Догмат о Христе и другие эссе по религии, психологии и культуре

Догмат о Христе

Перевод Е. Рудневой, Е. Фединой, Е. Балагушкина

I. Методология и характер проблемы

Одним из существенных достижений психоанализа является то, что он преодолел ложное различие между социальной психологией и индивидуальной психологией. С одной стороны, Фрейд подчеркивал, что не существует индивидуальной психологии человека в изоляции от его социального окружения, потому что человек не существует изолированно. Фрейд не признавал никакого homo psychologicus, никакого психологического Робинзона Крузо, подобно человеку экономическому классической экономической теории. Напротив, одним из наиболее важных открытий Фрейда было понимание психологического развития наиболее ранних социальных отношений индивида – отношений с родителями, братьями и сестрами.

«Верно, – писал Фрейд, – что индивидуальная психология занимается отдельным человеком и изучает, каким образом он пытается найти удовлетворение своим инстинктивным импульсам; но лишь в редких и исключительных случаях индивидуальная психология позволяет себе отвлечься от отношений этого индивида с другими. В психическую жизнь индивида неизменно вовлекается кто-то еще, в качестве образца, объекта, помощника, оппонента; поэтому с самого начала индивидуальная психология, в этом расширенном, но полностью обоснованном смысле этих слов, является одновременно и социальной психологией» [1] .

С другой стороны, Фрейд радикально порвал с иллюзией социальной психологии, предметом которой была «группа». По его мнению, «социальный инстинкт» не в большей степени являлся предметом психологии, чем изолированный человек, поскольку это не был «врожденный и основной» инстинкт; скорее он видел «начало формирования психики в более узком кругу, таком, как семья». Он показал, что психологические явления, действующие в группе, следует понимать на основе психических механизмов, действующих в индивиде, а не на основе «группового сознания» как такового [2] .

Разница между индивидуальной и социальной психологией раскрывается как количественная, а не качественная. Индивидуальная психология принимает во внимание все детерминанты, повлиявшие на судьбу индивида, и таким образом рисует максимально полную картину психического состояния индивида. Чем более мы расширяем сферу психологического исследования, то есть чем больше число людей, чьи общие черты позволяют объединить их в группу, тем более мы должны сократить объем нашего исследования совокупного психического состояния отдельных членов данной группы.

Таким образом, с увеличением числа объектов исследования в социальной философии уменьшается проникновение в психическое состояние каждого индивида в рамках изучаемой группы. Если этого не признавать, легко возникают недоразумения при оценке результатов подобных исследований. Предполагается, что полученные результаты дадут представление о психическом состоянии отдельного члена группы, но социально-психологическое исследование может изучать лишь матрицу характера, общую для всех членов группы, и не учитывает совокупную структуру характера отдельного индивида, поскольку это никогда не может быть задачей социальной психологии и возможно только при наличии обширных знаний о развитии индивида. Если, например, во время социально-психологического исследования выясняется, что группа изменяет свое агрессивно-враждебное отношение к фигуре отца на пассивно-послушное, это утверждение отличается от такого же утверждения, сделанного при изучении индивида в индивидуально-психологическом исследовании. В последнем случае оно означает, что указанная перемена действительно произошла в совокупном отношении индивида; в первом – что она представляет среднюю характеристику, общую для всех членов группы, что не обязательно должно играть центральную роль в структуре характера каждого индивида. Таким образом, ценность социально-психологического исследования не может заключаться в факте, что оно дает полную картину психических особенностей отдельных членов, а лишь в том факте, что мы можем определить те общие психические тенденции, которые играют решающую роль в их социальном развитии.

Преодоление психоанализом теоретического противоречия между индивидуальной и социальной психологией приводит к выводу, что метод социально-психологического исследования по существу тот же, что и метод, который применяется в психоанализе к исследованию психики индивида. Следовательно, есть смысл вкратце рассмотреть основные черты этого метода, поскольку он представляет интерес для данной работы.

Фрейд исходит из точки зрения, что среди причин, вызывающих неврозы – это же относится и к структуре инстинктов здоровых людей, – врожденная сексуальная конституция и события, которые переживались как опыт, образуют комплиментарный ряд:

«На одном конце ряда стоят те чрезвычайные случаи, относительно которых можно с уверенностью сказать: «Эти люди заболели бы, что бы ни случилось, что бы они ни пережили, как бы благосклонна ни была к ним жизнь, потому что их либидо развивалось аномально». На другом конце стоят случаи, вызывающие противоположный вердикт: «Они несомненно избежали бы заболеваний, если бы жизнь не обременяла их таким-то и таким-то образом». Между ними располагаются случаи, в которых более или менее предрасполагающий фактор (сексуальная конституция) сочетается с менее или более неблагоприятными ситуациями жизни. Сексуальная конституция этих лиц не вызвала бы невроза, если бы они не прошли через те или иные переживания и жизненные неурядицы не оказали бы на них травматического воздействия, если бы либидо имело другую конституцию» [3] .

В психоанализе принято считать, что конституциональный элемент в психической структуре здорового или больного человека – это фактор, который следует учитывать в психологическом исследовании индивидов, но который остается неуловимым. Что важно для психоанализа, так это переживание ( experience ); изучение его влияния на эмоциональное развитие – вот главная задача. Психоанализ, разумеется, признает, что эмоциональное развитие индивида обусловлено в большей или меньшей степени его конституцией; это положение – основная посылка психоанализа, но сам психоанализ занимается исключительно исследованием влияния жизненной ситуации индивида на его эмоциональное развитие. На практике это означает, что для психоаналитического метода максимальное знание истории жизни индивида – главным образом его ранние детские переживания, – очень существенное условие. Он изучает связь между образом жизни индивида и специфическими аспектами его эмоционального развития. Без обширной информации об образе жизни индивида психоанализ невозможен. Общее наблюдение показывает, конечно, что определенная типичная манера поведения указывает на типичный образ жизни. Можно по аналогии сделать предположение о соответствующем образе жизни, но все подобные выводы будут заключать в себе элемент недостоверности и иметь ограниченную научную ценность. Таким образом, метод индивидуального психоанализа – это деликатный «исторический» метод: понимание эмоционального развития индивида на основе знания истории его жизни.

Метод применения психоанализа к группам не может быть иным. Общие психические установки ( attitudes ) членов группы следует понимать только на основе общего для них образа жизни. Так же как индивидуальная психоаналитическая психология пытается понять совокупность эмоций индивида, так социальная психология может проникнуть в эмоциональную структуру группы только через точное знание ее образа жизни. Социальная психология может делать утверждения лишь в отношении психических установок, общих для всех; таким образом, ей необходимо знание жизненных ситуаций, общих для всех и характерных для всех.

Хотя метод социальной психологии в своей основе не отличается от метода индивидуальной психологии, есть тем не менее одно отличие, на которое следует указать. В то время как психоаналитическое исследование занимается главным образом невротическими пациентами, социально-психологическое исследование занимается группами нормальных людей.

Особенностью невротической личности является то, что ей не удалось психически приспособиться к окружающей действительности. Посредством фиксации определенных эмоциональных импульсов, определенных психических механизмов, которые некогда были уместными и адекватными, она вступает в конфликт с реальностью. Психическая структура невротика, таким образом, остается полной загадкой без знания о его ранних детских переживаниях, поскольку вследствие его невроза, отражающего отсутствие приспособленности или определенный набор детских фиксаций, даже его положение в качестве уже взрослого человека определяется в значительной степени ситуацией, пережитой в детстве. Даже для нормального человека переживания раннего детства имеют решающее значение. Его характер, в самом широком смысле, определяется ими и без них в целом необъясним. Но поскольку он приспособился к действительности лучше, чем невротик, его психическое состояние гораздо лучше поддается пониманию, чем в случае с невротиком. Социальная психология занимается нормальными людьми, на психическое состояние которых действительность оказывает несравненно большее влияние, чем на невротика. Поэтому она может обойтись без знания индивидуальных детских переживаний разных членов исследуемой группы; из знания социально обусловленного образа жизни этих людей по окончании периода раннего детства она может понять общие для них психические установки.

Социальная психология занимается исследованием того, как определенные психические установки, общие для членов группы, связаны с их общими жизненными переживаниями. Преобладание той или иной направленности либидо, то или иное выражение эдипова комплекса при индивидуальном исследовании встречается не чаще, чем изменения в психических характеристиках психического состояния группы, будь то в том же классе людей за некоторый период времени или одновременно среди разных классов. Социальная психология изучает, почему такие изменения происходят и как их следует понимать на основе опыта, общего для членов этой группы.

Данное исследование посвящено узко ограниченной проблеме социальной психологии, а именно вопросу о мотивах, обусловливающих эволюцию концепций об отношении Бога Отца к Иисусу Христу от зарождения христианства до формулировки Никейского Символа Веры в IV в. В соответствии с указанными выше теоретическими принципами это исследование ставит целью определить, в какой степени изменение в определенных религиозных идеях является выражением психического изменения участвующих в нем людей и в какой степени эти изменения обусловлены условиями их жизни. В нем будет сделана попытка понять эти идеи с точки зрения внутреннего мира людей и их образа жизни и показать, что эволюцию учения можно понять только познанием бессознательного, на которое воздействует внешняя реальность и которое определяет содержание сознания.

Метод этой работы подразумевает подробное описание жизненной ситуации людей, к которым относится исследование обстоятельств их духовной, экономической, общественной и политической жизни – короче говоря, их «психической поверхности». Если читателю покажется, что этому уделяется преувеличенно большое внимание, следует помнить, что даже в случае психоаналитического изучения больного человека большое внимание уделяется изучению внешних обстоятельств, окружающих данного человека. В данной работе описание общей культурной ситуации исследуемых людских масс и представление их внешнего окружения играют большую роль, более важны, чем описание фактической ситуации в индивидуальном исследовании. Причина этого в том, что по своей природе историческая реконструкция, даже при незначительной степени детализации, несравненно более сложное и трудоемкое дело, чем изложение простых фактов, происходящих в жизни индивида. Однако мы полагаем, что к этому недостатку следует отнестись снисходительно, поскольку только таким образом можно прийти к психоаналитическому пониманию исторических явлений.

Данное исследование посвящено предмету, который исследовал один из наиболее выдающихся представителей психоаналитического изучения религии – Теодор Райк [4] . Различия в содержании, которые с необходимостью вытекают из различной методологии, наряду с собственно методологическими различиями будут кратко рассмотрены в конце данной работы.

Нашей задачей здесь является анализ перемен в определенном содержании сознания, как оно выражено в теологических идеях в результате изменения, произошедшего в бессознательных процессах. Соответственно, так же как мы сделали по отношению к методологической проблеме, мы предлагаем вкратце рассмотреть наиболее важные открытия психоанализа, касающиеся нашего вопроса.

II. Социально-психологическая функция религии

Психоанализ – это психология влечений ( drives ) и импульсов ( impulses ). Он рассматривает человеческое поведение как обусловленное и определенное эмоциональными влечениями ( drives ), которые он интерпретирует как поток определенных коренящихся в физиологии импульсов, не поддающихся непосредственному наблюдению. В соответствии с общепринятой классификацией влечений голода и любви Фрейд сначала проводил различия между влечениями эго, или самосохранения, и сексуальными влечениями. Из-за либидозного характера эго-влечений самосохранения и из-за особого значения разрушительных тенденций в психическом аппарате человека Фрейд предложил другое разделение обследуемых на группы с учетом контраста между жизнесохраняющими и разрушительными влечениями. Эту классификацию мы здесь не будем рассматривать. Важно то, что признаются определенные качества сексуального влечения, которые отличают его от эго-влечений. Сексуальные влечения не являются императивом, то есть их требования можно оставить неудовлетворенными без угрозы для жизни, что было бы невозможно при длительном неудовлетворении голода, жажды и потребности в сне. Более того, сексуальные влечения вплоть до некоторого немаловажного момента могут удовлетворяться за счет фантазий и действий с собственным телом. Таким образом, они гораздо более независимы от внешней реальности, чем эго-влечения. Близко связаны с этим легко осуществляемый трансфер ( transference ) и способность компонентов сексуальности к взаимозаменяемости. Фрустрация одного либидозного импульса может быть сравнительно легко компенсирована подстановкой другого импульса, который можно удовлетворить. Эта гибкость и разносторонность сексуальных влечений служит основой для чрезвычайной изменчивости психического состояния и позволяет индивидуальному опыту явно и заметно влиять на структуру либидо. Фрейд считает, что принцип удовольствия, скорректированный принципом реальности, является регулятором психического аппарата. Он пишет: «Мы таким образом обращаемся к менее амбициозному вопросу о том, что сами люди показывают своим поведением, к какой цели они стремятся в жизни. Чего они требуют от жизни и чего хотят в ней добиться? Вряд ли можно сомневаться в ответе. Они хотят быть счастливыми, они стремятся стать счастливыми и таковыми оставаться. Это поведение двойственно, оно имеет как позитивную, так и негативную цель. С одной стороны, оно нацелено на то, чтобы избежать боли и неудовольствия, а с другой – на то, чтобы испытать сильное чувство удовольствия. Слово «счастье» в своем узком смысле относится только к последнему. В соответствии с этой дихотомией целей деятельность человека развивается в двух направлениях соответственно с тем, собирается ли он осуществить – максимально или даже исключительно – одну или другую из этих целей» [5] .

Индивид стремится испытать – при определенных обстоятельствах – максимум удовлетворения либидо и минимум боли; чтобы избежать боли, он может пойти на изменение или даже фрустрацию различных компонентов сексуальных импульсов. Подобное подавление ( renunciation ) эго-импульсов, однако, невозможно.

Особенность эмоционального состояния индивида зависит от его психической конституции и в первую очередь от его переживаний в младенческом возрасте. Окружающая действительность, которая гарантирует ему удовлетворение определенных импульсов, но заставляет подавлять некоторые другие, определяется существующей социальной средой, в которой он живет. Это социальное окружение состоит из более широкого окружения, охватывающего всех членов общества, и узкого окружения, ограниченного отдельным социальным классом.

Общество играет двоякую роль в психическом состоянии индивида, как фрустрирующую, так и удовлетворяющую. Человек редко подавляет импульсы из-за того, что он предвидит опасность, к которой приведет их удовлетворение. Как правило, общество диктует такие ограничения: во-первых, это запреты, установленные на основе признания обществом реальной опасности для самого индивида , которую он может не чувствовать и которая связана с удовлетворением импульса; во-вторых, подавление и фрустрация импульсов, удовлетворение которых повредило бы не индивиду, а группе ; и наконец, ограничения, налагаемые не в интересах группы, а в интересах господствующего класса.

«Удовлетворяющая» функция общества не менее важна, чем фрустрирующая. Индивид примиряется с последней только потому, что может в определенной степени надеяться получить с ее помощью удовольствие и избежать боли, прежде всего в отношении элементарных потребностей самосохранения и, во-вторых, в отношении удовлетворения потребностей либидо.

Все вышесказанное не учитывает специфического характера всех известных в истории обществ. Члены общества в действительности не совещаются друг с другом о том, что общество может позволить и что оно должно запрещать. Скорее ситуация такова, что пока производительные силы экономики развиты недостаточно, чтобы обеспечить всем адекватное удовлетворение их материальных и культурных потребностей (кроме защиты от внешней опасности и удовлетворения элементарных потребностей эго), наиболее могущественный социальный класс будет стараться максимально удовлетворить прежде всего свои собственные потребности. Уровень удовлетворения, который он предоставляет управляемым им людям, зависит от уровня доступных экономических возможностей, а также от того, что управляемым надо обеспечивать минимальное удовлетворение, чтобы они могли продолжать функционировать в качестве дружественных членов общества. Социальная стабильность относительно мало зависит от использования внешней силы. Она обеспечивается главным образом тогда, когда люди оказываются в психическом состоянии, которое внутренне привязывает их к существующей социальной ситуации. С этой целью, как мы уже отмечали, необходимо удовлетворение минимума естественных и культурных инстинктивных потребностей. Но здесь мы должны заметить, что для психологического подчинения масс важно еще кое-что, связанное с особенностями структурного разделения общества на классы.

В этой связи Фрейд указывал, что беспомощность человека перед лицом природы – это повторение ситуации, в которой взрослый находился, будучи ребенком, когда он не мог обойтись без помощи перед лицом неизвестных высших сил и когда его жизненные импульсы, в соответствии с их нарциссическими наклонностями, направлялись в первую очередь на объекты, которые предоставляли ему защиту и удовлетворение, а именно на отца и мать. В той степени, в какой общество беспомощно перед лицом природы, психологическая ситуация детства может повториться для отдельных членов общества во взрослом состоянии. Он переносит с отца или матери часть своей детской любви и страхов, а также часть своей враждебности на фантазийную фигуру – Бога.

