Книга: Стена за триллион евро



Стена за триллион евро

Чезар Мальорк

Стена за триллион евро

Ганс Мюллер не был в игровом павильоне жилой колонии Коста-Дорада, когда Клаус-Юрген Штеле умирал, и его по-прежнему там не было, когда врачи оживили Клауса-Юргена. Поэтому получилось так, что Ганс последним из жителей увидел нового врача. Всё утро он провёл в мнемостимуляционном зале, чтобы прогуляться за руку с отцом по Английскому саду Мюнхена тёплым июньским вечером начала XXI века. Его отец — Альберт Мюллер, умерший 93 года назад, — называл ему все растения вдоль дорожки, он знал точные названия каждого цветка, каждой птички и каждого насекомого. Ганс, которому было всего шесть лет, слушал как зачарованный странные латинские слова, звучавшие в его ушах словно череда магических заклинаний — Quercus Robur, Hederá Helix, Luscinia Megarhynchos… Чуть позже его отец пил светлое пиво в ресторане парка, а он остался на берегу реки, чтобы бросать уткам и лебедям крошки хлеба. То был момент, лишённый глубокого значения или особых примет, но Ганс всё равно вспоминал его — заново проживал — как одно из счастливейших мгновений своего 113-летнего существования.

Покинув Немо-зал и пообедав в своём бунгало, он отправился на Летнюю террасу, чтобы выпить кофе со своими ближайшими друзьями: с Юргеном и его подругой Анной, с Эрвином и Магдой Штадлерами, с Райнером Лангом, Вилли и Гертруд Фрёлихами, с Хозе (Пепе) Кармоной, Гудрун Хофман и Анкером Йепсеном, датчанином, который прибыл в колонию совсем недавно. Несмотря на то, что Ганс уже давно жил с ними вместе, он всякий раз заново удивлялся внешнему виду своих друзей — впрочем, и собственное отражение в зеркале всегда приводило его в недоумение. Средний возраст группы пенсионеров составлял 120 лет, но ни один из них не выглядел старше шестидесяти.

Как только он присоединился к ним, Гертруд рассказала ему о том, что в это утро случилось в павильоне.

— Бедный Клаус как раз играл с Вальтером в шахматы, как вдруг побледнел и упал на пол. Изо рта у него пошла пена, и его стали сотрясать судороги. Потом он вдруг совсем затих и закатил глаза так, что стали видны одни белки. Это было жутко.

— Я называю это шах и мат, — пошутил Вилли.

— К счастью, — продолжила Гертруд, метнув в сторону мужа негодующий взгляд, — скорая помощь прибыла тут же, и они смогли его реанимировать. Теперь он лежит в центральной больнице Малаги. — Она глубоко вздохнула и добавила: — Клаус сильный, я уверена, что он выкарабкается.

«Но надолго ли», — подумал Ганс. Клаусу было 139 лет, он был одним из старейших в колонии. Его час мог пробить уже в скором времени. Метод Барта хоть и творил чудеса, но от него нельзя было ждать невозможного.

— Клаусу ещё жить да жить, — подал голос Пепе Кармона на своём экзотическом, окрашенном андалузским акцентом немецком. Затем он сменил тему, спросив: — А ты видел нового врача, Ганс?

— Какого нового врача?

— Доктор Бианки покинул Коста-Дорада, и нам прислали нового домашнего врача. И знаешь кого? — Пепе сделал нарочитую паузу и с возмущением продолжил: — Чёрного! Я глазам своим не поверил, когда он появился вместе с командой скорой помощи, чтобы заняться Клаусом. Африканец, чёрт возьми! — Он покачал головой. — Не знаю, куда нас это заведёт…

— Но ведь в колонии работают и другие цветные, — возразил Ганс.

— Правильно, кельнеры, горничные, садовники, разнорабочие, но чтобы врач?.. Я тебя умоляю, это же издевательство. Завтра же направлю официальную ноту протеста руководству Центра. Если они думают, что я допущу, чтобы меня обследовала обезьяна без шерсти, они сильно ошибаются.

— Нельзя так говорить, Пепе, — запротестовал Райнер, наморщив лоб. — История как моей, так и твоей страны показывает, что такая точка зрения не только ошибочна, но и опасна.

— Ты имеешь в виду Гитлера и Франко? — Кармона поднял брови, как будто это возражение вызывало у него скуку. — Ну, если ты хочешь знать моё мнение о сильных вождях, таких, как эти двое: Европе их не хватает, и очень. И раз уж мы коснулись темы истории, то я могу тебе сказать, что Франко хоть и много говорил об испанской расе, ему наверняка было глубоко плевать на чистоту крови. Уж если он любил мавров!.. А что касается Гитлера, то его единственная ошибка состояла в том, что он не довёл до конца то, что начал.

