЛКОВ

УЛИЦА ОРУЖЕЙНИКОВ

Глава первая

НАСЛЕДНИК

Все знали, что так будет, что надежды нет. Говорили: «Такая молодая! А как с сыном теперь?»

И вот в полдень, в ясный и прохладный октябрьский полдень, вырвавшись из тесного дворика, взметнулся над плоскими глиняными крышами и повис между небом и землей пронзительный женский крик:

- О сестра, оставившая сироту! Пусть в райских садах найдет приют твоя душа!

Соседки, второпях набрасывая платки, шли к дому, где случилось несчастье.

Седая и сгорбленная старушка, бабушка Джамиля, распоряжалась похоронами. Она была самой уважаемой женщиной на улице Оружейников, и здесь ее слушались все. Одного она посылала за муллой, чтобы читать коран, другого - в лавку за бязью для савана, третьего - за общественными носилками.

Такие носилки - одни на всю улицу. Они хранятся у квартального старосты. На них уже унесли из квартала, может быть, сто, а может быть, и тысячу человек.

Все чем-нибудь заняты на похоронах. Кто занят, тому легче. Один Талиб молча стоит на коленях возле матери, не зная, что ему делать.

Первый раз в жизни ему очень нужно заплакать, первый раз он сам очень хотел бы заплакать, как плакал раньше, как плачут маленькие. Но он не может. Словно все в нем окаменело. Словно все остановилось. Даже сердце не стучит.

- Талибджан, - сказала бабушка Джамиля. - Ты один мужчина. Иди к воротам, встречай людей. По обычаю. Слышишь, ты у нас один мужчина.

Талиб встал, постоял немного и пошел к калитке.

- Куда? - остановила его бабушка Джамиля. - Ты же большой. Тебе уже двенадцать лет. Надень камзол, опояшься платком…

Старуха кинулась к сундуку, сама достала почти новый широкий отцовский камзол.

Талиб встал у калитки, как должен стоять хозяин дома, когда собираются на похороны: в отцовском камзоле ниже колен, шелковый платок узлом завязан на поясе, тюбетейка старенькая, своя, в левой руке посох. Таков обычай.

Каждому приходившему он кланялся, приложив руку к животу - знак «салам», пожелание здоровья.

Всем он желал здоровья, разные люди приходили - вся улица Оружейников.

Первыми пришли самые близкие соседи, такие же бедняки, как и семья Талиба. Потом явился кондитер Кадыр-ака, живший на углу. Пришел настоятель квартальной мечети, всегда хмурый имам Карим, за ним медленно, закусив нижнюю толстую губу, шествовал Усман-бай - самый богатый человек на их улице, купец. Усман-бай - рослый, широкоплечий, в двух халатах, надетых один поверх другого; оба халата шелковые, переливающиеся.

Он остановился возле калитки, посмотрел на Талиба пристально и внимательно.

- Почему не плачешь? - спросил он, стараясь заглянуть мальчику в глаза. - Неужели у тебя сердца нет? Отец пропал, мать родная умерла, а ты не плачешь. Ты же маленький еще, не мужчина еще, ты должен плакать. Нехорошо.

Усман-бай приходился Талибу дальним родственником по отцу. В его словах была правда. Действительно, почему Талиб не плачет? Это действительно нехорошо, но мальчик не ответил.

- Заходите, Усман-ака. Пожалуйста! - Талиб еще раз поклонился. - Заходите.

Потом пришел единственный в Ташкенте родственник матери, человек, которого все звали Юсуп-неудачник или Юсуп-чахоточный. Юсуп-неудачник держал маленькую лавчонку возле мечети Шейхантаур. Он брал товары в кредит и продавал их с небольшой наценкой. Он был худенький, бледный, с большими, черными, всегда грустными глазами. Он дружил с отцом Талиба, часто бывал у них прежде и во время болезни матери, в последнее время, заходил каждый день. Дядя Юсуп знал много такого, чего не знали другие, у него были знакомые русские, потому что он служил когда-то кондуктором конки, а потом кондуктором трамвая.

- Ой, Талибджан, Талибджан, большой ты стал. Совсем большой. - Юсуп-ака коснулся плеча Талиба и, отвернувшись куда-то в сторону, добавил: - Иди во двор. Отдохни. Я постою.

Во дворе было много народу, а в комнате, где лежала мать, плечом к плечу стояли самые близкие друзья и соседи.

Талиб стоял в дверях позади всех, его не видели, и потому он услышал такой разговор.

- Плохо, когда нет родственников, - сказал кто-то. - Вот и получилось, что мальчишка теперь один.

- Усман-ака не оставит его. Дальняя родня, а все же… - возразил кто-то еще.

- Может, и отец скоро вернется: говорят, война кончается. Дай бог, вернется, - сказала бабушка Джамиля. - Отца никто не заменит.

- Может, и вернется, - возразил первый голос. - От всех письма есть, а Саттар не пишет. Неграмотные дали о себе знать, только Саттар, грамотный, молчит. Много наших померло на войне. Холодно там - пять месяцев снег идет. Там плов не поешь.

- Саттар упрямый очень был, - сказал Усман-бай. Его голос Талиб узнал сразу. - Из упрямства в Намангане женился, из упрямства со мной поссорился, из упрямства и там ему, конечно, плохо. И сын у него такой же упрямый… Прямо волчонок. Я ему говорю: почему не плачешь? А он молчит. Волчонок…

Талиб выскользнул из комнаты, не поднимая глаз, прошел по двору в кузницу, которая пустовала уже два года, закрыл дверь за собой и огляделся.

В отверстие под крышей светило солнце. Яркое пятно света лежало на давно остывшем горне, на больших кузнечных клещах, на молоте и молотках, на разных оправках и наборе зубил, на мотках проволоки, которую отец принес перед самой мобилизацией за день или за два дня. Талиб подергал веревку меха, и над горном поднялась стая седого пепла.

И тут неожиданно для себя Талиб заплакал. Тихо, почти беззвучно. Просто у него дрожали губы и текли слезы. Никогда раньше он не плакал так. Он плакал, стоя у горна, и все время тянул веревку меха. Все больше пепла реяло в воздухе, и дышать стало совсем трудно, но Талиб все качал и качал мех, а потом вдруг опустился на корточки между горном и наковальней, в холодную и пыльную тень. Он плакал беззвучно и долго, но тяжесть на сердце не проходила, как это часто бывает, когда прольются слезы. Нет, не проходила.

* * *

Несчастья в семье начались с того дня, когда по приказу царя Николая узбеков стали брать на тыловые работы. Сначала мастера Рахима не взяли в армию. У него с детства болела нога, и он прихрамывал. Недруги отца называли его Саттар-хромой. Правда, таких людей на улице Оружейников было мало, большинство и в глаза и за глаза звали его уста-Саттар, мастер-Саттар.

Врачи посмотрели его на комиссии и сказали: «Негоден».

Отец смеялся: «Зайца спасают четыре сильных ноги, а меня - одна больная».

В тот же день у отца вышла большая ссора со старостой квартала и с полицейским Рахманкулом. Староста вместе с полицейским составляли списки для мобилизации и вписали туда всех, кто был им неугоден, кто взятку дать не мог, кто им родней не приходился. До врачебной комиссии уста-Саттар ничего не говорил старосте квартала: боялся, что люди подумают о нем плохо. Ведь каждый, кто не хочет уезжать, другого подводит. Если нужно от квартала двадцать человек, то двадцать и возьмут. Не одного, так другого.

Но когда русские врачи не взяли уста-Саттара, он пошел к старосте квартала и при всех обозвал его и его друга Рахманкула взяточниками и злодеями.

- Почему ни одного байского сыночка в списках нет? - спрашивал отец. - Почему только бедняки должны ехать в холодную страну? Что, у них кожа толще? Нет, у них кошелек тоньше. Почему за царя Николая должны страдать те, кому царь ничего не давал, а не те, кто у царя в любимых слугах был? На словах все богачи за царя, все войну хвалят, все «ура» кричат, а помогать белому царю воевать с немецким царем Вильгельмом должны бедняки?

Может быть, эти неосторожные слова и решили судьбу отца, а может быть, еще и ссора с Усман-баем. Характер у отца был упрямый.

Когда Талиб был совсем маленький, отец начал ковать клинок для сабли. Он ковал его очень долго, наверное, несколько лет. Впрочем, возможно, что Талибу это только так казалось. Во всяком случае, разговоров об этом клинке было много.

Отец неплохо зарабатывал в мирное время, он подковывал лошадей, делал топоры, мотыги, узбекские ножи - пчаки, ножницы для стрижки овец, чинил арбы. Иногда он уезжал на месяц, а то и на полтора к уста-Рахиму, к своему тестю, который тоже был известный кузнец и ювелир в городе Намангане. Отец всегда возвращался довольный и рассказывал про свои поездки, про то, какой замечательный человек уста-Рахим, дедушка Талиба, про то, что дедушка пешком обходил все земли от Тянь-Шаня до Аму-Дарьи. В Ферганской долине дедушку звали уста-Тилля - мастер-Золото.

- Смотри, какая будет сабля: настоящий булат, - говорил отец, когда, оторвавшись от очередных дел, брался за клинок. - Раньше это было просто железо, просто проволока разная, даже гвозди подковные сюда пошли, а если все это сварить и долго ковать, древесным углем хорошо посыпать, то получится дамасская сталь.

И действительно, из полосы железа, ничем вроде бы не отличавшегося от того обычного железа, из которого делают шумовки для плова или подковы, получалась тонкая кривая сабля, гладкая, упругая и острая. Сама сталь была темная, почти черная, а по черному полю вдоль всего клинка тянулись волнистые узоры. Узоры эти отливали червонным золотом, как шелк бекасам.

- Зульфикар получается, - гордился отец. - Как сабля у святого пророка Али.

- Откуда здесь золото? - спросил однажды Талиб.

Отец усмехнулся.

- Ты что же, не видел, сколько золота сюда пошло? - ответил он вопросом.

- Не видел, - признался Талиб. - Ты золото, наверное, без меня ковал?

- При тебе. Все при тебе делал. Вот оно, золото, - все так же усмехаясь, ответил отец и показал свои черные мозолистые ладони.

Так Талиб и не понял, правду сказал отец или пошутил.

Первое время о сабле никто не знал. Отец показывал ее только дедушке и дяде Юсупу. Тот заходил к ним, когда работал кондуктором трамвая, а с тех пор как его уволили из-за чахотки, приходил особенно часто. Дядя Юсуп иногда брал у отца готовые вещи и продавал их в своей лавчонке возле мечети Шейхантаур.

- Зачем тебе эта сабля? - спросил он как-то отца. - Продать хочешь?

- Нет, не собираюсь, - отвечал тогда отец. - Это я, чтобы себя уважать, выковал. Человек должен знать, что он может. Я посмотрю на клинок и вспоминаю, кто я такой на земле, почему я живу на улице Оружейников.

До того разговора о сабле Юсуп и не знал, почему их улица называется улицей Оружейников. Кругом никаких оружейников не было. Жили там и сапожники, и торговцы, и водоносы, и ткачи, и ученые муллы, а никаких оружейников не было. Оказалось, что это название очень старинное, пошло оно еще от великого Тимура, покорителя мира. В те давние времена здесь жили мастера по изготовлению луков, стрел, копий и кинжалов, а сам Талиб происходил из тех людей, кто эту улицу основал.

Конечно, трудно было удержаться и не похвастаться ребятам: я, мол, по родству самый старший на этой улице. Если бы не мои деды и прадеды, может, и не было вовсе этой улицы, называлась бы она улицей Ткачей, а то и хуже: улицей Водоносов. Вот есть же за два квартала от них улица Воров.

И как тут не похвастаться саблей, настоящей саблей, какой ни у кого из ребят нет.

Один раз всего привел Талиб соседских ребят, показал им клинок, когда никого дома не было, и с каждого взял клятву хранить тайну. Так и не узнал Талиб, кто не сдержал клятву, но на улице стало известно о сабле. Из-за этой сабли и вышла шумная ссора отца с Усман-баем.

Когда узбеков, подлежащих мобилизации, подготовили к отправке и день отъезда назначили, пришел к отцу Талиба Усман-бай с полицейским Рахманкулом. О чем они вначале говорили, Талиб не знал. Больше часа они сидели в комнате, потом вышли на айван - маленькую террасу перед домом, и у отца в руках был тот клинок.

- Глядите, - говорил отец гостям. - Глядите, а руками не трогайте. Есть у вас платок шелковый? Давайте сюда.

Отец наклонил саблю, повернув острием вверх, кинул на нее платок, и тот сполз на пол. Только теперь уже не было платка, две тряпочки лежали на земляном полу айвана.

- И еще смотрите, - сказал отец. Он подбросил половину платка в воздух и на лету снова разрубил его пополам.

Усман-бай и Рахманкул угрюмо смотрели на саблю.

- Это мы знаем, - сказал Усман-бай. - Это мы видим, но зачем тебе сабля? В армию тебя не берут, в полиции ты не служишь, зачем тебе сабля? А мне она нужна. Я ее одному человеку в подарок отнесу. Мы же родственники с тобой, неужели такой ты черствый, такой жадный? Мало тебе ста рублей, дам полтораста.

- Нет, - сказал отец. - В жизни таких денег в руках не держал, но сабля дороже стоит.

- Не спорьте с ним, уважаемый Усман-бай, - вмешался в разговор полицейский. - Он такой же упрямый, как его наманганский учитель Рахим. Этот уста-Тилля никому ничего не говорил, от всех все скрывал, только в тетрадку писал. А что тетрадка…

- Двести рублей, - перебил полицейского Усман-бай. - О семье подумай. Двести рублей! Согласен?

Но отец не слушал его. Он двинулся к полицейскому и, видимо, забыл, что в руках у него клинок. Рахманкул даже ногу отдернул, побоялся, что поранит его черная сталь.

- Тетрадка? Какая тетрадка? - наступал на Рахманкула отец. - Зеленая сафьяновая, с серебряной пряжкой?

Отец побелел от волнения, губы его дрожали. Полицейский был совсем прижат к стене. Его черные длинные усы как-то сразу опустились, медно-красное, сальное лицо побледнело, а маленькие, не по голове, прижатые ушки с приросшими мочками покраснели.

Талиб видел, как, стоя за спиной отца, Усман-бай вытаращил на полицейского глаза и показал кулак.

- Тетрадка… - с трудом выдавил из себя Рахманкул. - Просто тетрадка. Маленькая тетрадка.

- Где тетрадка? - не отставал отец. - Говори, где тетрадка…

- В полиции тетрадка, - раздался из-за спины отца спокойный голос Усман-бая. - Правда, Рахманкул, тетрадка в полиции?

Отец резко обернулся на голос, клинок в руке дрожал.

- Видишь ли, - спокойнее, чем прежде, очень спокойно продолжал Усман-бай. - Наш уважаемый Рахманкул ездил в прошлом году в Наманган, там в полиции он видел тетрадку, которую нашли у всеми уважаемого уста-Тилля. Что в той тетрадке написано, никто в полиции понять не мог. Вот и осталась она там.

Пока отец стоял, обернувшись к Усман-баю, полицейский одернул задравшийся на животе мундир, закрутил усы и боком, осторожно стал пробираться к выходу.

- Вот это новость, дорогие гости, - с угрозой в голосе сказал отец. - Почему же Усман-бай знает об этом, а я не знаю?

- Усман-бай - самый уважаемый человек улицы… - снова было заговорил полицейский, но тот прервал его.

- Мы же родственники, дорогой Саттар, - сказал Усман-бай отцу. - Хотя и дальние, но родственники. Рахманкул пришел ко мне посоветоваться, говорить тебе или не говорить. Я рассудил так: если тебе сказать, ты расстроишься, пойдешь в полицию, будешь требовать тетрадку, а тебе ее не дадут. Ты сам знаешь: в полиции без взятки и говорить не станут. Взятки, конечно, берут все. Но не у всех. Ведь давать взятки нужно уметь. И еще подумал я, зачем тебе эта тетрадка, если в ней все равно никто ничего не может понять. Вот мы и решили ничего тебе не говорить. Не сердись на меня, послушай. Я открою тебе еще одну тайну. Для кого я покупаю у тебя клинок? Не для себя - для полицмейстера Мочалова. Это хорошая взятка, а когда он эту взятку возьмет, я могу потом и просто деньгами дать. Так что ты продай мне саблю для общей пользы. Думаю, рублей тридцать - пятьдесят и все дело-то будет стоить. Получишь ты свою тетрадку.

Пока Усман-бай говорил все это, отец Талиба немного успокоился. Он стоял понурившись, исподлобья наблюдая за гостями.

- Ладно, - сказал отец. - Пусть будет так. У меня другого выхода все равно нет. Я отдам тебе саблю за сто рублей, остальные - стоит тетрадка. Только если не будет тетрадки, вы оба берегитесь. Видите этот кинжал? - Отец выдернул из-за пояса большой узбекский нож. - Он из той же стали, что и клинок. Вот этим кинжалом я обрежу вам обоим уши. Клянусь аллахом, да будет так! Несите деньги.

Деньги у Усман-бая оказались с собой, он быстро пересчитал сотню и сунул отцу. Уста-Саттар отдал ему клинок.

Однако, хотя полицейский явно спешил убраться из этого дома, Усман-бай не торопился уходить. Он взял клинок, осмотрел его внимательно и вежливо спросил:

- А клеймо, дорогой, ты какое поставил?

- Наше клеймо, как у дедов и прадедов. Клеймо правильное, - отвечал отец.

- Спасибо, дорогой, это хорошо, - так же вежливо отвечал Усман-бай. - Только рукоятка у тебя плохая, придется новую заказывать. Рукоятка у тебя очень простая.

- Какая есть, - отрезал отец. - Помните, что сказал, то и сделаю. Обрежу уши.

Трудно гостям после таких слов не потерять достоинства, но два дружка, купец и полицейский, вышли со двора как ни в чем не бывало. Талиб услышал, как, закрывая калитку, Усман-бай тихо сказал полицейскому:

- Кто кому уши отрежет, один аллах знает, а твой длинный язык укоротить давно надо…

Прошло два дня, и за отцом явился какой-то незнакомый полицейский.

- Собирайся, тебя сам Мочалов вызывает, быстро!

- Брать с собой что-нибудь или не нужно? - осторожно спросил отец.

- Не нужно, вечером дома будешь, - отвечал полицейский.

Ни вечером, ни завтра утром отец не вернулся. На третий день пришел русский солдат и передал записку, в которой отец сообщал, что по приказу высшего начальства его как кузнеца взяли на тыловые работы. Отец просил передать ему еды на дорогу и теплую одежду.

«Принесите все это на вокзал сегодня вечером, - писал отец. - Там поговорим».

Вокзал долгое время вспоминался Талибу, как сон: бессвязный, страшный и далекий. Толпы народа на перроне, на путях товарные вагоны, набитые людьми до отказа, крики мужчин, плач женщин, звуки оркестров - русского, сверкающего медью, и узбекского, состоящего из длинных труб, хриплых карнаев, под которые обычно пляшут на базаре канатоходцы, и звонких сурнаев, выводящих - некстати сейчас - свадебные мелодии. А по лицам людей видно, что не на свадьбу идут, а скорее на похороны. На лицах у них тревога и боль, скорбь и отчаяние. Черные паровозы и красные вагоны неподвижны - стена. Все замерло, замолкли оркестры. Несколько богатых узбеков в белых праздничных халатах и в ослепительно белых чалмах движутся среди толпы. Рядом с ним начальство в мундирах с золотыми погонами, с золотыми шнурами на мундирах, с золотыми кокардами на высоких фуражках.

- Джигиты! - начинает речь один из богатых узбеков. - Наш добрый царь Николай, его императорское величество, оказал нам большое доверие.

Только это и успел выслушать Талиб. Мать потянула его за рукав: «Идем, сынок, идем».

Они протиснулись сквозь поток людей, хлынувших послушать, что скажет узбек про царя Николая и далекую войну.

Вторым от паровоза стоял вагон, отличавшийся от всех. У других вагонов широкие двери были сдвинуты, а у этого закрыты на замок. Возле вагона ходила охрана.

- Здесь, наверно, - сказала мать. И не ошиблась.

В маленьком окошке под самой крышей они увидели отца. Лицо у него было встревоженное, но когда он увидел их, засиял улыбкой и стал вытирать глаза рукавом.

- Нашли меня, милые! - дрожащим голосом начал отец. - Хорошо, что нашли! Вот увозят, говорят, кузнецы очень нужны, потому и взяли. Вы не бойтесь за меня: если здоровы будете, и со мной ничего не случится. Я за себя не боюсь, только за вас боюсь…

Мать плакала, а Талиб смотрел на отца и не мог понять, что так вдруг изменилось в нем. Слезы на глазах, улыбка грустная, как у больного, говорит сбивчиво. Что еще говорил отец, Талиб так и не запомнил, только последние слова: «Я обязательно, обязательно напишу, где я. Береги маму, Талибджан!»

Так пришло первое горе, а через несколько месяцев заболела мать. Сначала она еще управлялась по дому и ходила на базар, жаловалась только на боль в животе, потом стала худеть. Еды в доме хватало, сто рублей они долго тянули, и другие запасы были, но мать почти ничего не ела, часто плакала. По ночам боли у нее усиливались, и она тихо стонала и бродила по дворику. Потом мать совсем слегла. Соседки водили к ней знахарок и ученых лекарей - табибов. Они читали молитвы, давали ей пить воду из святых источников, есть землю со святых могил. Мать не сопротивлялась, но и не верила своим лекарям, а русского врача принимать не хотела.

- Умру я, сынок, не увидать мне нашего отца; Ты слушайся дядю Юсупа, больше никого не слушайся, - говорила она.

Однажды дядя Юсуп вопреки ее желанию привел из города русского врача. Мать уже не могла говорить: совсем не было сил.

Врач посмотрел, послушал через коротенькую трубочку, что у нее внутри происходит, помял живот и сказал, что ничем помочь не может. И развел руками:

- Рак!

* * *

Талиб сидел на земле между давно остывшим горном и давно замолчавшей звонкой наковальней. Слезы высохли, и от них остались только соленые полоски на щеках, и губы тоже были соленые.

Он не слышал, как отворилась дверь кузницы и вошел дядя Юсуп.

- Талиб! - позвал он, ничего не видя со света. - Ты здесь?

Он взял мальчика за руку, поднял, отряхнул камзол:

- Тебя ищут, ты нужен.

Во дворе людей было еще больше. Все они разделились на две группы: мужчины отдельно, женщины тоже. Квартальный мулла стоял на ступеньках террасы.

- Кто из близких есть у этой женщины, чтобы по законам шариата отвечать перед всеми? Муж есть?

Все знали, что муж покойной Хадичи где-то далеко, если и вовсе не помер. Мулла знал это не хуже других, но древний обычай нарушать было нельзя.

- В Ташкенте ее мужа нет. Он в России, - ответили из толпы тоже по обычаю.

- Есть у нее отец? - опять спросил мулла.

- Ее отец, наманганский мастер уста-Тилля, умер три года назад, - опять ответили из толпы.

- Есть у нее единокровные братья? - громко продолжал вопросы мулла.

- У нее есть только дальний родственник Юсуп-чахоточный, - ответил из толпы Усман-бай.

- Есть у нее взрослые сыновья?

- Нет, у нее только маленький и несмышленый сын Талиб, - опять ответил Усман-бай.

- Кто будет наследником этой женщины?

- Я буду, - неожиданно для всех сказал Усман-бай. - Я буду наследником и опекуном мальчику, я родственник ее мужа.

В толпе зашумели, раздались недовольные голоса, но слова были какие-то глухие, невнятные.

- Так не годится, - из группы женщин возразила бабушка Джамиля. - Так не годится.

Мулла стоял невозмутимо и ждал, что будет дальше.

- Я буду наследником, я опекуном буду. Мне ихнего имущества не надо, я из любви к родственнику возьму все на себя, - сказал опять Усман-бай.

В это время к мулле подошел дядя Юсуп и указал на Талиба, стоявшего в дверях кузницы.

- Вот сын Хадичи - Талибджан. Ему двенадцать лет. Он умный мальчик.

- Правильно! - крикнула бабушка Джамиля.

- Пусть сын будет наследником, по закону! - прозвучал из толпы мужчин голос Тахира-поденщика - сына бабушки Джамили. - Усман-бай никому добра не сделал. Только живот свой любит.

Мулла еще минуту помедлил и взял Талиба за руку.

- Талибджан будет наследником этой женщины без всяких опекунов. Он теперь отвечает за все, как взрослый, - сказал мулла и начал опять задавать вопросы толпе: - Кому из вас была должна покойная Хадича? У кого она брала в долг деньги или муку, мясо или рис? Кому она не отдала?

- Она всегда отдавала долги, она никому не должна, - отвечали люди.

- Может быть, она обидела кого-нибудь?

- Никого она никогда не обижала, - был ответ.

- В своем ли доме она живет, не имеет ли кто еще права на этот дом?

- Нет, - ответили мулле. - Она живет в доме, который всегда принадлежал дедам и прадедам ее мужа.

- О-омин, - сказал мулла и провел руками по лицу от глаз к бороде. - Сын Саттара и Хадичи - наследник всего, он отвечает за все перед вами и богом!

Не дожидаясь конца этой торжественной церемонии, Усман-бай протиснулся сквозь толпу и боком вышел со двора через распахнутую калитку. На улице его ждал полицейский Рахманкул. Вернее, бывший полицейский, потому что теперь он работал почтальоном. Вот уже восемь месяцев, как он не носил полицейскую форму.

Шел октябрь 1917 года, а еще в марте, когда в Петрограде свергли царя Николая, всех ташкентских полицейских выгнали с работы. Рахманкул стоял в своем мундире и в сапогах, но без шашки-селедки, и без форменных блестящих пуговиц, и без свистка на красном шнуре.

- Наш квартальный мулла совсем не знает законов, - сказал Рахманкулу Усман-бай. - Что толпа говорит, то он и делает.

- Не говорите так, почтенный, - возразил бывший полицейский. - Вы знаете, какие сейчас времена. Какой-нибудь плотник или штукатур может оказаться главнее начальника полиции. Мне сказали, что в Петрограде опять революция…

- Опять революция? Какая еще революция? - искренне удивился Усман-бай.

- Еще одна революция, но какая, не понял, - сказал Рахманкул. - На почте сказали.

- Царя Николая, может, вернули? - с надеждой спросил Усман-бай.

Рахманкул сокрушенно помотал головой.

- Говорят, что новая революция много хуже старой.

- Для нас? - встревожился Усман-бай.

- Для нас, - подтвердил бывший полицейский.

* * *

В тот же день, к вечеру, мать положили на общественные носилки и понесли на кладбище. Похоронная процессия была невелика, путь на кладбище долог. Дядя Юсуп и трое близких соседей несли носилки, а Талиб шел позади и смотрел на четыре пары ног, ступавших по уличной пыли, чуть-чуть прибитой вчерашним осенним дождем. Талиб старался не поднимать глаз, чтобы не видеть укутанное в белый саван тело.

Говорят, будто дети не знают, что такое смерть. Это правильно. Но взрослые ведь тоже этого не знают. Просто взрослым чаще приходится хоронить близких, и они привыкли скрывать свое смятение перед случившимся.

Никто не знает, что такое смерть. Недаром даже люди, верящие в бессмертие души и в райское блаженство, не хотят умирать, боятся смерти. Если есть действительно «тот свет» и на «том свете» есть жизнь, то она наверняка отличается от этой жизни, вернее, ничем не похожа на эту, земную, порой трудную, тяжелую, страшную, но - жизнь. Трудно, например, представить себе, что покойник на том свете может засмеяться веселой шутке, огорчиться из-за порванной одежды, угощать гостей пловом, печь лепешки в раскаленном тандыре, ходить на базар. Если есть какая-то другая жизнь, то откуда взялась смерть? И если есть другая жизнь, то зачем и кому нужна смерть?

На кладбище, когда в могилу с глухим стуком стали падать комья земли, Талиб опять зарыдал. Нет, никто не может понять, что такое смерть, но каждый знает, что это навсегда. Талиб плакал, уткнувшись мокрым лицом в халат дяди Юсупа, плакал громко, не стесняясь окружающих, Дядя Юсуп гладил Талиба сухой и плоской ладонью по плечу.

- Ничего, Талибджан, ничего.

Смеркалось, когда они возвращались с кладбища. Они шли рядом, дядя и племянник, и молчали почти всю дорогу.

- Ты прости меня, что я не пришел с утра, - заговорил дядя Юсуп. - Я буду сегодня ночевать у тебя. Или пойдем со мной на Шейхантаур.

- Лучше дома, - ответил Талиб. - Я так ждал вас утром, я видел, что мама умирает. Она сказала: «Я сегодня умру».

- Я не мог прийти раньше. Я рано утром приехал на железную дорогу, за ламповыми стеклами. Их сейчас хорошо покупают, а на станции был такой шум, никто не работал, потому что в Петрограде опять революция. Я сам тоже хотел все узнать и хотел обрадовать твою маму. Говорят, что теперь войне конец - все солдаты и с тыла и с фронта вернутся домой. Значит, и наш уста-Саттар вернется. Слышишь? Отец вернется!

Талиб промолчал. Очень часто говорили ему, что вот-вот вернется отец.

Они вошли в пустой дом, на дворе уже было темно, небо, днем такое ясно-голубое, сейчас заволокли тучи. Дядя Юсуп зажег лампу и сразу прикрутил фитиль. Керосин дорожал с каждым днем.

- Пойду приготовлю чай, - сам себе сказал дядя.

В комнате было темно и тихо. Пахло пылью и лекарством, которое принес русский врач. Мать не принимала это лекарство, обычно оно стояло в нише, на полке рядом с праздничным китайским чайником и пиалами. Видно, кто-то из приходивших на похороны из любопытства открыл бутылочку с длинной этикеткой, а заткнуть забыл. А может быть, бутылочка опрокинулась и лекарство вытекло.

Талиб сидел на краю ковра и оглядывал комнату, будто видел ее в первый раз. Рядом с нишей, где стояла посуда, была другая ниша; там лежала стопка лоскутных одеял и не оконченная матерью работа - стеганый мужской халат из яркого, в мелких цветочках ситца. Третья ниша пустовала. Отец приготовил ее для ножной швейной машины, которую не успел купить на деньги, вырученные от продажи клинка…

- Бери, - сказал дядя Юсуп, протягивая Талибу пиалу с крепко заваренным чаем. Он разломил лепешку, разложив куски на маленькой скатерке - дастархане. - Бери. Чай хороший, свежий, крепкий. Лепешки сегодня купил, мягкие.

Талиб молча жевал лепешку, отхлебнул чай из пиалы. Дядя говорил еще что-то неважное, необязательное, и Талиб не слушал его. Он понимал, что дядя хочет отвлечь его и себя от мыслей. Но мыслей и не было. Была тоска. Эта тоска жила в сердце мальчика, она виделась ему в больших и добрых глазах дяди Юсупа, в сумраке пустой комнаты…

Дядя расстелил одеяла, кинул две подушки; они помолились и легли спать. Они укрылись одним одеялом и лежали неподвижно, стараясь не мешать друг другу. Лежали молча.

За окном сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей застучали капли дождя.

Глава вторая

ГДЕ БЫЛИ ПОЛИЦЕЙСКИЕ?

Утром они проснулись от выстрелов. Впрочем, может быть, они проснулись от холода. По ночам теперь иногда выпадал иней.

Небо опять, как и вчера утром, было голубое, солнце освещало дворик и стену кузницы, а в воздухе то и дело раздавались выстрелы. Во всяком случае, это было первое, что они услышали.

- Что это? - спросил Талиб.

- Не знаю, - ответил дядя Юсуп. - Наверно, то, о чем я вчера тебе говорил.

Они быстро выпили вчерашний холодный чай с лепешками, и дядя Юсуп ушел.

- Я хотел взять тебя в лавку, но сегодня не нужно выходить в город, - сказал он на прощание. - Мало ли что может случиться. Вот тебе деньги, купишь поесть.

Сначала Талиб сидел дома. Он убрал пиалушки и чайник, сложил на место одеяла, закрыл пробкой пузырек с пахучим лекарством, подмел во дворе, нашел где-то висячий замок и впервые за два года запер кузницу. Потом он оглядел себя, снял отцовский камзол и аккуратно уложил его в сундук вместе с шелковым поясным платком. Он надел свой старенький халатик, вытер тряпочкой ичиги и кауши - кожаные галоши, в которых ходят только на улице, и, прислушиваясь к нестихавшей стрельбе, вышел со двора.

На углу, где обычно располагался крохотный базарчик - три-четыре продавца сушеных фруктов, кислого молока и овечьего сыра, было пусто. Только в чайхане сидела кучка завсегдатаев. Увидев Талиба, чайханщик позвал его:

- Эй, грамотей, иди-ка сюда!

Талиб подошел ближе.

- Заходи, Талибджан, заходи, - вежливо, как взрослому, сказал чайханщик. - Мы вот сидим сейчас и думаем: пришел бы Талибджан, он по-русски читать умеет, все бы нам объяснил.

Талиб был единственным мальчишкой на улице, который умел читать и по-узбекски и по-русски. В домашних частных школах, какие были почти на каждой улице в старом городе, обучали только чтению корана по-арабски, изучали религиозные книжки, наизусть заучивали молитвы, и мало кто выходил из такой школы грамотным. Даже те взрослые, кто в детстве умел с грехом пополам прочесть текст из старинной духовной книги, с годами забывали все и становились такими же неграмотными, как и большинство узбеков в то время. Талиб тоже ходил в такую школу, но выучился писать и читать по-узбекски и по-таджикски не там, а дома. В отличие от большинства женщин их улицы, его мать была довольно образованной и сама учила сына. Она была даже грамотнее своего мужа, кузнеца Саттара.

По-русски Талиб научился читать совсем недавно, после отъезда отца. Этим он был обязан своему дяде Юсупу. Тот и раньше брал Талиба с собой в европейскую часть города, поручал ему разносить мелкие покупки в дома, где жили русские, читал ему вслух русские газеты и в прошлом году подарил русский букварь с картинками.

- У тебя светлая голова, - говорил дядя Юсуп. - Ты можешь стать большим человеком, управляющим, доктором или переводчиком. Ты даже большим купцом можешь стать.

Дядя Юсуп знал русский язык много лучше, чем Талиб, но большим человеком почему-то не стал. Почему? Талиб не спрашивал. Недаром дядю звали Юсуп-неудачник.

У входа в чайхану Талиб снял кауши и вежливо остановился на пороге.

- Заходи, заходи, не стесняйся, - повторил чайханщик.

По тому, как люди в чайхане смотрели на него, Талиб понял, что здесь действительно говорили о нем и ждали его.

Талиб сел, подобрав под себя ноги, ему протянули пиалу с чаем, он отхлебнул, вернее, только слегка замочил губы и, поставив пиалу на ковер, стал ждать, что ему скажут.

- Вот стреляют, - сказал старик Касымходжа, занимавшийся в летнее время заготовкой камыша на озерах, а зимой сидевший без дела. - Зачем стреляют, мы не знаем.

- Почему не знаем? - возразил другой завсегдатай чайханы, ночной сторож из соседнего казенного склада. - Стреляют, чтобы власть захватить. Власть без стрельбы не возьмешь. Всегда так было.

Остальные трое посетителей: ломовой извозчик Нурмат, сын бабушки Джамили поденщик Тахир и продавец овечьего сыра Раджаб - не поддержали разговор.

- Все говорят: революция, - сказал чайханщик. - Скоро год, как все говорят: революция. Теперь Николая нет, теперь Керенский стал. Опять говорят: революция. Давай лучше почитай нам русскую газету.

Он протянул Талибу номер газеты «Туркестанский курьер». На первой странице, сразу под заголовком, очень крупными буквами были напечатаны всевозможные объявления. Талиб, не читая, знал, что там не может быть про революцию, но в левом нижнем углу первой страницы он, кажется, нашел то, что искал.

«Петроград, - прочел он. - Нам сообщают, что премьер-министр Керенский заявил, что война будет продолжаться до победного конца и революционное Временное правительство не пойдет на уступки требованиям большевиков во главе с Ульяновым»…

- Нет, это не про революцию, - сказал Талиб. - Это я уже знаю… «до победного конца». Сейчас в другом месте посмотрим.

Талиб перевернул страницу и прочел еще одну заметку: «Сарты на приеме у Керенского».

В заметке рассказывалось о том, что в приемной Керенского ожидают аудиенции делегаты из Ташкента, просящие вернуть на родину мобилизованных царским правительством двадцать пять тысяч джигитов местных национальностей. «Мы не знаем, сумеет ли наш премьер-министр принять делегатов, ибо у него сейчас много других государственных забот, но надеемся, что каков бы ни был его ответ, он будет благоприятен» - так заканчивалась заметка. Талиб добросовестно, как мог, перевел содержание прочитанного и сказал:

- Мне кажется, об этом я тоже слышал уже от дяди. Это свежая газета? - Талиб посмотрел на дату и добавил: - Это же старая газета. Она вышла пять дней назад. В ней ничего не может быть о новой революции.

- Э-э, - обиженно протянул чайханщик. - Газета не молоко, за пять дней не скиснет. Просто ты читать не умеешь. Вот прочти лучше, что здесь написано. - И он ткнул пальцем в крупное объявление на первой странице.

- Это не про революцию, - сказал Талиб.

- А это? - ткнул пальцем в другое объявление упрямый чайханщик.

- И это тоже не про революцию, - уверенно сказал Талиб.

- А про революцию так ничего и нет? - ядовито усмехнулся чайханщик. Недоверие свое он не скрывал. - Так во всей газете ничего нет про революцию? Ты давай переведи нам вот это. А!

Прочел объявление Талиб довольно легко, но перевести оказалось куда труднее. Некоторых слов он не знал, это точно. «Гвоздь» - слово понятное, но к чему здесь гвоздь, совсем неизвестно. Дамочка - это красивая женщина, но почему с мухой? Неясным был и «пикантный фарс».

- Это трудно перевести, - сказал Талиб.

- Трудно! Конечно, трудно, - не унимался чайханщик. Видимо, газету достал он, и, ему казалось обидным такое пренебрежение к его усилиям. - Может быть, как раз здесь и сказано про революцию. Тогда дальше читай. Не может быть, чтоб совсем не было. Крупные буквы читай.

Талиб не хотел разочаровывать слушателей, не хотел обижать чайханщика и стал читать все объявления подряд.

Объявления были такие:

«На Ташкентском ипподроме, за кадетским корпусом,

правее свалки, ЗАВТРА СКАЧКИ».

«НУЖНА грамотная горничная. Обращаться по адресу…»

«ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЕ БАРЫШНИ

со средним образованием ищут место горничных.

Адрес в редакции для Р.С.Т.С».

«БАРС спешно продается, ручной, ласковый, как котенок…»

«ЗУБ-врач Д. С. ЕДВАБНАЯ,

вернувшись, возобновила прием».

Талибу понравились два последних объявления. Во-первых, ему захотелось иметь собственного барса, а во-вторых, он почему-то заинтересовался ЗУБ-врачом ЕДВАБНОЙ.

Интересно, что такое ЗУБ-врач, откуда она возвратилась и почему у нее такая фамилия.

- Хватит читать, - сдался наконец чайханщик. - Вот идет наш Рахманкул-полицейский. Он больше знает, чем газета.

Рахманкул действительно принес новости. С его приходом посетители чайханы совсем забыли о существовании Талиба.

- В Петрограде, - начал свой рассказ бывший полицейский, - в Петрограде было Временное правительство. Оно жило во дворце царя Николая. Это, говорят, очень большой дворец, Зимний. Там даже зимой тепло. Вчера по речке Неве, которая, говорят, больше, чем Сыр-Дарья, к дворцу подошел пароход, как называется, я забыл, и стал стрелять по дворцу из пушек. А с другой стороны всякая голытьба, всякие там поденщики и солдаты тоже стали стрелять. Тогда Керенский убежал…

- Подожди, - перебил Рахманкула поденщик Тахир. - Почему ты сказал «всякие там поденщики»? Что, поденщик не человек? Бывший полицейский лучше? Интересно, где были в то время бывшие петроградские полицейские, когда пароход стрелял из пушек?

- Не знаю, - сказал Рахманкул. - Не знаю, где были полицейские, а за поденщиков прошу прощения. Теперь у каждого надо просить прощения, - зло добавил он. - Если обижаетесь, я не буду рассказывать.

- Продолжайте, уважаемый, - попросили Рахманкула чайханщик и продавец овечьего сыра.

Рахманкул сделал вид, что обиделся, и стал пить чай и есть сахар.

Сахар он не клал в чай, а грыз зубами, и Талиб, сидевший за спиной бывшего полицейского, слышал хруст, видел, как движется большая челюсть Рахманкула и шевелятся его маленькие уши, похожие на пельмени.

- Ну вот, - опять стал рассказывать Рахманкул. - Эту голытьбу подговорили боль-ше-ви-ки.

- Кто это? - спросил продавец овечьего сыра.

- Неужели не знаешь? - вмешался в разговор извозчик Нурмат. - И у нас есть большевики, даже среди мусульман есть большевики. Сын учителя из квартала Укчи - большевик…

- Пусть их всех покарает аллах, если они плохие! Пусть аллах будет им защитой, если они хорошие! - сказал осторожный чайханщик.

- Эти самые большевики - немецкие шпионы, - с чувством собственного достоинства продолжал Рахманкул. - Они хотят всю Россию отдать царю Вильгельму и кричат: «Вся власть Советам!» и «Долой войну!» Когда наши ташкентские смутьяны узнали об этом, они тоже стали кричать и тоже захотели свергнуть власть. Вот теперь идет стрельба. В новом городе по улицам пройти нельзя.

- Что же будет после?.. - спросил продавец овечьего сыра.

- Этого никто не знает, - отвечал Рахманкул. - Потому что умные люди еще в марте говорили, нельзя разгонять полицию, а Керенский - глупый человек - взял всех полицейских и уволил. Ты спрашиваешь, - обратился Рахманкул к Тахиру-поденщику, - где были полицейские? Полицейские сидели дома и пили чай с халвой. Потому так и получилось. Ну ничего, какая бы власть ни пришла, если она хочет быть крепкой, непременно всех бывших полицейских обратно возьмет. Каждой власти такой кулак нужен. - И Рахманкул показал присутствующим свой огромный кулак с золотым кольцом на среднем пальце.

Кулак бывшего полицейского выглядел убедительно. Посетители чайханы не стали возражать, но и соглашаться с Рахманкулом им почему-то не хотелось. Они только вздохнули. Сила солому ломит, это каждый знал.

Талиб чуть не спросил Рахманкула, где же были полицейские, когда прогоняли царя Николая. Ведь тогда они все еще ходили в мундирах с шашками и свистками и царь Николай их не прогонял. Но взрослые молчали, промолчал и он.

Талибу захотелось уйти, но он все сидел, поджав под себя ноги, и слушал, как стреляют в новой, европейской части города.

- Это из крепости стреляют, - заметил чайханщик.

- Из крепости и в крепость, - уточнил Тахир.

- Кто победит, посмотрим, - вздохнул продавец овечьего сыра.

Талиб встал, вежливо поклонился присутствующим и вышел из чайханы.

* * *

Вечером пришел дядя Юсуп. Он был взбудоражен событиями дня и долго рассказывал Талибу о том, как генерал Временного правительства Коровиченко не хотел уступить власть Советам депутатов, вооружил учащихся кадетского корпуса и гимназистов, захватил крепость, и поэтому на улицах города льется кровь.

- Народ войны не хочет, народ хлеба хочет. Сейчас все только и говорят о Ленине, который у большевиков самый главный. Помнишь, я тебе говорил про Ленина?

- Помню, - ответил Талиб, хотя не мог точно сказать, говорил ему дядя про Ленина или про кого-нибудь другого. Дядя часто рассказывал ему новости, и все имена упомнить было бы просто невозможно.

- Этот Ленин очень хороший, говорят, человек, только один у него недостаток. В бога не верит, ни в русского, ни в мусульманского, ни в еврейского - ни в какого бога не верит. Это очень плохо.

Несмотря на то, что дядя Юсуп был человеком по тем временам довольно образованным, он свято верил в аллаха, читал коран, пять раз в день совершал молитву, каждую пятницу ходил в мечеть. Он сам больше года учился в духовном училище - медресе. Дядя не любил вспоминать об этом, а когда его спрашивали, отвечал коротко: «Везде есть хорошие люди и везде есть плохие люди, но аллах в этом не виноват».

- А Усман-бай верит в бога? - спросил Талиб.

- Верит, - ответил дядя Юсуп. - Почему ты спрашиваешь?

- Он нам сто рублей должен за клинок. Сто рублей или отдать тетрадку дедушки Рахима, уста-Тилля. Обещал достать тетрадку, а не достал.

Дядя очень удивился:

- Откуда ты про тетрадку знаешь? Мы с твоей мамой тоже про это говорили, но она не хотела напоминать Усман-баю. Она боялась его. Пусть, говорила она, отец вернется, тогда сами мужчины все решат между собой.

- У нас совсем нет денег, - сказал Талиб. - Потому я вспомнил. Пусть деньги отдаст.

- Не огорчайся, Талибджан, мне удалось достать два ящика ламповых стекол, это хороший товар. Стрельба кончится, тогда я продам стекла, еще что-нибудь достану. Проживем. - Дядя Юсуп был человеком покладистым и робким. Он ни с кем не хотел портить отношения.

- А может, Усман-бай тетрадку достанет, - не унимался Талиб. - Пусть тетрадку отдаст. Или деньги.

Дядя Юсуп внимательно посмотрел на племянника, вздохнул и сказал с уважением:

- Ты теперь наследник, твое право требовать. Если хочешь, завтра пойдем с тобой к Усман-баю. - И добавил: - Ты решительный, как твой отец.

* * *

Возле высокой глиняной стены с резной калиткой из толстых дубовых досок дядя и племянник остановились. Эта стена и эта калитка с начищенным медным кольцом невольно внушали уважение. Усман-бай был самым богатым человеком не только на улице Оружейников, весь Ташкент знал Усман-бая.

На двух базарах Усман-бай держал мануфактурные магазины, его доверенные люди занимались скупкой шерсти и кож в Ташкенте и во многих других городах. Злые языки говорили, что Усман-бай в молодости занимался конокрадством и грабежом на караванных дорогах, а потом, накопив денег, занялся торговлей. Так это или не так, но Усман-бая уважали и боялись. Наверное, больше боялись, чем уважали.

Дом Усман-бая огромный, двухэтажный, с террасами и балконами, с амбарами и конюшней на шесть лошадей; посреди двора протекает арык, а перед домом клумба с цветами. Это мужская половина, куда могут зайти посторонние, А по ту сторону дома - женская половина. Что там находится, этого и не видел никто. Четыре жены есть у Усман-бая. Ровно столько, сколько позволяет священная книга «Коран».

- Почтенный Усман-бай дома сейчас? - искательно и робко спросил дядя Юсуп у работника, чистившего лошадь возле конюшни.

- Дома, кажется, - ответил работник, молодой плечистый парень с выбитыми передними зубами.

- Не будешь ли так любезен, друг, не скажешь ли ему о нашем приходе?

- Мне нельзя входить в дом. Там чисто, а я грязный, - сказал работник и опять принялся скрести лошадь. - Там есть веревка, дерни за нее, и в доме будут знать.

Действительно, у калитки с внутренней стороны стены болталась веревка, которая тянулась через весь двор к дому.

Дядя Юсуп дернул за веревку, но, видимо, недостаточно сильно. Он подождал и дернул сильнее. Через минуту или через две на террасу вышел сам Усман-бай, из-под ладони, против солнца, поглядел на вошедших и спустился на одну ступеньку. На этой ступеньке он задержался, повернулся задом к гостям и старательно надел кауши.

- Прошу вас, прошу вас, пожалуйста, - заговорил он, с протянутыми руками двигаясь навстречу дяде и племяннику. - Рад видеть вас вместе. Как здоровье, как самочувствие? - сыпал он обязательными приветствиями, не давая гостям и рта раскрыть. - Горе, кругом теперь одно горе, велик аллах, - продолжал Усман-бай. - Заходите, рады вам, заходите. У всех теперь горе. Цены растут, три дня в городе стрельба, убийства, три дня ни одна лавка в городе не торгует, вы тоже не торгуете, почтенный Юсуп-ака. Одно разоренье. И холодно уже становится. Вот завяли у меня розы, совсем осыпались. Приходите весной, какие розы у меня, знаете? Из дворца эмира благородной Бухары у меня розы. Мой друг, садовник эмира, под большим секретом продал мне три куста. Для вас, уважаемые, самый лучший бутон срежу…

Он так сыпал словами, был так радушен и суетлив, что у Талиба в голове слегка загудело. Дядя Юсуп смущался все больше и больше.

- Мы к вам по делу… - вставил наконец слово и дядя Юсуп.

- Дела, дела, - прервал его Усман-бай, - у всех теперь дела. Ох, тяжелое время настало! Заходите, посидим поговорим о делах. Рад вам, очень рад. Пословица есть: гость в дом - радость в дом…

Усман-бай провел дядю Юсупа и Талиба в комнату для гостей, большую и просторную, с круглой высокой железной печью, какие Талиб видел только в русских кварталах новой части Ташкента.

Стены были разрисованы всякими рисунками, похожими на павлиньи перья, потолок лепной, там тоже всякие узоры, гирлянды из роз и лепестков. На полу лежал мягкий и яркий туркменский ковер, горы атласных подушек.

Усман-бай быстро и звонко защелкал пальцами. Тотчас откуда-то вынырнула служанка и расстелила шелковый дастархан. Печенье и прозрачный сахар, кишмиш и изюм с косточками, фисташки и миндаль, европейские конфеты в обертках и матовые гроздья винограда появились на дастархане под звонкое щелканье байских пальцев.

- Быстрей, быстрей, - приговаривал Усман-бай. - Разве ты не видишь, глупая, какие сегодня у нас дорогие гости!

Чем больше Усман-бай говорил, чем больше расхваливал гостей и чем больше угощенья появлялось на разостланной шелковой скатерти, тем больше неприязни к хозяину испытывал Талиб. Он и сам не понимал, почему так получается. Даже чайники с раскосыми китаянками под цветистыми зонтиками вызывали неприязнь мальчика. Дядя Юсуп совсем растерялся и сник.

- Берите, берите, угощайтесь, - рассыпался Усман-бай, время от времени бросая быстрые взгляды то на дядю, то на племянника.

Дядя Юсуп оторвал одну виноградинку от кисти и положил в рот, не решаясь раскусить. Талиб тоже оторвал одну ягоду и держал ее в руках.

- Мы по делу, - опять начал дядя Юсуп, с трудом проглотив виноградинку. - Вот Талибджан сейчас остался сиротой, ему нужны деньги, а вы должны…

- Сто рублей, - перебил дядю Юсупа Усман-бай. - Да, я обещал еще сто рублей за клинок, хотя он никогда не стоил и четверти этой суммы. Саттар обманул меня, но я все равно согласен уплатить, раз обещал. Только не сейчас. Сейчас совсем нет денег.

- Вы обещали сто рублей или тетрадку моего дедушки, - сказал Талиб.

- А, наследник! - вроде бы обрадовался Усман-бай. - Ты настоящий наследник, молодец! Зачем тебе старая тетрадка твоего дедушки? Я дам тебе десять таких тетрадок, только совсем новых. Зачем?

- Вы обещали сто рублей или тетрадку моего дедушки, - не умея скрыть неприязнь, повторил Талиб.

Дядя Юсуп даже покраснел оттого, что племянник такой невежливый. Он пытался что-то сказать, но Усман-бай теперь смотрел только на Талиба.

- Ты, наследник, совсем большой и упрямый, как твой отец, - сказал Усман-бай совсем другим тоном. - Тетрадку я не смог добыть. Не смог, понимаешь? Спроси у Рахманкула. А теперь полиции нет, где же я достану тетрадку? И денег у меня сейчас нет. Ни копейки!

Талиб смотрел на Усман-бая в упор. До этой минуты он не решался посмотреть в глаза самого уважаемого человека их улицы, а теперь смотрел прямо и уверенно. Тут уж сам Усман-бай отвел глаза и обратился к дяде Юсупу:

- Конечно, я обязательно отдам долг. Не такой я человек, чтобы не отдавать долги. Но рассудите сами, зачем вам эти деньги сейчас? Теперь деньги сильно подешевели, в то время сто рублей - богатство, а нынче на базаре фунт мяса шестьдесят копеек, картошка - по восемь рублей за пуд… Погодите, вот установится новая власть, деньги опять подорожают, тогда отдам.

Юсуп знал, что деньги не могут подорожать, наоборот, с каждым днем дорожали продукты, но так прямо возразить Усман-баю он не решился.

- Тяжелые времена, - только и сказал он.

- Вот видишь, наследник, - вздохнул Усман-бай. - Твой дядя, как и я, торговый человек, он понимает. Ты у него учись, как с людьми разговаривать.

Талиб посмотрел на своего робкого родственника, понял, как тот стыдится собственной слабости, и обиделся на него.

- Тогда давайте тетрадку, - упрямо сказал Талиб. - Вы же обещали.

Он понимал, что нарушает законы гостеприимства, что не должен так разговаривать со старшим по возрасту человеком, но Талибу почему-то вспомнился тот спор отца с баем и полицейским, вокзал, красный вагон, растерянное отцовское лицо в крохотном окошке под крышей и слезы на его глазах.

Усман-бай смотрел прямо перед собой и осуждающе качал головой.

- Невежливо. Невежливо, - бормотал он про себя, но так, чтобы слышали все.

Тогда Талиб, не в силах сдержать себя, вскочил с ковра и неожиданно громким голосом спросил:

- А помните, что говорил папа, когда вы с Рахманкулом уходили с нашего двора?

- Не помню, дорогой, - с усмешкой отвечал Усман-бай, - твой отец был умный человек, царствие ему небесное уже наверно, но он очень много тогда говорил.

- Не помните?

- Нет. Не помню и не хочу помнить. Я даже не знаю, что ты имеешь в виду, дорогой Талибджан. Знаю только, что ты больше похож на своего горячего отца, царство ему небесное, горемыке, чем на свою добрую мать, да будет ей земля пухом. Не помню.

- Насчет ушей, - выпалил мальчик, еле сдерживая слезы, - насчет ваших ушей и ушей Рахманкула…

Больше сдерживаться не было сил, и Талиб бросился вон из комнаты. Остановился он только за калиткой и стал ждать дядю Юсупа. Тот вышел смущенный, на племянника старался не глядеть и сказал скорее жалобно, чем укоризненно.

- Вот, обидели почтенного человека. Конечно, он нехороший человек, но уважаемый, а мы его обидели… Пришлось мне за тебя прощения просить.

- Ну и зря! - пробормотал мальчик себе под нос.

Они довольно далеко отошли от байского дома, когда Талиб заметил, что в руках у него та самая виноградинка, которую он взял с дастархана. Он вернулся назад и швырнул ее обратно через высокую глиняную стену, окружавшую двор Усман-бая.

Глава третья

КОЖАНЫЙ ЧЕЛОВЕК

На другой день с утра в городе уже было тихо, стрельба прекратилась. Все знали, что победили большевики и солдаты и вся власть перешла к Советам.

Дядя Юсуп взял Талиба с собой, помогать в лавке. Дул прохладный ветер, поэтому всю дорогу они шли по солнечной стороне улиц, и позднее осеннее солнце ласково грело их.

Лавка дяди Юсупа была совсем крохотной. Два ящика с ламповыми стеклами занимали ровно половину пространства за прилавком. На узеньких полках лежали пакетики с синькой для белья, несколько кусков мыла, нитки, иголки, в углу стояла связка веников - вот и весь товар.

Сначала подошла какая-то женщина, в парандже с новой волосяной сеткой - чачваном, поторговалась насчет пакетика синьки, потом приценилась к ламповому стеклу, пересчитала деньги и купила одну только синьку. Подходили и другие покупатели, внимательно рассматривали товар и уходили. Появился русский рабочий в высоких сапогах и фуражке с лакированным козырьком, увидел ламповые стекла, удивился и сразу купил не торгуясь.

- Гляди-ко, - сказал он дяде Юсупу. - Весь новый город обошел, и нигде нету, а у тебя пожалуйста. И дешево.

Когда рабочий отошел, дядя Юсуп сказал с гордостью:

- Видишь, я знаю, что брать. Теперь бы оконных стекол достать, они хорошо пойдут. Сходи, Талибджан, в новый город, посмотри, много ли стекол выбито. Стрельба ведь была сильная.

Талиб обрадовался. Походить по новому городу, посмотреть, послушать, что люди говорят, - это очень интересно. С независимым видом он прошелся мимо других лавок и направился в сторону большого арыка Анхор, разделяющего старый и новый Ташкент.

С одной стороны находился старый азиатский город, которому тысяча лет от роду, с кривыми пыльными улочками, немощеными дорогами, с приземистыми глиняными домиками без окон. А по ту сторону Анхора за короткое время были построены красивые дома, окна большие, за стеклами занавески, почти возле каждого дома палисадник с цветами, тополя по обе стороны улицы, а сами улицы вымощены булыжником.

Талиб хотел прокатиться на трамвае, но жалко было денег, ехать же на подножке, как он часто делал раньше, он счел теперь для себя неприличным и пошел пешком. Возле керосинной лавки у самой дороги внимание Талиба привлек мотоцикл, очень красивый и совсем новенький темно-зеленый мотоцикл, сверкавший на солнце огромным никелированным рулем со множеством рычажков и с начищенными до сияния медными трубочками под баком, на котором был изображен тоже никелированный, сверкающий горный козел, застывший в яростном прыжке.

Хозяин мотоцикла выглядел весьма необычно. Он весь был в новой коже, сверкавшей на солнце почти так же, как и его мотоцикл. На нем была кожаная фуражка, кожаная куртка, кожаные штаны, на ногах кожаные ботинки, а икры обтягивали странные кожаные чехлы с пряжками. Потом Талиб узнал, что такие кожаные чехлы называют крагами. Вся кожа одного цвета - коричневая. Сам человек был невысокого роста, рыжеватенький, под носом рыжеватенькие усики. Как щеточка.

Хозяин мотоцикла что-то купил в лавке, может, масло, а может, бензин. Он стоял возле своего сверкающего мотоцикла и вытирал руки тряпкой. Потом он сунул тряпку куда-то под высокое сиденье с пружинами, надел кожаные перчатки и крутанул какую-то ручку.

Мотоцикл затрещал. Мотоциклист сел на него верхом, тронул длинный рычаг с костяной шишечкой, и мотор мотоцикла вдруг замолк. Тогда хозяин снова слез, опять крутанул ручку, завел мотор, сел за руль, тронул тот же рычаг, и мотоцикл опять заглох. Так повторялось четыре раза. Тогда кожаный человек обошел мотоцикл вокруг, почесал в затылке, сдвинул фуражку в прежнее положение, опять завел мотоцикл, сел за руль, теперь он нажал левой рукой какой-то рычажок на руле и только тогда взялся за костяную шишечку. Тут мотоцикл рванулся вперед и, виляя по улице, направился вверх, к Анхору, к новому городу. Талибу тоже нужно было туда, и он побежал следом.

Мотоциклист ехал не быстро, Талиб бежал изо всех сил и не отставал. Только за мостом мотоцикл заметно опередил Талиба и, проехав немного прямо, свернул в первую улицу направо. Талиб огорчился и сбавил ход, но когда он добежал до поворота, то сразу же снова увидел зеленый мотоцикл. Он стоял, прислоненный к тополю, возле арыка. Кожаного человека поблизости не было: вероятно, он вошел в дом, видневшийся за деревянным растрескавшимся забором. Талиб подошел к забору и прильнул к щели, но ничего не увидел, кроме голого осеннего сада, красных опавших листьев на дорожках и желтеющей травы. Он вернулся к мотоциклу и, подобрав полы халата, сел перед ним на корточки. Вблизи мотоцикл был еще красивее, чем издали. На баке рядом с прыгающим козлом вилась какая-то надпись. Буквы были похожи на русские, но не все. Из бака вниз тянулись две медные трубочки. Но они не просто тянулись, а были красиво изогнуты. Одна из них подходила к какой-то штуке, сделанной из белого металла, другая шла ниже, к такой же белой коробке, на которой были буквы, три буквы, тоже непонятные. От этой коробки к другой тянулась цепь, как у велосипеда. Велосипед Талиб видел несколько раз. На них катались богатые гимназисты.

Талиб долго не решался дотронуться до мотоцикла, но потом пощупал медную трубочку и нажал на какую-то кнопочку. Кнопочка эта была в той штуке из белого металла, куда входила трубка. Нажималась она легко. Талиб несколько раз нажал на кнопку, и от этого сильнее запахло бензином. Больше он ничего не стал трогать, а просто сидел и нюхал бензин. Запах ему нравился.

Через некоторое время из калитки вышел кожаный человек и, внимательно оглядев узбекского мальчика в тюбетейке и халате, принялся заводить мотоцикл.

- Каерга кетяпсыз? - неожиданно для самого себя бухнул Талиб по-узбекски.

- Чего? - переспросил человек.

Талиб перевел свой вопрос на русский:

- Куда вы едете?

- А тебе зачем?

- Я за вами побегу. Я от керосинной лавки бежал.

- Понравился? - кивнул человек на свой мотоцикл.

- Да! - ответил мальчик.

- Понимаешь, - сказал кожаный человек, - я бы тебя посадил на багажник, но сам еще плохо езжу. Боюсь, уроню тебя.

- Я буду крепко держаться.

- Понимаешь… (Скоро Талиб убедился, что человек этот все слова говорил только после слова «понимаешь».) Понимаешь, этот мотоцикл мы реквизировали у офицеров. Ездить на нем я не обучился как следует. На автомобиле могу, а на этом никак не освоюсь.

- Я буду крепко держаться, - повторил Талиб.

Человек еще немного подумал и сказал:

- Понимаешь, а тебя дома не хватятся?

- Нет.

- Понимаешь… - замялся человек в коже. - Садись сюда и держись крепче.

Талиб уселся верхом на багажник и, чтобы успокоить несколько озадаченного хозяина мотоцикла, серьезно сказал ему:

- Я понимаю.

Сначала они подъехали к большому белому зданию, где помещался Совет рабочих и солдатских депутатов. Там было много народу, шум, суета. Ходили солдаты с винтовками и какие-то рабочие. Стояли лошади под седлами и сразу два автомобиля.

Хозяин мотоцикла ушел по делам и долго не возвращался. Потом он вышел с какой-то бумажкой в руках, перечитал ее и сунул в наружный карман своей сверкающей куртки. Что-то изменилось в его облике. Талиб не сразу даже понял. На правом плече у него висел большой пистолет в деревянной кобуре.

- Понимаешь, - сказал он Талибу, - порученьице дали. Надо произвести обыск у одного генерала. Бекасов. Не слышал? Солдаты туда пошли.

Ехать пришлось довольно далеко, по пути они догнали двух солдат, старого и молодого, которые, как выяснилось, шли к тому самому генералу Бекасову. Генерал уже несколько лет был в отставке, но на всякий случай у него нужно изъять оружие, и если при обыске у него найдется что-либо предосудительное, то генерала тоже нужно изъять. Мало ли что может случиться.

Человек в кожаной форме и Талиб подъехали к генеральскому дому раньше, чем подошли солдаты. Они уселись на скамейку у арыка на другой стороне улицы.

Мотоциклист с удивлением, будто в первый раз, оглядел свои ботинки, краги, штаны, куртку, положил на колени деревянную кобуру, пощелкал по ней пальцем и сказал:

- Понимаешь, какое удивительное дело. Год назад в это самое время я ходил в кандалах и полосатом халате, гонял тачку на прииске, и каждый надзиратель с одной лычкой или даже без лычки мог дать мне в морду. Не в лицо, а в морду, ведь у каторжника лица нет. Понимаешь? И вот сижу я теперь с тобой на лавочке, в кожаной куртке, и в кармане у меня ордер на арест и обыск генерала Бекасова. Мне дано решать, ходить этому генералу по земле или сидеть ему в кутузке.

Талиб слушал и кивал в ответ, понимая, что человек говорит что-то очень важное для себя, говорит не ему, а себе. Не будь здесь никого, он все равно говорил бы это про себя или даже вслух своему мотоциклу:

- Понимаешь, жизнь, оказывается, очень длинная вещь. Я и не думал, что доживу до этих дней. Просто не верилось. Вот и этот генерал. Командовал он, наверно, сначала взводом или ротой, потом, допустим, полком, дивизией… или в штабе служил. Били его японцы, ругали старшие начальники, сам государь император его в отставку выгнал за глупость, допустим… Жил себе генерал и не думал, что царя прогонят, что Керенский убежит, а будет судьбу его решать бывший каторжник Федор Пшеницын.

Мотоциклист порылся в кармане кожаных брюк, вытащил трубку и сунул ее в рот.

- Курить, понимаешь, бросил, сосу теперь пустую, как грудной младенец. Чахотка у меня.

- У дяди Юсупа тоже чахотка, - сказал Талиб.

- Плохое дело. Я в тюрьме две вещи приобрел: образование и чахотку. Вернее, образование в тюрьме, а чахотку на каторге. Мне очень повезло. Был я литейщиком на заводе в Москве, книжки иногда почитывал, а в тюрьме меня жизнь свела с образованнейшими людьми. Три года я с ними пробыл, они занимались со мной по очереди, подготовили за гимназию. И алгебру, и геометрию, и русский язык с литературой. Говорили: выйдешь на поселение, сможешь сельским учителем быть. Мне это очень по душе - быть сельским учителем. Глухая такая деревня в лесу, молоко, ягоды, картошка своя, речка недалеко, вода синяя, а по берегу, по зеленой траве ходят белые гуси. Понимаешь, синяя вода, зеленая трава и белые гуси. Это мне на каторге так мечталось. А вот вышло все иначе, партийный долг иного требует. Да и не смог бы я в деревне, я городской человек, толпу люблю, сутолоку… - Твой отец кто? - спросил он, пряча трубку обратно в карман брюк.

- Кузнец, - ответил Талиб.

- Самая пролетарская профессия. Ты ему помогаешь в кузне?

- Он два года в России, его на работы взяли.

- Теперь вернется скоро, небось написал уже.

- Он ничего не пишет, ни одного письма.

- Понятно, - сказал мотоциклист. - Ты меня зови дядя Федя. Пшеницын. А мать чего делает?

- Умерла она три дня назад, - сказал Талиб.

- Понятно. - Федор опять вытащил трубку и сунул ее в рот. Больше он ничего не говорил до тех пор, пока не подошли те два солдата, которых они обогнали в пути.

- Понимаете, хлопцы, - сказал Пшеницын солдатам. - Мы должны вежливо войти, предъявить ордер и на законном основании произвести обыск. Чтобы все было аккуратно. Пошли. И ты иди с нами: посмотришь, как генералы живут.

Они подошли к парадному, и Федор с силой крутанул вертушку звонка, на котором было написано: «Прошу повернуть». Дверь приотворилась, и в щелку выглянула пожилая женщина в фартуке и косынке.

- Ох, господи! - испугалась женщина. - Вы к кому?

- Обыск! - сказал Пшеницын.

Дверь тут же захлопнулась, и Федор опять с силой крутанул звонок. В доме послышались голоса, и хриплый бас прогудел:

- Минуточку, господа.

Вскоре дверь распахнулась настежь.

Маленький лысый старичок с венчиком серебристого пуха вокруг лысины, с большими и пышными седыми усами стоял в передней. На нем была домашняя курточка со шнурами на груди, генеральские брюки с красными широкими лампасами и мягкие войлочные шлепанцы.

- Прошу вас, господа большевики. Я долго ждал вас.

Федор Пшеницын пропустил солдат вперед, а сам прошел вместе с Талибом.

- Вот ордер, - сказал он генералу.

- Даже ордер? - иронически удивился генерал. - Зачем такие формальности? Я готов ко всему.

Федор нахмурился и очень резко сказал:

- Откуда вам известно, что будет все?

За спиной генерала стояли две женщины, одна пожилая, в фартуке, та, что в первый раз отпирала дверь. Другая - очень молодая, красивая, в черном платье с белым воротничком и белыми манжетами.

- Кто это? - кивнул Федор на женщин.

- Моя невестка Вера Павловна, - ответил генерал. - Учительница. А это кухарка Лизавета.

- Хоть бы ноги вытерли, - сказала кухарка.

- Тише, Лиза, не надо, - прошептала генеральская невестка.

Солдаты ухмыльнулись и посмотрели на свои пыльные сапоги, Федор тоже.

- Правильно, - сказал он. - Ведь ей убираться.

Все вытерли ноги о коврик, а Талиб снял кауши.

- Этот мальчик, очевидно, представитель туземного населения? - с той же иронической миной спросил генерал. - Представитель народа?

- Разговорчив ты больно, ваше высокопревосходительство, - ответил ему один из солдат, тот, что был старше. - Будет тебе ехидничать, поехидничал свое.

Обыск начали со столовой. Заглянули под стол, растворили дверцы большого буфета, набитого таким количеством посуды, какого Талиб ни в одном магазине не видел; отодвинули от стены диван, заглянули в стоящие в углу высокие часы с золотым циферблатом, сверкающим золотом маятником и двумя тяжелыми гирями. Едва Пшеницын отвернулся от часов, как в них раздалось шипение, затем какая-то музыка и они пробили шесть раз. Стрелки показывали два часа дня.

- Это почему они шесть раз бьют? - спросил у генерала молоденький солдатик, стоящий у входа в столовую.

- Испорчены, сбился бой, - ответил генерал.

- Починить надо, - строго заметил солдатик.

- Вы часовщик? - спросил генерал.

- Нет. Непорядок это. Два часа всего, а они шесть бьют.

Потом все прошли в гостиную. Там стоял рояль, столики, крытые зеленым сукном, много мягкой мебели и виолончель без чехла.

- Кто играет? - спросил Федор.

- Сын, - коротко ответил генерал.

- Тут нечего искать, - сказал Федор. - Покажите кабинет. Да не ходите вы за нами, - сказал он женщинам. - Мы лишнего не возьмем.

Невестка покраснела и отвернулась. Обе женщины остались в гостиной.

В кабинете было полутемно, тяжелые шторы закрывали окно, пропуская лишь тонкую полоску света.

Федор потянул за веревку, оканчивавшуюся пушистой кисточкой, и штора раздвинулась. Все стены были заставлены книжными шкафами. Федор внимательно оглядел корешки книг.

- Артиллерист? - спросил Федор.

- Фортификатор, - с достоинством ответил старый генерал. - Инженер.

Федор кивнул и продолжал осмотр кабинета. Солдаты ходили за ним и не знали, что им делать. Пожилой заглядывал туда, куда уже смотрел Пшеницын, а молодой ходил просто так. Наконец Федор сел за большой письменный стол и стал выдвигать ящики. В одном из них лежали письма, аккуратно связанные пачками. Федор спросил, от кого письма.

- От сыновей, - ответил генерал.

- Это они? - указал Пшеницын на портреты двух молодых людей в офицерской форме.

- Петр и Леонид. - Старик старался отвечать исчерпывающе.

- Где служат? - опять спросил Федор. Ему было ясно, что старый саперный генерал не представляет серьезной опасности для Советской власти. Эти молодые бравые офицеры - совсем другое дело.

- Погибли в Августовских болотах. Оба, - сказал генерал и закашлялся.

Старый и молодой солдат с уважением поглядели на старика. Они знали о том, сколько русских солдат и офицеров погибло в знаменитых Августовских болотах, на западной границе России, в первый год империалистической воины.

Талиб посмотрел на фотографии генеральских сыновей. Они были молодые и красивые.

- Оружие есть? - сухо спросил Федор.

Талибу не понравилось, что тот так строго разговаривает со старичком, у которого оба сына погибли.

- Есть, - спокойно ответил старичок. - В диванной.

В другой небольшой комнате не было ничего, кроме двух диванов и двух огромных стенных ковров. На коврах висело всевозможное оружие: старинные ружья с очень длинными стволами и узкими прикладами, старинные пистолеты, сабли в кожаных и металлических ножнах, кинжалы, тесаки, кортики и даже алебарда.

- Ого! - сказал старый солдат. - Целый взвод можно вооружить.

- Оружие придется изъять, - сказал Федор.

- Очень жаль, - сказал генерал. - Но я ко всему готов. Прошу только учесть, что это коллекция старинного оружия, которую я собирал всю жизнь. Это не должно пропасть. Да, я совсем забыл: в кабинете в нижнем ящике лежат два современных пистолета. Я сейчас принесу.

Старичок очень проворно вышел и вернулся с наганом и браунингом. Без всякого сожаления он протянул их Пшеницыну. Тот передал их солдатам.

- Я бы хотел, чтобы на коллекцию была составлена опись, - довольно настойчиво заявил генерал. - Это мое право.

Федор посмотрел на солдат и сказал, что это займет много времени, а им надо спешить.

- И все-таки, - сказал генерал, - я позволил бы себе настаивать, господа большевики.

Федор достал из кармана лист бумаги и карандаш. Старичок стал диктовать.

- Первое, - начал он. - Пищаль стрелецкая времен Алексея Михайловича с кленовым ложем. Второе. Кремневое ружье дальнего боя, работа уральских мастеров…

Федор писал мелко и быстро. Генерал диктовал размеренно и четко.

- Пятое. Пара дуэльных пистолетов французской работы. Мастер Лепаж. Из таких пистолетов стрелялись во времена Пушкина. Это можно не писать… Особо прошу отметить клинок дамасский.

Старик снял со стены кривую саблю в дорогих, осыпанных самоцветными камнями ножнах и выдвинул клинок. Черная сталь и золотые волнистые узоры заиграли на свету.

- Это мой отец делал, - тихо сказал Федору Талиб. - Мой отец…

- Что? - переспросил генерал. - Нет, дорогой, это старинный клинок настоящей дамасской стали. Сварной булат. Здесь есть клеймо мастера и на нем слово «Дамаск». Если бы твой отец, мальчик, мог делать такие вещи, он стал бы самым богатым человеком в Ташкенте. Сейчас есть подделки - в основном германского происхождения, Золинген и Клингенталь; но это настоящий Дамаск. Полюбуйтесь.

Федор взял клинок в руки и сказал Талибу:

- Как металлист, говорю тебе, это старинная штука. Ей цены нет. Тысяча рублей ей цена.

- Простите, я заплатил две тысячи триста, - заметил генерал. - И не переплатил. Но пойдем далее. Какой там номер?

- Шестой, - ответил Федор Пшеницын.

- Шестое, - продолжал генерал. - Алебарда парадная, Франция, шестнадцатый век. Седьмое…

Оружие снимали со стен и клали на пол. Когда дошли до двадцать восьмого, последнего номера, старый солдат сказал:

- Тут же десять пудов будет, как их тащить?

Действительно, оружия набралось много, и вряд ли они могли бы унести все. Федор посмотрел на это оружие, на солдат, на старого генерала и сказал так:

- Есть два предложения. Первое - унести с собой оружие, оставив в доме опись. И второе - унести с собой опись и письменное поручительство генерала Бекасова, что он обязуется хранить эту коллекцию как народное достояние…

- Простите… - Генерал с саркастической улыбкой развел руками. - С каких пор моя личная коллекция стала народным достоянием?

- С этого момента, ваше высокопревосходительство, или как вас там величали, - рассердился Федор. Он хотел, как лучше, а тут… - Неужели не ясно?

Улыбка сошла с генеральского лица. Он потер лысину двумя пальцами, и лицо его стало сердитым и надменным.

- Может быть, вы объясните несознательному генералу, что значит народное достояние и что значит народ?

- Народ - это он, он, я и вот он, - сказал сурово Федор, последовательно указывая на старого и молодого солдата, на себя и на смущенно стоявшего Талиба. - Но не вы!

- Благодарю вас, - заволновался генерал. - Значит, это будет принадлежать тебе, мальчик. Ты народ?

Талиб молчал. Он понимал, что дело сейчас совсем не в нем, и не знал, как ответить.

- Значит, это все теперь твое? - не отставал генерал.

Талиб с деланным равнодушием поглядел в окно.

- Вот видите, господин большевик, народ безмолвствует, - подпрыгивая на месте, сказал генерал Федору.

- Не надо, папа, - раздался из-за спины генерала голос невестки. - Ты не прав. Пусть они забирают, что положено. Революция.

Федор опять посмотрел на груду оружия, на солдат, на генеральскую невестку, стоявшую в дверях.

- Видите ли, - сказал он невестке, - тут есть два предложения. - И он повторил то, что казалось ему вполне справедливым и разумным. - Я согласен оставить это временно и под вашу ответственность.

Никто не вмешивался в этот разговор. Солдаты, видимо, думали о том, как им тащить через весь город такую тяжесть, Талиб смотрел в окно, а генерал стоял, заложив руки за спину, и раскачивался с пятки на носок. На висках его вздувались жилы.

- Папа очень разволновался, - сказала невестка. - Вы простите, ему семьдесят восемь лет. Он всю жизнь собирал эту коллекцию и не думает ею спекулировать. Ему просто обидно… Я согласна взять коллекцию под свою ответственность. Все будет цело.

Она подошла к генералу и погладила его, как маленького. Генерал перестал раскачиваться и стал вроде бы меньше ростом. Лицо его сморщилось и от этого стало добрее. Невестка подвела старичка к окну, где стоял Талиб, и сказала:

- Посмотри, как красиво. Червонное золото. В России небось снег выпал, слякоть, холод. Симпатичный мальчик, - указала на Талиба, который отвернулся от окна, чтобы не мешать взрослым.

- Да-да-да, - сказал старичок. - Народ, народ. Народ безмолвствует. Без-мол-вству-ет!

Действительно, все молчали, потому что старичок и невестка Вера вызывали у каждого какое-то смутное, неосознанное чувство жалости.

Невестка перехватила чей-то взгляд, ей стало неловко, и неестественно бодрым голосом она предложила всем пообедать:

- У нас просто. Сядем все, поедим щи и вареную говядину. Прошу вас.

- Спасибо, - отказался за всех Федор Пшеницын. - Это не входит в наши полномочия.

Солдаты переглянулись было, но слова Федора отрезали им путь к обеду.

- Мы сытые, - сказал молоденький. - У нас паек.

Старичок и невестка не стали настаивать. Они подписали составленный Федором документ, Федор сунул опись в карман, и все гуськом направились к выходу. В передней старичок взял за рукав молоденького солдата и шепнул:

- Если бы не революция, приказал бы я тебе у себя отобедать, ты бы «слушаюсь!» - и все. Вот так. Меняются времена.

Солдат не ответил и вышел на крыльцо, громыхнув винтовкой о дверь.

- Видишь, Вера, - услышали Федор и Талиб, когда дверь закрылась за ними. - Народ безмолвствует. Безмолвствует!

- Ехидный старикашка! - сказал старый солдат.

- А барышня хорошая, добрая, - сказал молодой.

- Вот что, ребята, - сказал Федор. - Вы свободны. Пистолеты сдать не забудьте. А мы с парнем поедем поесть. Жрать хочется, сил нет.

- Поехали к нам в казарму, тут рядом, - предложили солдаты.

Федор отказался. Солдаты простились и пошли по усыпанному осенними листьями кирпичному тротуару.

- Дядя Федор, а что он говорил про народ: «Народ без-мол-вству-ет»?

- Это он так. У Пушкина есть такие слова. Но они сюда не относятся. Это он от старости спутал все. Пушкин - это знаменитый русский поэт, стихи писал.

Федор завел мотоцикл и, перед тем как сесть, спросил:

- Как тебя звать, парень? Пора уж и познакомиться.

- Талиб, - сказал Талиб.

- Толя по-русски, значит. Поехали, Толя, обедать.

* * *

Обедали они в том самом доме за дощатым забором, возле которого Талиб догнал зеленый мотоцикл Пшеницына.

Очень высокая, худая и некрасивая женщина лет сорока молча накрыла на стол, поставила корзинку, в которой был хлеб, каждому положила по блестящему и, как выяснилось впоследствии, очень тупому ножу, по вилке и по ложке.

Сначала они съели суп-лапшу. Он был прозрачный, блестки жира светились на солнце, но самой лапши было мало, на донышке тарелки. Талиб, не торопясь, стараясь не обогнать Федора, съел все, что ему дали, и собирался уже встать из-за стола, как вдруг рослая женщина, сидевшая до сих пор по другую сторону стола и смотревшая в стену за спиной Талиба, порывисто вскочила, убежала и вернулась с двумя плоскими тарелками, на которых лежали куски жареного мяса с румяной картошкой. Вот тут-то и выяснилось, что ножи были очень тупые. Дядя Федор никак не мог разрезать кусок, и тогда Талиб вытащил из-под халата свой узбекский пчак - ножик, подаренный отцом. Каждый взрослый узбек носит такой нож на поясе, им он режет дыни и арбузы, мясо, морковку для плова или лук.

- Пожалуйста, - протянул Талиб свой нож Федору. - Мой острее. А ваши я наточу на кирпиче.

Федор ничуть не удивился, разрезал мясо и вернул нож Талибу.

- Отличный нож. Отец делал?

- Да, - сказал Талиб. - Возьмите его себе.

Федор отказался. Он брал маленький кусок мяса вилкой, намазывал его толстым слоем горчицы, густо посыпа?л солью и отправлял в рот. Талиб поступил так же, но женщина сказала:

- Мальчик, не надо во всем подражать дяде. Есть столько горчицы - дурная привычка.

Талиб охотно послушался, ибо горчица только портила, по его мнению, замечательно вкусное жареное мясо. Потом дали компот из свежих яблок.

Хозяйка дома так же молчаливо, как она делала все, убрала со стола, Федор пересел на диван, усадив Талиба рядом, вынул трубку и стал ее сосать.

- Отдохнем немного, а потом я тебя домой отвезу.

Талибу надо было спешить, потому что солнце уже спряталось за деревья сада. Теперь темнеет рано, дядя, наверно, вернулся уже из лавки и ждет. Однако, узнав, что его отвезут домой на мотоцикле, Талиб готов был ждать еще сколько угодно. Шутка ли сказать, вернуться в свой квартал на мотоцикле с человеком, с головы до ног одетым в сверкающую кожу.

- Понимаешь, - начал послеобеденный разговор Федор, - вот эта женщина, Олимпиада Васильевна, очень хороший человек - ее родной брат со мной на прииске работал, завалило его породой, - но она не понимает, что он погиб не зря. Ему дали шесть лет каторги за подпольную типографию. Напечатал он всего тысячу или чуть больше листовок. И погиб. Она говорит, зря погиб. Не понимает, что ату тысячу листовок прочли, может, пять тысяч человек. Эти пять тысяч узнали правду о царизме и стали, может, революционерами.

Понимаешь, все в жизни в конце концов делится на две части: на революцию и контрреволюцию. Рабочие, крестьяне, солдаты, часть трудовой интеллигенции и другие - это за революцию. А богатеи - купцы, баи, по-вашему, торгаши разные, фабриканты, полицейские, офицеры и генералы - это контрреволюция, враги трудовых людей, таких, как твой отец, как я, как те солдаты, с которыми мы сегодня обыск делали. Понимаешь?

Талиб кивнул. Это было понятно. Конечно, и Усман-бай, и полицейский Рахманкул, и другие богачи были врагами простых людей, недаром же их не любили.

- Чего хочет революция? Чтобы все фабрики и заводы, леса и земли принадлежали тем, кто работает. Это справедливо? Справедливо. А контрреволюция сопротивляется, поэтому им никакой пощады быть не может. Поэтому мы сегодня делали обыск у генерала, взяли у него огнестрельное оружие и заберем в музей всю его коллекцию. Конечно, он особый генерал. Во-первых, он очень старый и почти не опасный, потом он инженер, строил крепости и по должности своей в людей не стрелял. Большинство же генералов и офицеров - это те же полицейские…

- А наш полицейский Рахманкул говорит, что когда власть установится, его опять позовут, потому что власти нужен кулак, - возразил Талиб. - Это правда?

- Это ложь, - убежденно ответил Федор Пшеницын. - Какой это полицейский так говорит?

- Наш полицейский, бывший полицейский Рахманкул. Он теперь почтальон.

- На почте работает? - удивился Федор, - Безобразие! Русских полицейских мы выгнали, аппарат связи тоже укрепили, а про местных-то полицейских совсем забыли. Спасибо, что напомнил. Мы им всем промывку устроим.

Федор достал записную книжку и что-то отметил там.

- Я еще хотел спросить. Вот вы говорите, что все торгаши - контрреволюция. А у меня дядя лавку держит.

Федор строго посмотрел на Талиба:

- Я не знал. Родной?

- Нет, двоюродный, но мы вместе живем.

- Он богатый?

- Бедный. Он в долг берет, продает, потом расплачивается. Синька, мыло, иголки, ламповых стекол достал два ящика.

- Да-а, - протянул Федор. - Это не очень хорошо. Лавочник, мелкая буржуазия. Она, конечно, не то, что крупная. Но все же.

Талиб вопрошающе глядел Федору в глаза, и тот добавил:

- Тут надо конкретно решать. В каждом случае.

Что такое конкретно, Талиб не понял, а спрашивать больше он стеснялся. Кстати и Федор встал, надел свою куртку, посадил Талиба на багажник и повез его домой. Талиб не считал, что он нарушил дядин наказ. Он весь день смотрел по сторонам и видел, что многие стекла в домах были выбиты, а в центре города и возле крепости таких домов было особенно много.

Пшеницын быстро доставил своего пассажира на улицу Оружейников. За этот день Федор привык к мотоциклу. На углу, возле чайханы, он затормозил, пригласил Талиба заходить, когда будет охота, и, лихо развернувшись на глазах удивленного чайханщика, укатил обратно.

Степенно, как ни в чем не бывало, Талиб поклонился чайханщику и выглянувшему из дверей Тахиру, пожелал им здоровья и направился домой. Жаль, что мальчишки не видели его в тот момент! Впрочем, мальчишек в то бурное время родители неохотно выпускали на улицу. Так что у сироты есть какие-то преимущества.

Вечерело быстро. Дядя Юсуп еще не приходил. Талиб решил убрать в доме и заклеить бумагой окно. Ночи становились все холоднее. Потом он вытащил из чулана сандал - устройство для согревания ног в холод - железное корыто для углей, низенький столик, который ставился над этим корытом, старые одеяла, которыми укрывался этот столик. Раньше по вечерам они сидели вокруг сандала, сунув ноги под столик, - отец, мать и Талиб. А теперь… теперь Талиб поставил сандал посреди комнаты, потом расстелил одеяла, зажег свечу и взял книгу стихов Навои, подаренную дедушкой Рахимом.

