Глава 1

Взять их!

Новгородская область

Спустившись с холма по узкой тропке, ярко-красная Ява-250 ходко покатила по пыльной деревенской улице, обдавая сидевших на лавочке у почты стариков сизым вонючим дымом.

– Хороша! – старики переглянулись. Один из них, в темно-сером пиджаке с орденом Красной Звезды на лацкане, скептически ухмыльнулся:

– У деверя моего «БМВ» трофейный. Вот это – машина!

– Так «БМВ» тяжелый, как наш «Урал», а это… это ж ласточка! Смотри, как летит.

– А у Федьки-то, внука – «Ковровец»…

– Ну, ты, Иван, и сравнил. «Ковровец» и «Яву»!

– Так я ж и говорю – у внука-то…

Пока старики спорили, ярко-красная, с хромированными боками, «ласточка» вылетела на шоссе и резко прибавила скорость, вызвав искренне восхищение проезжавших на велосипедах мальчишек.

– Вот это да!

– Здорово!

– Законно!

Все эти восхищенные возгласы относились к самому мотоциклу, а отнюдь не к его седокам – молодому человеку и девушке в старинных, словно взятых напрокат из какого-нибудь театра, костюмах. На девушке – темно-синий сарафан да белая рубаха с вышивкою, на молодом человеке – натуральный бархатный камзол с гофрированным жестким воротником да штаны с буфами. Не мотоциклист, а «Фанфан-Тюльпан» какой-то! Фильм этот, кстати, не так давно крутили в местном, переделанном из старинной церкви, клубе. Шел на ура! Еще бы – там и приключения, и любовь, и шпаги…

– Как, Маша? – выехав на шоссе, молодой человек обернулся к прижавшейся к нему девчонке – очень красивой, темноволосой, с чудными, сверкающими, как небо, глазами. – Не испугалась?

– Не-ет! – засмеялась девушка. – Я ничего не боюсь!

– Тогда держись!

– А?

– Держись, говорю. Сейчас веселее поедем!

Вот уж точно сказал – веселее! Стрелка на спидометре быстро пересекла цифру сто десять, а когда начала подбираться к ста двадцати, слева на повороте вдруг мелькнул желтый мотоцикл. Тяжелый, с коляскою. Гаишник в черной крутке не успел и палочкой махнуть – красная «Ява» промчалась ураганом. Не догонишь, что «Урал» против «Явы»? Тем более на асфальтированном-то шоссе.

Можно было гнать, дорога оказалась на диво хорошей, да и не особо перегруженной транспортом. В основном грузовики – «газоны» да бело-голубые ЗиЛы, груженные сеном… а иные и навозом, да таким ядреным, что при обгоне мотоциклистам приходилось задерживать дыхание.

Сто двадцать «Ява» шла легко, без напряга. Двигатель работал на удивление тихо, а подвеска оказалась такой мягкой, что даже укачивало.

– Водитель мотоцикла «Ява» красного цвета, немедленно остановитесь! Водитель мотоцикла «Ява»…

Усиленный репродуктором голос властно прозвучал из желто-синего «Москвича», возникшего в зеркале «Явы».

– Водитель мотоцикла «Ява»…

Мотоциклист выругался – «Москвич»-то не отставал, гадюка! На обгон не шел, но маячил позади, как приклеенный. Встреча с дорожной службой, похоже, в планы молодых людей не входила, и, обогнав автобус, «Ява» вдруг резко сбросила скорость и свернула на сельскую дорогу, а с нее – и вообще в поле, точнее говоря на луг. Так и покатила меж высоких медвяных трав по узкой тропинке. Перла как танк, не вздрогнула!

Мотоциклист остановился в небольшом перелеске, у высоких берез с первыми желтыми прядями среди густо-зеленой листвы. Еще было по-летнему тепло, хотя в светло-синем звенящем от прозрачности и чистоты небе уже собирались стаями первые перелетные птицы.

– Отдохнем, – аккуратно поставив «Яву» на подножку, молодой человек погладил хромированный бензобак и с улыбкой оглянулся на обворожительно красивую спутницу, словно сошедшую со страниц глянцевого журнала мод. – Ну, как ты?

– Я-то? Хорошо! – усевшись прямо в траву, девчонка лукаво улыбнулась. – Ах, Магнус, супруг и король мой, сам Господь нынче помог нам! Мы все ж убежали, я вижу. Вот только никак не пойму, на чем это стрельцы за нами гнались? У них что, тоже железные кони есть?

– Послушай, Машенька… – молодой человек, коего девушка только что назвала «супругом и королем Магнусом», внезапно задумался, не зная, что и сказать.

Он действительно был королем, королем Ливонии, государства, образованного в конце шестнадцатого века в ходе Ливонской войны, с подачи Ивана Грозного. И Маша… княжна Мария Старицкая, принцесса крови, племянница самого царя, совсем недавно стала его венчанною супругой. И сам Иван Васильевич веселился и плясал на их свадьбе… а потом повелел предать обоих самой лютой казни! Якобы за предательство. За колдовство. Это все Бельские да Щелкаловы напели, подлые! Хотя если взять Машу, то – да, обвинения не были лишены оснований. Колдовала юная княжна, чего уж! Хотела извести «батюшку-царя», отомстить. Так ведь и было за что – кровавый тиран погубил почти всю ее семью, казнив родителей. Старшая Машина сестрица, Евфимия, три года назад умерла, остался лишь брат – князь Василий. Он и помог. Предупредил о казни. Пришлось срочно бежать – и тут вот пригодилась «Ява», с которой очень даже неплохо управлялся ливонский король…

Все дело в том, что Магнус был не совсем Магнус… и даже вовсе не Магнус, а некто по имени Леонид Арцыбашев, увлекающийся исторической драмой актер и режиссер провинциального театра, перебравшийся в начале двадцать первого века в Москву и вдруг ощутивший в себе тягу к антиквариату. Подземелья московского Кремля увлекли его, затянули и выбросили в прошлое… прямо в Кремль, где Леню приняли за пропавшего принца Магнуса, датского «немца», приглашенного в Москву сами царем Иоанном Грозным.

Пришлось стать Магнусом. И срочно искать способ вернуться обратно. Провал в пространстве и времени, проход, портал… Один из таких «провалов» располагался в Кремле под Тайницкой башнею. Но, увы, перестал работать. Другой был где-то в море у острова Эзель – Сааремаа – и тот еще попробуй найди. Хорошо, отыскался третий – в Новгородской земле, превращенной после опричного похода Ивана почти в пустыню.

Так вот, через портал, и бежали. Спаслись! Теперь нужно было думать – что дальше.

Ну, во-первых, помочь юной княжне справиться с первым шоком. Она ж всю жизнь в шестнадцатом веке жила, а тут…. Тут шоссе, автомобили, мотоциклы… трактор, вон, поле пашет. Под озимые, наверное.

– Маша! Помнишь, я тебе рассказывал про свой мир?

– Про свое королевство? – девушка прищурилась и потянулась. – Что-то не похоже на Ливонию. Да и не могли мы до нее так быстро добраться.

– Ну… это не совсем Ливония… – протянул Магнус, искоса поглядывая на трактор. – В общем, ты здесь не должна ничего бояться! Ни скоростей, ни передвигающихся без лошадей повозок, ни…

– Ха-ха-ха!!!

Маша неожиданно рассмеялась, заливисто и громко, так, что сидевшая на ветке растущей рядом березы сорока, недовольно забив крыльями, упорхнула куда-то в лес. Впрочем, княжна тут же стала серьезной:

– Не бояться? О, супруг мой! Я Грозного царя не боялась и опричников его поганых – тоже! А ты думаешь, телег без лошадей испугаюсь или еще чего? Они что, лютой смерти страшнее? Еще раз тебе говорю. Я! Ничего! Не боюсь! Понял?

– Ну, ну, милая… – опустившись в траву рядом с Машей, Леонид ласково погладил супругу по спине. – Я ж знаю, что ты у меня смелая. Просто… осторожнее надо быть, вот что. И… не удивляться ничему. Что непонятно – у меня спроси, а я уж объяснить постараюсь.

– Хорошо, – княжна понятливо кивнула и пристально посмотрела мужу в глаза. – Те люди на желтых повозках – посланные царем стрельцы?

– Н-нет, – покусал губу Арцыбашев-Магнус. – Это свои, местные…

– Зачем же они тогда за нами гнались?

– Наверное, мы просто слишком уж быстро ехали.

А вот это – да. Быстро! Шутка ли – сто двадцать километров в час. Вот гаишники и всполошились. Так что он, Леонид, сам во всем виноват, сам себе злой Буратино. Хорошо хоть, ушли, иначе… Страшно себе даже представить, что было б «иначе». А так…

– Любый, ты, если можешь, так мысли вслух, – негромко попросила Маша. – Чтоб я все слышала. Может, и подскажу чего, помогу – не дура ведь.

– Вслух? Х-хорошо, – Леонид отозвался несколько растерянно. – Только ты, пожалуйста, не перебивай, если что-то непонятное вдруг услышишь. Я тебе потом объясню, да?

– Хорошо, – согласно кивнув, юная красавица погладила мужа по волосам и тут же показала рукой на маячивший в отдалении трактор: – Этот самоходный амбар, я так понимаю, поле пашет?

– Ну да, так и есть.

– И много здесь амбаров таких?

– Много, Машенька, много, – Арцыбашев порывисто поцеловал жену в губы и с жаром продолжил: – Ты даже себе не представляешь, как всего много! И амбары, и повозки, и… даже железные птицы, что возят людей… и Интернет, и…

– Что-что?

– Интернет тебе точно понравится! За уши потом не оттащишь. Главное, там и образования-то никакого не надо… одни навыки. В общем, для шестнадцатого века – в самый раз.

– Загадками говоришь, – усмехнулась княжна. – Давай-ка, супруг мой, думать уже! Как ты говоришь, планы строить.

– Хорошо… Только договорились – вопросов раньше времени не задавай!

– Договорились, сказала уж.

– Ну, тогда начнем… – Ливонский король задумчиво посмотрел в небо, на тающий реверсивный след реактивного лайнера и, шмыгнув носом, продолжил… вернее, приступил к делу: – Итак, нам надо добраться в Москву – у меня там квартира съемная, связи… в общем, жизнь.

– Как – в Москву?! К Ивану?!

– Ты же обещала не перебивать, милая! – качнув головой, Магнус грозно взглянул на супругу.

– Все, все, поняла – молчу, – поспешно закивала та. – Ты продолжай, любый.

– Если не в Москву, тогда – в Лихвинск, в старый дом. Да, для начала там, наверное, и лучше будет. Адаптируешься, а потом… Адаптироваться – это значит приспособиться, понять все.

– Ага, – благодарно кивнула Марья. – Понятно.

– В общем, там дальше все хорошо, все наладится. Самое главное теперь – добраться. Без разницы, куда – хоть до Москвы, хоть до Лихвинска. А для того деньги нужны. На билеты. Хотя нет – без документов автостопом придется… или на электричках. Но деньги все равно понадобятся – покушать, сменить одежду… а то уж мы как-то вызывающе выглядим. Значит – деньги! «Яву» можно продать или вот… шпагу… кольца…

– У меня тоже перстни есть, – княжна пошевелила пальцами. – Если надо – продадим, чего уж. За один такой перстень покойный батюшка две деревни отдал!

– Ну, за две деревни, положим, не продадим, – продолжал рассуждать Магнус. – Но кое-что даже на местном рынке или у ларечников выручим. На дорогу хватит. Эх, одежонку бы сперва! Хоть какую.

– Тебе наша одежда не нравится, любый? – Маша обидчиво сверкнула глазами. – Ну, уж извини, не сообразила немецкое платье надеть.

– Нет, твоя-то одежка вполне. Так, самую малость поправить… А ну-ка, встань!

Окинув быстрым взглядом Машин сарафан, Арцыбашев вскочил на ноги и вытащил из-за пояса нож. Присмотрелся, примерился… и тотчас оттяпал рукава рубахи, а за ним – и подол сарафана, обнажив ноги супружницы куда как выше колен.

– Эй, эй! – запоздало запротестовала та. – Ты что это делаешь-то? Это что, я теперь так и должна ходить – голой? Срам! Прости, Господи, срам-то какой!

– Красавица ты у меня, – с удовольствием оглядев жену, улыбнулся Магнус. – Точно – с обложки журнала.

– Я… я никуда так не пойду! – княжна густо покраснела, словно ее только что уличили в каком-то уж совершенно отвратительном действе, и вновь уселась в траву, обиженно обняв руками колени.

– Нет, в самом деле – красива, не отвести глаз! – присев рядом, Арцыбашев обнял жену и крепко поцеловал в губы. – Не оторваться! Ну-ну, что ты? Ты веришь ли мне, любезная Марья Владимировна?

– Верю… – одними губами прошептала Маша. – Верю.

– Тогда делай, что я скажу. Пойми – здесь все так ходят. И тебе нечего, абсолютно нечего стесняться. Пожалуй, даже наоборот. Ну, что сидишь? Пойдем… Стоп! Сначала мотоцикл спрячем. Помоги-ка во-он в те кустики откатить…

– Кого спрячем?

– Ну, коня нашего… Чешскую хромированную лошадку. Да и шпагу, кстати, там же оставим… Чтоб народ лишний раз не смущать.

Замаскировав мотоцикл ветками, молодой человек вытащил из замка зажигания ключ и засунул его под отслаивающуюся кору приметной кривоватой березки.

Юная королева смотрелась очень изящно и вполне сексуально: синий, с серебряными пуговицами, сарафан с обрезанным выше колен подолом открывал точеные ножки, облаченные в красного сафьяна сапожки с затейливой вышивкой бисером. На руках сверкали самоцветьем браслеты, на пальцах – кольца и перстни. Гламурнее некуда!

– Любый, а мы куда идем-то?

Догнав ушедшего вперед мужа, Маша взяла его за руку – так они и пошли дальше, прямо по лугу, к видневшемуся невдалеке, меж полей, шоссе, выводившему к небольшому поселку. По шоссе то и дело проносились машины, а по полю ездил синий трактор с телегою, и двигавшиеся позади дети высыпали в телегу картошку из деревянных ящиков. Картошку собирали тут же, на поле.

– Ну, надо же! – повернув голову, изумился Леня. – Я-то думал, уже давно такого нет. Ан есть, оказывается.

– Что, милый?

– Говорю, школьников на картошку отправили. И…

Он вдруг оборвал речь на полуслове – мимо, прямо по полю, прогрохотал грузовик – старый ГАЗ с кабиной защитного цвета и повешенным прямо на борт кумачовым лозунгом – «XXIV съезду КПСС – достойную встречу!».

– Не, ну и приколисты здесь… однако.

Водитель – чубатый парень в серой, блинчиком, кепке – неожиданно затормозил и, распахнув дверь, высунулся из кабины:

– Эй, вы шефы, что ли? До поселка подкинуть?

– До поселка…

– Давайте в кабину.

Арцыбашев забрался первым, а затем уже протянул руку супруге. А вдруг да водила заведет разговор с княжной? А ведь обязательно заведет. И что та будет отвечать?

– Чувиха – класс! – врубив передачу, шепнул шофер Лене. – Я ее как-то в клубе на танцах видел уже. Не замужем?

– Это моя жена.

– Ну… извини, братан, если обидел.

Насвистывая какой-то непонятный мотив, водитель выбрался на шоссе и погнал машину к поселку, дома которого – в большинстве своем двухэтажные деревянные бараки – виднелись впереди, за деревьями.

На обочине, сразу за поворотом к поселку, стоял желтый полицейский «газик», в просторечии именуемый «канарейкой». Немного странный, старый – с острым «носом» и выступающими крыльями, автомобиль чем-то напомнил Леониду джип времен Второй мировой войны.

Сюда, в глушь, как видно, цивилизация еще не добралась, по крайней мере, если судить по внешнему виду «господ полицейских», щеголявших в обычных «кабинетных» мундирах. Впрочем, может быть, здесь так принято – в полицейской форме Арцыбашев разбирался как-то не очень, да и некогда было разглядывать.

Один из полицейских – высокий блондин с погонами старшего лейтенанта – тормознул грузовик без всякой «палочки», просто жестом. Водитель с готовностью остановился и, распахнув дверь, приветствовал стража порядка вполне по-свойски:

– Здорово, Серега! Что, ловите опять кого?

– «Яву» корыгинскую помнишь?

– Ну!

– Нашлась! Двое на ней были… бежали. А мотоцикл невдалеке, в кустах, бросили. Это-то с тобой кто – шефы, что ли?

– Они.

– То-то я смотрю – девка такая… глазастенькая. Ладно, проезжай. Чужих в поселке увидишь – скажи.

На не очень понятное слово «шефы» Арцыбашев опять не обратил внимания. Волновался. Слава богу – зря. Полицейский добродушно отпустил грузовик, теперь уже высадивший пассажиров в самом поселке.

– А что за «Ява»-то? – полюбопытничал Леонид.

– Да мужик у нас тут весной пропал. Корыгин, дачник. Мотоцикл у него был, приметная такая «Ява», красная. Вот вместе с мотоциклом и сгинул… Ну, бывайте, – чубатый махнул рукой. – В клубе, может, вечерком встретимся.

– Нам бы на рынок, – выбираясь из кабины, вдруг вспомнил Леонид. – Где у вас рынок-то?

– Так у автостанции, – водила удивленно повел плечом. – Только он завтра работает. Завтра ж – суббота! Ой! А вид-то у тебя чудной…

– Так – самодеятельность! Гамлета играю, принца.

Завтра…

Поблагодарив шофера, царственные молодожены быстренько огляделись вокруг и присели на скамеечку под высокой ветвистой ивой, что росла здесь же, недалеко от деревянной почты и приземистого кирпичного здания с вывеской «Раймаг». Туда, подумав, и направился Арцыбашев, оставив Машу дожидаться его на скамейке.

Как и в любом уважающем себя сельском магазине, в «Раймаге» продавалось все! Начиная от носовых платков и заканчивая мопедом «Рига», сиротливо приткнувшимся в углу рядом с деревянной радиолой и двумя телевизорами «Рекорд» на смешных ножках. Ну, ретро! Антикварная лавка, что ли?

Впрочем, раздумывать было некогда. Антиквариат – это еще и лучше! Кроме самого Леонида-Магнуса и скучавших за прилавком продавщиц в «Раймаге» еще наблюдалось в полдесятка посетителей, не столько покупавших, сколько разглядывающих всякого рода промтовары, выставленные на длинных полках. Улучив момент, Арцыбашев быстро подошел к продавщицам и с ходу предложил перстень:

– Отдаю за бесценок! Фамильный. Просто деньги нужны. Очень.

– Вы что… артист, что ли? – продавщицы удивленно переглянулись.

Несколько подзабывший про свой костюм идальго, Арцыбашев самым любезнейшим образом улыбнулся и, махнув рукою, скоромно признался:

– Ну да, артист. А что, не похож?

– Что вы! Очень похожи! – хором воскликнули продавщицы.

Восхитились и тут же принялись наперебой выспрашивать про какую-то филармонию и про других артистов – про Смоктуновского, Тихонова и прочих.

– А говорят, про Штирлица продолжение собираются снимать, вы не в курсе?

– Как же, в курсе! – Арцыбашев вовсе не стал разочаровывать собеседниц, весьма, кстати, юных и вполне себе симпатичненьких. – Собираются… буквально уже в этом году. Мне уже роль предложили… этого… Бормана!

– Ой! А Бормана же Визбор играл! Ну, этот… про лыжи еще поет и про солнышко лесное.

Надо же – Штирлиц, Визбор! Вспомнили, блин…

– Играл, играл… да отказался, – пошутил Леонид. – Песни, мол, писать новые надо, и все такое. Ефремов – тоже. Он-то меня режиссеру и предложил.

– Ого! Вы и Ефремова знаете?!

– И не только его… А что с перстнем-то, девушки? Берете, нет? Чистое золото – не пожалеете.

Продавщицы застеснялись:

– Ой… с рук как-то… Мы же не спекулянтки какие!

В этот момент, громко хлопнув дверью, в магазин ворвался мальчишка в клетчатой рубашке, обвислых на коленках трениках и кедах. Растерянный, растрепанный, дерганый… Кинулся сразу к продавщицам:

– Теть Лена, звони скорей в милицию. Там, в сквере, драка. Девчонку какую-то бьют!

Забыв про перстень, Магнус выскочил из магазина быстрее ветра. Девчонку бьют?! В сквере?

Бегом миновав неширокую площадь, молодой человек бросился к иве, еще издали заметив обступивших вскочившую со скамейки Машу парней, судя по внешнему виду – местных гопников. Плоские, как блин, кепки, патлы нечесаные до плеч, брюки-клеш… Трое. Точнее, уже двое, третий, схватившись за живот, с воем катался по траве рядом. Ага, досталось! И поделом!

– Эй, вы!

Подбежав ближе, Магнус с яростью выхватил кинжал… Гопники оглянулись.

– Серый, у него финка! Атас!

Тот, кто это выкрикнул, на секунду отвлекся – и тут же получил от Маши палкой по плечу! Завыл, заматерился… и опрометью бросился прочь! За ним последовал его сотоварищ. Третьего же оболтусы благополучно бросили. Впрочем, и тот уже поднялся да со всей поспешностью захромал в кусты… тем более что где-то недалеко уже раздался звук полицейской сирены, и на площади у магазина, вынырнув из какого-то переулка, уже нарисовался желтый «луноход» стражей порядка.

– Бежим! – схватив княжну за руку, крикнул Леонид. – Скорее! Да брось ты палку уже…

– Стрельцы?! – Маша сверкнула глазами. – Опричники?

– Они, они… Быстрее!

Супруги пронеслись сквозь сквер, словно вихрь, и, с ходу перемахнув через невысокий забор, оказались в каком-то тенистом и тихом проулке. Гопников нигде видно не было, а вот позади, совсем рядом, послышалась заливистая трель свистка.

– Огороды! – осмотревшись, Леонид вновь схватил княжну за руку. – Там, меж грядками, спрячемся…

Слава богу, жердяная изгородь не представляла для беглецов непреодолимой преграды. Разве что крапива. Но и эти обжигающе-колючие заросли Маша особым вниманием не удостоила. Несмотря на голые ноги. Ну, обожглась, конечно. И что?

– Ложись!

Завидев показавшиеся над изгородью фуражки, беглецы разом бросились между грядками и затаились, не обращая внимания на грязь.

– Тут они где-то были, товарищ старший лейтенант. Наверное, к старому клубу свернули. Свидетели говорят, у мужика – нож!

– Ладно, пойдем-ка, глянем… Эх, собаку бы!

Голоса стражей порядка затихли где-то за деревьями. Выждав еще немного, беглецы поднялись на ноги и, глянув друг на друга, обескураженно расхохотались. Разом!

– Ну и видок у нас! – Арцыбашев покачал головой. – Как чушки уделались. Переодеться бы, умыться… Смотри-ка, кажется, здесь дача чья-то. Глянем?

– Угу.

Небольшой дощатый домик с верандою оказался запертым. На двери висел небольшой замок, в дужку которого была вставлена свернутая в трубочку записка.

– «Буду в понедельник, – развернув, прочитал Леонид. – Женя, полей цветы». В понедельник… А что, может, отдохнем немного, а? А то мне эта беготня что-то надоела.

– Залезть в чужой дом? – княжна явно засомневалась. – Так только тати делают.

– Так мы ж не корысти ради… А чтоб не пропасть! Тем более – расплатимся, какой-нибудь перстень на видном месте оставим.

– А если посадские явятся? Что скажем?

– Да не явятся, – отмахнулся молодой человек. – Сама ж слышала – они в понедельник только будут. Разве некий Женя зайдет – цветы полить. Ну, так мы услышим.

Уговорил. Ну, а что еще оставалось делать-то? Шататься грязными по поселку, рискуя в любой момент нарваться на полицейских?

Пошарив под притолочиной, Арцыбашев, как и ожидал, обнаружил там ключ и, отперев замок, галантно распахнул дверь:

– Прошу вас, моя княжна!

– Дверь-то запахни поплотнее…

Внутри неожиданно оказалось просторно и даже как-то уютно. Большие, наполовину задернутые занавесками и тюлем, окна, круглый стол, диван, несколько стульев, полки с книгами, старинная радиола в углу – на ножках, в полированном деревянном корпусе.

– А вот и умывальник! – радостно сообщил Леонид. – И вода в ведрах есть… Там, с этими-то паскудниками, как вышло?

– Так я ж тебе говорила – в такой срамной юбке на людях показываться нельзя! – подойдя к умывальнику, Маша принялась смывать грязь с коленок. – Сидела я, по сторонам глядела – чудно! Девы с колясками чудными гуляют – а в колясках тех младенцы! Как в колыбели! Ну, не чудо ли? А эти, шильники, неведомо откуда взялись – не увидела. Двое сели по бокам, давай, мол, знакомиться… Один мне на колено руку положил. Это мне-то, княжне?! Королеве ливонской! Совсем страх потеряли, холопьи рыла! Давненько плетей не нюхали! Пришлось проучить… Одного – в скулу локтем ударила, второго – в горло, третьего – в пах. Тут и палка подходящая рядом нашлась… Коли б ты, любый, не помешал, уделала бы шильников так, что родные мать с отцом не узнали б! Я ж могу… Меня князь Иван, воевода, учил…

– Ты у меня вообще – храбрая. Давай, сарафан-то грязный снимай-ка…

Леонид помог своей юной супруге снять грязный сарафан, а за ним – и рубашку. Бросив одежду на кресло, невольно застыл, любуясь прекрасным телом. Застыл на какую-то секунду и почти сразу же, порывисто обняв женщину, притянул к себе, погладил пальцами грудь, поласкал спинку, целуя в пухлые губки с жаром, пылом и страстью.

Маша поддалась с готовностью, без всякого своего обычного стеснения: ведь молодые уже были венчанные муж и жена, и то, что сейчас происходило меж ними, вовсе не считалось грехом, наоборот…

Молодожены упали на диван, сливаясь в едином экстазе накатившей любви. Какое-то время были слышны лишь вздохи да гулкое, словно полковые барабаны, биенье сердец. А вот уже юная княжна запрокинула голову и, прикрыв пушистыми ресницами глаза, выгнулась, застонала…

Стройненькая, с упругой грудью и плоским животиком, с точеным личиком и синим взором больших сверкающих глаз, Марья Владимировна Старицкая выглядела изумительною красавицею. Изысканно обнаженная, томная, зовущая нимфа с искрящимся васильковой синевой взором…

– Ах, милая…

Едва переведя дух, Арцыбашев накрыл губами розовый твердый сосок. Поласкал языком, погладил рукою, млея от теплой шелковистости кожи, от восхищенного осознания того, что эта нагая богиня – его! Его супруга, молодая жена, его Марьюшка, Маша… Мать будущих детей, для счастья которой Леонид был готов сделать все.

– Надо сарафан постирать, – княжна ласково погладила мужа по голове и осмотрелась. – Ага, вот и таз… Что смотришь? Думаешь, раз княжна, так и стирать не умею?

– Ничего я такого не думаю. Вот истинный крест!

Магнус сконфуженно потупился: действительно, при виде обнаженной юной красавицы думалось совсем о другом. Вовсе не о стирке.

– Отвернись, – неожиданно покраснела девушка. – Я еще не привыкла.

Вскочив, она сняла с кресла рубашку, натянула, взялась за сарафан…

Обмотав вокруг пояса покрывало, Леонид схватил ее за руку:

– Брось ты эту грязь. Лучше здесь одежду поищем.

– Чужую?! – княжна оскорбленно сверкнула глазами. – Которую бог знает кто носил?

– Все же лучше, чем грязь, – шаря в старом шкафу, хмыкнул король. – И, главное, не так вызывающе. Ого! Ha-ко вот, примерь.

Он протянул молодой жене платье – обычное, сатиновое, синее в белый горошек.

Княжна возмущенно отвернулась, даже не посмотрев, и Леонид задумчиво покусал губу. С этим ее отношением нужно было что-то делать. В конце концов, может, и правда, оставить обрезанный сарафан? А что? Смотрится вполне по-современному и весьма сексуально.

– Ой! Тут какие-то книжицы! – Маша взяла с тумбочки кипу старых журналов, раскрыла один, принялась рассматривать, заинтересованно накручивая локон на большой палец. – Какие тут… боярышни! Вот в летнике… вот в сарафане… А вот, прости господи, в портах! Как турчанка. Ого! А тут и вообще срам – почти что нагие, только веревочками какими-то прикрыты.

– Это бикини называется, – скосив глаза, пояснил Арцыбашев. – Купальник такой. Чего ты там смотришь-то?

Подойдя ближе, молодой человек взял из стопки журнал – «Бурда моден» за 1973 год, майский номер. Еще были «Советский экран» и «Мода социалистических стран» – все тоже начала семидесятых. Ну, правильно – что еще можно найти на старой даче?

Кроме так не понравившегося княжне платья, в шкафу оказалась вполне добротная куртка, пара клетчатых мужских рубах – так называемых ковбоек, старый кримпленовый костюм ужасного темно-коричневого цвета и женские брюки-клеш из плотной, похожей на джинсу, ткани.

После просмотра журналов, брюки эти неожиданно привлекли Машино внимание. Девушка даже примерила их, натянула – оказались впору, только заметно коротковаты, но с замшевыми сапожками – в самый раз.

Арцыбашев тряхнул головой и одобрительно улыбнулся:

– Ты еще рубашку какую-нибудь примерь, или блузку, а я пока на кухне пошарюсь, чего-нибудь съестного поищу.

На маленькой – метра два на три – кухоньке кроме печи еще имелись старинный буфет, три табуретки и стол, накрытый старой газетой. С первой страницы браво улыбался бровастый Леонид Ильич. «Правда» за девятое сентября тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Надо же – и не пожелтела ничуть!

В буфете, кроме алюминиевых вилок-ложек и прочей посуды, оказались закрутки со всякими соленьями (как видно, недавними) и пара жестяных банок свиной тушенки, кои молодой человек тут же переставил на стол.

На верхней полке буфета краснело пластмассовыми боками старое проводное радио-репродуктор. Леонид машинально покрутил ручку звука – больше там крутить было нечего. В репродукторе вдруг заиграла музыка, и приглушенный мужской голос сказал:

– Здравствуйте, товарищи! Начинаем концерт по заявкам. К нам пришло письмо от работницы фабрики «Большевичка» Ирины Андреевны Ивановой с просьбой передать для ее подруги, знатной станочницы Антонины Тимофеевны Лесниковой, хорошую песню! Что ж, уважаемая Антонина Тимофеевна, принимайте музыкальный подарок. Для вас поет Геннадий Белов!

– Травы, травы, травы не успели, от росы серебряной согреться… – затянул хорошо поставленный баритон.

– Любый… – на кухню вдруг заглянула Маша, окидывая обстановку удивленным взором. – А с кем это ты тут разговариваешь?

– Так… сам с собой…

– А поет кто?

– Это по радио…

– По ра-дио….

– Ого! Да ты у меня самая модная, Машенька!

Честно сказать, Арцыбашев не поверил своим глазам. Вместо средневековой боярышни перед ним стояла вполне современная молодая девчонка – студентка или еще кто: в синих брюках-клеш и просторной, с подкатанными рукавами, рубашке в крупную черно-желтую клетку. Темно-русые волнистые волосы водопадом рассыпались по плечам.

– Вот это да! А тебе идет, очень!

Уже успевший облачиться в темно-коричневый – чуть мешковатый – костюм, Леонид подхватил супружницу на руки, закружил. Маша весело засмеялась:

– Я в тех книжицах видела. Женщины и девы вот так вот одеты. И на улице – тоже.

– Ты ж моя красавица!

Они тут же, на кухне, и пообедали, усевшись за покрытый газетою стол. Поели с большим аппетитом, умяв две банки тушенки и по паре маринованных огурцов.

– Ум-м, вкусно! – вытирая губы висевшим на гвозде полотенцем, покивала княжна. – А с хозяевами мы расплатимся. Я им вот это колечко оставлю.

Девушка обвела интерьер глазами и неожиданно вздохнула:

– Видать, небогатые люди в избенке сей тесной живут. Ничо! На кольцо корову себе купят. Или бычка. Лишь бы боярин местный не обидел. Ну, да с боярином мы разберемся, ага?

– Угу, – машинально кивнув, Леонид подошел к репродуктору и прибавил звук. Концерт уже кончился, передавали новости. Диктор с волнением рассказывал о перевороте в Чили. О диктаторе Аугусто Пиночете, о свержении и смерти президента Альенде… Рассказывал так, словно бы все это произошло буквально на днях, только что, а не в далеком семьдесят третьем году.

В семьдесят третьем…

– Сегодня, пятнадцатого сентября тысяча девятьсот семьдесят третьего года… – неожиданно услышал Арцыбашев. – Передаем сигналы точного времени. В Москве пятнадцать часов… в Ашхабаде – семнадцать… в Караганде – восемнадцать… В Петропавловске-Камчатском – полночь.

Тысяча девятьсот семьдесят третий!

Страшная догадка вдруг окутала сознание Леонида. Ну конечно – семьдесят третий! Отсюда, вернее оттуда все это ретро, антиквариат – автомобили, магазин «Райпо», вот эта дача. Та-ак…

Разузнать бы теперь поточнее. Хотя уж куда точней – радио. Но это может быть и прикол. Поговорить бы с кем, спросить бы… Черт, еще и милиции опасаться надо! Теперь уж точно – надо… коли время – не свое. Эх, жаль, в доме телевизора нет. А на улицу выходить опасно – милиция! Лучше уж здесь переждать, коли все так случилось.

– Любый, что с тобой? И объясни мне, наконец, кто здесь говорил-то?

– Конечно, объясню, милая. Только кто-то обещал ничему не удивляться.

Услышав рядом, на улице, чьи-то громкие голоса, Арцыбашев подскочил к окну, осторожно отдернул занавеску и увидел идущих за забором детей, двух мальчишек и девочку. Мальчишки – в смешных серых пиджачках, девочка – в коричневом, с черным передником, платьице. У всех троих в руках портфели, а на груди – алые пионерские галстуки! И разговоры – вполне соответствующие. Чуть приоткрыв форточку, молодой человек прислушался.

– А я ему – раз! А он мне… А я – как Герд Мюллер! Прямо в ворота.

– Врешь ты все, Вовка. Лишь бы на политинформацию не ходить. Это в такое-то время! Когда в Чили – фашисты!

– Зато я металлолома больше всех сдам! И макулатуры. Честное пионерское, вот увидите!

Дети скрылись из виду, голоса их затихли, и Леонид в задумчивости уселся на табуретку. Покусал губу, покрутил в руках вилку и тут же встал, взял супругу за руку. Первым порывом его было – уйти. Немедленно уйти, затеряться… Но вот куда уйти и зачем? Здесь, хотя бы на время, было вполне безопасно. Просто отдохнуть до утра, подумать.

– Пойдем-ка, приляжем, милая… – ласково поцеловав жену, улыбнулся Магнус. – Вижу ведь – устала.

– Да уж, немножко подремала бы, – Маша совсем по-домашнему потянулась. – А то вся эта беготня, суета… Хорошо хоть – с тобой, любый.

Маша улеглась на кушетке, вытянув босые ноги. Леонид, не раздеваясь, прилег рядом, накрыл жену покрывалом, погладил по волосам и, чмокнув в нос, ласково шепнул:

– Спи.

Синие очи княжны смежились, дыхание быстро стало ровным, едва заметным. И в самом деле – умаялась. С нежностью посмотрев на супругу, Арцыбашев задумчиво почесал затылок, прикидывая, что теперь делать. С одной стороны, тысяча девятьсот семьдесят третий год – это, конечно, хорошо. Не средневековье какое-нибудь, вполне современная цивилизация. Автомобили, кино, телевизоры. Персональных компьютеров, правда, нет, как и Интернета. Ну, да ничего, и без этой байды-лабуды прожить можно. Тем более, с такой-то красавицею супругой. Главное – легализоваться. Затеряться в каком-нибудь большом городе, в Москве или в Санкт-Петер… тьфу – в Ленинграде, конечно же, Санкт-Петербург в семьдесят третьем году еще Ленинградом именовался. Затеряться, документы выправить – да жить-поживать, добра наживать. Худо ли? Тем более – с Машей!

Вроде бы и неплохо, несмотря на все возможные в СССР препоны. В принципе – преодолимые, с таким-то богатством: перстнями, кольцами, шпагой. Шпагу, кстати, надо будет от «Явы» прибрать, принести… Перстни на рынке продать, да сваливать уже отсюда. С большими деньгами везде хорошо, даже в СССР эпохи Леонида Ильича Брежнева.

Так-то оно так, и Арцыбашев рассуждал сейчас вполне правильно, то есть ему казалось, что правильно. Но тем не менее все равно как-то не так. Какой-то неприятной казалась Магнусу-Леониду вся эта правильность, какой-то… немножко гнусной, что ли. И гнусности той имелись две причины. Первая – Маша. Привыкнет ли? Сможет ли? Это здесь, в деревне, вроде бы ничего – а в городе? Да и здоровье – у советских-то людей прививки от всяких болезней еще в детстве сделаны, а у Маши – нет. Да еще экология… Впрочем, княжна Старицкая – девушка на удивленье неизбалованная, скорее наоборот. Иметь такого недруга, как сам Иван Грозный! По сравнению с этим тираном, конечно, вся советская милиция отдыхает вместе с КГБ! Просто осторожнее надо быть, внимательнее. Да и насчет здоровья – Маша все ж молодая еще. Организм крепкий, с любой болезнью справится. Так что по поводу юной супруги впадать в панику незачем.

Однако имелся еще второй вопрос – Ливония. Леонид-Магнус был все же ливонский король, на которого надеялись, которому верили, видя в нем защиту от поляков, шведов… и от Ивана Грозного. Зря, что ли, он, Магнус Первый, собирал королевство, людей, вел всякие дела с царем Иваном? И что теперь? Куда всех и куда все? Прахом пойдет? Жаль. Нехорошо это как-то. Нечестно. Вроде как бы пообещал людям, а потом кинул.

Рассуждая с самим собой, Арцыбашев вдруг пришел к не столь уж и неожиданному выводу, что в жизни очень важна цель. И цель не обывательская – побольше денег да барахла, чтоб соседи завидовали – а совершенно иная. Просто «жить, как все» Магнуса теперь не устраивало. Там, в Ливонии – ему верили, ждали. Там он – король! Там же, в шестнадцатом веке, родилась Маша. Что она будет делать здесь, веке в двадцатом? «Просто жить»? Получится ли у нее, выйдет ли? Она ж все-таки княжна, принцесса… королева уже! Облеченное немаленькой властью лицо. Да, да, именно так – властью! И эту власть надо вновь обрести и использовать во благо. Не в собственное, маленькое обывательски-личное и никчемное, по большому-то счету, благо, а во благо народное! Ибо монарх – не какой-нибудь там денежный мешок, а помазанник Божий! Тот, кто обязан…

Сии неожиданно пришедшие в голову мысли Леонид поначалу пытался прогнать. Да вот только они не прогонялись никак, а все лезли и лезли в голову, отвлекая, казалось бы, от главного – как вот здесь, в тысяча девятьсот семьдесят третьем году, акклиматизироваться, приспособиться, выжить…

– Что, уже выспалась, милая? – заметив на себе внимательный синий взгляд, с улыбкой поинтересовался Магнус.

– Выспалась, – княжна сбросила покрывало и, потянувшись, крепко прижалась к мужу. – Вижу, ты все в думах. О чем печалишься?

Молодой человек вздрогнул:

– С чего ты взяла, что печалюсь?

– Вижу, – Маша смотрела на супруга внимательно и дерзко, словно бы видела его насквозь. – Мыслишь, как дальше жить будем?

– Мыслю, – кивнул король.

Княжна неожиданно хмыкнула:

– А зачем? Мы ж с тобой, чай, не шильники и не бояре даже – князья! Ты – король, я – королева!

Ах, как она это сказала, как произнесла! Какой гордой синевою сверкнули глаза, какой царственной тут же стала осанка. Да уж, сразу видать – королева! Несмотря на старую рубаху и брюки-клеш.

– Мы жить должны во благо королевства нашего, – между тем продолжала княжна. – И думать по-другому не можем. Да и незачем. Ибо все и так ясно. Людишки подлые – купчишки да всякая чернь – живут для брюха своего, для мамоны. Святые отцы – для Господа. Бояре и люди воинские – для защиты царств своих. Тако и мы, о супруг мой, и должны, и будем. Здесь немного пересидим, в Ливонию поедем, а уж там… А уж там посмотрим, дружить ли с Иваном дале, аль погодить. Он же, кровопивец, злое на нас умыслил. Думает, управы на него нет. Ан есть! Людей русских много есть недовольных. И новгородцы, что в живых остались, и псковичи, да все почти. Все те, кому в страхе жить опротивело, те, кто душою не раб! Таких мы у себя в Ливонии привечать будем. Нарву себе заберем, Ивангород… А потом, бог даст, и Псков. Войско из вольных-то людей, не из холопей – сильное, доблестное, еще посмотрим, кто кому вассал. Мы – Ивану, или Иван нам! Флот заведем, аглицких моряков к себе на службу приманим, а потом и своих. Науку переймем! Древний Новгород восстановим, а для торговли у нас место хорошее. Что же об Иване сказать? Так и у меня – а через меня у тебя – на трон державы российской ничуть не меньше прав! Чай, князья Старицкие – тоже Рюриковичи! То-то Иоанн род наш извел. Ничего… отольются ему все наши слезы и горести.

Княжна вскочила уже на кушетку, горделиво выставив правую ногу. Щеки ее зарумянились, глаза пылали истинно царственным огнем. Это был взор принцессы крови, чьи предки привыкли повелевать!

Арцыбашев потупился: все это – по поводу народного блага и защиты государства – именно он должен был произнести, а вовсе не Маша, хоть и княжна, и королева, но все же особа еще достаточно юная, в жизненных передрягах неопытная. Хотя как сказать…

– Ты не сомневайся, супруг мой, – княжна истолковала молчание мужа по-своему. – Я тебе во всем помогать буду. Не смотри, что млада, я ж не дура! Аристотеля читала, Платона, римлян языческих, древних. Еще Августина Блаженного и Святых отцов. Макиавелли почти наизусть знаю. Прочесть?

– Не, не, не надо, – замахал руками Леонид. – Значит, говоришь, в Ливонию надо пробираться?

– Туда. Куда же еще? Там теперь – наше все… И трон, и люди. Держава!

В этот момент в сенях, а точней на веранде что-то стукнуло. Слово бы кто-то, осторожно пробираясь, запнулся… или что-то уронил. Там много на лавке стояло всяких кастрюль да банок…

– Тсс! – встревоженно вскочив с кушетки, Арцыбашев приложил палец к губам и шепотом спросил: – Слышала?

– Что? – так же шепотом отозвалась Маша.

– Вроде как там ходит кто-то? – молодой человек кивнул на дверь и, нервно потеребив бородку, бросился к окну… и отпрянул!

С улицы, через стекло, на него смотрел бравый усатый молодец в мышиного цвета форме с погонами младшего сержанта милиции.

– Товарищ старший лейтенант! – увидев удивленное лицо Арцыбашева, сержант проворно выхватил из кобуры пистолет и передернул затвор. – Стой! Стрелять буду.

– Стоять! – распахнув хилую дверь ударом ноги, в комнату ворвался старлей, и за ним старшина. Оба – в испачканных грязью сапогах, в форме.

– А ну – руки в гору! Руки вверх, я сказал! Теперь повернулись… Старшина!

На запястьях обоих беглецов защелкнулись наручники.

– Куда их, товарищ старший лейтенант? В мотоцикл? – вбежал с улицы младший сержант.

Старлей задумчиво скривился и поправил на голове фуражку:

– Там, на углу, автомат. Вызывай машину. А мы тут пока поговорим… Опросим… Может, и по горячим следам все раскроем. А, старшина?

– Конечно, раскроем, товарищ старший лейтенант! – старшина выпятил узкую, затянутую кителем, грудь и неожиданно ухмыльнулся. – А не будут говорить, Игорь, так их… сам знаешь, как можно.

– Да заговорят, – махнул рукой офицер. – Куда они на хрен денутся-то? Оп-па!

Заглянув в шкаф, милиционер вытащил оттуда испанский камзол Магнуса и глянул на задержанных с каким-то недобрым прищуром:

– Федотыч, не этих ли на краденой «Яве» видели? Один «артист», вторая – с коленками голыми, в сарафане. Кстати, вот и сарафанчик!

– Думаю, они и есть, товарищ старший лейтенант, – подчеркнуто официально согласился старшина. – Этак и убийство Корытина раскроем, чем черт не шутит? Кстати, они и напротив раймага драку затеяли. Вот ведь парочка-то, а!

– Ну, что ж, тогда сами и первый опрос проведем.

Потерев руки, старлей положил на стол полевую сумку и, достав из нее бланки и ручку, спросил, в каких отношениях «молодые люди» находились с гражданином Корыгиным М.С.

– Да ни в каких отношениях, – повел плечом Леонид. – Первый раз эту фамилию слышим.

Милиционер покивал:

– Первый раз, значит? А корыгинская «Ява» у вас оттуда? Что-что? Я почему-то так и подумал, что нашли. Итак… Фамилия, имя, отчество! Я вас спрашиваю, девушка!

– Да кто ты такой, смерд поганый, чтобы меня, цареву племянницу, спрашивать?! – Маша вскинулась разъяренною коброй. И в самом деле, предпринимать подобные действия против принцессы крови каким-то там простолюдинам было бы весьма предосудительно. Не по понятиям шестнадцатого века, сказать прямо!

– Руки мне ослобони, живо! Я кому сказала, пес?!

Вскочив с кушетки со связанными за спиною руками, Маша попыталась боднуть сотрудника правоохранительных органов головой, а когда не достала – ударила ногой под коленку.

– Ах ты, зар-раза! – выронив ручку, заверещал старлей. – Старшина, что смотришь? Помогай, давай! Не видишь – рецидивистка?!

Совместными усилиями княжну наконец водворили на место, после чего старший лейтенант, чуток отдышавшись, снова приступил к допросу… вернее, к опросу – именно так квалифицировал происходившее действие уголовный кодекс РСФСР образца одна тысяча девятьсот шестьдесят второго года.

– Фамилия! Имя! Отчество! – рявкнул милиционер. – Будешь запираться – живо в КПЗ отправлю!

– Старицкая, Мария Владимировна, – княжна горделиво приосанилась. – Великого князя Владимира Андреевича Старицкого дочь! Из рода самого Рюрика, напомню.

– Шиза, что ли? – переглянулись сотрудники органов. – Или издевается?

И, дружно кивнув, решили, что – «издевается».

– Ах ты ж, тля!

Выругались, но тронуть не тронули, побоялись. И впрямь ведь – кто вообще знает, кто эта наглая девка такая и откуда взялась?

Оставив на время Машу, дознаватели принялись за ее царственного супруга:

– А ты, значит, у нас тоже князь?

– Нет, не князь…

– Вот это уже разговор!

– Просто король Ливонии.

Дальше у Леонида спросить ничего не успели. За окнами послышался шум подъехавшего автомобиля, и вбежавший в дом усатый младший сержант радостно сообщил:

– Опергруппа с «Явы» отпечатки снимает… И это… Следователь сказал, чтоб вы задержанных туда привезли.

– Майор юстиции Рашников, Иван Кузьмич, – так представился следователь, лысоватый мужичонка в синем вельветовом пиджаке и при галстуке. Краснобокую «Яву» все так же прикрывали ветки, Рашников же с удивлением вертел в руках шпагу. Знатная была шпага – боевая, тяжелая, с украшенной золотом и драгоценными камнями рукоятью и переливающейся на солнце гардой.

– Ваша? – следователь обернулся к подозреваемым.

Арцыбашев пожал плечами:

– Ну, моя.

– Откуда?

– Оттуда!

Майор хмыкнул и, поиграв желваками, приказал беспрестанно щелкавшему фотоаппаратом молодому парню – технику-криминалисту – быстренько снять опечатки пальцев «у этих двух граждан».

Наручники с задержанных сняли, и Леонид с удовольствием размял затекшие запястья.

– Мотоцикл тоже ваш? – недобро прищурился Рашников. – Где взяли?

– Да нашли в каком-то сарае. Решили вот прокатиться.

– В каком сарае? Где? При каких обстоятельствах? – следователь атаковал вопросами сразу, не давая подозреваемым времени на раздумье.

По светло-голубому высокому небу, не торопясь, плыли белые кучерявые облака, тающие на горизонте. Где-то там, не так уж и далеко, белела на пологом холме церковь. Та самая…

Арцыбашев прищурился, глянув на кривоватую березку, росшую невдалеке от желтого милицейского «Урала». Что ж, раз уж тут все так неудачно сложилось… раз уж всем – и Маше, и ему самому – надо возвращаться в Ливонию, то… Почему бы и нет? День ведь еще не закончился, и портал в церкви должен быть открыт. Даже если и закрыт, попыткой побега они с Машей свое положение вряд ли ухудшат, и без того слишком много «вешают». Угон мотоцикла (хорошо, если не кражу), пьяную драку, незаконное проникновение в жилище и, конечно, пропажу человека… то ли похищение, то ли убийство. Попробуй отмажься теперь! Тем более, без документов… да и вообще… Что следователю-то сказать? Где жил, чем занимался? Даже ему, Леониду, не выкрутиться, а уж о княжне и говорить нечего.

Арцыбашев внимательно осмотрелся – он давно уже приметил оставленный беспечным сержантом ключ, торчавший в замке зажигания желтого милицейского «Урала».

– Сейчас сбежим, – подойдя к супруге, шепнул король. – Как только я заведу вон тот желтый мотоцикл… коня железного… сразу прыгай в коляску. Поняла?

Княжна молча кивнула.

– Давай их в машину, сержант, – махнул рукой следователь. – Все равно сейчас толку не добьешься.

– Руки за спину! – поправив на голове фуражку, строго приказал сержант.

Арцыбашев тут же ударил его кулаком в скулу – изящно и быстро, с разворота! Маша тотчас же отоварила случившегося поблизости криминалиста – пнула ногой в пах с такой силой, что бедняга закричал от боли. Оба тут же бросились к «Уралу»…

Княжна прыгнула в коляску, зарокотал двигатель, и мотоцикл, треща кустами, покатил к шоссе.

Все произошло быстро, буквально в секунды, так что никто из милицейских не успел ничего предпринять, да и не ожидал даже подобной наглости! Угнать служебный мотоцикл – это уж совсем на голову отмороженные. Главное – зачем? Далеко не уйти – не понимают, что ли?

Впрочем, беглецам далеко и не надо было. Вырулив на шоссе, Леонид погнал «Урал» со всей возможной для этого типа мотоциклов скоростью. Позади уже нарисовался желто-синий «газик», и Арцыбашев не сомневался, что очень скоро на дороге появится и автомобиль ГАИ… а то и несколько.

Уже на подъезде к Хилову именно так и случилось – выскочившая на перехват гаишная «Волга» подрезала мотоцикл так, что беглецы едва не свалились в кювет. Леонид все же вырулил и погнал дальше – за ним, на радость местным зевакам, с воем неслась белая с широкой голубой полосой и мигалками «Волга», а уж за ней поспешал и «газик», метко прозванный в народе «луноходом».

На крыльце у почты трое потасканных мужичков пили разбавленное водкою пиво.

– Банду берут, – со знанием дела промолвил один из них. – Сберкассу вчера ограбили.

– Не, не сберкассу, – возразил другой собутыльник, провожая ревущую кавалькаду ленивым взглядом. – Магазин «Райпо» грабанули. И не вчера – а сегодня утром.

С треском промчавшись мимо почты, Арцыбашев притормозил и повернул к церкви… к бывшей церкви, а ныне – клубу. Или колхозному складу. Нет, судя по афишам кинофильма «Фантомас», все-таки клуб.

С ходу разметав афиши, мотоцикл, словно норовистый конь, взобрался вверх по лестнице к притвору и замер. Соскочив с седла, Леонид протянул руку Маше:

– Бежим, Марьюшка! Скорей!

– Ох, Господи упаси!

Она даже не успела перекреститься, как супруг затащил ее в храм… в фойе, затянутое зеленоватым мерцанием. Позади, в дверях, возникли вдруг две фигуры с пистолетами и в фуражках.

Возникли, зашатались… И вдруг пропали. Изумрудно-зеленое свечение тоже вдруг исчезло – резко, словно и не было.

С минуту прислушиваясь, Арцыбашев обнял супругу:

– Ну, Машенька! Кажись, ушли.

Хлопнув густыми ресницами, юная княжна с облегчением перекрестилась:

– Слава тебе, Господи! Богородице-деве слава!

– Аминь!

Тоже перекрестившись, Леонид обнял жену и крепко поцеловал в губы… целовал долго-долго, не отпускал, пока где-то за спиной, совсем рядом, вдруг не послышался крик:

– Ага, вот они где, голубчики! Милуются, глянь. Эй, стрельцы-молодцы! А ну-ка, взять их!

Глава 2

Узники

Осень 1573 г. Великий Новгород

Что-то капнуло. Откуда-то сверху – с низкого потолка, с притолочины, не суть – упала прямо на лоб Леониду крупная тяжелая капля. Молодой человек покривился и, распахнув глаза, поднялся с узкой деревянной лавки да, лязгая стягивавшими руки цепями, подошел к малюсенькому – под самым потолком – оконцу, забранному частой решеткою. Встал, опустил руки, прислушался.

Кругом стояла мертвая тишь, как и положено ночью. Лишь слышно было, как перекликались караульные стрельцы на башнях, протяжно этак, с вальяжностью, будто показывая – мы, служилые люди московские, нынче на Новгородской земле все могем!

– Росто-о-в!

– Каза-а-ань!

– Астраха-ань!

Узник повел плечом – все же холодновато было в подвале, промозгло, особенно вот – по ночам. Да и днём солнышко осеннее не очень-то пригревало. Хотя днем, конечно же, веселее: дьячки приказные, судейские, монахи-схимники, стрельцы да и простой люд, туда-сюда по двору шатаются, меж собой переговариваются – интересно! Кто за жизнь треплется, кто ругается, а кто и – с опаскою – о ливонском мятежном государе слово-другое молвит. И не всегда слово то – мерзкое. Большинство осуждает, конечно – как же, против самого государя Иоанна Васильевича, стервец, пошел! Однако иные и сочувствуют, и таких здесь, в Новгороде, много. Особенно – после недавнего погрома, что учинил царь Иван! Выдумав неведомую крамолу, разграбил собственный город, убил людей… Зачем, спрашивается? Вольности старые искоренял? Да кому тут их помнить-то – дворянам московским, потомкам тех служилых людей, сто лет назад дедом нынешнего государя, Иваном Васильевичем Третьим, на новгородские земли испомещенных? Все старые-то фамилии – боярские, посадничьи, купеческие – выселены либо казнены были. Вполне лоялен был Новгород к концу шестнадцатого века – вполне себе тихий московский городок, без всякой приставки «Великий». И вот – на тебе! Погром! Да такой, что кровушка алая людская – рекою. Младенцев в проруби кидали – уж они-то Ивану Васильевичу самые первые враги! Что ж, наверное, с точки зрения государя московского, все справедливо, все правильно. Пусть и не было крамол, так ведь могла ж быть! И что, кое-кто из мужиков новгородских о былом величии державы своей не вспоминал, пусть и в разговорах пустопорожних? Ой, лукавили новгородцы, лукавили… Так вот вам! Получай! И правильно – бей своих, чтоб чужие боялись. Татары крымские Москву да иные города русские жгли, а царь Иван – Новгород. Пусть и свой город, да хоть что-нибудь – да сжечь, раз уж в Ливонии теперь мало что получалось.

Вспомнив о родном королевстве – кстати, царем Иваном и пожалованном на вассальных правах, – Арцыбашев вздохнул и прикинул, что тут, в кремле-детинце, расположено. На предмет коли вдруг удастся наружу выбраться, так куда бежать?

Софийская сторона, где кремль, во время погрома местами выгорела, однако кремль уцелел, как и несколько старинных улиц: Варяжская, Яблоневая, Козьмодемьянская. На Торговой стороне дела обстояли получше: и церковь Иоанна на Опоках белела, как прежде, и на Торговой площади все так же возвышался ступенькою одноглавый храм Святого Георгия, рядом с ним – стройная, словно березка, церковь Успения Пресвятой Богородицы, напротив – краснокирпичная Параскевы Пятницы, и, конечно, осанистый, плечистый Никольский собор. Ну, это на Торговой… А здесь, в кремле, что? Разбойного приказа палаты – в подвале как раз Магнус-Леонид и сидел, напротив – древний Софийский собор, за ним, чуть правее, Проезжая (Пробойная) башня к мосту через Волхов.

Да, если бежать, так на Торговую сторону, она от пожаров меньше пострадала, особенно та ее часть, что за Федоровским ручьем – бывший Плотницкий конец. Щитная улица, Запольская, Загородцкая… Яблоневые сады, заросшие пустоши – есть, где укрыться, спрятаться. Ненадолго, правда, да хоть денек пересидеть, дольше вряд ли выйдет – стрельцов на прочес пустят, найдут.

Жаль, никаких хороших знакомых в Новгороде нет. И непонятно, куда Машу увезли. Маша, Марьюшка…

Нахмурясь, молодой человек помотал головой, словно отгоняя нехорошие недобрые мысли. Что уж тут говорить – юной его женушке, урожденной княжне Старицкой, корячилась статья серьезная – колдовство! Да не просто колдовство, а супротив государя направленное! Костер… да, пожалуй. Если сам царь не помилует – а такое тоже случиться может.

С другой стороны, на царские милости надеяться – людей смешить. Слишком уж влиятельные люди против «короля» да его супруги копают – братья Щелкаловы, Андрей да Василий Яковлевичи. Андрей – типа канцлер, глава правительства, можно так сказать, а брат его младший, Василий – Разбойного приказа старший дьяк. Все «пыточные» дела под ним. И чем, спрашивается, Магнус Ливонский этим людям не угодил?

Да тем и не угодил! Тем, что не очень-то Ивана Васильевича слушается да в Ливонии свою политику ведет! «Мужиков простых» вольностями «прельщает». Ну, да так и есть – крепостничество в подвластных землях Леонид первым делом отменил, как только до престола добрался. И дворянские вольности ограничил. За счет всего этого получил огромную поддержку так называемого «простого народа» и купцов – а это деньги, и немалые. Еще ввел правило «Чья земля, того и вера», объявив равноправие христианских церквей – православной, католической и лютеранской, что тоже у московского царя умиления, мягко говоря, не вызывало. Так что было, что предъявить, было. И хорошо бы сейчас подумать о том, как от предъяв тех отмазаться на суде… Если, правда, этот самый суд вообще будет. Что вовсе не факт! Иван Грозный со своими противниками – истинными и мнимыми – поступал просто, ненужными формальностями не заморачиваясь. Кинут в клетку с голодным медведем или в котле живьем сварят. Еще могут на кол посадить – мало ли, что государю взбредет в голову?

Нет, нет! Вздрогнув, узник звякнул цепями. Все ж таки должен быть суд, должен, пусть даже неправый… неправедный. Ведь он, Магнус, все же не простой человек, а властитель Ливонский! Младший брат короля Дании! Хм… самозванец, конечно, но ведь кто здесь про его самозванство знает? Не-ет, не должны без суда казнить… может быть, и не казнят вовсе – Дания, пожалуй, единственная союзница России в Ливонской войне. Нет, не казнит Иоанн! Не посмеет…

Его-то, Магнуса – не посмеет. А Машу? Опальную княжну Марью Владимировну Старицкую, особу, в жилах которой течет царственная кровь Рюриковичей?! Ах, Маша, Маша… Надо что-то делать, что-то придумать, что-то такое… этакое. Обещать царю все, что угодно, на колени пасть! Лишь бы Маша… Лишь бы Машу…

Ах, что же не идет никто? Что же не ведут на допросы? Просто схватили там, в Хилове, сбили с мотоцикла, привезли в Новгород, да сюда вот, в узилище, бросили. И маринуют. Кормят, правда, не худо – каждый день каша ячневая, ягодный кисель, пироги. Спасибо и на том, не сказать, что на сухариках да воде держат.

Но что же дьяк-то не заглядывает? Вину не предъявляет? Велел бы к себе доставить, для беседы, вот там бы Магнус и сказал… заявил бы что-нибудь этакое. Однако ничего не происходило вот уже дня три… да, три дня – завтра четвертый! Не допрашивали, просто мариновали, выдерживали. Приносившие еду дюжие парни-тюремщики ни на какие разговоры не шли, видать, во исполненье приказанного. Вот и томился узник. Главное, о Маше-то ничего не узнал! Где-то она теперь? Здесь же, в Новгороде? Или уже в Москве? В Москве… Вообще-то и его, Магнуса, по идее, в Москву должны были перевезти. Ну да! Вот и ждут оказии. Привезут в столицу – а там уж и всякие разговоры-допросы будут. И тогда…

Откуда-то слева, сбоку, вдруг послышался какой-то скрип или лязг. Крысы? Молодой человек прищурился – плоховато было видно, заглядывающую в маленькое оконце луну вряд ли можно было считать фонарем или лампочкой. Даже на свечку или лучину и то не тянула. Так, общие контуры обозначала, не освещая почти ничего.

– Черт! – кто-то споткнулся о не забранную тюремщиками миску, Арцыбашев оставил ее на полу, у двери.

Миска откатилась куда-то в сторону, и Леонид, громыхнув цепью, сжал кулаки насколько возможно, приготовясь к защите.

– Кто здесь? Предупреждаю – я сейчас же позову стражей!

– Здрав будь, вашество, – тотчас послышался громкий шепот. – Не зови никого, господине. Я просто поприветствовать зашел. Да и так – словцом перекинуться, скучно ведь.

Невидимый в полутьме незнакомец – судя по голосу, вовсе не старый еще мужчина – говорил с хрипотцой и с явным староновгородским выговором, цокал: «перекинуцца», «скуцно». Кто бы это мог быть-то? И… как он вообще сюда попал?

– Думаете, как я здесь оказался? Так тут, в стенке-то, дверца. Незаметная, никто про нее и не знает… а я вот – узнал. В соседнюю темницу ведет, я там казни дожидаюсь второй месяц уже… муторно!

– Понимаю, – осторожно согласился Магнус. – Да кто ж вы такой?

– Михутря я, разбойник, – ночной визитер бросил слова с неожиданным вызовом, гордо – словно выстрелил. – Может, господине, слыхал?

– Не слыхал, – с усмешкой отрезал узник. – Откуда мне, королю, про вас, разбойников, знать?

– Король… – со свистом протянул Михутря. – Значит, не врали… Ваше величество, ежели вам мое общество надоело, так только скажите! Я сразу же и уйду, и больше никогда не пожалую.

– Оставайтесь, – Леонид кивнул с истинно королевской милостью. – Могу даже предложить сесть… вот, хоть на край ложа.

– Ничего, ничего… мы и так, у стены, на корточках.

– Ну, – с любопытством хмыкнул король, – и чем же вы так знамениты?

– С дальних пятин мы, ваше величество, с Нагорного Обонежья, где тракты Архангельский да Вологодский проходят. Там, на Архангельском, и паслися. К купцам – со всем нашим уважением, плати да проезжай. Ну, а кто платить отказывался – с тем разговор короток.

– И большая у вас была шайка?

– Почти триста сабель – банда, – с гордостью ответствовал разбойник. – Я – капитан, плюс два помощника-лейтенанта…

Банда! От этого слов за версту веяло некой европейскостью. Дас банд, по-южнонемецки бант, лента – так именовали отряды наемников-ландскнехтов, профессиональных солдат, нанимавшихся к тому, кто больше платит, и в течение шестнадцатого века почти заменивших собой и дворян и городские ополчения. Ныне, правда, само слово «ландскнехт» понемногу выходило из моды, все чаще говорили – «имперская пехота»… что сути особенно не меняло. Кстати, именно лентами определенного цвета метили себя наемники, чтобы в бою отличать своих – выглядели-то все одинаково.

– Капитан? – король удивленно вскинул брови и перешел на немецкий язык, вернее, на тот его диалект, что был в ходу в Ливонии. – Вы говорите по-немецки?

– Да, ваше величество, – тут же подтвердил Михутря. – А также еще немного знаю фламандский, голландский, английский… Родился я здесь, на Новгородчине, на Архангельском тракте. В голодный год хозяин мой, своеземец Онуфрий, продал меня англичанам, купцам… Три года был юнгой на английском торговом судне, принадлежавшем некоему Джерому Лидси из Плимута. Три года побоев, унижений и той гнусной мерзости, о которой в любом обществе всегда предпочитают молчать. Надоело – ужас, и как-то в Антверпене я сбежал, убив шкипера и капитана. Шатался в порту, воровал, даже попался испанцам… Бежал, познакомился с хорошими парнями, стал гезом… это такие люди, что…

– Я знаю, кто такие гезы, – хмыкнул король. – Продолжайте, продолжайте, рассказывайте! Так вы что же, были знакомы с принцем Вильгельмом Оранским?

– С Молчаливым? Увы, нет. Но испанцам мы задавали жару… Я был помощником-лейтенантом у знаменитого капитана Макса Утрехтского. Нас всех там прозывали утрехтцами. Отсюда и мое нынешнее прозвище – Михутря. Михаэль из Утрехта… из утрехтской банды – так будет точнее. Михаил – так меня крестили, в честь Михаила Архангела. Ну, а как я вновь оказался на родине, история длинная. Однако уже светает. Если изволите, ваше величество, я расскажу ее завтра… если позволите прийти.

– Заходите, Михаил, – милостиво разрешил король. – Мы ж соседи все-таки. Кстати, вы не пытались отсюда бежать?

Визитер остановился у двери:

– Бежать? Я бы и сам хотел просить это у вашего величества… Но пока не осмелился.

– А что, есть такая возможность? – живо осведомился Магнус. – В случае успеха обещаю вам свое покровительство и защиту, утрехтский Михаэль!

– О, ваше величество…

– Еще один вопрос. Вы ничего не слышали о моей супруге, княжне Марии Старицкой?

– Ее держат в Ефимьевском монастыре, – чуть помолчав, приглушенно ответил разбойник. – В том, что на Запольской улице. Ваше величество, это все, что я знаю.

Король Ливонии и разбойничий «капитан» встречались еще несколько раз, все так же, ночью. О тайной дверце между темницами Михаил-Михутря узнал через каких-то своих знакомых, о которых не рассказал даже высокопоставленному собеседнику. Впрочем, здесь, в узилище, все были примерно равны. Никто не знал своей участи, лишь догадывался, и догадки эти обычно не отличались предвкушением счастья и веселой беззаботной жизни.

О том, что в соседней «камере» томится ливонский государь, капитан узнал от тюремщиков, коим общаться с разбойниками никто не запрещал. Они и общались – передавали на волю вести, доставляли яства, вино, а иногда и приводили гулящих девок. С последними как раз и пришлось столкнуться Арцыбашеву в одну из ночей.

Как обычно, «ландскнехт» Михаил явился почти сразу после заката. Без стука, дабы не насторожить тюремную стражу. Лишь едва слышный скрип петель, лязганье да приглушенный шепот:

– Ваше величество, прошу вас за мной.

Зачем атаману разбойничьей шайки король, догадаться было несложно. Михаил из Утрехта, несомненно, отличался амбициозностью планов и вовсе не намеревался провести остаток дней в лесах или где-нибудь в Сибири – богатства и возможности европейских стран манили его куда больше. Поступить на службу к ливонскому королю – это было бы круто! Стать бароном, рыцарем… да на худой конец просто «капитаном ливонской стражи». Иметь хороший дом, семью, выезд с лакеями… Возможно, мечты разбойного вожака простирались и куда дальше сей обывательщины, король о том не знал – ему пока что хватало и этих своих предположений. Зачем атаману король, пожалуй, было ясно. А вот зачем королю – разбойник?

Спасти, как можно быстрее вытащить Машу, вот зачем! Сначала – лихой рейд в монастырь, а уж потом… Там видно будет! Этот не слишком-то продуманный и несколько скороспелый план оправдывало лишь сложившее у царственного узника ощущение полной безнадеги, точнее – желание ее хоть как-то порвать.

Вот и рвал. Со всех ног!

На праздник, путь и небольшой, но все же праздник, томившиеся в приказных подвалах сидельцы, многие из которых – люди весьма небедные, проплатили тюремным своим стражам новую порцию гулящих девок числом аж в дюжину – гулять, так гулять. Тем более праздник-то был не один, а два – день преподобной Евфросиньи и Преставление преподобного Сергия, Радонежского чудотворца. В этот день, по святым книгам, начиналось установленье зимы: тянулись к югу последние стаи перелетных птиц, начинались утренние заморозки – лужи покрывались первым тонким и хрустким ледком. Обычно на Сергия квасили капусту.

Приказное начальство в этот день оставило службу пораньше, с обеда – праздник же! Так что сидельцам никто не мешал гулять. Естественно, только тем, у кого имелись платежеспособные родичи и кого не нужно было «охранять со всем нарочитым старанием».

«Со всем нарочитым старанием» предписывалось охранять «королевича», что стражи и делали, сперва – со всем тщанием, а в последнее время – спустя рукава. Что и говорить, повезло, царственный узник оказался человеком смиренным, богобоязненным. Не бузил, криками зряшными горло не рвал, не ругался. Сидел себе тихохонько да что-то шептал про себя – видно, молился. Да и темница у него – изо всех темниц – первая! Стены толстые, дверь – пушкой не прошибешь, а в оконце разве что кошка пролезет. Хотя нет, не пролезет – решетка. Крепкая, кованая, на века сделанная – надежно.

– Ваше величество, – стоя у распахнутой двери, поторопил разбойничий капитан.

– Да-да…

Махнув рукой, узник одернул пиджак и, перекрестясь, пошел вслед за своим освободителем.

– Ваше величество, дверь низка – пригнитесь.

Важное предупреждение. Главное – вовремя. Арцыбашев уже успел садануться лбом о стену, а теперь уж и пригнулся – куда денешься?

В соседней «камере», где квартировал Михутря, оказалось еще темнее – хоть глаз коли, совсем ничего не видно. Впрочем, и с ночью нынче повезло – дождило. Верно, потому и не видно.

– Вот здесь вот прямо – одежда, ваше величество, – шепнул капитан. – Переодевайтесь. И желательно побыстрее. Стражники не будут ждать.

– Подкупили?

– Нет… Немножко по-другому устроили.

Ну да, конечно – кто ж рискнет выпустить «короля»?! Особу, брошенную в узилище по приказу самого государя! Или это не государь, а Щелкаловы? Хотя какая в принципе разница?

Наклоняясь и вытянув руки, Арцыбашев нащупал одежку. Какая-то плотная ткань, пуговицы… и что-то похожее на платок… Хламиды какие-то! Штанов, кстати, похоже, вовсе не было!

– Это женская одежда, – переодеваясь, шепотом пояснил атаман. – Придется уж ею воспользоваться. Грехи потом отмолим.