К тому же существует враждебное отношение и к определенным реальным фигурам, в частности к представителям элиты. В социальной стратификации младенческая ситуация повторяется для индивида. Он видит правителей властными, сильными и умными личностями, которых следует почитать. Он полагает, что они желают ему добра; он также знает, что сопротивление им всегда наказуемо; он доволен, когда послушанием может заслужить их похвалу. Эти чувства идентичны тем, которые он испытывал ребенком по отношению к отцу, и понятно, что он также расположен некритически верить тому, что правители преподносят ему как справедливое и правильное, как в детстве он верил, не сомневаясь, каждому утверждению своего отца. Фигура Бога дополняет эту ситуацию; Бог всегда союзник правителей. Когда последние, являясь реальными личностями, подвергаются критике, они могут апеллировать к Богу, который в силу своей нереальности с презрением отвергает критику и своей властью подтверждает власть правящего класса.

В этой психологической ситуации инфантильной привязанности кроется одна из основных гарантий социальной стабильности. Многие оказываются в той же ситуации, которую они переживали в детстве, стоя беспомощно перед отцом; здесь действуют те же механизмы. Такая психологическая ситуация устанавливается с помощью многочисленных и сложных действий, предпринимаемых элитой, которая, поддерживая и укрепляя в массах их инфантильную психологическую зависимость, стремится утвердиться в их бессознательном в качестве фигуры отца.

Одним из основных способов достижения этой цели является религия. Ее задача – предотвращать любую психологическую независимость со стороны народа, интеллектуально устрашать его, приводить в состояние социально необходимого инфантильного послушания властям. В то же время у нее есть другая важная функция: она предлагает массам определенную степень удовлетворения, делающего жизнь достаточно сносной для них, чтобы они не попытались изменить свою позицию послушного сына на сына-бунтаря.

Какого рода это удовлетворение? Конечно, это не удовлетворение эго-влечений самосохранения, не удовлетворение лучшей пищей или другими материальными удовольствиями. Подобные удовольствия можно получить только в действительности, а для этого не нужна религия; религия служит исключительно для того, чтобы массам было легче приспосабливаться ко многим фрустрациям, продуцируемым реальностью. Предлагаемое религией удовлетворение имеет либидозную природу; это удовлетворение, получаемое в основном в фантазиях, потому что, как мы ранее указывали, либидозные импульсы в отличие от эго-импульсов могут быть удовлетворены с помощью фантазий.

Здесь перед нами встает вопрос относительно одной из психологических функций религии, и мы кратко отметим наиболее важные результаты исследований Фрейда в этой области. В работе «Тотем и табу» Фрейд показал, что животное-бог тотемизма – это возвышенный образ отца, что в запрете убивать и есть тотемное животное и в противоположной традиции праздничного нарушения этого запрета раз в год человек повторяет амбивалентное отношение, приобретенное в детстве к отцу, который одновременно является и защищающим помощником, и подавляющим противником.

Было показано, особенно Райком, что этот перенос на Бога младенческого отношения к отцу обнаруживается также и в крупных религиях. Фрейд и его ученики задавались вопросом о психическом качестве религиозного отношения к Богу; и ответ заключается в том, что в отношении взрослого человека к Богу повторяется младенческое отношение ребенка к своему отцу. Это младенческое психологическое состояние представляет собой образец религиозного состояния. В работе «Будущее одной иллюзии» Фрейд ставит вопрос шире. Он более не спрашивает, что делает религию психологически возможной; он спрашивает, почему религия вообще существует или почему она была необходима. На этот вопрос он дает ответ, который учитывает как психические, так и социальные факторы. Он приписывает религии наркотическое воздействие, которое может принести человеку некоторое утешение в его слабости и бессилии перед природой:

«В этой ситуации нет ничего нового. Имеется младенческий прототип, чьим продолжением она фактически является. Ибо однажды человек уже находился в подобном состоянии беспомощности: будучи маленьким ребенком, по отношению к своим родителям. У него есть основания их бояться, особенно отца; и в то же время он уверен, что отец его защитит от известных ему опасностей. Поэтому естественно было уподобить эти две ситуации. Желание также сыграло здесь свою роль, как и в сновидениях. Спящий человек может быть охвачен предчувствием смерти, угрожающей привести его в могилу. Но работа сновидения знает, как выбрать условие, которое превратит это страшное событие в исполнение желаний: спящий видит себя в древней этрусской могиле, в которую он зарылся, чтобы произвести археологические раскопки. Подобным образом человек ассоциирует силы природы не только с людьми, с которыми он общается на равных – это бы не соответствовало огромному впечатлению, которое эти силы на него оказывают, – но он придает им характер отца. Он превращает их в богов, следуя, как я пытался показать, не только младенческому, но и филогенетическому прототипу.

С течением времени были сделаны первые наблюдения о регулярности природных явлений и их соответствии закону, и тогда силы природы потеряли свои человеческие черты. Но человеческая беспомощность остается, и наряду с этим остается его устремление к отцу и богам. Боги сохраняют свою триединую задачу: они должны заклинать ужасы природы, они должны примирять людей с жестокостью судьбы, особенно со смертью, и они должны компенсировать им их страдания и лишения, которые наложила на них совместная цивилизованная жизнь» [6] .

На вопрос: «Что составляет внутреннюю силу религиозных учений и каким обстоятельствам эти учения обязаны своей эффективностью независимо от рационального одобрения?» Фрейд отвечает следующим образом:

«Эти [религиозные идеи], которые провозглашаются в качестве учений, не являются накопленным опытом или конечным продуктом мыслительного процесса: это иллюзии, осуществление самых старых, странных и наиболее настоятельных желаний человечества. Секрет их силы заключается в силе этих желаний. Как мы уже знаем, пугающее впечатление беспомощности в детстве вызвало потребность в защите – защите любовью, – которую обеспечивал отец, а понимание того, что эта беспомощность будет длиться всю жизнь, вызвало необходимость цепляться за существование отца, но на этот раз – более могущественного. Таким образом, благожелательное правление божественного Провидения ослабляет наш страх перед опасностями жизни; установление нравственного мирового порядка обеспечивает выполнение требований справедливости, которые так часто оставались неисполненными в истории цивилизации; а продолжение земного существования в будущей жизни обеспечивает местные и временные рамки, в которых должно произойти это исполнение желаний. Ответы на загадки, разжигающие любопытство человека, как, например: откуда берет начало вселенная или какова связь между телом и сознанием, предлагаются в соответствии с основополагающими установками этой системы. Психика индивида испытывает огромное облегчение, если конфликты его детства, исходящие от отца – комплексы, которые ему никогда не удавалось полностью преодолеть, – выводятся за ее пределы и подводятся к общепринятому объяснению» [7] .

Таким образом, Фрейд видит возможность религиозной установки в младенческой ситуации; он усматривает ее относительную необходимость в слабости и бессилии человека по отношению к природе, и он делает вывод, что с ростом контроля человека над природой к религии следует относиться как к иллюзии, которая становится все более ненужной.

Подведем итог вышесказанному. Человек стремится к максимальному удовольствию; социальная действительность побуждает его ограничивать многие импульсы, и общество стремится компенсировать индивиду эти ограничения другими видами удовлетворения, безобидными для общества, то есть для господствующих классов.

Эти виды удовлетворения такого рода, что по сути их можно реализовать в фантазиях, особенно в коллективных фантазиях. Они выполняют важную функцию в социальной действительности. Поскольку общество не позволяет реально удовлетворять потребности, фантазийное удовлетворение служит им заменой и обеспечивает мощную поддержку социальной стабильности. Чем больше ограничений люди терпят в действительности, тем сильнее должна быть обеспокоенность компенсацией. Фантазийное удовлетворение имеет двойную функцию, характерную для любого наркотика: оно действует как успокаивающее и как средство предостережения против активной перемены действительности. Общие фантазийные виды удовлетворения имеют существенное преимущество перед индивидуальными мечтаниями: благодаря своей универсальности эти фантазии воспринимаются сознанием как реальные. Иллюзия, которую разделяют все, становится реальностью. Наиболее старым видом этого коллективного удовлетворения является религия. С поступающим развитием общества фантазии усложняются и рационализируются. Сама религия становится более дифференцированной, наряду с ней появляются поэзия, изобразительное искусство и философия как отражения коллективных фантазий.

Подводя итог, отметим, что религия имеет троякую функцию: для всего человечества – утешение за лишения судьбы; для большинства людей – побуждение к эмоциональному принятию их классового положения; а для доминирующего меньшинства – облегчение чувства вины, вызванного страданиями тех, кого они угнетают.

Дальнейшее исследование ставит целью подвергнуть детальной проверке вышесказанное путем рассмотрения небольшого отрезка религиозного развития. Мы попытаемся показать, какое влияние имела социальная действительность в конкретной ситуации на конкретную группу людей и как эмоциональные течения находили выражение в определенных догмах, в коллективных фантазиях, а также показать, какое психическое изменение было вызвано изменением в социальной ситуации. Мы постараемся проанализировать, как это психическое изменение нашло выражение в новых религиозных фантазиях, удовлетворявших определенные бессознательные импульсы. Таким образом, станет понятно, как тесно изменение в религиозных концепциях связано, с одной стороны, с опытом различных возможных младенческих отношений с отцом или матерью, а с другой стороны, с изменениями в социальной и экономической ситуации.

Ход исследования обусловлен изложенными ранее методологическими посылками. Задачей является понять учение, изучая людей, а не людей, изучая учение . Таким образом, мы предпримем попытку прежде всего описать общее состояние общественного класса, который породил раннехристианскую веру, и понять психологическое значение этой веры в терминах общего психологического состояния этих людей. Далее мы покажем, как отличалась ментальность людей в более поздний период. Наконец, мы попытаемся понять бессознательное значение христологии, которая сформировалась в результате трехсотлетнего развития. Мы обратимся главным образом к раннехристианской вере и Никейскому учению.

III. Раннее христианство и его идея Христа

Всякая попытка понять происхождение христианства должна начинаться с изучения экономической, социальной и культурной жизни и психического состояния первых христиан [8] .

Палестина как часть Римской империи впала в это время в глубокий экономический и социальный кризис. Августинский принципат означал конец правления феодальной олигархии, способствуя осуществлению триумфа городского гражданского правления. Увеличение международной торговли не несло улучшения жизни широким массам, не удовлетворяло в достаточной мере их ежедневные нужды. В развитии торговли был заинтересован только тонкий слой имущего класса. Города были переполнены безработным и голодным пролетариатом. Вслед за Римом, наверное, только в Иерусалиме этот слой был столь многочисленным. Ремесленники, лишенные надежного дохода и примыкавшие к пролетариату, быстро объединялись с нищими, неквалифицированными рабочими и крестьянами. Можно предположить, что в Иерусалиме пролетариат оказался даже в худшем положении, чем в Риме. В нем не действовало римское гражданское право и неотъемлемая потребность народа в хлебе и зрелищах не удовлетворялась императором через огромные подачки и организованные игры и спектакли.

Сельское население было истощено чрезвычайно тяжелым налоговым бременем и оказывалось либо в тяжелом долговом рабстве, либо среди мелких фермеров, а средства производства или все небольшие земельные наделы у них отнимались. Некоторые из этих фермеров пополняли собой ряды пролетариата большого города Иерусалима, а другие прибегали к таким отчаянным мерам, как политические выступления и грабежи. Кроме этого обедневшего и доведенного до отчаяния слоя пролетариата, в Иерусалиме, как и во всей Римской империи, существовал средний экономический класс, хотя и страдающий от римского угнетения, но тем не менее экономически устойчивый. Над этой группой находился небольшой, но мощный и влиятельный класс феодалов, священнослужителей и денежной аристократии. В соответствии с экономической раздробленностью среди палестинского населения произошла и социальная дифференциация. Фарисеи, саддукеи и ам-гаарец были политическими и религиозными группами, представлявшими эти различия. Саддукеи составляли богатый высший класс; «(их) доктрину принимала малая группа людей, но состоявшая из тех, кто обладал высоким образовательным уровнем» [9] . Несмотря на их высокое положение, Иосиф Флавий не находит их манеры аристократическими: «Поведение одного саддукея по отношению к другому в такой степени дико, а их язык настолько варварский, что кажется, что они чужестранцы» [10] .

Ниже этого небольшого высшего класса феодалов стояли фарисеи, представлявшие собой средний, хотя и немногочисленный слой горожан, «дружественно настроенных друг к другу, стремящихся распространять согласие и внимание к публике» [11] .

«Теперь о фарисеях. Они живут бедно, не употребляют деликатесов. Они в своем поведении следуют разуму и делают то, что, как они считают, идет им на пользу. Они стремятся строго соблюдать на практике те правила, которые им подсказывает разум. Они также уважают тех, кто стар годами. Они не столь решительны, чтобы противоречить им в чем-либо. Когда они настаивают, что все происходит по воле судьбы, они не мешают людям действовать так, как они считают нужным. Но они сами полагают, что Богу угодно, чтобы события совершались отчасти по воле судьбы, а отчасти по воле таких людей, которые влияют на жизнь, поступая либо добродетельно, либо порочно. Они также верят, что их души бессмертны и что после смерти они получат вознаграждение или наказание соответственно тому, как они жили в этой жизни – добродетельно или порочно. Последним предназначена вечная тюрьма, а первые обретут силу воскреснуть и жить снова. На основе этих доктрин им удается убедить большое число людей в божественной воле и склонить их к молитвам и жертвоприношениям, которые они осуществляют в соответствии со своими убеждениями» [12] .

Описание Иосифом Флавием класса фарисеев представляет этот класс более единым, чем он был в действительности. Среди последователей фарисеев были люди, происходившие из низших слоев пролетариата, которые не теряли своих связей с этой средой, поддерживая прежний образ жизни (например, рабби Акиба). Однако вместе с этим были здесь и выходцы из хорошо материально обеспеченных городских кругов. Эти социальные различия проявлялись по-разному; наиболее явно – в политических противоречиях внутри фарисейства, возникавших, когда речь заходила об отношении к римскому правлению и революционным движениям.

Самые низкие слои городского «люмпен-пролетариата» (и угнетенных крестьян, так называемые ам-гаарец, а литературно выражаясь – сельские жители) стояли в жесткой оппозиции фарисеям и их более широкому кругу последователей. На деле это был класс, который испытывал всю тяжесть экономического кризиса, вызванного римским правлением. Им было нечего терять и, возможно, не на что надеяться. Экономически и социально они находились вне еврейского общества, интегрированного в целостность Римской империи. Они не шли за фарисеями и не унижались перед ними. Они их ненавидели и, в свою очередь, презирали. Самым характерным примером такого отношения служит заявление Акибы, одного из самых влиятельных фарисеев, который сам вышел из пролетариата: «Когда я был еще простым (неграмотным) человеком ам-гаарец, я обычно говорил: “Если бы мне в руки попал ученый, я кусал бы его, как осел”» [13] . Далее в Талмуде приводится реплика: «Рабби, скажи «как собака», ведь осел не кусается». И Акиба ответил: «Когда осел кусается, он обычно ломает кости у своей жертвы, а собака обычно кусает только плоть». Мы видим в этом же абзаце Талмуда ряд высказываний, где описаны отношения между фарисеями и ам-гаарец: «Человек должен продать все свое имущество и взять себе в жены дочь ученого, а если он не может взять в жены дочь ученого, он должен попытаться найти дочь известного человека. Если ему и здесь не повезет, он должен попытаться взять в жены дочь сборщика пожертвований, и если и этого ему не удается сделать, он должен попытаться найти дочь учителя школы и жениться на ней. Ему следует избегать обручения с дочерью простого человека (члена ам-гаарец), так как она мерзость, их женщины отвратительны и про их дочерей сказано: «Проклят, кто ляжет с каким-либо скотом!» (Вт 27:21). И здесь же рабби Иоанн говорит: «Каждый может порвать на куски простого человека, как рыбу… Тот, кто отдает свою дочь простому человеку в жены, пусть вначале бросит ее льву, чтобы он рвал и трепал свою жертву без стыда, поскольку так же поступает простой человек, который спит со своей женой как жестокое и бесстыдное животное».

Рабби Элиезер опять же в Талмуде говорит: «Если простой народ по экономическим причинам не нуждается в нас, он будет еще очень долго убивать нас… Враждебность простого человека к ученому даже больше, чем жестокость к израильтянам… Шесть вещей нужно знать о простом человеке: никто не должен зависеть от простого человека как от свидетеля и не должен делиться с ним своим секретом, он не может быть опекуном сироты, казначеем благотворительных фондов, нельзя отправляться в компании с простым человеком в путешествие и нельзя ему говорить, что вы что-то потеряли» [14] . Приведенные здесь мнения (количество которых можно во множестве увеличить) принадлежат лицам из круга фарисеев и демонстрируют, с какой ненавистью они выступали против ам-гаарец, но вместе с этим они ясно показывают обоснованность ненависти простого человека к ученым и их последователям [15] .

Описать разногласия, существовавшие внутри палестинского иудаизма между аристократией, средним классом и их интеллектуальными лидерами, с одной стороны, и сельским пролетариатом – с другой, было необходимо для того, чтобы прояснить стоящие за этими разногласиями причины таких политических и религиозных революционных движений, как раннее христианство.