Талибу особенно нравилось то место в поэме «Фархад и Ширин», где рассказывается, как молодой и отважный царевич Фархад победил дракона и обрел чудесный меч, подобный легендарному клинку халифа Али.

Читал он недолго, потому что вскоре пришел дядя Юсуп. У него было хорошее настроение и много планов. Торговля шла бойко. Он решил, что завтра с утра пойдет за ручной тележкой, купит стекла и будет сам в новом городе их вставлять. Он и без Талиба узнал, как много в эти дни было выбито окон, и считал, что сможет неплохо заработать. Вставлять стекла он умел, а алмаз ему обещали одолжить.

Глава четвертая

НЕ БЕЗ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

Дня три лавка дяди Юсупа была закрыта. Утром дядя с племянником приходили с тележкой. Туда грузили так кстати добытые оконные стекла, закрывали лавку и отправлялись в город.

- Если бы каждый месяц такая революция, я стал бы стекольщиком, - говорил дядя Юсуп. Его большие черные глаза на худом, длинном лице были веселыми в эти дни.

Он купил еще два ящика ламповых стекол и два ящика оконного стекла.

- Вот не думал, что на стекле разбогатею, - говорил он Талибу. - Никак не думал. Скоро богаче Усман-бая будем.

Впрочем, до Усман-бая им было далеко. За три дня они один раз поели плов, а остальные дни питались лепешками с чаем и мучной болтушкой - экономили.

Однажды утром дядя Юсуп сказал Талибу, что он один пойдет на базар за тележкой и стеклом, потому что Талиб должен наколоть саксаула. Кроме того, у них прохудился кумган, высокий медный кувшин, и его надо отнести к паяльщику посуды. Талиб начал с кумгана. Он пошел в соседний квартал, где жил паяльщик, и стоял возле его дома, когда вдруг увидел Тахира в необычном наряде. На нем была суконная русская курточка с блестящими пуговицами, на голове красовалась фуражка, а на боку висела сумка почтальона.

- Привет, Талибджан, - весело еще издали помахал ему Тахир-поденщик. - Уж не тебе ли я обязан своей новой работой, а? Вдруг два дня назад меня вызвал на почту сам начальник и сказал: «Нам нужен почтальон с узбекской улицы, потому что Рахманкула мы уволили». Этот Рахманкул, видно, сильно навредил революции. Три дня назад его уволили, вчера днем к нему приезжал кожаный человек, но не тот, который привез тебя, а другой, у него только тужурка кожаная, а брюки матерчатые, и ездит он на бричке. Он велел Рахманкулу сегодня утром явиться в Совет депутатов. А Рахманкул дома не ночевал, рано утром оседлал лошадь во дворе Усман-бая и уехал из города. Сильно испугался. Никто не знает, куда уехал. Даже жена не знает.

Тахир быстро выпалил все это, похлопал себя по сумке и спросил:

- Это ты рассказал кожаному человеку про Рахманкула? Не отпирайся, конечно, ты. А про меня тоже ты ему рассказал? Спасибо, дорогой Талибджан. За меня спасибо и за Рахманкула тоже.

- Я про вас ничего не рассказывал, - честно признался Талиб. - Про Рахманкула, кажется, немного рассказывал.

- Все равно спасибо! - сказал Тахир. - Проси что хочешь - выполню. Если от отца письмо придет, бегом принесу.

Новый почтальон весело побежал дальше, хлопая рукой по кожаной сумке. Сколько Талиб помнил себя, столько он помнил и страх перед полицейским, когда тот на лошади проезжал по улице. Лошадь была грузная, как ломовая, и Рахманкул сидел на ней грузно. Зимой он ходил в длинной шинели, летом - в мундире, но всегда с шашкой, наганом и с плеткой в руке. Детей пугали Рахманкулом, взрослые мужчины замолкали при его приближении, женщины, встретясь с ним, убыстряли шаг, старики, сидевшие возле дома или у арыка, вставали, когда он подходил. Так было при царе Николае, но и при Керенском страх перед Рахманкулом еще жил в людях.

Обо всем этом думал Талиб, возвращаясь домой с запаянным кумганом в руках. Он так был занят своими мыслями, что не заметил распахнутую калитку и кауши, стоящие на террасе. Все это он заметил чуть позже.

Талиб взял топор и принялся за саксаул. Колоть саксаул трудно: все древесные пряди переплетены и разрываются в самых неожиданных местах.

Запыхавшись, Талиб распрямился, чтобы перевести дух, и тут увидел кауши на террасе. Он медленно, с удивлением и замиранием сердца подошел ближе. Нет. Это были знакомые кауши дяди Юсупа. А он-то думал… Но почему дядя вернулся из города так рано?

Талиб вошел в комнату и увидел Юсупа-неудачника. Он лежал на полу, лицо его было прижато щекой к ковру и повернуто к стене, руки безжизненно раскинуты. Талиб окликнул дядю, но тот не отозвался и не пошевелился. Осторожно обойдя его, Талиб встретился с тоскливым, остановившимся взглядом.

- Дядя Юсуп, - опять позвал, вернее, прошептал Талиб.

Тот неожиданно быстро перевернулся на спину и сел.

- Что с вами? - еще тише прошептал Талиб.

Дядя не отвечал. Он встал на колени лицом к Мекке и начал отбивать поклоны. Делал он это размеренно и долго, пока не закашлялся тяжелым чахоточным кашлем. Талиб стоял в страхе и недоумении.

- Мы нищие, - жалобно сказал дядя Юсуп. - Мы беднее нищих. Ночью злодеи взломали лавку, эти гнусные воры… - Тут дядя Юсуп заплакал и опять повалился на ковер лицом вниз. Потом он опять стал молиться, наконец немного успокоился и рассказал все по порядку.

Ночью в лавку залезли воры и украли все, что там было: синьку, мыло, иголки, нитки и ящик ламповых стекол. Воры не могли взломать замок или просто слишком торопились. Они оторвали его вместе с доской двери и вырвали косяк из глиняной стены.

- Мы нищие, мы беднее нищих, - причитал дядя. - Я все брал в долг, я накупал товар, мне нечем расплатиться. Мы совсем нищие. Это я виноват. Я совсем забыл аллаха от радости, что мне так стало везти. Я пропускал молитвы, когда ходил вставлять стекла, я торопился заработать, и аллах покарал меня. Нет кары справедливее кары небесной, но почему так жестоко ты наказал меня, о всемогущий?

- Нужно найти воров, - сказал Талиб.

- Их теперь не найти, где их найдешь! - раздраженно выкрикнул Юсуп-неудачник. - Кто их найдет?

- Я пойду к большому русскому начальнику, который привез меня на мотоцикле, и он найдет. Он обыщет весь Ташкент, он даже у генерала делал обыск, - успокаивал дядю Талиб.

- Дядя, - помолчав, спросил Талиб, - а оконные стекла целы? Неужели их тоже унесли?

- Нет. Они разбили все стекла вдребезги. До одного! Они били по стеклам молотком, сначала они разбили один ящик, потом другой.

Это было совсем непонятно. О таком ограблении Талиб и не слышал никогда. Зачем же ломать то, что не можешь унести! И, словно отвечая на эти мысли Талиба, дядя опять заговорил о каре небесной, о том, что он мало молился в последние дни, что забыл аллаха.

- Я пойду к русскому начальнику, - решил Талиб. - Я ему все расскажу, он поможет.

- Иди, - ответил дядя Юсуп. - Иди, но никто не может нам помочь.

Талиб быстро собрался, надел камзол, чтобы выглядеть приличнее, и зашагал к новому городу. Он ушел из дому, и ему сразу стало легче, потому что нет ничего тягостнее, чем видеть бессилие взрослого, слезы и жалобы того, кто для тебя надежда и опора. Все звали дядю неудачником, но Талиб знал, что дядя страдает только от одного - от слабохарактерности и доброты. Он мог сам отказаться от еды, чтобы покормить голодного, он мог бросить все свои дела, чтобы пойти на помощь к другому человеку. Но люди почему-то мало ценили его за это. Во всяком случае, ценили недостаточно.

Талиб шел и думал о том, какой странный сегодня день. Не успел он как следует порадоваться бегству Рахманкула, и вдруг такое горе! А что, если все это сделал Рахманкул, мелькнула мысль, если Рахманкул, как и Тахир, считает Талиба виновником своего увольнения? Ведь если разобраться, может, и правда, что Федор приказал проверить всех бывших полицейских, и Рахманкула в том числе, и послал к нему человека на бричке. Мальчик вспомнил, как Федор отмечал что-то в своей записной книжке. Конечно, Рахманкул не мог об этом знать. Но с другой стороны - Федор привез его домой на мотоцикле, это видели все, и Рахманкул мог догадаться и отомстить…

Так постепенно Талиб приходил к мысли, что виновником несчастья, обрушившегося на дядю Юсупа, был он сам. От этого на душе у Талиба стало тоскливо. В таком настроении он и подошел к растрескавшемуся дощатому забору. Деревья в саду совсем облетели, дорожка была подметена, и Талиб в нерешительности остановился перед домом.

- Тебе кого? - спросила та самая высокая и некрасивая женщина.

- Дядя Федор дома? - сказал Талиб.

- А, это ты! Я не узнала. Его нет. Заходи, заходи. Женщина приглашала настойчиво, и Талиб вошел в дом.

Он забыл, как зовут эту женщину, имя было длинное и сложное, и поэтому стеснялся больше, чем обычно.

- Заходи, садись, сейчас я тебя покормлю. Федор велел кормить тебя всякий раз, как увижу. Садись, вовремя пришел.

Талиб не смел уйти, не знал, что сказать, как ему быть.

- А где он? - спросил Талиб.

- Он уехал в Чимкент дней на десять, - сказала женщина, проворно накрывая на стол. - Поедим, а потом о делах. Ладно?

Как и в прошлый раз, Талиб получил тарелку супа на первое, кусок жареного мяса на второе и компот на третье.

- Теперь говори: зачем пришел? - сказала женщина.

Талиб хотел рассказать, как обокрали и разорили дядю Юсупа, что виноват в этом он, Талиб, и еще бывший полицейский Рахманкул, что очень нужна помощь дяди Федора… Но Талиб не решился спросить, как звать эту женщину, и чувствовал себя крайне неловко. Кроме того, какой смысл рассказывать о несчастьях человеку, который так хорошо относится к тебе, а помочь не в силах? Зачем огорчать человека?

- Ну, выкладывай, - повторила женщина.

- Я пришел, чтобы узнать, как здоровье дяди Федора и как ваше здоровье, - сказал Талиб и покраснел.

Получилось очень уж глупо. Пришел, поел и потом спросил, как здоровье. Женщина, чуть заметно улыбаясь, погладила его по голове и велела заходить чаще.

- Ты всегда заходи. Если будет скучно или просто так. Заходи, я всегда тебе рада. И Федор тоже.

Домой Талиб возвращался грустный и подавленный.

Дядя Юсуп сидел у холодного сандала и молчал. Потом он достал маленькие счеты, с бусинками вместо костяшек, и долго-долго что-то прикидывал, охал и вздыхал. Выходило, что он никак не сумеет выкрутиться. Он везде взял в долг, и теперь никто не захочет ему помогать. Если бы достать какие-то деньги, чтобы обернуться на месяц-другой, можно было попробовать все сначала. Он достал алмаз, который так помогал ему в последнее время, и сказал:

- Даже алмаз придется вернуть. Мы беднее нищих.

- Дядя Юсуп, - нерешительно возразил Талиб, - ведь нам должен Усман-бай. Он должен тетрадку дедушки Рахима, но пусть хоть сто рублей отдаст. Пусть отдаст.

Дядя с удивлением поглядел на племянника. Он, кажется, и забыл о долге. Талиб не хотел ждать, и через полчаса они стояли в большом дворе Усман-бая, прямо перед клумбой с увядшими цветами. В доме раздавались громкие мужские голоса, хохот и треньканье дутара^[1]. Кто-то из работников Усман-бая сказал им, что сейчас в доме уважаемые гости и Усман-бай не может их принять. Пусть они придут завтра утром в любимую дунганскую чайхану Усман-бая.

На другой день они пошли на базар, в любимую байскую чайхану. Чайханщик, сухопарый, желтолицый человек с длинной черной косой, удивился их приходу. Здесь бывали только постоянные гости из числа самых богатых людей. Чайхана славилась вкусной, но дорогой едой. Появление Юсупа-неудачника с каким-то худым и плохо одетым мальчиком было замечено. Все на них уставились. Дядю Юсупа смущали эти взгляды, и он объяснил чайханщику, что они ждут почтенного Усман-бая, который их сюда и пригласил.

- Неизвестно, придет ли почтенный Усман-бай, - сказал чайханщик. - Почему бы вам не пойти к нему домой? Каждый знает, где живет Усман-бай.

Дядя Юсуп ничего не ответил чайханщику. Они ждали час, и два, и три и уже собрались уходить, когда наконец пришел Усман-бай с друзьями и своими старшими приказчиками. Они заказали чайханщику плов, а пока велели подать лагман, вкусное дунганское блюдо из мяса, теста и множества острых специй. Усман-бай прошел мимо Юсупа-неудачника и сделал вид, что не заметил его робкого поклона.

Богатым гостям подали лагман, и они принялись есть. Теперь подойти к ним было и вовсе неудобно, вроде бы на угощенье напрашиваешься. Усман-бай громко что-то говорил, а его друзья и подхалимы поддакивали и угодливо смеялись, когда он шутил.

Наконец Усман-бай соизволил заметить Юсупа. Не здороваясь с ним, он сразу приступил к делу. Он знал, что Юсупа-неудачника обокрали - такие вести распространяются быстро, - об остальном такому хитрому человеку, каким был Усман-бай, догадаться нетрудно.

- Вот, Юсуп, как бывает в жизни, - сказал Усман-бай. - Еще недавно из-за какой-то тетрадки ты приходил обижать меня в моем доме… Ну, пусть не ты, а твой племянник, которому ты не запретил меня обижать. Теперь ты хочешь, чтобы я помог тебе… Пусть твой племянник молчит, если хочет сделать тебе добро. Сто рублей я должен не ему, а его отцу. Пусть он молчит. И свидетелей нет. Видишь, как бывает в жизни. Велик аллах! Сколько раз тебе говорили: «Не плюй в колодец!» Ты образованный человек, нехорошо в колодец плевать, ой нехорошо.

Подхалимы поняли издевку и дружно захихикали. Усман-бай продолжал эту тему:

- Я тебе так скажу еще: «Не плюй против ветра, все к тебе вернется, тебе в лицо попадет». Ты грамотный, по-узбекски читаешь, по-арабски читаешь, по-русски читаешь. Ты читаешь, а я считаю. В этом разница, а?

Подхалимы опять захохотали. Талиб еле сдерживался, чтобы не заплакать, таким обидным было это издевательство над его бедным дядей.

- Пропал ты совсем, - продолжал Усман-бай. - Кто тебе поверит? Никто тебе не поверит. Ты всегда был Юсуп-неудачник, теперь ты Юсуп-совсем-неудачник. А?

Баю нравились собственные шуточки, но вдруг он перестал шутить и строго взглянул на своих прихлебателей.

- Ты знаешь, у нас не любят неудачников. Торговые люди совсем не любят неудачников. Женщины - на что глупы - и то не любят неудачников. Так что в Ташкенте твои дела плохи. Я могу помочь тебе. Я дам тебе товара на сто рублей, ты дашь мне расписку, что долг за кузнеца Саттара я тебе отдал. С этим товаром ты поедешь в Бухару, потому что там этот товар пойдет, а в Ташкенте его и без тебя продают хорошо. Ты повезешь в Бухару тетрадки, карандаши, перья, грифельные доски. Там сейчас много школ, новых школ, им этот товар нужен, я слышал. Ты поедешь туда, вернешь мне деньги с процентами, а я еще товар пришлю. Половину выручки - мне. Соглашайся. У тебя другого выхода нет. Во славу аллаха я это все делаю.

Дядя Юсуп согласился. Ему, окончательно потерявшему веру в себя, этот выход казался действительно единственным. Он вообще легко утешался, Юсуп-неудачник. Он уже представил себя в благородной Бухаре и был готов начать там новую, если не счастливую, то по крайней мере удачную жизнь.

Байской компании подали плов, но Усман-бай не пригласил их.

- Вы, конечно, побрезгуете разделить с нами этот плов, потому я и не предлагаю. Идите, но помните: мир не без добрых людей! - Усман-бай прочитал молитву, провел руками по лицу ото лба к бороде и протянул руку к блюду.

Дядя и племянник встали и вышли из чайханы. «Как хорошо, - подумал Талиб, - что он не пригласил нас есть плов. Меня бы, наверно, стошнило». Они поели жидкой гороховой каши в попутной харчевне и направились домой.

Дул холодный, пронизывающий ветер, кидая им навстречу что-то, одинаково похожее и на снег и на дождь.

Через несколько дней, быстро уладив свои дела, продав лавку на базаре, расплатившись с самыми неотложными долгами, дядя Юсуп упаковал полученный в кредит писчебумажный товар и пошел на вокзал за билетами для себя и Талиба.

Чтобы купить билеты, пришлось продать домашний ковер, сандал и оставшуюся от матери Талиба выходную паранджу.

Поезд Ташкент - Чарджуй, состоящий из разноцветных больших и маленьких вагонов, с черным приземистым паровозом, повез их в Бухару. Сначала из окна вагона были видны пригороды, голые тополя, пустые огороды, глиняные дувалы и дома. Потом потянулась пустая степь. Падал снег. В вагоне было холодно. Дядя и племянник сидели на гладкой крашеной лавке и кутались в лоскутные одеяла.

* * *

Вечером того же дня, говорили об этом позже соседи, к дому кузнеца Саттара подъехал удивительный темно-зеленый мотоцикл с блестящим никелированным рулем и множеством других блестящих частей. На баке мотоцикла был изображен прыгающий горный козел. С мотоцикла слез человек, одетый в кожаные штаны, кожаную куртку и с кожаной фуражкой на голове. Кожаный человек долго стучался в калитку, пока не вышли соседи, объяснившие ему, что кузнец Саттар угнан на работу в Россию, жена его умерла, а сын с дядей еще сегодня утром уехали в Бухару, в благородную Бухару. Кожаный человек почесал в затылке, сдвинул кожаную фуражку на лоб и уехал с улицы Оружейников.

Глава пятая

ЧУЖОЙ ГОРОД

Поезд шел неторопливо, останавливаясь на каждой станции. Была у этого поезда странная манера: он останавливался не постепенно, а рывками; мешки валились с полок, дыни катались по полу, люди стукались головами о стенки. Точно так же поезд трогался с места.

На каждой станции кто-то входил и кто-то выходил из вагона, и эта смена пассажиров долгое время развлекала Талиба. К вечеру он очень устал и крепко проспал всю ночь в обнимку с дядей Юсупом. В Самарканде поезд стоял долго, часов пять или шесть. Они успели бы посмотреть город и поесть чего-нибудь горячего, но боялись оставить вещи без присмотра и потому видели только кирпичное здание вокзала, колокол и часы, которые показывали совсем не то время, какое показывали медные, похожие на репу, карманные часы дяди Юсупа. Самарканд только тем и запомнился Талибу, что здесь он выяснил особенность железнодорожного времени и то, что не везде в стране время одинаковое. Часы в Самарканде на вокзале показывали московское время, а в Москве, оказывается, было на два часа меньше. Когда поезд остановился, вагон почти опустел, но вскоре в него стали входить все новые и новые пассажиры, и к отправлению он был набит битком.

Хорошо, что Талиб с дядей заняли вторую и третью полки. На нижних лежать было бы нельзя, там сидело по четыре человека. То ли от количества людей, набившихся в вагон, то ли от того, что проводник решил затопить печку, а скорее всего от того и другого вместе в вагоне стало чуть теплее. Люди входили в вагон очень возбужденные, шумные и суетливые, потом, пристроив вещи и утвердившись на своем месте, постепенно притихали, молча и неподвижно ожидая того момента, когда в последний раз звякнет станционный колокол и загудит паровоз. Провожающих было мало.

Наконец паровоз загудел и через минуту дернул состав. Лязг буферов и железная дрожь нарастали от первого до последнего вагона; все ухватились, кто за что мог, и ждали толчка. Вагон встряхнуло, опять посыпались мешки и чемоданы, кто-то изо всей силы стукнулся о стенку и выругался. Кто-то засмеялся. Так продолжалось несколько раз, пока поезд медленно не набрал скорость. Проплыла мимо водокачка, и Талиб увидел большое здание, куда вели железнодорожные пути.

Ворота здания были распахнуты, и оттуда появился маленький паровозик. И над паровозиком, и над зданием Талиб увидел красные флаги.

- Слава аллаху, поехали, - сказал с противоположной полки новый сосед, плотный, крепко сбитый, очень смуглый дяденька с крашеными усами и бородой. - Надоели эти красные флаги. В Самарканде, куда ни пойдешь, везде красные флаги.

Талиб подумал о том, что в Ташкенте много красных флагов, потому что революция. Неудивительно, что и в Самарканде их много, но ничего не сказал.

Сосед вытащил из-за пояса небольшую тыковку, высыпал на ладонь немного насвая^[2] и ловко отправил его под язык. Потом он протянул тыковку дяде Юсупу, который казался ему наиболее почтенным из соседей.

К удивлению Талиба, дядя взял насвай и тоже положил его в рот. В Ташкенте дядя никогда не употреблял этот ядовитый порошок. Видимо, догадался Талиб, дядя хочет ближе познакомиться с новым попутчиком. Действительно, вскоре между ними завязался разговор. Выяснилось, что новый их сосед, Зарифходжа, коренной бухарский житель, торговец каракулем, возвращается домой после выгодной сделки в Самарканде. Он долго выспрашивал у дяди Юсупа про ташкентские новости, ругал большевиков и вообще всех, кто слушает речи русских смутьянов, почтительно отозвался о ташкентских купцах и, узнав, что дядя Юсуп знаком с Усман-баем, а Талиб приходится ему родственником, стал относиться к ним дружелюбнее.

Зарифходжа поговорил о том, что для настоящих узбеков нет ничего дороже Бухары и его величества бухарского эмира Сеида-Алимхана, ибо где, в каком еще царстве, в каком еще городе мира правит людьми такой настоящий узбек из славного рода Мангыт. По его словам выходило, что все ташкентские, самаркандские, ферганские и другие узбеки должны подчиняться одному только эмиру и что так в конце концов и произойдет в скором времени.

- Наш мудрый эмир был другом белого царя Николая, потому что почитал Николая великим из великих царей, - говорил Зарифходжа, заговорщицки тараща маленькие, неопределенного цвета глазки. - Оказалось, царь Николай весь из ваты. Кто мог подумать? Даже великие мудрецы ошибались. Теперь наш эмир стал полноправный государь, важнее и главнее Николая. Где Николай? Никто не знает. Где наш эмир? Наш эмир на своем месте. Раньше русский консул совал свой короткий нос в наши дела. Теперь где консул?

Русские особенно злили Зарифходжу. От них вся зараза пошла. Раньше никто не мог противиться воле эмира. Захочет он - такой закон издаст, захочет - другой. Что захочет, то и может сделать. Теперь опять все должно было вернуться к старому.

- Вот был я в Самарканде, - продолжал таращить глазки Зарифходжа. - До чего русские довели: все болтают, что хотят. В чайхану зайти неприятно. Власть ругают. Старую власть ругают, Николая ругают, Керенского ругают, даже новую власть и то ругают. Никто ничего не боится. Разве это хорошо? Неужели в Ташкенте так?

- Очень похоже на то, что вы, почтенный, видели в Самарканде, - ответил дядя Юсуп.

- Даже новую власть ругают! - не переставал удивляться бухарец. - Разве это власть, если она позволяет себя ругать? Правда, новую власть в Самарканде ругают самые почтенные, богатые люди, но все равно! Вот посмотрите в Бухаре. У нас такой порядок, никто ничего против власти не говорит. Не только наш эмир Сеид-Алимхан, даже любой его приближенный не позволит взглянуть на себя искоса. А наш куш-беги - настоящий визирь. Его все боятся. У него обычай: приходит к нему какой-нибудь жалобщик, плетет, плетет. Как куш-беги надоест, он только так сделает, - Зарифходжа взялся за кончик носа, - и стража уже знает, надо жалобщика хватать…

Дядя Юсуп решился перебить говорливого собеседника:

- А правду ли говорят, что новый купеческий староста караван-беги Абдуррауф очень хороший и добрый человек?

- Как можно спрашивать, любезный? Как можно спрашивать? Это золотой человек, наш караван-беги Абдуррауф, он первый защитник старых шариатских законов. Золотой человек. Если ему хорошую взятку дашь, он все сделает! Если, конечно, хорошую… Я так скажу. Есть у нас в Бухаре разные торговцы, есть узбеки, чистые узбеки, их караван-беги очень любит, есть таджики, среди них тоже бывают приличные люди, есть всякие индийцы, евреи, цыгане, иранцы. Этих караван-беги не любит. Где мусульманину надо серебро дать, там индийцу или еврею - золото. А с цыганом и говорить не будет. Даже если драгоценный рубин принесет. Замечательный человек!

От всех этих разговоров Талибу было явно не по себе. Слова Зарифходжи, рассчитанные на похвалу бухарским порядкам, вызывали в нем страх, а когда бухарец начал рассказывать, что, по слухам, в Бухаре опять введут старый способ казни, опять будут сбрасывать преступников с минарета, он слез с полки и пошел гулять по вагону, чтобы не слышать подробностей этой казни.

В одном углу русские и узбекские железнодорожники играли в домино. У них было весело, стучали костяшки о фанерный чемодан, поставленный «на попа», люди шутили, подзадоривая противников. Талиб пристроился за широкой спиной какого-то русского мужчины с желтой лысиной.

- Кто это мне на лысину дышит? - спросил он. - Ты, что ли? Ты на лысину мне не дыши. Она от пара ржавеет, - строго сказал он Талибу. - Ладно, садись рядом. По-русски кумекаешь?

Талиб кивнул. Больше лысый ничего не говорил. Началась новая партия, он весь ушел в игру.

- Скоро станция, - предупредил кто-то, глянув в окно.

И действительно, вслед за этими словами паровоз дал гудок, и состав слегка дернуло. Доминошники не обратили на это внимания и мгновенно поплатились за беспечность. Следующий толчок был сокрушающим. Чемодан повалился, костяшки полетели под скамейку, а Талиб уткнулся головой в небритый подбородок лысого железнодорожника.

- Фу ты! - крякнул тот. - Чуть язык из-за тебя не откусил, - и тут же заботливо спросил Талиба: - Ты не ушибся?

Игра в домино не могла больше продолжаться, потому что игроки стали спорить, за сколько толчков остановится поезд. Одни говорили - за восемь, другие считали - за двенадцать.

Лысый сказал, что спорить тут не о чем, потому что машинист не виноват. Тормоза не в порядке. Талиб спросил, что такое тормоза, и лысый объяснил. Он сам оказался машинистом, возвращавшимся из отпуска. На станции он предложил Талибу пойти поглядеть на паровоз, и они осмотрели его очень внимательно, потому что поезд стоял долго.

Лысый показал цилиндры, шатуны, рассказал, как пар движет колеса, а потом вместе с Талибом поднялся на паровоз, где машинистом был его приятель.

То ли машинист умел хорошо объяснять, то ли Талиб очень внимательно слушал, но он все понял, вопросы задавал толковые и понравился обоим машинистам и татарину-кочегару.

- Ты сам из Бухары? - спросил лысый машинист.

- Из Ташкента, - ответил Талиб.

- А зачем в Бухару?

- Торговать, - сказал Талиб.

Оба машиниста и кочегар удивились. Талиб рассказал, что торговать будет не он, а его дядя, которого обокрали в Ташкенте, а в Бухаре дядя хочет поправить свои дела.

- Нашел местечко, - сказал новый знакомый Талиба, а кочегар-татарин покачал головой и длинно сплюнул сквозь зубы.

Тут и самому Талибу впервые показалось странным их путешествие и то, как быстро они собрались. Он вдруг понял, что и дядя Юсуп, хотя все время храбрится, на самом деле очень встревожен. Ему стало жалко своего дядю-неудачника. Не так жалко, как становится жалко другого, потому что жалко себя, а совсем иначе. Талибу вдруг показалось, что он большой, взрослый человек, а дядя, напротив, слабый и беззащитный ребенок. Ему вспомнилось, каким несчастным и робким он был в доме Усман-бая, каким жалким был в дунганской чайхане, когда купец издевался над ними.

Вот так неожиданно в совсем неподходящем месте, на паровозе, везущем состав из Ташкента в Бухару, мальчик вдруг впервые почувствовал свою ответственность за кого-то другого.

Он не знал, что чувство ответственности за другого человека - это первое и главное, что отличает взрослого от ребенка.

Они вернулись в вагон, поезд тронулся, а немного погодя Талиб пошел проведать дядю.

- Эти новые люди у нас не нужны, - будто и не переставая, разглагольствовал Зарифходжа. - Эти всякие новые школы, новые, как их называют, методы, нам не нужны. Зачем сыну водоноса грамота? Чтобы он зазнавался? Чем меньше оборванцы знают, тем лучше…

Талиб опять пошел к железнодорожникам. «И зачем мы едем в эту Бухару? - тоскливо думал он. - Разве нужно нам было бросать дом, знакомых, родной город?» Улучив минуту, он сказал о своих мыслях дяде Юсупу. Тот возразил:

- Не бойся, Талибджан. Все зависит от того, кто рассказывает. Когда слушаешь, бывает неприятно, даже страшно, а потом сам увидишь и все поймешь по-другому. Бухара - город большой.

* * *

До самой Бухары поезд не шел. На станции Каган дядя с племянником сгрузили багаж, впервые после Ташкента поели горячей пищи и наняли арбу, чтобы ехать в Бухару. Можно было ехать и специальным поездом Каган - Бухара, но он только что ушел, да и цена за арбу была меньше, чем стоил билет.

- Вези нас прямо в дом почтенного Зиядуллы, - сказал арбаке?шу дядя Юсуп.

- Разрешите и мне с вами, - попросился Зарифходжа. - У меня ящик маленький. Я свое заплачу.

Дядя Юсуп согласился.

Арбакеш сидел верхом на лошади, поставив ноги на оглобли; колеса арбы отчаянно скрипели и заглушали разговор, происходивший между Зарифходжой и дядей Талиба.

- Я услышал, что вы едете к почтенному Зиядулле, - тихо сказал Зарифходжа. - Это еще прибавляет уважения к вам. Неужели вы, как и я, ничтожный, как он, почтенный, тоже торгуете каракулем?

Дядя уклонился от прямого ответа. В свою очередь он спросил:

- Скажите, что за товар везете вы из Самарканда? Вы так бережно его несете, так тщательно закрываете ящик мешком, что это невольно вызывает интерес.

Бухарский житель очень испугался, услышав эти слова молчаливого дяди Юсупа.

- Вы правы. Я стал таким осторожным, что потерял осторожность, - и, наклонившись к самому уху собеседника, сказал, что везет из Самарканда коньяк и ликер. Этого никто не должен знать, ибо пьянство запрещено законом, могут быть большие неприятности.

Вечер был холодный, но небо ясное, чистое, и солнце играло на постепенно приближавшихся куполах мечетей, на порталах медресе.

Они подъезжали к благородной Бухаре.

- Смотри, Талибджан, какая красота! - сказал дядя.

Талиб и так не мог оторваться от удивительного зрелища. Больше всего его привлекал огромный и величественный минарет Смерти, или, как его еще называют, Минар-и-Калян - Великий минарет.

Чем ближе они подъезжали к минарету, тем выше вздымался он в синее небо. Удивительно стройный и постепенно сужающийся кверху, к холодно-голубому изразцовому поясу, он вдруг начинал расширяться, фигурные кирпичные пояски образовывали странные и удивительные узоры, и сама макушка, как голова великана, была украшена красивой шапкой. Из-под шапки во все стороны глядели глаза - не то просто окна, не то бойницы. На Талиба сразу глянуло шесть или семь таких глаз-бойниц…

И вдруг над городом зазвучал призыв на молитву, на последнюю вечернюю молитву. Он несся и с минарета Калян, и со многих других минаретов Бухары.

Арбакеш остановил лошадь, слез и расстелил на обочине дороги маленький молитвенный коврик. Пассажиры последовали за ним. Талиб замешкался, а Зарифходжа сказал с гордостью:

- В Бухаре триста шестьдесят улиц и триста шестьдесят четыре мечети.

Путники встали на колени, и молитва началась. В этот час все мусульмане города стояли на молитве.

* * *

Двор Зиядуллы находился недалеко от купола Сарафон. Собственно говоря, в этом дворе жили два родных брата - Зиядулла и Ширинбай. Оба были крупными торговцами каракулевыми шкурками и, по преданию, происходили от первых каракулеводов в Бухаре.

Так это или иначе - неважно. Сейчас оба брата уже не пасли овец, а сидели в Бухаре на своих складах и оценивали качество товара, привозимого узбеками, таджиками, казахами и каракалпаками. Дело их быстро росло. В Европе и даже в Америке модницы ценили бухарский каракуль: черный, серебристый, черно-серебристый и особенно каракуль-сур, золотой.

Имя Усман-бая открыло дяде Юсупу с племянником двери этого дома. Работники устроили приезжих в комнатушке недалеко от кухни, покормили их и дали одеяла. Хозяева не показывались долго, а потом пришли вместе оба брата. Оба они был смуглые, стройные, с правильными чертами лица, только Ширинбай был чуть шире в плечах и ниже ростом, чем его младший брат Зиядулла, который, несмотря на седую бороду, казался юношей - такой он был узенький и изящный.

Ширинбай почти ничего не говорил, а только присматривался, Зиядулла был разговорчивее. В ответ на слова дяди Юсупа, что Талиб - родственник Усман-бая, он заметил, будто про себя:

- Надеюсь, не очень близкий родственник. Потом братья ушли. На прощанье Зиядулла пожелал им спокойной ночи, а Ширинбай добавил:

- Сегодня ночуйте, а завтра ищите себе место в караван-сарае.

* * *

Утром Талибу не терпелось выйти в город посмотреть на Бухару, но пришлось ждать Зарифходжу, который накануне слез с их арбы за три квартала до дома Зиядуллы и обещал утром помочь с устройством.

В город они вышли втроем.

Они шли по торговой части города мимо многочисленных лавок, магазинов, мимо кирпичного двухэтажного здания банка, где у широких ступеней стоял новенький пароконный фаэтон с откинутым верхом и кожаными сиденьями. Возле дверей стоял пузатый бухарский полицейский или какой-то другой служитель или охранник. На нем был мундир с блестящими пуговицами, шашка, пистолет в кобуре, а на голове чалма.

Окно первого этажа рядом с дверью было распахнуто, на подоконнике стоял граммофон с трубой, повернутой на улицу. Из трубы неслась музыка и слова на русском языке:

Голос у певца был сильный и красивый. Слова он выговаривал четко.

Толпы людей ходили между лавок и торговых рядов, кто-то что-то покупал, большинство же бродило без всякой цели.

- Пойдемте, сначала я покажу вам Арк, - сказал Зарифходжа. - Арк - это цитадель ислама в Бухаре.

Они вышли на площадь Регистан, и Талиб увидел странное и очень красивое здание со стройными деревянными колоннами, стоящее возле большого бассейна - хауза. Деревья, окружающие хауз, облетели, и сквозь прозрачные голые ветви, как сквозь кисею, по другую сторону Регистана мальчик увидел цитадель. Высокие стены покато уходили ввысь, завершаясь наверху зловещими зубцами. Там, за стеной, высоко над городом виднелись крыши.

- Там дворцы нашего эмира, - пояснил Зарифходжа. - Там трон нашего повелителя, там живет наш куш-беги - тень эмира, там живет тупчи-баши - главнокомандующий всеми войсками…

Возле Арка ходили солдаты - узбеки и таджики, одетые в русскую форму. Какие-то люди в дорогих парчовых халатах и шелковых чалмах на тонконогих вороных лошадях подъехали к башне с воротами, ведущими в цитадель, спешились и, поклонившись страже, прошли за ворота. Башня была белая и широкая, она походила на огромную мечеть с двумя минаретами по бокам от входа, с террасой между этими двумя минаретами, но на этих минаретах вместо муэдзинов стояли солдаты с винтовками.

- Под этой башней есть тюрьма для смутьянов, - с гордостью сказал Зарифходжа. - Говорят, она уходит далеко под землю. Если счастье позволит вам пройти через эти ворота, вы сможете увидеть верхний этаж этой тюрьмы. Я видел.

- А кого пускают в Арк? - спросил Талиб.

- Избранных, - многозначительно произнес Зарифходжа. - Я там был. Но довольно глядеть туда. Это опасно. Мало ли что могут о нас подумать! Пойдемте лучше на базар. Арк - сердце Бухары, базар - желудок.

На краю базара боком прилепилась к сапожной мастерской глиняная коробочка с распахнутой дверью и крохотным оконцем без стекла. В дверях, облокотясь о косяк, стоял длиннолицый медноволосый человек с полотенцем, перекинутым через плечо, - базарный парикмахер, вернее, цирюльник. Нос парикмахера нависал над оттопыренной нижней губой, которая придавала его лицу выражение иронического равнодушия. Глаза парикмахера жили как бы отдельно от его лица. Тяжелые веки с длинными ресницами прикрывали их только наполовину, морщинки возле глаз были добрые. Талиб с удивлением отметил, что халат парикмахера подпоясан не платком, как у всех, а пеньковой веревкой - такой обычно завязывают мешки.

- Это очень кстати, - сказал Зарифходжа. - Вам, дорогие, надо побрить головы. Настоящий мусульманин должен чаще брить голову, а этот цирюльник самый дешевый в городе.

- Хорошо ли он бреет, если дешево берет? - спросил дядя.

- Очень хорошо. Только тем и держится. Он еврей, а не мусульманин: его прогнали бы сразу, чуть что.

- Почему он подпоясан веревкой? - спросил Талиб.

- Чтобы все видели, что он неверный, - ответил Талибу не Зарифходжа, а дядя Юсуп. - В Бухаре закон строг. Евреям запрещено подпоясываться платком, ездить верхом на лошади, входить в мечеть и многое еще…

Парикмахер поклонился клиентам и, взмахнув полотенцем, будто обметал табуретку, стоявшую перед тонким, потускневшим и облезлым зеркалом без рамы, привычным жестом пригласил дядю Юсупа сесть. Тот подтолкнул прежде своего племянника, и Талиб уселся на высокий деревянный табурет о трех ножках.

Парикмахер окунул руки в медный таз с мыльной водой, затем хорошенько смочил и крепко растер коротко стриженную голову Талиба. И вдруг в его правой руке, словно из воздуха, возникла, появилась широкая и непомерно большая бритва. Талиб заметил, что она не похожа на обычную бритву не только размером и шириной лезвия: сталь бритвы была почти черной, вернее, отливала чернотой и золотом. На ней виднелись волнистые светлые полосы такого же рисунка, как на отцовской сабле и сабле генерала Бекасова.

- Ты похож на наследника престола, такой у тебя сердитый вид, - едва заметно улыбнувшись одними глазами, сказал парикмахер. Он несколько раз с небрежной лихостью провел бритвой по ремню и занес ее над головой Талиба.

Брить голову на базаре не очень-то приятно. Каждый мальчишка старается избежать этого. Иногда ведь попадешь к такому цирюльнику, что, пока тебя побреют, наплачешься. Вся голова потом в порезах, и капельки крови на ней, как божьи коровки на арбузе.

Талиб зажмурился. Но бритва шла легко и мягко. Парикмахер провел от лба к затылку первую полосу, полюбовался своей работой и запел, вернее, замурлыкал про себя какую-то песню.

Закончив бритье, он вытер голову Талиба полотенцем и опять сказал:

- Ты случайно не родственник эмира?

- Молчи, еврей, - бросил ему Зарифходжа. - Он узбек, и хотя бы поэтому он в тысячу раз ближе нашему эмиру, чем ты.

Парикмахер и бровью не повел, он привычным жестом пригласил к облезлому зеркалу дядю Юсупа. Дядя занял место на табуретке, а Талиб, присев на корточки возле двери парикмахерской, грелся на солнышке и глядел на пеструю базарную толпу.

Вдруг из-за базарных рядов на небольшую пустую площадку выбежал человек в халате, будто нарочно сшитом из самых немыслимых лоскутков, в остроконечной шапке, отороченной черным, вроде бы собачьим мехом, с посохом в руке и пятью маленькими выдолбленными тыковками у пояса.

«Дервиш», - понял Талиб. Таких дервишей он видел в Ташкенте. Полумонахи-полубродяги, они ходили по городам и селениям, проповедовали, нищенствовали. Некоторые из них считались «дивана», то есть сумасшедшими. Впрочем, Талиб знал, что многие просто притворялись.

Дервиш подпрыгнул на месте и закричал тонким, почти женским голосом. Слова разобрать было невозможно, только изредка в их потоке угадывались имена пророка Мухаммеда и святых халифов. Худоба дервиша бросалась в глаза, лицо его было слегка перекошено, и один глаз казался меньше другого.

На крик собрался народ. Зарифходжа пошел посмотреть и послушать дервиша. Талиб встал на глиняное возвышение - суфу - возле парикмахерской, чтобы лучше видеть. А дервиш все кричал и прыгал на месте. Потом, когда народу стало больше, дервиш бросил свой посох на землю, приложил ладони к щекам и, кружась, стал призывать всех правоверных мусульман послушать его.

- Рабы божьи, рабы божьи! - кричал дервиш. - Все, кто хочет попасть в рай, все, кто хочет милости всевышнего, идите сюда!

Когда народу собралось достаточно много, дервиш обратился к присутствующим:

- Пусть все правоверные, кто хочет в рай, возденут руки к небу… Не опускайте руки, не опускайте руки! - предупредил дервиш и стал обходить толпу по кругу.

Он подходил к тем, кто был одет побогаче, и говорил, заглядывая в лицо выбранной им жертвы.

- Ты богатый человек, опусти руки в карманы и дай мне то, чего тебе не жалко. Ты богатый!

Люди опускали руки в карманы и давали деньги. Это были серебряные монеты бухарской чеканки и русские монеты по десять, пятнадцать и двадцать копеек. Собрав деньги, дервиш объявил, что все, кто пожертвовал на его молитвы, молитвы угодного богу дервиша, могут опустить руки.

- Эти люди спасутся, они будут в раю! - закричал дервиш, стоя в центре круга. - Но неужели справедливо, что одни из вас спасутся, а другие нет? Кто на земле богаче, тот и на том свете будет жить лучше? Разве это справедливо?

Талиб подумал, что дервиш совершенно прав. Очевидно, так же подумали и собравшиеся вокруг него люди. А дервиш тут же сказал:

- Пусть все бедные, кто хочет попасть в рай, тоже дадут свои деньги. Пусть будет справедливо! - я стал обходить круг, протягивая каждому одну из своих тыквочек.

На этот раз деньги сыпались в тыквочку дождем. Это были всякие мелкие монеты, и серебро, и пятаки, и копейки.

Талиб очень удивился такому быстрому и простому торжеству справедливости. А в это время дядя Юсуп, окончив бритье, расплатился с парикмахером и стал рядом с Талибом.

- Пойдем поближе, - предложил дядя.

- Вы идите, я постою, - ответил Талиб. - Отсюда лучше видно.

Дядя Юсуп, однако, тоже не пошел, а остался у парикмахерской.

Между тем дервиш продолжал свое. Он вытащил из-за пазухи кипу сложенных треугольниками бумажек - талисманов, туморов, на которых пишут чудотворные молитвы.

- О правоверные! - воскликнул дервиш. - На этих святых бумагах написаны самые сильные молитвы, но пусть все мошенники, все воры, все, кто родился не от своего отца, кто опозорил свой род, - отвернутся.

- Эге, какой умный, - послышался тихий голос парикмахера, который стоял в своей обычной позе, облокотясь на косяк. - Кто же сознается, что он вор, мошенник и опозорил свой род.

«И правда, - подумал Талиб. - Кто же сознается при людях, что он мошенник?»

А дервиш зорко поглядел вокруг и, будто услышав слова парикмахера, крикнул опять:

- Пусть все неверные, все цыгане, индийцы, евреи, не смотрят на святые эти молитвы!

Парикмахер сразу же отошел от двери. Юсуп вздохнул и сказал Талибу:

- Надо обязательно купить талисман. В чужом городе, среди чужих людей надо быть, как все. Я и так прогневил аллаха…

Продав свои бумажные треугольнички, дервиш деловито зашагал в сторону мечети с четырьмя минаретами, видневшейся неподалеку. Толпа стала расходиться.

- Я покажу вам караван-сарай, где можно недорого снять комнатушку, - сказал Зарифходжа. - Потом пойдем в мечеть, но скажите: чем вы торгуете?

- Мы торгуем бумагой и тетрадками, карандашами и перьями, - сказал дядя Юсуп. Скрывать это теперь не было никакой надобности. Из случайного попутчика Зарифходжа превратился вроде бы в старого знакомого.

- Неплохой товар, - искоса взглянув на дядю Юсупа, сказал тот. - Я слышал, в Ташкенте закрываются бумажные фабрики. Теперь бумага вздорожает. Только я вам не помощник. Я не люблю эти новые школы, которые у вас будут покупать бумагу и карандаши. Я их не люблю.

Дядя Юсуп ничего не ответил, и они пошли молча.

- Подождите меня, - вдруг сказал Талиб. - Подождите, я быстро! - Он повернулся и, придерживая полы халата, побежал к парикмахерской.

Длиннолицый парикмахер брил эмирского солдата в новеньком мундире. Увидев Талиба, он одними глазами спросил, что ему надо.

- Скажите, пожалуйста, - сказал Талиб, - скажите, откуда у вас эта бритва?

- Ты знаешь толк в стали? - удивился парикмахер. - Эта бритва принадлежала моему отцу, до него - моему деду, до него - деду моего деда. И все они были замечательными парикмахерами. Как я.

- Спасибо, - разочарованно сказал Талиб и побежал догонять дядю.

* * *

Караван-сарай, куда их привел Зарифходжа, оказался просторным двором, вокруг которого теснились мазанки - побольше и поменьше, - пристроенные одна к другой. Дальний угол был занят конюшнями и навесами, где, лениво жуя что-то, стояли верблюды. Они изредка переступали задними ногами и помахивали длинными хвостами.

Хозяин караван-сарая молча выслушал Зарифходжу, взял у дяди Юсупа плату вперед и повел их к одной из мазанок. Он открыл ее большим деревянным ключом и, вручив ключ новым постояльцам, молча удалился.

Небольшая комната без окон была чистой, на софе лежал старенький, вытертый коврик, на полу - камышовые циновки. Весь этот день ушел на устройство в новом жилище, на перевозку товара и знакомство с обитателями караван-сарая. Обедали они у Зиядуллы. Обед был сытный и вкусный. Шурпа, плов из жирной баранины и с айвой и крепкий ароматный чай. В середине обеда пришел старший брат Ширинбай. Он быстро поел шурпу, плов и еще яичницу из трех яиц. Яичницу он, вопреки законам гостеприимства, ел один, не предложив никому ни кусочка. Никто этому не удивился, кроме Талиба. Потом он узнал, что скупость Ширинбая известна всей Бухаре. Будучи миллионером, он экономил на еде, частенько обедал у брата, чтобы самому не тратиться, а яичницу съел один потому, что три курицы, ходившие по их общему с братом двору, были куплены Ширинбаем.

В конце обеда Зиядулла сказал, что завтра с утра он поведет дядю Юсупа в новую школу, открывшуюся недавно в их квартале, познакомит с учителем Насыром, который несомненно заинтересуется ташкентскими тетрадками и карандашами.

Глава шестая

НОВАЯ ШКОЛА

К началу нового, 1918 года в Ташкенте закрылись частные фабрики школьных принадлежностей, в том числе и «Картонтоль», фабрика, изготовлявшая грифельные доски.

На складах еще оставались кое-какие запасы, но спрос был велик и цены поднялись.

В Бухаре, где в это время особенно много говорили о России, о революции, о просвещении и необходимости учить детей по новым методам, торговля дяди Юсупа шла очень хорошо.

Стояли холодные, но ясные дни. По утрам бывали сильные заморозки, но зима, настоящая зима, все медлила с приходом, когда вдруг, в одно утро, Талиб, собравшийся пойти за водой для утреннего омовения, распахнув дверь каморки, увидел, что двор караван-сарая, крыши мазанок и навес для верблюдов покрыты пушистым голубоватым снегом. Небо было уже чистым, облака рассеялись к утру, и низкое солнце совсем не грело. Постояльцы караван-сарая не ходили, а бегали по двору, стараясь поскорей вернуться в тепло.

Талиб побежал к хаузу - водоему возле ворот - и увидел, что весь он покрылся матовым льдом. Раньше вода замерзала только по краям хауза, теперь она вовсе скрылась под прочным ледяным панцирем. К счастью, почти одновременно с Талибом к хаузу подошел водонос с бурдюками и с топором.

- Подождите, господин, - сказал он Талибу, вежливо ему поклонившись.

Водоносы в Бухаре были, пожалуй, самыми бедными людьми из всех самых бедных, и все же Талиб очень удивился, поняв, что это его взрослый человек называет господином.

- Вы пойдите погрейтесь, а я достану воду и принесу вам. Я знаю, где живет ваш почтенный дядя. Я принесу.

Талиб не уходил. Стоять на морозе без дела очень холодно, второго топора, чтобы помогать водоносу, не было, и мальчик прыгал на месте, сунув руки в рукава халата.

Водонос не дал Талибу набрать воду, он сам наполнил кувшин и протянул мальчику.

- Господин, - сказал водонос, - я знаю, что вы и ваш дядя можете мне помочь. Вы дружите с учителем в новой школе, которая возле купола Сарафон. Попросите, чтобы моего сына тоже приняли туда.

- Туда принимают всех, - сказал Талиб. - Учитель Насыр-ака принимает всех. Он сам говорил. И не зовите меня «господин», пожалуйста. Какой я господин?

- Для меня каждый образованный - господин. Я приду в школу с сыном, если вы замолвите за меня словечко. Меня зовут Анвар, а сына - Ибрагим. Не забудете?

- Хорошо, - ответил Талиб. - Только это все необязательно. Насыр-ака говорил, что принимает всех.

* * *

Утром дядя и племянник обычно разносили товары на дом. В холодные дни такой порядок всех устраивал. Покупатели, люди в общем состоятельные, старались не выходить из дома в плохую погоду, а дядя Юсуп с Талибом имели возможность отогреться в богатых домах, посидеть за сандалом, попить чаю.

Испокон повелось, что зимой в Бухаре богатые люди едят много и вкусно. Перепадало, конечно, и нашим бродячим торговцам.

Среди покупателей встречались чиновники и особенно много купцов, понимавших, что по новым временам их дети не смогут вести торговлю без знания арифметики, географии и языков.

В одном из домов Талиб рассказал своему сверстнику, ученику новой школы, про глобус, который изображает земной шар. На глобусе есть все страны, моря, реки и океаны. Глобус Талиб видел в Ташкенте. Мальчик попросил родителей купить ему эту штуку, дядя Юсуп выписал партию глобусов из Ташкента, и теперь во многих домах Бухары на самом почетном месте, рядом с праздничным самоваром и праздничной посудой, в одной из ниш комнаты для гостей стояли маленькие макеты земного шара.

В то холодное утро дядя с племянником зашли в четыре дома, разнесли покупки и выслушали новости. Новости были тревожные. Говорили, что эмир решил узнать, сколько есть в Бухаре новых школ, чему в них учат и чьи дети ходят в новые школы.

«Что бы это все значило?» - спрашивали себя люди.

Одни говорили, что эмир хочет закрыть все школы, ведь эмиру невыгодно, когда много грамотных; другие уверяли, что эмир, наоборот, хочет, чтобы таких школ было больше. Ведь эмиру выгодно, когда в его стране много грамотных. Третьи не без основания утверждали, что эмиру безразлично, сколько грамотных и неграмотных в его стране, важно только, чтобы в школах учили правильно, чтобы не было безбожия и русских влияний. Но во всех домах согласны были в одном: в школах должны учиться дети достойных родителей.

Три комнаты в доме учителя Насыра были отведены под классы. Только в одной стояли столы, там под руководством старшего сына Насыр-ака, шестнадцатилетнего Хамида, первоклассники, вернее, те, кто занимался первый год, учились писать буквы. Талиб заглянул в эту комнату и, так как писать он умел, а здесь этому только учились, заглянул во вторую. Младший сын Насыр-ака, Камал, диктовал условие задачи ребятам, сидевшим на полу. Ребята писали на грифельных досках, привезенных дядей Юсупом.

- В одном караван-сарае было десять комнат; за каждую в месяц хозяин брал по пять таньга^[3], - диктовал Камал. - Сколько всего таньга в месяц получал хозяин караван-сарая?

Урок в третьей комнате вел сам Насыр-ака. Он говорил что-то интересное. Талиб зашел и присел на циновку. На улице Талиб ходил в шапке, а в комнате надевал свою старенькую ферганскую тюбетейку с белым узором по черному полю.

Насыр-ака улыбнулся Талибу и кивнул. Он очень любил его и иногда даже называл сынком. Когда Талиб присутствовал на уроках, Насыр-ака задавал ему трудные вопросы по арифметике и ставил его в пример другим ребятам.

- Ну вот, - продолжал свой рассказ Насыр-ака, держа в руках глобус. - Значит, на земле живут разные люди, люди разных национальностей. Здесь вот живут французы, здесь американцы, здесь австрийцы, здесь русские, а здесь вот живем мы с вами. А теперь скажите, какие национальности есть в Бухаре?

Ребята заговорили все разом:

- Узбеки.

- Таджики.

- Индийцы.

- Евреи.

- Белуджи.

- Цыгане.

- Правильно, - поднял руку Насыр-ака. - Правильно. А теперь расскажите, чем они отличаются друг от друга?

Этот вопрос оказался труднее первого. Ребята говорили о том, что индийцы носят особого покроя шаровары и рубахи, что голову они бреют не всю, а оставляют на затылке длинные пряди, на головах у них колпаки, закрывающие уши и затылок; что евреи живут отдельно, в особых кварталах, что молятся евреи и индийцы не тому богу, какому молятся таджики и узбеки, а своим богам. О цыганах говорили, что они не живут на одном месте и летом ставят белые шатры; делают они сита, мотыги, ложки. Белуджи лицом чернее цыган, их называют поэтому черными цыганами, и занимаются они дрессировкой обезьянок, козлов и медведей…

Насыр-ака опять поднял руку, и ребята затихли.

- А теперь, - сказал он и подошел к Талибу, - теперь скажите, какая у нашего Талибджана тюбетейка?

- Ферганская, - хором сказали ребята.

- Так! - Насыр-ака взял тюбетейку в руку и опять спросил: - А похожа эта тюбетейка на нашу бухарскую?

- Нет! - так же дружно ответили ученики.

- А на индийский колпак?

- Нет!

- А на еврейскую тюбетейку?

- Конечно, нет, - не так уже уверенно, удивляясь простоте вопроса, отвечали ученики.

- А на русскую кепку она похожа?

Все ребята видели русскую кепку, и то, что она очень не похожа на местные тюбетейки и колпаки, было совершенно ясно.

- Конечно, не похожа. Совсем не похожа, - сказали ребята.

- Ну а ты, Талибджан, как думаешь? - спросил учитель.

Талиб на минуту задумался, зная, что простой вопрос задан ему не зря; он представил себе русскую кепку, посмотрел на свою тюбетейку в руках учителя и твердо сказал:

- Совсем не похожа.

- Вот, - развел руками Насыр-ака. - Вот так рассуждают все те, кто смотрит только по внешности, кто поверхностно смотрит, кто не умеет смотреть глубже. Подумайте хорошенько, ведь и тюбетейка, и кепка, и колпак из одного материала сделаны, одними нитками шиты и одному делу служат. Так и люди.

Ученики переглянулись. А ведь действительно, никому из них раньше это и в голову не приходило.

- Правильно, - сказал сын медника.

- Неправильно, - возразил сын писаря из канцелярии верховного судьи. - Мы, мусульмане, верим в аллаха и ему служим. Наш аллах - единственный правильный бог, а у индусов, у русских и у евреев бог неправильный. Как же это мы можем быть одинаковыми с ними?

Вопрос этот был трудный. Он был трудный не потому, что Насыр-ака не мог на него ответить, а потому, что он испугался: вдруг сын писаря расскажет дома об этом. Писарь может рассказать верховному судье, и тогда…

Что будет тогда, Насыр-ака знал хорошо. Можно легко обвинить человека в оскорблении веры. За это посадят в тюрьму или отстегают плетками прямо на площади.

- Видите ли, - осторожно начал Насыр-ака, - все люди сотворены богом одинаковыми. Только не все нашли правильного бога. Это не их вина. Главное, что люди должны служить одному делу, делать жизнь лучше. Разве цыгане не делают сита для нас для всех, разве евреи не шьют одежду, не вышивают тюбетейки, разве русские не делают для нас эту бумагу, эти грифельные доски?

Талиб понял, в какое трудное положение попал учитель, и потому сказал:

- Русские делают паровозы и вагоны, красивый бархат и посуду, русские привозят керосин…

- Ты забыл, что русские делают еще и ре-во-лю-ци-ю! - воскликнул сын писаря. - Их за это аллах накажет, мой отец так говорит.

Насыр-ака вдруг рассердился:

- Хватит об этом болтать! Хватит спорить. Нас не интересует революция. Мы все - верные дети эмира. Мы все - верные дети нашего мудрого эмира, и мы - правоверные мусульмане. Хватит об этом. Теперь мы будем читать коран. Кто знает наизусть первую главу нашей священной книги? Как она называется?

- «Фатиха», - ответили ребята.

Первую главу все знали. Она самая короткая.

- А как называется вторая глава?

- «Корова», - ответило несколько голосов.

- Пусть же Талибджан начнет читать коран со второй главы.

- «Во имя аллаха милостивого, милосердного! Эта книга - нет сомнения в том - руководство для богобоязненных, тех, которые веруют в тайное и выстаивают молитву, из того, чем мы их наделили, расходуют, и тех, которые веруют в то, что ниспослано тебе и что ниспослано до тебя, и в последней жизни они убеждены…»

Не очень-то понимая, что он сейчас читает, да и не вдумываясь, Талиб продолжал до тех пор, пока учитель не остановил его:

- Достаточно. А теперь пусть кто-нибудь расскажет, как аллах сотворил землю и небо.

Встал сын писаря.

- Аллах сказал: «Будь», и все само появилось, - уверенно начал он. - Сначала он создал небо и землю, установил даже целых семь небес, а самое ближнее небо украсил звездами и луной.

- Достаточно, - сказал учитель. - Пусть теперь кто-нибудь ответит, откуда появились горы.

Встал другой мальчик - сын купца - и сказал, что аллах бросил горы на землю для равновесия.

- А для чего создал аллах животных? - опять спрашивал учитель.

- Для того чтобы люди ездили на них и питались ими, - отвечал еще один из учеников.

Так продолжалось долго.

В других классах уроки кончились, и ребята, подхватив сумки, убежали домой, а Насыр-ака все еще занимался кораном. Он был настойчив и раздражителен, ругал ребят за малейшие ошибки и похвалил только сына писаря, хотя он отвечал не лучше других. Наконец и он отпустил учеников.

- Уф, - выдохнул он, оставшись наедине с Талибом. Насыр-ака вытер пот со лба и грустно улыбнулся мальчику. - Тяжелое дело - быть учителем в Бухаре. Понимаешь?

Талиб кивнул. Они вышли во двор. Солнце растопило снег, он уже стек с крыш, во дворе на солнцепеке стояли лужи, а в теневых углах лед не таял.

Возле калитки стоял тот водонос, который утром просил Талиба замолвить словечко перед учителем. Мальчик совсем забыл о нем и сейчас, вспомнив, засуетился:

- Насыр-ака, это к вам. Он хочет, чтобы вы приняли его сына в свою школу.

Настроение у Насыр-ака было мрачное. Он подозвал водоноса, выслушал его просьбу и сказал, что у него в начальном классе и так много ребят, пусть, мол, водонос придет на следующий год, с осени.

- О учитель, - сказал водонос, - мой отец был неграмотным, я сам не могу поставить свою подпись, неужели и мой сын будет несчастным водоносом? Помогите мне! Я хочу, чтобы мой сын стал муллой, чтобы он сидел в мечети в большой белой чалме и чтобы люди слушались его. Я буду носить воду в ваш дом из самого лучшего хауза, я буду носить вам дрова всю зиму, я буду молиться за вас пять раз в день.

- Насыр-ака, - робко произнес Талиб, чувствуя себя связанным утренним обещанием, - я сказал, что вы принимаете всех…

- Ваш сын совсем нигде не учился? - спросил учитель.

- Нет, он учился. Он три года учился в старой школе, - поспешил ответить водонос. - Он знает наизусть все главные молитвы, он немножко умеет читать, но не умеет писать. Научите его писать, учитель.

- Сейчас середина года… - задумавшись, ответил Насыр-ака. - Если бы кто-нибудь…

Талиб угадал то, чего не успел сказать учитель.

- Я буду ему помогать, он догонит.

Насыр-ака поглядел на Талиба и согласился:

- Хорошо, приводите вашего сына.

Водонос очень обрадовался, поклонился учителю и Талибу и произнес слова, которые часто говорятся в таких случаях:

- Берите его, пусть он будет вашим рабом. Кости наши - мясо ваше! Бейте его до костей, учите, но пусть будет грамотным!

- Зачем вы так говорите? - возразил учитель. - У нас новая школа. Мы не бьем учеников.

Глава седьмая

ТЕНИ

Холод и сырость - главные враги чахоточных людей. Они друзья чахотки. Дядя Юсуп стал сильно кашлять. Утром он с трудом вставал, к середине дня немножко веселел, вечером же был совсем больной. Он не пропускал ни одной молитвы, и часто приступы кашля случались с ним в мечети. Тогда все молящиеся с неприязнью оглядывались на тощего черноглазого человека с впалыми желтыми щеками. Он мешал молиться.

К началу февраля дядя Юсуп совсем слег. На Талиба сразу обрушились все заботы по торговле, прекратились и спасительные визиты в богатые дома, где можно было отогреться и поесть. Нужно и дрова принести, и чай вскипятить, и в чайхану за едой сбегать. А тут еще занятия с сыном водоноса Ибрагимом. Он совсем не умел писать и читал тоже плохо. Однажды, когда дядю Юсупа бил очень сильный кашель и на губах его показалась кровь, Талиб не пошел домой к водоносу. Он решил пропустить один денек. Вечером водонос пришел сам. Он посидел возле больного, повздыхал и ушел, чтобы вскоре вернуться с женой и сыном. Не слушая возражений, они подняли дядю Юсупа и повели его к себе домой.

- Будете жить у нас. Все-таки и уход женский, и еда домашняя.

Дядя Юсуп не возражал, Талиб был рад этому. Вещи и товары перенесли в хибарку водоноса.

Мать Ибрагима готовила, мыла, стирала на всех и ухаживала за больным. Талиб продолжал вести торговые дела, сам разносил заказы и под диктовку дяди писал запросы на склады Самарканда и Ташкента.

Ибрагим, очень маленького роста, но широкий в плечах мальчик, оказался парнем толковым и веселым; грамоте он учился легко.

Вместе с другими товарами в хибарку водоноса перетащили и несколько непроданных глобусов, отчего в комнате стало много веселее. Они стояли на полках в нише и по углам комнаты.

Талиб придумал такую игру: один из ребят раскручивал глобус, а другой останавливал его пальцем. То место, куда упирался палец, считалось конечным пунктом их совместного путешествия. Так они побывали в Японии, в Южной Америке, в Африке и в Москве. Путешествовали они долго и обстоятельно, останавливались во всех городах по пути. О городах Талиб узнавал из учебника географии, который тоже предназначался для продажи, но учебник был русский, никто его не купил.

В погожие дни, когда не было ветра и солнышко хорошо пригревало, ребята после школы отправлялись побродить по городу. Заходили под купол Аллофон, где торговали мукой, или в пассаж, где всегда полным-полно всяких сладостей, на которые можно смотреть совершенно бесплатно.

Однажды они сидели на мраморной плите возле здания банка. Из окон на улицу глядела большая жестяная труба и неслись звуки единственной пластинки. Может быть, пластинка эта и не была единственной, но сторож банка заводил только ее. Говорили, что какой-то русский еще в царское время подарил сторожу эту пластинку и сказал, что в банке это самая подходящая музыка.

пела труба красивым мужским голосом.

неслось из граммофона.

Сейчас в банке было пусто и тихо. После Октябрьской революции он закрылся и мало кто заходил сюда.

Талиб кое-как перевел содержание песни Ибрагиму, и они оба удивлялись тому, какие правильные слова пела жестяная труба.

- Эй, мальчик, - окликнул Талиба человек в мундире и чалме с револьвером на боку. - Что-то я тебя давно не видел. Как дядя? Как торговля?

Это был Зарифходжа, спутник по вагону, ехавший с ними из Самарканда в Бухару. Талиб не сразу узнал его в новом одеянии.

- Не узнал меня? Ну что ж, значит, буду еще богаче, - сказал Зарифходжа. - Я теперь туксаба, чиновник его величества эмира, помощник караван-беш. Каждый мусульманин должен послужить нашему правоверному государю в трудный год, если торговым делам это не мешает.

Зарифходжа был очень доволен своим новым положением и говорил долго.

- Вот что, - сказал он на прощанье. - Я хорошо отношусь к твоему дяде, поэтому передай ему, чтобы он бросил дружбу с новыми школами. Я открыл торговлю кишками, пусть идет ко мне приказчиком. Эти новые школы сегодня опаснее чумы. Передай ему.

Талиб обещал передать все в точности, поклонился Зарифходже и еще больше невзлюбил его. Зарифходжа по обычаю спросил о здоровье дяди, но даже не выслушал ответа.

«Ишь чего захотел, - думал Талиб, - чтобы дядя бросил собственную торговлю и пошел к нему торговать вонючими кишками». Настроение у ребят испортилось, и они было пошли домой, но свернули на базар. Талиб купил пригоршню леденцов, бесспорно улучшающих плохое настроение. Возле базарчика, где торгуют своим товаром медники, ребята увидели дервиша в шапке, отороченной собачьим мехом. Это был тот самый дервиш, которого Талиб видел в первые дни своей жизни в Бухаре. То же перекошенное лицо, те же тонкие злые губы. На этот раз дервиш не собирал денег, не прыгал и не продавал талисманы. Он проповедовал.

- О мусульмане! О правоверные мусульмане! Слушайте меня, если не хотите обратиться в паршивых ишаков и бродячих собак…

Дервиш стоял на ступеньках лестницы перед какой-то заколоченной дверью. Он потрясал посохом, лицо его устрашающе дергалось.

- Бойтесь неверных, от них вся погибель! - выкрикивал он. - Бойтесь цыган и евреев, индийцев и белуджей, особенно бойтесь русских. Это они погубили своего царя, это они отказались от своего бога и от всех других богов. Это они придумали шайтан-арбу - паровоз, это они придумали шайтанскую проволоку - телефон…

- Хе, - сказал Талибу в ухо Ибрагим. - Что он говорит? Наш эмир ездит на шайтан-арбе и говорит через шайтанскую проволоку.

- Нам не нужна их аптека-маптека, нас от всех болезней спасает святая молитва! Нам не нужны всякие газеты-мазеты! Нам не нужны наши грамотеи, которые читают эти газеты-мазеты и сеют смуту! Самый главный вред нам - новые школы. Хитрость новых школ велика, они губят наших детей, обрекают их на муки! Наших дорогих мусульманских детей в этих школах учат смеяться над верой…

- Вот врет, - сказал Талиб Ибрагиму. - Насыр-ака очень верующий.

Люди вокруг слушали дервиша молча, многие кивали головами в такт его словам; на мальчишек, переговаривающихся в толпе, стали шикать.

- О мусульмане, пойдем к нашему дорогому эмиру, пусть он закроет эти проклятые школы, пусть закует в цепи мусульман-отступников…

Дервиш говорил еще много и долго, повторяя на все лады клевету о русских, о других национальностях, о новых школах. Ребятам надоело слушать, и они пошли прочь.

В доме водоноса тоже было неспокойно. Дядя Юсуп в последние два-три дня чувствовал себя лучше; он добрел до ближайшей чайханы и, наслушавшись новостей, вернулся опечаленный. Талиб рассказал о встрече с Зарифходжой, и дядя еще больше опечалился.

- Неужели и здесь нам не повезет? Я вот выздоравливать стал, неужели все пойдет прахом? Если новые школы закроют, кто будет покупать мои товары?

Новую тревогу вызвали у него слова водоноса.

- Знаете, почтенный, - сказал тот, вернувшись домой, - соседи передавали мне, что тут ходит один подозрительный человек, наверно соглядатай эмирский. Он выспрашивал соседей про вас. Кто, откуда, чем занимается, не читает ли газеты? Это очень плохо.

- Плохо! - согласился дядя Юсуп. - Но я ничего запрещенного не делал.

* * *

Через несколько дней после первых тревог, когда беспокойство по поводу новых школ уже немного улеглось, Насыр-ака сообщил ученикам, что завтра у них в школе ожидаются высокие гости. Прибудет первый министр - куш-беги и староста купцов - караван-беги Абдуррауф. Ученикам было велено прийти в самой лучшей одежде, всем выдали чистые тетрадки и новые карандаши, Насыр-ака и его сыновья каллиграфическим почерком написали на склеенных листах бумаги длинные изречения из корана и молитвы во славу его величества эмира. Было решено, что сыновья Насыр-ака, Хамид и Камал, завтра не будут вести уроков, чтобы, не дай бог, не допустить ошибок в присутствии высокой комиссии.

Назавтра с утра комнаты, отведенные в доме Насыр-ака под школу, были устланы лучшими коврами, принесенными на время детьми богатых родителей. Даже во дворе, от калитки до террасы, постелили циновки, а поверх них - дорожку из кошмы. В ожидании комиссии обычные уроки не начинались, Насыр-ака вместе с детьми повторял молитвы и читал толкование к корану. Наконец с улицы послышался шум, показались всадники, и Насыр-ака вместе с сыновьями выбежали встречать высоких посетителей.

Хмурые, едва отвечая на приветствия учителя и учеников, вошли в школу куш-беги, караван-беги и два других члена комиссии. Один из этих двух был старый знакомый Талиба - Зарифходжа. Оба бухарских министра были одеты в парчовые халаты.

Насыр-ака рассказал о своих учениках, чьи они дети, сколько времени в школе, чему учатся. Потом он показал книги, по которым он и его сыновья ведут занятия.

- Ты сам где учился? - спросил у Насыр-ака караван-беги.

- В медресе Мир-Араб, - отвечал учитель.

- А дети твои?

- В Самарканде, в русско-туземной школе.

Члены комиссии молча переглянулись. Насыр-ака понял, что этот ответ вызвал неудовольствие. Стараясь исправить впечатление, Насыр-ака заговорил про то, что главными книгами в его школе, как и во всех мусульманских школах, являются священный коран, стихи Физули, Хафиза, учебник Хафтияк…

- Ни одной русской книги у нас нет, - подчеркнул учитель.

Куш-беги не слушал его, подошел к окну, где стоял глобус, и, брезгливо скривив губы, склонился над голубым шариком.

- А это? - бросил он.

- Это глобус, маленький земной шар, который помогает нам изучать географию.

- Этих штук развелось в Бухаре слишком много, - раздраженно сказал куш-беги. - Здесь все на русском языке…

Талиб, хотя он и не был учеником этой школы, сидел вместе со всеми ребятами позади, в последнем ряду у стены, рядом с Ибрагимом. Он и не пробовал возразить, что глобусов с узбекскими надписями никто не делает. Где же их взять? Талиб знал и другое: из проданных дядей глобусов один был куплен домашним учителем сына куш-беги, а другой купил племянник купеческого старосты. Для себя купили, другим запрещают. Но не это удивило Талиба, а то, как испугался Насыр-ака. Он стал говорить, что это его вина, что он не подумал и сегодня же закрасит все русские буквы и напишет все по-арабски.

- Надо это выбросить, - приказал куш-беги.

- Слушаюсь, - поклонился учитель. - Мы ваши дети, вы наши отцы: как прикажете, так и будет.

Он искательно смотрел в глаза министра, но ничего не прочел в них. Немного придя в себя, Насыр-ака стал вызывать учеников. Одних он заставлял решать на доске задачки по арифметике, других - читать стихи, третьих - писать под диктовку. Ученики отвечали хорошо, в глазах Насыр-ака погас страх, они светились гордостью.

- А ну, Ибрагим, подойди к доске, возьми мел, - сказал Насыр-ака. - Посмотрите, - обратился он к комиссии. - Два месяца назад этот мальчик совсем не умел писать, а теперь пишет не хуже писаря. Продиктуйте ему что-нибудь, только попроще, он напишет.

Караван-беги кивнул учителю и ухмыльнулся в бороду.

- Пиши, - сказал он Ибрагиму. - Чей ты сын?

Ибрагим написал правильно и остановился, не зная, что делать дальше.

- Ну же, - сказал караван-беги. - Что же ты не пишешь?

- Я не знаю, что писать, - растерялся мальчик.

- Ты незаконнорожденный, что ли? - презрительно бросил куш-беги.

- Нет. Мой отец водонос, - обиделся мальчик.

- Вот и пиши, кто твой отец.

Ибрагим наконец понял, что от него хотели, и крупно написал на доске:

«Мой отец водонос».

Неожиданно куш-беги встал, за ним поднялись другие члены комиссии и пошли к выходу. Никто из них не сказал ни одного слова учителю, никто не ответил на поклоны учеников. Уже во дворе Талиб догнал Зарифходжу, шедшего последним. Он тронул недовольного чиновника за рукав, но тот отстранился, сделав вид, что вовсе не знаком с Талибом.

После ухода комиссии учитель с сыновьями удалился в свои комнаты, а ученики столпились в классе, обсуждая визит высоких гостей.

- Нашу школу теперь закроют, - говорили одни.

- Нет, просто всыплют учителю палок тридцать и отпустят, - утверждали другие.

- За что же его будут бить? - удивлялись третьи.

- Мало ли за что. Найдут! - На этом мнении сходились все.

В Бухаре не только дети, но и взрослые не удивлялись, когда кого-нибудь бросали в темницу, казнили или подвергали публичному избиению на площади без всякой видимой причины. Раз наказывают - значит, провинился. Может быть, не все люди думали так, но и те, кто думал иначе, редко высказывали свое мнение.

В дверь заглянул сын учителя, пятнадцатилетний Камал.

- Талиб, - позвал он, - возьми глобус и иди сюда.

Талиб вошел в комнату, где сидел Насыр-ака, и поставил перед ним модель земного шара.

- Это он виноват, он виноват! - раскачивался, как над покойником, учитель Насыр-ака. - Как я не догадался? Из-за него закроют школу. Талиб, забери его домой, или я сожгу его… Это глобус виноват!

- Что вы, папа, - утешил учителя старший сын Хамид. - Разве в глобусе дело? Они боятся революции, поэтому всего боятся.

- Учитель, - вмешался Талиб, - у куш-беги и у караван-беги тоже дома есть глобусы. Дядя Юсуп им продал. Не беспокойтесь, они просто забыли про это.

Насыр-ака сидел на ковре и причитал, бормотал себе под нос:

- Разве я за революцию? Аллах свидетель, что я против. Но почему нельзя детям знать арифметику, географию, историю? Почему?

- Неужели вы не понимаете, папа? - сказал отцу Камал. - Если простые люди будут умнее начальников, будет революция.

- Ох, папа! - вздохнул Хамид. - Давайте переедем в Самарканд. Здесь, в Бухаре, нет законов! Этот подлый эмир…

- Что ты говоришь! - крикнул вдруг учитель. - Замолчи! Ты не смеешь так говорить.

- Я так думаю, - сказал Хамид.

- И я, - добавил Камал.

Но учитель очень сильно разволновался. Он кричал на сыновей, упрекал их в не повиновении старшим, говорил, что они не должны оскорблять законную власть и что как бы плохо ни было в Бухаре, но ведь даже из Ташкента сюда приезжают люди.

- Вот Талиб с дядей приехали. Скажи им Талиб, где лучше: в Ташкенте или в Бухаре? - с надеждой попросил Насыр-ака.

- Конечно, в Ташкенте, - сказал Талиб. - Я никогда не видал эмира, но если у него такие министры, то эмир сам первый лжец и разбойник.

Этого Насыр-ака не ожидал. Он посмотрел на Талиба, будто видел его впервые, и крикнул:

- Убирайся отсюда! Убирайся, если тебе не нравится благородная Бухара! - и вдруг заплакал.

Сыновья дали отцу воды. Они говорили, что действительно им всем лучше уехать в Самарканд или в Ташкент, где нет эмира и эмирских чиновников, где никто не вмешивается в дела людей и в то, как учитель учит учеников.

Талиб стоял в дверях и не уходил. Очень хотелось помочь учителю, который всегда любил его.

- Поедемте вместе в Ташкент, - сказал Талиб. - Неужели вам нравится этот зверинец?

Насыр-ака постепенно пришел в себя и мог говорить сравнительно спокойно.

- Дети мои, - сказал он сыновьям и Талибу. - Неужели вы думаете, что мне самому никогда не приходят в голову эти мысли? Неужели я не нашел бы слов вроде зверинца или хуже зверинца? Но я гоню от себя такие мысли и такие слова. Я родился в Бухаре, и мои предки родились в Бухаре. Как я покину этот город? Вы тоже гоните эти мысли. Потому что, если есть мысли, могут появиться слова, а слова опасны. За каждой стеной - мыши, у мышей уши и во-от такие языки!

* * *

Ширинбай и Зиядулла изъявили желание видеть у себя Юсупа-неудачника с племянником. Они не просто позвали их в гости, а дали понять, что разговор будет важный.

Они сидели в большой красивой комнате, в которой Талиб никогда прежде не был. Тончайшей работы текинские ковры устилали пол, в углу стоял огромный письменный стол, больше, чем тот, который Талиб видел в кабинете генерала Бекасова. В комнате не было окон, зато горели сразу три огромные тридцатилинейные керосиновые лампы. От них было и светло и тепло. В стеклянных шкафах светилась хрустальная посуда, вазы, бокалы, кубки. Низенький столик черного дерева, у которого они уселись, был инкрустирован перламутром и серебром.

Комната Зиядуллы казалась дворцом по сравнению с комнатой старшего брата - Ширинбая. Талибу однажды уже случалось там побывать. Люди говорили, что оба брата одинаково богаты и, может быть, не беднее самого эмира, но имя Ширинбай стало нарицательным как имя скупца, а имя Зиядуллы в глазах людей было прочно связано с щедростью.

На улице, в мечети, на складах, где приказчики братьев-миллионеров принимали товар от простых каракулеводов и от скупщиков, оба брата появлялись одинаково одетые: шелковые халаты, мягкие коричневые сапоги, белоснежные рубашки с широким вырезом на груди. Даже чалмы, которые они носили, были одинаковые по размеру. Не очень большие и аккуратные. Здесь же, у себя дома, оба брата резко отличались по одежде. Худой Зиядулла носил мягкие фланелевые брюки, европейскую куртку, европейскую рубашку с пуговицами и войлочные туфли, а Ширинбай был в том же халате и в тех же сапогах, в которых ходил по улице. Братья так отличались в домашней обстановке, что трудно было представить, как это они могут бок о бок вести свои торговые дела. Впрочем, Талиб знал, что в делах торговых оба брата мало чем отличаются друг от друга. Ни тот ни другой не переплачивал при покупке шкурок, и ни один из них не продавал свой товар дешевле, чем другой.

Разговор начал Ширинбай.

- Мы почтенные люди, торговцы, - начал он. - Мы хотим знать про вас все, уважаемые наши гости. Мы с братом поручились за вас перед купцами Бухары и перед самим Абдуррауфом караван-беги, но мы ничего о вас не знаем.

Зиядулла предоставил старшему брату возможность вести самую ответственную часть разговора. Считалось, что тот более опытен в отношениях между торговцами.

- Мы хотим знать всю правду, ибо, приняв вас как родственников Усман-бая, мы до сих пор многого не понимаем, - продолжал старший брат. - Вы сказали, что Талибджан родственник Усман-бая, что вы оба - друзья Усман-бая. Так ли это?

Дядя Юсуп кивнул и пояснил это так:

- Отец Талиба и Усман-бай действительно родственники. Почти троюродные братья. Великодушный Усман-бай действительно очень помог своему почти четвероюродному племяннику Талибу и мне самому. Аллах не забудет его этой помощи.

- В чем заключалась помощь Усман-бая? - продолжал свой допрос Ширинбай.

- Он дал нам в кредит товары и снабдил адресами в Бухаре. Благодаря ему мы живем здесь, и у нас есть еда и крыша над головой.

- Большой кредит? - опять спросил Ширинбай.

- Нет, не очень большой. Мы уже вернули ему все, что взяли, и теперь расплатились с ним.

Талиб посмотрел на дядю с удивлением. Он не знал, что тот расплатился с Усман-баем.

Зиядулла заметил взгляд мальчика.

- Ты что-то хотел сказать? - спросил он.

- Да нет, - уклонился Талиб. - Я не знал, что дядя Юсуп вернул все деньги. Ведь Усман-бай был должен моему отцу…

- Поэтому и дал в кредит? - теперь уже у дяди спросил Ширинбай.

- Может быть, и поэтому, - отвечал тот. Он был недоволен вмешательством племянника.

- Та-ак, - недоверчиво протянул Ширинбай; человек скупой и расчетливый, он не очень-то понимал, как можно дать кредит и отпустить в Бухару должника в такое трудное время.

- Теперь стало гораздо яснее, - сказал Зиядулла. Он выдвинул ящик низенького столика и достал оттуда плоский золотой портсигар. - Закуривайте, - предложил он дяде Юсупу. - Это очень хорошие папиросы.

Дядя Юсуп отказался, зато Ширинбай взял папиросу и закурил ее, хотя курение не доставляло ему удовольствия. Он никогда не отказывался от того, что можно было взять бесплатно.

* * *

- Я расскажу, почему мы ведем этот разговор. У нас сложилось впечатление, что ваши отношения с Усман-баем не так хороши, как вы нам рассказывали. Если бы вы не рассказали нам всю правду, хотя я уверен, что всю правду вы еще не рассказали, мы бы не знали, как нам поступить. Теперь я, кажется, догадываюсь… - Зиядулла затянулся и выпустил дым через нос - Усман-бай не тот человек, которого легко обидеть, значит, он обидел вас?

- Не нас, - возразил обиженно Юсуп-ака. - У него был спор с отцом Талиба, а с нами он был вежлив и добр.

Талиб опять посмотрел на дядю с удивлением. Зачем же говорить неправду? Ведь Усман-бай очень обидел их тогда в дунгайской чайхане.

Зиядулла опять заметил этот взгляд и спросил Талиба:

- Ты хочешь добавить, сынок? Не стесняйся. Видит бог, что я не желаю тебе зла.

- Мой отец и Усман-бай - враги, - уверенно сказал Талиб, вспомнив последний разговор и красный товарный вагон, увозивший отца из Ташкента.

- Почему? - спросил Зиядулла.

- Из-за дедушки. Когда умер мой дедушка уста-Тилля… - начал Талиб и осекся под укоризненным взглядом дяди Юсупа.

- Уста-Тилля из Ферганы? - с жадным интересом спросил Ширинбай. Он даже придвинулся к мальчику.

- Да, - кивнул Талиб. - Из Намангана.

- Тот самый уста-Тилля, про которого рассказывают легенды? Тот самый мастер, который нашел золото в Таласе, который всю жизнь искал подземные клады?

- Да, - сказал Талиб. - Он отец моей матери.

- От него осталось наследство? - продолжал с возрастающим интересом Ширинбай.

- Да, - сказал Талиб. - Маленький дом и хорошая лошадь с седлом. - Говорить о пропавшей тетрадке ему показалось излишним.

- И больше ничего? - продолжал допытываться Ширинбай, уставясь в глаза Талиба.

- Больше ничего, - твердо ответил Талиб.

- Почему же твой отец поссорился с Усман-баем? - Теперь спрашивал Зиядулла. Он был добрее старшего брата и спрашивал не так напористо.

Талиб заколебался, говорить о тетрадке или не говорить, но решил не говорить ничего.

- Ну скажи, почему они поссорились? Они сильно поссорились?

- Да, - ответил Талиб. - Мой отец сказал, что обрежет Усман-баю уши, и он сделал бы это, если бы его не забрали.

Братья переглянулись.

- Когда же его забрали? - вместе почти хором спросили они.

- Через два дня после ссоры, - ответил Талиб. Теперь ему стало совершенно ясно, как все это произошло. То, что раньше было смутной догадкой, теперь стало уверенностью.

- Хватит об этом. Поговорим еще, - сказал Зиядулла. - Давайте поедим. Хватит о делах.

Им подали блюда, о которых Талиб даже и не слышал раньше. В огромных пиалах искрился темный густой бульон из бараньих ножек, густо сдобренный черным и красным перцем, и душистыми травами.

- Возьми ложку, - сказал Зиядулла и протянул Талибу серебряную ложку со сложным рисунком на ручке.

- Французская. Тебе нравится? - спросил хозяин. - Наверное, в кладах твоего дедушки есть не только золото, но и серебро. Недаром его звали мастер-Золото. Как было его настоящее имя?

- Уста-Рахим, - ответил Талиб.

Потом на золоченом блюде подали небольшие колбаски - хасып. Талиб ел хасып в Ташкенте два раза. Но этот хасып был много вкуснее. В колбасках было рубленое мясо, бараний жир, рис, кишмиш и барбарис.

За едой говорили мало, в основном о бухарских блюдах и о том, чем они отличаются от ферганских и ташкентских.

Ширинбай все время поглядывал на Талиба и только один раз спросил, правда ли, что ташкентцы едят эти красные «по-ми-до-ры». Дядя Юсуп ответил, что сам пробовал «помидоры» и они ему очень нравились.