– Тоже мне, грех! – накинув поверх коричневых кримпленовых брюк (от той пиджачной пары, что нашлась на чьей-то даче) просторную женскую рубаху и юбку, молодой человек, как сумел, повязал платок и вслед за своим спасителем поспешил на видневшийся в распахнутую дверь дрожащий свет тускло горевшего факела.

Желтые языки пламени, чадя, выписывали на стенах черные гротескные тени, похожие на уродливый хоровод.

– Скорей, скорей, – позвякивая ключами, торопил стрелец в зеленом кафтане с заштопанным подолом. – Пошевеливайтесь.

– Погодь, Мыколай! – крикнули из соседней камеры, судя по смеху и женскому визгу, населенной весьма и весьма густо. – До утра ж договаривались… Проплатили…

– Так скоро ж и утро, – повел могучим плечом стражник. – Проплатили они… Давай ужо, поторапливайся.

– Посейчас… остатний у нас, в очереди.

– Очередь у них, ишь… Говорю ж, живее!

– Сейчас, сейчас!

Под глумливый смех в сводчатый коридор выпорхнули из темницы гулящие девки. Загомонили, замахали руками так, что едва не затушили факел.

– Да спокойней, спокойней, – прикрикнул на девок стрелец и, не дожидаясь, покуда его собрат закроет камеру на засов, махнул рукою: – Выходьте ужо… Одна, две… Стойте-ка! Вроде дюжина была…

– Потом еще две явились, Ядва да Колема, – нагло заявила одна из гулящих. – Их Кондратий привел.

– Ах, Кондратий, – поправив висевшую на поясе саблю, хрипло хохотнул страж. – А все святого из себя строит… Видать, и ему деньга нужна!

– Деньга всем нужна! – хохотнула девка. – Ай, Кузема, дай поцалую, а!

– Ну, цалуй, – нагнувшись, стрелец охотно подставил щеку.

Чмокнув стражника, гулящая повисла у него на шее, что-то зашептала на ухо…

– Добро, добро… – стрелец щурился, словно мартовский кот. – Ужо загляну к вашей бабке, Графена. Договорились! Яшку с собой возьму.

– Да хоть кота приказного! Только не Кондратия, больно уж он скучный. Все причитает да молится, не стрелец прям, а пономарь.

Так вот, со смехом и прибаутками, гулящие покинули подвал и, выбравшись на улицу, шмыгнули кусточками к круглой Пробойной башне, где, чуть приоткрыв ворота, их уже дожидался очередной подкупленный страж.

– Ну, как погуляли, девки?

– Тебя б так… Только в другое место!

– Да ну вас, корвищи. В следующий раз не пущу, – обиделся стражник.

– Ла-адно, не бери в душу. Ha-ко вот лучше деньгу. Поверх уплоченного.

– А вот это правильно, – закрывая ворота, караульный довольно рассмеялся. – Денежки – они всем нужны. Серебришко и на том свете серебришко.

«Ну, про тот свет он явно загнул», – шагая, усомнился Магнус. Хотя да – волшебная сила денег раскрылась нынче перед ним во всей своей красе. А что? Люди ведь не меняются. Кто-то на ваучерах нажился, на ГКО, а кто-то – не так давно – на «импортозамещении». Да и война любая… она кому война, а кому мать родна. Опять же все в деньги упирается. Так что не так уж и не прав стражник.

Светало. С серого неба моросил мелкий и нудный дождь. Под ногами чавкала грязь, налипшая на деревянные плиты широкой мощеной улицы, сильно пострадавшей от устроенного опричниками пожара. Насколько представлял себе сейчас Арцыбашев, улица эта называлась Великой и тянулась параллельно городской стене и Волхову куда-то на север.

Вокруг виднелись дощатые и бревенчатые заборы, поставленные, как видно, недавно взамен сгоревших и разрушенных. Кое-где виднелись строящиеся хоромы и избы. Впрочем, заброшенных пустошей было в разы больше – славные времена древней республики давно миновали, а нового расцвета не намечалось, скорей уж наоборот.

Беглецы – король и воровской «капитан» – поспешали последними, время от времени перебрасываясь короткими фразами. Жемчужно-серый рассвет шевелился над Волховом, предвестник такого же серого осеннего дня. Великая улица быстро заполнялась народом: рыбаки с веслами на плечах, приехавшие затемно крестьяне, артельщики с носилками и лопатами, грузчики, подмастерья, монахи. Мелкие торговцы везли к мосту на Торговую площадь свои тележки. С зеленью, с пирожками, с яблоками, редиской, репою и всякой прочей снедью.

– Угостить вас пирогами? – к беглецам внезапно обернулась та самая наглая девка – Графена… или Аграфена, как подчеркнуто уважительно обозвал ее Михаил-Михутря.

На вид – лет шестнадцати, тощенькая, но бойкая. Темно-рыжая, с редкими веснушками, вздернутым носом и очаровательными серыми глазами. Симпатичненькая такая, проворная, верно, во всем.

– Пирогами? Ну, Аграфена, угости, – кивнув, Михутря поплотнее подвязал платок, оглядываясь на проскакавших мимо всадников в стеганых воинских кафтанах-тегиляях. – Ваше… Вам с чем пирог?

– Да любой, – махнул рукой Арцыбашев.

– Тогда два… нет, три с белорыбицей и грибами, – подойдя к торговке, Графена вытащила из привязанного к поясу кошеля медную мелочь. – Вот тебе пуло московское… еще полпула…

С аппетитом захрустев пропеченной корочкою, Леонид поднял глаза, глянул в жемчужно-серое, с проскальзывавшей кое-где голубизною небо, пронзенное первым рассветным солнцем, и подумал, что жизнь – хороша.

Пока ели пироги да запивали потом купленным у разносчика-мальчишки сбитнем, гулящие девки куда-то делись. Все, кроме Аграфены.

– Ее придется с собой взять, – тихо пояснил Михутря. – Она в избе на Холопьей главная, ответчица за всех. Останется в городе – рано или поздно схватят, пытать начнут.

– С собой так с собой, – Магнус покладисто кивнул и, щурясь, спросил по-немецки: – Так, где ваши люди, герр капитан?

– Одну из них вы видите, – разбойник кивнул на Графену и неожиданно хмыкнул.

Рассмеялся и Леонид – забавное было зрелище. Стоят себе три девки, едят пироги… Две из них – с бородами. Кончиты, блин… Говорят о чем-то серьезном. Мужскими хриплыми голосами, да еще – по-немецки!

Как уже догадался Арцыбашев, на Холопьей улицей – вон она, рядом совсем! – располагался местный публичный дом, откуда и вызваны были гулящие девки, по-местному – «бляжьи жонки». Когда беглецов начнут искать, так первым делом – там. Оттуда все ниточки… не потянутся никуда! Графена, рыжая бесстыжая девка, нынче пойдет с беглецами, вот и оборвется ниточка. Ежели раньше не схватят, не хватятся. А ведь, между прочим, утро уже. Эх, побыстрей бы!

– Теперь – быстро, – оглядевшись по сторонам, махнул рукой Михутря, смотревшийся в женском обличье весьма забавно – слишком уж высок, слишком уж широки плечи, да и платком замотан так, что одни глаза и видно – бороду-то скрыть надобно! Не жонка новгородская, а какая-то «Гюльчатай, открой личико!».

На втором, после Холопьей, перекрестке, беглецы свернули направо, на улицу Яковлева, и уже по ней спустились к Проезжей башне. Страж в длинном зеленом кафтане и татарской, с загнутыми полями, шапке, косясь на столпившихся рыбаков, неторопливо открывал ворота. Собравшиеся, нетерпеливо переминаясь с ноги на ноги, подгоняли. Судя по шуткам и незлобивой ругани, воротник им был хорошо знаком.

– Давай, давай, отворяй-ко скорее, Игнате, рак тебе в глаз! Инда рыба вся уйдет, покуда ты тут супонисси!

– Никуда ваша рыба не денется, – лениво зевнув, страж, наконец отворил тяжелые створки… Сквозь которые засверкал серебром древний седой Волхов, и ворвавшийся с реки ветер едва не скинул со стражника шапку.

– Эх, и студено, – поежился тот. – Инда, парни, ловись, рыбка, большая и маленькая.

– Лучше большая, Игнате, рак тебе в глаз!

– От большой тоже не откажусь, – страж расхохотался, затряс бородой. – Не откажусь и от раков. Отрока-то к обеду с ведерком пришлите.

– Могем и отварить, Игнате.

– Да уж дома баба моя отварит.

Так вот, с шутками, вполне добродушно, рыбаки – а за ними и беглецы – спустились к реке да принялись деловито отвязывать лодки, что покачивались на воде у небольшой деревянной пристани – Яковлевского вымола.

– Эй, робяты, – оглянувшись, Графена живенько подошла к двум молодым парням, что уже садились в небольшой челнок с заброшенной в него сетью. – За полпула на тот берег не довезете ль?

Рыбаки презрительно скривились:

– Да бог с тобой, девка. Мост-то – вона! Иди.

– Ну, как знаете, – сверкнув жемчужно-серым взглядом, Графена повела плечом. – Нас ведь трое… так полпула – с кажной.

– С кажной? – парни переглянулись и разом кивнули. – А садитесь ужо. Куды плыть-то?

– Сказала же – на тот берег. К Федоровскому ручью.

Не дожидаясь повторного приглашения, беглецы с готовностью уселись в лодку, от сего многолюдства едва не черпанувшую бортом воду. Парни, правда, умело выправили челн да, отчалив, заработали веслами. Оно, конечно, перегруженная лодчонка сидела в воде по самое не хочу – так ведь и волн почти не было, и ветер дул поверху, разгоняя скопившиеся за ночь серые облака да тучи. Выглядывало уже в прорехах чистое голубое небо, а вот показалось и солнышко, сверкнуло, отразилось в воде так, что Леонид поспешно прищурился, отвернулся да, приложив ладонь ко лбу, принялся рассматривать противоположный берег – Торговую сторону, сохранившуюся после Иванова погрома куда лучше Софийской.

Справа виднелся мост, близ которого покачивались у пристаней суда – плоские речные баркасы. Как и встарь, торговали и с немцами, и со шведами, конечно уже не в таких масштабах – и город уже не был свободным, да и лучшие времена немецкого торгового союза – Ганзы – остались далеко в прошлом. И раньше-то морские суда с глубокой осадкою не проходили знаменитые волховские пороги, отстаиваясь в Ладоге, перегружая товары на баркасы. А уж теперь и говорить нечего. После разорений Новгорода товары везли в Москву посуху, по торговым трактам. Тем более рядом поднялись и другие торговые конкуренты – та же Ладога или Тихвинский посад.

Тем не менее, краснокирпичные крепостные стены, выстроенные московскими зодчими по итальянскому образцу, все еще производили вполне достойное впечатление, как и видневшиеся за ними купола многочисленных храмов.

– В сам ручей не повезем, некогда, – обернулся один из гребцов. – Рядом, на вымоле, высадим, ага.

– Угу, – покладисто согласилась рыжая. – Нам ведь туда и надобно, правда?

Михутря ничего не ответил, лишь отрывисто кивнул, с подозрением оглядывая быстро приближавшуюся пристань. Те же деревянные мостки, симметрично располагавшиеся по обе стороны широкого устья Федоровского ручья.

– Вот сюда, вправо, – направил капитан лодочников.

– Что-то ты хрипишь, тетка, – удивился один из парней. – Простыла, верно.

– Так вчерась на вечерне пронесло. Ветер-то, ух!

– Малину сушеную заваривай, пей.

– Уж лучше брусницу.

Наконец причалили. Ткнулись бортом в пристань. Челн рыбачки не привязывали – просто удерживали руками, покуда пассажиры не вылезли.

– Ну, спасибо, – сунув парням медяхи, поблагодарила Графена.

Пристань оказалась полупустой – местные рыбаки уже отчалили, лишь какие-то баркасники возились, перегружали товары, да староста вымола – седоватый, с растрепанной бороденкою дед – не преминул подскочить к приезжим. Получил, как водится, пуло, поклонился, счастья пожелал.

– И тебе не хворать, старче, – улыбнулась рыжая. – К Славкова улице как быстрее пройти?

Старик показал рукой:

– Вдоль стены ступайте, а дальше увидите.

Никем не преследуемые, беглецы так и сделали, зашагали по липкой грязи, и минут через пять, миновав малые крепостные воротца, уже поднимались по Славкова, мимо серых высоких заборов, за которыми виднелись потерявшие былой гонор хоромы. Серые, почти без всяких украшений, и какие-то постные, что ли. Ну да, а с чего разоренному Новгороду улыбаться-то, праздничать? Нынче все праздники на Москве, там теперь гуляют.

На Славкова впереди зашагал Михутря. Разбойничий капитан ни у кого ничего не спрашивал, как видно, прекрасно зная дорогу. Поднявшись по улице, у небольшой каменной церкви повернули направо, как показалось Арцыбашеву – на проспект! Широкий, мощенный дубовыми плахами, многолюдный!

– Пробойная, – покосившись на Леонида, пояснила Графена. – Народищу-то – ух!

И впрямь народу хватало. Пронзавшая, словно стрелой, всю Торговую сторону и связывающая Торг с Московской дорогой, Пробойная улица даже и сейчас, после погрома, представляла собой весьма оживленную магистраль. Несмотря на ранее утро, беглецам то и дело приходилось обходить какие-то возы, носильщиков с досками, спешивших на рынок торговцев, мастеровых, нищих… Да кого только не было, включая промаршировавших строем стрельцов с лихой песней! В красных кафтанах, с бердышами на плечах, в лихо заломленных шапках. А как пели! Нет, не «Марусю», как было показалось Арцыбашеву, какую-то другую песню – но тоже веселую, строевую!

Правда, весело было лишь одним стрельцам. Народ, озираясь на них, хмурился, а кто-то даже ругался. И не бежали радостно в ногу с отрядом мальчишки, и красные девицы не выглядывали из теремов, не улыбались и не махали руками. Не забыли еще новгородцы причиненное собственным государем зло, ох не забыли! Да разве забудешь когда убитых, пожары да красный от крови снег? Как врывались в дома московские ратные люди – грабили, убивали, насиловали. Жгли.

– Эй, эй, – оглянувшись, Михутря крикнул задумавшемуся и засмотревшемуся на стрельцов Леониду: – Сюда, сюда. Поворачивайте.

Почти сразу за какой-то церковью свернули налево, где за заборами и домами тоже виднелась золоченая церковная маковка.

– Святого Ипатия церковь, – вполголоса пояснила Графена. – А улица эта – Рогатица.

Рогатица показалась Арцыбашеву довольно-таки угрюмой и опасной, словно затаившийся с кистенем тать. Впрочем, в те времена улицы особой приветливостью не отличались, чужаков не любили, в любой момент ожидая от них какой-нибудь каверзы, а потому отгораживались высокими заборами, крепкими воротами, держали во дворах злобных цепных псов. Словно предупреждали – не ходи, чужой! Не заглядывай за ворота алчным взором да не вздумай чего украсть – тебе же боком выйдет.

– Сюда…

Вслед за капитаном Графена и Леонид свернули – а точнее сказать, юркнули – в узенький проулок меж двумя высоченными частоколами, за которыми тотчас же поднялся истошный собачий лай. Под ногами оказалась такая лютая грязища, что Арцыбашев едва не оставил там ботинок, а уж об испачканной одежке нечего было и говорить!

Шли, правда, недолго – протиснулись, перебрались через лужу и оказались в тупике – прямо напротив небольшой калиточки, висевшей на ременных петлях. Калиточку эту Михутря и открыл самолично, ловко просунув руку в щель. Странно, но никто во двор к чужакам не вышел, и даже собаки, похоже, не было – иначе б давно выскочила с лаем.

– Ну, что стоите? – обернулся разбойник. – Заходите, что ль.

– Ой, господине, – Графена неожиданно побледнела и закусила губу. – А нас тут, часом, не зарежут? Я слыхала…

– Что ты слыхала, дщерь, то твои дела, – рассердился капитан. – Идите ужо, что тут стоять-то.

Судя по явно испуганной девчонке, место, куда пришли беглецы, пользовалось в городе какой-то нехорошей славой, такой, что напрочь не нужны были ни цепные псы, ни крепкие, с надежными запорами, ворота.

Леонид внимательно осмотрел не столь уж и обширный двор и ничего особенно подозрительного не заметил. Двор как двор. По левую руку – птичник, хлев, отхожее место. Справа – банка и какой-то длинный сарай, примыкавший к обычному новгородскому дому – бревенчатому, просторному, на высокой нежилой подклети, вполне зажиточному на вид. Даже, судя по трубе, печь там топилась по-белому!

– Заднедворьем пройдем, – махнул рукой разбойник. – В горницу сразу не входите, сначала охолоните чуток.

Однако ж незваные гости не успели сделать и шага. В задней стене дома вдруг распахнулась дверь, откуда высунулся подозрительного вида хмырь – кривобокий, с реденькой рыжеватой бородкою и перекошенным белесым шрамом лицом. Порты, заправленные в грязные, с обмотками, кожаные лапти – поршни, накинутый на покатые плечи армяк, из-под которого виднелась суконная, с богатою вышивкою, рубаха, на поясе висел кривой нож.

– Ахти ж – жонки припожаловали! – кривобокий зловеще осклабился, показав редкие желтые зубы. – Вроде не звали ж… Оп! – Он вдруг узнал, явно узнал Аграфену, и в тот же миг та натянутая и неискренняя улыбка на плоском лице его вдруг исчезла, сменившись откровенно злобной гримасою.

– А ты что ж это, рыжая, сюда робить пришла? – сплюнув, с придыханием промолвил хмырь. – Что, с Холопьей выгнали, так у наших девок хлеб отбирать будешь? Не, не будешь. Не успеешь. Посейчас тебя – чик! И все.

– Пожалей, батюшко… – тоскливо всхлипнув, Графена изогнулась в поклоне.

А путь назад уже перекрыли дюжие молодцы с саблями! И откуда-то сбоку, из пристройки, выдвинулся в щель между досками тускло блеснувший пищальный ствол.

Не убежишь! Не выйдет! Придется принимать бой. Первым делом – уйти с линии огня, подставить на нее тех парней…

– Ты – Никола Кривой, я так понимаю? – сняв платок, невозмутимо поинтересовался разбойник.

Хмырь ухмыльнулся и приосанился:

– Я-то Никола. А вот ты что за молодец в платье бабьем?

– На платье бабье – причины есть, – резко поведя плечом, капитан повысил голос. – Безухого позови. Он же тут хозяин.

– Кого-кого позвать?

– Повторяю для глухих: Агапита Безухого. Скажи, Михутря с лесного тракта припожаловал. Разговор есть.

– Михутря? – озадаченно переспросил хмырь Никола.

Весь гонор его как-то сразу сошел, сдулся, хотя недоверие все еще оставалась, прячась в уголках желтоватых, глубоко посаженных глазок.

– Вы тут посторожите, робяты… А я доложу. Коль и вправду такой гость…

С минуту все оставалось как есть. «Гости» стояли себе на дворе, смирно дожидаясь хозяина, что же касаемо приставленных к ним парней, то те никакой агрессии не выказывали. Правда, и сабли в ножны не засунули… и пищаль из сарая торчала, и даже сладко пахло тлеющим фитилем.

Ожидание длилось недолго. Не прошло и пары минут, как на двор вышел коренастый мужик в распахнутой на волосатой груди рубахе тонкого фламандского сукна и расстегнутом добротном кафтане. Мосластое, сильно вытянутое лицо его напоминало лошадиную морду, только не добрую, а злую, чем-то недовольную. Портрет дополняли висячий, словно баклажан, нос, черные, с заметной проседью, усы с небольшой окладистой бородою и бесцветные, какие-то рыбьи глаза – холодные глаза убийцы. Насчет уха – отрублено или нет – пока ясности не было: темные нечесаные патлы падали ниже плеч.

– Михутря! – надо сказать, хозяин здешних мест сразу же узнал гостя и даже выказал некую протокольную радость: разулыбался, распахнул объятия, словно встретил доброго друга после давней разлуки… а глаза между тем оставались прежними – недоверчиво-подозрительными, холодными. – Ну, здравствуй, здравствуй, бродяга! А говорят, что тебя стрельцы схватили. И даже уже казнили – повесили или посадили на кол.

– Ох, друг мой Агапит, – прищурившись, покачал головою разбойник. – А то ты не знаешь, казнили меня или нет. Небось, первым бы посмотреть на казнь примчался.

– Да куда уж мне мчаться-то, любезнейший Михаил Арсентьевич, – Агапит, умиленно прикрыв очи, оказал гостю высшую боярскую честь, назвав с «вичем», по отчеству. Может, и впрямь уважал, а может – просто немножко издевался. Так, чуть-чуть – мол, ходят тут всякие. – Годы-то мои ныне уже не те…

– Да уж, да уж, – в тон ему посетовал Михутря. – По вантам да на абордаж теперь не полазишь…

Слов «абордаж» и «ванты» в то время в русском языке не водилось, и капитан произнес их по-голландски, что ничуть не смутило хозяина, прекрасно все понявшего.

– Бежал, значит, что ж, – резко оставив приветствия, Безухий Агапит задумчиво почмокал губами, сразу став запредельно серьезным, словно бухгалтер, вспомнивший надвигающийся годовой отчет.

– Ну, бежал…

– Вижу, не один даже…

– Девка так… попутчица… А это вот – Ма… Михаэль, друг мой. Из Ливонии, тезка.

– Из Ливонии, хм, – рыбьи глаза с подозрением уставились на Леонида. – Тоже, поди, из ваших, из оборванцев… из гезов. Так, господин? – Безухий резво перешел на ливонский диалект, и Магнус с удовольствием отозвался – мол, почти что так, и что же? Ну, гезы и гезы – с кем не бывает!

Почти все время, начиная с того момента, когда разбойничий капитан снял с головы платок, Арцыбашев внимательно разглядывал своего невольного спутника и спасителя. Высокий, широкоплечий, сильный, с красивым широким лицом, обрамленным вьющейся светлой бородкой, с такими же кудрями, Михаэль Утрехтский обликом своим сильно напоминал какого-нибудь норвежского капитана или кого-нибудь из благородных героев Джека Лондона. Правда вот, глаза подвели – не голубые, не серые, а темные, не поймешь какие – смесь карих с зеленовато-черными. Такие глаза иногда бывают у цыган.

– Ну, заходите в дом, гостюшки, – наконец решился Агапит. – Девку только свою в горницу не водите – в людской оставьте. Потом решим, что с ней. Парни!

– Да не убегу я никуда, дядько Агапит, – покосившись на подскочивших молодцев, вздохнула Графена. – Некуда мне нынче бежати.

– Что, и тебя ловят? – Безухий искренне удивился и хмыкнул в реденькие усы.

– Дак ловят…

– Ну, значит, натворила чего, корвища… Ладно, велю накормити.

– Вот это славно, дядько Агапит!

– Потом отработаешь.

Весь диалог Безухого с рыжей гулящею девкой происходил уже внутри дома – в подклети, а потом в сенях, где беглецы с девчонкой расстались. Та послушно пошла в людскую – что-то типа корчмы или постоялого двора, а «дорогие гости» пожаловали в горницу – просторное помещение, обставленное вполне европейской мебелью, причем не самой худой и дешевой. Гнутые стулья, небольшая софа, высокое, явно хозяйское, кресло за большим столом, секретеры, шкаф. В оконных переплетах не слюда, а мелкое стекло, на стене же, прямо напротив изразцовой печки – картина, как показалось Арцыбашеву – Дюрер или Босх. Нет, скорее все же Дюрер – у Босха на картинах много всякой мелкой фигни. А тут… чей-то портрет… какого-то немца…

– Чей портрет – не знаю, – перехватив взгляд гостя, промолвил Агапит.

Леонид улыбнулся:

– Дюрер. Его работа – точно.

– Может, и Дюрер, – Безухий склонил голову набок и задумчиво посмотрел на Арцыбашева. – А вы, господине, и впрямь – гез. С Молчаливым не доводилось встречаться? Где-нибудь под Лейденом или в Утрехте…

– Да как-то нет, – отшутился Арцыбашев. – Встретился б – может, с ним бы и остался, и нынче б здесь не стоял.

– Ну, что ж, господа мои, – предложив гостям стулья, хозяин уселся в кресло и, побарабанив пальцами по столу, продолжал: – Я так понимаю, вам нужна одежда, некая толика денег и… скажем, какое-нибудь иностранное судно, стоящее на рейде в Ладоге.

Михутря довольно потер руки:

– Я всегда знал, что ты умный человек, Агапит! Иначе б не достиг здесь всего…

– Всего? – тряхнув шевелюрой, Безухий саркастически усмехнулся. – Да что здесь такого-то? Впрочем, вполне уютно, не спорю.

– И все денежку тащат, – покивал капитан. – Это еще не считая тех доходов, что приносит кочма. Поди, вино хлебное гонишь, а? Нарушаешь царский указ? Ладно, ладно, не говори – это я так, к слову. Просто интересно, как это у тебя получается, что все время – на воле.

– А потому, милый мой, что и приказные, и стрельцы – тоже люди, – спокойно пояснил Агапит. – А все люди кушать хотят, и лучше – сладко. Вот я им иногда и подкину… детишкам на молочишко.

– А ежели кто не возьмет? – Михутря все никак не мог уняться, видать, прорвало после темницы на справедливость или обзавидовался просто чужому счастию – так ведь тоже бывает.

– Случается, и не берут, есть и такие люди, – не ушел от ответа Безухий. – И я их не всегда убиваю, далеко не всегда. А вот уважаю – всегда! Да и как таких людей не уважить, что на государевой службе – а мзду не берут? Ну, они не берут – берут другие. Всегда найдется тот, кто берет.

– Потому и процветаешь!

– С другими делюсь, по-божески.

– Так ты нам-то поможешь, Агапит? – покончив с вопросами, требовательно уточнил разбойник. Судя по его самоуверенному виду и тону, в каком он разговаривал с Безухим, последний был ему должен, и не мало. И не обязательно денег либо каких-нибудь иных материальных благ.

– Да помогу, сказал ведь уже, – покивав, хозяин повысил голос и, позвав служку, велел принести вина и покушать, что и было исполнено с замечательным проворством и расторопностью: на столе, словно сами собой, появились серебряные приборы и большие, тонкого голландского фарфора, блюда с разносолами, по большей мере разнообразной (и в самом разнообразном виде) рыбой, капустой, соленьями…

– Мяса, увы, не подам, – развел руками хлебосольный хозяин. – Среда нынче – постный день… А вина, что ж – выпьем, Господь простит.

Выпив, гости радостно приступили к закускам, Ага-пит же между тем подозвал слугу, приказав принести «синий гроссбух из конторы» – что служка (вот уж проворный малый!) исполнил четко и быстро.

– Так, – отодвинув блюдо, Безухий полистал страницы. – Пятнадцатое… шестнадцатое… Ага, вот! «Черная корова», судно некоего Яана Корвиса, негоцианта из Любека. Отправляется через три дня с грузом кож – вам как раз только успеть.

– Вот и славно! – Михутря хлопнул в ладоши с такой силой, что казалось, где-то рядом выстрелила пушка.

– Вам, может, и славно, а мне – нет, – поскучнел Леонид. – Господин Михаил, мы с вами, кажется, несколько о другом уговаривались.

– Ах, да! – разбойный капитан покраснел и, досадливо хлопнув себя по лбу, вновь повернулся к Безухому. – Видишь ли, друг мой Агапит, я обещал сему славному господину лихой налет на обитель Святого Ефимия. Это тут, неподалеку…

– Я знаю, где.

Выйдя из-за стола, Безухий взволнованно заходил по горнице, поглядывая на Арцыбашева со все возрастающим любопытством. Ходил, мерил шагами комнату, да все что-то бормотал про себя, пока, наконец, не остановился напротив гостя:

– Осмелюсь спросить – а зачем вам потрошить Ефимьевский монастырь? Правду сказать, ничего там такого особенного-то и нету. А шуму будет – ого-го!

– Там его женщина, – шумно вздохнув, пояснил Михутря. – Томится в заточении, бедолага. Вот ее и хотим отбить.

– Отбить? – Агапит погладил бороду и сверкнул глазами. – А зачем отбивать? Гораздо легче – выкрасть.

– Выкрасть так выкрасть, – с готовностью согласился атаман. – Мы согласные.

Хозяин снова усмехнулся, все так же недоверчиво, как и прежде. Уселся в свое кресло, хлебнул из бокала хмельного кваску:

– Вы-то согласные… А я? В смысле как платить будете? Не о себе говорю – понимаю, я тебе, Миша, должен. А люди мои? Те, кто выкрадывать будет? Им-то – как?

Михутря вопросительно взглянул на его величество.

– Позвольте, я расплачусь с вами, уважаемый господин Агапит! – вальяжно заявил король. – А уж вы рассчитаетесь со своими людьми по справедливости – ведь каждый труд должен быть оплачен.

– Согласен, – быстро кивнув, хозяин потер ладони. – Итак, чем платить будете?

– Грамотой, – повел плечом Магнус-Леонид. – Велите принести чернильницу, перо и бумагу!

Безухий резко отшатнулся, едва не ударившись затылком о высокую спинку кресла:

– Ежели вы, господа, вознамерились запродаться ко мне в холопы, то я…

– Нет, не в холопы, – раздраженно отмахнулся король. – Велите же скорей все принести!

То ли уверенный тон гостя, то ли его поведение и манера держаться, то ли и то, и другое вместе произвели на хозяина корчмы вполне благоприятное впечатление. Не сказать, чтоб все его сомнения рассеялись словно дым, но писчие принадлежности все ж таки появились.

– Ну-с, – взяв в руки перо, Магнус поднял глаза. – Я предлагаю вам дом… трехэтажный особняк в Обер-палене, Пайде или в любом другом месте в Ливонии и на острове Эзель! Он достанется вам совершенно бесплатно, даром. Либо за счет выморочного имущества, либо – трофейный… А если захотите, вы можете построить свой, какой вам понравится – и совершенно бесплатно… То есть за счет ливонской казны, я хотел сказать. Причем вам совершенно не обязательно будет там жить – вы можете открыть там постоялый двор или какую-нибудь таверну, в конце концов, сдать в аренду!

– За счет ливонской казны… – эхом повторил Безухий.

Старый пират и тот еще прощелыга Агапит понимал, что его могут обмануть… и что скорее всего – обманывают. Понимал, да. Но никак не мог понять другое – почему так нагло?! Столь нереально, столь… Какой-то Эзель, Ливония… ведь можно было бы куда проще, но…

– Так вы берете дом, господин Безухий? Или вас как-то по-другому записать? Скажите, как, не тяните. И выберете место, наконец.

Агапит махнул рукой – ладно, мол. Вряд ли поверил, скорее просто решил отплатить добром Михутре – раз уж тот так просил за непонятного ливонца.

«Выкрадывание» назначили на послезавтра – Безухому нужно было время, чтобы собрать людей да составить какой-никакой план. Кое-что бывший пират уже рассказал и так, причем ни опальному королю, скрывавшемуся, впрочем, инкогнито, ни разбойному капитану Михаилу Утрехтскому в этих планах и вовсе не нашлось места. Магнус-Леонид пытался возмущаться, на что Агапит вполне резонно возразил, что будет действовать через знакомых – монастырских служек и зависимых от обители крестьян, а потому – «чужим там не место, игумена насторожите токмо». Как ни кручинился Арцыбашев, а все ж сказал спасибо и за это.

Вернее, еще не сказал, а только собирался – после свидания с выкраденной супружницей. До того светлого момента, скорейшего приближения коего так желал высокопоставленный беглец, гости расположились в светлице с узкими, выходящими во двор окнами, забранными слюдою. Сие помещение, в отличие от хозяйского кабинета, поразило Магнуса спартанской скудостью обстановки – стол, широкие лавки вдоль стен, да по левую руку от входа большой сундук с плоской крышкою, на котором наверняка можно было и спать.

Беглецы так и сделали – выпив хозяйской бражки, улеглись (король на лавке, его спутник – на сундуке) да дали храпака почти целый день, до тех самых пор, пока не проснулись от звона колоколов, созывавших народ к вечерне. Церквей в Новгороде, даже после погрома, имелось во множестве, так что спать больше не пришлось, да и не охота уже стало – что и говорить, выспались.

Вечером снова посидели в компании Агапита и его верного упыря – кривобокого Николы. Так себе выдались посиделки, не особенно-то и веселые. Безухий с Михутрей вспоминали былые пиратские времена, причем большей частью говорили то по-английски, то по-голландски, так что Арцыбашев ни черта толком не понимал. Так ведь и не один он – Никола Кривой тоже скучал да кривился, нетерпеливо поглядывая в окно, где – в курной избенке на заднедворье – его уже дожидалась рыжая Графена. Не по собственной воле – какая у гулящих дев воля? – а пожалованная хозяином в качестве награды за верную службу. Не на всю ночь пожалованная – на вечер только, о чем Безухий сразу же своего верного пса и предупредил, ничуть не стесняясь гостей: мол, долго с корвищей не валандайся и насмерть не умучь – пригодится еще, «мнози мужи после дела толоку буйную повождлять захотети».

– Так что больше о деле думай, и корву сильно кнутом не стегай, а так, вполсилы, – отпуская наконец ерзавшего на лавке слугу, Агапит угрюмо захохотал и, самолично наполнив брагою кружку, не чокаясь, опростал единым духом.

Беглецы переглянулись.

– Это ты, друже Агапит, нашу рыжую упырю своему отдал? – негромко поинтересовался Михутря.

– А она, чай, не ваша, а с Холопьей, беглая. Стало быть – моя.

Пожав покатыми плечами, хозяин вновь наполнил кружку, на этот раз не забыв плеснуть и гостям:

– Ну, что смотрите? Ну, любит Кривой девок кнутом постегать – и что? Насмерть еще ни одну не засек… без мово согласья! И рыжую не забьет, не. Ишшо парням, служкам, после дела достанетси.

– А то у тебя своих девок нету? – усмехнулся разбойник.

Агапит хмыкнул:

– Есть, да не про их честь. Пущай работают, деньгу приносят. А эта приблуда… Должен ведь с нее быть хоть какой-то толк? Сегодня велел ее покормить, завтра, чай, тоже есть будет.

– Ну, тут ты прав, друже, – разведя руками, Михутря весело сверкнул цыганскими глазами и предложил выпить за удачу.

Тост охотно поддержали, а после уж хозяин, сославшись на неотложные дела, покинул компанию.

– Нельзя нам долго в Новгороде, – помолчав, Арцыбашев подошел к окну и, зябко поежившись, накинул на плечи найденный здесь же, в сундуке, широкий, с длинными полами, охабень из персидской шерстной ткани – зуфы. Холодновато к ночи стало, на то и светлица – помещение летнее, никакой печки там и не полагалось.

Скосив на короля глаза, Михутря невольно хихикнул, тут же извиняясь:

– Больно уж вид у вас, ваше величество… того… Охабень поверх камзола…

– Так его обычно сверху и носят. Поверх кафтана иль зипуна.

Показав знакомство с местным бытом, Арцыбашев тоскливо хлебнул бражки:

– Эх, жаль, в город не выйти. А то послушали бы, чего о нас говорят.

– Агапит сказал, ничего не говорят, – вытягиваясь на сундуке, лениво пояснил капитан. – Биричи-глашатаи на Торгу ничего не кричат, никого ловить не призывают.

– Значит, хитрят приказные. Надеются своими силами словить, не хотят, чтоб дошло до начальства.

Леонид покачал головой и к чему-то прислушался.

– Конечно, не хотят, – зашуршав набитым соломой матрасом, согласился Михутря. – Я б на их месте тоже не очень-то бы…

– Тсс!!! – король быстро подошел к окну. – Слышишь? Что это? Вот опять! Как будто кричит кто-то.

– Так это Графена, корвиша рыжая, – зевнул разбойник. – Видать, Никола Кривой ее кнутом пользует. Говорят, он на такие дела мастак, всеми пытками у Ага-пита заведует. Боятся его.

– Кого? – зачем-то уточнил Леонид. – Безухого или Кривого? Ну и компанию ты, Михаил, выбрал.

– А других у меня и нет.

В дверь вдруг негромко постучали. Вежливо испросив разрешения, в светлицу вошел слуга – сероглазый отрок в сермяге и франтоватых сапожках зеленого сафьяна, кои, верно, больше пошли бы девице, нежели парню. Хотя и в шестнадцатом веке имелись свои понятия о красоте и вообще – о прекрасном.

– Я Василь, служка хозяйский, – поклонившись, представился отрок. – Господин прислал справиться – не надобно ли чего? Бражица не кончилась ли?

– Бражица! – приподнявшись на сундуке, Михутря хмуро передразнил слугу и пригладил светлые кудри. – Так день-то сегодня – постный.

– А у господина знакомый батюшка есть, – ничуть не смутился подросток. – Здесь, рядом, в Ипатьевской церкви. Любые грехи отмолит.

– То-то и оно, что любые… Не, ничего не надобно. – Спохватившись, капитан вопросительно глянул на короля.

Тот тоже отмахнулся, правда сразу же удержал слугу:

– Эй, эй, постой-ка! Как там тебя? Василий…

– Василий, господине. Так.

– Вот что, Василий, – покусав губу, Леонид задумчиво почесал за ухом. – Ты вот пойди во двор и этому… упырю вашему кривому скажи… скажи, мол, гости спать хотят, а тут такие вопли! Пущай заканчивает уже с девкой, не то Агапиту нажалуемся…

– Понял, господине! – Василь неожиданно просиял лицом. – Посейчас побегу, скажу Кривому. Мне тож рыжую жалко. Красивая!

– Красивая, – снова передразнил Михутря, едва только слуга успел выскочить в сени. – Корвища – она корвища и есть. Одно слово – гулящая. Одначе сама себе такую судьбу выбрала.

– Если этот выбор у нее был, – негромко заметил король.

Крики между тем прекратились, так же неожиданно резко, как и начались. Как видно, юный Василь исполнил порученное дело качественно и быстро. Да и Никола Кривой, верный хозяйский пес, конечно же, побаивался своего господина и перечить ему не осмелился.

Почти всю ночь Арцыбашев провел в раздумьях и лишь только к утру забылся нервным прерывистым сном. Весь день, тянувшийся медленно и нудно, беглецы тоже провели муторно. Леониду и кусок в горло не лез, молодой человек все никак не мог дождаться ночи, терзая себя мыслями о скорой встрече с любимой, на которую так надеялся. Ну конечно надеялся, а как же! Этот Безухий Агапит, судя по всему, имел здесь, в Новгороде, немалый авторитет, тем более за него вроде как поручился Михутря – Михаил Утрехтский, с которым Леонид уже, можно сказать, сроднился. И вообще, без Михутри не случилось бы никакого побега, и везли бы уже коронованного пленника в Москву в утлом возке да по тряскому тракту, а там… Что могло произойти – произошло бы! – в Москве, Арцыбашев и представлять себе не хотел.

Та-ак! Кажется, Агапит упоминал о каком-то ливонском корабле? Так сразу с Машей – туда. На борт, поднять паруса, и в путь! Скорей, скорее отсюда. Кстати, капитан и матросы, очень может быть, знают ливонского монарха в лицо, и вполне могут догадаться о том, что дело здесь нечисто. Помогут ли? Не испугаются ли Ивана Васильевича и его людей? Ну… это уже потом, после того, как выкрадут Машу. Обязательно выкрадут, такие люди – да не выкрадут? Нет уж, шалишь!

И опять бессонная ночь… хотя нет – всего лишь половина ночь, хотелось бы, чтоб половина, и чтоб скорей, скорей все! Ах, Маша, Маша, Марьюшка! Мария Владимировна, княжна Старицкая, племянница Ивана Грозного… Господи – самого Грозного! И его, Магнуса… Арцыбашева Леонида – жена! Законная, венчанная… И – любимая. Господи, ну вот надо же так.

Михутря уже давно похрапывал на сундуке, а Леониду не спалось. Он то сидел на лавке, прихлебывая принесенный служкой Василем квас, то вскакивал на ноги, подбегал к окну, вглядываясь в мрачную черноту ночи. С вечера зарядил дождь, и не было видно ни зги. Ни месяца, ни звезд, ни огонька припозднившегося посадского человечка – ничего. Словно бы город, разрушенный злобной волей собственного царя, и в самом деле перестал существовать – пропал, растворился в окрестных болотах, помнивших еще времена легендарного Рюрика. Рюрик… Вот и Маша – Рюриковна, из его рода. Все права имеет на российский престол. Что сделает с нею Иван? Страшно подумать.

Где-то за окном, в темноте, вдруг вскинулись, заблажили собаки. Залаяли было, но почти сразу же успокоились, как видно почуяли, узнали своих.

– Отворяй! Отворяй ворота ужо. Василько, ты там уснул, что ли? Смотри, паря, отведаешь мово кнута.

Приехали! Точно, вернулись. С Машей… Да-да, с Машей!

Леонид бросился к дверям, распахнул…

– Ох, господине! – на пороге возник Агапит.

Мосластое лицо его казалось спокойным и довольным, в руке мерцала восковая свеча.

– Ну? – не выдержал Магнус. – Как там? Что?

– Сладилось, – мосластый улыбнулся, в бесцветных глазах его отразилось на миг рыжее пламя. – Сделали все, как надо. Привезли вашу зазнобу.

– Господи-и-и…

– Идемте. Увидите. Да, дружка-то своего, Михутрю, будите. Посейчас и пир! А потом – лошадей вам дам, да на корабль, утром как раз и будете.

Спросонья Михаил поначалу не понял – куда и зачем ему надобно идти, но наконец поняв, рассмеялся:

– Я ж вам говорил! Свидитесь со своей любою.

В нетерпении Леонид спустился во двор, не чуя под собой ног. Впереди, показывая дорогу, шел хозяин, в окружении дюжих слуг. Светлеющее небо алело зарею, зачинавшийся день обещался быть солнечным, теплым.

«Бабье лето, – расслабленно подумал король. – Хорошо как все! Теперь с Машею на корабль – и в Ливонию».

– Тута она, одежку выбирает, – останавливаясь напротив приземистого амбара, оглянулся Агапит. – Платье-то нынче потеплее надоть. Ой, чегой-то темно там… Видно, свечу задуло – сквозняк. Э-эй, красавица!

Заглянув в приоткрытые амбарные воротца, Безухий, не дожидаясь отклика княжны, тут же и обернулся, тряхнув сальной шевелюрою, и щелчком пальцев подозвал слугу:

– Дай господам свечечку… и вина-мальвазеицы дай!

Арцыбашев рассеянно взял в руки длинную восковую свечу, его спутник – изящный серебряный кувшин с узким горлом.

– Ну, идите, – махнул рукой хозяин. – Там она… Ждет.

Амбар был сплошь заставлен тюками, сундуками и полками. Сверху, со стропил, свисали какие-то звериные шкуры, кожи, меха. Где-то в глубине, за шкурами и сундуками, виднелась тоненькая фигурка в женской накидке-летнике – узорчатой, длинной, с такими же несуразно длинными, завязанными за спиной узлом, рукавами с прорезями для рук. Странная эта одежка была весьма популярна во всех русских землях. Шилась из дорогой ткани, украшалась жемчугом и стоила немеряных денег. Только боярыни такие носили, да еще купчихи богатые… или вот – княжна…

– Маша! – Леонид бросился вперед, споткнулся обо что-то, едва не упал.

Позади что-то заскрипело, хлопнуло… И как-то вдруг резко стемнело, хоть глаз коли!

– Черт! А мы ведь попались, кажись… – выругавшись, негромко промолвил капитан. – И довольно глупо.

– Что? – Арцыбашев сперва не очень-то понял, в чем дело, и снова позвал княжну. – Маша, ты где? Ау!

– Да нет здесь никакой Маши, – невесело усмехнулся Михутря. – Просто летник на чурбак повесили… Сволочи!

За воротами послышался обидный хохот.

– Ну, извиняйте, – отсмеявшись, Агапит хрипло прокричал в какую-то щель так, чтоб было слышно. – Просто не могу я вас отпустить, да. Уж такая награда обещана! Да и вообще, мне с властью жить дружно надоть.

– Сволочь ты, Агапит, – присаживаясь на какую-то бочку, констатировал факт разбойник.

Безухий покладисто согласился:

– Сволочь. А что делать, Миша? Такова жизнь. А никакой девы в Ефимьевской обители, кстати, уже и не было. То есть раньше-то была какая-то княжна. Так и ту третьего дня на Москву увезли – так-то!

– В Москву?! – вскрикнул Магнус. – Врешь, небось?

– Нет уж, на этот раз не вру, – Агапит беззлобно хохотнул. – Христом-Богом клянусь – увезли. В обители-то и выяснилось, что у меня за гости. То есть я сам догадался. Ну, бывайте. Как рассветет, гонца в приказ пошлю, а там пущай приезжают. Вино, кстати, вкусное – пейте, что вам еще делать-то?

– Эй, эй, Агапите, не уходи, – спохватившись, Михутря бросился к воротам. – Может, договоримся, а?

– Не договоримся, увы. Я ж сказал – с властями мне дружно надо.

– Хорошо… А я тогда здесь при чем?

– Так за двоих награда.

Бывший ландскнехт долго и витиевато ругался, Леонид же молчал, думал, кстати – ничуть не осуждая Безухого. С ним было все понятно: узнал о том, кто именно бежал и какая за него награда… впрочем, не столько наградой прельстился, как возможностью сделать что-то для местной власти, и не только для местной, а, в конечном итоге – для самого царя. Шутка ли! Тут о любом обещании забудешь, о любой другой выгоде. В общем-то, для самого Магнуса-Арцыбашева хуже не стало. Вряд ли Иван Васильевич намеревался его простить… а уж ежели и намеревался, так неудачный побег решению царскому не помеха. Подумаешь! Единственное, жаль было Михутрю. Хотя если рассуждать логически, так капитан сам подставился. Бывает.

– А что тут у нас в бочках-то? – неожиданно справился Леонид. – Да и вообще – что тут есть-то?

Сам же и заглянул в первый попавшийся бочонок – оказался с капустой квашеной, второй – с солониной.

– Ну, хоть с голоду не помрем, – Михутря невесело ухмыльнулся и покачал головою. – Светлеет уже.

– То-то и оно, что светлеет, – тихо промолвил Леонид, глядя на проникающий сквозь узкую щель зыбкий призрачный свет зачинавшегося утра. – Скоро за нами приедут. Часа через два, максимум – через три. Эй, капитан! Успеем сбежать за это время?

Разбойник сразу же оживился:

– Попробуем! Давайте, ваше величество, так: вы ищете возможность выбраться, а я попытаюсь договориться со сторожем. Должен же нас кто-то охранять!

На том и порешили. Чихая от пыли, Арцыбашев самым тщательным образом ощупал и, насколько мог, осмотрел все вокруг: стены, крышу, стропила, даже пытался колупнуть попавшимся под руку ковшиком земляной, утоптанный до твердости обожженной глины, пол. Безуспешно.

Тем же самым занимался и Михутря – договариваться оказалось не с кем, никто узников не охранял. Двери амбара просто заперли на засов – и все. Видать, Агапит все же не шибко-то доверял своим людям и вовсе не собирался лишний раз подставлять их соблазну. Или просто не так уж и много было у него людей, да все чем-то заняты, так что бездельничать, торчать у амбара, некогда.

Как бы то ни было, а засов оказался прочным, ворота – крепкими, о бревенчатых стенах и говорить не приходилось. Если б узникам пришлось находиться здесь долго, можно было бы попытаться раскопать-таки пол, на что, похоже, времени нынче не имелось вовсе. Оставалась одно – крыша. Но и там надежды оказались напрасными – крепкие, видно, что новые, недавно поменянные, доски сломать или расшатать не представлялось возможным. Нет. Если бы было время, то, возможно, как-нибудь и умудрились бы, но так вот, с наскока – увы.

– Да уж, – пожевав капусты, смачно сплюнул Михутря. – Хоть головой об ворота бейся. С разбегу – словно баран.

– Зачем же – головой? – неожиданно осведомились снаружи, из-за ворот. – Больно, наверное.

Узники удивленно переглянулись. Голосок показался тоненьким, детским или женским… Любопытствовал кто-то из дворни?

– Здесь замок большой, – между тем быстро продолжали снаружи. – Ключ – у Безухого на поясе. Но я могу открыть, если хотите.

Разбойник ахнул:

– Что значит – если хотим?

– Есть одно условие, – хмыкнул нежданный спаситель… или спасительница. – Меня с собой возьмете. В Ливонию.

– Тебя? – Михутря повел плечом. – А ты кто вообще?

– А вам что за дело? Так открывать замок-то?

– Открывай! Открывай!

– Тогда клянитесь. Оба. Быстрее думайте только.

Вскочив на ноги, Арцыбашев тут же решил за двоих:

– Да что тут думать! Клянемся.

Снаружи что-то лязгнуло. Еще пара секунд – и тяжелая створка ворот чуть-чуть отворилась, едва только протиснуться, пролезть. Что и говорить – узники задерживаться не стали, выскользнули, словно угри, и… разом ахнули!

– Рыжая!

– Аграфена!

– Ты?!

Быстро закрыв ворота и заперев замок, девчонка обернулась и махнула рукой:

– Теперь за мной давайте. Здеся, за амбарцем, пройдем… Лохма-ач, Лохмач… Лохмаченько… На вот тебе косточку, кушай.

Погладив по голове огромного вислоухого пса, девчонка дала ему косточку и кивнула опасливо остановившимся беглецам:

– Не бойтесь, не тронет. Не залает даже. Вчера его целый день прикармливала. Так, на всякий случай. Вот он, случай, и выпал.

Леонид лишь восхищенно присвистнул:

– Ну, Аграфена!

– Однако сторож хороший, – поглядывая на пса, протянул кондотьер. – Главное, и не договоришься с таким никак.

– Ну-у, кто-то все ж таки договорился!

– Скорей, – рыжая указала рукой на длинную крышу приземистого сарая. – По крыше, через забор – в проулок, а там на Лубяницу.

Беглецы молча ринулись следом за своей юной спасительницей. Гулящая уже подобрала подол, чтоб не мешал бежать, да, спрыгнув в проулок, в грязь, засверкала коленками да босыми пятками, понеслась с такой скоростью, что узники едва за ней поспевали.

– Ну и горазда же девка бегать! – удивлялся на бегу Михутря.

Арцыбашев ничего не говорил, дыхание берег – не сбить бы. А девчонка и впрямь неслась, как хороший спринтер или даже паркурщица: с ходу перепрыгивала лужи, резко сворачивала, а потом вдруг, подпрыгнув и ухватившись за сук высокой раскидистой липы, маханула через ограду, едва не порвав грязный подол.

Так же поступили и беглецы, и Леониду повезло меньше: зацепился-таки советским ботинком за ограду да грохнулся с высоты прямо в лужу, так что спутники его, оглянувшись, не выдержали и громко захохотали.

– Ох, и угораздило вас, ваше величество.

Леонид отмахнулся:

– Да ла-адно. Все равно одежку менять.

И впрямь, ходить по Новгороду образца одна тысяча пятьсот семьдесят третьего года от Рождества Христова в кримпленовых брюках-клеш означало бы неминуемо привлечь к себе внимание практически каждого встречного-поперечного. Женскую-то одежку молодой человек скинул, едва оказался на подворье предателя Агапита, а получил взамен пока что один охабень, да и тот оставил, чтоб быстрее бежать. Так и ходил – брюки-клеш и приталенная желтая рубашка с огромным отложным воротником а-ля «хиппи волосатый».

– Платье? – Михутря глянул на короля и вновь рассмеялся. – Да, пожалуй, поменять бы неплохо. А то как-то слишком уж… не как у всех.

Беглецы несколько перевели дух на застарелом пожарище, укрывшись за обугленными бревнами полуразрушенного амбара или риги. Дальше, шагах в десяти, за ивами и вербой, за березками с желтоватыми прядями осенней листвы, виднелась широкая многолюдная улица – Лубяница, на той стороне видны были чьи-то узорчатые хоромы и – почти рядом – одна за другою, три церкви.

– Святого Луки храм, – перехватив королевский взгляд, пояснила Аграфена. – За ней – Спас-на-Ильина, а дальше – церковь Знамения. Там просфирки вкусные, я бывала как-то.

– Так нам – за просфирками? – Арцыбашев невольно улыбнулась, поражаясь живучести этой рыжей девчонки и ее отношению к жизни. Тут бежать надобно, каждая секунда дорога, о том только и думаешь, как бы не поймали. А она – просфирки! Веселая.

– Космы у тебя грязные, Графена.

– Ничо, вымою, – девчонка резко тряхнула головою. – Ну, что, по Ильина как раз на Торговую площадь выйдем. Там и одежку стырим, ага.

– Стырим, – хмыкнул Магнус-Леонид. – Слово-то какое… современное…

– Татарское, наверное, – рыжая перекинула за спину косы, – или – свейское. У нас, в Новгороде, много свейских слов. Та-ак… Как подойдем, я вам скажу, что делать. Господине Михутря, ты б другу-то однорядку свою дал.

– Ах, да, – быстро сбросив с плеч широкую долго-полую одежку с длинными, с прорезями, рукавами, разбойный капитан протянул ее королю:

– Накиньте, ваше величество, чтоб внимания не привлекать. Ну, а я уж так, в зипунке.

В зипунах (чем-то напоминающих длинный приталенный блэйзер) обычно ходили простолюдины, всякие там мастеровые, менеджеры-приказчики и прочий подобный люд. Для дворянина, богатого купца, не говоря уже о боярине, показаться на улице в одном зипуне или кафтане означало чуть ли не голым на люди выйти. Обязательно надо было что-то сверху накинуть, для приличия, положенье свое в обществе подчеркнуть: ферязь, ту же однорядку, охабень… Еще и шубу можно, даже летом – не для тепла, престижа ради! По тем же причинам многие не на метро, а на автомобиле на работу ездят да по три часа в пробках стоят, хотя на подземке за десять минут добрались бы. Неудобно, однако терпят, словно средневековые бояре. Ничего нового на земле нет.

Чем ближе к Торгу, тем многолюднее становилась улица. Монахи, артельщики, мальчишки со сбитнем и пряниками, спешащие на рынок служанки, а то и богатые дамы в возках. И каждый старался вырядиться понаряднее: если кафтан – так ярко-красный, с желтым шелковым шнуром, с золочеными пуговицами, ежели азям – так небесно-голубой или травянисто-зеленый, да поверх – желтую, изумрудную, алую ферязь или бобровую шубу, крытую сверкающей на солнце парчой! Да хотя бы цветастый кумачовый кушак – и то дело, и то эдак гламурненько, да к кушаку и сапожки черевчатые, и…

– Да уж, народу хватает, – протянул Леонид.

Михутря с презреньем сплюнул и повел плечом:

– Это разве народ? Вот раньше, вот это был народ – целые толпы! А сейчас… нынче уж дело не то. Обмельчал Новгород, обнищал, обезлюдел – Грозному царю спасибо сказати, тьфу!

Впереди показался Торг, весь, словно часовыми, обставленный древними церквами: Святого Иоанна на Опоках, Бориса и Глеба на Торгу, Святого Георгия, Успения, Параскевы Пятницы…

Слева, у приземистой, с крепкими стенами, церкви Святого Иоанна, расположились крестьянские возы. Предлагали овес, грибы, лукошки с брусникой и клюквой, рябину, мед, дичину, орехи и все такое прочее, что давали суровые северные леса.

– Вы тут ждите, – остановилась Графена. – А я – за одежкой.

– Постой, постой, – Арцыбашев торопливо схватил девушку за рукав. – А деньги? У нас и пула медного нету!

Оглянувшись, гулящая сверкнула большими жемчужно-серыми глазищами, сверкнула не просто так, а с озорством, с изрядной долею наглости:

– Ужо как-нибудь и без денег обойдемся, попробуем. Ждите, ага.

Сказала и исчезла, скрылась в толпе продавцов-покупателей, так что беглецы не успели и слова сказать.

Михутря осклабился:

– Ничо, ужо сыщет одежку. Девка еще та! Проворная.

– Даром, что проворная, – забеспокоился, заволновался король. – Лишь бы не попалась!

Между тем собравшийся у крестьянских возов народец, по виду – не шибко-то и зажиточный, активно торговал ягоды и орехи.

– Эй, борода, почем клюква? – высокий, со светлыми кудрями, парень, говорил с явным новгородским акцентом: «поцем».

– Корзина – денга, – почмокав губами, отозвался бородатый крестьянин.

Парень хмыкнул:

– Да я за денгу курицу куплю, дядя!

– И покупай. А ягоды мои не трогай.

– А хомут, хомуты по сколько?

– Полденги. Есть и по денге некоторые. Добрые-то хомуты, бери.

– Боровички за что отдашь?

– Полденги лукошко!

– Однако!

– К нему ишшо сыроег лукошко – даром.

– Даром, говоришь… А давай!

– Вон тот-то хомут почем? А дай-ко глянуть.

– И ягодок попробовать дай! Сладка ли твоя клюква? А ну-кось…

– Руци от ягод моих убери!

– Да я попробовать токмо…

– Сказал – убери! Не то как двину оглоблею!

От всего этого шума у Леонида заболело в ушах, и он переместился чуть ближе к паперти Ивановской церкви, встал под деревцем, изображая праздного зеваку… И вдруг почувствовал, как откуда-то сзади его крепко ухватили за плечо, и чей-то довольный вкрадчивый голос сказал:

– Ага, попался, голубчик! Я уж давно тебя приметил, да-а.

Глава 3

Дорога

Осень 1573 г. Новгород – Москва

– Ну, обознался, обознался, с кем не бывает? Очень уж ты, Леня, на дружка мово, Устюжанского Ваньшу, похож! И ликом, и станом – ну, вылитый Ваньша!

Парня звали Григорием, Григорием Толмачевым, и был он лоцманом из Тихвинского посада, что не так уж и далеко от Новгорода, в Обонежской земле. Он и схватил Арцыбашева за плечо – обознался, а человеком оказался хорошим, и вот, желая сгладить вину, вовсю потчевал новых знакомцев пивом в ближайшей к Торгу харчевне на углу Ивановской и улицы Михайлова.

Пиво оказалось вкусным, а Гриня – так он просил себя называть – рассказчиком «мели, Емеля, твоя неделя», не давай покушать – дай поболтать! Под пиво еще заказали у служки жареной белорыбицы с караваем, опять же – угощал Толмачев, за что беглецы были ему весьма благодарны, поскольку давно уже проголодались так, что аж скулы сводило.

– Богородица у нас, Божьей матери образ, Тихвинская, – хвастал лоцман. – Знаете, верно.

– Да знаем, – скромно потупив глаза, Михутря махнул рукой. Еще б ему не знать! Сколько в краях тех разбойничал! Ну, не в самом посаде, конечно, а верстах в шестидесяти на север, на Архангельском тракте, в лесах. – Бывал как-то в Тихвине… проездом, на ярмарке.

– То-то я смотрю, мне и твое лицо знакомо, друже Мисаил! – обрадовался Григорий. – Так вы, говорите, в Москву?

– Угу, угу, в Москву, – сделав долгий пахучий глоток, Арцыбашев сдул пену с усов. – Нам бы скорее надо. Ты случайно не знаешь, с кем?

– Отчего ж не знаю? Знаю, – лоцман важно пригладил бородку. – Охрябятого Терентия караван на Москву идет, отправляются прямо завтра. На днях – еще двое купцов. Вы поспешайте – возьмут ли?

Приятели переглянулись:

– А что, могут и не взять?

– Посейчас такие времена, что могут, – оглянувшись по сторонам, Григорий понизил голос почти до шепота. – С час назад по всем купчишкам, гостям московским приказные с целовальниками прошлись. Строго-настрого предупредили, что ежели попросятся двое… или трое – двое мужиков, да с ним рыжая гулящая девка – так сообщили бы в приказ немедля… Или – ближайшим стрельцам, стражникам.

– Вона как! – округлил глаза разбойник. – И кого ж ловят-то?

– Да шильников каких-то, воров, – Гриня подозвал служку, заказать еще пива. – Грамотцы с приметами купчинам розданы. Ужо схватят.

– Так-та-ак, – озадаченно покусав губы, Леонид поднялся с лавки. – Вы тут посидите пока, а я – на улицу. Кой-кого встретить надо.

– Надолго ль уходишь, брате?

– Да быстро.

Поплотнее закутавшись в однорядку, Арцыбашев вышел на улицу и через пару минут уже вновь оказался возле мужицких возов. И вовремя – там уже крутилась Аграфена с увесистою котомкой на правом плече.

– Оп! Вона вы где, господине, – увидев короля, девчонка явно обрадовалась, заулыбалась. – А я-то, дура, уж было подумала, что вы меня бросили.

– Мы ж, Аграфена, клятву давали.

– Теперь на пустырь какой зайдем, я тут, недалече, знаю. Переоденетесь, да…

– Тебе тоже переодеться надобно, – усмехнулся Арцыбашев. – И косы обрезать.

– Как это – обрезать? Зачем это?

– А так и обрезать – в отрока! И одежку подбери… Через часок тут же и встретимся, поняла?

– Поняла, господине, – озадаченно кивнула девчонка. – В отрока… Как не понять? Вона дело-то! Ну, так я побегу… а котомку оставлю. Тут рубаха справная, кафтан, сапоги – должны бы впору прийтись, ага.

Леонид не спрашивал, откуда одежка. И так было ясно – украла девка все или, скорее, просто раздела пьяного.

Когда Арцыбашев вернулся в харчевню, Михутря и Гриня уже едва ли не лобызались, допивая третью кружку – увесистую, деревянную, объемом никак не меньше литра.

– А, вот и его ве… Тсс! Вот и друг мой – Леня! Мы и тебе пива оставили – вон.

Усевшись на лавку, король с удовольствием пододвинул к себе кружку – пиво здесь варили вкусное, ничуть не хуже, чем в Риге.

– А я Грине все об нас рассказал, – глянув на своего спутника, неожиданно ошарашил разбойник. – Что идем мы в Тихвин, поклониться иконе святой – Богоматери Тихвинской образу. Он и сам туда же идет – вместе и доберемся.

Леонид поморгал и шмыгнул носом:

– Э-э… так, говоришь, в Тихвин…

– Ну да, в Тихвин, – подтвердил бывший ландскнехт. – А оттуда на Москву прямая дорожка. Тракт! Ямщики на каждом шагу – живо доберемся.

Арцыбашев с облегчением перевел дух и рассмеялся – идея показалась ему весьма неплохой. Обмануть погоню, уйти туда, куда вроде бы как и не надобно, где никто не ждет. Единственное, было жалко времени. Но раз уж все так складывалось, то приходилось чем-то жертвовать, иначе нельзя.

Посидев в харчевне еще часок, друзья простились с лоцманом до утра и отправились на Торговую площадь, гадая – где провести ночь? Паломники к Тихвинской иконе, с которыми намеревался добраться до родного посада и Гриня, выступали в путь как раз с утра, еще до восхода. Лоцман очень просил не опаздывать, обещав лично договориться со старшим.

– Ну, и где ж она? – подойдя к возам, Михутря принялся оглядываться вокруг в поисках Аграфены. – Ты ж сказал, корвища здесь дожидается.

Они как-то незаметно перешли на «ты», что явно пошло на пользу делу. И правда, коль выпало вместе коротать длинный и опасный путь – так чего «выкать»?

– И вообще, незачем ее и брать, – продолжал высказываться разбойник. – Внимание привлекает только. И кормить еще. Пользы-то от нее никакой… ну, разве что…

Тут уж Арцыбашев не выдержал, возмутился:

– Как это, пользы никакой? А кто нас освободил? Кто одежду раздобыл мне? Не-ет, никак нельзя девчонку бросать. Тем более – поклялись же! Я слово свое королевское дал!

– Ой, зря, зря дал! Ну? И где ж ее носит? Нам, между прочим, поспешать надо. И еще неизвестно, где ночевать.

– Здравы, господа мои, будьте, – звонко выкрикнул ошивавшийся рядом мальчишка.

Приятели обернулись:

– И тебе не хворать, отроче. Чего хочешь? Имей в виду – по будням не подаем, и вообще, с деньгами у нас туго.

– То я ведаю, что туго, – рассмеялся отрок.

Темно-рыжий, тоненький. С большими жемчужно-серыми глазами и по-девчоночьи пышными загнутыми ресницами.

– Графена!!! – ахнул король. – Нет, ну… Нет слов! Просто нет слов.

Мальчишка… то есть – девчонка, потупилась:

– Вы ж сами сказали – в отрока. Вот я и…

– Н-да-а-а, – почесав затылок, протянул Михутря. – А что? Так, верно, и лучше. Родная мать не узнает, не то что приказные, да.

Медно-рыжые волосы Графена обрезала до самых плеч, облачилась в узкие порты и широкую, складками, льняную рубаху, подпоясанную красным шелковым кушаком. Поверх рубахи был накинут бараний армянок. Глянешь – этакий служка, юный приказчик или даже самого целовальника сын.

От девки остались, пожалуй, лишь смазливое личико да томные, с загнутыми ресницами, глазищи. Великоватая, не по росту, рубаха отлично скрывала девичьи бедра и грудь, не столь уж и большую, а честно-то говоря, маленькую – ладонью накрыть.

– Что ж – отрок так отрок, – довольно покивал Леонид. – Скажем – слуга. Да, теперь бы и мне переодеться, да думать будем, где ночевать.

– А что тут думать? – переодетая мальчиком девчонка дерзко сверкнула глазищами. – Со мной пойдете. Переночуем – знаю где. Там уж никто искать не станет.

– Вона как! – Михутря как бы невзначай подмигнул его величеству и ухмыльнулся. – Ну, веди, веди. Поглядим. Лучше бы, конечно, на каком постоялом дворе укрыться.

– Там-то в первую очередь искать и будут, – резонно возразил король. – Эй, Графена, ты нас часом не на постоялый двор поведешь?

– Не-а, – девка тряхнула рыжей шевелюрой. – Сказала же, одно место есть. Жить там нельзя, а переночевать – запросто можно.

– Это что же за место такое?

– Там увидите. Да, и Графеной меня пока не зовите – я ж отрок теперь. Называйте Санькой, что ли.

Что ж, и это было логично – и в самом деле, что посторонние люди подумают, коли парня именем девичьим кликать?

Выйдя вслед за гулящей на длинную Пробойную улицу, беглецы зашагали в сторону Федоровского ручья, который вскоре и перешли по деревянному мосточку, оказавшись на Большой Московской дороге, что пересекала весь Плотницкий конец до самой воротной башни и дальше уж тянулась до самой Москвы. Эх, туда бы сейчас, да с попутными купчишками, эх!

– Что там у ворот, парни? Много ли скопилось возов? – остановившись напротив изысканно-красивой каменной церкви Федора Стратилата на ручью, поинтересовался Михутря у проходивших мимо артельщиков, судя по виду – котомки, топоры, лучковые пилы в кожаных чехлах – явившихся на заработки буквально только что вот сейчас.

– Возов, человеце, многонько-от, – перекрестившись на церковную маковку, отозвался кто-то из парней. – То-то и оно, что скопились. Стражники вокруг ходят, стрельцы – все что-то вынюхивают или ловят кого-то.

– Шпыней, говорят, ищут каких-то, – добавил другой артельщик – бородатый, коренастый тип. – Икону какую-то украли у Святой Софии, христопродавцы поганые!

– Икону? – разбойный капитан округлил глаза в деланом ужасе. – Вот ведь тати-то! В кипятке таких варить надо или, вон, топить в Волхове.

– Так и я говорю, – пригладив бороду, согласно покивал мужик. – С ними еще, говорят, девка гулящая. Так та девка боярыню свою ограбила и убила!

– Дану!

– Вот те крест! Я-то от знающих людей самолично слыхал.

– Ну и корвища! Креста на ей нет.

Всю эту беседу Аграфена, конечно, слышала, но не повела и бровью, даже что-то насвистывала про себя, словно вышесказанное ее ничуточки не касалось. Будто и впрямь не девкой гулящей была, а юным отроком Санькой.

– Надеюсь, ты нас не на Москву ведешь? – когда беглецы продолжили путь, Михутря схватил девчонку за руку. – Что у Косого моста на Московской дороге творится – слыхала?

– He-а, не на Москву, успокойтеся, – отмахнулась, словно от комара, Графена – вот ведь наглая-то! Да таких нахальных еще поискать.

– Да скоро придем уже.

С такой придешь, как же!

От церкви Андрей Первозванного еще прошагали до улицы Конюхова, а там уж повернули направо, и какое-то время шли меж глухими оградами, кое-где прерывавшимися могучими воротами, за которыми виднелись по-новгородски высокие хоромы, явно принадлежавшие людям небедным… но и не боярам, те бы уж как-то прокрасившее выстроили, с узорочьем. А здесь вот так, как сказал поэт (правда, имея в виду Рим): «весомо, грубо, зримо». Впрочем, встречались и вполне себе изящные строения, правда, редко.

Арцыбашев крутил головой во все стороны, силясь рассмотреть, угадать приметы недавнего – почти три года прошло – погрома. Пытался, и не находил. Такое впечатление, что здесь, на Плотницком конце, никакого разоренья и не было вовсе! Храмы стояли нарядные, пожарищ и пустошей тоже было не видать. Нет, какое-то запустение, или лучше сказать – провинциальная отсталость, все-таки чувствовалось, но в этом не было ничего необычного – лучшие времена Новгорода Великого, увы, остались далеко в прошлом.

Чем дальше шел Леонид по улице Конюхова, тем больше сомневался – а был ли вообще погром? Многие новгородцы – тот же, не к ночи будь помянут, Ага-пит – его почти не помнили… Не придали значения? Или старательно гнали от себя воспоминания об опричных зверствах?

– Вон, сюда теперь, – Санька-Графена нырнула в какой-то узкий, заросший бузиной и вербой проулок, с обеих сторон сжатый заборами так, что едва пройти. С обеих сторон за оградами враз заблажили псы.

– Тьфу ты, – выругался Михутря. – Вот ведь разлаялись, пустобрехи. Как бы стрела из-за ограды не прилетела. Подумают еще, что мы тати, замыслили что-нибудь на чужой усадьбе украсть.

– Ежели за чужой забор сунемся, могут и стрелой, – обернувшись, серьезно отозвалась Санька. – Но мы же не суемся, ага.

За заборами, за усадьбами, за дворами уже началось самое настоящее запустение! Вот, совсем рядом, на Конюхова – все было благородно, чинно и людно, а вот здесь уже – увы. Какие-то непроходимые заросли, канавы, овраги, колючие, цепляющиеся за одежду, кусты.

Миновав густой орешник, путники угодили в самое настоящее болото, и Санька, обернувшись, строго-настрого предупредила, чтоб ступали за нею след в след.

– Вот ведь места-то гиблые, – вполголоса ругался разбойный капитан. – И не думал, что в Новгороде такие есть.