Ганс неодобрительно нахмурился. Пепе Кармона был реликтом XX века, последним правым экстремистом старой школы. Никто не знал, как этот испанец оказался в колонии немецких пенсионеров, но другие жители ценили его, ибо в целом он был милый, сердечный человек. Кроме тех случаев, когда говорил о политике, как сейчас.

— Дело просто, — горячился Кармона всё больше. — Представьте себе, вы сидите дома, в своём доме, который вы много лет любовно обустраивали и лелеяли. И вдруг является парочка мавров с дюжиной детей и усаживается в вашей гостиной. Затем индийское семейство занимает вашу комнату для гостей. Чуть позже появляется половина племени чёрных и…

— Но это же демагогия, — перебил его Райнер.

— Это реальность. Мы, европейцы, создали западную цивилизацию, в которую веками вкладывали свою работу, свою изобретательность, да что там, инвестировали нашу кровь. Мы выковали самую могущественную культуру планеты, да ещё и самую справедливую, с самыми широкими возможностями развития для своих граждан. И для чего всё это было сделано? Чтобы подарить дикарям, которые неспособны развиваться?

— Или не имели возможности, — заметила Магда Штадлер. — Или мы им не давали.

— Чепуха. Европа должна принадлежать тем, кто её построил, а не толпе приезжих варваров! — Кармона махнул рукой в сторону моря. — Иначе зачем же мы потратили триллион евро, возводя барьер, который защищает нас от варваров?

Ганс снова устремил свой взор на спокойные воды Средиземного моря. Вдали, едва различимый, виднелся силуэт платформы Линии Шарлеруа — пограничной стены, окружающей Европу от Норвегии до Болгарии. Таких платформ было тысячи, и каждая из них оснащена датчиками, электронными системами опознавания, устройствами автоматической стрельбы и лазерными преградами. И это была лишь часть технологической защиты: поскольку существовала ещё и сеть геостатических спутников, самолёты-разведчики, патрулирующие суда, береговые бункеры… Ганс не знал, действительно ли Линия Шарлеруа, названная так в честь бельгийского города, в котором было принято решение о её сооружении, обошлась в триллион евро, но, по его мнению, все деньги, скольких бы она ни стоила, можно было вложить существенно лучшим образом.

— Это наш долг — защищать культуру, которую нам оставили предшествующие поколения, — заключил Кармона. — А этого не добиться, если мы откроем ворота Европы для каждого нелегального иммигранта, который захочет въехать.

Наступило молчание. Все знали, что бессмысленно дискутировать с Пепе Кармоной по таким вопросам.

— Когда я вышел на пенсию, это было 31 год назад, — сказал вдруг Анкер Йепсен, — процент новорождённых в Европе сильно понизился. На каждую пару рождалось меньше половины ребёнка, что уже по определению не лишено известного комизма. Следствием стала нехватка рабочей силы, и иммиграционный контингент пришлось увеличить.

Йепсен, в свои 96 лет самый младший житель колонии, прибыл в Коста-Дораду недавно, после того как из-за снижения числа пациентов вынужденно закрылся скандинавский центр пенсионеров, где он жил до последнего времени.

— Против этого никто не возражает, — ответил Кармона. — Я нахожу совершенно справедливым, что они приезжают, чтобы здесь работать, когда они нужны. Но неприемлемо, чтобы они здесь оставались. В середине XX века многим испанцам пришлось эмигрировать в Германию, потому что дома не было работы. Но ведь потом они вернулись в свою страну. Как и положено. Те, кто остаётся, это захватчики, с которым мы должны бороться. — После короткой паузы он добавил, будто вдруг вспомнил об исходной точке дискуссии: — Чёрный врач, этого только не хватало! Завтра же пожалуюсь в президиум Центра.

Коста-Дорада, колония для пенсионеров, располагалась на берегу Средиземного моря, к югу от Малаги между Марбеллой и Эстеппоной. Окружённый высокой, поросшей ползучими растениями стеной и огромным, тщательно ухоженным садом, Центр делился на четыре неравных области: рядом с основными воротами, за приёмным покоем, располагались правление и центр контроля, правее находился медицинский павильон, а по другой стороне сада тянулся жилой район из аккуратных маленьких бунгало. Немного дальше возвышался комплекс для общественных занятий: Немо-зал, игровой павильон, столовая, кафетерий, спортивный центр, трёхмерный кинотеатр и библиотека. Колония была автономной — маленький универсум, который мог удовлетворить все потребности своих жителей.

Однако лишь немногие из непостижимо древних стариков посещали спортивный центр, смотрели трёхмерные фильмы или шли почитать в библиотеку. Наиболее посещаемым сооружением колонии был мнемо-стимуляционный зал. Он представлял собой просторное помещение, внутри которого в один ряд стояли пятьдесят диванов. К каждому дивану прилагался электронный прибор, соединённый кабелем с небольшим регулируемым шлемом. Стены зала были выдержаны в успокаивающих голубых тонах.