- Они кислые и сладкие, - сказал он. - Если их мелко изрезать острым ножом и перемешать с тонко нарезанным луком, потом посолить и посыпать перцем, будет вкусно. Можно есть с пловом.

Ширинбай очень удивился и сказал, что эти «по-ми-до-ры», может быть, и хороши для русских, но мусульмане их никогда есть не будут.

После чая Зиядулла опять достал из тонкого золотого портсигара папиросу, закурил и начал говорить то, что, видимо, хорошо обдумал во время длительной и обильной трапезы.

- Итак, насколько я понял, Талибджан - наследник уста-Тилля. Может быть, он станет так же богат, как я и мой брат. Не возражайте мне. Это борьба за наследство. Если Усман-бай сделал то, что он сделал, значит, он сделал это не зря. Скорее всего…

Зиядулла многозначительно помолчал.

- Я не знаю, все ли вы рассказали мне или что-нибудь утаили, - продолжал Зиядулла. - Но не зря Усман-бай спровадил вас в Бухару. И в Бухаре вы не в безопасности. Видимо, он боится вашего возвращения. Недавно к моему брату Ширинбаю приходил человек…

- Ты не должен этого говорить. Я сообщил тебе по секрету, - рассердился старший из братьев.

- Нет, я должен, - возразил Зиядулла. - Мне наплевать на Усман-бая. Он далеко, а за Юсупа я поручился. Кроме того, здесь мальчик, наследник… Так вот. Приходил человек, который назвался…

- Рахманкул? - выпалил Талиб.

- Нет, кажется, его зовут иначе. Шакир или Кабул, как-то так, - отвечал Зиядулла.

- Кабул, - подсказал Ширинбай. - Так он назвал себя.

- Так вот, этот Кабул, - продолжал Джурабек, - интересовался, где вы живете, а я не знал, ведь из караван-сарая вы уехали. Так я рассказываю? - спросил Зиядулла у брата.

- Он еще говорил, что вы оба, особенно дядя Юсуп, - опасные люди, что вы русские шпионы и Усман-бай поручил этому Кабулу передать нам все это.

Дядя Юсуп сидел бледный. Он опустил голову и медленно перебирал пальцами край своего старенького, вытертого халата. Глаза его смотрели жалобно, казалось, он готов расплакаться. Он вроде и не слушал того, что говорили братья. Талиб, напротив, был очень внимателен, мысль его работала очень четко.

- Скажите, этот Кабул такой здоровый, толстый, у него прижатые маленькие уши, похожие на пельмени? - спросил он.

- Я не видел, какие у него уши, - ответил Ширинбай.

- Он такой противный? - опять спросил Талиб.

- Если человек занимается такими делами, он должен быть противный, - снисходительно усмехнулся Зиядулла. - Дело не в нем. Я думаю, он просто эмирский соглядатай. Их теперь стало очень много в Бухаре. Вы должны понять: вам здесь угрожает опасность. Когда вы приехали, торговля тетрадками и карандашами была выгодной, теперь она опасна. Теперь считается, что всякий, кто знает грамоту, кто обучает сына в новой школе, кто читает газеты или дружит с читающими газеты, всякий такой человек - враг мусульманской веры и самого нашего эмира. Ты видишь, Талибджан, я дома хожу в европейской одежде, а посторонние видят меня только в чалме и халате. Так это я! От меня в казну эмира идет столько денег, что на них содержится четверть всей его армии. Но и я не позволю себе нарушать обычай на людях. Или возьмем вашего знакомого Зарифходжу. Он раньше немного занимался торговлей каракулем и кишками для колбасы, а теперь торгует самым запрещенным товаром - вином и коньяком. За это полагается тюрьма по нашим законам, поэтому он пошел в помощники к Абдуррауфу. Под крылышком караван-беги ему спокойнее. А ваш товар теперь страшнее вина и коньяка. Уезжайте!

- Он правильно говорит, - поддержал младшего брата Ширинбай. - Вы уезжайте. И не забудьте, что жизнь вам спасли мы. Жизнь дороже золота.

Ширинбай явно намекал на будущее богатство Талиба. Наверное, если бы не то, что мальчишка оказался внуком уста-Тилля, не было бы всего этого разговора.

- Видите, дядя, - сказал Талиб, - Зарифходжа передавал вам, что с этой торговлей надо кончать.

Дядя Юсуп закашлялся, на глазах его появились слезы. Он кивал в знак согласия, но ничего не мог сказать. Наконец приступ кашля прошел.

- Я завтра же пойду к Зарифходже. Пусть он возьмет меня в приказчики, - прохрипел он.

- Давайте лучше уедем, - сказал Талиб. - Я схожу за билетами.

* * *

Домой они возвращались перед заходом солнца. Когда муэдзины стали созывать верующих на вечернюю молитву, дядя с племянником как раз находились возле какой-то мечети. Они помолились вместе со всеми, а когда выходили, опять услышали разговор о новых школах, о том, что в Бухаре полно русских шпионов, что надо убивать всех врагов эмира.

В домик водоноса они вернулись уже в темноте. Талибу всю дорогу казалось, что за ними кто-то идет, то он слышал за собой шаги, то чувствовал на своей спине чей-то тяжелый взгляд. Скорее всего, ему это просто чудилось.

Водонос и его жена ушли в свою каморку. Ибрагим предложил вскипятить чай. Дядя с племянником отказались. Молча легли они на полу поближе к потухающему сандалу.

Перед сном Талиб спросил дядю:

- Может быть, дедушка оставил большое наследство, может быть, он зарыл клад в землю, а где он зарыт, сказано в той тетрадке?

- Нет, Талибджан. Конечно, хорошо, если бы было так. Но твой дедушка только один раз нашел золото в долине реки Талас. Этого золота было так мало, что добывать его оказалось просто невыгодно. Выгоднее было делать саманные кирпичи по копейке за сотню. Наверное, в тетрадке он рассказывает свою жизнь. У него была интересная жизнь. И поучительная. А насчет клада забудь. Он никогда ничего не прятал, твой дедушка. Те, кто мало знал его, считали дедушку очень скрытным и думали, что он хранит золотые клады. Так часто бывает. Но люди близкие знали, что он неудачник вроде меня и мечтатель. Ты ведь почти не помнишь дедушку, а я помню. Неудачник и мечтатель. А про клады забудь, это сказка, как «Фархад и Ширин».

Глава восьмая

КАПКАН В ЗВЕРИНЦЕ

- Ты еще маленький все же, - сказал дядя Юсуп. - В Бухаре есть возможности. Мы можем разбогатеть и тогда вернемся домой в Ташкент.

Мысль о богатстве, о деньгах, о независимости все больше овладевала Юсупом-неудачником. Раньше, когда он работал трамвайным кондуктором или даже когда он начинал торговать синькой и нитками в лавке возле Шейхантаура, он не говорил о богатстве. Странное дело, мысли о богатстве, желание разбогатеть стали чаще появляться у дяди Юсупа после того, как его обокрали, после того, как неизвестный злоумышленник в одну ночь превратил мелкого торговца в нищего, отягощенного долгами. Лежа в лачуге водоноса, дядя Юсуп упорно вел какие-то расчеты, что-то писал на листочках, складывал, умножал, делил. Раньше в мечети он молился только о здоровье и благополучии. Теперь же все чаще просил у аллаха вещей более конкретных. Например, повышения цен на бумажные товары в Бухаре, понижения цен в Ташкенте и Самарканде, где покупал эти товары оптом.

- Ты не понимаешь, - говорил он в то ясное безоблачное утро, - богатство - это все. Все, что хочешь. Ты видел, как живут Зиядулла и Ширинбай. С золота едят. Серебром черпают. Но погоди, настанут еще бирюзовые дни нашей жизни.

- Нет, - возражал Талиб. - Я не хочу быть торговцем или миллионером. Я хочу быть машинистом или мотоциклистом. Уедем отсюда. Мне непонятна жизнь, когда всего нужно бояться.

Чем больше Талиб жил в Бухаре, тем сильнее тосковал по Ташкенту. Когда-то, помогая отцу, он хотел стать кузнецом, властелином раскаленного железа, плющить его тяжелым молотом, тянуть его на звонкой наковальне, делать топоры и мотыги и мечтал выковать такую же гибкую, отливающую золотом саблю, какую ковал его отец. Катаясь с Федором Пшеницыным на сверкающем мотоцикле, Талиб не думал о тех мастерах, что сделали эту чудо-машину, точно так же как, слушая рассказ лысого машиниста об устройстве паровоза, не думал о людях, умеющих им управлять. Зато здесь, в Бухаре, ему часто снилось, как он мчится на паровозе, у которого есть такой же руль, как у мотоцикла, он мчится то по городу, то по базару, и люди смотрят на него с восхищением.

Паровоз-мотоцикл его сновидений мог ездить по рельсам и по полю, а иногда даже летать. Он трещал, как мотоцикл, и пускал пар из-под колес.

- Ты не понимаешь законов шариата, - говорил дядя Юсуп. - У тебя каша в голове. Мы правоверные мусульмане, и царь ислама эмир Бухарский всегда защитит нас. Кроме того, он такой же узбек, как мы.

Так разговаривали дядя с племянником в то безоблачное утро. Они пили чай, ели вкусные мясные пирожки и не торопились никуда идти. Правда, Талиб уже дня два-три собирался сходить на вокзал, узнать подробнее, как можно уехать в Ташкент, когда ходят поезда и сколько стоят билеты, а дядя Юсуп все еще не посетил Зарифходжу, обещавшего взять его в приказчики.

- Весна наступает, пахнет весной, - сказал дядя Юсуп. - Скоро прилетят ласточки и аисты вернутся на свои минареты. Здесь будет хорошо. Летом здесь жарко, а весной хорошо.

Талиб ничего не сказал. Он был сердит, озабочен, не хотел больше спорить и потому обрадовался приходу водоноса.

Хозяин нерешительно вошел в свой дом, остановился у двери и пристально посмотрел на дядю Юсупа.

- Ты хочешь что-то сообщить нам? - беззаботно спросил дядя Юсуп.

- Да, - сказал Анвар-водонос и замолчал.

- Говори же, - сказал дядя Юсуп. - Я слушаю.

- Вы должны уйти. - Водонос был краток. Вообще застенчивый и от застенчивости обычно многословный со своими квартирантами, он был сейчас слишком уж краток.

- В чем дело? Что ты говоришь, куда мы должны уйти? - недоумевал дядя Юсуп.

- Куда хотите, - так же кратко сказал водонос.

- Уйти из твоего дома? - переспросил дядя.

- Да, уйти из моего дома. Я был в мечети, и мне сказали, что я должен выгнать вас, если хочу сохранить свою жизнь.

- Но почему? Почему? - Дядя Юсуп ничего не понимал.

Водонос Анвар всегда с уважением и даже подобострастием относился к своим квартирантам, считал честью жить с ними под одной крышей. Кроме того - и это имело большое значение для его семьи, - деньги, которые жильцы платили за комнату и еду, помогали ему сводить концы с концами.

- Мне сказали, что вы враги ислама и нашего добродетельного эмира, вы русские шпионы. - Глаза несчастного водоноса смотрели на дядю с племянником тупо и зло.

- Какие же мы русские шпионы? - взмолился дядя Юсуп. - Мы такие же мусульмане, как ты. Мой Талиб такой же мальчик, как твой Ибрагим.

- Может быть, вы не русские шпионы, а турецкие. Я не знаю. Мне сказали, что вы шпионы. Уходите!

Талиб молча наблюдал за взрослыми. Он почему-то не удивлялся этому разговору. Нелепость всего происходящего была очевидна, но Талиб не любил Бухару, и многое в Бухаре казалось ему нелепым. Перемена, происшедшая со смирным водоносом, была неожиданной, но отнюдь не удивительной.

- Мы так долго жили вместе, я относился к тебе, как к брату… - попытался образумить водоноса дядя Юсуп.

- Вы, образованные грамотеи, нам, простым людям, не братья. Вы читаете книжки и газеты, откуда я знаю, что вы думаете? Ваши мысли мне непонятны. От грамотных все беды, - с возрастающей злобой говорил водонос. - Мне наш мулла объяснил. Мулла не будет врать, он святой человек.

Спорить с водоносом было бесполезно.

- Хорошо, - сказал дядя Юсуп. - Мы уйдем. Соберем вещи, найдем ишака или тележку и переедем. Собирай вещи, Талибджан.

Сначала лихорадочно, как попало, потом, немного успокоившись, по порядку они стали скатывать одеяла, увязывать книжки и тетрадки, складывать в мешок мелкие вещи.

Водонос смотрел на сборы молча. Однако чем спокойнее становились те, кого он прогонял, тем сильнее ощущал Анвар-водонос какое-то смутное беспокойство.

- Если вы не шпионы, - вдруг сказал он, - то почему у вас на рубашке есть пуговицы? Мусульмане не должны носить пуговицы на рубашке. Почему у вас у обоих рубашки с пуговицами? А?

- Ты темный человек, - не оборачиваясь, бросил ему дядя Юсуп. - В коране не сказано, какие должны быть рубашки.

- А почему у вас пиджак из черной материи?

- И про пиджак ничего не сказано в коране, - ответил дядя Юсуп.

- Я неграмотный, - не очень уверенно возразил водонос. - Но если мулла сказал, он знает, что говорит.

Потом, немного помолчав, он добавил:

- Можно не очень торопиться. Только к вечерней молитве вас здесь быть не должно. - Водонос, видимо, потерял часть своей убежденности. Из комнаты он вышел, вежливо прикрыв за собой скрипучую дверь.

Дядя Юсуп был полон энергии. Водонос сильно разозлил его.

- Мы пойдем сейчас к Зарифходже, я стану у него приказчиком, и мы еще покажем этому водоносу, кто из нас настоящий мусульманин, - сказал он.

- Я не пойду к Зарифходже, - удивляясь собственной твердости, заявил Талиб. - Я пойду на станцию и узнаю, как уехать в Ташкент. Говорят, здесь можно купить билет сразу и до Кагана и до Ташкента. Не сердитесь на меня, но, если вы не поедете, я уеду один.

- Как хочешь, - обиделся дядя Юсуп. - Ты слишком много болтаешь. Уезжай. Без тебя мне лучше будет.

* * *

Улицы Бухары в этот день утратили свой обычный вид. Они не то чтобы опустели, нет, народу было немногим меньше, чем прежде, только люди были какие-то другие. Одни старались скорее пройти и скрыться во дворе своего дома, плотно притворив за собой калитку, другие, напротив, слонялись без дела и слушали проповедников, которых в этот день было хоть пруд пруди.

На углах улиц, где прежде собирались маленькие базарчики, теперь было пустынно: лепешечники, торговцы сушеной дыней, сыром и прочей провизией куда-то исчезли, большинство лавок закрылось. Совершенно не было видно детей и подростков. Их, видимо, не выпускали на улицу. Талиб остановился послушать муллу, проповедующего на ступенях большой мечети.

- Мусульмане! - воскликнул мулла. - Настал великий час очищения от скверны. Мы предостерегали вас от тех, кто нарушает наши обычаи, кто под видом распространения грамотности служит нашим врагам, мы говорили вам о русских шпионах. Мы говорили? «Остерегайтесь!» Теперь мы говорим: «Очищайтесь!» Только кровь отступников может смыть ваши грехи!

Сначала Талиб думал, что это обычная проповедь, каких он слышал много в последнее время. Такую же проповедь читал и тот дервиш, когда они с Ибрагимом возвращались из школы. Но в словах, которые он услышал, было и кое-что новое. Здесь впервые звучали слова не только об отступниках от веры, но и о крови отступников.

Впрочем, мулла не ограничился намеком.

- Вступайте в отряд «Непобедимые львы», только в этом отряде вы сможете заслужить прощение грехов и вечное блаженство! Вооружайтесь! Не дадим в обиду святую веру и родину, смерть русским и турецким шпионам!

Находились люди, которым слова муллы приходились по душе, они одобрительно кивали ему, вместе с ним кричали: «Смерть! Смерть! Смерть!»

- Все, кто хочет найти поддержку, получить оружие и еще кое-что, идите на склады караван-беги Абдуррауфа.

«Ого! - сказал себе Талиб. - Значит, дело куда серьезнее, чем думали мы с дядей».

Он не стал больше слушать и направился к вокзальчику, откуда несколько раз в день уходил поезд в Каган.

На вокзале тоже парила тревога. Здесь было мало узбеков и таджиков, большинство составляли русские - служащие различных контор, татары и армяне.

Поезд стоял у платформы, но паровоз еще не прицепили.

Талиб подбежал к кассе. Она была закрыта. По платформе озабоченно ходил человек в форменной фуражке, и Талиб обратился к нему.

- Мы хотим уехать в Каган, - сказал мальчик по-узбекски.

Не выслушав его до конца, железнодорожник сказал:

- Садись в поезд, сегодня без билетов. Кассир уже уехал.

- Я с дядей, - сказал Талиб.

- Садись со своим дядей, - ответил железнодорожник и двинулся прочь.

Талиб тронул его за рукав.

- Я должен сбегать за дядей. Он в городе. Мы успеем?

- Не знаю, - сказал железнодорожник. - Боюсь, что нет.

Талиб остановился на платформе и с тоской поглядел на состав. Сели бы они вдвоем с дядей, скоро были бы в Кагане. Всего ведь тринадцать верст. А там в другой поезд, и в Ташкент. Он представил себе, что сидит в вагоне, что поезд все время дергает, летят мешки и чемоданы, и едут они домой. Ему вдруг показалось, что дома - отец, он стоит у наковальни и колотит молотом по остывающему топору и некому раздувать меха, чтобы огонь в горне горел жарче.

Талиб встал сначала на подножку, потом вошел в вагон. Там было довольно много народу, но пустые места еще оставались. Он опять вышел к двери и остановился.

- Ну, пришел твой дядя? - спросил железнодорожник.

Этот вопрос и вернул Талиба к реальности. Ничего не ответив, он бросился бежать навстречу людям, спешившим на поезд.

- Торопись! - крикнул ему вслед человек в фуражке. - Боюсь, что это последний поезд.

Талиб бежал изо всех сил.

Бухара показалась ему еще более угрюмой и настороженной, чем полчаса назад. От вокзала до квартала, где жил Зарифходжа, было довольно далеко, и Талиб совершенно выбился из сил, когда наконец увидел дом помощника караван-беги. Десятки людей толпились возле ворот. Многие из них были вооружены винтовками, ружьями, саблями и кинжалами. Несколько верзил стояли кружком и разливали по пиалам вино из бутылки. Талиб даже не успел удивиться тому, что люди пьют вино на улице, ни от кого не скрываясь и никого не стесняясь.

Талиб протиснулся к воротам и вошел во двор. Зарифходжа стоял в дверях амбара и выдавал оружие каким-то людям.

- Подходите, борцы за веру. Подходите! - выкрикивал Зарифходжа, как базарный торговец.

Сначала Талиб подумал, что Зарифходжа продает эти сабли и кинжалы, но потом понял, что оружие тот раздает совершенно бесплатно.

Улучив момент, Талиб протиснулся к Зарифходже и спросил о своем дяде.

- Иди, иди, - грубо сказал Зарифходжа, будто вовсе не был знаком с Талибом. - Нет здесь никакого дяди.

Кто-то взял Талиба за шиворот и потащил. Рука была крепкая, и Талиб с трудом повернулся, чтобы увидеть того, кто его схватил. Это был… Рахманкул, бывший ташкентский полицейский.

- А, щенок, - прошипел Рахманкул. - Попался все-таки. Здесь тебе не поможет кожаный человек!

Рахманкул подтащил Талиба к какой-то широкой двери, распахнул ее и дал мальчику такой пинок, что тот полетел в дальний темный угол сарая. Талиб уткнулся головой в ворох соломы и тут же вскочил.

Рахманкул стоял, широко расставив ноги в таджикских козловых сапогах.

- Отступники, шпионы… - шипел Рахманкул, прибавляя к каждому слову грязные ругательства. - Жалко, дядю я упустил, но ничего, найду и его, отравителя мусульман!

Широкая дверь захлопнулась, звякнула щеколда, и в сарае стало полутемно. Свет сюда проникал только через похожее на окно отверстие над дверью и щели между досками.

Талиб огляделся. Сарай был довольно просторен и чист. Судя по невыветрившемуся запаху навоза и конского пота, здесь, видимо, была когда-то конюшня с сеновалом наверху, но потом помещение вычистили и немного перестроили. Солома, в которую упал Талиб, свидетельствовала о том, что здесь почивал кто-то из работников Зарифходжи. Мотыги без черенков, метлы и какие-то пустые ящики лежали в одном углу, в другом были сложены дрова, вернее, сухие ветки для топки, тут же валялся топор.

Естественно, что первой мыслью было схватить топор и выломать дверь, но Талиб сразу же понял, что из этого ничего не выйдет: двор полон людей, на шум сбегутся, может быть, и Рахманкул где-то поблизости. Можно было попробовать вылезти через отверстие над дверью, но и этот план был отвергнут мальчиком. Это тоже сразу заметят со двора, кроме того, в отверстие над дверью надо лезть головой вперед, а прыгать головой вниз невозможно.

Талиб взял топор, походил с ним из угла в угол и сел на солому. Нет, недаром Рахманкул запер его здесь. Бежать отсюда трудно. Невозможно!

Где-то на станции еще стоял состав, готовый к отправлению, или, может быть, паровоз уже тащил его мимо пригорода, мимо голых кустарников и телеграфных столбов. Где-то в городе в поисках племянника ходил дядя Юсуп и, возможно, ругал себя, что дважды не послушался Талиба: когда он просил его повернуть с полдороги назад и в последние дни, когда мальчик так часто твердил об отъезде.

Во дворе не смолкали голоса людей, которым раздавали оружие.

- Борцы за веру! - глухо, но ясно среди других голосов слышался голос Зарифходжи. - Берите оружие, защитим нашего эмира, защитим Бухару.

«Нет, дядя Юсуп не придет сюда. Мы ведь не договаривались, где встретиться. Это хорошо, что он не придет. Он, наверно, вернулся к водоносу и ждет меня там, - успокаивался Талиб и тут же начинал тревожиться: - А вдруг он не дождется и все же придет сюда?» Правда, на какой-то миг ему захотелось, чтобы дядя все-таки пришел. Талиб даже испугался, что мог так подумать.

«Наверное, дядя Юсуп решил, что я уехал в Каган, - утешал себя мальчик. - Он же сказал: «Уезжай. Мне без тебя лучше будет».

Глава девятая

ЕЩЕ ОДИН КАПКАН

Юсупу-неудачнику в то утро повезло, хотя он того не знал. Он пришел к Зарифходже, когда Рахманкула не было, поэтому первая половина дня у него сложилась много удачнее, чем могла быть.

Правда, Зарифходжа встретил его весьма холодно. На просьбу взять в приказчики ответил, что поздно, что приказчики у него есть, что помочь с жильем никак не может и вообще сегодня он очень занят.

- Разве вы не знаете, что Бухара переживает святые дни и долг мусульманина не думать сейчас ни о чем, кроме родины? - укорил дядю Юсупа Зарифходжа. - Кроме того, любезный, вы сами во всем виноваты. Я вас предупреждал.

С работой не вышло, но дядя Юсуп не очень этому огорчился. По правде сказать, служить приказчиком у Зарифходжи ему вовсе не хотелось. Он и сам уже подумывал о возвращении в Ташкент, но успехи в торговле привязывали Юсупа-неудачника к Бухаре. Даже в этот роковой день дядя Юсуп не унывал. Вернее, с утра не унывал.

Не обращая внимания на людей, стоявших возле дома Зарифходжи - с утра их было не так много, - он пошел в караван-сарай. В поясе под халатом у него было несколько крупных золотых монет, в кармане пиджака, перешитого в свое время из куртки трамвайного кондуктора, звенело серебро. С деньгами можно все - эта уверенность придавала ему спокойствие и надежду на лучшее. Мало ли смут видел он на своем веку, но никогда этот скромный и тихий человек не представлял себя участником тех великих потрясений, о которых он сам читал в русских местных газетах за последние годы. Где-то что-то происходит, кто-то там воюет, кто-то борется за власть, а он простой человек, ему все это как интересная книга, как рассказы о великих людях, Тимуре или Александре Македонском.

Дядя Юсуп зашел в тот караван-сарай, где жил в первые дни после приезда в Бухару. Он зашел к хозяину и, заранее уверенный, что все будет хорошо, попросил сдать ему комнату.

- Дайте нам с племянником комнату, только не ту, где мы жили, а получше, - сказал он.

- У нас нет комнат, - ответил хозяин. - Все занято.

Это была ложь, и ложь очевидная. Не такое время - конец февраля, чтобы не было комнат.

- Как же нет? - возразил дядя Юсуп. - Я знаю, что есть. Я хорошо заплачу.

- Нет, - сказал хозяин караван-сарая. - Сейчас для вас ничего нету. Я не могу рисковать. Вы приехали из Ташкента, и хотя я знаю, что вы честный купец, я не могу рисковать. Вас здесь знают, знают, чем вы торгуете, лучше будет, если вы пойдете туда, где вас не знают.

Дядя Юсуп встревожился и рассердился. Ну и что же, что он из Ташкента? Чем плох его товар? Глупые люди! Наверное, этот хозяин наслушался речей того самого муллы, который убедил водоноса прогнать их с квартиры. Бесспорно, это так. Ведь мечеть в этом квартале одна.

Сердито хлопнув дверью, дядя Юсуп направился в соседний квартал, где жили два его богатых покупателя, но они оба отказали ему даже во временном жилье. Один долго говорил про трудное время, которое, мол, теперь для всех наступило, а другой и вовсе не захотел разговаривать, замахал руками и не пустил на порог.

Между тем на улицах становилось все беспокойнее. Какие-то люди с кинжалами и саблями прошли в сторону цитадели, а навстречу им двигался отряд эмирских солдат в полном вооружении.

Потом он увидел дервиша с тыковками на поясе. Он созывал народ послушать мудрые слова настоятеля соборной мечети. Дядя Юсуп вошел в мечеть и увидел, что она полна вооруженных людей довольно странного вида.

Роскошно одетый мулла с поясом из стекляруса говорил речь.

- Я знаю, что все вы, - обращался к вооруженным людям мулла, - грешны перед аллахом и людьми, но добрый наш эмир выпустил вас из тюрьмы для спасения родины. Если вы спасете родину, спасетесь сами…

Тут дядя Юсуп заметил, что люди, среди которых он очутился, не зря показались ему странными. Они были в удивительно ветхих и драных халатах и чалмах, о которые, вероятно, вытирали ноги, такие они были грязные. Внешность многих из них сама за себя говорила. Свирепые лица, шрамы, следы от кандалов на запястьях подтверждали, что мулла не ошибся, когда говорил о том, что эти люди грешны перед богом и людьми.

- Борцы за веру! - обращался к этому сброду мулла. - Теперь вы только борцы за веру, помните это! Пусть вас не удивляет ваше превращение, такова воля всевышнего. Пусть не дрожат ваши руки, когда в них попадется русский шпион или бухарец, продавшийся туркам. Как отличать их, я скажу сейчас.

Мулла вытащил из-за пазухи бумагу.

- Вот приметы людей, которых нужно хватать или убивать на месте. Вот приметы людей, чье имущество им больше не принадлежит. Вот приметы тех, чьи дома теперь дозволены вам, открыты для вас. Слушайте!

Мулла поднес бумагу к глазам и стал читать:

- «Тот, у кого рубашка с пуговицами, - наш враг!

Тот, у кого короткий пиджак или камзол, похожий на пиджак, - наш враг. Его надо убить.

Тот, у кого пиджак из черной материи, сшитый по русскому фасону, - русский шпион.

Тот из учителей, кто обучает наших мусульманских детей по учебникам из России, - русский шпион.

Тот, кто своих детей отдает в такие школы, - наш враг.

Тот, кто читает газеты или дружит с читающими газеты, - наш враг.

Тот, кто берет под защиту всех этих людей, кто прячет их или дает им приют, - наш враг.

Убивайте их!»

Дядя Юсуп с ужасом слушал слова муллы. Нет, не случайно все, что с ним произошло. Не случайно его выгнал Анвар-водонос, не принял хозяин караван-сарая, не пустили на порог те, чьим гостеприимством он еще недавно пользовался. Нет, не местный мулла все это выдумал. Это был эмирский указ.

«Как хорошо, что они не видят мой пиджак под халатом, - в страхе подумал дядя Юсуп-неудачник. - Но они могут увидеть мою рубашку с пуговицами. Неужели я погибну из-за рубашки?» Он стал медленно пятиться к выходу, прикрыв шею руками. Ему казалось, что все смотрят на него, но бандиты, собранные в мечети, жадно слушали муллу, очевидно не веря еще в столь неожиданное счастье, не понимая, что теперь им дозволено все, за что вчера еще они томились в гнусных, вонючих тюрьмах.

Выскользнув из мечети, дядя Юсуп юркнул в какую-то щель между домами, стал лихорадочно обрывать пуговицы на рубашке. Воротник он подвернул внутрь, чтобы никто не мог увидеть, какая на нем незаконная рубаха. Теперь это могло стоить жизни. Приведя себя в должный вид, чувствуя непривычный холод на голой шее, непрерывно озираясь, Юсуп-неудачник поспешно зашагал к дому Анвара-водоноса.

Солнце уже стояло над городом. Был полдень. Беззаботная уверенность, с которой Юсуп начал сегодня утром свои хлопоты, превратилась в почти панический страх.

«А где же Талиб? - с волнением думал дядя Юсуп. - У него ведь тоже пуговицы на рубашке. Мало ли что с ним может случиться. Хорошо, если он уехал».

* * *

Талиб не знал, сколько он просидел в полутьме. Может быть, час или два прошли с тех пор, как Рахманкул запер его. А может быть, прошло только полчаса. Надежды выбраться отсюда не было. Талиб убедился в этом после первого же осмотра. Шум голосов за дверью не прекращался. Он иногда утихал, иногда становился более сильным, но ясно, что там все время были какие-то люди.

Талиб понимал, что он сейчас, как приманка в капкане, который захлопнется окончательно, едва только появится дядя Юсуп.

Он представил себе, как палачи бьют его больного дядю, и сердце мальчика сжалось. Он кинулся к двери и забарабанил в нее кулаками. Сквозь щель между досками он увидел, что человек, проходивший мимо, услышал стук и даже приостановился. Это был один из приказчиков Зарифходжи. Талиб надеялся, что тот хотя бы подойдет и узнает, в чем дело. Но напрасно. Приказчик скрылся из поля зрения, а скоро появился Рахманкул. Талиб опять забарабанил изо всех сил. Бывший царский полицейский не подошел к двери. Он ухмыльнулся и пошел обратно. Талиб опять схватил топор и хотел было выломать дверь. Пусть будет что будет.

Тяжелый и острый топор в руке - это оружие, но не лучше ли встать возле двери, когда Рахманкул решит опять войти сюда, и ударить его по голове. Мальчик выбрал место, где он должен встать, чтобы выполнить свой план. Стоял он долго, ему это надоело. Он сел на корточки, и тут взгляд его упал на противоположную стену. За спиной Талиба был двор, правая стена примыкала к клетушке, где жили слуги Зарифходжи, левая - к другой такой же кладовой. А противоположная стена выходила на соседний двор. Это была обычная глиняная стена, сложенная из комков глины и тщательно оштукатуренная снаружи и внутри. Для прочности такие стены имеют деревянный каркас - несколько жердей, поставленных прямо и под углом друг к другу.

«А что, если попробовать прорубить эту стену?» - подумал мальчик. Этот план сулил хоть какую-то надежду на спасение. Правда, Талиб не знал, что находится по ту сторону стены. Там могла быть точно такая же клетушка или конюшня, а может быть, и дом соседа.

Он отстукал стену обухом топора, чтобы проверить, где проходит каркас, выбрал самый подходящий, по его мнению, участок в двух вершках от пола и стал рубить глину. Вначале топор отскакивал, потому что снаружи слой штукатурки был очень крепок, потом дело пошло веселее. Время от времени Талиб переставал работать и проверял, не показался ли с той стороны свет, и снова брался за топор, пока вдруг не увидел тонкий и бледный луч, падающий на пол из отверстия в стене. Талиб встал на колени и увидел соседский двор, точнее, часть двора и террасу, на которой, к счастью, никого не было. Однако Талиб сообразил, что расширять отверстие сейчас рано. Нужно прорубить его изнутри сначала на ширину плеч, а потом сразу выломать наружный слой штукатурки и тогда уж бежать по двору к воротам изо всех сил.

С каждым ударом топора сверху, со стены и потолка, на мальчика сыпалась глина, но он ничего не замечал. Наконец все было готово. Талиб еще раз осмотрел место своего заточения, подвинул к отверстию ящики, груду какого-то хлама и ворох соломы, чтобы разрушение стены не было замечено сразу, стал на колени и в последний раз принялся за топор. Внешний слой стены обрушился легко, и, не теряя времени, Талиб нырнул в дыру.

Плечи прошли - все тело прошло. Это правило знает каждый, кто когда-нибудь лазил сквозь заборы и изгороди. Одно движение - и Талиб оказался в соседнем дворе. Он вскочил на ноги и, не оборачиваясь, пригнувшись, побежал к калитке. Только там он решился повернуть голову: совсем рядом с дырой стоял длиннобородый седой старик, видимо, хозяин этого дома. Старик приложил палец к губам и жестом объяснил, что он ничего не видел. Так же жестами старик объяснил, что мальчику надо немного почиститься, чтобы не привлечь к себе внимания на улице.

* * *

Первым, кого Талиб увидел, свернув на соседнюю улицу, был дядя Юсуп. Как и предполагал Рахманкул, он шел к Зарифходже, чтобы узнать о племяннике. Не говоря лишних слов - все основное и так было ясно, - дядя с племянником почти бегом направились в квартал, где жили Ширинбай и Зиядулла.

Они вошли во двор братьев-миллионеров так стремительно, что слуги не успели их остановить.

Зиядулла сидел в кресле у письменного стола, что-то писал в бухгалтерской книге и время от времени щелкал на счетах из слоновой кости. При виде незваных гостей он вскочил из-за стола, как будто его вытолкнула пружина.

- Как вы сюда попали? - сказал он вместо приветствия. - Я приказал никого не впускать.

Лицо его было испуганным и одновременно злым. Раньше Талибу казалось, что Зиядулла и Ширинбай люди совершенно различные, непохожие. Теперь он поразился тому, как младший брат похож на старшего. Тот же узкий прищур глаз, те же жесткие складки у рта.

Зиядулла, худой и стройный, вдруг ссутулился и стал похож на коршуна.

- Уходите немедля! - говорил он, наступая на гостей, оторопевших от еще одной неожиданности. - Я буду рад помочь вам, когда кончится то, что началось сегодня, но сейчас уходите немедля, не то я сам позову стражу, уходите!

Талиб не помнил, как они очутились за воротами дома. Они услышали, как загремел огромный засов, как Зиядулла кричал с террасы на слуг, допустивших такую оплошность.

Тут только дядя Юсуп заметил, что рубашка Талиба сохранила все свои пуговицы. Молча он рванул ее и завернул воротник внутрь.

- Хорошо еще, что нас не видел Ширинбай, - сказал шепотом дядя. - Он сразу передал бы нас в руки эмирских палачей.

Обессиленные и убитые горем, дядя с племянником поплелись по пустынной улице. Спешить им было некуда. Правда, оставался еще дом учителя Насыра, но кто мог поручиться, что он поступит не так, как поступили все их знакомые.

* * *

К удивлению, калитка учителя Насыра оказалась незапертой. Двор и дом встретили их тишиной, такой непривычной здесь, где в течение целого дня не умолкали ребячьи голоса.

Семья учителя собралась в одной комнате. Там был он сам, два его старших сына и жена с годовалой дочкой, большеротой девчушкой в коротком шелковом платьице. Ей одной было весело сегодня. Она играла с белым котенком.

Насыр-ака грустно кивнул своим грустным гостям, пригласил сесть и сказал:

- Если вы хотите оставаться, оставайтесь. Только не думайте, что здесь вы в большей безопасности, чем на площади перед цитаделью. Верные люди сообщили мне, что самые худшие опасения подтвердились. Нас всех ждут беды, и пусть аллах даст нам силы пережить это.

Сыновья учителя, Хамид и Камал, молчали. Талиб вспомнил об их споре с отцом и понял, что сейчас сыновья не хотят напоминать отцу о своей правоте. Не время.

Словно угадав, о чем думали другие, Насыр-ака добавил:

- Я родился в Бухаре, я правоверный мусульманин, я верю, что волос не упадет с головы человека, если того не захочет аллах, но… - Учитель вздохнул и опустил голову. - Но я хотел бы, чтобы дети мои были сейчас не здесь, а в Самарканде или в Ташкенте. Чем дальше, тем лучше.

Приближались сумерки, и муэдзины на минаретах Бухары прокричали свой обычный призыв к вечерней молитве. Все собравшиеся в доме учителя облегченно вздохнули. Взрослые и дети молились истово и от души благодарили аллаха за то, что он сохранил их.

Но, к сожалению, день еще не кончился.

Стоя на коленях, словно завороженные торжественными словами молитвы, люди услышали шум на улице и во дворе дома. Не все, наверно, услышали этот ни на что более не похожий шум одновременно. Кто-то, возможно, услышал и понял опасность раньше, кто-то позже, но молитву не прервал никто. Низко кланялись пустой стене учитель Насыр, вся его семья, кроме несмышленой девчушки, дядя Юсуп и Талиб.

«Защитники веры» или «Непобедимые львы» - трудно было судить, кто эти вооруженные бандиты, к какому именно отряду они принадлежали, - ворвались в комнату, не обращая внимания на то, что их жертвы в данный момент общаются непосредственно с самим всевышним, стали избивать ногами и палками коленопреклоненных людей.

Бандитов было много, человек двадцать или двадцать пять. В комнате сразу стало тесно и душно. Брань нападающих, испуганный вопль матери, едва успевшей схватить девчушку на руки, и глухие звуки ударов слились воедино. Бандиты, впрочем, не столько занимались избиением, сколько старались одновременно с побоями обшарить карманы вероотступников. Они сорвали серебряные браслеты с рук жены учителя, схватили огромные, похожие на репу, часы дяди Юсупа и добыли из потайного кармашка золотые монеты, которые он скопил в Бухаре, в мгновение ока стащили почти новые халаты с Хамида и Камала. Кто-то из бандитов кинулся к сундуку и стал набивать за пазуху все без разбору. Видимо, и в соседних комнатах шел такой же грабеж и разорение. Жадность к добыче отвлекла бандитов от той прямой цели, ради которой их сюда привел начальник, офицер эмирской стражи.

- Вяжите их, вяжите! - кричал офицер. Этот призыв был выполнен лишь тогда, когда бандиты убедились, что грабить и уничтожать в этом доме больше нечего.

Учитель Насыр, его сыновья, а также дядя с племянником были наконец связаны. Их вывели во двор.

Кто-то из «защитников веры» уже выбегал из калитки, таща на плече мешок муки. Мешок был порван, за грабителем тянулся белый ручеек. Еще двое бандитов волокли за ручки огромный сундук.

Какой-то, очевидно, менее расторопный грабитель держал в руках глобус и с недоумением смотрел на зелено-голубой макет земного шара. Офицер окликнул его, бандит бросил глобус и наподдал его ногой. Шарик слетел с подставки, покатился по террасе и упал и грязь. Другой бандит подцепил его ногой и перекинул через соседский забор. Неожиданно навстречу выходившим из калитки бандитам протиснулся рослый широкоплечий человек.

- Где начальник? - крикнул он, и Талиб сразу узнал голос Рахманкула.

- Тут, - ответил эмирский офицер. - Кто спрашивает?

- Я, - ответил Рахманкул. - Здесь должны быть два важных преступника, два ташкентца, которых я разыскиваю.

- Все мужчины схвачены, никто не сбежал, - ответил офицер. - Возьми факел и посмотри, - сказал офицер, потому что сумерки быстро перешли в ночь и лица людей рассмотреть было трудно.

Талиб невольно укрылся за спиной учителя.

Кто-то зажег факел, Рахманкул взял его и подошел вплотную к арестованным.

- А! Один есть, - сказал тот, увидев дядю Юсупа.

Талиб решительно шагнул и встал с дядей.

- И второй, - сказал Рахманкул и сразу же повернулся к офицеру. - Я прошу этих людей отдать мне. Это важные государственные преступники.

- Эти двое? - спросил офицер, с удивлением рассматривая дядю Юсупа и племянника.

Внешний вид этих людей явно не давал основания подозревать их в чем-то очень уж значительном. Возможно, офицер, рассмотрев хорошенько, отпустил бы их. Во всяком случае, Талиба мог бы отпустить.

- Если они важные преступники, я сам доставлю их. Ведь я же их поймал, - резонно возразил он Рахманкулу.

- Отдайте мне их, - сказал Рахманкул. - Это, кроме того, мои личные враги. Я заплачу.

Офицер колебался, но недолго.

- Если за них положена награда, я сам могу ее получить, - сказал он и решительно взял у Рахманкула горящий факел.

- Я буду жаловаться караван-беги, - возмутился тот и окончательно погубил собственный замысел.

- Ты слуга караван-беги, я слуга самого куш-беги, - сказал офицер и обратился к ожидавшим его приказания бандитам. - Хватит, пошли!

- Ладно! - Рахманкул махнул рукой. - Я без них тоже обойдусь, но пусть эти два ташкентца никогда не вернутся в Ташкент. Сделай это.

- Оттуда, - офицер махнул рукой в сторону цитадели, - никто не вернется.

Арестованных вывели на ночную улицу.

Глава десятая

УЧЕНИК ПАЛАЧА

Весна тысяча девятьсот восемнадцатого года навсегда войдет в тысячелетнюю историю Бухары как один из самых кровавых и страшных периодов в жизни этого древнего города. О событиях той весны писали потрясенные современники, их изучают ученые в наши дни, потому что историю преступлений так же важно знать, как и историю подвигов.

Замечательный таджикский писатель и ученый, Садриддин Айни, чье имя известно во всем мире, был одной из жертв дикого эмирского произвола. Во многих его книгах описано то кровавое время, страшные бухарские тюрьмы, пытки и казни.

Садриддин Айни был арестован за год до описываемых здесь событий, его приговорили к семидесяти пяти палочным ударам. Мало кто выдерживал такое зверское наказание.

У меня нет слов, чтобы рассказывать об этом. Но вот как описывает истязание сам Айни.

«Рубашку мне закатили до самой головы. На мостике уже было приготовлено не менее полсотни кизиловых палок, каждая в полтора аршина длиной и в большой палец ноги толщиной.

Палачи начали бить меня - каждый со своего бока, приговаривая: «Раз, два, три, четыре…» Они били меня своими палками поочередно, как кузнецы бьют молотами по одному и тому же куску железа: только один отрывал палку от моей спины, на нее уже обрушивалась палка другого. Так они обрабатывали меня от шеи до крестца. С каждым ударом из моего тела брызгали струйки крови, разлетались во все стороны куски мяса и кожи. Было нестерпимо больно. Но я обрел в тот момент такие силы, такое терпение, что, не мигая, смотрел прямо в глаза сановникам, считая позором стонать и плакать перед этим гнусным зверьем, перед этими тиранами.

В то время как палачи били меня палками, сановники и муллы, стоявшие около меня, били меня кулаками по лицу и по голове.

Но вот я услышал, как голос одного из палачей произнес: «Семьдесят пять»… По знаку куш-беги палачи прекратили избиение. Ни стоять, ни идти я не мог. Тюремщики подхватили меня под мышки и снова поволокли к Обхане^[4]. Раскачав, они швырнули меня в камеру.

…Арестанты освободили циновку, на которой обычно сидели, и положили меня на нее спиной, подложив под голову вместо подушки два кирпича. Из моего тела лилась кровь. Все во мне горело и снаружи и внутри, всюду кололо, как будто в меня забивали раскаленные гвозди. И в то же время я дрожал так, словно меня обложили льдом: зубы мои стучали от озноба. Циновка, на которую меня положили, по убеждению старых опытных арестантов, была единственным лечебным средством для тех, кто получил семьдесят пять палочных ударов. По их мнению, раны, если ими не приложиться к циновке, должны загноиться. Но поскольку к этой циновке прикладывались своими изувеченными спинами десятки людей, получивших то или иное число ударов, то она стала похожа на доску мясника - так много было на ней ссохшихся сгустков крови и присохших кусочков мяса.

Так как я дрожал, то арестанты накрыли меня всеми своими одеждами, предупредив, что мне следует сразу сбросить все это с себя, если вдруг появится надзиратель, - иначе всех арестантов ожидало наказание. Эти одежды были полны вшей, и они копошились в моих свежих ранах, как черви в гнилом мясе».

Садриддину Айни еще повезло. Его и тех, кто был схвачен вместе с ним в апреле тысяча девятьсот семнадцатого года, освободили русские революционные солдаты из Ташкента, Самарканда и других городов. Они пришли на помощь жертвам произвола и вопреки указанию Временного правительства стали лагерем у городских стен Бухары. Эмир вынужден был отпустить узников.

Это было в апреле тысяча девятьсот семнадцатого года.

После Октябрьской революции, как раз в то время, когда муллы и проповедники, бухарские министры и реакционеры затеяли новую, еще более страшную резню, эмир увеличил свои вооруженные силы, закупил много оружия у белогвардейцев и за границей, установил связи с тогдашним правительством Афганистана и Англии.

В довершение всего весной 1918 года эмир приказал разрушить железнодорожные пути на многих участках от Ташкента до Бухары.

Люди многого могли бы избежать, если бы знали, что им готовит будущее. Но этого люди не знают. Не знал этого учитель Насыр-ака, не знал дядя Юсуп, не знал и Талиб. Конечно, Талиб тоже не знал. Ему не нравились бухарские порядки, он боялся беззаконий, но если бы он точно знал, что случится с ними в последние дни февраля, он наверняка уговорил бы бежать из Бухары и дядю Юсупа, и учителя Насыра с семьей.

Если бы знать! Нет, сидя в вонючей тюрьме в цитадели, в той самой Обхане, где за год до них истекал кровью великий таджик Садриддин Айни, Талиб не знал, что ждет их всех.

Талибу простительно. Многие взрослые узники бухарских тюрем в те дни никак не могли прийти в себя от неожиданности. Им казалось, что все происшедшее с ними - нелепость, случайность, необъяснимое стечение обстоятельств. То есть все, что угодно, - только не естественное развитие событий, которые начались в Бухаре задолго до того дня, когда жертвы впервые поняли, что они жертвы.

Нет, сегодняшние узники Обханы знали о беззаконных арестах, избиениях, казнях, которые творились в их городе, но они как-то не допускали мысли, что то же самое может произойти и с ними. У этих людей, видимо, не хватало прежде фантазии, чтобы представить себя на месте любого из тысяч арестованных, чтобы понять, что такое может случиться с каждым жителем их страны. С каждым. С твоим соседом, с твоим самым близким родственником. С тобой.

Так недостаток фантазии мешает понимать действительность.

Впрочем, и сам эмир Бухары Сеид-Алимхан не знал, что два года спустя народ навсегда выгонит его со своей земли, что возмездие настигнет и тех, кто вместе с ним проливал кровь невинных людей, кто сеял смерть. Жаль только, что многие из тех, кто был в ту ночь вместе с Талибом, так никогда и не узнали об этом.

* * *

Едва забрезжил рассвет следующего дня, как в Бухаре вновь начались избиения и аресты всех заподозренных в связях с русскими. Перечень примет, по которым следует искать и находить таких людей, был тот же самый, что и накануне.

Все, у кого на рубашке пуговицы.

Все, у кого короткий пиджак…

Все, у кого подбрита борода…

Все, кто читает газеты…

Все, кто дружит с читающими газеты…

Все, кто обучает детей по русским методам…

Все, кто отдает своих детей таким учителям…

Все, кто защищает вышеозначенных преступников…

Вчера еще в Обхане было сравнительно мало заключенных. Во всяком случае, в камере можно было лечь на полу. Сегодня с утра в тюрьму стали поступать новые узники. О том, что происходило в городе, узнавали от вновь прибывших. Их вид был ужасен. При аресте многих избивали до полусмерти, разбивали головы, ломали руки и ноги. Двоим или троим выкололи глаза.

Среди новых было несколько учителей, служащих контор, рабочих с железной дороги. В большинстве если не очень образованные, то, во всяком случае, грамотные люди.

Их преступления состояли обычно не только в том, что рубашки у них были с пуговицами. Их преследовали и за многое другое. Одни из них учили детей иначе, чем того хотели власти, другие выписывали и читали газеты, третьи имели знакомых русских. Некоторых из новичков знал и учитель Насыр, и его сыновья. Наверно, поэтому так удивились они, когда в камеру втолкнули Анвара-водоноса. Он тоже был сильно избит, стонал и громко читал молитвы. Талиб хотел окликнуть их бывшего квартирохозяина, но водонос сам заметил учителя Насыра и своих бывших квартирантов.

- Будьте вы прокляты! - крикнул он. - Все беды из-за вас, вероотступников!

Из его дальнейших слов стало ясно, что к нему, с муллой во главе, ворвались ученики соседнего медресе, которые искали дядю Юсупа, но, увидев среди оставленных вещей географический глобус, вспомнили, что водонос отдал сына в новую школу, и на этом бесспорном основании схватили отца.

- Бедная моя семья, бедная жена, бедные дети! - плакал он, размазывая слезы по разбитому в кровь лицу.

Выяснилось, что самыми жестокими и безжалостными были ученики высших духовных училищ, предводительствуемые своими фанатичными учителями. Это они выкалывали глаза, плясали на своих жертвах, стараясь заслужить милость аллаха в священной войне против неверных.

- Нам еще повезло, - сказал старший сын учителя Хамид. - Нас забрали, оказывается, «Непобедимые львы». Это уголовники, грабители. Они больше о наживе думали.

Первая половина дня прошла в разговорах о том, что творится в городе. Камера, где сидели Талиб и его друзья по несчастью, через несколько часов оказалась набита так, что ни одного нового заключенного втиснуть уже не удавалось.

А арестованных все приводили и приводили.

- Ничего, скоро вам будет свободно, - весело смеясь, крикнул в окошко камеры стражник. - Вы хотели свободы, будет вам свободно.

- Судить скоро будут, - поняли его слова заключенные.

Действительно, скоро к камерам стали подходить эмирские солдаты и дворцовые стражники. Они хватали несколько человек и уводили их по крутому проходу.

Там на специальном возвышении сидели судьи. Солнце освещало белоснежные чалмы, играло на парчовых халатах и сверкающих стеклярусом поясах. Судьи не спрашивали ни о чем, кроме имени, и приговор был ясен: смерть! Неважно, присуждал ли суд прямо к смерти или к семидесяти пяти ударам палкой. Имя же спрашивали только для того, чтобы занести его в список осужденных. Эмир требовал строгого учета.

Каждый представший в эти дни перед судом приговаривался к смерти, ибо другого решения судьи принять не могли. Обширные тюрьмы Бухары были переполнены.

Первыми из камеры потащили на суд тех, кого привели последними. Они стояли ближе к двери.

Учитель, его сыновья и дядя Юсуп с Талибом находились далеко от двери. Ясно было, что их очередь наступит не очень скоро.

Никто из тех, кого уводили на суд, не возвращался обратно, никто не прошел мимо камер из цитадели в город. Значит, никого пока не освободили.

- Может быть, из Арка есть другой выход? - с надеждой спросил дядя Юсуп, когда ему разъяснили значение происходящего.

- Нет, - ответил ему учитель Насыр. - Не надо себя обманывать. Нас всех ждет смерть. Нужно подумать, чтобы как-то спасти детей, но я не знаю, как это сделать. Пусть, по крайней мере, они пойдут после нас с вами.

- Мы пойдем с тобой, папа, - сказали Хамид и Камал.

- И я пойду с тобой, - сказал Талиб дяде Юсупу.

- Не говорите глупостей, - тихо, с достоинством сказал учитель Насыр.

Талиб обеими руками обнял дядю. Юсуп-неудачник тихо и молча плакал, слезы текли по его впалым щекам.

- Слушайте, что я скажу вам, друзья, - продолжал учитель. - Я мусульманин, как мои деды и прадеды, никто не сможет упрекнуть меня в неверии. Таким я и умру. Но почему аллах создал меня слепым? Я верил эмиру и его министрам больше, чем русским, потому что эмир и его палачи - мусульмане, а русские - христиане или даже вовсе безбожники. Я думал, мы, мусульмане, избраны богом, а они неверные. Я был против русской революции, я боялся ее, я верил, что наш эмир, будь проклят его род, улучшит жизнь без революции. Слушайте и запоминайте - я за революцию!

Последние слова он выкрикнул громко и повторил их несколько раз. Он говорил это для всех, и люди, до сих пор его не замечавшие, обернулись к нему.

- Не надо, папа, - сказал старший сын. - Не кричи так. Может быть, все обойдется.

- Надо так, надо! - опять выкрикнул отец. - Они убьют нас, они и вас убьют. Я все вижу теперь, и я знаю, как я сам в этом виноват. Я виноват и в том, что будет с вами…

Учитель заплакал, тело его дрожало так, что все, кто стоял рядом, чувствовали эту дрожь.

- Грамотей проклятый! - подал голос из своего угла Анвар-водонос. - Теперь ты плачешь. Зачем же ты, скотина, делал то, что запрещено? Я не знал, что это запрещено, я неграмотный. Пусть вас всех казнят, пусть вас убьют, а меня за что?

Водоносу стали что-то объяснять, успокаивать, но он долго еще ругался и призывал громы, молнии и все кары небесные на тех, кто знает грамоту, кто читает газеты и смущает умы простых людей. Он даже порывался пододвинуться ближе к учителю, чтобы расправиться с ним, но тут распахнулась дверь и стражники стали вытаскивать заключенных, чтобы вести их на суд.

* * *

Я не буду подробно рассказывать о том, как после краткого допроса и зверского приговора все, кто был вызван на суд, сразу же перешли в руки палачей. Тут я опять позволю себе сослаться на мудрого и сильного духом Садриддина Айни. Он пишет, что эмир Бухары вначале удовлетворялся довольно простыми методами казни. «Приговоренных связывали веревками по ногам и рукам и укладывали на краю ямы, головами к ней; затем палачи протыкали горло каждого остро отточенным ножом. Ученики палачей, оттащив в сторону трупы, на место их укладывали других. Так один палач за час мог казнить несколько десятков человек и не уставал…

Но этот способ оказался неудобным: ямы наполнялись кровью, и от ее запаха эмиру в Арке становилось трудно дышать…

Палачи поняли, что среди казненных имеется много невинных, и запротестовали. Указывая на некоторых, они говорили:

- Этот кажется нам неповинным, мы не можем пролить его кровь: невинная кровь принесет несчастье!

Но не это волновало эмира - он видел, что человек с перерезанным горлом быстро умирал и успокаивался, а душа эмира, как у пьяницы, жаждавшего вина, ожидала других, сильных зрелищ, при которых казненный испытывал бы жестокие муки в течение хотя бы часа…

Ямы, наполненные кровью, засыпали пылью и песком, закрыли досками и сверху поставили виселицы. Тело жертвы поднималось на блоке вверх, до самой перекладины, глаза жертвы выскакивали из орбит, из носа обильно текла кровь, лицо темнело. Когда приближался момент смерти, палачи ослабляли аркан, и жертва падала на землю, корчась в судорогах.

Полежав несколько минут на земле, несчастный проявлял признаки жизни. Бурно дышала грудь. Как только дыхание приближалось к нормальному, палачи снова подтягивали аркан, шея упиралась в блок, тело свисало, мучительная и страшная смерть овладевала человеком».

…Чтобы подробно описывать пытки и казни, нужно не только сильное и смелое сердце, необходимо моральное право на это. Нужно самому испытать хоть часть того, что ты пишешь о других. Есть люди, которым фантазия может подсказать любые невиданные страсти, есть даже особые любители писать про человеческие мучения. Я не из их числа. Поэтому я скажу кратко.

Учителя Насыра и старшего его сына Хамида приговорили к повешению на блоке. Дядю Юсупа и второго сына учителя - Камала к семидесяти пяти палочным ударам, а Талиба, учитывая его малолетство - дядя Юсуп сказал, что ему десять лет всего, - к заключению в тюрьме на шесть лет.

В тот день Талиб видел их в последний раз. Позже он узнал, что приговор был приведен в исполнение, что учитель погиб почти одновременно со своим старшим сыном Хамидом и вместе с дядей Юсупом, умершим во время истязания. Камал погиб в тюрьме через несколько дней от заражения крови.

Кроме Талиба, по малолетству избежавшего гибели, в тот день спасся только один человек. Это был Анвар-водонос. Он повалился на землю перед судьями и стал умолять их о пощаде. Он не просто умолял, он рыдал, проклиная учителя Насыра, всех грамотеев, дядю Юсупа, Талиба, русских большевиков и себя самого, возмечтавшего видеть сына Ибрагима настоящим муллой в большой чалме.

- Они русские шпионы, а не я! - кричал он. - Это они друзья большевиков, а не я! Убейте их, а не меня!

Анвар-водонос кричал, и люди, приговоренные к смерти, жалели и остро презирали его за этот крик. Талиб тоже жалел водоноса, еще не зная, какой приговор вынесут им всем. Дело было еще до того, как судья объявил свое решение. Талиб думал о том, что из всех стоявших сейчас перед судейским возвышением он один действительно был знаком с большевиком в кожаной куртке, с Федором Пшеницыным. При чем же здесь бухарский водонос? Талиб даже хотел сказать об этом, чтобы облегчить участь несчастного, но в это время один из судей спросил у Анвара:

- А ты согласен быть палачом или пока учеником палача? Ты можешь заслужить прощение, если станешь хорошим палачом. Ты можешь пытать и убивать этих вероотступников?

Все замерли после этого вопроса. «Это насмешка», - подумал Талиб. Выжидательно смотрели судьи. Анвар-водонос замер тоже, видимо от неожиданности. Его лицо, такое жалкое, дрожащее, начало меняться прямо на глазах. Оно менялось судорожно и быстро, пока вдруг не стало злым и одновременно счастливым. Он посмотрел на судей и опять повалился на колени. Воздев руки к небу, Анвар-водонос заголосил:

- Я их всех убью, я им выколю глаза и вырву языки, я их ненавижу, всех грамотеев!

- Пусть будет палачом, вернее, учеником палача, - сказал главный судья. - Из него выйдет хороший палач. Со временем.

Перемена, происшедшая с водоносом, поразила Талиба и запомнилась на всю жизнь. И еще запомнились ему последние слова, сказанные Насыром-учителем. Он сказал судьям, чиновникам и палачам, уже готовым тащить его к виселице, заключенным, стоящим рядом, стенам дворцов и соборной мечети Арка, своим сыновьям, Талибу и всему свету:

- Я не был революционером, я был просто учителем, но я хочу, чтобы отныне меня считали революционером. Мне недолго осталось жить, но теперь я почти большевик. Пусть люди вспомнят обо мне и скажут: «Учитель Насыр погиб не зря!»

И, словно доказывая, что это все так, он воскликнул громко и внятно:

- Долой эмира, долой министров-палачей! Да здравствует дружба с Россией и со всеми русскими! Да здравствует свет и добро!

Его схватили, но он вырывался:

- Да здравствует революция!

Не раз еще вспоминал Талиб две удивительные судьбы: робкого и осторожного учителя Насыра, ученого человека, искренне верящего в аллаха и в справедливость установленных им порядков, так и прожившего всю свою жизнь, а перед смертью просящего, чтобы его считали революционером; и другого, угнетенного и темного водоноса, ставшего палачом того, кто учил его сына грамоте, кто открывал перед ним мир.

Глава одиннадцатая

НА ВЕРЕВКЕ

- Подайте моему господину! Подайте, пожалуйста, моему господину! - кричал оборванный тощий мальчишка с красной кровавой полосой через все лицо от виска до подбородка. Он шел впереди белого ишака, на котором восседал грузный рябой старик с мясистым лицом и съеденными трахомой глазами.

На шее у мальчишки была веревочная петля. Другой конец веревки слепой нищий держал в руке.

- Подайте моему господину! Подайте, пожалуйста, моему господину! - Мальчишка останавливался у лавок и твердил эти странные слова.

Но люди в Бухаре видели и слышали много всякого странного, не удивляла их и эта пара: нищий мальчишка, как собачонка на веревке идущий впереди своего нищего господина.

- Подайте моему господину! Подайте, пожалуйста, моему господину!

Стоял апрель. Над городом голубело небо, уже начавшее выгорать от не по-весеннему жаркого солнца.

В пригородных садах вовсю цвели фруктовые деревья, на которых еще не было листьев и почки только готовились лопнуть. Деревья будто парили на своих пушистых бело-розовых ветвях над влажной вскопанной землей.

На минаретах Бухары, на куполах мечетей торчали белые аисты, вернувшиеся из далеких стран. Они не замечали того, что происходило в городе. Им - к небу ближе.

Вернулись острокрылые ласточки и сразу принялись лепить свои гнезда. Низко над землей летали они, но не замечали горя, царившего на улицах и в домах благородной Бухары.

Большинство смутьянов и подозреваемых в склонности к смутьянству было уже казнено, и трупы их валялись в камышовом болоте за городом. В Арке в застенках Обханы и Регханы еще продолжались пытки и мучения, но аресты в городе почти прекратились, лавки и магазины вновь начали торговать, базары зажили своей обычной суматошной жизнью.

Слепой на ишаке и его мальчишка-поводырь довольно успешно собирали милостыню. Особенно щедрились купцы. Многие из них еще недавно боялись эмирского гнева, тряслись, задабривали сильных мира сего и возможных доносчиков. Какой же купец не имел связей с Россией и Ташкентом? Каждый мог стать жертвой. Теперь, когда главная опасность миновала, они охотно кидали монеты слепому нищему на благодарственные молитвы.

Рябое лицо и трахомные глаза нищего, мальчишка с веревкой и непонятным шрамом действовали на воображение.

Возле распахнутых ворот склада старик дернул за веревку, и мальчик подбежал ближе.

- Что здесь? - спросил старик.

- Склад каракуля почтенного Зиядуллы, мой господин, - ответил тот.

Старик что-то прошептал мальчику, и тот, заглянув внутрь, трижды прокричал свой обычный призыв:

- Подайте, пожалуйста, моему господину!

Зиядулла вышел к воротам. Он едва скользнул взглядом по лицу слепого и не мог скрыть своего удивления, когда увидел поводыря.

- Святой отец, - спокойно сказал Зиядулла, - отпусти мальчишку на пять минут, пусть он поможет мне. Прими за это серебряный рубль.

Старик пощупал рубль и согласился.

- Возьми веревку, почтенный Зиядулла, не выпускай ее из рук и не задерживай мальчишку.

Зиядулла взял веревку и вместе с мальчиком вошел в холодную глубину склада.

- Я узнал тебя, Талибджан, - сказал Зиядулла. - Этот нарисованный шрам меня не обманул. Ты похудел, лицо твое стало другим, но я узнал тебя.

Зиядулла был первым, кто, зная судьбу мальчика, не скрыл, что узнал его, и Талиб благодарно посмотрел на купца. Он даже простил ему, что тот совсем недавно выгнал их с дядей из дома в страшный день эмирской расправы.

- Я не должен долго говорить с тобой, ибо могут зайти приказчики, которые знают тебя. Вот тебе еще рубль, спрячь, пригодится. Беги к нищему и скажи, чтобы он скорее уходил отсюда. Я не хочу, чтобы тебя видели.

Зиядулла отдал Талибу конец веревки и подтолкнул к выходу.

- Ты долго торчал там, негодный, - зло сказал старик, когда Талиб подбежал к нему. - Почему купец отдал тебе веревку, а не вышел сам?

- Не знаю, - ответил Талиб. - Он сказал, чтобы мы скорее уходили отсюда.

- Он знает тебя? - Нищий не думал торопиться.

- Знает, - сказал Талиб.

- О! - воскликнул слепой. - И он не позвал стражу? Значит, он не чист перед аллахом.

- Пойдемте отсюда, - попросил Талиб.

- Погоди, - буркнул нищий. Он что-то обдумывал и потом пробурчал: - Хорошо, мы еще вернемся.

Пока они говорили, из-за поворота улицы показался Ширинбай. Талиб, не дождавшись приказания, отбежал от старика, веревка натянулась, и нищий, зацокав языком, стал погонять ишака.

Ширинбай увидел эту пару и, кажется, тоже узнал Талиба. Во всяком случае, он отвернулся, как только хорошенько рассмотрел его.

* * *

Талиб бежал из тюрьмы неделю назад.

Случилось это так. После того, как учителя с сыновьями и дядю Юсупа увели на казнь, Талиба бросили в большую камеру, где содержались самые различные преступники. Были среди них и конокрады, и грабители, и убийцы. Правда, постепенно, в связи с переполнением тюрьмы важными «государственными злодеями», носившими неправильные рубашки с пуговицами, читавшими газеты и учившими детей не так, как требовалось в Бухаре, уголовных преступников становилось все меньше. Часть из них тоже казнили, других выпустили, третьи пошли работать палачами.

Новые заключенные тоже быстро менялись. Особенностью Бухарского судопроизводства было полное отсутствие какой-либо волокиты. Судьи заботились о том, чтобы осудить как можно скорее. Правильно ли они судят или неправильно - это беспокоило их меньше всего.

«Если аллах не мешает нам судить так, значит, мы судим правильно», - утешали они себя.

Новички, едва осмотревшись в камере, обязательно обращали внимание на Талиба. Щуплый мальчонка лет десяти (Талиб теперь скрывал, что ему двенадцать лет) вызывал удивление и интерес.

Талиба расспрашивали, выслушав историю его злоключений, жалели и заботились как могли. Он охотно рассказывал о себе, о дяде, об отце, который, вероятно, уже вернулся в Ташкент, о русском мотоциклисте, о Рахманкуле.

Так получилось, что рассказы Талиба становились все более подробными. Всегда ведь находились люди, которые слушали его историю во второй или даже в третий раз, и для них Талиб добавлял новые подробности.

Однажды он рассказал о своем дедушке уста-Рахиме, которого называли еще и уста-Тилля, об исчезнувшей тетрадке и споре, который возник из-за нее между Усман-баем и кузнецом Саттаром.

Один из новичков слушал рассказ Талиба очень внимательно. К ночи, когда все легли спать, этот человек расстелил свой халат на полу и предложил Талибу лечь рядом с ним. Дождавшись, пока все уснут, он шепнул Талибу:

- Сынок, я знал твоего дедушку. Это был замечательный человек. Он был самый ученый из всех людей, кого я знал. Он умел считать без цифр, одними буквами, он понимал, как строить каналы, и в наших краях он побывал в поисках того, что прячет от людей земля. Его не зря звали уста-Тилля.

Сначала новичок не внушал Талибу особой симпатии. Рассказ о таинственной тетрадке волновал многих. Спрятанные клады и золотые россыпи, равно как и сказки «Тысячи и одной ночи», отвлекали людей от страшной действительности. Талиба расспрашивали с горящими глазами, с трепетом жадности или зависти.

- Вот видишь, - говорили ему. - Такое богатство пропадает. А? Эх, несчастный! Ты миллионером мог бы стать, если бы не уехал из Ташкента. А теперь все захватит Усман-бай.

Новый сосед по камере не говорил ничего, что походило бы на эти слова. Он говорил не о кладе, не о золоте, а только о дедушке Рахиме. О том, какой это был добрый и скромный человек, какой он был вежливый и образованный, какие стихи он знал, какой замечательный он был кузнец.

- Я работал на хлопковом заводе, - рассказывал новичок. - Все звали меня Касым-полукузнец, потому что я хотел стать кузнецом, а на кузницу я смотрел только издали. Мое дело было мешки таскать. Твой дедушка тогда как раз в наших местах чего-то делал. Мы не знали, что он делал. Ходил собирал камушки, землю копал. Все один, все молчком. Вдруг сломался на заводе пресс, которым хлопок сжимают для упаковки. Пресс - такая сложная машина, из страны инглизов ее привезли, из-за моря. Сломалась у пресса большая шестерня. Никто это починить не мог. Твой дедушка зашел посмотреть, говорит: «Я могу».

Управляющий наш не поверил, но сказал: «Возьми шестерню, вот тебе все рабочие, и делай что хочешь. Все равно ее выбрасывать». Я подошел к твоему дедушке и попросил взять в помощники.

Касым-полукузнец стал подробно рассказывать, как они с дедушкой чинили шестерню, которая в рост человека, как построили большой горн и сваривали ее медью.

- С тех пор, - закончил он свой рассказ, - я стал работать на прессе и в кузнице теперь могу работать. Правда, зовут меня все равно, как и прежде, - Касым-полукузнец.

- За что вас арестовали? - спросил Талиб.

- За дружбу с русскими. Не за то, что я дружил, а за то, что наш управляющий дружил с русскими.

К Талибу в камере все относились хорошо, но с приходом Касыма-полукузнеца у Талиба появился настоящий старший товарищ. Когда его вызвали на суд, Талиб плакал. Однако тот вскоре вернулся. Его приговорили к десяти годам тюрьмы за то, что он своевременно не донес на управляющего заводом.

Еще несколько дней Касым-полукузнец и Талиб просидели в Обхане, как вдруг начальство решило всех осужденных перевести в Зиндан, другую тюрьму. Осужденных набралось человек тридцать.

Касым и Талиб держались вместе в толпе.

- Когда перегоняют с места на место, лучше всего бежать. Из тюрьмы бежать труднее, - шепнул Касым.

- А меня возьмете? - спросил Талиб.

Касым вздохнул, давая понять, что если бы удалось, они обязательно убежали бы вместе.

Заключенных вывели из цитадели поздно ночью. Тридцать человек, измученных тюрьмой и невероятно истощенных, шли под конвоем десятка дюжих стражников, вооруженных винтовками и саблями.

Луна освещала спящую Бухару. Стояла какая-то особая тишина, будто город погрузили в глубокое озеро, будто не было в нем людей, собак, ишаков, лошадей, будто все умерло. Пустые тихие улицы и глухие звуки шагов по пыльной дороге.

Вскоре показалась их новая тюрьма. Она, словно холм, возвышалась по правую сторону неширокой улицы и вся была залита холодным лунным светом. Талиб знал, что в этом холме под землей и находятся заключенные, здесь должны пройти годы его жизни.

Старший конвойный приказал остановиться. Заключенных согнали к стене, окружающей невидимый с дороги дом напротив тюрьмы, разрешили сесть. Было слышно, как журчит арык, выбегающий из отверстия в основании стены.

Старший конвоя стал подниматься по ступенькам, ведущим ко входу в тюрьму. Он долго стучал в дверь, о чем-то переговаривался с тюремщиком, а потом спустился вниз и, злобно ругаясь, сказал своим подчиненным, что придется будить начальника тюрьмы, который как раз и жил в доме, окруженном забором, у которого сидели заключенные.

Старший конвоя принялся стучать в калитку начальника тюрьмы. После долгих переговоров его впустили, и заключенные услышали недовольный сонный голос начальника, жаловавшегося, что ему житья нет, такая у него тяжелая служба - уж и ночью стали присылать арестантов, а в Зиндане и так слишком много злодеев, и лучше бы их всех казнить, чем кормить и содержать за счет милостивого эмира.

Один из заключенных тем временем попросил разрешения напиться из арыка. Конвоир махнул рукой в знак согласия, и люди стали наклоняться над ручейком, выбегавшим из-под стены. Они не только пили, но старались заодно и умыть лицо. Постепенно все придвинулись ближе к арыку, образовалась очередь.

Касым напился раньше Талиба и, прежде чем тот успел наклониться к воде, оттащил его за рукав.

- Погоди, - сказал он. - Арык протекает по кирпичной трубе. Взрослый не пролезет, а ты сможешь. Посмотри внимательно.

- Пролезть во двор? - удивился Талиб. - Там же живет начальник тюрьмы.

- Тем лучше, глупый. Никто не будет искать тебя во дворе начальника.

Тут хлопнула калитка, и из нее вышли два человека.

- Встать! - приказал старший конвоя.

Люди стали медленно подниматься, несколько человек, не успевших напиться, сгрудились у арыка, и никто из конвойных не заметил, как Талиб, опустившись в арык, ужом юркнул в кирпичную трубу.

- Кончайте пить! - кричал конвойный, отгоняя людей от арыка, - Кончайте пить!

Последним к воде припал Касым-полукузнец. Он не хотел пить и сделал это, чтобы дать Талибу время пролезть по трубе как можно дальше, и еще для того, чтобы разозлить конвойных.

- Вставай! - крикнул на него конвойный и пнул ногой.

Касым встал и присоединился к толпе заключенных.

- Считать будем? - спросил старший конвоя у начальника тюрьмы.

- Внутри сосчитаем, - ответил начальник.

Талиб слышал все, что происходило на улице. Он лежал в трубе, упираясь головой в железную решетку, которая была опущена в арык со стороны двора. Он лежал на животе, подперев голову кулаками; все его тело было в холодной воде. Вода доходила до подбородка, а голова упиралась в верхний свод трубы.

«Только бы они не увидели ноги», - думал Талиб и старался как можно сильнее подтянуть их под себя.

Постепенно шум голосов на улице смолк, и Талиб понял, что всех заключенных загнали в тюрьму и сейчас будут считать. У него оставалось несколько минут, чтобы спастись. Он понимал, что не сможет долго лежать в холодной воде, а конвоиры в любой момент могут выйти обыскивать улицу. Тогда все.

Талиб принял решение. Он оттолкнулся от решетки, и тело его легко скользнуло по маслянисто-гладким кирпичам. Не теряя ни секунды, он выскочил из арыка и побежал. Он понял, что бежать надо не в ту сторону, откуда их привели, ведь ясно, что его будут искать по дороге к цитадели.

Остаток ночи и все утро он провел на кладбище, прячась за надгробными памятниками. Он тщательно выжал штаны и рубаху и повесил халат на чье-то надгробие. Часам к одиннадцати утра штаны и рубашка высохли, и только от халата на солнце шел пар.

Талиб долго блуждал по городу, пока не вышел на какой-то пустырь, где дымились жаровни с шашлыком, кипели котлы, а между жаровнями и котлами ходили люди, приготовившие медяки на еду, но не знавшие, что лучше на них купить: то ли плов, приготовленный почти без масла и мяса, на одном лишь уменье обойтись без дорогих продуктов, то ли взять огромные пельмени - манты, начиненные мясом и луком, вернее, луком и рублеными сухожилиями.

У Талиба кружилась голова от запахов съестного, он почти решился на кражу. Схватить что-нибудь из котла и бежать. Пусть потом бьют как хотят. Пусть бьют, как бьют воров только на восточных базарах, безжалостно, ногами, палками, мотыгами и вообще чем попало.

Он был голоден все эти долгие и страшные дни. Постоянный страх, зловоние камер, горе и слезы несчастных спасали их в тюрьме от всепоглощающего чувства голода. Здесь, на свежем воздухе, голод завладел мальчиком безраздельно.

Талиб совсем уж присмотрел, где схватить горсть распаренного гороха и куда бежать, но подумал, что его могут схватить и передать стражникам, а это - вновь тюрьма.

Отвернувшись от блюда гороха, он решительно зашагал прочь.

К вечеру, незаметно для себя, Талиб оказался на базаре в центре города и увидел то же, что видел в первую свою прогулку по Бухаре вместе с дядей Юсупом. Тот же базар, тех же деловито шагающих покупателей, дервишей, просящих подаяния, и глиняную парикмахерскую, в дверях которой в своей обычной позе, облокотясь о косяк, стоял длиннолицый цирюльник с иронически оттопыренной нижней губой.

- Эй, малыш, - сказал цирюльник. - Заходи, побрею.

- Денег нет, - ответил Талиб.

Талиб подумал, что ему очень нужно было бы побрить голову, он так зарос, что слишком обращал на себя внимание. Видимо, пока он обдумывал это, парикмахер и сам о чем-то подумал.

- Заходи, бесплатно побрею, - сказал он и взмахнул полотенцем.

Парикмахер работал молча, и Талиб был рад этому. Он боялся, что парикмахер узнает его и начнет расспрашивать. Однако тот молчал и только недовольно сопел длинным носом.

- Послушай, наследник, - неожиданно сказал парикмахер. - Я узнал тебя. И твой ташкентский говор тебя выдает. Я ни о чем не спрашиваю тебя, я сам вижу: ты голодный, от тебя половины не осталось. Ты грязный, будто все это время сидел в Обхане или в Зиндане. Но я ни о чем не спрашиваю тебя. Если ты хочешь поесть и отдохнуть, то иди за мной, следи издали и заходи в тот дом, куда я зайду.

Через два часа, вымытый и сытый, Талиб сидел в доме парикмахера, которого звали Даудом, и рассказывал свою историю.

- Ложись спать, - сказал наконец парикмахер. - Завтра утром я посоветуюсь с нашими стариками, что с тобой делать.

Талиб заснул как убитый и проснулся, когда солнце стояло высоко. Он подумал, что парикмахер ушел на работу, но увидел, что тот сидит на айване и в маленькой ступе растирает что-то медным пестиком.

- Вставай, сынок, - сказала жена парикмахера. - Плохие новости.

Оказалось, что старейшины квартала, посоветовавшись, приказали Дауду как можно скорее спровадить беглеца. Они боялись, что за укрытие такого важного государственного преступника, бежавшего из тюрьмы, весь квартал может быть подвергнут наказанию.

- Если бы ты был не узбек, а еврей, они бы не побоялись, - пряча глаза от смущения, говорил парикмахер. - Но ты не еврей, и никто не поверит, что мы прячем тебя из жалости. Нас обвинят в государственной измене. В Бухаре всех инородцев обвиняют в государственной измене, а убить инородца так же легко, как убить собаку. Прости нас.

Парикмахер был очень смущен и расстроен. Талиб понимал, что у него нет другого выхода, ведь не может он рисковать жизнью семьи, детей и даже жизнью соседей. В том, что опасность именно такова, Талиб не сомневался. Он слишком хорошо знал теперь Бухару.

На прощанье, после завтрака, цирюльник подозвал Талиба и довольно долго колдовал над его внешностью. Он немного подбрил брови, чтобы изменить их изгиб, подмазал чем-то вокруг глаз и в довершение взял из ступки клейкую красную краску и наложил ее слоем от виска к подбородку, нарисовав подобие шрама не то от удара плетью, не то от какой-то неведомой болезни.

- Теперь тебя трудно узнать, - сказал он хмуро. - Можно, но трудно. Только не умывайся. Иди, сынок. Прости меня и всех нас.

В последующие дни Талиб убедился, что никто в Бухаре не мог рисковать жизнью ради его спасения. Во всяком случае, когда он пришел к жене водоноса и сказал, что хочет передать привет от Талибджана, который жил здесь вместе с дядей, то та замахала на него руками и сказала, что из-за этих ташкентцев ее муж чуть не угодил на плаху и вынужден теперь сменить честный труд водоноса на грязное дело палача.

Талиб так и не понял, узнала она его или нет. Хорошо еще, что Ибрагима не было дома. Неизвестно, как бы он повел себя, сын водоноса или, вернее, сын палача.

После этого заходил Талиб в караван-сарай, где жили индийцы, и просил взять его уборщиком, но хозяин, расспросив его немного, сразу заподозрил неладное и прогнал:

- Уходи, уходи! Мы и так каждый день в опасности. Ты мусульманин, иди к мусульманам.

Талиб очень обрадовался, когда увидел на окраине города шатры местных цыган - люли. Но староста табора отказал ему в приюте.

- Нам нельзя взять тебя. Ты не похож на цыгана, и нас обвинят, что мы украли тебя в узбекской или таджикской семье. Нас всегда и везде обвиняют в краже детей, хоть мы такие же мусульмане, как и все.

Неизвестно, чем бы кончились блуждания по Бухаре, тем более что Талиб несколько раз встречал знакомых, если бы однажды, совершенно усталый и отчаявшийся, он не присел возле старого, полуразвалившегося домика, в котором находилась кукнархана^[5].

Посетители кукнарханы, напившись своего любимого зелья, становились добродушнее, забывали все свои дневные заботы, и кто-то из них дал Талибу кусок ячменной лепешки. Кое-как утолив голод, Талиб собрался уходить, но вдруг увидел старого нищего на белом ишаке.

Нищий был слеп, ишака он погонял, тыча его в шею рукояткой посоха.

- Эй, - крикнул слепой, обращаясь к пустынной улице, - кажется, здесь должна быть кукнархана?

- Здесь, - отозвался Талиб и подошел помочь старику.

Он помог ему слезть и привязал ишака к столбику.

- Ты откуда? - отрывисто спросил старик.

- Из Ташкента, - тихо ответил Талиб. Он не хотел, чтобы кто-нибудь посторонний услышал его слова.

- Пойдем со мной, - сказал старик и крепко, как клещами, взял Талиба за руку.

Они вошли в кукнархану и сели на коврик в углу.

- Мне кукнар и ему кукнар, - приказал нищий хозяину и бросил перед собой монету.

Старый нищий говорил мало и короткими фразами. Может быть, поэтому ему удалось довольно быстро узнать о Талибе все, что ему было нужно.

- Не из Бухары? Хорошо, - заключил он. - Ты чего-то боишься? Еще лучше. Я слепой, никто меня не упрекнет, что я прячу преступника. А ты преступник. Ты меня бойся. Я сразу вижу, что ты боишься. Будешь моим поводырем.

Вскоре выяснилось, что от слепого недавно сбежал поводырь, и Талиб подвернулся очень вовремя.

- Это все от моей доброты они бегут, - объяснил старик. - Я обычно их на веревке держу, а как отпущу - так бегут. Тебя я не отпущу.

* * *

«Подайте моему господину!» - повторять этот призыв и бежать с воздетыми к небу руками - вот почти и все, что требовалось от Талиба. Правда, за день он очень уставал, а старик, если бывал по вечерам в плохом настроении, бил его перед сном или неожиданно щипал. Веревку он никогда не выпускал из рук. Ночью он обвязывал ее вокруг своего живота. Конечно, хорошо бы тихонько ночью перерезать веревку и убежать, но куда?

Еще в первый день свободы Талиб нашел железку и каждый раз, когда удавалось найти укромный уголок и хороший камень, точил ее, надеясь сделать себе ножик. Теперь точить железку стало невозможно. Старик сразу бы отобрал ее.

Дни шли за днями. Слепой нищий и Талиб побывали во всех кварталах, возле всех мечетей, совершили путешествия ко всем святым местам. Однажды новый хозяин сказал Талибу: «Завтра пойдем в Каган».

Несмотря на то что станция Каган всего в тринадцати верстах от Бухары, Талиб не был там со дня приезда.

Ночью он не спал и думал о том, что хорошо бы ему убежать от старика, сесть на поезд и…

Рано утром они отправились в Каган. Там в этот день должен был состояться большой базар, и по дороге вместе с ними двигались арбы, верховые, пешие и множество ишаков.

- Кто едет на базар из богатых, ты мне говори, - предупредил слепой.

Было еще сравнительно прохладно, ишак за ночь хорошо отдохнул, хозяин торопился, и Талибу почти все тринадцать верст пришлось бежать бегом.

Базар расположен недалеко от станции, прямо возле пакгаузов.

Старик выбрал место, где было побольше народу, приказал Талибу сесть рядом и тихонько подсказывать, кто идет. Одно дело вечером, когда люди уже подсчитали выручку и охотно подают милостыню - тут и мальчишка может их уговорить, совсем другое дело утром. Утром нужно выпрашивать с умом и хитро.

- Правоверные! - начал слепой. - Только милость к несчастному слепому, совершившему паломничество ко всем могилам пророка Али и удостоившемуся целовать священный камень в святой Мекке, только милость к слепому, который видит не глазами, а чистой своей душой, поможет вам в этот день. Подайте на святые молитвы!

Сгребая серебро и медяки, старик одновременно выслушивал доклад Талиба, кто идет, и удивлял вновь приходивших, говоря:

- О ты, богатый торговец скотом в черной шапке на серой лошади, ты, едущий со слугами, подай слепому, который видит чистой своей душой.

Или:

- О ты, такой толстый и красивый, пусть жизнь твоя всегда будет светла, как твой халат зеленого шелка! Подай слепому, который…

У него так ловко все получалось, что Талиб сам увлекся.

- Вот идет скупой миллионер Ширинбай. Он в сером халате и стоптанных сапогах, - шепнул он слепому и подумал, удастся ли слепому выманить что-то у этого скряги.

- О человек, который идет в скромном халате и скромных сапогах! Всей душой я вижу, сердцем знаю, что зовут тебя Ширинбай, что ты бережешь деньги для себя и для святых молитв не пожалеешь ничего.

К удивлению Талиба, Ширинбай, который шел довольно далеко от слепца и вполне мог бы сделать вид, что призыв этот к нему не относится, повернулся и направился прямо к ним.

Едва скользнув взглядом по изукрашенному лицу Талиба, он сказал слепому:

- Эти дурацкие фокусы оставь для таких дураков, как ты. Дурным штукам ты учишь и этого беглого бандита. Твой поводырь… - Тут Ширинбай, нагнувшись к уху нищего, сказал что-то, чего Талиб не мог расслышать.

Старик сразу помрачнел, а Ширинбай, улыбаясь, пошел дальше, только один раз оглянувшись на Талиба.

Прошел час или два, в мешке за пазухой нищего набралось довольно много мелочи, и приближалось время обеда, когда старик сказал:

- Пойдем отсюда. Найди мне такое место, где никто не видел бы, как я считаю деньги. Уйдем подальше отсюда.

Талиб встал с земли и решил, что лучше всего пойти за железнодорожные пакгаузы.

Перрон и главное станционное здание находились далеко влево, а по правую сторону торчала одинокая водокачка. За приземистыми краснокирпичными зданиями действительно никого не было. Ярко сверкали рельсы, отражая почти отвесные лучи раскаленного полуденного солнца.

- Поди сюда, - подозвал Талиба хозяин.

Талиб не уловил необычайной ласковости в голосе нищего. Он подбежал, думая, что тот хочет слезть с ишака и нуждается в помощи.

Но старик задумал совсем иное. Он коснулся головы мальчика, словно гладил ее, потом опустил руку на шею и, резко дернув веревку, подтащил Талиба к себе. Пальцы правой руки железной клешней сомкнулись на горле.