Чавкала под ногами зыбкая, затянутая бурою ряской, трясина, чмокала, вроде как с сожалением, не хотела отпускать. Слава богу, болото скоро закончилось, снова начались заросли – густая трава, кустарник, тянувшиеся к небу деревья – целый лес… вернее, запущенный до полного безобразия сад! Похоже, что яблоневый.

– Глянь-ко – яблоки! – протянув руку, Михутря сорвал спелое яблочко и смачно захрустел. – Сладкое.

Арцыбашев остановился и тоже протянул руку… Правда, яблочком похрустеть не успел – прямо перед ним в ствол яблони мгновенно впилась дрожащая злая стрела!

Король с капитаном, как опытные ландскнехты, тут же упали в траву.

– Ложи-и-ись! – приподняв голову, закричал Леонид Саньке. – Ложись, дура. Убьют!

– А вот и не убьют, – нагло отозвалась девчонка. – Я слово заветное знаю.

Сказала, повернулась да, сделав пару шагов по едва заметной тропинке, остановилась и махнула рукой непонятно кому:

– Эй, вы, там! Кукушка серая болотной цапле поклон шлет.

– И болотная цапля – кукушке, – немедленно отозвался откуда-то из-за деревьев звонкий мальчишеский голос. – Проходи, брате. Тут еще двое были…

– Это со мной, – перебила Графена-Санька. – Добрые люди. Мы переночевать только.

За деревьями хмыкнули:

– Ну, это как яблоневое вече скажет.

– Думаю, разрешит.

Усмехнувшись, девчонка обернулась к своим спутникам и насмешливо прищурила глазищи:

– Эй, господа мои. Поднимайтесь уже, ага. Никто в вас стрелять не будет.

Первым поднялся Арцыбашев, а уж потом, немного погодя, и бравый разбойник. Поднялись, осмотрелись, и неспешно двинулись по тропинке. Впереди, как водится, шагала гулящая.

Шли недолго, еще раз нарвались на невидимую стражу – опять тот же обмен словами-паролями про кукушку и цаплю – резко повернули направо и, пройдя овражком, очутились среди каких-то развалин. Заросший кустарником двор, покосившийся частокол, совранные с петель ворота. Просторный, с прогнившею крышею, дом.

– Здесь покуда побудьте, – выглянувший из-за ворот белобрысый отрок лет двенадцати хмуро кивнул на распахнутую настежь дверь. – К вечеру ближе решим.

Внутри полуразрушенного сруба неожиданно оказалось куда уютнее, чем виделось снаружи. Стол, широкие лавки, старые пустые сундуки были расставлены весьма аккуратно и так, чтоб в горнице поместилось как можно больше людей. В углу виднелся обложенный круглыми камнями очаг, над которым висел изрядных размеров котел. Под котлом был уже приготовлен хворост.

– Похлебку варить собрались, – с шумом втянув в себя воздух, Михутря внимательно осмотрел горницу. Заглянул под лавки, распахнул все сундуки… да, пожав плечами, сообщил:

– Ничего дорогого нет. Одно тряпье какое-то. Графена, ты нас куда привела-то, а?

– Говорю же: в одно доброе место. Уж кто-кто, а приказные сюда точно не сунутся.

– Хотелось бы верить.

Недоверчиво хмыкнув, Арцыбашев растянулся на лавке, положив под голову руки и, тут же вскочив, глянул на приятеля:

– А может, рванем когти, а?

– Кого рванем?

– Какие когти? Чьи?

Снаружи вдруг послышались голоса, и в сруб один за другим вошли пятеро человек в неприметной одежке. Все – очень молодые, даже юные, парни, у каждого за поясом – нож.

– Ну, здравы будьте, гостюшки, – по-хозяйски усевшись на лавку, ухмыльнулся один из парней – постарше и посильнее других. Темно-русые волосы его давно немытыми космами ниспадали до самых плеч, серые, чуть прищуренные, глаза смотрели на чужаков с подозрением и плохо скрытой ненавистью, резко очерченные скулы и упрямо сжатый рот говорили о том, что отроку много чего пришлось повидать в своей пока еще не столь уж и долгой жизни.

Похоже, он был здесь за старшего. Этакий атаман подростковой банды.

– Кто сказал слово? Ты? – взгляд юного атамана уперся в Саньку.

Девчонка безмятежно улыбнулась:

– Здрав будь, Хлепа. Не позабыл меня?

– Тебя?

Удивленно моргнув, парнишка поднялся с лавки и, глянув девчонке в лицо, ахнул:

– Графа! Ты! А говорили, будто…

– Врали, – еще больше улыбнулась Графена. – Ты пустым-то словам не верь. Слушай, Хлепа, нам помощь нужна, – девушка тут же стала предельно серьезной. – Ночь провести так, чтоб никто… Ну, ты понял.

– Только ночь?

– Только.

– Добро, – покусав тонкие губы, Хлепа махнул рукой своим. – Ну, что стоим? Кто похлебку варить будет?

Отроки тут же засуетились, бросились разводить огонь… Все это время невольные гости – Михутря и Арцыбашев – отстраненно сидели на лавке. Юный атаман разговаривал только с Санькой.

– Переночуете, да. Даже накормим. А потом место вам покажу… но страж наш невдалеке будет. Мало ли…

– Чего-то боитесь? – гулящая вопросительно вскинула глаза.

– Да уж, пасусь немножко, – не стал скрывать Хлепа. – Ты ж, Графа, умная. Может, скажешь что? У нас отрок один был, Евграфий – так вот он с неделю назад пропал. Мы уж думали – убили, мало ль, бывает. Однако же нет. Третьего дня наши его на Софийском дворе встретили. В кафтанчике справном, в сапогах… Откуда такое богатство?

– Так, может, устроился как-то. Господь помог, или просто – свезло.

Атаман дернул плечом:

– Графа, ты ж яблоневые законы знаешь. Устроился, хорошо тебе – зайди, предупреди, что не будет. И не с пустыми руками зайди.

– Так ты…

– Я вот думаю – не запродался ли Евграфий приказным? Не выдал ли?

– Может, и так, – задумчиво поморгала Санька. – Одначе тогда давно облава была б. Чего приказным ждать-то? Им посейчас чем скорей, тем лучше – персидские купцы вот-вот уйдут.

Выслушав девушку, Хлепа удовлетворенно кивнул:

– Вот и я тако мыслю. С неделю Евграфий на Софийском. Нешто за неделю облаву бы не устроили? Ты права, дева – гости персидские последние деньки здесь. Ладно! Утро вечера мудренее. Сейчас ушицы похлебаем, да спать.

Ушица у беспризорников оказалась знатной. Вкусной, да только вот сварена не по правилам – из самых разных рыб. Так в те времена не принято было. Ежели налимья уха – так из налимов, а бывает еще и форелевая, и хариусная, и осетровая… А тут, вон, и налимы, и щука, и даже – тьфу – костлявое окунье!

Впрочем, гостям уха понравилась, однако добавки Михутря с Леонидом не попросили – постеснялись у обездоленных лишнее взять. А вот Санька-Графена ничего не стеснялась, уписывала ушицу за обе щеки, так что за ушами трещало. Три большие миски на двоих с Хлепою навернула! Из миски одной и гости-беглецы ели, а беспризорники, ничтоже сумняшеся, хлебали прямо из котла.

После плотного ужина гостей повели в опочивальню, если так можно было назвать брошенную под дырявой крышей солому в бывшем хлеву или амбаре. Сильно клонившееся набок строение никакого доверия не вызывало, однако на полу было устроено кострище – а ночки-то уже стояли холодноватые. По велению атамана, какой-то узкоглазый мальчишка, притащив угли и хворост, ловко развел костер.

– Топите по очереди, – рассмеялась Санька. – А то замерзнете ночью совсем.

Михутря глянул на девку с недобрым прищуром:

– Замерзнем, говоришь? А ты?

– А мне есть где переспать, – нагло скривилась рыжая. – Утром уйдем. Я помню, что рано надо. Разбужу.

Пожелав гостям покойной ноченьки, Санька быстро ушла, улыбнувшись с затаенной насмешкою. Словно бы бросила этак по-простецки: пока, мол, парни, не кашляйте. Дежурьте, топите костерок, авось как-нибудь выспитесь.

– Вот ведь корвища, – смачно сплюнул капитан. – Волка ноги кормят, а ее… Одно слово – гулящая.

Бросили жребий. Коротать первые полночи у костра выпало Леониду, и его довольный спутник, поплотнее закутавшись в однорядку, завалился в солому и тотчас же захрапел. Умаялся!

Арцыбашев уселся к костру, вытянув ноги и привалясь спиной к покосившейся стенке. Сидел, подремывал, время от времени просыпаясь и подбрасывая в огонь новую порцию хвороста. Все эти парни, беспризорники, вполне справедливо казались ему обреченными. Ведь беглые все, ясное дело! Все равно рано или поздно поймают, вопрос времени. Вот только причем тут персидские купцы? Хотя… Как и раз и причем! Леонид невесело усмехнулся. Ну, понятно же, чем занимаются приказные. Вместо того, чтоб, устроив облаву, вернуть юных холопов хозяевам или уж по крайней мере сурово наказать, беглых втихаря продают персам. А те, уж конечно, рады мальчикам – на Востоке такой товар идет на ура. А то это – возвратить беглого холопа хозяину… за что, интересно? Простое человеческое спасибо здесь не прокатывает, нужны денежки.

Помешивая тлевшие в костре угли сучковатою палкой, Магнус не забывало чутко прислушиваться к тому, что творится вокруг. Рядом – буквально в паре сотен метров, а может, еще и поближе, проходила внешняя крепостная стена, и сменявшиеся на стенах стражники должны были устроить перекличку как раз в середине ночи. Кажется, давно бы пора уже… Ага, вот… Нет, это какой-то подгулявший бедолага, пропойца, выпавший из дверей кабака… или скорее, из какой-нибудь полуподпольной корчмы, типа заведения пресловутого Агапита Безухого. Ишь, голосит, сердечный. Обсчитали, наверное, сволочи, раздели до нательного креста, опоили гнусным «переваром» – тем еще пойлом.

– Каза-а-ань! – вдруг раздалось чуть ли не над головою. Голос зычный такой, сильный, словно у дьякона. – Каза-а-ань!

Вот и ответ:

– А-а-астрахань!

А с соседней – следующей – башни:

– Москва-а-а!

– Вставай уже, – спохватившись, опальный ливонский король принялся расталкивать своего напарника. – Ну, просыпайся же! Поднимайся, ага.

Минуты через две проснулся-таки Михутря. Потянулся, раскрыл очи… да, на ходу рассупониваясь, пошел за кусточки – отлить. Зажурчал, закряхтел довольно… затих. И как-то неслышно оказался вдруг у костра, в сарае. Тронул уже задремавшего Леонида.

– Эй, господине. Беда!

И столько неподдельной тревоги слышалось в его хрипловатом шепоте, что Арцыбашев стразу же проснулся, сел:

– Что такое, Миш?

– Я только что слышал очень знакомый звук. Так плохо закрепленный палаш бьется рукояткою о кирасу. Глухо так – «бумм». Вот, слышишь?

Магнус прислушался… и в самом деле четко услышал этот самый звук, разносившийся в прохладной ночи довольно далеко. Ага, вот еще… А вот кто-то чертыхнулся! Кажется, совсем рядом…

– Давай-ко, государь, отсюда скорее…

Оба выскочили из сарая, не затушив костер – некогда. И тотчас же запела, заиграла труба, возвещая начало атаки!

Кто-то засвистел, да поздно – за деревьями вспыхнули факелы, блеснули в свете выглянувшей из-за набежавшего облака луны палаши и сабли.

– Слушать всем! – всколыхнул тишину зычный голос. – Сабли – в ножны. Брать всех живьем – арканами. И смотрите у меня – за каждого убитого вычту из жалованья!

– Стрельцы-ы-ы-ы! – ахнул, рванулся где-то невдалеке к небу детский испуганный голос.

– Стрельцы-ы-ы-ы! Приказные!

Приказные сговорились со стрельцами, ага. Тут и думать нечего. И что против них беспризорники? В исходе дела сомневаться не приходилось.

Вокруг послышались крики и шум: кто-то кого-то хватал, кто-то за кем-то гнался… А вот звякнули скрестившиеся клинки! Выходит, и у этих несчастных детей нашлось, чем ответить… Вот снова звон… И крик… Тоненький, предсмертный.

Стрельцы с приказными загоняли несчастных, словно волков. Шли полукругом. Строем, с празднично пылающими факелами.

– Пойманных вязать и вон к той кривой яблоне, – распорядился тот, кто командовал всей облавой.

Пылающий оранжевый полукруг еще не докатился до покосившегося сарая с догоравшим костром, но до того момента оставалось уже совсем немного. Арцыбашев сжал губы: ну, надо же – так глупо попасться! Сами сюда пришли… отсиделись, ага. Ну уж нет! Врешь, не возьмешь, не на тех напали.

– Уходим, господине?

– Уходим.

– Тогда лучше туда, к болотине.

– Так там же…

– Глянь!

Выскочив из кустов, рванулась к сараю тоненькая проворная фигурка. Подбежала, позвала:

– Э-эй! Вы где?

Тотчас же из лесу выскочили двое дюжих парней. Нет, не стрельцы – приказные. В армяках, с арканами…

– Вон он, ага!

– Ловим, Кузьма! Заходи слева… Ногой, ногой его, щенка… Оп-па!

Накинулись, спеленали. Нечего сказать, молодцы – справились с девчонкой.

Арцыбашев, не думая, выбрался из кустов:

– Господа! А все ли приказные книги у вас в порядке?

– Конечно, в порядке… – В небе ярко светила луна, и молодцы оглянулись без всякого опасения.

И тут же получили! Один – палкой в лоб (от короля), второй – кулаком в челюсть (от капитана).

– Здорово вы их, – изогнувшись, одобрительно бросила Санька. – Славно. Ну, меня-то теперь развяжите, что встали-то?

– Наглость – второе счастье, – наклоняясь к девчонке, философски заметил король. – Ну, давай, руки-то подставляй быстрей.

Вслед за девчонкой они побежали к оврагу, спустились, дальше с опаской пошли, дыша друг другу в затылок. Санька, Михутря с Магнусом, а за ними – еще тройка ребятишек. Тех, кто успел убежать. Впрочем, убежать-то еще нужно было постараться!

Проскользнув оврагом, беглецы уперлись в покосившийся частокол, через который и перебрались, встав друг к другу на плечи. Ловко так, прямо как в цирке! Леонид только диву давался – до чего гладко все шло.

Оказавшись во дворе развалившейся усадьбы, побежали дальше, выбрались в заросший травою проулок, там и затаились, пропуская несущихся мимо стрельцов, один из которых, усевшись на старый забор, корректировал действия остальных, благо луна-то светила, да еще факелы…

– Микула, прямо иди… не, на улице никого не видно.

– Может, схоронились где? Поискать надобно.

– До утра проищем, Онуфрий. И сколько ж тех хороняк было?

– Вроде трое… или четверо… Может, и больше.

– Упустили, дьявол их разрази! В таких зарослях разве кого сыщешь? Пойдем-ка, Онуфрий назад – как бы без нас добычу делить не стали!

Онуфрий – тот, кто сидел на заборе прямо над головами притаившихся беглецов – шумно высморкался и согласно кивнул:

– Да, пожалуй, пойдем. Посейчас спущуся.

Стрелец слез с забора удачно во всех отношениях – чуть было не наступив на голову Михутре. Наступил бы – была б с ним совсем другая история, а так чего ж? Спрыгнул в траву да поспешил обратно к оврагу вслед за своим ушлым сотоварищем.

– Остальные стрельцы, похоже, по Конюхова рыщут, – приподняв разлохмаченную голову, вполголоса пробормотала Санька. – Не нарваться бы.

– Не нарвемся.

Осклабившись так, что хищно блеснули в лунном свете зубы, разбойничий капитан набрал в грудь побольше воздуху и, что есть мочи, крикнул:

– Микула-а-а!!! Давайте в обрат. Там счас делить буду-у-ут! Понял?

– Ага-а-а! Идем.

Микула отозвался сразу же, и стрельцы бегом свернули в ближайший проулок, из тех, что вели к пустырям.

– Ну, вот, – довольно потер ладони Михутря, – всего-то и дел.

Между тем небо на востоке быстро светлело и уже окрашивалось золотисто-оранжевой утреннею зарею. Времени до отправления паломников оставалось не так уж и много, следовало поспешать, однако Санька-Графена вполне резонно опасалась стрельцов. Вдруг да они караулы выставили? Да и так, ночь еще не закончилась, и ночные стражи вряд ли успели перегораживающие улицы рогатки – чтоб не шлялись тут всякие!

– К Волхову надо, к Федоровскому ручью. Там лодки, – решила за всех гулящая.

Король покусал губу:

– Украсть, что ли, хочешь? А получится?

– С верными-то людьми? – хохотнув, Санька зябко поежилась. – Да запросто. Чем тут болтать, давайте-ка поскорее двинем.

Говоря о верных людях, девчонка несомненно имела в виду вовсе не тех, к кому напросилась в попутчицы, а особ гораздо более мелких, как в социальном, так и в житейском плане: трое худеньких отроков, увязавшихся за беглецами, никуда не делись, стояли чуть в стороне, переминаясь с ноги на ногу, да угрюмо посапывали носами.

Они же и увели лодку. Правда, сначала Графена отвлекла сторожа, молодого бугаистого парня. Действовала просто и весьма нахально, уж чего-чего, а наглости этой рыжей девчонке было не занимать! Да и зачатками скромности сие дитя порока не обладало вовсе – а зачем скромность гулящей?

Улыбаясь во весь рот, Графена быстро сбросила в себя всю одежду и, оставшись нагишом, спустилась к ручью. Наклонилась, потрогала руками воду… Надо сказать, фигурка у Саньки оказалась что надо, правда – по меркам цивилизованного времени. Для двадцать первого века, да – изящная длинноногая фотомодель, из тех, кто рекламирует по телевизору всякую модную хрень и легко, играючи, заарканит любого престарелого олигарха. Ну, а по канонам века шестнадцатого – лягушка сухолявая! Мелкогрудая, тощая пигалица, ни кожи, ни рожи.

Михутря, глядя на все это безобразие, лишь презрительно сплюнул, ну а Леонид очень даже засмотрелся, очень… Что и говорить – не ожидал от Саньки такой изысканной изящности форм! И зачем только она свое тело под всякой дурацкой одежкой прятала? Ну, так ведь тут ни джинсиков обтягивающих, ни коротких шортиков с топиками не носили – вот и не обнажить, не выставить напоказ ни упругую попку, ни плоский животик. Ай-ай-ай! Непорядок, однако. Увы!

Мелкая ребятня, конечно, засмотрелась бы, да только им сейчас не до того было. Главное – дело сладить!

Светло уже, все довольно хорошо было видно. Нагнулась гулящая, пополоскала в ручье руками, такую, змеища позорная, позу приняла, что и мертвец из гроба восстанет. Даже Михутря – и тот возмущенно крякнул, что же касаемо бугаинушки сторожа – так тот вообще обомлел! Особенно после того, как Санька, выпрямившись, со смехом поманила его пальцем.

Парень только и смог выговорить: «Русалка!» Да бегом – на русалочий зов. Даже и перекреститься, бедолага, забыл. За что и поплатился, со всего разбега ухнув в размытую водою яму. Пока выбирался, русалка пропала, сгинула, словно наваждение, сон.

А лодку ребята тихо увели. Правда, весло только одно оказалось, ну да ничего. Уселись, дождались Графену, отчалили. Крик на берегу никто не поднял – видать, пропажу челна незадачливый сторож поначалу и не заметил. Да не до того ему и было – все о русалке, о видении своем грешном грезил!

В детинец, к пристани, успели вовремя. В Софийском соборе едва заутреню грянули. Забились, загудели колокола малиновым звоном, разносившимся над седым Волховом, над всеми городскими концами и далеко-далеко за пределами краснокирпичных городских стен.

– А, вот вы! – увидав знакомцев, радостно потер руки Григорий. – Идемте, Паисию-иноку вас покажу. Он добро дал.

Инок Паисий оказался высоченным и чрезвычайно сутулым стариком с длинной седой бородой и сверкающим, прямо-таки огненным взором. Орлиный нос, исхудавшее почти до полной дистрофии лицо с ввалившимися щеками и запавшими глазами, длинная черная ряса, подпоясанная простою веревкою, сверкающий медный крест на груди. В правой руке – страннический посох, больше похожий на простую суковатую палку. На вид – довольно увесистый, таким ка-ак дашь… Мало не покажется!

– Вот, иноче, путники, о которых я говорил, – поклонился лоцман. – Благослови, отче.

Все трое – Арцыбашев, Михутря и Санька (мелких отроцев Михутря отшил еще у причала) – разом поклонились, по очереди приложившись к протянутой руке инока.

Старец окатил беглецов строгим пронзительным взглядом и неожиданно улыбнулся:

– Похвально, похвально, братие. Любо и мне, и Господу нашему, и всем святым, что светские люди, как вы или вот Гриша, дела свои бросив, к пресветлому образу Святой Богоматери Тихвинской поклониться идете.

– Денно и нощно о том и молим, отче, – разбойный капитан расплылся в улыбке. – Лишь бы дойти. Припасть бы!

– Дойдете, – благословил инок. – А что молитесь – так это правильно. Нешто без молитвы можно? Отрока с собой младого взяли – и это правильно тож. К такой святыне приложитися, благословения испросить – многим ли дано? Молить за тебя буду, отроче… Как звать-то?

– Агра… Санька… – еле слышно пролепетала гулящая.

Вся ее наглость при встрече со старцем вдруг испарилась, растаяла, как последний апрельский снег перед припозднившейся Пасхою. Девчонка покраснела, словно натворила что-то такое, чего обязательно надо было стыдиться… Так ведь так оно и было!

– Голосок-то у тебя звонкий, Олександр, – ласково промолвил Паисий. – В хоре при церкви какой поешь ли?

– Не, отче, не сподобила… не сподобился.

– Зря. По пути будем Господа славить – и ты подходи, чадо. Коль не умеешь петь, так научим. Благословляю тя!

Аграфена рухнула на колени, и старец торжественно возложил руки на ее чело. Губы гулящей дрожали мелкой дрожью, жемчужно-серые очи враз потеряли обычное свое бесстыдство, а по щекам градом лились крупные прозрачные слезы.

Провожая паломников в дальний путь, били колокола Святой Софии, истекали малиновым, греющим души, звоном. Провожаемые почти всем софийским клиром, оставшимся в живых после погрома, возглавляемая иноком Паисием процессия торжественно спустилась к пристани и без всякой сутолоки перешла по узеньким шатким мосткам на большой баркас с двумя мачтами.

– Сначала на лодье чуток, потом – по тракту, – важно объяснял паломникам тихвинский лоцман Толмачев. – В погост Липно зайдем, помолимся, а там и до обители недалеко, до Тихвина. Собор тамошний, Успенский, еще государем Васильем, отцом царя-батюшки нашего, выстроен. По его приказу. А лет десять назад… а, пожалуй, и больше, государь наш Иван Васильевич милостию своей повелел близ собора с иконою большой мужской монастырь заложити. Хорош монастырь, крепок, и храмы там, и стены белокаменны – любо-дорого посмотреть! И посад монастырский неплох – больше сотни дворов да полсотни лавок! Церкви деревянные, площадь торговая. И ярмарка знаменитая! Чего только на той ярмарке не увидишь! И пути торговые все к Тихвину сходятся – и по воде, через реки да Нево-озеро в море Свейское, и по суше – в Новгород, в Архангельск, в Вологду. Ну, и в Москву тракт наипервейший.

Расхваливал лоцман родной свой посад, лил в уши воду – да только вот не слушал его почти никто. Кто молился, кто на берег смотрел да махал рукою знакомым. Михутря позевывал – он и так посад тихвинский прекрасно знал, а притихшая после общения со святым старцем Аграфена-Санька кого-то внимательно высматривала в толпе да украдкой вздыхала. То ли сожалела о своей греховодности, то ли еще чего. Девичью мятущуюся душу уж никто никогда не поймет и до конца не разгадает.

Плыли недолго, вскорости высадились на берег, вышли на тракт, провожая взглядами баркас, с южным попутным ветром идущий дальше, к Ладоге, по торговым делам. Отсель уже путь к Тихвину лежал посуху.

К удивлению Леонида-Магнуса, дорога оказалась вовсе даже неплохой, твердой, почти совсем от дождей не размокшей, а местами даже подсыпанной песком да щебнем. Видать, холили дорожку, лелеяли, не считаясь ни с какими тратами – важный был путь, и для паломничества, и для торговлишки. Что иногда и государев двор выделял, так то ярыжки царские воровать не смели – Богоматери опасаясь. Это вам не двадцать первый век, где бесстыдные да бессовестные у власти трутся да себе любимым добро наживают, о других людях вовсе не думая. Оттого и грязь кругом и дорог почти нет. Потому что забыли Господа, безбожники, атеисты чертовы. Семьи они свои кормят… воронят вороватых, жадных, бессовестных! Бога не боятся – на что, интересно, надеются? На том-то свете денежки не нужны. Ужо погодите… Ужо!

Ближе к вечеру остановились на ночлег в придорожной харчевне. Все полсотни паломников в гостевую избу не влезли, да и не стремились – чай, ныне у них забота другая, не тело грешное ублажать, но – душу бессмертную! Кто во дворе, у возов приткнулся, а кто и неподалеку, в поле, костры разложил, шалаши устроил. Там и Паисий-инок святой, народ на пение богоугодное собрал, разложил псалтырь…

Про Саньку старец тоже не позабыл, нашел у костра, привел за руку, со прочими в един ряд поставил – пой, мол, коли голосом Господь уподобил. Собралися, приготовились… Паисий посох в руку взял, поднял… Грянули!

– Господа-а-а ныне славим, братие-е-е…

Хорошо пели, стройно, благостно. И Санькин – Аграфенин – голос в общем хоре достойно звучал, звонко. Слова девка не знала, да на лету подхватывала, подтягивала, подпевала…

– Иже прииде Бог наш единосущны-ы-ы-й!

Волосы темно-рыжие на самые глаза падали, и не было в очах тех ни бесстыдства, ни наглости. Одна вера, и еще – затаенная боль. Боль, о которой Графена никогда и никому не рассказывала. А потом, уже после, тогда как кончили молитву и пение, убежала девчонка в лес, повалилась лицом в пожухлую осеннюю траву и долго-долго рыдала. От пения ли, от слез или от покаяния, а только сделалось ей вдруг легко-легко, так легко, как никогда еще не было.

По хорошей дороге и шлось хорошо, ходко, да еще с молитвами, с песнопениями. До Богородичного монастыря, до посада Тихвинского, обычно неделю шагали, ну а тут могли и за шесть ден дойти – запросто. Если по двенадцати верст в день идти. Все свои припасы за спиной несли в узелках, в котомочках. С ближними последними припасами делились, да еще кое-что встречные гости-купцы подавали, ну – и сердобольные, по погостам, по деревням. Кто яичек куриных лукошко, кто корзинку орехов, а кто и сальца кусок изрядный.

Паисий-инок трапезу всю благословлял – в пути трудном, как на войне, постных дней нет!

Шмат сала и девять вареных яиц как раз и принес как-то Михутря с общего дележа. Еще и хлебца прихватил краюху, вкусный хлебец-от, с погоста Липно. Покушали, водицею из ручья запили. Саньку тоже не обидели – кушай, дева, да – тсс!!! – язык на замке держи, не дай бог, прознает кто – позору не оберешься.

С утра девять яиц было, к вечеру осталось одно. Два Магнус съел, два – Михутря, и столько же – Санька. Всего шесть получается. А было – девять. Спрашивается, куда еще два яйца девались? Михутря сказал, что не ел, да и сам Арцыбашев про себя знал то же. Выходит – Санька. Да и ладно. Не жалко, пущай наедается. Ладно, яйца – так ведь и сала кусок так быстро ушел, что…

Если Санька – то ладно, а вдруг – чужой кто? Нет, попросил бы, оно понятно – дали б. Зачем тайком брать, воровать зачем? Вот вопрос в чем!

Продукты приятели хранили в заплечном мешке, который несли по очереди – полдня король, полдня – капитан, девчонку не напрягали. А уж потом, отдыхая, оставляли мешок то у ручья, то у сосны тенистой, а иногда и в какой-нибудь харчевне на лавке. Там, видно, вор и…

Ничего не сказав своим спутникам, Леонид решил лично выследить вора. Незнание король посчитал опасным. Сегодня ворует, а завтра возьмет и донос напишет! Разговоры подслушает, донесет… Вот и решил разобраться, а не сказал своим, потому как опасался – вдруг да воровка – Аграфена-Санька? Михутря к ней и так не очень-то расположен, а уж как узнает… Со свету девку, конечно, не сживет, но прогонит – точно.

Очередную порцию продуктов составили все те же яйца, сало да еще жареная щука и с полкило ржаных сухарей. Щуку страпезничали сразу же, да потом весь вечер похрустывали сухарями, а после молитвы хозяин харчевни от щедрот одарил всех трапезой. Квашеная капуста, грибы, ушица. Покушали всласть, поблагодарили Господа да разбрелись спать, кому куда назначено. Беглецам выпало – в баньке. Той хорошо, все ж не на улице, да и покойно, тихо, а самое главное, тепло – баньку, видать, не столь уж давно топили, и еще оставался на камнях и в досках теплый дымный дух.

К Саньке никто не приставал, да она и сама, как могла, держала себя в строгости. Хоть и гулящая девка, а все ж ежечасные моления да пение славы Господу проняли и ее. К слову сказать, у бравого разбойного капитана сия долговязая девица особых сексуальных желаний не вызывала – тоща больно, а как косы обрезала, так и вообще – отрок отроком! Нешто можно с такой грешить-забавляться? Тьфу!

Арцыбашев, конечно, имел насчет рыжей совсем другое мнение, однако в данный момент он больше тревожился о собственной супруге и ни о каком сексе с гулящей не думал, хоть та, верно, и была бы очень даже не против, все ж профессионалка, говоря красивым словом – путана, ну, а если по-местному – корвища, бл…дь.

Впрочем, в последнее время Аграфена-Санька сильно изменилась… Вопрос – надолго ли?

Банька была маленькой, черной. Леонид спал на полке, Санька – на лавках, Михутря же с удовольствием растянулся на полу. Уснули быстро, бравый капитан громко храпел, да и рыжая, закрыв глаза, посапывала носом… Не очень-то долго, ага! Сквозь узкое волоковое оконце заглядывала в баньку любопытная луна, медно-желтая, круглая, очень похожая на консервную банку. Правда, отвернувшийся к стенке Магнус не увидел, а почувствовал, как лавка едва слышно скрипнула.

Как кто-то прошелся на цыпочках, повозился… юркнул в дверь…

Вот тут король оглянулся. Ну, точно – Санька. Выскочила куда-то на ночь глядя, тайком… Так, может, на двор приспичило? Ну, да, верно, так и есть. И пробиралась осторожно, чтоб соседей не разбудить… Может так быть? Вполне. Осталось лишь девчонку дождаться… или…

Осторожно спустившись на пол, молодой человек развязал брошенную на каменку котомку… Ага! И сала – с полшмата отрезано, и яйца поредели, и сухарей осталось штук шесть. А было… было-то… Ну, рыжая, щучина вороватая! А ну-ка, поглядим…

Надев сапоги, Арцыбашев неслышно выскользнул в ночь, и в свете луны углядел со двора идущего к лесу подростка в великоватом не по возрасту армячке. Санька! Вот вам и разгадка… Стоп! Так ведь все украденное хитрая девчонка кому-то несет! Не сама же будет хрустеть под елкой сухариками да давиться салом.

Мерцающий огонек костра Леонид-Магнус увидал почти сразу же, как только отошел от корчмы на полсотни шагов в поле. В лесу, за деревьями, мелькали желтоватые отблески пламени. Хотя и видно было, что неизвестные развели огонь с опаскою, в ямке… так ведь как горящий костер в ночи не прячь, а все равно видно!

Идти по недавно сжатой стерне было не то чтобы трудно, но неприятно – все время что-то кололо ноги, да мелких противных ямок имелось на пути предостаточно. Хорошо хоть, луна в небе сверкала, да и та частенько скрывалась за набегавшими облаками-тучами. Что и к лучшему – пару раз Санька уже оглядывалась, высматривала, не идет ли за ней кто? Не всерьез высматривала, а так… Но преследователю приходилось прятаться, падать едва ль не в грязь, а вот когда луна скрылось – так и совсем хорошо стало… Только ямки, блин… да какие-то твердые, торчащие из земли, стебли.

Споткнувшись, молодой человек едва не упал и тихо, но смачно выругался, глядя на бегающие по стволам деревьев желтые зайчики – отсветы дрожащего пламени. А вот явственно потянуло дымком, и, пройдя меж высокими соснами, Леонид очутился невдалеке от небольшой полянки с разведенным в ямке костром, над которым в котле аппетитно булькало какое-то варево.

Вокруг костра сидели четверо. Саньку Арцыбашев узнал сразу, а вот остальные трое казались незнакомыми… Хотя нет! Очень даже знакомыми. Мелкие, лет по двенадцати-тринадцати, отроки-подростки… Не те ли самые, что вместе с королем и капитаном бежали от приказных и стрельцов? Так они и есть! Беспризорники, блин, дети асфальтовых котлов!

«Я начал жить в трущобах городских, я есть хотел, я голодал…» – завертелась вдруг в голове приставучая песня из старинного кинофильма «Генералы песчаных карьеров». Ну, так и в тему! И там, и здесь – беспризорники, босота. Ишь, увязались все-таки, не удалось прогнать. Что ж, не мытьем, так катаньем. А Санька, Санька-то хороша! Вот ведь рыжая бестия – паломницу набожную из себя строит, а сама… Подворовывает, зараза, продукты, и этих вот – кормит. Узнал бы Михутря, сразу б убил, без разговоров!

Сам же Арцыбашев так не мог, ему даже жалко ребятишек этих стало… как и Аграфену, впрочем. Хотя с другой стороны, а чего их жалеть-то? Чего хотели, того и добились. Наглостью, хитростью, упрямством. Захотели из Новгорода в Тихвин свалить – свалили. И, верно, рыжая среди них – за главную. Ишь, сидит, сало чужое жрет, атаманша хренова.

Красно-желтые отблески выхватывали из темноты сосредоточенные лица ребят. Самому старшему было, наверное, лет четырнадцать, остальные выглядели на год – на два помладше. Старший – темноволосый, смуглый, худой – больше походил на итальянца, или лучше сказать – на цыгана, младшие же – обычные, ничем не примечательные русские подростки, светло-русые или белобрысые, в свете костра не угадать. Да Леонид особо-то и не всматривался, просто видел, что отроки. Сидели себе у костра, грелись да жевали принесенное ушлой девчонкой сало с сухарями. Старшой время от времени помешивал варившуюся в котелке похлебку деревянной ложкой, кои в те времена принято было носить на поясе, вместе с кошелем и ножом.

– Благодарствуем тебе, Графа, – попробовав варево, вполголоса произнес старшой, как видно – от лица всех. – Без тебя б давно бы сгибли.

– Ничо, наедайтеся, – Санька хохотнула, но по всему видно было, что слова беспризорника ей приятны. – До посада еще день пути. Завтра – последний.

– Последний, – поправив на голове суконную, с загнутыми полями, шапку, эхом повторил один из младших ребят. – Слышь, Федько, а что мы там, на посаде тихвинском, делать станем? Как в Новгороде, татьбой мелкой да милостыней проживаться?

Смуглый отрывисто качнул головой:

– He-а, татьбой не будем. И христорадничать не пойдем… разве поначалу токмо.

– А чем тогда? – не отставал младшой.

– Не знаю пока, – честно отозвался Федька и, осторожно сняв с костра котелок, поставил его рядом. – Счас остынет, похлебаем ужо.

– Чую, ушица! – улыбаясь, Аграфена азартно потерла ладони. – Сызмальства ушицу люблю.

– Так похлебаешь с нами. Щуку вчерась запромыслили да окуней.

Арцыбашев хмыкнул: щука, а уж тем более окунь, считались в те времена рыбами сорными, уху из них варили не иначе как от большой нужды. Понятно, оголодали ребятишки, как их рыжая ни подкармливала. Прогонять ее или рассказать обо всем, что увидел, Михутре, Леониду как-то расхотелось – слишком уж неприкаянно выглядели эти трое. Бедолаги! Сбежали от беды, да и шли себе, куда глядели глаза, безо всякого конкретного плана. И правда, что они будут в Тихвине делать? Попрошаек да мелких воришек там, почитай, и своих хватит. В холопы кому запродаться, найти себе доброго хозяина? Да, пожалуй. Только вот где его найдешь, доброго-то? А втроем пацанам не выжить, тут и думать нечего. Ладно, пусть себе, чай, не объедят, тем более одни сутки пути и остались.

Молодой человек вернулся на место ночлега так же тихо, как и ушел. Улегся, вытянулся… а когда – уже под утро – явилась Аграфена-Санька, сделал вид, что спит.

* * *

К Тихвинскому посаду подошли уже после полудня, когда солнце клонилось к закату, цепляясь оранжевым краем за острые вершины оставшихся позади елей. Первыми показались деревянные домишки – монастырские слободы, за ними – небольшая река и крепкие стены обители, над которыми, словно воевода с верными своими оруженосцами, высился каменный Успенский собор, украшенный, словно шлемами, пятью куполами-луковицами. На луковицах сверкали в лучах заходящего солнца кресты, и благостыней колокольный звон растекался по всей округе – как видно, звонили к вечерне. Ежели бы вместо луковичных поставить обычные золоченые купола, так главный тихвинский храм сильно бы походил на своего собрата, Успенский собор московского Кремля, по образцу коего и был выстроен по велению батюшки нынешнего государя, Великого князя Всея Руси Василия Ивановича.

Монастырь окружала мощная крепостная стена, в бойницах торчали пушки. За стеною же высилось еще несколько изящных деревянных церквей и деревянная же колокольня. Сразу перед монастырем начинались домишки посада, выстроенные не кое-как, а улицами, выходившими на обширную, с двумя большими храмами, площадь.

– Собор Преображенья Господня, – указывая рукой на высоченную деревянную церковь в несколько маковок, с узорочьем, горделиво пояснил Гриня. – Тут вот Преображенский приход, а там, где мы прошли, Флора и Лавра. Я в Преображенском приходе живаху, на Береговой улице, вдоль реки, отсюда не видно. Так что – милости прошу, гости дорогие. Переночуете, отдохнете с дороги, а завтра уж – в обитель сходите, помолитесь, да обсудим все ваши дела. Ужо не сомневайтесь, купцов попутных найдем, и не один обоз даже. От Ладоги до Москвы через Тихвин ровно пятьсот с половиной верст, а ежели через Новгород, так и все семь сотен будет. А стены монастырские видали, а? Вот крепостица-то! Попробуй, возьми. Так ведь и до шведской границы отсель почитай двести верст будет. Рядом.

– И часто досаждают шведы? – с любопытством глазея по сторонам, поддержал беседу Магнус.

Григорий продолжил с охотою, видать, нравилось показывать родные места:

– Часто не часто, а бывает. Но больше торгуем, конечно. Мы к ним ездим, они – к нам. Шкафы да изразцы, да посуда богатая, да, вон, стекла в домах – все шведское. А Стекольны-град – шведы его Стокгольмом кличут – городок так себе. Грязноватый, остроугольный какой-то. Кирхи лютерские всюду торчат, домишки каменные, гавань. Прямо сказать – особой красоты нету. Не то что здесь!

Тихвинский посад и впрямь показался Арцыбашеву вполне благоустроенным. Улицы, хоть и не мощеные, но довольно широки и опрятны, по крайней мере те, что прилегали к площади, к центру – у Преображенского собора и здания Палаты мер и весов – важни. Тут же рядом, на площади, располагалось несколько постоялых дворов и харчевен, ну, и торговые ряды – как же без этого? На то и посад, почти город!

Как и в Новгороде или Москве, вдоль улиц тянулись заборы самого различного вида: у тех, кто побогаче – частокол, кто победней, обходился досками, ну а совсем голь-шмоль и плетнями перебивалась, чай, не бояре. Да бояре здесь и не жили, один был феодал-боярин – Большой Богородичный монастырь, от него все посадские люди зависели, ему и подати платили. И не всегда все мирно да благостно было, отнюдь не всегда.

На площади, на углах и вдоль улиц шумели еще не успевшие опасть листвой красивенные зеленовато-желтые липы, аллея огненно-рыжих кленов протянулась почти до самого монастыря, а на Береговой улице, куда, наконец, вышли ведомые опытным лоцманом гости, клонились к самой реке плакучие ивы.

– Тут вот насыпь, – объяснял по пути Григорий. – От паводков. Это сейчас Тихвинка-река смирной кажется, по весне-то – ого-го! Зальет, бывало, так, что только на лодке к Преображенскому храму и выгребешь. Ну, заходите. Что встали-то? Пришли уж.

Остановившись возле дощатых ворот, лоцман снял шапку и громко крикнул:

– Э-эй! Отворяй ворота! Мужа да отца встречайте.

Арцыбашев знал уже, что отца и мать Григория, а также его старшего сына года три назад прибрал какой-то мор, так что изо всех Толмачевых остались лишь сам лоцман да его молодая супруга, родившая с тех пор еще одного сына и дочку, и снова бывшая на сносях, как и положено уважающей себя средневековой женщине. А как же? Баба – она на то и баба, чтоб деток рожать да в доме хозяйство вести. Так тогда считали все и в этом не сомневались.

Вот и Леонид-Магнус ожидал встретить суровую замученную детьми и феодальным бытом кулему в длинном, до самых пят, сарафане и глухом платке, не позволявшем чужому видеть и пряди волос. Лет в двадцать пять – а столько, верно, уже всяко было лоцманской женушке – в те времена обычно выглядели на все сорок, если не на пятьдесят. Однако…

Нырнув вслед за Григорием в узенькую калитку, Леонид выпрямился – поздороваться с хозяйкой – и оторопел. Вместо кулемы в глухом платке гостей встречала высокая голубоглазая девушка лет двадцати на вид, с длинными светло-русыми волосами, забранными широкой, расшитой затейливым узором повязкою. Настоящая красавица, чуть смущенная, раскрасневшаяся от долгожданной встречи с мужем, которому сперва кинулась было на шею, но тут же сконфузилась, поклонилась гостям.

Короткий темно-голубой кафтан из добротного сукна, накинутый поверх скромного серого платья, очень шел к ее голубым глазам. Такие кафтаны, называемые казакинами, носили тогда и мужчины и женщины. Этот, судя по всему, принадлежал мужу.

– Ну, вот… – обняв супругу, лоцман обернулся и развел руками. – Это жена моя, Настя… Анастасия Федотовна.

При этих словах Анастасия Федотовна еще больше покраснела, видать, не привыкла.

– А детушки наши где? – тут же спросил Гриня.

– Так в избе. С нянькой… Ой!

Спохватившись, жена лоцмана пригласила гостей в добротный дом-пятистенок, срубленный на высокой подклети, с торчащей над крышею трубой и сверкающими в мелком оконном переплете стеклами, явно привезенными из Стокгольма.

– Здравствуйте, наше вам, Анастасия Федотовна, – галантно поклонился Михутря. – Надеюсь, мы вас не очень стесним?

– Что вы, что вы, гости дорогие, – женщина гостеприимно улыбнулась, приглашая всех в дом.

Поднявшись по крутой лестнице в жилые помещения, гости прошли через сени в горницу, обставленную точно так же, как покои какого-нибудь ливонского бюргера – владельца мануфактуры, мастера или средней руки купца.

Шкафы со стеклами, резной секретер, называемый просто «кабинет», гнутые стулья, большой овальный стол, накрытый серой полотняной скатертью. В простенках меж окнами висели картины, правда, вот художника Арцыбашев не определил – несколько похоже на «малых голландцев», но ведь их в то время еще не было.

Из соседней опочивальни показалась пожилая нянька. Поклонилась гостям да что-то зашептала хозяевам, как видно – рассказывала о детях. Те спали уже, и Григорий не стал их будить, просто зашел, посмотрел с улыбкою на кроватки.

Поднявшийся на улице ветер колотил в стекла гроздьями спелой рябины, росшей у самой стены. За окном быстро стемнело, и хозяйка зажгла свечи в высоком бронзовом канделябре, а затем быстро подала на стол ужин. Уж что нашлось – заливное, пареная с жареным луком репа, пироги самого разнообразного вида и с самой разной начинкою, вареные яйца. Ну, и ко всему – кувшинчик вина.

С ужином покончили быстро: путники с дороги устали, да и юная Анастасия Федотовна тоже хотела поскорей уединиться с мужем.

Гости заночевали прямо здесь, в горнице, у теплой, протопленной на ночь, печки. Магнус с Михутрею – на полу, на толстых, набитых соломой, матрасах, и проснулись лишь поутру, с первыми лучами солнца.

Помолились, покушали и вместе с гостеприимным хозяином отправились на торговую площадь – к купцам, где и сговорились с тверскими торговцами, те ровно через неделю как раз отправлялись в Москву. Не за так, конечно, сговорились – за деньги. Не так дорого вышло, как у ямщиков, но и те копейки, что запросили тверские, надо было еще где-то найти, заработать, или, как предложила Аграфена-Санька – «сшибить». Высказанная рыжей идея пришлась весьма по сердцу Михутре, вот только король выступил резко против – он вообще не жаловал криминальные темы.

– Что мы сюда, в Тихвин, душегубствовать прибыли? Крестов на вас нет.

– Так, а как же серебришко-то? На дорогу? – резонно возразил разбойный капитан. – Где мы его за неделю раздобудем? Только так – пошалить немножко, ага. Ну, уж сильно не будем, можно и без кровопролитства – просто подстеречь да связать.

– Ага, – Арцыбашев скептически усмехнулся. – А потом бегай по всему посаду, прячься от приказных. В Новгороде не набегались? Тем более, не забывай – в розыске мы, и у кого надо, все наши приметы имеются.

Тему неожиданно закрыла Санька. Целый день она шастала, невесть где – и явилась лишь ближе к вечеру, усталая, но довольная, с некоторой толикой медяков и двумя серебряными «новгородками».

– Украла, верно, где? – глянув на высыпанную на стол мелочь, Магнус-Леонид недобро прищурился.

Рыжая дернула плечом:

– А вот и нет! В кости выиграла.

– И что ставила? – заинтересовался Михутря. – Неужто – себя?

– Так угадал, господине! – девчонка сладко потянулась, стрельнула жемчужными глазищами по сторонам и охотно пояснила, что в кости он играла на пристани, невдалеке от какой-то корчмы или харчевни. Сама себя и поставила – «в холопы», естественно, как отрока.

– Вот один вислогубый хмырь и польстился. Агриппин его зовут, тонник монастырский.

– Монах, что ли? – ошеломленно переглянулись приятели.

Рыжая замахала руками:

– Да не монах – служка, приказчик. За дальними тонями присматривает, на Ояти-реке. Сказал, что ему помощник не помешает… ну, холоп. Ну, и сыграл. А я у него и выиграла, ага!

– Небось, смухлевала?

– Дяденька Михутря! Что ж ты меня так не любишь-то, а?

Графена обиженно поджал губы, отчего стала похожа на… на… на юную Милу Иовович, да – пожалуй, так! Арцыбашев чуть было не рассмеялся во весь голос, а потом спросил про приказчика – мол, не нужно ли его фехтованию наскоро обучить?

– Ежели б о цене договорились – за неделю б обучили бы. Верно, господин капитан? На дальних тонях мало ли что случится?

Тонями назывались специально оборудованные места для рыбной ловли – мостки, челнок, сети, прикормка, сарай для копчения и все такое прочее. Особых денег там не водилось, но рыбы иногда бывало предостаточно… Впрочем, тогда везде рыбы хватало; окуней да всяких прочих уклеек никто и не ловил – брезговали.

– А насчет денег, так у тонников они есть, я сама слышала, – неожиданно молвила дева.

Магнус насторожился:

– Что-что?

– Говорю, слышала, как они меж собой переговаривались. Не Агриппин, другие. Завтра поплывут на лодке по Тихвинке-реке, по ближним тоням – чего-то там скупать. Толи грибы сушеные, то ли мед, точно не знаю. Побаиваются, в одиночку-то. Не то чтоб серебришка у них больно много, просто ежели то, что есть, пропадет, так им вовек не расплатиться. Хоть даже и в холопы себя запродать.

– Та-ак, – выслушав девушку, задумчиво протянул Леонид. – Это ведь неплохо, господин капитан, правда? Сколько с нас запросили купцы? По дюжине новгородских денежек?

– По-моему, о московских денгах речь шла, – Михутря покусал ус и ухмыльнулся. – Все ж вполовину меньше.

И вправду, одна серебряная – размером примерно с ноготь – денежка, чеканенная в Новгороде, весила – и стоила – ровно в два раз больше такой же монетки московской чеканки. Шестьдесят восемь граммов серебра против тридцати четырех. Кстати, московский счетный рубль (монеты такой еще не было, номинал использовали виртуально – для бухгалтерии) составляли сто «новгородок», или «копеек», как их стали называть несколько позже, в начале века семнадцатого.

Дюжина «московок» составляла шесть новгородских денег, или двадцать четыре полушки, или два алтына, на что можно было купить три или четыре курицы (в зависимости от упитанности), или пять килограммов ржи. Если же посчитать то, что тверские купцы планировали взять с троих «приблуд», выходило восемнадцать «новгородок-копеек» – сумма, примерно равная месячному жалованью посадского плотника или каменщика. Ну, так ведь и до Москвы – месяц-полтора добираться. Хорошо, если заморозки по ночам будут, а если зарядят дожди? Припозднились тверские купцы-гости, что уж тут говорить.

– Думаю, если мы с приказчиков на двоих стрясем сорок пфеннингов, это будет вполне справедливо, – произнес король по-немецки. – Столько имеет за месяц приказной писарь. Заметьте – ничем не рискуя!

– Почему – на двоих? – вскинула глаза рыжая. – Вы что, меня с собой не возьмете?

– А-а-а… ты понимаешь немецкий, девочка? – Арцыбашев удивленно моргнул. – Где выучила, как?

– От вас же и нахваталась, господа мои, – отозвалась Аграфена с видом скромницы-комсомолочки, точно знающей, что «секса у нас нет» и предполагающей, что дети заводятся от поцелуев. – Вы ж всю дорогу: то по-русски, то по-немецки… вот и я кое-что понимать стала.

– Молодец! – одобрительно кивнул Михутря. – Но тебя мы с собой не возьмем, сама понимаешь. И дело тут вовсе не в нас – в тонниках. Кому лишний рот нужен?

– Да уж понимаю, – Аграфена грустно вздохнула. – Ладно, подожду вас здесь, на посаде, мои господа.

– Не на посаде, а вот именно здесь, – твердо промолвил король. – Под зорким приглядом Анастасии Федотовны и ее досточтимого супруга. Кстати, – Магнус повернулся к разбойнику. – Пусть Григорий нас этим тонникам и представит. Агра… Саша! Ты говоришь, они с Тихвинки-реки?

* * *

На сорок «новогородок» монастырские приказчики уговорились далеко не сразу, поначалу пытаясь сбить цену «эскорта» насколько возможно низко. Так, что даже хорошо знакомый им Григорий Толмачев, не выдержав, возмутился:

– Да что ж вы такое говорите, робяты?! Вы воинских опытных людей хуже шпыней-неумех цените?

– Проверить бы ишшо надоть – что они за опытные?

Одного из тонников кликали Кондратием, второго – Федором; Кондратий был весел, высок, белоглаз, Федор же, наоборот, низенького росточка, кареглазый, с вислыми усами и узкой татарской бороденкою. Мелочный, дотошный и скучный, как засидевшийся до пенсии бухгалтер.

– А и проверяй, Федя! – махнул рукой лоцман. – Коли тебе мово слова мало.

Наемники, переглянувшись, признали требования вполне разумными и согласились кое-что показать, используя то оружие, что имелось у приказчиков в лодке. Собственно, это была не лодка, а целый баркас с опускавшейся мачтой и тремя парами весел. Почти весь баркас был заставлен пустыми бочонками, как видно, предназначавшимися для меда и всего прочего, что приказчики намеревались скупить у местных. Из оружия (если не считать топоры) на борту имелись лишь две ржавые сабли, короткое метательное копье да старая пищаль с прогоревшим фитилем и обожженным в нескольких местах прикладом. Что до приклада – так это была сущая ерунда, а вот фитиль по настоянию «кондотьеров» пришлось купить новый, да к нему еще целую портупею боеприпасов. Портупея сия именовалась берендейкою, и на ней висели дюжина мерок-зарядцев с отмеренными дозами пороха, мешочек со свинцовыми пулями, две пороховницы – малая и большая – для натруски на затравный полок, плюс ко всему еще рог с ружейным маслом и огниво.

– Ну, проверка так проверка…

Почистив пищаль, Арцыбашев, придерживая ее рукой, ловко высыпал в ствол порох из мерки, затем отправил туда же пулю и пыж – прижал шомполом, насыпал на полку затравочный порох, закрыл специальной крышкой, сдув лишние порошинки, и, наконец, вставив тлеющий фитиль в курок, выбрал цель – сухое, маячившее невдалеке, дерево…

Длинный ствол дернулся, изрыгая пламя. Громыхнуло так, что у всех заложило уши! Вырвавшаяся из пищали пуля сбила сушину напрочь, просто переломив пополам. Еще бы – свинцовый шарик как-никак весил пятьдесят граммов, да и ствол – метра полтора длиною. Что и говорить, мушкет-пищаль – орудие убойное! Правда, не попадешь ни хрена никуда, разве что вот как сейчас, с двадцати шагов – в сушину. Потому и стреляли залпами, и часто бывало, что два-три залпа решали исход боя.

– Да-а-а…

Когда едкий пороховой дым развеялся, приказчики стояли, раскрыв рты и зажав ладонями уши. Постояли, подумали… глянули на Магнуса с большим уважением и, вздохнув, все же согласились на предложенную наемниками оплату в сорок новгородских денег. Договорились!

Отчалили на следующий день, поутру. Солнце едва только поднималось, освещая вершины высоких сосен и елей. Тянувшиеся по всему берегу осунувшиеся заросли смородины перемежались вербою, ракитником, ивой. Листья на деревьях и кустах частью уже облетели, частью пожелтели и скукожились немыми предвестниками не столь уж далекой зимы. Гребцы не выглядели особенно дюжими, однако с веслами управлялись ловко, играючи, по всему чувствовалось, что это дело им насквозь привычное и родное.

Несмотря на несколько неуклюжий вид, баркас поднимался по течению достаточно ходко, да и река выглядела вполне полноводной и разлившейся, что и неудивительно – с неделю назад шли проливные дожди. Хорошо, хоть сейчас природа баловала солнышком и последним осенним теплом! Хмурые заросли елей сменялись растущими по берегам нарядными желтокрасными кленами, золотые кроны высоких лип цепляли светло-голубое, чуть тронутое белыми полупрозрачными облаками небо, словно пытаясь удержать сверкающие лучики солнца, пронзавшие палево-золотистыми копьями еще по-летнему густой подлесок.

Пахло высохшим сеном, соломою и чем-то приторно сладким – то ли прелым кипреем, то ли навозом, то ли вообще не поймешь чем. Призывно курлыкая, сбивались в стаи журавли, тянулись в дальние страны. Вот на берегу, в кустах, проскочил заяц, плеснула в омутке рыба, а впереди, на плесе, вдруг показался вышедший на водопой волк. Серо-голубая – бусая – шерсть его лоснилась, чувствовалось, что хищник был сыт и доволен. Вот только почему – один? Кого-то почуял, оставив стаю-семью в безопасном месте? Может быть, да.

– Удобное место для засады, – положив руку на эфес сабли, обернулся сидевший на носу баркаса Михутря. – Я б приготовил пищаль.

– Всегда готов, – придерживая ружье, Магнус обшаривал взглядом плесо – старую, с потянувшимися сосенками-подростками, вырубку, заросли ивы и вербы, и темневший невдалеке густой хвойный лес.

Для засады и впрямь здесь было удобно – река петляла, делала поворот, не разгонишься, да и мелковато. Один из приказчиков – Кондратий – во все глаза смотрел в воду, на покрытые зеленой ряскою камни-валуны. Зацепишь такой днищем – и сядешь, да как бы еще и не перевернуться бы!

К первой тоне приплыли уже к обеду. Весело переговариваясь, гребцы аккуратно привязали баркас к мосткам да, выбравшись на берег, к сараю, принялись разводить костерок – готовить обед, ушицу – что же еще на рыбной тоне варить-то? Сверху, с небольшого холма, где располагалось селение, углядев баркас, уже бежали люди. Первыми, конечно, мальчишки, а уж за ними поспешали все остальные – бросившие свои дела мужики да бабы. Баркас здесь, похоже, ждали, ибо бежали не с пустыми руками – кто с корзинками, кто с мешком, а кое-кто – и с деревянным ведром, полным пахучего янтарного меда.

– Здорово, дядько Федор! Дядько Кондратий, здрав будь! Как жизнь-то?

– Твоими молитвами, отроче.

– Свистульку мне привез? Обещал ведь.

– На! Держи свою свистульку.

– Ого! Спасибо, дяденька Кондратий. Вона тебе клюква – целое ведро.

Управились быстро, где-то за полчаса. Да не столь уж и многолюдной оказалась деревня, вернее, если судить по торчащей маковке церкви – село. Поговорив с мужиками о том о сем, похлебали как раз вовремя поспевшей ушицы да поплыли дальше. Вечером, вот так же покончив с делами, заночевали в каком-то большом селе, а потом еще поднялись по реке где-то верст на десять-двенадцать, до последней тони. Все быстро, споро, без происшествий… что было кондотьерам как-то не очень на руку, выходило, что они здесь вовсе и ни зачем.

Так просто, погулять вышли, дармоеды. С сабельками, с пищалью.

Приказчики, однако, косо на наемников не смотрели и вообще никакого недовольствия не выказывали. А как-то под вечер, за ухой, Кондратий обмолвился, будто, мол, прошлолетось на них таки напали, вернее пытались напасть, насилу отбились. Как раз вот здесь, рядом.

– В лесищах тутошних всякого народу хватает, – подув на ложку, со знанием дела пояснил смуглолицый Федор. – И беглые, и свои, бывает, шалят – не обрадуешься. В кажной деревне, почитай, у них соглядатаи есть. Вот посейчас и видят – оружны мы, не так просто пришли – с охраной. Пищаль видят, вот и боятся нападать.

Михутря вскинул глаза:

– Так ведь, ежели большой шайкой-ватагою…

– Не, – тряхнув головой, внезапно расхохотался Кондратий. – Если какая большая ватага лихая тут заведется, игумену сразу доложат. А тот стрельцов пошлет. Вот и боятся тати лесные ватагою нападать, все больше – по трое, пятеро.

– Ну, с пятерыми-то мы как-нибудь справимся, – облизав ложку, Леонид спрятал ее за голенище сапога и усмехнулся. Пока все складывалось неплохо. Завтра – в обратный путь, а еще через пару дней – и в Москву!

– Уж, скоро, думаю, будем в столице, – словно подслушав мысли своего напарника, негромко промолвил разбойный капитан. – Да не кручинься о своей Маше, не успеют ее еще осудить, ну никак не успеют. Не за три же дня! Пока до Москвы доберутся, пока то да се… А там и мы подоспеем!

– Твои бы слова да богу в уши, господин капитан.

Леонид, конечно, переживал, что тут скажешь. Тревожился о супружнице своей венчанной. Как она там? Да как сложится все? Удастся ли в Москве ее вызволить? А потом ведь и до Ливонии надобно как-то добраться. Ох, трудно все, а главное – долго. Транспортных средств никаких нет, окромя судов речных да гужевой тяги. Ну, еще – на своих двоих. А быстро ли на своих двоих из Тихвина в Москву притопаешь? Да и обоз купеческий не шибко-то быстро едет – и с этим уж ничего не поделать, только молиться.

Долго ли, коротко ли, а вскоре и замаячил конец пути – показалась впереди знакомая излучина, где не так давно пил воду одинокий волк. Времени было – около шести часов дня, считая от восхода солнца, а всходило оно где-то около восьми – если по-современному. Однако в эти времена время иначе считали – дневные часы начинались с восходом и закатом заканчивались, дальше шли часы ночные. Летом дневные часы длиннее ночных были, зимою – наоборот.

– Господи… до темна в Тихвине будем, – перекрестясь, довольно промолвил Федор. – Близенько уже.

Баркас хоть и заметно потяжелел в виду загруженности, однако вниз-то по течению плыть куда как быстрее, чем вверх. Да и гребцам отдохнуть можно – река-то сама несет, только не зевай да на стремнинах выруливай…

Вот тут-то и произошло! Едва гребцы повели баркас от подводных камней к берегу, из кустов разом прогремели выстрелы. Два или три, определить было сложно. Один из гребцов сразу же был убит, другой пулей – или пулями – в щепки разнесло корму, так что груженое суденышко принялось быстро наполняться водою.

– Бочонок, бочонок спасай! – вскочив на ноги, вдруг заорал Федор. – Держите…

Течение баркас сносило прямо на плесо, где уж выбежали из кустов лихие людишки – полдюжины истинных разбойников: густобородых, с пищалями, с саблями, с алчно горящими глазами! Один даже оказался в кольчуге – в него-то и выстрелил Леонид. Тяжелая пуля, угодив супостату в грудь – с десятка шагов всего-то! – отбросила незадачливого искателя удачи далеко в кусты, остальные же лиходеи попятились, но все же вовсе не желали отказываться от задуманного.

Как только баркас выбросило на берег, разбойники бросились к нему, угрожающе размахивая саблями.

– Сдавайтесь! Вам все равно не отбиться!

– А вот это посмотрим! Поглядим!

Выскочив на берег первым, Кондратий сноровисто метнул копье, угодив одному из лиходеев в бедро. Гребцы тоже не тратили времени даром, как и наемники.

– Вы – слева, вы – справа… Окружай! – лихо командовал Михутря. – Вперед! Покажем подлым папистским псам!

Со звоном скрестились сабли…

В пылу разгоравшейся схватки никто не обратил внимания на странный крик Михаила – Михаэля Утрехтского. Обзывать обычных татей «подлыми папистскими псами», наверное, было не совсем правильно. А, впрочем…

Удар! Еще удар! А теперь – на правое колено, выпал… Укол! Есть!!!

Пораженный в пах противник завыл, корчась от боли, кривая татарская сабля выскользнула из его рук, со звоном упала на камни.

– Еще один! – довольно осклабился король. – А ну, что притихли, твари?

Собственно, «тварей»-то уже почти и не осталось – кто-то лежал, постанывая в кустах, кто-то уже и не стонал, остальные сбежали. Как-то быстро все кончилось. Слишком уж быстро…

– Э-эй! – оглянувшись на баркас, страшно заорал смуглолицый Федор. – Скорее за ним, скорей!

Тем временем от берега уже отвалил юркий рыбацкий челнок, в котором сидели двое. Оба азартно гребли, уходя вверх по течению и пытаясь обогнуть косу… Ну, конечно, вверх, в леса, не к посаду же им плыть, не к людной пристани.

– За ними! – смуглый приказчик нервно дернул бородкою. – Догнать! Схватить! Скорее!

Однако толку от его приказаний сейчас было немного: без серьезной починки баркас вряд ли бы смог не то что плыть, но даже и на воде держаться.

– Не хотите, чтобы они ушли? – заряжая пищаль, спокойно осведомился Магнус.

Приказчик дернулся:

– Не хочу! У них… Их надо догнать, надо! Иначе… всем нам в холопы! И то денег вернуть не хватит.

– О каких деньгах идет речь, уважаемый? – учтиво осведомился Михутря.

Федор ничего не ответил, лишь поиграл желваками да обвел всех нехорошим взглядом:

– Догоняйте! Хоть вплавь.

– Ну, вплавь-то не надо… – наконец, зарядив пищаль, Леонид ухмыльнулся и, водрузив тяжелое ружье на плечо, ходко зашагал к зарослям.

– Да-да! – обрадовался приказчик. – Они сейчас обогнут мыс… И мы их на том берегу встретим!

Так и случилось. Едва кондотьеры с приказчиками выбрались из кустов на песчаный берег, как из-за мыса показалась лодка. Та самая!

Не говоря ни слова, Магнус поудобнее примостил ружье на плоском камне.

Громыхнул выстрел – послышался крик, полетели щепки! Утлый челнок прямо-таки разорвало надвое, а оказавшиеся в воде лиходеи спешно поплыли к противоположному берегу.

Не сговариваясь, туда же подались и приказчики.

– Вот это настойчивость, – прокашлявшись от дыма, покачал головой Леонид. – Или мы чего-то не знаем?

– Так ведь и не знаем, – Михутря кивнул на гребцов, без тени сомнений ринувшихся в холодную воду на помощь Кондратию и Федору. – Редкостная самоотверженность, как я погляжу. Сам бы я ни за что не согласился купаться. Однако студено нынче, да.

Между тем приказчики и гребцы вовсе не преследовали лиходеев, а деловито ныряли на глубину, словно бы что-то искали.

Так ведь и искали! Мало того – нашли.

– Он там, – вынырнув, улыбнулся синими губами Кондратий. – У камня. Веревку давайте…

– Вот пояс.

– Ага…

Приказчик снова нырнул, а затем все вместе принялись что-то вытаскивать.

– Бочонок! – присмотревшись, капитан удивленно округлил глаза. – Будь я проклят, обычный бочонок. Не-ет, мед все же не стоит простуженных легких. Никакой, даже самый вкусный.

– Не думаю, чтоб там был мед, – король отложил пищаль. – Давай-ка им поможем, ага…

Арцыбашев уже начал кое о чем догадываться, и догадка его с блеском оправдалась. Сквозь полуразбитое о камни дно в бочонке сверкнуло серебро.

– Просыпалось? – участливо осведомился наемник. – Но, вижу, совсем немного. Чего раньше-то не сказали!

– Хотели сохранить все в тайне, – скидывая насквозь промокшую рубаху, сквозь зубы пояснил Федор.

– Сохранили, ага…

– С этим разберемся. Сейчас нам бы костер…

Починив баркас, путники вернулись на посад к вечеру. Быстро темнело. Моросил мелкий дождь, и густой, поднимавшийся от реки туман медленно заволакивал пристань.

– Кто-то знал, – тихо, сквозь зубы, промолвил Федор. – Кто-то знал, что мы повезем.

Леонид хмыкнул: ну, ясен пень, кто-то знал, тут и думать нечего! Только все эти дела ни его самого, ни Михутрю больше не волновали ничуть. Получив обещанное вознаграждение, приятели простились с приказчиками и быстро зашагали на Береговую улицу, мечтая раскрутить Григория на баньку.

Раскручивать не пришлось. Лоцман и сам догадался, примерно знал, когда ждать обратно гостей, истопил.

Вот только парились без легкости, с тревогой.

– Санька ваш пропал, – первое, что сказал Гриня, проводив приятелей в дом. – Три дня, как нету.

Глава 4

Генералы песчаных карьеров

Осень 1573 г. Новгород – Москва

Как выяснилось из расспросов Григория и его красавицы-супруги, сразу после отъезда приятелей с тонниками Санька развил (развила!) бурную деятельность, хвастаясь, что скоро добудет весьма приличную сумму денег. Еще, мол, неизвестно, у кого больше будет! Нарушив уговор неотлучно сидеть дома, рыжая каждый день где-то шлялась с утра до вечера. Уходила с раннего утра и являлась лишь вечером, в темноте, не обращая никакого внимания на все увещевания хозяев. Да ведь поди уговори такую! Тем более, хозяевам-то она слова не давала. Вот так, шастала-шастала – и пропала.

– С какого-то монаха она вроде как собиралась денгу стрясти, – вдруг вспомнил Михутря.

Леонид радостно закивал:

– Ну, да. Только не с монаха, а с монастырского служки, с тонника… с этой, как ее… с Сены… с Темзы…

– С Ояти, друже.

– Вот-вот – с Ояти. Как же того тонника звали-то? Имя еще такое смешное…

– Агриппин! – хмыкнул разбойный капитан. – Санька его в кости обыграла, а он ее хотел выиграть да захомутать в холопы.

Арцыбашев задумчиво вздохнул. След был, конечно, тот еще. Мягко говоря – размытый. Да, девчонка вполне могла снова играть с тонником в кости, могла и проиграться… Но могла и не играть, да может, просто-напросто надоели ей скучные спутники – взяла да свалила. Гулящая, она гулящая и есть.

Такого мнения вполне резонно придерживался и Михутря:

– Корвища, и корвища. Что нам до нее? Баба с возу – кобыле легче.

Так-то оно так, и капитан был прав на все сто процентов, и совершенно нечего было Саньку-Аграфену искать – только время тратить. Но все же у Леонида свербило на сердце и беспокойно металась душа. Девчонка ведь просилась с ними, и они ее взяли. А раз так, в какой-то мере стали за нее ответственны. Бросить ее сейчас на произвол судьбы, даже не попытаться ничего сделать – в глазах Арцыбашева это выглядело бы свинством. Однако ж с другой стороны, тверские купцы отправлялись в Москву через два дня… По крайней мере, два дня уж точно в запасе было. Чего и делать-то? Бражку на печи пити?

– Два дня, так и быть, поищем, – все ж дал себя уговорить Михутря. – Ты прав, друже – время покуда есть. Но только два дня, не больше.

– Да хоть попытаемся, души свои успокоим.

Начать, конечно же, решили с оятского тонника Агриппина, про которого капитан еще вспомнил, что Санька называла его вислоносым. Что ж, хоть какая-то примета. Тем более, у приятелей теперь и свои знакомые тонники имелись – Кондратий с Федором. К ним поутру и пошли.

Все так же моросил дождь, мелкий и нудный, и низкое серое небо словно придавливало посад и обитель к земле. Было довольно тепло, но вместе с тем слякотно, мерзко. Пока шли – чавкала под ногами прилипчивая тягучая грязь, в больших коричневых лужах, похрюкивая, плескались свиньи. Их пока не резали – ждали холодов.

Тонников искать долго не пришлось – все уже с утра ошивались на площади, около важни, где хранились меры длины и веса, а также стояли большие весы. Кондратия друзья заметили сразу – затянутая в синий полукафтан широкая спина его маячила у самых весов. То ли мед вешали, то ли еще что… Неподалеку с кем-то озабоченно болтал смуглоликий Федор.

– Эй, друже! – махнув рукой, Михутря окликнул обоих. – Вот так встреча! Доброго утречка.

– И вам… – приказчики переглянулись и тут же бросились обниматься, после чего предложили двинуть в ближайшую харчевню.

Там, в харчевне, истоки такого расположения и вскрылись – после первой же пивной кружки… и даже во время оной.