Мнемонические стимуляторы — «Немо» — представляли собой маленькие аппараты, функция которых, как следовало из названия, состояла в том, чтобы стимулировать воспоминания. С помощью «Немо» собственные воспоминания приобретали такую отчётливость и точность, что переживание уже не ограничивалось памятью, а превращалось в некое путешествие во времени. «Немо» давали возможность заново пережить прошлое.


После того, как группа разошлась с Летней террасы, Ганс направился к Немо-залу. Большая часть диванов была занята: тридцать девять пожилых людей неподвижно лежали на них с закрытыми глазами, на головах — шлемы, утыканные электродами. Все были целиком погружены в прошлое. Ганс улёгся на один из свободных диванов, надел шлем и протянул руку, чтобы включить аппарат. Но перед тем, как нажать кнопку, рука его на мгновение застыла в воздухе. Почему-то он опять подумал про врача, который так возмутил Кармону. Другие уже рассказали ему, что врача зовут Даниель Момбё. Чёрный геронтолог в Испании, как это странно… Ганс почувствовал настоящее любопытство. Ну хорошо, он ещё успеет с ним познакомиться.

Он включил «Немо», закрыл глаза и сконцентрировался на том воспоминании, которое заранее себе облюбовал: день свадьбы — день, когда они с Эммой решили соединиться навсегда, хоть это «всегда» и продлилось всего четыре с половиной года. Ганс вызвал перед своим внутренним взором картину Мюнхенского собора с его красной крышей и высокими башнями-близнецами, увенчанными зелёными куполами. Потом он увидел перед собой средний неф церкви, обрамлённый огромными белыми колоннами. Большое распятие, нисходящее от самого потолка. И увидел самого себя: как он ждёт, когда Эмма взойдёт по семи ступенькам к алтарю под руку со своим отцом.

Мнемонический стимулятор постепенно дополнял его воспоминания. Картины становились всё отчётливее, а потом Ганс начал ощущать запахи ладана и свечей, немного неудобный покрой нового костюма, руку Эммы, которую он держал в своей, — и вот Ганс перестал быть 113-летним стариком, он превратился в молодого человека двадцати семи лет — возбуждённого и безмерно счастливого в день своей свадьбы.


Ганс познакомился с Даниелем Момбе спустя три дня во время рутинного медицинского обследования. Момбе оказался моложе, чем Ганс ожидал, ему было, самое большее, тридцать пять лет. Очень курчавые волосы, иссиня-чёрная кожа и круглое лицо с большими живыми глазами. Нрава он был добродушного и сердечного и по-немецки говорил бегло, хоть и с заметным испанским акцентом.

Проведя полный осмотр и подвергнув его всевозможным тестам, Момбе провёл Ганса в свой кабинет и пригласил сесть. А сам занял своё место за столом, включил голографический экран компьютера и стал рассматривать трёхмерные графики, повисшие перед ним в воздухе.

— Состояние здоровья у вас великолепное, господин Мюллер, — сказал Момбе, не сводя глаз с голограмм. — Правда, мышечные ткани слабоваты, вам необходимо больше двигаться.

— То же самое мне всегда говорил и доктор Бианки, — улыбнулся Ганс.

— Вы все проводите слишком много времени в Немо-зале. Вам нужно чаще использовать спортивный центр или просто хотя бы ходить гулять. — Врач откинулся на спинку стула. — Сегодня после обеда я получу окончательные результаты ваших лабораторных анализов, господин Мюллер. Если будет необходимо, я вам позвоню, но, в любом случае, просто подумайте о том, что я вам сказал насчёт движения.

На этом обследование было, судя по всему, закончено, но Ганс не встал, а молча продолжал сидеть на своём стуле.

— Э-э… доктор, — решился он через некоторое время. — Могу я позволить себе один вопрос? Я имею в виду вопрос личного свойства…

— Конечно.

— Откуда вы родом?

— Я испанец, родился в Севилье, — улыбка Момбе обнажила его ослепительно белые зубы. — Но я полагаю, что вы имели в виду происхождение моей семьи. Изначально Момбе происходят из Экваториальной Гвинеи.

— Давно ли ваша семья в Европе?

— С начала нынешнего века. В 2021 году мой дед Эзекия Момбе в маленькой лодке вместе с горсткой нелегальных иммигрантов пересёк пролив Гибралтар. Это было, естественно, до строительства Линии Шарлеруа.