Более детальное представление различий среди чрезвычайно разнообразных кругов фарисеев не входит в задачи настоящего исследования и увело бы нас от главной темы. Конфликт между средним классом и пролетариатом нарастал по мере того, как римское угнетение становилось все тяжелее и низшие классы экономически все более разорялись и деклассировались. В такой же мере низшие классы общества становились основой национальных, социальных и религиозных революционных движений.

Эти революционные настроения масс проявлялись в двух направлениях: в политических движениях протеста и освобождения, направленных против своей собственной аристократии и против римлян, а также во всех видах религиозно-мессианических движений. Однако между этими явлениями не было резкого различия. Они часто переходили одно в другое. Даже чисто мессианические движения принимали отчасти практические, а отчасти – просто художественные формы.

Здесь мы имеем возможность только вкратце упомянуть самые важные движения.

Незадолго до смерти Ирода, то есть в то время, когда, помимо римского господства, народ страдал от угнетения еврейских наместников, служащих римлянам, произошло в Иерусалиме народное восстание под руководством двух ученых фарисеев, в ходе которого был уничтожен римский орел у входа в храм. Подстрекателей казнили, а главных заговорщиков сожгли заживо. После смерти Ирода от его преемника Архелая толпа потребовала освободить политических заключенных, уничтожить рыночный налог и снизить годовой сбор. Эти требования не были удовлетворены. Огромная народная демонстрация в связи с этими событиями в 4 году до Р. X. была разогнана с большим кровопролитием. Легионеры убили тысячи демонстрантов. Тем не менее движение упрочилось. Народное восстание развивалось. Через семь недель в Иерусалиме оно вылилось в кровавые мятежи против Рима. Кроме того, поднялось сельское население. В старом оплоте мятежных настроений – в Галилее участились стычки с римлянами, а за Иорданом произошло восстание. Бывший пастух собрал добровольное войско и повел партизанскую войну против римлян.

Такова была ситуация в 4 году до Р. X. Римлянам трудно было справиться с недовольством населения. Они отпраздновали свою победу, распяв две тысячи плененных мятежников.

Несколько лет в стране царил покой. Но вскоре после введения в стране в 6 году после Р. X. прямого римского административного правления, начавшего свою деятельность с известного ценза на налоги, начались новые волнения, специфику которых определили разногласия между низшим и средним классами. Хотя десять лет назад фарисеи и присоединились к восстанию, теперь выявился разлад между городской и сельской беднотой, с одной стороны, и фарисеями – с другой. Городские и сельские низшие классы объединились в новую партию – в партию зелотов, а средний класс под руководством фарисеев был готов к примирению с римлянами. Чем большими угнетателями становились римские и еврейские аристократические власти, тем более возрастало отчаяние масс и зелотизм находил новых последователей. Приближая взрыв великого мятежа против римлян, постоянно происходили столкновения между народом и администрацией. Причинами революционных выступлений становились частые попытки римлян установить статую Цезаря или римского орла в храме в Иерусалиме. Возмущение против этих мер, вроде бы имевшее религиозные истоки, в действительности питалось ненавистью масс к римскому императору как главе угнетающего их правящего класса. Особый характер этой ненависти к императору становится виднее, если вспомнить, что это было время, когда поклонение римскому императору широко распространилось по империи, где императорский культ стал почти главной религией.

Чем безнадежнее становилась борьба против Рима на политическом уровне, чем более сдавал свои позиции средний класс и становился все более склонен к компромиссу с Римом, тем решительнее становились низшие классы. Но по мере того как безнадежность политических акций осмысливалась и здесь, движение перемещалось на уровень религиозных фантазий и мессианических идей. Так, псевдомессия Теудас обещал народу, что он проведет его через Иордан и повторит чудо Моисея. Евреи перейдут через реку, не замочив ноги, а преследующие их римляне утонут. Римляне видели в этих фантастических сочинениях опасные семена революции. Они убивали последователей этого мессии, а Теудаса обезглавили. Однако у него появились последователи. Иосиф Флавий дает описание восстания в провинции, находящейся под правлением прокуратора Феликса (50–60-е гг.). Вожди восстания «творили много всяких других бед и делали город (Иерусалим) небезопасным. Это были обманщики, которые, ссылаясь на откровение Божие, проповедовали всякие новшества и призывали народ к возмущению. Они увлекали его в пустыню и обещали, что Бог явит там знамение свободы. И против них выслал Феликс много конницы и пехоты и перебил из них большое число.

Еще больше несчастий обрушил на голову иудеев ложный пророк из Египта (то есть египетский иудей). Он был маг и добился с помощью своих фокусов, что его считали пророком. Он соблазнил 30 тысяч человек, которые были ему преданы. Он двинулся с ними из пустыни на Масличную гору, чтобы напасть на Иерусалим, прогнать римский гарнизон и завоевать власть» [16] .

Римское войско быстро расправилось с революционными ордами. Большинство из восставших было убито или посажено в тюрьму, остальные покончили с собой. Многие безуспешно пытались спрятаться в своих домах. Этот бунт был подавлен. Тем не менее мятежи продолжались. «Едва только было усмирено это восстание, как опять, точно из больного и зараженного тела, навязалась новая зараза. Некоторые безумцы и убийцы соединились в одно общество и приобрели много сторонников. Они призывали всех к завоеванию свободы и грозили смертью всякому, кто будет отныне подчиняться римскому владычеству, говоря: «Нужно освобождать силою тех, кто добровольно несет иго рабства».

Они рассеялись по всей иудейской стране, грабили дома богатых, убивали людей, поджигали деревни и хозяйничали так ужасно, что навлекли беду на весь иудейский народ. И с каждым днем зараза эта распространялась все больше» [17] .

Растущее угнетение низших классов нации привело к обострению конфликта между ними и менее угнетенным средним классом, и в этом процессе беднота становилась более и более радикальной. Левое крыло зелотов сформировало секретную группу «сикариев» (носителей кинжалов), которая через нападение и заговоры стала терроризировать благополучных граждан. Они немилосердно преследовали «умеренных» из высших и средних классов Иерусалима. В это же время они грабили и жгли деревни, жители которых отказывались присоединяться к их революционным бандам. Пророки и подобные им псевдомессии не прекращали своей агитации среди простого народа.

В конце концов в 66 году разразился огромный народный мятеж против Рима. Первыми его поддержали средний и низший классы нации, которые в жестокой схватке победили римский гарнизон. Сначала войной руководили владельцы собственности и образованные люди, но они вели себя малоактивно и были готовы на компромисс. Так что первый год, хотя и было поначалу несколько побед, кончился поражением. Массы обвиняли в неудачном результате слабое и бездеятельное руководство. Радикально настроенные вожди черни пытались всеми средствами низвергнуть руководителей движения и занять их место. Но так как те не уступали добровольно своих позиций, зимой 67–68 годов развязалась «кровавая гражданская война с ужасными сценами, какими может похвастаться только Французская революция» [18] . Движение раскололось, а военные действия становились все беспомощнее. Все чаще средний класс пытался пойти на компромисс с римлянами. В результате этого гражданская война стала еще более яростной, соединяясь с борьбой против иноземного владычества [19] .

Если рабби Иоанн сын Заккая, один из ведущих фарисеев, перешел на сторону врага и заключил мир с ним, то мелкие торговцы, ремесленники и крестьяне защищали город от римлян с большим героизмом в течение пяти месяцев. Им было нечего терять и нечего приобретать, и они понимали, что борьба против римской власти стала безнадежным делом и должна была кончиться поражением. Многие из обеспеченных граждан сумели спастись, перебравшись в римские владения, и хотя Тит был очень озлоблен против оставшихся евреев, он тем не менее принимал тех, кто перебегал в Рим. В то же самое время вооруженные толпы Иерусалима штурмовали дворец царя, куда многие обеспеченные евреи собрались, принеся свои драгоценности. Дворец был захвачен, деньги разграблены, укрывавшиеся во дворце перебиты. Вскоре Иерусалим был взят римлянами, которые затем подавили мятеж на всей территории Иудеи. Вместе с ними победила правящая группа евреев, а поражение понесли сто тысяч еврейских крестьян и городские низшие классы [20] .

Вместе с навеянными с политической и общественной борьбой мессиански окрашенными призывами стали появляться сочинения, вдохновленные трагическими событиями последнего этапа этой борьбы. Появилась апокалиптическая литература. Несмотря на свое разнообразие, видение будущего в этой апокалиптической литературе относительно однообразно.

Во-первых, присутствуют «Ужасы Мессии» (Макк 13:7, 8), касающиеся событий, которые не принесут вреда «избранным», – голод, землетрясения, эпидемии и войны. Затем наступает «время тяжкое», предсказываемое в книге пророка Даниила (12:1), какого еще не было со времени сотворения мира, ужасное время страданий и горя. Через всю апокалиптическую литературу проходит вера в то, что избранные будут спасены и во время этого бедствия. Мерзость запустения, предсказанная Даниилом (9:27, 11:31 и 12:11), представляется как последний признак конца света. Картина конца света наделена старыми профетическими чертами. Апофеозом провозглашается появление Сына Человеческого в облаках в великой силе, красоте и славе [21] .

Как в борьбе против римлян различные классы народа участвовали по-разному, так по-разному выражали они и апокалиптические настроения. Вопреки определенному однообразию это получало выражение во внимании к различным отдельным элементам апокалиптических сочинений. Хотя здесь невозможно дать детальный анализ, мы можем процитировать отрывок из заключительного призыва апокрифической Книги Еноха, где выражены те же самые революционные тенденции: «Горе тем, кто построил свои дома на песке, так как они разрушатся до самого основания и упадут под ударами меча. Но те, кто приобрел золото и серебро, вдруг исчезнут в день суда. Горе вам, вы, богатые, так как вы уповали на ваше богатство, и от вашего богатства вы будете оторваны, потому что вы забыли о Боге в дни суда… Горе тебе, кто платит своему соседу злом, потому что тебе будет дано по делам твоим. Горе тебе, дающему лжесвидетельство…

Не бойся тот, кто страдает, так как излечение – вот твой удел. Вспыхнет яркий свет, и ты услышишь весть с неба о твоем успокоении» (Енох 94–96).

Кроме этих религиозно-мессианских социополитических и литературных движений, характерных для времени подъема христианства, нужно упомянуть еще одно движение, в котором политические цели не играли роли и которое прямо вело к христианству, а именно – движение Иоанна Крестителя. Он воспламенил народное движение. Высший класс, ничего не знавший об этом веровании, не мог иметь к нему какое-либо отношение. Его самые внимательные слушатели вышли из рядов презираемой люмпен-пролетарской массы [22] . Он проповедовал, что царствие небесное и судный день близки, они несут спасение добру и уничтожение зла. «Кайтесь вы, Небесное Царствие близко», – было сутью его проповеди.

Чтобы понять психологический смысл веры первых христиан в Христа – и именно такова основная цель настоящего исследования, – нам необходимо взглянуть, какого рода люди поддерживали раннее христианство. Это были массы необразованной бедноты, пролетариат Иерусалима и крестьяне из сельской местности. Из-за увеличивающегося политического и экономического угнетения, из-за социальной ущемленности и отверженности они постоянно страстно жаждали изменения существующих условий. Они мечтали о наступлении для них счастливого времени, в их среде копилась ненависть и желание отмщения как своим собственным правителям, так и римлянам. Мы уже показали, как различны были формы этих устремлений, варьирующиеся от политической борьбы с Римом до классовой борьбы в Иерусалиме, от иллюзорных революционных попыток Теудаса до движения Иоанна Крестителя и апокалиптической литературы. От политической активности до мессианских мечтаний – везде присутствовали все виды различных феноменов. Но за всеми этими формами была одна и та же движущая сила: ненависть и надежда страдающих масс, вызванные несчастьями и безысходностью из социоэкономического положения. Имела ли их эсхатологическая надежда социальный, политический или религиозный оттенок, она укреплялась по мере увеличения угнетения и становилась более и более действенной. Все глубже и «глубже она входила в необразованные массы, в так называемый ам-гаарец, кружок тех, для кого настоящее было связано с угнетением и кто в связи с этим смотрел в будущее с надеждой на выполнение всех своих желаний» [23] .

Чем призрачней становилась надежда на реальное улучшение, тем больше было желание выразить эту надежду в фантазиях. Отчаянная последняя борьба зелотов против римлян и движение Иоанна Баптисты были двумя крайностями и коренились на одной почве: на отчаянии низших классов. Этот слой психологически характеризовался наличием надежды на изменение условий жизни (надежды, в психоаналитической интерпретации, на доброго отца, который обязательно им поможет) в сочетании с жгучей ненавистью к римской власти, к фарисеям, вообще ко всем богатым и с мечтами об их наказании в судный день. Перед нами двойственное отношение: эти люди в мечтах любили доброго отца, который поможет им и одарит их, и они ненавидели злого отца, который угнетал, мучил и презирал их.

Христианство выросло как значительное историческое мессианско-революционное движение в этой среде бедных, необразованных, революционных масс. Подобно проповеди Иоанна Крестителя, христианская доктрина была обращена не к образованным людям и обладателям собственности, а к бедным, угнетенным и страдающим [24] . Цельс, противник христиан, приводит реальную картину социального состава христианского сообщества, как она ему открылась почти два столетия тому назад. Он утверждает: «В частных домах мы также видим ткачей, сапожников, рабочих прачечных и самых безграмотных сельских работников, которые не смели слова сказать перед лицом своих старших и более образованных мастеров. Если же им удавалось завладеть детьми и вместе с ними малограмотными женщинами, то они позволяли себе делать поразительные заявления, как, например, требовать, чтобы они не слушались своего отца или школьного учителя, а повиновались только им. Они утверждали, что те говорят глупости и ничего не понимают, что на деле они ничего не могут и не знают, как делать добро, а заняты лишь глупой болтовней. Только люди этой общины, говорили они, знают правильный путь в жизни, и если дети будут им верить, они обретут счастье, а также принесут счастье в свои дома. Если же в тот момент, когда они это говорили, появлялся рядом или школьный учитель, или образованный человек, или сам отец, самые осторожные из них разбегались во все стороны. Но самые смелые побуждали ребенка к неповиновению. Они нашептывали детям, что в присутствии их родителей и учителей они не могут ничего им объяснить, потому что не хотят иметь дела с глупыми и бестолковыми учителями, которые совершенно испорчены и далеко зашли в своей злобности и таким образом навлекают наказание на детей. Но если они хотят, то могут уйти от отца и своих школьных учителей и вместе с женщинами и маленькими детьми, их друзьями по играм, поступить в мастерскую портного или сапожника или прачечную, где они смогут научиться совершенствованию. И так они убеждали их» [25] . Картина, данная Цельсом, описывает не только социальную, но и психологическую ситуацию, раскрывая всю глубину ненависти низов к патерналистской власти.

Каково было содержание учения первоначального христианства [26] ?

В основе лежит эсхатологическое ожидание. Иисус проповедовал о близком наступлении царства Бога. Он хотел, чтобы люди увидели в его деятельности начало этого нового царства. Тем не менее «исполнение царства осуществится только тогда, когда он вернется на землю в славе в облаках, чтобы осуществить суд. Кажется, Иисус провозгласил, что он вскоре вернется, незадолго до своей смерти, и он успокоил своих учеников по поводу своего ухода, вселяя в них уверенность, что он сразу же войдет в сверхъестественное отношение с Богом и займет место рядом с ним.

Учение Иисуса, проповедуемое им своим ученикам, так же проникнуто мыслью, что конец – хотя дня и часа его никто не знает – близок. В результате этого также призыв отказаться от всех земных благ занимает значительное место» [27] .

«Условием вхождения в это царство является, во-первых, полное изменение образа мысли, когда человек отказывается от удовольствий этого мира, отказывается от себя, и когда он готов отдать все, что у него есть, ради спасения своей души. Далее, верующий ждет от Бога милости, которую Он дарует нищим и бедным, и поэтому всем сердцем предается Иисусу как Мессии, избранному и призванному Богом для осуществления своего царства на земле. Следовательно, Бог обращается к бедным, страдающим, тем, кто голодает и жаждет правосудия… тем, кто хочет излечиться и возродиться, и Он видит, что они готовы войти… в царство Божие, но Он не приемлет самодовольных, богатых, тех, кто гордится своей возможностью пользоваться всеми правами, Он осуждает жестоких и проклинает их, обрекая на ад» [28] .

«Заявление о том, что Царство Небесное приблизилось (Мф 10:7), стало зерном ранней проповеди. Именно она возрождала у страдающих и угнетенных полную энтузиазма надежду. У людей было ощущение, что все идет к концу. Они верили, что не остается времени для распространения христианства среди всех язычников до наступления Страшного Суда. Если надежды других групп тех же самых угнетенных масс были направлены на осуществление своими силами политической и социальной революции, то внимание раннего христианского сообщества было сосредоточено только на одном великом событии – на чудесном начале нового века. Содержание раннехристианской проповеди не было ни экономическим, ни социально-реформаторским, но благословенным обещанием в недалеком будущем прихода такого времени, когда бедные будут богатыми, голодные – сытыми, а угнетенные получат власть» [29] .