– Игумен нам это… велел искати, кто про серебришко знал, – посмурнев, сообщил Кондратий. – Вот мы и…

– Даже и не знаем, что делати, – Федор тяжко вздохнул и покусал ус. – Ходим, всех потихоньку расспрашиваем… Может, вы поможете? Конечно, не за так. Посидите, вон, в харчевнях, на постоялый двор – рядом тут – загляните. Разговоры послушайте. А вечерком соберемся, вот хоть у важни. Лады?

На том и порешили. Заказали еще по кружечке. Выпили, и тут Арцыбашев спросил про тонника Агриппина.

– Агриппин? Это с Ояти-реки, что ль? – Кондратий вскинул глаза. – Ну, знаю такого, ага. Он и посейчас тут должон быть, Агриппин-то, служки успенские на Оять на той неделе только собрались. Вот и он – с ними. На посаде у кого живаху, спрашиваете? Того не ведаю. А что? Мыслете, он про серебришко мог что-то знати? Не-е, не Агриппин это. Он и не знал, да и жидковат, любит труса праздновать.

Поисками оятского тонника друзья занялись сразу же – собственно, за этим на посад и вышли. Пошатались по харчевням, заглянули на постоялый двор, спустились к пристани, поболтали с монастырскими служками, с послушниками, с монахами. Уже ближе к обеду выяснили: вислогубый Агриппин квартирует обычно на другом конце посада, на Романицкой улице, там кто-то с Ояти-реки живет.

Романицкая улица скорей напоминала небольшую крепость, нежели усадьбы обычных посадских людишек, во всем подчиненных монастырю и полностью от него же зависящих. Высокие заборы, обитые железными полосами ворота, рвущиеся с цепей псы. Пойди-ка проникни, чужой! Даже не думай.

Невдалеке, у реки, сидел с удочкой какой-то ярыжка, явно под хмельком. Не столько рыбачил, сколько прикладывался к плетеной баклажке да иногда горланил песню про удалого грозного царя – про взятие Казани и Астрахани.

– С Ояти? – ярыжка явно удивился вопросу, но тут же ухмыльнулся. – Да как же нету-то, милостивцы? Вона, за тыном – Горностаев Прохор – своеземец, как раз с Ояти-реки. Ни с кем не знается, бирюк бирюком. Чухарь, что и сказать-то!

Чухарями жители тихвинского посада издавна называли коренное финно-угорское население здешних мест – вепсов, прямых потомков древней летописной веси, ныне уже давно христианизировавшихся. Впрочем, о дальних-то чухарских деревнях ходили странные слухи. Мол, поклоняются там кровавой богине Корвале, людей в жертвы приносят… Но то – слухи. Тем более, вепсов на посаде недолюбливали, считали их чужаками… ну, а вепсы соответственно считали чужими всех, кто не вепс. Правда, роднились, перемешивались – что было, то было. Еще карелы невдалеке от посада жили.

Обширный двор мелкого чухарского землевладельца – своеземца – Прохора Горностаева ограждал от лихих людей и любопытных взглядов высокий, в полтора человеческих роста, тын. Массивные ворота выглядели так, будто Прохор собирался выдерживать долговременную осаду, за воротами не смолкал грозный собачий лай.

– Как им самим-то не надоест цельный день гавканье это поганое слышать? – сплюнув, промолвил Михутря.

Король пожал плечами:

– Привыкли, наверное. Как бы нам туда заглянуть?

– Так постучим да зайдем. Поклон передадим. От гостей новгородских.

– Так что им какие-то гости!

Несмотря на все сомнения напарника, разбойный капитан подошел к воротам и забарабанил в них кулаками:

– Эй, кто там есть дома?

– Не стучи, – цыкнув на псов, гулко отозвались со двора. – Дома нет никого.

– А ты кто таков?

– Я-то служка. А хозяин в отъезде. Ежели что важное – на той неделе приходите.

– Постой, постой, служка! – Михутря повысил голос. – У вас тут дружок наш, Агриппин, оятский тонник. Нам бы его повидать.

– Говорю же, нет никого, – чуть помолчав, снова заявил служка. – И не орите больше. Ступайте себе.

Сказал как отрезал. Как непрошеные гости ни кричали, как ни стучали в ворота, а больше ни единого слова не услышали.

– Вот ведь гад, – выругался Арцыбашев. – Соседей поспрошать, что ли?

Капитан угрюмо сплюнул:

– Да тут соседи, верно, такие же – клещами слова не вытянешь. Лучше уж с тем рыбачком поболтать.

Леонид согласно кивнул, и приятели вновь спустились к реке, однако под старой вербою уже никого не было. Свинцово-серые речные волны лениво плескались о берег, все так же моросил дождь.

– Наверное, клев сегодня плохой, – грустно вздохнул Михутря. – Вот и ушел ярыжка. Теперь уж и не знаю, с кем тут поговорить?

Откуда-то явственно потянуло дымком. Арцыбашев насторожился:

– Да нет, есть кто-то. Во-он там, за кусточками. Глянем?

Пройдя вдоль реки по узенькой рыбачьей тропинке, друзья обогнули заросли чернотала и, протиснувшись меж кустами черной смородины, оказались у песчаного плеса. На плесе, на песке, догорал костерок, на углях доспевала рыба – две щучки и налим. Вокруг костра сидели трое.

Леонид едва не вскрикнул – узнал!

Один, постарше других года на два – темноволосый, смуглый и худой, и двое младшеньких, светло-русых. Те самые новгородские гавроши, что тайком шли за купеческим караваном в Тихвин и которых подкармливала пропавшая Аграфена-Санька. Ну, да – они! Уж не спутаешь. Цыганистый старшой… как его… Федька! У одного из младших шапка уж больно приметная – суконная, с большими загнутыми полями.

– Вот с ними и поболтаем, – спускаясь к реке, усмехнулся Арцыбашев.

Михутря скептически скривился:

– Ага, поболтаем. Если не убегут.

– Да чего им от нас бежать-то? Здорово, пацаны! – подходя, заулыбался Леня и, увидев вытянувшиеся лица ребят, тут же поправился: – Говорю, привет, отроци. Гляжу, щук жарите.

Мальчишки разом вскочили, подозрительно глядя на незнакомцев, готовые в любую секунду рвануть так, что только сверкали б пятки. Правда, быстро узнали:

– Федько, да это же…

– Молчите, сам вижу!

– В общем, так, парни, – подойдя к костру, Арцыбашев уселся на опаленное бревно, всем своим видом показывая полное миролюбие. – Ищем мы одну деву, зовут – Аграфена-Санька. Думаем, не в один ли из этих домов ее затащили?

Беспризорники переглянулись.

– Ну-у… мы тож кое-что знаем, – осторожно протянул старшой.

– Про Прохора Горностаева? – Леонид нервно дернул шеей.

– Про него, – увидев, что беседа идет вполне спокойно, цыганистый Федька мало-помалу осмелел. – И не только.

– Еще – про Агриппина?

Кто-то из младших сверкнул глазами:

– Этот Агриппин и есть самый главный гад!

– А ну-ка, поподробнее, – спрятав улыбку, попросил Магнус.

– Чего, господине?

– Рассказывайте без утайки все! Чем больше расскажете, тем скорее мы вытащим Саньку… Ну, Графену, да.

Беспризорники снова переглянулись, забавно так, словно играли в «мафию». Глядя на прохудившуюся обувку мальчишек, на их рваненькие армячки и грязные, с цыпками, руки, Леонид не сдержал улыбки – ну, истинно генералы песчаных карьеров!

– Добро, – окинув кондотьеров пронзительным взглядом темных цыганистых глаз, с необычайной серьезностью кивнул Федька. – Коль вы и впрямь не врете… А врете, так нам все равно одним не управиться… Слушайте.

С оятским тонником переодетая отроком Санька и впрямь играла еще не раз, и все время ставила себя, точнее свою свободу. Агриппин же совсем потерял голову, желая за просто так заполучить в холопы столь расторопного и ушлого парня: кидал на кон деньги, не глядя, да как-то похвастал, что совсем скоро у него будет столько серебра, что, пожалуй, он Саньку и купит со всеми потрохами, ежели до той поры не выиграет. Про то ребятам рассказывала сама рыжая, деловито строя планы на полное облапошивание невезучего в игре тонника. Строила планы, смеялась, хвастала… А пару дней назад пропала.

– Понимаете, господин, она ведь каждый день к нам приходила, денгами делилась, разговаривала… а вот третьего дня – не пришла, – угрюмо пояснял старшой. – В харчевне, там, где обычно играли, мужики сказывали, мол, с Агриппином последний раз и видали отрока Саньку. Мы давай Агриппина искати… Нашли, вот как вы – Прохора-чухаря. Там, на заднедворье, в тыне лаз узенький есть – взрослому мужику не пролезть, нам достаточно. Вчера собак целый день прикармливали. Прикормили, сегодня сунулись – а лаз-то забит! Заколотили, сволочи.

– То есть никак не пролезть?

– Ну, если только чрез тын, махом. Но там углядеть могут.

– Не углядят! – чуть подумав, с неожиданной веселостью уверил король. – Мы сейчас у ворот такое представленье устроим! Куда там скоморохам… Верно, друже Михаил?

Разбойный капитан неуверенно шмыгнул носом:

– Может, оно и верно. Только я-то не скоморох.

– А от тебя ничего особенного и не требуется. Говорить буду я, ты поддакивай только. А ребята тем временем всю усадьбу осмотрят. Ежели Саньку найдут – дальше по обстоятельствам…

– Как-как?

– Говорю, там видно будет.

На сей раз приятели действовали гораздо резче и круче. Ничего не просили, не расспрашивали, лишь яростно стучали в ворота сапогами, не обращая никакого внимания на заливистый собачий лай, да орали, словно бы в своем праве:

– Отворяй! Отворяй, собака! Иначе хозяина вашего, вора, на собственных воротах повесим и вас всех заодно.

– Да вы кто такие? – поставив лесенку, глянуло через частокол вытянувшееся от негодования лицо.

– А ты не видишь? Государевы люди! Глазенки протри, тварь подворотная. Хозяина давай зови, живо.

– Так нету его…

– Ах, нету?! Придется тогда усадьбу вашу спалить! Зови-ка стельцов, друже Мисаиле.

– Ой, не надо стрельцов, – спохватились за воротами. – Может, так поговорим? Грамоты свои покажите, да скажите, в чем хозяина нашего обвиняют?

– Сами знаете, в чем, – заходя в мгновенно распахнувшиеся ворота, ядовито ухмыльнулся король. – В умыкании чужих невест, в прелюбодеянии, в татьбе, в уводе чужого скота, в нанесении тяжких телесных повреждений, а самое главное – в злоумышлении противу государя нашего, Иоанна Васильевича! Говорят, от свеев на то хозяин ваш, Прохор-чухарь, злата не меряно получил! Ну, что вылупились? Давай, показывай, где свейское золото?

– Нет у нас никакого золота, господине, – развел руками сгорбленный хитроглазый старик лет сорока пяти.

Реденькая козлиная бороденка, проплешина, крючковатый нос. Одет небедно – справные сапоги, узорчатый пояс, поверх зипуна – однорядка доброго немецкого сукна.

– Ты кто есть таков? – Михутря недобро прищурился.

– Я-то – Онисим, своеземцев тиун. Присматриваю здесь за всем, – оправившись от наезда, старик явно осмелел. – А вот вы, господа мои, позвольте спросить, кто? Может, служки игумена нашего, або приказные? Ежели от игумена, так он бы предупредил сперва, и нечего было б так барабанить, соседей смущать.

– Ма-алчать!!! – разбойный капитан неожиданно рявкнул так, что аж собаки присели. – Плетей захотел отведать, смерд? Живо получишь у меня.

– Приказные мы, – глянув на маячивших за спиной тиуна дюжих молодцев, куда более миролюбиво пояснил Леонид. – Разбойного приказу старшого дьяка Василия Яковлевича Щелкалова слуги вернейшие!

– Извиняйте, уважаемые, не признали, – Онисим принялся кланяться, однако в хитрых глазках его никакого почтения к неведомым посетителям не было. Лишь одно подозрительное недоумение. – И все же хотелось бы хоть какую-то грамотцу поглядеть… А то хозяин вернется, спросит…

– Да ваш хозяин – тать!

– Ох, господа мои… Мы ж люди маленькие.

– Грамоту вам должон был бирич завести, вчера еще, – выкрутился король. – Вижу, не завозил.

Тиун потряс бородой:

– Не завозил, господине.

– Знать, хозяин ваш, прощелыга, о том вам не сказал! Ладно, мыслю так: к вечеру все решится.

Краем глаза Арцыбашев давно углядел, как выскользнул за ворота ушлый служка да живенько куда-то побег. Конечно, к игумену – узнать, кто это тут, на посаде, честных людей пугает. Точно ли из Разбойного приказа люди?

Пока в обитель бежит, пока его отец-настоятель примет, покуда обдумает… И все же времени маловато, монастырь-то вот он, рядом.

– Ой, дяденьки, а чего это у вас ворота настежь? – пробегая мимо, сунул во двор любопытный нос небольшенький отрок в суконной, с загнутыми полями, шапке.

– Твое какое дело, мелочь сопленосая? – гаркнул дюжий привратник. – Давай проваливай, покуда в лоб не получил.

Парнишка исчез, и Леонид потянул не на шутку разошедшегося компаньона за локоть. Пора было уходить.

– Вечером явимся с грамотой, – напоследок предупредил король. – И боже упаси вас в бега податься!

Саньки на усадьбе Прохора Горностаева не оказалось. Правда, какой-то отрок там все же гостевал, о чем, растапливая баню, переговаривались дворовые девки. Не сам по себе отрок, а со старым хозяйским дружком с Ояти. Хороший такой парнишка, симпатичный, рыженький. Тонник поначалу держал себя с ним ласково, а потом вдруг осерчал за что-то, бедолагу потащили на конюшню и долго били плетьми – и так он кричал ужасно, так кричал! А потом хозяин с тонником куда-то его увезли в возке. Как раз вчера, к вечеру ближе. Говорили, что в обитель собрались.

– Это что же, дворовые вам все так просто и выложили? – выслушав, недоверчиво усмехнулся Михутря.

Федор дернул шеей:

– Не нам, господине. Сами друг перед дружкой языками трепалися. А мы за сарайчиком хоронились, подслушали.

– Хороняки! – снова хмыкнул разбойный капитан. – Значит, говорите, в возке увезли? В обитель? Что же, попробуем и там поискати, время есть – и до вечера, да еще цельный день завтра.

Услыхав такое, отроки вскинулись, как один:

– Мы вам поможем, ага! Только скажите, что делати.

Искренне так прокричали, пылко, как пионеры речовку. Видать, сильно любили гулящую, уважали даже.

– Ладно, подходите с утречка к важне, – подумав, согласился король. – Там поглядим. Может, на что и сгодитесь.

Вечером, как и договаривались, приятели встретились с приказчиками, доложив о пропаже важного свидетеля.

– Знаете, други, объявилась у вас на посаде одна гулящая девка, так она с этим Агриппином… ну, сами понимаете, что. А он ей вроде как хвастал, что, дескать, вскорости разживется серебришком. И не просто так разживется, а преизрядно. В Стокгольм ее с собой звал, мол, как разбогатею, уедем в Стекольны, и никто нас там не найдет.

Арцыбашев молол все, что приходило на ум, не шибко-то заботясь о правдоподобности, вот и Стокгольм приплел – для чего, непонятно. Наверное, для усиления общего отрицательного впечатления. Вот ведь какой гад этот тонник, мало того что серебришко чужое помылил, так еще и Родину предал, рыло свинячье, к свеям переметнулся!

Приказчики однако же заинтересовались всерьез и тут же принялись задавать вопросы, нетерпеливо перебивая друг друга:

– Говоришь, о скором богачестве своем хвастал? Так не одной девке…

– Постойте, а что за девка-то? Не та ли, что в подвале монастырском со вчерашнего вечера отдыхает? Прохор-чухарь, своеземец с Романихи, самолично отцу игумну привез.

– Так-так, – оживился Леня. – Прохор-чухарь, говорите? В подвале? А что за девка-то?

– Да ведьма! И не только ведьма, а еще и прелестница! Стригольница, али как… В ересь впавшего Сорского Нила игумена словесами тайно народ смущала. Для того в мужеском платье ходила, грешная душа. В Озерском погосте посевы все извела – заморозки наслала, то многие подтвердить могут.

– Вот это да! – ахнул Михутря. – Стригольница! Да не может того быть – мы ж ее знаем. Да и стригольников уж сто лет, как нету.

– Стригольников-то нету, – нехорошо усмехнулся Федор. – А грамотцы их прелестные до сих пор по рукам ходят. А еще, говорят…

– Слышь, Федя, – Леонид поспешно перебил приказчика, словно торопясь сообщить что-то важное. – А что, если Агриппин-тонник и обвинил девку в ереси? Чтоб она на него не показала.

– Если и впрямь Агриппин татьбой промышляет, тогда зачем ему девку игумену сдавать? – азартно возразил Кондратий. – Легче в реку бросить. Ножом по горлу, камень на шею – и все. Вот и нету свидетеля.

– Не знаю, – король задумчиво оглядел сидевших за столиком харчевни приятелей. – Честно – не знаю. Но мы могли бы эту девку разговорить – может, чего и выплыло бы.

Приказчики разом хохотнули.

– В подвалах-то монастырских и так кого хошь разговорят, – заговорщически подмигнул Федор. – Без вас, чай, управятся.

– Так у них свое дело, а нас – свое. То есть ваше.

– А ведь они, пожалуй, что и правы, – глянув на своего дружка, вслух прикинул Кондратий. – А, Федя? У нас ведь свое дело, ага. Нешто игумен не разрешит девку поспрошати? Все равно ведь в подвале сидит.

– Вот что, – подумав, второй приказчик, Федор, все же решил за всех: – Давайте-ка завтра поутру – здесь. А я с игуменом договориться попробую.

* * *

Сверху, откуда-то из темноты, сорвалась холодная капля, упала Аграфене-Саньке прямо на лоб. Слева что-то шмыгнуло, пробежало… Крыса? И снова капля, на это раз – на нос. Смешно. Забавно. Даже в чем-то весело. А ну-ка, ежели пошире раскрыть рот, вот так… Поймать языком… Оп! Тьфу… Снова что-то прошуршало. Да сколько же здесь крыс-то? Хотя черт-то с ними, сколько бы ни было. Все равно здесь, в монастырской темнице, куда лучше, чем в том сарае… амбаре или риге, куда Саньку бросили сразу после того, как гнусный содомит Агриппин убедился, что она не мальчик. А ведь он так надеялся! Можно себе представить возникшую ярость. Как кликнул слуг, а потом и хозяина, дружка своего, длиннорукого Прохора. Как бросили на пол да пинали ногами – до сих пор ребра болят! Здесь хоть не бьют. Пока не бьют. Интересно, что-то будет дальше? И вообще, зачем ее сюда привезли, причем здесь монастырь-то? То, что она в мужском платье ходила, конечно, грех – но ведь его и замолить можно.

Пошуршав соломой, девушка поднялась на ноги и, гремя ржавыми цепями, подошла к оконцу. Высоко было оконце, как голову ни задирай, а все одно не достать, не выглянуть. Да и маленькое, и решеткою частой забранное. Крепки темницы монастырские, не вылезешь, не сбежишь. Да и как сбежать, когда все тело болит, все кости ноют… Агриппину-то она, Санька, в женском обличье не глянулась, зато этот гад Прохор свое поимел… Натешился, а потом дворне отдал да плетьми велел потчевать. Ох, как она орала! Думала, кожа со спины слезет. И сейчас-то больно, едва терпит. Как все болит, болит… Ох, Господи-и-и-и… больно-о-о-о!

Девчонка не плакала – не осталось уже слез, и думала о себе отстраненно: вот, мол, была такая… как-то жила… никому не интересно – как. Ни одной живой душе. Жила и померла от побоев. Сгибла. Некому и поплакать, и на могилку прийти. Может, отроци только и заглянут – и то б хорошо, радостно… Да нет, не заглянут. Кой черт им тут, на посаде, сидеть? Им в Москву надо.

А вот ей, Саньке-Аграфене, уже, похоже, что никуда не надо, разве только – в землю. Самое ей место. Она даже не помнила вчерашнего допроса, лишь иногда вспоминался благостный моложавый монах, да некоторые вопросы-ответы в голове мелькали…

– Не читала ли ты, дщерь, во харчевнях или иных местах некоего Нила Сорского?

– Не читала… даже и кто такой – не ведаю.

– А ведь видели тебя и слышали, и то подтвердить могут мнози. Не упорствуй, дева, смирись и благостно весть прими, от того тебе и прощение в царствии небесном выйдет. И тело твое болеть перестанет, и душа… На вот, кваску испей, пирожка с капустой откушай… дал бы с мясом, да нельзя – денек-то нынче постный… Вкусен пирог-то? Ну, то-то же. А квас? Ты пей, пей, не стесняйся. Так грамотцами прельщала?

– Пусть так… прельщала… Еще пирога можно?

– Кушай, кушай… А еще ты говорила о том, что в храмах господних сосуды золотые и серебряные, даже и священные, не подобает иметь, так?

– А бить… бить меня больше не будут?

– А разве тебя здесь били?

– Тогда – да, говорила. Еще бы кваску…

– Пей, пей… О землях церковных ты принародно сказывала – отобрати все.

– Сказывала…

– Вот и хорошо, вот и славно. Ты квасок-то пей.

Уплыл куда-то благостный монашеский голос, завис где-то под потолком, под темными сводами. Прикрыла глаза Санька, опустилась на солому… И вновь голос зазвучал – то ли под сводами, то ли в голове ее рыжей.

– А платье, платье мужеска ты зачем надела? Народ прельщать?

– Народ прельщать…

– Женской одежды мы тебе пока не дадим – то как отец-настоятель скажет. Жди, дщерь.

Честно сказать, Графене на это сейчас и вовсе наплевать было. Какая нынче разница – женская одежда, мужская? На свободе б быть, а не тут, в темнице…

Холодно здесь. Сыро, промозгло. Санька только сейчас это заметила… почему-то. То ли жить захотела, то ли наконец от побоев отошла. Или просто снаружи, на воле, тучи дождевые развеяло, и солнечный лучик, маленький такой, робкий, в узилище с высоты заглянул.

А следом за лучиком и еще гости пожаловали – снаружи ключи загремели, заскрипел, открываясь, засов.

– Подымайся, дщерь! Выходь.

Снова допрос. Ну, а что же? Поднялась Санька по узенькой каменной лестнице, вышла за дверь – зажмурилась. Ударило солнышко по глазам. И сверху, в звоннице, колокола заблаговестили – верно, к обедне, или еще зачем.

– Ну, что встала-то? Иди, иди, дщерь.

Плечистый послушник привел девчонку в келью. Опять все к тому же монаху, моложавому, улыбчивому. Брат Филарет его звали, вспомнила рыжая. Правда, нынче окромя Филарета в келье и еще кое-кто был…

Присмотрелась Санька, ахнула, едва не сомлела. Упала бы. Хорошо, знакомец добрый, учтивый господин с выдуманным именем успел на руки подхватить.

* * *

Какая она оказалась легкая! Вот уж точно – как пушинка. Легкая, тоненькая, горячая… Жар, что ли? И руки такие хрупкие… и зачем-то кандалы, цепи…

– Ну, это-то еще зачем? – пряча гнев, изумился Магнус. – Думаете, из темницы сбежит, что ли?

– Не думаем, а порядок такой, – монах ответствовал благостным скучным голосом. – Так положено.

«Положено, блин», – неприязненно подумал Арцыбашев. Развели бюрократию! Девчонка в синяках вся, вон, уже и на ладан дышит, а они – кандалы. «Положено». Где ж милосердие христианское?

– Батюшка-настоятель, преподобный отче Сильвестр, позволил этому человеку говорить с тобою, – указав на Леонида, пояснил девчонке монах. – Отвечай ему правдиво, как мне. Поняла ли, дщерь?

– Поняла, брат Филарет, – кивнув, девчонка грустно вздохнула и, звякнув цепями, уселась на предложенный табурет.

Монах повернулся к гостю:

– Спрашивай, господине.

Первым делом Магнус спросил об оятском тоннике. Хвастал ли он скорым богатством? Когда именно, где, перед кем, при каких обстоятельствах? С кем вообще говорил о деньгах?

Поначалу девушка отвечал односложно, словно бы любое упоминание имени Агриппина вызвало у нее тошноту и зубную боль. Да, мол, говорил. Хвастал. И не один раз. И в харчевне, и на постоялом дворе, и на усадьбе у Прохора Горностаева.

– А какие-то имена? Имена при том упоминал?

– Про каких-то парней с Капши-реки говорил, – вспомнила Санька. – Мол, им тоже кусок свой дать надо, еще не один раз сгодятся.

– Парни с Капши-реки… – Леонид задумчиво скривился и улыбнулся монаху: – Ну, что, брат Филарет. Пойду-ка теперь к отцу-настоятелю. Авось над неразумною дщерью смилуется.

Отец Сильвестр, большого Богородично-Успенского монастыря игумен, принял посетителя милостиво, даже соизволил отложить на край стола очки и какое-то душеспасительное чтение – то ли «Домострой», то ли «Псалтырь»… Ан нет! «Деяния славного царя Александра Македонского», – с удивлением прочел король.

Настоятель перехватил его взгляд и улыбнулся:

– Вот, почитываю иногда интереса ради. Пользительное, скажу вам, чтение. Впрочем, не об этом сейчас. Вы, значит, за ведьму просить явились?

– Не за ведьму, святой отче, – поклонился Магнус. – А за юную глупую девицу. Да – дура. В мужское платье переоделась – да. Народ в кости обманывала – и это верно. Заодно и того обманула, кто сам монастырскую казну обмануть смог.

Игумен махнул рукой:

– Агриппин-тонник? Да, знаю я уже, доложили. Вылавливать татей будем, искать. А вот что касаемо девы…

– Ну ведь вы, святый отче, и сами не верите в то, что она – ведьма? Да еще и еретичка в придачу. Дурочка она. Маленькая хитрая дурочка. Которая за свои дурацкие хитрости уже поплатилась сполна. Что же о еретиках-нестяжателях и Ниле Сорском… так она и имени-то такого не знает.

– Одначе говорила.

– Говорила, потому что так положено. Неужто за дурость девичью – на костер?

– О костре и раньше речи не шло! – жестко отозвался отец Сильвестр. – Чай, у нас не Гишпания и не какой-нибудь там Аугсбург, где, зависти ради, всех красивых девок пожгли.

Так сказал отче, что Леонид-Магнус вдруг устыдился всех своих тревожных мыслей. Зря, выходит, беспокоился! Игумен Тихвинского Большого Богородично-Успенского монастыря отец Сильвестр оказался человеком очень даже не глупым и вовсе не таким жестоким, как про него говорили. В Санькино колдовство он ничуть не поверил, однако гулящую наказал – наложил епитимью.

– Пущай дщерь сия ежедневно молитвы Господу шлет да по сто поклонов делает. – Игумен неожиданно улыбнулся: – То ей и для души… и для умерщвления плоти. Чтоб мысли дурацкие в голове не прыгали.

Арцыбашев искренне восхитился столь мудрыми решением, подумав, что и современным бы дурехам-девкам такая епитимья только б на пользу пошла… впрочем, не только девкам.

* * *

Всю ночь перед отъездом Аграфена не могла прийти в себя. То сидела, уставившись прямо перед собой угасающе-недвижным взором, то вдруг принималась рыдать, уткнувшись носом в подушку, а потом и вовсе, скинув с себя одежку, припала нагой к спящему Леониду, принялась целовать в губы да лепетать что-то несуразное… типа «возьми мня, не отвергай…» От поцелуев этих молодой человек и проснулся, да поскорей отпрянул от сумасшедшей девы. Отпрянул, а та – в плачь! Причитала: мол, никому я не нужна, никто меня не любит, и вообще – тварь, мол, я греховодная, а не человек. Окромя всего еще и руки на себя наложить восхотела. Вскочила на ноги да схватила со стола нож… Леонид насилу удержал, успокоил.

Усадил на лавку, приобнял да, по голове гладя, утешать принялся:

– Ну, что ты ревешь, дурочка? Не нужна, говоришь, никому? Так сама свою жизнь строй. Скажешь – трудно самой? Так ведь да, нелегко, куда удобней по чужой указке жить – что боярин, князь, царь, начальник укажет. На работу вовремя приходить, прогулов-опозданий боясь, чего-то там делать… Самому – плохо, неудобно. Человек уж так устроен, что хочет всю ответственность на кого другого свалить. Обычно у него начальники виноваты, депутаты, чиновники разные, государство, «менты-козлы»… Кто угодно, только не он сам. Да ты на себя-то посмотри, уродец! Что ты людям, тебя окружающим, сделал хорошего, доброго? За что они тебя уважать-то должны? За то, что, кредитов набрав, машинку купил блестящую? Яхту огромную завел? Особнячок на какой-нибудь пошлой Рублевке? Жене крокодиловое манто справил? Не-е, за это не уважают, и даже не завидуют – насмехаются, обидными словами обзывают да вслед плюют! Никому ты не нужна, дева? Ну, почему ж… Что, нет таких, кому ты добро сделала? Нет, нет, я не про продажную любовь, отнюдь. Про настоящее, истинное добро. Что, нет таких? А ну-ка, припомни. Отвечай, когда с тобой говорят! Да не реви только… Я тебе подскажу – парни твои, отроки, коих подкармливала… да и мне… нам с Михутрею, тоже немало ведь помогла. И мы тебя не бросим, не думай об этом и не реви. Оденься, в баньку сбегай – умойся, причешись… А ну, пошла, живо!

Вздрогнула девчонка, очнулась. Всхлипнула последний раз, рубаху накинула да, едва не лбом дверь распахнув, убежала. Михутря в углу как храпел, так и храпел – никакие вопли его не разбудили.

Утром, тепло простясь с хозяевами, пошли к тверским купцам. Те как раз у лабазов лошадей в возы запрягали да проверяли перед дальней дорогою – ладно ли все? Шестнадцать возов насчитал Леонид, все заботливо покрытые рогожками, веревками обвязанные, в каждом – пара, а то и четверка лошадей. Много чего наторговали купцы, много чего закупили, как местного товару – тихвинских знаменитых замков да сапог да меду – так и привозного, а по нынешним непростым временам – контрабандного, шведского. Лоцман Гриня Толмачев, кстати, по зиме опять в Стокгольм собрался с парой посадских купцов. Оно, конечно, тайно – война ведь. Ну, так война войной, а жить-то надо.

Вот и тверские закупились доброй шведской медью да оловом – Арцыбашев сразу же углядел, как приказчики да слуги проворно таскали «уклад» – перекованные несколько раз слитки-крицы. Специально пораньше таскали. Чтоб никто не углядел. Впрочем, подорожные грамотцы наверняка все в порядке были: мол, честно приобрели пять возов меди да три воза олова у некоего торгового гостя, в чем он крест и целовал. А уж откуда взял – то неведомо. Может, с Мезени привез, аль из-за Уральских гор – из-за «Камня».

Насчет меди Магнус-Леонид обзавидовался, наскоро прикинув в уме, сколько выгоды можно было бы получить, ежели не воевать со Швецией, а вести с ней транзитную торговлю – хотя бы той же медью.

– Вы, говорят, дело воинское нехудо ведаете? – один из купцов, осанистый, в просторной, подбитой куньим мехом, однорядке и высоких шведских сапогах – ботфортах, подойдя к попутчикам, пригладил окладистую светло-русую бороду. Карие, глубоко посаженные глаза торговца смотрели на кондотьеров весьма пристально, с прищуром.

Арцыбашев хмыкнул – ну, конечно, слухи по посаду распространялись быстро.

– Ведаем, – самодовольно отозвался Михутря. – А ты, мил человек, почто спросил? Любопытства ради или за интерес?

– Есть, есть интерес, – купчина расхохотался, показав крепкие желтоватые зубы. – Хочу вас попросить охраной в пути заняться. А за путь с вас оплату не возьму. Службой своей отработаете. Ну, как?

– Согласны, – быстро ответил Магнус. – Организуем службу, не переживай. У нас как раз и отрядец свой – вон.

Король кивнул на околачивавшихся неподалеку парней – Санькину команду. Купец глянул на них и презрительно сплюнул:

– Эта мелочь-то? Говны собачьи?

«Говны собачьи» – так в деревнях издавна звали детей лет до тринадцати-четырнадцати, когда они уже становились «робятами» – могли работать в поле и пить бражку.

– Говны не говны, а глаза у них весьма остры, и ноги – быстрее ветра, – как ни в чем не бывало, заметил Магнус. – Что еще в карауле нужно-то?

– Добро, – подумав, согласился купец. – Только кормить со своего кошта будете.

На том и порешили. Собравшись, отстояли в Успенском соборе заутреню, приложились к образу Святой Богоматери Тихвинской, испрашивая удачи в пути. Помолясь, и отправились. Заскрипели колеса, потянулись возы, да, оставив позади посад, выехали на Московский тракт, тянувшийся от Ладоги через Тихвин в Москву. Пятьсот верст очень непростого пути – через леса, через болота, через реки. Кое-где имелись мосты, большинство речушек приходилось пересекать вброд. Все бы хорошо, да вдруг проливные дожди зарядят? Осень ведь. Припозднились купцы, припозднились, и Леонид хорошо понимал – почему. Наверняка медь шведскую ждали да олово! За тем и приезжали. А зимовать в Тихвине – доходы терять. Вот и отправились в путь, вот и понадеялись на то, что не раскиснет дорожка. Пятьсот верст, день – верст по десять – пятнадцать, как дорога. Всего месяца полтора получается. В начале ноября – в Москве. Как раз и Маша туда незадолго прибудет. Привезут. Эх, было бы войско конное да люди верные – нагнали бы московский караван, напали бы, отбили… Если б повезло. Оно, конечно, столь знатную узницу без доброй охраны не повезут. Наверняка – стрельцы, да дворянская конница, да приказные.

Старшим в обозе был тверской торговый гость Устин Еремеев, тот самый, с русой бородой, что договаривался с кондотьерами. Девять возов из шестнадцати (с медью) – его. Потому и в Москву ехал – в Твери только так, переночевать – торопился медь с выгодой сбыть.

Компаньон его, Ефим Востриков, выглядел куда как моложе и чем-то напоминал Леониду гламурный московский планктон. Худенький, хитроглазый – этакий живчик с прилизанными, смазанными лампадным маслом волосами, с аккуратной черной бородкою и белыми холеными руками. Такие, заработав первые (не очень-то и большие) деньги, опрометью бросаются покупать «модный прикид» и «крутую тачку». Крутую, конечно, по их возможностям, какой-нибудь «Хэндай-Солярис» или «Ниссан-Жук».

Место «Ниссана» у Вострикова занимал возок, не такой большой и просторный, как у Устина Еремеева, но все же – возок, не скрипучая телега! Снаружи обтянут бычьей кожей, внутри – алтабасом-бархатом, гламурнее некуда. Возница под стать хозяину – такой же весь из себя сибарит в ярко-зеленом узком кафтан-це – чуге.

Такое же кафтан, только со сборками, называемый «азям», носил и Востриков. Шитый из ярко-голубого сукна, щедро украшенный шелковыми вставками, витой серебряной проволочкою, какими-то узорами, кистями. Ярко-алые сапожки купца по голенищу были украшены мелким жемчугом… или скорее, стеклом – для выпендрежа. Под азямом, как и положено, носился зипун лунно-желтой парчи, а на голове – беличья шапка с пришитым золотым английским совереном, якобы пожалованным самим государем Иваном Васильевичем за какие-то там важные дела. Востриков не пояснял, за какие именно, и скорее всего врал.

Перед своим старшим компаньоном Ефим откровенно лебезил, всячески выказывая благорасположение, за глаза же – кривился и даже ругался, правда весьма осторожно – чтоб не передал кто купцу. В общем – не человек, а типичная гламурная сволочь. Только не московская, как все привыкли, а тверская.

Еще было с десяток приказчиков, в большинстве своем – молодых парней, а также прочие обозные: конюхи, возницы, служки. Всего, таким образом, набиралось человек с полсотни, для мелкой лесной шайки – сила непреодолимая. Тем более, в обозе имелось восемь пищалей, копья и даже луки со стрелами, это уже не говоря о саблях, палашах да шестоперах. Времена стояли лихие, в дальний путь вооружались все. Кто чем мог.

Задачу юному «караульному взводу» поставил лично король, Михутря ж инструктировал и вообще учил, как да что. Впереди, рядом с еремеевским возком, восседал на добром купеческом коне разбойный капитан, позади, в арьергарде – неторопливо погонял предоставленного ему скакуна Магнус. Между ними обоими, вдоль всего обоза беспрестанно сновали караульные. По двое. Сначала – мелкие – Егорка с Левкой, потом их сменяли Санька с Федором, вернее первое время – один Федор, Аграфена ехала на любой обозной телеге рядом с возницей. И так вот, через каждый час – полтора менялись. Сновали не просто так, все высматривали – что по обе стороны от дороги творится, обо всем подозрительном тотчас же докладывали обоим – Михутре и Магнусу.

Уже к концу первого дня пути рыжая почти совсем оправились и тоже начала потихоньку исполнять службу, не забывая и о наложенной на нее епитимье. Каждый день молилась, поутру и вечером клала поклоны, заслужив тем самым нешуточное уважение всех обозных. Даже Еремеев, и тот похвалил и в пример другим ставил: вот, мол, прямо душа радуется – ну до чего ж набожный отрок!

Девчонке подобное отношение, конечно же, нравилось. Санька расцвела вся, похорошела… и если б не отроческая одежка, многие б на нее засмотрелись бы! Кабы знали, что девка – да. Ну, а так отрок и отрок. Смазливенький, смешливый, ушлый.

Со многими Санька перезнакомилась, со всеми по утрам здоровалась, кивала:

– Утречко доброе, Устин Еремеевич! Господь в помощь во всех делах.

– Спаси тя Бог, отроче.

– Рад вас видеть, господин Ефимий. Вы, как всегда, в красоте и благополучии. Верно, что в Москве, что тут, в лесах, выглядите одинаково, не оторвать глаз!

– На том стоим, Саша!

– Здоровым быти, мужички! Как спалося?

– Твоими молитвами, видать.

Так вот и ехали. Не торопясь, но и поспешая. То ли и впрямь молитвами Санькиными, то ли еще по каким причинам – однако спокойно все было. Как оказалось, до поры до времени.

Дня через три должен был показаться Торжок, а до того момента дорога все время шла лесом, смешанным, темным. Уже стояла середина октября, уже мало кто ездил – кругом грязища, застрянешь – не вылезешь, да и темнело быстро. Дабы ускорить путь, выезжали еще затемно, посылая вперед видоков с факелами – освещать путь, высматривать ухабы, лужи да ямищи. Где уж было совсем не проехать, мостили путь ветками да деревцами, да, если нужно было, навалясь, выталкивали из грязи возы.

И вот как-то темным морозным утречком обоих факельщиков поразили стрелами в грудь. Парни как ехали, так и упали, и красные звездочки факелов, шипя, угасли в глубокой коричневой луже, тронутой первым ледком.

– Убили! Убили! Господи-и-и-и… – подбежав ближе, заголосил кто-то из возниц.

– Стой! – по договоренности с королем, Михутря, как человек более чем опытный во всякого рода лесных делах, немедленно взял командование на себя. – Всем спешиться. Зарядить пищали. Разбиться по секторам.

– Что, батюшко?

– Каждый у своей телеги – заляг!

– Так ить, батюшко, грязно.

– Тогда жди в брюхо стрелу! Пожалуйста.

Укрывшись за телегами, приказчики принялись заряжать пищали, и Леонид с удовлетворением отметил, что это дело им не впервой. С пороховым припасом и пулями торговые людишки управлялись проворно, сноровисто. И так же бойко доложили:

– Хищев Лука готов!

– Лудята Добров готов!

– …готов! Готов! Готов!

Все готовы. Залп из восьми пищалей – это не мало. Однако же Магнус заранее разбил стрелков на пары – чтоб палили по очереди, вот и сейчас напомнил:

– На первый-второй рассчитайсь!

– Первый!

– Второй!

– Первый…

Ну, прям как детишки на уроке физкультуры.

Тут уж дальше Михутря скомандовал:

– Первые номера, приготовиться к залпу. Целься…

Сказал и задумался. Целиться-то, собственно говоря, куда? На обоз никто пока не нападал, из лесу с лихим посвистом не выскакивал. Просто убили двоих да затаились, падлы!

Между тем уже начинало светлеть. Над лесом, над дальней рекой, медленно поднималось холодное осеннее солнце. Где-то рядом вдруг гулко закуковала кукушка, с ближнего дерева перепорхнула с ветки на ветку какая-то лесная птица. Весь этот лес, дорога, видневшаяся за деревьями река с поднимающимся туманом – все казалось спокойным, безмятежным, мирным.

Немного выждав, Михутря дал команду обыскать лес, конечно, имея в виду лишь придорожные заросли, в которые тут же бросились отроки… и Санька тоже.

Девчонка вернулась первой, отдышалась, доложила:

– До самое реки – ни единой души нету.

– У нас тоже никого, – выбрались из кустов Егорка с Левкой.

Только Федька явился куда позже других, повел цыганским глазом:

– Пусто. Однако следы есть. А вдоль реки – тропка.

– Тропка? Следы? – Магнус и Михутря возбужденно переглянулись. – А ну-ка, пошли, глянем!

Глянули. И впрямь – следы. Кто-то в сапогах шел, бежал даже. И вдоль реки – тропка. А река – небольшая такая речка, петляла вдоль тракта.

– Пастись, опасаться надобно, – вернувшись, собрал всех обозных король. – Думаю, хотят нас всех стрелами взять из засад, а потом на тех, кто останется, напасть да завладети обозом. Потому к моим караульным еще людей в помощь надобно. Впереди, лесом, по обе стороны от дороги идти да поглядывать.

– Тако и сладим, – Еремеев задумчиво покивал и пригладил бороду. – Нам бы до Торжка токмо добраться. Оттуда до Москвы попутчики будут. А тати эти лесные, мыслю, токмо здесь, до Торжка шалят. Дале – не их землицы.

– Так оно и есть, – согласно протянул разбойный капитан. – От Торжка до Москвы недалече, там воеводы местные дорожку держат. А здесь – руки не доходят, ага.

– И далеко до Торжка? – Магнус вопросительно глянул на торговца.

– Верст двадцать, – не задумываясь, отозвался тот. – По такой грязище, дня два добираться будем.

– Да-а, – окинув взглядом обоз, король покачал головой. – За два дня нас почти всех перебить могут. И никакое прочесывание, никакой караул не поможет. Места здесь – их, разбойничков местных. Им хорошо знакомые. Каждая лощинка, каждая балочка, болотце… Затаятся – и стрелами. Поди их сыщи.

– Так что предлагаете? – нервно осведомился Востриков. Красивый атласный кафтан его был испачкан в грязи, на перевязи висели два пистолета. Оружие дорогое, редкое, тем более как у Ефима – с колесцовыми замками. Крутится себе пружинкой зубчатое колесико, искру высекает – от того и выстрел. Никаких фитилей, удобно. Правда, ненадежно, капризно, недешево… Каждый пистолет, кстати, ровно в два раза дороже хорошего мушкета стоил. И продавали пистолеты – парой. Типа многозарядность такая. Пара выстрелов всегда под рукой.

– Большой ватаги здесь быть не может, – вслух рассуждал король. – Была бы, так воевода местный давно б войско послал, да и сами бы тати по лесам да оврагам не прятались – напали б сразу. Значит, немного их. Думаю, дюжина, много – полторы. В таком разе я лично вижу один выход – заманить лиходеев в ловушку да уничтожить.

– Самим, значит, засаду устроить, – хмыкнул Михутря.

Магнус кивнул:

– Ну да, самим. Что, скажешь, не выйдет?

– Почему не выйдет? Просто тут думать надо.

– Так давай думать.

Двинулись дальше с опаскою. Впереди на этот раз шныряли отроки во главе с Санькой, искали подходящую лужу. Такую, чтоб издали казалось, будто грязь кругом непролазная, по самые уши, а на самом же деле можно было б легко выскочить, проехать.

Такую лужу нашли. А немного погодя следующий ближе к концу каравана воз безнадежно застрял в этой самой грязюке. Застрял так, что не вытащить, несмотря не все причитания возчиков и их громкую, на весь лес, ругань.

– А ну, давай, навались! А ну-ка, разом… И-и-и… ух!!! Эх, не идет, зараза!

– Сушину, сушину тащите! Вон, рядом, завалите-ка.

– Ветки, ветки тоже пойдут…

– Ну, вы давайте тут, выкарабкивайтесь, а мы вас у постоялого двора подождем.

Передние возы – десять штук – укатили вперед и вскоре скрылись из виду. За застрявшей телегой оставалось еще пяток, столь же тяжело груженных и заботливо укрытых рогожками. Там же, под рогожками, были спрятаны шесть заряженных пищалей…

Только вот стрелять оказалось некуда! Со всей неожиданностью стрелы вдруг полетели отовсюду. И слева, и справа, и сверху, с деревьев… В засаде же осталось лишь десяток обозных, король с Михутрей, да еще Санькина малолетняя шайка.

По ним и стреляли, да так метко, что вскоре никого из обозных почти не осталось – если не мертв, так ранен. Смуглолицего Федьку тоже зацепило стрелой в предплечье.

Видя такое дело, Михутря поспешно достал рог, затрубил… и, переместившись в кустах, довольно улыбнулся:

– Ну, вот, сейчас мы их тут и прихватим.

Оставшиеся в живых обозники попрятались кто где. Кто – под телегами, а кто и схоронился в кустах. И все ждали, когда неведомые лиходеи наконец выскочат из лесу, навалятся, навяжут бой… а обозникам тут же прибудет подмога, и вот уже – победа, и вот уже – враг разбит!

Лиходеи выскочили. Навалились. Сразу со всех сторон, и оказалась их не дюжина, а десятка два. Вовсе не похожие на лесных татей-шишей. В шеломах татарских – мисюрках, в кольчугах, в байданах, в бахтерцах. У каждого – сабля, лук, шестопер.

– Так вот, значит, что, – прошептал про себя Михутря. – Отрядец татарский тут промышляет, вот как. Видать, из Ливонии возвращались, да еще серебра захотелось, вот и… – Кондотьер приподнялся: – Первые номера… Залп!

Разом ударили выстрелы. Раскатились по лесу первым весенним громом, подняв с веток птиц. Двое разбойных упало… Всего-то – двое.

– Первые – заря-жай! Вторые номера-а-а… залп!

Еще раз грохнуло. Еще двое упало… или даже трое. Один покатился с воем, держась за окровавленный живот. Остальные же со всем своим остервенением уже подскочили к обозникам, не давая зарядить пищали. Звякнули палаши да сабли. Завязалась жестокая рукопашная сватка, и Михутря с Магнусом тут были в числе первых удальцов.

Леонид сразу вспомнил все, чему так долго и настойчиво учил его фехтовальщик Анри Труайя, французский гугенот, на поверку оказавшийся русским… впрочем, это была тайна самого Анри, и король его об этом не расспрашивал. Захочет – расскажет сам.

Но фехтовальщиком Анри был отменным, истинным мастером клинка, и часть своего мастерства все же сумел передать Арцыбашеву.

Ловко отбив первые удары врага, Магнус перешел в контратаку, не забывая, что саблей можно не только рубить, но и колоть. Блеск показавшегося из-за облака солнца быстро сориентировал короля, и тот, все время держа противника в напряжении, ловко сменил позицию так, чтоб солнце слепило глаза врагу… или, лучше сказать – врагам, ибо, наплевав на благородство и честь, перед Леней теснилось сразу двое – и каждый хотел нанести разящий удар, мешая другому.

Удар… Отбив… Выпад! Снова удар…

А кто там за спиной? Черт… Санька со своими «пионерами». Возятся с пищалями… Эх, не дадут им…

– Прячьтесь, черти! Прячьтесь!

Куда там, разве ж услышат? Да и некогда уже кричать.

Снова удар, удар, удар!!! Один за другим, градом. Тот вражина, что слева – в мисюрке – здоровый, гад. Правда, в технике фехтования не волокет… да и его сотоварищ тоже не очень. И никакие это не татары – не похожи ничуть. Морды явно русские, веснушчатые, белобрысые… или – немцы, голландцы…

Удар! Отбив! Косая – справа налево – атака…

Уклонился, сволочь, ушел… Ладно…

Нет, откуда здесь голландцы? Ясно – русские или немцы. Опричники бывшие. Таятся теперь по лесам, гнева царского убоявшись. Государь-то войско опричное с год как распустил, обиделся, что они Москву крымским татарам сдали.

Удар… Ну, давайте, давайте, разом… Ага… Навались… Притворно – назад… Теперь – развернуться… Левому – укол в шею – р-раз!!! Ага, хрипишь, вражья морда? А правому косым ударом по оголенному запястью… так, чтоб кровушка брызнула… Ага!

Однако и много же лиходеев кругом! Казалось, вместо одного убитого сразу двое вставали. Как в сказке недоброй. И откуда взялись-то? Ладно, скоро подмога придет… Чего-то не идет… А должны бы…

Покончив со своими непосредственными противниками, Магнус быстро осмотрелся вокруг – кто еще живой из своих? Из обозных – почти никого уже не осталось, но еще бьется Михутря… оп!!! Набросились на него сразу пятеро, выбили саблю, скрутили арканами… Ах ты ж…

– Господине…

Леонид резко обернулся:

– Санька! Ты что, одна тут?

– Я отроцам спрятаться велела… Все одно – толку от них в такой сече нет.

– Это уж точно, – Арцыбашев глянул на бегущих к ним лиходеев в количестве примерно дюжины рыл и невесело хмыкнул: – Чую, придется и нам с тобой прятаться. А ну-ка, бежим!

Они рванули так, что замелькало пред глазами. Правда, почти сразу же пришлось перейти на быстрый шаг. В чаще особо не побегаешь – кругом ветки, коряги, корни. Буреломы с оврагами… Кстати, а вот этот заросший папоротниками овражек…

– Санька, давай сюда!

Спрыгнули. Спрятались. Затаились. Прижались тесно друг к другу и едва дышали – вражины-то уже были рядом, можно сказать – здесь! Над самой головой слышались гулкие грубые голоса.

– А ну-тко, робяты, в овражке гляньте-ко!

– Ага, щас…

Первого же спрыгнувшего в овраг лиходея Арцыбашев проткнул саблей на раз. Второй разбойник оказался куда как проворнее – тотчас выскочил, заголосил:

– Там они, там! Двое. Мортку зарубили… Надо вместе, со всех сторон, навалиться, да…

– Погодь! – перебил лиходея кто-то, по всей видимости имеющий в шайке немалую власть, атаман или десятник. – Огонь давайте… ага…

Послышался стук кресала, и вот уже сверху потянуло дымком.

– Теперь сами выпрыгнут, – довольно захохотали разбойные рожи. – Только лови.

Покрывавший края оврага сухостой полыхнул быстро, словно бензином облили. Сразу же стало жарко, потянулся по дну оврага густой беловато-сизый дым. Санька закашлялась, да и у Леонида сразу же заслезились глаза.

– Выходим, – крикнул молодой человек. – Я их отвлеку, а ты беги. Найди наших, обоз…

Девчонка вздрогнула:

– Но как же…

– Никаких «но»! – резко перебил Арцыбашев. – Я – приказал, ты – исполнять метнулась. А ну, живо! На раз-два-три!

При счете «три» оба выскочили из оврага… прямо в кольцо ухмыляющихся врагов! Человек восемь, многовато на двоих-то. Впрочем, подсчитывать и рассуждать было некогда.

– Санька, беги!

Взмахнув саблею, Магнус ворвался в гущу врагов, ударил одного, другого. Клинки скрестились, звякнули… Но Санька… Санька прорвалась, побежала к темнозеленым зарослям можжевельника, лишь на миг замерла, оглянулась… И какая-то падла накинула на девчонку аркан. Ловко и метко.

– С-суки! – отбив вражеский выпад, выругался король.

– Живьем брать, – лениво приказал атаман – или кто он там был, этот кряжистый кривоногий мужик в колонтаре и сверкающей на солнце мисюрке.

Живьем, говоришь? Ну-ну… К нему-то, к атаману, Леонид и рванулся, оттолкнув бросившихся наперерез парней. Рванулся и тотчас застыл, едва не напоровшись на рогатины.

– Ну-ну, – тряхнув черной косматой бородой, ухмыльнулся кривоногий. – Бросай сабельку-то. Не то мы посейчас паренька твово на ремни порежем… Эгей, Ахмет, а ну-ка…

Арцыбашев скрипнул зубами и сплюнул. Выражаясь шахматным языком, ситуация сложилась патовая. Или даже скорей матовая. Да уж, матюгаться хотелось всласть! Во весь голос.

Набрав в грудь побольше воздуха, король уже собирался обложить всех, как вдруг…

Резко, один за другим, прозвучали два выстрела. Покачнувшись, атаман схватился за грудь, повались наземь, словно подкошенный сноп. Рядом, воя от боли, покатился в овраг еще один разбойник. Остальные лиходеи насторожились, опасливо озираясь вокруг.

Опасались не зря! Не давая врагу опомниться, из-за деревьев выскочили обозные – несколько крепких мужиков во главе… с Ефимом Востриковым. Вот уж от кого-кого, а от этого «гламурзика» Леонид ничего подобного не ожидал! Не ожидал, да… А вон оно как вышло!

– Окружить, – выбросив дымящиеся после выстрелов пистолеты в траву, деловито скомандовал торговец. – В рогатины взять, разом. Коли!

Вооруженные рогатинами приказчики, в большинстве своем весьма дюжие парни, разом бросились на лиходеев. И те не стали ждать! Одно дело, когда ты и твоя банда побеждаете, когда враг бежит, или когда совершенно ясно, что победа будет «за нами», и совсем другое, когда противник огрызается, сам переходит в атаку, начинает безжалостно убивать, и ряды «своих» редеют на глазах, тают, словно последний припозднившийся снег солнечной жаркой весною. А ежели еще и старший убит…

Не говоря ни слова, разбойник бросились врассыпную. Кто куда.

– Спасибо, – вытерев окровавленную саблю полой кафтана убитого лиходея, поблагодарил король. – Вовремя вы.

Востриков повел плечом и неожиданно улыбнулся:

– Мы б и быстрей явились, как договаривались, да вражины дорогу деревьями завалили. Ловко так, а главное – в самый последний момент, и потом сразу напали.

– Как там с обозом? – достав нож, Леонид быстро разрезал спутывавшие Саньку ремни.

– Цел обоз, – покивал торговец. – Некоторых, правда, убили. Но не так чтобы много.

* * *

Переночевав в Торжке, путники тронулись дальше и до Москвы добрались без приключений, в полном довольствии. Столица встретила их сверкающими маковками церквей и колокольным звоном – караван как раз поспел к обедне. А может быть, благовестили в честь какого-нибудь святого, Леонид толком не знал.

Стоял хороший светлый денек, в меру морозный и солнечный. Уже выпал первый снежок, припорошил стылую землю, тоненьким сверкающе-белым покрывалом лег на крыши боярских хором и курных посадских изб. Пахло парным молоком, навозом и – почему-то – сладостями. Толи заварными пирогами, то ли пряниками.

Вальяжно покачиваясь, возы переваливали через замерзшие ухабы. Весело хрустел под колесами первый ледок. Окружавший тракт лес постепенно сменился избами, потянулись заборы, показались маковки церквей, и вот уже не заметили, как проехали Дмитровские ворота.

– Ну, вот она, Москва, – выглянув из возка, купец Еремей Устиныч довольно пригладил бороду.

Ефим Востриков уже давно ехал верхом, оставив свою повозку сзади. С любопытством глазел по сторонам да болтал с Магнусом и Михутрей. Разбойный капитан был ранен в предплечье, и правая рука его бессильно висела, перевязанная чистой тряпицею еще в Торжке местной бабкой-кудесницей. Впрочем, левой рукой кондотьер, как и вообще многие ландскнехты, действовал ничуть не хуже.

– Ну, мы на постоялый двор, – перекрестясь на красивую бревенчатую церковь, выстроенную, видно, совсем недавно, уже после устроенного татарами пожара, Востриков поглядел на своих спутников. – Вы с нами?

Михутря отрицательно качнул головой и хмыкнул:

– Да пожалуй, нет. Что-нибудь подешевле поищем.

– Знаете, где искать?

– Да уж знаем.

Проехав очередные ворота, Арцыбашев и его люди тепло простились с купцами уже за стенами Белого города и, резко свернув вправо, зашагали в сторону Чертольских ворот, за которыми начинался самый злачный район российской столицы – Чертолье. Многочисленные овраги, густые кусты, даже целые перелески предоставляли надежное убежище всякого рода лихим людишкам, разбойникам-татям. Жители Чертольского посада – уж и впрямь сам черт ногу сломит! – отличались какой-то лютой первобытной злобой, ненавистью буквально ко всем, невероятной завистью и столь же невероятной страстью к пустой похвальбе. Главным развлечением сего довольно-таки гнусного народца являлись кулачные бои да самое серное беспросветное пьянство – царевы кабаки располагались буквально на каждом углу. Именно кабаки, а не харчевни, покушать там обычно было нечего, зато выпить… Водка да дешевый медовый перевар лились рекою, редкий вечер обходился без поножовщин и драк, а гулящие женщины бесстыдно приставали к любому прохожему. Окромя женщин, еще и в достатке имелись и «гулящие парни». Напомаженные, манерные, они открыто хвастались своими богатыми покровителями и всякого рода цацками, типа золотых колец и сережек. Содомский грех на Чертолье особым грехом не считался.

Проходя мимо очередного кабака с прибитой над распахнутой настежь дверью еловою веткой, Леонид едва не столкнулся с выскочившим оттуда мужиком в армяке, накинутом прямо на голое тело, желтое, тощее и немытое. Ничуть не стесняясь редких прохожих, мужичонка повернулся к забору и, рассупонив штаны, принялся шумно мочиться, после чего, обернувшись, улыбнулся беззубым ртом и, тряхнув лысеющей башкою, побежал следом за Магнусом, в коем безошибочным нюхом угадал старшего.

– Эй, господине! Отроцев своих не продашь ли?

– Нет.

– А я б вон энтого взял, – гнусно ухмыляясь, мужик схватил за руку Левку и тут же повернулся к Саньке. – Або вон энтого, глазастенького. Продай, а? Ну, хучь на едину ночь токмо? Вона что дам!

Выпростав из армяка руку, мерзкий содомит показал надетый на запястье браслет. Изысканный, золотой, явно женский.

– Нет, ты, господине, глянь, глянь! Что скажешь?

– А то и скажу – отстань!

– А ты погляди все-таки! Редкостной красоты вещь.

– Ну, утомил! – замедлив шаг, Леонид грозно округлил глаза и громко, с придыханьем, сказал, цитируя знаменитый старинный фильм:

– Вещицу эту, дорогую, старинную, третьего дня с убитой женщины сняли!

Содомит скривил тонкие губы:

– Це-во?

– Иди, говорю, отсюда, не то в Разбойный приказ сдам.

На сей раз угроза подействовала, приставучий мужичонка резко отстал, но еще долго бормотал проклятия в спины «поганым чужакам».

Протиснувшись меж заборами, путники вышли к неширокому ручью с ласковым названием Черторый, и, пройдя вдоль него, остановились перед высоким забором с крепкими двухстворчатыми воротами. Почуяв чужих, за теми воротами тотчас же залаяли псы.

Однако хозяин – или, скорей, слуга – откликнулся довольно быстро, без особого страха выглянув из небольшой калиточки, прорубленной прямо в створке ворот. Мужик как мужик – лет тридцати, темнобородый, одетый по-домашнему – в зипуне. Глянул на незнакомцев, не сказать чтоб неприветливо, но и без вежливо выказанной радости, да вопросительно мотнул головой – чего, мол, надо?

– Тут, на Черторые, невдалеке, ране Зосимы Первака постоялый двор был, – со знанием дела осведомился король, знавший эти места отнюдь не понаслышке. Приходилось бывать когда-то.

– У-у-у, ну ты и спросил, братец, – мужик вытянул губы в трубочку. – Повесили прошлолетось Зосиму за воровство и татьбу.

– О, как! Повесили, – вздохнул Леонид. – Жаль, хороший был человек, жаль… А ты нам постоялый двор или корчму не подскажешь?

– А вона, вдоль ручья с полверсты, а там увидите. Галимчи-татарина двор. Найдете, скажите – Авраам Косорук присоветовал.

Поблагодарив, король двинулся дальше вместе со своей свитою. И впрямь, примерно через полверсты, средь разросшихся до полного безобразия кустов краснотала и вербы, на месте горелой проплешины забелел свежими стенами новострой – новенький частокол из тонких осиновых бревен, распахнутые настежь ворота, за которыми виднелся шумный, полный телег и людей, двор.

Две высокие, связанные бревенчатыми сенями избы, рубленные в обло, рядом – конюшня и прочие хозяйственные постройки. Прямо напротив изб артель плотников весело крыла абмар свеженькой звонкою дранкой.

– Бог в помощь, мужички! – помахал рукой Михутря. – Хозяин где?

– А вона, – один из плотников, оторвавшись на миг от своего дела, указал рукой.

Галимча-татарин оказался красивым мужчиной с белым, обрамленным светлой бородкой лицом и породистым, с легкой горбинкою, носом. Серо-голубые, слегка навыкате, глаза смотрели на незнакомцев приветливо, но без лишней услужливости.

– Да, я – Галимча. В крещении – Николай, в честь Николая угодника мирликийского. Что-что? От Авраама Косорука, говорите? Что ж, проходите, всегда гостям рады. О цене – сговоримся, ага.

Оставшихся купеческих денег вполне хватило на местный «олл инклюзив». На три дня – с ночевкой и «столованием». Правда, ночевать пришлось в общей «людской зале», а «столование» включало в себя лишь простой, но обильный, ужин, но это уже были мелочи. В целом – устроились неплохо. Хозяин постоялого двора, как и все на Чертолье, ни о чем гостей не расспрашивал: по местной традиции за излишнее любопытство вполне можно было очутиться в том же ручье Черторые с перерезанным горлом. Памятовали про то и слуги – персонал. В меру услужливые, молчаливые, эти ловкие парни не просили чаевых, ни о чем постояльцев – упаси боже! – не расспрашивали, но все примечали и знали обо всех – почти все. Как-то вот так это у них выходило – то там что-то услышат, то сям…

Теперь нужно было узнать, где держат Машу, и сделать это как можно быстрей, пока княжну еще не казнили. Хотя, может… Да нет, если б уже казнили, вся Москва бы о том говорила, и уж тем более – Чертолье.

Неожиданными помощниками в этом деле стали ребята – Санька и ее команда. Юркие, неприметные, внимательные, они казались сейчас Леониду неоценимыми помощниками в деле собирания сплетен. Буквально на следующее утро король послал их пройтись по всем северным воротам, через которые могли ввезти княжну. К Никитским, к Тверским, к Дмитровским, к Петровским, к Сретенским… Может, высокопоставленная узница даже выглядывала из возка, может, ее кто-нибудь да видел – и вряд ли забыл такую красулю.

Отправив ребят, сам Арцыбашев вместе с верным другом Михутрею отправились на торговую – Красную – площадь, пошататься по «рядкам», выпить доброго пива в какой-нибудь корчме и – слушать, слушать, слушать…

При этом следовало быть осторожными, наверняка ко всем приезжим приглядывались посланные приказными дьяками соглядатаи. Ясное дело, высокопоставленного беглеца искали, пусть пока тайно, но все же, кому положено, тот все приметы имел. Не схватив опального короля сразу, конечно же, по приказу грозного царя выставили пикеты на всех путях, ведущих к ливонским городам, шерстили все караваны и отряды воинских людей, отправлявшихся воевать к Балтике.

В Москве, однако, должны были б искать хуже всего. Для чего? Что, беглец настолько потерял чувство опасности, что сломя голову ринулся поближе к царю и всем органам государственной власти?

Именно так рассуждал сейчас Леонид, именно поэтому чувствовал себя в Москве довольно спокойно… в отличие от своего сотоварища Михаила, коему везде мерещились подозрительные взгляды. В рыночной корчме, кстати, тоже:

– Вон, глянь, как смотрит, – бесцеремонно ткнув Леню локтем, разбойный капитан кивнул на нищего старика в лохмотьях, что, скромненько встав у дверей, не сводил с приятелей глаз. – Скоро дырку на нас протрет. Ах, друг мой, уходить, уходить надо!

– Да брось ты, Миша. Обычный нищий, каких на Москве тьма. Ну, смотрит – подумаешь! Наверное, подаяния ждет.

Старик словно почувствовал, что речь зашла о нем. Сделав пару шагов к столу, за которым беглецы смачно потягивали пиво, нищий заискивающе улыбнулся и с низким поклоном протянул руку:

– Пода-айте, ради Господа нашего Христа, хоть бы медное пуло.

– Иди, иди, Бог подаст, – вставая, Михутря грубо оттолкнул старика, едва не сбив с ног. Делиться с кем-либо хотя б и медяхой в планы приятелей отнюдь не входило, денег и так было маловато.

Шатаясь по площади, рассматривая товары, прицениваясь, король с капитаном держали ушки на макушке, внимательно прислушиваясь ко всем разговорам. А говорили на торгу о многом. О том, что скоро следует вновь ждать нашествия безбожных татар, о Ливонской войне, о зверствах недавно отмененных «кромешников», о посадских ведьмах, уничтоживших злыми наговорами почти весь урожай в Торжке, и даже об английской королеве Елизавете, к коей, как утверждали, посылал сватов сам государь!

О казнях, конечно, тоже шептались. Мол, разгневался за что-то батюшка-царь на верных своих слуг – приказных дьяков. В Новгороде велел многих на кол посадить, а иных – и повесить, имущество все в казну царскую изъяв. Не иначе как новую смуту в тех местах замышляли. Вот уж эти новгородцы, все неймется им.

– А заговорщица главная – княжна Машка Старицкая, того самого князя Владимира Старицкого, казненного, родная дочка! – разводя руками, азартно пояснял какой-то рыжий веснушчатый молодец, дожидаясь, пока придет его очередь подстричься. Вооруженный большими ножницами и гребнем стригаль расположился прямо здесь же, за рядом лошадиных барышников, под небольшим навесом.

– Она, Машка-то, говорят, давно государя затеяла извести колдовством черным. Отомстить за всех своих родичей.

– Да ну, быть такого не может! – нарочито громко ахнул Михутря. – Так что же государь ведьму-то эту не изловит, не казнит?

– Так изловил уже, – выкрикнул кто-то из окруживших красноречивого цирюльника приказчиков. – В Новгороде, говорят, княжну Старицкую поймали и недавно привезли в Москву. Теперь судить будут.

– Вона как! Судить. Интересно, чего с девкой будет?

– Известно, чего. Лютой смертию казняти.

– Хорошо б – здесь, на площади. Чтоб посмотреть.

– Да, Машка-то – девка красная. Хорошо б, раздели сперва да постегали кнутом, а уж опосля и на кол посадить можно.

– Ха, удумал, лохматая голова. На кол! Не посадит ее государь на кол и плетьми постегать не велит. Машка-то, хоть и ведьма, а все ж не из простых, не из бояр даже. Куда выше бери – из Рюриковичей, самого государя племянница. Хоть и двоюродная, а все ж – родная кровь.

– Может, ишо, и не казнит ее государь. Простит.

– Ага, простит, как же! Потому и казнит, что Машка-то права на престол имеет.

– Эй-эй, – клацнув ножницами, недовольно обернулся стригаль. – Языки-то прикусите, не то, неровен час, вас самих плетьми стегати начнут.

Более ничего интересного приятели не разузнали и после полудня отправились обратно на Чертолье, срезав путь мимо Алексеевскою монастыря, серые каменные стены которого казались опаленными пламенем недавнего пожара.

– Вон, и на угловой башне – копоть, а ворота – новые, верно, взамен сгоревших, – любуясь обителью, прокомментировал вслух Михаил.

– Обитель сия основана святителем Алексием еще лет двести назад, – Арцыбашев не упустил случая показать свою осведомленность. – Сперва – на Остоженке, а после пожара, что случился в год провозглашения Великого князя Ивана Васильевич царем и государем всея Руси, монастырь перенесли сюда, в Чертолье, вон, прямо к устью ручья. Потом здесь храм Христа Спасителя будет.

– Чего-чего будет? – удивленно переспросил кондотьер.

Леонид отмахнулся:

– Ничего не будет. Это я так, заговорился… Смотри-ко, монашки к ручью идут. С корзинами… стирать, что ли?

– Белье полоскать, – прищурившись, хмыкнул Михутря. – А монашки, потому как монастырь-то женский. Хотя… и вовсе не монашки это – послушницы или обетницы.

– Какие еще обедницы? – Арцыбашев непонимающе моргнул, глядя, как, приподняв подолы и бесстыдно заголив ноги до колен, послушницы вошли в воду.

– Обетницы, – тихонько присвистнув, разбойный капитан облизал губы. – Обет дали – работать в обители или поклоны там бить. Вот, теперь и исполняют. Но это не послушницы, нет – мирские.

– Ага, ага, – покивав, Магнус чуть было не споткнулся о какой-то камень и выругался. – Ну, пошли уже. Хватит на девок пялиться.

Ближе к вечеру на постоялый двор вернулись и ребята. Этим повезло куда больше мужчин: кроме слухов о гнусном колдовстве доставленной из Новгорода княжны, они еще узнали и новое место заточения узницы.

– Говорят, совсем рядом она, княжна-то, – склонив голову набок, хитро улыбнулась рыжая. – В Алексеевской обители. Здесь, на Черторые.

Магнус с Михутрею, вскочив с лавки, округлили глаза:

– Что-о?!

– Ну, так говорят, – пожала плечами Санька. – У Никитских ворот ярыжки болтали… Эх, господине – мне б обратно в девки, а? Куда бы больше вызнала.

– Ишь, в девки ей, – взглянув на гулящую, разбойный капитан строго погрозил пальцем. – Ты епитимью-то исполняешь, дщерь?

– А то ты не видишь! Целыми днями поклоны бью.

– Кто бьет? Ты, что ли?

– Тихо! – король стукнул ладонью по лавке и пристально посмотрел на девчонку. – Говоришь, в девки обратно хочешь? Добро. Платье только девичье раздобудь.

– Да зачем? – возбужденно закричал Михутря. – И так-то с нами обуза, а если еще и девка… Тем более – ищут ее.

Санька выгнулась, зашипела, словно кошка – вот-вот когти выпустит, вопьется в лицо:

– Это мы-то обуза? Да мы…

– Цыц! – снова прикрикнул король. – Быть тебе, Аграфена, снова девчонкой. Только не повождляй: тем, чем привыкла, заниматься не будешь.

– А как же я тогда…

– В монастырь пойдешь, дева! Вот прямо сегодня. Сейчас.