— Извините, — смутился Ганс, — я не хотел быть бестактным…

— Это вовсе не бестактность, господин Мюллер. Я даже очень горжусь моим дедом. Эзекия Момбе был sin papeles[1] — иммигрант без документов. От нужды он брался за любую работу, на которую больше не находилось охотников. Он работал как вол много лет подряд, пока не скопил достаточно денег, чтобы открыть в Севилье маленькую продуктовую лавочку. Позднее его старший сын, мой отец, расширил магазин и превратил его в супермаркет. Прошло не так много времени, и он уже владел в городе тремя магазинами, так что смог оплатить моё медицинское образование в Гейдельберге. Но я знаю, что в конечном счёте всем, что я собой представляю, я обязан моему деду Эзекии.

— Должно быть, он замечательный человек. Он уже на пенсии?

— Он умер много лет назад в возрасте семидесяти восьми лет.

— Мне очень жаль. Несчастный случай или болезнь?

— Нет, — Момбе пожал плечами. — Он умер просто от старости.

Ганс глянул на него с удивлением.

— От старости в семьдесят восемь лет? — переспросил он. — Но ведь с методом Барта можно жить больше полутора веков…

На сей раз удивился Момбе, глянув на своего пациента.

— Господин Мюллер, а вы знаете, сколько стоит лечение по методу Барта?

— Нет…

— Несколько миллионов евро в год. Только очень богатые люди могут себе это позволить.

— Но я небогат, — возразил Ганс. — А меня лечат этим методом уже несколько десятков лет…

Момбе понадобилось некоторое время, чтобы собраться с мыслями. Казалось, он был поражён наивной неосведомлённостью старика.

— В середине XXI века, — сказал он, — различные страховые компании рекламировали страховки, которые брались покрыть любое эффективное омолаживающее лечение. Подвох крылся в слове «эффективное», поскольку на то время ещё не существовало действенных методов продления жизни. Вы, как и прочие жители этой колонии, приобрели в своё время именно такую страховку. Затем знаменитый врач Оливер Барт разработал технику, которая оказалась действительно эффективной, и страховщики были вынуждены оплачивать лечение своим клиентам. Но они, конечно, никак не рассчитывали, что этот метод невероятно дорогой. Единственный в колонии, кто оплачивает лечение из своего кармана, это Хозе Кармона. Но он мультимиллионер. Поверьте мне, господин Мюллер, вы и остальные оказались здесь в привилегированном положении. Лишь один из десяти миллионов человек может позволить себе перспективу прожить больше полутора веков.

Ганс потупил глаза. Он был сконфужен. Естественно, он знал, что его страховка возмещает лечение методом Барта, но не представлял, насколько это дорого. Если быть точным, он не имел представления и о многих других вещах из внешнего мира.

— Господин Мюллер, — вырвал его Момбе из размышлений. — Как давно вы уже не покидали колонию?

— Ну… точно не могу сказать. Много лет.

Врач нажал на кнопки компьютера и посмотрел на даты, возникшие на голографическом экране.

— Последний раз вы покидали Коста-Дораду, — сказал он, — тридцать восемь лет назад.

— Боже мой, — прошептал Ганс. — Так давно?

— Вы живёте в Андалузии уже полвека. Неужели вы ни разу не путешествовали по Испании?

— Ну, после того, как я вышел на пенсию и переселился в колонию, я совершил несколько экскурсий — Гранада, Севилья… Но я не говорю по-испански, и я здесь никого не знаю.



— Но вы и в Германию ни разу не возвращались?

Ганс протяжно вздохнул. Этот вопрос он и сам задавал себе много раз, но так и не нашёл на него вразумительного ответа.

— Моя жена умерла вечность тому назад, — сказал он, — и после этого я больше не женился. У меня нет ни детей, ни семьи, а что касается друзей… Ну, если подумать о том, что вы сказали насчёт метода Барта, можно не сомневаться, что все они уже умерли. Единственные люди, близкие мне, живут в этой колонии. Для чего же мне её покидать?

— Разве вам не хотелось бы ещё раз увидеть Мюнхен? Это ваш родной город, и вы провели там половину своей жизни.

— Это очень дальнее путешествие, — с сомнением оправдывался Ганс. — Я старый человек, доктор, не забывайте, что мне 113 лет…

Момбе выключил компьютер и взглянул на Ганса с мягкой иронией.

— Господин Мюллер, я только что тщательно обследовал вас, и я могу вам гарантировать, что ваше физическое состояние сравнимо с состоянием здорового, сильного пятидесятилетнего человека. Помимо этого, ваши антропометрические данные постоянно контролирует браслет на запястье. Если с вами что-то случится — а с вами ничего не может случиться, — биосканер автоматически вызовет медицинскую службу спасения. Что же касается поездки, она совсем не дальняя. Вам ничего не нужно делать, кроме как приехать на вокзал Малаги и сесть на турборельс. За два часа с небольшим он доставит вас в Мюнхен.