Настроение этих первых христиан-энтузиастов явно видно в словах апостола Луки: «Блаженны нищие духом, ибо ваше есть Царствие Божие. Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь. Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь. Блаженны вы, когда возненавидят вас люди и когда отлучат вас и будут поносить, и пронесут имя ваше, как бесчестное, за Сына Человеческого.

Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах. Так поступали с пророками отцы их.

Напротив, горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение. Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете» (Лк 6:20–25).

Эти обещания выражают не только надежды на новый лучший мир, но также всеохватывающую ненависть к властям – к богатым, ученым, людям, облеченным властью. Такое же настроение ощущается в рассказе о нищем Лазаре, который «желал напитаться крошками, падающими со стола богача» (Лк 16:21), и в известных словах Иисуса: «как трудно имеющим богатство войти в Царствие Божие! Ибо удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие!» (Лк 18:24, 25). Ненависть к фарисеям и к сборщикам налогов проходит через все евангельские проповеди, в результате чего в течение почти двух тысяч лет существования христианского мира мнение о фарисеях было однозначно отрицательным.

Мы снова чувствуем эту ненависть к богатым в Послании Иакова в середине второго века: «Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих (на вас). Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью. Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровище на последние дни. Вот плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа. Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши, как бы на день заклания. Вы осудили, убили праведника; он не противился вам. Итак, братия, будьте долготерпеливы до пришествия Господня… потому что пришествие Господне приближается» (Иак 5:1–8).

Имея в виду эту ненависть, Каутский справедливо говорил: «Вряд ли когда-нибудь классовая вражда современного пролетариата принимала такие фанатичные формы, как классовая вражда христиан-пролетариев» [30] . Это ненависть ам-гаарец к фарисеям, зелотов и сикариев – к людям обеспеченным и среднего класса, страдающих и не знающих покоя людей города и деревни – к тем, кто стоит у власти и занимает высокие должности. Все это нашло свое выражение в раннехристианских политических выступлениях и мессианских фантазиях.

Суть социальной и психической структуры раннехристианской общины, ее демократический, братский характер тесно связаны с этой ненавистью к духовным и политическим властям. Если для еврейского общества того времени был характерен крайне кастовый дух, пропитавший все социальные отношения, то раннее христианское сообщество стало свободным братством бедных, которым не нужны были институты и инструкции. «Если бы нам захотелось набросать картину организации, существовавшей в течение первых сотен лет, то мы бы оказались перед неразрешимой задачей… Целое сообщество сосуществует только благодаря общей силе веры, надежды и любви. Учреждение не поддерживает личность, но личность всегда сама заботится об учреждении… Так как первые христиане чувствовали себя пилигримами и чужеземцами на земле, то зачем им были нужны институты?» [31]

В этом раннехристианском братстве особую роль играла взаимная экономическая помощь и поддержка, «любовный коммунизм», как называет это Гарнак. Таким образом, мы видим, что ранними христианами были бедные, необразованные, угнетенные массы еврейского народа, а позднее и других народов. Поскольку люди видели, что становится все меньше возможности изменить ситуацию реальными средствами, стало нарастать настроение ожидания, что такое изменение случится чудесным образом быстро и радикально и что тогда все эти люди найдут счастье, о котором они раньше только мечтали, а богатые и знатные будут наказаны согласно закону справедливости и желаниям обездоленных масс. Первые христиане представляли собой братство социально и экономически угнетенных низов, объединенных надеждой и ненавистью.

Ранние христиане отличались от крестьян и пролетариев, борющихся против Рима, не своим особым психологическим настроением. Они больше не были «покорными» и подчиненными воле Бога, не верили в необходимость и неизбежность своего жребия, их больше не вдохновляло желание заслужить любовь своих правителей, а они стали политическими и военными борцами. Обе эти группы ненавидели правящих «отцов нации» одинаково, надеясь в равной мере увидеть их падение и начало собственного возвышения до положения правящих верхов, собственного благополучия. Различие между ними выражается не в предпосылках и не в цели и направленности их желаний, а только в той сфере, где они пытались их осуществить. Если зелоты и сикарии стремились действовать в сфере политической действительности, то полная безнадежность этих действий заставила ранних христиан выразить эти же желания в религиозных фантазиях. Последние выразились в раннехристианской вере в миссию Иисуса и его связь с Богом Отцом. Что же собой представляла эта идея первых христиан?

«Содержание веры учеников и исповедание, их объединившие, можно в целом представить в следующих положениях. Иисус из Назарета – это Мессия, появление которого было обещано пророками. После своей смерти, а затем и божественного Воскресения Иисус занял место справа от Бога, но скоро он вернется, чтобы установить царство на земле. Тот, кто верит в Иисуса и кого приняли в сообщество учеников Иисуса, кто искренне чист в своих помыслах, кто обращается к Богу как к Отцу и живет согласно заповедям Иисуса, станет святым Бога, и тогда он может быть уверен, что милостивый Бог отпустит его грехи, а в будущем он разделит с ним его славу, то есть получит спасение» [32] .

«Бог соделал Господом и Христом Сего Иисуса…» (Деян. 2:36). Такова старейшая доктрина Христа, и именно поэтому она представляет для нас большой интерес, особенно с тех пор, как с течением времени ее заменили другие, более широкие доктрины. Ее называют теорией «усыновления», так как в ней принимается акт усыновления. Это усыновление противопоставляется естественному отцовству, происходящему при рождении ребенка. Следовательно, мы сталкиваемся с идеей, что Иисус сначала не был Мессией. Говоря другими словами, он не был сыном Бога с самого начала, а стал таковым только в результате определенного, очень ясного акта божественной воли. Об этом особенно понятно говорится в Псалме (2:7): «Ты сын Мой, Я ныне родил Тебя». Эти слова понимаются как обращение к моменту воскрешения Иисуса (Деян. 13:33). Согласно древней семитской идее царь – это сын Бога, становящийся таковым или по наследству, или, как здесь, по усыновлению в день его восхождения на престол. Так что когда мы говорим, что Иисус занял место справа от Бога, когда вознесся на Небеса, то это означает верность восточной традиции. Эта идея перекликается и со словами апостола Павла, хотя его концепция «Сына Бога» уже приобретает другое значение. В Послании к римлянам апостола Павла говорится о Христе, что Он «…открылся Сыном Божиим в силе… чрез воскресение из мертвых…» (1:4). Здесь перед нами две конфликтующие концепции: Иисус Христос был Сыном Бога с самого начала (идея Павла), и Иисус стал Сыном Божиим после Воскресения, то есть стал сыном царственного Правителя вселенной (концепция ранних христиан).

Сложная комбинация этих двух идей очень ясно показывает, что перед нами две разные модели мысли, которые сталкиваются друг с другом. В более ранней концепции христианского сообщества Иисус представлен как человек до его воскрешения: «…Мужа, засвидетельствованного вам от Бога силами и чудесами и знамениями, которые Бог сотворил чрез Него среди вас, как и сами знаете» (Деян. 2:22). Следует обратить внимание на то, что Иисус совершал чудеса, а Бог творил их через него. Эта идея в некоторой степени преобладает в евангельской традиции, когда, например, после излечения парализованного люди прославляют Бога (Мк 2:12). На значимость Иисуса как пророка указывают Деяния апостолов: «Господь Бог ваш воздвигнет вам из братьев ваших Пророка…» (Деян. 3, 22; 7, 37; Вт 18:15) [33] .

Итак, мы видим, что концепция Иисуса, которой придерживались ранние христиане, гласила, что он был человеком, избранным Богом и возвышенным Им как «мессия», а позднее – как «Сын Бога». Эта христология раннего христианства во многих отношениях напоминает концепцию мессии, избранного Богом для установления царства справедливости и любви, концепцию, давно известную еврейским массам. Только в двух идеях новой веры мы действительно находим специфически новые элементы: в факте вознесения Иисуса и его нахождения справа от Бога как Сына Божьего и в представлении об Иисусе не как о всепобеждающем, всемогущем герое, каким был Моисей, а как о человеке, чье значение и достоинство заключались просто в его страдании, в его смерти на кресте. Говоря точнее, идея умирающего мессии или даже умирающего Бога не была совсем новой в сознании народа: Исайя (53) пророчествует о страданиях и смерти «мужа скорбей».

В четвертой книге Ездры также упоминается умирающий мессия, хотя, конечно, по сути дела, в другой форме, так как он умирает через четыреста лет и после своей победы. Идея смерти Бога может оказаться знакомой человеку из знания совсем других источников, а именно – из изучения ранних восточных культов и мифов (Озирис, Аттис и Адонис). «Судьба человека находит свой прототип в страстях Бога, который страдает на земле, умирает и рождается снова. Этот Бог позволяет всем, кто поверит в его чудеса, разделить с ним это благословенное бессмертие или даже идентифицироваться с ним» [34] .

Возможно, ранее существовали еще и другие еврейские эзотерические традиции умирающего Бога или умирающего мессии, но все эти предшествующие идеи не могут объяснить то огромное воздействие, которое учение о распятом и страдающем Спасителе немедленно оказало на еврейские массы, а вскоре также и на массы язычников.

В раннем сообществе энтузиастов христианской проповеди Иисус был человеком, возвеличенным до Бога после своей смерти, который вскоре должен вернуться, чтобы свершить суд, сделать счастливыми тех, кто страдает, и наказать правителей.

Теперь мы осознали глубины психологического состояния последователей раннего христианства достаточно полно для того, чтобы попытаться объяснить эти первые христологические положения. Одержимыми этой мессианской идеей были страдавшие и впавшие в отчаяние люди, полные ненависти к своим еврейским и языческим угнетателям, не терявшие надежду на лучшее будущее. Их чрезвычайно очаровывало христианское благовестие, позволявшее им найти в мире фантазии все то, в чем им отказывала действительность.

Если зелотам не оставалось ничего, кроме смерти в безнадежной схватке за мечту, то последователи Христа могли мечтать о цели своей жизни, не думая о ее выполнении в непосредственной действительности, говорящей им о безнадежности исполнения их желаний. Замещая действительность фантазией, христианское послание несло удовлетворение надеждам на лучшее будущее и на отмщение, и хотя оно не могло утолить голод, все же несло в себе успокоение, немало значащее для угнетенных [35] .

Психоаналитическое исследование христологии раннего христианского сообщества теперь должно ответить на следующий вопрос: каково было для христиан значение фантазии об умирающем человеке, при воскресении, возвеличенном до Бога? Почему эта фантазия покорила сердца столь многих тысяч людей за короткое время? Каковы были подсознательные источники ее триумфа и какие эмоциональные потребности она удовлетворяла?

Первый, самый важный аспект: человек поднят до Бога; его усыновляет Бог. Как правильно заметил Райк, перед нами старый миф о мятежном сыне, выражение враждебных настроений к отцу. Теперь мы понимаем, какое значение этот миф должен иметь для последователей раннего христианства. Эти люди всеми силами ненавидели власти, которые противопоставили им «отцовскую» власть. Это были священники, ученые, книжники, аристократы, короче говоря, все правители, отнявшие у них радость жизни и игравшие в их эмоциональном мире роль жестокого, запрещающего, угрожающего, подвергающего пыткам отца. Они должны были также ненавидеть их Бога, который был союзником угнетателей и позволял им страдать и быть угнетенными. Они сами хотели управлять, даже быть хозяевами, но им казалось безнадежным делом пытаться достичь этого в действительности, силой свергнув и уничтожив теперешних хозяев. Таким образом, только фантазия удовлетворяла их желания. Сознательно они не смели роптать на Бога Отца. Ощущаемая ими ненависть копилась против властей, а не против возвышенной фигуры Отца, бывшего самим божественным бытием. Но бессознательная враждебность к божественному Отцу нашла выражение в фантазии о Христе. Они поставили человека рядом с Богом и сделали его соправителем с Богом Отцом. Этот человек стал Богом, и с ним как с человеком они могли идентифицироваться, в этом образе выразились их эдиповы желания. Христос был символом их неосознанной враждебности к Богу Отцу, так как если человек мог стать Богом, то Тот оказывался лишенным своего привилегированного положения Отца как единственного и недосягаемого существа. Вера в человека, вознесенного до Бога, стала выражением неосознанного желания свергнуть божественного Отца.

Так раскрывается значение того факта, что раннее христианское сообщество располагало доктриной усыновления, теорией возвеличивания человека до Бога. В этой доктрине находит свое выражение враждебность к Богу, в то время как в доктрине, позднее ставшей более популярной, а затем занявшей первенствующее место – доктрине об Иисусе, который всегда был Богом, – выражалось преодоление этого враждебного отношения к Богу (далее мы обсудим этот вопрос подробнее). Верующие идентифицировали себя с Христом, потому что он был такой же страдающий человек, как и они сами. Такова основа чарующей власти воздействия на массы идеи страдающего человека, вознесенного к Богу. Только со страдающим существом могли соединиться верующие. До него были распяты тысячи людей и подвергнуты пыткам и унижениям. Если же они помнили только об одном этом распятом как вознесенном к Богу, то это значило, что подсознательно они воспринимали этого распятого Бога как самих себя.

Дохристианский апокалипсис говорил о непобедимом, сильном мессии. Он был представителем желаний и фантазий класса угнетенных людей, но в большинстве случаев менее страждущих и еще цеплявшихся за надежду на победу. Класс, из которого выросло раннее христианское сообщество и в котором христианство первых ста пятидесяти лет пользовалось большой популярностью, не мог идентифицировать себя с сильным мессией. Их мессия мог быть только страдающим, распятым. Фигура страдающего Спасителя утверждалась по трем причинам: сначала по причине уже упомянутой; во-вторых, потому, что здесь получало скрытое, бессознательное отображение желания некоторых смерти Богу Отцу, как носителю властных функций, с передачей последних Богу Сыну. В раннехристианском мифе Отца убивают в Сыне.

Но, в конце концов, фантазия о распятом сыне имела еще третью функцию: так как верующие энтузиасты были пропитаны ненавистью и желанием смерти, сознательно направленными против их правителей, а бессознательно – против Бога Отца, они идентифицировали себя с распятым. Они сами переживали смерть на Кресте и таким образом искупали греховное пожелание смерти Отцу. Своей смертью Иисус искупил грехи всех людей, а первые христиане очень нуждались в этом искуплении. Вследствие общей тяжелой ситуации в них особенно явно проявлялись агрессивность и желание смерти Отцу.

Однако в центре раннехристианской фантазии в противоположность более поздней католической вере, связанной с настоящим, кажется, стоит не мазохистское искупление вины через самоуничтожение, а замещение Отца путем идентификации со страдающим Иисусом. Для полного понимания психического фона веры в Христа нам нужно принять во внимание, что в то время в Римской империи был чрезвычайно распространен культ императора, который преодолел все национальные границы. Психологически он был близко связан с монотеизмом, верой в справедливого, доброго Отца. Если язычники часто указывали на христианство как на атеизм, то в более глубоком психологическом смысле они были правы, так как эта вера в страдающего человека, вознесенного к Богу, была фантазией страдающего, угнетенного класса, который хотел сместить правящие силы – Бога, императора и Отца и поставить себя на их место. Если главное обвинение язычников в адрес христиан состояло в укоре, что они совершили эдипово преступление, то в действительности это обвинение было бессмысленной клеветой. Тем не менее клеветники хорошо почувствовали подсознательное значение мифа о Христе, содержащегося в нем эдипова желания и его скрытую враждебность к Богу Отцу, императору и власти [36] .

Подведем итог. Чтобы понять дальнейшее развитие христианского учения, прежде всего придется осознать, что отличительная черта ранней христологии – это ее усыновительный характер. Вера в то, что человек станет рядом с Богом, была выражением бессознательного чувства враждебности, испытываемого низами к патриархальным верхам и соответственно к Богу Отцу, и при этом стимулировала надежды на то, что вскоре начнется новый век, когда те, кто сейчас страдают и угнетены, станут правителями и, таким образом, обретут счастье. Как только человек мог идентифицироваться с Иисусом как человеком страдающим, перед обществом возникала возможность создания общественной организации без администрации, титулов, бюрократии, объединенной общей идентификацией со страдающим Христом, вознесенным к Богу. Раннехристианская вера в усыновление родилась в массах. Она была выражением революционных настроений и предлагала людям удовлетворение их самых сильных желаний. Этим объясняется, почему в чрезвычайно короткий период времени она стала религией также и угнетенных масс язычников (хотя и не только исключительно их).

IV. Трансформация христианства и догмат единосущности

Прежние представления об Иисусе претерпели изменение. Человек, поднявшийся до божества, превращается в Сына Человеческого, который всегда был Богом и существовал до творения, он един с Богом и все же отличается от Него. Обладает ли это изменение представления об Иисусе социопсихологическим смыслом, таким же, как и уже продемонстрированный нами в отношении прежней адаптационистской веры? Ответ на этот вопрос мы найдем, изучая людей, живших во втором и третьем столетиях, создавших этот догмат и веривших в него. Благодаря этому мы сможем понять их действительную жизненную ситуацию и ее психические аспекты.