Глава 5

Королева

Ноябрь – декабрь 1573 г. Москва – Ливония

Аграфена раньше думала, что послушницы да монашенки целыми днями только и делают, что молятся. Оказалось – нет. Оно, конечно, молятся, да и много, но и работают ничуть не меньше, чем иной крестьянин на своем участке пашет. Алексеевская обитель – мужская, да при ней, рядом, от Черторыя-ручья чуть подальше – женская. Игуменья в ней – матушка Фекла, женщина волевая, твердая, иногда и жестокая. Многие монашенки ее опасались, а послушницы с обетницами – так пуще огня боялись. Проверяла матушка-игуменья работу не хуже самого вредного боярского управителя – тиуна. А работы в монастыре хватало: и самих себя обслужить – дров наколоть, натаскать воды на кухню, а если банный день – то и в баню, в птичнике прибрать, навоз выскресть да в саду-огороде работать – яблони к близкой зиме подвязать, укрыть кусты соломой, а потом – опять же на заготовку дров. Ладно бы, колоть – то работа привычная, женская, но деревья по всему Чертолью валить да таскать на себе огромные бревна – поди-ка, попробуй-ка.

Ничего. Не пробовали послушницы – делали. Повалив дерево, обрубали топорами сучки, цепляли веревками, впрягались и…

– Йэх, милая, сама пойдет! А ну, поднажмите, сестры…

Первый день умаялась Аграфена, нет слов! Как еще на вечерней молитве умудрилась не заснуть – то неведомо. Заснула бы, схлопотала бы епитимью, а то и выгнали бы, матушка-настоятельница с мирскими не особо считалась. А обетницы – они мирские и есть. Дал обет Господу да Богородице – обители трудом своим помогают, молятся усердно. Однако как выполнят обет – свободны. Могут, конечно, и в послушницы, а потом – в монашки. Но могут и обратно в мир – путь не заказан.

Когда деревину вместе тащили, Графена с товарками своими познакомилась, потом – вечером – молились вместе, трапезничали, а утром ту самую деревину, вчера на двор притащенную, пилить да колоть принялись. Матушка Фекла две пары дев выбрала, на каждую пару пилу лучковую выдала, остальным – топоры. Не много обетниц и было-то – всего с полдюжины.

– Ты, дщерь моя, пилить-то умеешь ли? – глянув на Саньку, почему-то засомневалась игуменья. Что-то в этой рыжей девке смущало ее сильно – то ли слишком острый язык, то ли взгляд дерзкий.

– Да как же не умею-то, матушка? Коли у меня батюшка покойный плотником был.

Вот ведь сказала! Нет чтоб глаза потупить, кивнуть скромненько. Куда там! Подбородок вскинула предерзко, очами сверкнула. На таких дев мужики падки… Тьфу ты, тьфу ты, грех, грех, грех!

Махнула рукой игуменья:

– Инда ладно, пили. Поглядим. Тебя звать-то как, запамятовала?

– Агра… Александра, матушка.

– Смотри, Александра, пилу сломаешь – епитимью наложу строгую.

– Надо мне ее ломать…

Последние слова Санька произнесла игуменье в спину. Потом, к дереву подойдя, пилу перевернула, подергала полотно пальцами, закруткой веревочку подтянула. Товарки удивились:

– А ты и впрямь плотница, Саша!

Так ее и прозвали – Сашка-плотница.

Удивительное дело, всякая работа в руках рыжей обетницы спорилась, за что ни возьмется. И пилила славно, и дрова рубила – любо-дорого посмотреть. Уставала, правда, ну, да отдохнет, помолится – и снова за работу. Никто ведь не неволил, сколько могли – столько и делали. Вот и Сашка… Поленницу стожком сложит, сразу веником двор пометет, подберет все до щепочки. Даже матушка Фекла то заприметила, кивнула довольно:

– Старательная ты, Александра. А я уж было подумала… Ну, да что уж – работай, живи. И молись, конечно.

Санька так и делала. Работала. Молилась. Жила. А еще – всех обо всем выспрашивала, любопытной оказалась – страсть! То к одной подружке с вопросами пристанет, то к другой.

– А почему послушницы с нами дрова не колят? А монашенки, что же, каждая в отдельной келье живет?

Про дрова товарки не ведали, бог его знает, почему послушницы их не заготовляют. Верно, потому что обетницы есть. Про монашек же оказались куда осведомленней.

– Ой, что ты, Сашка! Монашенки ведь тоже промеж собой разные, как все люди, ага.

– Это как – разные? Одни светленькие, другие – рыженькие?

– Господи… да в этом ли дело? Ты же не глупая, понимать должна. Как и в миру – богатые есть и бедные, бояре и смерды, тако и здесь. У кого-то и тут – отдельная келья, и яства – не из общей трапезы.

– Но ведь так не должно быть! Это ж – обитель. Пред Господом все равны.

– Тсс! Молчи, молчи, дура. Как еретики говоришь, нестяжатели. Со словесами такими вмиг из обители вылетишь… и как бы до дыбы не долететь.

– И все равно интересно – кто там в отдельных кельях живет?

Увы, к кельям монашеским обетниц не подпускали. Сашка и подружки ее новые в мирской избе жили, у самых ворот. С монашенками только на молитвах в храме Успения Пресвятой Богородицы и встречались, да еще в трапезной. Опять же – не со всеми. Были среди насельниц и такие, кто в общую трапезную не ходил.

Как-то улучив момент, Санька подсмотрела у кухни, чего готовили да куда носили. Пироги с визигой учуяла – аж слюнки потекли. А между прочим, на трапезу всем – пшенная каша. Никакой рыбы, никаких пирогов.

Прикинула Сашка, присмотрелась, подумала. Проводила отъезжавший со двора матушкин возок долгим внимательным взглядом да, схватив метлу, стремглав бросилась к кельям.

– Стой, стой, ты куда? – возникшая на крыльце монашенка смерила непутевую пронзительным взглядом.

– В кельи, куда же еще-то? Епитимья у меня – подметать буду, потом с песком все отскребу, вымою. За песком я уже на ручей сбегала. Ну, что встала, сестра? Пропусти же!

Отодвинулась монашка, пропустила. Ну, раз епитимья… Сама не поленилась, поднялась по крыльцу в залу, глянула… Старалась обетница. Так метлой махала, что зависть брала – вот ведь, бывают же люди, у которых любое дело спорится.

Тут еще одна монашка пришла, на Сашку взглянув, улыбнулась:

– Это Александра, сестра Пелагея. Обетница новенькая. Старательная, трудолюбивая. Матушка Фекла ей благоволит.

– А-а-а, ну раз сама матушка… Пусть трудится, чего ж.

Шаркала метлой Санька, поднимала пылищу, а сама глазом косила – ушли ли уже монашки или нет? Ага, похоже, ушли. А вот и кельи.

Прихватив метлу, прошлась рыжая по длинному полутемному коридору. Как ни старалась неслышно ступать, а все одно улетали шаги к потолку, отдавались под сводами гулким эхом. Это и глухой услышит, ага.

Одна келья, вторая, третья… Все открыты, пусты – никаких тайн у монашенок нет, и имущества тоже нет – если что надо, так заходи, бери. Все кельи – открытые без засовов. Кроме двух. Те навесными замками заперты. Один замок – тяжелый, ржавый, другой поизящнее, тихвинской или новгородской работы. Видно, что часто пользуются. Да что для Сашки эти замки?! Любой отпереть – вопрос времени и некоторой сноровки. Другое дело, что людно здесь, и шаги хорошо слышно… Ага! Вот голоса на крыльце раздались. Рыжая метлу под мышку – и в залу: шварк-шварк…

– Молодец, дева, старательная. Ты не в послушницы ли, не в сестры метишь?

– А может, и так, – не покладая метлы, Санька опустила очи долу. Этакая рыжая скромница, отличница из физматшколы, еще только не хватает коричневого фартука да роговых очков.

– Вот и славно, – довольно улыбнулась монашенка. – Старайся, дщерь, и все у тебя сладится.

Конечно, сладится. Кто б сомневался-то!

Ушла монашенка. Сашка сразу к запертой дверце – шасть! К той, что ржавым замком заперта. Подошла, стукнула пару раз, тихонечко так, едва слышно.

– Кто здесь? – за дверью отозвались почти сразу же, словно бы все время прислушивались к тому, что делается в зале. Так оно, верно, и было. Голос – девичий, женский, но строгий – вовсе не забитый и не просительный. Оно и ясно – княжна!

– Из Ливонии тебе поклон, – быстро, как и договаривались с Магнусом, промолвила рыжая. – И от коня железного красного – мо-то-цик-ла.

На последнем слове ливонский господин настаивал особо. Сашка не поленилась, наизусть выучила и теперь вот по слогам произнесла.

– Говори! – приказали (именно так, приказали!) за дверью. Голос, правда, звучал глухо – так ясно же: келья, она и есть келья. Да и дверь – не из березовой коры.

– Что говорить-то?

– Что мне делать? И что вы все делать намерены?

Девчонка искренне изумилась, на этот счет у нее покуда никаких инструкций не имелось… да и снова на крыльце послышались голоса монашек.

– Покуда, госпожа, жди, – выпалила рыжая и, схватив метлу, снова оказалось в зале – шварк-шварк.

– А где мне ведро взять или кадку какую? – едва только монахини вошли, гулящая бросилась к ним, едва на колени не пала. – Я б пол помыла, а то пылища здесь…

Одна из сестер – та самая Пелагея – осенив обетницу крестным знамением, закивала с доброй улыбкою:

– Так, так. Работай, дщерь, во славу Божию. А кадку у ключницы возьми, у сестры Марфы, там, у ворот.

– Я знаю где… И за песком на ручей сбегаю, все тут почищу.

– Вот ведь старательная дева, – проводив убежавшую девчонку глазами, монашки переглянулись… и неожиданно хмыкнули. – Небось, немало нагрешила уже, хоть и юна.

– Да уж, сестра Пелагея. С такими-то глазищами – успела уже!

– Ну, то не наше дело. Пускай старается. С песком так с песком.

Испросив у ключницы небольшую кадку и половую тряпицу, новенькая обетница побежала на Черторый – за песком да заодно и тряпицу прополоскать в ручьевой водице, а самое главное, передать важную весть своим.

С высоких стен монастыря просматривалось все устье ручья, и мостки, и узенький песчаный пляжик, уйти с глаз надолго было нельзя – подозрительно, сразу ж доложат игуменье, мол, обетница Александра, за песком испросясь, куда-то с глаз долой делась. Матушка Фекла на расправу крута, живо выгонит. Поэтому времени у Аграфены имелось очень и очень немного, до двора Галимчи-татарина не добежать – далековато.

Неторопливо набирая в кадку холодного – студеного даже! – песка, девчонка внимательно присматривалась и прислушивалась ко всему, что делалось вокруг, и услыхала-таки громкие ребячьи крики. На излучине, возле чьего-то забора, забавлялись совсем уж мелкие детищи – лет по восемь, по десять. Несмотря на ноябрь месяц, ручей еще не покрылся льдом, а выглянувшее к обеду солнышко растопило подзамерзший уж было берег до грязи. Там вот, на крутом бережку, ребятишки играли в «царя горы», ежесекундно рискуя скатиться по скользкой грязи прямо в студеную воду, да потом, как водится, пасть под горячую руку справедливо возмущенным родителям.

– Эй, робяты, – заглянув за забор, поманила Санька. – Пряника медового не хотите ль?

Сразу же бросив игру, мелюзга заинтересованно закивала:

– Хотим! А ты нам просто так его дашь?

– Не я. И непросто так. Постоялый двор Галимчи-татарина знаете?

– Угу.

– Спросите там двух Михайлов, передайте от Аграфены-девы поклон. Сразу и пряник получите.

– Всего-то поклон передать? – изумленно переглянулись детишки.

– Всего-то, вот вам крест! А пряник-то вкусен, ага.

* * *

– Пряники просят? Что – вот так просто, ни за что? – Михутря и Магнус, поставив кружки на стол, удивленно взглянули на служку.

Тот пожал плечами:

– Не знаю, господа мои. А вот что есть – говорю. Они у ворот стоят, отроци малые, на двор заходити боятся. Да и не пустит никто.

– Ладно, глянем…

В Алексеевский храм пошел самолично Магнус. Отстоял вечерню, а заодно и встретился с Графеной. Внимательно выслушав девушку, король многозначительно кивнул и велел ждать дальнейших инструкций.

– Чего, господине, ждать? – не поняла рыжая.

– Указаний моих жди, Александра, – спокойно пояснил молодой человек. – Встретимся завтра же… где тебе удобней?

– На ручье, знамо дело. Днем, пред обеднею. А ежели не смогу, так сразу после обедни.

Таким образом, для создания и претворения в жизнь плана освобождения своей высокородной супруги у Леонида осталась ночь… и еще полдня. Впрочем, сегодняшний вечер тоже не оказался потраченным зря! Ни сам Магнус, ни его друг Михаил Утрехтский, бывший разбойник, капитан шайки ландскнехтов и бывший гез, особенно долго не думали, посчитав, что в данном случае лучше всего сыграть на скорость, провернув все как можно быстрее. Самое же главное, не договариваться больше ни с кем, используя только имеющиеся в распоряжении силы: самих себя и Саньку с компанией малолеток.

Выбраться из монастыря – и податься на запад, не обязательно сразу в Ливонию, для начала можно и в Польшу, или Речь Посполитую, как с 1569 года именовались объединенная Польша и Литва. Понятие «государственная граница» в те времена отличалось некоей неопределенной расплывчатостью, никаких контрольно-следовых полос и грозных пограничников с собаками или каких-либо застав еще и в помине не было. Просто на главных трактах иногда стояли стрельцы или иные воинские люди, скажем, какой-нибудь захудалый дворянин со своими боевыми холопами. Иногда стояли, иногда – нет. И это – толок на торговых путях, что же касаемо лесов, полей, рощиц и всего такого прочего – там хоть целыми ватагами можно было через границу подаваться, никто не препятствовал – не мог, да никого и не было-то.

Неплохо было бы достать лошадей, теплую одежду, оружие и хоть какие-нибудь, на первое время, припасы – путь-то предстоял не близкий и очень опасный, ввиду необычайно расплодившихся во время опричнины разбойничьих шаек, в которых кого только не было! Беглые крестьяне, посадские, коим надоело тягло, разорившиеся дети боярские, дворяне, казаки… Даже вот такие, как Михаил Утрехтский – кондотьеры, искатели приключений на свои задницы. Так что освободить узницу из монастыря – это еще полдела. Главное – добраться в Ливонию да прочно утвердиться на троне.

Шутка ли, уже второй месяц королевство без короля! Хорошо хоть, там на всех должностях верные люди, коим вполне можно доверять. По крайней мере, Арцыбашеву так казалось.

Целую ночь приятели думали, прикидывали, как бы половчей провернуть дело. Санька, кстати, предупредила, что Алексеевскую обитель охраняет целый отряд стрельцов, выставленный недавно, как раз по приезде узницы-княжны. Девок да монашенок стрельцы на монастырский двор пропускают, а вот мужиков допрашивают по всей строгости. Потому и выходило, что кондотьерам в обитель не сунуться никак. Рискованное дело, опасное. Вдруг да и у стрельцов приметы опального короля имеются? Правда, по таким приметам каждого второго-третьего хватать можно…

– И все равно, как-то в келью проникнуть нужно, – упрямо набычился Леонид. – Думаем, друже, мыслим.

Они сидели вдвоем в опустевшей трапезной, разговаривали, потягивая кисловатый квас. Кругом никого – ни служек, ни хозяина, все давно спали. Хотя…

Где-то в третьем часу ночи хозяин все же заглянул, зевая:

– Все полуночничаете?

– Да заговорились вот. А тебе-то что не спится, друже Галимча?

Хозяин постоялого двора снова зевнул и тряхнув головой, растянул губы в самой широкой улыбке:

– Так ведь праздник завтра, православные! Святых Козьмы и Дамиана день, «кузьминки»! Забыли, что ль?

– Забудешь тут… – махнул рукой король.

Михутря же заулыбался в ответ, точно так же – широко и радостно:

– Кузьминки – об осени поминки! Пиво, небось, варить зачали?

– Посейчас и зачнем, помолясь, – перекрестившись на висевшую в дальнем углу залы икону, благостно кивнул татарин. – Вчера уже и солод, и хмель приготовили. И ячмень – отборнейший, такой даже царские лошади не каждый день едят! Утром сладим пивко, попробуете – не оторветесь. Я, кстати, в крещенье-то как раз – Козьма.

– То-то мы и глядим – ходишь весь такой радостный!

Еще на Козьму и Демьяна – на кузьминки – варили да жарили кур, коих в обычные дни почти не ели, в основном держали на яйца да ради петушиных боев. Молодежь называла этот праздник – «кочеты», устраивая веселые гулянья. Парни рядились в цветные шапки с подобием петушиного гребня, девки снимали какую-нибудь корчму иль, на худой конец, баньку – устраивали там посиделки, приглашали парней…

Все это, вспоминая свою юность, бегло рассказал Михутря, и Арцыбашев, выслушав его, едва не крикнул «йес!». Кузьминки – это как раз было то, что надо.

– Слышь, друже Галимча! А где тут можно косметику купить недорого? Ну, в смысле белила-румяна-сурьму?

Гуляние началось уже с утра: со всего города, с пригородных деревень, с посадов, народ стягивался за Москву-реку, к церкви Козьмы и Демьяна. Во всех храмах рвали небо колокольным звоном, гулкий благовест плыл над столицей, растекаясь по ближним лесам и торговым трактам. Везде варили пиво, ели курей да судачили о том, какая будет зима. По приметам, ежели на Козьмодемьяна листья еще остались на дереве, не облетели до конца, то зима будет морозною. Если же на кузьминки шел снег – жди весной разлива.

Нынче с погодою повезло. Снега не было, стоял небольшой морозец, и ласковое солнышко весело сверкало в глаза, отражаясь в церковных маковках и золоченых крестах. Ходили, скапливались группками молодые девчонки и парни, сговаривались на «скупщину». Люди постарше заходили на постоялые дворы и в корчмы, да и в царев кабак не зазорно было заглянуть, выпить за-ради праздника водки.

На Черторые, в Алексеевском храме, тоже толпился народ. В массе своей все местные – с Чертолья. Встречая знакомых, степенно раскланивались, заходили в церковь, а потом пили прямо на улице пиво, разливаемое из больших дубовых бочек. Охранявшие узницу стрельцы в этом смысле не отставали от остальных – тоже опрокидывали кружку за кружкой, даже караульным – и тем подносили. Да и что говорить – служба-то нынче не бей лежачего! Ну, кому надо Алексеевскую обитель штурмом брать, освобождать узницу? Чай, сумасшедших нет. И стены крепки, и опальная царева племянница, честно сказать, никому не нужна особо. За родителей ее, Старицких, кто заступался? Никто. Вот и за княжну – так же.

И все же пост у ворот женской обители не снимали. Хоть и пили стрельцы пиво, а за всеми приглядывали, и сабли держали вострыми, а порох – сухим. Появись какой супостат, тут же его и повязали бы!

Не зря стояли стрельцы! Ближе к обеду супостаты как раз и появились. Мелкие ребятишки, отроки. На церковь Алексеевскую перекрестились да бесстыдные песни запели, забегали, толкаясь:

– Кузьминки – по осени поминки!

– Закует Кузьма-Демьян – до весны не расковать!

– Кузьма-Демьян кует лед, кует дед!

Один из стрельцов притворно схватился за саблю:

– Цыть, огольцы! Чай, обитель здеся, а вы, как черти, скачете.

– Дак праздник! – сверкнул черным глазом один из парней – цыганенок. – На Черторые пиво даром разливают. Дяденьки, может, вам принесть?

Стрельцы переглянулись и крякнули:

– Ну, неси, коли даром.

– Там еще петушиный бой!

– Хорошо вам!

И дармового пива попили караульщики, и даже взглянули на петушиный бой, правда – одним глазком, по очереди, да и то – за счастье. Все отроки эти… молодцы!

– А че ж вы, парни, без девок-то? Али малы?

– Мы-то малы? Да щас! А девкам нашим полно чужое пиво варити, пора свое затевати… Да вон они как раз идут!

Откуда объявились девки, стрельцы не видели. Просто возникли вдруг, скорей всего – из Алексеевскою храма и вышли. Нарядные, в узорных платках, а уж красивые – не оторвать и глаз: лица белилами набелены, щеки румянами нарумянены, сурьмой насурьмены брови. С парнями за руки взялись да ну хороводы водить, смеяться… Пиво тоже выпили, пригубили… Хорошие девки. Заводные, веселые!

Король с Михутрею ждали их здесь же, на Черторые. Увидев Машу, Магнус еле-еле узнал ее – под толстым слоем белил, под румянами, а узнав, обнял, прижал к себе, крепко поцеловал в губы.

– Эх, Маша, Маша… Марьюшка.

– Я знала, что ты за мной придешь, – улыбнулась княжна… законная королева Ливонии, имеющая все права и на российский престол. И на литовский, кстати, тоже. Кровь литовских великих князей – Гедеминовичей – в роду Рюриковичей тоже имелась в достатке. Роднились, чего уж.

– Рад, госпожа! – галантно поклонившись княжне, Михутря торопливо оглянулся. – Нам бы поскорей надо.

– Надо так надо, – согласно кивнула Марья и, на ходу скосив глаза, спросила у мужа: – Это кто с тобой?

– А-а-а-а! – Арцыбашев не выдержал, рассмеялся. – Это мой лучший друг, русский и голландский дворянин Михаил из Утрехта, сокращенно – Михутря. Оказал мне неоценимую помощь и вообще… Я, кстати, обещал ему землицы.

– Обещал – дадим. Я так понимаю, баронов-предателей у нас с тобой в избытке. Их угодья и отберем. Конфискуем. Как когда-то Лютер – у церкви.

– Да-да, – углядев в королеве весьма неглупую собеседницу, обрадованно поддакнул разбойный капитан. – По-немецки – «конфискация», а по-латыни… по-латыни…

– Секуляризация, – улыбнулась Маша, обходя широкую лужу, покрытую тонким, уже побитым лошадиными копытами льдом. – Нам куда сейчас?

– Покуда все вдоль Москвы-реки. А там видно будет, – Арцыбашев задумался. – К тебе, Машенька, в какое время обычно заглядывали?

– С утра один раз. И один раз – аккурат перед вечерней.

– Ага, – Магнус радостно потер руки. – Значит, полдня у нас еще есть. До начала погони. Эх, скорей бы, скорей бы… В леса! Там затеряемся, спрячемся. Главное, вовремя свернуть с тракта.

Тянувшиеся со всех сторон высокие глухие заборы постепенно становились все ниже, неприступные частоколы сменялись обычными изгородями, хоромы – курными избенками. Пахло дымом, свежим навозом и гнусным аммиачным запахом свежих дубленых кож. Убогие избенки попадались все реже, все чаще встречались пустоши, какие-то непроходимые заросли, рощи. А потом среди чащи вдруг – оп! – снова заборы, снова хоромы – снова город, нескончаемая Москва. Разрослась после пожара, растянулась и продолжала растягиваться, словно голодный ненасытный удав.

– После пожара избы в верхних землях рубили, – со знанием дела пояснил Михутря. – Сплавляли по рекам целыми срубами, тут же и продавали недорого. Вот и отстроились быстро, и пожара – как и не было. Так Галимча-татарин рассказывал.

Княжна вскинула очи:

– Галимча?

– Тоже наш друг, – пояснил Магнус. – Как и все отроци… и дева.

– Этой деве я сильно обязана, – повернув голову, Маша покровительственно улыбнулась Графене. – Ты ей тоже что-то обещал?

– Этой? Да как-то еще толком не думал, – честно признался король.

– Подумаем, – недавняя узница решала все будущие проблемы на ходу, как и положено истинной королеве. – Она дворянка?

– Насколько я знаю, нет.

– Дворянство дадим. И мужа. Отроци тоже беглые?

– Угу…

– Тогда и их тоже – с собой. Останутся здесь – сгинут. А так, как говорят немцы, хоть какой-то шанс, надежда на удачу.

Беглецы прошагали уже версты три, притомились и шарили глазами по сторонам – где бы передохнуть? Меж заборами вдруг показался широкий проезд, длинная приземистая изба, какие-то амбары и стоявшие у коновязи лошади, запряженные в сани.

– Постоялый двор, – Михутря замедлил шаг и внимательно осмотрел округу. – Сани. И лошадки добрые. Может…

– Может! – взглянув на уставшую женушку, дал добро король.

Пару лошадок и сани увели со двора походя, как так и надо. Просто Михутря с Федькой заглянули в трапезную, прикупили с собой пирогов, да сразу же вышли, отвязали лошадей и уселись по-хозяйски в сани.

– Н-но, милаи!!! Н-но!

Копошившиеся во дворе служки лишь пожелали доброго пути.

– Скоро в погоню кинутся, – приняв на борт всех, бравый капитан хлестнул лошадок, и те спокойно побежали по тракту. – Дело времени.

Король тут же предложил на первом же повороте свернуть в лес, а там проехать, сколько возможно, да бросить сани.

Так и сделали. Свернули на зимник да проехали по лесной дорожке еще верст пять или даже все восемь, а там зимник сузился до такой степени, что только всаднику об един конь и проехать, а лучше – пешком.

– Ну, стало быть – приехали, господа. Вылезай.

Коней не распрягали. Кое-как развернули сани да хлестнули лошадок – поезжайте уж и в обратный путь. Коли знаете дорогу, так, может, и углядит вас хозяин, то-то обрадуется! Ну, а не углядит, знать, судьба у него такая – несчастливая.

Дальше пошли по тропе, углубляясь все дальше-дальше в лес, в самую чащу. Солнце еще не село, еще цеплялось за вершины деревьев, протягивая длинные черные тени и заливая полянки радостным золотым светом. Тем не менее, опытный в дорожных делах Михутря с соизволения королевских особ приказал готовиться к ночлегу.

Вырубив топором лопатки, живенько выкопали в снегу яму. Копать пришлось неглубоко: еще не было сугробов, еще не слежался недавно выпавший снег. Натаскав хворосту, разложили костер да принялись устраивать шалаш. Воткнули в землю жердины, покрыли лапником, такой же лапник наложили и внутри – для тепла и мягкости. Из срубленной сухостоины, окромя дров, получились отличные лавки, на них и уселись, устало вытянув ноги. Поели купленных на постоялом дворе пирогов, заварили в котелке сушеной малины, благоразумно прихваченной цыганистым Федькой у Галимчи-татарина, в крещении – Козьмы. Спали все вместе, у тлевшего – шаявшего – костерка, под навесом, завернувшись в армяки да овчины, задешево приобретенные в Москве перед освобождением Маши.

Утром пошел снег, и сделалось гораздо теплее, так что Магнус уже был не очень-то рад преподнесенному Михутрей овчинному тулупу – слишком уж длинный да тяжелый. Зато спать удобно – не холодно, как раз вдвоем с супругой и поместились.

Так, лесами, и шли, так и пробирались, сверяясь с курсом по солнышку да время от времени выходя на торговые тракты и зимники. По пути охотились, а потом продавали дичину на постоялых дворах да покупали хлеб. Все вокруг казалось заброшенным, безлюдным. Зарастали кустами да молоденьким елочками поля и бывшие пастбища, вместо когда-то людных деревень зияли пустоши, и обугленные избы отрешенно смотрели на путников черными провалами окон. Словно Мамай прошел… Впрочем, не Мамай, свои – опричники, мать их за ногу!

Несколько раз беглецы ночевали в брошенных починках-выселках. Добротные избы были выметены подчистую, ни ухвата, ни сковородки, ни одного целого горшка. Хорошо еще, не сожгли – то ли некогда было, то ли это вовсе не опричники бесчинствовали, а сами жители все увезли, сбежали в Литву.

И хорошо еще, если сбежать успели. Не столь уж редко белели на заброшенных пепелищах человеческие кости, да катались по углам отрубленные когда-то головы – черепа.

Случавшиеся на пути города (из крупных – Можайск да Вязьма) беглецы благоразумно обходили стороною, сказавшись паломниками, заглядывали лишь в небольшие селения, да время от времени, забредая совсем уж в непроходимую глушь, выходили на тракт, шли по наезженным санным следам, и так, в пути, встретили календарную зиму. Декабрь оказался мягок и почти бесснежен, так что путники продвигались ходко, делая по десять – пятнадцать верст в день. Иногда устраивали дневки: с обустроенного места не сходили никуда целые сутки. Особенно если везло и на брошенном починке случалась банька. Топили, мылись, охотились.

Маша посвежела, на глазах наливаясь здоровьем, да и все беглецы в общем-то на здоровье не жаловались, даже у Аграфены побои прошли. Рыжая уже не водилась запросто с отроками, почти все время проводила с княжной, наверное, примеряла к себе роль будущей статс-дамы. Две девчонки, примерно одного возраста (Маша, правда, чуть старше) – им было, о чем поболтать, даже учитывая огромную разницу в социальном статусе. Вечерами девы пересказывали для всех старинные сказания и песни, Маша же – еще и прочитанные книги. Частенько выспрашивали Михутрю – и тот вспоминал про лихие подвиги морских и лесных повстанцев – гезов, поднявших бунт против владевших Нидерландами испанцев.

Девы и отроки слушали сии россказни, широко открыв рты, шепотом повторяя чудные названия городов – Лейден, Гент, Роттердам, Утрехт, Антверпен, Брюгге…

– Ничего, у нас, в Ливонии, не хуже, чем в Нидерландах или какой-нибудь там Швеции, – не преминул похвастать король. – Даже лучше. Вот кончится война, тогда совсем хорошо заживем, торговать будем!

– Нам бы, господине, к какому-нибудь доброму хозяину в холопи, – поправив на голове шапку, вдруг попросил Левка. – Уж мы б, коли хозяин добрый, не убежали б.

– А нет у меня хлопов, отроци, – король засмеялся да, протянув руку, шутливо натянул парнишке шапку на лоб. – Всяк своим умом живет.

– Да разве ж так можно – своим умом? – похлопал глазами Егорка. – А как же боярин-батюшка? А если голод вдруг? Если враги нападут? Кто тогда защитит, накормит?

– Много нас свои бояре защитили, – грустно хмыкнула Санька. – И накормили – до сих пор не съесть.

– Так наши-то были злые, а есть – добрые. Вот бы к таким попасть!

– Ни к кому вы не попадете, ребята, – расстроил парней король. – Ни к добрым, ни к злым. Сами по себе жить будете, по законам местного муниципалитета…

– Му-ни…

– Местной городской сходки… управы… ну, типа веча новгородского что-то, только покультурнее малость. В общем, это когда горожане сами собой управляют.

– Нетто так можно? Простые подлые люди – и сами собой? А тиуны тогда зачем, волостели, воеводы? Кто же за всех решит?

– Сами и решат, – глухо отозвался Магнус. – И вы решите. Если вас в управу выберут. Или вы выберете… того, кого вам надо.

– Плохо так, – Егорка грустно покачал головой. – Сам за себя решати, сам за себя ответ держать… а что случись?

– Сам и отвечай! Сам и думай.

– Тяжело.

– Да уж, нелегко, некомфортно. Зато прибыльно! Когда каждый за себя решает и вместе общие дела держат, знаешь, как все богатеют!

– Так и все?

– Ну, не все. Но многие. И перед законом все равны. И богатый купец, и дворянин, и ты, Егорка, тоже.

Егора выпучил глаза и взволнованно чихнул:

– Но так ведь не бывает!

– Бывает, – уверил король. – Просто не так часто, как хотелось бы.

Потрескивая, горел костер, и сполохи желтого пламени отражались в белых стволах, окружавших стоянку берез.

– И царь… ой, король? – не отставал любопытный отрок. – Король тоже закон нарушить не может?

– Может, – Арцыбашев повел плечом и, чуть помолчав, добавил: – Но не должен.

Сказал и отправил всех спать. Завтра трудный денек предстоял – нужно было выбраться на дорогу.

Как представлял себе Леонид: чем дальше на запад, тем многолюдней. В центральной России за годы правления Иван Грозного население уменьшилось на четверть, если не на треть, многие бежали, раньше – от опричного террора, сейчас – от произвола царских воевод. Изданный лет двадцать назад царский указ об отмене кормлений действовал плохо, да и избранные на местное управление – губные старосты – редко осмеливались перечить всесильному наместнику-воеводе. Бежали… Крестьяне искали воли, того же и затюканные неумеренными поборами посадские, люди же побогаче – купцы и бояре, пытались уберечь имущество и жизнь.

Беглецы были в пути вот уже около месяца, пробираясь по лесам и не встретив ни единого человека. Правда, пару раз едва ль не нарвались на разбойничьи шайки, хорошо, вовремя заметив подозрительные следы, сделали большой крюк.

Сердце Леонида трепетало от радости: ну, как же – Маша, любимая Марьюшка, наконец была с ним, целая, невредимая и веселая. Рано ли, поздно ли, а тяжелый путь все же закончится, и верные подданные будут рады лицезреть свою венценосную пару! Если не поверили слухам – а их уж наверняка распустил коварный царь Иван – и не стали выбирать себе нового короля… не отдались под власть… нет, не Швеции и уж тем более не Речи Посполитой, но – Дании. Со Швецией воевали, в Речи – Польше и Литве – католики, что тоже не ах, ну, а недавно закончивший войну с той же Швецией датский король Фредерик вряд ли горел желаниям ввязываться в прибалтийскую бучу. Кстати, сам Магнус приходился Фредерику младшим братцем, и Арцыбашев все время переживал, как бы не раскрылось невзначай его самозванство. Впрочем, сейчас было не до этих мыслей, совсем не до них.

Где-то с начала декабря шли в основном лесами. Нет, сквозь чащу да непроходимые буераки не пробирались – невозможно, шли по зимникам, смычкам, по охотничьим тропам. На главные торговые пути не выходили, справедливо опасаясь выставленной там стражи, на ямские станции и постоялые дворы тоже заглядывали редко – там могли спросить подорожную или просто сдать проходившим мимо стрельцам.

Пообносились все, изгрязнились изрядно, хорошо, еще не завшивели. Сам Леонид каждое утро обтирался снегом до пояса и, дабы не смущать своих спутников, старался делать это как можно раньше. Но тем не менее все ж таки как-то попался – не Маше, это еще куда ни шло, а несущему третью – предутреннюю – сторожу Егорке.

– Боже мой! Господине… Ты это почто – снегом-то? Неужто хворь какая?

Светлые глаза парнишки округлились от ужаса, голос дрожал, словно бы отрок узрел вдруг нечто ужасное – колдовской обряд или поедание трупа.

– В здоровом теле здоровый дух! – натянув рубаху и зипун, Арцыбашев подмигнул мальчишке и, схватив топор, принялся сноровисто колоть дрова.

Светлело уже, бегали по небу алые сполохи рассвета, и первые лучи невидимого еще солнышка золотили мягкие подбрюшья облаков.

Первой проснулась Санька. Выглянула из шалаша, ахнула:

– Ой, господине! Я ж поколю, ништо… Посейчас вот только воды принесу.

Воду вчера брали из родника, на который наткнулись случайно, идя по узкому зимнику с хорошо наезженной санной колеей, и сегодня тоже снег на похлебку топить не хотелось, ключевая-то водица куда вкусней, слаще.

Схватив котелок, рыжая быстро пошла к зимнику, все в той же отроческой одежке – узких, заправленных в онучи, портах, в армячке. По лесам так удобней таскаться, нежели в женском. Греховно, правда, ну да ведь кругом все свои, чужаков нет.

Поглядев вслед девчонке, Леонид поплевал на руки и снова взялся за топор, прихваченный в путь хозяйственным Михутрей в первую голову. Вообще-то король мог быть постесняться, колоть дрова считалось легкой женской работой, как и полоскание белья в пруду, и таскание воды в больших неподъемных кадках. Мужское дело – охота, корчевание пней, заготовка бревен, пахота – все то, где требовалась недюжинная физическая сила и выносливость. Впрочем, здесь, в шестнадцатом веке, женщины тоже отличались выносливостью, даже боярышни, хотя те, казалось – куда? Взять хоть девчонок, Машу и Агр… Александру, рыжая просила ее теперь только так называть, старое имя ей не очень-то нравилось. Ну, и правильно, Аграфена – имечко простонародное, крестьянское, иное дело Александра! Тут за версту аристократизмом несет.

Хэкнув, молодой человек ловко расколол пополам обломок притащенной еще вчера сушины. Сегодня, по подсчетам княжны, выпало воскресенье, и путники решили устроить себе дневку. Отдохнуть, половить в замерзшем ручье рыбу, а если повезет, то и подстрелить из самодельного лука какую-нибудь мелкую дичь – рябчика, глухаря, зайца. Луки со стрелами еще в начале пути сделали себе все отроки, а глядя на них, и бравый разбойный капитан. Арцыбашев же в прежней своей, культурной, жизни охоту недолюбливал, искренне недоумевая, что хорошего может быть в сем кровавом деле. Водку, в конце концов, можно просто в походе или на пикнике пить, к чему еще и убивать беззащитных зверушек? Однако же здесь, да еще будучи коронованной особой, Магнус вынужден был не только принимать активное участие во всех, без исключения, охотах, но еще их и организовывать. Охота в ту эпоху была рыцарским, истинно королевским делом, праздником, пикником и военным смотром в одном лице.

Солнечные лучи уже позолотили верхушки елей, из шалаша выбирались один за другим все путники, потягивались, переговаривались, усаживались поближе к костру да раздували угли.

Арцыбашев все же сконфузился, поспешно бросил топор и, присев к костру, подмигнул Маше. Еще хотел было что-то сказать, про охоту или про хороший денек, да не успел: где-то в лесу вдруг затрубил рог!

Все тотчас же вскочили, схватившись за ножи да сабли. Вот уж чего не хватало – так это встретить в лесу чужаков. Раз рог, значит, воинские люди. Неважно, кто – московская дворянская конница, стрельцы, литовские ополченцы, ландскнехты или польские латные гусары – встреча с ними могла окончиться для беглецов весьма плачевно. Понятия «мирное население» тогда просто не существовало, воинские отряды на марше питались за счет грабежа и контрибуций. Не отказывали себе и в маленьких радостях – ворваться в зажиточный дом, взять любую понравившуюся вещь, ну, а если хотелось девочек – то и девочек.

Встревоженно прислушиваясь, Магнус запоздало подумал о том, что надо было переодеть в мужскую одежду и Машу. Ну, да чего уж теперь. Из мужского на ней только теплые узкие порты из шерсти, сверху же – юбка, рубаха, телогрея да подвязанный под беличью шапку платок.

Чу! Услышав чьи-то шаги, отроки моментально спрятались за деревьями и схватились за луки. Кто-то бежал по лесу… Сашка!

– Эй, эй, стрелой токмо не продырявьте, – бросив пустой котелок, девчонка едва отдышалась. – Там, там… Там люди воинские! Целый отряд. По зимнику проскакали – едва схорониться успела.

– Что за люди? – немедленно переспросил король. – Сколько их, как выглядели?

– С пару дюжин всадников будет точно, – рыжая задумалась, наматывая на палец уже успевший отрасти локон. – Все – на сытых конях. Одеты богато. Кафтаны короткие. С тесьмой, из аксамита да бархата. Алые да белые плащи, на шапках – разноцветные перья.

– Вооружены, вооружены как?

– Копья короткие у всех. Луки со стрелами.

– Хм, копья, говоришь? – негромко протянул Михутря. – Луки. А пищали, пистоли, палицы?

– Еще сабли видела, – вспоминая, Санька покусала губу. – А пищали да пистоли… пожалуй, что – нет.

– Так «пожалуй», или все ж таки нет? – продолжал допытываться капитан.

– Сказала же, не видала ни пищалей, ни пистолей, ни всяких там шестоперов, палиц. Одни короткие копья.

– А брони?

– И броней не было. Ни панцирей, ни кольчуг. Шлемов тоже не видела, одни богатые шапки.

– А куда…

Невдалеке снова запел рог. Послышались отдаленные собачий лай и крики.

– Охотники это, вот кто!

Разбойный капитан хмуро потер виски:

– Охотники… Хрен редьки не слаще! А собаки – это совсем плохо.

– Может, сойдем за местных крестьян?

– Может…

Все понимали, что следовало уходить. Срочно. Пусть даже и встретят на зимнике «крестьян». И что с того? Тем более, охота. Вряд ли кто-то из празднично наряженных господ будет заниматься какие-то нищими, крестьяне они там или просто бродяги, паломники…

– Ежели что, то не хрестьянами – паломниками скажемся, – быстро собираясь, предложил Михаил Утрехтский. – Дескать, идем поклониться святым мощам.

Магнус скривился:

– Еще б знать, есть ли в ближайшей округе святые мощи?

– Святые мощи везде есть, – усмехнулась Маша. – Тут ведь городов много. Велиж где-то недалеко. Витебск, Орша…

– Думаешь, милая, мы уже так далеко забрались?

Княжна потупилась:

– Ну, может, рядом где. Идем-то давно уж. Господи-и-и… уж скорей бы прийти хоть куда-нибудь.

Последние слова юной королевы выражали затаенные мысли всех беглецов. Надоело уже по лесам скитаться, чего уж. Хоть и мягкая зима, можно сказать теплая, а все же не лето. Хорошо еще, что боровой дичи в лесах полно, всяких там тетеревов, рябчиков… Таких птичек частенько ели – вкусно! Правда, сильно приходилось экономить соль.

Загасив костер, путники быстро зашагали к зимнику. Следы бивуака уничтожать не стали, даже шалаш не разобрали – к чему? Все равно любой догадается, что здесь кто-то ночевал, и совсем недавно. Выйдя на зимник, Арцыбашев с капитаном, подумав, выбросили в ручей свои сабли, оставшиеся еще с тихвинских времен. Сабля – оружие воина, зачем она мирному паломнику или крестьянину? Отбиться от мелкой шайки вполне можно и с помощью массивных и длинных засапожных ножей да кистеней – это добро у беглецов имелось. В конце концов, сгодились бы и самодельные луки, кои решили оставить. Все равно сразу видать – не воинское оружие, не боевое, а так, тетеревов с куропатками бить.

Снег на дороге оказался прибит копытами камней, так что идти было куда легче, чем прежде. Плохо только, что как раз в сторону охотников. Ну, так, судя по выглянувшему солнышку, именно туда путникам и надобно было, не в обрат же идти. Да и черт-то с ними, с охотниками – у них забава своя, праздничная.

Еще несколько раз трубил рог, все левее и дальше в лес. Там же то затихал, то вновь раздавался собачий лай, на зимнике же все оставалось спокойно, тихо. Разве что…

Где-то совсем рядом, за ельником, вдруг послышался крик, причем – девичий или женский. Кричали не поймешь как – по-русски или по-польски… как молдаване в электричках эпохи Ельцина: «Поможите!»

Пройти мимо не позволила честь. Тем более, крик повторился, перешел в визг, а Магнус с Михутрей все ж таки не были простолюдинами.

– Вы идите, – обернулся король к своим спутникам. – А мы с Мишей быстро… Сейчас… Только глянем – и все.

Маша – единственная, кто могла возразить – не успела и слова вымолвить, как приятели, проваливаясь в снег, побежали к елкам. Леонид впереди, за ним, натужно дыша, поспевал Михутря.

Как только друзья нырнули в ельник, прямо на них, едва не сбив с ног, хрипя, выскочила обезумевшая лошадь. Белая, с затейливо расшитой попоной и роскошным седлом.

– Ну, дела!

И снова – уже совсем рядом, за можжевельником:

– Поможите-е-е!!!

Жалобно так. Обреченно.

Друзья переглянулись и, ускорив шаг, выбрались на небольшую, залитую солнцем поляну, на краю которой у большой ели лежала на снегу красавица-дева лет двадцати. В коротком приталенном кафтанчике приятного ярко-синего цвета, в узких охотничьих штанах, в ботфортах…

Видимо, ее сбросила лошадь. Незнакомка силилась встать, выставив перед собою широкий охотничий нож и округлив от ужаса глаза. И ведь было от чего прийти в ужас! Прямо на незадачливую охотницу, угрожающе наклонив горбатую башку, увенчанную ветвистыми рогами, шел громадный лось с безумными, налитыми кровью глазами. В хребте зверя торчала обломок стрелы.

Самое худшее, что может случиться. Подранок! Причем не волк, не рысь, а лось, по сути бык, корова. Весом в полтонны, тупой, упертый и разозленный донельзя. Вот сейчас – секунды! – рогатое чудище подойдет к девчонке и… Нет, на рога не подымет, просто махнет копытами – и все. Башка снесена, грудная клетка раздавлена… Вариантов нет! И не убежишь – эта скотина догонит.

Леонид долго не думал, заорал, отвлекая зверюгу криком, и тут же метнул нож. То же самое проделал и бравый капитан.

Засапожный нож не дамский кинжал, штука убойная. Носили его за голенищем правого сапога, и на улицах русских городов отлично заменял шпаги и сабли. Большой, с массивным кривым клинком и тяжелой костяной рукоятью. Метать такой, конечно, не очень удобно, но тут деваться некуда – не успели бы, счет буквально на мгновения шел.

Оба клинка, брошенные один за другим, попали чудовищу в шею. Сразу же брызнула, потекла, закапала на белый снег алая дымящаяся кровь. Лось захрипел, мотнул уродливой башкою, сделал еще пару шагов и, покачнувшись, тяжело упал в снег.

Арцыбашев подскочил к девушке, помог подняться, Михутря же спокойно вытащил из шеи ножи…

С этими-то ножами и застали незадачливого капитана выскочившие из лесу всадники. Один из них, с бритым подбородком и длинными вислыми усами, нехорошо прищурился, поправив на голове роскошную лисью шапку:

– Господи ты Боже! Какая-то голытьба осмелилась охотиться в моем лесу! А ну-ка…

Заметно прихрамывая на левую ногу, спасенная красавица бросилась к всадникам:

– Не спешите, дядюшка Гресь. Клянусь Святой Маргаритой, эти люди только что спасли меня!

– Спасли? – Гресь недоверчиво скривился. – Да что же такое с вами приключилось, Янина, девочка моя?

– Это лось… – сбивчиво пояснила дивчина. – Он был ранен, а я… Он на меня и выскочил, хотел копытами или рогами… Если б не эти славные люди, то… Они достойны награды, дядюшка!

– Достойны – наградим, – ухмыльнулся Гресь. – Пока же, пани Янина, садитесь на коня… Вижу, вы хромаете. Вас доставят в замок. Собственно, как и этих бродяг. Впрочем, и не только этих. Эй, слуги, геть!

На зимнике, куда привели слишком уж рьяных спасателей, их уже дожидались Маша, Санька и все остальные. Под бдительным присмотром охотников… или уж скорей воинов.

– Ведите всех замок, – вновь закричал вислоусый. – Вечером разберемся, кто там да что.

Они говорили по-русски, но как-то странно: заметно смягчали согласные, частенько вставляли немецкие и польские слова.

– Литовцы! – улучив момент, шепнул Михутря. – Вот влипли-то.

Можно, конечно, было попытаться броситься врассыпную обратно в лес, а потом уж как-нибудь найтись, встретиться, да только вот выйдет ли? Чай, лес-то – этого самого пана Греся! И его людей там нынче – полным-полно, все же охота.

Единственное, что удалось сделать Леониду, это по-быстрому предупредить всех, чтоб говорили одно и то же. Как и договаривались – паломники, мол, из славного Новгорода, мощам поклониться идем, а куда – то старшие ведают. Должно было сработать, мало ли паломников в самом-то деле, единственная загвоздка – самим бы «старшим» знать бы в точности, куда именно они шли, каким таким мощам поклоняться?

Угадать было сложно, однако же выход неожиданно подсказала Маша. Нагнав супруга, взяла под руку, игриво чмокнула в щеку. Один из всадников покосился на парочку неодобрительно, однако вслух ничего не сказал.

– Не к мощам мы идем, а на гору Афон, в Грецию. За-ради благодати тамошней от первых святых, коих и поляки с литовцами не меньше нашего чтят да уважают.

– Эвон, завела! – услыхав слова княжны, удивился разбойный капитан. – Там же турки.

– И что с того? Турки паломников пропускают, об том у султана турецкого с Константинопольским патриархом договоренность есть. Так что – на Афон идем, в обители тамошние. О том посейчас всем и скажу.

Версты через три зимник вывел процессию на широкий тракт, называемый, как удалось услышать Арцыбашеву, Витебской дорогой.

Витебск! Значит, точно – в Литве. В землях Великого княжества Литовского, с недавних пор составной части польско-литовского государства – Речи Посполитой.

Кругом становилось людно – то и дело попадались крестьянские возы, груженные соломой и мороженой рыбой, проносились всадники, а вот потянулся большой купеческий караван с какими-то кадками, ящиками, горшками.

Подвернувшая ногу панночка Янина ехала впереди, на гнедом коне, рядом с молодым человеком в коротком кафтане с обильной тесьмой – кунтуше и саблей. В Речи засапожные ножи не котировались, там сабли носили, а в западной и южной Польше – шпаги. Иному мелкому феодалу – шляхтичу – ни сабли, ни шпаги купить было не на что, и тогда он просто вырезал подобие клинка из тонкой жести и гордо привешивал к поясу, чтоб все видели – ясновельможный пан идет! Правда, и кушать-то такому пану частенько бывало нечего, и прозывались подобные, с позволенья сказать, дворяне – загоновой шляхтой, что в переводе на современный российский новояз означало – нищеброды отстойные.

Крестьяне панночке кланялись, ломали шапки, а едущего рядом с ней шляхтича уважительно именовали пан Гнат. Это был молодой человек лет двадцати пяти, среднего роста шатен с красивым и злым лицом, обрамленным небольшими усиками и бородкой. Что придавало взгляду панича злость, сказать было трудно: может быть, суженные глаза, или, скорее, тонкий, с хищной горбинкою, нос. Аристократически маленькие руки Гната обтягивали замшевые перчатки весьма искусной выделки. Точно такие же имелись и у Янины. Панночка если и приходилась родственницей сему молодому пану, то весьма дальней, о чем можно было судить по многозначительным пылким взглядам, которыми Гнат одаривал свою юную спутницу, изящную блондинку с пронзительно голубыми очами. Красивая, да… Впрочем, ничуть не красивее Марьюшки… или даже Сашки.

Подумав так, Леонид даже хмыкнул: это ж надо, сколько красавиц вокруг собралось! Прямо как три солнышка на небосклон выкатило.

Примерно через полчаса пути показалось обширное село со старинной каменной церковью, а за ним, на невысоком холме – замок, отличающийся от замков ливонских рыцарей разве что покатыми крышами да замысловатыми бревенчатыми хоромами, выстроенными за мощными стенами в истинно русском духе.

– Комашев, – скосив глаза на Магнуса, пояснил-похвастал едущий рядом страж. – Пана нашего, Греся Комашевского. И все села да деревни в округе – его.

– Вижу, богат ваш пан, – якобы с восхищением покивал Леонид.

Парень приосанился:

– Да уж, не беден.

С таким видом сказал, будто этот замок, и село это, и вообще все вокруг принадлежало именно ему, а не ясновельможному пану.

Кстати, голубоглазая панночка Янина на своих спасителей даже не оборачивалась, полностью поглощенная переглядками-пересмешками с Гнатом. Арцыбашев на нее надеялся, раз уж от верной смерти спасли, так должна же быть в спасенной хоть какая-то благодарность. Не может такого быть, чтобы не было.

Въехав в замок через широкие ворота, процессия остановилась. Просторный двор казался пустым, лишь в отдалении дворовые девки кололи дрова, да слуги сгребали снег большими деревянными лопатами. Впрочем, к приехавшим тут же подскочил какой-то воин в кирасе и круглом солдатском шлеме.

– Этих пока в башню, – кивнул на беглецов Гнат. – Пан Гресь приедет, там и решит.

– Эй, эй, как это – в башню? – сплюнув, Михутря возмущенно замахал руками. – А покормить? Девушка, мы ж вас спасли!

– Да, покормите их, – наконец оглянулась Янина. – А там уж что дядюшка скажет.

Захлопнулась за беглецами массивная, окованная железными полосами дверь. Стало как-то темновато и тесно, хотя задержанных вовсе не поместили в подвал. Судя по окнам, их узилище располагалось на первом этаже и представляло собой самую обычную караулку, вроде той, что изображена на картине «Ночной дозор» Рембрандта. Единственное окно выходило во двор и было забрано частым свинцовым переплетом со вставленными кусочками слюды.

Вдоль стен располагались неширокие, отполированные до тусклого блеска лавки, посередине же стоял широченный квадратный стол, явно предназначенный для чистки мушкетов и аркебуз. В углу виднелась деревянная пирамида для алебард, у двери – подставка для чистки обуви и щетка.

Скучать узникам долго не пришлось, обед принесли довольно-таки быстро – ржаной каравай и большую дымящуюся миску с кашей. Проголодавшиеся беглецы, усевшись вокруг, сноровисто заработали ложками… у кого таковые имелись. У мелких отроков – Егорки и Левки – не имелось, и парни терпеливо ждали, пока кто-нибудь, наевшись, не пожертвует им свою.

То же самое касалось и Магнуса, у которого ложка вообще-то была, но король благородно отдал ее супруге. Отдал и не успел даже попробовать пищу – в дверь заглянул давешний солдатик в каске и, уткнув палец Арцыбашеву в грудь, грозно произнес:

– Ты!

– Что значит – ты? – Магнус недовольно повел плечом.

– Ты первый, – сквозь зубы пояснил служивый. – На допрос иди, понял? Ну, живо давай.

На допрос так на допрос. Хорошо, долго не мариновали, наверное, местный ясновельможный пан уже вернулся с охоты. В сопровождении двух воинов с саблями Арцыбашев наискось пересек двор и, поднявшись по невысокому каменному крыльцу, пристроенному к двухэтажным палатам, оказался в довольно-таки просторном помещении, чем-то напоминавшем монастырскую трапезную. Тусклый дневной свет, падавший сквозь узкие запыленные окна, освещал длинный стол с такими же длинными скамейками и высоким резным креслом в торце. В кресле, хищно прищурившись, сидел пан Гресь в зеленом охотничьем кафтане, рядом с ним поигрывали плетками двое дюжих молодцев-слуг, еще такая же парочка маячила у двери. В глубине залы, вытянув ноги, сидел на скамеечке какой-то тип в сутане или рясе с наброшенным на голову капюшоном и, казалось, спал. Да, наверное, так и было – дремал себе и в беседу не вмешивался.

– Ты говоришь, что вы все – паломники из Новгорода? – скривив губы, негромко спросил пан.

Магнус с достоинством поклонился:

– То так. Идем в Афон, местам святым поклониться.

– Однако далече собрались, – хмыкнув, хозяин замка подергал левый ус. – Кстати, Новгород – город Московского царства, с коим мой сюзерен находится в состоянии войны. Впрочем, я понимаю, война войной, а вера – верой. Если вы действительно мирные паломники, я вас отпущу, и даже более того, дам с собой провожатых – они доведут вас до Орши. А там уж – торговый тракт в Гомель и Киев.

– Вы очень добры, ясновельможный пан, – приложив руку к сердцу, снова поклонился Арцыбашев.

Пан Гресь Комашевский церемонно развел руками:

– Ну, так вы ж все же спасли мою племянницу. Правда, напрасно ждете от нее добра за добро. Янина – натура ветреная.

– Но вы же сами сказали, что поможете нам…

– Если вы паломники, а не шпионы! – повысил голос ясновельможный пан. – Я сам православный и хорошо понимаю единоверцев, более того – готов помочь. Но если вас послал царь Иван… Докажите, что вы паломники, а не шпионы!

– Как же мы это докажем? – глядя на своего собеседника, Магнус изумленно приподнял левую бровь. – Предоставим грамоту от митрополита? Так ее у нас нет.

Хозяин замка поднялся с кресла и, подойдя к пленнику, пристально заглянул ему в глаза:

– Вас слишком мало для паломников, понимаешь? Обычно они идут большой толпой, с хоругвями, со своим старшим…

– Были, были хоругви, – не моргнув глазом, соврал Леонид. – И большая толпа была, не буду врать. Просто мы по пути отстали, задержались, и вот… вынуждены догонять.

– Я слышал о большом паломничьем братстве, о благочестивых странниках, – обернувшись, пан Гресь быстро перекрестился на висевшую в дальнем углу икону Михаила Архангела. – По слухам, эти странники уже три дня как отправились в Оршу.

– Вот бы нам их догнать!

– Догоните, – снова усаживаясь в кресло, ясновельможный махнул рукой. – Не вы одни отстали… Кстати, вы, может, даже знакомы. Или, уж по крайней мере, имеете общих знакомых… Эй, стража! Приведите того послушника.

Арцыбашев похолодел. Судя по всему, хитроумный пан задумал что-то типа очной ставки. И тут нужно было держать ухо востро!

Получив хозяйский приказ, слуги ввели в залу добродушного с виду толстяка в темной длиннополой рясе и накинутом на широкие плечи армяке. Поглаживая окладистую сивую бороду, толстяк непонимающе моргнул.

– Вот тоже, как и ты, отстал, – ехидно улыбнулся пан Гресь. – Может, знаете друг друга, встречались раньше?

«Дети лейтенанта Шмидта», – сразу же осенило Леонида. Ну да, ситуация складывалась очень даже похожая. Так, может, так же и нужно было действовать – чем проще да глупей, тем надежнее!

– Х-хо!!! – закрыв рукою глаза, Арцыбашев отпрянул, словно бы не верил в столь неожиданно радостную встречу. – Кого я вижу! Помнишь отца Филофея, мил человек? Как он варил похлебку, а потом всем раздавал, а тем двум недоумкам, Федохе и Грине, не осталось. Я вот тебя запомнил, ты, друже, еще хоругвь со Святым Николаем нес… Ну, не молчи, говори же хоть что-нибудь, – заключив толстяка в объятия, зашептал молодой человек.

Надо отдать должное, бородач сообразил сразу. Ухмыльнулся да со всей дури хлопнул Арцыбашева по спине… едва дух не выбил!

– Нес! Святого Николая нес! И этих двух недоумков – помню. Как им варева не досталось, хы… А у тебя, друже, плащ зеленый был… что-то не вижу.

– Так старцу одному отдал. Старику Крупскому, помнишь его?

– Кто ж не знает старика Крупского! А помнишь, как кулачный бой устроили?

– А, те трое молодцов? Под Вязьмой еще… И девы юные, помнится, были…

– Дева со мной. Одна, уж по крайней мере… А парней помнишь? Отроцев? С дерева-то еще один упал.

– Да-да, было, было. Вижу, как сейчас – падал. Темненький такой отрок. Ногу еще сломал, верещал потом зело.

– Не сломал, нет. Подвернул только.

– А отец Филофей, ох… ну, это… истинно святой человек!

– Истину глаголешь, друже. Таких бы побольше.

Как ни странно, сии, напоминающие бородатый анекдот, диалоги несколько успокоили ясновельможного пана. Он даже не дослушал, махнул рукой да поднялся на ноги:

– В людскую оба идите. Ну, где все ваши. Стеречь вас боле не будут, будут приглядывать. Хоть вы и паломники, а все ж… Ночь переночуете, а завтра, как обещал, сопровождающих дам.

Выпроводив новоявленных «знакомцев», пан Гресь подошел к человеку в рясе и произнес лишь одно слово:

– Ну?

– Врут оба, – откинув капюшон, с усмешкой заявил худощавый мужчина лет сорока со смуглым, с резко очерченными скулами, лицом, тонким породистым носом и темными, глубоко запавшими глазами. По виду, это было лицо мыслителя или монаха… Монахом сей славный муж и был.

– Что-что, падре Валентино? Говорите, врут?

– Без зазрения совести, синьор Грецо!

– Знаете, падре, я тоже так и подумал. Слушком уж наигранно все, грубо… как в плохой пьесе.

– Правда, не думаю, что они все – шпионы, – между тем продолжал монах. – Скорее, беглые. Хотя проверить следует, и жестко. Раз уж они сразу же начали лгать.

Пан Гресь неожиданно улыбнулся:

– А с чего вы вообще решили, что они лгут, брат Валентино?

– Хм… – падре задумался, погладив рукой тщательно выбритую тонзуру. – Видите ли, второй – толстяк – явно из беглых холопов, я видел у него на запястье следы от цепей. В такие в Московии обычно заковывают провинившихся рабов. Как в Риме, при императорах. Дикость! Мерзкая отсталая дикость!

– Ваша наблюдательность делает вам честь, брат Валентино. А что скажете о втором… вернее, о первом? Он показался мне, как бы это сказать… человеком из общества.

– И первый явно не тот, за кого себя выдает, – хмыкнул падре. – Он пару раз говорил так, как говорят в Германии мерзкие еретики лютеране. Поверьте мне, эти люди готовы на многое. Как человек православной конфессии, вы, мой дорогой синьор Грецо, конечно, не доверяете ордену братства Иисуса. А зря! Дела-то у нас сейчас – общие. Если московиты заберут себе часть Ливонии, это еще полбеды, но вот если еретики-лютеране распространят свою власть и влияние далеко к югу – всем нам мало не покажется. Ни вам, православным, ни нам, смиренным детям папы. Поганые шведы терзают берега Балтики, аки псы!

Беседа шла по-русски, вернее, на том его варианте, который с давних пор использовался в Великом княжестве Литовском в качестве официального государственного языка. Брат Валентино говорил очень хорошо, практически без акцента… и точно так же он говорил по-польски, по-немецки, по-гречески… И один только Бог ведал, каков его родной язык.

Вернувшись, Леонид радостно сообщил всем благую весть: их больше не будут терзать подозрениями и даже дадут сопровождающего до Орши.

– А вот это нам бы совсем не надобно, – оглядываясь на дверь, понизил голос король. – Ну, да ничего, что-нибудь придумаем. Главное, убраться поскорей из этого чертова замка, что-то мне здесь совсем не нравится.

– Мне тоже не нравится, – пригладив волосы, согласно кивнула Маша. – Может, прямо сейчас уйдем?

Все такой же хмурый, как и с утра, Михутря скептически хмыкнул:

– На ночь-то глядя? Ага, уехали… Это уж сильно подозрительно будет. Скажут – бежали без задних ног.

– Если уж «без задних ног», то не бежали, а дрыхли, – занудливо поправила княжна. – А бежали – «со всех ног».

Бравый капитан скривился:

– Дрыхли? Что за новое словцо, моя госпожа?

– Ну, в смысле спали.

– Миша прав, вечером уходить нельзя, – поддержал приятеля Арцыбашев. – И впрямь, слишком уж подозрительно…

Договорить им не дали, в распахнувшуюся дверь заглянул стражник в кирасе и, узрев Леонида, поманил его пальцем, обращаясь, впрочем, вполне вежливо:

– Милостивый господин, с вами хочет встретиться молодой пан Борис.

– Пан Борис? – удивленно переспросил Магнус. – А это еще кто?

– Племянник пана Греся.

– Ах вот как… племянник. И что же он хочет?

– Там все узнаете.

Игнорировать настойчивое приглашение близкого родственника всемогущего хозяина замка было бы верхом неучтивости, глупости и разгильдяйства. Арцыбашев поднялся с лавки, глянул на стража и, взяв Машу за руку, спросил:

– А могу я вот ее с собой взять? Чтоб веселей было. Чай, пытать-то нас там не будут?

– Да уж не будут, – усмехнулся стражник. – Черт с тобой, бери. А если уж панич с ней беседовать не захочет – так обратно придет. Всего и делов-то!

Действительно, всего и дел…

На этот раз страж привел короля и его юную супругу к самой дальней угловой башне замка, весьма массивной и высокой. Скрипнув, отворилась маленькая, обитая железом дверь, узкая винтовая лестница уходила куда-то ввысь, в темноту.

– Прошу, за мной, – встретивший гостей слуга с горящим факелом в руке перехватил эстафету у стражника.

– Ничего, что нас двое? – поднимаясь, на всякий случай напомнил король.

– Двое – не четверо, и не семеро, – тотчас же отозвался слуга. – Пан Борис любит тишину и терпеть не может шумных компаний… Здесь пригнитесь… ага… Прошу!

Толкнув приоткрытую дверь, слуга галантно пропустил беглецов в гулкую залу, сам же остался снаружи. Круглое, несколько простоватое лицо его носило отпечаток важности и приобщенности к какой-то тайне.

Магнус взял жену за руку, пригнулся и перешагнул порог, оказавшись в круглой полутемной зале, освещенной лишь неярко горящей свечкою, торчавшей в серебряном канделябре. Обстановка вокруг могла бы служить неплохой декорацией к какому-нибудь готическому роману или даже к фильму ужасов. Меж висевшими на стенах геральдическими щитами и деталями рыцарских лат тут и там корявились какие-то сушеные змеи, чучела летучих мышей с распростертыми крыльями парили под потолком, словно высматривая добычу. На круглом столе, уставленном какими-то колбами и ретортами, как раз возле свечки, недобро скалился белый человеческий череп.

Хозяин всего этого великолепия стоял спиной к гостям и, сгорбившись, всматривался… в окуляр самого настоящего телескопа!

– Здравствуйте, – подойдя к столу, негромко приветствовал Леонид.

Стоящий обернулся… и гости одновременно отпрянули, словно увидели перед собой бородавчатую болотную жабу или ядовитую змею. Нет, сей астроном вовсе не горбился – он таким и был. Горбун! Со впалой грудной клеткою и кривой, высохшей левой ногою, и руками длинными, как у гориллы… или просто они такими казались? Да нет, не казались… Горбатый длиннорукий урод! Зачем он позвал гостя? Гостей… Зачем Магнус взял с собой Машу? Чтоб она увидел весь этот кошмар. Наслаждаться вечерней беседою с монстром – неплохое занятие для юной особы царских кровей!

– Добрый вечер. Спасибо, что откликнулись, зашли. Я, правда, звал лишь вас… но буду очень рад и столь обворожительной даме. Ну, что же вы встали? Прошу, проходите. Прошу!

Опираясь на посох, горбун проковылял к столу, и дрожащее пламя горевшей свечки выхватило из темноты его лицо… оказавшееся весьма привлекательным, даже красивым. Вьющиеся белокурые волосы, большие светлые глаза, по-девичьи пышные ресницы, тонкий аристократический нос… На чувственных полных губах играла грустная улыбка, голос оказался приятен и тих.

Молодой, очень молодой, можно сказать – юный. И уже… по всей видимости, полиомиелит, зараза, что еще могло так изуродовать? Хорошо еще, жив остался… только вот – хорошо ли? Надо иметь большое мужество, чтобы жить с таким телом и не озлобиться на весь мир.

– Это у вас телескоп… пан Борис? – поклонившись, осведомился Магнус.

Надо было видеть, какой радостью сверкнули глаза несчастного юноши, как он встрепенулся, вздрогнул:

– Вижу, вы понимаете… Вот не ждал. Право же, не ждал. Хотел просто поболтать с заезжим человеком. Да, я смотрю на луну и звезды… А хотите тоже глянуть? Девушка – по глазам вижу – хочет. Прошу вас, пани, прошу… Как, кстати, ваши имена?

– Ма… Михаил.

– А я – Мария.

– Михаил и Мария, ага. Ну, мое имя вы уже знаете… Вот, пани, сюда, в окуляр, смотрите…

– Ой!!! – припав к телескопу глазом, княжна не смогла сдержать восхищения. – Как… как славно-то, Господи-и-и… И звезды такие… большие… и луна – прямо огромная… ой, на ней горы! Нет, правда, горы!

– Луна такая же планета, как и наша Земля, – с улыбкой пояснил панич. – Так что ничего удивительного… Вон там, слева – Весы, Скорпион, Рак – созвездия. Прямо – Водолей… Большая Медведица… Вот, в виде ковшика…

– Ой-ой-ой! Как лепо-то, батюшки, лепо! Красота-а-а… Ну, просто не оторвать глаз… – восхищенная Маша, наконец, оторвалась от окуляра. – На, милый, посмотри. Вы разрешите, пан Борис?

– Да-да, конечно, прошу пана…

Арцыбашев тоже с удовольствием поглазел в телескоп на великолепное звездное небо, не преминув заметить о Копернике и Тихо Браге. О Тихо Браге пан Борис не знал, зато Коперника уважал безмерно, в чем сразу же и признался.

– Ах, господа, как все ж таки славно, что вы ко мне заглянули… Садитесь, садитесь же! Сейчас я все это уберу… ищу, знаете ли, философский камень… Что вы так смотрите? Шучу! Сейчас, я велю принести вина, закуски… Не люблю пиров, знаете ли, вообще не терплю суеты. А вот так вот, посидеть вечерком с верными друзьями, да просто с интересными людьми, да покричать «ин вино веритас»! В Кракове мы частенько собираемся с друзьями, с теми… – Борис сглотнул слюну. – С теми, кто ко мне привык, кто не обращает внимания на… на мое уродливое тело. Ну, садитесь, садитесь же. Сейчас, я распоряжусь.

Панич хлопнул в ладоши, и подбежавшие слуги принесли на серебряном подносе кувшинчик красного вина, три густо-синих бокала венецианского стекла и жареную рыбу с караваем заварного хлеба и всякими прочими заедками.

– Прошу, угощайтесь, господа! Понимаю, что есть здесь нечего, но думаю, что слишком уж обильная трапеза скорей вредит ясности ума и доброй беседе. Что ж, выпьем же… За спасителей моей сестры! Я слышал всю эту историю с лосем. Иные и не вмешались бы! Да, Янина весьма избалована, но в душе добрая… где-то в глубине души.

Янина! Панночка. Так вот на кого был так похож Борис. Ну да, ну да, одно лицо.

Беседа затянулась далеко за полночь. Говорили почти обо всем: о Данте и прочей итальянской поэзии, о греческой философии, римских императорах, о забавной книжке француза Рабле, об Эразме, философе из Роттердама, и даже о возможности разумной жизни на иных планетах.

Попрощавшись, венценосные супруги уходили вполне очарованные хозяином, и вовсе не замечая больше его телесного уродства.

– Жаль, что вы столь недолго у нас, жаль, – провожая гостей, посетовал панич. – Славно было поговорить.

– И нам.

Едва за ушедшими затворилась дверь, как откуда-то сверху, по винтовой лестнице, неслышно ступая, спустилась фигура в длинной сутане:

– Что скажете, синьор Борис?

– А, брат Валентино, – сидевший в кресле молодой человек вскинул голову. – Они и в самом деле не те, за кого себя выдают. Да, да, думаю, что шпионы. Только вот для московитов они слишком начитанны и умны, слишком хорошо разбираются в европейских делах. Нет, не московиты…

Присаживаясь на скамью, монах сверкнул глазами:

– Вы полагаете, дело еще хуже?

– Да, падре, – Борис сурово сжал губы. – Они шпионы, так… только не московитские, а шведские!

– Еретики-протестанты! – вскочил с лавки падре. – Что ж, и я это тоже подозревал. Но вы оказались куда проницательнее, синьор. Ладно, займемся ими… Завтра мои люди отведут их на постоялый двор.