Ганс отвёл глаза. Слова врача звучали соблазнительно, но вместе с тем и тревожно. Вернуться в Германию… ради чего?

— Не знаю, доктор… Я уже так давно в колонии… Я счастлив здесь. Здесь мой дом.

— Я говорю всего лишь о двух днях. — Момбе со своей тёплой улыбкой придвинулся к нему. — Послушайте, мой друг, вы получили чудесный подарок: возможность удвоить ваш жизненный срок. Вам остаётся ещё сорок или пятьдесят лет. И вы хотите их растратить, заточив себя в стенах Коста-Дорады?

— Ну… — Ганс медлил, — я понимаю, что это нелогично…

— Нет, совершенно нелогично. И поэтому я вам прописываю новое лечение, господин Мюллер: поездку в Мюнхен. Сегодня вторник, — вы можете уехать в пятницу, а в воскресенье уже вернуться.

— Но…

— Нет, нет, нет. Никаких «но». Я сам закажу вам билет и позабочусь о хорошем отеле. Рассматривайте это как своего рода терапию: вам необходимо движение, а поездка — хороший способ это осуществить. — Момбе смолк и потом спросил: — Вы будете слушаться своего врача, господин Мюллер? Вы поедете в конце этой недели в Мюнхен?

У Ганса не нашлось аргументов, чтобы отказаться. Не покидать колонию тридцать восемь лет — это, без сомнения, многовато. Поэтому старый человек сделал единственное, что ему оставалось: он вздохнул и неуверенным кивком головы выразил своё согласие.

Хотя перспектива поездки поначалу вызвала у него беспокойство, Ганс постепенно начал испытывать радостное предвкушение. Столько времени прошло с тех пор, как он последний раз ходил по улицам Мюнхена… Ему вдруг захотелось снова прогуляться по Швабингу, старому кварталу его детства. Ещё раз зайти в сосисочную неподалёку от собора, в которой он всегда встречался со своими студенческими друзьями Йоргом и Петером. Подают ли там ещё те вкусные нюрнбергские жареные колбаски? А Олимпийский стадион Баварии? Сколько лет он не был там на футбольном матче? И как там держится «Бавария» в футбольной лиге?

Ганс никому не рассказал о своих планах съездить в Германию. Вначале потому, что ещё не был уверен, поедет ли, а после потому, что у него было такое чувство, будто поездка на родину — это что-то слишком интимное, чтобы делиться этим с другими. Он хотел проститься с друзьями лишь в самый последний момент, перед тем, как поедет. В конце концов, ведь он будет отсутствовать всего лишь выходные…

В четверг Ганс получил от доктора Момбе конверт с бронью отеля и заказом билетов на турборельс. В пятницу он должен был приехать на вокзал Малаги в час дня. Накануне вечером, сначала посидев с Вилли и Гертруд, Ганс тщательно собрал свой чемодан: два полных комплекта одежды, две пары обуви, туалетные принадлежности и фотографию Эммы. Он рано лёг спать, но долго лежал без сна. Всё думал о своей жене. Как было бы хорошо поехать в Мюнхен с ней вдвоём: два старых человека, которые вместе вспоминали бы дни своей юности. Но, к несчастью, не прошло и пяти лет с начала их с Эммой совместной жизни, как один пьяный водитель навсегда забрал её с собой. Точно так же, как и стремительно разрастающаяся раковая опухоль вырвала из жизни его отца, когда Ганс был ещё ребёнком. Бог или случай — или что уж там ещё вершит судьбы людей? — решил преждевременно закончить жизнь тех, кого он любил больше всего, а чтобы возместить ему это, продлил его собственную жизнь намного дальше того, что давала в его распоряжение природа.

И всё же Ганс Мюллер не мог избавиться от мысли, которая возвращалась к нему всё чаще: что метод Барта продлевает не жизнь, а её отсутствие.

В пятницу Ганс проснулся очень рано. Он нервничал, поэтому решил позавтракать в своём бунгало, а не в столовой колонии. Затем, тщательно побрившись и надев свой лучший костюм, он некоторое время перелистывал старый фотоальбом — снимки его юности в Германии, очень старые, ещё двухмерные. Потом он позвонил и заказал такси, которое должно было забрать его в двенадцать часов дня. В одиннадцать он, наконец, покинул своё бунгало и отправился на поиски друзей, чтобы проститься с ними. Первым делом он пришёл на Летнюю террасу. Там он встретил только Пепе Кармону, который сидел в шезлонге и неторопливо потягивал вермут с содовой.

— А где остальные, Пепе? — спросил его Ганс.

— В игровом павильоне. Вальтер вызвал Райнера на партию в шахматы, и ожидания очень высокие. Я думаю, там даже ставки делаются. — Кармона оглядел его с головы до ног. — Послушай, а чего это ты так вырядился? Прямо как денди…

— Я уезжаю на выходные, — ответил Ганс с робкой улыбкой.