- Отдай золото, щенок! - прошипел он. - Отдай золото.

Талиб не понял, о каком золоте идет речь, но не мог ничего сказать, потому что горло его сжимала рука нищего.

- Отдай золото, что дал тебе брат Ширинбая. Он все мне сказал. Ты утаил от меня щедрый дар Зиядуллы.

Талиб вспомнил о серебряном рубле, подаренном ему миллионером, понял, что сказал Ширинбай его хозяину, и сразу же извлек рубль из небольшого самодельного карманчика в халате. Торопясь, потому что совсем уже задыхался, он сунул монету в руку старика.

Едва пальцы левой руки нищего коснулись монеты, как лицо его исказила такая злоба, что Талиб, в ужасе сделав невероятное усилие, вырвался из железной клешни и, ухватившись обеими руками за петлю, сдавливавшую горло, рванулся на другую сторону железнодорожного полотна.

- Стой! - крикнул старик. - Я убью тебя. Отдай золото!

Только теперь Талиб понял, какую злую, смертельную шутку сыграл с ним скряга-миллионер. Видно, Зиядулла рассказал брату о встрече с Талибом, а Ширинбай воспользовался этим, чтобы не давать милостыню, и нашептал нищему, что брат щедро одарил мальчишку.

Талиб пытался сорвать с себя петлю, но узел на веревке не пускал. Неожиданно петля натянулась с новой силой. Это старик опять потянул ее к себе и стал наматывать веревку на кулак, виток за витком.

Белый ишак в испуге выпучил глаза и стоял неподвижно, широко расставив передние ноги. Старик наматывал веревку на руку, петля на шее Талиба затягивалась, и расстояние между ними неуклонно сокращалось. Время от времени старик бил посохом по направлению натянутой веревки, пробуя, не достанет ли он до своей жертвы. Наконец палка ударила Талиба по плечу, и старик, еще немного подтянув веревку, принялся колотить посохом изо всех сил. Талиб метался из стороны в сторону, но веревка точно указывала направление.

Старик еще раз крутанул рукой, намотав на кулак еще один виток веревки, и ударил. Наискось, со свистом опустился кленовый посох на голову мальчика. Талиб упал на рельсы и потерял сознание.

Он не слышал отрывистого паровозного гудка, который спас его от следующего удара, возможно смертельного.

От водокачки к перрону тендером вперед, давая короткие гудки, двигался черный паровоз. Видимо, машинист не сразу понял, что происходит на путях, потому что он гуднул еще и только тогда дал контрпар.

- Ты что, сдурел, старый? - зло сказал машинист, пожилой человек в засаленной фуражке, когда, соскочив с паровоза, увидел и понял все.

Старик замахнулся на машиниста, но тот перехватил посох, вырвал его из рук нищего и отбросил далеко в сторону.

В одно мгновение он перерезал петлю, затянувшуюся на шее Талиба, взял мальчика на руки и, не обращая внимания на неистовые крики слепца, поднялся на паровоз.

- Моя мальчишка! Моя мальчишка! - коверкая русские слова, кричал машинисту нищий. - Подай моя мальчишка!

- Это тебе не Бухара! - сверкнув белками, крикнул в ответ машинист и показал слепому кукиш. - На моем паровозе власть рабочих.

Паровоз тронулся, дал гудок и выпустил струю пара прямо под ноги белому ишаку. Ишак рванулся, встал на дыбы, едва не сбросив седока, и, мотая хвостом, помчался вдоль полотна железной дороги.

* * *

Талиб не понял, где он. Это было как во сне. Он чувствовал быстрое движение, рокот колес под собой, видел полыхающее пламя в топке.

Лысый человек с удивительно знакомым лицом склонился над ним.

- Где я? - спросил Талиб по-узбекски. Человек вместо ответа протянул ему жестяную кружку:

- Выпей.

Талиб послушно отхлебнул. Вода была теплая и невкусная.

- Рахмат, - сказал. Талиб. - Спасибо.

- Очухался немного, - сказал лысый машинист своему кочегару. - Умой его, весь в крови. И растолкуй что надо, а то небось думает, что на том свете.

Через час Талиб сидел на табуретке против открытой двери и смотрел на пробегающие мимо поля, арыки, кишлаки.

К счастью, удар, сваливший его с ног, не был очень страшен, крови он потерял немного, но она перемешалась с красной краской, изображавшей шрам, и все это вместе с тем, что Талиб долго не приходил в себя, очень напугало машиниста и кочегара.

- Мы думали, что не очухаешься, - говорил ему машинист. - Минут сорок, как мешок. Хорошо еще, что дышал. Молчи, тебе нельзя болтать. У тебя, наверно, мозги стряслись.

Талибу захотелось есть, и это очень обрадовало машиниста и кочегара; они накормили его холодной бараниной и русским хлебом, которого Талиб не ел с самого Ташкента.

Во время еды Талиб сказал, что помнит машиниста, что он играл в домино, когда поезд дергал, что тот показывал ему паровоз.

- Верно, - удивлялся машинист. - Верно. Значит, крепкая у тебя память, если такой палкой нельзя ее отшибить.

К вечеру Талиб вполне освоился на паровозе. Ему разрешили давать гудки, переводить ручку регулятора и заглядывать в топку.

Талиб всем интересовался и сказал, что хотя паровоз ему очень нравится, но трамвай лучше. Его не нужно топить, не нужно заправлять водой, он не дымит и не шумит. Вот бы вместо паровозов пустить трамваи.

- Мудрец! - усмехнулся машинист. - Это невозможно. Ведь нельзя же по всем железным дорогам провода развесить. Да и электричества не напасешься.

Так они разговаривали.

Талиб почти не думал об утренних своих несчастьях, и голова почти не болела, хотя шишка на бритой макушке была огромная.

- В Самарканде я пересажу тебя на другой паровоз, там у меня приятелей много, - сказал машинист. - Приедешь ты в Ташкент и забудешь про Бухару. В Ташкенте Советская власть крепкая.

- Про Бухару не забуду, - покачал головой Талиб. - Никогда не забуду.

Глава двенадцатая

ВОЗЬМИ СВОЮ ТЕТРАДЬ

Всю дорогу до Ташкента Талиб думал об одном, верил в это и точно знал, как это будет.

Вот он приехал, сошел с поезда и идет к себе домой. Возле чайханы его встречают люди: продавец овечьего сыра, извозчик Нурмат, сам чайханщик.

Все говорят одно и то же:

- Спеши домой, Талибджан. Где ты пропадал, дорогой? Твой отец давно вернулся и ждет тебя.

Поезд пришел поздно вечером, и, пока Талиб добрался до улицы Оружейников, наступила ночь. Ни один человек не встретился ему на пути к дому, даже сторожа не было у казенного склада.

Талиб хотел побежать, когда увидел свой дом и калитку в углублении стены. Но не побежал, наоборот, пошел медленно-медленно и, когда оставалось два шага, незаметно для себя почему-то зажмурился. Талиб толкнул калитку вытянутой рукой. Она не подалась. Тогда он, все так же не открывая глаз, провел рукой по крайней доске.

На калитке висел тот самый замок, который Талиб навесил, уезжая в Бухару.

«Отец не приезжал. Ничего не случилось за это время. Все как и было». Эти мысли пришли позже, а пока они не пришли, Талиб сидел на порожке и ждал их.

«Ничего не случилось. Все как и было… Но, может, отец прислал письмо?»

Через несколько минут Талиб стучался в дом Тахира-почтальона.

Бабушка Джамиля сразу узнала его по голосу и распахнула калитку. Вскоре вся ее семья проснулась и собралась вокруг Талиба.

- Отец скоро приедет? - спросил мальчика Тахир-почтальон и, увидев, как удивился он этому вопросу, добавил: - Ты получил письмо? Я передал его Усман-баю.

- Когда было письмо? - задохнувшись от волнения, выпалил Талиб.

- Давно уже, - тоже удивился Тахир. - Я не знал, куда его девать, сказал Усман-баю, он говорит, дай я отправлю его с верными людьми в Бухару. Прямо из рук в руки попадет.

Всего, чего угодно, мог ожидать Талиб, только не этого.

- А где Усман-бай? - спросил он.

- В Ташкенте, - ответил Тахир. - Он за последнее время часто уезжал на две-три недели, но сейчас, кажется, в Ташкенте. Рахманкула тоже долго не было, а недавно вернулся, правда, старается меньше показываться на улице. В чайхану его не заманишь, где был, не говорит.

Талиб ничем не выдал своего интереса к возвращению Рахманкула. Он и не очень удивился этому. В дни, когда он был поводырем бухарского нищего, Талиб боялся встречи с бывшим полицейским и потому зорко искал его глазами везде, где тот мог оказаться. Рахманкула нигде не было.

«Это хорошо, что они оба в Ташкенте, - решил про себя Талиб. - Только бы не убежали, когда узнают, что я вернулся».

Странно, что мальчик не удивился и этим своим мыслям. В Бухаре присутствие Рахманкула пугало его, грозило гибелью. В Ташкенте он чувствовал себя сильнее и хитрого Усман-бая, и здоровенного полицейского.

«Только бы они не убежали», - с этой мыслью он и заснул.

…С утра в дом к Тахиру стали приходить гости. Никогда Талиб не думал, что его так любят на улице Оружейников. Взрослые разговаривали с ним, как с равным, сверстники-мальчишки, с которыми еще недавно он играл на улице, запускал коробчатого змея и забирался в большой байский сад на берегу Анхора, теперь стеснялись его. Почти все, кто приходил навестить Талиба, приносили гостинцы: кто лепешку, кто сыру, кто пирожки с мясом и луком. Почти все соседи приглашали Талиба жить у них, но он отказывался.

- Дядя Тахир, - сказал он после завтрака, - помогите мне открыть калитку, я буду жить у себя.

Замок пришлось сломать, потому что ключ от него остался в темнице бухарского эмира. В доме было сыро, и Талиб, распахнув дверь и окно, проверил, все ли цело в кузнице, есть ли еще саксаул, заготовленный прошлой осенью.

Тахир-почтальон побыл немного с ним вместе, а потом сказал:

- Я пойду к Усман-баю, может, вернулось письмо?

Талиб был рад остаться один. Он развел огонь в очаге, поставил на огонь кумган и решил выпить чаю. У себя дома выпить чаю. Он сел на террасе, стал ждать, пока закипит вода.

Тахир вернулся быстро.

- Усман-бай еще не знал, что ты приехал, - взволнованно сообщил почтальон. - Представляешь, никто из всей улицы не сказал ему, что ты приехал. Он мне не поверил. Он говорит: «Не ври, этот волчонок никогда не вернется». Тогда я ему: «Прошу вернуть письмо!» Он на меня глаза вытаращил, хочет улыбнуться, но только зубы показывает. «Ты шутишь», - говорит. А я ему: «Если ты не вернешь письмо, я пойду на почту, там есть телефон, и сразу в ЧК!» Тогда он поверил. Стал объяснять, что письмо отправил в Бухару, стал аллаха в свидетели звать. Только он врет.

Тахир-почтальон даже немного обиделся на то, как спокойно выслушал мальчик такую важную новость.

- Вы сказали какие-то две буквы, дядя Тахир, - после небольшой паузы сказал Талиб.

- Какие?

- Не знаю какие, вы сказали про телефон и про две буквы.

- ЧК?

- Да, ЧК. Что это такое?

- Сам не знаю. На почте сказали, если буржуи (так по-русски баев называют) не будут слушаться, говори: в ЧК пожалуюсь.

Талиб молчал, думал о чем-то. Тахир с уважением смотрел на мальчика. Он понимал, что мальчик думает о чем-то, чего он, взрослый, не знает и не может знать.

- Вы помните того кожаного человека, который привозил меня на мотоцикле?..

- Конечно, помню, - обрадовался Тахир. - Говорят, он приезжал к тебе осенью, но с тех пор не показывался.

- Ладно, - сказал Талиб. - Все ясно. Найдите, пожалуйста, замок или у соседей возьмите и закройте дом. Я вернусь поздно.

Талиб не стал пить уже вскипевший чай, снял кумган с огня и решительно направился к калитке. Он не заметил ни своего повелительного, даже несколько неучтивого по отношению к взрослому человеку тона, ни того, как еще сильнее, чем прежде, удивился его словам Тахир-почтальон.

- Талибджан, если вернешься поздно, приходи к нам. Мама будет ждать.

- Спасибо, - сказал мальчик и, на минуту отвлекшись от своих мыслей, еще раз благодарно поглядел на почтальона, повторил: - Большое спасибо, дядя Тахир!

…В саду за дощатым забором было так же тихо и пустынно, как прошлой осенью. Только выглядел он совсем иначе. Дорожка к дому расчищена, нет и следа прошлогодних листьев, которые так грустно шуршали под ногами. Молодые вишенки все усыпаны начинающими наливаться краской ягодами, вдали на веревке сушится белье.

«Значит, здесь она», - обрадовался Талиб.

Олимпиада Васильевна тоже ему обрадовалась, узнала сразу и хотела тут же усадить за стол, но Талиб решительно отказался.

Он сказал, что ему нужно поскорее увидеть дядю Федора, что он не может ждать до вечера, потому что сейчас еще нет одиннадцати.

- Ну что же, - согласилась Олимпиада Васильевна и, по своему обыкновению ни о чем не расспрашивая и не говоря лишних слов, объяснила, где искать Федора Пшеницына. - Может быть, ты и прав, что не ждешь его. Он теперь иногда за полночь возвращается. У них в ЧК ни дня ни ночи не ведают.

Второй раз слышал он сегодня эти две буквы, но не спросил о том, что они означают. Главное - он знал теперь, как найти своего друга.

Федор Пшеницын то дул в телефонную трубку, то щелкал по ней желтым ногтем.

- Барышня, барышня, - говорил он время от времени, - дайте мне бывшую мужскую гимназию.

Видимо, барышня с телефонной станции плохо его слышала, и Федор начал сердиться:

- Барышня, черт возьми, дайте мне бывшую мужскую гимназию! Барышня, это Пшеницын из ЧК говорит. Из ЧК! Теперь слышите? Дайте мне бывшую мужскую гимназию. Спасибо, барышня.

Талиб сидел на крепком дубовом стуле с высокой спинкой, на которой, как пуговицы на мундире, сияли два ряда медных обойных гвоздей.

Дежурный с винтовкой полчаса назад никак не хотел пропустить неизвестного мальчишку к самому заместителю председателя ташкентской ЧК и очень удивился, когда тот, увидев Талиба через окно, выбежал на крыльцо…

- Расскажи все по порядку, - попросил Федор.

И вот едва только Талиб дошел до самого интересного, Пшеницын стал вдруг ни с того ни с сего звонить по телефону.

Кабинет у Пшеницына был просторный и почти пустой, если не считать письменного стола с креслом, несколько стульев и черного несгораемого шкафа с львиными мордами, закрывающими замочные скважины.

- Бывшая гимназия? - продолжал телефонный разговор Пшеницын. - Будьте любезны попросить на провод учительницу Бекасову Веру Петровну. Я понимаю, что сейчас урок, но она очень нужна. С кем я говорю? Одну минуточку, гражданин Петров, не кладите трубочку. Это из ЧК говорят. Да, из Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. Очень вам благодарен.

Федор многозначительно подмигнул Талибу.

- Товарищ Бекасова? - официально осведомился Федор. И совсем другим голосом: - Вера Петровна, у меня здесь сидит тот самый узбекский мальчик, который опознал клинок своего отца. Помните, с дамасским клеймом? Если вы позволите, мы приедем. Когда у вас кончаются уроки?

В половине третьего Федор Пшеницын и Талиб вышли из здания ЧК и уселись в черный легковой автомобиль на тугие кожаные подушки.

- В бывшую мужскую гимназию, - сказал Пшеницын шоферу.

По дороге он объяснил Талибу, что генерал Бекасов зимой умер и коллекция оружия временно размещена в школе, где работает его невестка.

- Да, кстати, - сказал он, будто сообщал о чем-то второстепенном. - Сабля-то действительно оказалась местного производства и, возможно, даже скорее всего, изготовлена твоим отцом. Правда, есть там непонятное, но…

Автомобиль затормозил у красивого кирпичного здания с широким крыльцом.

- Вас подождать? - спросил шофер.

- Мы быстро, - ответил Федор. Он еще не привык к тому, что у него личная машина, и стеснялся шофера.

Пшеницын мало изменился за то время, пока Талиб не видел его. Разве что морщин у него прибавилось. Ходил он в той же кожаной куртке и фуражке, только брюки носил простые и заправлял их в сапоги. Впрочем, фуражку он почти все время держал в руках: наступало лето и она нагревалась от солнца, как железная крыша.

Вера Петровна, такая же красивая, молодая, в черном платье с белым воротничком и белыми манжетами, встретила их в вестибюле, очень обрадовалась Талибу и сказала:

- Мы с Федором вспоминали тебя.

Она провела их в актовый зал, где в большой витрине за стеклом, на том самом ковре, что и в генеральском доме, висели старинные ружья, алебарды, пищали, пистолеты и сабля…

Вера Петровна сняла замок и попросила Федора достать саблю.

Федор вынул клинок из ножен и протянул Талибу.

Мальчик бережно двумя руками принял от него саблю и подошел к окну. Конечно, это был тот самый черный клинок с золотыми узорами.

- Вся штука в клейме, оказывается, - осторожно заметил Федор. - Это и ввело в заблуждение.

Талиб никогда не обращал особого внимания на клеймо - крохотный квадратик у самого эфеса, - слишком мелкие там были буквы. Теперь он стал смотреть внимательно, но ничего не мог разобрать. Даже непонятно, как можно было читать такие буквы, а ведь писать их было, наверное, труднее.

- Я не могу разобрать, - виновато сказал Талиб.

- Попробуй через увеличительное стекло, - предложила Вера Петровна.

- «Мастер Саттар, ученик мастера Рахима. Дамаск», - прочел Талиб по-арабски.

Да, слово «Дамаск» стояло на этом клинке рядом с именем отца Талиба и с именем его деда. Не хотелось верить, что он нарочно сделал это для обмана покупателей. Он ведь и не собирался продавать этот клинок.

Так или иначе, но было совершенно ясно, что клинок был тот самый, который отец продал Усман-баю.

- История довольно простая, - начал свой рассказ Федор. - Усман-бай купил его, чтобы дать взятку полицмейстеру Мочалову. Здесь явно был какой-то темный сговор. Между прочим, приказ о мобилизации твоего отца подписан Мочаловым в последний момент.

- Это все из-за тетрадки, - перебил Пшеницына Талиб.

- Ты думаешь? - насторожился Федор.

- Я же вам начал рассказывать.

- Погоди, об этом потом. Мочалов продал клинок генералу сразу после февраля, потому что собирался бежать. Все это мы выяснили совершенно случайно. Кстати, замешан в этом и бывший полицейский. Уж не тот ли это полицейский, о котором ты мне что-то говорил? Я, между прочим, помню, что ты мне говорил, а что именно - забыл. Тот? Вот не собрался я еще…

- Конечно, тот, - опять перебил Пшеницына Талиб. - Я же начал рассказывать, когда вы стали звонить в гимназию. Я боюсь, что они убегут, потому что знают о моем приезде.

- Не убегут, - усмехнулся Федор. - Мы о них много знаем и, куда они могут убежать, догадываемся, Не боись, от нас не убегут.

Несколько дней Федор отмалчивался и повторял свое «не боись». Наконец он сказал:

- Завтра утром будет у тебя долгожданная встреча. Только ты не волнуйся. За ними много чего числится. Этот Усман-бай раньше, как говорят, был бандитом, а теперь опять с ними связался. Они ограбили мануфактурный склад на Куйлюкской дороге. Все следы вели к Усман-баю. На станции Келес вагон с сахаром обчистили. Потому мы о нем и знали все, ждали, чтобы дружков на чистую воду вывести. Так что твоя тетрадка для них - семечки.

…В дальнем углу уже знакомого Талибу кабинета на двух рядом поставленных стульях сидели Усман-бай и Рахманкул. Они старались не смотреть друг на друга. Талиб вошел, очевидно, уже в середине допроса и уселся на подоконник позади Федора.

- Вы и теперь будете отрицать, что купили клинок у кузнеца Саттара? - спросил Пшеницын.

- Нет, господин начальник, теперь я не буду отрицать, - невозмутимо ответил Усман-бай. - Я не знал, что ЧК все равно известно все. Я купил клинок у многоуважаемого кузнеца Саттара, чтобы помочь его семье, остающейся без кормильца. Скажу больше, хотел подарить клинок полицмейстеру, чтобы тот спас Саттара от мобилизации…

- Он врет, - перебил Усман-бая Рахманкул. - Он дал клинок Мочалову, чтобы Саттара срочно отправили из Ташкента.

- Вот видите, - не повернув головы в сторону бывшего полицейского, продолжал Пшеницын. - Ваш друг и сообщник утверждает обратное.

- О, бедный мой друг Рахманкул! - воскликнул, ничуть не смутившись, Усман-бай. - У него всегда была плохая память и куриные мозги. Он все путает. Кто дает взятку, чтобы человека мобилизовали? Дают взятку, чтобы не мобилизовали. Как я мог пожелать такого моему родственнику Саттару, с которым вместе вырос, вместе играл в ошички, вместе ходил в мечеть, вместе…

- Из-за этой проклятой тетрадки! - воскликнул Рахманкул. - Поверьте мне, все из-за этой проклятой тетрадки!

Федор на мгновение повернулся к Талибу, как бы говоря: «Вот видишь»; Талиб еле заметно кивнул. Он наблюдал эту сцену с интересом и презрением. Оба допрашиваемых ничем не удивили его. Он знал хитрую вкрадчивость Усман-бая и подлость Рахманкула.

- Зачем так говорить, что я сделал это из-за тетрадки старого наманганского чудака? Что в этой тетрадке? В ней только нелепые сказки, где нет даже макового зернышка правды. Я же сразу еще вчера отдал вам, господин начальник, эту тетрадку. Это очень нелепые сказки.

Рахманкул от этих слов даже подскочил на своем стуле.

- Нелепые сказки? - закричал он. - Ради этих сказок он заставил меня выкрасть тетрадь из полиции в Намангане, прятать от родни и передавать ему письма Саттара из России; он заставил меня разорить лавку Юсупа-неудачника, чтобы сплавить их с племянником в Бухару, он заставил меня ездить в Ходжент, Самарканд, Ахангеран и в Бухару! Он хотел, чтобы они никогда не вернулись из Бухары. Я верил, что в этой тетрадке указаны клады, которые смогут сделать меня таким богатым, таким счастливым…

И тут впервые Усман-бай обратился к Талибу. Лицо его как бы раздвинулось в стороны, и рот растянулся, обнажив крупные и крепкие зубы.

- Не верь ему, дорогой мой мальчик. Я сам отдал тетрадку, и еще я отдам тебе сто рублей, которые должен твоему благородному отцу, да вернется он скорее на нашу благословенную землю. К сожалению, я не могу отдать тебе грустных писем твоего отца. Я их сжег, чтобы не огорчать тебя его горестями. Я честный человек, скажи своему другу начальнику, как я помогал тебе и твоему дяде Юсупу, как я заботился о вас.

Талиб встал с подоконника и, повернувшись спиной к Усман-баю и Рахманкул у, стал смотреть в сад. Ночью и утром прошел дождь, вероятно последний дождь, потому что май кончался, а летом дождей почти никогда не бывает. Трава в саду отливала изумрудом, на лепестках акации еще сверкали капли влаги.

- Талибджан, возьми свою тетрадь и попроси начальника, чтобы отпустил меня, - продолжал говорить Усман-бай. - Ты должен помнить: мы не только с одной улицы - мы родственники. Если тебя обидел Рахманкул, то почему должен страдать я?

- Да-да! - крикнул Рахманкул в спину мальчику. - Да-да! Пусть главный преступник уходит на свободу, а я, темный, глупый, несчастный человек, буду платить за него своей головой! Возьми проклятую тетрадь своего сумасшедшего деда, и пусть все знают, что не только я дурак, но и почтенный Усман-бай, будь он проклят во веки веков, такой же дурак, как я. Мы два года искали по этой тетради клады, мы нанимали рабочих рыть землю, долбить камень, и платил за это почтенный, уважаемый дурак Усман-бай!

- Тише, - приказал Пшеницын и встал из-за стола. - У вас еще будет время разобраться, кто просто дурак, а кто уважаемый дурак. Насколько я понял, вы искали клады по тетради мастера Рахима и ничего не нашли. Так?

Только теперь Талиб перестал смотреть в окно.

- Он здорово нас обманул, этот старик, - сказал Усман-бай, поняв, что запираться больше нет никакого смысла. - Я потратил много денег, но там, где он велел искать золото, нет и следов его. Ни самородков, ни россыпи… Правда, возможно, мы не совсем там искали, потому что все так запутано в этой тетради. - Усман-бай зло усмехнулся. - Пусть теперь Советская власть поищет.

В этот самый момент Рахманкул как подкошенный упал на колени и, воздев длинные руки к потолку, взмолился:

- Вот видите, он не раскаялся, а я раскаялся. Спасите меня, возьмите меня на службу. Я все знаю, я опытный полицейский, я могу быть шпионом и выведывать, что говорят в чайханах и на базарах. Я могу быть тюремщиком и могу быть опять полицейским.

Федор слушал его с каменным лицом.

Рахманкул стоял на коленях и плакал, но Талибу не было жаль его. Удивительно только, что этот звероподобный бандит плакал, как все люди.

- Тупица, - презрительно бросил Рахманкулу Усман-бай. - Кому ты нужен?

Федор подошел к двери и позвал конвоира.

Когда арестованных увели, он вынул из кармана связку ключей, выбрал из них два и направился к несгораемому шкафу.

Глава тринадцатая

ДЛЯ ТЕХ, КТО НЕ УТРАТИЛ МАСТЕРСТВА

Это была небольшая по формату, но довольно толстая общая тетрадь, вернее, даже книга в потертом переплете из зеленого сафьяна. Она была опоясана ремешком с черненой серебряной пряжкой тонкой кустарной работы.

Федор расстегнул застежку и открыл тетрадь, Он открыл ее, как открывают русские книги и тетради, чтобы читать справа налево.

- Не так надо, - не удержался Талиб.

- Ты прав, - сказал Пшеницын. - Привычка. И вообще это не для меня. Твоя тетрадь, ты и читай.

Дрожащими руками Талиб взял дедушкину тетрадь.

Не очень красивым, но четким почерком на первой странице были выписаны уже известные Талибу строки из поэмы Алишера Навои «Фархад и Ширин». Здесь, в этой тетрадке, стихи обретали какой-то новый, таинственный и многозначный смысл.

Видимо, не зря мастер Рахим выбрал эти строки, видимо, не зря ходили слухи о том, что он искал и находил золотые клады, видимо, не зря звали его уста-Тилля - мастер-Золото.

На этом стихи обрывались. Дальше начинались записи старого мастера.

«Пятьдесят лет, подобно Фархаду, я искал клады в земле моих предков. Голодая и терпя холод, вызывая злые насмешки и скрытую зависть, я исходил эти края от реки Или на Восходе до Аму на Закате. Все, что мог запомнить, запоминал, что боялся забыть, записывал, а теперь и то и другое доверяю этой тетради.

Эти мои скромные записи да станут ведомы мужу моей единственной дочери Хадичи - кузнецу Саттару, усвоившему мудрость дамасских мастеров и моему верному ученику. Эти записи да будут ведомы сыну Саттара Талибу, а через них, кому они пожелают, но только тем, кто никогда не будет при помощи богатства плодить бедность.

В этой тетради указаны клады, способные сто тысяч батраков превратить в сто тысяч хозяев. Я никому не говорил про сокровища, кроме тебя, мой Саттар. Ты один и поймешь, что здесь написано.

Настоящие сокровища не в Кегене, Текесе и Тентеке, где золота еще меньше, чем в Таласе, а, например, недалеко от Ходжаканта, по реке Пскем, где у тебя сильно заболела нога…

…Помнишь тот кишлак около Айна-булака, где мы видели веселую свадьбу, где брат жениха уронил тюбетейку в костер. Если от того кишлака пойти не туда, куда мы пошли в тот раз, а взять левее, то, пройдя полдня, увидишь засохшее дерево. От этого дерева, если встать к Восходу лицом, все сам поймешь…»

Талиб читал тетрадь с особым, напряженным вниманием, ничто не ускользало от него.

- Вот видите, - сказал он Федору. - Я сейчас переведу вам одно место, и вы поймете, почему они ничего не смогли найти.

Пшеницын внимательно выслушал перевод и согласился. Действительно, невозможно было без Саттара найти эти клады. Кто знает тот кишлак, где неизвестно в каком году брат жениха уронил тюбетейку в костер. Что за кишлак? То ли возле реки Пскем, то ли возле Айна-булака.

А Талиб продолжал читать:

«Я видел много всякого на земле и на три сажени вглубь видел, я составил карту, какие видел недавно у русских ученых, которые ходят с треножником и смотрят в трубку. На моей карте отмечено многое, но не ЭТО.

Сын мой Саттар, ты найдешь на карте, где есть свинец и каменный уголь, медь и даже серебро. В ста верстах от благородной Бухары я видел такое, что и не знаю, как сказать. Между двух барханов есть колодец, откуда запах идет сильный. Чабаны боятся того колодца и говорят, что такой запах иногда горит, если его поджечь, и горит долго. Думаю, там может быть клад, но какой, не знаю…

Недалеко от Ходжента, помнишь, где был ишачий базар, если подняться в горы Карамазар, то там тоже есть ЭТО, зарытое глубоко, но все же заметное. По-моему, клад велик».

Талиб иногда дословно переводил Пшеницыну целые страницы дедушкиной тетради, иногда только кратко пересказывал содержание.

- Неужели на нашей земле так много золота? - спросил он, - Только непонятно, кто его здесь запрятал.

- Ты неправильно понимаешь, - ответил Федор. - Никто его не прятал. Твой дед, очевидно, называет кладом месторождения золота, природные месторождения. Во всяком случае, Усман-бай и Рахманкул понимали, что речь идет не о кладах, а о золотых россыпях. И странно, что они ничего не нашли.

Федор встал со своего высокого кожаного кресла, достал из кармана брюк трубку и кисет, закурил, стоя спиной к Талибу у раскрытого окна, выходящего в тихий, влажный от дождя сад. Возле дома была густая тень, а вдали, где росли кусты жасмина, сверкали на солнце листья, и от посыпанной речным песком дорожки шел пар.

- Сколько беды на свете от этого проклятого желтого металла! - сказал Федор, не оборачиваясь, - Убивают, воюют, жульничают, совесть продают. На одном нашем прииске сколько горя я повидал. Понимаешь?

Талиб кивнул. Он первый раз видел, что Федор закурил трубку. Обычно он совал ее в рот без табака.

- Опять начал, - поймав взгляд мальчика, сказал Пшеницын. - С этими буржуями, белогвардейцами, со спекулянтами всякими разве можно спокойно разговаривать? Все нервы истрепал. Одно слово - контрреволюция! Но я мало курю, когда сильно разволнуюсь только. Ты не обращай внимания.

Федор закашлялся и вышел из кабинета. Талиб опять уткнулся в тетрадку.

«Пусть все это будет для улицы Оружейников, для настоящих трудовых людей, для тех, кто не утратил мастерства, для тех, кто умеет делать легкие, гибкие сабли и тяжелые мотыги, звонкие подковы и драгоценные кинжалы…»

В конце тетради, как и перед началом, были стихи Навои о царевиче Фархаде:

Между последней страницей и кожаной обложкой было сделано что-то вроде кармана. Талиб развернул тетрадь на коленях и старался понять, что там нарисовано.

Вошел Пшеницын с пачкой бумаг под мышкой, сложил их на краю своего большого письменного стола и спросил:

- Тоже золотишко ищешь? Такая зараза, смотри капиталистом не стань.

- Да нет, - возразил Талиб. - Я так только смотрю. Интересно.

- У меня друг был, вместе с Владимиром Ильичем Лениным в ссылке находился; он много мне пересказывал, что ему Ленин говорил. Вот про золото, например, Ленин говорил, что из него по справедливости надо бы отхожие места делать. Пусть все видят: что для буржуев дорого, то для сознательного пролетариата - навоз.

- Я про золото не думаю, - сказал Талиб. - Я про отца думаю. Может, он погибает где-нибудь.

Пшеницын уткнулся в бумаги. Он читал их медленно и что-то подчеркивал толстым красным карандашом.

- Знаете, дядя Федор, - сказал Талиб, - я поеду в Москву и сам его найду.

- Это глупо, - поднял на него глаза Федор. - Это утопия, понимаешь? Невозможно это в данный момент. Что ты там будешь один скитаться?

- А он один скитается, - ответил Талиб. - Я в Бухаре не пропал, а в Москве ведь Советская власть.

Талиб сидел, неподвижно уставившись на серебряных львов несгораемого шкафа. Федор встал из-за стола, прошелся по кабинету.

Перед ним сидел худой и скуластый мальчишка с удивительно черными и упрямыми глазами. Первый раз Федор заметил, как изменился Талиб за те полгода, что пробыл в Бухаре.

- Я подумаю, - сказал он. - Завтра в обед приходи к Олимпиаде Васильевне. Обмозгуем.

* * *

Перед обедом Федор шепнул Талибу:

- Олимпиада Васильевна недельки через две собирается в Петроград к сестре.

Обедали они на веранде. Все было так же, как и в прошлом году, только мяса Олимпиада Васильевна дала меньше. Зато вместо компота она поставила перед каждым по блюдечку красной, черной и белой черешни.

После обеда Федор попросил Олимпиаду Васильевну присесть рядом с ними и нарочито беззаботно начал:

- Не везет мне с вами. Упрямые вы очень. А вам везет. Так совпало, что вы вместе поедете. Олимпиада Васильевна решила ехать в Петроград за своей сестрой Лидией и тебя, Талиб, может взять с собой. Правильно я говорю, Олимпиада Васильевна?

- Странный вы человек, Федор, - ответила она. - Неужели вы можете отпустить ребенка в Москву? Конечно, я довезу его в целости и в сохранности. Мне с ним будет легче, Толя - мальчик воспитанный и умный, но в Москве же он будет совсем одинок.

- В Москве будет полный порядок, - подмигнул Талибу Пшеницын. - Там у меня друг в правительстве - Ваня Мухин. Я ему напишу.

- Как знаете, - вздохнула Олимпиада Васильевна. - На обратном пути я могу взять Талиба в Москве и привезу вместе с сестрой обратно. Важно только, чтобы вы, Федор, хорошо документы выправили.

Все документы были заготовлены, подписаны, и Талиб, завернув их в клеенку, чтобы не подмокли от случайного дождя, зашил их в подкладку своего халата.

Олимпиада Васильевна тоже получила документы на проезд в Петроград, собрала вещи и продукты на дорогу. Талиб приходил к ней ежедневно, помогал укладываться. Отъезд назначался на среду, а во вторник все рухнуло.

Был удивительно жаркий и душный для начала лета день. Термометр показывал. 28 градусов^[6], на улицах почти замерло движение. Подойдя к дому Олимпиады Васильевны, Талиб облегченно вздохнул и, пройдя по тенистой дорожке, вдруг увидел, что Олимпиада Васильевна сидела на ступеньках веранды, на самом солнцепеке, и плакала.

Голову она уткнула в руки, а худые желтые плечи, углами торчащие из ситцевого сарафана, вздрагивали.

- Умерла Лидия, - сквозь слезы прошептала Олимпиада Васильевна. - Никуда мы с тобой не поедем. Письмо пришло. Не успела я.

Вечером Пшеницын вышел проводить Талиба за калитку и сказал:

- Придется тебе, Толя, отложить отъезд. Я найду верного человека, с ним поедешь. Одного не отпущу.

Талиб не стал возражать, однако на другое же утро отправился на вокзал выяснить обстановку. Несколько дней он провел среди проводников, машинистов и кочегаров, выяснил, как люди уезжают, что нужно брать с собой в дорогу, и пришел к уверенности, что вполне может ехать один. Федору он сказал так:

- Я уезжаю в понедельник. Проводники могут меня взять до Оренбурга. А там видно будет. Документы вы мне дали, - не пропаду.

Пшеницын долго отговаривал его, грозился забрать документы обратно, но понял, что все это бесполезно.

В понедельник он сам проводил Талиба на вокзал, поцеловал, как сына, и сказал на прощанье:

- Если что случится, иди в ЧК. Скажи, кто ты, ссылайся на меня. Тебе помогут.

Конечно, это было очень рискованно, почти безрассудно отпускать мальчика в такое путешествие, и Федор часто думал об этом впоследствии. Недели и месяцы не давала покоя мысль, что он, взрослый человек, послал мальчика на гибель.

Олимпиада Васильевна тоже часто упрекала его:

- Это варварство - отпустить ребенка в такой ад. Варварство!

- Ничего с ним не случится, - отвечал Пшеницын. - Он парень шустрый.

Однако днем, среди работы, или ночью, неожиданно проснувшись, он сам ругал себя куда сильнее, чем Олимпиада Васильевна, и все чаще закуривал трубку.

Глава четырнадцатая

МОСКВА

Если вы возьмете карту Советского Союза и проследите путь, которым идут поезда от Ташкента до Москвы, если вы притом вспомните, что летом 1918 года был разгар гражданской войны и разрухи, что отсутствие хлеба, топлива, саботаж железнодорожных чиновников почти полностью парализовали нормальную работу транспорта, то вам станет понятно, почему путешествие, которое совершил Талиб, длилось сорок семь дней. Однако в то время люди очень удивлялись тому, что одинокий мальчонка прошел этот путь, и прошел его так быстро.

Вы поймете и то, что автор не имеет возможности описывать злоключения, которые выпали на долю мальчика, поехавшего искать отца, не зная никакого адреса, не имея знакомых в Москве и не будучи даже уверенным, что отец жив и находится действительно в Москве, а не в Петрограде или вовсе в каком-нибудь другом городе.

До Оренбурга Талиб добрался поездом, а там на вокзале ночью у него украли халат, в котором были документы, выданные ему Пшеницыным на право проезда до Москвы, и письмо Федора своему другу, работающему в одном очень важном учреждении, название которого Талиб забыл, помнил только фамилию: Мухин. Хорошо еще, что жулики не украли тетрадку с завещанием. Талиб обычно держал ее за подкладкой халата, а в тот вечер вынул почитать и, поленившись положить обратно, сунул за пазуху.

Без документов ехать приходилось зайцем, то с мешочниками, то с дезертирами. Волгу он пересек на платформе с трехдюймовыми пушками, которые перебрасывали с одного фронта на другой.

Где-то возле станции Рузаевка Талиб несколько дней побирался в соседних с железной дорогой деревнях, пока его не взяли в свой поезд какие-то вооруженные матросы, едущие в Москву.

- Мы эсеры, - сказали Талибу в одном вагоне. - Социалисты-революционеры, борцы за крестьянское дело.

Вполне понятно, что Талиб не улавливал разницы между тогдашними политическими партиями. Поумней его люди и то путались. Талиб знал, что большевики - за рабоче-крестьянское дело, и эсеры казались ему почти большевиками. По крайней мере, на вторую половину, раз за крестьянское дело.

В двух вагонах этого же поезда тоже ехали матросы, мало чем отличавшиеся от матросов-эсеров. Такие же пулеметные ленты на бушлатах, маузеры на боку. Гармошка с гитарой постоянно звучали в их вагоне.

- Мы анархисты, - говорили эти матросы Талибу. - Самые революционные революционеры. Мы против всякой власти. Пусть каждый делает что хочет. Анархия - мать порядка. Понимаешь, азиат?

Талиб не понимал. Ему не нравилось, что его называют азиатом, но и те и другие матросы, в общем-то, Талибу нравились. К Талибу они относились неплохо, только посмеивались над его акцентом.

Однажды Талиб рассказал анархистам, зачем едет в Москву, и упомянул про клады, которые нашел его дедушка.

(К счастью, он не проболтался про то, что тетрадку везет с собой. Давно уже Талиб объяснял всем любопытным, что в тетрадке - святые молитвы, и в доказательство усердно читал вслух стихи Алишера Навои.)

Рассказ о кладах очень заинтересовал анархистов, и, чтобы скрасить длинную, медленную дорогу и сделать приятное уважаемым слушателям, Талиб кое-что присочинил.

Испокон веков люди рассказывают страшные сказки про кладбищенские сокровища, и Талиб пошел проторенной дорогой. Получалось, что и в Ташкенте и в Бухаре под старинными мавзолеями есть золотые монеты и драгоценные камни. С трудом удержался Талиб, чтобы не рассказать о страшных дивах и драконах, которые эти клады охраняют, но понял, что взрослые слушатели не сумеют оценить таких подробностей. Зато он нажимал на то, что сам видел эти клады, когда путешествовал вместе с дедушкой.

- Вот вернемся с отцом, обязательно все золото соберем, - пообещал он матросам.

Один из анархистов, кудрявый парень Леха Арбуз, был самым внимательным слушателем и расспрашивал особенно подробно. Он дал Талибу сушеной рыбы, горсть семечек и отправил в вагон к эсерам.

Ночью Талиб проснулся от стрельбы и громких ругательств. Оказывается, анархисты украли на станции маневровый паровоз и, прицепив к нему два своих вагона, поехали в обратную сторону.

- И чего они передумали? - удивлялись матросы-эсеры. - Леха заявил, что они большинством голосов решили не ехать в Москву, а пробираться в Ташкент.

- Ты случайно не знаешь, зачем они в Ташкент подхватились? - спросил кто-то у Талиба.

- Сам не знаю, - с деланным удивлением ответил он. - Я им ничего такого не говорил. И они тоже ничего не говорили.

- Дурачье это, а не революционеры, - сказал один из матросов-эсеров. - Легкой жизни хотят, свободы…

Талиб молча согласился. Действительно, дурачье.

Утром следующего дня на подмосковной станции Раменское в их поезд вошли еще какие-то матросы, поговорили с матросами-эсерами и предложили всем выйти на перрон. Спорить было бесполезно, потому что паровоз уже отцепили, а на станции стояло несколько пулеметов.

- Большевистская партия и Советское правительство не допустят вас в столицу без тщательной проверки, - сказали матросы, оказавшиеся большевиками. - А пока все вы считаетесь арестованными.

В почти пустом поезде Талиб доехал до Москвы и, совсем одинокий, сошел на замусоренную платформу Казанского вокзала.

Еще в Раменском один из матросов-большевиков упрекнул его:

- Такой маленький, а связался с контрреволюцией.

Талибу часто приходилось слышать это рокочущее слово. Впервые он его узнал от Федора. Тот объяснил, что все на свете делится только на революцию и контрреволюцию. Талиб с тех пор много раз пытался объяснить все, что с ним происходит, именно вмешательством этих двух сил.

Рабочие, крестьяне, солдаты, матросы - это революция. Богатеи, купцы, баи, фабриканты, офицеры, генералы - контрреволюция, враги трудовых людей. Такое деление всего сущего вначале вполне устраивало мальчика, но постепенно все осложнялось. Вот невестка генерала, а хорошая женщина, даже Федор это говорит. Или два брата-миллионера в Бухаре - Зиядулла и Ширинбай. Первый казался хорошим, и Талиб готов был думать, что он за революцию. Со вторым дело было, конечно, ясное. Правда, по дороге из Бухары Талиб вычеркнул этот вопрос, отнеся в конце концов обоих братьев к одной категории. Вблизи братья казались разными, а с расстояния времени мальчик видел, что сходства в них куда больше, чем различий. Может быть, всей разницы было в тот рубль, который украдкой сунул ему добрый брат, не забывший, кстати, рассказать об этом своему злому брату. С матросами было посложнее. Они те же солдаты. И вот в погоне за богатством одни бросают других, а этих других арестовывают третьи. И еще говорят Талибу:

- Такой маленький, а связался с контрреволюцией!

Обо всем этом думал он, когда ступил на площадь перед вокзалами.

Была вторая половина дня, солнце стояло высоко. В Ташкенте в это время самая жара, а здесь Талибу стало вдруг холодно. Люди на площади ходили в рубашках, солдаты были в одних только гимнастерках.

«Может быть, они привыкли к холоду?» - подумал Талиб и, запахнув обрезанную чуть не по пояс, заскорузлую и пыльную солдатскую шинель, пошел туда, куда шло большинство людей с вокзальной площади.

На каком-то перекрестке возле трамвайных линий сидели бабы и колдовали над небольшими закопченными фанерными ящиками. Подойдя ближе, Талиб увидел в ящиках примусы, на примусах кастрюли, в которых кипело и булькало пшено.

- Кому кашу пшенную, довоенную! - закричала одна из баб, выключив шипящий примус.

Талиб заставил себя отвернуться и пошел дальше. Ничего нет хуже, как голодному смотреть на еду.

На большой, круглой, мощенной булыжником площади Талиб увидел двух солдат в расстегнутых гимнастерках. Они сидели на краю тротуара, положив винтовки прямо на дорогу. Один из солдат курил, другой с интересом смотрел, как огонь пожирает газетную самокрутку.

- Дяденька, - спросил Талиб того, что смотрел на самокрутку, - где мне найти самое главное начальство?

- Погоди, - ответил солдат. Он протянул руку и взял у своего товарища окурок. - Вот у него спроси.

- Где мне найти самое главное начальство?

- Какое? - переспросил его солдат. - Самое главное начальство разное бывает: революционное, военное, партийное…

- Я не знаю. Мне сказали, что в главном учреждении работает товарищ Мухин, его надо найти.

- А кто тебе сказал? - опять спросил солдат. Он вроде бы никуда не спешил и был готов разговаривать на любую тему.

- Пшеницын, - ответил Талиб. - Из ЧК.

- Из какой ЧК? - продолжал спрашивать солдат.

- Из ташкентской.

- Видал? - удивился солдат. - Из ташкентской! Ты сам из Ташкента, значит?

Разговор этот мог бы длиться очень долго, если бы второй солдат не докурил самокрутку до конца.

- Ты, парень, с ним не толкуй. Он сам ничего не знает. Вот оно, Всероссийское ЧК, рядом. Свернешь за угол и направо. Они кого хочешь найдут, - сказал он и кивнул приятелю. - Отдохнули, и будет. Нам с тобой до Преображенки надо допереть и назад еще вернуться, а ты лясы точишь.

* * *

В приемной ВЧК Талиба встретил очень бледный, худой и усталый человек в зеленом френче.

- Неужели из Ташкента? - удивился он, выслушав просьбу мальчика. Он долго еще проверял, говорит ли Талиб правду или выдумывает. Человек этот наконец догадался позвонить куда-то и выяснить, есть ли в ташкентской ЧК сотрудник, по фамилии Пшеницын и по имени Федор. Только после этого он перешел к существу дела: стал искать Мухина.

Талиб заметил особенность этого человека. Все, что тот делал, он делал очень быстро и сердито.

«Видно, потому он такой усталый», - понял Талиб.

Человек между тем вытащил из стола длинный список с названиями учреждений и организаций и стал звонить по очереди.

- В Совнаркоме твой Мухин не работает, - сказал он Талибу и поставил черточку против первого телефона.

Потом он еще долго звонил и каждый раз, положив трубку, повторял одно и то же.

- В ЦК партии не работает…

- В Реввоенсовете не работает…

- В Центральном Исполнительном Комитете не работает…

И наконец, опершись локтями о стол, сказал:

- В Наркомпроде есть Мухин Иван Михайлович, но в настоящий момент находится в долгосрочной командировке по доставке продовольствия Петрограду. Что будем делать?

- Он когда вернется? - спросил Талиб.

- Я же говорю, в долгосрочной. Может, месяц, может, два.

- Тогда он мне не нужен. Я без него обойдусь. Мне надо отца найти.

Человек в зеленом френче подробно объяснил Талибу, почему никак невозможно отыскать сейчас его отца.

Он записал имя и фамилию, все приметы, специальность и пообещал, что ЧК сделает все возможное.

На прощанье он вынул из того же ящика стола кусок хлеба и луковицу, дал их Талибу и велел прийти завтра.

- А сегодня вот тебе адрес, иди на улицу Полянку, в наше общежитие, там тебя спать положат. Скажешь, Удрис направил. Удрис - моя фамилия. Ян Карлович.

- Когда вы моего отца найдете? - спросил Талиб, стоя в дверях с куском хлеба.

- Трудно сказать, - ответил тот. - Во всяком случае, не завтра.

- Тогда я завтра не приду, - сказал Талиб. - Я сам буду искать.

* * *

прочел Талиб белую эмалированную вывеску на воротах длинного серого дома и даже остановился от удивления.

Еще раз перечитал. Все получалось, как в том ташкентском объявлении, которое он читал в чайхане почти год назад. Только там была одна Едвабная, которая, «вернувшись, возобновила прием», а здесь был еще к Едвабный.

«Теперь она в Москву вернулась», - подумал Талиб и пошел во двор направо.

Он увидел одноэтажный деревянный домик, на дверях которого висела такая же эмалированная дощечка.

«Прошу повернуть», - было написано на звонке, и это тоже напомнило Талибу Ташкент.

Дверь открыла полная невысокая женщина в засаленном домашнем халате.

- Тебе кого, мальчик? - спросила она, сверкнув целым рядом золотых зубов.

- Едвабная - это вы? - в свою очередь спросил Талиб и понял, что больше ему и сказать нечего.

- Да, это я, - ответила женщина и уставилась на Талиба.

Его вид не мог не вызвать удивления. Почти истлевшая рубашка под обрезанной шинелью, ноги в длинных и глубоких азиатских галошах с загнутыми кверху носами.

Талиб молчал, а женщина стояла в дверях и тоже не знала, что она должна делать.

- Заходи, - сказала женщина и провела Талиба в переднюю, где стояли обитые клеенкой стулья и кушетка. - Я тебя слушаю.

- Вы из Ташкента? - спросил Талиб, потому что не знал, что еще сказать.

- Нет, - ответила она. - Я никогда не была в Ташкенте.

И тут Талиб вспомнил, что в том объявлении было написано не ВЕТ-врач, а ЗУБ-врач.

- Что такое ЗУБ-врач? - спросил он.

Женщина очень удивилась атому простому вопросу, но объяснила странному мальчику, что такое зубной врач, и опять замолчала, пристально следя за Талибом.

Талиб понимал всю глупость своего положения, но выхода из него не было.

- А что такое ВЕТ-врач? - опять спросил он.

- Я и мой брат - ветеринарные врачи, - сказала женщина. - Я лечу мелких животных. Мой брат, Николай Николаевич, лечит только певчих птиц, а я в основном кошек и собак.

Никогда Талиб не мог себе представить, что есть на свете врачи для кошек и собак. Он бы не поверил этой женщине, если бы вдруг не заметил, что стены передней были увешаны фотографиями кошек, канареек, дроздов и собак. На фотографиях большинство собак были с медалями и выглядели весьма важно.

- Извините, - поднялся Талиб. - Я пойду. Извините меня.

- Нет, - возразила Едвабная. - Ты хотел мне что-то сказать, говори. Может быть, нужно лечить лошадь? У вас, у татар, еще остались лошади. В такое голодное время я согласна лечить даже крокодилов и носорогов, гиппопотамов и кенгуру.

За день пребывания в Москве Талиб не видел крокодилов и носорогов. Даже кошек и собак не было видно в городе. Он стал пятиться к двери, чтобы скорее улизнуть из дома, куда попал так случайно и так некстати, но ветврач не собиралась его выпускать.

- Николя, Николя! - позвала она кого-то. - Помоги мне. Тут очень странное дело.

В переднюю вошел полный, невысокий человек, очень похожий на хозяйку.

Ни слова не говоря, он запер входную дверь на задвижку и приказал Талибу сесть.

- Сейчас не такое время, чтобы шутки шутить, молодой человек, - сказал он. - Вы пришли к Нине Николаевне, к моей сестре то есть, со странными вопросами, я имел случай слышать ваш разговор. Извольте объясниться. Может быть, вы наводчик шайки уголовников, откуда нам знать.

Пришлось рассказывать всю свою историю с самого начала. Брат и сестра слушали довольно равнодушно до тех пор, пока Талиб не упомянул про зубного врача Едвабную, объявление которой случайно запомнилось ему.

- Я думал, это вы и есть, - сказал Талиб. - А может, это ваша родственница?

- Нет, - категорически в один голос заявили брат и сестра. - У нас нет родственников и нет далее однофамильцев. Это очень редкая фамилия. Если ты не врешь, это первый случай. Повтори, как там было написано.

- «Вернувшись, возобновила прием», - уверенно сказал Талиб. - Там еще было: «Барс спешно продается, ручной, ласковый, как котенок». И еще было: «Интеллигентные барышни ищут место горничных».

Трудно сказать, что больше убедило брата с сестрой, искренний рассказ Талиба или объявления, которые он цитировал на память, но они немного успокоились и стали сочувствовать мальчику, отправившемуся искать отца в такое опасное время. Они ахали и охали, смотрели на него с сожалением и сказали, что в другое время обязательно угостили бы его чем-нибудь, но сейчас они сами крайне стеснены, ибо многие благо родные владельцы домашних животных убежали от большевиков, а те, кто не убежал, давно лишились своих собак и кошек: голод.

Объяснив все это, они стали уже выпроваживать Талиба, как вдруг Нина Николаевна сказала:

- Обожди немного. У меня был один доберман-пинчер, так его хозяин, кажется, профессор, занимается Востоком. Он не то в Турции был, не то в Персии или, кажется, в Египте. Пойди к нему, он все знает. Скажи, Нина Николаевна прислала. Сейчас я адрес найду.

Женщина торопливо схватила толстую книгу, стала ее быстро листать и, найдя нужную строчку, оторвала край газеты, лежавшей на круглом столике, и написала карандашом: «Доберман-пинчер. Кличка Кекс. Хозяин Викентий Петрович Закудовский. Черниговский переулок, дом 4, кв. 36».

Было совсем темно, когда Талиб вошел в подъезд высокого дома и стал подниматься по широкой лестнице с гладкими перилами. Единственная на весь подъезд тусклая электрическая лампочка горела на втором этаже. Здесь находилась квартира под номером 23. Талиб стал считать двери, прикидывая, какая же из квартир должна иметь номер 36. По его подсчетам оказалось, что эта квартира самая последняя в доме, на седьмом этаже. Талиб внимательно оглядел дверь: она была высокая и гладкая, чуть отсвечивала на ней медная дощечка с номером и виднелась белая пупочка звонка.

Талиб нажал на звонок и прислушался. За дверью было тихо. Он еще раз нажал звонок, потом стал стучать кулаком и наконец понял, что в квартире никого нет. Талиб сел перед дверью на войлочный коврик и достал из кармана шинели половину луковицы. (Другую половину он съел вместе с хлебом сразу же, как только вышел из ВЧК.)

«Эх, попить бы», - подумал Талиб.

Внизу напротив дома он видел водопроводную колонку, и, чтобы напиться, достаточно было спуститься вниз, но мальчик вдруг ощутил, что силы оставили его. Ноги налились свинцом, руки и плечи сладко ныли.

«Посижу немножко, отдохну и пойду» - это было последнее, что он помнил. Через минуту он спал на войлочном коврике, о который вытирают ноги.

Глава пятнадцатая

КВАРТИРА № 36

Широкая лестница семиэтажного дома спиралью окружала шахту лифта. Днем, когда выключали единственную электрическую лампочку, свет проникал через высокий стеклянный колпак на крыше.

За время империалистической войны и революции никто не следил за этим колпаком, не мыл его, поэтому днем на лестнице было только чуточку светлее, чем ночью. Здесь было сумрачно и сыро, как в погребе.

По утрам жильцы этого дома старались как можно быстрее сбежать вниз и вырваться в теплый и солнечный переулок. Скрипели двери квартир, слышались торопливые шаги, ухало парадное - и все замирало.

Квартира, у двери которой спал Талиб, была единственной на самой верхней площадке, поэтому никто не мог его видеть, никто не потревожил его тяжелого сна.

Он не слышал стука каблуков по ступенькам, хлопанья дверей и звонкой песенки, неожиданно зазвучавшей в мрачной шахте. Песенка, надо прямо сказать, была не очень-то умная, но кто-то выдумал эту песню, и ее пели взрослые и дети.

Песенку пела опрятно одетая девочка в черной шерстяной юбке и белой кофточке. Она поднималась по лестнице не спеша, потому что за плечами у нее висел солдатский мешок. Лестница была длинная, а песня короткая, но девочка пела без перерыва с начала до конца, потом с конца до начала. На шестом этаже, устав, девочка перестала петь и, мурлыча песню себе под нос, поднялась на последнюю площадку.

Человек, спящий у дверей квартиры, куда шла девочка с мешком, не удивил ее. Она посмотрела на него, склонила голову набок и легонько тронула спящего длинной загорелой ногой.

- М-мальчик, - сказала девочка. - Подвинься, п-пожалуйста, я не могу открыть дверь.

Талиб проснулся и сел, освободив таким образом половинку двери. Девочка открыла английский замок и, высоко задрав нос, с независимым видом прошла в квартиру. Она даже не взглянула на оборванного мальчишку у двери.

Понадобилось несколько минут, чтобы Талиб понял, где он, и вспомнил, как он здесь оказался. Он ощупал себя: тетрадь дедушки Рахима на месте, записка Едвабной тоже.

- М-мальчик… - Дверь квартиры номер тридцать шесть неожиданно вновь открылась. - Тебе н-негде спать? Здесь же холодно, н-наверно?

Длинноногая девочка стояла над ним. Талиб понял, что она заика. Он знал, что все заики очень застенчивы, но в этой застенчивости не было вовсе.

- П-пойдем со мной. Я покажу, где тебе бу-удет удобней.

Девочка стала спускаться вниз по лестнице, и Талиб послушно пошел за ней.

На площадке шестого этажа девочка открыла железную дверь, обтянутую изнутри металлической сеткой, и сказала:

- Ты мо-ожешь пожить в лифте. Он все равно не работает.

Талиб сделал шаг и вздрогнул. Пол лифта слегка опустился под ним.

Кабина была действительно очень привлекательна. Коврик на полу, кожаный диванчик и два больших пыльных зеркала справа и слева, но Талиб не собирался здесь обосновываться. Он вынул из кармана записку и протянул ее девочке.

- Кекс сейчас в Киеве у мамы, - сказала девочка. - Тебе нужна собака?

Талиб объяснил, что ему нужна не собака, а ее хозяин, профессор, который может помочь в поисках отца.

- П-прости меня, мальчик, - сказал девочка, явно смутившись. - Я думала, ты п-просто бродяга. Папа скоро приедет.

Преодолев минутное смущение, девочка сразу почувствовала себя гостеприимной хозяйкой.

- Ну что же мы стоим здесь? - очень удивилась она. - Пойдем к нам. Меня зовут Лера…

В небольшой комнате с широким трехстворчатым окном Лера по-взрослому предложила Талибу сесть и указала на странное плюшевое кресло с подлокотниками, но без спинки. Талиб оглядел себя и отрицательно помотал головой.

- Я грязный, а здесь все очень чисто.

- Н-ну что ты, не стесняйся, - сказала девочка. - Ты ведь издалека приехал. М-может, ты хочешь принять ванну, помыться с дороги?

Чем больше Лера говорила, тем меньше заикалась. Талибу нравилось, как она заикалась, и вообще нравилась эта девочка, такая нарядная, самостоятельная и с такой белозубой улыбкой.

- Ты очень кстати приехал. Сегодня у меня день рождения, ты будешь гостем. Обычно в этот день мы бываем втроем: папа, мама и я. Но мама в Киеве, и в последнее время у них с-сложности с папой. Так что ты будешь третьим. Только помыться д-действительно надо.

Лера стремительно выбежала из комнаты и хлопнула дверью квартиры. Талиб подошел к окну и глянул вниз.

Каменные дома окружали крохотный дворик, похожий на колодец. На дне колодца возле забора, отделявшего один колодец от другого, стояли сарайчики и два мусорных ящика. Какая-то женщина с ведром прошла по двору и скрылась в доме напротив. В тот же миг во дворе появилась Лера. Она подбежала к сарайчикам, подергала висячие замки и направилась к забору.

«Что она делает?» - удивился Талиб, увидев, как девочка взялась за одну из немногих уцелевших досок и рванула ее к себе. Доска не поддавалась.

Талиб высунулся из окна и крикнул:

- Эй, что ты делаешь?

Лера посмотрела вверх, и двор-колодец откликнулся тонким голосом:

- Д-давай сюда!

Они оторвали три доски от забора, захватили крышку от мусорного ящика, и Талиб на кухне быстро расколол их на короткие полешки.

- Т-тут хватит ванну согреть и еще останется на следующий раз, - удовлетворенно сказала Лера. - Ты помоешься, потом папа помоется. Он в Архангельском, скоро приедет.

* * *

- Ну ты выдумываешь! - обиженно прозвучал за дверью мужской голос. - Странные шутки.

- Н-никакие н-не шутки, - упрямо возразила Лера. - Слышишь, он водой п-плещется.

Талиб сидел по грудь в воде и тер себя жесткой мочалкой. Лера дала ему крохотный кусочек мыла. Услышав последние слова, он замер.

- Ничего я не слышу, фантазерка несчастная, - сказал мужчина за дверью.

- Никакая н-не фантазерка н-несчастная, - возразила Лера. - Эй, мальчик, ты не зах-хлебнулся там?

- Нет, - ответил Талиб и услышал, как мужчина за дверью удивленно крякнул.

Голоса удалились. Талиб вылез из теплой воды на холодный цементный пол и стал вытираться мохнатым полотенцем. Его охватил озноб. Не успел он взяться за свою грязную, почти черную рубашку, как в дверь постучали.

- Мальчик, погоди одеваться, - сказал мужчина. - Я принесу тебе чистое белье, когда вымоешься.

- Я уже, - стуча зубами, ответил Талиб.

- Погоди одеваться, - повторил мужчина. - Я быстро.

Через минуту, которая показалась Талибу вечностью, дверь ванной открылась, и появился высокий худощавый мужчина в черных брюках, жилете, в белоснежной рубашке и галстуке. Его бледное лицо с крупным носом, с двумя глубокими складками возле рта и поблескивающие стекла пенсне выражали беспокойство и удивление. В руках он держал ворох всевозможной одежды.

* * *

Талиб сидел за белой скатертью, на которой было расставлено невиданное количество посуды: тарелки и тарелочки, вазы и вазочки, соусники, графинчики и возле каждого прибора стояли по три разные рюмки.

- Все, как в лучшие времена, - одобрил сервировку Лерин папа. - Только что же мы будем наливать в бокалы?

- Вот, - сказала Лера и указала на пачку соды и бутылку уксуса. - Это шипит, как шампанское.

Сначала Талиб съел картошку с редиской и зеленым луком, потом картофельный суп с щавелем и зеленым луком, потом жареную картошку с грибами, посыпанную укропом и зеленым луком. Вместо хлеба были картофельные же оладьи, а на третье Лера поставила вазу с крупными, но еще зелеными яблоками.

Время от времени Лерин папа поднимал свой бокал с давно переставшей шипеть шипучкой и произносил тосты за Леру, за маму, которая в Киеве, за счастливое будущее, за Талиба и за начало учебного года.

Уже в середине обеда Талибу захотелось спать, и Викентий Петрович стал пристально поглядывать на него. А когда Лера принялась убирать посуду, профессор протянул через стол руку и положил ее Талибу на лоб.

- Мне кажется, наш гость заболел, - сказал он Лере. - Принеси термометр. Он в аптечке.

Талиб сидел на диване и, кутаясь в бархатную домашнюю куртку Лериного отца, добросовестно, как было велено, прижимал рукой стеклянную палочку.

- Тридцать восемь и восемь, - сказал Викентий Петрович, посмотрев на термометр. - Не дай бог, тиф.

Талиба уложили в мягкую и широкую постель на белоснежные простыни под пушистое и теплое одеяло. Его напоили кипятком, в котором вместо чая была заварена сухая малина, накрыли еще одним одеялом, ватным, но мальчик продолжал дрожать от холода.

Вечером в комнату, где лежал Талиб, вошел низенький рыжеватый человек. Это был доктор Лев Захарович. Он жил в том же доме, но на втором этаже. Доктор был очень близорук и носил круглые очки с толстыми стеклами. Целый час, наверно, доктор осматривал Талиба, слушал через костяную трубку, как он дышит, короткими толстыми пальцами мял живот Талиба, выстукивал ему грудь и бока, приложив к коже холодную железную пластинку и ударяя по ней крохотным молотком с резиновым наконечником, потом заставил Талиба открыть рот и говорить «а-а-а», а сам в это время давил на язык обратным концом чайной ложки.

Корявым почерком доктор исчеркал три маленькие бумажки и протянул их Викентию Петровичу с непонятными словами.

- Двусторонняя крупозная пневмония, - сказал он. - Если пневмонию лечить, болезнь продолжается примерно три недели, а если не лечить, но только хорошо ухаживать за больным, то пневмония проходит за двадцать один день. Это приблизительно. Кормить нужно хорошо. И желательно хлебом тоже.

Доктор оказался прав. Три недели провалялся Талиб в постели, окруженный заботой Викентия Петровича и Леры.

Потом ему разрешили вставать, но не выходить на улицу. Запрещение выходить на улицу подкреплялось полным отсутствием одежды. Рубашку и штаны Викентий Петрович сжег в первый же день. По комнате Талиб ходил в его бархатной курточке, но выйти на улицу в таком наряде было невозможно. Правда, постепенно у Талиба появлялся собственный гардероб. Кто-то из соседей отдал профессору гимназическую куртку своего выросшего сына, кто-то - короткие вельветовые брюки. С наступлением осени жизнь в Москве становилась легче, потому что пригородные деревни собрали хлеб, неплохо уродился картофель и овощи.

Закудовские жили даже несколько лучше, чем большинство москвичей: комитет бедноты бывшего царского имения Ильинское, в ведении которого находилась также и усадьба убежавших князей Юсуповых со старинным дворцом Архангельское, нанял Викентия Петровича для составления описи на огромную библиотеку и для инвентаризации других ценностей, оставшихся во дворце. Истинное значение этих книг и ценностей могло быть понятно только человеку весьма образованному.

Викентий Петрович очень подходил для этой работы, ибо был знатоком античности, умел читать по-французски, по-английски, по-немецки, по-гречески, по-итальянски и еще по-всякому.

- Мой папа п-полиглот, - с гордостью говорила о нем Лера. - Мама явно его н-недооценила. Впрочем, красивым женщинам идет некоторое легкомыслие.

Ветврач Едвабная ошиблась, когда сказала Талибу, что профессор побывал не то в Турции, не то в Персии, не то в Египте. Ни в одном из этих государств он не был, а все, что знал про далекие страны, знал по книгам.

Викентий Петрович сказал как-то, что хотел бы изучить еще персидский язык, и Талиб обещал помогать ему, но занятия не очень ладились, потому что профессор был всегда занят, а когда выдавалась свободная минута и они начинали заниматься, им обязательно мешала Лера.

- У тебя блестящие лингвистические способности, - говорил мальчику Викентий Петрович. - В твоем возрасте знать три языка - это прекрасно! Видишь, Валерия, если бы ты сосредоточилась, ты могла бы знать французский не хуже, чем я или твоя мама.

- Я з-заика, - самодовольно отвечала Лера и спрашивала отца: - Неужели ты хочешь, чтобы я и п-по-французски заикалась?

В связи с началом учебного года Закудовские, жившие летом в Архангельском, окончательно перебрались в свою московскую квартиру, и Викентий Петрович только изредка уезжал в имение, князей Юсуповых, зато обязательно привозил оттуда что-нибудь съестное.

По утрам, когда Лера уходила в школу, Талиб, лежа в своей роскошной постели, читал книги про путешествия и приключения. Особенно ему нравился Жюль Верн. «Дети капитана Гранта» он прочел за один день и тут же принялся рисовать карту своего собственного путешествия. Бумага, цветные карандаши и акварельные краски имелись в избытке, поэтому карта получилась красивая, хотя и не совсем правильная. «Масштаб не выдержан», - как сказал об этом профессор.

Чтобы не терять времени даром, Викентий Петрович написал образец письма в Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов и дал длинный список городов, куда эти письма следует посылать. Там было сказано, что сын кузнеца Саттара из Ташкента разыскивает своего отца и просит сообщить, нет ли среди мобилизованных царским правительством туркестанцев такого человека.

Ежедневно Лера своим аккуратным девчачьим почерком писала по нескольку таких писем, заклеивала их в красивые конверты с голубой каемкой и относила на почту. Письма никогда не возвращались, и ни на одно из них не пришло ответа.

Зато от Пшеницына из Ташкента пришло письмо, в котором было мало утешительного. Федор писал, что отец все еще не вернулся, а на одном из допросов вскоре после отъезда Талиба бывший полицейский Рахманкул показал, что они с Усман-баем написали кузнецу Саттару, будто его сын и жена умерли от болезни живота. Название города, куда они послали письмо, Рахманкул не помнил, а Усман-бай говорил, что вообще никакого письма кузнецу Саттару он не писал. В заключение Федор советовал обязательно найти Ивана Мухина и скорее возвращаться обратно.

За время болезни Талиба Лера несколько раз ходила в Наркомпрод, где работал Мухин, и узнавала, не вернулся ли он из Петрограда, но там отвечали, что товарищ Мухин задерживается и когда будет, никто не знает.

Наконец Талиб вместе с Лерой вышел на улицу. Был ясный и теплый день, какие часто бывают в Москве в конце сентября. Лера с удовольствием рассказывала ему про Кремль, про собор Василия Блаженного, про Большой театр - про все дома, мимо которых они проходили. Талиб смутно помнил, что видел эти дома в первый день своего приезда, и удивлялся, что не заметил тогда всей красоты города. Золотые купола церквей; орлы на кремлевских башнях; похожие на чалму, макушки Василия Блаженного и особенно четверка лошадей над колоннадой Большого театра - все это по-настоящему он видел в первый раз.

- Смотри, Толя, - как и большинство русских знакомых, она сразу же переделала Талиба в Толю, - это гостиница «М-метрополь», видишь, она вся избита пулями. А это М-малый театр.

Возле здания, где помещалась ВЧК, Талиб попросил Леру подождать и вошел в подъезд.

Удрис сидел за столом, будто и не вставал из-за него с тех пор, как Талиб видел его в последний раз.

- Тебе кого, парнишка? - спросил он Талиба, на секунду оторвавшись от бумаг, лежавших на столе.

- Здравствуйте, - робко произнес Талиб. - Я насчет Мухина…

Голос мальчика и характерный узбекский акцент в сочетании с фамилией, на которые каждый чекист должен иметь профессиональную память, пробудили в Удрисе что-то, что заставило его всплеснуть руками и неожиданно для Талиба захохотать.

- Ишь какой буржуй стал, прямо студент или офицер! Пуговицы горят, щеки толстые, - продолжал Удрис. - Как же я не узнал тебя?

- Я болел, - ответил Талиб. - Пневмония, воспаление легких, значит.

- Болел! - хмыкнул Удрис. - Ты после болезни лучше вид имеешь, чем до болезни. И откуда у тебя эти буржуйские тряпки, скажи? Мы тут часто про тебя вспоминали. Пшеницын Феликсу Эдмундовичу про тебя писал, прямо за тобой следом письмо пришло. Всех бездомных ребятишек было приказано о тебе расспрашивать, а ты вот какой буржуй.

Удрис искренне радовался неожиданному появлению Талиба, а Талиб стоял насупившись.

- Я не буржуй, - сказал Талиб. - Я живу у хорошего человека. Он очень ученый, он все языки знает, какие только есть на свете.

И Талиб стал рассказывать о Викентии Петровиче, о том, как заботились о нем в доме профессора. Он рассказал и про Леру, которая стоит сейчас на улице и ждет Талиба, она тоже очень хорошая и писала письма во все города, чтобы там отыскали отца.

Удрис слушал с интересом, но вопрос, который он задал Талибу, был весьма неожидан.

- Значит, твой профессор все языки знает? - прищурившись, спросил Удрис.

- Все, - повторил Талиб и стал перечислять: - Французский, немецкий, греческий…

Тут Талиб споткнулся, потому что не знал, какие еще бывают языки, и, чтобы не подорвать авторитет профессора, продолжал довольно уверенно:

- Арабский, персидский, индийский, китайский. - В данный момент для Талиба не имело никакого значения, сколько языков знает Викентий Петрович.

Однако для чекиста все это имело значение, о котором Талиб не мог и догадываться.

- Арабский и персидский знает? - спросил тот.

- Да, - твердо сказал Талиб.

Удрис встал из-за стола и, потирая руки, прошелся по комнате.

- Очень ты кстати пришел сегодня, - сказал чекист. - Очень кстати. И профессор мне сегодня кстати… Сбегай, сынок, не сочти за труд, позови своего профессора. Или лучше я машину вызову.

Такого оборота Талиб не ожидал. Он ведь точно помнил, что ни арабского, ни персидского Викентий Петрович не знает. Сболтнул, а как выкрутиться теперь - неизвестно.

- А его дома нет, - нашелся Талиб и покраснел.

- Где же он?

- За городом, в имении князя бывшего. Как зовут, забыл. - Талиб действительно не запомнил название «Архангельское», но он прекрасно знал, что Викентий Петрович сегодня дома и ждет их с Лерой к обеду. - Я пойду узнаю, где он.

Талиб опрометью выбежал на улицу. Лера сидела на тумбе.

Она была занята делом: играла сама с собой в крестики и нолики. Клеточки, нарисованные на тротуаре, быстро заполнялись.

- Если н-не умеешь врать, не ври, - выслушав Талиба, сказала она. - Тебе врать нельзя. У тебя лицо как переводная картинка. Пойдем, лучше я буду врать.

- П-папа сейчас в отъезде, - независимо ответила Лера на вопрос Удриса.

А дальше началось.

- Где? - спросил Удрис.

- К-кто? - в свою очередь спросила Лера.

- Твой папа.

- М-мой? - опять спросила Лера.

- Ну да, конечно, твой папа. Где он?

- С-сейчас?

- Да, сейчас.

- Т-т-точно н-н-не знаю.

- А где он может быть?

- К-кто? - невозмутимо и удивленно опять спросила Лера.

- Твой папа! - четко выговорил Удрис.

- М-мой? - еще больше удивилась Лера.

- Вот Талиб говорит, что он в каком-то имении. В каком? - спросил Удрис.

- К-к-кто? - спросила Лера, и лицо ее приняло такое выражение, что Удрис закрыл глаза рукой.

- Папа, - с трудом сдерживаясь, повторил Удрис.

- М-мой?

Так и продолжался этот разговор. Талиб искренне сочувствовал терпеливому чекисту, но его разбирал смех. Очень уж здорово Лера притворялась дурочкой.

Однако Удрис нашел способ добраться до сути дела. Он стал перечислять все известные подмосковные имения и смотрел одновременно и на Леру и на Талиба.

- Значит, скорее всего, он сейчас в Архангельском? - резюмировал Ян Карлович.

- Да, - сказал Талиб. Он не выдержал.

- К-к-кто? - опять невозмутимо спросила Лера.

Но Удрис уже не обращал на нее внимания.

- Сейчас вызову машину, и мы все съездим за ним.

Ян Карлович стал звонить по телефону, а Талиб шепнул Лере:

- Нехорошо получается. Ведь он в Москве.

- А что д-делать? - спросила Лера. - Не надо б-было врать.

Телефон жалобно звякнул, когда Удрис швырнул трубку на тонкие рычажки.

- Ни одной свободной машины как назло! Придется ждать.

- Вам он правда очень нужен? - с участием к огорчению Яна Карловича спросил Талиб.

- По горло! - вздохнул Удрис. - Не надо бы вас в эти дела вмешивать, играл бы с подружкой… У взрослых свои заботы - у детей свои…

Он походил по кабинету, посмотрел на ребят, стараясь, впрочем, не встретиться с немигающим взглядом Леры.

- Бумагу нам одну доставили, - после некоторого раздумья продолжал Удрис. - Донесение или еще что, а прочесть его не можем. Буквы, кажется, арабские, но какой язык, никто у нас не знает.

- А зачем профессора ждать? - спросил Талиб. - Я арабский немножко знаю, а персидский совсем хорошо.

- Как это? - опешил Ян Карлович. - Ты знаешь?

- Конечно, - набираясь смелости, сказал Талиб. - По-арабски я коран читать могу, а по-персидски я сначала только стихи учил, а потом, когда в Бухаре жил, и говорить хорошо научился. Персы почти так же говорят, как таджики. И пишут так же.

Наверное, Ян Карлович Удрис не поверил бы Талибу, если бы не был латышом. «Действительно, - подумал он. - Я ведь тоже в детстве знал два языка - латышский и русский. И еще немного немецкий. Малые народы всегда тянутся к другим языкам».

- Ладно, - после некоторого раздумья сказал он. - Попробуй перевести эту бумагу. Только не смущайся, если не получится.

Ян Карлович положил перед Талибом несколько белоснежных листков. Первое, что бросалось в глаза, - удивительно стройные и аккуратные строчки.

- Н-ну и почерк, - с завистью сказала Лера, заглянув в бумаги через плечо Талиба.

- Это пишущая машинка, - сказал Удрис.

Талиб стал читать. Текст был персидский, но встречалось много трудных слов.

- «Ваша замечательность…» - начал переводить Талиб.

- «Ваше превосходительство», наверно, - заметил про себя Удрис.

- «…спешу отправить эти бумаги с оказией, ибо не знаю, когда представится другой случай. Акции уральских заводов мной куплены у второстепенных держателей, которые…» - с трудом подбирая слова, продолжал Талиб.

Но Удрису все было понятно. Он делал какие-то пометки для себя, просил повторить то или иное слово, особенно названия. Чаще это были фамилии: Рембрандт, Брюллов, Ренуар, Ван-Гог.

- Это художники, - ответил Ян Карлович на немой вопрос Талиба. - Художники, картины которых скупает тот, кто пишет письмо. Он скупает акции старых предприятий в надежде на то, что вернется капитализм и их можно будет продать. Но поскольку он не вполне верит в это, то скупает картины, драгоценные камни, золото, фарфор.

- А кто этот человек? - спросил Талиб.

- Персидский подданный Али Аббас-оглы, - сказал Удрис. - Мы подозревали его в шпионаже, а он просто спекулянт, наживается на трудностях. Дальше можно не переводить. Все ясно.

Но Талибу и самому было интересно, да и Лера к тому же попросила:

- Переводи. Ты очень хорошо п-переводишь.

Талиб продолжал. В письме были сведения о ценах на предметы искусства, поручения к разным людям и указания, кому следует дать взятку и какую именно. «Господину генералу Виккерсу прошу передать клинок местной работы, который вполне можно выдать за дамасский, если стереть клеймо, поставленное не в меру честолюбивым автором. Супруге господина Милмана можно подарить одну из маленьких икон…» - писал неведомый Талибу персидский подданный Али Аббас-оглы.

- А что вы с ним будете делать? - спросил Талиб.

- Ничего, - ответил Удрис. - Ценности конфискуем, если он еще не успел сплавить, а самого вышлем на все четыре капиталистические стороны.

- Если клинок найдете, можно мне будет его посмотреть? - не очень уверенно попросил Талиб.

- Если найдем, можем и показать, - сказал Удрис. - Ты ведь нам помог отчасти. Только зачем тебе?

Талиб не знал, как ответить. Не хотелось рассказывать о том, что отец когда-то сделал настоящий дамасский клинок и даже написал на нем «Дамаск», хотя ковал его в Ташкенте.

- У него отец тоже клинки д-делает, - к неудовольствию Талиба, вмешалась Лера. - Он, наверно, д-думает, а вдруг отец…

- Как зовут твоего отца? - спросил Удрис.

- Мастер Саттар, - неохотно ответил Талиб.

- Хорошо, посмотрим. А теперь, ребята, идите. Время дорого.

Удрис вышел с ними к подъезду и, поблагодарив обоих за помощь, велел заходить денька через два.

- А как насчет Мухина? - напомнил Талиб о цели своего прихода.

Ян Карлович ужасно смутился и стал просить извинения, что совсем об этом забыл.

- Завтра узнаю, - сказал он. - Обязательно все узнаю. Если Мухин приехал, немедленно сообщу. Дайка адрес твой запишу.

Солнце перевалило за полдень, небо было ясное, стало еще теплее, чем было два часа назад.

- Есть х-хочется, - сказала Лера.

- И мне, - кивнул Талиб.

- Знаешь, Толя, у тебя все в жизни будет хорошо.

- Почему? - спросил Талиб.

- Потому что ты - удивительный! - совсем не заикаясь, сказала Лера.

Талиб лукаво посмотрел на нее.

- К-к-к-кто? - спросил он.

* * *

На этот раз кабинет Яна Карловича показался Талибу маленьким и тесным. Кроме того, несмотря на ясный полдень, здесь царил полумрак. У окна, засунув руки в карманы морского бушлата, стоял человек невероятной вышины и к тому же очень широкий в плечах.

- Иван Мухин. - Он протянул Талибу руку и сделал шаг навстречу.

В кабинете сразу стало светлее, и Талиб увидел лицо, какое только и могло быть у такого великана. Нос, рот, брови и глаза - все было крупное, словно сделанное по заказу к росту этого человека. И голос у него был басовитый и уверенный.

- Как там Федор Егорыч наш? - спросил Мухин. - Все кашляет? Ему бы в деревне жить, как говорится, зеленая трава, синяя вода и белые гуси… Курит? Я же говорил ему, от этого весь вред. От царизма и от курева…

Талиб как мог рассказал о Пшеницыне, о том, как познакомился с ним и как тот помог ему.

Оказалось, что Мухин - рабочий-стеклодув из небольшого городка - вместе с Пшеницыным был на каторге. Именно Федор рассказал молодому рабочему парню, осужденному за покушение на полицмейстера, о трудах Маркса и Ленина, о роли пролетариата, об идеях коммунизма.

- Это Федор Егорович мне ума вложил, объяснил, что главное - организация и система! - басил Мухин. - В каждом деле организация - главное. Вот возьми меня…

Он принадлежал к тому весьма распространенному типу людей, которые очень хотят рассказать другим все, что знают сами. Талиб смотрел на него с удивлением, и Мухин расценил этот взгляд как проявление интереса к высказанным им мыслям о значении организаторской работы.

- Или, к примеру, возьми Наркомпрод. Это Народный комиссариат продовольствия. Что может быть важнее, чем организация продовольственного снабжения городов революционной России? Скажи, что важнее? Организация и система!

Ян Карлович долго не вмешивался в их разговор, вернее, долго не прерывал Мухина. Наконец он сказал:

- Погоди, товарищ Мухин. Давай лучше обсудим текущий вопрос.

- Точно! - спохватился тот. Мухин имел поразительную для человека такой комплекции подвижность. Он сразу же оказался в другом конце комнаты и достал из маленького портфеля карту железных дорог России. - Я думаю так. Поиски твоего отца надо вести по двум линиям, по двум системам. Одна линия - губкомы, другая - железные дороги. Организация…

- Погоди, погоди, - опять остановил его уравновешенный Удрис. - У меня для Толи новости есть. Помолчи, пожалуйста. Если тебе не очень трудно, убери карту.

Мухин не обиделся, уложил карту в свой портфель и присел к столу.

Удрис, не вставая, пошарил у себя за спиной и вытащил длинный предмет, завернутый в тряпку.

- Али Аббас-оглы отдал нам ее без всякого сожаления, - сказал Ян Карлович Талибу. - Но для тебя это, кажется, очень важно.

У мальчика сразу пересохло в горле. Он с волнением смотрел, как Удрис разматывает тряпку, как сверкает на свету полированная сталь клинка.

- Смотри. Узнаешь? - Ян Карлович положил клинок на протянутые ладони Талиба.

Как и в квартире Бекасова, как в школе, где была выставка старинного оружия, Талиб не мог выговорить ни слова. Сверкание тяжелой стали завораживало его.

Но это был совсем другой клинок. Может быть, сталь его сверкала не хуже и так же отливала золотом, но узоры были совсем другие. Клинок был, наверно, красивее, чем тот, который ковал мастер Саттар. Оставалось посмотреть клеймо.

Почти такое же, как на клинке отца, оно все же явно отличалось от него. Буквы на нем вдвое меньше, а слов больше. Разобрать их без увеличительного стекла трудно. В том месте, где на отцовском клейме стояло слово «Дамаск», были четыре буквы.

- «Ту-ла», - по слогам шепотом прочел Талиб. Эти буквы были крупнее других.

Удрис и Мухин молча смотрели на Талиба и ждали, что он скажет.

- Это другой мастер делал, - дрожащим голосом сказал Талиб и бережно протянул клинок Удрису. - Здесь рисунок не тот и клеймо тоже.

Однако Удрис не торопился брать саблю из его рук.

- А ты не ошибаешься, сынок? - с сомнением спросил он.

- Нет! - ответил Талиб. - Там написано слово «Ту-ла».

- Тула? - удивленно забасил Иван. - Тульский, значит, клинок.

Он склонился над саблей и с сомнением добавил:

- Какая же это Тула? Тут невесть что написано…

- Есть у тебя увеличительное стекло? - вмешался Мухин и, вскочив со стула, опять загородил единственное окно. - До конца надо выяснить.

Удрис уже протягивал Талибу лупу.

- Читай внимательно. Мне самому интересно. А ты, Мухин, отойди от света, не стеклянный.

Сначала мутно - не в фокусе, - потом четко перед Талибом возникли слова: «Друг мастера Сазона мастер Саттар ученик мастера Рахима. Тула».

Он несколько раз перечитал слова, все было правильно: «мастер Саттар ученик мастера Рахима…»

- А почему здесь «Ту-ла»? - спросил Талиб.

- Город это. Понимаешь, город! - радостно воскликнул Мухин. - Там знаменитые кузнецы живут, блоху подковали, слышал?

- Далеко эта Ту-ла? - спросил Талиб.

- Не очень, - ответил Мухин. - Верст двести.

- Я поеду туда, - сказал Талиб.

- Правильно! - сказал Мухин.

- Погодите, - в который уже раз сегодня произнес это слово уравновешенный Удрис. - Надо спешить не торопясь. Сядьте все, обсудим. Мы установили, что клеймо твоего отца, но мы не знаем, где он.

- В Туле, - пробасил Мухин. - Как божий день ясно.

Талибу это тоже казалось бесспорным, но Удрис рассудил иначе.