– К пану Кремецкому?

– Ну да, ну да, – иезуит почмокал губами. – Честно скажу, сия парочка произвела и на меня весьма благоприятное впечатление. Не хотелось бы прибегать к пыткам…

– Вот и я о том же! – резко, пожалуй, куда резче, чем следовало бы, поддакнул панич. Краковский студент, давно завербованный братьями Ордена Иисуса.

* * *

Вернувшись в свою башню, Магнус и Маша осторожно пробрались меж спящими в свой угол, где и улеглись на длинной широкой лавке, голова к голове.

– Как тебе этот Борис? – шепотом поинтересовался король.

– Я очарована, – княжна откликнулась столь же тихо, чтоб не разбудить спящих. – Правда…

– Что? – Арцыбашев резко приподнял голову. – Есть какие-то сомнения, милая? Говори.

– Не то чтобы сомнения, – чуть помолчав, протянула девушка. – Просто странно как-то… Никто из здешних господ не знает, кто мы на самом деле. Для них мы просто бродяги, я бы даже сказала – подозрительные бродяги. И вот с нами разговаривают, принимают как друзей – с чего бы? А ведь в литовской русской шляхте спеси не меньше, чем у наших бояр. Даже тот панич, Борис… Он нас разговорил и конечно же догадался, что мы – люди его круга. Нет, в самом деле! Сначала местный князь имел беседу с тобой… и сразу понял, что ты не простолюдин. И сразу же…. сразу же!., за дело взялся умненький панич. Обрати внимание, как ловко он действовал – ни разу не спросил, кто мы, откуда, зачем идем, разговаривал только о книгах, о древних людях, о мудрости… О всем том, про что обычные люди знать не могут! Мы с тобой под большим подозрением, муж мой.

– Ты думаешь? Серьезно?

– Серьезнее некуда. Я знаю толк в интригах, уж ты мне поверь.

Вот уж это точно – знала, знала Машенька Старицкая много чего! И батюшку ее, князя Владимира, ликвидировали вовсе не зря – были заговоры, были. И князь Владимир принимал участие почти во всех – с большой охотой и пылом. А когда вдруг начинало пахнуть жареным, быстренько сдавал своих подельников грозному царю.

Маша, конечно, ненавидела Ивана. За смерть родителей, за все. Однако про батюшку все понимала прекрасно, не дура. Знает она толк в интригах, ага… При удачном раскладе могла б стать царицей! А что? Князь Владимир захватил бы престол и… Хотя нет, не стала бы. Тогда б ее, как и сейчас, за какого-нибудь короля замуж бы выдали. Только не за ливонского захудалого, нашли бы кого получше.

На странности юная княжна-королева обратила внимание сразу же! В отличие от Леонида. Ну, еще бы, она от этого времени – плоть и кровь, царственных кровей особа! Понятие боярской «чести» чувствует нутром, прямо на генном уровне, прекрасно понимая, что с непонятными незнакомцами владельцы земель да замков так вот, запросто, себя не ведут. Ай, Маша, ай, молодец! Однако что ж теперь делать-то? Выходило – бежать, больше нечего!

Проведя в мыслях весь остаток ночи, Леонид поднял всех незадолго до рассвета:

– Вот что, други. А слушайте-ка все сюда…

Утром, позавтракав кашею, лжепаломники, помолясь, отправились в долгий путь. Совсем не туда, куда им было надо, на юг вместо севера. Их сопровождали четверо хмурых всадников в латных кирасах и шлемах, с саблями и привешенными к седлам пистолями. Двое ехали впереди и двое сзади.

Один – светлоусый – даже соизволил улыбнуться:

– Доведем вас до Орши, а там – доброго пути.

Леонид задумчиво посмотрел вдаль, на тянувшуюся меж заснеженных полей дорогу, уходившую в дальний лес. Может, они с Машей зря волновались? Эти славные парни действительно посланы их сопровождать добрым самаритянином паном Гресем? Исключительно ради заботы о ближнем, без всякого двойного дна…

Ага, как же! Арцыбашев уже достаточно хорошо разбирался в воинском деле, чтоб оценить профессионализм латников. Что и говорить, позиции выбрали грамотно: ни вперед, ни назад не ринешься, не проскочишь – живо получишь пулю в лоб, а по дурной башке – саблей. В стороны, врассыпную, тоже не бросишься, по крайней мере сейчас – поля кругом, снег, спрятаться негде. Далеко не убежишь, нагонят. Здесь – не убежишь. Пока…

Едва путники вошли в лес, как ушлая Санька, случайно споткнувшись, покатилась по плотно утрамбованному санями снегу, громко крича и стеная.

– А-а-а-а! У-у-у-у!

– Что с отроком? – резко обернулся светлоусый.

Остальные ратники напряглись, положив руки на эфесы сабель. Профессионалы, блин. Наглые, уверенные в себе, морды! Ничего-о-о… Оружие у «паломников» отобрали еще в замке, даже отроков не поленились обыскать, отняли запрятанные под онучи ножи, хоть и не ножи это были, а так, одно название. Разве что рыбину покромсать да мяса кусок отрезать.

У беглецов оружия не было. Зато оно имелось у четырех сопровождающих молодцов! И имелось в избытке. Именно на это Леонид и рассчитывал. Каждый из его команды взял на себя одного конкретного ратника – присматривал во все глаза: где у того нож, да как привешены пистолеты, сабля, да тонка ли подпруга… или, может, татарская, толстая, которую попробуй перережь. Нормальные оказались подпруги, тонкие.

Сам Магнус выбрал вислоусого, Михутря – того, кто ехал рядом, ну а остальных двоих поделили промеж собой отроки и прибившийся к беглецам толстяк – давешний «сын лейтенанта Шмидта», звали его, кстати, Силантием.

– У-у-у, ногу сломал, у-у-у… – корчась, орала на весь лес рыжая. – Да помогите ж хоть кто-нибудь, не видите, мочи нет!

Первым подбежал Леонид. Склонился, ощупал Санькину ногу да, подняв глаза, глянул на светлоусого:

– Однако опухло все. Мне бы нож – онучу разрезать. Или сам разрежь.

Переодетая парнем девчонка орала. Всадники бестолково кружили рядом. Светлоусый нагнулся в седле…

Увидев спокойный кивок Михутри, Арцыбашев резко схватил за шею слишком уж любопытного старшого и, дернув на себя, выбросил из седла. Чей-то конь тотчас взвился на дыбы, и незадачливый хозяин скакуна с грохотом полетел в сугроб: подпругу-то уже перерезали незаметно вытащенным кинжалом!

Третьего воина выбил из седла приблуда Силантий. Просто махнул кулачищем в грудь. Четвертый… Четвертый схватился было за саблю, да только, углядев наставленные на себя пистолеты, счел за лучшее бросить клинок в снег.

– Сдаюсь, парни. Наших не троньте.

– Не тронем, – веско отозвался король. – Если глупить не будете. Эй, отроче! Вяжите всем руки.

Все произошло быстро, буквально в секунды. Бросив связанных ратников на лесной опушке (кто-нибудь да найдет, не замерзнут), беглецы воспользовались трофейными лошадьми и дали деру, не уставая погонять скакунов! Летящий из-под копыт снег золотом сверкал в лучах показавшегося среди облаков солнца, пахло конским потом и порохом, а впереди лежала пустая, свободная от возов и путников, дорога. Вот только вела она не туда, куда б надо. Но не возвращаться же к замку?

Глава 6

След огненной кометы

Январь – март 1574 г. Оберпален – Везенберг

Выехав на Мариенбургский тракт, дядюшка Ганс оглянулся и, добродушно подмигнув спутникам, натянул вожжи:

– Тпр-ру-у-у! Да стойте вы, чумные!

Неказистые лошаденки, запряженные в маркитантский возок, послушно застыли. Возница спрыгнул в снег и, поправляя подпруги, глянул на оставшийся позади лесочек. Оттуда как раз подтягивались отстающие – еще с полдюжины таких же кибиток, поставленных для-ради зимы на санные полозья. В те времена зимы были суровые, морозные, даже в Испании выпадал снег, а уж о Прибалтике и говорить нечего.

Выпрыгнув из кибитки, Арцыбашев помог выбраться супруге и с удовольствием потянулся. Хмурое серое небо висело над редколесьем, снег то начинал идти, то прекращался, правда, солнце так и не появлялось.

– Спасибо, дядюшка Ганс, – поправив зимнюю накидку, по-немецки поблагодарила княжна. – Заезжайте к нам, в Оберпален – в обиде не будете.

Маркитант поклонился:

– Благодарю вас, фрау Мария. Благодарю. А то, может, с нами, до Везенберга? Там и Ревель недалеко, ага.

– Нет, спасибо. В Ревель нам рановато пока.

К маркитантам беглецы прибились еще в Литве, к этому вот небольшому каравану, во главе со славным дядюшкой Гансом из Вольмара. Торговцы спешили в Везенберг – завоеванный русскими городок на севере ливонских земель. Русские называли его Раковор, а местные крестьяне – Раквере. Как помнил Магнус, в Раковорский уезд вот уже лет десять как были переселены помещики из новгородской Бежецкой пятины, ими в основном и заселялась русская Ливония.

Нынче же ходили упорные слухи, что глава шведского гарнизона Ревеля гере Клаус Акезен повел свои войска на штурм раковорской крепости и что кроме шведов в войске Акезена еще много немецких и шотландских наемников – гофлейтов. Услыхав такую весть, со всех ливонских земель потянулись на север псы войны – маркитанты. Купить-продать-развлечь! Осада – милое дело, особенно, если затянется. Ежели возьмут шведы Везенберг – удача, все награбленное добро сразу у торговцев очутится, ну, а не возьмут – маркитанты и тут не в накладе. После неудачного штурма что уцелевшему солдату надо? Правильно, расслабиться! Выпить, девочку снять… Иди к маркитантам, герой! Тут тебе и вино, и шнапс, и девочки, а если хочешь в картишки или там в кости перекинуться – так пожалуйста! Только одно правило: в долг – ни-ни! Не ровен час убьют – кто тогда долги отдавать будет? Ну, если денег нет, можно и трофеями… трофеев нет? Снаряжение, одежка… Маркитанты – народец неприхотливый, все возьмут, ничем не побрезгуют.

– Спасибо, дядюшка Ганс, – подойдя, поблагодарил Михутря. Идущий следом за ним осанистый оглоедушка Силантий, тряхнув бородищею, тоже буркнул что-то такое, что, при большом желании, наверное, можно было счесть за благодарность. Что ж – было за что. Ехали-то задаром, правда, пару раз отбивались от мелких шаек – и тут трое ушлых в воинском деле мужиков маркитантам за счастье! Да еще отроки – юркие, быстроногие, глазастые… К тому ж по пути дичь промышляли, правда, мало осталось дичи-то: кругом война, разорение, местный крестьянский народец весь по лесам прятался, частенько выбираясь «за зипуном».

Санька так и оставалась в мужском платье – порты, овчинка, треух рваненький. Впрочем, выглядела рыжая, как и вся ее команда, вполне довольной жизнью. А что? Тут ее не били, к работе тяжкой не принуждали – кормили да везли. Сиди себе в кибитке, точи лясы – чем не жизнь-то?

Так правда и есть! Чем не жизнь? Однако же все имеет свойство заканчиваться. На север, где рыскали многочисленные отряды главных врагов Магнуса – шведов, беглецам было совсем-совсем не надобно. Тем более, они уже почти добрались до цели, осталась какая-то пара десятков верст. Всего пара десятков – и вот он, Оберпален, или, если по-русски – Полчев, а по-местному, по-крестьянски – Пылтсамаа.

Любопытная Сашка (Аграфену рыжая уже забыла давно, всех просила Александрой ее называть, ну, или сокращенно – Сашкой) все выспрашивала, каков, мол, Полчев-град? Большой ли? Больше Новгорода, меньше? Ага, сравнила… Все ливонские города – это по сути не города, а крепости, замки, от былой орденской славы оставшиеся. Строили рыцари замок, рядом народец селился – вот вам и город. Вроде городок, а вроде и крепость. Вся Ливония такая – крепость на крепости, одни леса да замки. Шагу не ступить, чтоб в чей-нибудь замок не упереться! Потому воевали здесь по-особому – в чистом поле ратники промеж собой не сходились, крепости друг у друга отбирали: штурм – осада, осада – штурм. Веселуха!

Простившись с торговцами, беглецы свернули с Мариенбургского тракта и зашагали по узкой лесной дорожке, едва тронутой санною колеею. Елки, клены, осины, молодые березки на пустошах – не столь уж и густой лес, не Литва, чай. Часто попадались обширные пустые пространства, из-за снега было не понять, то ли это луга, то ли поля, то ли пастбища. Попадались и хутора, правда, уже кем-то разоренные, часто – до головешек. Воевали-то в здешних местах давно, чего уж! То русские с татарами придут – грабят, то шведы с немцами, то поляки. И куда бедному крестьянину податься? Правильно – в чащу. Главное, вилы с собой прихватить, да потом с этими вилами – на лесную дорожку.

– Эй, вы там! Поглядывайте! – крикнул король убежавшей вперед Саньке с Федором. – Не ровен час…

– Да мы поглядываем, господине, – повернувшись, покивал смуглолицый Федька. Рыжая же не отозвалась, словно б и не слышала: нагло себя вела, дерзко. Впрочем, она и раньше-то была не подарок, а уж сейчас, волю-то почуяв, тем более! Забыв про скромность да про стыд девичий, всю дорогу с гулящими девками в возке языки чесала: те-то, дуры, учить ее пытались, как мужчин ублажить получше. А то Санька без них не знает, ага! В Новгороде-то чем промышляла?

Правда, хоть и гулящая Графена-Санька, но все ж не глупа, очень даже не глупа. Девки маркитантские, Клара Цветочек да Марта Три Хряща, родную душу почуяв, ее с собой, в Раковор-Везенберг, звали, заработком быстрым прельщали да весельем. Не поддалась рыженькая, не на ту напали! Сначала уж с важными господами… а уж там, ежели не повезет… Ежели не повезет, то можно к Раковору податься, дорожку ей подружки новые подробненько обсказали, а Сашка запомнила.

– Хэй, гей!

Тьфу ты, бестолочи! Задумали снежками кидаться. Сашка с Федькой, да к ним еще двое малых прибежали, ага.

Покидались, покричали… оп!

Впереди вдруг лесина поваленная показалась! Осанистая такая лесина, и повалили ее, видно, недавно.

– Все за мной, живо!

Схватив Машу за руку, Магнус бросился прочь с дороги, даже не думая: на открытом-то месте взять на стрелу – милое дело! Или из мушкета долбануть – во-он из тех кусточков, милое дело. Думать и потом можно, главное, уйти с линии возможного огня как можно быстрее.

Так же не думая и не рассуждая, остальные беглецы подчинились сразу же, проворно свалили с дороги – как и не было!

Из кустов – из тех самых! – резко ахнул выстрел. Мушкет. А судя по выстрелу, даже и не мушкет, а что-то куда как серьезнее – привезенная на телеге тяжеленная крепостная аркебуза-гаковница! Жахнули картечью, так что только ветки с деревьев полетели. И не задели никого – провозились, поздновато опомнились.

Вот когда пригодилось захваченное у незадачливых стражей пана Греся оружие – четыре пистолета, палаши, сабли.

– К выстрелу… Готовсь! – натрусив порох на затравочную пистолетную полку, скомандовал Леонид. Второй пистоль он передал Маше: – Заряжай!

– Я и стрелять могу!

– Добро… Только по моей команде.

Укрывшись за елкою, Арцыбашев внимательно вглядывался в лес. Пусть выстрел прозвучал с той стороны дороги, да все равно как бы не окружили! Слышно было, как, падая, заскрипела сосна и ухнула, подняв тучи снежной пыли. Однако поздновато ухнула, да. Если б раньше, так, может, и пришибла б кого-нибудь… Впрочем, вряд ли – таких нерасторопных пентюхов в отряде Магнуса не имелось. Ну, разве что бугаинушка Силантий.

Между тем на дороге никто не показывался, да и весь лес казался спокойным и тихим. Просто еще раз ахнул выстрел – столь же грозный, громкий… и с тем же результатом. Михутря презрительно скривился: палили, видимо, для острастки… или чтоб себя подбодрить.

– Я – господин Оберпалена и ливонский король! – улучив момент, громко крикнул Леня. – Предлагаю сдаться!

В ответ полетели стрелы… не очень-то действенные в лесу. Вот если б стреляли по дороге, по тем, кто там был, да не успел укрыться – тогда другое дело.

– Вон тот кустик видите? – придерживая пистоль, Арцыбашев хмыкнул. – Маша, Михутря… Огонь!

Жахнули залпом из двух стволов, гулко, на весь лес. За кустами кто-то вскрикнул – попали!

– Заряжай, – держа на прицеле дорогу, приказал король. – Сейчас они разозлятся, попрут…

– Тсс! Слышите? – стоявшая за толстой осиной Санька обернулась. Треух она давно уже потеряла, рыжие локоны волнами растеклись по плечам. Все ж красивая девка, не отнять… – Кто-то скачет, ага!

И впрямь – где-то впереди, если считать по дороге, послышались приглушенный снегом стук копыт и конское ржание. Всадник – или всадники – быстро приближались и вот-вот должны были показаться из-за поворота, выскочить из зарослей рябины, тронутых жухлыми красными точечками еще не доеденных снегирями и синицами ягод.

Магнус поднял пистоль:

– Приготовились… Как только хоть кто-нибудь покажется – стреляем! Силантий, как там тыл?

– Да, господине, спокойно все.

– Странно…

Действительно странно. Те, кто устроил засаду, почему-то не предпринимали никаких активных действий, затаились да сидели себе в кусточках вместе со своей гаковницей, или что там у них было. Спрашивается – зачем? К чему все это? Или… у этих лесных лиходеев просто изменились планы?

Снова заржали лошади. Потом послышались голоса – словно бы кто-то подгонял коней. Кусты затрещали, и на дорогу наконец выбрались… двое всадников и запряженные парой гнедых сани с каким-то бревном.

– Ну, вот она – гаковница.

Страшной силы оружие! Крепостная аркебуза с «гаком» – крюком, или, если по-современному, турелью. По мощи – скорей, небольшая пушка. Ее-то и увозили сейчас со всей возможной поспешностью. И сами убирались следом. Все те, кто сидел в засаде… Да, похоже, что все.

– Мыслю, там нет никого, – тихо молвил Михутря.

Санька тут же рванулась:

– Мы проверим с отроци?

– Проверяй, – махнул рукой король. – Только смотрите там, осторожней.

Леонид вдруг поймал себя на мысли, что часто использовал прибившихся к нему подростков, по сути детей, в самых опасных делах, порой угрожающих жизни… Ну, использовал? И что? Время было такое, дети взрослели рано. А кто не взрослел – тот погибал. Шестнадцатый век – грубые простые нравы. Это не в двадцать первом – на родительской на шее до тридцати лет сидеть.

Сашка с парнями вернулась быстро, доложила, как заправский фельдфебель: мол, все обшарили – нет никого.

– Одне следы от полозьев, – подумав, добавила рыжая. – Верно, тюфяк – пушку свою, повезли.

– Ну, пушку мы и сами видели, – поглядывая на дорогу, Арцыбашев в задумчивости почесал бородку. Похоже, можно было продолжить путь… но ведь дорожка-то вела именно в ту сторону, куда только что сорвались лиходеи! И что же – снова там с ними встречаться?

– Лесом пойдем, – предложил Михутря. – Но сперва по дороге. А как кого увидим – так в лес.

Что ж, иного выхода у путников не оставалось, коли уж они вознамерились идти в Оберпален. Магнус махнул рукою – пошли. Вперед, как обычно, выслали отроков: разведку вести, да и нарвутся на шальную стрелу, так не жалко. Чай, не воины, чего их жалеть-то? Все одно толку-то… ну, разве что вот, в авангарде.

Как бы то ни было, а к порученному делу парни отнеслись со всей ответственностью, тем более что за старшую-то у них оставалась все та же Санька – куда ж без нее-то? Ну, точно, не девка – фельдфебель, или лучше сказать – сержант. Среднее командное звено, без которого любой армии – швах.

Именно парни – кто-то из мелочи, Егорка или Левка – как раз заметили вражеского лазутчика. Тот появился резко, вылетел из рощицы верхом на белом коне. Почему-то без седла, расхристанный, едва ль не босой! В поршнях кожаных, да ремни не заплетены толком – видать, не успел, торопился. Белобрысый, молоденький совсем, чуть постарше рыжей.

Скакал, скакал – прямо на беглецов, словно б не видел. Так вот и промчался мимо Егорки, даже не поглядел. А Санька и окликнуть не успела – не удержался белобрысый в седле, на полном скаку вылетел да в сугробец – шмяк! И смешно, и больно.

Больно, конечно, незадачливому всаднику, а смешно – беглецам. Слишком уж быстро случилось все: вот только что скакал, несся, и вдруг – раз, да кувырком в снег! А лошадь дальше поскакала себе, словно б так и надобно.

– Вот ведь дура кобыла! – выругавшись совершенно по-русски, парнишка погрозил во след ускакавшей лошадке кулаком и вдруг скривился от боли, зажав сочившееся кровью предплечье.

– Да он ранен! – ахнула Маша. – А ну, Санюшка, помоги…

Белобрысый тоже удивился:

– Вы что же – русские? Откель здесь? Должны б много северней быти… Ой-ой, не так больно же!

– Терпи! – оторвав запекшийся от крови рукав, Сашка, не думая, рванула подол собственной рубахи и принялась сноровисто обматывать рану. – Еще травкой сушеной присыпать… А его мечом, похоже.

– Не мечом – кинжалом, – отрывисто качнул головой раненый. – Господи, ежели вы русские, царя Иоанна люди – так помогите ж скорей! Наших скотские немцы жгут, режут. Я на соседний хутор хотел, да… Вон, сами смотрите.

Парень обреченно махнул рукой куда-то на запад, где из-за леса – видно было – столбом поднимался густой черный дым.

– До вашего хутора далеко? – быстро справился Михутря.

– Верст семь… Не, не по дороге. Если пешком, так тут тропа есть, я покажу.

– Покажет он, – погладив Машу по руке, Арцыбашев хмыкнул. – Сам-то идти сможешь?

– Смогу! Ого, – светлые глаза парня уважительно блеснули. – Смотрю, пистоли у вас… Славно! Их там с десяток всего, вражин-то. Справимся!

– Ну, веди, Аника-воин, – негромко рассмеялся король. – Тропину свою показывай. Ты вообще кто сам-то?

– Мигошка Лыков я, Лыки Семенова сын, своеземца бежецкого, – потирая ушибленный после падения бок, наконец представился белобрысый. – Царской волею переселены мы лет с десяток назад, испомещены.

– Поместьице, значит, от царя-батюшки получили, – Магнус рассеянно покивал, пока еще не представляя, что делать дальше. Да помочь нужно было, тем более – своему же вассалу! Десять лет назад Иоанн Грозный всех тут испомещал, давал землицы… Так то десять лет назад было, а ныне Ливония-то чья? Его, Божией милостью Магнуса Первого! Ну, не вся, конечно, Ливония, лишь малая часть… покуда.

– Так вы помещики местные!

– Ну да, так и есть – своеземцы.

Арцыбашев грозно сдвинул брови:

– А я – господин ваш, Магнус Ливонский. И какая же сволочь осмелилась на моей земле хутора жечь, грабить? Из крепостных аркебуз в лесах по мирным путника бить?! Скоты, говоришь, немецкие?

– Ага! Они себя и сами называют – скоты, мол, мы. Гаденыши те еще! А ходят многие, как бабы – в юбках. Даже зимой!

– Наемники-шотландцы, понятно, – покивал Михутря. – Шведские гофлейты, из Риги. Ну, которые под Везенбергом быти должны.

– Должны, да не обязаны! – король покусал усы. – Где Везенберг, а где Оберпален? Не так-то и быстро дойдешь. Ах, сволота поганая… Ладно! Эй, парень… как там тебя… Мигонына?

– Мигонына, так, – остановившись, парнишка на всякий случай поклонился – уж больно грозно вел себя этот вот… непонятно кто. Даже господином местным назвался! А по виду не русский, нет, да и говорит как-то странно. Но помочь обещался, да…

– Говоришь, десять человек?

– Да, господин, десять. Все наемники, ландскнехты. Два двуручных меча, три алебарды, палаши у всех. Еще два арбалета, ни мушкетов, ни аркебуз я не заметил.

Слова «арбалет», «аркебуза», «мушкет» Мигоньша произнес по-немецки. Да он вообще так и разговаривал, безбожно мешая русскую и немецкую речь, и даже пару раз вставлял совсем уж заковыристые местные словечки, например – «курад». Как помнил Арцыбашев, это было популярное эстонское ругательство.

Это все было как раз очень даже по-ливонски. Здесь, в Прибалтике, путалось все, и каждый город, каждая крепость, имели по три названия: одно немецкое, второе местное, и третье – русское. И все три использовались повсеместно. К примеру: Мариенбург – Алуксне – Олыст. Или Дерпт – Тарпату – Юрьев. Да хоть тот же Везенберг – Раковор – Раквере.

– Скоро придем, – спустившись в небольшой овраг, Лыков обернулся. – Вот он, наш хутор, за дубравою. Жгут, сволочи!

Отдав заряженные пистолеты Маше и Саньке (по пистолю каждой), Магнус вытащил саблю и, скосив глаза, подмигнул Михутре:

– Ну, пойдем, что ли. Глянем…

На это раз никого на разведку не посылали, хутор-то уже был – вот он, прямо за высоким дубом, на котором две полупьяные сволочи в зеленых клетчатых юбках-килтах сноровисто вешали какого-то белобородого старика. Дуб, кстати, с ролью виселицы справлялся неплохо: на одной его ветке уже висела окровавленная полуголая женщина с выбитым глазом, на другой – тощий босой подросток, такой же белобрысый, как и Мигоньша.

– Брате… – глотая слезы, ненавидяще прошептал Лыков. – Повесили, сволочи-и-и… Дайте что-нибудь, а?

Михутря молча протянул ему тяжелый засапожный нож.

Выскочив из кустов, белобрысый с яростным воем бросился на опешивших ландскнехтов и первого проткнул сразу же, ударив ножом в пах. Второй оказался проворнее: бросив веревку, вмиг вытащил из ножен палаш, и парнишке пришлось бы совсем худо, коли б сам король вовремя не подоспел на помощь.

P-раз! Подставив клинок, Леонид яростно отбил натиск и тут же перешел в контратаку, не дожидаясь, когда шотландец протрезвеет. Впрочем, тот и пьяный дрался как зверь, действуя палашом с виртуозностью классного музыканта.

Отбив выпад, вражина обрушил на Магнуса целый ряд ударов – и слева, и справа, сверкающей смертоносной мельницей! Что и говорить, рубака он оказался лихой. Прыгал, нападал, уклонялся, умело навязывая сопернику свой стиль боя… Вот едва не выбил саблю из королевских рук. Вот отскочил, торжествуя…

За спиной Арцыбашева громыхнул выстрел. Получив между глаз тяжелую крепкую пулю, наемник сразу же потерял весь свой воинственный пыл и неуклюже, словно мешок, повалился в снег, орошая его собственной кровью.

– Спасибо, – оглянувшись, Леонид галантно поблагодарил супругу. – Ловко ты его.

Маша скривилась, проворно насыпая порох:

– Не стоит. Он-то, видно, думал, что лучше его бойца не бывает. Ан нет!

– Умница ты у меня, – искренне восхитился Магнус.

В хуторском дворе, за частоколом, громыхнуло несколько выстрелов, судя по звуку – пистолетных.

– Раз, два… три, – сосчитав, король удовлетворенно улыбнулся. – Наши палят.

Из распахнутых ворот неожиданно выскочил здоровущий рыжебородый мужик в армяке и килте. В огромных, длинных, словно у гориллы, лапах он держал двуручный меч фламберг, коим устрашающе крутил над головою и что-то кричал. Наверное, по-шотландски ругался.

Выскочившие за ним отроки деловито обстреливали орясину из самодельных луков, пока появившаяся со двора Санька не положила достойный конец всей этой затянувшейся забаве. Просто одним выстрелом. В грудь.

Орясину словно смело ураганом. Отбросило, шваркнуло о ствол дуба… так он по нему, бедолага, и сполз. Прямо в ад! Туда и дорога.

– Ага! – погладив дымящийся ствол, злорадно заорала рыжая. – Вот вам! Это не силушкой своей дурацкой кичиться, девок да дитев малых забижать. А получи-ко пулю, козел голоногий!

Король, впрочем, долго в убитых не всматривался – надо было проверить, прочесать весь хутор, чем все и занялись. К этому времени Михутря уже расправился с двумя наемниками, остальных достал бугаинушка Силантий… куда-то, впрочем, пропавший.

– Искать! – приказал король. – Искать всем, живо.

С заднедворья, из-за крыши большой бревенчатой избы, вдруг поднялись искры, а за ними – и густой серый дым. Словно бы жгли сырую солому или сено.

Заподозрив неладное, Магнус повелительно взмахнул саблей, все бросились следом за королем, включая и вооруженных пистолетами девчонок, уже успевших перезарядить свое оружие, столь эффективное в ближнем бою.

Первое, что они увидели на заднем дворе, был выскочивший из дыма Мигоньша. Парень появился вдруг, словно черт – грязный, чумазый, со слезящимися глазами. Видать, нахватался дымка и даже угарного газа, говорить уже не мог, лишь упал в грязный снег да показал рукой:

– Там, в амбаре… там…

– Девчонки, останьтесь!

Наемники жгли амбар. Деловито, абсолютно никого не опасаясь. Будто делали трудную, но насквозь привычную работу. Один подбрасывал сено, второй раздувал рогожкою уже было погасшее пламя. Из сарая доносились крики. Кричали женщины, дети. Их там, вместе с сараем, жгли!

– Эй, вы, отморозки! – вне себя от гнева, Магнус взмахнул саблей…

Правда, вот в бой вступить не пришлось: позади разом громыхнуло два выстрела. Одному гофлейту пуля угодила в живот, второму – в голову. Упавший в снег факел рассерженно зашипел.

– Пламя! Сбивайте пламя! – немедленно приказал король.

Беглецы скинули армяки да кафтаны – что у кого было, и принялись остервенело бороться с огнем. Сделать это оказалось весьма не просто: едва пламя сбивали в одном месте, как в другом тотчас же вздымался к серому небу огненно-оранжевый язык.

– Снегом, снегом давайте!

– Ага, поможет тут снег.

Разгоравшийся огонь неистовствовал, выл, словно тысячи демонов, вовсе не намереваясь сдаваться. Закашлявшись, Леонид утомленно сел на снег, помотал головой, прогоняя бежавшие пред глазами круги, и, схватив прожженный кафтан, вновь вступил в схватку.

– Давайте, давайте, парни! Навались! Девки! В огонь не лезть – караульте. Буде появятся враги – стреляйте без раздумий.

– Есть, мой король! – княжна шутливо вытянулась и щелкнула каблуками. – Ни один враг не пройдет, будь уверен!

– Эх, колодец бы, – запоздало посетовал Михутря. – Ведра…

Мигонына откуда-то привел еще людей – угрюмых бородачей в лохмотьях. Дело сразу пошло быстрее, да и раненый в руку оглоедушко Силантий, вытащив из ограды жердину, принялся отбрасывать горящую солому в сторону, в снег…

– Ворота! Ворота! Давайте, братцы… живо! А ну-ка, Силантий… Давай! Эй, вы там, внутри… Поберегись!

Толстяк изо всех сил ухнул жердиной по заклинившему засову. Потом еще, и еще…

– Поддается! – радостно закричал Мигонына. – А ну, подсобим!

Наконец засов вылетел из пазов, и из распахнувшихся ворот, пошатываясь, выбрались люди, где-то с полторы дюжины человек, в большинстве своем – старики, женщины, дети. Кто-то кашлял, кто-то, наглотавшись угарного газа, совсем не мог идти – таких вели под руки.

Мигоньша и мужики бросились навстречу спасенным, что-то обрадованно вопя. Вовсе не по-русски, по-своему. Подхватили, повели в избы, а кого и оставили здесь, во дворе, аккуратно положив на рогожки. Пущай отдышатся, бедолаги!

– Нюшка! Сестрица! – Лыков кинулся на шею какой-то девчонке с сумрачным закопченным лицом и грязными волосами. – За что, за что они так, суки?

– Говорят, еретики мы все. Огненное крещение.

– Кальвинские собаки! Смерть им. Смерть! Курад!

Раненых шотландцев местные, конечно, добили без всякой жалости, а пленных тут же вздернули все на том же дубе. Своих повешенных сняли – похоронить, а вражины так и остались болтаться на ветру – два шотландских чучела в юбках. Сволочи гнусные! Уроды!

Магнус и его люди заняли горницу в разоренной избе: немного прийти в себя после боя, а пуще того – после схватки с огнем. Все расселись, разлеглись на лавках, бинтуя раны. Слава богу, никто серьезно не пострадал, так, по мелочи все.

Заглянувший в горницу Мигонына с порога бросился на колени – благодарил за спасение близких.

– Без вас бы… без вас бы не знаю и как… А за брата я отомщу, не сомневайтесь!

Подхватив с лавки трофейный двуручный меч, он махнул им с такой силой, что сидевший невдалеке Михутря поспешно наклонил голову:

– Ладно, ладно, мститель. Сейчас-то уймись.

Юноша послушно бросил меч на пол и, сев на лавку, горько зарыдал, ткнувшись лицом в ладони.

– Брате… брате…

– Это по всей Ливонии так? – присев рядом, Арцыбашев успокаивающе похлопал парня по плечу.

– По всей, – тот поднял голову и зашмыгал носом. – Недаром старик говорят – лет пятнадцать назад комету хвостатую видели. Низенько так, прямо над лесом – ярко. А к чему комета – известно. Вот и нет с тех пор у Ливонии доброй судьбы, одни войны да смерть.

– Ничего, парень, – враз приосанился Леонид. – Судьба несчастной Ливонии очень скоро изменится к лучшему. В этом тебе мое короле…

– Господин, – угрюмые мужики-эсты встали у порога с докладом. – Там отряд. На дороге видны – скачут.

– Что за отряд? – так же, по-немецки, осведомился король.

– А кто ж его знает? Видно только, что люди воинские – рейтары. Верно, немцы.

– Скачут сюда?

– Да, господин.

– Немедленно готовиться к бою! Живо, всем…

Поправив висевшую на боку саблю, Магнус выскочил во двор и принялся распоряжаться дальше:

– Ворота на засов! Лучники – вы, вы, мелочь! – на башню. Девчонки, к частоколу… Пушки, мушкеты есть? – обернулся на бегу король.

– На воротной башне, – быстро доложил Лыков. – Два мушкета и одна гаковница. Было две… одна вон, у мужиков, на телеге.

– Мужики! Телегу – к воротам… Ага!

Угу… Леонид ухмыльнулся, понимая теперь, кто именно промышлял в лесу «зипунов». Что ж, были враги, стали – друзья и соратники, причем в один миг. В те времена сие частенько бывало, особенно здесь, в Ливонии, где сам черт ногу сломит – кто за кого и кто против кого. Некоторые по два-три раза на дню флаг меняли!

Забравшись на воротную башню, Леонид всмотрелся вдаль, где, примерно в версте от хутора, двигались всадники, судя по блестящим доспехам – рейтары. Немцы или шведы – хрен редьки не слаще. Человек сорок, а то и больше. Многовато будет! Впрочем, деваться-то все равно некуда, придется принимать бой.

Магнус оглянулся – никто не выказывал ни беспокойства, ни страха. Одна холодная решимость. У всех. Девчонки с отроками. Михутря с Силантием. Местные… человек где-то с дюжину набралось. Вооружены, правда, не очень. Рогатины, дубины… Мушкетов нет совсем, а вот палаши да мечи имеются. Ладно…

– Что с гаковницами?

– Зарядили картечью!

– Отлично… Эй, вы там! – Магнус склонился с воротной башни во двор, к эстам, и перешел на немецкий: – Вы, двое – к воротам… А вы держите запал наготове. Как только ворота распахнут – жахнете. Но только по моей команде, ясно?

– Ясно, герр комендант! Яволь.

Ах, герр комендант? Хорошо хоть, не штандартенфюрер… Ладно, это неплохо, что они все поняли.

– Ну, храни нас Бог!

– И Святая Дева! – немедленно прокричали эсты. Кто-то из них наскоро молился по-латыни… Католики, да. Лютеранство только до городов и замков добрались, в деревнях своя вера. Где католицизм, а где и язычество, а чаще – и то и другое вместе, этаким симбиозом.

– Черт! Пушки!

Стоявший рядом с Леней Михутря указал рукой на быстро приближающийся отряд, за которым из-за леса показались пушки на колесных лафетах. Всего три, каждая – влекомая четверкой лошадей. Мощные! Шесть фунтов уж всяко, а то и восемь! Эх, разнесут хуторишко… Никакой частокол не спасет!

То, что хутор обречен, рейтары прекрасно понимали. Ехали картинно, не таясь, с перьями на шлемах и с развевающимися знаменами. Еще б в барабаны забили, пижоны дешевые! Однако ж что же делать-то? Сдаться? Они ведь именно на это надеются.

Только Арцыбашев так подумал, как тут же грянул барабанный бой! А потом тонко запела труба, и вперед, к воротам укрепленной усадьбы, вылетел парламентер верхом на белом коне, с желто-зеленым ливонским флагом.

Ливонский! Флаг!

Черт побери… Свои, что ли?

Между тем парламентер уже добрался до самых стен да, взвив коня на дыбы, громко закричал:

– Разбойникам предлагается немедленно сдаться господину ливонскому наместнику! Без всяких условий. Времени на раздумье нет.

– И что будем делать? – сжимая мушкет, тревожно прошептал Михаил Утрехтский. – А может, прорвемся? Завяжем бой и…

– Не будет боя, – Магнус усмехнулся и, пригладив бородку, направился к лестнице. – Пойду-ка я с ним поговорю. Эй, отворяйте ворота! Закроете сразу за мной… мало ли.

Арцыбашев принял решение довольно быстро и столь же быстро исполнил, выскочив за ворота. Так что сидевшие в засаде девчонки не успели ничего понять. Маша, правда, дернулась следом, да, верно, поздно…

В распахнутом дешевом кафтане, с непокрытою головой и самой широкой улыбкой, Леонид подошел к парламентеру:

– Ты кто таков?

– Эрих фон Буссов, барон и…

– Веди, барон, к главному.

– Но…

Мальчишка-барон опешил от столь неожиданной наглости. Что вообще происходит-то? Какого черта этот оборванец не смиренно просит, а требует куда-то его вести! Причем требует вызывающе нагло. Еще и смеется… не над ним ли, фон Буссовым?

– Нет! Если вы сдаетесь, я сообщу и так…

– Нечего сообщать. Веди! Кто командует отрядом?

– Я сказал…

– Я спросил – кто командует? – грозно прикрикнул король.

Мальчишка спасовал, так и не поняв, что происходит. Так вот с ним обращаться, наверное, мог только тот, кто имел на то право. Но этот бродяга… А вдруг он имеет? А вдруг… Ладно, пусть разбираются старшие.

– Хорошо, сделаю для тебя исключение, – юный барон развернул коня. – Иди впереди да не вздумай бежать!

На этот раз Леонид ничего не ответил. Он просто шел. Все так же улыбчиво-весело, фальшиво насвистывая «чижик-пыжик». Задиристый бароненок, правда, так и не назвал командира. Так уже и не нужно было. Магнус и так все прекрасно видел. И ливонские – его! – знамена, и закованных в железные латы рыцарей, и рейтаров с аркебузами, и пушки. А впереди, в блестящей кирасе и легком открытом шлеме морион – очень даже знакомая личность! Длинные русые волосы, борода, круглое улыбчивое лицо… Анри Труайя! Штатгалтер и рыцарь Ливонии. Наместник! Рядом с ним – белобрысый амбал в полном доспехе, с поднятым забралом и привешенным к седлу длинным мечом-бастардом. Альфонс ван дер Гроот, бывший королевский оруженосец, а ныне… Арцыбашев попытался припомнить – что за должность он дал этому здоровущему парню? Так и не вспомнил, да и недосуг было уже вспоминать.

– Этот разбойник намеревается сдаться и… – начал было барон.

Король не дал ему продолжать. Сделав еще пару шагов, распахнул объятия:

– Ну, здравствуй, Анри! И тебя рад видеть в добром здравии, мой верный Альфонс. Ну, как вы тут без меня-то?

– Ва… ва… ва… ваше величество! – Штатгалтер проворно спешился и, подойдя к королю, встал на правое колено. – Господи… Вы!!!

– Да, ладно тебе кланяться, давай обнимемся лучше… А ты, Альфонс, чего ждешь?

– Король… – еще несмело, а потом все громче и громче закричал ван дер Гроот. – Его величество… Король… Наш добрый государь вернулся!!!

– Что это за девушка бежит сюда? – отвлекся от объятий Анри. – Похоже, она чем-то встревожена.

Леонид обернулся:

– А, это Маша… принцесса Мария Старицкая… Ваша королева!

* * *

Нежнейший шелк полога струился по сторонам и сверху, и двое пылких возлюбленных предавались влечению любви на атласной постели, украшенной цветами, выращенными в теплице розами. В жаровне пылали угли, и тем не менее обстановку в королевской опочивальне нельзя было б назвать теплой. У стен, у входа, напротив высоких стрельчатых окон, украшенных желто-зелеными витражами а-ля Матисс, явственно тянуло холодом, в постели же неистовствовал самый настоящий жар. Жар двух сердец и зарево пылкой любви согревали супругов лучше всякой жаровни. Они словно сходили с ума, погрузившись в терпкие ароматы любовных ласк.

Леонид покрыл поцелуями все тело своей юной супруги, такое прекрасное, с нежной шелковистой кожей. Язык его, поласкав твердеющие соски, спустился к загадочной ямочке пупка, а от него – к лону. Маша напряглась, вздрогнула и застонала, и в этом сладостном стоне слышалась неземная симфония незабвенной королевской любви. Магнус ласкал жену нежно и страстно, влекомый неистовой тягой, все той же, какой был обуян столько лет. Столько лет, почти с того самого дня, как увидел Машу, еще совсем юную, девственную…

Накрыв губы супруги своими, Магнус прижался к жаркому телу, чувствуя спиной скользящие касания ладоней, утопая в синих очах, глубиной со все океаны. Томные толчки и касания, вздохи и стоны, все сливалось в великую негу и страсть, и молодые супруги уже не помнили ничего, ни то, что было, ни то, что, может быть, будет… или все же нет. Осталось лишь настоящее – эта жаркая ночь, эти полные страсти глаза, эти томно приоткрытые губы…

Как изгибалась, как стонала Маша… Магнус даже и не знал, что она так может… вернее, конечно, знал… просто сейчас отбросил в сторону мысли, и тонул, тонул, тонул… пока в голове его не вспыхнуло вдруг ядерным взрывом… еще несколько движений… и настала тишь, наступил покой, и все та же нега… нет, нега – уже не та…

Усталые от любовных ласк, венценосные супруги ничего не говорили друг другу, даже шепотом, даже полслова. Все было ясно без слов. Оба просто лежали, наслаждаясь легкими прикосновениями рук…

Поцеловав Машу в губы, Леонид ласково перевернул ее на живот, сам же уселся сверху и принялся нежно массировать спину, скорее, даже просто поглаживать, захватывая ладонями и плечи, и живот, и грудь. До тех пор, пока не почувствовал прерывистое дыхание супруги, и тогда… И тогда снова окунулся в негу! Нырнул с головой в океан страстей, чувствуя, как млеет под ними милая любимая женщина, та самая, единственная, ради которой отдал бы все…

Они проснулись лишь поздно утром, когда проникшее сквозь оконные витражи солнце выложило на полу желто-зеленые коврики. Знать, хороший зачинался денек! Не то что вчерашняя слякоть.

Накинув китайский халат, его величество покинул спальню жены. Пора было одеваться да приступать к исполнению важных государственных дел, тех самых, о которых без него здесь никто не смел и подумать. Конечно же, дела касались политики, как внутренней, так и внешней. Если во внутренней все шло, как и было задано Леонидом еще раньше, в прежние времена – веротерпимо и правосудно, то во внешней вовсю резвились выпущенные в Ливонию демоны. Вот и не верь после этого в предсказания… Всего лишь одна комета. И вот вам, пожалуйста: истерзанная земля, смерть, кровь и разруха. И нескончаемая война всех против всех. Шведы против поляков и русских, русские против шведов и поляков, литовцы против шведов, немцы – то за шведов, то за литовцев, то сами по себе, плюс еще кому-то пришло в голову нанять упертую кальвинистскую мразь – шотландцев. Гофлейтеры, мать их! Магнус еще не забыл, как эти парни в юбках вешали и жгли. Не-ет, что и говорить, без сильного Ливонского королевства здесь порядка не будет!

Узнав о том, что добрый король Магнус наконец-то вернулся из Московии, народ возликовал, ибо не было на здешней многострадальной земле ни одного слоя населения, который бы не связывал именно с Магнусом Ливонским своих самых сокровенных надежд. Многие местные бароны ненавидели как шведов, так и поляков, и жаждали своего легитимного государя. Так вот вам, пожалуйста – Магнус! Подавляющее большинство бюргеров хотело видеть развитие мануфактур и торговли под властной рукой нетерпимого к любому беззаконию монарха – и здесь снова был Магнус. Крестьяне хотели свободно трудиться на своей земле, и ливонский властелин законодательно запретил всякий гнет, резко ограничив размеры барщины и оброка, мало того, дал свободу веры, что привлекло в Ливонию многочисленных выходцев из русских земель, ввергнутых опричниной царя Ивана в великое разоренье и горе. Между тем все крестьянство Ливонии – латгалы, эсты, русские – получили личную свободу, на которую не мог покуситься никто. А вот в Речи Посполитой дело обстояло совсем наоборот, и тамошние крестьяне, «быдло», поджигали мызы и толпами бежали в Ливонию, и чем дальше, тем больше. Осталось только формировать войско, что король и делал, по своей привычке обстоятельно, не торопясь. Хотя следовало бы поторопиться, ибо шведы и их гнусные наемники, немцы и шотландцы, уже заполонили вся и все. Кстати, и воины Ивана Грозного воду мутили не меньше, и не меньше творили всякого рода зверств. Нужно было собираться с силами и действовать, и как можно быстрей!

Одевшись, его величество спустился в главную залу оберпаленского замка, где для него и его венценосной супруги был накрыт стол. Завтракала (впрочем, наверное, это все же был поздний обед) королевская пара не в одиночестве, к столу были приглашены сановники, самые именитые вельможи из числа тех, кому Леонид доверял. Тот же Анри Труайя, Альфонс, бывший слуга Петер, ныне получивший высокий придворный чин гофмейстера, а также ученый секретарь, доктор богословия и права герр Леонард Франц, высокий сухопарый немец из Вестфалии, чем-то напоминавший Арцыбашеву знаменитого жюльверновского Паганеля.

Поначалу разговор, как всегда, зашел о войне, причем начался он с королевской личности.

– Знаете ли, сир, относительно вас и царя Ивана по всей Ливонии ходили самые разные слухи, один ужаснее другого, – округлив глаза, поведал герр Франц. – Говорили, что вы с царем Иваном рассорились и что, дескать, царь вам ныне не благоволит… также рассказывали о том, что в Московии вы куда-то пропали, сгинули. Об этом болтали торговки вот буквально на днях!

– Верите торговкам и паломникам? – скептически усмехнулся король. – Ай-ай-ай, мой дорогой доктор, а еще ученый человек! Тоже еще, нашли источники информации. Нет чтоб хотя бы какое-нибудь официальное письмо от царя Иоанна. Мол, лично проклинаю Магнуса Ливонского – запятая – лишаю вассальных грамот и всех привилегий – точка. Вот это, я понимаю, информация, а то какие-то слухи! Стыдно. Стыдно, мои господа.

– Стыдно, – устремив взгляд в бульонницу, со вздохом согласился доктор. – Так, а что делать-то? Царь Иоанн, насколько мне известно, никаких таких грамот не присылал.

Отложив в сторону вилку, в разговор вступил и Анри Труайя, курировавший в ближнем королевском кругу (практически – в ливонском правительстве) нечто вроде департамента разведки и контрразведки. Кстати, он явно был русским, скорее всего, опальный новгородский боярин, много скитавшийся и много чего в этом мире понявший. До сих пор он так и не назвал свое настоящее имя, не признался даже королю. Последний, впрочем, и не настаивал: захочет – когда-нибудь и скажет, а нет, так и нечего любопытничать, был бы человек верный. А уж в этом Анри не откажешь, положиться на этого ровного и приветливого в общении человека, отличного фехтовальщика и доброго друга, можно было всегда.

– Мои люди докладывали недавно, что и у шведов, и у русских слухи о вас, ваше королевское величество, тоже ходят разные, и часто – весьма противоречивые. Но только слухи.

Это было вполне понятно, что только слухи. Шестнадцатый век – ни телеграфа, ни телефона, ни радио, одни гонцы. Пока доскачут – триста лет пройдет! Да и царь Иван, со свойственным ему умом и коварством, не торопился раскрывать карты и, как всегда, темнил. То ли все хорошо с королем Магнусом, то ли нет… Поди пойми, догадайся. Лично Ивана расспросить или кого-нибудь из посольского приказа дьяков? Ага, рискни здоровьем! С другой стороны, вся эта неопределенность – не так уж и плохо, можно было половить в мутной воде рыбку, используя сложившуюся ситуацию к вящей пользе страны. Надо было использовать, обязательно надо!

– Вот вы все о разных простолюдинах говорите, мой господин, – накатив третий бокал рейнвейна, осмелел и Альфонс. – О бюргерах, о крестьянах, мастеровых и прочих разных студентах. Но ведь и соль земли, дворянство, никак не следует забывать. Сколько среди них храбрецов, сколько отважных воинов, верных сердцем своему сюзерену! Вот бы их к нам на службу привлечь, да побольше.

– У нас на них денег нет, – меланхолично заметил доктор Франц. – Больно уж аппетиты у молодых дворян непомерны. За талер в год они служить не будут, не-ет… за два даже не будут. А три платить… Этак и талеров не напасешься. Не слушайте, ваше величество, господина Альфонса.

– Дворяне, конечно, нужны, – всерьез озаботился Арцыбашев. – Это и сила, и слава, и престиж. Завлечь вот их как… кроме денег. Может, не дожидаясь конца войны, университет поскорее открыть, как когда-то задумывали? Вот молодые дворянские сынки, коим наследство не светит, к нам со всей Европы поедут – учиться!

– Не, не, не, не, – замахала руками Маша. В серовато-голубом, с буфами и гофрированным воротником, платье она была сейчас чудо как хороша, просто прелестна! Истинная красавица, синеглазая юная нимфа!

– Думаю, в университет недоросли дворянские не поедут, – безапелляционно заявила краса. – Они не любят учиться, а любят пить, гулять и веселиться.

– Оп-па! – заценил рифму король. – Ну, Марьюшка, ты у меня прям как Анна Ахматова!

– Ахмат? – Маша дернула бровью, не понимая. – Древний татарский царь причем тут? С прадедом моим воевал, великим князем Иваном. Не, я его крови не имею. Рюриковичи – да, Гедиминовичи – возможно, но Чингизиды… это вряд ли.

– Пить, гулять да веселиться, – задумчиво повторил Леонид. – В принципе, можно и этим завлечь… чем-то вроде. Ну, вот, чтоб у нас, в Оберпалене или – дай-то бог! – в Нарве была б самая модная и крутая во всей Европе светская тусовка! Чтоб хоть раз в жизни у нас побывать – да это счастье для недоросля дворянского полное, а уж если на службу… Тут все обзавидуются, точно!

– А вот я так скажу, господа…

Бывший слуга, а ныне мажордом-гофмейстер, семнадцатилетний Петер, сероглазый, лохматый и важный, тоже решил принять участие в общей беседе. Этот – после четвертого бокала.

– Про недорослей и не надо никому завидовать. Это пусть они сами думают, что им завидуют. Вроде как. А мысли эти им внушить можно.

Арцыбашев аж крякнул от такого ума:

– Молодец, парень! Так и поступим, внушим. А для начала распространим слухи – раз уж тут никакого другого СМИ нет.

– Чего, ваше величество, у нас нету?

– А? А, не вникай, Альфонс, держи хвост пистолетом! Значит, о слухах…

Тут молодой ливонский монарх задумался. Эх, сюда б сейчас телевидение, хотя б один захудалый канальчик, хоть бы на пару часиков в день – всем бы мозги промыли, намертво! Ни одна б тварь не рыпнулась. Месяц бы врали на голубом глазу, будто в Ливонии «самое лучшее образование»… впрочем, какое, к черту, образование? Самый лучший гламур. Молодняк точно б подтянулся. Эти самые дворянские недоросли, обученные воинскому делу безземельные сынки. Послужат, потом можно и дать им землю… немного… какую-нибудь ненужную пустошь выделить – пущай в аренду сдают.

– Так! Маша! – подумав, король хлопнул ладонью по столу столь резко, что все сидящие вздрогнули, а Петер даже чуть было не подавился студнем и потом долго прокашливался.

– Маша, будешь заниматься СМИ!

– Прости, милый – чем?

– Слухами! Какие слухи понравятся дворянским недорослям? Ты ж лучше меня знаешь, не так?

– А пожалуй, так, – чуть помолчав, озаботилась королева. – Целый список составлю, все запишу…

– Главное, не упусти – через кого информацию гнать будем? Всяких там паломников, купцов… Может, даже формировать специальные информационные группы. А что? А ля герр ком а ля герр!

– Ун, месье, – Анри Труайя с удовольствием подхватил идею и даже высказал желание привлечь к этому делу недавно явившихся с королем людей – отроков. – Видите ли, какое дело, эта мелкота, бродяги – они никому особенно не нужны, однако везде ходят, болтают, разглагольствуют. Чем не отряд?

– Согласен. Используем, – цинично кивнул Магнус. – Михутре вооружение выдали?

– Не успели еще, мой король.

– Побыстрее давайте, воин он опытный. Весь первый молодежный отряд, как наберем – его. Та-ак… Силантий где? Ну, тот здоровенный мужик…

– Он говорит, что не мужик, а кожемяка, – пояснил Петер. – Мануфактуру хочет устроить, только не кожаную, а сукновальную.

– Иди ты! – Анри Труайя ахнул и покачал головой. – Губа не дура. Только где он шерсть возьмет? Из Англии привозить будет?

– Ой, вру, вру, – замахал руками юный мажордом. – Не сукновальную мануфактуру, а бумажную мельницу. Бумага делать… и это… книгопечатню завести.

– Вот и я о том! – Арцыбашев просиял ликом. – Вот именно – книгопечатню. Вот уж развернемся… Это сколько можно всего напечатать! И листовки, и призывы, и газету с правдивыми, полезными нам, новостями. Для распространения на территории противника, разумеется. Я даже знаю, кто будет распространять… Впрочем, говорил уже. Да! Петер! Где отроки и девчонка?

– С утра в баню отъехали, на ближнюю мызу, – с достоинством пояснил мажордом. – Как вы, ваше величество, и приказывали. Заодно отдохнут.

– Да-да, отдохнут, а потом пускай поработают… пусть при дворе пока будут. Оп! Аграфену, Саньку-то я замуж выдать обещал! Причем – выгодно. Вот что, Петер, озаботься-ка женихами. Кто у нас из мужичков-холостячков на примете есть?

– Холостых, пожалуй, немного, да и в войске все, – гофмейстер почесал затылок. – А вот вдовцы, осмелюсь доложить, имеются в достатке. Все высшего сорта женихи – рыцари да бароны.

– Вот-вот-вот-вот-вот, – закивал Леонид. – Именно такого нашей Сашке и надобно. Именно такого она и просила. Чтоб знатен был да богат.

Петер довольно улыбнулся, он любил быть хоть в чем-то полезен своему господину:

– Тогда барон фон дер Гольц – чем не пара? Овдовел двадцать два года назад, с тех пор так и не женился…

– Двадцать! Два! Года! – ахнула Маша. – Вот это жених, нечего сказать. Ему ж лет сорок пять уже! Да это ж старикан мерзкий!

– Зато Буртнекский замок и замок Гольц – его, – Анри Труайя потянулся к бокалу. – И земли, и людей – немеряно. Фон дер Гольц – могущественный вассал, триста мечей на раз выставит. Отборнейших, смею заверить, головорезов! С таким ухо востро.

– Что ж, – король покусал ус. – Тут нам Сашка и пригодится. Что вы смотрите, Марья Владимировна? Девчонка что хотела, то и получит. Да не переживай, на произвол судьбы не бросим, а то!

Вечером был дан бал. Блистали жемчугом и брильянтами приглашенные дамы, кавалеры шуршали шелком модных плащей. Небольшой оркестр – лютня, мандолина, тромбон – играл что-то веселое и даже чем-то похожее на знаменитый канкан. Представленная ливонскому обществу королева была великолепна и прямо так и сияла изысканной красотой! Правда, вот танцевать – не танцевала, не успела еще обучиться всему здешнему «политесу», но учитель танцев уже имелся, не далеко и искать – тот же Анри Труайя, штатгалтер и особа, приближенная к королю.

По поводу танцев, кстати, Маша не особенно переживала, все смеялась да, собрав дам в кружок, рассказывала всякие байки о Московии. Острая на язык, юная правительница Ливонии не давала спуску никому из русской знати. Досталось на орехи и Шуйским, и Бельским, и даже худородному Годунову, не говоря уже о братьях Щелкаловых, дьяках, чтоб их так!

– Ну и вот, уважаемые фрау и фройляйн, что же касаемо отношения мужей к своим женам, то могу рассказать вам об одной ужасной вещи… Только – тсс! Мужьям и любовникам – ни-ни!

Княжна говорила по-немецки довольно бойко, хотя и с ошибками, впрочем, все понимали ее прекрасно и, услыхав об обещанных московитских «ужасах», тотчас же навострили уши.

– Так вот, – округлив глаза, Маша понизила голос. – О том, как обращаться с женами и детьми, написана целая книга, называется – «Домострой»… Ну, «хаузе» – понимаете?

Дамы дружно закивали:

– Я, я!

– Гнусная книжица сия, – оглянувшись по сторонам, продолжала ее величество, – написана неким дворянином Адашевым… или отцом Сильвестром, уж точно не помню, лет этак двадцать назад, когда царь Иван еще был молодым. И сказано там прямо: и жен, и детей – бить! Жен, так даже беременных – стегать плеткою, иногда и за дело, и чаще – без дела, просто так, как на Москве говорят – для порядка. Чтоб уважали мужа!

Дворянки ахнули:

– Как так – плетьми?! Ах, это, верно, касается только простолюдинов, рабов.

– Плохо вы знаете Московию, – презрительно хмыкнула королева. Красивое лицо ее раскраснелось от гнева, синие глаза пылали нешуточной ненавистью и злобой. Ах, если б вдруг увидел ее сейчас царь Иоанн Васильевич – даже он испугался бы! Маша сейчас выплескивала все. Все, что давно накипело на душе, что было когда-то реальностью, а ныне являлось лишь в мерзких ночных кошмарах, все, о чем хотелось поскорее забыть.

Дамы притихли, глядя на ее величество с уважением и плохо скрытым страхом, вполне понимая – такая внешне обворожительная юная девочка, если надобно, не моргнув глазом пошлет на плаху, да еще и сама, при нужде, возьмется за топор!

– Говорите, рабов? А для Ивана все рабы! Что дворянин, что боярин, что холоп. Ни один никаких прав перед царем не имеет, что захочет тиран, то с любым и сделает. Как с моей семьей, с батюшкой… хоть, верно, и за дело… Ладно! Хватит зря языком болтать, да еще о столь гнусном. Пока мужчины о делах толкуют, давайте-ка с вами выпьем, да потом расскажете мне обо всех… А ведь никого еще не знаю! Вот этот вот красивый мальчик – это кто? Ах, вспомнила, это ж наш Петер, мажордом.

– Да-да-да, ваше величество! Я, я!

Выпив, дамы дружно принялись сплетничать, поощряемые самой дружелюбной королевской улыбкою. Рассказывали все обо всех, при этом, верно, и врали, ну да то не страшно – какой же рассказчик да не приврет? Тем более – рассказчица! С истинно царской грацией Мария Владимировна милостиво кивала всем, краем глаза поглядывая на мужа. Венценосный супруг стоял в углу, в тесном кружке придворных, и кого-то внимательно слушал.

– Он вообще, говорят, из Риги, наш Петер…

– О найн, найн, ваше величество! Не из Риги, а из Ревеля…

– И он не Петер, а Пеэтер – так говорят простолюдины…

– Говорят и Петер тоже…

– Его величество лишь в прошлом году пожаловал ему дворянство, и теперь вот надумал женить.

– Женить – это правильно, – одобрительно кивнула княжна. – А вон тот бравый лейтенант, Альфонс?

– Оруженосец его величества, госпожа! – хором откликнулись дамы. – Откуда-то из Нидерландов или из Брабанта, где кружева. Ой, как-то, помнится, такие привозили гентские купцы. Ах, это не кружева, это нечто! Вы, ваше величество, такие обязательно закажите, они так пойдут к вашим глазам…

– И к вашей белой коже!

– Кстати, ваше величество, Альфонс не так давно женился. Избранница его сердца дама, конечно, красивая, и вот-вот готовится родить, но… Нет, не буду рассказывать – это ж все слухи.

– Говорите, говорите, – Мария поощрительно улыбнулась. – Ваше дело – доложить. А я уж сама разберусь, чему верить, а чему – нет. Об Анри что скажете?

– О герцоге? Ой, он такой загадочный и, верно, скрывает о себе какую-то страшную тайну…

– Пусть не страшную, но все же скрывает, да!

– Говорят, одно время у него был роман с баронессой фон дер Гольц, дочерью старого барона. Скажу я вам, ведьма еще та!

– Все время фыркает да шипит, как рассерженная кошка.

– Она уже была замужем, овдовела…

– Говорят, за шведом была!

– Нет, нет – за каким-то литовцем. То ли он князь, то ли граф… Умер. Вернее, убили на войне.

Рассказывая, женщины вполне справились с первым испугом и теперь трещали без умолку, словно брачующиеся сороки. А одна – жеманная красотка Элиза фон Бексенгаузен – даже набралось наглости поинтересоваться у королевы насчет некоего новенького дворянина:

– Михаэль из Утрехта… Он правда граф?

– Откуда вы знаете?

– Он так сказал.

Княжна поспешно спрятала улыбку:

– Ну, раз сказал, значит, так оно и сеть. Благородный муж без особой нужды лгать не будет.

– Ваше величество, а вы знали герцога Курбского?

– Князя Андрея? – скривила губы Маша. – Наверное, знавала когда-то… Еще до предательства. Правда, помню плохо – мала была. Не знаю, правильно ли он сделал, что предал, полагаю, что нет. Не царя предал – Отечество. Если бы против Ивана выступил, мятеж какой поднял бы… а то просто сбежал, жену и детей бросил. Нет уж, нет во мне к князю Курбскому никакого уваженья. Тиран, трус и та еще сволочь! Впрочем, и в Москве не все такие, есть и приличные люди. Князь Серебряный, воевода Воротынский, царевич Шигалей, Саин-хан Бекбулатович… да мало ли!

– А правду говорят, будто бы царь Иоанн…

– Что вы, что вы! И знать такого не знаю, и ведать не ведаю.

Царя Ивана, самого страшного своего гонителя и врага, умная девушка благоразумно не трогала, придерживала язычок, понимала, что на столь запутанном военно-политическом поле, каким сейчас являлась Ливония, и «гнусный московский тиран» мог еще вполне пригодиться.

Об этом же, кстати, зашла речь и в мужском кругу. Терзаемое внешними и внутренними врагами Ливонское королевство отчаянно нуждалось в поддержке. Раньше ее предоставлял царь Иван Васильевич, но сейчас… в связи с некими событиями… С другой стороны – а чего делать-то? Не к полякам же с литовцами обращаться? Те, конечно, помогут, но свои, ливонские граждане, не поймут. К тому, что их добрый король Магнус – вассал московского царя, они давно привыкли – так изначально было. Но чтоб еще и католики воду мутили… Когда-то пустили поляков в Ригу, попросили помочь – теперь поганой метлой не выгнать! Ах, Речь Посполитая, ну уж нет… Лучше уж свои, русские – шведы на перемирие идти не намерены. Наоборот, спят и видят, как бы задавить Магнуса, захватить королевство. Наняли немцев, шотландцев, давят и прут, никакого сладу!

– У нас слишком мало сил, ваше величество, – честно посетовал Труайя. – Слишком мало, чтоб справиться со шведами в одиночку. Вот если бы царь Иван оказал помощь, просто прислал бы еще войска, с пушками бы! Тех, что есть – мало.

– Русским в Везенберге и самим бы помощь не помешала, – покачал головой верный оруженосец Альфонс. – Шведы их грозятся повесить всех до единого, а шотландцы – вообще на кострах сжечь! Как еретиков.

Труайя согласно кивнул:

– Да уж, осажденным сейчас не сладко. Хоть и пушки у них есть, и ратники, а все ж – осада идет, припасы кончаются. А помощи ждать неоткуда. Совсем! Пока еще дойдет посланное царем войско… если он вообще его пошлет. Только на Бога надежда. Одна.

– Слушайте, – вскинул глаза король. – Тогда, может, мы им поможем?

Высказанная монархом идея, на первый взгляд дикая, неожиданно пришлась по вкусу всем. Да, сил мало, но если их использовать грамотно, да еще разведку выслать, да диверсантов… Так почему бы и нет? Землякам-единоверцам своим помочь, да потом, под шумок, кой-кого переманить на службу… Да и для царя Ивана Васильевича разгром шведов под Раковором стал бы большим подспорьем! И Магнус на этот раз действовал бы в своем праве – как верный вассал царя.

– Только надо сперва Ивану письмо написать, – уже ночью подсказала Маша. – О том, что царь нас с тобой извести хотел, здесь, в Ливонии, никто толком не знает. Так, слухи все… Иван Васильевич не дурак, нет. И коли ему будет выгодно, быстренько сменит гнев на милость.

– Думаешь? – с сомнением переспросил король.

– Уверена! Он государь, а не простолюдин все же. Как надо, так и поступит.

Маша потянулась и, вдруг прижавшись к мужу, принялась целовать его в губы со всем пылом юности и резко вспыхнувшей страстью… Полетела на пол ночная рубашка… Юная королева отпрянула, вскочила на ноги, и, покачивая бедрами, встала перед ложем нагою, обворожительная и желанная… милая, родная, своя…

Письмо написали утром. Вместе. Леонид выдавал мысль, Маша облекала ее в слова. В те слова, что были приняты и уместны.

«Иоанну Васильевичу, царю и великому князю, верный вассал и зять Арцымагнус Хрестьянович и жена его Мария челом бьют!»

* * *

Разбить осаждающие Раковор-Везенберг войска с наскока нечего было и думать, силы шведского наместника Клауса Акензена значительно превышали войско ливонского короля. К тому же к шведам еще нужно было добавить пять тысяч шотландцев во главе с неким «воеводой Архибальдом», как его называли русские. Плюс еще один шведский отряд во главе с известным кондотьером Понтусом де ла Гарди. Все это воинство с начала января месяца обреталось возле Раковора, безуспешно осаждая крепость и подчистую грабя все ближайшие – и не очень – окрестности. Особенно тут выделялись шотландцы, в чем Магнус уже имел сомнительное удовольствие убедиться лично. Что ж, эти парни в юбках именно затем сюда, за тридевять земель, и явились – пограбить, вообще пожить со вкусом.

А подставлять лбы под русские пули и ядра – ну уж нет, дураков нет. Пусть этим займутся шведы да немцы.

– Еще когда они стояли лагерем под Ревелем, там грабили и ревельцев, – обстоятельно докладывал Анри Труайя. – Попутно изнасиловав там двадцать восемь добропорядочных бюргерских девиц… Думаю, и больше, просто не все остались живы. На шотландских гофлейтов ревельцы постоянно жаловались Акезену, и тот их наконец увел. Впрочем, под Везенбергом от них мало толку.

– А в чем дело? – король побарабанил пальцами по столу. – Русские защищаются словно львы?

– И это тоже, – кивнул Труайя. – Да и пушек у шведов маловато. Хотя тяжелые орудия вот-вот должны подвезти, и тогда русским придется несладко. Боеприпасов у Акезена хватает, времени – тоже. А царь Иван, похоже, вовсе не намерен выручать своих. Остатки его войск в Ливонии стоят себе преспокойно под Пайде и никаких попыток повернуть к Везенбергу не делают.

– Шведы, немцы, шотландцы… – Арцыбашев поднялся с кресла и в задумчивости заходил по залу, время от времени останавливаясь и высказывая очередную мысль. – Шведы и немцы – лютеране, шотландцы – пуритане-кальвинисты… А точно кальвинисты?

– Точно, – почесал бородку Анри. – В деревнях два костела разграбили да сожгли, священников повесили на березе. Кальвинская ересь в их головах! А уж откуда она в Шотландии взялась, не знаю. Кстати, не такая плохая вера – много голландских дворян и купцов ее исповедуют, и все из них, кого я знал – весьма приличные люди. Не то что эти, в юбках. И веру свою позорят, и нацию! Хотя сказать по правде, все наемники грабят, убивают, насилуют. Шотландцы тут вовсе не исключение.

Подойдя к окну, Магнус задумчиво посмотрел на серое, исходившее мелким мокрым снегом небо:

– А скажи-ка, друг мой, как лютеране относятся к кальвинистам? Вроде бы и те, и другие – протестанты…

– Не скажите, ваше величество, – сразу же парировал Труайя. – Гугеноты же куда как строже. Любое веселье для них – грех, любой праздник. Лютеране же, сами знаете, хоть и скромны, да повеселиться не прочь. Любой, даже самый добропорядочный бюргер от кружки доброго пива не откажется. Не любит кальвинистов никто, слишком уж они… как бы сказать… святоши, что ли. При этом творят всякие гнусности… ну, вы, ваше величество, сами видели.

– Да уж, видел… – король потер руки и с неожиданной веселостью подмигнул собеседнику. – Вот что я думаю, Анри. Шотландцев здесь мало кто любит, да и шведы с немцами тоже живут не очень-то дружно. Вот бы нам их всех промежду собой перессорить, а? Да так, чтоб до кровопролитья дошло!

– Неплохая идея, мой король, – одобрительно улыбнулся штатгалтер. – Но тут надо хорошенько все обдумать. Кого послать, на какой почве стравить, какие и как именно распустить слухи…

– Придумаем! – Магнус пригладил волосы. – Помнишь, мы как-то говорили о создании министерства слухов? Сама королева Мария вроде как изъявила желание. Вот пусть нам и помогает! Пусть думает. За обедом я ей все обскажу.