— Чего-чего?

— Я уже так долго сижу тут, в Коста-Дораде, взаперти, что решил провести выходные в Мюнхене. Через час я уезжаю.

Кармона наморщил лоб и долго смотрел на него, потом отставил свой вермут на стол и жестом велел Гансу сесть рядом с ним.

— Я должен тебе кое в чём признаться, Ганс, — сказал он, пока его друг усаживался. — Знаешь, когда я родился? В 1943 году.

— Но тогда, — Ганс быстро подсчитывал в уме, — тогда ведь тебе… уже 165 лет!

— Я от природы долгожитель. Когда я начал лечение методом Барта, мне было уже почти сто лет. Тогда это была лишь экспериментальная техника, но на меня она подействовала сенсационно благотворно. После двух лет терапии я имел вид и здоровье пятидесятилетнего. Судя по всему, есть люди, на которых метод Барта действует особенно положительно, и я один из таких людей. Врачи говорят, что я могу дожить до двухсот лет, а то и до двухсот пятидесяти, может, даже и до трёхсот… Они сами понятия не имеют. И как знать, может, я и бессмертный.

— Прямо-таки фантастика… — потрясённо прошептал Ганс.

— Ты правда так считаешь? — Кармона вздохнул. — А я не так уж уверен в этом. Я родился в мире, который не имеет ничего общего с нынешним, Ганс. Не было ни компьютеров, ни космических станций, ни трёхмерного телевидения… — Он горько улыбнулся. — Какого чёрта, телевидение не было даже цветным. И тем не менее, всё тогда казалось проще. Ты знал, где твоё место в мире, кто свои, кто чужие и какие идеалы стоит защищать. А потом… Ну, Франко умер, в Испанию пришла демократия, Испания стала частью Европы, Европа стала частью Федерации… и в один прекрасный день я заметил, что больше не знаю, где я, собственно, нахожусь. Тогда я жил в Мадриде, поскольку техника Барта применялась только в одной тамошней клинике и ещё в одной клинике Барселоны. Потом и Коста-Дорада стала работать с этим методом, и я вернулся в Андалузию. Хотя у меня около тридцати домов, я остался, в конце концов, жить здесь, в колонии, как один из пенсионеров. Знаешь почему? Потому что вы, горстка немцев, единственные, кто ещё остался от моего мира.

Кармона смолк, чтобы отхлебнуть глоток вермута. Ганс разглядывал его молча и немного удивлённо. Для чего он ему всё это рассказывает?

— К великому отчаянию моих детей, внуков, правнуков и праправнуков, — продолжал испанец, — я всё ещё сам руковожу своими фирмами. Поэтому я просто вынужден время от времени покидать колонию. И знаешь что? Всякий раз, когда я еду в Малагу, или в Мадрид, или в Лондон, или ещё куда, всё то, что я вижу, не имеет ничего общего с тем миром, в котором я родился. — Он сделал всеохватывающий жест в сторону ландшафта, который был виден с террасы. — То, что находится за пределами колонии, больше не Испания, — сказал он, — и то же касается и Германии, и Европы, и всей планеты. Нет уже ничего из того, что было. — Он закрыл глаза, как будто вдруг разом устал. — Хочешь совет, Ганс? — сказал он тихим голосом. — Мюнхен, в который ты хочешь вернуться, ты найдёшь не в Мюнхене, он в Немо-зале.

Слова замерли на губах Кармоны, и старик, казалось, заснул, хотя движения его зрачков за ве́ками разрушали это впечатление. Молчание ширилось между ними, словно задвигался тяжёлый занавес из тёмного бархата. Ганс без слов встал и покинул Летнюю веранду. Но вместо того чтобы отправиться в игровой павильон и попрощаться с остальными, старый немец вернулся в своё бунгало. Он сел на стул рядом со своим чемоданом и долгое время сидел неподвижно. На душе у него было совершенно пусто, он ни о чём не думал, просто сидел, и всё — сидел и чувствовал, как в груди зарождается тихая подавленность. Через двадцать минут его спугнул звонок телефона.

— Ваше такси уже здесь, господин Мюллер, — сказал любезный женский голос из вестибюля.

Ганс глянул на часы: было уже двенадцать… Внезапно в его голову хлынул целый поток вопросов. Зачем ехать в Мюнхен? Для чего, после стольких-то лет? Что он надеется там найти? Эмма умерла, можно не сомневаться, что Йорг и Петер тоже, а также все остальные его друзья и знакомые, коллеги и соседи. Все умерли. Скорее всего, и той сосисочной больше не существует, а если даже и существует, жареные колбаски там уже не те, что раньше. И, может, «Бавария» опустилась во вторую лигу. И кто знает, как теперь выглядит Швабинг, может, его уже и вовсе нет, они его снесли, чтобы построить на его месте торговый центр, офисное здание и высотный жилой дом с сотами окон. Но главная проблема состояла не в этом. Даже если бы всё осталось прежним, даже если бы сегодняшний Мюнхен был идентичен Мюнхену его воспоминаний, — сам-то он изменился.