Наиболее важные вопросы таковы: кем были христиане первых веков после Христа? Осталось ли христианство религией страдающих еврейских энтузиастов Палестины или кто-то другой занял их место или присоединился к ним?

Первое большое изменение в составе верующих произошло тогда, когда христианская проповедь обратилась к язычникам и в ходе великой победоносной кампании завоевала последователей среди них почти во всей Римской империи. Не следует недооценивать значения изменения национальной принадлежности среди последователей христианства, однако оно не играло решающей роли, пока социальный состав христианской общины существенно не менялся, пока она состояла из бедных, угнетенных, необразованных, страдающих людей, испытывающих чувства общей ненависти и общей надежды.

«Известное суждение Павла о коринфской общине правомерно, без всякого сомнения, для второго и третьего поколения большинства христианских общин, а также для периода деятельности апостолов: «Посмотрите, братия, кто вы призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; И незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее…» (1 Кор 1:26–28) [37] .

Хотя значительное большинство последователей, привлеченных Павлом в христианство в первом столетии, были все еще людьми самых низших классов – простые ремесленники, рабы и вольноотпущенники, тем не менее постепенно другой социальный элемент, образованные и зажиточные, начал проникать в общины. Фактически Павел был одним из первых христианских лидеров, не происходивших из низших классов. Он был сыном состоятельного римского гражданина, принадлежал к фарисеям и, следовательно, к интеллектуалам, презиравшим христиан, которые, в свою очередь, ненавидели их.

«Он не был ни пролетарием, чуждым и враждебно настроенным к политическому строю, ни тем, кто не заинтересован в его сохранении и мечтает о его разрушении. С самого начала он был слишком близок к правительственной власти, слишком много испытал на себе благодеяний со стороны священного строя, чтобы не придерживаться совсем иного мнения относительно этической ценности государства, чем, скажем, член местной партии зелотов или даже его коллеги-фарисеи, которые видели в римском господстве по крайней мере меньшее зло в сравнении с полуеврейскими приспешниками Ирода» [38] .

Со своей проповедью Павел обратился прежде всего к самому низшему социальному слою, но, конечно, и к некоторым зажиточным и образованным людям, в особенности к купцам, которые благодаря своим странствованиям и путешествиям приобрели, несомненно, важное значение в распространении христианства [39] . Однако во втором столетии существенную часть в общинах составляли представители низших классов. Об этом свидетельствуют некоторые места в ранней литературе, которая, подобно Посланию Иакова или Книге Откровения, дышит горячей ненавистью к могущественным и богатым. Безыскусственная форма таких литературных произведений и общее содержание эсхатологии показывают, что «члены [христианских] церковных объединений постапостольского периода все еще происходили из ряда бедных и несвободных» [40] .

Приблизительно в середине второго столетия христианство начало завоевывать последователей в среде среднего и высшего классов Римской империи. Помимо прочих это были женщины видного положения и купцы, взявшие на себя заботу о проповеди; христианство распространялось в их кругах, а затем постепенно проникло в круги правящей аристократии. К концу второго столетия христианство уже перестало быть религией бедных ремесленников и рабов. И когда при Константине оно стало государственной религией, оно сделалось религией уже широких кругов правящего класса в Римской империи [41] .

Спустя двести пятьдесят – триста лет после рождения христианства приверженцы этой веры были совершенно не похожи на первых христиан. Они уже не были евреями, верившими более страстно, чем какой-нибудь другой народ, в скорую реализацию мессианских ожиданий. Они были в основном греками, римлянами, сирийцами и галлами, короче, представителями всех наций Римской империи. Социальная разнородность была более важной, чем этот сдвиг в национальной принадлежности. Безусловно, рабы, ремесленники и «нищий пролетариат », то есть массы низших классов, все еще составляли большую часть христианской конфессии, однако одновременно христианство стало также религией знати и правящих классов Римской империи.

В связи с этим изменением в социальной структуре христианских церквей мы должны бросить взгляд на общую экономическую и политическую ситуацию в Римской империи, которая претерпела основательные изменения за этот период. Национальные различия в мировой империи имели устойчивую тенденцию к исчезновению. Даже иностранец мог стать римским гражданином (Эдикт Каракаллы, 212). В то же время культ императора играл роль объединяющей связи, сглаживающей национальные различия. Экономическое развитие представляло собой процесс постепенной, но прогрессирующей феодализации:

«Новые отношения, консолидировавшиеся в конце третьего столетия, уже не знали свободного труда, а только принудительный труд в общественных группах (или сословиях), ставших наследственными, в среде сельского населения и колоний, равно как среди ремесленников, в гильдиях, а также (как хорошо известно) – среди патрициев, которые стали основными носителями налогового бремени. Таким образом, круг замкнулся. Развитие возвратилось к той точке, с которой оно началось. Средневековый строй был установлен» [42] .

Политическим выражением приходящего в упадок хозяйства, регрессировавшего к состоянию новой, «натуральной экономики», основанной на хозяйственной деятельности поместий, была созданная Диоклетианом и Константином абсолютная монархия. Получила развитие иерархическая система с бесчисленными зависимостями, на ее вершине – личность божественного императора, которому массы должны были воздавать дань уважения и любви. В течение относительно короткого срока Римская империя стала феодальным классовым государством со строго установленным строем, в котором низшие слои не могли надеяться на подъем, поскольку стагнация из-за спада производства делала невозможным прогрессивное развитие. Стабилизированная социальная система регулировалась сверху, а индивиду, находящемуся на нижней ступеньке социальной иерархии, для самоуспокоения было необходимо довольствоваться своим положением.

Такова была в основном социальная ситуация в Римской империи с начала третьего столетия. Трансформация христианства (в особенности концепции Христа и его отношения к Богу Отцу) на протяжении всего своего развития, вплоть до рассматриваемой эпохи, должна быть понята прежде всего в свете этих социальных перемен и обусловленных ими психологических изменений, а также новой социологической функции, принятой на себя христианством. Очень важный элемент в этой ситуации будет просто непонятен, если мы полагаем, что распространилась и склонила на свою сторону подавляющее большинство населения Римской империи все та же самая христианская религия. Истина скорее состоит в том, что изначальная религия трансформировалась в другую, однако новая католическая религия имела веские основания для утаивания этой трансформации.

Теперь нам предстоит рассмотреть, какую трансформацию претерпело христианство в течение первых трех столетий, и показать, насколько новая религия контрастировала со старой.

Самое важное заключается в том, что эсхатологические ожидания, составлявшие центр веры и надежды ранней общины, постепенно исчезли. Сущность миссионерской проповеди первоначального вероисповедания состояла в том, что «грядет Царствие Небесное». Люди готовились к царству, они даже надеялись сами участвовать в его встрече и беспокоились, удастся ли за короткое время, оставшееся в их распоряжении до наступления нового царства, провозгласить христианскую весть на большей части языческого мира. Вера Павла все еще полна эсхатологических надежд, однако у него время ожидаемого прихода царства уже начинает отодвигаться в будущее. Для него заключительное истребление гарантировалось появлением мессии, а последняя битва, которая должна все же наступить, теряла свое значение с точки зрения того, что уже произошло. Однако последующее развитие привело к тому, что вера в безотлагательное установление царства постепенно все больше исчезала: «Прежде всего мы ощущаем постепенное исчезновение первоначального элемента, энтузиазма и апокалиптического настроения, то есть твердого сознания безотлагательного сошествия Святого Духа и надежды на то, что будущее преодолеет настоящее» [43] .

Если две концепции, эсхатологическая и спиритуальная , вначале были тесно связаны друг с другом (при главном внимании к эсхатологической концепции), то затем они медленно разделились. Эсхатологическая надежда постепенно отошла на задний план, ядро христианской веры отдалилось от идеи второго пришествия Христа, и «тогда оно с необходимостью должно быть найдено в первом пришествии, благодаря которому спасение уже приготовлено для человека и человек для спасения» [44] . Процесс передачи из поколения в поколение энтузиазма ранних христиан прекратился быстро. Конечно, постоянно предпринимались на протяжении позднейшей истории христианства (от монтанистов до анабаптистов) попытки оживления старого христианского энтузиазма с его эсхатологическими ожиданиями – попытки, характерные для тех групп, которые своей экономической, социальной и психологической ситуацией – угнетенных, стремящихся обрести свободу – напоминали первых христиан. Однако церковь покончила с этими революционными попытками, а затем, во втором веке, одержала первую решительную победу. С того времени суть послания состояла не в призыве: «Близится Царствие Небесное», не в ожидании скорого наступления судного дня и возвращения Иисуса; взор христиан больше уже не был обращен в будущее или к истории, охотнее они смотрели назад. Решающее событие уже произошло. Появление Иисуса уже явило чудо.

Реальный, исторический мир больше не нуждался в изменении; с внешней стороны все могло оставаться по-прежнему – государство, общество, закон, экономика, поскольку спасение совершилось внутри, спиритуально, неисторично и решение частных проблем гарантировалось верой в Иисуса. Надежда на реальное, историческое освобождение было заменено верой в уже свершившееся спиритуальное освобождение. Исторический интерес был вытеснен космологическим интересом. Одновременно с этим постепенно ослабели и этические требования. Первое столетие христианства характеризовалось строгими этическими постулатами, верой, что христианская община является прежде всего братством святой жизни. Этот практический, этический ригоризм был заменен средствами милосердия, раздаваемыми церковью. С отказом от первоначальной строгой этической практики очень тесно было связано усиление примирения христиан с государством.

«Во втором веке существования христианской церкви проявились уже все тенденции ее примирения с государством и обществом» [45] . Даже случайные преследования христиан государством ни в коей мере не повлияли на это развитие. Хотя то тут, то там предпринимались попытки сохранить старую ригористскую этику, враждебную к государству и образу жизни среднего класса, «подавляющее большинство христиан, в особенности ведущие епископы, решили иначе. Теперь было достаточно иметь Бога в своем сердце и исповедовать веру в Него, когда неизбежно было публичное исповедание перед властями. Достаточно избегать фактического поклонения идолам, иначе христианину был бы закрыт доступ ко всем достойным профессиям; была разрешена чисто внешняя связь с почитанием идолов, он должен был вести себя благоразумно и осторожно, так чтобы не только не запятнать себя, но и избежать даже риска запятнать себя и других. Церковь повсеместно приняла эту установку после начала третьего века. Благодаря этому государство обрело множество спокойных, послушных и сознательных граждан, которые, не причиняя ему никаких забот, поддерживали порядок и мир в обществе… Поскольку церковь отказалась от своей жесткой, негативной позиции в отношении мира, она превратилась в силу, поддерживающую и реформирующую государство. Если для сравнения обратиться к современным явлениям, то можно сказать, что спасавшиеся от мира фанатики, ожидавшие будущего небесного государства, превратились в ревизионистов существующего образа жизни» [46] .

Эта фундаментальная трансформация христианства из религии угнетенных в религию правителей и манипулируемых ими масс, из религии ожидания скорого судного дня и нового века в веру об уже совершившемся искуплении; из предписания чистой, нравственной жизни в успокоение совести с помощью церковных средств милосердия; из враждебности к государству в радушную договоренность с ним – все это тесно связано с завершающим великим изменением, которое нам предстоит сейчас рассмотреть. Христианство, представлявшее собой религию общины равных братьев, без иерархии или бюрократии, стало «Церковью», отражением абсолютной монархии Римской империи.

В первом веке не существовало даже ясно выраженного внешнего авторитета в христианских общинах, которые поэтому основывались на независимости и свободе отдельных христиан в отношении вопросов веры. Второй век характеризовался постепенным развитием церковной организации с влиятельными лидерами во главе, а также введением систематичного доктринального вероучения, которому должны были подчиняться отдельные христиане. Первоначально не церковь, а только Бог мог прощать грехи. Позднее – « Extra ecclesiam nulla salus » («Вне Церкви нет спасения»): одна только церковь была хранительницей благодати. И в этом качестве церковь наделяется святостью, а с ней и способностью к моральному предназначению – служить делу спасения. Однако эта функция принадлежала лишь кругу священнослужителей, прежде всего епископов, «которые в своей совокупности гарантировали законность церкви и получали право отпущения грехов» [47] . Эта трансформация свободного братского содружества в иерархическую организацию ясно обозначает совершившееся психологическое изменение [48] . В то время как первые христиане были полны ненависти и презрения к образованным, богатым и господствующим, короче, ко всякой власти, христиане начиная с третьего столетия были полны уважения, любви и преданности к новой клерикальной администрации.

Подобно тому как христианство трансформировалось во всех отношениях за первые три столетия своего существования и превратилось в новую религию в сравнении с первоначальной своей формой, так видоизменилась и концепция Иисуса. В раннем христианстве преобладала адаптационистская доктрина, то есть вера в то, что человек Иисус возвысился до Бога. По мере развития церкви представление о природе Иисуса все больше склонялось к спиритуалистической точке зрения: не человек возвысился до Бога, а Бог спустился («кеносис»), чтобы стать человеком. Такова основа новой концепции Христа до того, как она была завершена в доктрине Афанасия, принятой Никейским собором: Иисус, Сын Бога, от Отца рожденный до всех времен, единосущный с Отцом. Учение Ария о том, что Иисус и Бог Отец действительно обладают сходной (подобносущной), но не одинаковой сущностью, отвергает из-за логической противоречивости тезис о том, что две сущности, Бог и Его Сын, являются только одной сущностью; это провозглашение дуальности, которая в то же время есть единство. Какой смысл заключается в этом изменении представления об Иисусе и его связи с Богом Отцом и какое отношение изменение в догмате имеет к изменению религии в целом?

Раннее христианство было враждебно к авторитету и к государству. Оно удовлетворяло революционные желания низших классов, враждебных Отцу (правящему классу), в фантастической форме. Христианство, поднявшееся через три столетия до уровня официальной религии Римской империи, имело совершенно иную социальную функцию. Оно намеревалось в одно и то же время быть религией лидеров и ведомых ими людей, правителей и управляемых. Христианство осуществило функцию, которую вовсе не удалось осуществить императору и культу Митры, а именно интеграцию масс в абсолютистской системе Римской империи. Революционная ситуация, доминировавшая до второго столетия, исчезла. Последовала экономическая регрессия; наступила эпоха Средних веков. Экономическая ситуация вела к системе социальных связей и зависимостей, достигших политически своей вершины в римско-византийском абсолютизме. Новое христианство появилось под патронажем правящего класса. Новый догмат об Иисусе был создан и сформулирован этой правящей группой и ее интеллектуальными представителями, а не массами. Решающий элемент заключался в переходе от идеи превращения человека в Бога к идее превращения Бога в человека.

Поскольку новая концепция Сына, фактически второго лица рядом с Богом, тем не менее единого с ним, превращала напряженность между Богом и Сыном в гармонию и поскольку она уклонялась от представления, что человек может стать Богом, она устраняла из догматической формулы революционный характер старой доктрины, а именно враждебность к отцу. Содержавшееся в старой формуле эдипово преступление, замещение отца сыном, было устранено в новом христианстве. Позиция отца осталась неприкосновенной. Однако теперь рядом с ним был не человек, а его единородный сын, существующий прежде всякого творения. Иисус сам стал Богом, не свергая с трона Бога, поскольку он всегда был ипостасью Бога.

До сих пор мы рассматривали только негативную сторону проблемы: почему Иисус больше не мог быть человеком, поднявшимся до Бога, человеком, сидящим по правую руку от Отца. Потребность в признании отца, в пассивном подчинении ему мог бы удовлетворить главный конкурент христианства, культ императора. Почему же не императорский культ, а христианство преуспело в превращении в упрочившуюся государственную религию Римской империи? Потому что христианство обладало качеством, дававшим ему преимущество в реализации социальной функции, которую оно предполагало выполнять, а именно веры в распятого Сына Бога. Страдающие и угнетенные массы могли в большей степени идентифицироваться с ним. Однако фантазийное удовлетворение изменилось. Массы идентифицировали себя с распятым человеком уже не для того, чтобы сместить отца в фантазии, а, напротив, чтобы возрадоваться его любви и милости. Представление о том, что человек стал Богом, было символом агрессивных, активных тенденций враждебного чувства к отцу. Представление о том, что Бог стал человеком, трансформировалось в символ нежной, пассивной привязанности к отцу. Массы находили себе удовлетворение в том факте, что их представитель, распятый Иисус, был возвышен в падении и сам стал предвечно сущим Богом. Люди больше уже не ожидали скорых исторических изменений, а, наоборот, верили, что освобождение уже произошло, что их надежды уже сбылись. Они отказались от фантазии, воплощавшей враждебность к отцу, и заменили ее другой, гармонизирующей, поместившей сына рядом с отцом согласно свободному волеизъявлению последнего.