От идеи мужа Марья Владимировна пришла в полный восторг. Как видно, любовь ко всякого рода интригам, сгубившая несчастных родителей девушки, сидела в юной княжне с самого раннего детства. Позвали Анри, Альфонса, Михутрю и даже доктора «Паганеля». Все продумали грамотно, с учетом местных реалий, более того, даже решили совместить распространение слухов с диверсией – буде удастся.

– Ну, дай бог, чтоб все сладилось, – уже ближе к вечеру подвел итоги король. – Да! А кого на такое дело пошлем?

– Нескольких надо, и чтоб друг о друге не знали, – юная королева деловито придвинула к себе лист писчей бумаги и гусиное перо. – И парами, и тройками, и по одной. Я вот тут сейчас распишу, что кому делать.

– По одной? – удивленно переспросил монарх. – Ты женщин послать хочешь?

– Одну, – не отрывая пера от бумаги, Маша показала указательный палец. – Которая десятерых стоит.

– Сашку, что ли? – догадался Магнус. – Так она ж немецкого не ведает!

Княжна хмыкнула:

– Это Сашка-то не ведает? А ты давно с ней говорил-то?

– Ну, допустим, давно, – признался король. – Так она ведь и сама не заходит.

– А что ей заходить-то? Ты – король, а она кто?

Все было логично и верно. Погрязнув в беспокойных государственных делах и заботах, Арцыбашев и думать забыл о своей юной спасительнице. С другой стороны, он и так собирался много для нее сделать – выгодно выдать замуж, и даже присмотрел подходящего жениха – старого барона фон дер Гольца. Мелких же отроков – смуглолицего Федьку и Егорку с Левкою, пока приставили к делу – помогать бывшему кожемяке Силантию налаживать бумажную мельницу, а в проекте – еще и типографию. Начальный капитал в количестве пятидесяти талеров Силантий занял под королевское слово у местного представителя банковского дома Фуггеров, еще столько же дал король. На мельницу вполне должно было хватить, да и на все остальное.

Так что все были при деле. Только лишь Аграфена-Сашка откровенно скучала, в ожидании обещанного жениха жила себе на ближнем хуторе да иногда развлекалась стрельбой из арбалета по сорокам да белкам. Честно говоря, Леонид и вовсе не собирался ее никуда посылать, хоть Маша и предлагала… Однако о диверсантах ей проговорился Анри, когда приезжал за отроками, и рыжая закусила удила: как это в таком интересном деле – да без нее-то?

– Черт с ней, пускай собирается, – махнул рукой король. – Раз уж немецкий смогла выучить…

– Кстати, Александра уже знает, под каким видом она явится в шотландский лагерь, – Анри улыбнулся в усы. – Говорит, у нее есть там какие-то знакомые маркитантки. И вроде бы они ее даже к себе звали.

* * *

– Так к кому, говоришь, пробираетесь? – старший караула – сухопарый, с бритым морщинистым лицом, тип в длинной суконной юбке и кирасе – окинул суровым взглядом только что задержанную шайку. В принципе, особых подозрений не вызывавшую, слишком уж были юны эти трое парней и явная их заводила – рыжая разбитная девка.

– Я ж вам и говорю, господин капрал, у меня есть подружки, Марта и Клара, – заканючила рыжая, – так они меня звали с собой еще давно, а я тогда не пошла, а вот сейчас пошла и…

По-немецки девка тараторила так бойко, что старший караульщик ни черта не понимал, хотя пока стояли под Ревелем, все ж немного наловчился трепаться по-местному. Но не так, как сейчас… Это ж не язык – это метла какая-то!

– А ну-ка, замолкни, черт тебя дери! – прикрикнув, в сердцах выругался шотландец. И тут же принялся молиться – все ж произнес имя нечистого. Все из-за этой рыжей! – Ты, допустим, к этим своим подругам. А они?

Сухопарый кивнул на ребят, и Сашку вдруг разобрал смех – слишком уж похож был сей бравый шотландский гофлейт на старую сварливую бабку с какого-нибудь Федоровского вымола.

– Они ж тоже кушать хотят, господин королевский лейтенант! Мы ж бедные сироты, у-у-у… Ну-у-у-у, пропустите, пожалуйста, пустите… я за вас всех святых молить буду… и не только святых… я еще кое-что умею… О, вам непременно понравится, господин императорский капитан!

Сашка с таким видом облизала губы и так томно вздохнула, что сухопарый наконец сдался и, что-то повелительно бросив толпившимся рядом, у костра, подчиненным, наклонил голову:

– Идите. Так и быть. Завтра вечером придешь в мой шатер. Красный с белым единорогом. Если заблудишься, спросишь королевского сержанта Дункана Рутберка. Это я и есть! Посмотрим, хе-хе, что ты там умеешь. Да не вздумай меня обмануть – обязательно найду и повешу! Так и знай.

– Ой, славный господин сержант! Да как можно? Да я никогда никого… Я – девушка честная, и нечего тут!

Взяв ноги в руки, отроки во главе с рыжей Сашкою миновали пост и, пройдя с полсотни шагов по наезженной санной дороге, очутились на просторной лесной опушке, за которой виднелись тянувшиеся почти до самого горизонта поля, а в паре верст, на пологом холме, торчала неприступная с виду крепость. Это и был пресловутый Раковор-Везенберг.

Почти все пространство у леса занимал воинский лагерь, четко делившийся на три большие группы. Посередине торчали четкие ряды палаток и большой шатер с трепыхавшимся на нем синим с золотым крестом шведским флагом. Чуть правее располагались палатки видом поскромнее – немецких наемников и городского ополчения Ревеля, а слева – шалаши и шатры шотландцев, путь к которым указывал прибитый на старой березе щит с серебряным косым крестом на лазоревом поле. У березы, на поваленном стволе, сидел какой-то малый, закутанный в грязный шерстяной плащ, и уныло играл на волынке. При виде Сашки он, впрочем, встрепенулся и подмигнул.

– Нас послал сержант Дункан Рутберк! – подойдя ближе, важно заявила рыжая. – Где тут маркитанты? Ну, торговцы, спрашиваю, где?

Услыхав имя сержанта, волынщик грустно повел плечом и сплюнул, однако дорогу все же показал – просто махнул рукой. Да Сашка и без него уже увидела многочисленные кибитки, возле которых у костров деловито суетились мужчины и женщины самого различного вида и возраста.

– Дай Бог вам всего, – подойдя к первому же костру, девушка вежливо поздоровалась. – Как бы мне Марту Три Хряща увидеть? Или Клару Цветочек?

– Хо? Три Хряща спрашиваешь? – обернулся от костра сивобородый мужик в накинутой поверх узкого кафтана овчине. – Та давно к немцам ушла. А Цветочек тут… и та скоро сбежит. И ты бы, девка, шла себе к немцам. Вашей сестры тут не любят…

Услыхав такие слова, Сашка скептически усмехнулась: ага, не любят, как же! То-то похожий на бабу сержант на нее та-ак смотрел и в палатку прийти приказал. Вера верой, но и естество свое требует.

– Особенно пресвитера ихнего берегись, отца Грегора. Не человек – зверь.

– Спасибо, мил человек. Так где, говоришь, Клара-то?

– А вон, красную палатку видишь? Так сразу за ней, где можжевельник, повозки. Там и спроси.

Рыжая улыбнулась: красная палатка, само собой, была ей нужна. Но не сейчас, а завтра вечером… может быть… посмотрим…

– А вон еще красный шатер! – повернув голову, указал Федор.

Егорка с Левкой тоже распахнули глаза и рты:

– И вон там, за елками – красный. И вон…

– Однако многовато будет, – заценила Сашка. – Ладно, разберемся… Ага-ага, похоже, пришли.

За можжевельником возилась с костром девица лет двадцати, белокурая, грудастая, с широкой статью. Круглое, с легким румянцем, лицо, голубые очи – вся из себя этакая невинность, особенно в сочетании с темным сиротским плащиком, накинутом поверх ярко-синего шерстяного платья, ныне потерявшего все свои прежние украшения – ни тебе шелковых ленточек, ни кружев, ни витой канители. Даже на башмаках – и то лент не было!

– Ну, здорово, подруга! – радостно крикнула рыжая.

Клара Цветочек тотчас же оглянулась:

– Ой! Александра! Ты как здесь?

– Так сами ж звали… Сейчас поможем тебе костер развести. Эй, отроцы… А ну-ка, давайте дров…

Не прошло и получаса, как возле кибитки взметнулось веселое желтое пламя. Быстро закипела в котелке талая водица, а пока варилась похлебка, рядом с костром возник основательный уютный шалашик.

– Я все с Ксенофонтом, – между тем рассказывала «за жизнь» Клара. – Марта к немцам ушла – мы с тобой потом к ней сходим, а я пока тут: всякого добра у шотландцев много. Платят щедро, не забижают зря… вот только их окаянные пресвитеры!

– Пре-сви…

– Ну, если по-нашему – ксендзы. Особенно отец Грегор – сам не живет и другим не дает, плешивая гадина. Кого из воинов с нами застанет – пощады не жди! Они его пасутся все, хоть и храбрецы. Но храбрые-то они – в битве, вот те крест, никого не боятся! А здесь запросто так на костер – никому не охота.

Сашка ахнула:

– Что, неужели уже кого-то сожгли?

– Нет еще. Но отец Грегор все время грозится. Ой, гад, гад премерзкий!

Из кибитки, откинув полог, выбрался чернобородый дядечка с вислыми щеками и заметным брюшком, одетый в основательный меховой кожушок и вязаную матросскую фуфайку.

– Сколько раз тебе говорить, Клара? Не ругай господина пресвитера. Для шотландцев это святой человек. Если у всей этой орды и есть честь и совесть, так это он, отец Грегор Мак-Киллой! Кто делится с ближним последним? Отец Грегор. Кто честен, как никто? Опять же – пресвитер. Кто не позволяет себе никаких шашней, кто истинный светоч добродетели и морали? Он же. Кто безоглядно пресекает воровство? Кто поддерживает дисциплину? Кто – первая рука господина Арчибальда?

– Ой, дядюшка Ксенофонт, – поспешно заулыбалась рыжая. – Здрасьте. А я тут…

– Вижу – зачем, – дядюшка Ксенофонт добродушно рассмеялся, впрочем, брыластое лицо его вдруг на миг сделалось озабоченно-деловым и злым, а голос – твердым: – Треть всех доходов – мне. За покровительство и жилье.

– Но…

– Вас ведь четверо! И скажи спасибо, что я не беру половину.

– Спасибо, – скривившись, передразнила Сашка. – Кстати, мои мальчишки могут заготавливать хворост и вообще… много чего по хозяйству.

– Это само собой, дева. Само собой, – Ксенофонт вновь стал сама доброта, только что елей из глаз не лился. – Да, забыл сказать. Первый свой доход отдашь мне полностью. Я ж за вас всех поручуся!

Как бы там ни смотреть со стороны чистой коммерции, а с точки зрения порученного тайного дела все пока складывалось как нельзя лучше. За шпионов никто ни отроков, ни Сашку не держал – ну, сироты и сироты, пристали к маркитантам подхарчиться – эка невидаль! Тем более, рыжая-то девка – симпатичная, тощевата, правда, ну, да ничего, откормится, с такой-то мордочкой на еду заработает легко, да еще и на приданое останется… или на кибитку с парой лошадей. Многие поначалу нищие девки после больших войн кибитки свои заводили, а иные – и дома. Что воину в походе надо? Нет, не тогда, когда бой, а перед ним или сразу после? Правильно – расслабиться. Вина попить и к теплому женскому телу прижаться. А тощее оно или пышное – в полевых-то условиях любому будешь рад.

Бросая на высокие сосны танцующие желтые отблески, уютно потрескивал костерок. Рядом, в шалашике, давно уже спали малые отроки – Егорка и Левка. Сидевший у огня Федор ворошил угли да с любопытством прислушивался к доносящимся из кибитки разговорам и приглушенному девичьему смеху. Подружки болтали по-немецки, но и Федька ведь был не лыком шит, кое-что давно уже понимал, и «в неметчине» во многом уже навострился.

– Ах, Александра, ты даже не представляешь, как у этих парней много добычи! Сколько много всего! Ты говоришь – немцы, шведы? Да они жадные все, скупые, а эти – щедрые. Хорошо б осада затянулась, уж тогда… На повозку себе б скопила – точно.

– А если все же они возьмут Везенберг к весне?

– Коли возьмут, это, Саша, плохо. И коли не возьмут – тоже плохо. Коли победят их – тогда на нас отыграются, а коли возьмут… Так в крепости-то богатств особых нету! Русские там давно сидят… Да и какое добро у русских? Эх, лучше бы затянулось все! Хорошо бы – до лета.

– Ну, ты уж скажешь – до лета. Надоест же всем! Да и… окрестности все разграбят – и что? Чем потом платить-то будут?

– Окрестности разграбят – дальше грабить пойдут! Эх, не знаешь ты ландскнехтов, солдат удачи. За добычей дойдут хоть до самой Риги.

– Ну, уж ты скажешь!

– Дойдут, дойдут. Клянусь Святой Магдаленой.

Потрескивая, догорал костер. Мерцали красным угли. Смуглолицый Федька, задремав, едва не свалился в огонь, да вовремя проснулся. Встрепенулся, прислушался… да завалился в шалашик. В синем ливонском небе тускло светились звезды.

Глава 7

Сашка

Весна 1574 г. Везенберг

Раковорская крепость, покинутая ливонским гарнизоном после взятия русскими войсками Нарвы, еще в августе 1558 года была занята отрядом боярина Колычева и значительно укреплена, став уездным центром. В течение последующих четырех лет в Раковорский уезд переселили помещиков из Бежецкой новгородской пятины, кои нынче и составляли значительную часть оборонявшихся в крепости войск.

«Бежецкие» укрылись в Раковоре с началом активных военных действий, как принято выражаться в летописях – «со чады и домочадцы». Местных крестьян-эстов новые помещики сильно не примучивали, по сравнению с немецкими баронами – так и вообще творили одно только добро. Если кто бежецких дворян и ненавидел, так как раз – бароны, или, лучше сказать, бароны-разбойники, справедливо видевшие в русских своих конкурентов. Еще бы, крестьяне-то их бросали и массово перебегали к бежецким, где получали изрядный кусок земли за вполне посильную арендную плату. Что же касается бюргеров из близлежащих городков, то для них русские стали постоянными клиентами в деле купли-продажи сельхозпродуктов и изделий городского ремесла.

Так бы переселенцы и жили, спокойно и добродушно, кабы не постоянные военные действия, кабы не шведы, не наемники, не литовцы и с поляками… кабы не собственный царь. Переселить-то он их переселил, да вот теперь, похоже, на произвол судьбы бросил. Когда шведы усилили натиск, многие едва успели уйти.

Мощные светло-серые стены, тянувшиеся по склонам вытянутого холма, окружал глубокий, наполненный водою ров, ныне замерзший. Внутри крепости кроме самого гарнизона и бежецких несли службу и добровольцы из местных горожан, прекрасно понимавшие, что в случае взятия Везенберга шведами ничего хорошего им не светит. Понимали, потому и службу несли не за страх, а за совесть, и уже воспринимали за своих русских переселенцев, а не ревельских бюргеров. И никакие религиозные разногласия обороняющимся не мешали, хоть русские были православными, а местные – в большинстве своем лютеранами. В одном котле варились, чего уж!

Опершись на зубец крепостной башни, новоявленный прибалтийский помещик Феодосий Рванов внимательно осматривал лагерь осаждавших, прикидывая, какие должны бы быть пушки, чтоб супостатов достать. По всему выходило, что – мощные, с длинными стволами, единороги, кои в крепости имелись, однако вот ядра да пороховое зелье приходилось экономить, потому по вражескому лагерю так вот, на дурняк, не били, отстреливались только во время вражеских вылазок. Но ведь помечтать-то можно было!

Вот и Феодосий мечтал, прямо видел воочию, как дернулась, подпрыгнула пушка, как вырвалось из ствола пламя, как вылетело ядро, окутанное густым пороховым дымом… вылетело и ухнуло прямо во-он в тот шатер из золотой парчи под синим шведским флагом!

– Нет, Федос, не долетит, – скептически усмехнулся напарник Антип, такой же молодой, как и сам Рванов, только – чернобородый, и росточка невеликого, в отличие от высокого светлобородого Федоса.

– Чего ж не долетит-то, Антипе?

– Дак тут, почитай, больше версты. У нас зелья столько нету.

– А было бы? Долетело б? Как мыслишь.

– Все одно нет.

Парни помолчали, оба в одинаковых немецких кирасах и рейтарских шлемах с гребнями, у Федоса на поясе палаш, у Антипа – сабля. Прибарахлились оружием уже живя в Ливонии, и были теперь по виду – типичные ландскнехты-наемники, ничуть на русских ратников не похожие, ни на стрельцов в цветных кафтанах, ни на детей боярских в стеганых тегиляях. Стрельцы, кстати, в крепости тоже имелись, только караулы несли на восточных башнях, а вот бежецкие – на западных.

Низкое ливонское небо заволокли нежно-палевые облака, сквозь которые иногда проблескивало солнце, и тогда все вокруг – лежащий на полях снег, лед во рву, видневшаяся невдалеке дорога – вспыхивало ярким золотистым сиянием, словно бы озарялась нимбом.

– А хорошо тут, в Ливонии, – поправив шлем, неожиданно улыбнулся Федос. – А батюшка-то поначалу не хотел ехать… заставили.

– Нас тоже насилу, – понизив голос, Антип зачем-то оглянулся по сторонам. – Мы, как узнали о том, что переселять будут – так сразу в леса подались, даже и землицей дармовой не прельстились… Нашли! Всех мужиков выпороли… Это нас – своеземцев, по-здешнему, дворян!

– Да, дворяне здесь в фаворе, – по-немецки произнес Рванов. – А городские получше нашего живут – с прибытком все и без страха. Знают, что никто у них нажитое не отберет, из дома не выкинет.

– Так и у нас вроде теперь так, – Антип неуверенно почесал бороду. – Вот только, как царь-батюшка скажет…

– То-то и оно – как царь-батюшка… – Федос шмыгнул носом и сплюнул со стены в ров. – А знаешь, друже, я тут, в Ливонии, привык уже своим умом жить. Без всякой оглядки на приказных да на воевод… Губным старостой вот выбрали недавно. Это по-немецки магистрат, во как!

– Так губные старосты – это ж наше, русское! Царевым повелением!

– И что с того, что – царевым? – невесело усмехнулся Рванов. – Много на Новгородчине воеводы губных слушали? Не припомнишь такого? Вот то-то. А здесь, у нас – другое дело.

– Может, потому что – война? Временно.

– Может…

– А может… Может нас царь-батюшка после победы в Ливонии отдаст зятю своему, Арцымагнусу? – в приглушенном голосе Антипа просквозила надежда.

Федос лишь вздохнул, снова посмотрев вдаль:

– Хорошо бы. Арцымагнус Крестьянович – государь добрый. Всех привечает, и немцев, и русских, и даже худых мужиков. Сказывали, подлому сословию воля дана полная…

– Да нешто так может быть, чтоб подлые мужики боярина своего до смерти не боялись? Они ж так работать не будут совсем.

– Тогда с голоду помрут, – засмеялся Рванов. – У Магнуса-короля так: сам не подсуетился – никто тебя кормить не будет. Хозяевов ни над кем нет. Сам, своей башкой думай. Даже если и подлый мужик – все одно сам. Не боярин!

Антип покачал головой и, ежась от вдруг налетевшего с недалекого моря ветра, спросил:

– Как думаешь, долго еще продержимся? Говорят, муки в закромах на пять ден осталось. И это – ежели впроголодь. А царь-батюшка что-то войско не шлет, не до нас, видно.

– Да уж, это чудо будет, если пришлет, – грустно согласился Федос. – Никто уж и не надеется. И сдаваться нельзя – обозлены свей с немцами, не помилуют. Нас с тобой – повесят, жен да детей… и говорить неохота.

– Потому и биться будем до последнего, – Антип зло скрипнул зубами. – До самой смерти… Жен да матерей только жалко, да детушек малых. Хорошо, я хоть ожениться не успел…

Рванов нервно покусал губы. Он-то как раз жениться успел, батюшка, Рван Тимофеев, еще два года назад сговорился с местным хуторянином, весьма зажиточным немцем Гансом Фельдзее, и тот выдал за Федоса свою младшую дочку Матильду, оказавшуюся девицей практичной и весьма недурственной с виду. Федосу молодая жена сразу же по сердцу пришлась, хоть и немка. И вот теперь… Теперь было, что терять. Да – у всех…

С каждым днем в стане осажденных жить становилось все хуже и хуже. Начинался голод, пока еще, слава богу, не такой лютый, когда люди теряют человеческое обличьи, охотятся друг на друга.

* * *

Уже начинало темнеть, и огни многочисленных костров сверкали в туманном сиреневом мареве тусклыми оранжевыми звездами. Вечерний туман окутывал воинский лагерь промозглым мерцающим покрывалом, сквозь которое доносились различные звуки. Вот заражали лошади, залаял чей-то пес… кто-то что-то крикнул, а где-то вдалеке, за ельником, громыхнул смех.

Красный шатер с белым единорогом, напомнила себе Сашка. Сегодня она честно собиралась навестить караульного сержанта. Все как и договаривались. Не следовало вызывать ненужную подозрительность и плодить врагов.

– Красная палатка? – переспросил девчонку какой-то полупьяный солдат в яркой, с разрезами и бантами, куртке. – Их тут много… Да вон, хоть за той телегой.

– Благодарю.

– Эй, дева! Благодарят не так… Эй! Да, постой же! Говорю тебе, стой! Ах ты ж, черт… – спотыкнувшись, вдруг возжелавший любви пьяница кубарем покатился в овраг.

Рыжая даже не оглянулась. Кутаясь в серый плащ с накинутым на голову капюшоном, она искоса рассматривала ряды палаток и маркитантских возов, старательно запоминала, где расположены пушки и припасы к ним. Вот в тех телегах – видно издалека – ядра, а вон там, под рогожкою – бочонки с порохом. Если умудриться их поджечь… Кстати, как тут дела с охраной?

– Ой-ла-ла-ла! – внезапно затянув какую-то песню, девчонка нагло свернула к телегам. – Ой-ла-ла-ла…

– Стой, кто идет?! – тут же последовал строгий окрик, и прямо в Сашкин живот уперлось тупое дуло аркебузы.

– А я… я это… – Сашка широко улыбнулась воину – молодому и вполне симпатичному парню с бритым лицом и длинными, точащими из-под шлема, локонами. – А как вас зовут, доблестный гофлейтер?

– Куда идешь, спрашиваю? – не поддаваясь девичьим чарам, наемник вел себя весьма недружелюбно. – Хочешь пулю в живот?

Немецкий его оставлял желать лучшего, так ведь и Сашка тоже еще только осваивала язык… но все прекрасно поняла с первого раза. Трудно было бы не догадаться.

– Я ищу красный шатер, меня туда звали, Богом клянусь, звали, и я…

– Проваливай, – солдат шевельнул мушкетом. – Живо у меня. А красная палатка, кстати, вон там.

– Да возблагодарит вас Господь, доблестный воин!

Свернув в указанную грозным стражем сторону, девушка прошла мимо сидевшей у костра теплой компании, включавшей в себя как мужчин, так и женщин, и, свернув в небольшой перелесок, едва не наступила на чье-то тело. Впрочем, тело тут же вскочило… Сверкнул нож!

– Федька! – отпрянув, узнала отрока рыжая. – Ты чего здесь?

– Высматриваю, – тотчас убрав нож, парнишка приосанился. – Уже вызнал, где они порох и ядра хранят…

– Сто шагов на восток от ельника – три телеги с ядрами и еще пять – с порохом. Укрыты рогожками. Рядом – две пушки. Тяжелые мортиры.

– Ого! – изумился Федька. – Ну, у тебя и глаз!

– Надо бы вызнать, где в шведском лагере пушки, – вглядываясь в туман, тихо промолвила девушка. – Завтра пойду.

– Я с тобой! Если что… – подросток красноречиво показал нож.

– Это можно, – одобрительно кивнула Сашка. – Только осторожно, без шума. Да с такой защитой мне сам черт не брат! Скажу королю – будешь представлен к награде.

Отрок неожиданно смутился:

– Да я ж не корысти ради! Аграфена, ты ж мне – как сестра родная. Да всем нам. Без тебя б пропали давно, сгибнули…

– Ла-адно, пошли уж. Где наша ни пропадала, – махнув рукой, девушка осмотрелась и решительно зашагала в сторону горящего невдалеке костра.

Странно, но у огня никого видно не было, и никакой котелок над пламенем не висел, никакая похлебка не булькала. Зачем тогда костер? Шатер этот? Кстати, свирепый часовой не обманул – действительно красный. И над пологом – герб. Какой-то зверь белый.

– Федь, это единорог? – оглянулась Сашка.

Мальчишка поднял глаза и прищурился:

– Он, он! Единорог и есть. Что я, единорогов не видал?

– Тогда все, ступай уже к нашим. Я ближе к утру приду.

– Ах, Графа…

Федька хотел было что-то сказать, но лишь махнул рукою. А что тут скажешь? Прекрасно все понимал парень – и зачем Сашка явилась в шатер, и что сие для всего общего дела важно. Малейший промах, просчет – вмиг вздернут. Деревьев в лесу много!

– Эй, есть кто дома? – подойдя к шатру, покричала рыжая.

Никакого ответа не последовало, хотя тот угрюмый, с желтым бабьим лицом сержант явно приглашал как раз вечером. И где ж это чучело в юбке черти носят? Л-ладно…

Судя по тлеющим в жаровне углям, распространявшим приятственное тепло, и по горящему светильнику, заправленному каким-то ароматным маслом, хозяин удалился вовсе ненадолго, и, верно, куда лучше было бы подождать его прямо здесь, а не на улице, привлекая жадные взгляды пьяных солдат.

Решительно скинув плащ, Сашка уселась рядом с жаровнею на походное ложе и принялась внимательно осматривать внутреннее убранство палатки. К большому удивлению девушки, временное обиталище сержанта гвардии шотландских гофлейтов Дункана Рутберга оказалось обставлено весьма скромно. Раскладной деревянный стол, стулья, два дорожных сундука – вот, пожалуй, и все, если не считать лежавшей на столе толстенной книги в черном, безо всяких украшений, переплете.

– «Библия», – привстав, прочитала девчонка. – Однако какой он набожный. Хотя кальвинские еретики, говорят, все такие.

Чуть выждав, рыжая с любопытством пошарила в сундуках, бесстыдно прикарманив кое-что по мелочи. Пару серебряных пуговиц, табакерку и небольшой мешочек с солью – больше брать было нечего, но не взять совсем ничего означало бы вызвать подозрения: что это за курвища, которая ничего не крадет? Странно.

Спрятав уворованное за подкладку плаща, Сашка потянулась и сладко-сладко зевнула. Сильно захотелось спать. Ну, еще бы – набегалась за целый-то день, а тут – уютно, тепло. Светильник зеленоватым пламенем мерцает загадочно.

В конце концов, а почему бы и не вздремнуть-то? Сержант явится – небось, разбудит. Сняв короткий кафтан, рыжая осталась в одном тоненьком платье из темно-серого, с красными вставками, сукна. Платье это подарила Сашке сама королева, причем обещала подарить еще – уже куда побогаче, праздничное.

Аккуратно поставив башмаки у входа, рыжая как ни в чем не бывало улеглась на чужом ложе и как-то незаметно уснула.

Лучше бы не спала!

Все прежние страхи навалились вдруг на нее, словно бы вырвались из Преисподней! Нагая Аграфена лежала в курной избе с разведенными в стороны ногами, привязаная крепкими сыромятными ремнями – так, что не вырвешься, не дернешься даже. Прямо над девушкой, над естеством ее, склонилась страшная старая ведьма, известная среди иных жителей Славенского конца как Пистелея-волхвица. Склонилась, копаясь в утробе юной грешницы железными, закаленными в крови трех младенцев, крюками… Аграфене-Сашке было страшно и больно! Так страшно и так больно, как не пожелаешь и лютому врагу. Пытаясь вырваться, несчастная напрягала жилы, чувствуя, как из нее мало-помалу вытекает жизнь. Не ее, Аграфены, жизнь, а жизнь еще неродившегося ребенка, коего по кускам резала, доставала, выскребывала из чрева грешницы старая крючконосая ведьма.

Рыжая кричала бы от боли, да не могла – во рту торчал кляп… а из нутра ее все тянули, тянули, тянули… словно жилы вытягивали: больно, страшно и мерзко!

– Оп, Ящер, оп, Симаргл, оп, Мокошь сыра-земля… – приговаривала древними словесами волхвица. – Уходи сила-Род, уходи… Мокошь-мать, прими жертву мою… Мокошь-мать, прими жертву мою… Мокошь-мать…

Летели окровавленные клочки в кадку. Клочки детского тела – плода. Нерожденного Аграфеной ребенка, коего зачала от боярского сына… не своей волею зачала, да не смогла вовремя вытравити… и не захотел боярин ублюдка. Вот и выскребли. Да в кадку…

– Мокошь-мать, прими жертву мою…

Снова крючок – в утробу… снова кровь… и муки… адские муки…

– Не помрет она, славная Пистилея? – шепотом спросила сидевшая в изголовье бабка Гурья. Из тех бабок, что девок в утешенье мужикам гулящим держат целыми избами. На Неревском конце все бабку Гурью знали. И не только на Неревском.

Вскинула ведьма глаза:

– А помрет, так что? Кому она нужна-то?

– Да я б ее к себе… Мне такие надобны…

– Тогда не помрет. Раз нужна хоть кому-то… Мокошь-мать, прими же-ертву мою-у-у-у…

Крючок кровавый тянул все жилы…

Ошметки нерожденного, выскребленного младенца продали колдунам, Аграфена же ничего, оклемалась, вылезла с того света. Только родить уже больше не могла. Никогда.

И снова крючок… И вопли…

– А ну-ка, вставай! Ты… ты кто? Ты как здесь? Да я, да я… Ах ты, блудница… Я вот тебе, вот, вот…

Сашка окончательно проснулась от того, что ее били плетью. Охаживали, словно скаковую лошадь, без оглядки – по голове, по груди, по бокам… Больно! Какой-то совсем незнакомый мужик. Сутулый, худой, с длинными корявистыми руками и сияющей лысой башкой. Весь в черном.

– Эй, эй, хватит! Я вовсе не к тебе пришла!

Вскочив на ноги, девчонка схватила туфлю и с силой запустила его в незнакомца:

– Вот тебе, гад!

Башмак угодил лысому прямо в постную харю, как раз под левый глаз. Мужчина явно не ожидал подобного отпора и несколько опешил. Сашке этого вполне хватило. С силой толкнув плешивого, она выскочила на улицу как была – в одном платьице, в одном башмаке… искать другой уж некогда было.

– Хватайте ее! Держите! – выскочив из шатра, заорал лысый.

Прямо к нему, пряча за спиной нож, выскользнул из темноты Федька. Улыбнулся:

– И вовсе незачем так кричать.

– А я и не кричу, – лысый неожиданно успокоился, причем очень быстро. Широкий, какой-то жабий, рот его растянулся в улыбке. – Как вас зовут, славный юноша? Вы немец или швед?

Явно немецкий язык давался ему с трудом.

– Я Федор…

– Теодор? Тэдди… как славно… Вот уж поистине Господь послал в утешение… Что же мы стоим, молодой человек? У вас ведь ко мне, верно, какое-то дело? Прошу в мой шатер, прошу… Ну, не стесняйтесь же!

Оглянувшись по сторонам и заметив сворачивавших как раз в их сторону ратников, отрок спрятал нож за пояс и с готовностью закивал:

– Да-да, конечно, важное дело. Очень важное.

– Так входите же!

Еще с порога Федор заметил разбросанные по всему шатру вещи своей боевой подруги: башмачок, плащик и кафтан. Заметил и обрадовался – все это обязательно нужно было бы забрать, так что сие приглашение как нельзя более кстати.

Гостеприимный хозяин между тем хлопотал у жаровни:

– Ах, милый мой Теодор, Тэдди… можно я так буду вас называть? Мы бы с вами выпили вина… но сегодня постная седмица… впрочем, мы еще выпьем, обязательно выпьем… Пока же, прошу вас, садитесь вот сюда, рядом со мною. Какие у вас необычные волосы… и разрез глаз… А какие тонкие руки!

Федька и опомниться не успел, как лысый погладил его по руке… затем – по коленке…

– Ах, ах… ты сводишь меня с ума, милый Тэдди!

От сего расклада обескураженный юноша совсем позабыл про нож и, вырвавшись из цепких объятий, треснул коварного обольстителя по башке тем, что попалось под руку – валявшейся у жаровни увесистой кочергой.

Хороший вышел удар, содомит как стоял, так и громыхнулся, прямо на расстеленную кошму. Недолго думая, Федька подхватил Санькины вещи да, выскочив из шатра, со всех ног дал деру.

Конечно, надо было б зарезать этого лысого черта, да уж теперь что же – не возвращаться же! Авось пронесет как-нибудь. Да поди, поганый содомит и не разобрал-то ничего в полутьме… да и не смотрел-то почти, только руками по всему телу шарил… Тьфу! Противно, словно навоза объелся.

Вернувшись к своим, Федька первым делом спросил про Саньку и, получив указующий жест, проворно заглянул в кибитку:

– Графа, я тебе тут вещички принес.

– Вот славно! Да ты заходи, заходи, Феденька… Или нет, погоди. Мы посейчас сами к костру выйдем. Там похлебка-то варится?

– Вроде варится…

– Вроде?! Ах, отроци, отроци… Ничего-то серьезного вам доверить нельзя.

Впрочем, уже очень скоро все дружно сидели у костра и прихлебывали аппетитное варево. Левка с Егоркой тоже времени зря не теряли и, пошарившись по дальнему лесу, все же запромыслили двух тетерок. Одну, как водится, отдали на обратном пути караульным, а вторую, вот, сварили с разными травами и теперь, довольные, ели.

Ходивший по торговым делам в шведский лагерь дядюшка Ксенофонт вернулся как раз к ужину. Ну, совсем-совсем немножечко опоздал, и тем, что про него не забыли, а оставили изрядный кусок, был весьма тронут.

– Ай, молодцы, молодцы… Вкусно! Соль откуда взяли?

Рыжая тут же сделала загадочные глаза:

– Да так…

– Смотрите, осторожнее! По лагерю, говорят, вражеские лазутчики бродят – на самого отца Грегора напали!

– На кого?

– На пресвитера! Забрались нагло в шатер, ударили по голове, ограбили, хорошо – не убили.

Сашка с Федькой переглянулись.

– Единорог, говоришь? – усмехнулась девушка. – Ну-ну.

– Так верно единорог был!

Гулящая потянула маркитанта за рукав:

– Дядюшка Ксенофонт, а не знаете, часом, что у отца Грегора за герб на шатре намалеван? Не единорог?

– Какой единорог, Господь с вами! Сколь помнится – ставший на задние лапы заяц. Их родовой герб. Да! – торговец вдруг хлопнул себя по лбу. – Чуть не забыл. Приметы одного из нападавших известны: длинный, с темными локонами, востроглазый парень.

– Какой-какой? – вскинула глаза Клара Цветочек.

– Востроглазый. Это уж как сам отец Грегор сказал.

– Ага, востроглазый, – Сашка незаметно двинула Федьку локтем в бок и понизила голос до шепота: – Единорога от зайца отличить не смог!

* * *

Замок барона чернел на высоком холме, словно гнездо хищной птицы. На главной башне, на виселице, разлагался повешенный с месяц назад труп одного из разбойников, что осмелился грабить мирных жителей в баронском лесу. На перекладине виселицы галдели вороны, давно уже исклевавшие незадачливого мертвеца и не без основания надеявшиеся на скорую смену пищи: виселицы в замке барона Фридриха фон дер Гольца пустовали редко.

Старый Фридрих считался одним из самых влиятельных и своевольных вассалов короля Магнуса Ливонского, клятву верности он принес своему сеньору не так и давно, вместе с другими рыцарями, недовольными земельными захватами шведов. Подчиняться каким-то там наместникам? Еще чего! Король Магнус – другое дело. Тем более что ливонский властелин и сам – вассал могущественного московского царя Ивана, и в последнее время больше занят непростыми отношениями со своим сюзереном, нежели делами собственных рыцарей. Хотя говорили о молодом монархе всякое, и даже сам фон дер Гольц лично знал многих баронов, сильно пожалевших о том, что пошли против своего короля. Говорили, что будто бы Магнус тайно поддержал восстание черного люда против своих хозяев и за это окрестные крестьяне благодарны ему до сих пор. Еще Магнус Ливонский законодательно отменил личную зависимость крестьян, что тоже вызывало у многих скрежет зубовный. У многих, только не у старого Фридриха! Несмотря на всю свою властность и жестокость, фон дер Гольц давно уже раздал все свои земли в аренду и спокойно драл с крестьян по семь шкур. А не нравится – уходи, ты ж нынче свободен! Правда, у кого еще землицу найдешь? Кто тебя защищать будет? У старого барона – словно у Христа за пазухой, все его боятся, никто не нападает, посевы да хутора не жжет. Вот только поляки как-то… Но то давно было.

– Ну, читай далее, – вытянув сухопарые ноги к камину, барон милостиво махнул рукой.

Одетый в черный испанский камзол с небольшими буфами и ослепительно белым гофрированным воротником, старый Фридрих выглядел щеголем. Хотя какой старый? Барону совсем недавно исполнилось сорок девять лет, и если не считать седых – но вполне густых, без проплешин – волос, выглядел он вполне моложаво. Правда, звал брадобрея почти каждый день – отраставшая серебристая щетина сильно его старила и делала похожим на подгулявшего простолюдина. Светлые глаза, обычное, слегка вытянутое лицо, породистый нос с едва заметной горбинкой, большой, с тонкими губами, рот, постоянно кривившийся в презрительно усмешке, мускулистые, привыкшие к мечу, руки и никакого намека на живот – барон еще был в силе.

– Еще тут пишут, что его величество недавно опять дал бал в честь именин какой-то своей фрейлины…

– И кое-кого забыл пригласить, – язвительно буркнул барон. – Ну, конечно – королю куда интереснее с фрейлинами, нежели со своими вассалами. Еще чего пишут?

– Еще пишут, будто бы его величество собирается открыть университет. Только пока не ясно, где – в Оберпалене, Феллине, Вике?

– Хо! Нашел города для университета! – фон дер Гольц расхохотался со всей своей обычной желчностью и спесью. – Оберпален, Вик… Тьфу! Никакие это не города – деревни поганые, и народишко там такой же. Мужики-лапотники! Он еще бы на Эзеле открыл, вот бы студенты коровам хвосты крутили.

Барон снова захохотал, и ему несмело вторили приближенные: управляющий замком фогт Леонард Цорн, двое бугаистых парней-оруженосцев и одетый в дешевое, но модное платье паж Эрих фон Ландзее – юноша лет шестнадцати, единственный из всех – грамотей. Он и читал некие красиво отпечатанные листки, шитые вместе суровой нитью и еще снабженные забавными рисунками. Именовались листки не шибко благозвучно, зато с претензиями: «Ливониа Вахрхейт» – «Ливонская правда», и раздавали их, по словам пажа, на всех рынках – задарма, бесплатно.

В замке Гольц, как и во многих других пережитках феодализма в Ливонии, в свободное от войн и грабежей время обычно царила страшная скука, едва ль не сводившая с ума, а потому подобные листочки пришлись там весьма кстати. Хоть какое-то развлечение, причем – весьма забавное. И это уже был второй выпуск. Первого в замке не видели, упустили, а вот второй пришелся по душе, по крайней мере, и сам барон, и его столь же неграмотные приближенные слушали с интересом. А что еще длинным скучным вечером делать? За окнами снег пополам с дождем, враги где-то под Везенбергом застряли, подлых мужиков трогать – разбойничать – король строго-настрого запретил и уже пару ослушавшихся баронов повесил, не постеснялся ничуть.

– Ого! – округлив глаза, неожиданно ахнул Эрих. – Интре-е-есно…

– Чего тебе там интересно? – хозяин замка, сидя в черном резном кресле с высокой спинкою, подогнал пажа: – Читай, давай.

– Так я и читаю… – юноша задумался, наклонив голову, белокурые локоны его упали на грудь. – Только… Тут слово непонятное.

– Экий ты грамотей! – желчно хмыкнул барон. – Непонятно ему, ишь… Кто в Гетенберге учился, я или ты?

– Так ведь не доучился же… – паж жалостливо скривил губы. – Вот, читаю вслух – рей-тинг. И что это такое, спрашивается? Какой-то рейтинг.

– Ты читай дальше, – повелительно кивнул фон дер Гольц. – Там разберемся как-нибудь.

– Рей-тинг. Самый элегантный монарх… Первая десятка… Филипп Испанский, Елизавета Английская, французский Карл… потом Фредерик датский… Ага – на втором месте – наш король Магнус.

– Хм, интересно – места у них, – не выдержал фогт. – Как у борцов на рынке!

– На втором месте Магнус, значит, – старый Фридрих почмокал губами. – А на первом кто?

– Царь Московский Иоанн!

– Кто-о?! – следом за господином изумленно ахнули все. – Московитский царь – самый элегантный? Да он танцевать-то умеет ли?

– Тут написано – царь Иоанн «в свободное от управления государством время» стихи для духовных песнопений пишет, – заглянув в «Правду», пояснил паж. – Вот еще – самый щедрый государь… Ну, тут наш Магнус на первом месте, Иоанн – на втором… Ха-ха! А про шведского Юхана написано – «не вошел в десятку».

Фон дер Гольц радостно хлопнул в ладоши:

– Так и верно, что не вошел! Юхан скупец, каких поискать. Вы Стокгольм видали? Деревуха рыбацкая, а не столица. Грязно, свиньи везде валяются, рыба дохлая гниет… Ну, еще, еще что там пишут?

– Еще пишут: на балу блистала красавица королева Мария…

– Ну да, знаю, знаю – племянница царя Иоанна. Слышал, что очень красивая женщина… Хотелось бы взглянуть. Что там еще?

– Рейтинг придворных дам за прошлую неделю… Ха! – Эрих вдруг подскочил на скамье и с восторгом хлопнул себя по коленкам. – Понял! Понял, что такое рейтинг. Рейтинг значит – сравнение.

– И как же придворных дам промеж собой сравнивать? – озаботился фогт. – У кого титьки больше?

– А вот тут и написано – «по многим важным параметрам». Не уточняется, по каким… О-о! тут еще есть – рейтинг читателей!

Глаза барона азартно блеснули:

– Это что же, и мы можем написать?

– Да, тут и адрес написан, куда гонцов отправлять – Оберпален, королевский замок.

– Ага-а-а… И что там за прошлую неделю рейтинг? Кто на каком месте?

– На первом – придворная дама Элиза фон Веккельберг…

– Знаю я Лизку! Шлюха еще та.

– На втором – Агнета фон Марка, – продолжал чтение паж. – На третьем – Матильда фон дер… О! Пишут – еще одной красавицы нету, приболела, мол.

– Королева?

– Не, королева вне конкурса. Какая-то Александра фон Нейштадт, новая королевская фрейлина. Вот про нее написано: изящная, как цветок, стройная, как серна… еще отличается умом, скромностью и добродетельностью. Между прочим, хочет выйти замуж… то есть это его величество намеревается ее выдать. А вот жениха еще нет… Просят выбрать самых достойных! Уже и список предложен… Ого!!! – Эрих снова подпрыгнул. – Господин барон – и вы там есть!

– Где?!

Поспешно вскочив со скамьи, паж подбежал к своему сюзерену и показал листок:

– Вот тут, видите… Между Герлахом фон Нейе и Оффой фон Риппертропом!

– Что-то? Между этими двумя дураками?! Кто еще в списке? Читай!

– Еще барон Людвиг фон Ратт…

– Тупица!

Паж замялся и покраснел.

– Мой господин, я бы не…

– Не ты тупица, а Эрих фон Ратт! Болван набитый и сноб. Читай далее!

– Герман фон дер Шлак…

– Урод, каких мало!

– Йозеф фон Майер…

– Известный всем негодяй и бабник! Причем нищий, как церковная мышь.

Всех кандидатов в женихи старый Фридрих раскритиковал нещадно, а затем велел Эриху написать под диктовку письмо, в котором, как мог убедительно, доказал, что единственный достойный кандидат в женихи – это он, славный барон фон дер Гольц! В тот же день письмо было отослано с нарочным.

* * *

Писали в «Ливонскую правду» много, и Леонид веселился всласть. Выходит, не зря придумал все эти рейтинги! Веселясь, король вызвал Петера, бывшего слугу, а ныне – мажордома, коему было поручено отвечать за раздел «Новости из дворца».

Похвалив парня за все уже исполненное, Магнус попросил его сочинить статью о молодых дворянах. Об их веселой, богатой и чрезвычайно интересной жизни, полной рыцарских схваток, захватывающих путешествий и изысканных любовных интриг.

– Надо так написать, Петер, чтоб любой искатель приключений из хорошей семьи – третий сын или четвертый – обязательно поехал бы к нам и нанялся в войско. О богатстве не скажу, о любви – тоже, но слава у него будет – точно. Потому как слава нынче полностью в наших руках!

Король с гордостью потряс свежим выпуском «Правды» и, повернувшись к окну, задумчиво посмотрел в розовато-палевое небо.

– Какое сейчас число, Петер?

– Кажется, шестнадцатое. День Святого Яниса.

– Кого-кого?

– Ну, это такой местный святой, мало кто про него и знает, – пригладив волосы, пояснил юный мажордом.

– Ладно, какой бы ни был святой… Вот что, зови-ка сюда нашего господина издателя…

– Кого?

– Господина Силантия зови, вот что!..

По всем подсчетам Леонида, посланные лазутчики-диверсанты уже должны были легализоваться, влившись в воинский лагерь под Везенбергом-Раковором, и теперь настала пора выпускать подметные листки да писать в них всякие гадости. От лица немцев – про шведов, от лица шведов – про немцев, ну а уж про шотландских наемников – со всех сторон.

Тут, как раз вовремя, заглянул в королевские покои Анри Труайя, доложил о дошедших из-под Везенберга весточках. Всем диверсантам было велено в подробностях докладывать связным о каждой, даже вроде бы совсем незначительной мелочи. Вот они и докладывали – обо всем.

– Шотландцы с немцами из-за маркитантских девок грызутся, – Труайя деловито просвещал своего монарха. – Едва ль не до драк…

– Это плохо, что едва ль, – помрачнел Магнус. – Обязательно надобно, чтоб была драка.

– Сделаем, – глава ливонской разведки кивнул и продолжил: – Еще докладывают о новых мортирах, и о том, что некий шотландский пресвитер – тайный содомит.

– Так-так, – встрепенувшись, король радостно потер руки. – Содомит, значит… ага…

– Но это еще не точно, – почесав бородку, предостерег Анри. – Из одного источника сведения. Другие по этому поводу молчат.

– А вот это как раз и не важно! – Арцыбашев покусал губу и, поднявшись с кресла, заходил по залу. – Важно, что мы об это напишем. Значит, говоришь, шотландский пресвитер – содомит? Отлично. И Акезен, граф шведский – тоже содомитом окажется. А что? Не может же быть, чтоб извращенец – и один был. Пусть хотя бы два, пара. Силантий! Запомнил, что в листовках печатать?

– В чем, государь?

– В подметных грамотах. Ничего, Петер тебе поможет. Так что, вперед, други мои, вперед! А ты, Анри… – чуть помолчав, его величество понизил голос: – Передай там нашим… Пусть ускоряются! Драку заказываем и скандал. Пора уже! Давным-давно пора.

* * *

Рослый белобрысый готландец Бьорн Скебе и рядовой Карл Эйриксон – темноволосый коротышка из Мальме – не то чтоб с детства считались закадычными приятелями, но друг к другу относись вполне дружелюбно, по-свойски. Бьорн в караул – Карл тоже просится, Карл в наряд, и Бьорн с ним же. Бьорн к падшим девкам… ну, как же без Карла? Вдвоем-то веселей, тем более на корабле, пока в Ревель плыли, еще сдружились, и теперь уж чем дальше, тем больше – не разлей вода. Хозяйство оба вели в складчину, получали все на двоих, и был у них один на двоих котел. А иногда – частенько даже – и одну на двоих девку, по очереди, пользовали. Слишком уж мало в лагере было веселых разбитных девиц. По мысли Бьорна и Карла мало, правда, их отец командир совсем по-другому мыслил. А уж о шотландских пресвитерах нечего и говорить. Их бы злая воля – отправили бы всех девиц на костер, запросто.

– Злыдни какие эти скотты, – судачили промеж собой друзья. – Чем им девки-то не угодили, а?

– А говорят и вообще, их главный пресвитер – содомит!

– Содомит?! Ну, так я думал. Иначе б с чего он к девкам так?

Приятели несли караул у порохового склада – у нескольких возов, закрытых рогожками и наскоро обнесенных забором из притащенных с какой-то разграбленной мызы досок, оказавшихся весьма кстати. Роль караульного помещения играла тесная полуземлянка со сложенным для обогрева очагом, дым от которого выходил в специальные волоковые щели. В тесноте, да не в обиде – обычно ближе к ночи, вопреки всяким уставам и распоряжениям, народу в караулку набивалось множество – играли в кости да карты, выпивали, травили байки – в общем, общались, тем более что в землянке было куда теплей, чем в промозглом шатре.

Вот и сейчас, еще с утра, друзья растопили очаг и теперь сидели рядом, на поваленном бурей сосновом стволе, в ожидании, когда выветрится дым. Тогда – опять же по очереди – можно будет и вздремнуть, а уж к ночи заявится веселая компания.

– Эх, хорошо бы девочку, – потянувшись, мечтательно протянул Бьорн.

Карл тут же поддакнул:

– Да, девочку бы неплохо.

Оба посмотрели на забор и вздохнули: снять девочку на ночь им сегодня, увы, не светило. И ладно бы в карауле, так ведь ночью больно уж людно! Разве что – сейчас… так с поста просто так не уйдешь, вдруг да заметит кто в лагере, донесет? Уж тогда плеть полкового палача-профоса вдосталь нагуляется по спинам обоих приятелей – и это еще самое маленькое, вообще-то за оставление поста во время военной кампании полагается смерть. Расстреляют. Или, скорей, повесят. Во-он на той березе. Или на осине, как древнего языческого бога Одина.

– Ах, Карл, заходил я на днях тут к одной… зовут Мартой… Это, скажу я тебе…

– Да говорил уже, – Карл отмахнулся. – Вчера в подробностях все рассказывал – забыл?

– Разве?

– Меньше надо было пуншу пить. А то все – наливай, наливай – согреться. Неужто замерз?

– Конечно, замерз! – возмущенно вскинулся Бьорн. – Это сейчас, вон, тепло, а вчера-то вечером уж такой ветряга дул – прямо насквозь!

– Да, сейчас ничего, тепленько… А тебе какие девки больше нравятся?

– Хм… какие-какие… Мягкие!

– А мне – добрые.

– Ну, уж ясно, что не злые!

Оба довольно расхохотались, глядя, как по синему небу медленно проплывают белые вальяжные облака, подсвеченные клонящимся к закату солнцем. Денек ныне выдался и впрямь – весенний. Солнечный, теплый, что и говорить. Снег уже начинал таять, на открытых местах и весь сошел, лишь в лесу еще оставались сугробы.

– Хорошо… – вытянув ноги, Бьорн прикрыл глаза… и едва не свалился с бревна, завидев идущую прямо к ним фигуру.

– Эй, Карл, не спи!

Вскочив на ноги, парни дружно схватили мушкеты:

– Стой, кто идет? Ой…

– Здравствуйте! Ого, куда это я забрела? Заплутала…

Перед часовыми стояла девушка. Красивая, молодая, стройненькая. С распущенными по плечам меднорыжими волосами, горевшими бронзовым закатным солнцем. Симпатичный вздернутый носик, серые сияющие глазищи. Красотка! И – ясно – маркитантка, гулящая! Иных тут попросту не могло и быть.

Овчинный полушубок, воинские узкие штаны, короткие юфтевые сапожки… Так себе одежонка, ничего женственного… зато тепло, удобно.

– Руки подними, обыскивать тебя будем, – положив мушкет на бревно, распорядился Карл, понимавший по-немецки куда больше дружка своего, Бьорна. – Так уж положено, не обижайся. Приказ самого господина графа!

– А я и не обижаюсь, – юная красавица томно сложила губки бантиком. – Знаю ведь все – служба такая. Что ж, обыскивайте, коли надо.

Девушка подняла вверх руки, и Карл, развязав дешевый веревочный поясок, распахнул овчину…

– Ого!

Под овчиной у рыжей красотки ничего не было! То есть была грудь, пусть и маленькая, но с восхитительно торчащими сосками, был плоский животик, был очаровательный пупок… Не было ни кафтана, ни камзола, ни рубахи! Одни узкие штаны.

– Ой, – откровенно красуясь, ничуть не смутилась рыжая. – Кажется, рубаху забыла… Верно, у этого вашего красавчика… забыла, как зовут… желтый такой шатер.

Караульщики переглянулись.

– А ты с нами… пошла бы? – тихо спросил Карл. – Мы заплатим, не сомневайся…

Он торопливо развязал рукав, где, по примеру многих ландскнехтов, хранил денежки.

– Вот! Полновесный рейнский пфенниг. Хватит?

– Много даже, – девка оказалась на удивление честной. – Но раз уж предложил – давай, не обманывай бедную девушку.

Маленький серебряный кругляшок, сверкнув на солнце, перекочевал в узенькую ладонь.

– Ну, куда пойдем-то? – деловито осведомилась рыжая.

Парни одновременно кивнули на караулку:

– А вон!

Предложение девушке не понравилось:

– Там же холод, верно, лютый!

– А вот уж нет! Как бы и не вспотеть…

– Ну, ладно, – согласилась дева. – Только времени у меня мало, боюсь, тот капрал или сержант искать будет… из ваших… здоровый такой… Сказал, чтоб до заката вернулась!

– Наверное, Олафсен, – посмотрев на оранжевозолотистый закат, караульные со вздохом переглянулись. Ссориться с сержантом не хотелось… но и упускать такую красотку – тоже.

– Ну, не тяните, – хохотнула та. – Вместе пошли. Я одна, вас – двое. Иль друг друга стесняетесь?

– Да нет, но… Ты как Марта Три Хряща, что ли? Так она, говорят, даже с троими…

– Ха – говорят! Марта, кстати, подружка моя… Я ее потом пришлю, если хотите… Ну, что встали-то, как не родные, а?

Повесив поясок на забор, гулящая вошла в землянку первой. Скинула овчину, повернулась, лаская ладонями грудь…

– Ну, раздевайтесь живее, ага…

Минут пять из караулки раздавалось довольное уханье и визг, потом все смолкло, и выскочившая наружу рыжая Сашка бросилась к забору с перекошенным от невыносимой боли лицом. Она что-то сжимала в ладони, что-то такое… горячее, тлеющее… Ох, донести бы, донести бы… И – побыстрей. Пока эти увальни оденутся… а она нарочно их одежку запутала, изловчилась, пока они ей позвонки-хрящики считали, как Марта научила – один, второй, третий… А потом…

Оно, конечно, потом и приятно было б… да только времени уже у Сашки не оставалось совсем.

Вот и выскочила она, набросив на овчинку на голые плечи, лишь бросила – я, мол, сейчас…

Выскочила, побежала к забору… а в ладони тлел уголек! А на заборе поясок веревочный висел-дожидался… пищальная веревка-фитиль…

Уголек – к фитильку… затлел, затлел! Теперь – живенько через забор, к пороховым бочонкам… Фитилек присобачить. Ага… И обратно – так же вот, живо.

Успела Сашка. А сердце так билось, что казалось – вот-вот из груди выскочит.

Тут и шведы из землянки выскочили, караульщики хреновы… Сашка – к ним. На шеи бросилась, поцеловала – сначала одного, потом другого. Улыбнулась игриво:

– А я к вам еще зайду!

– Заходи, милая.

Помахала рукой рыжая, да в шведский лагерь прямиком… Шла-шла, и вдруг к-а-ак громыхнуло! У первогодков-солдатиков, что дровишки у графского шатра кололи, шапки сдуло, сам шатер чуть не повалило напрочь, и уж палаток сорвало – не счесть! Огненный вал поднялся, вздыбился, засиял над всем лесом, словно дыхнул лютым пламенем огромный огнедышащий дракон!

– Что? Что такое? – воины выскакивали из шатров, выбегали на улицу.

– Что там такое? Что?

– Еретики кальвинские пороховые бочки подожгли, – плача, кричала Сашка. – В отместку! Ой, люди, горе, горе, спасайтеся!

Слух быстро распространился:

– Гофлейты скотские подожгли!

– В отместку за недавнюю драку!

– Да там все по-честному было.

– И все одно – подожгли!

– Бей их, бей, парни!

Разогнав хилые патрули, немцы и шведы напали на шотландский лагерь с палками, однако разгоревшаяся драка тут же переросла в самое настоящее побоище: зазвенели клинки, загромыхали выстрелы, пролилась первая кровь…

Надо отдать должное воеводам – Клаусу Акезену, Понтусу де ла Гарди, Арчибальду Дунпробину Шотландскому, разгореться огню взаимного уничтожения они не дали, выставили верные роты да дали залп, остужая разгоряченные головы… Остудили. Под свои же пули лбы подставлять дураков не нашлось. Правда, шотландцы на следующий день ушли – разобиделись. Ну, ушли и ушли – их дело. Войск под Везенбергом и без них хватало.

* * *

– Ну, что – домой? – подойдя к сидевшей у костра Сашке, негромко спросил Федор. – Вроде все здесь… Смелая ты, Графа, до ужаса! Ой… а что с рукой-то?

Парнишка кивнул на обожженную Сашкину ладонь.

Рыжая скривилась:

– Ерунда. Перевяжу тряпицей. Да и не болит уже почти.

– А почто слезы-то на глазах?

– Парней жалко свейских, – честно призналась гулящая. – Хорошие парни, добрые.

– Тю-у-у… Нашла, кого жалеть, – Федька подбросил в костер угли. – Для того мы с тобой и тут, чтоб им плохо было.

– Да, для того, – грустно кивнув, девушка взглянула на усыпанное сверкающими звездами небо. – И все ж таки как надоело уже воевать. Кто бы знал бы… Замуж хочу! Вот!

* * *

– Послание от фон дер Гольца? – Его величество округлил глаза и протянул руку. – Ну, давай, давай, посмотрим, что он там пишет. Вообще – удивительно…

Петер с поклоном протянул свиток с привешенной к нему красной восковой печатью с изображением вепря – родовой герб барона.

Сорвав печать, Магнус развернул свиток… и разочарованно зевнул, прикрыв рот рукою:

– Ах, вон оно что. Это всего лишь письмо в газету… Ну, в «Ливонскую правду». Маша, почитай…

Сейчас, утром, после молитвы, король и королева завтракали у себя в покоях по малому церемониальному статусу – без придворных и парадных костюмов. Арцыбашев – в камзоле без рукавов, Маша – в простом домашнем платьице стоимостью около сорока талеров (жалованье двадцати ландскнехтов за год беспорочной службы). Да и блюда особым разнообразием не отличались – гусиные крылышки, паштет из дичи, жаренный на вертеле заяц, куриный бульон с чесноком и тмином, и прочее, по мелочи. Еще ко всему – кувшинчик любимого Машиного рейнвейна да всякого рода заедки – коржи, булочки, баранки. Так вот скромненько завтракали, по-домашнему. Ливония ведь не такая богатая страна, чтоб по утрам пиры закатывать!

– Петер, баранку хочешь?

– С удовольствием, ваше величество!

Парнишка начинал со слуг еще в те времена, когда его молодого господина, сира Магнуса Ливонского, никто не воспринимал как истинного и уважаемого всеми монарха, а потому сейчас, когда король вошел в силу, пользовался некими привилегиями. Мог явиться к завтраку вот так, почти что без всякого дела. Подумаешь, письмишко принес.

– Может, и вина выпьешь? – юная королева растянула губы в истинно царственной улыбке. – Садись, вон…

– Ой, ваше величество, сказать по правде, мне как-то невместно…

– Садись, говорю, и не разглагольствуй! – Маша повысила голос. – Сам себе наливай и накладывай, не стесняйся.

Еще раз поклонившись, Петер тут же уселся за стол – спорить с королевой было бессмысленно, об этом уже все при дворе знали.

– Думаю, он не только письмо принес, – подняв бокал, княжна подмигнула мужу. – Наверняка что-то сказать хочет. Ведь так, Петер?

– Ой, ваше величество, вот уж поистине от вас ничего не скроешь.

– Так, говори же! – сверкнув синими, как весеннее небо, глазами, красавица повелительно махнула рукой.

Таким жестам Леонид тоже учился (жена и учила), правда, получалось пока плоховато, через раз, и этак – с натяжкою, словно бы через силу. А вот у Маши все выходило само собой – вальяжно, царственно и без малейшего налета пошлости. Ну, еще бы, чай, не крестьянка, а княжна, принцесса крови.

– Угу, угу…

Хлебнув вина за здоровье королевской четы, юноша перешел к делу, ради которого и явился. Рассказать, пока не забыл – поведать о фон дер Гольце.

– Ну-ну-ну! – подогнал Магнус. – Говори, говори… Очень даже интересно послушать.

Еще из прежней своей – ревельской – жизни Петер знал многое, а уж о столь своевольном бароне – тем более. Вот и сейчас говорил о том, что старый барон жесток без меры, своенравен и себе на уме, что верить ему нельзя ни в коем случае, и лучше всего держать под постоянным контролем, приставив верного человека.

– Только человек этот должен быть очень близко, государи мои, – закончил юный мажордом. – И в любой момент – быть готовым к самой лютой смерти.

– Вот! – глянув на мужа, Мария Владимировна со значением пристукнула ладонью по столу. – А я тебе что говорила? Нельзя Александру к нему… страшно. Лучше ей какого другого жениха подобрать, хоть из тех же баронов.

Арцыбашев хмыкнул:

– Думаешь, они лучше, что ль?

– Ничуть не лучше, – тут же подтвердил Петер. – Точно такие же. Но фон дер Гольц – самый из них сильный. И дружина у него многочисленна, и вассалы – рыцари. Да и замок Гольц – неприступен, что уж тут говорить.

– Ну, положим, супротив пушек никакой замок долго не выстоит, – вскользь заметил король. – Однако ты прав, с таким могущественным вассалом нужно держать ухо востро. Кстати, сегодня же отправим к нему вестника. Пусть собирает войско. Пора выступать к Раковору! Еще что-то?

– Еще не все о старом бароне, – мажордом скромно опустил глаза. – Если позволите…

– Давай уж!

Вот тут Петер опирался больше на слухи, так и сказал – «все знают», значит, конкретно никто ничего утверждать не смог бы. Говорили, что старый барон свел в могилу всех своих трех жен, одну за другою. Нет, нет, не задушил и, боже упаси, не повесил! Просто они все как-то чахли и умирали, бедняжки… Значит – отравил, тут и думать нечего. Еще что касаемо семьи фон дер Гольца – два сына барона погибли в сражениях, говорят, славные были рыцари, земля им пухом. Еще имелась дочь, и вполне здравствовала, замужем за рижским купцом.

– За купцом! – ахнула Маша. – Это что же – могущественный и надменный барон свою дочку за купчишку отдал? С подлым сословием породнился!

Юноша поднял глаза потолку:

– О, ваше величество! Если б вы знали, сколько у того купца денег! Что же до рыцарской чести, так она лет триста назад, наверное, и была. А нынче честь не в чести, в чести – деньги, такие уж поганые времена, что даже доблестный рыцарь за презренный металл мать родную продаст, потом купит обратно, и снова продаст. Не рыцари, а евреи краковские! Такие же и у старого барона вассалы – бесчестные, алчные… Да других-то нынче и нету.

* * *

Утром, усердно помолив Господа об удаче, начальник шведской артиллерии под Везенбергом, тучный усач в сверкающей кирасе и шлеме с петушиным пером, велел перетащить орудия поближе к осажденной крепости. Этим важным и трудоемким делом пушкари и приданные им на помощь рейтары занимались почти до полудня, и хорошо, что снег еще не растаял, иначе провозились бы и до вечера.

Огромные «единороги» и мортиры встали на самых передовых земляных укреплениях – шанцах, примерно в полверсте от ворот Везенберга. Главный артиллерист лично рассчитал траектории полетов ядер, пушкари тщательно навели стволы и, зарядив орудия, вытянулись, в полной готовности поглядывая на своего командира. Приказ не заставил себя ждать – усач в начищенной до блеска кирасе вытащил из ножен шпагу… поднял… Махнул:

– Огонь!!!

Страшной силы грохот потряс окрестности осажденного Раковора. Потом говорили, будто его было слышно даже в Ревеле и Дерпте. Но это – потом, сейчас же…

Сейчас же на шансах сотворилось нечто ужасное, словно бы сам Бог разгневался за что-то на шведов! Толстый ствол мортир вдруг подпрыгнул, разрываясь на тысячи смертоносных осколков, точно так же взорвались и все остальные пушки – такой уж неудачный вышел залп.

Адское пламя поднялось к самому небу, повалил густой черный дым, и охваченные огнем пушкари, вопя от ужаса и боли, бросились в тающие сугробы. Увы, в живых остались немногие. Погиб и главный артиллерист, его шлем с петушиным пером позднее нашли во рву перед самой крепостью.

Известие о происшествии с пушками вызвало в фургончике дядюшки Ксенофонта искреннюю и бурную радость. Особенно веселились отроки: все ж таки в этой диверсии имелась и немалая их заслуга. Кто лазал по всем позициям? Кто шастал, выпрашивая милостыню у пушкарей, а заодно и высматривая все, что было нужно? Нет, не зря рисковали ребята! Кто-то из посланных ливонским монархом людей все же сделал свое дело, и теперь у шведов не осталось самых лучших стволов, без чего затевать новый штурм было бы гиблым делом.

– А, как громыхнуло-то?! – раздувая костер, восторженно сверкнул глазами Егорка.

Его сотоварищ, мелкий Левка, важно поправил шапку:

– Я думал, они раньше взорвут… А тут – перед самым штурмом, ух ты! Говорят, свей теперь не ведают, что и делать.

– Из Стекольны новые пушки привезут, – глубокомысленно заметил Федька. – Или еще откуда-нибудь притащат. Коли позволят им… Эх, теперь бы нашему королю – быстро! Конницу бы послать, да… О, смотрите-ка, Графа! Эй-эй, Аграфена! Ты ведь тоже слышала, да?

– Да уж, тут и глухой услышит, – отряхнув с армянка остатки снега, девушка уселась поближе к костру. – Рвануло знатно! Свен от этого не скоро оправятся… а может, и вообще осаду снимут, уйдут.

– Слышь, Графа, – присев рядом с рыжей, понизил голос смуглоликий Федька. – А кто это, а? Ты ж кому-то про то, что мы высмотрели, сообщила?

– А ты как думал? – Сашка повела плечом и хмыкнула. – Конечно, сообщила… А кому – не скажу. Много здесь наших. Однако меньше знаешь – крепче спишь.

Посмотрев куда-то поверх голов сидевших у костра отроков, рыжая вдруг осеклась и насторожилась. Парни резко обернулись, увидев идущего прямо к кибитке ландскнехта в панцире и вальяжно накинутой на плечи дорогой шубе, порванной в нескольких местах так, словно ее хозяина драли медведи или уж по крайней мере волки.

Острый взгляд, вытянутое, не отличавшееся особенной добротою лицо, за спиной – полутораручный меч, «ублюдок»-бастард с волнистым лезвием, наносящий страшные раны. Обладателей таких мечей враги в плен не брали…

– Отпетый! – шепнул Левка Егорке. – А ну-ко, бежим, робяты!

– Сидеть, – негромко сказал ландскнехт. Сказал по-русски.

Сашка тут же вскочила на ноги:

– Так ты, мил человек…

– Уходите, – оглянувшись, продолжил незнакомец. – Здесь, чуть южнее, овраг – знаете?

– Угу!

– За ним перелесок, потом кленовая рощица – а там уже и наши. Всего-то верст пять.

Сказал и тотчас ушел, не реагируя ни на какие «подождите, дяденька».

– Сидеть! – глядя вслед наемнику, прикрикнула на мелких рыжая. – Не дергайтесь, отроци. Сказано же – вечером. Как стемнеет, уйдем. Недолго уж…

– Наверное, награду нам какую дадут? – мелкий Левка сдвинул на затылок треух и мечтательно прищурил глаза. – Талер! Или даже – два.

Пригладив темные, растрепанные ветром локоны рукой, смуглый Феденька расхохотался в голос:

– А зачем тебе талер, Лев?

– Ну… нашел бы зачем… – растерянно отозвался мальчишка. – Всяко на что-нибудь пригодился бы.

– Я – так на дом начну копить, – Егорка обстоятельно погладил себя по бокам. – Или на мельницу.

– Так на дом или на мельницу? – хохотнула Сашка.

– На дом!.. И на мельницу.

Парнишка сурово засопел носом и обвел приятелей тем самым оскорбленно-недовольным взглядом, который обычно бывает у тех, кто вот-вот готов броситься в драку. Верно, и бросился бы, да не успел – вернулся дядюшка Ксенофонт с полной толикой новостей и предостережением не высовывать из ельника и носа.

– У шведов в стане переполох. Ну, вы, верно, и без меня знаете, – усевшись к костру, Ксенофонт почмокал губами. – Хватают всех да каждого, пытают. В лагерь к ним лучше и не ходить.

– А сюда, дядюшка? – вскинула глаза рыженькая. – Сюда шведы не нагрянут?

– Сюда – нет. Здесь ревельские немцы искать будут… Но так, вполсилы. Не очень-то они шведов любят, особенно после недавней драки.

– Это когда из-за девок-то мордасы друг дружке колошматили? – скромненько опустив очи долу, Сашка проявила полное знание темы.

– Да, тогда, – уходя в кибитку «малость отдохнуть», дядюшка Ксенофонт с подозрением посмотрел на девчонку, однако ничего не сказал, лишь велел ставить на костер котел да начинать варить ужин.

Ужин – это было кстати, не голодными же всю ночь шастать? Оно, конечно, пять верст вроде и не велико расстоянье-то, однако – в темноте, да по лесам, по оврагам. Уж тут торопиться себе дороже! Ноги переломаешь – и дальше что?

– Графа, а ты тоже талеры копить будешь? – продолжая начатый разговор, спросил Феденька. – На дом?

Сашка откровенно – во весь голос – расхохоталась, так что, верно, и на раковорских стенах было слыхать.

– Я не копить буду, Федь. Я тратить буду!

– Тратить? А…

– Я ж замуж собралась, забыли? Его величество обещал достойного жениха подобрать. А раз уж он сказал – не обманет!