— Такси вас ждёт, господин Мюллер, — напомнила по внутренней связи женщина.

Ганс протяжно вздохнул.

— Отпустите его, оно мне уже не нужно, — сказал он и добавил: — Доктор Момбе заказал на моё имя билет на турборельс и отель в Мюнхене. Пожалуйста, аннулируйте оба заказа.

— Хорошо, господин Мюллер. Как скажете.

Ганс ещё несколько минут сидел с потерянным взглядом. Потом встал, распаковал чемодан, вышел из бунгало и медленно направился в сторону Немо-зала.

Батарея голографических изображений парила в контрольном центре колонии. Один из экранов показывал Ганса Мюллера, когда тот шёл по белому коридору, на другом экране он вошёл в зал мнемонической стимуляции. Чуть правее появился крупный снимок старика, надевающего Немо-шлем.

Фатима Алайо, главный врач Коста-Дорады, отвела взгляд от голографических экранов и повернулась к доктору Момбе.

— Как видишь, Даниель, я была права, — сказала она. — Господин Мюллер не решился покинуть колонию.

Момбе разглядывал изображение Ганса, лежащего на диване.

— Может, в другой раз, — ответил он не очень убеждённо.

— Нет, нет, он никогда не сделает этого. Он будет сидеть здесь и впредь, до самой смерти, как и все остальные. — Алайо указала на общий план Немо-зала. Экран показывал старых людей, неподвижно лежащих с закрытыми глазами на диванах так, будто они заснули. — Посмотри на них, — сказала она. — Знаешь, что мне напомнила эта картина, когда я увидела её в первый раз? Курильню опиума. Они наркоманы, Даниель, а «Немо» — это шприцы, которыми они вводят себе дозу прошлого. — Она покачала головой. — Иногда я спрашиваю себя, почему мы прилагаем столько усилий, чтобы удерживать их в жизни?

Момбе отвёл взгляд от неподвижного лица Ганса Мюллера.

— Может, потому, что мы в долгу перед ними, — ответил он. — В конце концов, они последние представители старой Европы — цивилизации, которая приняла нас.

Алайо громко засмеялась.

— Ты очаровательно наивен, Даниель. Я знаю историю твоей семьи, а ты знаешь историю моей. Надо ли напоминать тебе, что́ пришлось проделать моим дедам, когда они покинули Марокко и оказались в великолепной Европе? Надо ли говорить о двенадцатичасовом рабочем дне в теплицах Альмерии, где они в сорокаградусной жаре собирали землянику для господина Мюллера и всех прочих господ мюллеров в твоей расчудесной Европе?

— Нет, мне не надо об этом напоминать. Я очень хорошо знаю, что это был не сахар, но ты не можешь отрицать, что они дали нам шанс. И за это мы перед ними в долгу.

— Мы ничего им не должны, Даниель, они не были добры к нам. Они приглашали нас в свои дома не от чистого сердца, они нас просто впускали, потому что кто-то же должен был за ними прибирать и вычищать их дерьмо. И посмотри на нас теперь: мы по-прежнему подтираем задницы этим старикам, которые и без того зажились на этом свете. — Доктор Алайо посмотрела на Момбе из-под полуприкрытых век. — Скажи мне одно, Даниель. Ты знаешь, кто оплачивает колонистам лечение по методу Барта?

— Страховые компании.

Доктор Алайо отрицательно помотала головой.

— Я тебе кое-что расскажу, — сказала она. — Четырнадцать лет назад вышла одна парламентская резолюция, так называемое постановление об отступлении, которое освободило страховые компании от их обязательств финансировать лечение методом Барта. Господин Мюллер и его друзья были обречены умереть в том же возрасте, что и остальное человечество. Но потом появилась новая организация и предложила не только взять на себя стоимость лечения, но и предоставить нам технику для мнемонической стимуляции. Знаешь, кто это был? Европейская историческая академия. И знаешь почему? Потому что «Немо» дают возможность не только вспомнить прошлое так, будто переживаешь его впервые, но и записать его на магнитную плёнку. Академия хочет основать архив с личными воспоминаниями из XX и XXI веков. Вот единственное основание, почему этих динозавров всё ещё держат в живых.

— Они записывают их воспоминания? — Момбе уставился на свою коллегу с некоторым замешательством. — Но ведь это же вторжение в их приватную сферу!

Доктор Алайо криво усмехнулась.