- Во-первых, - сказал он Талибу, - я никуда тебя не отпущу без провожатого. Во-вторых, Тула - город большой, и человека, тем более приезжего, найти там трудно, а в-третьих, с чего вы взяли, что мастер Саттар в Туле?

Мухин опять вскочил с места.

- Русским же языком сказано, что в Туле.

- Во-первых, Мухин, не русским, - опять начал перечисление невозмутимый латыш. - Во-вторых, скажи мне, Толя, что было написано раньше на том месте, где сейчас написано «Тула».

- «Дамаск», - ответил Талиб.

- Вот видишь. Выходит, что за твоим отцом в Сирию надо было ехать, когда он в Ташкенте тот клинок ковал. Я тоже предполагаю, что нужно искать в Туле, но я пред-по-ла-га-ю. Я наведу справки по своей линии, Мухин пусть запросит продкомиссара, у них учет хороший, а ты, Толя, поживи пока у профессора. Тебе там, кажется, не скучно.

Вряд ли Удрису удалось бы уговорить мальчика не ехать немедленно в Тулу, но ведь именно он, Ян Карлович, заставил Талиба прочесть слова на клейме, кроме того, действительно, надпись «Дамаск» отец поставил в Ташкенте, и бесполезно было бы искать мастера Саттара в Сирии.

Глава шестнадцатая

ЧУВСТВА ДОБРЫЕ

Река Упа, отделяющая старинный тульский кремль от бывшего Императорского оружейного завода, казалась неподвижной. Так бывает в хмурые, но безветренные дни поздней осени, когда небо гладкое и серое, когда ни один луч солнца не пробивается сквозь пелену облаков.

Редкие снежинки почти отвесно падали в черную воду.

На одной из тихих заречных улиц, где со времен Петра Первого, еще с семнадцатого века, жили мастера-оружейники, собранные царским любимцем Никитой Демидовым, в этот день произошло событие, никак не отраженное даже в самых тщательных летописях старинного русского города. Да оно, по правде сказать, и не было достойно того, чтобы войти в летопись. Слишком часто случаются такие вещи. Однако как хорошо, что они случаются часто.

Снег, павший на еще зеленую траву, растущую вдоль заборов и палисадников, не таял. Длинная лужа посреди дороги покрылась прочным ледком, и одинокий прохожий - белый гусь - разочарованно отвернулся от нее и побрел обратно в калитку возле избы под высокой железной крышей.

Возможно, это был последний гусь в голодном городе. Во всяком случае, на этой улице он был единственный.

- Затвори калитку, Зинаида! - крикнул мужчина из глубины двора. - Сопрут лебедя.

Калитка захлопнулась, и на улице опять стало пустынно.

Хозяин дома, кряжистый, хмурого вида, небритый человек лет сорока, вошел в дом, плотно затворил за собой дверь, снял тужурку и остался в черной косоворотке.

- Хорошо, что дровишки есть, - сказал он тощему человеку в гимнастерке, стоявшему спиной к двери у слесарных тисков. - Брось, надоело.

Человек у тисков ничего не ответил. Он насекал зубчики на крохотных колесиках для зажигалок.

- Брось, Саша. Не наше это дело, подработали на воблу, и будет.

Разговор о вобле был неслучаен. Связка сухой рыбы лежала на столе.

Тот, кого звали Сашей, отошел от тисков и, громыхая стержнем медного рукомойника, стал умываться. Это был невысокий щуплый человек, очень смуглый и черноглазый. Передвигаясь по комнате, он слегка хромал.

- Я, Сазон, никогда не смогу отплатить тебе за все, что ты сделал для меня, - сказал он с заметным нерусским акцентом.

- Ладно, - ответил хозяин. - А если бы я в Ташкенте оказался, ты б меня не приютил?

- Как брата! - ответил худой человек в гимнастерке.

- И весь разговор, - заключил Сазон. - Давай картошку, Зинаида.

Жена хозяина поставила на стол чугун с дымящейся картошкой и пригласила мужчин к столу.

- Ты, Саттар Каримович, не гость у нас, - сказала Зинаида Сергеевна. Она была очень внимательной и, пожалуй, одна во всей Туле выучила трудное имя-отчество постояльца.

За два года жизни в Туле кузнец Саттар кое-как выучился говорить по-русски, но сторонился своих новых товарищей. Вначале он жил в казарме, потом перешел на квартиру к потомственному оружейнику и кузнецу, бездетному Сазону Матвеевичу Сазонову, занимавшемуся в мирное время изготовлением охотничьих ножей для Императорского общества охоты.

Факт этот вызвал удивление, ибо Сазон Матвеевич Сазонов слыл не только великим мастером своего дела, но и хмурым нелюдимом. Говорили, что когда он кует свои знаменитые медвежьи ножи и кабаньи кинжалы, то никого не пускает в домовую кузню, а закалку производит только в избе, причем обязательно закрывает ставни и жену спроваживает к соседям. Насчет жены это была, конечно, выдумка, а что секреты своего мастерства Сазон Матвеевич никому не открывал - это точно.

И вдруг какому-то приезжему, не то турку, не то киргизу, пожалуйте: душа нараспашку, и в дом пустил, и на заводе всегда вместе. Это тем более удивляло, что приезжий был сослан под надзор полиции, а Сазон Матвеевич смутьянов вроде бы не жаловал.

В сопроводительной бумаге, следующей повсюду за кузнецом Саттаром, говорилось, что сей туркестанский житель - искусный кузнец и его надобно использовать в оружейном деле. Врачи настаивали на возвращении мобилизованного по болезни, но приписка о политической неблагонадежности, сделанная ташкентским полицмейстером, решила судьбу кузнеца: он попал в Тулу.

Однажды, задержавшись после работы, молчаливый черноглазый кузнец занялся изготовлением кривого азиатского ножа и так этим увлекся, что не заметил мастера Сазона Матвеевича, зорко за ним наблюдавшего. С этого началось.

А потом они всегда задерживались в цехе, вместе ходили в литейку, что-то плавили в десятифунтовом тигле, после работы шли домой к Сазонову, и Саттар не всегда возвращался ночевать в казарму. После Февральской революции надзор с кузнеца Саттара был снят, и он переехал на жительство к своему новому другу.

Эти два мастера воплощали в себе две древние школы кузнецов-оружейников, и счастье их состояло в том, что они встретились и могли обогатить друг друга.

Несколько медвежьих ножей, изготовленных новым способом, были проданы через сазоновских дружков в Питер и в Москву, но потом сбыт прекратился, ибо богатой клиентуре из числа членов Императорского общества охоты было теперь не до медведей. Сабельный клинок, сделанный мастером Саттаром из литого булата, был продан буквально за несколько дней до Октябрьской резолюции. Постепенно оба мастера переключились на изготовление каленых колесиков для зажигалок, и это никчемное дело очень им обоим не нравилось.

- Горох, конечно, можно было посеять, - отвечал жене Сазон Матвеевич. - Только без картошки-капусты тоже не обойтись.

- А Любашка посеяла и не промахнулась, - возражала та.

Речь шла об их соседке, которую Зинаида Сергеевна с женской заботливостью прочила в невесты Саттару Каримовичу.

- Любашка - умница. На огороде возле дома горох посеяла, а в пойме на участке - картошку и капусту, - продолжала она, ожидая поддержки от мужа.

И тот клюнул, как пескарь на червяка.

- Вот, Саша, девка - огонь. Женился бы на ней. Снова бы семью завел, еще бы сына родил…

Не стоило затевать этот разговор, потому что кузнец Саттар, и без того грустный сегодня, еще больше помрачнел.

- Хватит, - сказал он. - Если мешаю вам, на другую квартиру перейду.

- Никто тебя не гонит, - тоже обидевшись, возразил Сазон Матвеевич. - Смотреть на тебя тягостно. Может, ты еще разок в Ташкент напишешь? Может, ошибка какая? Может, злые люди наврали?

- Нет, - сказал отец Талиба. - Ошибки быть не может. В прошлом году я много раз писал, никакого, ответа, а в этом пришло письмо. И жена, и сын, и брат жены - все. Да что письмо! Если хоть один был бы жив, ответил бы. Они у меня все грамотные были.

Сазон Матвеевич крякнул и сердито взглянул на жену. Это из-за нее начался разговор, закончившийся так мрачно.

- Ладно, - сказал он и, встав, достал из шкафчика бутылку с мутноватой жидкостью. - Выпьем. Может, веселее будет.

От выпивки веселее не стало, но они продолжали пить, закусывали воблой, предварительно колотя ее о тиски, чтобы была мягче.

На дворе темнело, в доме были уже глубокие сумерки, но огня не зажигали.

- Слышишь, Зинаида, во дворе шум. Погляди, не залез ли кто. Сопрут лебедя.

Сазон Матвеевич упорно называл своего гуся лебедем. В этом была насмешка над важной птицей, которую супруги берегли на рождество.

Зинаида Сергеевна вернулась с человеком в папахе и длинной кавалерийской шинели. На боку у него висела офицерская полевая сумка.

- Мастер Сазон Сазонов вы будете? - спросил вошедший и покосился на остатки выпивки и рыбьи скелеты.

- Ну я, - хмуро ответил Сазон Матвеевич.

- Здравствуйте, - сказал человек.

- Если не шутите, - ответил хозяин дома. Он был уже под хмельком и немного куражился. - Затем и пришли, чтобы здравствоваться, или, случайно, дело есть?

- А вы не из Ташкента? - спросил вошедший, повернувшись к Саттару.

- Да, - кивнул тот.

Вошедший расстегнул пряжку полевой сумки и вытянул желтенькую бумажку.

- Кузнец Саттар, сын Каримов из Ташкента? - еще раз повторил он свой вопрос и добавил: - Вас разыскивает ваш сын Талиб. В настоящее время он находится по адресу: Москва, Пятницкая улица, Черниговский переулок, дом четыре, квартира тридцать шесть. Если желаете, можете поехать со мной сегодня в ночь. Тогда нужно немедленно собираться.

Все это он выговорил четко и спокойно, как человек, выполняющий задание вышестоящего начальства. От себя добавил только одно слово:

- Вот!

Через пять минут мужчины уже сидели за столом, пили, ели и разговаривали.

К сожалению, гость ничего не мог добавить. Пришло, мол, указание из Наркомпрода, подписано Мухиным. Почему из Наркомпрода, он не знает. Знает только, что Мухин - лицо известное, бывший политкаторжанин и зря писать не будет.

Сазон Матвеевич куда-то услал свою жену. Она вернулась, когда вечерний гость и кузнец Саттар были одеты и собирались выйти на улицу. В руках Зинаиды Сергеевны был тяжелый сверток.

- Возьми, Саттар Каримович.

- Что это? - удивился тот.

- Лебедь, - сказал Сазонов. - Гусь, значит.

Возможно, это был последний гусь в Туле. Во всяком случае, на той тихой улице он был единственный.

* * *

Каждый человек по-своему переживает радости и несчастья.

Кузнецу Саттару понадобилось несколько дней, чтобы осознать те неожиданные перемены в его, казалось бы, конченой судьбе, которые принес вечерний гость в длинной кавалерийской шинели. Медленно и постепенно оттаивало его замерзшее сердце, медленно и постепенно просыпался в нем интерес к жизни.

Вероятно, нужно было бы сразу ехать в Ташкент, домой, но на другой день по приезде в Москву, когда в квартире на седьмом этаже отмечалась встреча отца с сыном, когда пришел веселый Иван Мухин и даже Ян Карлович Удрис нашел время, чтобы заглянуть сюда, стало ясно, что выехать в Ташкент не так-то уж легко, как казалось вначале. Прямого сообщения не было, а отпускать их в сутолоку и неразбериху, в тиф и голод не хотел ни спокойный и решительный латыш, ни, казалось бы, бесшабашный и увлекающийся Мухин.

- Пропадете вы в этой каше, - сказал Иван Михайлович. - А мне от Федора влетит. Куда спешить. Есть надежда, что сразу после праздника будет поезд особого назначения. Организацию я беру на себя.

- Какой праздник? - спросил Талиб.

- Первая годовщина Октября, - ответил Мухин. - Первая! Потом будут праздновать десятую и тысячную, годовщину, а эта самая первая.

Талибу тоже хотелось скорее домой, но и у Закудовских ему жилось неплохо. Книги в библиотеке профессора были замечательные. Русские Талиб читал, а в иностранных смотрел картинки. Его интересовало все: и толстые тома, целиком посвященные жизни животных, и книги, где были изображены египетские пирамиды, какие-то дворцы с колоннами, и, конечно, детские книжки из Лериной библиотеки.

Если бы не отец, Талиб согласился бы провести здесь всю зиму.

Викентий Петрович отвел для них отдельную комнату, и отец вначале редко выходил оттуда. Талиб рассказывал ему о своих приключениях и не мог понять, почему отец вдруг отворачивался или уходил на кухню.

«Ведь все кончилось хорошо, почему же отец так часто тайком утирает слезы, почему не радуется со мной вместе счастливому исходу?» - думал Талиб, не понимая, что отец переживает заново и смерть матери, и муки сына, бухарскую тюрьму и службу поводырем у слепого нищего.

Долго Талиб не хотел заговаривать о тетради своего дедушки - мастера Рахима, боясь, что эти воспоминания особенно огорчат отца. Но Талиб ошибся. Именно с тетрадки и начался перелом в его настроении. Отец взял ее без всякого интереса, потом увлекся чтением, делал какие-то пометки на полях, иногда улыбался про себя, вспоминая что-то далекое и приятное.

- Ты знаешь, почему они ничего не нашли по этой тетрадке? - спросил он однажды сына.

- Наверно, потому, что не могли понять, где надо искать.

- Нет, - ответил отец. - Потому, что они слишком жадные. Тут все написано очень ясно. Они искали золото.

- Конечно, - сказал Талиб, все еще не понимая того, что говорит отец. - Конечно, они искали золото.

- А в тетрадке сказано, где искать железо, - объяснил отец. - Понимаешь, железо? Железо для жизни важнее золота. Здесь прямо сказано: «для тех, кто не утратил мастерства, для тех, кто умеет делать легкие гибкие сабли и тяжелые мотыги, звонкие подковы и драгоценные кинжалы». Даже самый драгоценный кинжал нельзя сделать без хорошей стали. Жадность застилала им глаза. Они же бездельники, а давно известно: лодырь тянется к золоту, а работящий человек к железу. Вот наше золото! - Отец, как когда-то в Ташкенте, показал Талибу свои черные, загрубелые от работы ладони и впервые за эти дни рассмеялся.

В этот день отец вышел погулять по Москве вместе с Талибом и Лерой. Они осмотрели Красную площадь и зашли в Московский университет, где в холодной и полупустой аудитории Викентий Петрович читал лекцию о расцвете античного искусства. Вечером отец был разговорчив, шутил, и Талиб решился задать ему вопрос, который давно его волновал.

- Папа, - сказал Талиб, - почему на ташкентской сабле стояло слово «Дамаск» а на тульской - «Тула»?

- А другой разницы ты не заметил? - в свою очередь заинтересовался кузнец.

- Заметил, - сказал Талиб. - Мне даже показалось, что тульский клинок красивее.

- Не только красивее, сынок, но и много лучше. То был кованый булат, а это литой. Тот был полосатый, а этот сетчатый. Понял?

- Понял, - стесняясь отца, ответил Талиб, хотя ответа на свой вопрос он все же не получил.

Но кузнец продолжал:

- «Дамаск» не обязательно значит место. Это - качество. Был клинок не хуже дамасского, я написал: «Дамаск». Научился по-новому делать, стал писать: «Тула». Если ты станешь кузнецом и научишься в Ташкенте делать клинки еще лучше, обязательно пиши: «Ташкент».

- Товарищ Мухин говорил, что з-завтра на Красной площади будет д-демонстрация. - Лера называла Ивана Михайловича только по фамилии, так же как и ее отец. - Товарищ Мухин, нельзя ли нам туда п-попасть?

- Всем четверым? - уточнил Мухин. - Это мы организуем.

И действительно, утром седьмого ноября Мухин зашел за ними.

Распорядители с красными повязками на рукавах пальто и шинелей с удивлением смотрели на пятерых очень не похожих друг на друга людей.

Мухина пропускали везде, и они встали недалеко от картины, изображающей женщину с белыми крыльями и веткой в руке.

- Это мемориальная доска в память павших за революцию ровно год назад, - объяснил Викентий Петрович. - В октябре семнадцатого.

«А что было со мной год назад?» - подумал Талиб. Он вспомнил смерть матери, похороны, стрельбу на улицах Ташкента, свою сиротскую жизнь. Видимо, и кузнец Саттар подумал о том, что было с ним год назад, и потому легонько обнял сына…

По Красной площади тяжелыми рядами шли солдаты и рабочие. Проходя мимо братских могил возле Кремля, они обнажали головы и склоняли знамена. Оркестр играл траурные марши.

Никогда Талиб не видел такого огромного количества людей сразу, в одном месте. Тысячи, десятки и даже сотни тысяч москвичей вышли на праздник первой годовщины Октября… Площадь кипела, и все взоры были обращены туда, где на невысоком деревянном помосте стояла маленькая группка людей в пальто, кожаных куртках и шинелях. Эти люди ничем не отличались от тех, кто шел по площади. И те, на помосте, и эти, идущие вдоль стен Кремля, были одинаково взволнованы, радостны, одинаково весело махали руками, приветствуя друг друга.

Над головами демонстрантов время от времени появлялись неуклюжие фанерные фигуры: то это был грузчик с мешком, то булочник с караваем хлеба, то кузнец с молотом.

«Значит, это грузчики идут, - догадывался Талиб, - а это пекари, а это кузнецы».

Когда проходили рабочие стекольного завода, Мухин подбежал к их колонне и вместе с ней исчез за храмом Василия Блаженного. И вдруг Талиб вздрогнул. Он увидел что-то напомнившее ему Бухару. На булыжник площади, громыхая, вкатились телеги, на которых сидели оборванные люди, закованные в тяжелые цепи. Вид их был ужасен.

- Что это? - с тревогой спросил Талиб у Викентия Петровича.

- Они изображают свою прошлую рабскую жизнь. То, что никогда не вернется… Посмотри, видишь ту женщину с разорванными цепями - это Свобода. Аллегория, - сказал Викентий Петрович. Он часто употреблял непонятные Талибу слова.

- Красной Пресне привет! - крикнул демонстрантам невысокий широкоплечий человек, стоящий на помосте.

- Ура! - подхватила в ответ Красная площадь.

- А это кто? - спросил Талиб у Леры.

- Разве т-ты не узнал? Это же Ленин!

Ленин смеялся и говорил что-то человеку в кожаной куртке и фуражке, издали чем-то походившему на Федора Пшеницына. Этого человека Талиб приметил давно, а вот на Ленина как-то вначале не обратил внимания.

- Он веселый, - сказал Талиб. - Он немножко на узбека похож.

- У него глаза как у тебя, - ответила Лера, чтобы сделать Талибу приятное.

- А кто это в кожаной куртке?

- Это Свердлов.

- Ленин из Москвы или из Петрограда? - спросил Талиб.

- Помнится, он учился в Казанском университете, правовед, - сказал Викентий Петрович.

- А Казань далеко от Т-ташкента? - спросила Лера. Удивительно, до чего плохо она знала географию.

Они не дождались конца демонстрации и пошли смотреть праздничный наряд столицы. Даже Викентий Петрович удивился всему, что увидел в этот день. Тысячи художников-добровольцев трудились над украшением московских улиц и площадей.

В сквере перед Большим театром дорожки были посыпаны синькой, а совершенно голые зимние деревья вдруг распустились сказочным бледно-лиловым цветом: их искусно укутали кисеей. Над площадью от здания к зданию, от фонаря к фонарю была развешана красная бахрома. А на гостинице «Метрополь» висела огромная картина - рабочий с факелом знания в высоко поднятой руке. В Охотном ряду вместо угрюмых, пропахших рыбой торговых палаток неизвестно откуда появились цветастые фанерные домики с фанерными же подсолнухами выше крыши.

- Эклектично, но весело, - говорил ученые слова Викентий Петрович. - Футуризм с примитивизмом.

Взрослые собрались уже повернуть назад, но Талиб и Лера потянули их на Тверскую. Викентий Петрович сказал, что они дойдут только до бульвара, отдохнут и домой.

- Это гостиница… Это здание Московского Совета… Это Страстной монастырь, - говорила Лера по мере того, как они навстречу мощному потоку шли вверх по Тверской.

- А это кто? - указал Талиб на бронзовую фигуру в глубине бульвара, почти напротив Страстного монастыря.

- Н-неужели н-не знаешь? Это Пушкин.

- Пушкин, - не очень уверенно повторил Талиб, силясь вспомнить, где он слышал это имя.

- Там есть скамейки, можно отдохнуть, - сказал Викентий Петрович отцу Талиба.

Стараясь не помешать проходящим колоннам, они перебежали Тверскую и оказались на бульваре.

Пушкин стоял в узких брюках, с непокрытой головой. Над ним в разрывах снежных облаков голубело ноябрьское небо.

- Кто это, сынок? - по-узбекски спросил у Талиба отец.

- Это Пушкин, говорят, но я забыл, кто он такой. Знал и забыл, - тоже по-узбекски ответил Талиб.

- Папа, - предательски заявила Лера, чутьем поняв узбекскую фразу, - а Талиб не знает, кто такой Пушкин.

- Знаю я, - огрызнулся Талиб и неожиданно вспомнил слова генерала Бекасова. - Не ври. Он еще сказал, что народ молчит. Нет не молчит - без-мол-вству-ет.

- Вы подумайте, какая память! - восхитился Викентий Петрович. - Откуда ты это знаешь?

Мастер Саттар, профессор Закудовский и Лера стояли у памятника Пушкину и слушали рассказ Талиба про Федора Пшеницына, про коллекцию старинного оружия и про седого старичка, повторявшего эти непонятные Талибу слова.

- Пушкин - великий поэт, как Омар Хайям, Навои или Гафиз, - сказал Викентий Петрович. - Он написал много стихов, поэм, трагедий и рассказов. Конечно, каждый вспоминает у Пушкина то, что ему больше по душе, но мне нравятся другие строки, запомни их:

Взрослые сели на скамейку, а Лера и Талиб стояли, задрав головы, и смотрели Пушкину в лицо. Десятки раз проходила Лера мимо этого памятника, но сегодня впервые хорошенько разглядела его.

- Как ты думаешь, он к-красивый? - спросила Лера.

- Ты знаешь эти стихи?.. - начал Талиб.

- Конечно. Папа их любит, особенно две последние строчки: «Что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал». - Она никогда не заикалась, читая книжку или стихотворение.

- Спасибо, - сказал Талиб. - Ты потом мне их перепиши. Ладно?

А про себя он подумал: «Хороший, наверно, был человек этот Пушкин».

Мастер Саттар и Викентий Петрович отдохнули или замерзли, во всяком случае, они встали со скамейки, и все двинулись в обратный путь.

- Пушкин когда жил? - спросил Талиб у Викентия Петровича.

- Эти стихи он написал восемьдесят два года назад.

- Хороший был человек, - вслух сказал Талиб то, о чем думал, стоя у памятника.

Они сразу попали в людской поток, влекущий их к Красной площади. Люди шли радостные и возбужденные, они пели песни, несли кумачовые лозунги и шелковые знамена. Где-то сзади духовой оркестр заиграл «Марсельезу».

Талиб оглянулся. Над трубами оркестра колыхалось полотнище с золотыми буквами: «Не трудящийся да не ест». На розовой стене Страстного монастыря было написано: «Мы на го?ре всем буржуям мировой пожар раздуем». А на здании Московского Совета среди елочных гирлянд, украшенных звездами, висел плакат: «Пролетарию нечего терять, кроме цепей, приобретет же он весь мир!»

Через несколько дней после демонстрации Иван Мухин постучал в дверь квартиры номер тридцать шесть дома номер четыре по Черниговскому переулку.

- Карета подана, - пробасил он, явно довольный собственной оперативностью. - Прошу не тянуть волынку.

У подъезда стоял грузовой автомобиль с молоденьким шофером в меховой шапке и меховых рукавицах. Автомобиль тарахтел, потому что шофер не глушил двигателя, боясь, что не сможет его завести.

Несколько мальчишек с завистью смотрели на людей, вышедших из подъезда и по-хозяйски разместившихся в автомобиле.

Шофер нажал резиновую грушу, торчавшую возле дверцы, пискнул рожок, едва слышимый сквозь треск мотора, и грузовик, пуская клубы синего дыма, свернул на Пятницкую улицу.

Поезд уже стоял у перрона.

- Куда? - остановил Мухина вооруженный наганом вислоусый проводник. - Не видишь, поезд особого назначения.

- У нас тоже особое, - ухмыльнулся Мухин и сунул под нос проводнику какую-то бумажку с печатью.

В вагоне было тепло и уютно.

Талиб с отцом заняли две полки, положив на одну связку книг, на другую скатанное одеяло, и вышли к провожающим.

Трудно пересказать все, о чем в минуты, оставшиеся до отправления поезда, говорили Талиб и Лера, Викентий Петрович Закудовский, кузнец Саттар и уполномоченный Наркомпрода Иван Мухин. Но дело не в словах. Не все ими можно выразить.

Когда звякнул вокзальный колокол и проводник предложил отъезжающим войти в вагон, профессор сказал, что будет всегда рад видеть в Москве Талиба и его отца, что он надеется на лучшее, ибо, как сказал какой-то мудрец, в мире больше хорошего, чем плохого.

Мухин сказал, что на дороге еще много всякого безобразия, но поезд охраняется, документы у них правильные, Удрис все оформил, начальник поезда парень толковый, и все будет как в аптеке.

Лера, вопреки своему обыкновению, в этот раз говорила мало, а когда Талиб встал на подножку, вдруг подбежала к нему и поцеловала в щеку.

КРУГЛАЯ ПЕЧАТЬ

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

1

Садык всегда во всем сомневался.

- А ты точно знаешь?

- Точно.

- Рубль двадцать?

Кудрат не ответил. Он скучающе посмотрел на потолок, где раньше было гнездо летучих мышей и густая паутина. Теперь гнездо они разрушили, и паутина висела клочьями.

- Подожди, - сказал Закир. - Почему же тогда их все не покупают? Простые стоят восемь, а такие крепкие - рубль двадцать.

- По справкам, - так же скучающе ответил Кудрат.

- Ну и что? - недоверчиво, но примирительно спросил Садык.

- По справкам все дешевле. Там сказано - предприятиям и организациям.

- Значит, по справкам рубль двадцать. А без справок? - не унимался Садык.

- Если не верите, спросите у Азиза, - сказал Кудрат.

Это был запрещенный прием. Никто из ребят, сидевших на чердаке, не мог спросить у Азиза: для каждого это было бы унижением. Азиз был старше их, он окончил семилетку и служил курьером в какой-то конторе, где бухгалтером работал его отец, Уктамбек Таджибеков. Азиз ходил в длинных полосатых брюках, в ботинках фабрики «Скороход» и с ребятами говорил свысока.

- Спросите у Азиза, - повторил Кудрат.

- Ладно, допустим, - согласился поверить Садык. - У нас есть шесть рублей. Шестьсот на сто двадцать - пять. Мы можем купить пять пар бутсов. А справку где возьмем?

- Я напишу, - сказал Кудрат.

- Правильно! - обрадовался Закир. - Он умеет справки писать. Пиши справку.

Садык встал с циновки и вышел на балкончик.

Совещание происходило на чердаке дома, в котором два года никто не жил. Его бывший хозяин кузнец Саттар умер, а сын учился в Москве и со дня похорон отца в Ташкент не приезжал. На калитке и на дверях висели замки, заперта была и кузница, а на чердак ребята однажды пробрались с крыши дома, где жил Закир. Это было ранней веской, и к лету чердак был вполне освоен и обжит. Тут у них лежали циновки, по стенам расставлены ящики, в которых лежали книги и брошюры. В единственной нише на тряпочке лежал волейбольный мяч. Отец Закира к захвату мальчиками соседского чердака относился довольно равнодушно, и даже председатель махалинской комиссии - так в Ташкенте называют уличный комитет - не возражал.

Время приближалось к полудню.

Внизу был пустой дворик, за глиняным дувалом - узкая улица, по которой ехала арба, груженная мешками. На дувале росла трава и, еле движимые дыханием полуденного зноя, качались два мака.

- А мы разве предприятие? - обернулся Садык.

- Мы организация, - отвечал ему из пыльной и темной глубины чердака голос Кудрата. - Нас пять человек. Мы всегда вместе, мы играем в футбол. Мы даже не организация просто, а добровольная организация. Как артель.

«Может быть, мы и правда организация, - подумал Садык. - Вроде как артель». И тут же улыбнулся: артель футболистов. Такого он не слышал.

В прошлом году они впервые попали на стадион «Пищевик» и увидели, как играют в футбол. Потом они взяли две тюбетейки, набили их тряпками и сшили вместе. Играли на пустыре. Взрослые очень сердились на них.

- Как не стыдно! - сказал им однажды бухгалтер Таджибеков. - Такие большие, а бегаете в трусах, позорите свои семьи. Разве вы не мусульмане? Вы самарские, что ли?

Бухгалтер Таджибеков не с каждым разговаривал. Он вмешивался в жизнь улицы только тогда, когда, как ему казалось, такое вмешательство было крайне необходимо. Видно, он высказал свое мнение о футболе и в чайхане, потому что скоро ребятам просто не стало житья.

Старый чайханщик сказал им:

- Вы ногами бьете по голове пророка, безбожники! Вот увидите, на том свете черти так же будут бить по вашим пустым башкам, как вы бьете по этим несчастным тюбетейкам.

Председатель махалинской комиссии Махкам-ака относился к ребятам хорошо и даже принес им откуда-то волейбольный мяч, но и он сказал, что нехорошо таким большим мальчикам бегать в трусах, хотя на пустыре их мало кто видит.

- Надо уважать обычаи, - сказал он. - Мы боремся за раскрепощение женщины, но пока мальчики в трусах выглядят так нее неприлично, как женщина без паранджи. Конечно, скоро настанет время, когда можно будет женщинам ходить без паранджи. Такое время, конечно, настанет. Но в трусах - это слишком. Я убежден, что даже русские футболисты будут в конце концов играть в футбол в длинных брюках. Чем плохо?

Махкам-ака говорил об этом не раз, но мяч принес все-таки он. А то до сих пор играть бы ребятам двумя сшитыми тюбетейками.

Кудрат с Закиром наконец сочинили справку.

- Ну как? - с гордостью спросил Кудрат.

- Складно получилось, - удивился Садык.

Ему особенно понравилось начало: «Дана настоящая магазину…»

- Когда у Махкам-ака на пальце нарыв был, я ему несколько дней справки писал, - похвастался Кудрат, хотя об этом давно знала вся улица.

Закир стоял рядом с Кудратом и торжествовал. Он радовался любой удаче.

- Надо сообщить остальным, - сказал Закир, - как мы хорошо придумали. Рахиму надо сказать и Эсону-головотяпу. Мы все вместе в магазин пойдем.

Действительно, хорошо, если у всех бутсы будут. Прямо сегодня же пойти, и вечером на пустыре можно первую тренировку сделать. А потом можно на Бешагач пойти, сыграть там с большими ребятами.

Обо всем этом подумал Садык и потому с трудом выдавил из себя вопрос:

- А без печати справку примут?

Закир сразу огорчился, а Кудрат нисколько.

- Маленький, что ли? Конечно, без печати магазин не возьмет. Печать я достану. Я знаю, где она лежит. Я у Махкам-ака все знаю.

- Нет, - сказал Садык, - так не пойдет. Его обманывать нельзя. Если он сам поставит печать, я согласен.

- Конечно, поставит, - сказал Кудрат.

- А если он не поставит? - спросил Закир.

- Будем играть босиком, - твердо сказал Садык.

Ребята знали, что если он так говорит, спорить с ним бесполезно. Было решено, что Кудрат сейчас же пойдет в махалинскую комиссию и попросит председателя приложить печать. Конечно, тот согласится - ведь в справке все правда. А после обеда они впятером пойдут на улицу Карла Маркса, в спортивный магазин.

Садык попросил Закира подсадить его, достал из бывшего гнезда летучих мышей сверток, пересчитал деньги. Было шесть рублей четырнадцать копеек.

Махкам-ака председателем работал уже несколько лет. Это был смуглый голубоглазый невысокий старичок с черными усами, такими жесткими, что это было видно даже издали. Никогда еще махалинская комиссия не пользовалась таким авторитетом, как при нем. Махкам-ака всегда был в курсе всех уличных и даже домашних происшествий, и к нему часто приходили с жалобами.

А время было трудное. В Узбекистане только что закончилось проведение земельно-водной реформы. По новому закону многие богачи лишились своих земель и права продавать воду беднякам. Одни из них стали басмачами, другие, захватив все, что было ценного, бежали в города. И в Ташкенте появилось много таких людей. Они приезжали к родственникам и знакомым. Покупали дома и устраивались на работу. Все это было невозможно без махалинской комиссии, и поэтому у Махкам-ака стало много всяких забот. Появились и враги, хотя об этом мало кто думал.

Однажды к Махкам-ака пришел родственник бывшего купца Усмана, длинноногий Саидмурад, которого обычно называли Саидмурад-приказчик, и попросил справку о том, что он рабочий и из рабочей семьи. Справка была нужна для поступления на курсы советских продавцов.

- Нам нужны честные продавцы, - сказал Махкам-ака. - Почему ты хочешь с жульничества начинать?

Тогда тот предложил Махкам-ака взятку - сто рублей. Может быть, об этом никто не узнал бы, но Махкам-ака дал Саидмураду такой сильный пинок, что тот вылетел через дверь на улицу и сбил ишака, который вез на базар глиняные горшки.

Конечно, Махкам-ака не такой сильный. Как ни говори, а ему давно перевалило за шестьдесят. Просто, когда племянник Усман-бая положил на стол деньги, Махкам-ака швырнул их к порогу, а когда тот подбирал их с полу и все уже собрал, тогда Махкам-ака и дал ему ногой по тому месту, которое выпирало.

Много горшков тогда разбилось. Хорошо, что деньги несчастный Саидмурад еще держал в руках. Гончар, хозяин ишака, на базар даже не поехал. Домой повернул.

А председатель махалинской комиссии стоял в дверях своей конторки и, когда байский племянник полностью расплатился с гончаром, объяснил собравшимся:

- Когда-нибудь, в будущем, когда все-все будут честными, никаких справок никто просить не будет. Особенно фальшивых справок. Я убежден, что такое время настанет. Чем плохо?

Махкам-ака был человек аккуратный и очень заботился о своих посетителях. Поэтому он всегда приходил в конторку к девяти утра, в час дня уходил отдохнуть, а с трех до девяти вечера сидел в конторке или на пороге. Если он уходил куда-нибудь, то за стеклянной дверью поверх занавески вывешивал табличку: «Ушел домой», или «Пошел в исполком», или «Скоро буду». Таких табличек было пять, их нарисовал все тот же Кудрат, у которого был самый красивый почерк на всей улице. Обычно, проходя мимо конторки, Кудрат с гордостью поглядывал на таблички. Особенно ему нравилось: «Пошел в исполком», потому что в слове «исполком» он нарисовал много всяких красивых хвостиков и завитушек.

Но сегодня он подошел к стеклянной двери и нахмурился. Именно эта табличка висела за стеклом. Пошел в исполком - значит, неизвестно когда придет.

Со справкой в руках Кудрат постоял перед дверью, потом рысью побежал домой. Прежде всего нужно оставить справку дома, чтобы не помять.

Он так и сделал. Через десять минут с короткой доской под мышкой он подошел к дворику махалинской комиссии со стороны широкого арыка и, прислонив доску к дувалу, стал на нее, потом подтянулся на руках и перевалился внутрь. Как он и предполагал, дверь, ведущая во двор, была открыта. Махкам-ака никогда не закрывал ее летом.

Кудрат вошел в комнату. Здесь все было знакомо. В нише стоит крепкий железный ящик с большим замком, на столе - фарфоровый чайник и пиала. Переставив пиалу на подоконник, мальчик приподнял до блеска вытертую локтями крышку стола и из углубления в ножке вынул печать. Об этом тайнике Кудрату рассказал сам Махкам-ака. Он знал, что мальчик не проболтается, и объяснил так:

«Ящик хотя и тяжелый, его воры могут унести, а здесь никто никогда не найдет. И не потеряется. И место сухое. Чем плохо?»

Кудрат знал еще одну тайну. Ключ от железного ящика лежал точно в таком же углублении в другой ножке стола.

Он проверил, на месте ли ключ, сунул печать за пазуху, поставил пиалу и чайник на прежнее место и вскоре не спеша шел домой, неся под мышкой короткую доску.

Едва он переступил порог своего дома, мать спросила:

- Принес редьку?

Редьку он, конечно, не принес. Забыл. Пришлось идти за редькой. Потом его усадили обедать. А когда он пообедал и вышел на улицу, там его ждали ребята. Невысокий, коренастый Садык, большеглазый Закир, Эсон-головотяп - длинный, с длинной шеей, которая переходила в длинную голову. У Эсона были большие уши и раньше его все звали Ушастым, но в последнее время кличку ему переменили, потому что Эсон усиленно учился драться головой и достиг в этом больших успехов. Он закалил свой лоб и научился таким точным движениям, что, придерживая у столба двумя пальцами орех, мог ударом головы расколоть его. Эсон пришел со своим братишкой Рахимом, который совсем недавно стал играть в футбол и был голкипером, потому что у него вот уже месяца три болела нога.

- Вот, - сказал Кудрат и показал ребятам справку. Печать на ней была яркая, все буковки видно.

- Пошли, - сказал Садык, - а то магазин закроют.

- Не закроют, - сказал Кудрат, - он до темноты работает.

- Нет, не до темноты, - сказал Садык. - Магазин работает до шести часов.

- А сейчас еще трех нет, - сказал Кудрат. Ему нужно было полчаса, может быть двадцать минут, для того чтобы избавиться от ребят, особенно от Садыка, и положить печать на место, пока не вернулся из исполкома председатель махалинской комиссии. - Я сейчас не могу, - сказал Кудрат. - Мне нужно еще деньги отнести, мать велела. Вы меня подождите, я сейчас вернусь.

- Нет, - сказал Садык, - мы все пойдем. Мы и так долго тебя ждали.

- А на обратном пути не можешь деньги отнести? - спросил Закир. - Вдруг другие организации бутсы возьмут.

- Можно и на обратном пути, - сказал Кудрат. Он незаметно пощупал за пазухой печать и решил, что они вернутся из города раньше, чем Махкам-ака из исполкома.

Они шли и разговаривали, впятером загораживая всю улицу. Когда проходили мимо конторки махалинской комиссии, увидели табличку: «Пошел в исполком».

- Когда же ты успел печать поставить? - спросил Садык.

- Я его по дороге встретил, он мне на ходу поставил, - соврал Кудрат и рассердился: все Садыку надо, ничего и соврать нельзя!

У трамвайной остановки они увидели Азиза. Он шел им навстречу. В крепких ботинках, в полосатых брюках, на голове большая, плоская, как блюдо, корзина с крупными оранжевыми абрикосами. Он придерживал ее левой рукой, а в правой нес ведро, полное желтой моркови.

- Эй, вы, куда направились? - спросил он, не потому, что действительно интересовался, а для того только, чтобы обратить на себя внимание.

Не объяснять же ему, куда и зачем они идут…

- В город, - ответил Садык.

- Погулять, - сказал Кудрат.

- Гулять, голытьба? Как же вы это без денег гулять будете?

Не показывать же ему деньги…

- А то приходите к нам на плов, - продолжал Азиз, - к нам гости приехали издалека. Вы любите вчерашний плов?

Эту шуточку и Кудрат и Садык знали. Они промолчали.

- Ты любишь вчерашний плов? - опять спросил Азиз у маленького Рахима.

- Люблю, - ответил тот.

- Тогда приходи завтра… если останется.

Азиз добился своего и захихикал. Придерживая рукой корзину с абрикосами, он ни разу не оглянулся.

В спортивном магазине пахло бутсами и мячами. А может быть, просто колеей и резиной. Было пусто. Продавец скучал. Только над застекленным прилавком стоял один покупатель - светловолосый молодой человек в вельветовой куртке. Под стеклом прилавка лежали увеличительные стекла, какие-то коробочки, пачки бумаги с надписью «Ред стар». Там же лежал небольшой и удивительно красивый фотоаппарат с гармошкой. Надпись на фотоаппарате была не русская и не узбекская.

Бутсы стояли на полках. Они были черные, с белыми шнурками. Распяленные на деревянных вешалках, висели белые и красные нитяные футболки, белые спортивные трусы, окаймленные синим, висели волейбольные сетки, похожие на гамак, лежали связки каких-то веревок. А между полками на одинаковом расстоянии друг от друга парами висели боксерские перчатки. На самой верхней полке рядами были расставлены полированные кегли. Их никто не покупал, и стояли они только для красоты.

- Нам нужно пять пар бутсов, - сказал Садык и выложил на прилавок мятые бумажки и мелочь. Тут было ровно шесть рублей. Четырнадцать копеек они оставили дома.

- Пять пар бутсов, - сказал продавец, - стоят сорок рублей. - Он даже не взглянул на деньги.

- А мы по справке, - сказал Кудрат.

- Ну и что? - возразил продавец.

- Мы - организация, - объяснил Кудрат.

- По перечислению, что ли? - спросил продавец.

- По какому перечислению?

Кудрат положил перед продавцом справку:

- Вот справка. Мы организация. Нам надо пять пар бутсов.

- Пожалуйста, хоть сто пар - по восемь рублей.

- У вас написано - организациям отпускается. И цену я видел. Там, где написано «организациям», там рядом бутсы лежат и написано: рубль двадцать копеек.

- Ты что-то путаешь, - засомневался продавец.

- Вот там, на улице, - сказал Кудрат.

- Пойдем посмотрим, - сказал продавец.

Все вышли к витрине.

- Вот смотрите, - показал Кудрат. - Здесь написано: «Организациям и предприятиям». И вот здесь написано: «Рубль двадцать копеек».

- Грамотный очень!.. - рассердился продавец. - Рубль двадцать стоит шахматная доска.

- Извините нас, - сказал Садык. - Значит, мы просто ошиблись.

Эсон обиделся:

- Вечно ты, Кудрат, что-нибудь путаешь!

Закир рассердился:

- Ты только справки писать умеешь! Трудно было зайти спросить?

А Садык засмеялся. Не над Кудратом, а просто так.

- Ребята, а зачем нам бутсы? Ни на одной улице ни у каких ребят бутсов нет, все босиком играют. Если мы будем в бутсах, мы им ноги поломаем, мяч порвем.

- И действительно, зачем нам бутсы! Рахим - голкипер, он руками играет, Эсон-головотяп - головой…

Так они стояли и разговаривали около витрины.

Посовещавшись, ребята опять вошли в магазин. Теперь они внимательно осматривали все, что там было. А там было много всего, кроме бутсов. Были деревянные точеные кегли, крокетные молотки, черные мячи для лапты, которые почему-то назывались арабскими.

Блондин в вельветовой куртке все еще стоял у прилавка.

- Ребята, - сказал он неожиданно, - сколько у вас денег?

- Шесть рублей, - сказал Закир.

- Знаете что? - сказал парень в вельветовой куртке. - У меня есть к вам предложение. Хотите купить фотоаппарат?

- Этот? - спросил Закир.

Все видели, что фотоаппарат стоит двадцать пять рублей.

- Не этот, - сказал парень. - Этот я сам хочу купить. У меня дома есть фотоаппарат. Он хуже этого, но хороший. Я вам продам его за пять рублей. И пластинки давать буду. И проявлять буду. И учить снимать буду. Дайте мне сейчас пять рублей, и пойдем ко мне домой за фотоаппаратом. А если не понравится, я за те же деньги его у вас выкуплю.

- А зачем нам фотоаппарат? - спросил Кудрат, пряча за пазуху ненужную теперь справку. - Мы же футбольная команда.

- Как зачем? - сказал парень. - Фотографироваться. Все вместе и сфотографируетесь. На память.

Мысль о фотоаппарате никому из ребят в голову не приходила, по крайней мере до сих пор, и никто бы не решился так быстро переменить планы. Но Садык сказал:

- По-моему, фотоаппарат купить надо.

- Конечно, надо, - обрадовался парень. - Вот скажите, у ваших знакомых или у знакомых ваших знакомых у кого-нибудь есть фотоаппарат? Ни у кого нету! А у вас будет настоящий фотоаппарат. И еще я вам в придачу собаку дам. Доберман-пинчер.

- Нет, - сказал Садык, - собака нам не нужна. У нас на улице много собак.

- Ребята, - сказал парень в вельветовой куртке, - ни о чем я вас не прошу, только пойдем ко мне домой и посмотрите, какой фотоаппарат. Понравится - купите, не понравится - не купите. Пойдете?

- Нет, - сказал Эсон.

- Далеко? - спросил Закир. - А то у Рахима нога болит.

- Недалеко, недалеко! - уговаривал их парень. - У Воскресенского базара.

Это было по дороге домой.

- Пошли, - сказал Садык, - посмотрим.

Иван Кустов - так звали парня в вельветовой куртке - жил в глубине большого зеленого двора. Двор этот внутри был разделен штакетником на маленькие дворики. В каждом маленьком дворике был свой маленький цветничок и маленький виноградничек, и только у двери, которая вела в комнату Ивана, не было палисадничка, не было цветов, зато было огромное ветвистее дерево.

В комнате было пусто. Там стояла железная кровать, покрытая серым одеялом, посреди комнаты - табуретка, в углу на фанерном ящике - примус, на стене - гитара.

Парень выдвинул из-под кровати большой сундук и, откинув крышку, сказал:

- Смотрите…

Половину сундука занимал полированный ящик. Парень вытащил ящик, закрыл сундук и сказал:

- Вот это фотоаппарат. Почти камера-обскура. Честное слово, он стоит десять рублей. Если бы не были нужны деньги, никогда б его не продал. Отлично снимает. Годится как для пейзажных, так и для групповых фотоснимков. Очень прост в эксплуатации. Смотрите, это вот объектив. Он закрывается крышечкой.

Парень очень волновался. Но и ребята тоже. Именно такие фотоаппараты видели они у фотографов города Ташкента. К ним приникали дяденьки и, накрывшись черным, долго целились и наконец говорили: «Смотри, сейчас оттуда вылетит птичка». Потом они снимали крышечку. Птичка, конечно, не вылетала. А через неделю можно было прийти за фотографией.

Именно такой, не маленький, а большой полированный ящик.

- Вот, ребята, - сказал парень, - всего пять рублей. И еще кассета с пластинкой. И приходите ко мне домой в любое время, буду вас учить фотографировать. Хотите, сам к вам приду… Всего пять рублей. Договорились?

- Не знаю, - сказал Садык. - Как, ребята?

- А как его носить? - спросил Закир.

- Вот ручка, - сказал парень.

Действительно, у фотоаппарата наверху была ручка, как у чемодана.

- А собака где? - спросил Рахим.

- Ах, собака… - сказал Иван Кустов. - Сейчас будет собака. - Он выбежал из комнаты, не захлопнув за собой дверь.

Ребята стояли около фотоаппарата и имели возможность посовещаться.

Парень был прав. Ни у кого на их улице, даже и на соседних улицах не было фотоаппарата. Если бы был, они бы уж знали. И всего пять рублей. Рубль еще остается.

Парень вернулся с собакой. Это была даже не собака, а щенок. Небольшой гладкошерстый песик без хвоста.

- У нас на улице такой собаки нет, - сказал Рахим.

- Конечно, - сказал парень. - У вас сразу будет и собака, и фотоаппарат. Теперь смотрите, как снимать. Вот все вы станете, наведете фотоаппарат… Иди сюда, я тебе покажу, как наводить фотоаппарат… Его можно поставить на штатив, но штатива у меня нет. Поэтому его можно поставить на пригорок, или на табуретку, или на забор и держать руками. Навести надо вот так, потом надо вытянуть крышку кассеты, вот эту, - показал парень, - потом сказать: «Внимание!» - и снять крышечку. Сосчитать до десяти и крышечку закрыть. И все. А потом придете ко мне, я вам пластинку проявлю, заряжу в кассету новую пластинку. И так все время буду вам помогать.

2

Махкам-ака пришел из исполкома под вечер. Он сел за свой стол, плеснул в пиалу холодного чаю из чайника и задумался. Сегодня в исполкоме ему рассказали о том, что шайка бандитов, захваченная недавно в окрестностях Самарканда, бежала из тюрьмы. По каким-то сведениям получалось, что часть этих бандитов, а может быть, и все они сейчас находятся в Ташкенте. Во главе шайки человек по имени Кур-Султан. Два месяца назад шайка Кур-Султана разрушила железнодорожный путь под Самаркандом, а когда поезд сошел с рельсов, напала на почтовый вагой, убила четырех проводников, захватила много денег и ценную почту. Внешность главного преступника никто точно описать не мог, и приходилось догадываться, что Кур-Султан звался так потому, что был косой или кривой: именно это и означает слово «кур», а Султан - это просто имя.

Председателей махалинских комиссий предупредили, чтобы они обращали внимание на всех вновь прибывших и обо всех подозрительных лицах сообщали в милицию.

До сих пор Махкам-ака не видел на своей улице никого подозрительного. Правда, дня два назад к бухгалтеру Таджибекову приехали из Ходжента родственники. Родственники эти никуда не выходили, ни с кем на улице не знакомились, и это могло бы вызвать подозрение. Но у Таджибекова в доме временно проживал его земляк милиционер Иса, и если бы Иса заметил что-нибудь подозрительное, он, конечно, рассказал бы об этом председателю махалинской комиссии. Хотя… Иса странный человек. Надо будет с ним завтра поговорить.

Махкам-ака приподнял крышку стола, привычно достал в углублении ножки ключ от железного ящика - в том, что печать на месте, он не сомневался, - открыл свой железный ящик, полистал книгу, в которой подряд были записаны все жители, и подумал о том, что никаких подозрительных людей на улице Оружейников быть не может. Потом он поставил в железный ящик фарфоровый чайник и пиалу, закрыл замок и сунул ключ обратно в тайник.

Солнце уже заходило, наступал вечер. Посетителей сегодня почему-то не было. Махкам-ака распахнул дверь на улицу, увидел, что, придя из исполкома, забыл снять табличку, и понял, почему никто к нему не зашел.

Он сидел на пороге своей конторки, когда увидел бухгалтера Таджибекова. С ним было двое незнакомых председателю людей - видимо, гости.

- Здравствуйте, председатель! - сказал бухгалтер Таджибеков. - Мы к вам.

- Здравствуйте, товарищи! - ответил Махкам-ака и подумал, что получилось очень удачно: поговорит, все выяснит, и милиционера Ису не надо спрашивать. - Заходите, заходите…

Бухгалтер Таджибеков вошел первым. Один из его гостей, высокий человек с чуть-чуть рябоватым лицом, аккуратно притворил дверь.

- Дорогой Махкам-ака! - сказал бухгалтер. - Это мои родственники, очень почтенные люди. Это сын моей тети, - указал он на высокого рябоватого мужчину, - а это его двоюродный брат. Вот они живут у меня, и мы хотим завтра пригласить вас к себе на плов.

«Как все-таки нехорошо, - подумал про себя Махкам-ака, - когда есть у тебя к человеку предубеждение. Ведь я ничего плохого про Таджибекова не знаю. Работает в советском учреждении, вежливый человек. С вежливыми словами пришел. Почему я не верю его словам?» Так подумал Махкам-ака и сдержанно сказал:

- Если я смогу, я обязательно приду. Но, знаете, у меня сейчас очень много работы… Как вам у нас нравится? - обратился он к приезжим. - Надолго ли к нам? Трудная ли была дорога?

Все это Махкам-ака спрашивал больше из вежливости, чем из интереса, и потому удивился, когда рослый рябоватый мужчина ответил ему на вопрос слишком серьезно.

- Дорога была трудная, - сказал он. - У вас мне пока нравится. Потом посмотрим. - Он сделал какое-то еле заметное движение, и его молчаливый спутник закрыл входную дверь на крючок. - Я думаю, - продолжал рябоватый мужчина, и, когда он повернулся к окну и глянул прямо в глаза председателю махалинской комиссии, Махкам-ака увидел, что на левом глазу у него бельмо, - я думаю, что вам выгоднее меньше меня спрашивать… Мне нужно несколько справок с места жительства, удостоверений. С круглой печатью и вашей подписью. Все остальное напишу я сам. Или наш друг бухгалтер Таджибеков.

Махкам-ака понял, с кем он говорит. Ведь человек с бельмом на глазу тоже может называться Кур.

Несколько справок - это, очевидно, для всей шайки. И потому, что Махкам-ака понял, с кем он говорит, понял все сразу, он сказал так:

- Конечно, я могу вам дать справки, пожалуйста, родственники бухгалтера Таджибекова всегда могут получить нужную справку. Но, к сожалению, сегодня я справки дать не могу, потому что у меня нет бланков. Бланки кончились.

Это была правда. Именно сегодня, перебирая бумаги, Махкам-ака заметил, что бланки справок с места жительства действительно кончились.

- Нам можно без бланков, - сказал человек с бельмом на глазу, - нам важна круглая печать. Надеюсь, круглая печать не кончилась?

- Круглая печать… - сказал Махкам-ака. - Ах, круглая печать? - удивился он и сам заметил, как ненатурально это у него получилось. - Круглая печать осталась в исполкоме. Я ее там сегодня оставил.

Лучшего придумать он сейчас не смог.

Бухгалтер Таджибеков сказал:

- Мы не шутим, уважаемый Махкам-ака, и вы с нами не шутите. Вы не выйдете отсюда, пока не дадите нам печать.

- Я же сказал, сейчас ее здесь нет. Завтра…

- Она здесь, - грубо оборвал его человек с бельмом.

- Если вы так хорошо знаете, что она здесь, ищите, - сказал Махкам-ака. Он-то знал, что им никогда не найти печати.

- Мы не будем искать, - сказал человек с бельмом. - Пока ты живой, мы не будем искать. Пойми, старик, если ты дашь печать, ты станешь нашим сообщником. Если ты сам дашь печать. Ты же не будешь доносить на себя сам. А если мы отнимем у тебя печать, ты донесешь на нас. Поэтому пойми, старик, если ты сам печать не дашь, мы тебя убьем.

- Понимаю, - сказал Махкам-ака, - понимаю. Если я вам дам печать, вы меня не убьете. Пока. Вы будете убивать других. А если я вам не дам печати, вы убьете меня. А других вам будет убивать труднее. Я так понял?

- У вас одна жизнь или две? - спросил бухгалтер Таджибеков. - Неужели трудно дать несчастным людям возможность уехать в другой город… Они же не будут здесь жить. Возьмут документы и уедут.

- Пусть уезжают без документов, - сказал Махкам-ака. - Если успеют. Вряд ли успеют. Если я узнал тебя, Кур-Султан, значит, и другие узнают.

Человек с бельмом усмехнулся и распахнул халат. На поясе у него, там, где должен был висеть узбекский нож, висел наган.

- Вот видишь, - сказал он бухгалтеру Таджибекову, - ты говорил, что старик совсем глупый, и, только поверив тебе, я пришел сюда. Ты думаешь, мне хочется его убивать? А теперь я должен. Зря ты меня узнал, - сказал человек с бельмом, - зря ты меня узнал, старик, с первого раза. Надеюсь, второй раз ты меня уже не увидишь.

Махкам-ака понял, что настала последняя, решительная минута. Он прекрасно знал: убить человека сразу очень трудно. Сразу вот так, в разговоре - взять и убить. Убийство обычно совершается не в начале драки, а в конце. Еще несколько слов, подумал он, надо сказать им несколько слов, еще немного оттянуть время. Может быть, кто-нибудь войдет, кто-нибудь помешает. Он совсем упустил из виду, что за стеклом закрытой двери поверх занавески была табличка «Пошел в исполком». Выбежать во двор и там закричать во весь голос - «убивают»? Но кто услышит? С одной стороны - арык, за другим дувалом - двор милиционера Исы, но его там никогда не бывает: двор есть, а дом не построен еще. Кстати, после того как в исполкоме кончилось совещание председателей махалинских комиссий, там начался инструктаж участковых милиционеров. «Я закричу, и они убьют меня в этот момент». Ему страшно не захотелось умирать с криком, и потому он сказал:

- Кур-Султан, уходи с миром. И сейчас же убегай из Ташкента. Молись, чтобы я не успел на тебя донести. За мои слабые ноги помолись, они медленнее твоих.

Это были последние слова председателя махалинской комиссии. Кинжал был у Кур-Султана в рукаве халата. Он резко ударил. Старик упал и, уже лежа, правой рукой ухватил полу басмаческого халата. Кур-Султан нагнулся и ударил еще раз.

- Уктамбек, - сказал он бухгалтеру, - мы возьмем ящик и перелезем во двор к милиционеру. Печать, конечно, в ящике. А ты пройдешь через улицу.

Кур-Султан сделал шаг, но что-то его остановило. Край халата все еще был зажат в стариковской руке. Он попытался разжать эту руку, но не смог. Тогда он не торопясь кинжалом полоснул по сухожилиям запястья, рука разжалась. Вместе со вторым басмачом Кур-Султан поднял ящик. Внутри по железу что-то покатилось.

- Он прячет туда чайник, - сказал бухгалтер Таджибеков.

Через несколько минут Кур-Султан и его помощники были во дворе милиционера Исы, а бухгалтер Таджибеков, выглянув из-за занавески и убедившись, что улица пуста, выскользнул из конторки.

«Пошел в исполком», - прочитал он табличку и, усмехнувшись, медленно двинулся вдоль улицы. У поворота он оглянулся. В дальнем конце показался человек со связкой книг в руках. Это был отец Садыка, учитель Касым. «Видел или не видел?» - подумал бухгалтер.

3

Иван Кустов вынес фотоаппарат во двор, научил ребят прицеливаться и вытягивать задвижку кассеты, объяснил, как надо становиться перед фотоаппаратом, чтобы все уместились на пластинке, говоря, что чем дальше стоит аппарат, тем больше людей можно снять. Если близко, то одного человека. Если десять шагов - пять человек можно снять. Если двадцать шагов - десять человек можно снять.

- А если сто? - спросил Садык.

- Если сто, то человек двести можно снять, - сказал Иван. - А зачем так много?

Фотоаппарат несли по очереди. Каждому казалось, что он может нести лучше. Когда носильщик уставал, ящик начинал бить его по ногам. Но все говорили: «Не бей его ногами, он испортится».

Почти всю дорогу они шли молча. Только изредка кто-нибудь говорил: «А по-моему, он хороший». И тогда кто-то другой соглашался: «Конечно, хороший. За пять рублей разве плохой продадут!» «А по-моему, дяденька добрый», - опять говорил кто-нибудь. И опять кто-то другой отвечал: «Конечно, он нам все объяснил, все показал, велел приходить к нему. Он же сказал, что аппарат стоит десять рублей, а нам он его продал за пять».

- Камера-обскура, - сказал Садык. - Красивое слово…

- А что, если мы сейчас все вместе сфотографируемся? Прямо пойдем на пустырь и все вместе сфотографируемся.

…Хорошо, что на пустыре никого не было.

- Мы сделаем так, - сказал Садык. - Я поставлю фотоаппарат на землю, все станут вон там, я прицелюсь, сниму крышечку и побегу, чтобы стать рядом.

- А ты получишься? - спросил Закир.

- Конечно, получусь. Он сказал - надо считать до десяти или даже до пятнадцати.

Садык долго пристраивал аппарат, подкладывал под него камни, прицеливался, заглядывал в матовое стекло - для этого ему приходилось ложиться на землю - и наконец сказал:

- Нет, так не выйдет. Надо, чтобы кто-нибудь стал на четвереньки, а аппарат мы поставим ему на спину.

- Кто же станет? - сказал Эсон. - Ведь кто будет под аппаратом, тот на фотографии не получится.

- Тогда сегодня фотографироваться не будем, - сказал Садык. - Темнеет быстро.

- Сегодня! Сегодня! - закричали все, и больше всех Закир: он держал в руках мяч и очень хотел фотографироваться.

- Конечно, сегодня, - сказал Эсон. - Надо тянуть жребий.

Самая короткая соломинка досталась Эсону.

- Может быть, Рахим лучше? - сказал Эсон. Он всегда отыгрывался на своем младшем брате.

- Ничего! Когда новую пластинку достанем, ты с мячом будешь фотографироваться, - утешил его Садык. - Становись на четвереньки.

Эсон колебался.

- Лучше я стану, - согласился Рахим, - Я в другой раз, меня отдельно и с мячом.

- Нет, я, - возразил Эсон.

- Хватит спорить, - сказал Садык, - уже темнеет. Становись скорей… О, теперь совсем другое дело!

Садык смотрел в матовое стекло и прицеливался так, чтобы ребята получились во весь рост. Справа он оставил место для себя.

- Э, слушай, опусти голову, всех заслоняешь! - сказал он Эсону. - Опусти, тебе говорят!.. Вот теперь не двигайся. - Садык снял матовое стекло, закрыл объектив крышечкой, вставил кассету, вытянул задвижку. - Теперь все замрите! - скомандовал он, снял крышечку с объектива и в три прыжка оказался рядом с ребятами. - Раз, два… - начал считать он. Садык для верности решил считать до пятнадцати.

И тут он увидел, что Эсон поднял голову и с любопытством смотрит на четверых своих товарищей.

- Опусти голову! Голову опусти! - чуть не плача с досады, крикнул Садык. - Заслонил все!

- Чего? - спросил Эсон.

- Опусти башку! - Кудрат показал Эсону кулак.

- Не двигайся, - сказал Кудрату Садык, - так с кулаком и получишься.

Наконец Эсон сообразил или подействовала угроза - он наклонил голову. И тут только Садык заметил, что Эсон и сам-то весь приподнялся. «Эх, сбил наводку! - подумал Садык, но ребятам ничего не сказал: чего их расстраивать! - Ноги, конечно, не вышли, но лица могут получиться».

Он подошел к Эсону, несильно ткнул его кулаком в шею, закрыл объектив и кассету.

- Пошли домой! Я думаю, что-нибудь да вышло.

И по дороге в город, и в спортивном магазине, и во дворе у Ивана Кустова Кудрат все время помнил о печати, а если и забывал про нее, то, когда вспоминал, страшно пугался и ощупывал себя. И на пустыре Кудрат помнил про печать.

Фотоаппарат они отнесли на чердак, а когда проходили мимо махалинской комиссии, пожалуй, только один Кудрат обратил внимание на вывеску «Пошел в исполком». «Неужели до сих пор не вернулся? - подумал он. - Это хорошо. Значит, он не хватился печати».

4

Поздно ночью вдоль арыка скользила тень мальчика. Это был Кудрат. Для кого-то другого этот день, может быть, и был удачным, а для него - слишком много тревог и разочарований. Бутсы, которые стоят восемь рублей, печать, испорченная пластинка - и вот теперь не хватало бы еще попасться. Ночь такая лунная, все видно лучше, чем днем. Кудрат перелез через дувал, шмыгнул в конторку. Там было темно. Ощупью найдя стол, Кудрат приподнял крышку и сунул печать на место.

Дверь, которую он плохо затворил, вдруг начала со скрипом отходить. Скрип испугал мальчика. Он оглянулся и вдруг увидел, как во всё расширяющейся бело-голубой полосе лунного света появляются очертания знакомого человеческого тела. В лунном свете на полу в черной луже крови лежал Махкам-ака…

Всю ночь Кудрат не спал. Неужели это был Махкам-ака? Кто мог его убить? Почему его убили? А может быть, это был не Махкам-ака? Может быть, это вообще только привиделось ему? Так думал Кудрат. Он не спал всю ночь и лежал тихо, молча.

Тихо было на улице Оружейников. Но еще в одном доме не спали в эту ночь.

В одной из комнат дома бухгалтера Таджибекова сидели пятеро: сам хозяин, Кур-Султан - человек с бельмом на глазу, его помощник Барат и милиционер Иса.

В углу, растопырив длинные худые ноги на глиняном полу, трудился Саидмурад-приказчик, родственник купца Усман-бая, который месяц назад получил от Махкам-ака тот знаменитый пинок. Он распиливал ножовкой замок на железном ящике. Полотно ножовки было старое, со стертыми зубьями, оно издавало неприятный скребущий и свистящий звук. Бухгалтер Таджибеков время от времени оборачивался к Саидмураду. Тогда тот переставал пилить, утирал пот и выжидательно смотрел на хозяина.

- Скоро? - спрашивал Таджибеков.

- Уже половина.

- Давай, давай, потом отдохнешь, - говорил Кур-Султан. - Зарабатывай пролетарские мозоли.

- Все-таки странно, что вы не нашли ключа, - сказал Кур-Султану бухгалтер Таджибеков. - Плохо искали.

- А вы вернитесь и поищите еще раз. - Кур-Султан нацелился на него своим бельмом.

Бухгалтер промолчал.

- Меня беспокоят две вещи, - сказал он немного погодя. - Во-первых, что поднимется завтра и, во-вторых, видел ли учитель Касым, как я оттуда выходил.

- Завтра утром, - сказал Кур-Султан, - наш друг милиционер Иса первым зайдет туда и увидит, что какие-то бандиты убили вашего председателя. Он не найдет никаких следов. Особенно тех, которые идут к нему во двор. Это во-первых. А во-вторых, если даже учитель Касым видел, как вы выходили, то это означает, что, когда вы выходили, председатель еще был живой. Во всяком случае…

- Один я туда не зайду, - сказал милиционер Иса. - Я очень боюсь покойников.

- Зайдешь, - сказал Кур-Султан. - А потом выбежишь на улицу как сумасшедший и закричишь: «Убили! Убили!»

- Я очень боюсь покойников, - сказал милиционер Иса.

- А меня ты не боишься? - сказал Кур-Султан. - А его ты не боишься? - кивнул он на своего молчаливого помощника, который приветливо улыбнулся своему начальнику.

Иса действительно боялся этого человека. Он знал, что его зовут Барат, что он пришел вместе с Кур-Султаном. Он уже несколько дней был с ним, но ни разу не слышал от Барата ни одного слова.

- А нашего хозяина ты не боишься? - продолжал Кур-Султан.

- Ты пойдешь утром, осмотришь, не осталось ли следов, и потом закричишь: «Убили! Убили!» - сказал Таджибеков. - Прибежит много народу, и ни один сыщик не найдет там следов. Теперь ты должен быть храбрым, Иса. Теперь это единственное средство спасти свою жизнь. Надо бояться живых, а не покойников.

- Золотые слова! - сказал Кур-Султан. - Правильно, Барат? Правильно я говорю?

Молчаливый помощник улыбнулся и кивнул головой.

- Пили?, пили?, - обернулся Кур-Султан в угол, где сидел Саидмурад, - рабочий стаж зарабатывай.

Саидмурад опять склонился над ящиком.

- Главное, все должны очень удивиться, - рассуждал Кур-Султан. - Удивиться и возмутиться. Негодование, понимаете… Вы, Уктамбек Таджибекович, как честный советский служащий, уважаемый бухгалтер, сразу должны взять дело в свои руки. Вы человек образованный, по-русски знаете хорошо, вы должны заместить убитого председателя.

В это время из угла, где Саидмурад пилил замок, раздался треск.

- Готово? - спросил бухгалтер Таджибеков.

- Ножовку сломал, - сказал Саидмурад, виновато глядя на Кур-Султана.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

1

Кудрат заснул перед рассветом и потому проснулся очень поздно. Он проснулся с той мыслью, которая накануне не давала ему заснуть. Что же теперь, что он должен делать? Говорить или не говорить? И еще - почему такое? Кто мог убить Махкам-ака и зачем?

В изголовье под подушкой у него лежала многострадальная справка. «Дана настоящая магазину…» Не настоящая, а поддельная, подумал Кудрат. Он все лежал, потому что не знал, что ему делать, когда он встанет.

Во двор кто-то вошел, и, прислушиваясь к разговору Кудрат понял, что люди обсуждают какое-то убийство. Какое - догадаться было нетрудно. Кудрат встал и, стараясь, чтобы никто его не видел, выскользнул за калитку. Он побежал к ребятам. На улице возле махалинской комиссии стояла толпа.

- Это не с нашей улицы, - говорили люди.

- На нашей улице нет таких извергов, - говорили другие.

Судя по всему, тело Махкам-ака уже увезли, и люди собрались не для того, чтобы смотреть, а для того, чтобы обсудить все происшедшее.

В дверях конторки стояли бухгалтер Таджибеков и милиционер Иса.

- Мы это дело так не оставим, - говорил бухгалтер Таджибеков. - Убийцы будут строго наказаны.

Иса просил всех разойтись, потому что куда надо сообщено и убийц скоро найдут.

В другой раз Кудрат, конечно, стоял бы в этой толпе до самого конца, а сейчас он заспешил к ребятам. Он и сам не знал, почему он спешил. Ведь он не мог рассказать им то, что видел вчера.

Мать Закира сказала, что ее сын вместе с Садыком спозаранку ушли в новый город продавать молоко. Кудрат забрался на чердак. Там был только один маленький Рахим. Он играл с собакой.

- Слушай, - сказал он Кудрату, - этот русский нас обманул, наверно. Он сказал, что собака очень умная, а она ничего не понимает. Она просто обыкновенная собака, только без хвоста. Она меня уже укусила. Я хотел потрогать ее за хвост, а она меня укусила.

- Умная собака, - сказал Кудрат. - Если каждый дурак будет хватать ее за хвост…

- Я ее лепешкой кормил, - сказал Рахим.

- А ты поил ее? - спросил Кудрат.

- Забыл… - сказал Рахим.

У матери Закира, и у матери Кудрата, и у матери Рахима были коровы. Поэтому ребята по очереди отправлялись в город продавать молоко. Сегодня должны были пойти Кудрат с Садыком, но Кудрат проспал и не удивился, что ребята ушли без него. Конечно, без него будет хуже. Конечно, они не посмеют добавить в каждое ведро по стакану воды, а ведь из этих двух стаканов воды и складывался их коллективный бюджет. Благодаря этим двум стаканам они купили фотоаппарат. Еще раньше они купили целый набор книжек приключений знаменитого сыщика Дика Портера. Что бы они делали, если бы не Кудрат!

Говорить с Рахимом Кудрату было не о чем, ничего толкового от него все равно не услышишь.

- Кисля-пресний малякё!.. Кисля-пресний малякё! - так издавна в новой, русской части города кричат узбеки-молочники.

При этом они выводят какую-то особую мелодию, и получается как бы песня: «Кисля-пре-е-сний малякё-о!» На эту песню из дворов выходят хозяйки, из учреждений выбегают служащие, набирают молоко в стаканы, кружки, бидончики.

Молоко носят на коромыслах. На одном конце ведро с кислым молоком, на другом - со свежим.

И Садык и Закир вполне могли бы кричать правильно по-русски: «Продаем кислое и пресное молоко!» Но так кричать неинтересно, да на этот крик никто бы и не вышел. Поэтому и они выпевали так, как выпевали другие ташкентские молочники. Садык нес коромысло с ведрами, а Закир вовсю старался:

- Кисля-пре-е-сний малякё-о!

Каждый продавец любит покупателей, которые берут сразу помногу, оптовых покупателей. Таким оптовым покупателем у ребят был пастеровский пункт на Касьяновской улице. Ребята знали, что здесь делают прививки против бешенства. Что это за прививки, они не интересовались. Важно было, что здесь у них брали сразу по ведру молока на всех служащих. Выходили мужчины и женщины в белых халатах, совещались между собой, и ведро пустело. Больше всего они любили кислое молоко.

Сегодня ребята подошли к пастеровскому пункту не очень уверенно, потому что в прошлый раз дяденька в толстых роговых очках сказал, что молоко стало хуже: такое впечатление, что молоко разводят водой. Ребята не были убеждены, что это можно определить на вкус. Подумаешь, стакан на ведро! Может, он и сегодня скажет, что разбавили!

Ребята ошибались: дяденька в толстых роговых очках умел определять молоко на вкус.

- Вот сегодня хорошее, - сказал он. - Только, ребята, у меня к вам просьба… Вы мне доверяете? Продайте нам молоко в кредит. В кредит - это значит в долг. Получка у нас завтра, завтра же мы и расплатимся. А сегодня, понимаете, те деньги, которые люди принесли на завтрак, мы истратили. Сегодня в кинотеатре «Хива» идет фильм «Процесс о трех миллионах». Кроме того, сегодня футбол. Завтра приходите, полностью расплатимся за ведро. Устраивает?

- Можно и послезавтра, - сказал Садык.

- Лучше завтра, - сказал человек в роговых очках. - Завтра получка.

2

Солнце стояло еще невысоко, а ребята уже избавились от молока. Закир нес пустые ведра, Садык шел с коромыслом. Около стадиона «Пищевик» они увидели афишу, сообщающую о том, что сегодня состоится матч-реванш между командами «Динамо» (Ташкент) и «Спартак» (Ташкент). Входной билет стоит 20 копеек.

О том, чтобы покупать билеты, не могло быть и речи. Одно дело купить билет в кино, в кино без билета не пройдешь, а на стадион иногда удавалось. Кроме того, вокруг стадиона росло много тополей, и, хотя все лучшие тополя занимали мальчишки с ближних дворов, все-таки можно было, крепко ухватившись за ветви, выдержать минут по двадцать. Некоторые даже умудрялись привязывать себя к тополям.

Они стояли у афиши и рассуждали о том, что если достать длинную веревку и сделать на ней несколько петель для рук и для ног, то можно повиснуть всем пятерым. Они так и сделали во время прошлого футбольного матча 1 Мая. Они досмотрели матч до конца, но, когда слезли, их внизу ждал милиционер, который отобрал веревку. Достать сегодня такую же крепкую веревку, чтобы выдержала пятерых, было очень трудно.

Ребята пошли домой. Недалеко от Воскресенского базара их внимание привлек человек, который взбирался по совершенно гладкому телеграфному столбу. Он даже не взбирался, он просто медленно шел по столбу вверх. Одной рукой он слегка придерживался за столб, а в другой держал моток проволоки. Ребята подошли ближе и задрали головы. На ногах у человека были ботинки, которые заканчивались длинными кривыми крючками с зубьями. Эти зубья вдавливались в дерево и прочно держались. Человек поочередно переставлял одну ногу выше другой и так лез по столбу.

- Это монтер, - сказал Садык. - Вот бы нам такие крючки! Около стадиона столбов много.

- Да… - сказал Закир. - А к босой ноге их прикрепить можно?

- Это надо обдумать, - сказал Садык.

Человек на столбе что-то делал, что - ребята понять не могли. Они не видели и лица монтера.

- Интересно, а с одним таким крючком можно залезть? - спросил Закир.

- Я думаю, что можно, - сказал Садык.

- Значит, нам нужно всего пять таких крючков?

- Ты хорошо считаешь, - сказал Садык. - Прямо как бухгалтер Таджибеков.

Видимо, монтер закончил свою работу на столбе, потому что рядом с ребятами упал моток проволоки и человек с крючками на ботинках медленно пошел вниз. Когда до земли оставался шаг или полтора, монтер высвободил ботинки из крючков, спрыгнул на землю, поднял проволоку, повесил оба крючка себе на плечо и собрался идти дальше. Видимо, он привык к тому, что все мальчишки смотрят на него с интересом, поэтому даже не глянул в сторону Закира и Садыка. Но те не могли оторвать от него глаз. Это был несомненно тот самый человек, который вчера продал им фотоаппарат.

Конечно, узнать его было нелегко. Вчера он был в вельветовой курточке и белой рубашке, в зеленых галифе и брезентовых сапогах, сегодня на нем были широкие брезентовые штаны вроде бы из того материала, из какого были сделаны его сапоги, и такая же брезентовая куртка с широким черным поясом. Вчера он казался стройным, а сегодня был широкий, приземистый, и одежда на нем вся шелестела.

- Это мы, - сказал Закир.

- Ну и что? - спросил монтер.

- Здравствуйте! - сказал Садык.

- Здравствуйте, - ответил монтер.

- Мы у вас вчера фотоаппарат купили.

- Камера-обскура, - сказал Садык.

- Привет! - весело сказал монтер. - Товар обратно не принимается и не обменивается. Я «Кодак» купил. Двадцать пять целковых… Но вы зря, ребята, я вам неплохую бандуру продал.

- Хорошую! - сказал Закир.

- Мы вчера уже фотографировались, - сказал Садык.

- Так что же вы пришли?

- А мы не пришли, - сказал Садык, - мы просто шли по улице, увидели - вы на столб лезете. Нам очень крючки понравились.

- «Кошки», что ли? Это «кошки» называются. Основной монтерский инструмент.

- Нам они очень понравились, - признался Закир.

- А ты что, монтером, что ли, быть хочешь?

- Нет, - сказал Закир, - так, вообще…

Говорить про стадион он постеснялся.

- Хорошая штука, - сказал Иван Кустов. - Вот, например, захочу я на футбол посмотреть - залез на столб и могу смотреть. Между прочим, если тополь не толстый, можно и на тополь залезть. - Иван как-то странно улыбался, а ребята от этого засмущались. - А что доберман - приживается?

- Мы уже вчера снимались, - сказал Закир.

- А доберман? Да я про собаку. Ее порода - доберман-пинчер… Вы ее не обижайте. Она у меня уже поноску таскает.

- Поноску? - спросил Садык.

- Ну да. Брошу, например, палку или кепку, крикну: «Пиль!» - она сбегает и обратно принесет. Только в руки еще плохо отдает, отнимать надо.

- Мы вчера, когда фотографировались, - сказал Садык, - я аппарат на Эсона поставил, а он смирно не стоял, приподнялся, и теперь неизвестно, получится или не получится.

- На что поставили?

- На Эсона, - сказал Закир.

- Мы жребий тянули, кто будет под аппаратом.

- А Эсон - это кто?

- Головотяп, - объяснил Закир. - Он головой может орех на дереве расколоть.

- Ладно! - сказал Садык. - Болтаешь, а человеку неинтересно тебя слушать. Как маленький… Понимаете, - сказал Садык Ивану Кустову, - аппарат не на что было поставить, кроме как Эсону на спину. - И Садык стал на четвереньки, показал, где стоял аппарат и как Эсон приподнялся в то самое время, когда должен был стоять особенно смирно.

- Ну, может быть, и получится что-нибудь, - сказал Иван. - Ноги, допустим, не получатся, а головы получатся. В общем, вы через недельку ко мне приходите, проявим - посмотрим. У меня сейчас фиксажа нет. Проявить-то могу, а закрепить же надо. Фотография - дело хорошее. Я не наврал насчет фотоаппарата. Ему цена никак не меньше червонца.

Ребята проводили Ивана до следующего столба, посмотрели, как он пошел по нему вверх, крикнули снизу «до свиданья» и направились домой.

3

Отец Садыка учитель Касым вовсе не видел, как бухгалтер Таджибеков выходил из конторки махалинской комиссии, а если бы и видел, то, конечно, не придал бы этому никакого значения. Он не любил Таджибекова, но не задумывался, почему не любил.

В детстве они учились в одной и той же школе, которая принадлежала отцу Касыма, то есть дедушке Садыка. Это был очень образованный человек. К нему за разбором всяческих дел, за составлением бумаг обращались самые влиятельные люди. Отец Таджибекова был человеком малограмотным, он держал несколько мануфактурных лавок, вел оптовую торговлю кожами. И отец теперешнего бухгалтера, и отец теперешнего учителя считались людьми состоятельными и уважаемыми. Их сыновья получили одинаковое начальное образование или, во всяком случае, почти одинаковое, но разница между ними была большая. Учитель Касым не любил Таджибекова за то, что тот очень хорошо умел устраиваться в жизни и друзей подбирал только полезных. А бухгалтер Таджибеков не любил учителя Касыма потому, что считал, что тот завидует ему. Он убежден был, что ему все завидуют. Но в те дни отец Садыка меньше всего думал о Таджибекова. Он думал о Садыке. Он очень любил своего сына и вдруг обнаружил, что, торгуя молоком, - учитель вообще был против того, что сын торгует молоком, - мальчик разбавляет его водой, что у него неизвестно откуда появились деньги и что он покупает книги весьма сомнительного содержания.

Отцу Садыка не было еще сорока, однако выглядел он старше своих лет, потому что рано начал лысеть и страдал одышкой. Он преподавал математику в узбекской школе и очень любил свое дело. Его радовало, что те знания, которые он сам, будучи уже двадцатилетним женатым мужчиной, с таким трудом добывал из старинных книг, из длинных и мучительных бесед со стариками, теперешним его ученикам доставались легко. Правда, он никогда не напоминал детям об этом, не ссылался на былые свои трудности, потому что знал - такие примеры малоубедительны для молодежи. Единственное, что он позволял себе, это ссылки на классиков литературы, искусства и науки Древнего Востока и всегда приводил слова из «Весеннего сада» Нур эд-Дина Абд эр-Рахмана Иби-Ахмеда Джами:

«Искандер Греческий во времена завоевания мира при помощи разных хитростей некоей крепостью овладел и разрушить ее повелел. Ему сообщили, что там есть ученый местный, в разрешении всяких трудностей весьма известный. Искандер потребовал его к себе и, увидав, когда тот вошел, лицо некрасивое до удивления, вызывающее у других людей отвращение, сказал: «О, какой ужасный вид! Он других людей смущает и страшит».

Мудрец от этих слов вспылил и, раздраженно усмехаясь, проговорил:

И еще сказал: «Чья наружность и чей нрав нехороши, для того кожа на теле - как темница для души. Своим существованием он так стеснен, что в сравнении с такой жизнью темница кажется ему привольным местом отдыха.

Учитель Касым был убежден, что все знания, которые человек получает из книг, все: и литература, и история, и география, и даже математика с физикой - должны делать человека лучше, честнее, бескорыстнее. «Образованный человек», - говорил он про кого-нибудь, и это было самой высокой похвалой. «Образованный человек, - говорил он, например, о Талибе, сыне кузнеца Саттара. - У него ум и сердце всегда живут в благородной дружбе». «Образованный человек» в устах учителя Касыма означало не только то, что человек знает науки, но и то, что это человек прекрасной души. И учитель удивлялся, когда это бывало не так.

Еще несколько лет назад он так же удивлялся своему старому школьному товарищу Уктамбеку Таджибекову. Нет, никаких плохих поступков или даже проступков Таджибекова он не замечал. Он удивлялся тому, что не замечал в нем поступков действительно хороших. Уктамбек Таджибеков не делал подлостей, по крайней мере очевидных, но никогда, никогда, никогда не делал ничего такого, что могло бы ему повредить. Если он выступал за справедливость, то только тогда, когда на стороне справедливости была и сила. Если он восставал против неправды, то лишь в том случае, когда неправый был к тому же и слаб. И странно было учителю Касыму, что другие люди этого не замечают, не хотят замечать, или не придают этому значения.

Утром, когда на улице Оружейников стало известно о загадочном убийстве Махкам-ака, отец Садыка должен был пойти к тому старому книжнику, у которого был накануне вечером. Тот обещал ему старинную рукописную книгу, которая была большой редкостью. Весть об убийстве чуть было не изменила его планы. Он подошел к толпе, стоящей возле конторки, и думал, что, может быть, нужна его помощь, его совет. Но, увидев бухгалтера Таджибекова, он не спешил подойти поближе, а, услышав, как тот деловито распоряжается, как громко и уверенно разговаривает, ушел по своим делам.

Он вернулся домой, опять нагруженный книгами, среди которых были рубайи Омара Хайяма, особенно ценный полный сборник его стихов. Он сидел в комнате для гостей - это была самая прохладная комната в доме - и бережно перелистывал страницы, украшенные древним каллиграфом и художником. Оранжевые павлины, розоволицые красавицы были оплетены сложным узором, который так соответствовал арабской вязи мудрых четверостиший.

Без стука, не спрося разрешения, будто свой в этом доме, вошел Уктамбек Таджибеков. Учитель постарался скрыть свою досаду на появление непрошеного гостя. Во всяком случае, он был вежлив, пригласил гостя сесть, налил ему в пиалу остывшего чаю.

- Дорогой Касым, - сказал бухгалтер Таджибеков, - я видел тебя сегодня утром в толпе. Я надеялся, ты подойдешь ко мне, ибо горе сближает людей, а ведь мы старые товарищи. Но ты не подошел.

- Я спешил, - сказал учитель, - меня ждали.

- Но такое большое горе… Разве каждый день у нас на улице убивают почтенных стариков?..

- Да, это большое горе, - сказал учитель Касым. Он действительно очень переживал смерть старика, думал об этом сегодня весь день и не мог отделаться от какого-то странного ощущения. Почему-то мысль его все время сбивалась на Уктамбека Таджибекова, почему-то он все время слышал его уверенный голос, его деловые интонации. Потому, наверное, он и взялся сейчас за Омара Хайяма, потому-то так разглядывал его стихи, многие из которых и без того знал наизусть.

«…Небрежен ветер в вечной книге жизни…»

- Твое равнодушие меня удивляет, - сказал бухгалтер. - Твои советы могли бы очень пригодиться. Ты человек чистой души.

- Знаешь, - как можно более сдержанно сказал отец Садыка, - там, где ты со своим умом, мне со своей душой делать нечего.

- Ты хочешь сказать, что ты мне не веришь? А между тем это странно. Я ни разу не врал тебе. И если я говорю, что мы нуждались в твоем совете, что нам могли бы помочь твои мысли, я не лгу.

- Я плохой сыщик, - сказал учитель Касым. - Я всегда рад помочь тебе, я от всей души хотел бы найти мерзавцев, которые убили нашего Махкам-ака. Но ты же сам сказал сегодня утром, что убийцы обязательно будут найдены. Дай бог, чтоб это было так.

- А ты как думаешь? Найдем мы убийц?

- Ну, если ты сказал…

- А сам-то ты как думаешь?

- Я верю твоим словам, - ответил отец Садыка, чтобы закончить этот тягостный разговор.

Но бухгалтер хотел говорить еще.

- А мне самому, мне ты веришь?

- Достаточно, дорогой, что я верю твоим словам, - сухо произнес учитель.

- Ну, смотри… Народ доверил тебе воспитывать своих детей, а ты рассуждаешь как-то не по-нашему. Камень, что ли, держишь за пазухой или знаешь что-то и молчишь…

Бухгалтеру очень хотелось, чтобы учитель хоть как-то дал ему понять, видел он его вчера выходящим из конторки или не видел. Весь разговор для этого и был затеян.