Теологические изменения являются выражением социологических изменений, то есть изменений в социальной функции христианства. Больше не являясь религией мятежей и революций, эта религия правящего класса была предназначена для того, чтобы держать массы в повиновении и управлять ими. Хотя старая революционная репрезентация сохранялась, тем не менее эмоциональная потребность масс была удовлетворена новым способом. Формула пассивного подчинения заменила активную враждебность к отцу. Не было необходимости смещать отца, поскольку сын фактически был равен Богу с самого начала, как раз потому, что сам Бог «породил» его. Реальная возможность идентификации с Богом, испытавшим страдания, но с самого начала пребывавшим на небесах, и одновременно с этим исчезающие тенденции враждебности к отцу – все это явилось основой победы христианства над культом императора. Более того, изменение позиции по отношению к реальным, существующим фигурам отца – священнослужителей, императора и в особенности правителей – соответствовало этой измененной позиции по отношению к Отцу Богу.

Психологическая ситуация верующих масс в четвертом столетии отличалась от ситуации ранних христиан тем, что ненависть к авторитетам, включая Отца Бога, уже не была осознанной или только отчасти таковой; народ отказался от своей революционной позиции. Причина этого заключалась в изменении социальной реальности. Любая надежда на свержение правителей и победу низшего класса была настолько безнадежна, что с психологической точки зрения было бы бесполезно и неэкономично упорствовать в позиции ненависти. Если безнадежно свергать отца, то более удобным психологическим выходом было подчиниться ему, любить его и удостаиваться любви от него. Это изменение психологической позиции явилось неизбежным результатом окончательного поражения угнетенного класса.

Однако агрессивные импульсы не могли исчезнуть. Не могли они и ослабеть, поскольку их реальная причина – гнет со стороны правителей – не была ни устранена, ни уменьшена. Где же теперь оказались агрессивные импульсы? Они уже не были направлены, как ранее, на отцов и власти, а повернулись назад, на индивидуальное я. Идентификация со страдающим, распятым Иисусом давала для этого чудесную возможность. В католическом [49] догмате ударение уже не ставилось, как в ранней христианской доктрине, на свержении отца, а ставилось на самоуничижении сына. Первоначальная агрессия, направленная против отца, обернулась против самой личности, и это обеспечивало безвредный для стабильности общества выход.

Однако это стало возможным только в связи с другим изменением. Для первых христиан представители власти и богачи были злыми людьми, которые обречены на заслуженное возмездие за свою греховность. Конечно, ранние христиане не были свободны от чувства вины в связи с их враждебностью к отцу; и идентификация со страдающим Иисусом служила искуплением их агрессии; но, несомненно, главным для них были не чувство вины и мазохистская, компенсирующая реакция. Позднее самосознание верующих изменилось. Для них не было уже необходимости обвинять правителей за нищету и страдания; напротив, сами страждущие были виновными. Им следовало упрекать самих себя за свои неудачи. Только посредством постоянного искупления, только посредством личного страдания могли они загладить свою вину и снискать любовь и прощение Бога и его земных представителей. Страдая и выхолащивая свою значимость, человек находил выход для угнетающего чувства вины и имел шанс получить прощение и любовь [50] .

Церковь прекрасно понимала, как ускорить и усилить этот процесс превращения упреков в адрес Бога и правителей в осуждение личности. Она усилила чувство вины масс и сделала его почти невыносимым; тем самым была достигнута двойная цель: во-первых, церковь помогла перенести энергию осуждения с властей на страждущие массы, во-вторых, она представила себя этим страждущим массам в качестве доброго и любящего отца, хотя прощение и искупление священнослужители даровали навязанному ими же чувству вины. Церковь искусно культивировала психологические условия, из которых она и высший класс извлекали двойное преимущество: отвлечение агрессии масс и гарантию их зависимости, благодарности и любви.

Однако для правителей фантазийный образ страдающего Иисуса обладал не только социальной, но также и важной психологической функцией, освобождавшей их от чувства вины, которое они переживали из-за нищеты и страданий угнетаемых и эксплуатируемых ими масс. Посредством идентификации со страдающим Иисусом эксплуатируемые группы сами могли осуществлять свое искупление. Правители могли утешать себя представлением о том, что поскольку даже единородный Сын Бога страдал добровольно, постольку для масс страдание – милость Божья и, следовательно, у них нет основания упрекать себя за причинение таких страданий.

Трансформация христологического догмата, так же как и христианской религии в целом, вполне соответствовала социологической функции религии вообще – поддержке социальной стабильности посредством сохранения интересов господствующего класса. Для первых христиан это была блаженная и радостная мечта, рождающая фантастическое представление о том, что ненавистная власть скоро будет свергнута и они сами, ныне бедные и страдающие, достигнут господства и счастья. После их окончательного поражения и после того, как все их ожидания оказались тщетными, массы стали довольствоваться фантазиями, в которых они принимали на себя ответственность за все страдания; они могли все же надеяться на то, что, искупив свои грехи собственными страданиями, они вправе заслужить любовь доброго отца. Он показал себя любящим отцом, когда в облике сына стал страдающим человеком. Другие их желания – счастья, например, а не просто прощения – удовлетворялись посредством воображения блаженного загробного мира; тот заменил собой историческое благополучие этого мира, на которое надеялись ранние христиане.

В нашей интерпретации формулы единосущности пока еще не обнаруживается ее уникальный и конечный смысл, коренящийся в бессознательном. Аналитический опыт заставляет нас ожидать, что за логическим противоречием этой формулы, а именно что два равно одному, должен быть скрыт специфический неосознанный смысл, которому догмат обязан своей значительностью и обаянием. Этот глубочайший, бессознательный смысл доктрины о единосущности становится ясным, если мы вспомним простой факт: существует одна реальная ситуация, в которой эта формула отвечает здравому смыслу, ситуация ребенка в чреве матери. Мать и ребенок являются, следовательно, двумя существами и в то же время одним.

Теперь мы подошли к центральной проблеме, касающейся изменения представления об отношении Иисуса к Богу Отцу. Изменился не только Сын, но также и Отец. Строгий, могущественный Отец превратился в предоставляющую приют и защиту мать; когда-то мятежный, затем страдающий и пассивный сын превратился в маленького ребенка. Под маской отцовского Бога евреев, приобретшего доминирующее влияние в борьбе с материнскими божествами Ближнего Востока, вновь появилась божественная фигура Великой Матери и стала доминирующей фигурой средневекового христианства.

Важное значение, которое материнское божество имело для католического христианства, начиная с четвертого столетия становится очевидным, во-первых, благодаря той роли, которую начинает играть церковь как таковая; во-вторых, благодаря культу Марии [51] . Уже шла речь о том, что для раннего христианства идея Церкви еще была совершенно чужда. Только в ходе исторического развития Церковь постепенно обрела иерархическую организацию; сама Церковь становится священным институтом и чем-то большим, чем просто суммой своих членов. Церковь опосредствует спасение, верующие – ее дети, а сама она – Великая Мать, только посредством ее можно обрести уверенность в будущем и блаженство.

Столь же показательно оживление фигуры материнского божества в культе Марии, который свидетельствует о том, что материнское божество превращается в независимое благодаря своему отделению от Бога Отца. Материнские качества, которые всегда подсознательно были частью Бога Отца, теперь, в культе Марии, переживаются сознательно и ясно, будучи представлены в символической форме.

В Новом Завете Мария ни в коем случае не стоит выше уровня ординарного человека. По мере развития христологии представления о Марии приобретают видное и чрезвычайно усилившееся значение. Чем больше фигура исторического, человечного Иисуса отступает в пользу предсущего Бога Сына, тем больше Мария обожествляется. Хотя, по Новому Завету, Мария в своем браке с Иосифом продолжала рожать детей, Епифаний оспаривает эту точку зрения как еретическую и фривольную. В ходе несторианской полемики было, наконец, в 431 году принято направленное против Нестория решение, что Мария была не только матерью Христа, но также и матерью Бога, а в конце четвертого столетия возник культ Марии и к ней обращались с молитвами. Приблизительно в то же время скульптурные изображения Марии также начали играть большую и все усиливающуюся роль. В последующие столетия все большее значение придавалось матери Бога и ее почитание стало более пышным и более общего характера. Для поклонения ей сооружались алтари, повсеместно выставлялись ее изображения. Из получателя благодати она превратилась в дарителя благодати [52] . Мария с младенцем Иисусом стала символом католического Средневековья.

Исчерпывающий смысл коллективного представления кормящей Мадонны становится ясен только в результате психоаналитических клинических исследований. Шандор Радо отметил чрезвычайно важную роль, которую играют в психической жизни индивида, с одной стороны, страх перед голодной смертью, а с другой – наслаждение орального удовлетворения:

«Мучения от голода становятся психическим предвкушением позднейших “наказаний”, и посредством школы наказания они превращаются в примитивный механизм самонаказания, который в конце концов достигает в меланхолии столь рокового значения. За безграничным страхом пауперизации, ведущим к меланхолии, скрывается не что иное, как страх голодной смерти; этот страх является реакцией жизненной силы нормального эго на угрозу жизни, представляет собой меланхолический акт искупления и прощения, навязанный Церковью. Сосание груди тем не менее остается блестящим примером неисчерпаемого, прощающего дара любви. Конечно, не случайно, что кормящая Мадонна с ребенком стала символом могущественной религии, а через ее посредство – символом целой эпохи нашей западной культуры. По моему мнению, происхождение смыслового комплекса искупления вины и прощения из первоначального инфантильного опыта гнева, голода и сосания груди разрешает нашу загадку относительно того, почему надежда на прощение и любовь представляет собой, пожалуй, самую сильную конфигурацию, которую мы встречаем на более высоких уровнях человеческой психической жизни» [53] .

Благодаря исследованию Радо совершенно понятной становится связь образа страдающего Иисуса и образа младенца Иисуса на материнской груди. Оба образа являются выражением желаемого прощения и искупления. При воображении распятого Иисуса прощение приобретается путем пассивного, самокастрирующего подчинения отцу. При воображении младенца Иисуса на груди Мадонны мазохистский элемент отсутствует; на месте отца обнаруживается мать, которая, успокаивая ребенка, дарует прощение и искупление. Те же радостные чувства составляют содержание подсознательного смысла догмата единосущности, образа ребенка, укрытого в чреве.

Это фантастическое представление о великой прощающей матери и есть то оптимальное удовлетворение, которое может предложить католическое христианство. Чем больше страдали массы, тем больше их реальное положение напоминало страдающего Иисуса и тем чаще фигура счастливого, сосущего младенца могла и должна была появляться вместе с фигурой страдающего Иисуса. Но это означает также, что люди должны были регрессировать к пассивной, инфантильной позиции. Эта позиция предотвращала активный протест; она представляла собой психологическую позицию, свойственную человеку иерархически структурированного средневекового общества, человеческому существу, которое оказалось в зависимости от правителей, надеялось обезопасить от них свой минимум средств существования и для которого голод был доказательством его греховности.

V. Развитие догмата до Никейского собора

До сих пор мы рассматривали изменения в представлениях о Христе и его отношении к Богу Отцу начиная с истоков ранней христианской веры и до появления никейского догмата и стремились показать мотивы этих изменений. Развитие прошло несколько промежуточных стадий, которые характеризуются различными формулировками, появившимися ко времени Никейского собора. Развитие было обусловлено противоречием, и это можно понять диалектически только в совокупности с постепенной эволюцией христианства от революционной религии к религии, поддерживающей государство. Вопрос о том, что различные формулировки догмата каждый раз соответствуют определенному классу и отвечают его потребностям, относится к специальному исследованию. Тем не менее основные особенности этого процесса следует проследить уже здесь.

Для христианства второго столетия, уже породившего свой «ревизионизм», характерна борьба на два фронта: с одной стороны, должны ли подавляться революционные тенденции, все еще возникавшие в самых различных местах; с другой стороны, должны были пресекаться и тенденции слишком быстрого развития в направлении социального конформизма, фактически опережавшего социальное развитие. Массы могли принять только медленный, постепенный переход от надежды на революционного Иисуса к вере в Иисуса, поддерживающего государство.

Самым ярким проявлением тенденций раннего христианства был монтанизм. Мощное выступление фригийского пророка Монтана с самого начала было реакцией против конформистских тенденций христианства, реакцией, направленной на возрождение энтузиазма ранних христиан. Монтанизм хотел вывести христианство из системы социальных отношений и установить с помощью своих приверженцев новую общину вне мира, общину, которая должна была подготовиться к сошествию на землю «небесного Иерусалима». Монтанизм представлял собой вспышку настроения ранних христиан, но трансформационный процесс зашел уже настолько далеко, что эта революционная тенденция была воспринята как ересь церковной администрацией, действовавшей подобно судебному приставу римского государства. (Поведение Лютера в отношении революционных крестьян и анабаптистов было аналогичным во многих отношениях.)

Гностики, с другой стороны, были интеллектуальными представителями зажиточного среднего класса эпохи эллинизма. По мнению Гарнака, гностицизм представлял «глубокую секуляризацию» христианства и предвосхищал развитие, которому предстояло продолжаться еще сто пятьдесят лет. В тот момент он вместе с монтанизмом подвергся нападению со стороны официальной церкви, но только при недиалектической интерпретации можно не обратить внимание на тот факт, что борьба церкви против монтанизма очень отличалась по своему характеру от борьбы против гностицизма. Монтанизм вызвал сопротивление, поскольку возрождал движение, которое было уже подавлено и представляло собой опасность для существующих лидеров христианства. Гностицизм вызвал сопротивление, потому что намеревался слишком быстро и слишком внезапно завершить то, что хотел, то есть поскольку он возвестил тайну грядущего развития христианства до того, как сознание масс было готово принять ее.

Идеи гностической веры, в особенности христологические и эсхатологические концепции гностицизма, в точности соответствуют предположениям, полученным нами благодаря изучению социально-психологических основ развития догматики. Неудивительно, что гностицизм полностью отвергает раннюю христианскую эсхатологию, в особенности второе пришествие Христа и воскрешение плоти, и ожидает в будущем только освобождение духа от материальной оболочки. Этот полный отказ от эсхатологии, осуществленный в католицизме через сто пятьдесят лет, был в то время преждевременным; эсхатологические представления все еще идеологически поддерживались апологетами, уже значительно отдалившимися в других отношениях от ранней христианской концепции. Этот пережиток Гарнак считал «архаическим», но необходимым в данное время для масс.

Следует указать и на другую доктрину гностицизма, тесно связанную с отказом от эсхатологии: на подчеркиваемое гностиками расхождение между высшим Богом и Творцом мира и утверждение, что «существующий мир произошел от падения человека или от возникшей враждебности к Богу и представляет собой, следовательно, порождение зла, или промежуточное существование» [54] . Смысл этого тезиса ясен: если творение, то есть исторический мир, как он выражен в социальной и политической жизни, является с самого начала злом, если он является произведением промежуточного, безразличного или слабого Бога, то тогда в самом деле он не может быть опасен и все эсхатологические надежды ранних христиан должны быть ошибочными и необоснованными. Гностицизм отказался от реального общего изменения и искупления человечества и выдвинул вместо этого идеал индивидуального знания, разделяющий людей по религиозной и духовной линиям на определенные классы и касты; социальные и экономические различия были признаны в качестве блага и установленных Богом. Люди были разделены на пневматиков, удостоившихся высшего блаженства, психиков, наделенных меньшей степенью блаженства, и хиликов, находившихся в состоянии полного упадка. Это был отказ от коллективного искупления и провозглашение классового расслоения общества, подобного установленному позднее католицизмом в разделении мирян и клира, образа жизни простых людей и образа жизни монахов.

Каким же было представление гностиков об Иисусе и его отношении к Богу Отцу? Они учили, что «следует четко различать небесный зон, Христа, и человеческое проявление этого зона. Некоторые, подобно Василию, не признавали реального единства Христа и человека Иисуса, которого, кроме того, считали земным человеком. Другие, например, некоторые из сторонников Валентина… учили, что тело Иисуса представляло собой небесное духовное образование и только имело видимость возникшего из чрева Марии. Наконец, третьи, такие как Сатурин, заявляли, что весь видимый внешний вид Христа является фантомом, и, следовательно, отрицали рождение Христа» [55] .