— Они в курсе, — сказала она. — А точнее, они даже подписали договор, в котором дали согласие на запись своих воспоминаний. Они бы продали свои души дьяволу, лишь бы продолжать пользоваться «Немо». Они наркоманы, подсаженные на своё прошлое, и они нуждаются в своей ежедневной дозе.

— Колонисты согласились на то, чтобы их жизнь записывали? — Момбе отвёл глаза и добавил тихим голосом: — Этого я не знал…

— Ты пока много чего не знаешь о колонии, Даниель. Например, того, что Академия планирует вскоре прекратить финансирование лечения по методу Барта. Знаешь почему? Потому что колонисты вспоминают всегда одно и то же, одни и те же моменты, одни и те же пустячные глупости. Они не только живут в прошлом, они живут ещё и в ничтожном прошлом. Какой смысл в сотый раз записывать свадьбу господина Мюллера или первый секс Магды Штадлер? Кого это может интересовать?

Момбе молчал. Взгляд его был устремлён в пустоту, и на лице лежал налёт печали. Доктор Алайо вздохнула.

— Ведь колонисты Коста-Дорады могут считаться даже бессмертными, Даниель, — но они уже давно мертвы.


Выйдя из контрольного центра колонии, Даниель Момбе направился к автостоянке и сел в свой автослайдер «ауди». Впереди у него были свободные выходные, и он хотел провести их со своими родителями, братьями и сёстрами. Момбе завёл мотор, и машина с мягким жужжанием поднялась на свои магнитные роликовые подшипники. Он направил машину на скоростную магистраль, и там, вместо того чтобы ехать в сторону Малаги к своей холостяцкой квартире, взял курс на Севилью.

Через несколько минут врач включил режим автопилота, установил скорость 250 км/час и отпустил руль. Бортовой компьютер мгновенно взял управление на себя, и машина заскользила по скоростной дороге, элегантно лавируя в густом потоке транспорта. Момбе откинулся на спинку кресла и закрыл глаза; после ночного дежурства он очень устал. Кроме того, по причинам, которые ему самому ещё не были ясны, он чувствовал себя немного удручённым: он не мог отвязаться от мыслей о господине Мюллере и о том, что ему рассказала главный врач колонии.



Может быть, доктор Алайо и была права, размышлял он, может, он действительно был наивен. Может, и в самом деле не имело смысла прилагать столько трудов, чтобы держать в живых людей, которые упорствуют в своём желании окаменеть, укрывшись толстым одеялом из своей тоски, воспоминаний и меланхолии. Но всё же, думал он, постепенно впадая в сонную вялость, пусть его работа похожа на работу музейного служителя, который сдувает пыль с мумий на выставке, которую никто не посещает, всё равно эти усилия себя оправдывают. Потому что он и другие такие, как он, в долгу перед ними, — эти старые люди были последними неандертальцами старой Европы.

Постепенно Момбе заснул. Ему приснился сон. То был весьма примечательный сон, в котором он — хотя на самом деле он никогда не бывал в Африке, — вместе с помолодевшим господином Мюллером разгуливает нагишом по саванне среди антилоп и жирафов, оба счастливы под тропическим солнцем, как дети. Сорок минут спустя его разбудил зуммер. Машина достигла Севильи; бортовой компьютер сбавил скорость и теперь запрашивал, куда ехать дальше.

Врач окончательно проснулся, взял управление на себя и выключил автопилот. Направив слайдер в сторону района Сан-Висент и оставив реку Гвадалквивир справа от себя, Момбе рассматривал городской ландшафт, который разворачивался перед ним. Он видел высокие минареты мечетей, видел синагоги и пагоды, соперничающие с церквами Санта-Ана и дель Сальвадор, он видел базары и рынки, кебаб-рестораны, кухни кускус и суши, и он видел улицы, наводнённые многообразием рас и цветов кожи; тут были чёрные и белые, арабы, индусы, светловолосые северяне, узкоглазые азиаты и бледные кельты, индейцы кечуа и аймары, гордые эфиопы, — калейдоскоп из этносов и рас, экзотический поток, который не смогла остановить никакая стена за триллион евро.

А вдали отсюда, за стеной жилой колонии Коста-Дорада, Ганс Мюллер лежал на диване в шлеме, утыканном электродами. Толстый кабель, напоминающий пуповину, соединял его с мнемоническим стимулятором. Он снова был маленьким мальчиком, который в тёплый вечер начала XXI века шёл за руку с отцом по Английскому саду Мюнхена. Хотя старик лежал на диване так неподвижно, что казался мёртвым, на его губах блуждала улыбка блаженства. Он был счастлив.

Он вернулся к себе домой.

Примечания

1

Буквально — без бумаг (исп.).


на главную | моя полка | | Стена за триллион евро |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения



Оцените эту книгу