- Подозрения у тебя есть какие-нибудь? - спросил Таджибеков.

- Я же тебе сказал, что я не сыщик.

- Нет, дорогой, не по-нашему ты рассуждаешь…

- По-твоему я никогда рассуждать не буду, - окончательно рассердившись, сказал учитель.

- По-жа-ле-ешь! - по слогам произнес Таджибеков. - Наши отцы были друзьями. Мой был богатым человеком. Его раскулачили, и он умер честным. А твой был идейно чуждым, у него были вредные мысли. Мысли, к сожалению, раскулачить нельзя, и он умер идейно чуждым. И ты такой. Подумай о себе. Хорошенько подумай.

Учитель помолчал. А потом сказал и сам удивился тому спокойствию, с каким произнес, видимо, давно, незаметно для него накопившиеся слова:

- Я думаю о себе и далее о тебе иногда думаю. И с каждым днем я думаю о тебе все хуже.

- До свиданья, - сказал бухгалтер и встал, держа в руках пиалу.

- До свиданья, - ответил учитель.

Бухгалтер поискал глазами, куда бы поставить пиалу, пристроил ее на узком подоконнике и вышел, хлопнув дверью.

Пиала упала, но не разбилась.

…Кур-Султан рассердился, когда узнал, что Таджибеков навещал учителя.

- Я же запретил вам к нему ходить. Зачем вы пошли?

Таджибеков растерялся. На него никогда так не кричали.

- Мне кажется, вы ничего такого не говорили.

- Значит, я хотел сказать. Это все равно. Зачем впутывать сюда лишних людей? Зачем привлекать внимание? Теперь он будет думать о вас. Я надеюсь, вы не поругались с ним?

- Нет, что вы! - солгал Таджибеков. - Просто мы посидели, поговорили… Конечно, мы друг друга не любим…

- Вы поймите, - сказал Кур-Султан, - пока у нас нет печати, пока мы не можем достать документов, мы не можем днем выйти, мы не можем уехать из Ташкента. И мои друзья в горах тоже каждый день рискуют. А печати-то нет! Даже бланков нет. Саидмурад пилил до самого утра - нашли только черепки от чайника.

- Не надо волноваться, не надо, - успокаивал Кур-Султана Таджибеков. - С завтрашнего дня я буду исполнять обязанности председателя махалинской комиссии. Никому, кроме меня, не доверят. Учитель Касым не годится, это чуждый элемент, и вообще… двое членов комиссии неграмотные, один уехал на строительство канала. Так что я буду председателем. Будет новая печать, будут бланки.

4

- Ее зовут Доберман, - сказал Закир ребятам, вернувшись вместе с Садыком из города. - Она умеет носить поноску.

Никто из ребят не понял, что доберман - это порода, а не кличка, потому что о собачьих породах на улице Оружейников не было ясного представления даже у взрослых. Были овчарки, были волкодавы - не на самой улице, но их каждый знал, - а все остальные собаки были просто собаки. Маленькие, большие, черные, белые, разноцветные, пушистые, гладкие - все были просто собаки.

- «Доберман» по-русски, наверно, значит «без хвоста», - сказал маленький Рахим.

- Если бы «доберман» значило «бесхвостый», его так и звали бы Бесхвостый. А Доберман - это на фамилию похоже, я вывеску видел, - сказал Садык.

Спорить об этом не стали.

Доберману устроили конуру, использовав для этого летний очаг, который накрыли фанеркой, поставили черепок с водой и окончательно переселили собаку с чердака во двор.

Раньше двор этого пустого дома был им ни к чему, а теперь очень пригодился. Неплохо иметь и чердак, и двор, и еще собаку.

Матч-реванш по футболу, как о том было сказано в афише, начинался в пять часов вечера. Ребята явились минут на сорок раньше.

Небольшой стадион с голубым забором быстро наполнялся людьми, которые предъявляли контролерам билеты или какие-то книжечки. Те, у кого не было ни билетов, ни книжечек, стояли около входа и ждали чуда. Вокруг самых лучших деревьев группками стояли ребята с ближних улиц и ждали начала матча, чтобы занять свои места на ветвях. Только один тополь - гонкий, стройный, с ветвями, которые росли ближе к макушке и прижимались к стволу, - только этот тополь и был еще не занят. На него мог бы залезть только один человек. Решили так: сидеть на тополе будут по очереди, и тот, что наверху, будет рассказывать стоящим внизу, что происходит на поле.

Чтобы установить очередь, бросили жребий. Первая очередь досталась Рахиму, но Эсон заставил младшего брата уступить свою очередь.

- Он бестолковый, что он может рассказать…

Вторым был Кудрат, третьим - Закир, четвертым опять Эсон - это была его законная очередь, - а Садык оказался пятым.

Когда на стадионе духовой оркестр заиграл туш, Эсон залез на дерево.

- Оркестр играет, - сообщил он.

Это ребята знали и так.

- Сейчас футболисты выйдут, - сказал Эсон.

Ребята промолчали.

О том, что футболисты вышли на поле, Эсон уже не сказал, он был слишком занят тем, что происходило на стадионе. Но в этой информации ребята и не нуждались - они поняли это по аплодисментам и приветственным возгласам. Потом ребята услышали свисток судьи и поняли, что игра началась. Эсон молчал как рыба. Только изредка он дергался на своей ветке и говорил:

- Во дает!

- Что там? Что там? - спрашивали ребята снизу.

- Ух, как дал! - отвечал Эсон.

Ребята болели за «Динамо», и особенно за динамовского форварда Коротыша. В прошлый раз, 1 Мая, Коротыш не играл, и этим объяснялось поражение динамовцев.

- Обвел! Обвел! - вдруг после долгого молчаливого пыхтения донеслось с ветки.

- Коротыш? - хором спросили снизу.

- Не-е.

- Кто же? Кто? - добивались несчастные, задирая головы.

- Отняли! - сказал Эсон.

- У кого? - закричали ребята.

Эсон не отвечал, он только прыгал на своей ветке.

А когда на стадионе забили гол и ребята не смогли добиться у своего комментатора, кому забили и кто забил, тогда на дерево залез Кудрат. После непродолжительной беседы, содержание которой понятно, Кудрат за ногу стащил Эсона с ветки. Тот пытался боднуться, но это не вышло - мешал ствол.

Едва Кудрат успел устроиться на тополе, как сразу же посыпал словами:

- Дышло (так звали форварда спартаковцев) ведет мяч к ворогам «Динамо». Ближе, ближе, ближе… Но вот мяч ловко перехватывает бек, передает хавбеку, мяч получил Коротыш. Вот он увел, ведет дальше, дальше, обвел одного, второго, вот он уже в штрафной площадке… Бей!

О том, что Коротыш забил гол, Кудрат мог бы даже и не сообщать. Рев на стадионе и аплодисменты подтвердили, что гол был прекрасный.

- Начали с центра поля…

Чем дальше продолжалась игра, тем больше распалялся комментатор. И когда настала очередь лезть Закиру, ребята его удержали. Никто не сомневался, что лучше Кудрата о футболе не рассказать. Даже после перерыва, во втором тайме, матч комментировал он. Он сообщал о всех пасовках, об ударах головой и вызвал полный восторг своих слушателей, когда сообщил, что Коротыш ударом правой ноги послал мяч в верхнюю штангу и переломил ее пополам. Шум на стадионе поднялся такой, что ребята вполне поверили.

Матч-реванш окончился убедительной победой динамовцев - 5:2. На обратном пути говорили о том, что Коротыш мог бы играть за сборную Советского Союза.

- Даже всего мира! - сказал Закир.

- Э-э, - сказал Садык, - а с кем будет играть сборная мира?

- Я слышал, - сказал Эсон, - что в Москве есть футболист, которому запрещают бить правой ногой, потому что он может мячом убить вратаря.

- А я слышал, - сказал Кудрат, - что в Америке есть футболист, которому к обеим ногам привязывают по двухпудовой гире, чтобы слишком быстро не бегал.

- Если нашему Эсону на голову привязать гирю, - сказал Садык, - он мог бы в кузнице работать молотобойцем.

Эсон не обиделся и, когда на углу у Воскресенского базара ребята купили целую тюбетейку орехов, добросовестно расколол их все головой у ближайшего столба.

Расходиться по домам не хотелось, и, захватив мяч, они пошли на свой пустырь. Кудрат стал показывать, как ударил Коротыш, когда сломал штангу, но как следует показать не смог, потому что ворота у них были не только без верхней штанги, но даже и без боковых.

Постепенно они начали играть. То ли случайно, то ли нарочно, но Садык два раза попадал Эсону мячом по уху.

5

И вдруг ребята замерли. На пустыре, направляясь к ним, появились трое. Первым шел милиционер Иса. За ним какой-то незнакомый русский в кепке блином, надвинутой на самые глаза, в галифе и кожаных сапогах. Руки он держал глубоко в карманах брюк, хотя это явно мешало ему при быстрой ходьбе.

- Сыщик, - сказал Кудрат.

- Наверно, из угрозыска, - сказал Садык.

Третьим шел Саидмурад.

Трое по диагонали пересекли футбольное поле и направились в сторону оврага.

Захватив мяч, ребята побежали за ними.

На дне оврага была свалка. Спустившись вниз, милиционер Иса носком своего сапога приподнял корзину и указал на что-то человеку в кепке.

Ребята подошли совсем близко.

Под старой поломанной корзиной, под какой-то рухлядью лежал железный ящик Махкам-ака.

- Я его нашел здесь, - сказал милиционер Иса человеку в кепке.

- Так, так… - промычал тот, достал из правого кармана карандаш, из левого блокнот и что-то записал.

- Теперь все ясно, - сказал милиционер Иса. - Они украли ящик, сбили замок, украли документы и печать и скрылись. Но я уверен, что их найдут!

- Может быть, и так, - сказал человек в кепке.

- Дядя Иса, - по-узбекски спросил у милиционера Кудрат, - а если печати там не было?

- Не говори глупости! - также по-узбекски ответил ему Иса.

А Саидмурад как-то странно поглядел на Кудрата.

- Что он говорит? - спросил русский.

- Глупости, - ответил милиционер Иса.

- Заберите это, - приказал человек в кепке.

Милиционер с Саидмурадом подняли ящик. Человек в кепке зашагал в сторону перекрестка. А ребята стояли и смотрели до тех пор, пока те не свернули за угол.

Играть расхотелось.

- Пошли на чердак, - сказал Закир.

- Вы идите, а мы с Садыком скоро придем, - сказал Кудрат. - Идите, нам поговорить надо.

Они сидели на краю оврага. Солнце зашло где-то за дальними тополями, за дувалами, за домами.

Наступал синий ташкентский вечер, такой синий, как будто его специально подсинили. То ли отсвет дальних гор, то ли воздух, поднимающийся от окружающих Ташкент степей, то ли еще что-то, - синий вечер, даже с фиолетовым отливом.

- Я вру, вру, - вздохнул Кудрат, - а вы мне верите.

- Что ты врешь? - спросил Садык.

- Много вру.

- А ты не ври.

- Как же не врать, когда вы все равно верите! Вот сегодня про штангу вам наврал, а вы верите. Он в нее и не попал даже, наверное, метров на десять выше ворот пробил.

- Это у тебя, наверно, болезнь такая, - сказал Садык.

- Нет, не болезнь, - вздохнул Кудрат. - Я про такую болезнь не слышал.

- Тогда это нехорошо, - сказал Садык.

- Вот сейчас, - сказал Кудрат, - милиционер Иса говорит - украли документы, печать и скрылись. Но их найдут, говорит.

- Конечно, найдут, - сказал Садык. - Преступников всегда находят. Если сыщики хорошие. Ты же читал, Дик Портер…

- Я не про это.

- А про что?

- Понимаешь, печать не в ящике.

- А где?

- Не могу сказать. Махкам-ака одному мне доверил. Он знал, я никому не скажу. Только она не в ящике.

Садык как-то странно посмотрел на Кудрата. Тот замолчал.

- Значит, бандиты еще здесь, - сказал Садык, - или поблизости.

- Почему ты так думаешь? - удивился Кудрат.

- Ты точно знаешь, что она не в ящике?

- Точно.

- И не была в ящике?

- И не была.

- Если им была нужна печать и они ее не нашли, - сказал Садык, - что они будут делать?

- Откуда я знаю… - сказал Кудрат.

- Они будут ее искать. Они отсюда не уйдут, пока не найдут печать.

- Ты самый умный из нас, - сказал Кудрат, - ты даже умней меня.

Садык не стал возражать, он и сам так думал.

- Пошли, - сказал он.

- Погоди немного, я открою еще одну тайну. На справке печать поставил я сам. Я залез, достал печать, потом дома поставил ее на справку, потом хотел отнести обратно, на место положить - вы пришли: «Пойдем, пойдем»… Я и не успел. Только ночью смог. А когда я ночью туда залез, Махкам-ака уже убитый лежал.

Садык молчал. Долго молчал. Слишком долго.

- Что ты молчишь? Ведь в справке все правда было. Мы же все равно никому ее не давали. Она до сих пор у меня дома лежит.

Садык молчал.

- Ну, что ты молчишь!

- Получается, что это ты его убил.

- Кого?! - спросил Кудрат.

- Махкам-ака… - ответил Садык. - Если бы печать была на месте, бандиты ее взяли бы и ушли. Махкам-ака сам отдал бы, и все. Я, конечно, не знаю, но так может быть.

Теперь долго молчал Кудрат. Ему стало холодно. Он поджал под себя босые ноги и долго сидел так, обхватив их руками.

- Я думаю, ребятам пока ничего говорить не надо, - сказал Садык. - Потом скажем.

- Никогда не буду больше врать… - сказал Кудрат.

…Ребята играли во дворе с собакой. Они по очереди кидали в дальний угол двора их старый футбольный мяч - две сшитые тюбетейки - и по очереди же кричали: «Пиль!» Доберман добросовестно кидался в угол, хватал мяч, а потом кругами ходил по двору и никому его не давал.

- Он еще наших голосов не знает, - предположил Рахим.

Появление хмурых и озабоченных Садыка и Кудрата встревожило остальных. Когда все собрались на чердаке, Кудрат сказал:

- Ребята, я вам раньше много врал.

- Ну и что? - сказал Рахим. - Вот Эсон все время мне врет.

- А я больше не буду, - сказал Кудрат. - Вот сегодня я наврал, что Коротыш штангу сломал. А он ее не сломал, он мимо пробил. И вообще я сегодня много врал.

- А для чего ты врал? - спросил Закир.

- Чтобы вам интереснее было, - понурив голову, сказал Кудрат.

- Вот и врешь! - сказал Эсон. - Ты врал, чтобы тебя с дерева не стащили.

- Если бы «кошки» достать, - сказал Закир, - мы бы все сами видели. Но ты хорошо рассказывал.

Никто, кроме Садыка, не понял, зачем Кудрат затеял этот разговор.

6

В самой дальней комнате большого дома бухгалтера Таджибекова за пловом сидели те же: сам хозяин, по правую руку от него - Кур-Султан, слева - молчаливый Барат, дальше - милиционер Иса, а на краю ковра пристроился Саидмурад.

- Все сошло хорошо, очень хорошо, - говорил Иса Кур-Султану. - Он молодой, русский, по-нашему не понимает. Все кивает, все записывает.

- Только меня слова мальчишки беспокоят, - заметил Таджибеков. - Почему он так спросил?

- Мало ли что мальчишки болтают, - сказал Иса.

- Может быть, это случайно, а может быть, и не случайно, - озабоченно возразил бухгалтер.

- Сегодня, когда мальчишки по улице шли, - сказал Саидмурад, - учительский сынок, по-моему, тоже что-то про печать говорил. Или мне послышалось.

- Мало ли что мальчишки болтают, - сказал Иса.

- Мальчишки… - сказал Кур-Султан. - Из-за мальчишки Барат таким молчаливым стал, что из него теперь и взрослый слова не вытянет… Ну-ка, повтори, Иса, что мальчишка спросил.

- Он спросил: «А что, если там печати не было?»

- Это сын учителя? - спросил Таджибеков.

- Нет, другой. Кудрат, что ли.

- А вот я сегодня слышал, когда они со стороны оврага по переулку шли, - сказал Саидмурад, - сын учителя про печать говорил. Он сказал этому, другому: «Про печать никто не должен знать…» Они потом на чердак полезли. Мечеть они, что ли, на этом чердаке устроили. Каждое утро, каждый вечер там собираются.

- Неплохо бы узнать, о чем они там разговаривают, - сказал Кур-Султан. - Туда залезть можно?

- Сбоку можно, - сказал Саидмурад. - Не с той стороны, где вход, а с той, где кузница.

- Вот ты и залезешь, - сказал Таджибеков.

- Сегодня? - удивился Саидмурад. - Они, наверно, уже ушли, ночь уже.

- Если ушли, еще лучше, - сказал Таджибеков. - Залезешь на чердак, все обыщешь. Может быть, печать там.

- Неглупо, - заметил Кур-Султан. - Хотя я этому не верю.

Со стороны кузницы дувал был невысок. Наступала ночь, и, пользуясь тем, что никто его не видит, Саидмурад без труда перелез во двор дома, где когда-то жил кузнец Саттар. С чердака доносились голоса. Из-за неплотно притворенной двери падал слабый луч света. «Значит, еще здесь, - подумал Саидмурад. - Тем лучше, послушаем, что они говорят». Но разобрать, что говорят на чердаке, было трудно. Саидмурад встал на какое-то возвышение, которое прежде было, видимо, летним очагом, и замер.

- «По темным перекресткам города Лондона на огромной скорости мчался шикарный черный лимузин с потушенными фарами. На респектабельной улице человек за рулем замедлил движение своего авто…»

- Что такое «респектабельный»? - спросил кто-то на чердаке.

- Не знаю, не мешай… «Джентльмен средних лет, изысканно одетый, вышел из лакированного лимузина и нажал потайную кнопку на одном из столбов узорной ограды, за которой аристократически спокойно спал аккуратно подстриженный сад. Железные ворота как по мановению, волшебной палочки сами растворились. Только каменные львы на воротах видели, как лимузин въехал во двор и остановился у подъезда шикарной виллы. Джентльмен своим ключом отворил входную дверь и, быстро пройдя сквозь анфиладу покоев, вошел в кабинет. Он сразу направился к огромному сейфу, задрапированному бархатными шторами. Один поворот ключа, мелодичный звон, еще один поворот ключа, и дверь сейфа раскрылась настежь. Джентльмен не снимал тонких нитяных перчаток. Он прекрасно знал…»

- Это его так звали?

- Не мешай! «…Он прекрасно знал, что по отпечаткам пальцев Скотланд-ярд…» Я же тебе сказал, не мешай! «…найдет его немедленно. Но он не знал, что в тот самый момент, когда он растворил дверцу сейфа, в кабинете знаменитого сыщика Дика Портера раздался тревожный звонок».

«Интересно, - подумал Саидмурад, - складно рассказывает. Они, наверно, книжку читают, - догадался он. - Такие маленькие, а по-русски шпарят».

Тот же голос продолжал читать:

- «Черный лимузин дал задний ход и выехал на улицу. Он развернулся и вскоре скрылся за углом…»

- Читай дальше! - раздалось на чердаке сразу несколько голосов.

- Продолжение в следующем выпуске, - ответил голос чтеца.

«Конечно, если бы у нас была машина, - подумал Саидмурад, - нам бы много легче было. Им там в Лондоне хорошо».

А на чердаке после некоторого молчания первым заговорил Эсон.

- Да, - сказал он, вздохнув, - если бы нам эти «кошки» достать, нам бы всем хорошо было.

Саидмурад прислушался. «Кошки какие-то. Это интересно».

А Закир - это он читал вслух, сидя у керосиновой лампы, - произнес фразу, которая еще больше заинтриговала Саидмурада:

- Может, «кошки» тоже по справкам с печатью выдают?

- Если ты еще раз про это вспомнишь… - сказал Кудрат.

Саидмурад замер и весь напрягся.

- …если ты еще раз…

И тут под правой ногой Саидмурада что-то треснуло, он куда-то провалился. Почти мгновенно раздался визг, и острые молодые зубы Добермана впились ему в икру. Не помня себя от страха, Саидмурад перемахнул через дувал.

Кубарем скатились с чердака ребята. Они увидели, что фанерная покрышка собачьей конуры проломлена, что с дувала свешиваются сломанные маки, и поняли, что здесь был кто-то чужой.

- Воры, наверно, - дрожа от страха, сказал Эсон.

- Откуда на нашей улице воры! - возразил Закир.

- А может быть, это они? - сказал маленький Рахим.

Садык и Кудрат промолчали.

- Пора по домам, - решил Садык.

- Ты завтра в город пойдешь? - спросил Закир. - Тебе деньги отдадут, зайди купи новый выпуск, этот мы уже третий раз читаем.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

1

Есть города, особенно прекрасные днем, когда солнце стоит высоко, есть города, что красивы на закате, и есть города, прекрасные по ночам. Но нет города, который был бы красивее утреннего Ташкента. Отдохнувшая от солнца зелень деревьев особенно зелена, цветы садов и палисадников, согретые первыми лучами, заполняют улицы своими запахами, которые смешиваются с запахом первых утренних шашлыков. На деревьях, заборах и карнизах домов воркуют горлинки. Журчат прохладной водой арыки.

Таким вот утром шел по Касьяновской улице Садык. Он подошел к дверям пастеровского пункта, где ему вчера задолжали за молоко, поднялся по ступенькам крыльца и вошел внутрь. Уборщица в синем халате выжимала в ведро тряпку.

- Ты чего? - спросила она. - Наши через час придут. Собака, что ли, покусала?

Чтобы как-то убить время, Садык направился к центру города. Он читал все вывески и афиши, которые попадались по пути, долго стоял около витрин еще закрытых магазинов и наконец остановился около длинного одноэтажного здания, на котором висела стеклянная вывеска, извещавшая о том, что в доме находится прокуратура города Ташкента. На влажном, только что политом тротуаре возле прокуратуры стояла скамеечка, на ней, заложив ногу на ногу, сидел милиционер.

- Чего гуляешь? - по-узбекски спросил он. - Учиться надо.

- У нас каникулы, - тоже по-узбекски ответил ему Садык.

- Каникулы… - проворчал милиционер. - Гляди какие грамотные!..

Садык пошел дальше. Какой-то человек толкал перед собой ручную тележку, полную цветов. Тележка тряслась на булыжнике, и роза, с капельками влаги на лепестках, упала на мостовую. Садык поднял ее и хотел положить обратно.

- Возьми себе, - улыбнулся хозяин тележки.

Садык сунул розу под тюбетейку возле уха и направился обратно в сторону Касьяновской улицы.

Он вовсе и не знал, что за каждым его шагом, начиная с улицы Оружейников, следит пара внимательных и тревожных глаз. Таясь за углами домов и за кустарниками, следом за Садыком шел Саидмурад.

В пастеровском пункте уже началась работа. Девушки в белых халатах сновали по длинному коридору - кто с бумажкой в руках, кто с пробиркой, кто с колбой. Садык знал, где находится тот, кого он ищет. Человек в толстых роговых очках сидел в комнате за стеклянной дверью.

- Вчера молоко было хорошее, - сказал он вместо «здравствуй». - Получай свои деньги и приноси точно такое же.

Деньги для Садыка были приготовлены. Они лежали в бумажке, завернутой так, как заворачивают аптечные порошки.

- Спасибо, дяденька, - сказал Садык.

- Пожалуйста… А сегодня ты в обед, что ли, принесешь?

- Сегодня не моя очередь, - сказал Садык и про себя обрадовался тому, что сегодня торговать молоком будут Кудрат с Эсоном. «Но сегодня Кудрат, наверно, не разбавят», - подумал он.

Он вышел из пастеровского пункта и направился на базар, чтобы купить новый выпуск приключений сыщика Дика Портера.

2

Разговор Садыка с милиционером, которого Саидмурад не слышал, потому что стоял далеко, встревожил его. «Но зачем он два раза заходил сюда и что такое «пастеровский пункт»?» Выяснить это показалось Саидмураду важным, и он не пошел вслед за Садыком, а, дождавшись, пока тот скроется за углом, вошел в здание. Вид людей в белых халатах, которые ходили по коридору и сидели за стеклянными дверями, несколько озадачил его. Что здесь делал мальчишка? И что здесь вообще делают?

В коридоре на стене висели большие таблицы с рисунками и надписями на двух языках. Около одной из таблиц Саидмурад остановился. Он стал читать:

«Прививки против бешенства обязательно назначаются в следующих случаях:

1. При укусах заведомо бешеных или подозрительных на бешенство животных (подозрительными на бешенство считаются бродячие и домашние животные, не содержащиеся на привязи собаки, в течение предыдущего полугодия покусанные каким-либо животным или скрывшиеся до истечения 14 дней после укуса, и т. д.)».

«Чепуха какая-то», - подумал Саидмурад. Но стал читать дальше:

«2. При укусах животных, павших или убитых в течение 14 дней со дня укуса.

3. При множественных укусах туловища и конечностей, нанесенных здоровыми животными, а также при любых укусах в голову, лицо и шею».

Неизвестно отчего в эту минуту у Саидмурада заболела нога. Та самая нога, которая вчера провалилась в собачью конуру.

«А эта собака привязана или нет?» - почему-то подумалось Саидмураду.

«4. При попадании слюны бешеных или подозрительных на бешенство животных на слизистые оболочки или поврежденную ногу, а также при ранении предметами, загрязненными слюной таких животных».

Саидмурад подошел к другой таблице. Большая картинка изображала человека с выпученными глазами и перекошенным ртом. Под картинкой был текст:

«Выдающийся русский ученый Данило Самойлович еще в XVIII веке сказал: «Из многочисленных болезней, которыми род человеческий ежедневно угнетаем бывает, едва что страшней и едва что жалостнее может сыскиваться, как только видеть человека, зараженного ядом от укушения бешеной собаки». И дальше: «Антон Павлович Чехов, впервые увидев больного бешенством человека, писал: «Нет болезни мучительнее и ужаснее, чем водобоязнь. Когда впервые мне довелось увидеть бешеного человека, я пять дней потом ходил как шальной и возненавидел всех в мире собачников и собак».

Саидмурад почувствовал, что у него дрожат колени. Только сейчас впервые он подумал: «А что, если эта собака, которая меня укусила, бешеная… Ведь может быть бешеная? Почему она молчала, молчала, а потом укусила?»

То, что он прочитал дальше, подтвердило его сомнения.

«Вирус бешенства, находящийся в слюне больного животного, попадает в рану при укусе. Следует помнить, что вирус легко проникает в мелкие, порой едва заметные повреждения кожи (ссадины, царапины). Человек, не получивший видимых ранений при нападении на него животного, часто не обращается за медицинской помощью, что ведет к заболеванию и смерти».

«Ничего себе!..» - подумал Саидмурад.

«Проникнув в организм человека, вирус по нервным волоконцам от места укуса или ослюнения продвигается в центральную нервную систему».

Дальше Саидмурад читать не мог. Он вышел на крыльцо, чтобы глотнуть свежего воздуха. Постоял, подумал, махнул рукой и пошел прочь. На углу возле арыка он сел, закатал штанину и увидел, что собака здорово его покусала, зубы так и отпечатались. Кроме того, нога была поцарапана фанерой.

«Не может быть, - подумал он. - Первый раз меня покусала собака, и сразу же бешеная. Этого не может быть. Пойду домой».

Он встал, потоптался на месте… и пошел не домой, а обратно, в сторону пастеровского пункта.

«Бешенство у кошек обычно протекает в буйной форме…» Кошки его не интересовали. «Бешенство у лошадей протекает в выраженной буйной форме…» И это не то.

Вот про людей. «Период предвестников сменяется периодом возбуждения, для которого наиболее характерно проявление болезненных судорог глотательных и дыхательных мышц при попытке проглотить воду и даже при одном виде ее или при мысли о ней».

Саидмурад проглотил слюну. Ничего, прошло.

«Во время периода возбуждения больной нередко вскакивает с постели, бегает, кричит, рвет на себе одежду, постельное белье. Если больной не умирает в этой стадии болезни, то период возбуждения сменяется стадией параличей, и при явлениях паралича сердца наступает смерть».

Саидмурад посмотрел на человека с выпученными глазами и перекошенным ртом, и ему стало страшно.

В коридор выглянул человек в роговых очках.

- Вы к нам, товарищ? - спросил он Саидмурада.

Саидмурад замялся:

- Нет, я просто так…

- Просто так к нам не ходят, - подозрительно глядя на Саидмурада, сказал человек в роговых очках. - Скажите честно, кто вас покусал?

- Собака… - растерянно произнес Саидмурад.

- Бешеная?

- Я не знаю, - сказал Саидмурад.

- Вы знаете эту собаку? Видели ее раньше?

- Никогда не видел. Ночью покусала.

- Расскажите подробнее. Это было во дворе или на улице?

- На улице, - соврал Саидмурад. Не говорить же ему, что он залез в чужой двор, чтобы подслушать, о чем беседуют какие-то мальчишки.

- А вид собаки? Как она выглядела? Вы не обратили внимания, как она держит хвост?

- Не обратил. Темно было, и я очень торопился, - объяснил Саидмурад.

- Мой вам совет, - строго сказал мужчина в роговых очках, - немедленно начать прививки. Вы не представляете себе, какой угрозе подвергают себя те нерадивые люди, которые пренебрегают великим открытием Луи Пастера.

Через десять минут Саидмурад был в комнате, уставленной стеклянными шкафами. На спиртовке в металлической ванночке кипела вода, в которой лежал большой стеклянный шприц. Человек в роговых очках записал имя, фамилию и адрес. Все это Саидмурад из осторожности наврал.

- Начни, Рита.

- Поднимите рубашку, - сказала смуглая девушка.

Она провела ваткой по животу, потом медленно поднесла к Саидмураду шприц с иглой, на конце которой висела капелька, собрала кожу в толстую складку и изо всей силы всадила иглу. Саидмурад вскрикнул. Медсестра виновато посмотрела на человека в роговых очках, а тот сказал:

- Ничего, ничего, научишься… Первый блин всегда комом. А вы, товарищ, - сказал он Саидмураду, - не огорчайтесь, прививки почти безболезненны. Во всяком случае, они ни в какое сравнение не идут с тем, что испытывает человек, заболевший бешенством… Таких прививок мы вам сделаем пятнадцать или тридцать. Ежедневно. Если же вы сумеете найти собаку, если выяснится, что она здорова, то прививки прекратим. Но пока необходимо делать, запомните это… Вы видели в коридоре картинки? Это еще что - плохой художник рисовал, на самом деле куда страшнее…

Саидмурад простился и медленно вышел, держась за живот.

- Вернитесь! - окликнул его врач. - Я забыл вас предупредить. На весь период прививок запомните: нельзя пить ни вина, ни водки.

- А если собака не бешеная? - спросил Саидмурад.

- Но вы же ее не видели. И потом, здоровая собака на улице редко кидается на прохожих.

В коридоре Саидмурад опять подошел к таблицам.

«Внешний вид собаки очень выразителен. Шерсть взъерошена, нижняя челюсть отвисает. В этой стадии лай хриплый, глаза скошены, хвост поджат. Характерной является все возрастающая водобоязнь. При одном только виде или звуке льющейся воды начинается спазм».

Собака, которая была изображена на таблице, выглядела очень страшно. Длинная густая шерсть стояла на ней дыбом, пасть была раскрыта, и язык свешивался на сторону, хвост волочился по земле.

3

Ребята могли только догадываться, зачем среди каникул учитель Касым вызвал их к себе.

- Дети! - сказал учитель. - Ваша жизнь в последнее время перестает мне нравиться. Нет, против футбола я не возражаю, это пожалуйста. Две вещи огорчают меня. Во-первых, ваша коммерция, это «кисля-пресний малякё». И это бы еще ничего, но то, что вы жульничаете, как старорежимные купцы, мне не нравится. И второе. Какие книжки вы читаете?

- Русские, - сказал Садык. Он один решился перебить отца.

- Вы не русские книжки читаете, - сказал учитель, - вы неизвестно какие книжки читаете. Какие это русские! «По темным перекресткам города Лондона промчалась машина с погашенными фарами». Это, по-вашему, русские? Русские книжки - это какие книжки? Это Чехов. Читали? Нет. «Каштанку» читали? Нет. Это Лев Толстой. «Кавказского пленника» читали? Нет. «Хаджи-Мурата» читали? Да что русские! Вы даже своих книжек не читаете. Я вам в прошлом году читал Навои, читал Саади, Омара Хайяма читал, Фирдоуси. Теперь вы большие, сами должны такие книги читать… На первый случай я вам дам несколько книг. Потом запишу вас в библиотеку, сами будете брать. И другим ребятам скажите. Будете рассказывать, какие книги вы прочитали. Будем спорить, какие книжки лучше. Для начала вот вам книги. - Он протянул ребятам стопку книг. - Первое занятие в четверг после обеда…

- У тебя отец очень добрый, - сказал Рахим Садыку, когда ребята вышли на улицу. - Когда он начал говорить, я думал, он бить нас будет, такой злой был.

Кудрату досталась книжка «Кавказский пленник», сочинение графа Льва Николаевича Толстого. Рахиму - «Каштанка»…

В полдень, пренебрегая необходимостью скрываться, Саидмурад забрался на проклятый дувал. Доберман лежал в тени возле дома. Он ничуть не походил на ту собаку, но все же пасть была открыта, и язык хотя и не свешивался, но был виден. «Хвост, - вспомнил Саидмурад, - очень важно, как она держит хвост». Но у этой собаки хвоста не было.

- Черт побери, - пробормотал Саидмурад, - как назло, даже хвоста нет! И шерсть у нее гладкая, шерсти никакой нет.

Собака подошла к дувалу и подняла к Саидмураду свою острую мордочку. Язык был влажный. «Водобоязнь», - подумал Саидмурад. Он слез с дувала, сходил домой за ведром, набрал в арыке воды и вновь взобрался на дувал.

- Эй! Иди сюда! - позвал он собаку.

Собака подошла ближе и доброжелательно смотрела на человека на дувале. Саидмурад изловчился и выплеснул на нее ведро воды. Повизгивая, собака отбежала.

«Так и есть! - решил Саидмурад. - Ну что мне так не везет! Первый раз укусила собака оказалась бешеная».

- Дядя Саидмурад! - окликнули его, когда он слез с дувала. - Что это вы чужой двор поливаете? - Это спросил Азиз, сын бухгалтера Таджибекова. Он был единственный, кто видел, как Саидмурад лезет на дувал.

В доме Таджибекова царило хорошее настроение. Хозяин радостно сообщил, что ему разрешили временно замещать председателя махалинской комиссии, что, вероятно, скоро выдадут новую печать и что следствие движется в правильном направлении.

- Сегодня меня спрашивали, кого я подозреваю. Я сказал, что никого, но меня беспокоит один чуждый элемент - учитель Касым. Я сказал, что я его совсем не подозреваю, но, говорю, поведение его мне не нравится. Вроде не наш человек. В прошлом году у себя на дому организовал подпольную школу, собирал детей. А дети - это наше будущее, говорю…

- Я же вам сказал, зря вы впутываете этого учителя! - прервал бухгалтера Кур-Султан.

- Дорогой гость, я вам не даю советов в ваших отважных делах. Вы в нашей жизни тоже мало понимаете. Чтобы замутить воду, одну песчинку надо бросить… Следователь мне говорит: «А ведь железный ящик нашли недалеко от его дома, свалка-то рядом». Я сказал следователю: «Я учителя в убийстве не подозреваю. В убийстве - не подозреваю». А он мне говорит: «Вы и не должны подозревать, ваше дело - сообщать факты».

- И все-таки зря вы это делаете, - проворчал Кур-Султан. - Боюсь я этих учителей.

В это время в комнату вошел Саидмурад.

- Какие новости? - спросил Таджибеков. - Следил за мальчишкой?

- Следил, - сказал Саидмурад. - По-моему, просто шляется от безделья. Ходит, вывески читает, на витрины глазеет. Шпана. Около прокуратуры с милиционером разговаривал.

- С милиционером? - спросил Кур-Султан.

- О чем? - спросил Таджибеков.

- Я не слышал, далеко стоял.

- Надо было послушать, - сказал Кур-Султан.

- Э-э-э, - махнул рукой Саидмурад, - мне теперь не до этого. Меня вчера собака укусила, оказалась бешеная.

- Не говори глупости, - сказал Таджибеков, - Зачем тебя будет бешеная собака кусать?

Перед пловом бухгалтер открыл бутылку водки, поровну налил каждому в пиалу.

- За дружбу! - сказал Кур-Султан.

Саидмурад хотел выпить, но потом поставил пиалу на ковер.

- Мне нельзя, мне врач запретил.

4

Кудрат проходил мимо махалинской комиссии. Он шел по другой стороне улицы, потому что с той страшной ночи боялся этого домика. Дверь конторки была распахнута, там находились какие-то люди, и от этого на душе у Кудрата стало совсем нехорошо.

- Эй, Кудратджан! - позвали его. Это был бухгалтер Таджибеков, - Зайди-ка сюда, нам твоя помощь нужна.

Ноги еле слушались мальчика.

- Быстрей, быстрей!

В конторке было двое - бухгалтер Таджибеков и милиционер Иса.

- У нас к тебе общественное поручение, - сказал бухгалтер Таджибеков. - Ты ведь и раньше помогал махалинской комиссии. Это ты писал для нашего дорогого Махкам-ака объявления? Вот тебе бумага, красный карандаш. Напиши-ка еще одно.

Не помня себя от страха, Кудрат послушно сел за стол. За тот самый стол.

- Пиши…

У Кудрата дрожали руки, и, чтобы как-то оттянуть время, он сказал:

- Мне линейка нужна.

- Да вот же она, перед тобой.

Кудрат взял линейку и спросил:

- Одна строчка или две?

- Две, - сказал Таджибеков. - Пиши: «Временно махалинская комиссия работает только с 5 до 9 часов вечера».

С трудом уняв дрожь пальцев, мальчик написал первые буквы.

Повторив еще раз текст объявления, Таджибеков сказал Исе:

- У Махкам-ака это была единственная обязанность, а у меня это нагрузка, я только после работы могу здесь.

Кудрат уже написал объявление и теперь обводил буквы, делал хвостики и закорючки. Страх и волнение прошли, было даже что-то интересное в том, что он пишет на этом столе, под которым лежат печать, которую искали бандиты, и ключ от железного ящика. Железный ящик, после того как его нашли на свалке, опять был водворен на прежнее место, в нишу. На ящике стояли чайник и пиала, точно такие же, как были у Махкам-ака.

- А у него действительно хороший почерк, - сказал милиционер Иса. - Недаром наш покойный председатель так любил его.

Милиционер Иса подошел к входной двери и закрыл ее.

- Кстати, дорогой, это ты возле свалки спрашивал меня, а что, если печать не в ящике?

- Нет, - испугался Кудрат, - я не спрашивал.

- Как же не спрашивал? Ты спросил.

- Я не так спросил, - сказал Кудрат. - Я спросил: а что, если печать из ящика уже украли?

- Что ты пристал к мальчику! - сказал Таджибеков. - Откуда он помнит, что он говорил. У них в голове только футбол… Но скажи мне, дорогой Кудрат-джан, ты случайно не знаешь, где Махкам-ака хранил печать? Может, он действительно хранил ее не в ящике? - И Таджибеков так посмотрел на Кудрата, что тому опять стало страшно.

«Может быть, сказать? - подумал Кудрат. - Может быть, сказать, что печать здесь, вот под этой доской? Ведь не обязательно я должен говорить, что я ее украл, что я ее вернул. Просто сказать, что она здесь?»

- О чем ты думаешь? - спросил Таджибеков.

- Я вспоминаю, - произнес Кудрат. И, сам еще не понимая, почему он так говорит, сказал Таджибекову: - Я много раз помогал Махкам-ака, много раз видел, как он убирает печать. Он никогда не клал ее никуда, кроме железного ящика.

- Черт знает что!.. - сказал Таджибеков и посмотрел на милиционера. - Ладно, Кудрат, напиши-ка еще одну бумажку, чернилами. - Он положил перед мальчиком лист линованой бумаги, пододвинул чернильницу. - Пиши: «В исполком районного Совета. Мы, трудящиеся жители улицы Оружейников…»

Странное и непонятное дело! Обычно, наврав что-нибудь дома, или в школе, или ребятам, Кудрат чувствовал какое-то смущение, какую-то неловкость и у него хоть на минуту портилось настроение, а сейчас у него настроение стало лучше. «Это, наверно, потому, - думал он, - что я выполнил слово, данное Махкам-ака. Он же велел, чтобы я никому не говорил про печать». И от этого хорошего настроения, и от уверенности в себе Кудрат позволил себе переспросить:

- Лучше написать: «Настоящим мы, трудящиеся…» Махкам-ака всегда так начинал.

- Нет, пиши так, как тебе сказано: «Мы, трудящиеся улицы Оружейников, просим исполком районного Совета в самое ближайшее время выдать временно исполняющему обязанности председателя махалинской комиссии бухгалтеру потребкооперации Таджибекову Уктамбеку Таджибековичу новую печать взамен похищенной неизвестными преступниками». Все.

- А подпись? - спросил Кудрат. - Подпись ваша?

- Не твое дело, - сказал Таджибеков. - У тебя хороший почерк и глупая голова. Там же написано; мы, трудящиеся. Это от имени всех. Понял?

- Понял, - сказал Кудрат.

- А теперь иди, - сказал Таджибеков.

Когда Кудрат вышел, милиционер Иса сказал:

- А по-моему, он что-то знает про печать.

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

1

- Уважаемый хозяин! Вы уже три дня председатель махалинской комиссии. Вот уже пять дней, как я нахожусь в вашем доме, как я выхожу подышать воздухом только ночью, - говорит Кур-Султан Таджибекову. - Неужели вы думаете, что в тюрьме мне было много хуже? Завтра Барат уезжает в горы. Я должен написать записку тем, кто ждет меня. Что я им напишу?

- Вы говорите - пять дней, как вы здесь. Вы говорите - три дня, как я председатель махалинской комиссии. Но это же не так много. Поймите, как ни приятно мне принимать вас у себя в доме, но ведь я тоже каждый день рискую. И потом, мне сегодня сказали: до тех пор, пока не кончится следствие по убийству, меня председателем не утвердят и, возможно, не выдадут печать. Мне тоже нелегко. Мой родной сын спрашивает: «Папа, кто у нас в гостях?» - а я ничего не могу ему сказать. Вы думаете, я не боюсь, что он проболтается? Вся надежда на то, что он не дружит с этими мальчишками. Он старше их и умнее.

- Ваши семейные дела меня не интересуют, - сказал Кур-Султан. - Если ваш сын проболтается, пострадаете прежде всего вы. Достаньте печать, и мы уедем. С тем, что у нас есть, мы можем уехать куда угодно. Но мы поедем только туда.

- Ах, - сказал Таджибеков, - я бы тоже хотел поехать туда, но я просто не знаю…

- Вам и здесь хорошо, - ответил Кур-Султан, - Вы так воруете у кооперации, как ни один приказчик не воровал еще у своего хозяина. В стране пророка за такое воровство вас давно бы сделали похожим на самовар.

- Как так? - спросил Таджибеков.

- А очень просто, - объяснил Кур-Султан, - вам отрубили бы и руки и ноги.

Таджибеков промолчал. Он дорого бы дал, чтобы скорее избавиться от своего гостя. Этот Кур-Султан, с которым жизнь давно уже связала Таджибекова неразрывной цепью, был нужен ему не так уж часто. Иногда Таджибеков сообщал ему о караванах с мануфактурой или вагонах с ценными продуктами, иногда - о скоплении товаров на каком-нибудь складе подальше от Ташкента. Кур-Султан со своей шайкой грабил караван или склад и отдавал Таджибекову долю добычи, чаще всего золотом или деньгами. Было в прошлом и одно совершенное вместе убийство. Они убили бывшего царского полицейского Рахманкула. Это случилось лет пять назад. Рахманкул был связным в их шайке, он часто курсировал между Ташкентом и Самаркандом; кроме того, занимался мелкой спекуляцией и однажды попался на этом деле. Его стали вызывать в милицию, и тогда Кур-Султан и Таджибеков, боясь, что бывший полицейский выдаст их, заманили его в пригород и убили. Об этом не знал никто, кроме них двоих. Даже молчаливый Барат не участвовал в этом деле. Хотя возможно, что Кур-Султан рассказал своему помощнику. Но от того ведь слова не добьешься. Вот и сейчас они двое разговаривают, спорят, а он лежит себе на одеяле и смотрит в потолок. Глухонемой, что ли? Нет, просто молчит. Все понимает и молчит.

- Я думаю, - сказал бухгалтер Таджибеков, - что если следствие займется учителем, это будет правильно. Вот вы говорите - зря я впутываю его в это дело. А вовсе не зря. Сегодня меня опять спрашивали о нем - о происхождении, о поведении, о друзьях, о гостях. Во всяком случае, я вижу, что мне доверяют, а ему нет. Кстати, очень интересовались, какой он учитель и почему у него летом собираются дети. Я обещал узнать.

- Мышиная возня… - сказал Кур-Султан.

2

Когда учителя Касыма повесткой вызвали в милицию, он ничуть этому не удивился и не встревожился. Он близко знал Махкам-ака и понимал, что как свидетель может кому-то показаться полезным. Он пришел в милицию в середине дня. Там было много народу, и ему пришлось долго ждать во дворе. Наконец на крыльце появился толстый милиционер в форменных галифе и тапочках на босу ногу и спросил:

- Учитель Касым Насыров здесь?.. Пройдите.

В маленькой комнатке с земляным полом сидели двое: узбек-следователь, человек с узким лицом и быстрыми колючими глазами, и какой-то русский молодой человек в полувоенной форме, в кепке блином.

- Садитесь, - сказал следователь. - Мы вызвали вас в связи с убийством председателя махалинской комиссии, о котором, я надеюсь, вам известно.

Следователь, видимо, ждал, что учитель что-то скажет ему, но тот промолчал.

- Что вам известно по этому делу? - спросил следователь.

- О самом убийстве, - сказал учитель, - я знаю, видимо, то же, что известно всем. Но вы спрашивайте о том, что вас интересует. Боюсь только, что нового я могу сообщить вам мало.

- Хорошо, - сказал следователь. - Где вы находились в момент убийства?

Учитель пожал плечами:

- Мне трудно ответить на ваш вопрос, потому что я не знаю точно, когда был убит председатель.

- Так… - Следователь поглядел на человека в кепке. - Я переменю свой вопрос. Где вы находились между восемнадцатью и двадцатью часами накануне того дня, когда вам стало известно об этом убийстве?

- Я был в гостях, - ответил учитель. - Точнее, к восьми или чуть позже я уже вернулся домой.

- У кого вы были?

- Я был у одного старика, который когда-то учил меня.

- Как его зовут? - спросил следователь.

Этого вопроса учитель Касым очень не хотел. Он действительно был у друга своего отца, у своего бывшего учителя, у одного из самых образованных стариков Ташкента. Он действительно вернулся от него в восемь или даже позже, и доказать это было бы легко, потому что старик всегда подтвердил бы его слова, подтвердили бы и соседи. Но назвать имя - значит заставить старика ходить в милицию, ждать здесь во дворе, давать показания. Этого учитель Касым никак не хотел. Старик был слишком стар и слишком слаб, чтобы впутывать его в дело об убийстве. Всякий раз, когда учителю Касыму нужно было пойти к старику, он долго сомневался, боялся потревожить его покой и уединение.

- Ну, так как же его зовут? - повторил следователь.

- Мне не хотелось бы отвечать на этот вопрос, - сказал учитель.

- Почему?

- Потому что это не имеет отношения к делу.

- Об этом можем судить только мы, - возразил следователь.

- Я тоже могу судить об этом, - сказал учитель. - Вы спрашиваете, где я был в тот вечер, я вам отвечаю. Если вы знаете, что убийство было совершено именно в это время, то я вам говорю, что меня тогда поблизости не было.

- И все-таки я настаиваю, - сказал следователь. - Сказать правду в ваших же интересах.

Учитель промолчал.

- Мы не можем перейти к дальнейшему, не выяснив, где вы были в тот вечер.

Человек в кепке вмешался в разговор:

- Я думаю, что мы сможем к этому еще вернуться. Продолжим. Вы хорошо знаете бухгалтера Таджибекова Уктамбека Таджибековича?

- Давно знаю, - сказал учитель Касым.

- Что вы можете о нем сказать?

- Говорят, он хороший бухгалтер.

- А еще?

- Во всяком случае, ничего плохого об этом человеке я не знаю.

- Сколько лет вы его знаете?

- Тридцать, - сказал учитель.

- Тридцать? - удивился следователь. - Вы с ним дружили?

- Нет. Мы учились вместе в школе и жили на одной улице.

- В школе вашего отца?

- Да, в школе моего отца.

- А ваш отец и отец Таджибекова дружили?

- Нет.

- Ну хорошо. А почему же вы не дружите? Тридцать лет знаете друг друга, вместе учились. Почему вы не дружите? Он вам чем-нибудь неприятен?

- У меня плохой характер, - сказал учитель Касым. - Я человек замкнутый, сержусь по мелочам.

- Как вы думаете, - спросил русский, - Таджибеков годится на пост председателя махалинской комиссии?

Учитель удивленно посмотрел на него. Во-первых, странно было то, что этот русский так хорошо и без акцента говорил по-узбекски, а во-вторых, еще более странным было то, что он спрашивает его о таких вещах.

- Почему вы спрашиваете меня об этом?

- Потому что вы один из уважаемых людей, член махалинской комиссии, учитель, воспитатель подрастающего поколения. - Все это русский говорил по-узбекски. - Ваше мнение дорого стоит.

- Вы меня простите, - сказал учитель, - но вопрос о том, кто достоин и кто не достоин быть председателем комиссии, могут решить только выборы. Разве в милиции решать этот вопрос?

Узбек-следователь обиделся за своего товарища.

- Значит, вы ничем не хотите нам помочь, - сказал он. - Идите, мы вас еще вызовем.

Когда учитель вышел, русский поднялся.

- Ну, я пошел в управление, - сказал он, - Что ты, Абдулла, думаешь про этого?

- Темнит, - сказал следователь.

- А на меня он производит хорошее впечатление. То есть, может быть, что-нибудь он и знает, конечно, но что к убийству он не причастен, в этом я не сомневаюсь. Просто твой Таджибеков никому не доверяет.

- А Иса? - спросил следователь.

- Ну что Иса… Нашел тоже Шерлока Холмса!

3

В послеобеденный зной чердак - не самое лучшее место для отдыха. Каждый из ребят мог бы лежать в прохладной комнате своего дома, куда вся семья собирается отдохнуть в такие часы.

Солнце палит так нещадно и духота такая, что никто не скажет «сбегай туда», «принеси то» или «сделай это». В такие часы все отдыхают. Даже в учреждениях замирает жизнь. То есть люди сидят за столами, читают бумаги, макают ручки в чернильницы, но делают это так медленно, как во сне. Послеполуденный зной в Ташкенте действует на всех.

Тихо сейчас и на чердаке заброшенного дома. Пятеро ребят лежат на циновках и читают книги, каждый свою.

«Рассказывают, что некий крестьянин как-то приехал в Багдад, - читал Эсон. - Он ехал верхом на осле, а сзади, привязанная за веревку, бежала коза, на шее которой позвякивали колокольчики. Три вора, сидевшие на улице, увидели крестьянина, и один из них сказал:

- Пойду-ка я украду козу у этого деревенщины.

- Это просто, - сказал другой вор. - Я у него осла уведу.

- Все это ерунда, - сказал третий вор. - Я стащу с него его собственную одежду.

Первый вор отправился вслед за крестьянином и, как только представилась возможность, отвязал колокольчики от шеи козы и прицепил их на хвост ослу, а козу увел. Осел помахивал хвостом, колокольчики звенели, и крестьянин думал, что коза бежит сзади.

Другой вор встал на узком перекрестке и, когда крестьянин поравнялся с ним, крикнул…»

«По обе стороны улицы зажглись фонари, и в окнах домов показались огни, - читал Рахим. - Шел крупный пушистый снег и красил в белое мостовую, лошадиные спины, шапки извозчиков, и чем больше темнел воздух, тем белее становились предметы. Мимо Каштанки, заслоняя ей поле зрения и толкая ее ногами, безостановочно взад и вперед проходили незнакомые заказчики. (Все человечество Каштанка делила на две очень неравные части; на хозяев и на заказчиков; между теми и другими была существенная разница: первые имели право бить, а вторых она сама имела право хватать за икры.) Заказчики куда-то спешили и не обращали на нее никакого внимания…»

читал Закир.

«Служил на Кавказе офицером один барин. Звали его Жилин.

Пришло ему раз письмо из дома. Пишет ему старуха-мать: «Стара я уж стала, и хочется перед смертью повидать любимого сынка. Приезжай со мной проститься, похорони, а там и с богом поезжай опять на службу. А я тебе и невесту приискала: и умная, и хорошая, и именье есть. Полюбится тебе, может, и женишься и совсем останешься».

Жилин и раздумался: «И в самом деле, плоха уж старуха стала; может, и не придется увидеть. Поехать; а если невеста хороша - и жениться можно».

Пошел он к полковнику, выправил отпуск…» - читал Кудрат.

А перед Садыком лежал сафьяновый томик стихов Алишера Навои.

На чердаке было тихо. Слышались только вздохи и шелест переворачиваемых страниц. На балкончике, который выходил на наружную лестницу, в тени лежал Доберман. Это имя за ним утвердилось, и сам он утвердился в этом дворе. С тех пор как неведомый ночной гость, проломив крышу конуры, отдавил бедному щенку лапу, Доберман больше крутился на чердаке. Чердак и двор казались ему теперь собственным владением, и на всех посторонних, пытающихся заглянуть через дувал, или на тех, кто останавливался поговорить возле калитки, Доберман лаял крепким молодым голосом.

Вот и сейчас он залаял на кого-то. Ребята подняли головы от своих книжек.

Заскрипели доски. Это с той стороны, где галерея чердака почти смыкалась с галереей дома, в котором жил Закир, шли взрослые. Это было слышно по шагам. Закир выглянул в дверь и увидел, что отец идет позади милиционера Исы и бухгалтера Таджибекова.

- Здравствуйте, молодые люди, - сказал бухгалтер Таджибеков. - Интересно, чем вы здесь занимаетесь? Уроки готовите?

- Нет, - сказал Садык, - мы просто читаем книжки.

- А почему все вместе? - спросил милиционер Иса.

Садык не знал, что ответить.

- Мы же ничего плохого не делаем, - сказал Эсон.

- А это мы сейчас посмотрим. Во-первых, вы захватили чужой чердак, - сказал милиционер Иса. - Кто вам разрешил? Во-вторых, вы захватили чужой двор. Пока хозяин, наш уважаемый молодой ученый, учится в Москве, вы его дом совсем разрушите.

Таджибеков шагнул к Садыку и взял у него из рук книжку.

- Ого! Старинные книги читаешь? А ты знаешь, кто такой был Навои? Он был прислужником падишаха. Кто дал тебе эту книжку?

- Отец, - сказал Садык.

- Зря он дает тебе такие книжки. - Таджибеков полистал книгу и передал ее милиционеру, - Забери, потом выясним… А это что? - Теперь в руках Таджибекова была книга, которую только что читал Кудрат, «Кавказский пленник», сочинение графа Льва Николаевича Толстого. - Откуда ты взял эту книгу?

- Рахим дал, - сказал Кудрат.

- А ты откуда ее взял? - спросил Таджибеков.

- Мне ее учитель Касым-ака дал.

Скоро все пять книг были под мышкой у милиционера.

- Что тут у вас еще есть?

Они обошли чердак, увидели мяч, но почему-то ничего не сказали про футбол. В одном из ящиков лежали книжки из серии приключений знаменитого сыщика Дика Портера.

- А это откуда? - спросил Таджибеков.

- На базаре купили, - сказал Кудрат. Он не сомневался, что уж Дика Портера Таджибеков обязательно заберет.

Так же думал милиционер. Он наклонился, чтобы забрать книги из ящика, но Таджибеков сказал:

- Не трогай, я это читал.

После того как ночью во двор залез неизвестный злоумышленник, самую ценную вещь в хозяйстве - фотоаппарат - ребята спрятали под корзину, а на корзину навалили всякий мусор: рваные циновки и пучки камыша, превращающегося в труху. Но милиционер Иса приподнял циновку и, увидев под ней корзину, добрался до фотоаппарата.

- Это что? - спросил он у ребят.

- Мы его за свои деньги купили, - сказал Закир.

- Это правда, - подтвердил отец Закира, - ребята его купили, я уже выяснял.

Несмотря на это, милиционер хотел забрать фотоаппарат, но бухгалтер его остановил:

- Дорогой Иса, у нас нет на это права. А что ребята его купили, мне мой Азиз говорил.

- Сегодня вечером, - сказал милиционер Иса ребятам, - если хотите получить книжки обратно, придите в махалинскую комиссию, будут с вами разговаривать.

- Только книжки верните, - сказал Кудрат, - это же не наши книжки.

- Знаем, знаем, - сказал бухгалтер Таджибеков, - сами же рассказали, кто их вам дал.

4

О чем вечером с ними будет говорить милиционер Иса, ребята не знали. Они хотели посоветоваться с учителем, но Садык сказал, что поговорит сам. Он действительно пытался заговорить с отцом, несмотря на то что у того было очень плохое настроение.

- Папа, - сказал Садык, - сегодня к нам на чердак - знаешь, где мы все время сидим с ребятами, - пришел милиционер Иса и бухгалтер Таджибеков. Чего им надо?..

Он хотел дальше рассказать, что они забрали книжки, но отец перебил его.

- Все-таки это безобразие! - сказал он. - Кто вам дал право залезать на чужой чердак? Клуб себе там устроили… Кто знает, чем вы там занимаетесь!

Садык решил, что у него будет еще время посоветоваться с отцом, а сейчас не стоит.

…Вечером, когда ребята пришли в махалинскую комиссию, милиционер Иса провел их в соседний дворик и сказал:

- Сидите здесь, вызывать будем по одному.

Первым почему-то вызвали самого маленького - Рахима. О чем его спрашивали, понять было невозможно. Слышались только слова «учитель», «книга». Ребята с нетерпением ждали, когда Рахим вернется и расскажет, о чем был разговор, но Рахим не вернулся. Видно, его выпустили на улицу. Ребята еще не знали уловки, которой уже был обучен милиционер Иса.

Вторым пошел Эсон.

Писал бухгалтер Таджибеков. Он же больше и спрашивал, милиционер только изредка вставлял свои вопросы.

- Скажи-ка, Эсон, учитель Касым прошлым летом организовал у себя дома для вас школу?

- Нет, - искренне удивился Эсон. Он же понимал, что школа - это школа, туда надо ходить каждый день, там нарты, доски. Ничего этого в доме у учителя Касыма не было. - Нет, не организовал.

- Как же так? - опять спросил бухгалтер. - А твой младший брат говорит, что вы ходили в прошлом году в школу, которую у себя на дому организовал учитель Касым. И в этом году…

- Он же глупый, - возразил Эсон. - Мы в школу ходим осенью, зимой и весной. А летом мы ходили к учителю Касыму просто в гости.

- Какие же вы ему гости! - сказал милиционер Иса. - Он же большой, а вы маленькие. Что вы там делали у него в гостях?

- Он нам книжки давал, иногда сам читал нам, иногда рассказывал.

- Значит, учил? - спросил Таджибеков.

- Учил, - согласился Эсон.

- А учат где? Учат в школе.

- В школе.

- Значит, он организовал школу. Так?

Эсона звали Головотяпом не только за то, что он умел головой колоть орехи и бить по мячу, он был еще и тугодум. Понять то, что сказал бухгалтер Таджибеков, ему было нелегко.

- Значит, он организовал школу, - еще раз повторил бухгалтер, - школу у себя на дому.

С другим человеком Эсон, может быть, и согласился бы - какая разница! Но, во-первых, он не любил бухгалтера Таджибекова, а во-вторых, не очень-то любил школу. Там ему все время не везло.

- Нет, не школу, - упрямо сказал Эсон. - В школе ставят отметки и спрашивают уроки. А он нам отметок не ставил.

- Но книжки он вам читал? - спросил бухгалтер.

- Ты же сам сказал, что он вас учил. А учат где? - повторил чужие слова милиционер. - Сознайся, он организовал школу.

- Не школу, - сказал Эсон.

- Но он же вас учил?

- Не учил, - назло Таджибекову и милиционеру ответил Эсон.

- Но ты же сам сказал, что читал книги и учил.

- Я не говорил, - сказал Эсон.

- То есть как не говорил? - возмутился Таджибеков. - Ты же только что это говорил.

- Я говорил - ходили в гости, - сказал Эсон. «Чего им надо? - подумал он. - Привязались!.. Школа - не школа, ходили - не ходили…»

- У меня все здесь записано, - сказал бухгалтер. - И книжки давал, и что учил. А чему он вас учил?

- Я же сказал - ничему не учил, - ответил Эсон. - Что мы, дураки, что ли, летом учиться!

- Смотри, - предупредил Эсона милиционер, - я скажу твоему отцу, как ты с нами разговариваешь, плохо тебе будет!

- А-а, - сказал Эсон, - моего отца каждый месяц в школу вызывают. Он вообще говорит - хватит мне учиться. Говорит, из меня грузчик хороший будет.

Бухгалтер Таджибеков вдруг смягчился:

- Ладно, грузчик, можешь идти.

Эсон хотел идти обратно во двор, но милиционер взял его за плечо и выставил на улицу.

Следующий был Закир. Пока его допрашивали, Эсон обежал дворик махалинской комиссии и со стороны арыка взобрался на дувал.

- Про твоего отца спрашивают, - сказал он Садыку. - Говорят, летом школу организовал. Учил - не учил, спрашивают. Моему отцу обещали пожаловаться.

Из слов Эсона понять что-нибудь ребятам было трудно. Садык сидел задумчивый, а Кудрат сказал ему:

- Ты знаешь, я дал слово, что не буду врать, а Таджибекову я недавно еще раз врал. Сегодня опять врать буду. Как ты думаешь?

- Не знаю… - сказал Садык.

Закира также не пустили обратно во двор, и милиционер позвал Садыка.

- Ты знаешь, Садыкджан, - сказал Таджибеков, - нас с твоим отцом связывает дружба, и, для того чтобы помочь ему, я сам решил выяснить некоторые вопросы и не вмешивать посторонних людей. Поступил сигнал, что твой отец летом собирает ребят, беседует с ними, дает читать книги. Это хорошо, в этом ничего плохого нет, а люди подозревают что-то плохое. Но ты мне скажи - в школе об этом знают?

- Ребята знают, - сказал Садык. - Мы им рассказывали. Иногда даже и из других классов и с других улиц вместе с нами ребята приходили.

- Даже с других улиц? - удивился бухгалтер и многозначительно посмотрел на милиционера. - И сколько же вас там бывало?

- Чаще всего приходим мы впятером, но, когда папа читал Навои в прошлом году, нас много было, человек двенадцать.

- Двенадцать… - повторил Таджибеков, опять посмотрел на милиционера и что-то записал. - Значит, иногда к твоему отцу собиралось до двенадцати человек и читали Навои… Что же он вам читал?

- Много читал, - сказал Садык, - «Фархад и Ширин» и другое.

- А он рассказывал, кто такой был сам Алишер Навои?

- Рассказывал. Он говорил, что это был замечательный поэт, что он жил пятьсот лет тому назад.

- А говорил он про то, что Навои был прислужником султана, что вместе с султаном Хусейном Байкарой они угнетали народ?

- Нет, - сказал Садык, - этого он не говорил. Он говорил, что Навои дружил с Хусейном Байкарой, что он был его главным визирем.

- Значит, он его возвеличивал? - спросил милиционер Иса.

Слово «возвеличивал» как-то насторожило Садыка, и он задумался.

- Ну, хвалил он Алишера Навои? - пришел милиционеру на помощь Таджибеков.

- Хвалил, - сказал Садык.

- А эта книжка откуда? - Таджибеков держал в руках «Кавказского пленника».

- Это папа из библиотеки принес.

- Это он так сказал? Неужели ты думаешь, что сочинение графа будет в советской библиотеке?

- Может быть, не из библиотеки… - засомневался Садык.

- Вот видишь, ты и сам не знаешь, откуда книжка… Ну ладно… В общем, ничего страшного, это все легко исправить. Отцу ничего не говори, о чем мы тебя спрашивали. Мы сами все уладим. Иди.

Милиционер выпроводил Садыка на улицу.

- Ловко у вас получается, - улыбнулся милиционер Иса. - Только вот насчет книжки графа - посмотрите, она, кажется, действительно библиотечная, тут штамп стоит.

Бухгалтер посмотрел. Действительно, на первой странице стоял штамп библиотеки Октябрьского района города Ташкента.

- Жалко, конечно, - сказал Таджибеков. - Впрочем, наше дело написать, а там пускай разбираются. Самое главное, подпольная школа - вот преступление. Слово какое, понимаешь: подпольная. Понимаешь!

- Еще бы, - сказал Иса. - Только надо бы еще что-нибудь.

- Да, неплохо бы еще анонимку, - согласился Таджибеков, - заявление, и без подписи. За такие заявления никто не отвечает. Только мой почерк в милиции знают, а твой и подавно. Ты не знаешь, где шляется Саидмурад? Его теперь никогда не найдешь.

- Я видел его сегодня, - сказал милиционер, - он на прививку пошел.

- По-моему, он совсем ненормальный, - зло сказал Таджибеков, - только про бешеную собаку и говорит.

- Он говорит, врач сказал - обязательно прививки делать надо, - заступился за Саидмурада милиционер, - потому что…

- Зови следующего, - сказал Таджибеков.

Кудрат вошел уверенно. Он знал: самое главное - все говорить наоборот.

- Твои дружки, - начал Таджибеков, - все уже рассказали. Так что ты ничего не ври.

- А чего мне врать… - сказал Кудрат.

- Значит, так. Учитель Касым организовал у себя дома школу, где собирал вас в неположенное время и обучал чему сам хотел. Правильно?

- Неправильно, - сказал Кудрат.

- Что неправильно?

- Все неправильно, - сказал Кудрат.

- Значит, он вас не собирал?

- Не собирал.

- И ничего вам не читал?

- Ничего не читал.

- А эти книжки откуда?

- Не знаю, - сказал Кудрат.

- И ты этих книжек не читал?

- Не-е…

- Если ты будешь врать, - сказал милиционер Иса, - тебя посадят в тюрьму. Ты понимаешь, кому ты врешь?!

- Понимаю, - сказал Кудрат, а потом спохватился: - Только я не вру.

- Как же ты не врешь, - сказал Таджибеков, - когда я сам видел, как ты на чердаке читал книжку!

- Что вы! - сказал Кудрат. - Вы думаете, я читал? Я картинки смотрел.

- А другие ребята читали?

- И другие не читали, они тоже картинки смотрели.

- Бездельник! - возмутился Таджибеков. - Какие же картинки, когда картинки только в одной книжке есть, другие книжки все без картинок.

- Ой, Уктамбек-ака, - изысканно вежливо возразил Кудрат, - вы взрослый, ученый человек, вы знаете, что в этих книжках картинок нет, а мы же глупые, маленькие, мы думали, может, там картинки есть.

Таджибеков переменил тактику.

- Значит, учитель Касым не давал вам эти книжки и не советовал их читать?

- Не советовал, - убежденно сказал Кудрат.

- Вообще не советовал читать?

- Вообще.

- А ведь он учитель, - опять вмешался милиционер Иса, - он должен был советовать вам читать книжки.

- Вообще-то он советовал… - Кудрат не мигая смотрел на милиционера.

- Какие же книжки он советовал?

- Никакие, - сказал Кудрат и посмотрел на Таджибекова.

- Ладно, - сказал Таджибеков, - хватит! Видишь эту папку? Здесь все написано. И своим враньем ты вредишь себе, своим друзьям и учителю Касыму. Раз ты все врешь, значит, ты скрываешь преступление, а раз ты скрываешь преступление, значит, преступление было. Понял?

Кудрат понял, что Таджибеков по-своему прав. Действительно, раз он скрывает, значит, преступление было.

- Понял? - еще раз спросил Таджибеков.

- Но понял. - Решившись отрицать все начисто, Кудрат твердо стоял на этом.

- Ну и черт с тобой! - сказал Таджибеков. - Здесь все равно все записано! - Он ткнул коротким пальцем в папку. - И твои слова, и твое поведение тоже будут здесь записаны.

Милиционер выпроваживал Кудрата за дверь, но Таджибеков жестом остановил его.

- А ты знаешь, кто убил Махкам-ака?

- Не знаю. Правда не знаю! - испугался Кудрат.

- Есть подозрение, - многозначительно сказал милиционер Иса, - что его убил ваш учитель.

- Только не он! - возразил Кудрат.

- А ты откуда знаешь? - уставился на него Таджибеков.

- Мы тоже так думали. - Милиционер поглядел на Таджибекова. - Только ты никому про наш разговор… Понял?

- Пока никому ни слова, - добавил Таджибеков.

Оба взрослые нарочно заговорили об этом. Они были уверены, что мальчик проболтается. Они на это рассчитывали. Но Кудрат твердо решил никому об этом не говорить. Даже Садыку. Если бы он сказал такое своему другу, значит, сам хоть капельку верит.

Садык сидел на корточках, прислонившись к дувалу. Увидев Кудрата, он встал, и они пошли рядом.

- Ну что? - спросил Садык.

- У него вот такая папка. Все, что мы говорили, он записал и все туда положил.

- А ты чего сказал?

- Я все врал ему.

- Вряд ли это поможет, - грустно сказал Садык.

Во всем, что случилось за эти дни, Кудрат винил себя. Получилось так. Если бы он не напутал цену на бутсы, ребята не захотели бы их купить. Если бы они не захотели их купить, не понадобилась бы справка. Да ведь и справку достать он сам предложил. А если бы он не украл печать или если бы успел вовремя положить ее обратно, не убили бы Махкам-ака. Все получалось так. А теперь вот еще история с учителем. Если бы жив был Махкам-ака, разве стал бы он делать такое дело!

Кудрат никому не говорил о своих терзаниях, даже с Садыком они больше не говорили об этом. Садык тоже никогда не возвращался к тому разговору, и Кудрат был очень благодарен ему.

- Знаешь, Садык, а во дворе у милиционера Исы кто-то живет, - сказал Кудрат, чтобы переменить тему.

- Кто же там может жить, когда там даже калитка заколочена? Иса только один дувал и сделал. Дувал и калитку. А внутри сарайчик.

- А там кто-то живет, - настаивал на своем Кудрат.

- Откуда ты знаешь?

- Я сегодня утром на тутовник лазил. Когда лез вверх, заглянул во двор, вижу - около сарая сапоги стоят. Я подумал, что это милиционер в своем сарае что-нибудь делает, а когда вниз лез, опять во двор поглядел, сапоги исчезли. А мимо калитки проходил - заколочена.

- Как же это может быть? - сказал Садык.

- Ты опять мне не веришь?

- Может быть, ты ошибся? - спросил Садык.

- Я точно видел.

- Ты и насчет бутсов говорил - точно.

Такого удара Кудрат не ожидал.

- Погоди, - сказал Садык, - значит, калитка заколочена, крепко заколочена?

- Ну, досками поперек.

- Значит, как могли туда попасть люди?

- Не знаю. Только я видел. Не людей видел, а сапоги.

- Значит, так, - размышлял Садык, - с одной стороны махалинская комиссия, с другой стороны бутылочный склад, с третьей стороны дом бухгалтера Таджибекова, с четвертой - улица, точнее, переулок.

Никогда ты мне не веришь! - сказал Кудрат. - Почему я всегда тебе верю, а ты мне никогда?

- Нет, я тебе верю, - искренне сказал Садык, - но просто не понимаю, как это может быть.

Садык был старшим. Сестренке Саиде недавно исполнилось пять, а Дильбар не было еще года. Она все время болела, и мать почти не расставалась с ней. Вот и сейчас, придя домой, Садык увидел, что мать качает на руках свою младшую, стараясь, чтобы она уснула.

Отец стоял над дымящимся казаном с шумовкой в руках и пережаривал мясо для плова. Дым ел глаза, и отец вытирал слезы тыльной стороной левой руки.

- Ты совсем перестал бывать дома, сынок, - сказал отец. - Дружба - это хорошо, но дом есть дом. От тебя никакой помощи. Возьми порежь морковь.

Резать морковь для плова умеет далеко не каждый, и Садыку это доверили только в прошлом году. Острым ножом нужно разрезать морковь на очень тоненькие пластинки, а потом эти пластинки, сложенные вместе, надо нарезать так, чтобы получилась морковная соломка, каждый прутик не толще спички.

Садык взял фанерку, подправил на бруске и без того острый ножик и принялся за дело.

- Папа, - спросил он, не прерывая работы, - а правда, что Навои был прислужником у Хусейна Байкары, что они вместе угнетали народ?

- Кто тебе сказал эту глупость? - спросил отец.

- Так говорят, - уклонился Садык от прямого ответа.

- Это неправда, - сказал отец. - Есть люди, которые так считают, но это от невежества. Великий писатель всегда служит своему народу, а не командует им. Знай, сынок, язык, на котором мы с тобой говорим, своей жизнью во многом обязан великому Навои.

- А граф Толстой? - спросил Садык. - Он был прислужник царя?

- Кто тебе наговорил эти глупости! - удивился отец. - Ты уже большой мальчик. Писатель Лев Толстой был врагом царя. Ты задаешь мне такие вопросы, как будто я никогда не объяснял тебе, кто такой был Алишер Навои и кто был Толстой.

- Можно, я спрошу еще? А если бы они сейчас жили, они бы за рабочих были?

Отец рассмеялся:

- Да, с тобой надо еще разговаривать.

- Сегодня вечером? - обрадовался Садык. Он хотел рассказать отцу обо всем, что случилось.

- Нет, - сказал отец, - сегодня вечером я занят. А ты побудь сегодня дома, помоги матери.

5

Поздно ночью, когда улица Оружейников спала крепким сном, случилось два события, до времени оставшиеся почти незамеченными.

Через дувал дома, где жил когда-то кузнец Саттар, перелез долговязый человек с мешком в руке. Это был Саидмурад. Врач сказал, что, пока он не приведет собаку, которая его укусила, прекратить уколы невозможно.

Саидмурад подкрался к очагу, где раньше спал Доберман, но там было пусто. Что-то темнело под лестницей, ведущей на чердак. Саидмурад направился туда. Он нагнулся, чтобы лучше разглядеть, что это там, как вдруг над его головой раздался звонкий, заливистый лай. В страхе он шарахнулся назад. «А что, если она укусит в голову?» - подумал Саидмурад. Ежедневно посещая теперь пастеровский пункт, Саидмурад знал, что укусы в голову особенно опасны.

Доберман стоял на ступеньке, и в лунном свете сверкали его белые молодые зубы. «А она злая, - подумал Саидмурад, - но все равно, ловят же другие собак». И, держа мешок, как наволочку, когда ее надевают на подушку, Саидмурад двинулся на собаку. Он сделал шаг. Доберман продолжал лаять. Саидмурад сделал еще один шаг, и Доберман, вместо того чтобы отступить, опустился на ступеньку ниже, Саидмурад задержался на месте.

- Тише, тише! - сказал Саидмурад. - Иди сюда! - и потряс мешком.

То ли голос Саидмурада не понравился собаке, то ли пыль от мешка попала ей в нос, но собака неожиданно сделала прыжок и, если бы Саидмурад не успел отскочить, наверняка укусила бы его за руку. Теперь собака была на земле, она кидалась на Саидмурада со всех сторон, а тот, отбиваясь мешком, забрался на лестницу и отступал вверх, сдавая собаке по ступеньке. Саидмурад боялся повернуться к собаке спиной, он неистово хлестал ее мешком по морде. А щенок хватал мешок зубами, норовя отнять у Саидмурада единственное средство защиты. На верхней ступеньке лестницы Саидмурад понял, что, как только он потеряет преимущество в высоте, собака обязательно укусит его еще раз. «Бешеная, - думал Саидмурад, - бешеная! Если бы она не была бешеная, разве бы она кидалась такая маленькая на такого большого…» На последней ступеньке лестницы Саидмурад бросил мешок, побежал по галерее и опять прыгнул во двор. Через секунду он был уже верхом на дувале, а еще через две, ругаясь, бежал по улице. За ним несся сердитый и звонкий собачий лай.

…А недалеко от того места, где все это происходило, у широкого арыка появился мальчик с доской под мышкой. Он шел по направлению к дворику махалинской комиссии. Это был Кудрат. Он прислонил дощечку к дувалу, встал на нее, подтянулся и перелез во двор.

Дверь конторки была притворена, и Кудрат испугался, не заперта ли она на замок. Но нет, об этом новые хозяева махалинской комиссии не позаботились.

Кудрат и представить себе не мог, что он когда-нибудь ночью еще полезет в этот дом. И если бы не то, что он все время чувствовал себя причиной всех несчастий, он бы никогда на такое не решился.

Папка, конечно, в железном ящике. Кудрат знал, что он сделает с ней. Он сначала мелко изорвет каждый листочек, а потом сожжет все на пустыре. Спички у него с собой.

Дрожа от страха или от волнения, Кудрат ощупал замок на ящике и, не теряя времени, направился к столу. Он поднял доску и в углублении нащупал ключ. А печать? Печать лежала в другой ножке, и она была на месте. Это немного успокоило мальчика.

Он сел на пол возле ниши, где стоял железный ящик, и вставил ключ в замок. Замок был точно такой же, какой висел на этом ящике при Махкам-ака. Если замок такой же, то ключ должен подойти, на это Кудрат и рассчитывал. Он стал медленно поворачивать ключ. Заело… Пол-оборота прошло, а дальше заело. «Бывает», - утешал себя Кудрат. Еще раз. Может быть, в другую сторону? Еще раз. Может, надо сильнее нажать? Он нажал сильнее. Но больше ключ не поворачивался. «Спокойнее, спокойнее, - уговаривал себя мальчик, - не может быть…» Он покачал ключ то в одну, то в другую сторону, вытаскивал его, снова вставлял, даже поплевал на него для смазки. Ничего не вышло. На столе лежал карандаш. Он вставил его в отверстие ключа и с силой нажал. Карандаш сломался.

Кудрат не замечал, сколько времени прошло с тех пор, как он забрался в конторку. Потный, он сидел на полу и все пробовал, пробовал, пробовал. Наконец он встал, положил ключ на место и вышел во двор.

Неужели он так ничего и не сделает!

Он уже было собирался перелезть обратно через дувал, как вдруг в голову ему пришла мысль: а что, если посмотреть во двор милиционера Исы - действительно есть там кто-то посторонний? Ведь он видел во дворе сапоги и видел, что потом они исчезли.

Кудрат разбежался, подпрыгнул на дувал, подтянулся на руках и заглянул в соседний двор.

Как же сюда могли попасть люди? Со стороны переулка дувал слишком высок. Слева - бутылочный склад, а за той стеной, где сарай, - дом бухгалтера Таджибекова. Уж не померещились ли ему те сапоги?

Несколько минут Кудрат висел на дувале, зацепившись за край локтями и подбородком.

Ясно, что здесь никто не живет и даже никто не бывал давно. Вот яма, в которой месили глину. Около нее валяется кетмень - тяжелая кованая мотыга. На кетмене ком прилипшей глины. Его так и бросили возле ямы.

«А раз так, - подумал Кудрат, - то почему бы мне не посмотреть, что там в сарае? Замка на двери не видно».

Кудрат спрыгнул во двор, отряхнулся и направился к сараю. Дверь открылась легко, только сильно скрипнула. В дальнем углу стояла высокая деревянная узбекская кровать, на ней лежали стеганые тюфячки и одеяла, несколько подушек. На стене рядом с кроватью висел тяжелый ковер.

«А ковер здесь зачем?» - подумал Кудрат. Он насторожился. Медленно, на цыпочках - почему на цыпочках, он и сам не смог бы объяснить - мальчик приблизился к ковру и сквозь мягкий ворс стал ощупывать стену. «Ага! - подумал он. - Видно, здесь дверь или окно. Нет, скорее всего, ниша, в ней-то, наверно, и стоят сапоги». Недолго думая Кудрат приподнял ковер - и в лицо ему ударил яркий свет.

Это была не ниша и не дверь. Это было большое окно, которое выходило… в одну из комнат дома бухгалтера Таджибекова. За мутным стеклом Кудрат увидел людей, сидящих на ковре возле низенького столика. Двоих он знал. Это сам бухгалтер Таджибеков и милиционер Иса. Двух других Кудрат видел впервые.

Если бы Кудрат сразу же отскочил от окна, его бы не заметили. Он промедлил какую-то секунду или две, для того чтобы разглядеть двух незнакомых, и как раз в эти секунды Таджибеков поднял глаза к окну и вскрикнул. В то же мгновение в руках у обоих незнакомцев оказались револьверы.

Кудрат шарахнулся от окна.

- Стой! - крикнул бухгалтер Таджибеков.

Но Кудрат сломя голову выбежал из сарая и бросился к дувалу. Он подпрыгнул, ухватился за край, пальцы сорвались. Он еще раз подпрыгнул, и тут его схватили. Его схватили сразу несколько рук, и, прежде чем он успел крикнуть, во рту у него оказалась тряпка.

…Кудрат лежал в сарае на полу. Руки и ноги были у него связаны. Четверо крупных мужчин стояли над ним. Таджибеков держал в руках керосиновую лампу.

- Я знал, что этим кончится, - сказал он. - Я знал, что все неприятности будут от этих проклятых мальчишек. Они совсем распустились.

- Ты вор, да? - дрожащим голосом сказал милиционер Иса. - Теперь ты попался! Я тебя посажу в тюрьму.

- Не говори глупости, - сказал Таджибеков. - Какая тюрьма…

- Его надо убить немедленно, - сказал человек с рябоватым лицом. - Убить и закопать здесь. Никто не узнает об этом.

- Это же мой дом, - сказал милиционер Иса. - Как же…

- Нет, нет, - возразил Таджибеков, - здесь его убивать нельзя. То есть можно, но нельзя здесь закапывать. Вы уедете, а мы же здесь жить будем. Нужно его убить, а завтра Барат едет в горы и увезет его в мешке. Выбросит где-нибудь в камышах.

Они говорили так, как будто тот, кого еще предстояло убить, давно уже был мертв.

«Не надо меня убивать!» - хотел крикнуть Кудрат. Он хотел поклясться, что никому не расскажет о том, что видел, никому, никогда… но рот его был туго забит тряпкой.

- Он хочет что-то сказать, - робко произнес милиционер Иса.

- Что он может сказать! - оборвал его рябоватый мужчина. - Наверно, он хочет остаться живым. Хорошо, пусть пока будет так. Он сейчас тихий, как покойник. Мы свяжем его получше, и завтра рано утром Барат увезет его. Живой он в дороге не протухнет. Будет нашим заложником. Прирезать его мы всегда успеем.

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

1

На склад Ташэнерго доставили большую партию новых фарфоровых изоляторов. С раннего утра, когда в городе выключилось освещение, Иван Кустов лазил на столбы, забивал костыли и менял изоляторы.

Чем раньше утром начнешь, тем больше успеешь. Обычно до наступления полуденного зноя Иван успевал сделать большую часть дневного задания. В пять утра он уже был на столбе. Отсюда, сверху, были видны сады, внутренняя жизнь двориков и далекие синие горы. Руки делали привычную работу, ноги прочно стояли на «кошках», а голова была свободна. Он думал о том, что в день он лазит на десять или даже двадцать столбов, значит, никак не меньше, чем три тысячи столбов в год, за пять лет работы пятнадцать тысяч. Для удобства каждый столб можно считать по пять мэтров, получается семьдесят пять тысяч метров, семьдесят пять километров. Конечно, не каждый столб пять метров. Есть выше, есть пониже. Все равно высоко. Пускай не семьдесят километров. Пусть тридцать. Ничего себе… Вот бы с такого столба сфотографировать Ташкент. Жалко, что не придумали цветную фотографию. Придумают, наверно…

В сторону базара потянулись первые арбы и тележки. Брякая жестяными колокольчиками, появился небольшой караван одногорбых верблюдов. Погонщики шли рядом с верблюдами. Иван заметил, что в походке верблюдов и погонщиков есть что-то общее. Не останавливаясь, прогрохотал внизу грузовой трамвай, моторный вагон с ручной лебедкой и платформа со щебнем.

Почему-то внимание Кустова привлекла одна арба. Понятно почему. Она ехала навстречу утреннему движению, не на базар, а куда-то, видимо, в сторону Кибрая, за город. Все на базар, а эта в сторону гор. На арбе всего один мешок, правда большой. Издали похоже, что в мешке арбузы. Но чего их за город везти? Может, мясо? Наверно, мясо. Закололи барана и везут кому-нибудь на праздник в подарок. Но лучше везти живого барана. Здесь принято дарить живых баранов. Хозяин сам режет при гостях, Иван видел много раз. Страшное дело: связывают, кладут на бок и острым ножом перерезают горло.

Пыль еще не поднялась, она только начала отрываться от мостовых. Дальние горы казались совсем близкими, а на самом деле идти и идти. Иван давно собирался с Мишей в эти горы. Вот будет меньше работы - нанять лошадей и махнуть с ружьями дня на три, на четыре.

Иван думал о том, что они редко видятся с Мишей.

Пять лет назад беспризорник Ваня попал на Алайском базаре в отделение милиции. Он украл большую дыню. Сначала его хотели бить, но, как из-под земли, появился какой-то парень в кепке, вернул дыню хозяину и увел Ваньку с собой. Парень был смуглый, почти черный, а глаза у него были светло-голубые. В милиции парень снял кепку, и оказалось, что голова у него совершенно голая, с кожей какого-то странно бледного цвета и в рубцах. Иван засмеялся. «Вот дурак! - ругнул он себя тогда. - Теперь уж точно не выпустят». Однако лысый - он оказался оперативным дежурным по базару - ничуть не обиделся.

- Ты откуда? - спросил он. - Самарский?

В то время русских беспризорников в Ташкенте называли самарскими, даже ругательство было: «У-у, Самара!» Но Иван-то действительно был из Самары, вернее, из-под Самары.