В чем же смысл этих концепций? Существенная особенность состоит в том, что отвергается первоначальная христианская идея, согласно которой реальный человек (чей характер, революционный и враждебный отцу, мы уже рассмотрели) становится Богом. Различные гностические тенденции являются лишь выражением различных возможностей этого отрицания. Все они отрицают, что Христос был реальным человеком, утверждая таким образом незыблемость Бога Отца. Связь с концепцией искупления также ясна. Столь же невозможно, чтобы этот мир, представляющий собой в сущности зло, мог стать благим, как невозможно, чтобы реальный человек смог стать Богом; это означает, что равно невозможно, чтобы в существующей социальной ситуации что-то могло быть изменено. Ошибочно полагать, что тезис гностиков – Бог, творец Ветхого Завета, не есть высший Бог, а только низший по значению Бог – является выражением особо враждебных тенденций к отцу. Гностики установили более низкое положение Бога Творца для того, чтобы доказать тезис о неизменности мира и человеческого общества, и для них это утверждение не было, следовательно, выражением враждебности к отцу. Их тезис, в отличие от первых христиан, относился к чужому для них Богу, еврейскому Яхве, которого этим грекам незачем было уважать. Развенчание этого еврейского божества не вызывало и не предполагало у них каких-либо особо враждебных эмоций по отношению к отцу. Католическая церковь, сражаясь с монтанизмом как с опасным пережитком и с гностицизмом как преждевременным предвидением того, что должно будет наступить, постепенно, но неукоснительно двигалась в четвертом столетии к достижению своей конечной цели. Апологеты были первыми, создавшими теорию этого развития. Они разработали догмат (и были первыми, использовавшими этот термин в специальном смысле), в котором изменившаяся позиция в отношении Бога и общества нашла свое выражение. Конечно, они не были столь радикальны, как гностики: было отмечено, что они сохранили эсхатологические идеи и таким образом служили связью с ранним христианством. Их доктрина об Иисусе и его отношении к Богу Отцу имела тем не менее близкое отношение к гностической позиции и содержала зерно никейского догмата. Они пытались представить христианство в качестве высшей философии и «сформулировали содержание Евангелия в форме, обращенной к здравому смыслу всех серьезных мыслителей и умных людей своего века» [56] . Хотя апологеты не учили, что материя является злом, они тем не менее не сделали Бога прямым создателем мира, но персонифицировали божественный ум и поместили его между Богом и миром. Их тезис, хотя и менее радикальный, чем соответствующий тезис гностиков, содержал ту же самую оппозицию к историческому искуплению. Логос, извергнутый Богом из себя в целях творения и произведенный произвольным актом, был для них Сыном Бога. С одной стороны, он не был разделен с Богом, а, напротив, был результатом собственного развертывания Бога; с другой стороны, он был Богом и Господом, его личность имела начало, он был творением в отношении к Богу; однако его зависимость заключается не в его сущности, а, напротив, в его происхождении. Эта христология Логоса, разработанная апологетами, в сущности была идентична никейскому догмату. Адаптационистская, антиавторитарная теория, касающаяся человека, ставшего Богом, была отвергнута, и Иисус стал предсущим единорожденным Сыном Бога, одной с ним сущности и все же вторым лицом по сравнению с ним. Из нашей интерпретации этого источника никейской доктрины следует, что христология Логоса была главной предшественницей нового, католического христианства.

«Включение христологии Логоса в вероучение церкви… привело к трансформации веры в доктрину с чертами греческой философии; это оттеснило старые эсхатологические идеи, фактически подавило их, привело к замене Христа истории концептуальным Христом, принципом, и трансформировало исторического Христа в феномены. Это привело христиан к «Природе» и натуралистическому величию вместо личного и морального; это, несомненно, придало вере христиан направленность на созерцание идей и догматов, подготовив, таким образом, путь, с одной стороны, к монашеской жизни, а с другой – к поучающему христианству несовершенных, занятых трудом мирян. Это узаконило сотни вопросов космологии и основных свойств мира в качестве религиозных вопросов и потребовало определенного ответа на боль утраты спасения. Это привело к ситуации, в которой вместо проповеди веры люди проповедовали веру в веру и задержали рост религии, якобы расширяя ее. Но поскольку это улучшило альянс с наукой, то привело к превращению христианства в мировую религию, а фактически в космополитическую религию и проложило путь к Акту Константина» [57] .

Таким образом, в христологии Логоса было заложено семя характерного христианско-католического догмата. Его признание и принятие, однако, не обошлось без острой борьбы против противоречащих ему идей, за которыми скрывались пережитки воззрений и настроений ранних христиан. Эта концепция была названа монархианством (впервые Тертуллианом). В рамках монархианства могут быть выделены две тенденции: адаптационистская и модалистская. Адаптационистское монархианство началось с понимания Иисуса как человека, ставшего Богом. С модалистской точки зрения Иисус представлял собой только манифестацию Бога Отца, а не Бога наряду с ним. Обе тенденции, следовательно, провозглашали монархию Бога: одна утверждала, что человек был охвачен божественным духом, в то время как Бог остался неизменным как уникальное существо; другая считала, что Сын был лишь манифестацией Отца, и также сохраняла монархию Бога. Хотя две ветви монархианства выглядели противоречащими друг другу, их противоположность фактически не была резкой. Гарнак подчеркивал, что две точки зрения, по видимости столь противоположные, во многом совпадали, а психоаналитическая интерпретация делает вполне понятным сходство двух монархианских движений. Было уже отмечено, что подсознательный смысл адаптационистской концепции состоит в смещении Отца Бога; если человек может стать Богом и вступить на престол по правую руку от Бога, тогда Бог свергнут с престола. Однако та же самая тенденция очевидна в модалистском догмате: если Иисус был лишь манифестацией Бога, то тогда был распят, страдал и умер, конечно, сам Бог Отец – воззрение, получившее название патрипассианизма. В этой модалистской концепции мы узнаем очевидное сходство со старыми мифами Ближнего Востока об умирающем боге (Аттис, Адонис, Осирис), которые подразумевали подсознательную враждебность к Отцу Богу.

Это в точности противоположно тому, что считает интерпретация, не принимающая во внимание психологическую настроенность людей, поддерживающих догмат. Монархианство, как адаптационистское, так и модалистское, означает не возросшее благоговение перед Богом, а, напротив – желание его сместить, выражающееся в обожествлении человека или в распятии самого Бога. Из ранее сказанного вполне понятно, что Гарнак подчеркивает в качестве одного из существенных моментов, приемлемых для обоих монархианских движений, тот факт, что они представляли эсхатологическую концепцию в противоположность натуралистической концепции личности Христа. Мы видим, что прежняя идея о том, что Иисус возвратится для установления нового царства, в существенной части представляла собой примитивную христианскую веру, которая была революционной и враждебной к отцу. Следовательно, нас не удивит обнаружение этой концепции также в двух монархианских движениях, чья связь с ранней христианской доктриной уже была показана. Не удивит и то, что Тертуллиан и Ориген свидетельствовали, что основная часть христиан обучалась в духе монархианских понятий, и мы понимаем, что борьба против обоих типов монархианства была, в сущности, выражением борьбы против тенденций, все еще коренящихся в массах, – против враждебности к Отцу Богу и к государству.

Опустим индивидуальные нюансы развития догмата и обратимся к глубокому разногласию, получившему предварительное урегулирование на Никейском соборе, а именно к полемике между Арием и Афанасием. Арий учил, что Бог является Единственным, рядом с ним нет другого, и что его Сын был независимым существом, принципиально отличающимся от Отца. Он не был истинным Богом и обладал божественными качествами только как приобретенными и только отчасти. Поскольку он не был вечен, его знания не были совершенными. Следовательно, он не имел права на ту же славу, как Отец. Однако он был создан прежде мира в качестве инструмента для создания других тварей, был создан волей Бога в качестве независимого существа. Афанасий противопоставлял Сына, принадлежавшего Богу, миру: он был произведен из сущности Бога, разделял полностью всю природу Отца, обладал вместе с Отцом одной и той же сущностью и образует с Богом прочное соединение.

За оппозицией между Арием и Афанасием легко увидеть старое расхождение между монархианской концепцией и христологией Логоса апологетов (хотя Афанасий внес небольшие изменения в старую доктрину о Логосе путем новых формулировок), борьбу между революционными тенденциями враждебности к Отцу Богу и конформистским движением, поддерживающим отца и государство и отвергающим коллективное и историческое освобождение. Последнее в конечном счете одержало победу в четвертом столетии, когда христианство стало официальной религией Римской империи. Арий, ученик Лукиана, который, в свою очередь, был учеником Павла Самосатского, одного из выдающихся поборников адаптационизма, представлял адаптационизм уже не в его чистой, первоначальной форме, а уже смешанным с элементами христологии Логоса. Иначе не могло и быть, поскольку развитие христианства, расставшегося с первоначальным энтузиазмом и двигавшегося в направлении к католической церкви, зашло уже столь далеко, что старый конфликт мог разрешиться только на языке и в атмосфере церковных воззрений. Если полемика между Афанасием и Арием, по-видимому, велась вокруг небольшого различия (обладает ли Бог и его Сын одной и той же сущностью или же одинаковой сущностью, homoousian или homoiousian ), то незначительность этого различия была как раз следствием победы, на этот раз почти полной, над ранними тенденциями христианства. Однако за этими дебатами стоит такая важная проблема, как конфликт между революционной и реакционной тенденциями. Арианский догмат был одной из последних конвульсий раннехристианского движения; победа Афанасия означала окончательное поражение религии и надежд мелких крестьян, ремесленников и пролетариев в Палестине.

Мы старались в общих чертах показать, как различные стадии в догматическом развитии соответствовали общему направлению этого развития, начиная с веры ранних христиан и до никейского догмата. В этом исследовании мы должны отказаться от привлекательной задачи показать социальные ситуации, характерные для каждой стадии этого развития. Стоило бы вдобавок понять причину, почему девять десятых восточных и германских христиан принадлежали к арианству. Полагаем, однако, что мы достаточно показали, что различные стадии в догматическом развитии, как в его начале, так и в конце, могут быть поняты только на основе изменений реальной социальной ситуации и функции христианства.

VI. Пример другой интерпретации

Какие есть различия в методе и содержании между настоящим исследованием и работой Теодора Райка над тем же материалом?

Райк опирался на следующий методологический подход. Главным объектом его исследования является догмат, в особенности христологический догмат. Поскольку он «интересовался прослеживанием параллелей между религией и маниакальным состоянием и обнаружением связи между двумя феноменами на отдельном примере», он старался продемонстрировать, «в особенности в данном показательном примере, что религиозный догмат в эволюционной истории человечества соответствует невротической одержимости мысли, что он является самым значительным выражением иррационального маниакального мышления». Психические процессы, ведущие к созданию и развитию догмата, полностью реализуют психический механизм маниакального мышления, и один и тот же мотив доминирует в обоих. «В формировании догмата принимает участие тот же защитный механизм, что и в маниакальных процессах у индивида».

Как же Райк продолжает далее развивать свой тезис относительно существования фундаментальной аналогии между догматом и манией?

Во-первых, на основании своей идеи об аналогии между религией и навязчивым состоянием он надеется обнаружить это соответствие во всех отдельных аспектах обоих феноменов и, следовательно, между религиозным мышлением и маниакальным мышлением. Затем он обращается к эволюции догмата и смотрит, как она завершается в ходе продолжающейся борьбы по поводу небольших различий; он не замечает ничего неестественного в попытке интерпретировать это разительное сходство между догматическим развитием и маниакальным мышлением как доказательство тождественности двух феноменов. Таким образом, неизвестное должно быть объяснено с помощью известного; формирование догмата должно быть понято как следование тем же законам, которые управляют маниакальными процессами. Гипотеза о внутренней связи между двумя феноменами подкрепляется тем фактом, что в христологическом догмате, в частности, отношение к Богу Отцу, вместе с его основной амбивалентностью, играет решающую и особую роль.

В методологическом подходе Райка есть определенное допущение, явно не упоминаемое, но нуждающееся в объяснении для критики его метода. Самое важное заключается в следующем: поскольку религия, в данном случае христианство, понимается и рассматривается как одно существо, постольку предполагается, что последователи этой религии представляют собой объединенного субъекта, и массы в соответствии с этим рассматриваются как если бы они представляли собой одного человека, одну личность. Подобно организмической социологии, которая рассматривает общество как живое существо и понимает различные группы внутри общества как различные части организма, говорит таким образом о глазах, коже, голове и т. д. общества, Райк принимает организмическую концепцию, но не в анатомическом, а в психологическом смысле. Более того, он не пытался исследовать массы, из единства которых он исходил, со стороны их реального жизненного положения. Он предположил, что массы одинаковы, и имел дело только с идеями и идеологиями, порожденными массами, не интересуясь конкретно живыми людьми и их психологической жизнью. Он не интерпретировал идеологию как продукт деятельности людей; он реконструировал людей на основе идеологий. В результате его метод имеет значение для истории догмата, но не в качестве метода изучения религиозной и социальной истории. Следовательно, это вполне соответствует не только организмической социологии, но также методу религиозного исследования, ориентированному исключительно на историю идей и уже отвергнутому даже многими историками религии, например Гарнаком. С помощью своего метода Райк косвенно поддерживает теологический подход, который сознательно и открыто отвергает содержанием своего труда. Эта теологическая точка зрения придает особое значение единству христианской религии – действительно, католицизм требует ее непреложности; и если мы примем при анализе христианства допущение, что оно является живым индивидом, то мы логически придем к ортодоксальной католической позиции.

Только что продемонстрированная методология очень важна для исследования христианского догмата, поскольку имеет решающее значение для концепции амбивалентности, центральной в работе Райка. Вопрос о том, приемлемо или нет допущение об объединенном субъекте, может быть решен только после исследования – отсутствующего у Райка – психологической, социальной и экономической ситуации, «психических поверхностей» группы. Термин «амбивалентность» применяется только тогда, когда есть конфликт импульсов у одного индивида или в группе относительно однородных индивидов. Если человек одновременно любит и ненавидит другое лицо, можно говорить об амбивалентности. Когда в группе мы встречаемся с наличием противоположных импульсов, только исследование действительной ситуации этой группы может показать, не существуют ли за их видимым единством различные, борющиеся друг с другом подгруппы, каждая со своими собственными стремлениями. Кажущаяся амбивалентность может, следовательно, оказаться конфликтом между различными подгруппами.

Это можно показать на примере. Представим себе, что через несколько сотен или тысячу лет психоаналитик, использующий метод Райка, изучает политическую историю Германии после революции 1918 года и, в частности, полемику о цветах германского флага. Он установит, что в германской нации были монархисты, проявлявшие пристрастие к черно-бело-красному флагу, затем республиканцы, настаивавшие на черно-красно-золотом флаге, и группы, желавшие красного флага. Согласие было достигнуто тем, что было решено сделать главный флаг черно-бело-золотым, а торговый флаг на кораблях черно-бело-красным с черно-красно-золотым углом. Наш воображаемый аналитик сначала рассмотрит рационалистическое объяснение и обнаружит, что одна группа заявляла, что она хочет, чтобы был принят черно-бело-красный флаг, потому что эти цвета более заметны в океане, чем черно-красно-золотой. Он укажет, каким значением обладает позиция в отношении отца в этой борьбе (монархия или республика), и придет к открытию аналогии с манерой рассуждений, свойственной человеку, страдающему навязчивыми состояниями. Затем он будет приводить примеры, в которых сомнение относительно того, какой цвет правильный (пример Райка, касающийся пациента, ломающего голову при выборе белого или черного галстука, прекрасно сюда подходит), коренится в конфликте амбивалентных импульсов. В результате он придет к выводу, что волнения по поводу цветов флага и заключительный компромисс представляют собой феномен, аналогичный навязчивой мысли, вызванной теми же причинами.

Человек, понимающий действительные обстоятельства, не будет сомневаться в ошибочности вывода, сделанного по аналогии. Очевидно, что существовали различные группы, чьи разные реальные и эмоциональные интересы находились в конфликте друг с другом, что борьба по поводу флага была борьбой между группами, различно ориентированными как психологически, так и экономически, и что речь здесь может идти о чем угодно, но только не об «амбивалентном конфликте». Компромисс по поводу флага не был результатом амбивалентного конфликта, а, напротив, компромиссом между различными требованиями социальных групп, борющихся друг с другом.

Какие существенные различия вытекают из методологического различия? Как в интерпретации содержания христологического догмата, так и в психологическом анализе догмата как такового разные методы приводят к разным результатам.

Есть общая отправная точка: интерпретация ранней христианской веры как выражения враждебности к отцу. Однако в интерпретации дальнейшего догматического развития мы приходим к выводам, совершенно противоположным выводам Райка. Они видел в гностицизме движение, в котором импульсы протеста, поддержанные религией Сына в христианстве, преобладали до крайней степени, до умаления важности Бога Отца. Мы стремились показать, что, наоборот, гностицизм игнорировал революционные тенденции раннего христианства. Нам кажется, что ошибка Райка проистекает из того факта, что в соответствии со своим методом он замечает только гностическую формулу устранения еврейского Бога Отца, вместо того чтобы рассматривать гностицизм как целое, в котором формуле враждебности к Иегове могут быть приданы совершенно различные значения. Интерпретация дальнейшего догматического развития ведет к другим, столь же противоположным результатам. Райк видит в доктрине предсущего Иисуса пережиток и покорение изначальной христианской враждебности к отцу. В прямую противоположность к этой идее я старался показать, что в представлении о предсущем Иисусе изначальная враждебность к отцу заменена противоположной, гармонизирующей тенденцией. Мы видим, что психоаналитическая интерпретация ведет здесь к двум противоположным концепциям подсознательного смысла разных формулировок догмата. Эта противоположность, конечно, не зависит от каких-то различий в психоаналитических предпосылках как таковых. Она основывается лишь на различии в методе применения психоанализа к социально-психологическим феноменам. Заключения, к которым пришли мы, представляются нам правильными, потому что, в отличие от выводов Райка, они проистекают не из интерпретации изолированной религиозной формулы, а из анализа этой формулы в связи с реальной жизненной ситуацией, в которой находятся придерживающиеся этой формулы люди.