– Знамо дело – королевское слово крепкое… Значит, тебе, Графа, талеры не нужны? Так выходит?

– Ну, так… Э-эй! – тут же опомнилась девушка. – Как это не нужны?! Вам нужны, а мне не нужны, что ль? Талеры всем нужны… разве что окромя покойных. И вот что, отроци… Давно вас хотела просить – не называйте меня больше Аграфеной… Пусть буду – Александра, Сашка… лады? Новая жизнь у меня нынче будет… И имя – новое. Красивое, не то, что прежде. Алек-сан-дра! Ну, красиво же, а?

– Ага… – согласно кивнул Федька. – А на талеры ты можешь, к примеру, жениху своему будущему подарок какой купить. Чтоб ему приятно стало, чтоб видел – не голь-шмоль какую-нибудь замуж берет!

– Да по королевскому-то слову любую голь-шмоль замуж возьмут! – резонно возразил Егор. – Уж разве король Арцымагнус Хрестьянович за Агра… Александру нашу не даст приданое? Знамо дело, даст. Интересно, кто женихом будет?

– Ну, хватит уже женихов моих обсуждать, – рыжая обиженно поджала губы… и вдруг снова улыбнулась, словно бы вспомнила что-то необыкновенно хорошее, важное. – А подарок-то жениху у меня как раз есть! Обождите-ка…

Забравшись в кибитку, девчонка почти сразу же выскочила обратно и, подбежав к отрокам, протянула на ладони маленькую лаковую коробочку с красивым серебряным гербом в виде вставшего на задние лапы зайца – на крышке.

– Зело красно! – заценили парни. – Это что же, шкатулка такая?

– Сами вы шкатулки, – Сашка хмыкнула. – Табакерка это!

– Та-ба…

– Табак курить. Ну, или нюхать, – горделиво подбоченясь, пояснила рыжая. – Тут, в европах, так среди богатых и владетельных людей принято. Да я и сама, верно, курить начну… Или – нюхать.

– Ты – курить?! – ахнул Егорка. – Свят, свят, свят! То ж, сказано, диавольская забава.

– Сам ты…

Препирались недолго, принялись варить ужин – перловую крупу с оставшимся со вчерашнего ужина рябчиком, коего хозяйственный Егорка заботливо припрятал под телегою, на снежку.

Дабы не будить лишний раз дядюшку Ксенофонта, Сашка спрятала табакерку в ребячьем шалаше, под лапником, и принялась помогать отрокам, а лучше сказать, взяла на себя все основные заботы по приготовлению ужина. Гоняла ребят по всякой мелочи, помешивала, солила… соль-то был оттуда же, откуда и табакерочка, от шотландского содомита пресвитера.

Еще с утра сквозь нежно-палевые облака иногда пробивалось солнышко, однако же поднявшийся ближе к вечеру ветер нагнал свинцово-серые тучи, время от времени исходившие натужным дождем пополам с мокрым снегом. Так что стемнело рано, и Сашка со своей славной командою, с аппетитом поужинав, подались через ельник к овражку. Первой ушла Сашка – ни подружка Клара, ни дядюшка Ксенофонт ее ни о чем не спрашивали, ушла и ушла – профессия у нее такая, род занятий…

Не то было с ребятами, свой уход отроки всяко должны были бы объяснить, ответить на простой вопрос – куда это они, на ночь глядя, собрались? Так вот, чтобы не отвечать, парни притворились зело уставшими да, зевая, завалились нынче спать пораньше, ушли себе в шалаш… а уж оттуда, сняв лапник, и ретировались в ельник, где их уже поджидала рыжая.

Дальше пошли вместе, старясь не попадать на лесные дорожки и тропы, где мог бы встретиться какой-нибудь пост. Первым, мучительно вглядываясь во тьму, шагал Феденька, за ним – все остальные. Время от времени Феденька останавливался да сшибал засапожным ножом ветки, проделывая проход в зарослях, впрочем, не шибко-то и густых. Так, иногда попадались урочища да буреломы. Пробирались на ощупь, не спеша, шли молча… пока позади вдруг не вскрикнула Сашка.

– Ты чего? – встревоженно оглянулся Федор. – Ногу подвернула?

– Что я – дура, по-твоему? – девчонка презрительно огрызнулась и выругалась самыми грубыми солдатскими словами. – Просто забыла кое-что… Кое-что важное. Сейчас вот вернусь, заберу.

– Вернешься? С ума сошла.

– Да не бойтесь, я быстро. Что мы тут и прошли-то? Вряд ли и полверсты.

– Но…

Сашка не слушала никаких возражений, упрямой была, уж коли чего решила – делала. Просто поставила в известность своих юных спутников да повернула обратно, бросив на прощанье – мол, догоню, пробирайтесь себе потихоньку.

Идти назад оказалось куда как легче, по старым-то своим следам, коих, правда, не очень-то было и видно, да зато сверху, над головой, тучи рассеялись, выкатилась на небо любопытная золотая луна, засверкали звезды. Не таким уж и густым оказался лес, прямо сказать – реденьким.

Не прошло и двадцати минут, как Сашка уже подходила к знакомому фургону. Все так же рядом паслись стреноженные лошади, все так же шаяли в догорающем костре фиолетово-красные угли. Ничего необычного.

Девчонку, правда, заметили – так она и не пряталась, а, увидев выглянувшего из кибитки дядюшку Ксенофонта, махнула рукою.

– Что-то ты рановато сегодня, – хмыкнул маркитант. – Заберись-ка, есть для тебя кое-что.

– Угу…

Откинув полог, девушка резво забралась в кибитку… И тут же почувствовала, как чьи-то сильные руки схватили ее запястье, а в горло уперся острый холодный кинжал.

– Тихо, девочка, тихо. Боже тебя упаси закричать.

* * *

Фридрих фон дер Гольц знал цену рыцарской чести с самого раннего детства, с тех самых пор, как отец его, Конрад, впервые взял маленького сына на турнир, что давал сам великий магистр Ливонского ордена. Да, да, тогда еще был Орден! Одряхлевший, погрязший в разврате и похоти, но все-таки был и многим казался вечным.

Однако и он рухнул под кованым сапогом московитского царя Ивана, преданный своими властителями и народом. Скончался, как никому не нужный старик, на похороны которого, однако ж, тут же слетелись родственники – ведь старик-то кое-что имел!

Вот и здесь стали дербанить землицу. Отдать все московиту – ну уж дудки! Зачем царю Ивану Рига и Ревель? Они как-то больше Польше по душе… Ах, нет, нет, не Польше – Швеции! А еще германские земли есть… и есть Дания. Да-да, Данию-то забыли, а между прочим, как Ревель в старину у эстов звался? Правильно – Та-ллинн, в смысле – Да-ллинн, то есть «датский город». Умри – лучше не скажешь! Правда, Дании до него добраться не дали, шведы поганые затеяли войну, да и поляки с литовцами налетели, и немцы – эти уж своего не упустят – да и московитское войско не делось никуда…

Нет Ордена – нет и слова рыцарского, нет и порухи чести. Коли так – за любого сражаться можно, а лучше – за самого себя. Так фон дер Гольц и делал – сначала сражался с московитами, потом – за них, потом перешел к шведам, да поссорился и подался в Ригу, к тому времени уже захваченную поляками. Не ужился и там, правда, сумел пристроить замуж младшую дочь. Женил на богатом рижском торговце-немце. Раз уж чести нет, так путь хоть богатство будет.

Расставшись с Ригою, рассорившись со всеми, собрался было барон обратно к московитам… да тут как раз вовремя ливонский король – датский принц – объявился. С Иваном Московским – одна сатана, но все ж поприличнее, принц все-таки.

Нельзя было сказать, что своему ливонскому сюзерену старый барон служил с охотой и честью. Так почти что и не служил, занятый собственными мелкими войнушками да увлекательным грабежом соседей-литовцев. Пока было, кого грабить. Ну, а раз не стало в относительной близости зажиточных людей, тогда уж черт с ним – можно и проявить рвение. Тем более что на всех углах говорят, будто ливонский государь – властелин сильный, щедрый и справедливый, и что своих верных вассалов всегда жалует и защищает. Ну, защитить-то фон дер Гольц и сам себя мог – воинов полно, поди сунься… а вот насчет того, чтобы получить какое-нибудь пожалование, в виде, скажем, какого-нибудь озера или рощицы, или любой какой другой – желательно пахотной – землицы – это бы барон с удовольствием. Да и ладно с землицей, и обычных серебряных талеров бы хватило. Немного и надо-то – два, или три… Правда, не в год, как платят наемникам-ландскнехтам, а в месяц, еще лучше – в неделю. Да, за три талера в неделю уж можно и послужить, оставаясь верным вассальной клятве. Три талера в неделю – это дюжина в месяц, а в год… Сколько ж это в год-то будет? Ммм…

Старый барон задумался, придержал поводья коня и даже хотел было подозвать взятого с собою пажа, считавшегося в замке изрядным грамотеем… да передумал. Что толку не свои деньги считать? Ведь не обещал король пока никаких талеров, зато обещал другое – треть всей добычи шведов. Так и заявил при встрече – вот, мол, славный рыцарь Фридрих, как поколотим шведов, так третья часть добычи – ваша. Третья! Часть! Фон дер Гольц хотел было уже и руки гордо сложить, да отказаться… хорошо, паж успел в спину толкнуть. Вовремя! Потом он же, Эрих, и посчитал шведские денежки. Что можно так, натурой, взять – всякие там мушкеты, мечи и прочее оружье, а что – продать маркитантам.

– А зачем им продавать-то? – возмутился тогда барон. – Этих подлых торговцев мы и сами пощиплем. Небось, много чего припрятали.

Паж скорбно покачал головой:

– Пощипать-то пощиплем, а потом? Уйдут маркитанты, кому добычу сбывать будем? В Ревель, шведам повезем?

Ох, чертовски умный этот Эрих фон Ландзее был парень! Не смотри, что едва шестнадцать, рассуждает – куда там иному взрослому. Вот, к примеру, как с торговцами…

А еще паж уговаривал не торопиться под Везенберг, подождать королевское войско, которое явится вот-вот. Но здесь Фридрих его не слушал, здесь – шалишь! Здесь старый барон спинным мозгом и всем своим нутром добычу чуял, как чуют ее бродящие вокруг деревни волки.

Зачем кого-то ждать? Разведка доносит – во вражеском стане полный раздрай! Все меж собой передрались, наемники-шотландцы вообще ушли, вот-вот уйдут и немцы. Да еще грохот ужаснейший совсем недавно был слышен на весь раковорский уезд! Не иначе – пороховое склады у шведов взорвались, самое время напасть. Никого не ждать, воспользоваться моментом, ударить. А чего ждать-то?

Да, наверное, в чем-то барон был прав. Шведы в те времена отнюдь не считались такими уж грозными вояками, какими стали лет через пятьдесят, во времена Густава-Адольфа. Обычная пехота, немного конницы, тяжело вооруженной – рыцарской – и вовсе нет.

Все верно рассчитал Фридрих, и если что-то пошло не так, то вовсе не по его вине. А начиналось хорошо, красиво!

Верная дружина барона пустила коней вскачь, едва только завидев шведские сине-золотые флаги, что развевались невдалеке, за кленовой рощицей. С хода, наметом, ринулись рыцари, сметая на своем пути дозор! Просто раздавили, шведские бедолаги ратники даже и выстрела сделать не успели, настолько неожиданно объявилась выскочившая из леса металлическая армада!

Фон дер Гольц и его вассалы признавали только полный рыцарский доспех, чтоб издалека было видать – не оборванцы какие-нибудь! Вот и сейчас атаковали в полной своей красе. Как французы где-нибудь под Орлеаном.

Сшибли дозор, почти не заметив. Впереди, за редколесьем, показались вражеские шатры. Запела боевая труба. Лязгнули, опускаясь, забрала. Упали на упоры копья. Стальная стена летела на шведов, точнее – несокрушимый железный клин во главе с самим бароном.

Ярким золотом пылал на лазоревом щите фон дер Гольца золотой вепрь, такие же вепри украшали богато расшитую попону, покрывавшую доспешное одеяние боевого коня. Стальная смерть неслась на шведов, и пощады не было никому…

Эти трусы даже не стали выставлять бойцов, даже не выстроились для боя! Испугались? Или, скорее всего, просто не успели… Или…

Или!!!

Ворвавшись в быстро покинутый шведами лагерь, закованные в латы рыцари фон дер Гольца нарвались на жестокий мушкетный залп. Эти трусы… эти подлые гады… гнусные, каких мало, уроды ударили исподтишка. Не сражались, как подобает благородным воинам, нет – выстрелили из засады, по-мужичьи подло…

Первый же залп лишил барона двенадцати рыцарей. Двенадцать! Дюжина. Подумать страшно… А еще был второй залп… и третий… Трех оказалось достаточно. Деморализованная конница повернула обратно. Кто успел. Увы, это не относилось к самому барону – тяжелая пуля выбила его из седла. Правда, не пробила крепкие латы, лишь оставила вмятину. С грохотом ухнувший в снег фон дер Гольц потерял сознание и был тут же пленен каким-то подлым шведским простолюдином. Увы!

Глава 8

Нету лучше короля!

Весна – лето 1574 г. Ливония

За смешанным лесом, за осинами, березами, елками, показались могучие башни Раковора. Круглые, сложенные из светло-серого камня, они чем-то напоминали древних витязей в остроконечных шлемах – крышах. Там, за стенами крепости, держал оборону немногочисленный русский гарнизон, надеясь лишь на милость Всевышнего… и – с недавних пор – на «доброго короля Магнуса»! Еще три недели назад осажденным удалось переслать послание: «Держитесь, мы скоро ударим». Только сколько еще могли продержаться изможденные голодом люди? Совсем немного – как полагали шведы.

Так же думал и сам ливонский король, а потому спешил, не дожидаясь, пока соберутся все верные ему вассалы. В принципе, хватило бы нескольких таких, как фон дер Гольц. Как раз с ним-то и должен был нынче встретиться Магнус, вот уже сейчас, здесь…

– Да где же этот чертов барон? – удивлялся Анри Труайя, внимательно осматривая округу. – Что-то не видать его воинов, не слышно ржания коней.

– Запаздывают? – высказал предположение Михутря.

Патент на чин королевского капитана уже был подписан, и бывший разбойник и бывший гез ныне возглавлял роту ополченцев, коих сам обучил военному делу, насколько успел. Бравые были ребята – эсты, лат-галы, русские… даже немцы и те попадались, из числа мелких бюргеров и разорившихся рыцарей. Все же костяк рыцарства составил отряд самого Магнуса, плюс еще наемники… коих было маловато, и король, конечно, нанял бы кого-нибудь еще – если б было время. Еще одна рота добрых стрелков не помешала бы!

Деньги имелись – прежние подарки царя Ивана еще не все были растрачены, к тому же все налоги собирались вовремя, да еще особый морской отряд, куда ливонский монарх лично переманил людей царского адмирала Карстена Роде, снарядив пару корабликов, грабил шведские суда… впрочем, не брезгуя и ганзейскими и любыми другими.

– Запаздывают? – Магнус покусал губу. – Да нет, барон, скорее наоборот – поспешил.

– Так, может, и поспешил уже? – предположил Труайя. – Решил нас не ждать, и…

– Кто-то скачет, ваше величество! – подбежав, доложил молодой рыцарь из свиты.

Все сразу же замолчали, прислушались – и явственно услыхали быстро приближающийся стук копыт.

– Занять оборону, – быстро командовал король. – Скорее всего, это шведский разъезд.

– Вот и славненько, ваше величество! Возьмем пленных да обстоятельно расспросим! – потерев руки, Михутря повернул коня к своей роте, быстро выстраивая ее в каре. Дрожа, опустились пики, фитили мушкетов и аркебуз вспыхнули в туманной утренней полумгле красными звездочками. Рыцари тоже выстроились, выставили вперед копья. По флангам заняли оборону рейтары.

Магнус довольно улыбнулся: все было проделано умело, без лишней суеты и очень-очень быстро. Даже ополченцы – и те… Ну, не зря же Михутря с ними целых полтора месяца возился, отрабатывая капитанский чин.

– Велите заряжать пушки, государь? – последним подошел артиллерист, Ратмир Рдеев из ливонских помещиков – бывших бежецких. Рядом с ним нетерпеливо переминался с ноги на ноги адъютант, парнишка из местных.

– Пушки? – король отрицательно мотнул головой. – Нет, обойдемся пока. Даже не распрягайте.

Получив указание, пушкари побежали к своим. Все ливонское войско замерло, притихло – слышно было, как где-то совсем недалеко долбит кору дятел.

Стук копыт между тем приближался, и вот уже на опушку вылетел большой и грозный отряд закованных в железо всадников. При виде королевского войска они даже не замедлили ход, просто опустили забрала и выставили вперед копья. И понеслись! Ринулись с ходу в атаку! Вот это храбрецы, отчаянные рубаки!

Ну-ну…

– Приготовиться! – его величество передал приказ стрелкам.

И даже не стал добавлять, чтоб стреляли только по его команде – это и так само собой разумелось. Дисциплину в войске в последнее время подтянули сильно, без излишних жестокостей, но весьма строго: телесные наказание королевской волею были отменены, однако столичная гауптвахта пустовала редко. К тому же сильно помог Михутря, вымуштровавший своих ополченцев так, что те теперь управлялись с мушкетами раза в полтора быстрее, нежели даже ландскнехты. Муштровал, чего уж… То же самое, кстати, лет через полсотню будет делать и Густав-Адольф, за время Тридцатилетней войны превративший слабенькое шведское войско в непобедимую и грозную рать.

Всадники неслись несокрушимым стальным клином. Вот-вот ударят… Что ж, пожалуй, пора говорить мушкетам!

Государь поднял правую руку… И замер, разглядев развевающиеся на вражеских копьях флажки – лазоревый, с золотой вышивкой… Цвета фон дер Гольца! А вон, на щите, и вепрь. Герб!

– Отставить! – громко крикнул монарх и, пришпорив коня, поскакал навстречу стальной рати.

Страшновато было, чего уж. Когда летит прямо на тебя сотни полторы закованных в доспехи чертей, когда копья их целят, кажется, прямо в сердце.

Король снял шлем, и длинные волосы его тут же разметал ветер. Сзади подъехал верный оруженосец Альфонс с развевающимся ливонским стягом – приметным, желто-зеленым, как дубравы Ливонии, как наполненные осенним золотом поля и леса.

Стальная рать застыла в самый последний момент. Кто-то разглядел короля и флаг, скомандовал или, скорей, усмирил сотоварищей личным примером, подняв кверху копье и взвив коня на дыбы.

Замерла рать, застыла. Лишь некоторые по инерции пронеслись вперед, да, поворотив назад, закружили вокруг короля, подняв забрала.

Один из всадников спешился и, гремя латами, подошел к королю. Подняв забрало, опустился на левое колено… Забавное такое лицо, несколько обескураженное, юное. Совсем еще мальчик.

– Ваш величество, я – риттер Эрих фон Ландзее, паж и оруженосец славного барона Фридриха фон дер Гольца, вашего верного вассала!

– Я уже понял, кто вы, – не сдержал усмешки монарх. – Одно смущает – где же мой верный вассал?

– Барон погиб, – потупился паж. – Мы угодили в засаду….

– А-а-а! Так вы решили напасть, не дожидаясь нас, – Магнус глянул на юного рыцаря со всей строгостью и нарочито подчеркнутым гневом. – Что же это барон проявил такое нетерпение?

– Нам просто надоело ждать, мой король, – совершенно по-детски признался Ландзее. – И мы думали управиться сами. Да ведь и управились бы, кабы…

– Если бы да кабы, – Магнус погладил коня по гриве и нервно потеребил бородку. – Все с вами ясно. А теперь – слушай меня!

Подкрепленные остатками войск фон дер Гольца, ливонцы начали атаку с двух сторон – на немцев и одновременно на шведов. Первыми в лагерь осаждавших ворвались конница фон дер Гольца и королевские рыцари, за ними шла пехота. Вражеские караулы оказались смятыми сразу – те, кто не успел убежать. Впрочем, шведы и их наемники-гофлейты быстро пришли в себя, завязалась битва, и славный король Магнус лично повел в бой своих верных вассалов.

* * *

Пытать Сашку не успели. Успели только подвесить на дыбу да чуток подраздеть. Ну и палач пару раз огрел девчонку по голой спине – просто так, для разминки, пробуя кнут.

Больно, зараза! Словно огнем обожгло. Пленница вскрикнула, дернулась, из серых глазах ее хлынули слезы:

– Ой, не бейте, а? Все скажу. Про кого хотите и что хотите.

– Скажешь, – допрос вел небольшого росточка священник, шведский полковой капеллан – добродушный, кругленький, с маленькими сальными глазками. Палач же – профос – оказался изрядным детиной, какие обычно нанимаются молотобойцами или забойщиками скота. – Скажешь, я и не сомневаюсь, моя миленькая. Но для начала – помучишься.

Капеллан говорил по-немецки довольно бегло и, наверное, очень даже хорошо… правда, Сашка еще не все подряд слова понимала.

– Во-первых, кто тебе поручил взорвать пороховой склад? Его ведь ты взорвала, мы знаем…

– Я? А чем докажете?

– Твоим собственным признанием, моя миленькая… Профос!

Снова удар. И снова крик. И еще один кровавый рубец на спине…

– Сейчас профос немножко тебя постегает… А затем начнет сдирать кожу. С живой. То-то будет потеха, а!

Как раз в этот момент и послышались выстрелы. Не разрозненные и редкие, а – залпом, точнее говоря – залпами. Вдобавок еще и грянули пушки, и одно из ядер, просвистев над шатром, ухнуло совсем рядом.

Капеллан тут же выскочил наружу, за ним, чуть поколебавшись, подался и профос. Вовремя сбежали, гниды – кто-то прицельно палил из пушек по шведским тылам. Вот еще одно ядро ухнуло где-то рядом… а вот…

В глубине шатра, где в земляной, забранной деревянной решеткою, яме томились знатные пленники, вдруг раздались ругательства. Собственно, пленник, как успела заметить Сашка, пока ее тащили на дыбу, там имелся только один – судя по войлочному гамбизону, какие обычно надевали под латы – рыцарь. Он сейчас и ругался, да как – заслушаешься. Жаль, жаль, рыжая не все слова понимала.

Не все понимала, но спросила, крикнула:

– Эй, ты, там! Все сбежали. Давай выбирайся.

– Выбирайся?! – снова град ругательств. – Легко сказать! Эта чертова решетка, чтоб ее так… и так… и разэтак… Тут чертов засов. Ты чего ждешь? Помоги! Открой же!

– Чего я жду? – обиделась Сашка. – А я – на дыбе. Вишу, вот. Больно!

Она все же попыталась освободить руки, подергалась, да только еще больнее стало, так больно, что в глазах потемнело все и звездочки зеленые побежали. Девчонка едва в себя пришла, выдохнула в бессильной злобе:

– Мх-х-х!

Выдохнула и заплакала, не столько от боли, сколько от обиды. Ну, ведь правда – такой удобный момент сбежать, и – нате вам, никак не получается! А вдруг палач вернется?

Подумав так, Сашка словно сама себя сглазила! Откинулся полог, запустив в шатер волну утреннего промозглого холода, и вновь перед округлившимися от ужаса глазами пленницы возникла мускулистая фигура атлета. Профос! Вернулся!

Рыжая сжалась бы в комок, коли б не висела на дыбе с вывернутыми из суставов руками, когда и просто висеть-то было невмоготу, а любое движение причиняло невыносимую боль.

Словно древний кровавый демон, палач остановился у входа, щурясь со свету, затем, чуть наклонив уродливую, с длинными сальными патлами, голову, поводил носом, словно дикий зверь – мордою. Наклонился, поднял кнут… И пошел на пленницу!

– А-а-й! – дернувшись, закричала Сашка.

Палач прошел мимо нее. Лишь чуть задел плечом, когда брал стоявший рядом сундучок с инструментами для пыток. Задел и не удостоил несчастную девчонку и долей внимания, словно то не живой человек был, а какая-то вещь типа старого хомута, что ли. Обидно! И – непонятно.

– Э-эй! – когда палач, забрав все свои вещи, уже собрался уходить, несмело окликнула рыжая. – Ты меня, может, освободишь, а? А то висеть тут…

Палач даже не обернулся. Однако из глубины шатра тотчас донесся резкий мужской голос:

– Кто б ты ни был… Денег хочешь? Много.

Профос замер и повернул голову.

– Пятьдесят талеров за мое освобождение. Правда, не сразу. Но – слово рыцаря!

Пятьдесят талеров – это были гигантские деньги! Тем более – для полунищего палача.

Даже Сашка ахнула, позабыв о боли. Пятьдесят! Талеров! Пусть даже и не тут же… Но рыцарское слово – слово чести.

Те же мысли, похоже, шуршали и в голове профоса. Выпустить пленника? Почему бы нет? В конце концов, кто будет разбираться, в такой-то суматохе? Угодило в шатер ядро – запросто! Перебило решетку, вот и сбежал пленник. Чего уж проще-то?

Алчность перевесила долг. Кто б сомневался! Жаль, Сашка не догадалась деньжат предложить… Верно, славный король Магнус за нее и заплатил бы. Да только поверил бы грязной девчонке профос? Одно дело, благородный рыцарь, и совсем другое – какая-то непонятная рыжая девка. Которой и жить-то осталось – всего чуть-чуть. Фигура палача скрылась в глубине палатки. Скрипнул засов, кто-то довольно выругался. И вот уже мимо подвешенной Сашки, один за другим, прошагали двое – палач и тот самый рыцарь, седоватый, но вполне еще мускулистый и крепкий. Никто из них не удостоил девчонку и взглядом.

Рыжая снова дернулась:

– Эй! А ну-ка освободите меня, живо! Я вам, вам говорю, не ему. Вы благородный рыцарь, или кто? Обязаны дам спасать!

Профос вышел, не повернув головы, а вот только что освобожденный пленник замедлил шаг и неожиданно расхохотался:

– А ты, что ли, дама? Что-то не похоже.

– Дама! – резко заявила Сашка. – Ну, помогите же… Мне же больно вот так висеть.

Рыцарь наконец смилостивился и рванул веревку – всего-то и дел:

– Черт с тобой – живи!

Пленница упала наземь словно мешок. Сильно ударилась, но вовсе не боль от удара пронзила все ее тело – вывернутые из суставов руки никак не желали становиться на место.

Равнодушно перешагнув упавшую, это заметил и рыцарь. Ухмыльнулся, нагнулся… дернул за руку.

– А-а-а-а!!!! – издав истошный вопль, девчонка потеряла сознание.

Правда, быстро пришла в себя: благородный рыцарь снизошел до нее настолько, что растер снегом щеки! Не поленился и на улицу выглянуть… Хотя что тут выглядывать-то? Вон – полог.

– У-у-у-у, – распахнув глаза, пленница застонала. Суставы, конечно, горели – но уже не так сильно.

– Скоро пройдут, – поднимаясь на ноги, седой усмехнулся. – А ты, дева, красотка! Только грудь маловата, а так…

– Ничего не маловата! – обиженно поджав губы, Сашка поднялась на ноги и поспешно натянула рваное, брошенное рядом с дыбой, платье. – Это некоторым, может, вымя коровье нравится, изящества ни в чем не видят. Полно вокруг дураков!

– Вымя, говоришь? – рыцарь снова расхохотался. – Черт побери, неплохо сказано.

Он вообще оказался веселым, сей благороднейший господин – то смеялся, то ухмылялся, то во весь голос, словно лошадь, ржал! Отсмеявшись, осторожно выглянул из шатра и, не заметив никакой опасности, выбрался наружу. Сашка – за ним.

– Ну, прощай… дама, – оглянувшись, рыцарь помахал рукой… и тут же повалился на лежалый снег сразу же за палаткою, прячась от проскакавшего мимо отряда рейтар под синим, с желтым шведским крестом, флагом. Не будь дурой, рыжая растянулась рядом. Полежала, подняла голову:

– Вроде ушли… Ого! Вон еще скачут… И гофлейты еще… Надо через маркитантов пробираться, я знаю – где.

– Веди, – понимаясь на ноги, коротко приказал седой.

Беглецы еще пару раз прятались, пропуская идущие куда-то отряды наемников, но вскоре оказались у маркитантского лагеря. Правда, кибитки дядюшки Ксенофонта там не оказалось, а то бы Сашка уж не пожалела бы времени, припомнила бы торговцу всю его подлость! Ну, нет так нет. Зато шалаш был на месте – а куда он денется-то? Туда-то девчонка и юркнула, отыскала припрятанный для будущего жениха подарок – лаковую табакерку, оправленную в серебро.

– Дальше – туда, – Сашка показа рукой. – Верст пять через лес – а там уже наши. Должны бы быть.

– Должны, должны, – хмыкнул седой. – Там мой отряд и стоял. А сейчас уж вряд ли, скорее – где-то здесь. Слышишь, какая заварушка начинается? Ты как знаешь, а я туда.

Рыцарь махнул рукой в ту сторону, откуда слышались выстрелы и крики.

– Ну и проваливай, – на этот раз рыжая держаться за рыцарем не собиралась, и без того знала, куда идти. – Счастливого пути, говорю!

– И тебе да пошлет Бог удачи, – обернувшись, седой неожиданно подмигнул. – За мной не ходи, где я – там опасность. Может, когда и свидимся. Прощай.

Проскользнувшие в голосе рыцаря неожиданно теплые нотки Сашку немного тронули – надо же, снизошел до крестьянки, ага. Благороднейший человек, что уж тут скажешь.

Подхватив с проталины брошенный кем-то нож, седой скрылся в зарослях можжевельника, Сашка же решительно зашагала в противоположную сторону – к ельнику.

Путь оказался нелегким, в лесу еще лежал снег, местами – твердый, местами же – рыхлый, провалившийся под ногами, так что каждый шаг давался с трудом. Редколесье вскоре сменилось зарослями, затем деревья опять поредели. Зато в небе вдруг показалось солнышко, быстро разгоняя туман.

Пройдя с полверсты, беглянка вдруг увидела впереди засаду. Кто-то явно расположился в лещине, спугнув птиц. Недовольные синицы и грачи тут же подняли гомон, кружа над бывшим своим обиталищем, потревоженные неизвестно кем.

Девчонка насторожилась, прислушалась. И, подумав, решила обойти подозрительное место слева, овражком. Пробежала, нырнула в заросли, поскользнулась на дне оврага, на льду, а когда поднялась на ноги, вдруг услышала крик:

– Графена! Алек-сандра! А мы тут тебя с ночи дожидаемся, да!

* * *

На вражеских шанцах вновь громыхнул мушкетный залп. Тяжелые пули просвистели над головами, сбивая ветки с елок и лип. Леонид, как и все, непроизвольно пригнулся, хотя понимал, с такого расстояния прицельный выстрел никак не возможен… да из мушкета вообще не прицелишься, не СВД! Однако пуля – дура, могла и в лоб угодить. Обходить, обходить надо шанцы!

Обернувшись, король жестом подозвал вестового и велел передать приказ. Отряду Труайя – обойти шанцы слева, ополченцам Михутри – отвлечь ложной атакою. Даже не столько атакою, сколько ее имитацией: немножко пошуметь, пострелять. Вестовой скрылся в ельнике и скорее вернулся – приказ передал всем.

– Начинаем, – поглядев на вышедшее из-за облаков солнышко, распорядился Леня. Впрочем, нет, не Леня, не какой-нибудь там Леонид Арцыбашев, артист погорелого театра, несостоявшийся режиссер, антиквар и историк, нет… Король, законный властелин Ливонии! И пусть королевство еще пока захудалое, пусть не совсем легитимный король – это не важно. Куда важнее другое – все эти люди: верные вассалы-рыцари, ополченцы, наемники, готовые идти за своим королем на смерть! Это дорогого стоило, и Магнус делал для своих людей все, что мог, уже забывая свою прежнюю жизнь в начале двадцать первого века, а точнее сказать, вспоминая о ней все реже и реже. Некогда было вспоминать! Здесь сейчас было все. Его судьба сейчас решалась именно здесь, в Ливонии, на этом самом поле, в этом самом ельнике! Его судьба… и не только его, но и судьба его народа, граждан Ливонии, всех этих людей, для которых он был законным – без дураков! – властелином, а следовательно, отвечал за всех… и за свою семью, в частности – за красавицу супругу Машу!

Повинуясь королевскому приказу, запела труба. Громыхнули пушки, а через пару минут справа от шанцев раздался мушкетный залп. Громыхнули и королевские стрелки, да так, что весь ельник и половину поля заволокло густым пороховым дымом, под покровом которого Магнус отдал приказ:

– Вперед!

Сам король, взметнувшись в седле, повел на шведские шанцы свое воинство. Справа гремели выстрелы – вражеских ратников отвлекали на себя ополченцы, слева началась атака рейтар Анри Труайя и бывших рыцарей фон дер Гольца. Опытный шведский воевода, правда, вовремя заметил опасность, приказал развернуть пушки… Развернули! Пальнули… Несколько рыцарей все же погибло, большинство же, ориентируясь на рейтар, поскакали дальше рассыпанным строем.

На шанцах их уже поджидали, уже тлели шведские фитили, грозно щурились артиллеристы. Прямо на них выскочили из дыма всадники ливонского короля! Спешились, ринулись на штурм земляных укреплений, воодушевленные и непобедимые, ибо сам король нынче вел их в бой!

Не дожидаясь, пока атакующие ворвутся на шанцы, шведы ринулись в контратаку: поддержанные залпами мушкетеров, с насыпей спрыгнули пикинеры и гофлейты с палашами и алебардами. Завязался кровавый рукопашный бой, все смешалось, и с шанцев уже нельзя было вести огонь… Тем более, что там хватало и своих проблем – атакующие лезли уже со всех сторон, так что казалось, еще один удар, и…

Увы, его величество хорошо понимал, что это далеко не так. Что шведы сильны, что ратников у них больше и что для того, чтобы окончательно прогнать шведов из-под Везенберга, не хватает тысяч трех лихих воинов… ну, хотя бы двух! Так откуда и две тысячи взять-то? Все, кто есть – собраны. Так что остается лишь пытаться, уповая на собственное ратное умение да еще на волю Божью.

Кто-то бросился прямо на короля, выскочил из клубов дыма! Ландскнехт в разорванной на груди куртке и с двуручным мечом в руках. Связываться с этакой орясиной у Магнуса не было никакого желания. Однако же верный оруженосец Альфонс со своими людьми как раз отбивал натиск сзади, а этот сумасшедший выскочил, словно дьявол из-под земли. Кругом дым, копоть, крики, грохот и лязг. Действительно – самый натуральный ад. Этот еще идиот с мечом и седыми космами…

Его величество спокойно вытащил пистолеты. Ну, подходи, прощайся с жизнью…

Подскочив ближе, вражина вдруг опустил меч… и упал на колено!

– О, мой король! Располагайте мной, как сочтете нужным.

– Фон дер Гольц! – ахнул за спиною оруженосец. – Так вы живы, барон?

– Как видите, жив, – старый Фридрих поднялся на ноги. – Где мои рыцари?

– Там, вместе с рейтарами, – король показал рукой. – Можете вновь командовать ими, барон. Эх, нам бы еще хотя бы пару рот! Жаль, взять негде.

Барон неожиданно приосанился:

– Я знаю, где их взять, мой король!

– Что?

– Я был в плену и кое о чем слышал. Но вы сами должны поехать со мною, государь. И от своего имени – обещать…

– Едем, – Магнус принял решение мгновенно, терять время было никак нельзя. – Дайте барону коня, мой верный Альфонс. И – держитесь. Как можно дольше держитесь… не давайте врагам опомниться, ибо час победы близок, как никогда.

* * *

– Тот ландскнехт… ну, посланец, сказал, что это где-то здесь, – смуглолицый Феденька выбрался из оврага первым и теперь внимательно оглядывался по сторонам. Вокруг лежали заросшие малиною и смородиной пустоши да покрытые редколесьем рыжие холмы, недавно освободившиеся от снега. По раскисающим к обеду дорогам уже сейчас можно было пройти или проехать на лошади только лишь с утра или ближе к ночи, еще неделя, и даже лесом невозможно будет пройти. Растают снега, вскроются ручьи и болота – жди, пока подсохнет.

– Что-то не вижу я тут никого, – озадаченно промолвила Александра. – Ни шатров, ни костров, ни вообще – людишек.

– Наверное, они рядом где-нибудь, – протянув руку, Федор помог выбраться из оврага мелким – Егорке с Левкою. – Надо походить, посмотреть…

– Походим, посмотрим, – согласно кивнула рыжая. – Вы туда, а я вон туда. За теми ивами гляну… заодно пописаю. Да не бойтесь вы, небось, не пропаду без вас. Как бы вы без меня не пропали.

Отправив отроков, Сашка быстро зашагала к ивняку, на ходу восхищаясь внезапно открывшейся перед ней неброскою красотою. Девушка вот только сейчас поняла, рассмотрела, что ива-то – бредина, краснотал, чернотал, ветла – оказывается, каждая на свой лад красива, да все кусты ветками прямо-таки переливаются – желтым, густо-зеленым, вишневым, малиновым. На каждой веточке дрожат, серебрятся, пушистые почки, а вокруг – то ли дрозды поют, то ли жаворонки. И солнышко этак пригревает. Ну, до чего ж хорошо кругом, до чего ж лепо! Уже видать, что лето красное скоро.

Справив свои дела, рыженькая подоткнула подол да обошла заросли лугом, мокрым и мягким-премягким – едва ль не провалиться по пояс. По пояс, конечно, Сашка не провалилась, однако водицы в башмаки набрала изрядно, да, завидев плоский серый камень, уселась – переобуться да воду вылить… Тут ее и взяли! Выскочили из кустов да из арбалетов прицелились:

– А ну-ка, вставай! Кто такая? Куда?

Парни в юбках! Те самые шотландцы… у которых пресвитер…

Рыжая ринулась бы бежать, да понимала – безнадега полная. Стрелу меж лопатками словишь, всего и делов. Да еще мелкие в полон попадутся… а святоша-то скоттский, между прочим, та-ак на Федьку смотрел, как иные на девок красных не смотрят!

– Ой, парни, погода-то сегодня, а! – быстро соскочив с камня, Александра заулыбалась – шире губ не хватит! – да принялась что-то быстро говорить громко-громко, надеясь, что услышат мелкие, что все правильно поймут и во вражьи лапы не попадутся.

– С хутора я, понимаете – хутор, деревня… за вербой – корзинки плести.

– С нами пойдешь, – грозно сказал один из парней, повыше и постарше своего напарника. Кроме арбалетов, оба были вооружены палашами и кинжалами.

– Так, а некогда мне, – попыталась вырваться Сашка. – Строго-настрого наказано домой поскорее прийти… А я еще даже и веток не нарезала.

– Нарезать? Так у тебя должен быть нож! А ну-ка, подними руки…

Девчонка послушно подняла руки. Облапали, конечно, всю, почти до всех мест добрались! Никакого ножика не нашли, одну табакерку, но удовольствие, судя по раскрасневшимся мордам, получили… и захотели его продолжить. Тут же! Прямо сейчас.

Сашка тоже, наверное, была б не против – если хоть таким образом смогла бы разрешить проблему. Однако увы! Любовный пыл шотландцев охладил выскочивший из лесу всадник – рейтар в черных доспехах.

Завидев его, парни тотчас прикинулись верными служаками, истово преданными своему делу. Сашку схватили за руки, повели… как раз рейтару навстречу.

Подъехав ближе, тот резко бросил что-то по-шотландски, видать, приказал. Сам же заворотил коня, и парни послушно повели пленницу следом. Шли недолго, сразу за ивняком показались шатры, а дальше, сколько хватало глаз, целый военный лагерь! И ратников в нем было, как пишут в старинных книжках – «без числа».

– Мы тебя скоро отпустим, коль ты честная девушка, – остановив коня, обернулся рейтар. – Просто у нас приказ – задерживать до распоряжения командира всех, уж не обижайся.

– А я не из обидчивых. Понимаю, дело такое, воинское…

Повернувшись к парням, всадник согнал с лица улыбку и что-то произнес требовательным и строгим тоном. Спрашивал, что при задержанной нашлось – судя по тому, что высокий парень поспешно вытащил табакерку.

– Хм… вот какое дело, – покрутив табакерку в руках, рейтар посмотрел на Сашку уже куда более внимательно. Можно сказать, пробуравил взглядом насквозь, что очень не понравилось девушке.

Надо сказать, предчувствия ее не обманули.

– Откуда это у тебя, дева? И знаешь ли ты, чей герб на крышке?

– Про герб не знаю, а коробочку эту – нашла, – как могла, отбрехалась рыжая. – Прямо вот тут, у ивняка, и валялась. Я и подобрала, раз уж валяется. А чего? Что упало, то пропало – так ведь говорят.

– Если нашла – хорошо, – прищурился всадник. – Возможно, тебе даже дадут за эту вещь денег. Немного, но дадут… Ждите!

Ага, ждите – как же! Сашка уже давно догадалось, кому этот шотландский черт табакерку повез. Тому саму. Пресвитеру. Как бишь его?

– Отец Грегор, несомненно, наградит тебя, – заметил высокий. – Он хоть и суровый, но справедливый.

Наградит обязательно! Только вовсе не так, как вы думаете…

– Ой, тут у вас что-то еще валяется…

Шотландцы разом нагнулись следом за девушкой – посмотреть. Рыжая резко выпрямилась, ударив одного коленом в лицо. Второго же треснула изо всех сил по затылку. Ударила да, не дожидаясь реакции, ноги в руки – и бежать! Обратно к ивняку, по размокшему лугу…

Нагнали ее быстро. Повалили наземь, ударили… уже даже полезли под платье, однако задуманное сотворить не успели – не дали. Снова появился рейтар. На этот раз без лошади, шествовал степенно, в компании ханжи пресвитера и дюжих парней в клетчатых юбках.

При виде Сашки у священника округлились глаза.

– Ну да! Она самая и есть. Воровка! Послушай-ка… ты это… не видала ли в тот раз такого смуглого юношу…

– Не видала!

– Повесить, – пресвитер разочарованно махнул рукой. – Вон на той березе.

– Это осина, эй! – возмущенно закричала девчонка. – Грамотеи! Березу от осины не отличат. Эй, куда вы меня тащите?

Отец Грегор уже ушел, нисколько не интересуясь дальнейшим развитием событий. Рейтар же и парни принялись за дело весьма сноровисто, опыт имелся изрядный!

– Да хватит же! – упиралась, как могла, рыжая. – Вам же сказано – на березе повесить. А это – осина. Значит, не здесь!

Кто-то из парней уже перекинул через крепкий сук веревочную петлю.

– И впрямь осина, – задумчиво промолвил черный рейтар. – Отец Грегор про березу говорил, а он зря болтать не будет. И нам следует исполнять все его приказания в точности.

– Тогда надо туда, – высокий арбалетчик мстительно шмыгнул разбитым носом, кивая на рощицу, белевшую стволами за ивняком. – Не столь уж и далеко идти.

– И впрямь, красивое место, – обрадовался рейтар. – Послушай меня, девица – тебе ведь там приятно будет висеть. Не раз на том свете спасибо отцу пресвитеру скажешь.

Парни захохотали, заржали в голос, жеребцы. Кто-то запустил руку Сашке под платье, что-то сказал… Наверное, предложил… ясно, что. Рейтар какое-то время подумал, а потом махнул рукой – мол, ладно. Сначала потешимся, а уж потом – повесим. Так и нам веселей, и девке нескучно помирать будет.

* * *

Чавкали грязью копыта коней, королевские ратники и рыцари фон дер Гольца наметом неслись по стерне, вспугивая грачей и галок. Впереди скакал сам король в золоченой кирасе и узорчатом испанском шлеме. Зеленый, с золотым шитьем, плащ развевался за его спиной, словно крылья волшебной птицы. Наверное, такой птицей и был сам Леонид-Магнус, занесенный в Ливонию из далекого далека.

Честно сказать – обратно ему не хотелось. Не то чтоб привык, но – дел было много, некогда о той, прежней своей эпохе и думать. Бесконечная война, шведы, немцы, поляки, заговоры-интриги… непонятно, какие отношения с Иваном Грозным – все это напрягало, заставляло думать и принимать решения. Вот как сейчас… И еще – Маша. Просто подарок судьбы. Смогла бы она жить там, в далеком будущем? Вроде привыкала… Хотя… Кто знает?

– Во-он! – скачущий рядом фон дер Гольц, повернув голову, махнул рукой. Магнус прищурил глаза – на опушке березовой рощицы и впрямь суетились какие-то люди. То ли валили деревья, то ли…

– Похоже, они там кого-то вешают! – округлил глаза государь. – Нечего сказать – добрый знак! Интересно, это точно шотландцы?

– Так в юбках же, ваше величество! – на скаку расхохотался барон. – Кто еще здесь может в юбках ходить?

– Прибавим-ка ходу, – король пришпорил коня. – Может, спасем того бедолагу.

– А может, его за дело вешают? – резонно возразил фон дер Гольц. – Может, он разбойник, вор?

– Может, и так. Висельник, кстати, тоже в юбке…

Барон неожиданно предложил спрямить путь, объехав рощицу слева – как раз в той стороне уже показались за деревьями многочисленные шатры и палатки, ясно было – именно там и находится шотландский лагерь, туда и надо было, как можно скорей.

Согласно кивнув – и в самом деле, некогда разбираться с чужими преступниками – его величество поворотил коня… едва не сбив выскочившего из кустов мальчишку, что бросился прямо наперерез, под копыта.

– Господине!

– Федька! – узнав отрока, Магнус взвил коня на дыбы. – Слыхал, слыхал про ваши доблести…

Парнишка вдруг бросился на колени, показывая рукой на рощицу, тонкие губы его дрожали, из глаз катились крупные слезы:

– Там Аграфену… вешают… Государь, помоги-и-и…

Арцыбашев не колебался ни секунды. Натянув поводья, поворотил коня, махнул фон дер Гольцу и свите.

Помчались! Полетела из-под копыт грязь, загремели доспехи. Забытый Федька перекрестился и побежал следом за всадниками, на ходу читая молитву.

Его величество закусил губу: ах, Сашка, Сашка, Аграфена… Что ты еще натворила? Впрочем, наемники-гофлейты вполне могли вздернуть и просто так, без всякого повода, забавы ради.

– Быстрее! – подгонял король. – Быстрее…

Да и так неслись быстрее некуда! Не кони – ракеты. И все равно – не успевали. Видно было, как на шее несчастной уже затягивали петлю, еще пару секунд, и…

– Прекратить! Отставить! – Магнус заорал во весь голос да бросил своим: – Трубите!

Запела труба, громко и резко, в пару ей зазвенели литавры, разлились грозным рокотом привешенные к седлам барабаны.

Услышали! С большим удивлением оглянулись. Взялись за оружие. Кто-то побежал в лагерь…

– Я – король Магнус Ливонский, – Арцыбашев осадил коня возле наемника в черных рейтарский доспехах, коего безошибочно посчитал за главного. – Живо доложите обо мне сэру Арчибальду!

– А… – озадаченно раскрыв рот, черный рейтар не знал, что и сказать. Слишком уж все произошло внезапно. Король этот… Нет, похоже, что и в самом деле – король, вон какой весь из себя властный. И шелковый плащ, и дорогущий испанский камзол… И золоченый доспех – три дюжины талеров стоит. Нет, по всему – не врет. Точно – король Магнус. Враг! Хотя… сейчас непонятно, кто друг, а кто враг.

– Рад лицезреть вас, ваше величество, – сняв с головы берет, украшенный петушиным пером, рейтар вежливо поклонился и приветствовал короля на сносном немецком. – Большая честь для всех нас.

Остальные гофлейты, видя поведение старшего, убрали мечи и тоже поклонились.

– Позвольте, мы… – рейтар оглянулся на Сашку.

В порванном платье, босая и бледная, как смерть, девушка стояла с петлей на шее. И, улыбаясь, смотрела на своего короля. По исцарапанным щекам ее грязными бороздками стекали крупные, как брильянты, слезы.

– Господи… Да это же… – ахнул, узнавая девчонку, барон. – Эй, а ну, убрали от нее свои лапы!

– Тихо, дорогой Фридрих, не время сейчас шуметь, – успокоив барона, Магнус подмигнул рыженькой и повернулся к гофлейтам. – Эта девушка – моя подданная. Если у вас есть к ней какие-то претензии, выскажите их мне. Я сам разберусь!

– Как вам будет угодно, ваше величество, – вновь поклонился рейтар.

Встреча с командиром шотландских наемников сэром Арчибальдом произошла, как писали когда-то в советских газетах, «в теплой и дружеской обстановке». Стороны сперва договорились обо всем кулуарно, в шатре, а уж потом вышли к собравшимся на опушке гофлейтам.

– Солдаты! – в лучших ораторских традициях, Леонид поднял вверх правую руку. – Славные шотландские парни! Я – король Ливонии Магнус, призываю вас под свою руку…

Здесь Арцыбашев замолк, давая возможность сэру Арчибальду перевести, а уже потом продолжил, все так же делая паузы:

– Вы воевали, вы голодали, вам не платили жалованья… Вспомните, сколько вам обещали шведы? Жалкие два талера в год! Ну, еще добыча… это само собой. Я даю вам четыре! Четыре талера, и вы получите их уже через месяц, даю вам в этом свое королевское слово! Четыре талера – каждому, уже через месяц, почти что сейчас. Четыре талера! В два раза больше, чем вам обещали – только лишь обещали! – шведы. И это не считая вашей законной добычи!

Переводя, сэр Арчибальд улыбался в усы. Ему, как и всем наемникам, было абсолютно все равно, за кого воевать – лишь бы платили. Шведы кинули, еще и пытались бить морды – что ж, у ливонского властелина условия куда как лучше. Если не обманет. Да не должен – королевское слово дал, тем более при нескольких тысячах свидетелей.

– Слава королю Магнусу! – этими словами командир шотландцев завершил перевод. – Да здравствует свободная Ливония!

– Слава королю! – восторженно подхватили гофлейты.

– Да здравствует!

Под такие крики еще бы гимн спеть, как положено, с постным унылым лицом, приложив руку к сердцу. Спеть бы, да… Только вот не имелось у Ливонии гимна, не придумали, не сложили еще, и это упущение нужно было наверстать обязательно. Пока же… пока имелась одна песенка под названием «Наш славный король», сочиненная юным мажордомом Петером на мотив какой-то народной баллады в лучших традициях псевдороссийской попсы. Припев казался Магнусу весьма удачным, простым, и его частенько напевали ратники:

Через пару часов легкие на подъем шотландцы уже подходили к осажденному Везенбергу. Замогильный вой волынок и барабанный бой несколько ошарашил шведов, но отнюдь не деморализовал – не такие это были парни. Солдаты графа Акезена держались стойко, хоть и явились сюда наступать, а вот приходилось обороняться, да еще – от недавних союзников и друзей. Впрочем, кто считал друзьями этих горных дикарей в дурацких юбках? Так, объект для насмешек… Вот сейчас они за это и мстили. За все унижения, за насмешки, за нелюбовь.

Войско сэра Арчибальда ударило по шведам с правого фланга, ударило неудержимо и мощно. Слева же в этот момент атаковала кавалерия фон дер Гольца, а с тыла – королевская гвардия и ополченцы. Мало того, в Раковорской крепости, видя такое дело, отворили ворота, откуда вырвался большой конный отряд, с большим пылом атаковавший шведские шанцы.

– Ай, молодцы, – глядя в подзорную трубу, радовался ливонский король. – Вовремя сообразили. Смори-ка, рейтары у них… Это, верно, бежецкие своеземцы… а вот те, в тегилеях и с луками – те от Иванова войска остались. Воеводские, из гарнизона. Альфонс!

– Да, ваше величество! – верный оруженосец громыхнул латами.

– Резервы – на левый фланг, живо. Что-то у них там тихо. Михутрю отправь, с ополченцами.

– Слушаюсь, мой король!

В свое время Леонид проштудировал немало томов военной энциклопедии, кое в чем поднаторел уже здесь, и теперь применял знания на практике, справедливо полагая, что кроме него здесь командовать некому. Поручить Анри Труайя? Так его не будут слушать рыцари. Фон дер Гольца вообще ненавидели все ополченцы. Плюс шотландцы еще, наемники. Все признавали за главного только одного короля. Он и командовал – и вроде получалось неплохо.

Стоявший на дворе шестнадцатый век во многом был переходным от понятий рыцарства к чисто прагматичному и деловому подходу Новой эпохи. С одной стороны, и сейчас еще иногда нужно было вести войско в бой, воодушевляя личным примером, но с другой – командовать, находясь на некотором отдалении от сражения, оказалось куда выгоднее. Главное, организовать получение информации, управление восками и связь. Связь, конечно, через вестовых плюс звуковые сигналы и разноцветные вымпелы. Все это дело Арцыбашеву неожиданно понравилось – сидишь, как паук, или, лучше сказать, режиссер – за все ниточки дергаешь. Главное, реагировать вовремя и правильно. А это зависело от своевременного поступления информации, что Леонид и наладил очень даже неплохо.

Стоя на вершине холма, Магнус вновь поднял зрительную трубу, любуясь разворачивающейся перед ним картиной боя. Хорошо видно было, как рыцарское воинство старого барона закружило под шанцами, словно наткнулось на какую-то преграду. Что могло задержать конных латников? Да что угодно – рвы, поваленные деревья, железные «противолошадные» колючки – «чеснок». Рыцари – народ гордый, помощи просить не будут, и король это учел, приставил своих людишек. Ага! Вот и вымпел… Кто-то размахивал красным флажком. Хм – кто-то? Кто надо, тот и размахивал. Значит, помощь нужна срочно, иначе тяжелая рыцарская конница, потеряв боевой строй, станет легкой добычей пехоты. Нападут со всех сторон, стащат из седел крючьями на алебардах. Или просто дадут мушкетный залп – не надо и крючьев. Вон, вон – уже лезут по насыпи, спускаются… А вот и залп!

Да где же Михутря, черт побери? Что-то он долго… Ага, вот! Ах, молодцы, вовремя. Четыре «коробки» – каре – ощетинились копьями. Идут четко, в ногу, держат строй. А вот и выстрелы! Один за другим – залпы. Любо-дорого посмотреть.

С холма хорошо видно было, как шведская контратака захлебнулась, наткнувшись на пехотинцев Михутри. После очередных залпов шведы дрогнули, отступая под защиту земляных укреплений, и рыцари фон дер Гольца преследовали их со всем своим пылом, со всей ненавистью дворян к простолюдинам. На левом фланге, таким образом, дело наладилось, а вот в центре… Ну-ка, ну-ка… Что там делает Труайя? Как и положено, атакует шанцы в лоб. А справа на него несется кавалерия! Немецкие наемники-рейтары. Быстро скачут, черти. Однако…

– Псковская батарея, к бою! – опустив трубу, его величество обернулся к артиллеристам. – Цель – тридцать градусов влево.

– Есть тридцать градусов!

– Расстояние – триста саженей… Поправка на ветер… Огонь!!!

Король поспешно закрыл ладонями уши. Рядом, на склоне холма, грохнули пушки, изрыгая из себя разрывные немецкие ядра и картечь.

Страшный грохот. Огонь. Дым. Вырвавшееся из пушечных жерл железо улетело вперед, сея смерть. Били прямой наводкой, держа стволы параллельно земле – расстояние вполне позволяло. Надежные сорокафунтовые пушки… Выпущенные из них ядра запросто могли улететь и на пять верст – практически за линию горизонта. Кстати… Разведка донесла о том, что рота шведских наемников ушла за холмы. Наверное, попытаются, пользуясь суматохой, штурмовать крепость с противоположной стороны. Там, правда, ров, и довольно широкий… Ничего, поможем!

– Эзельцы, готовсь!

– Яволь, ваше величество.

– Цель… Расстояние… Ветер… Огонь!

Вторая батарея – эзельские мортиры – изрыгнули разрывные ядра весом в два пуда – бомбы! Хорошие, немецкие бомбы – чугунные полушария, скрепленные между собой болтом и набитые порохом. Вставлявшаяся в них пороховая деревянная трубочка, прогорая, подрывала заряд на нужном расстоянии. Вот как сейчас! Просвистело, громыхнуло – сюда слышно. Жаль только, не видно – пороховой дым, а ветерок нынче слабый, дожидайся, пока разнесет. Впрочем, чего ждать-то?

– Третья батарея! Прицел тот же… Огонь!

Кулеврины ухнули зарядом картечи, особой, «вязаной». В деревянном поддоне укреплялся стержень, вокруг которого рядами укладывали мушкетные пули – по тридцать – сорок штук, все это обматывалось просмоленной веревкою, которая во время полета лопалась – и нате вам, пожалуйста, получите!

– Псковичи! Прицел на три версты!

– Есть – на три версты… Готовы, государь!

– Огонь!

С жутким воем ядра унеслись за крепостные стены, за город – так, на всякий случай, а вдруг там немцы?

– Картечью… заряжай… Прямой наводкой… Пли!

И снова грохот, и вырвавшийся из смертоносных жерл огонь, и сеющие смерть заряды…

Не дожидаясь, пока окончательно рассеется дым, Магнус откашлялся и в нетерпении взялся за подзорную трубу, высматривая хоть что-то сквозь разрывы в плотной дымовой завесе. Искал врагов – и не находил. Вражеской кавалерии не было! Просто не было как боевой единицы – отдельные фигурки еще копошились, еще скакали куда-то, в ужасе поднимая руки к небу. Славно поработали артиллеристы, чего ж.

Похоже, уже все было кончено, уже взвился на шанцах желто-зеленый ливонский флаг, уже шли к королевскому холму угрюмые толпы пленных, и лишь отдельные группки шведов еще оказывали сопротивление, прикрывая бесславный уход основных сил. Впрочем, даже не уход – просто позорное бегство! Правда, позорно бежали не все: наемники Понтуса де ла Гарди отошли вполне организованно, да и потерь больших не понесли – вот что значит умение, удача и точный расчет. Опытный полководец Понтус просто не повел свои войска под шанцы, под удар ливонских орудий не поставил, тем самым ничем не помог графу… да и мог бы? Только бы людей потерял.

Под звон литавр и гром барабанов Магнус со всей своей свитою торжественно въехал в Раковор. Главные ворота крепости уже успели украсить еловыми ветками и разноцветными ленточками, и ликующая толпа изможденных осадою горожан, немцев, эстов и русских встречала своих освободителей самой искренней радостью.

– Слова королю Магнусу! – кричали на немецком и русском.

Улыбались женщины, счастливо смеялись дети, лишь воины раковорского гарнизона задумчиво хмурили брови. Что-то будет? Чей теперь Раковор-то? Царь-то батюшка вдруг их за предателей посчитает? Ай, что и делать-то, что?

Раковорский воевода Онисим Прохоров – старый, много чего повидавший вояка, человек опытный – лично преподнес «славному королю Арцымагнусу» хлеб-соль. Испекли каравай из того, что еще оставалось. Не ливонцы бы – и с голоду бы все померли. Кланялись в пояс. И сам воевода, и дородная супруга его, Анфиса Васильевна, и востроглазые, на выданье, дочки – трое, одна красивее другой. Сам воевода с Анфисою Дорми-донтовной – в русском платье: в красного сафьяна сапогах, в шапках собольих, в дорогущих, крытых парчою да камкою, шубах. А вот дочки уже – на немецкий манер, в платьицах с брабантскими кружевами.

– Слышал, горожане вами довольны, господин Прохоров, – символически откушав хлеб-соль, милостиво улыбнулся король. – Молодцы, оборонялись вы стойко… другие б давно сдались ко всем чертям собачьим.

– На том стоим, – воевода приосанился, погладил окладистую бороду и, хитро прищурившись, спросил о присяге: – Вы, государь, как видно, себе присягать потребуете?

– Вовсе нет, – успокоил Магнус. – Я верный вассал царя Иоанна Васильевича, вы не знаете разве? Мой город – его город, мое войско – его войско. Ему присягнули – так тому и быть, никому переприсягать не надо. Оставайтесь управлять Раковором и дальше, только проведите выборы в городской совет, выберите ратманов.

– Так есть ведь уже…

– Есть? Прекрасно, прекрасно. Жду вас вечером на честной пир. Лично вас, супруг, дуче и ратманов с семьями. Ну, и – особо отличившихся воинов. Думаю, таковые у вас имеются.

– А нал о…

– Налоги мы с Иоанном Васильевичем обсудим при личной встрече. Пока тратьте на город. На башнях-то, я смотрю, живого места нет. Ремонт требуется.

– Слава королю! – снова возликовал народ. – Доброму королю Магнусу слава!

На ратушной площади смуглоликий Феденька с мелкими отроками Левкой и Егоркою деловито торговали свежим выпуском «Ливонской правды», на этот раз отпечатанной ушлым Силантием не только на немецком, но и на русском. «Король Магнус Ливонский – любимый зять батюшки-царя Иоанна Васильевича», – утверждалось большими красными буквицами. Дальше шли рекламные слоганы: «Ливония – лучшее государство Европы» и «Его величество Магнус – наш славный король!», а ниже – статьи, в которых весьма красочно описывалась великая дружба царя Иоанна и Магнуса, а также утверждалось, что царь вовсе не намерен вмешиваться во внутренние дела Ливонии и даже вот-вот подарит своему обожаемому зятю Юрьев и Нарву. Все статьи писала и редактировала юная королева Маша, хитро проводившая в жизнь политику, нужную именно ей и ее венценосному мужу. Ну, и – Ливонии, это уж одно и то же.

Успокоенный выпусками «Правды» и специально распространяемыми слухами русский гарнизон Раковора гулял три дня, правда, без особых загулов и эксцессов – по-доброму. Все уже точно знали, что грозный царь Иван Васильевич на них гневаться не будет, а даже и наоборот – вскорости наградит милостями. Это было хорошо, это было славно, и вполне можно было не отказывать себе в кружке-другой трофейного шнапса. Выпить да покричать:

– Слава государям!

– Царю Ивану Васильевичу….

– Магнусу Ливонскому…

– Слава-а-а-а-а!!!

Здесь же, на ратушной площади, почти весь вечер ошивался и отец Грегор, незадачливый шотландский пресвитер. Улыбался, посматривал умильными глазами на Феденьку да украдкой вздыхал, время от времени оборачиваясь и грозя кулаком в сторону ближайшей таверны, откуда доносились пьяные голоса, вой волынки да разухабистые шотландские песни. Ханжой был господин пресвитер, чего уж, ханжой и извращенцем-содомитом, потому как только ханжи обычно извращенцами и бывают. А с Феденькой ему ничего не посветило – увы…

Сашка на объявленном балу не была – устала сильно, да и прихворнула, простудилась, видать. Бросало девку то в жар, то в холод, бывшие при ней отроки испереживались все… А больше никому не было до девчонки дела. Правда, король все же вспомнил, спросил и, узнав о болезни, велел тотчас же прислать рыженькой самого лучшего лекаря. Каковым оказался некий Иоганн Миллер, бывший рижский коновал и большой прощелыга, отличавшийся веселым нравом и редкостным умением впаривать больным (как, впрочем, и здоровым) совершенно не нужные сомнительные «лекарства» типа тертой кожи саламандры или жира из печени повешенного. В начале двадцать первого века этот ловкий парень, несомненно, пристроился бы менеджером в какую-нибудь аптечную сеть, втюхивал бы простакам БАДы и прочую хрень «для профилактики вегетососудистой дистонии и поднятия жизненных сил» и считался бы вполне успешным и состоявшимся человеком. В принципе, он и здесь считался таким же, правда, иногда просто ловили и били – вот и из Риги когда-то пришлось срочно бежать.

– Ну-у, где тут у нас болезная? – войдя в обширные, с низким потолком, покои, предоставленные болящей воеводою по личной просьбе короля, достопочтенный лекарь Иоганн огорошил всех прямо с порога: – Вижу, бледненькая… А это означает упадок жизненных сил. Полный, самый полнейший! В другое время и в другом месте ты, милая, давно б померла бы, – лекарь уселся на проворно поставленную Федькой скамеечку в изголовье больной и продолжал все в том же весело-циничном духе: – Скажу сразу, милая, тебе повезло! Господь не отвернулся от тебя – я хорошо знаком с такого рода болезнями, и прекрасно знаю, как их лечить.

Говоря так, лекарь то и дело брал Сашку за руку, считал пульс, а потом, выгнав отроков, приступил к более тщательному осмотру.

– Снимаем сорочку… ага, ага… позволь, я помогу, милая…

Болящая покорно исполнила требуемое и, оставшись нагишом, скрестила на груди руки.

– Ой, какая ты худенькая, душа моя, – господин Миллер сокрушенно покачал головою и, достав из принесенного с собой сундучка какую-то склянку, велел девушке улечься на живот.

– Это чудодейственная мазь из рога единорога, – намазывая Сашкину спину каким-то дурно пахнущим снадобьем, похвастался лекарь. Руки его прямо порхали по спине болящей, не забывая опускаться и чуточку ниже…

– Ах. Какая у тебя спинка, милая… И кожа – прямо шелк! Я вижу, жизненные соки еще не все утекли из тебя… Не переживай, восстановим. Расслабься-ка, милая… вот так… ага…

Сашка давно уже расслаблялась, вытянулась и даже закрыла глаза – прикосновения юрких рук лекаря оказались такими нежными, что девушка млела. Горячая волна разлилась по всему ее телу, по спине, от плеч до копчика, побежали мурашки, и волна сладострастия вдруг накрыла рыжую с головой, так что даже не хотелось выныривать.

– Еще помазать?

– Да-да, еще… и можно без мази…

– Без мази так без мази. Как скажешь, милая. Главное – это восстановить жизненные силы, ага… А ну-ка теперь перевернись на спину. Для начала измерим глубину пупка… и не забыть бы осмотреть грудь – там может много болезней таиться.

Сашка уже устала противиться вдруг охватившему ее чувству. Едва ладонь лекаря скользнула к ее груди, как девушка приподнялась и, обхватив лекаря за шею, властно притянула его к себе, накрыв поцелуем губы.

Славный малый – и немного прощелыга – Иоганн Миллер больше не говорил о жизненных силах, стало не до того… Тут нужно было действовать по-другому, тем более что эта рыжая разбитная девчонка, похоже, совсем не против… скорее даже наоборот… Ого!

Заглянувший на стоны Феденька, узрев некое веселое действо, поспешно прикрыл дверь и шуганул мелких – чересчур уж любопытными стали, да!

Достойнейший лекарь Иоганн покинул исцеленную с чувством хорошо выполненного долга. Еще бы, оба – и врач, и его пациентка – расстались вполне довольные друг другом, что, увы, бывает нечасто, поскольку медицина все же наука не точная.

После ухода доктора Сашка расслабленно заснула и проснулась лишь утром, чувствуя себя полностью здоровой! Кашель и насморк ушли, головная боль тоже пропала, и в истощенный организм вернулись столь необходимые ему жизненные силы. Даже рубцы на спине – следы плети – зажили и больше уже не саднили. Верно, сделала свое дело мазь.

* * *

Когда король наконец вернулся в Оберпален с победой, Маша встретила его радостным известием о беременности. В начале следующего года следовало ожидать появления потомства, мальчика или девочки – Арцыбашеву было все равно. Лишь бы здоровый родился… выжил бы. И жена бы при родах не умерла.

Все эти тревоги вовсе не были напрасными, ибо о гигиене в те времена особого представления не имели. В Европе умывались редко, рук после туалета не мыли, да и вообще, уборные вместо ночных горшков, кои выплескивали прямо на улицу, тогда появились только в Ливонии – по личному указанию короля, возродившего древние римские обычаи: ходить в баню, раз в неделю мыть голову, и вот – иметь в домах и на хуторах особые туалетные комнаты. Иначе, не дай бог – эпидемия! Запросто.

Тема эта быстро стала модной, еще бы – ее из номера в номер упорно тиражировала «Ливонская правда», редактируемая лично королевой Марией Владимировной. В одном из майских номеров, кстати, было почти полностью опубликовано послание Ивана Грозного, доставленное лично князем Оболенским со свитою. В сем письме могущественный российский государь милостиво соизволил не опалиться на любимого зятя гневом, а наоборот, благодарил за снятие раковорской осады и подтверждал все свои прежние пожалования. Все же, что б там ни говорили, а Иван Васильевич вовсе не был глупцом и прекрасно понимал всю свою выгоду. Как и то, что – рано или поздно – ливонский король все же может полностью выйти из-под контроля, и тогда нужно будет что-то решать. Но это не сей момент, а много-много позже, что прекрасно осознавал и сам славный король «Арцымагнус Крестьянович». Он сейчас выгоден был Ивану, а Иван – ему. Без Ливонии Магнуса не будет пророссийской Прибалтики, без поддержки царя не будет Ливонского королевства. Пока не будет. Пока.

Потерпев неудачу под Раковором, шведский наместник Акезен вернулся в Ревель, строя планы реванша.

С ним тоже вновь предстояло столкнуться, и уже очень и очень скоро. Как и с поляками, алчно точившими зубы не только на прилегающие к Речи Посполитой земли, но и почти на все побережье. За побережье зубы им пообломают шведы… а за Ливонию?

* * *

В замке барона Фридриха фон дер Гольца всю ночь напролет играла веселая музыка и кружили в танце изысканно одетые пары. Нынче старый барон праздновал собственную свадьбу и приказал устроить салют. Король и королева Ливонии оказали своему могущественному вассалу честь, посетив замок. Магнус не скрывал довольной улыбки, улыбалась и Маша, а уж что касается самой виновницы торжества, то она просто сияла! В подаренном королевой изумительном изумрудно-зеленом платье, расшитом крупным жемчугом, с янтарным ожерельем на шее и серебряной диадемой, стоимостью как два комплекта добротных рыцарских лат. Жемчужно-серые глаза юной баронессы сияли неподдельной радостью, точно так же был доволен и старый барон. Еще бы, получить в жены такую ослепительную красавицу!

Ах, Сашка, Сашка, сбылась твоя мечта! Впрочем, какая Сашка? Сиятельная госпожа Александра фон дер Гольц, баронесса и хозяйка угодий и хуторов. Особа, находящаяся под особым покровительством королевской четы.

Старый барон выглядел нынче так, словно бы обрел молодость. Поднимал бокал за бокалом, не отрывая взгляда от молодой жены. Правда, один разок чуть запоздал с тостом… Все ж таки спросил у супруги, не встречались ли они раньше? А то уж какое-то больно знакомое лицо…

– Ах, оставьте, мой милый, – юная баронесса томно, как научили придворные дамы, обмахнулась веером. – Сами подумайте – ну где мы могли с вами встречаться? Вы ведь все время на войне, а я… Ну, правда!

– Ну да, ну да, – барон задумчиво поднял бокал. – Нет, нет, не встречались. Да если б я хотя раз узрел подобную красоту, то был бы тут же сражен! Наповал! И уж конечно же не забыл бы.