- Самарский. Ну и что? - сказал он нагло. Он сообразил, что за одну дыню ему ничего не будет. Главное, что не побили.

- Самарский, а нескладный, - сказал оперативник. - Я за тобой уже неделю на базаре смотрю. Не умеешь воровать. Если бы не здешняя доброта, с голоду бы помер. Вот ты вчера мешок с остатками гороха тяпнул. Так ведь хозяин видел, только рукой махнул. И я видел.

Оперативник выкатил из-под деревянного диванчика крупный арбуз и сунул Ивану нож.

- Порежь-ка, пить чего-то хочется… Я ведь тоже самарский. С двадцатого года здесь. Тоже воровал. Сухово слышал, под Самарой?

- От нас четыре версты, - удивился Ванька.

Ночевал Иван у лысого. Его звали Михаилом Сазоновым. Они разговаривали долго, и Ваньке все не терпелось спросить, почему он молодой, а такой лысый. Михаил говорил о чем угодно, только не об этом, а когда они уж совсем засыпали, сказал:

- Завтра я тебе, может быть, расскажу, почему я лысый стал.

Назавтра Михаил отвел Ивана к какому-то своему приятелю на электростанцию.

- Наш, самарский, - сказал ему Михаил.

- Нынче все самарские, - ответил тот. - На столбы лазить умеешь?

Тогда Ивану было шестнадцать лет, теперь, значит, двадцать один. Он уже монтер четвертого разряда.

Да, надо бы с Михаилом в горы съездить. Сколько по Узбекистану бегал, а все по равнине, ни разу в горах не был.

Иван слез со столба, закинул «кошки» на плечо и пошел к следующему.

2

Двухколесная высокая арба тряслась на булыжнике. Возчик, человек лет сорока, в маленькой чалме, в халате из домотканого материала и в глубоких азиатских галошах на босу ногу, подергивал веревочные вожжи и понукал лошадь, причмокивая толстыми губами. Изредка он ощупывал рукой мешок, лежащий позади, но почти не оглядывался.

В мешке лежал Кудрат. Руки у него были привязаны к ногам. Рот был забит тряпкой. «Связали, как барана, - думал мальчик, - осталось только горло перерезать». В ушах еще стояли слова человека, которого он разглядел только на рассвете, - тот был слегка рябоват, и на одном глазу у него было бельмо: «Убивать его никакого смысла нет, мертвого девать некуда, в шурпу его не положишь. Отвези его к нашим, Барат, все равно ехать тебе надо, они заждались там. Отвезешь письмо и этого в придачу. Будет помогать обед варить вместо бабы. А если надоест, убейте. Но лучше дождитесь меня. Пусть будет заложником».

Что такое «заложник», Кудрат не понял, да и не до того было. Он лежал во дворе дома Таджибекова со связанными руками и ногами и с кляпом во рту. А теперь он в мешке.

Большие, окованные железными полосами колеса медленно перекатывались с булыжника на булыжник, арба вздрагивала, колеса скрипели. По шуму Кудрат понимал, что это еще Ташкент, но какая его часть? А вот, кажется, мост через Салар. А может быть, это мост через Анхор? Руки и ноги затекли и страшно болели. Дышать он мог только носом и дышал с трудом. Во рту было сухо, и страшно хотелось пить. Он попробовал крикнуть что-то, но получилось мычание, такое тихое, что Кудрат сам не услышал его.

А арба все ехала и ехала по направлению к синим горам.

В полдень возчик сделал остановку возле чайханы. Снял ведро, которое болталось под арбой, напоил лошадь из арыка, вошел в чайхану, молча поздоровался с чайханщиком, только наклонил голову и приложил руку к сердцу. Ваял чайник, лепешку, не торопясь поел, обошел арбу кругом, ткнул в мешок рукояткой камчи и, взобравшись наверх, двинулся дальше.

На закате арба свернула с пыльной дороги. Лошадь побежала быстрее под гору и остановилась в камышах. Рядом была река, от нее веяло прохладой. Возчик сначала выпряг лошадь, напоил ее и стреножил. Потом развязал мешок и за шиворот выволок оттуда мальчика. «Подох, что ли?» - подумал он про себя. Кудрат был без сознания. Он не чувствовал, как бандит вытащил кляп у него изо рта и долго-долго развязывал веревки на руках и ногах. «Живой, - думал про себя возчик, - теплый. Маленькие - они живучие».

Барат - читатель понимает, что это именно он, - ведром зачерпнул из реки холодной воды, не глянув, вылил ее на мальчика и сел в сторонке ужинать.

Кудрат открыл глаза, но долго лежал неподвижно, потому что сознание возвращалось к нему очень медленно. Сначала он услышал, как шумит большая река за камышами, и увидел крупные звезды в глубоком черном небе, потом постепенно вспомнил все.

Он увидел рядом с собой человека, и сначала ему показалось, что это тот, рябоватый с бельмом. Но нет, этот был пониже ростом, и лицо у него было гладкое, с толстыми щеками. Кудрат попробовал приподняться, но из этого ничего не вышло.

- Пить… - сказал Кудрат.

Голос звучал очень тихо, но человек в чалме услышал. Он подошел к мальчику и вылил ему в рот остатки воды из ведра. Кудрат едва не захлебнулся. Он закашлялся, кашлять было очень больно. Потом ему стало легче, и он не то заснул, не то забылся.

3

После работы Иван Кустов зашел в спортивный магазин.

- Еще не привозили, - сказал ему продавец. Он и без вопроса знал, что Ивану нужен фиксаж.

- Чувствую, - сказал Иван. - А ружья не ожидаете?

- Ожидаем, - ответил продавец. - Вот уже семь месяцев ожидаем.

Из магазина Иван пошел в угрозыск. Он знал, что Михаил бывает там допоздна. Но Михаила там не было. Дежурный сказал, что Сазонов, видимо, дома, и Иван пошел к нему на квартиру.

Жена Сазонова, татарка Фатима, очень ему обрадовалась. Она стояла у керосинки и жарила в масле беляши.

- Молодец, что не забыл: ведь сегодня три года нашей свадьбы. У меня беляши горячие, Миша пиво обещал принести.

Семья Сазонова жила в двух комнатах старинного особняка, который когда-то принадлежал чиновнику царской администрации, а сейчас в этом доме разместилось несколько семей. Двор у всех был общий, и сквозь раскрытое окно Иван видел, как копошилась в песочке черноглазая и белокурая дочка Сазоновых Марина.

Иван бывал здесь редко, много реже, чем хотелось бы. Так получалось прежде всего потому, что застать Мишу дома было еще труднее, чем на работе.

Фатима заговорила о том, что пора бы и Ивану жениться и детей заводить, что у нее на примете есть очень хорошая девушка, работает медсестрой.

Наступал вечер. С дальних гор на Ташкент катилась прохлада. Фатима уложила дочку спать, кастрюлю с беляшами сунула под одеяло, чтобы не остывали, а Михаил все не возвращался. Иван сидел, добродушно поддакивая Фатиме и соглашаясь, что, конечно, пора жениться и остепениться. Договорился с ней, что придет на днях, чтобы сфотографировать дочку своим новым фотоаппаратом. Потом, не дожидаясь Михаила, они сели пить чай с беляшами. Когда Иван напился и, по русскому обычаю, перевернул стакан, пришел хозяин. Фатима опять поставила чайник на керосинку, и чаепитие началось снова.

- Очень муторное дело досталось, - сказал Михаил, - таинственное убийство. Убили старика, председателя махалинской комиссии, похитили печать и скрылись. Ясно, что в деле участвовали минимум двое, может быть, трое. Один местный, ташкентский, это точно, а двое других приезжие. Дело-то, собственно, не мне поручено, я только помогаю. Сегодня вот анонимка пришла. Все сходится, что в деле замешан учитель один, узбек. Просто удивительно совпадает. Прямых улик нет, но поведение подозрительное. Очень мне не хочется думать, что в таком деле учитель замешан. Я, знаешь, три года только в школе учился, но к учителям у меня отношение на всю жизнь. Просто не хочется верить, что человек, который всю жизнь детям посвятил, может с убийцами связаться. Однако все так получается. Даже слишком складно. Следователь сегодня подписал постановление на арест. Я просил его дня два-три подождать, а он мне: «Вдруг скроется». Здесь ведь, в Узбекистане, все друг другу родственники, может уехать в кишлак - и как в воду.

- Знаешь, - сказал Иван, - мне твои сыщицкие дела надоели. Как ни приду, все ты мне о преступниках рассказываешь. Я же тебе про свои монтерские дела не говорю. Я сегодня на двадцати шести столбах изоляторы сменил. В полдень какой-то дурак на подстанции рубильник включил, а я не знал. Еще бы чуть-чуть - и ты бы на меня сегодня в морге смотрел. Я же тебе про то не рассказываю. Давай лучше о приятном о чем-нибудь. Вот ты, например, в горах бывал когда-нибудь? Вот, например, в Чимгане или в Хумсане?

- Там не бывал, - сказал Михаил, - а под Самаркандом, в Ургуте, был. Года за два до того, как мы с тобой встретились, я в научной экспедиции работал, рейку носил. Знаешь, один в трубку смотрит на треноге, а я с рейкой хожу. И напали на нас ночью басмачи, шайка Кур-Султана. Может, слышал?

- Нет, не слышал. Басмачи - это по твоей части. А ты про Эдисона слышал?

- Слышал, слышал… Пять человек убили. Я забился в канаву и лежал ничком. Они прямо возле мертвых ужинать собрались. В нашем котле стали шурпу варить, мясо у нас было, и рис был тут же. А посолили они шурпу нашей солью, у одного из ученых в мешке нашли. А это не соль была, а реактив какой-то химический. Горькая, видно, шурпа получилась. Они ее всю в ту канаву и выплеснули на меня. Вот с тех пор я лысый. Тоже не хотел вспоминать про это, да ты со своими горами привязался. Горы… Но знаешь, что интересно? Боль ту ты представить себе, конечно, не можешь, а вот что я звука тогда не подал, этому только одно свидетельство - что я перед тобой живой.

- Да… - сказал Иван. - Чувствовал я, что история у тебя особенная. Потому пять лет и не спрашивал.

Иван невольно провел рукой по своим пышным соломенным кудрям.

4

Исчезновение Кудрата было замечено только утром, часов в восемь. Утром мать подумала, что он спозаранку побежал купаться. Обычно он спал во дворе, его постель была расстелена и подушка помята. В этот день была его очередь продавать молоко, и когда ведра были уже приготовлены, затянуты кисеей и пришел его напарник Эсон, а Кудрата все не было, мать всполошилась. Она и представить себе не могла то, что случилось ночью с ее сыном. Да и кто бы мог подумать, что тринадцатилетний мальчик ночью, когда все спали, ушел из дому! Сначала Кудрата ругали, потом поняли - что-то случилось. Побежали на берег Анхора: может быть, утонул. Быстрая мутная вода неслась в крутых берегах. Если здесь утонет человек, через час или через два тело его выловят далеко вниз по течению. И все-таки взрослые баграми ощупывали дно, ныряли. Учитель Касым проверил два моста, думая, что тело мальчика могло зацепиться за сваи. Отец Кудрата ушел на работу еще тогда, когда надеялись, что сын задержался с приятелями.

Больше всех был встревожен Садык. Он предчувствовал, что дело здесь не в Анхоре, но сказать об этом никому не решился.

Горе горем, а дела делами. Молоко надо было продать, и они пошли в город вчетвером. Почему-то никому не хотелось кричать во все горло «кисля-пресний малякё». Они ходили долго и, наверно, не продали бы все молоко, если бы не пастеровский пункт. Ребята не обратили внимания на Саидмурада, который выходил оттуда, потому что думали только о своем друге.

Домой они вернулись после обеда, однако новостей никаких не было. Бухгалтер Таджибеков сказал, что он уже сообщил о случившемся, и милиция обещала принять меры, и что он, Таджибеков, надеется на лучшее.

Отца своего Садык дома не застал.

- Опять в гости пошел, - сказала мать. - Когда у него плохое настроение, никогда дома не сидит. И ты в отца. Неужели один вечер дома побыть не можешь! Смотри, будет с тобой, как с Кудратом. Я этого не переживу.

5

Учитель Касым был в гостях у того человека, имя которого он ни за что не хотел называть в милиции. Его звали Сабирходжа. Говорили, что старику за девяносто лет, а может быть, ровно девяносто, и учитель думал, что вот это - единственный из его знакомых, кто родился в год смерти Пушкина и, может быть, даже жил одновременно с ним на земле год или два. И еще учитель Касым думал, что этот старик жил на земле в одно время со Львом Толстым и что они могли бы встретиться. Ему даже казалось, что старик чем-то похож на Толстого, хотя похожего было мало, разве что седая борода и густые седые брови.

К сожалению, об этих своих мыслях учитель не мог рассказать старику. Тот плохо слышал, и объяснить что-нибудь такое вот сложное про Пушкина и Толстого, про свои мысли было очень трудно, почти невозможно: ведь о таких мыслях не будешь кричать во всю глотку.

Старик плохо слышал и потому больше говорил сам. Когда он начинал говорить о физических открытиях великого Бируни, или о календаре Улугбека, или о стихах Навои, или о чем-нибудь другом, столь же далеком и великом, учителю Касыму казалось, что старик знал этих людей лично, встречался с ними, слушал их речь. Старик так много знал обо всем и говорил об этом так спокойно.

Они сидели на ковре в глубине низкой веранды вдвоем, ибо дети и внуки старика никогда не мешали ему беседовать с гостями.

- Если бы я был моложе, - неожиданно сказал старик, - я бы попросился в твою школу, Касымджан. Если бы меня не взяли учителем, я пошел бы сторожем: ничего нет прекраснее, когда ты учишь молодых и знаешь, что учишь не зря, что для них мудрость мира не останется драгоценным камнем, который человек ко умеет обработать, чтобы он засверкал своими гранями, не останется камнем, который они не смогут показать другим, потому что эти другие не поймут, что видят перед собой. Я знал людей, которые могли бы украсить собрание самых мудрых мужей этого мира. Но таких в Ташкенте было двое, и еще трое - в Самарканде, и еще, может быть, двое - в Бухаре, и, чтобы поговорить друг с другом, им приходилось ехать так долго, что многие мысли терялись по дороге. Тебе, Касымджан, - продолжал старик, - недолго ждать, и ты увидишь, что твои ученики будут строить паровозы и эти… как их… автомобили. Может быть, они будут строить даже самолеты. Они будут не чернорабочими, а творцами. У русских есть одно слово (старик почти не знал русского языка, и поэтому странно было, что он знает это слово), у русских есть слово, которым называют самых лучших людей, тех, которые несут людям свет, и это слово очень похоже на узбекское слово «интилгян», что значит «стремящийся».

- Интеллигент? - подсказал учитель Касым.

- Разве ты не видишь, как похожи эти слова: интилгян - интеллигент? В нашем народе всегда было много интилгян и очень мало интеллигентов, а без этих людей народ всегда остается народом рабов.

Учитель Касым слушал старика, боясь проронить слово. В эти минуты он почти забывал о своих горестях и неприятностях, о разговоре с Таджибековым и со следователем. Но он вдруг вспомнил. И старик, видимо, как-то догадался.

- На твоем лице тревога, - сказал он, - тревога и боль. Это значит, что ты вспомнил о плохих людях. Так?

Учитель кивнул.

- Если это так, у меня есть для тебя один совет. Только один. Не очень хороший, потому что единственный. Если от плохих людей можно отойти хотя бы на время, отойди от них. Отойди, и чтобы никто не знал, куда ты отошел. Пусть на пять дней, пусть на десять, но отойди. Не потому, что за пять дней плохие люди исправятся, а потому, что у злых людей так много забот, что через пять дней они могут забыть про тебя.

«Откуда он все знает? Почему он читает мои мысли? - думал учитель Касым. - Уехать. Конечно, надо уехать. Но куда же я уеду?»

И старик как будто догадался об этом.

- Сын моей дочери живет в кишлаке недалеко от Ташкента. Поезжай к нему. Он тоже учитель, и тебе будет там хорошо. Только сделай так, чтобы никто не тревожил тебя там. И не благодари меня. Беседы с тобой продлевают мою жизнь, особенно когда в глазах твоих нет тоски.

Лучшим советом нам кажется тот, который совпадает с нашими собственными мыслями. И конечно, не следовало учителю Касыму в те дни покидать Ташкент. Но такой уж он был человек, что сторонился плохих людей - не из трусости вовсе, а только из брезгливости. Кроме того, он и вправду верил, что у плохих людей всегда много забот и они забудут про него.

ДЕНЬ ШЕСТОЙ

1

На рассвете Барат опять связал мальчику руки, связал ноги и, взвалив его на спину лошади, две веревки связал между собою у нее под брюхом. Сам он сел верхом. Арбу бросил в камышах.

Реку переходили вброд. В этом месте она очень широкая и мелкая. Совершенно прозрачная вода, текущая со снежных гор и не замутненная еще пылью равнины, была перед самыми глазами мальчика. Он видел серебристые струи, вырывающиеся из расщелин между камнями и разбивающиеся о камни, и рыбьих мальков, шарахающихся от лошадиных копыт, и сами лошадиные копыта и мохнатые ноги, с трудом находящие опору в потоке.

На той стороне реки после пологой отмели тропинка поднималась в гору.

Барат слез, отвязал мальчика и поставил его на землю. Ноги Кудрата дрожали. Острым коротким ножом бандит перерезал веревки на ногах и подтолкнул Кудрата в спину. Ни ночью, ни сегодня утром он не сказал мальчику ни слова, и Кудрат ничего не говорил ему. А сейчас сказал:

- Мне пешком идти?

Бандит кивнул. Он взобрался на лошадь, и они пошли в гору.

Первые шаги дались Кудрату с невероятным трудом. Его ноги, которые так долго были скручены, казалось, совсем теперь непригодны для ходьбы. Он ослаб, потому что сутки не ел, но все-таки шел рядом с лошадью, шел долго и упорно. Ноги, которые сначала болели в суставах, вроде бы разошлись, во всяком случае, боль в них была не такая сильная. Зато с каждым шагом Кудрат чувствовал все сильнее, как впиваются ему в подошвы острые камни горной тропы. Он всегда ходил босиком и гордился тем, что пятки у него как копыта, но одно дело ходить по мягкой пыли или округлому булыжнику Ташкента, а совсем другое дело здесь.

Одна мысль утешала мальчика. Видимо, сегодня его не собирались убивать. Ведь его могли зарезать и бросить в камышах, там, где бросили арбу.

- Дяденька, мы куда идем? - спросил Кудрат у своего конвоира.

Тот молчал, хотя явно слышал вопрос.

- Далеко еще идти? У меня ноги болят.

Конвоир ткнул его ногой в спину.

Тропинка стала более пологой. Они шли по склону горы. Внизу было зеленое ущелье, поросшее кустарником и ежевикой. Выше них была только трава, начинающая усыхать под летним солнцем. Трава была сухая и вроде как с сединой.

Кудрат шел, стиснув зубы. Он знал, что стоит ему замедлить движение, и он опять получит пинок ногой в спину.

В полдень они сделали привал у родника. Барат дал мальчику очень хорошую сдобную лепешку-патыр и, стреножив свою лошадь, пустил ее попастись. Кудрат лег в тени под кустом волчьих ягод. Бандит лежал под другим кустом.

- Дяденька, - сказал Кудрат, - скажите, пожалуйста, куда мы идем? Ведь меня дома ищут.

Бандит повернул к нему свое одутловатое лицо и усмехнулся.

Наконец бандит встал, и Кудрат, не ожидая приказания, поднялся тоже.

Тропинка то поднималась, то опускалась, но больше поднималась. Вот видны уже снежные вершины Большого Чимгана. Становилось холоднее. Через висячий мост они прошли над глубоким ущельем. Где-то внизу шумела вода, и сверху было непонятно, почему это такой маленький поток так сильно шумит.

Кудрат уже не спрашивал своего конвоира о том, куда его ведут и скоро ли они придут на место.

Он еще не видел ничего, кроме скал и тропинки перед собой, но вдруг понял, что они пришли. И действительно, за поворотом они увидели небольшую долину, где было много деревьев. Тропинка пошла вниз, и вскоре показалась юрта, возле которой горел огонь и сидели какие-то люди. Их было трое. Увидев Барата, двое вскочили, радостно замахали руками и закричали:

- Наконец! Слава аллаху! Мы думали - ты уже не придешь!

Кудрат очень удивился, что его конвоир и тут не сказал ни слова, не произнес даже обычного приветствия. «Они из одной шайки, - подумал Кудрат, - они всё друг про друга знают, ничему не удивляются». Потом про себя он уточнил: эти двое из шайки, а третий, который остался сидеть и поднялся только сейчас, когда они подъехали совсем близко, этот, наверно, хозяин юрты. Ну конечно же, он киргиз, местный житель.

- Почему не приехал Кур-Султан? - спросил один из двух бандитов, невысокий, коротконогий человек с редкими, но длинными усами.

- О чем ты его спрашиваешь? - возразил другой, жилистый и высокий. - Письмо есть?

Барат вытащил из-за пазухи бумагу. Жилистый взял ее и быстро прочитал про себя.

- Кур-Султан пишет, что не достал документы, - сказал он коротконогому. - Пишет, что скоро достанет.

Было ясно, что письмо огорчило бандитов. Коротконогий даже сказал:

- Зачем нам эти документы! Я же говорил ему - уйдем в Фергану, где нас никто не знает. Зачем нам этот Афганистан!

- Тебе Афганистан не нужен, - сказал высокий, - и мне не нужен, а Кур-Султану нужен, наверно. Нашу долю мы и здесь потратить можем, а у него, наверно, доля другая.

- А мальчишку он зачем прислал? - спросил низенький.

- Тут написано, - ответил высокий, - пленный. Велел охранять. А если попробует убежать - убить.

Эти слова не удивили Кудрата. Он давно уже понял, к кому он попал, и знал, что с ним могут сделать. Только вот то, что он пленный, ему до сих пор как-то не приходило в голову. Пленный… Ему даже понравилось, что он пленный.

…Утром по дороге на работу бухгалтер Таджибеков отнес следователю папку, в которой были показания ребят об учителе Касыме. Решился он на это не без колебаний.

Следователь Акбарходжаев удивился раннему приходу Таджибекова и еще больше удивился тому, какие материалы тот ему принес.

- Мы же не просили, Уктамбек Таджибекович.

- Если уж на мою долю выпало временно исполнять обязанности председателя, я призван сам думать. Не один я это делал - вместе с милиционером Исой, но факты интересные. Милиция должна знать все.

Акбарходжаев поблагодарил и сунул папку в дальний ящик стола.

- А как мальчик, не нашли? - спросил Таджибеков.

Напоминать о том, что этот мальчик один из пяти, чьи показания есть в папке, он никак не хотел. Потому и имени не назвал.

- Сведений нет, - ответил следователь. - Может, попозже будут.

- Такое несчастье, - сказал Таджибеков, - такое несчастье! Они совсем распустились. Отец его так любит. Мать больная. Как она это переживет…

Когда Таджибеков ушел, следователь запер дверь, разулся, снял китель и сел читать личное дело учителя Касыма, которое он накануне затребовал из школы. Он очень верил документам, которые сколоты вместе, пронумерованы и вложены в твердые корочки. Свидетельство об образовании, справка с места жительства, автобиография, заявление с просьбой принять на работу. Каждую фразу следователь читал внимательно, надеясь, что в какой-то строчке или между строк он найдет то, что ищет.

После обеда - обедал следователь в соседней чайхане - он пошел домой полежать, а когда вернулся, его уже ждал милиционер Иса.

- Что у тебя? - спросил следователь, отпирая дверь своего кабинета.

Иса оглянулся, давая понять, что не хочет разговаривать в коридоре.

- Учитель сбежал, - сказал он следователю, как только тот притворил дверь.

- Ты проверил?

- Проверил. Соседи видели, как он утром уходил. Я навел справки. Жена говорит - в гости уехал.

- Я так и знал, - сказал следователь.

Люди часто говорят «я так и знал», это служит им утешением. «Я так и знал», - вздыхают. Вот вроде бы какой я умный. Только что-то внешнее помешало принять соответствующие меры, а на самом-то деле я ведь действительно знал.

Так утешал себя следователь Акбарходжаев и даже радовался немного, что теперь ему будет в чем упрекнуть Сазонова. Акбарходжаева часто раздражало, что Сазонов думал не так, как думал он. То, что следователю милиции казалось простым, уполномоченному уголовного розыска, наоборот, казалось сложным, а то, что казалось сложным следователю, по мнению уполномоченного, было простым.

Акбарходжаев достал папку, которую утром принес Таджибеков, и принялся изучать ее так же внимательно, как до обеда изучал личное дело учителя.

Сазонов пришел неожиданно.

- Что новенького? - беззаботно спросил он.

- Изучаю документы о подпольной школе, - ответил Акбарходжаев.

- Разрабатываешь версию учителя?

- Приходится.

- Ну, и что выяснил?

- Он собирал у себя детей и говорил им о том, чего нет в школьной программе.

- Ну, это еще не преступление, - сказал Сазонов.

- Как сказать, как сказать… Я сначала тоже так думал, а теперь вижу…

Сазонов подошел к столу и из-за плеча следователя тоже стал читать страницы.

- Чушь! - сказал он. - Безграмотная чушь… «Давал книжки графа Толстого… Граф Толстой - прислужник царя…»

- Насчет Толстого тебе, может быть, и лучше знать, - сказал следователь, - а вот Алишер Навои действительно был визирем султана. Главным визирем.

- Слушай, кто писал эту чушь? - спросил Сазонов. - Участковый? Иса?

- Нет, Иса малограмотный, это Таджибеков.

- И ты принимаешь такие документы? Как же это постороннее лицо имеет право вести следствие, допрашивать, тем более допрашивать детей? Это же грубое нарушение закона!

Акбарходжаев промолчал.

- И потом, - продолжал Сазонов, - это же дурак. Достаточно того, что он ставит в один ряд Толстого и Навои. Я плохо знаю, кто такой Навои, но уже из-за соседства с Толстым питаю к нему уважение.

Уполномоченный уголовного розыска и не заметил, как обидел следователя. А тот был очень обидчив.

- Значит, подпольная школа - это хорошо? - спросил он. - Граф - это тоже хорошо? Визирь - тоже хорошо? Неужели я, беспартийный, должен тебя, партийного, учить!

- Каждый может учить другого, было бы чему! - Сазонов не любил демагогии.

- Это политическая близорукость, - подвел итог Акбарходжаев.

- Не формулируй, не формулируй, - примирительно сказал Сазонов.

Но следователь был уверен в себе и не торопился ходить с козыря.

- Молодежь - это наше будущее, - сказал он. - Мы не можем быть безразличными к тому, как ее воспитывают.

- Ну ладно, дай мне посмотреть.

Те пять-шесть листочков, которые лежали в папке, просмотреть было довольно легко.

«Закир Каримов показал…»

«Эсон Абидов показал…»

«Рахим Абидов показал…»

«Сын учителя показал…»

«Кудрат Махмудов упорно отрицал все, что показали предыдущие свидетели… выгораживал учителя… изворачивался…»

- Маловато… - сказал уполномоченный уголовного розыска. - И не очень я верю самозваным следователям.

- Мы не можем не верить общественной организации, - сказал Акбарходжаев.

На это Сазонов возражать не стал. У него была своя точка зрения на работу, которой он занимался уже несколько лет.

Он знал, что верить нужно только фактам, а в фактах необходимо убедиться лично.

В прошлый раз учитель Касым, несмотря на свою замкнутость и нарочитую сдержанность, произвел на Михаила Сазонова хорошее впечатление. От него не укрылось то, что скрывал учитель: плохие отношения между ним и Таджибековым.

И в том, как учитель уклонялся от прямой оценки Таджибекова, Сазонов увидел благородство, которое ценил в людях.

- Если хочешь, можно лично допросить ребят, - сказал следователь.

- Ну, это не сейчас, - возразил Сазонов, - сейчас других дел много.

Он имел в виду то, что по ряду косвенных данных ташкентский уголовный розыск мог предполагать, что Кур-Султан и его шайка находятся где-то в Ташкенте или поблизости от города.

Данные были очень смутные. Кондуктор товарного поезда сообщил, что на разъезде он обнаружил в одной из пустых теплушек четверых мужчин, назвавшихся рабочими, едущими наниматься на хлопкоочистительный завод.

Они попросили кондуктора не выгонять их из вагона и довезти до какой-нибудь большой станции. Кондуктор пожалел их и сказал, что пусть уж едут до Ташкента.

Однако на следующей остановке он обнаружил, что теплушка пуста.

Сначала кондуктор не придал этому значения, а после, когда узнал о бегстве Кур-Султана из тюрьмы, сообщил в милицию.

Были и другие косвенные подозрения.

- Как я тебя понял, ты по-прежнему возражаешь против ареста учителя? - спросил следователь.

- Возражаю, - сказал Сазонов. - У меня сегодня еще одно возражение появилось. В уголовный розыск поступила анонимка. - Он вынул из кармана листок и протянул следователю.

Акбарходжаев прочитал анонимку и с откровенным удивлением посмотрел на Сазонова:

- Ты когда ее получил?

- Утром. Она со вчерашнего дня в канцелярии.

- Жалко, что ты вчера ее не видел.

- Почему же? - сказал Сазонов. - Нового для меня в ней ничего нет.

- Нет? Ты же не верил, что учитель убил.

- Я и сейчас не верю.

- А это? - Следователь хлопнул ладонью по листочку.

- Странный ты человек, Абдулла! - сказал Сазонов следователю. - Ты думаешь, что жизнью движет подлость, что добро торжествует благодаря случайности, а истина выясняется из доносов? Как можно так жить! Для меня эта анонимка - еще одно доказательство невиновности учителя.

- Да? - Акбарходжаев встал за своим столом. - Ты не откажешься, что из-за тебя я отложил его арест?

- Конечно, не откажусь.

- И письменно подтвердишь?

- Пожалуйста.

- Твой дорогой учитель сбежал, - зло глядя на Сазонова, выговорил Акбарходжаев.

Это был удар. Этого Сазонов не ожидал.

- Не может быть… - сказал он.

Люди часто говорят «не может быть». Это помогает им понять, что так бывает.

2

Когда Закир вернулся из города и отдал матери деньги за молоко, его подозвал отец. Он работал сторожем - сутки дежурил, двое отдыхал.

- Ты знаешь, что происходит у нас на улице? - спросил он.

- Знаю, - сказал Закир.

- И что ты собираешься делать?

- Ничего не собираюсь. - Закир не понимал, чего хочет от него отец.

- Вы совсем распустились, и вот из-за вашей распущенности пропал мальчик. Ты тоже хочешь пропасть?.. Что за собака у вас во дворе? - Отец, хотя и был недоволен тем, что ребята считали опустевший двор кузнеца Саттара своим, все-таки говорил «ваш двор».

- Эту собаку нам подарил дяденька, который продал фотоаппарат. Очень дорогая собака, он сказал. Она без хвоста. Это собака-ищейка.

- Отдайте собаку тому, у кого взяли, - сказал отец.

- Ну честное слово, нам ее подарили!

- Я сказал - отдай.

- Она не моя, - возразил Закир, - она общая.

- Но главный хозяин кто - ты? Кто ее кормит?

- Все, - сказал Закир. - Но больше маленький Рахим, брат Эсона.

- Скажи ему, чтоб вернул собаку.

- А что, тот дяденька приходил? Монтер?

- Нет, - сказал отец, - мне про вашу собаку Саидмурад, приказчик, рассказал. Он сегодня пришел ко мне и говорит: «У твоего сына есть собака, отдай ее мне». Я ему сказал: «Чего это я буду тебе чужую собаку отдавать?» Он говорит: «Не отдай, а продай». Он мне за нее десять рублей предлагал.

- Десять? - удивился Закир.

Что собака может стоить таких денег, ему и в голову не приходило. За десять рублей тогда можно было купить ишака. Большого ишака. С уздечкой.

- Если это действительно такая дорогая собака, - настойчиво сказал отец, - то вам никто подарить ее не мог. Правда, я сам никогда не слышал, чтобы собаки были такие дорогие; самый лучший щенок-волкодав и тот стоит рубль.

- А вы не продали ее Саидмураду? - испугался Закир.

- Что же я, украду у вас и продам? Скажи лучше, ты ничего не натворил? А то меня сегодня в махалинскую комиссию вызывают.

- Ничего не натворил, - с чистым сердцем ответил Закир.

Разговор с отцом заставил Закира о многом задуматься. Из всех ребят он был самый беззаботный. Он был ловкий, сильный, лучше всех играл в футбол и не любил думать о сложном. А сейчас задумался.

Когда какой-то неизвестный проломил фанеру над очагом, где жил Доберман, ребята решили, что это вор, который хотел забраться в опустевший дом, надеясь чем-нибудь поживиться. А вчера ребята нашли во дворе изодранный мешок, и никто не мог понять, откуда этот мешок взялся. Решили, что Доберман вытащил его из какой-нибудь щели или какой-нибудь прохожий из озорства перекинул его через дувал.

Сегодня все эти предположения казались Закиру сомнительными. Откуда Саидмурад знает про собаку? И откуда он знает, что собака дорогая? А что, если это Саидмурад ночью залезал к ним во двор?

Сказать о своих предположениях ребятам Закир не решился - он боялся, что над ним посмеются. Но, увидев в «своем» дворе Рахима и Эсона, сказал им:

- Я слышал, что собака наша очень дорогая. Нужно следить, чтоб ее не украли.

- Без тебя знаю, - ответил Эсон. - Говорят, эта собака - ищейка, что хочешь может найти. Украдет чего-нибудь вор, а она вора понюхает и сразу найдет. Это мне Кудрат говорил.

Зря Эсон сказал о Кудрате. Ребята и так все время думали о пропавшем друге. Все взрослые считают, что он утонул в Анхоре, а ребята не могли убедить их, что это не так.

«Он без нас никогда не ходит купаться, никто из нас не купается в одиночку», - говорили они взрослым. А те отвечали: «Тогда, значит, вы видели, как он утонул. Значит, вы сами испугались и товарища бросили». Но, в общем-то, им верили. Просто запретили купаться.

Слухи о том, что никаких утопленников в Ташкенте в эти дни не находили, еще больше убедили друзей, что Кудрат не утонул. «Ну, а что же могло случиться? Ну что? Не умер же он? «- так рассуждали друзья.

Они почему-то были уверены, что Кудрат жив, здоров, что он вернется и расскажет о своих приключениях да еще приврет немножко. Конечно, приврет. Такой уж он человек. Некоторые даже завидовали ему: «Везет же людям». Так, например, думал Закир.

Если бы они знали! Но они ничего не знали и потому верили, что все будет хорошо. А может быть, они просто хотели забыться.

- Сегодня будем Дика Портера читать, - сказал Закир. - Скоро Садык придет, он новый выпуск обещал принести.

- Ой, Закир, - сказал Эсон, - мне с тобой по секрету поговорить надо.

Они поднялись на чердак, оставив во дворе Рахима с собакой.

- Я сегодня Азиза видел. Он сказал, что нашего председателя убил учитель Касым. Так говорит милиционер Иса.

- Ты что? - сказал Закир. - Только глупый человек может сказать такое! Или подлец. Неужели ты ему поверил?

- Азизу? - удивился Эсон. - Ты что, маленький? Ему же никто не верит.

- А что ты ему сказал?

- Я… - Эсон замялся. - Я хотел его головой ударить. Но потом подумал, что он своему отцу пожалуется, а его отец скажет моему. Мне отец запретил головой драться. Это, говорит, хулиганство.

- Ты никому не говори, что тебе Азиз сказал, - предупредил Закир. - Он говорит нарочно, чтобы позлить. Особенно Садыку не говори.

Закир предупредил вовремя: по галерее шел Садык.

Сегодня рано утром он проводил отца. Отец сказал, что уезжает в Кум-кишлак к тамошнему учителю, вернется дней через пять.

- У меня здесь неприятности, сынок, - сказал он, - Мелкие неприятности, но каждый день что-нибудь. Я хотел в четверг собрать вас, о книгах поговорить. Скажи ребятам - перенесем на одну неделю. Если будут спрашивать, где я, скажи - скоро вернусь. Главное, помогай маме. Ты последнее время мало дома бываешь. Эти пять дней будешь вместо меня.

Садык не знал, какие неприятности у отца. Он хотел было сказать, что Таджибеков отнял книги, но решил, что сейчас не время. Ведь это тоже неприятность.

- Знаешь, Садык, - сказал Закир, - я того человека вчера видел.

- Какого?

- Ну, того, который нам аппарат продал. Говорит: «Почему не приходите?» Достал он чего-то, только я не понял чего. Он на столбе был, я хотел переспросить, да кричать неловко было.

- Кассеты, наверно, - понял Садык. - Он обещал нам кассеты и пластинки. А может, для проявления одну штуку достал. Я тоже забыл, как называется.

По правде сказать, Садык не очень спешил проявлять ту единственную пластинку, которую благодаря Эсону он, скорее всего, испортил. Если сделать еще несколько снимков, то один неудачный сойдет.

- И еще, - сказал Закир, - отец говорил, приходил Саидмурад, приказчик, предлагал за нашего Добермана десять рублей.

- А ты не путаешь?

- Отец сказал…

- Десять рублей - огромные деньги, - сказал Садык. - Только зачем Саидмураду собака?

- Перепродать, наверно, хочет, он ведь спекулянт… Дика Портера принес?

- Принес.

- Почитаем?

Ребята уселись на чердаке, и Закир начал читать вслух. В этом выпуске приключений Дика Портера рассказывалось, как изящный джентльмен играет в карты и, жульничая, обыгрывает другого джентльмена, который и есть знаменитый сыщик Скотланд-ярда Дик Портер. Ливрейный лакей, подкупленный преступником, подмешивает в вино яд и подает бокал сыщику, но сыщик все не пьет из своего бокала.

На самом интересном месте Закир вынужден был прервать чтение, потому что его позвал отец.

- Я сейчас, без меня не читайте…

Вернулся Закир не скоро.

- Ребята, - сказал он, - большие неприятности: нам надо немедленно уходить с чердака. Отец сказал, что его вызвали в махалинскую комиссию и сообщили, что приезжает дядя Талиб. Чтоб к его приезду никаких следов не осталось. Все надо прибрать и уходить.

- Когда приезжает? - спросил Садык.

- Неизвестно. Может - сегодня, может - завтра, может - послезавтра. Только отец сказал, чтоб мы срочно уходили и чтобы все унесли с собой. И чтобы собаку увели.

Закир не рассказал всего, о чем они говорили с отцом. Да и отец не все сказал Закиру. В махалинской комиссии отец Закира разговаривал не только с бухгалтером Таджибековым, но и со следователем из милиции. Ему прямо сказали, что убийцей Махкам-ака является учитель Касым. Более того, исчезновение Кудрата тоже может быть делом рук учителя. И о приезде Талиба ему тоже сказали.

- Стыдно будет перед нашим дорогим Талибджаном, - предупредил бухгалтер Таджибеков, - если он узнает, что на его чердаке творились всякие нехорошие дела.

Как бы то ни было, а с чердака теперь надо было поскорее убираться.

Ребята аккуратно подмели двор, собрали книжки, прибрались на чердаке и спустились во двор к Закиру.

- Папа, - сказал Закир, - можно, мы оставим книжки, фотоаппарат и мяч пока у меня?

- Нет, нет, все уносите отсюда. А особенно книжки.

- А фотоаппарат? - сказал Садык.

- Все уносите. Впрочем, мячик можете оставить.

Почему так срочно нужно все унести, Садык не понял. Он стоял потупившись, с фотоаппаратом в руке и ждал, пока вернется Закир, который побежал в комнату положить мяч. Рахим держал на руках Добермана. Он тоже не понимал, почему все так неожиданно переменилось.

- Послушай меня, сынок, - сказал Садыку отец Закира, - мой вам совет - отнесите собаку тому, кто вам ее дал. И эту штуку отнесите. - Он положил Садыку на плечо руку и сказал, обращаясь только к нему: - Ничего, ничего… а вдруг все это неправда…

- Что? - спросил Садык.

- Ну, все, что говорят…

- А что говорят? - спросил Садык. - Про нас что-то говорят? - Он-то ведь не знал, какие слухи о его отце распускают Таджибеков с дружками.

- Всякое в жизни бывает, - вздохнул отец Закира. - Но ты не отчаивайся. Сам: уж большой.

Ребята вышли на улицу.

- А может, действительно отнесем к нему аппарат и собаку отдадим? - сказал Закир. - Он же обещал деньги вернуть.

- Конечно, - сказал Эсон. - Пускай он нам лучше крючки достанет, чтобы на столбы лазить.

- Только Добермана я не отдам, - сказал Рахим.

- Надо будет - отдашь, - скомандовал брату Эсон.

- Ну что ж, как хотите, - сказал Садык. Голос его почему-то задрожал. - Если вы так хотите… пошли!

Они шли понурые, стараясь не глядеть друг на друга.

На трамвайной остановке возле продавца мороженого стоял Азиз в своих полосатых брюках и крепких ботинках.

«Всегда он не вовремя попадается!» - подумал Садык.

- Эй, голытьба! - крикнул Азиз. - Пошли хозяйство продавать? Выгнали вас с чужого чердака?

Ребята сделали вид, что не видят и не слышат его.

- Хотите, я куплю у вас ящик и собаку? Из вашего аппарата конура хорошая выйдет.

Ребята нетерпеливо ждали трамвая и не оборачивались в сторону Азиза.

- Эй, Садык! - продолжал Азиз. - Продашь аппарат, не растрать деньги, будешь своему отцу лепешки носить.

Садык не понял Азиза и повернулся к нему. Зато Эсон и Закир поняли. Эсон подбежал к Азизу:

- Если ты еще слово скажешь…

Громыхая, подходил трамвай.

- Если ты еще слово скажешь…

- А чего! - нагло улыбался Азиз. Он лизал мороженое и свысока смотрел на Эсона. - Вся улица об этом знает… Эй, Садык! А зачем твой отец Махкам-ака убил?

И тут Эсон сделал неуловимое движение головой. Азиз лязгнул зубами и как подкошенный упал в пыль. Не оглядываясь, Эсон бросился к трамваю.

- Скорее, скорее! - подталкивал он ребят.

Трамвай тронулся.

- Что он крикнул про моего отца? - спросил Садык.

- А-а-а… - сказал Закир, - мало ли что…

- Он сказал, что мой отец убил Махкам-ака? - Садык ясно разобрал слова Азиза, только никак не мог их понять.

- Ну да, - сказал Закир, - это его отец так говорит.

- А вы раньше об этом слышали?

- Слышали, - сказал Эсон.

- И ничего мне не сказали?

- А зачем говорить… - начал Закир.

А Эсон закончил:

- …если это неправда.

Однако ребятам пришлось рассказать Садыку все, что они знали.

3

Во дворе, где жил Иван Кустов, все было по-прежнему. В одном палисадничке женщина стирала белье, в другом лысый мужчина в украинской рубашке, сидя у медного самовара, пил чай.

Ребята подошли к двери, где жил Иван, и постучались. Больше всего они боялись, что его нет дома.

- Кто там? - обрадовал их голос Ивана.

- Это мы, - сказал Закир.

- Подождите! - крикнул Иван из-за двери. - Подождите еще семнадцать минут.

Почему именно семнадцать, ребята не поняли, но уселись на корточках под деревом. Доберман бегал тут же, принюхиваясь и оглядывая все кругом. Видимо, он узнавал свой прежний двор.

Наконец вышел Иван.

- Привет! - сказал он свое обычное слово. - Значит, принесли обратно? Не понравился? В общем, кстати принесли. Тут один фотограф ателье открывает, и ему как раз такая бандура нужна. Четвертной обещал дать. Ну, мы по-братски поделим: половину вам, половину мне. Все будем с прибылью. Эта бандура для павильона вещь необходимая.

- Мы не потому… - сказал Садык.

- Ну, сами-то хоть сфотографировались? - спросил Иван.

- Конечно, - сказал Эсон. - Я их всех сфотографировал.

- Не ты, а он, - сказал Закир, указывая на Садыка. - Ты только под аппаратом стоял.

- Помню, помню, - заулыбался Иван, - вместо треноги. А кассету принесли? У меня как раз реактивы готовы. Я тут печатал кое-что, заодно и вашу пластинку проявить могу. Заходите, покажу, как это делается.

В комнате было совершенно темно. Окно было занавешено ватным одеялом, под потолком, укутанная в красные тряпки, еле светилась лампочка.

- Садитесь на кровать и привыкайте к темноте.

Казалось, привыкнуть к темноте невозможно, но постепенно ребята стали различать силуэт гитары на стене, сундук, на котором стояли две белые эмалированные ванночки. Иван сделал что-то с кассетой, вытащил оттуда пластинку и положил в одну из ванночек.

- Вот, - сказал он, - десять минут в одном растворе, в проявителе, десять минут - в другом, это закрепитель, или фиксаж. - Иван сидел на табуретке около сундука и легонько покачивал ванночку. - Посмотрим, что тут у вас получилось… Если хорошо получилось, значит, вам повезло, потому что с первого раза ни у кого не получается… Только, ребята, если уж продавать фотоаппарат, то для того, чтобы новый купить, я так считаю. Если мы прибыль от продажи разделим пополам, то вам приходится двенадцать с полтиной и пять рублей - семнадцать рублей. За семнадцать рублей можно отличный аппарат купить. Как вы думаете?

О семнадцати рублях ребята и мечтать не могли.

«За семнадцать рублей можно купить две пары бутсов и рубль еще останется», - думал Закир.

«За семнадцать рублей можно на всех купить эти крючки-кошки», - думал Эсон.

- А собаку вы тоже заберете? - спросил Рахим.

В это время Иван как раз вынул из ванночки пластинку и посмотрел ее на красный свет.

- Что-то у вас здесь непонятное, - сказал он и переложил пластинку в другую ванночку.

- А собаку вы тоже заберете?

- Добермана-то? Нет, зачем же. Я же вам ее подарил, а не продал.

- Нам один дяденька за Добермана десять рублей давал, - сказал Закир.

- Десять? - удивился Иван. - Что-то больно много. Ведь он даже не чистокровный. Он только наполовину доберман, а наполовину неизвестно кто. Я, ребята, против того, чтобы вы его продавали. По-моему, собак продавать нечестно, они вроде как люди. Подарить - другое дело, если в хорошие руки.

Садык во время всего этого разговора молчал. Он думал о том, что все на улице считают его отца убийцей, и о том, что отец так некстати уехал, а теперь еще приплели исчезновение Кудрата. Сначала он обиделся на ребят, что они ничего ему не рассказали, а теперь понимал, что и сам никогда бы не решился сказать Закиру, если бы что-нибудь такое говорили про его отца.

- Ну, а сейчас пойдем на свет, - сказал Иван, - посмотрим, что вышло. - Он открыл дверь и, осторожно держа пластинку, предложил ребятам посмотреть.

На пластинке было большое светлое мохнатое пятно с коротенькими лучиками. Выше этого пятна были еще какие-то светлые полоски и пятнышки.

- Это солнце, что ли? - спросил Эсон.

- Это? - указывая на светлое пятно, сказал Иван. - Нет, это не солнце. Это на негативе оно светлое, а на бумаге темным получится.

- Как солнце, - сказал Эсон.

- Это твоя голова, - хмуро догадался Садык. - Я же тебе говорил - опусти голову.

- Я и опустил, - сказал Эсон.

- А нас там не видно? - спросил Закир.

- Вас, ребята, не видно, - ответил Иван. - Вот дерево тут есть… дувалы какие-то… а вас не видно. Но дерево хорошо получилось. Интересно, у вас задний план лучше получился. Навели плохо… - сказал Иван. - Конечно, снимок испорчен, но я все-таки отпечатаю для вас на память, как не надо снимать.

Иван снял с окна одеяло, пристроил пластинку на подоконнике. Ребята увидели, что в ведре на полу плавают мокрые фотокарточки. На всех была одна и та же девочка лет двух, со светлыми волосиками и темными глазами. На одной карточке она стояла с куклой в руках и смеялась, на другой - сидела на полу возле кровати и плакала, на третьей - играла в песочек.

- Сейчас мы сделаем, чтобы они блестели, - сказал Иван и прилепил мокрые фотокарточки на оконное стекло. - Вы не очень спешите? - спросил он, - А то негативу еще сохнуть надо. Давайте пока чаю попьем.

Ребята выпили чаю с леденцами. Потом Иван опять закрыл окно одеялом, плотно притворил дверь и стал делать что-то непонятное. В темноте он достал из черного пакета лист бумаги, положил его в деревянную рамку, сверху приложил к бумаге негатив, потом все это прижал к животу, вышел во двор, подержал рамку открытой, потом опять прижал ее к животу и вернулся в комнату. Бумагу он положил сначала в одну ванночку, потом в другую, потом бросил ее в ведро с водой и тогда открыл дверь и снял с окна одеяло.

- Все в порядке, - сказал он. - Что вышло, то вышло.

Садык очень боялся, что ребятам не понравится фотография - ведь ни один из них на ней не получился, - но ребятам фотография понравилась, особенно Эсону.

- О-о-о! - сказал он. - Какая у меня большая голова!

- А вот это тутовник! - обрадовался Рахим.

- А вот это бутылочный склад, - сказал Закир.

- Тут вот вдали какие-то люди получились, - сказал Иван. - Крышу они, что ли, чинят?

Садык внимательно всмотрелся в фотографию.

- Это не крышу… - сказал он.

- Это далеко, - согласился Эсон.

- Во всяком случае, - сказал Иван, - для первого раза неплохо. Дерево все получилось, каждый листочек видно. Задний план неплохо проработан.

- Я не думал, что так хорошо получится, - сказал Закир.

- В следующий раз ты обещал меня отдельно снять, - напомнил Садыку Эсон.

- Так что же, не будем аппарат продавать? - спросил Иван у Садыка.

- Дайте мне карточку, - вместо ответа попросил Садык. Он еще раз внимательно вгляделся.

Действительно, совсем маленькие на фотографии получились два человека. Один из них был виден весь, а у другого только плечи и голова. Оба держали в руках какой-то черный предмет.

Незаметно для себя Садык все больше приближался к открытой двери, к свету, пока наконец не оказался во дворе. Нет, конечно, эти люди не чинили крышу. Это была не крыша, это был дувал. Дувал… Неужели?..

- Ребята, - сказал Садык, заглянув в комнату, - я должен сейчас сбегать в одно место. Вы здесь без меня решайте - продавать, не продавать.

- Ты скоро вернешься? - спросил Закир.

- Не знаю! - уже на бегу крикнул Садык.

Он очень спешил. Он бежал по улицам Ташкента, держа на вытянутой ладони мокрую фотографию. Он даже не догадался сесть в трамвай, а все бежал и бежал. Вот наконец и улица Оружейников. По переулку Садык выбежал на пустырь. Фотография высохла и покоробилась.

«Так… здесь я поставил ребят, - начал размышлять Садык, - здесь стоял фотоаппарат, сначала на земле, потом я поставил его на Эсона. Эсон приподнялся, головой он заслонил нижнюю часть снимка, а на верхней… надо проверить, надо проверить…»

Садык сел на землю и положил фотографию на колени. «Значит, вот дерево… вот один дувал… вот крыша бутылочного склада… Так и есть. Эти двое, эти два маленьких человечка, два крохотных черных силуэта вовсе не чинят крышу. Они перелезают через дувал. И в руках у них, конечно, ящик Махкам-ака. И дувал этот отгораживает дворик махалинской комиссии от пустого двора, где Кудрат видел сапоги возле сарая».

О том, что фотографировались они в день, когда был убит Махкам-ака, Садыку не нужно было вспоминать, он помнил весь этот день до мельчайших подробностей.

Два человека перелезают через дувал. В его сознании сразу возникла прочная цепочка фактов. Они убили, перелезли, взломали замок, не нашли печати и выбросили ящик на свалку. Они… Вначале Садык не думал, кто - они.

Надо сейчас же побежать к милиционеру Исе и рассказать. Он, наверно, и не знает, что делается у него во дворе… Нет, к милиционеру он не побежит и, уж конечно, не пойдет к Таджибекову - ведь они считают, что это его отец убил председателя. Надо пойти в милицию.

Садык сунул покоробившуюся фотографию за пазуху и побежал в милицию. В дежурке сидели два милиционера и пили чай.

- Тебе чего, мальчик?

- Я хотел спросить, кто здесь сыщик, который занимается убийством на улице Оружейников, - сказал Садык.

- Это дело учителя Касыма? - спросил один из милиционеров.

- Нет, - сказал Садык, - об убийстве Махкам-ака.

- Ну да, - сказал милиционер, - дело учителя Касыма. - Его ведет следователь Акбарходжаев. Он только недавно ушел, приходи завтра.

Садык помчался домой. Он чувствовал себя виноватым перед матерью, потому что сказал дома, что уходит на час, а вот уже вечер.

Во дворе было пусто. Садык вошел в комнату. Мать кормила грудью младшую девочку и плакала.

- Мама, - сказал Садык, - вы меня извините, я не хотел так долго.

- Господи, - вздохнула мать, - в такой день, в такой день ты где-то бегаешь!

Еще по дороге домой Садык решил, что попросит у матери разрешения немедленно пойти за отцом в Кум-кишлак, но сейчас не решился об этом заговорить.

- В такой день! - продолжала мать. - Ко мне приходила соседка, она говорит, что…

Дильбар оторвалась от груди и заплакала.

«Неужели и мама об этом знает!» - с ужасом подумал Садык.

- К соседям приходили милиционер Иса и следователь, - опять заговорила она, - они считают, что это твой отец убил нашего председателя.

- Это неправда! - сказал Садык.

- Они все так говорят.

- Это неправда! - Садык топнул ногой. - Он никого не мог убить.

- Конечно, не он убил, - сказала мать, - но все говорят, что он убил. Если бы ты пришел раньше, я послала бы тебя к отцу. Но сейчас уже вечер, через час будет темно.

- Все равно я пойду, - сказал Садык.

Сначала мать спорила, но потом согласилась. В таком деле нельзя терять ни минуты.

Садык поужинал, взял на дорогу лепешку и в быстро сгущающихся сумерках вышел на пустынную улицу. Он знал, какой дорогой идти в Кум-кишлак. Нужно пересечь весь новый город, пройти мимо кавалерийского училища и там… Ну, там он спросит.

4

Следователь Акбарходжаев был человек честный. Он всегда помнил об этом и этим гордился. Беда в том, что он к тому же твердо верил в свой ум и проницательность. Ему казалось, что первое принятое им решение и есть самое верное. Кроме того, следователь очень верил первому впечатлению. Так, учитель Касым ему сразу не понравился, а Таджибеков, наоборот, приглянулся. Причина была, видимо, в том, что учитель вел себя сдержанно, с достоинством и позволял себе возражения, которые следователь воспринимал как унижение собственного достоинства. Акбарходжаеву казалось, что учитель нарочно и злостно не хочет понимать то, что ему говорят. А бухгалтер Таджибеков, наоборот, все понимал с полуслова, подхватывал любую мысль и соглашался с любым предложением. Хороший, простой человек, решил про него следователь и действовал, исходя из этого.

Михаил Сазонов посоветовал Акбарходжаеву подробнее изучить обстановку на улице Оружейников. Конечно, Сазонов не был его прямым начальником, но и не считаться с его мнением Акбарходжаев не мог: все-таки уполномоченный городского уголовного розыска, и не просто уполномоченный, а старший. Акбарходжаев последовал совету, но решил сделать так, как считал проще и быстрее. Он пошел прямо домой к бухгалтеру Таджибекову и через милиционера Ису предупредил, когда придет.

Они сидели на террасе и ели манты - большие пельмени из тонкого теста с острым, густо перченным мясом. Их было только трое: следователь, милиционер Иса и хозяин дома. У следователя было хорошее настроение. Он чувствовал расположение к хозяину дома, и манты были прекрасные - сочные и ароматные. Поручение Сазонова казалось ему в какой-то степени формальным, и потому он не столько расспрашивал, не столько слушал, сколько рассказывал сам:

- Я, знаете, как посмотрел на этого учителя, сразу все про него понял. Прежде чем ответить - думает. Ты ему говоришь одно, он тебе - другое. Я спрашиваю - где был в тот вечер, он не говорит. Раз не говорит, значит, скрывает. В нашем деле самое главное - это видеть человека насквозь. Зоркость нужна. Я когда на человека смотрю, если он преступник, он моего взгляда никогда не выдерживает. Ну, есть, конечно, наглые люди вроде этого учителя. Я на него смотрю, а он на меня смотрит, как будто это он следователь. Я сразу понял, что он виноват.

- Конечно, - сказал милиционер Иса. - У вас ведь опыт.

Опыт у Акбарходжаева был небольшой - совсем недавно его перевели из пожарной охраны в милицию.

- Опыт - это не главное, - ответил он. - Самое главное - видеть людей насквозь. Вот взять уполномоченного угрозыска. Ну, этот русский, который к вам приходил, Сазонов. У него опыт больше, чем у меня, а до последнего времени он считал, что учитель не виновен. Так прямо мне и говорит. Нет, говорит, прямых улик. Анонимка пришла в управление, он и на нее внимания не обратил. Говорит - наоборот, раз анонимка, значит, не он убил. Как у него только голова работает!

Бухгалтер Таджибеков старался говорить как можно меньше. Он ловил каждое слово разболтавшегося следователя и настораживался. Значит, не все так гладко получается, думал он. Значит, есть в милиции люди, которые не верят в то, что он так тщательно подстроил. Таджибеков чувствовал себя особенно напряженно еще и потому, что за спиной у него в комнате под окном лежал Кур-Султан. Таджибеков знал, что каждое слово, произнесенное на террасе, Кур-Султан ловит с жадностью, а в руках у Кур-Султана наган.

- Да, вот еще забыл спросить, - продолжал Акбарходжаев. - Этот Сазонов, ну, который приходил к вам, интересуется, не появлялись ли на вашей улице четыре человека. Один из них с бельмом на глазу. По кличке Кур-Султан. Это шайка бандитов из Самарканда сбежала.

Если бы следователь был чуть повнимательнее, если бы он меньше доверял своей проницательности, а больше смотрел на то, что происходит вокруг него, он бы заметил, что милиционер Иса при этих словах побледнел и перестал жевать, он бы заметил взгляд, который хозяин дома бросил на милиционера. Может быть, все это и не подсказало бы ему каких-то определенных решений, но наверняка насторожило бы.

- Вот ты говоришь - опыт, - сказал Акбарходжаев Исе. - Надо же соображать. Если Кур-Султан все время около Самарканда крутился, около Ходжента, иногда в Фергану уходил, зачем же он в Ташкент пойдет! У него же там все знакомые.

- Ешьте, пожалуйста, ешьте, - угощал гостя бухгалтер Таджибеков, а про себя думал: «В какое опасное дело затянул меня этот Кур-Султан! Это же надо, чтобы следователь такой глупый попался. А если бы хоть немного умнее? Ведь каждый понимает: если преступник скрывается от погони, если он хочет что-то переждать, то ему лучше всего скрываться не там, где его хорошо знают, а там, где его знают меньше. Господи, до чего глуп!»

- Так вот, - продолжал следователь, - есть подозрение, что этот учитель связался с бандитами и для них украл ящик с печатью. А теперь все они куда-нибудь уехали, может быть, за границу удрали… Между прочим, если бы не этот уполномоченный, я бы учителя арестовал. Я бы все это дело сразу раскрыл. А теперь… где их искать! Кстати, Сазонов до сих пор считает, что бандиты еще здесь, и говорит - надо установить контроль. Я, конечно, в это дело не верю, но ты, Иса, все-таки поглядывай. Если увидишь человека с рябым лицом и бельмом, сразу задерживай и доставляй в милицию. Если будет оказывать сопротивление, стреляй. Понял?

- Понял, - хрипло ответил Иса.

- А ты до сих пор не видел такого человека? - спросил следователь.

- Не видел, не видел, конечно, не видел, - сказал Иса, стараясь смотреть Акбарходжаеву прямо в глаза.

- Вы тоже будьте внимательнее, - сказал Акбарходжаев бухгалтеру. - Махалинская комиссия - это наша опора, общественность имеет большое значение. Может быть, этот Сазонов и прав, потому что кое-какие данные есть, что они в Ташкенте могут быть. Кое-какие данные. Возможно, будем некоторые районы прочесывать. Например, со стороны гор от Чимгана, от Ахангарана. И особенно следите за домом учителя. Я все-таки уверен, что это он убил. А ты? - Этот вопрос был обращен к Исе.

- Я тоже, - сказал Иса.

- А вы, Уктамбек Таджибекович?

- Знаете, трудно поверить, - ответил тот, - просто трудно поверить. Но действительно все сходится… Я боюсь утверждать, но, мне кажется, я видел учителя, как он шел с какими-то двумя незнакомыми. По-моему, не ташкентские.

- Один из них рябой, с бельмом?

- Д-да нет, - поколебавшись, ответил Таджибеков, - лиц я не видел. Они уходили, я их со спины только видел.

- Жаль, - сказал следователь. - Может быть, действительно они все-таки в Ташкенте.

Он посидел еще немного, выпил две пиалы чаю и пошел домой.

Таджибеков степенно проводил его до калитки, а вернулся быстрым шагом и сразу же прошел в глубь дома. Он даже не глянул на милиционера Ису, одиноко сидевшего на террасе.

Дом Таджибекова, как и многие дома в Ташкенте, состоял из двух половин. Одна - для семьи, так сказать, будничная, другая - парадная, для гостей. Таджибеков предпочитал жить в парадной части и не любил, когда домочадцы заходили туда. У него часто бывали гости, которых он не хотел показывать даже близким. А с тех пор как в доме поселился Кур-Султан, даже сын и жена не могли зайти сюда без спроса.

Кур-Султан сидел на ковре и щелкал барабаном своего нагана.

- Я надеюсь, вы все слышали сами, - начал Таджибеков, - и вы понимаете, какая сложная создалась обстановка. Я недаром говорил, что вам лучше скорее уехать.

- Уважаемый хозяин, - ответил Кур-Султан, - вы ведете себя так, что я с первого дня готов усомниться, мусульманин ли вы. С первого дня я понял, что вы не рады гостям. За то, что вы плохой мусульманин, вы будете держать ответ перед аллахом, за то, что вы глупый человек, - перед вашими детьми и внуками, а за то, что вы плохой товарищ, вы можете ответить и мне.

Таджибеков давно привык к тому, как разговаривает с ним Кур-Султан. Что ж, в его руках сила. Убить человека Кур-Султану так же просто, как выпить пиалу чаю. И хотя на совести этих двух людей было уже два совместных убийства, в обоих случаях убивал Кур-Султан. И все-таки до самого последнего времени басмач, грабивший и убивавший на больших дорогах, был выгодным компаньоном для скромного бухгалтера Таджибекова. Никто лучше не умел обращать в золото те ценности, которые прилипали к рукам бухгалтера кооперации. А бухгалтер очень любил золото, только на него он мог надеяться. Золото не обманет.

Таджибеков подозревал, что у Кур-Султана тоже немало этого желтого металла, и вообще-то он был прав. Одного не знал ни Таджибеков, ни самые близкие сообщники Кур-Султана, ни, может быть, даже молчаливый Барат: что не золото было главным капиталом бандита. Главное его богатство находилось в небольшом кожаном мешочке у пояса. Там были драгоценные камни - несколько крупных сапфиров, изумрудов и около сорока алмазов. С этим-то мешочком и собирался Кур-Султан уйти за границу. Он хотел пробраться в Иран и только в качестве телохранителей брал с собой трех остальных басмачей. Он хотел уйти с минимальным риском; с хорошими документами пробраться в Туркмению, а там с какой-нибудь шайкой контрабандистов идти напролом через границу. Вот тут-то и пригодились бы эти трое.

Разглагольствования следователя не на шутку встревожили матерого бандита, и его раздражало, что он не может скрыть свою тревогу от Таджибекова. Кур-Султан в жизни никому не доверял, а бухгалтер вызывал у него совсем мало доверия. Вот и сейчас…

- Поймите меня, - говорил Таджибеков, - я ведь не только о себе забочусь, но и о вас. Вы видите, они ходят кругами.

- Начнем с вашей глупости, - прервал его Кур-Султан. - Зачем вам понадобилось вмешивать учителя? Вы точно знаете, что он убежал? А вдруг он завтра вернется? Может быть, он уже сегодня вернулся.

- Нет, - сказал Таджибеков, - он вернется домой дней через пять. Моя жена узнала у его жены.

- А если он вернется завтра?

- Но он же все равно ничего не знает, - убеждал Таджибеков. - И ему никто не поверит.

- Это не главное, - сказал Кур-Султан. - Зачем вы со своим длинным языком врали, будто видели его с двумя людьми? Эти двое кто? Я и Барат?

- Нет, что вы! - опешил Таджибеков. - Я просто сказал, чтобы он думал на учителя.

- На кого бы он ни думал, теперь он будет следить за вашей улицей. Он расскажет тому, другому, и, может быть, прочесывать они начнут как раз отсюда. Вы делаете все, чтобы погубить меня и оставить сиротой собственного сына.

Как полчаса назад Кур-Султан слушал разговор на террасе, так сейчас затаив дыхание слушал разговор Кур-Султана и Таджибекова милиционер Иса. Иса понимал, что, с тех пор как он оказался участником шайки, с тех пор как он, зная об убийстве, скрывал у себя подлинных виновников, он не может надеяться на защиту, ни один суд не оправдает его. А он ведь молод и еще не женат. Но страшнее было другое: страшнее была месть бандитов. Он сидел на террасе неподвижно и проклинал тот день и час, когда, согласившись на уговоры Таджибекова, уехал из кишлака, чтобы стать милиционером в Ташкенте. И как Таджибеков уговаривал его тогда, как весело он шутил: «Ты будешь ходить в красивой форме и в хромовых сапогах. Ничего тяжелее нагана никогда не будет в твоей руке. Неужели ты не хочешь сменить кетмень на наган? Мы выделим тебе участок, поможем построить дом». Как проклинал Иса тот день и час!

А разговор в комнате продолжался.

- Вы можете сердиться на меня, - говорил Таджибеков, - вы можете считать меня негостеприимным хозяином, но, по-моему, вам лучше уехать.

- Сейчас? - спросил Кур-Султан.

- Нет, конечно, не сейчас, у вас еще есть время, но, в общем, чем скорее, тем лучше.

- Сейчас это невозможно, - сказал Кур-Султан. - Несмотря на ваш длинный язык, для меня пока нет места надежнее, чем ваш дом. В горы, как вы слышали, ехать тоже небезопасно. И, кроме того, Барат, не дождавшись меня, - я сказал, что, может быть, поеду вслед за ним, если достану документы, - наверно, выехал мне навстречу и вернется сюда. Он приедет завтра утром или вечером. Одному верхом, без арбы и без мальчишки, сюда день пути.

- А что, если его схватят по дороге? - неосторожно спросил Таджибеков.

- Вы уже об этом думаете? - угрюмо спросил Кур-Султан. - Об этом вы можете не думать. Если Барата схватят, от него не услышат ни слова. Вы слышали от него хоть что-нибудь?

- Нет, - сказал Таджибеков, - он как немой. Но ведь он же все-таки не немой.

- Конечно, - сказал Кур-Султан, - раньше Барат мог говорить. Но, с тех пор как я отрезал ему язык, он ничего не может сказать.

От ужаса и удивления Таджибеков не мог пошевельнуться.

- Не удивляйтесь. Когда Барат вернется, я прикажу ему открыть рот, и вы увидите, что там осталось.

- И он продолжает вам служить?

- Конечно, - усмехнулся Кур-Султан, - мне служат не из любви. Я надеюсь, он благодарен, что я не отрезал ему голову. Пять лет назад он выболтал мальчишке, такому, как ваш сын, в каком кишлаке мы отдыхаем. Мы едва спаслись. А потом Барат знает - я единственный в этом мире, кто пощадит его за все, что он сделал в Ходженте. Вы читали про одиннадцать повешенных? Газеты много писали об этом.

- Это Барат? - с ужасом спросил Таджибеков. Он сразу понял, о чем идет речь. Недалеко от Ходжента басмачи захватили кишлак и повесили семью председателя комитета бедноты, всех - от деда до внуков. - Это все Барат?

- Да. Мы стояли с винтовками в руках, а он делал то, что я ему приказал. - Кур-Султан неожиданно засмеялся: - Вам, хозяин, я не отрежу язык, потому что вы грамотный и все можете написать…

Всю ночь Таджибеков не спал. Иногда он подходил к окну, выходящему в сарай милиционера, и слушал, как безмятежно храпит бандит. Этот спокойный и размеренный храп приводил бухгалтера в ярость. Вот в какое дело он попал! Разве этого он хотел? Разве должен он отвечать за все, что сделал Кур-Султан?

Милиционер Иса лежал на террасе - это было его постоянное место. Он тоже не спал всю ночь.

Недалеко от дома Таджибекова в низенькой мазанке в эту ночь не спал еще один человек. Это был Саидмурад. Вот уже три дня, как он не заходил к Таджибекову, потому что Таджибеков посмеялся над тем, о чем Саидмурад не мог рассказать никому, кроме него.

Умные люди на базаре сказали Саидмураду, что прививки от бешенства помогают далеко не всегда. И хотя врач убеждал Саидмурада в обратном, несчастному все равно не спалось. А вдруг действительно помогает, но не всегда? Сегодня Саидмурад опять лазил во двор, где когда-то жил кузнец Саттар, но собаки там уже не было. А лазил Саидмурад туда с ружьем, он хотел убить щенка и отнести его на пастеровский пункт. Ему объяснили, что бешенство у собаки можно определить по мозгу. Время от времени Саидмурад вставал, наливал себе в пиалу остывшего чаю и пил. Пить ему не хотелось, но и спазмов пока не было.

5

Круглая и светлая, как поднос, висела в небе луна. Тени тополей лежали на дороге и делали ее похожей на лестницу.

Садык шел посреди дороги, и ноги его глубоко зарывались в мягкую пыль, еще хранившую остатки дневного тепла. Справа, там, где горы, небо было темней, но время от времени становилось неестественно белым и зловещим. В горах полыхала гроза.

Дождь пошел в начале ночи. Минут десять он накрапывал редкими, но тяжелыми каплями, а потом вода обрушилась на землю сплошным потоком. Почти сразу в противоположный склон ущелья уперлась толстая молния, и удар грома был такой, будто горы раскололись. Дождь усилился. И хотя трудно было представить себе, что дождь может идти сильнее, он усиливался с каждым новым ударом молнии.

Три бандита и старик киргиз, хозяин юрты, сидели на кошме. Кудрат лежал возле входа. Руки и ноги у него были связаны. Это очень неудобно - лежать со связанными руками и связанными ногами. Его связали только перед сном, потому что хозяин юрты сказал бандитам, что мальчик нужен ему, чтобы помогать по хозяйству.

- Здесь поблизости, у нас на глазах, он никуда не убежит. А у меня поясница разболелась. Дождь, наверно, будет.

Сбежать днем никакой возможности не было, поэтому бандиты согласились. На ночь связали Кудрата, и он должен был спать возле юрты.

С первыми каплями дождя киргиз внес Кудрата в юрту. Никто из басмачей не возразил. Ссориться с хозяином они не хотели. Он был молчалив и внешне никак не проявлял интереса к жизни этих людей, которых вначале пустил, следуя извечным законам гостеприимства, а потом согласился за небольшую плату кормить. Хозяин юрты не сразу понял, кто такие его гости, а когда понял, ни в чем не изменил своего поведения. Да и что мог он сделать? Они убили бы его при любом подозрении. Конечно, нужно было бы сообщить в ближайшую милицию о подозрительных людях, но туда в одну сторону день пути.

А дождь все усиливался. Струи воды обтекали быстро намокшую кошму юрты и неслись дальше вниз по склону ущелья. Между ударами грома было слышно, как к шуму дождя присоединяется рев переполненной горной реки на дне ущелья.

Один из бандитов громко молился, другие сидели молча.

- На равнине такой сильный дождь не бывает, - сказал киргиз, - На равнине дождик идет долго, а у нас сразу все выливается. Кумыса хотите? Еще немного осталось. - Он нацедил кумыса из бурдюка в большую пиалу - касу - и протянул ее бандитам. Барат жестом показал, что не надо. Тогда старик подошел к Кудрату, помог ему сесть и напоил из своих рук.

- Значит, он тебе говорил, что без документов нельзя? - спросил высокий басмач.

Барат кивнул.

- Он тут пишет, что как только достанет круглую печать, так сразу приедет. Он сегодня должен был приехать, да?

Барат опять кивнул.

- А почему же он не приехал?

Барат усмехнулся и пожал плечами. Нелепо задавать ему такие вопросы. Ведь он и сам этого не знает, а то, что предполагает, не может рассказать этим двум.

- Если он завтра не приедет, - сказал высокий басмач, - мы все поедем в Ташкент.

Барат отрицательно покачал головой, ткнул себя в грудь рукой и показал бандиту один палец.

Теперь уже Кудрата не удивляла молчаливость того, кто привез его сюда. Немой - это было ясно.

Низенький басмач перестал молиться.

- Долго мы будем сидеть? Хозяин говорит - в горах патрули бывают. Приедут - что скажем?

Барат жестом показал: у вас есть языки, вы и говорите.

- Шкура ты! - сказал Барату высокий басмач. - Ты ему как собака служишь.

Барат самодовольно улыбнулся и кивнул в знак согласия.

- Имей в виду, - продолжал тот, - без нас ты не уйдешь. Если мы Кур-Султану нужны, пусть сам сюда едет. Или мы к нему. Если этот Таджибеков столько дней мог прятать двух человек, пусть прячет четверых.

- Он нас обманывает, - сказал низенький. - Не может быть, чтобы из-за печати, из-за каких-то бумажек столько дней терять.

Барат опять пожал плечами. Его лицо выражало пренебрежение к говорившему или даже презрение. Что могут они знать о замысле атамана! Что они без него! Он-то знал, что документы нужны, чтобы беспрепятственно проникнуть в пограничный район.

Странное дело! Кудрат почувствовал, что радуется, слушая этот разговор. Если бы печать была у бандитов, если бы они нашли ее и сразу уехали из Ташкента, он сам не лежал бы сейчас в юрте связанный, не зная, сколько ему еще осталось жить. И все-таки Кудрат радовался. За эти дни он уже не раз думал, не рассказать ли бандитам про то, где лежит печать, и этим купить свободу, но каждый раз отвергал эту мысль, понимая, что таким путем он спасет убийц Махкам-ака, во всяком случае, поможет их спасению. Это было бы предательством.

А сейчас он вдруг дошел до мысли, которая очень его обрадовала.

Кудрат понял, что не он виновник гибели председателя махалинской комиссии. Конечно, не он! Махкам-ака сам никогда бы не отдал им печати. Если бы он испугался, открыл тайник и не обнаружил там печати, он, по крайней мере, отдал бы бандитам ключ от ящика, но ведь ключ от ящика остался на месте.

Нет, не он, не Кудрат, виновен в смерти председателя махалинской комиссии. Какое счастье, что не он! Окончательно убедившись в этом только сейчас, Кудрат почувствовал такое облегчение, что теперь и смерть стала меньше страшить его. И все-таки рядом с этими мыслями все время жила еще одна: «Никогда, никогда, ни на одну минуту нельзя делать то, что сделал я. Из-за какой-то справки, из-за бутсов…»

Шум дождя стал ослабевать. Его перекрывал теперь рев потока в глубине ущелья.

- А все-таки ты шкура, - сказал Барату высокий басмач. - Если бы мне Кур-Султан язык отрезал, я бы его голову собакам бросил!

Барат с сомнением покачал головой и тихо засмеялся.

От этих слов и от этого смеха Кудрату стало страшно.

- Я же сказал, в горах долго дождь не бывает, - будто не слыша всех предыдущих разговоров, произнес старик киргиз. - Теперь можно спать ложиться. - И, обернувшись к Кудрату, добавил: - Я в горах так могу юрту поставить, что ее все потоки обойдут. И еще важно хорошо ее окопать. Только вот кошма старая стала, быстро протекает.

ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

1

Утро после дождя было холодным и ясным. Зеленые склоны и снежная вершина сияли под ярким небом и чистым солнцем.

Басмачи еще спали, когда хозяин юрты разбудил Кудрата. Он даже и не будил его специально, а просто начал развязывать ноги, потом развязал руки.

- Пойдем, сынок, за водой. У меня и вправду поясница разболелась.

Кудрат проснулся сразу и сразу же вспомнил, где он. Его обрадовала возможность спуститься к речке и хоть на время почувствовать свободу.

- Нет, - сказал старик, - не туда идешь. Мы далеко за водой пойдем, к Двенадцати ключам - вон туда, где деревья. В речке вода после дождя нечистая.

У старика было только одно ведро, и получалось, что Кудрат пройдет все ущелье как бы под конвоем туда и обратно. Но это мальчика не смущало.

- Не беги так быстро, - сказал старик.

Кудрату некуда было спешить, просто ноги его так несли, потому что на душе стало легко.

- Ты будто в Ташкент идешь. А ведь Ташкент совсем в другую сторону.

Эти слова заставили мальчика замедлить шаг. Ведь и вправду не домой он идет. Придется еще возвращаться с водой для басмачей и весь день быть у них на виду, весь день ждать, что они с ним сделают. А если они ничего не сделают с ним сегодня, если он доживет до вечера, то вечером его опять свяжут. И когда все это кончится, неизвестно.

- Вон видишь на том склоне беленький домик? - сказал старик. - Два ореховых дерева, дикие яблони и домик?

- Вижу, - сказал Кудрат.

- Это близко кажется? - спросил старик.

- Недалеко, - ответил Кудрат.

- Вот кажется недалеко, а идти туда часа три, потому что прямой дороги нет. В том домике один человек живет, у него сын милиционер, иногда приезжает к отцу. Хорошие люди.

«Зачем старик это говорит? Неужели нарочно?» - подумал Кудрат и поглядел на старика. А старик невозмутимо продолжал:

- Вот дойдем до Двенадцати ключей, я тебе дорогу оттуда покажу, чтобы ты и ночью не сбился. А сейчас идти нельзя, они хватятся. И меня могут убить. Да и неизвестно, приехал ли милиционер. Правда, он должен сегодня или завтра приехать.

Старик говорил так, будто они с Кудратом давно уже договорились о его побеге и вообще были самые близкие друзья.

- А короткой дороги в Ташкент сейчас, может быть, и нет. Ты через висячий мост шел?

Кудрат кивнул.

- Ну вот, после этого дождя моста, может, и нет уже.

- Спасибо, - сказал Кудрат, - большее вам спасибо.

Они шли по зеленой мокрой траве, из которой в разных местах, как спины спящих животных, поднимались серые корявые камни. Меж невысоких кряжистых деревьев прямо из земли били струи хрустально прозрачной воды.

- Вот Двенадцать ключей, - сказал старик. - Их здесь не двенадцать, но почему-то назвали Двенадцать, так оно и осталось… Найдешь сюда ночью дорогу? Сегодня луна большая будет. Теперь смотри: отсюда пойдешь левее, спустишься к речке. Это сегодня после дождя она такая бурная, к вечеру совсем мелкая будет. Перейдешь на ту сторону. Видишь? Если до вечера доживем, - сказал старик, - сегодня не в юрте спать будем.

Кудрат сначала пригоршнями зачерпнул воду, умыл лицо, напился, потом наполнил ведро, и они пошли обратно.

- Тебе не тяжело? - спросил старик. - Когда устанешь, скажи. А то у меня и впрямь поясница болит.

- Что вы! - сказал Кудрат. - Я по Ташкенту два ведра с молоком носил.

2

Еще накануне учитель Касым занялся школьным садом. Ему все нравилось в Кум-кишлаке: и то, как встретил его внук Сабир-ходжи, и правнуки старика - четверо черноглазых мальчишек, но больше всего ему понравилась школа, и даже не сама школа, а школьный сад. «Эх, если бы нам в городе при каждой школе такой сад иметь!» - думал он.

- Двадцать одна яблоня, четыре урюка, восемь груш и одиннадцать слив да еще виноградник, - рассказывал Алимджан. - Раньше это был загородный дом вашего ташкентского Усман-бая, а теперь детишкам отдали.

Учитель Алимджан был в школе директором, завучем, учителем и сторожем. Если появлялась нужда что-либо отремонтировать, помогали все жители села, а мелочи по хозяйству делали ученики.

- Завтра на рассвете, - сказал Алимджан, - нам воду дают для поливки сада. Я встану пораньше.

- Давайте вместе пойдем, - предложил отец Садыка. - Что может быть приятней, чем поливать сад…

Он стоял босиком в закатанных до колен брюках, с кетменем в руках и смотрел, как от самодельного шлюза по высохшему и растрескавшемуся руслу арыка медленно ползла мутная вода. Вот она уже совсем рядом, уже холодит ступни, поднимается до щиколотки и по совсем узенькой канавке спускается к саду.

Сухая земля под ногами сразу превратилась в скользкую глину. При каждом движении она облепляла ноги, проползала меж пальцев. Учитель Касым кетменем подправлял края арыка, маленькую запруду и думал о том, что игра с водой доставляет ему такое же удовольствие, как в детстве. Недаром, наверно, две противоположные стихии - огонь и вода - всегда притягивали к себе людей своей извечностью. Недаром, наверно, люди могут так долго смотреть на текущую реку или горящий костер.

Появилось солнце. Сад наполнился школьниками, прибежавшими помогать своему учителю.

«Как хорошо, - подумал отец Садыка, - что я послушался старика и уехал из города! Пусть они там сами - и Таджибеков, и следователь, и милиционер Иса, и этот в кепке…»

И только он это подумал, как увидел, что по дороге к кишлаку движется до странности знакомая фигурка.

«Не может быть! - про себя решил учитель Касым. - Откуда он здесь может появиться? И потом, ведь утро».

Из кишлака навстречу мальчику ехала арба. Мальчик что-то спросил у арбакеша. Тот остановил лошадь, переговорил о чем-то с мальчиком, и мальчик пошел в сторону школы. Это был Садык, сомнений не оставалось.

Отец отбросил кетмень в сторону и побежал ему навстречу.

3

Бухгалтер Таджибеков в это утро тоже занимался поливкой, он поливал свой двор. В левой руке он держал ведро и быстрыми, частыми движениями кисти правой руки расплескивал воду по земле. Жена уже поставила самовар, и горьковатый дым стлался по двору.

Таджибеков изредка неприязненно поглядывал на жену. Неужели она не может понять, что не его это дело поливать двор! Разбудила бы Азиза, пусть с утра потрудится.

- Дрыхнет еще? - спросил Таджибеков.

Жена как будто ждала этого вопроса.

- Вы всю свою жизнь отдаете гостям, - сказала она, - у вас только с гостями радости и горести, а о своем единственном сыне думать не хотите.

Таджибеков не позволял жене так с ним разговаривать, но, видимо, сегодня у нее веские причины.

- А в чем дело? - спросил он.

- Я вчера хотела вам сказать, - жена не меняла тона, - но у вас гости, дела, вы большой человек, к вам не подступись, а ребенка вашего убивают.

- В чем дело? - повторил Таджибеков.

- Уличные мальчишки убивают вашего ребенка…

- Подрался, что ли?

- Ему вчера три зуба выбили, - сказала жена. - Посмотрели бы, какая у него губа!

Только этого не хватало Таджибекову! Ему было совсем не до сына в эту минуту, слишком тяжелые заботы обрушились на него в последние дни, но сын все-таки единственный.

- За что? - спросил Таджибеков.

- Как за что? Ни за что. Из зависти. Вы же знаете, как нам все завидуют.

Таджибеков и впрямь был уверен, что ему все завидуют, но упоминание об этом не улучшило его настроения.

- Пусть придет сюда, - сказал он.

Азиз вышел во двор в подштанниках и галошах на босу ногу. И без того толстая нижняя губа распухла и была неестественно красной от запекшейся крови. Трех передних зубов не было. Отцу стало жаль его.

- Кто это тебя так отделал? - спросил он.

- Эсон, - сказал Азиз. И, чтобы разжалобить отца, приврал: - И еще Закир и Садык, трое на одного.

- За что?

Если бы Азиз сказал правду, отец, может быть, отнесся бы ко всему этому иначе. Ведь то, что Азиз сказал ребятам, он узнал от отца, и тот рассказал ему это не без умысла. Но Азиз решил соврать:

- Я стоял около трамвая, ел мороженое, а они подошли, сказали - дай мороженого. Я не дал. Тогда они стали меня бить.

- Кто первый ударил? - спросил Таджибеков, желая услышать, что сын все-таки сам затеял драку. Он подозревал его в трусости.

Но Азиз не понял, чего хочет от него отец, и продолжал оправдываться:

- Первым Садык ударил.

Таджибеков видел, что Азиз врет, но не стал уличать его во лжи.

- А зубы кто выбил?

- Это Эсон, - сказал Азиз, - он головой ударил.

- А ты сколько зубов вышиб? - внутренне накаляясь, спросил Таджибеков.

- Я не успел: их было трое, а я один.

- Так тебе и надо! - сказал Таджибеков. - Убирайся! Такой большой с малышами справиться не мог! Ты бы их ногами бил. Уходи! Пока губа не пройдет, на глаза мне не показывайся. Иди, иди! - Он долго с раздражением следил глазами, как сын уходит на женскую половину дома.

Мать очень любила Азиза и потому еще раз нарушила обычаи своей семьи.

- Вы бездушный человек, - сказала она мужу. - Настоящий отец пожалел бы ребенка, утешил бы его, сказал ему: «Не горюй, сынок, я накажу мальчишек, а тебе золотые зубы вставлю».

Таджибеков ничего не ответил. Он со злобой выплеснул из ведра остатки воды и ушел на свою половину.

Азиз лежал, уткнувшись в подушку, и плакал. Он не ждал ничего хорошего от разговора с отцом, но такого… «Если так, - думал он, - я сам отомщу. Я буду ловить их поодиночке и бить камнями. Или еще лучше - я буду поджидать их ночью и по одному убивать ножом».

Он представил себе, как ночью ждет в переулке и первым появляется Эсон. Азиз живо представил себе, как все это произойдет, и тут же огорчился. Вчера все совершилось так быстро, что Азиз и не заметил, как очутился на земле. А что, если и ночью в переулке Эсон ударит первый? Нет, нож не подойдет, решил Азиз. Хорошо бы наган. Конечно, наган лучше. Можно спрятаться за дувал и, когда они на пустыре будут играть в футбол, по одному их перестрелять.

…Бухгалтер Таджибеков и милиционер Иса шли по улице молча. Каждому не хотелось говорить вслух о том, о чем они думали. Они спешили, однако возле махалинской комиссии все же пришлось задержаться. Там стояли отец и мать Кудрата.

Хмуро поздоровавшись, Таджибеков сказал:

- Пока не нашли. Вот - обращайтесь к милиции.

- Обязательно найдем, - сказал Иса. - Человек не иголка.

- У нас вот какое дело, - сказал отец Кудрата. - Мы нашли справку, на которой круглая печать Махкам-ака. Эта справка дана магазину насчет бутсов.

Таджибеков взял справку и пробежал глазами.

- Ну и что? - сказал он.

- Эту справку писал наш сын, - сказал отец Кудрата.

- Да, - подтвердил милиционер Иса, - это его почерк.

- Ну и что? - сказал Таджибеков. - Покойный Махкам-ака не запрещал им играть в футбол.

- Я не про то, - сказал отец Кудрата. - Видите, на справке есть печать и дата есть - восьмое число. А ведь Махкам-ака убили седьмого и тогда же украли печать.

- Оставьте справку у меня, я разберусь, - сказал Таджибеков и собрался сунуть бумажку в карман своего френча.

Но отец Кудрата задержал его руку:

- Нет, справку вы отдайте мне. А вы разберитесь сами, как это могло случиться.

4

Поезд Москва - Ташкент остановился на станции Келес.

Платформы не было. Молодой человек спрыгнул с высокой подножки на землю и протянул руки, чтобы ссадить стройную девушку в ситцевом платье.

- Иди сюда, постой на узбекской земле, - сказал он. - Это уже почти Ташкент.

- В-высоко, - ответила девушка, - и поезд стоит мало.

Девушка слегка заикалась, но ей это почему-то очень шло.

Парень засмеялся, махнул рукой и побежал в сторону крохотного пристанционного базарчика. Он был в косоворотке и суконном пиджачке. Видавшие виды бумажные брюки были заправлены в залатанные хромовые сапоги.

- Талиб, - крикнула девушка, - скорей!

Паровоз прогудел отправление, а парень не спешил. В поезд он вскочил уже на ходу, держа в руках маленькую раннюю дыню. Они прошли в переполненный вагон, и Талиб сказал:

- Лера, значит, план такой: два-три дня в Ташкенте, навестим друзей, а потом в Фергану.

- Все правильно, - ответила девушка. - Только сначала в баню.

- Ты не представляешь себе, - сказал Талиб, - как я волнуюсь! Хорошо, что я не продал дом. Мне кажется, что он стоит и ждет меня. Он почти живой. В прошлом году я хотел махнуть сюда с Урала, и, если бы ты не ждала меня в Москве, я хоть на неделю бы сюда заехал.

- А мне хочется еще в Бухару съездить, - сказала Лера, - посмотреть подземную тюрьму, где ты сидел.

Люди с мешками и чемоданами уже вышли в тамбуры, толпились в коридоре, потому что справа и слева от поезда, как по волшебству, выскакивали новые пути, шпалы и гравий между ними становились все чернее от мазута. Наконец показался вокзал.

Вещей у них было немного - желтый фанерный чемодан, вещмешок и маленький саквояж, который Лера держала в руке.

- А кто-нибудь знает, что ты едешь? - спросила она на трамвайной остановке.

- Из Оренбурга я дал телеграмму председателю нашей махалинской комиссии, но нарочно не сообщил, какой поезд, чтобы не встречали… А может быть, лучше сначала домой? - спросил он. - Положим вещи и тогда в баню.

- Нет, сначала в б-баню.

…Талиб вымылся быстро и сидел на скамеечке возле женского отделения. Женщины всегда моются дольше мужчин. Но спешить Талибу было некуда. Он закурил папиросу и смотрел, как идут по улице люди. Вот на маленьком ослике проехал толстый седобородый старик в новой чалме. Из-за угла выскочил мальчишка с пачкой газет.

Талиб купил сразу несколько и внимательно, не пропуская ни одной заметки, стал читать. Газеты сообщали о том, что Максим Горький посетил летние военные лагеря, что по всей Ферганской долине, дающей около половины советского шелка, в полном разгаре заготовка коконов, что продолжаются поиски итальянца Нобиле, потерпевшего аварию по пути с Северного полюса. Еще в хронике газеты сообщали о первом полете советского дирижабля «Красный Химик-Резинщик» и о пожаре в деревне Прудки, Тульской губернии…

Из бани Лера вышла неузнаваемая. Она надела белое платье и новые черные туфли-лодочки.

- Очень я долго? - спросила она.

- Как всегда, - засмеялся Талиб. - Теперь домой.

На улице Оружейников в этот час было пусто. Никто из знакомых не повстречался. Талиб снял с калитки замок и удивился, что во дворе так чисто. На земле были видны следы метлы.

- Какой добрый Махкам-ака! - сказал он. - Наверно, сам прибирался. Только как он калитку открыл? По галерее, что ли, прошел?

Он отпер дом и распахнул два окошка - пусть проветривается.

- Ты тут наводи порядок, - сказал он Лере, - а я пока зайду в махалинскую комиссию и на минуточку к соседям. На базар вместе пойдем. Сегодня я буду делать плов.

- Только ты скорее, - сказала Лера. - Есть хочется.

Махалинская комиссия была заперта, и Талиб решил зайти к учителю Касыму.

Жена учителя встретила его как-то странно:

- Ты прости, Талибджан, но у нас несчастье.

Она не пригласила его в дом, а прямо у калитки рассказала, что неделю назад был таинственно убит Махкам-ака, что с тех пор на улице стали твориться непонятные вещи, что пропал мальчик, по имени Кудрат, что злые люди пустили слух, будто в убийстве председателя махалинской комиссии и исчезновении мальчика замешан ее муж. Она старалась говорить спокойно и сдержанно, но в самой этой сдержанности было больше тревоги и горя, чем в слезах.

- А тут еще он уехал. Я вчера послала за ним сына, и до сих пор их нет. Могли бы вернуться.

5

Таджибекову не работалось сегодня. Он подписал ведомость на зарплату, чек в банк, несколько накладных и сказал своему заместителю, что у него разболелась голова.

- Если будут спрашивать, скажи - ушел по делам.

Он шел домой с твердым решением во что бы то ни стало избавиться от Кур-Султана. «Хорошо бы вернулся Барат. Их бы легче можно было прогнать. Но все равно, чтоб сегодня его не было, в крайнем случае ночью».

Он хотел было зайти в милицию к следователю, чтобы как-то себя успокоить, но не решился и пошел домой.

Кур-Султан нервно ходил по комнате. Разговор он начал сам:

- Ну вот, дорогой хозяин, могу вас обрадовать. Если Барат сегодня не вернется, я сам уеду в горы. Только посоветуйте, какой дорогой ехать. И еще мне надо лошадь купить. Вы не могли бы купить мне лошадь?

Таджибеков удивленно посмотрел на него:

- Купить лошадь и привести сюда? Прямо домой?

- Да, это не годится. Сейчас-то нельзя привлекать излишнее внимание. А вы не могли бы купить лошадь и где-нибудь ее для меня оставить?

- Нет, - отказал Таджибеков. - Меня слишком хорошо знают в Ташкенте. Я могу дать вам несколько адресов, где можно купить неплохую лошадь с седлом. Это будет стоить дороже, чем на базаре.

- А можно сделать так, чтобы я купил ее ночью?

- Лучше, если вы пойдете сейчас, договоритесь, а заберете ее на рассвете или ночью. Впрочем, можно будет взять ее поздно вечером, - после небольшого колебания добавил бухгалтер.

Провести еще одну ночь под одной крышей с бандитом ему никак не хотелось. Он объяснил Кур-Султану, куда пойти и кого спросить.

- Может быть, вместе пойдем? - спросил Кур-Султан.

Бухгалтер категорически отказался. Он и без того не мог простить себе, что однажды уже появлялся с Кур-Султаном на улице.

- Один вы не обратите на себя никакого внимания, а если мы пойдем вместе, люди невольно задумаются, с кем это идет Таджибеков.

- Ладно, - неожиданно легко согласился Кур-Султан, - пусть будет по-вашему. Вы хотите остаться совсем чистым и каждую ночь спать спокойно. Правильное решение.

Про себя Кур-Султан вовсе не был уверен, что Таджибекову действительно удастся спать спокойно. Отсутствие Барата сильно тревожило его. Если бы немого схватили одного! А если накрыли всех троих? От троих многое можно узнать. Нет, он уедет сегодня, время терять нельзя. Может быть, и не нужно ехать в горы. Шайтан с ними, с этими документами и с этой круглой печатью. В конце концов, документы можно отнять у милиционера Исы. Прекрасная идея! Милиционер едет в отпуск в родной кишлак. Один. Прекрасно!

Кур-Султан погляделся в зеркало и сам себе показался подозрительным. Надо улыбаться, ходить по городу беззаботно, и никто не остановит. Наган, пожалуй, лучше оставить, все равно в городе им не воспользуешься, а то выпирает из-под халата. Еще одно подозрение.

Он отстегнул пояс с кобурой и спросил Таджибекова:

- Куда это можно спрятать?

- Положите в шкаф, - сказал Таджибеков, - в нижний ящик.

Кур-Султан так и сделал.

Через несколько минут он неторопливо прошел по улице Оружейников и после небольшого колебания сел в трамвай. Никто не обращал на него внимания.

6

Талиб не любил менять заранее намеченные планы и потому, несмотря на тревогу в душе, все же пошел с Лерой на базар. Он не любил нарушать свои планы, но часто нарушал их по каким-то внутренним побуждениям, которые оказывались важнее, чем осмысленные намерения.

- Знаешь, Лерочка, давай поедим с тобой самсы, потому что я хочу еще в милицию зайти и только потом на базар.

Они перекусили, стоя на тротуаре. Лера сказала, что она еще не проголодалась и нечего перебивать аппетит.

Лера не любила самсу, эти пирожки с крупно рубленным мясом и нежареным луком.

В милиции Талибу объяснили, что дело об убийстве на улице Оружейников ведет Акбарходжаев. К следователю Талиб зашел вместе с Лерой. Сначала он заговорил с Акбарходжаевым по-русски, чтобы Лера понимала, а потом, когда начал сердиться и волноваться, незаметно для себя перешел на узбекский. Он долго спорил с Акбарходжаевым, что-то доказывал ему и почти не обращал внимания на Леру, которая изредка дергала его за рукав.

- Индюк! - сказал Талиб жене, когда они вышли из милиции. - Глупый индюк!

- Н-ну какой он индюк, - сказала Лера, - он же худой.

- Худой глупый индюк! - упрямо повторил Талиб. - На базар не пойдем. Надо с соседями поговорить.

Отец Закира пришел с работы и, узнав, что Талиб вернулся в Ташкент, рассердился на домашних:

- Почему не пригласили в гости? Они голодные с дороги.

Закир сказал, что Талиб с женой совсем недолго побыли дома и куда-то ушли. Наверно, на базар.

- Невежи, - говорил отец, - невежи! После дальней дороги человека в гости не пригласили! Такого в моем доме никогда не бывало. - Он продолжал выговаривать своим домашним, когда отворилась калитка и вошел Талиб с женой.

По законам восточного гостеприимства вначале о делах никто не разговаривал. В парадной комнате накрыли низенький столик, поставили на него блюдо с фруктами и сладостями, а во дворе уже дымился очаг. Поговорив о здоровье, о дальней дороге, постепенно перешли к делам. Прежде всего отец Закира счел нужным извиниться за то, что с его молчаливого согласия дети пользовались чердаком опустевшего дома. Увидев, что Талиб отнесся к этому снисходительно, отец Закира стал постепенно выкладывать все, что произошло:

- Конечно, я не думал, что так кончится. Если бы знать, надо бы сразу запретить. Я думал, собираются, книжки читают. Думал, пускай читают. Потом они совсем обнаглели, конечно. Собаку привели. Я редко дома бываю. И потом, я вам честно скажу: я учителю доверял. Никогда я не думал, что учитель Касым может такое допустить. Если признаться, я до сих пор поверить не могу. Но начальство лучше знает.

Пока отец разговаривал с гостями, Закир помогал матери готовить еду. Он изредка заходил в комнату то за блюдом, то с чайником горячего чая и с любопытством прислушивался, о чем говорят взрослые. Он с уважением смотрел на Талиба, о котором так много слышал раньше. Его смешила русская жена, которую дядя Талиб привез из Москвы, то, как она неловко сидит на полу за низеньким столиком, как одергивает узкое платье и как много ест сладостей. «Такая худенькая, а как много ест, - думал Закир. - А-а, она, наверно, не знает, что потом плов будет. У русских же все наоборот. Они сначала суп едят или плов, а потом сладкое».

Закир чувствовал свою вину перед Талибом и потому очень обрадовался, когда после плова отец приказал ему помочь соседям наносить воду, полить двор, принести саксаул для очага. Когда он бегал за водой, на минуту заскочил к Эсону.

- Он не сердится, - сказал Закир. - Жена у него русская. Она доктор.

С приездом хозяев двор неузнаваемо изменился. Распахнутая дверь дома и растворенные окна, подушки и одеяла, вывешенные на солнце, сделали его совсем не похожим на тот пустынный двор, каким он был несколько дней назад.

Убедившись, что Талиб не сердится на него, Закир решился заговорить:

- Вы не думайте, дядя Талиб, мы все время только на чердаке были. Мы ничего не ломали. А собака у нас совсем недолго была. Она сейчас у Рахима. Это очень хорошая собака. Если хотите, можете поглядеть. Она совсем на других собак не похожа. За нее Саидмурад, приказчик, десять рублей давал. Несмотря что она маленькая. У нас за щенка-волкодава рубль дают. Если хотите, я ее приведу, мы ее вам отдадим. Вы любите собак, дядя Талиб? Она поноску носит.

- Я собак люблю, - сказал Талиб, - а вот моя жена - еще больше. Но ведь жить-то я здесь не собираюсь, уеду скоро.

«Значит, за собаку не сердится», - понял Закир, успокоился и продолжал:

- А насчет учителя Касыма вы не верьте. Что про него говорят, все неправда. Мы-то знаем.

Эти слова неожиданно для Закира очень заинтересовали Талиба.

- А что вы знаете про учителя? - спросил он. - И кто это - мы?

- Мы, - сказал Закир, - вся команда: Кудрат, Садык, я, Эсон и Рахим. Он никакую школу не организовывал, просто иногда с нами разговаривал, книжки давал. Очень интересные книжки, у нас Таджибеков их забрал. Потом Таджибеков нас всех отдельно допрашивал. Мы все сказали, что никакую школу он не организовывал. Просто Таджибеков на него злится, и все.

- Погоди, - сказал Талиб. - Ну-ка, расскажи все по порядку.

7

Отец внимательно слушал Садыка. Какой он толковый, про себя думал учитель, как связно, логично все рассказывает! И еще эта фотография.

Учитель опять посмотрел на снимок и ничего особенного в нем не увидел. Верно ли, что это тот самый дувал? Надо посмотреть самому.

Господи, думал он, у ребят, оказывается, тоже свои заботы и тревоги, даже свои преступления. Целая жизнь. А он как-то и не замечал этого. Шутка ли - кража печати, фальшивая справка. И бедный Кудрат - что с ним сталось?

Отец не стал ругать Садыка. Конечно, он мог бы сказать, что маленькое преступление всегда рождает большое, что «коготок увяз, всей птичке пропасть», но он не стал этого говорить. Во-первых, он понимал - сейчас не время для нотаций, а во-вторых, был уверен, что ребята давно сами все поняли. В рассказе Садыка о том, как вели себя ребята, учитель видел то детское благородство, которого так часто не хватает взрослым.

- Ну что ж, Садыкджан, - сказал отец, - отдохни немножко, и после обеда поедем в город. Не переживай, правда всегда побеждает.

После обеда один из жителей кишлака заехал за ними на арбе.

- Я думаю, сначала надо бы зайти в милицию, - сказал учитель Касым.

- Правильно, - сказал Садык, - надо им фотографию отдать, на ней же все видно.

Арба ехала медленно, слишком медленно. Это чувствовал и Садык и отец. «Конечно, пешком идти не быстрее, - думал про себя учитель, - но, когда идешь пешком, время быстрей проходит». И он бы, конечно, пошел пешком, если бы не жалел сына, который так устал, идя к нему всю ночь. А Садык думал, что идти пешком быстрее, но молчал, потому что жалел отца.

Солнце клонилось к горизонту. Тени тополей все вытягивались и вытягивались. В воздухе висела легкая пыль. Арба мягко катилась по дороге.

…Разговор с Талибом прямо-таки разозлил следователя. И почему это люди считают себя вправе давать советы в таком сложном деле! Почему вмешиваются! Только сегодня приехал, еще ничего не знает, а сразу идет в милицию. И не один пришел, а с женой. Совсем стыд потерял - привез себе дамочку из Москвы. Но как не стыдно приходить с ней в официальное место, в милицию! Как оторвутся от родных мест, так сразу забывают обычаи и теряют скромность. Вот, например, кто он сам? Студент. И не юрист совсем, а геолог. Геолог… Раз ты геолог, ну и копай себе землю. Нет, лезет с вопросами - что, как, почему. Так я ему все и выложу! Еще чего не хватало!.. Говорит - долго. А что долго? Семь дней всего. Некоторые преступления по году остаются нераскрытыми, а тут всего семь дней. Головой качает. Постыдился бы! А жена хотя и русская, но скромная. Обычаи лучше его понимает.

Не успел Акбарходжаев успокоиться, как его вызвал начальник милиции.

- Доложите, - сказал начальник.

Акбарходжаев рассказал все по порядку и сообщил, что в деле появилась справка с печатью, датированная следующим днем после убийства председателя махалинской комиссии. По мнению следователя, это доказывало, что печать находилась у учителя Касыма. Справка найдена у мальчишки, который особенно рьяно защищал учителя и теперь так же, как и учитель, бесследно исчез.

Начальник милиции выслушал его довольно хмуро и, вместо того чтобы похвалить, сказал:

- Прошла неделя, а вы так ничего толком и не сделали. Ваши подозрения никак еще не подтвердились.

Акбарходжаев возразил, что сделано очень много, но начальник его оборвал:

- Все это пока не версия убийства, а домыслы. Может быть, все так, как вы говорите, а может быть, совершенно иначе. Даю вам еще неделю. Хватит?

- Неделю много, - сказал Акбарходжаев. - Через три дня все точно доложу.

Он думал, что начальник милиции похвалит его за эти слова, но тот почему-то сказал:

- Товарищ Акбарходжаев, я давно хотел вас спросить: почему вы ушли из пожарной охраны?

Вернувшись в свой кабинетик с земляным полом, следователь опять принялся читать документы дела. Он очень верил в слова, написанные на бумаге. Это были покорные, тихие и скромные слова. Акбарходжаев давно уже заметил, что слова, произносимые людьми, вызывают в нем неприязнь и желание возражать. Кроме мысли, в них всегда было и чувство, а чувства в словах - лишние.

Характеристика из школы на учителя. Автобиография. Анонимка. Ребячьи показания, записанные Таджибековым. Все это следователь читал, наверно, в десятый раз и все-таки читал медленно. Чем больше он читал, тем больше убеждался в своей правоте, в том, что убил председателя махалинской комиссии именно учитель Касым. И рядом с этой уверенностью росла обида на начальника милиции. Раз он хочет, можно собрать еще показания. За доказательствами дело не станет. Жаль, что сегодня не пришел Таджибеков.

Где-то там, далеко от милиции, садилось солнце. В кабинетике стало темно. Акбарходжаев перестал читать и спрятал папку в стол. «Домой пойти или еще раз наведаться к Таджибекову?» - думал он.

В дверь постучали.

- Товарищ Акбарходжаев, - сказал дежурный милиционер, - тут к вам пришли.

- Кто еще? - недовольно спросил следователь. - Рабочий день уже окончен.

- Я им говорил, - сказал милиционер. - Я говорил: завтра придите, а они не уходят, говорят - важное дело.

- А что за люди?

- Мужчина и мальчик. Наверно, отец и сын.

- Ладно, зови.

Когда милиционер сообщил, что к следователю можно пройти, учитель Касым сказал Садыку:

- Тебе незачем ходить со мной. Ты же все мне рассказал, а я все запомнил. Подожди меня здесь, посиди на скамеечке.

Отец ушел, а Садык уселся на скамеечку возле дежурки и стал ждать. Время тянулось медленно. Чтобы как-то скрасить ожидание, Садык стал представлять себе разговор в кабинете следователя.

«Здравствуйте», - скажет отец.

«Здравствуйте», - скажет следователь.

«Я пришел рассказать вам об убийстве Махкам-ака», - скажет отец.

«Очень рад, - скажет следователь. - Мы давно интересуемся этим делом. Расскажите, пожалуйста. Да вы садитесь, почему вы стоите?»

«Дело в том, - скажет отец, - что во дворе милиционера Исы живут неизвестные люди, и это они убили председателя. А когда они перетаскивали железный ящик через дувал, мой сын случайно их сфотографировал».

И тут Садык вспомнил, что забыл отдать отцу фотографию. Он зашел в дежурку и попросил милиционера проводить его к следователю.

- Нет, - сказал милиционер, - ты сиди, жди здесь. Если надо будет, тебя вызовут.

- Я уже долго сижу, - сказал Садык.

- Ну где же долго, - возразил милиционер, - не больше получаса.

Садык посмотрел на часы. Было двадцать минут восьмого. «Посижу, еще подожду», - решил Садык.

Он про себя произнес уже все слова, которые мог сказать следователь и мог сказать отец, и не понимал, почему отец никак не возвращается. Он еще раз зашел в дежурку. На часах было ровно восемь. Какой-то хмурый худощавый человек появился из противоположной двери. Он отдал дежурному ключи и, не обращая на Садыка внимания, вышел на улицу.

- Дяденька, - сказал Садык дежурному, - разрешите, пожалуйста, пройти к следователю. А то у меня фотография есть, которую я должен ему показать.

- К следователю? - удивился дежурный. - Да вот же он только что вышел, мимо тебя прошел.

- А где же мой папа? - спросил Садык.

Дежурный опустил глаза.

- Не знаю. Вон догони и спроси.

Садык бросился на улицу.

- Дяденька! - кричал Садык, догоняя Акбарходжаева. - Дяденька!

Тот обернулся.

- А где же мой папа?

- Ты сын учителя Касыма? - спросил Акбарходжаев.

- Да, - сказал Садык, - мы вместе пришли.

- Твой отец арестован, - сказал следователь.

- За что?!

- Не твое дело, - сказал следователь и зашагал по улице.

- Подождите, дяденька, - попросил Садык, - одну минуточку, я вам все объясню. Вы, наверно, думаете, что это он убил Махкам-ака. Так говорят у нас на улице. Но он не убивал. Я вам точно говорю. Вот у меня даже фотография есть.

Садык достал из-за пазухи фотографию и протянул ее следователю.

Были густые сумерки, и Акбарходжаев поднес фотографию к самым глазам.

- Ну, и что здесь? - спросил он.

- Здесь видно, как люди, которые убили Махкам-ака, перетаскивают через забор его железный ящик.

- А откуда известно, что это они убили Махкам-ака? - спросил следователь.

- Я вам точно говорю, - сказал Садык.

- Ладно, ладно, - сказал следователь, пряча фотографию в карман. - Завтра в одиннадцать часов приходи вместе с матерью и Уктамбеком Таджибековичем. Все равно вас обоих допрашивать надо.

- А как же папа? - спросил Садык.

- Очень просто, - сказал Акбарходжаев, - переночует в милиции, а утром отвезем в тюрьму.

Он опять зашагал по улице. А Садык долго еще стоял на тротуаре.

«Куда идти? - думал Садык. - Что делать?» Страшнее всего было идти домой. Как он скажет матери о том, что произошло! И фотографии нет. Такой важной фотографии, на которой все ясно, все видно. А вдруг следователь ее потеряет? Как доказать тогда невиновность отца? И Садык вспомнил, что осталась пластинка. У монтера Ивана осталась пластинка.

…В крохотных палисадничках, на которые был разделен двор, где жил Иван Кустов, было тихо и спокойно. Одна женщина в большом медном тазу с длинной ручкой варила варенье. Под тазом гудел примус. В другом палисаднике усатый старик пил чай из блюдечка.

Дверь в комнату Ивана была заперта.

- Тетенька, - спросил Садык женщину у примуса, - а вы не знаете, куда он ушел?

- Кто ж его знает, - сказала женщина. - Дело молодое, холостое, он вечерами редко дома бывает.

А усатый старик, который пил чай из блюдечка, сердито добавил:

- На танцы небось пошел. Толстовку свою надел да белую рубашку.

- На танцы? - удивился Садык.

- Ну да, на танцы, в парк, наверно. Ногами топать. Завтра приходи, да пораньше.

- Ты скажи, что передать, - предложила женщина над примусом. - А то утром его тоже не бывает, чуть свет уходит. А лучше всего ты после обеда завтра приходи, после обеда он чаще бывает.

Садык вышел со двора и медленно направился в сторону городского парка.

8

Саидмураду сделали пятый укол. И хотя врач говорил, что самый больной укол первый, что потом Саидмурад привыкнет, он не привыкал. Каждого укола Саидмурад ждал с ужасом. Прежде чем зайти на пастеровский пункт, он долго прохаживался по противоположной стороне, набираясь храбрости. Для храбрости лучше всего выпить, но пить доктор запретил категорически.

- Ни в коем случае, - каждый раз предупреждал он Саидмурада, - ни грамма. Это может плохо кончиться.

«Куда уж хуже, - думал Саидмурад, - куда уж хуже…» И собака исчезла. Азиз, сын бухгалтера Таджибекова, видел, как вчера ребята увезли ее в город. Может, потому и увезли, что бешеная.

Сегодня, когда Саидмураду делали укол, у него возникло новое подозрение. А что, если над ним смеются, если эти уколы вовсе и не нужны? Просто так, опыты делают. Он слышал, что врачи любят делать опыты над живыми людьми. Подозрение пришло не само собой. Когда, держась за живот, он вошел на пастеровский пункт, медсестра Рита захихикала и выбежала из комнаты.

А тот, в очках, заглянул в комнату и улыбнулся. Поскольку ничего смешного в своих мучениях Саидмурад не видел, он заподозрил неладное.

Вечером, когда в чайхане на улице Оружейников только и разговору было, что о приезде Талиба с женой, Саидмурад пропускал все мимо ушей. Ему-то какое дело. Но когда сказали, что жена Талиба врач или почти что врач, он заинтересовался. Не зайти ли посоветоваться? Она должна сказать ему всю правду: ведь муж у нее узбек.

Талиба Саидмурад не любил, он считал его виновником разорения своего дяди, купца Усмана. И все-таки желание проконсультироваться с московским доктором постепенно брало верх над неприязнью к Талибу. «А-а, пойду поговорю, что меня, убудет, что ли? Не может она мне отказать… Надо бы еще к Таджибекову зайти. Сначала зайду к Таджибекову, посоветуюсь, а потом к Талибу пойду», - решил Саидмурад. И тут же переменил это решение. А зачем ему идти к Таджибекову? Ничего хорошего он от этого визита ожидать не мог. Им же абсолютно все равно, бешеная его укусила собака или не бешеная, помрет он или не помрет. Сколько услуг оказал Саидмурад бухгалтеру. И расписывался в фальшивых ведомостях, и целую ночь пилил замок на железном ящике, и анонимку написал на учителя. А Таджибеков до сих пор не может устроить его на хорошую работу. Устроил приемщиком на сушильный завод. Какая от этого выгода? Копейки!

Саидмурад нехотя поднялся с ковра и побрел. Подходя к дому, где жил Талиб, Саидмурад увидел, как оттуда вышли Рахим, Эсон и Закир. «Наверно, он им нагоняй сделал за то, что они дом захватили», - злорадно подумал Саидмурад.

Талиб встретил его приветливо, усадил на веранде. Лера подала им чай, а сама уселась в сторонке, зашивала свежую наволочку на подушке.

Мужчины поговорили о том о сем, и Талиб, заметив, что Саидмурад находится во власти каких-то своих, видимо, тревожных мыслей, замолчал. Молчание затягивалось, и Лера уже поглядела на Саидмурада с удивлением. Наконец Саидмурад решился:

- Я, дорогой Талиб Саттарович, очень вас уважаю и желаю вам всего самого хорошего, но прямо вам скажу: я ведь по делу пришел, к вашей уважаемой жене.

Лера отложила шитье в сторону.

- Вся улица говорит, что ваша жена врач…

- Я не врач еще, - перебила Лера, - м-мне еще год учиться.

- Скромность - украшение женщины, - сказал Саидмурад, - скромность дороже брильянта.

Талиб улыбнулся про себя и сказал, что хотя его жена действительно пока не врач, но тем не менее кое-что уже понимает.

- У меня вот какое дело, - продолжал Саидмурад. - Меня покусала собака. Думаю, что, наверно… может быть… конечно… она бешеная.

- Давно это случилось? - спросила Лера. Ей было приятно, что в первый же день она сможет применить знания, полученные на медицинском факультете. - Н-нужно н-немедленно начать вакцинацию.

- Что начать? - тревожно спросил Саидмурад.

- Уколы, уколы, - пояснил Талиб. - Когда она вас укусила?

- Неделю тому назад.

- Что же вы медлите! - взволновалась Лера.

Ей ни разу не приходилось видеть больного бешенством, но она знала, какая это страшная болезнь. Она знала также, что скрытый, инкубационный период продолжается обычно месяц-полтора, но в учебнике были описаны случаи, когда скрытый период продолжался всего пятнадцать, а то и двенадцать дней.

- Вы должны завтра же пойти на пастеровский пункт, завтра же с утра, и попросить, чтобы вам начали у-уколы.

- Мне делают. Уже несколько уколов сделали. Только я не знаю, поможет ли.

Лера попросила показать место укуса. Несколько смущаясь, Саидмурад все же закатал штанину и показал ногу, на которой уже не осталось почти никаких следов. Лера осматривала ее очень внимательно, ощупывала, спрашивала, не больно ли, и Саидмурад, который начал было успокаиваться, опять встревожился.

- А вы убеждены, что собака бешеная? - спросил Талиб. - Она что, издохла?

- Нет, - сказал Саидмурад, - вчера она еще была живая, а сегодня я ее не видел.

- Значит, вы знаете, где сейчас эта собака? - Талиб обрадовался, что может помочь человеку. - Тогда, может быть, не надо никаких уколов. Вы отведете собаку на пастеровский пункт, ее проверят, и если она окажется здоровой, то выходит, что вы зря делали эти уколы. Все очень просто.

«Просто, - подумал Саидмурад. - Хорошо ему говорить - просто! Если бы он знал, как она меня второй раз чуть не покусала».

- Эх, Талиб Саттарович, - сказал Саидмурад, - это у вас в Москве все так легко, а у наших людей никакого сознания. Никто меня не жалеет. Сказал я нашему Уктамбеку Таджибековичу, он надо мной смеется. Отцу мальчишки, у которого эта собака, вашему вот соседу, я десять рублей предлагал - десять рублей за паршивую голую собаку, на ней даже шерсти никакой нету, - отказал. Говорит - не его собака, а детская.

- Погодите, погодите, - сказал Талиб, - так это та собака, которая жила в нашем дворе? Как же она вас покусала? Вы что, заходили сюда?

Саидмураду некуда было деваться. Он вынужден был объяснить, как попал в чужой двор. И хотя говорить об этом явно не следовало, Саидмурад все же начал рассказывать. Конечно, всю правду Саидмурад рассказывать не собирался, но в волнении не слишком заботился о том, чтобы врать складно. Сейчас ему было все равно, поверит Талиб или нет, важно было как следует рассказать московскому доктору про то, как его укусила собака. Шутка ли, на карту поставлена жизнь!

- Видите ли, - сказал он, - когда убили нашего уважаемого Махкам-ака… - Саидмурад запнулся, понял, что начал слишком издалека и вместе с тем слишком близко к тому, о чем говорить было нельзя. Но раз уж начал, пришлось продолжать: - Когда убили нашего уважаемого председателя и стало известно, что учитель Касым дает детям читать запрещенные книжки, наш уважаемый товарищ Таджибеков попросил меня проверить, чем занимаются дети, тем более что исчезла печать махалинской комиссии…

- Погодите, погодите, - сказал Талиб, - ведь печать махалинской комиссии украли бандиты.

- Э-э-э, - протянул Саидмурад, - конечно, может быть… В общем, Уктамбек Таджибекович просил меня зайти в ваш двор.

- Но ведь калитка была заперта, - сказал Талиб. - Вы зашли через соседний двор?

Вначале Талиб действительно очень по-доброму отнесся к Саидмураду, но сейчас в нем росла глухая неприязнь к этому человеку. Он смотрел на него в упор.

- Чтобы не беспокоить так поздно соседей, - сказал Саидмурад, пряча глаза, - я перелез через дувал.

- Разве это было ночью? - спросил Талиб.

- Что ты пристал к человеку, - вмешалась Лера. - Какая разница? Важно то, что укусила собака.

Однако Талиб не обратил внимания на слова жены. Он продолжал подробно расспрашивать Саидмурада, и тот, сопротивляясь, все же вынужден был подробно отвечать. Наконец Талиб встал.

- Вот что, - сказал он, - насчет собаки я завтра все выясню, зайдите ко мне перед обедом. Но жаль, что вы не рассказали все это раньше.

- Где? - спросил Саидмурад.

- Лучше всего было рассказать это в милиции, - ответил Талиб.

Чтобы как-то смягчить резкие слова мужа, Лера пригласила Саидмурада заходить и сказала, что бешенство вполне поддается лечению.

Саидмурад притворил за собой калитку и направился домой. Он был в смятении. Теперь, оказавшись на улице, он понял, что наговорил лишнего. Он шел, бормоча что-то о проклятой жизни и о том, что никогда не знаешь, откуда на тебя свалится несчастье. Из переулка недалеко от бутылочного склада наперерез Саидмураду пронесся какой-то мальчишка, а через секунду, догоняя его, промчались еще трое. Саидмураду показалось, что среди других голосов он слышит голос сына Таджибекова Азиза.

«Детям хорошо, - думал он, - у них никаких забот, одни игрушки на уме!»

Саидмурад не ошибся, он действительно слышал голос Азиза. В диком, животном страхе Азиз крикнул: «Помоги…»

Все началось для Азиза вроде бы и неплохо. Мать сумела утешить сыночка, пообещав, что отец вставит ему золотые зубы. Азиз посмотрелся в зеркало и решил, что золотые зубы ему пойдут.

Когда отец и таинственный гость ушли из дома, Азиз прошмыгнул в парадные комнаты. Он давно ждал этого момента и очень огорчался, что гость никуда не отлучается. Всякий раз, когда к отцу приезжали гости, Азиз тайком рылся в их вещах. Это был его постоянный источник дохода лет с десяти или одиннадцати. Сначала он воровал мелкие предметы - какой-нибудь ножичек, табакерку, - потом стал воровать деньги. Не помногу. Из толстой пачки он вынимал рубль или два, из горсти мелочи забирал лишь копеек двадцать - тридцать и знал, что если гость и обнаружит пропажу, то никогда не скажет об этом отцу.

К сегодня Азиз привычно взялся за дело. Он тщательно обыскал постель Кур-Султана, порылся в карманах его камзола, но нашел всего двадцать копеек. «Странно, - подумал он, - отец так его уважает, а он вроде и небогатый». И тогда Азиз решился на то, чего не делал никогда. Он знал, что в нижнем ящике шкафа в небольшой шкатулке милиционер Иса хранит деньги, которые копит на свадьбу. Азиз выдвинул ящик и сразу увидел, что поверх всякой рухляди лежит желтая кобура на широком желтом поясе. Он расстегнул кобуру и вытащил наган. «Тяжелый», - подумал он. Азиз прицелился в праздничный самовар, который стоял нише, потом в керосиновую лампу-«молнию», потом подошел к окну и прицелился в мать, стиравшую белье. И тут Азиз вспомнил, о чем мечтал утром.

Надо пойти на пустырь, забраться на дерево, подождать, пока эти уличные мальчишки придут играть в футбол, и тогда… Что же, утром он все хорошо продумал. Сначала он убьет Эсона, потом… Эх, жалко, нет Кудрата… Ну, потом Садыка, потом Закира. А Рахима можно и не убивать, он безобидный. Азиз спрятал наган за пазуху и вышел со двора.

На пустыре никого не было, потому что солнце в тот час припекало еще сильно, и Азиз обрадовался, что без помехи сумеет забраться на дерево и спрятаться в густой кроне. Он давно уже не лазил по деревьям и совсем забыл, как это делается. Только сорвавшись раз или два, он понял, что ему мешают ботинки, ведь раньше-то он лазил босиком. Он хотел было снять ботинки, но раздумал лезть на дерево и решил спрятаться на крыше бутылочного склада. Оттуда до пустыря было, конечно, дальше, но Азиз почему-то был уверен, что не промахнется даже с такого расстояния. Он залез на крышу и тут же пожалел об этом - все-таки на дереве не так бы пекло солнце. Однако менять позицию ему не хотелось.

Время тянулось медленно. Ребята почему-то все не появлялись. «Неужели они не придут?» - думал Азиз. До сегодняшнего дня он был убежден, что ребята играют в футбол каждый день. Чтобы защититься от солнца, Азиз накрылся пиджаком и незаметно для себя уснул. Проснулся он в сумерках и не сразу понял, как он очутился на крыше, потом все вспомнил и испугался. А что, если отец и гость уже вернулись и обнаружили пропажу нагана? Азиз очень боялся отца. Тот редко бил его, но бил очень жестоко.

Соскочив с крыши, Азиз помчался домой. Собственно говоря, дом был рядом, но, чтобы незаметно войти в калитку, нужно было обежать два квартала. Азиз свернул за угол и нос к носу столкнулся с теми, кого он напрасно поджидал на крыше. О чем-то оживленно разговаривая, ему навстречу шли Эсон-головотяп, Закир и Рахим.

Никто из ребят и не подумал бы бить его сейчас, и, если бы Азиз просто пробежал мимо них, они даже подножку ему не подставили бы. Ребята были убеждены, что вчера на остановке трамвая Эсон рассчитался с Азизом за все прошлое. И даже немного переплатил.

Но мысль Азиза работала совсем иначе. Ему казалось, ребята знают о его намерении поубивать их, а раз знают, то и сами могут убить его. Поэтому Азиз отскочил, повернулся и бросился прочь.

- Держи! Держи! - крикнул Закир.

И ребята помчались за ним. Даже прихрамывающий Рахим побежал.

Ребята не могли бежать быстро, потому что им было смешно, а Азиз, слыша за собой топот, еще наддал и даже закричал в ужасе:

- Помогите!

Ребята давно уже отстали и повернули назад, а он все еще бежал, петляя по переулкам. Потом Азиз в изнеможении остановился у дувала. Сердце выскакивало из груди.

«Наган не потерял?» - вспомнил он. Нет, наган был за пазухой, но стрелять и убивать совсем не хотелось.

Успокоившись, Азиз осторожно добрался до своей калитки и прошмыгнул на женскую половину дома.

Отдышавшись, Азиз вспомнил, что наган надо положить на место. Но как это сделать, если и отец и милиционер Иса сидят в комнате для гостей, в той самой, где находится шкаф.

В комнате для гостей было весело. Там горел яркий свет, раздавались возбужденные голоса.

- Твой отец совсем пьяница стал, - сказала Азизу мать, - пьет чуть не каждый день, забыл мусульманский закон. С чужими приветливый, радостный, а мне только приказы отдает. Сегодня я для гостей и шурпу жирную, и манты сделала, как будто свадьба у них. Я две бархатные подушки купила, одеяло новое. Он увидел, приказал туда отнести. Все для чужих людей!

- А вы уже отнесли? - спросил Азиз. Он подумал, что неплохо бы самому отнести одеяло и подушки и незаметно подсунуть куда-нибудь наган.

- Нет, - сказала мать, - не отнесла. Может, он забудет.

- Что вы, мама, он никогда ничего не забывает, - сказал Азиз, - дайте я сейчас отнесу.

- Ах, - сказала мать, - и ты все для чужих людей готов сделать. Неси. Вон они на сундуке.

Когда Азиз вошел в комнату для гостей, отец держал в руках пиалу и произносил тост:

- Мы уже выпили за каждого из нас. За храброго Кур-Султана, за верного друга Ису и за меня. Для меня это была большая честь. Но теперь я хочу выпить за дружбу… - Увидев сына с одеялом и подушками в руках, Таджибеков сказал: - Давай подушки сюда, а одеяло положи в нишу.

Это обрадовало Азиза. «Как хорошо, - подумал он, - что я положил наган в сложенное одеяло!»

- Положи и уходи, - поторопил Азиза отец, - ты еще молод, сынок, чтобы присутствовать при разговоре взрослых.

Азиз вышел за дверь и, проходя по веранде, услышал, что отец продолжает начатый тост:

- Я хочу выпить за дружбу, потому что нет в мире чувства, которое было бы дороже дружбы, потому что друг - это человек, который готов всем пожертвовать ради этого священного чувства. Нас трое здесь, но мы как один человек: у нас одно сердце и одни мысли. За дружбу!

Все трое выпили. Хозяин - медленно и степенно, Кур-Султан - равнодушно и лениво, а Иса выпил и с трудом подавил вздох. У себя в кишлаке Иса никогда не пил. В кишлаке вообще никто не пил. А здесь, в доме Таджибекова, Иса быстро привык и к вину и к водке. Обычно он пил с удовольствием, вино веселило и как бы уравнивало его и с самим хозяином дома, и с его почетными гостями, но сегодня вино не веселило Ису. Он чокнулся и выпил, вежливо поклонившись в сторону Таджибекова и Кур-Султана, и подумал, что, конечно, они, эти двое, - одна душа. Смелые и богатые. Умные. А он, Иса, совсем другой. Он не смелый, и не богатый, и не решительный. Что прикажут, то и делает. Нет, с ними ему не по пути. Они из любого дела вывернутся, а он погибнет. И Иса еще раз подумал, что решение, которое он принял сегодня, правильное. Завтра утром он покинет этот дом, уедет в тихий город, что лежит восточнее Ташкента, в казахской степи, в тихий город Аулие-Ата. Билет уже куплен, деньги есть на первый случай, и будет он жить тихо-тихо и никогда не полезет в чужое дело, никогда не свяжется с убийством.

Как ни странно, но в этот момент Кур-Султан тоже думал о железнодорожном билете, который лежал у него в кармане вместе с новыми документами, хорошими документами с круглой печатью. Завтра поутру он выйдет, будто за лошадью, а сам сядет в поезд, идущий на юго-запад, в сторону Афганистана, и пусть его ищет милиция и угрозыск, пусть его ищут дружки по шайке во главе с верным немым Баратом. Очень удачно получилось сегодня. Он уже сторговал лошадь и, увидев, что барышник человек надежный, на всякий случай спросил у него, не найдутся ли за хорошие деньги документы. Правильные документы, по которым можно прожить в другом городе и не бояться милицейской проверки. Барышник подумал и сказал, что в прошлом месяце у него умер брат, от которого остались документы. Кур-Султан заплатил, забрал справку с места жительства и справку с места работы, сказал, что за лошадью зайдет утром, и попросил хорошо накормить ее. Заходить утром за лошадью он не собирался. Кур-Султан никому не доверял и уж меньше всего лошадиным барышникам. «Если он захочет предать меня, - думал Кур-Султан, - то засада будет ждать меня утром возле дома». От барышника Кур-Султан пошел на вокзал и купил билет.

Таджибекову Кур-Султан об этом не рассказал. Чем меньше люди знают друг о друге, тем лучше. Он закусывал и вовсе не думал о тосте дружбы, который произносил хозяин дома. Что думать об этом! Кур-Султан понимал, что с хозяином дома его связывает только страх перед Советской властью. Пусть тот думает, что он уехал в горы, и пусть как хочет объясняется с Баратом, когда тот вернется. Почему он должен заботиться обо всех? Что он им, нянька или старший брат!

И у бухгалтера Таджибекова в этот час на душе было легче, чем в последние дни. Завтра Кур-Султан уедет в горы, а они с Исой заживут по-прежнему, спокойно и тихо. Таджибеков надеялся, что Кур-Султан с дружками уйдет за рубеж либо погибнет где-нибудь при новом бандитском налете или переходе границы. Главное - что он уйдет навсегда.

Таджибеков разлил по пиалам остатки водки и сказал:

- Этот последний тост опять хочу сказать я. Я надеюсь, что скоро мы вновь увидимся с нашим храбрым Кур-Султаном, потому что гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда.

9

В парке было много народу. У киосков с лимонадом и мороженым стояли очереди. В фанерной раковине перед цементной танцплощадкой играл военный духовой оркестр.

Садык шел между клумбами и внимательно смотрел по сторонам. Каждый человек в вельветовой курточке - а вокруг почему-то было много людей в вельветовых куртках - казался ему Иваном Кустовым. Он несколько раз догонял людей, издали похожих на Ивана, заглядывал в лицо. Его спрашивали: «Тебе чего, мальчик?»

Садык поверил в то, что Иван в парке, но почему-то не верилось, что он на танцплощадке. «Неужели ему нечего делать, что он на танцплощадку пошел?» - думал Садык. Обследовав все уголки парка, Садык все же побрел на звуки оркестра.

Танцплощадка была окружена металлической оградой. Вход туда был по билетам, и Садык стал смотреть сквозь железные прутья. Парочки кружились под музыку. Их было много. Они мелькали у него перед глазами - все разные, все непохожие и вместе с тем все какие-то одинаковые. Они кружились то быстро, то медленно, задевали друг друга согнутыми локтями, никто не смотрел по сторонам, и лица были какие-то особенные. Сначала Садык не слушал музыку, она ему даже мешала, а потом как-то незаметно для себя стал прислушиваться, и ему понравилось пение труб, мерное уханье барабана и звон медных тарелок. В старом городе редко слышали духовой оркестр, а Садык так вообще, может, в первый раз близко слышал и видел его. Хорошо играют, думал он, все вместе и складно.

Неожиданно оркестр замолчал. Музыканты встали, положили свои трубы на табуретки и сошли с эстрады. Парочки ринулись к выходу с танцплощадки, и Садык побежал туда же. К счастью, с танцплощадки люди выходили медленно, потому что каждая парочка брала контрамарки. Толпа у выхода постепенно уменьшалась, а очереди возле киосков с лимонадом и тележек с мороженым росли.

Тут Садык увидел Ивана. Он был с девушкой. Невысокой, с двумя черными косами. На ней было красное платье в белый горошек и туфли с перламутровыми пуговицами. Иван деря: ал ее за руку. После минутного колебания, к какой очереди присоединиться, они стали возле тележки с мороженым. Девушка смотрела только на Ивана, а Иван - только на нее. Народу возле тележки было много, и Садык не решился подойти. Потом Иван с девушкой купили мороженое, и Садык решил, что, как только они съедят мороженое, он подойдет и скажет, вернее, спросит, цела ли та пластинка, с которой Иван сделал фотографию. Конечно, Иван удивится, и вообще здесь не место об этом говорить, но другого выхода нет.

Садык стоял за киоском с лимонадом и старался, чтобы Иван до поры не видел его. А Иван и без того никого вокруг не видел.

Мороженое, зажатое между двумя плоскими вафельками, таяло быстро. Его оставалось уже совсем немного и у девушки, и у Ивана, когда вдруг опять заиграл духовой оркестр и девушка повела Ивана к танцплощадке. И опять Садык стоял у железной ограды и издали смотрел на танцующих. Он стоял долго и ни на минуту не выпускал Ивана из виду. Это было легко: вельветовых курточек на площадке было много, но красное платье в белый горошек - одно.

Наконец оркестр заиграл марш. Садыку очень понравилась эта музыка, больше, чем все, что оркестр играл до сих пор. Видимо, и музыкантам эта музыка нравилась больше всех других, потому что марш они играли как-то особенно весело. Но под марш парочки не стали танцевать, а поспешили к выходу. Садык сообразил, что теперь ему торопиться не надо. Он пойдет за Иваном, который наверняка проводит девушку до дому, а потом, когда Иван останется один, подойдет и все ему скажет.

Чем больше удалялись они от парка, тем меньше людей становилось на улицах. Садык понимал, что следить нехорошо, но утешал себя тем, что не следил, а просто шел.

В большинстве домов окна потухли. Изредка где-то далеко лаяла собака. Шаги Садыка были неслышными. На этой улице росли каштаны, и, хотя все последние ночи были лунные и сейчас луна стояла высоко, в тени деревьев царила тьма.

На пожарной каланче двенадцать раз ударил колокол. Полночь.

ДЕНЬ ВОСЬМОЙ

1

Иван робко взял девушку под руку. Она прижалась к его плечу.

Садык замедлил шаги, стал чаще отворачиваться и смотреть по сторонам, а то получалось, что он подглядывает.

У девушки был звонкий голос, она говорила много, громко, но до Садыка долетали только отдельные слова, смысл которых понять было невозможно. Впрочем, Садык и не прислушивался. Иван молчал, а если говорил, то, наверно, совсем тихо, изредка доносился только его смех.

Они свернули в узенькую немощеную улицу, и Садык кинулся догонять их, боясь, что не увидит, куда они там еще могут свернуть. Он почти бежал, стараясь, однако, не топать, завернул за угол и тут же увидел, что Иван и девушка в красном платье стоят возле деревянных ворот. Садык прижался к водосточной трубе углового дома и замер. Видимо, девушка услышала какой-то шум и встревоженно оглянулась.

- Я пойду, - сказала она. - Мама ждет. И потом, на работу рано вставать. Завтра должен прийти мой покусанный, я ему уколы делаю. Мой первый пациент. Нельзя пропускать. Сейчас других покусанных нет, а практика нужна. Между прочим, почему все мужчины такие трусы? На него прямо смотреть жалко. Заходит бледный, руки дрожат. Женщины куда смелее.

Садык не понимал, про что говорит девушка. Зато сказанное Иваном было вполне понятно:

- Значит, мы договорились, Рита, насчет кино? На семь брать или на девять?

- На девять, - после минутного молчания ответила девушка.

- Ну, до свиданья, - к великой радости Садыка, сказал Иван.

- До свиданья, - сказала девушка. - Спасибо, что проводил.

И тут Иван совершенно неожиданно, во всяком случае совершенно неожиданно для Садыка, притянул девушку к себе и поцеловал. Садык изо всех сил зажмурился - уж очень близко все это происходило. Так он стоял довольно долго и, вдруг испугавшись, что Иван ушел, открыл глаза. Молодые люди все еще целовались. Осторожно, чтобы не наделать шуму, Садык отступил за угол.

Иван вышел из переулка и наконец-то направился в сторону своего дома. Он шел по мостовой и, отойдя шагов сорок, стал потихоньку насвистывать тот самый марш, который сегодня на танцплощадке играл военный духовой оркестр. Садык шел по тротуару и все еще прятался в тени деревьев. Ему не хотелось, чтобы Иван понял, что за ним следили. Пройдя два квартала, Садык вышел из тени деревьев на мостовую и тихо сказал:

- Дядя Иван…

Иван оглянулся. Садык подбежал к нему.

- Дядя Иван, - сказал он, - вы меня простите, я все время за вами шел, боялся вас потерять.

Иван не сразу узнал Садыка.

- Я к вам домой заходил. Мне сказали - вы в парк ушли. Я вас в парке искал. Вы танцевали. Я за загородку пройти не мог. А потом вы мороженое ели. - Садык понимал, что честнее сказать всю правду. - А потом я боялся, что потеряю вас, вот и шел все время за вами. Вы меня простите. Но я ничего не видел, я, когда надо было, отворачивался.

Иван засмеялся:

- Откуда ты знал, когда надо отворачиваться? Ладно, ладно, я не сержусь. Чего тебе?

- У вас та пластинка цела? - спросил Садык. - Ну, та, на которой голова как солнце, а сзади дувалы…

- Цела, - сказал Иван. - Кажется, я ее не выбросил.

- Понимаете, дядя Иван, мне очень нужна еще одна карточка. От этого судьба человека зависит. На той карточке получились два человека, которые, наверно, убили нашего Махкам-ака. Сегодня арестовали моего отца, а мой отец ни в чем не виноват, он не убивал, понимаете? Понимаете, они убили из-за печати, им нужна была печать…

- Погоди, - сказал Иван, - так я ничего не понимаю. Пойдем ко мне домой, посмотрим пластинку, и ты мне все подробно расскажешь.

Через час Иван стучался в окно к Михаилу Сазонову. Над занавеской показалось испуганное лицо Фатимы.

- Что-нибудь случилось? - спросила она.

- Буди своего, работенка есть по его части.

Михаил вышел на крыльцо полностью одетый, на голове была кепка.

- С тобой что-нибудь? - спросил он Ивана.

- Нет, - ответил тот, - со мной в порядке. Мальчонка вот тут… сам тебе расскажет.

- А до утра подождать нельзя? - опять спросил Михаил.

- Это уж ты сам решай. Если хочешь, на завтра отложим. Только вот у него, - Иван показал на Садыка, - отца сегодня забрали. Он, по рассказу, невиновный выходит, а виновные на воле гуляют.

Все трое уселись на каменном крыльце, и Садык начал рассказывать обо всем, что знал. О том, как Кудрат украл печать, и как ночью, положив ее на место, увидел труп председателя махалинской комиссии, и о том, как бухгалтер Таджибеков и милиционер Иса допрашивали ребят, и о том, что Кудрат видел сапоги возле сарая во дворе рядом с махалинской комиссией, и о том, что этот двор принадлежит милиционеру Исе, но сам он там не живет, а живет в доме Таджибекова, и о том, как таинственно исчез Кудрат.

Михаил Сазонов внимательно вгляделся в лицо Садыка.

- Малый, - сказал он, - а не был ли ты около свалки, когда мы там ящик нашли?

- Да, - удивленно сказал Садык, - это были мы с Кудратом.

- А Кудрат этот или ты что-то про печать говорил?

- Это не я, - сказал Садык, - это он спросил: «А что, если печати там не было?» Он же знал, что печати не было.

- Да, да, да, - сказал Михаил Сазонов, - так именно он и спросил. Помню еще, что милиционер тогда как-то встревожился. Я же это заметил тогда и понял вопрос, а потом из головы вон. А ведь действительно этот Иса встревожился.

- Он потом еще у Кудрата спрашивал, - сказал Садык. - Он спрашивал: «Что ты про печать говорил там, на свалке?»

- Спрашивал? - Сазонов еще более насторожился. - Ты не ошибаешься?

- Нет, - сказал Садык, - он говорил мне, мы с ним друзья.

- А мальчик, значит, исчез? Это не тот ли, про которого говорили, что утонул?

- Тот, - сказал Садык, - только он не утонул. Он без меня никогда не купался. Он плавает плохо, а я хорошо плаваю.

- Тут вот еще фотография случайная тоже в пользу парня говорит, - сказал Иван. - Посмотри.

Михаил взял негатив и стал смотреть сквозь него на луну.

- Вот эти две фигурки, что ли? В тот самый вечер, говоришь?

- Да, тот самый, - сказал Садык, - потому что в этот вечер Кудрат полез печать на место класть.

- Пошли! - сказал Сазонов. - Хорошо бы успеть до утра обыск произвести.

2

Кудрат проснулся и, не открывая глаз, подумал, что уже наступило утро. Он проснулся от прикосновения холодных рук старика. Старик киргиз развязывал веревки.

- Тихо, тихо, - прошептал он Кудрату в самое ухо.

Над горами стояла ночь.

- Тихо, тихо, - повторил старик. - Я сейчас развяжу тебя, а сам обратно в юрту уйду. Ты полежи и, если в юрте все спокойно будет, пойдешь по дороге к Двенадцати ключам, а там - как я тебе показывал. К хозяину того белого домика сегодня сын приехал. Там большой дым сегодня был. Когда они для себя готовят, дым маленький, когда для сына - сразу большой дым идет.

Развязав Кудрату руки и ноги, старик скрылся в юрте.

«Значит, не обманул меня старик, - подумал Кудрат. - Какой храбрый, не боится басмачей!»

Вечером ему показалось, что старик передумал: ведь он весь день даже не взглянул на него. Правда, когда перед сном бандиты связали Кудрата и положили возле юрты, старик заботливо завернул его в старую кошму, но себе рядом не постелил, а, судя по всему, решил спать вместе с бандитами, не так, как обещал утром. Хорошо, что хоть в кошму завернул. Басмачам старик объяснил:

- Вы можете с вашим пленником делать что хотите, можете его связывать, можете не связывать. Но это ребенок, и он не должен мерзнуть и стучать зубами от холода. Вы можете его не жалеть, но пожалейте меня, старика. Если он будет лязгать зубами, я всю ночь не засну, а у меня и так плохой сон.

С вечера в юрте шел обычный разговор о том, что если Кур-Султан и завтра не приедет, то они сами поедут к нему в Ташкент. О том же басмачи рассуждали и накануне вечером, но ехать в Ташкент почему-то не решались.

- Ты, Барат, не мотай головой, - говорил один голос, - без нас ты не поедешь. Мы втроем поедем или будем ждать, пока сам приедет. Мы ему нужнее, чем он нам.

- Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе, - сказал другой голос. - Ты не смейся, Барат, ты не смейся, ты глупый человек. Что он без нас сможет сделать? Он даже шурпу себе хорошую сварить не умеет.

- Молчал бы лучше, - возразил первый басмач. - Помнишь, как ты в Ургуте шурпу варил? Когда мы этих ученых убили.

Второй басмач засмеялся:

- Да… Я тебе, Барат, одну историю расскажу. Только ты Кур-Султану не проболтайся.

- Не проболтается, не проболтается! - нагло расхохотался первый.

- Я тогда сварил шурпу и посолил солью, которую у одного русского нашел. Оказалось, это не соль была. Горькая шурпа получилась. Помнишь, Барат? Я тогда отошел в сторону, хотел шурпу в яму вылить. Вижу, там русский мальчишка лежит. Думаю: мертвый или живой? А-а, думаю, если живой, закричит. Вылил шурпу. Оказалось, мертвый. Утром в яму заглянул, а этот мертвый, оказывается, сбежал. До сих пор думаю: как может быть? Ведь, конечно, он мертвый был, разве живой выдержал бы, если ему на голову горячую шурпу лить! А он утром сбежал.

- Да, - сказал первый басмач, - если бы Кур-Султан тогда узнал, он бы тебе за это…

Потом басмачи опять стали говорить про то, что если Кур-Султан завтра не приедет, то они сами поедут в город, потому что нельзя же из-за какой-то печати столько времени сидеть в горах. Под этот надоевший ему разговор Кудрат и заснул.

А теперь, глубокой ночью, он лежал, все еще завернутый в кошму, и полегоньку разминал затекшие руки и ноги. В юрте похрапывали басмачи. «Пора», - решил про себя Кудрат.

Первые десять или двадцать метров он полз, а потом вскочил на ноги и помчался по тропинке.

Выло очень холодно, как бывает, только когда в жаркий день окунешься в холодную воду. Кудрат бежал и не мог согреться. Вот появились чинары, вот Двенадцать ключей, а там ниже тропинка к реке. «Только бы они не проснулись! - думал Кудрат. - Эх, не догадался положить что-нибудь в кошму. Как только выйдут, сразу и увидят, что я убежал. А может, не выйдут?»

Горная речка, которая прошлой ночью наполняла своим ревом всю долину, сейчас текла спокойно и тихо, ее легко было перейти вброд.

Сколько времени прошло с того момента, когда он вылез из-под кошмы, Кудрат не знал. Может быть, час, может быть, два, а может быть, и больше. Луна зашла за гору, стало темнее.

Кудрат выбрался на противоположный берег и начал карабкаться в гору. Теперь он не чувствовал холода. Чтобы сократить путь, он не шел по тропинке, а продирался сквозь кусты, царапая ноги, руки, лицо, разрывая одежду. До белого домика оставалось совсем немного, всего один поворот тропинки, но Кудрат все время лез напрямик.

Вокруг дома была сложенная из валунов ограда, которую легко можно было перешагнуть. Кудрат перешагнул ее, чтобы сразу направиться к двери. Он заметил, что под навесом стоит рослый конь, и подумал, что киргиз не ошибся - на таких лошадях ездят милиционеры.

Неожиданно из-под навеса выскочила огромная овчарка и с лаем кинулась на мальчика. Бежать было некуда, и Кудрат с силой рванулся к двери. Она была не заперта.

Кудрат рассказывал, а молодой, коротко стриженный парень в гимнастерке без пояса и милицейских галифе слушал. Отец его охал и удивлялся, мать что-то причитала. Милиционер задавал вопросы, из которых Кудрату стало ясно, что про шайку Кур-Султана знают даже здесь, в горах. В конце концов милиционер сказал:

- Хватит, остальное потом расскажешь.

Он натянул сапоги, подпоясался, оседлал лошадь.

Старик отдал Кудрату свой халат.

- Садись сзади, - сказал милиционер, - и держись за мой ремень.

Лошадь, видимо привыкшая к этой дороге, шла быстро. Подковы сильно били по камням. Кудрату казалось, что из-под копыт летят искры.

3

Конюх угрозыска, заспанный человек в милицейской фуражке без козырька, подъехал к крыльцу в извозчичьем фаэтоне.

- Вы, Михаил Петрович, когда на дело пойдете, лошадь привяжите где-нибудь покрепче, а то у нее привычка обратно сюда возвращаться.

Михаил Сазонов и еще два работника угрозыска сели в фаэтон.

- Ты сумеешь показать, как лучше этот пустой двор найти? - спросил Сазонов Садыка.

- Конечно.

- А не боишься?

- Нет.

- Тогда поедем с нами. А тебе, Иван, незачем. Лучше сделай к утру отпечатки с негатива и принеси. Могут пригодиться.

Михаил Петрович сел за кучера, Садыка посадил рядом с собой.

- Сколько их? - спросил сзади один из работников угрозыска.

Сазонов тронул лошадь и, не оборачиваясь, ответил:

- Минимум два, максимум четыре, я думаю.

- Не много ли на нас троих?

- Не взвод же брать, - помолчав, ответил Сазонов. - Надо до рассвета успеть. Бог не выдаст - свинья не съест! Фактор внезапности прими во внимание. Да и неизвестно, там ли еще они. Может, давно и след простыл. Чего срамиться. Мы тихонечко, вежливо…

На улице Оружейников все без уговора не проронили ни единого слова.

Садык со сжавшимся сердцем глядел на калитку своего дома. Там в тревоге и горе не спала его мать. Мальчик взял Сазонова за рукав и кивнул головой. Сазонов понял, и фаэтон свернул в проулок.

Лошадь привязали к дереву, с которого несколько дней назад Кудрат случайно заглянул во двор милиционера Исы и увидел там сапоги.

Михаил Сазонов давал распоряжения шепотом. Одному оперативнику велел проникнуть во двор и обследовать сарай, проверить, нет ли сообщения с домом Таджибекова. Другому приказал влезть на крышу бутылочного склада, откуда хорошо просматриваются оба двора.

- Сам я постучусь в калитку дома Таджибекова, скажу, что необходимо поговорить с ним про… ну, скажем, про учителя Касыма. Чем нескладнее врешь, тем лучше. Надо, чтобы они встревожились. Тогда они постараются без выстрелов улизнуть. Тут уж ушами не хлопать! А ты, мальчик, посиди у дерева, лошадь постереги… Всем все ясно?

Садык остался один. Было очень тихо, и время тянулось медленно.

Первым стук в калитку услыхал милиционер Иса. Он спал на веранде и мог бы, не вставая с постели, спросить, что там еще приключилось. Но Иса продолжал лежать. «Все! - думал он. - Все кончено. Сейчас нас всех заберут. Эх, если бы я уехал вчера! Нет, я не пошевельнусь. Пусть будет что будет».

А в калитку все еще стучали настойчиво и громко.

Вторым в доме проснулся, видимо, Кур-Султан. Сегодня он спал в комнате для гостей рядом со шкафом, где лежала его кобура.

- Проснитесь, хозяин, - сказал Кур-Султан, - стучат в калитку. Может, это Барат вернулся, - «Некстати, - подумал он про себя, - некстати, если это он. Возись теперь… А-а, все равно утром я уйду. Скажу, что вернусь, пускай потом ищут… Но почему так громко стучат?»

Таджибеков проснулся с тяжелой головой и, плохо соображая, который теперь час, вышел во двор и направился к калитке.

- Кто там? - спросил он издали.

- Бухгалтер Уктамбек Таджибеков здесь живет? - на хорошем узбекском языке спросил Сазонов.

- Здесь, здесь, - ответил Таджибеков и, думая, что за калиткой кто-нибудь из сообщников Кур-Султана, негромко добавил: - Не стучите так сильно, разбудите всю улицу.

- Я из милиции, - сказал Сазонов. - Срочное дело, нужно посоветоваться.

Только сейчас Таджибеков сообразил, что вокруг ночь, что гость из милиции ему сейчас совсем не нужен, и у него слегка подкосились ноги. Но он тут же утешил себя тем, что, если бы это было то, чего он боится, человек за калиткой не стал бы сразу говорить, что он из милиции. И потом, к нему ведь, как к председателю махалинской комиссии, действительно могли обратиться.

Таджибеков отодвинул засов и распахнул калитку. Перед ним стоял русский человек в кепке.

Кур-Султан слышал этот разговор. «Нет, уж лучше бы Барат…» - мелькнуло у него в мозгу. Он открыл шкаф и схватил кобуру. Она оказалась неожиданно легкой. В ярости он швырнул ее на пол. «Предал! - подумал Кур-Султан. - Предал, собака!» Кто предал и кто собака, он сейчас не думал. Может быть, милиционер Иса, а может быть, и бухгалтер. Бандит выглянул в окно. В калитку медленно входил человек в кепке и пиджаке. Наметанный глаз Кур-Султана заметил, как с правого бока оттопыривается пиджак.

Милиционер Иса, словно мертвый, лежал на веранде.

Человек в кепке не спеша приближался к дому. Он продолжал о чем-то разговаривать с хозяином, а сам цепко посматривал вокруг.

«Кто предал? - лихорадочно думал Кур-Султан. - Кто предал?» Кур-Султан подобрал кобуру и сунул ее обратно в шкаф.

Человек в кепке приближался к веранде. Кур-Султан собрал в охапку свою постель, чтобы не оставлять следов второго человека в комнате, открыл окно, выходящее в сарай милиционера, и медленно, чтобы не шуметь, шагнул туда.

Михаил Сазонов имел сейчас достаточно оснований, чтобы не верить Таджибекову, и поведение хозяина дома, его растерянность и взгляды, которые он украдкой бросал на комнату для гостей, показывали, что обыск может дать результаты.

- В доме есть кто-нибудь посторонний? - спросил Сазонов. Он сознательно тянул время, рассчитывая, что преступник обязательно попытается скрыться и напорется на засаду.

- Нет, нет, - сказал Таджибеков, - никого посторонних. Вот у меня живет тоже ваш человек, сотрудник милиции.

И в этот момент из глубины дома послышался какой-то крик, а вслед за ним раздался выстрел. Сазонов взмахнул рукой, в которой неожиданно оказался револьвер, и бросился в глубь дома. В тот же момент с крыши бутылочного склада во двор дома Таджибекова спрыгнул еще один человек с револьвером в руке.

Садык сидел под деревом возле фаэтона и, наверно, лучше всех слышал и крик и выстрел в пустом дворе милиционера Исы. Потом он слышал еще какой-то шум и невнятные слова. Вскоре все стихло.

Небо над городом все светлело и светлело, все отчетливее проступали очертания домов и дувалов. В этом утреннем бледном свете странно выглядели на заброшенном пустыре извозчичий фаэтон с откидным верхом и кожаными подушками и мальчик, прижавшийся к дереву. Видимо, людям на улице Оружейников в тот предрассветный час спалось хорошо, потому что никто не видел, как из калитки дома Таджибекова трое штатских с револьверами в руках вывели милиционера Ису в гимнастерке, но без пояса и без нагана, самого бухгалтера и какого-то неизвестного высокого человека с рябоватым лицом. Его правая рука была обмотана тряпкой, сквозь которую проступала кровь. Он бережно прижимал ее левой рукой к груди.

- Доведем их до отделения, сдадим, а потом вернемся к фаэтону, - сказал Сазонов. - Шестерым нам все равно не сесть.

4

Талиб проснулся раньше Леры. Он умылся, приготовил все к завтраку, сел на веранде, вытряхнул из пачки тоненькую, как гвоздик, папироску с высыпавшимся табаком и закурил. Папироска быстро кончалась. Талиб все сидел, держа ее в зубах, и думал о разговоре с Саидмурадом. Еще вчера он понял, что роль Таджибекова и его чрезмерная активность в отношении ребят и учителя Касыма выходит далеко за рамки деятельности временно исполняющего обязанности председателя махалинской комиссии.

Вся улица уже проснулась, а Лера еще спала. Талиб написал ей записку, что скоро вернется, и ушел. Он решил еще раз зайти в милицию, но не к следователю Акбарходжаеву, который ему категорически не понравился, а к самому начальнику. Если начальник не поймет его, что ж, он пойдет в горком партии. Если нужно будет, он задержится в Ташкенте на неделю, на две, до тех пор, пока в дело не будет внесена ясность.

- Начальник милиции занят, - сказал Талибу дежурный, - у него совещание.

Талиб уселся на слабоногий венский стул. Из-за плотно прикрытой двери кабинета слышался только один голос. Интонации были грозные, и Талиб понял, что совещание будет долгим и бурным.

Минут через пять дверь растворилась, и оттуда красный как рак вылетел следователь Акбарходжаев. Вдогонку ему полетели слова, значения которых Талиб не понял: «В пожарную команду! Воду качать! Ручным насосом!» Дверь опять закрылась, и в комнате наступила тишина.

- Что ж вы сидите? - сказал дежурный. - Заходите.

- Но там же совещание, - ответил Талиб.

- Нет, нет, совещание кончилось, - сказал дежурный, - заходите.

В кабинете начальник был действительно один. Он ходил вокруг стола и ладонью ожесточенно растирал себе бритый затылок.

- Я вас слушаю, садитесь.

Талиб сел и стал ждать, пока начальник успокоится.

- Говорите, говорите, - повторил начальник, - я слушаю вас.

- Я относительно убийства председателя махалинской комиссии с улицы Оружейников, - начал Талиб. - Дело в том, что у меня есть основания сомневаться в принятой вами версии, и я совершенно не согласен с мнением, которое сложилось у следователя.

Ответ начальника милиции ошарашил Талиба.

- Вы считаете, что Таджибеков здесь ни при чем? - спросил он.

- Видите ли… Я недавно приехал из Москвы, точнее - только вчера, но то, что я узнал здесь про учителя Касыма Насырова, противоречит моему представлению об этом человеке.

- Учитель нас сейчас не интересует, - сказал начальник, - с учителем все ясно. Минуточку… - Он открыл дверь и крикнул дежурному: - Проверьте, освободили учителя Насырова или нет. Если нет, немедленно освободить и извиниться. От моего имени.

Талибу нужно было время, чтобы понять, что происходит. Он не знал, что еще на рассвете Таджибеков и Иса рассказали в милиции все. Он не знал, что за час до его разговора с начальником в милицию позвонили из поселка Чирчик и сообщили, что мальчик Кудрат, проживающий на улице Оружейников, найден и дал важные показания, полностью подтверждающие все то, в чем признались Таджибеков и Иса.

Начальник милиции успокоился только после того, как дежурный доложил, что учитель Касым минут десять назад отпущен домой.

- Значит, с учителем все ясно, - сказал начальник. - Что вы еще можете сказать?

Талибу оставалось рассказать только о разговоре с Саидмурадом. Но и тут начальник знал что-то такое, чего Талиб не знал.

- Да, да, - сказал начальник, - это очень интересно. Он работает на сушильном заводе?

- Не знаю, - сказал Талиб, - не спросил.

- Да, да, на сушильном, - сказал начальник. - Видимо, это он написал анонимку. Проверим, спасибо.

Талиб не понял, о какой анонимке идет речь, но спрашивать не стал.

Когда он вернулся домой, Лера, причесанная и умытая, сидела у накрытого стола.

- Я тебя жду, жду, - сказала она, - а ты где-то гуляешь. Чай остыл.

5

Весь день Садык отсыпался. Он вернулся домой вместе с отцом и, позавтракав, начал было слушать то, что отец рассказывал матери, но незаметно для себя заснул.

Часов в пять он вышел на улицу и сразу же встретил ребят. Они шли с собакой. Доберман был на ремешке, который Рахим держал в руках.

- Ты знаешь, что сегодня случилось? - спросил Закир.

- Нет, - ответил Садык. - Я весь день спал.

- Эх ты соня! - сказал Эсон. - Оказывается, мы все были правы. Я, например, всегда так думал.

- Ха! - перебил его Закир. - И я так думал.

- А где же ты был? - спросил Рахим Садыка. - Ты позавчера убежал с фотокарточкой и даже не сказал куда… А нашему Доберману дядя Иван ремешок подарил. С пряжкой.

- Помолчи, когда старшие разговаривают! - буркнул на него Эсон. - Сколько тебя учить? Совсем невоспитанный!

- Я, ребята, в ту ночь за отцом пошел, потому что на той фотографии… - начал Садык.

Но Эсон перебил его:

- А мы аппарат у дяди Ивана оставили. Он нам вместо него другой, еще лучше, купит. Помнишь, ты обещался меня отдельно сфотографировать.

- Почему ты только о себе думаешь? - спросил Закир. - Человеку нужно знать, что на нашей улице произошло. Во-первых, ты, Садык, зря за отцом ходил, потому что его никто в убийстве Махкам-ака уже не обвиняет. Сегодня ночью на нашу улицу приехали тридцать милиционеров на лошадях. Ноги у лошадей были обмотаны тряпками, чтобы сильно не шуметь и никого не будить. Они окружили дом Таджибекова и приказали всем, кто там есть, сдаваться. А там, оказывается, была целая банда с пулеметом. Но они посмотрели, сколько войска вокруг, и сдались.

- Нет, нет, - возразил Садык, - тридцать человек не было, и конной милиции не было. Зачем так много?

- Вечно ты никому не веришь! - обиделся Закир. - Если бы они копыта лошадей не обмотали тряпками, знаешь, какой был бы шум… Теперь еще одна новость есть. Оказывается, Кудрат все время в горах был. Родители уже поехали встречать. За ними из милиции приходили.

- А точно знаешь? - спросил Садык.

- Точно, - сказал Эсон.

- Точно, - сказал Рахим. Он научился этому слову у Садыка.

Садык очень обрадовался. Вначале он хотел сразу рассказать ребятам про свои приключения, а сейчас решил, что лучше потом.

- Вы куда собрались? - спросил он.

- На трамвайную остановку. Кудрата встречать.

Они вчетвером пошли по улице Оружейников и чувствовали себя так, будто их снова пятеро. Они загораживали ее всю. И вдруг ребятам пришлось посторониться. Навстречу, тоже загораживая всю улицу, шли трое. В центре Кудрат, справа от него - отец, слева - мать. Отец был суров и не смотрел по сторонам. Мать все время утирала слезы.

Стоя у дувалов, ребята вежливо поклонились старшим. Мать Кудрата кивнула им и тут же поднесла к глазам платок, а отец еле заметно дернул головой.

Закир успел сделать Кудрату знак: скорей выходи на улицу, мы тебя будем ждать. Кудрат сделал вид, что не заметил, а потом быстро обернулся и провел по горлу ребром ладони: никак не могу.

- Ох, отец его, наверно, сильно бить будет, - вздохнул Эсон.

- Вряд ли, - сказал Садык.

- Мой бы и не думал, - сказал Эсон.

- Завтра на стадионе, - Закир решил переменить тему, - сборная Самарканда против сборной Ташкента.

- Пойдем, - сказал Садык. - Мне отец денег дает на всех. Я, говорит, против футбола и раньше не возражал, а теперь в нем пользу вижу.

Эсон очень обрадовался обещанию Садыка, потому что его отец никогда бы не дал денег на футбол, но ему было неудобно так сразу согласиться, и он сказал:

- А дядя Иван говорит, что если мы вступим в спортобщество - в «Динамо» или в «Спартак», - то нам выдадут книжечки и мы будем ходить бесплатно. Только мне не верится.

- Почему же? - уверенно возразил Закир. - Это очень просто. Ведь мы не просто мальчишки. Мы же почти что организация. И дядя Талиб говорил, что мы должны организоваться.

Рахим, который до сих пор молчал, обидевшись на старшего брата, заявил:

- А чего мы стоим? Пошли к дяде Талибу. Я обещал тете Лере Добермана показать.

На веранде сидели Талиб и учитель Касым. Они о чем-то беседовали, и ребята остановились в нерешительности.

- Заходите, заходите, - пригласил их хозяин дома. - Вы очень кстати, тут о вас разговор.

По выражению, с которым старшие смотрели на ребят, они поняли, что разговор будет приятный.

- Я завтра уезжаю, - сказал Талиб. - И мы тут с Лерой решили отдать этот дом вам. Не вам пятерым, конечно, а всем ребятам нашей улицы. Пусть здесь будет клуб. А Касым-ака, - Талиб наклонил голову в сторону учителя, - договорится с комсомольцами, чтоб организовать здесь пионерский отряд, чтоб работали кружки, например фотокружок. Интересно? По-моему, тоже. Литературный кружок, исторический, математический, библиотека. В общем, чтобы вы летом не болтались без дела.

- А футбольный можно? - спросил Закир.

- Можно, - сказал Талиб. - Можно даже и волейбольный и шахматный - спортивный, так сказать, сектор. Вы всё сами будете здесь делать: сами убирать дом, сами ремонтировать, сами книги выдавать. С завтрашнего дня это ваш дом.

- А можно, чтобы наш Доберман тоже здесь жил, а то папа не разрешает его дома держать? - нерешительно попросил Рахим. - Он породистый.

Тут вмешалась Лера. От смущения она заикалась чуть больше обычного:

- К-конечно, можно, но только я должна в-вас предупредить, что это не вполне чистый доберман-пинчер. Я хорошо знаю эту породу. Ваш доберман к тому же еще и дворянин.

Что такое дворянин, ребята представляли себе очень смутно, но улыбка, с которой Лера произнесла это слово, всем понравилась.

- Идите наверх, - сказал учитель Касым, - приведите все в порядок.

Ребята поднялись по лестнице и уселись на галерее. Заходить внутрь им сейчас не хотелось. С галереи была видна половина их улицы - улицы Оружейников, одной из самых древних улиц древнего города Ташкента. На глиняных дувалах и глиняных крышах цвели маки, просвеченные заходящим солнцем. Пыль, поднятая над городом дневной суетой, медленно оседала. В домах готовили ужин, и по дымам вполне можно было определить, в каком дворе готовят шурпу, в каком - плов, а уж о шашлыке знали за три улицы, если, конечно, ветер был именно в ту сторону.

- Смотрите, - сказал Эсон.

И ребята увидели, что по улице идет Кудрат с отцом. Отец держал Кудрата за руку, как маленького, и, когда они вошли во двор, ласково потрепал его по шее и довольно громко сказал:

- Ну, лезь к своим дружкам. Небось не терпится похвастать.

Внизу на террасе разговаривали взрослые. Наверху ребята окружили Кудрата и слушали его так, как никогда раньше, а ведь и раньше они слушали Кудрата очень хорошо. Он рассказывал им все подробно, с самого начала, и не боялся, что в следующий раз ему не будет о чем говорить.

- Тебе очень страшно было? - спросил Закир.

- Еще бы! Еще бы не страшно! Они в любой день могли прирезать, могли в пропасть кинуть. Это же не люди. Один басмач рассказывал, как он в горах какому-то мальчику на голову горячую шурпу вылил прямо из котла - хотел проверить, живой он или не живой. Звери, а не люди. Мальчик в яме лежал, от них прятался. Он на него котел опрокинул, а тот и не пошевелился даже. Ну, басмач решил, что он мертвый. Утром пошел посмотреть, а мальчика нет. Оказывается, он живой был, убежал… Вот кому страшно было. А я когда слушал, мне, наверно, еще страшнее было. Я около юрты лежал, а они внутри разговаривали.

- Неужели их не поймают? - сказал Эсон.

- Обязательно поймают, - сказал Кудрат. - Три отряда выслали, все дороги перекроют.

- Смотрите, кто идет! - неожиданно сказал Закир. - Тот сыщик, что на пустыре был, когда железный ящик нашли.

По улице не торопясь шел человек в кепке, надвинутой на глаза. Садык сразу узнал Михаила Сазонова. Тот вошел во двор и с улыбкой помахал рукой ребятам, столпившимся на галерее. Взрослые встали, чтобы приветствовать гостя. Талиб пошел ему навстречу.

Садык тихо шепнул ребятам:

- Это он сегодня на рассвете арестовал Кур-Султана, Таджибекова и Ису.

Через некоторое время ребят позвали вниз.

- Оказывается, без вас на улице Оружейников ни в чем не обойтись, - сказал Талиб. - Вот товарищ Сазонов из угрозыска хочет с вами поговорить.

- Во-первых, - сказал Михаил Сазонов, - я хочу вас поблагодарить за помощь. Во-вторых, похвалить за дружбу. А в-третьих, у меня к вам есть вопрос. Мы все сделали. Час назад мне звонили, что вся банда обезврежена. Но остался один невыясненный вопрос: где все-таки находится круглая печать махалинской комиссии?

Закир, Эсон и Рахим очень удивились. Садык вопрошающе посмотрел на Кудрата. А Кудрат колебался.

- Говори… - сказал Садык.

- Печать там, - сказал Кудрат, - в махалинской комиссии. С тех пор как я ее туда положил, ее, наверно, никто не трогал.

- Где же именно? - спросил Сазонов.

- А там стол есть. И вот, если доску приподнять - она даже не приколочена, - так в одной ножке, в углублении, печать, а в другой ножке - ключи от железного ящика. Только ключи теперь не подходят. Таджибеков замок сменил.

- Да… - сказал Сазонов. - Героически погиб ваш прежний председатель. Не дал он им ключей. И печать наверняка бы не дал. Замечательный был человек…

Никого так не обрадовали эти слова, как Кудрата, потому что он все время думал: а что, если Махкам-ака был убит именно из-за него?

- Скажите, пожалуйста, - спросил маленький Рахим, - вот Махкам-ака говорил нам, что когда-нибудь на земле совсем не останется плохих людей, будут только хорошие. Когда это будет?

Сазонов помедлил:

- Точно сказать, ребята, я не могу. Думаю, что скоро.

- Очень скоро или не очень? - спросил Закир.

- Может быть, не очень, - сказал Талиб, - потому что плохих людей все-таки много. Но поверьте мне, главное не то, что бывают плохие люди, главное - что хорошие люди есть всегда.

Пока шел этот разговор, Лера расстелила на ковре большую скатерть - дастархан, - поставила на нее множество тарелочек, на которых были конфеты, и печенье, и прозрачный, похожий на застывшие виноградные гроздья сахар - новат. На больших блюдах лежали черешня, белая и красная, абрикосы, персики. Шумел самовар. Все уселись вокруг скатерти и пили чай, ели фрукты.

Талиб обещал по возвращении из Ферганы задержаться подольше, чтобы как следует организовать детский клуб на улице Оружейников, обещал, что будет посылать из Москвы книги. Сазонов сказал, что его друг Иван дал согласие руководить фотокружком, что поможет ребятам записаться в спортивное общество «Динамо» и им там бесплатно выдадут форму и бутсы…

Рахим припрятал в рукав большой кусок сахара и ловко кинул его Доберману. Никто ничего бы и не заметил, если бы Доберман ел его тихо, но тот так захрустел, что все обернулись.

- Да, - сказал Сазонов, - чуть не забыл. Один из арестованных, Саидмурад, говорит, что его укусила бешеная собака и что эта собака принадлежит вам, ребята. Он требует, чтобы ему прививки делали от бешенства.

- Вот наша собака, - сказал Закир. - Разве она похожа на бешеную?

- Нам ее дядя Иван подарил, - сказал Эсон, - можете у него спросить.

- Знаете что, - подумав, сказал Сазонов, - раз есть такое заявление со стороны арестованного, собаку нужно проверить. Он очень боится уколов, но еще больше боится, что собака бешеная. Отведите ее завтра на проверку. Знаете, где пастеровский пункт на Касьяновской улице?

- Ну да! - сказал Закир. - Пусть его поколют!

- А куда его колют? - спросил Рахим.

- Не знаю, - ответил Сазонов.

- Уколы от бешенства обычно делают в живот, - сказала Лера.

Рахим поморщился:

- Мне никогда не делали уколов. Это, наверно, очень больно. Я завтра отведу собаку. Жалко человека.

Проводить Сазонова все вышли за калитку. Невысокий и узкоплечий, он шел по улице в кепке, надвинутой на глаза, в синих галифе и пыльных сапогах.

Глядя ему вслед, Садык сказал Кудрату:

- А все-таки ты не отучился врать.

- Почему? - спросил тот.

- А что ты рассказывал про того мальчика, на которого шурпу вылили? Не может быть, чтобы живой человек такое выдержал.

- Да, - сказал Кудрат, - я тоже думаю… я бы не смог. А ты?

- И я бы не смог, - сказал Садык.

- Значит, это тот басмач наврал. Конечно, наврал. А я, честное слово, больше никогда…

Садык посмотрел на него с сомнением.

1

Дутар - струнный музыкальный инструмент, похожий на мандолину с длинным грифом.

2

Насва?й - особым образом приготовленный табак, который не курят, а закладывают под язык и за нижнюю губу.

3

Таньга? - монета Бухарского эмирата.

4

Обхана - темница, находившаяся в бухарской цитадели возле конюшен эмира, откуда в нее стекали вода и нечистоты. Сейчас в цитадели музей. Я видел эту темницу и другие тюрьмы Бухары. (Примеч. автора.)

5

Кукнархана? - место, где собираются любители кукнара - дурманящего вещества, приготавливаемого из сухих коробочек мака.

6

28 градусов по принятой тогда шкале Реомюра соответствует 40 градусам по Цельсию.