Не менее важно и наше несогласие, обусловленное все тем же методологическим расхождением, с интерпретацией психологического значения догмата как такового. Райк видит в догмате наиболее важное выражение распространенного маниакального мьшления и стремится показать, «что психические процессы, ведущие к установлению и развитию догмата, последовательно зависят от психологических механизмов маниакального мышления, что те же самые мотивы доминируют как в одной области, так и в другой». Он считает, что развитие догмата обусловлено амбивалентной позицией в отношении к отцу. По мнению Райка, враждебность к отцу достигает своей первой вершины в гностицизме. Затем апологеты создают христологию Логоса, в которой отчетливо символизируется подсознательная цель заменить Бога Отца Христом, хотя победа подсознательных импульсов предотвращается многочисленными защитными силами. Как при навязчивом неврозе, в котором две противоположные тенденции поочередно берут верх, те же противоречивые тенденции, по Райку, проявляются в развитии догмата, подчиненного тем же законам, что и неврозы. Мы уже выявили в деталях источник ошибки Райка. Он упускает из виду тот факт, что психологическим субъектом является здесь не человек и даже не группа, обладающая относительно единой и неизменной психологической структурой, а, наоборот, этот субъект состоит здесь из различных групп с различными социальными и психологическими интересами. Различные догматы представляют собой как раз выражение этих противоречивых интересов, и победа догмата не является результатом внутреннего психологического конфликта, аналогичного таковому в индивиде, а является, напротив, результатом исторического развития, которое вследствие совершенно различных внешних обстоятельств (таких, как стагнация и упадок экономики и связанных с ней социальных и политических сил) ведет к победе одного движения и поражению другого.

Райк рассматривает догмат как выражение навязчивой мысли, а ритуал как выражение коллективного маниакального действия. Безусловно верно, что в христианском догмате, так же как и во многих других догматах, амбивалентность в отношении отца играет большую роль, однако это не основание для утверждений, что догмат является навязчивой мыслью. Мы старались точнее показать, как вариации в развитии догмата, предполагающие сначала навязчивую мысль, требуют фактически иного объяснения. Догмат в значительной степени обусловлен реальными политическими и социальными мотивами. Он служит как своего рода знамя, а признание знамени означает открытую принадлежность к определенной группе. Исходя из этого становится понятно, что религии, достаточно консолидированные внерелигиозными элементами (подобно тому как иудаизм – этническим элементом), способны почти полностью обходиться без системы догматов в католическом смысле.

Однако очевидно, что эта организационная функция догмата не является его единственной функцией; и в настоящем исследовании предпринята попытка показать, какое социальное значение должно быть приписано догмату тем фактом, что в воображении он удовлетворяет требования народа и функционирует вместо реального удовлетворения. Принимая во внимание тот факт, что символическое удовлетворение сжато выражено в форме догмата, которому массы должны верить согласно требованиям священнослужителей и властей, нам представляется, что догмат можно сравнить с мощным внушением, переживаемым субъективно как реальность вследствие согласия между верующими. Ибо догмат, чтобы достичь бессознательного – его содержания, которое невозможно осознанно постигнуть, должен быть элиминирован и представлен в рационализированных и приемлемых формах.

VII. Заключение

Обобщим результаты нашего исследования относительно смысла изменений в ходе эволюции догмата о Христе.

Главное значение веры ранних христиан в страдающего человека, ставшего Богом, заключалось в подразумеваемом желании свергнуть Бога Отца или его земных представителей. Фигура страдающего Христа первоначально возникла из потребности в идентификации части страдающих масс, и она только дополнительно определялась потребностью искупления преступной агрессии против отца. Последователями этой веры были люди, которые вследствие своей жизненной ситуации были полны ненависти к своим правителям и надежды на осуществление своего собственного счастья. Изменение экономической ситуации и социального состава христианской общины видоизменило психологическую позицию верующих. Догмат развивался: представление о человеке, ставшем Богом, превратилось в представление о Боге, ставшем человеком. Отца же не надо было свергать; виноваты не правители, а страдающие массы. Агрессия направлена уже не против власти, а против личности самого страдающего. Удовлетворение заключается в прощении и любви, которые отец дарует своим смиренным сыновьям, и одновременно в царской, отеческой позиции, которую страдающий Иисус принимает, пока остается представителем страдающих масс. В конце концов Иисус становится Богом безо всякого свержения Бога, поскольку он всегда был Богом.

За всем этим стоит еще более глубокая регрессия, нашедшая свое выражение в догмате о единосущности: отцовский Бог, чье прощение может быть получено только посредством собственных страданий, трансформируется в полную благодати мать, которая кормит ребенка, укрывает его в своем чреве и таким образом дает прощение. С точки зрения психологии происходящее здесь изменение представляет собой превращение враждебной позиции к отцу в пассивную, мазохистски покорную позицию, а в конце концов – в позицию младенца, любимого своею матерью. Если бы подобное развитие происходило в индивиде, оно свидетельствовало бы о психическом заболевании. Однако оно продолжается на протяжении столетий и оказывает воздействие не на всю психическую структуру индивидов, а лишь на общий им всем сегмент; это не проявление патологического нарушения, а, напротив, приспособление к данной социальной ситуации. Для масс, сохранявших остатки надежды на свержение правителей, фантастические представления ранних христиан были удобны и давали удовлетворение, каким и был для масс католический догмат в Средние века. Причина развития заключается в изменении социоэкономической ситуации или в регрессе экономических факторов и их социальных последствий. Идеологи господствующих классов усиливали и ускоряли это развитие, предлагая символическое удовлетворение массам, направляя их агрессию в социально безопасную сторону.

Католицизм выражал замаскированное возвращение к религии Великой Матери, потерпевшей поражение от Яхве. Только протестантизм повернул обратно к Богу Отцу [58] . Он занимает положение в начале социальной эпохи, открывшей возможности для активной позиции части масс в противоположность пассивной инфантильной позиции Средних веков [59] .

Современное положение человека

Перевод Е. Рудневой

Когда средневековый мир был разрушен, казалось, что западный человек начал стремительно приближаться к осуществлению своих самых сокровенных желаний и чаяний. Он освободился от авторитета тоталитарной церкви, от груза традиционного мышления, от географических ограничений своей тогда еще наполовину открытой планеты. Человек создал новую науку, которая в конечном счете способствовала развитию ранее неизвестных производительных сил и полностью преобразила материальный мир. Человек построил политическую систему, которая, как ему представлялось, гарантировала свободное и продуктивное развитие личности; рабочее время было сокращено настолько, что теперь он мог часами наслаждаться досугом, о чем его предки не могли и мечтать.

В результате к чему мы пришли?

Над человечеством нависла угроза разрушительной войны, а нерешительные попытки правительств остановить грядущее разрушение отнюдь не способствуют устранению этой угрозы. Но даже если у политических деятелей хватит здравого смысла для предотвращения войны, современное положение человека очень далеко от осуществления надежд прошлых столетий.

Характер современного человека сформировался под влиянием мира, который он построил своими собственными руками. В XVIII и XIX веках в социальном характере среднего класса проявились резкие эксплуататорские и накопительские черты. Это выражалось в стремлении к эксплуатации других и накоплению капиталов с целью извлечения из них прибыли. В ХХ веке в характере человека стали преобладать пассивность и отождествление с рыночными ценностями. Безусловно, в часы досуга современный человек по большей части пассивен. Он – вечный потребитель: «потребляет» напитки, еду, сигареты, зрелища, книги, фильмы. В ход идет все, все буквально проглатывается. Мир предстает как один большой объект его потребностей: большая бутылка, большое яблоко, большая грудь. Человек превращается в сосунка, вечно чего-то ожидающего и постоянно разочарованного.

Современный человек либо потребляет, либо продает. В центре всей экономической системы – функционирование рынка. Это и определяет ценность всех товаров и регулирует долю каждого в общественном продукте. В отличие от предыдущих периодов истории в настоящее время ни сила, ни традиция, ни мошенничество, ни обман не определяют экономическую деятельность человека. Человек свободно производит и продает; рыночный день – это настоящий судный день его трудов и усилий. Но не только товары предлагаются и продаются на рынке. Труд также стал товаром, он продается на рынке на тех же условиях честной конкуренции. Однако рыночная система вышла за рамки экономической сферы товаров и труда. Человек сам себя превратил в товар, стал относиться к своей жизни как к капиталу, который стоит выгодно вложить; и если ему это удается – он «успешен» и жизнь имеет смысл, в противном случае он – «неудачник». Ценность человека определяется возможностью продать себя, а не его человеческими качествами: умом, талантами, способностью любить. Поэтому его самооценка зависит от внешних факторов: от того, насколько успешным его считают другие. Он зависит от мнения других и чувствует себя в безопасности, только если он такой, как все, если не слишком отличается от общей массы.

Однако не только рынок определяет характер современного человека. Еще один фактор, тесно связанный с рынком, – это способ промышленного производства. Укрупняются предприятия, неуклонно растет количество нанимаемых рабочих и служащих, разделяются владение и управление, и промышленными гигантами начинают руководить профессиональные бюрократы, которые озабочены не столько личным обогащением, сколько бесперебойным функционированием и расширением производства.

Какой же тип человека нужен нашему обществу для бесперебойного функционирования? Современному обществу нужны люди, которые легко взаимодействуют в рамках больших групп, хотят потреблять все больше и больше, имеют стандартные потребности, к тому же – люди внушаемые и предсказуемые. Обществу нужны люди, которые чувствуют себя свободными и независимыми от властей, принципов или совести, однако с готовностью подчиняются требованиям, делают то, что от них ожидают, без проблем функционируют в рамках социального механизма. Это люди, которыми можно руководить без применения силы, без лидеров; они могут идти вперед безо всякой цели, за исключением одной – быть постоянно в действии, в движении. Современное индустриальное общество преуспело в производстве людей такого типа: это – автомат, робот, отчужденный человек. Его действия и его собственные силы отделены от него; они стоят над ним и выступают против него, и не человек управляет ими, а они управляют человеком. Его жизненные силы трансформировались в вещи и институты; а затем эти вещи и институты стали его идолами. Они воспринимаются не как результат собственных усилий человека, а как нечто от него не зависящее, чему он поклоняется и всецело подчиняется. Отчужденный человек склоняется перед творением собственных рук. Его идолы представляют собой его собственные жизненные силы в отдаленной форме. Человек ощущает себя не активным обладателем собственных сил и достоинств, а обессилевшей «вещью», полностью зависящей от других вещей и обстоятельств, на которые проецируется его жизненная основа.

Социальные чувства человека проецируются на государство. Как гражданин, он готов отдать жизнь за других, как индивид, он руководствуется эгоистической заботой о собственных делах. Сделав государство воплощением собственных надежд и стремлений, он поклоняется ему и его символам. Человек проецирует свое представление о мудрости и силе, мужестве на лидеров и поклоняется этим лидерам, словно идолам. В качестве простого рабочего, служащего или управленца современный человек изолирован от своего труда. Рабочий стал мельчайшей экономической частицей, пляшущей под дудку автоматизированной системы управления. Он не имеет отношения ни к планированию производственного процесса, ни к его результату, он редко соприкасается с конечным продуктом. Управленец же соприкасается с продуктом в целом, но изолирован от него, как от чего-то конкретного и полезного. Его задача – выгодно использовать капитал, вложенный другими; товар – для него – лишь воплощение капитала, а не конкретная вещь, которая имеет для него значение. Менеджер превращается в бюрократа, который манипулириует вещами, цифрами и людьми как объектами собственной деятельности. Эти манипуляции называют заботой о человеческих отношениях, хотя управляющий имеет дело с самыми бесчеловечными отношениями между роботами, превратившимися в абстракции.

Равным образом изолировано и наше потребление. Оно определяется не столько нашими реальными потребностями или предпочтениями, сколько рекламными лозунгами.

Как результат бессмысленного и отчужденного труда возникает стремление к полному безделью. Человек ненавидит свою работу, потому что чувствует себя ее пленником и жертвой обмана. Его идеалом становится абсолютное безделье, когда он не должен предпринимать никаких усилий, когда все происходит в соответствии со слоганом фирмы «Кодак»: «Вы нажимаете на кнопку – мы делаем все остальное». Эта тенденция подкрепляется типом потребления, ведущим к расширению внутреннего рынка. Его принцип кратко выразил Олдос Хаксли в своем романе-антиутопии «О дивный новый мир». Один из лозунгов, на который у нас с детства выработался рефлекс, звучит так: «Никогда не откладывай на завтра удовольствие, которое ты можешь получить сегодня». Если я не откладываю удовлетворение своих желаний (а у меня выработался условный рефлекс, что следует желать лишь того, что могу получить), у меня нет конфликтов, нет сомнений, мне не надо принимать решения; я никогда не остаюсь наедине с собой, ибо я постоянно занят – работой или развлечениями. Мне нет нужды осознавать свое «я», потому что я постоянно занят потреблением. Я – система желаний и их удовлетворения; я должен работать, чтобы осуществлять свои желания, а сами эти желания постоянно стимулируются и управляются экономической машиной.

Мы утверждаем, что следуем заветам иудео-христианской традиции любви к Богу и ближнему. Нам даже говорят, что мы переживаем период религиозного возрождения. В действительности мы очень далеки от истинного положения дел. Мы используем символы религиозной традиции и превращаем их в формулы, служащие целям отчужденного человека. Религия стала пустой оболочкой: с ее помощью человек пытается усилить свои возможности для достижения успеха. Бог становится партнером по бизнесу. На смену книге «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей» пришло пособие «Сила позитивного мышления».

Любовь к человеку тоже стала редким явлением. Роботы не способны любить, изолированные люди с безразличием относятся к другим. Семейные психологи обучают таким отношениям, при которых люди становятся партнерами, манипулируют друг другом с помощью соответствующих приемов. Для них любовь – это, по сути дела, эгоизм a deux [60] , укрытие от невыносимого одиночества.

Чего же тогда ждать от будущего? Если не принимать желаемое за действительное, то следует признать, что расхождение между техническим интеллектом и разумом ввергнет мир в атомную войну. Наиболее вероятным исходом такой войны станет крах индустриального общества и возвращение мира назад, на примитивный аграрный уровень. Или же, если разрушения не будут столь сильны, как предсказывают многие специалисты в этой области, то победителю придется заниматься организацией и управлением всей планеты. А на это может быть способно лишь сильное централизованное государство. И тогда будет совсем не важно, где заседает правительство – в Москве или Вашингтоне.

К сожалению, даже сохранение мира не обещает нам светлого будущего. В развитии как капитализма, так и коммунизма, как мы наблюдаем в последние пятьдесят или сто лет, будут продолжаться процессы, усиливающие изолированность человека. Обе системы развиваются в сторону управленческого общества, члены которого сыты и одеты, их желания удовлетворяются, а те желания, которые нельзя удовлетворить, у них и не возникают. Люди все больше становятся машинами и производят машины, которые действуют как люди, и людей, которые действуют как машины. Их разум слабеет, в то время как интеллект растет, тем самым создается опасная ситуация, когда человек обладает огромной материальной мощью, но не имеет достаточной мудрости для ее использования.

Несмотря на возрастающее производство и комфорт, человек все больше утрачивает чувство собственного «я», ощущает бессмысленность жизни, часто на бессознательном уровне. В XIX веке проблемой было то, что «Бог умер», в XX веке проблемой стало, что «умер человек». Если в XIX веке бесчеловечность означала жестокость, то в XX веке она уже означает шизоидное самоотчуждение. В прошлом боялись, что люди станут рабами, в будущем следует опасаться, чтобы люди не стали роботами. Правда, роботы не бунтуют. Но, принимая во внимание человеческую природу, подобная жизнь приведет людей-роботов к безумию. Эти монстры разрушат свой собственный мир и самих себя, ибо не смогут вынести тоскливой и бессмысленной жизни.

Есть ли альтернатива войне и роботизации? Убедительный ответ можно дать, перефразируя слова Р. Эмерсона [61] «Вещи – хозяева положения, они правят человечеством». Мы скажем: «Сделайте человечество хозяином положения, чтобы человечество управляло вещами». Иными словами, человек должен преодолеть отчуждение, которое делает его несостоятельным и заставляет поклоняться идолам. В психологическом смысле это означает, что человеку следует покончить с пассивной, ориентированной на рынок позицией, господствующей сегодня в мире, и выбрать продуктивный путь зрелой личности. Он должен вновь осознать себя человеком, вновь научиться любить и заняться конкретной и осмысленной деятельностью. Человек должен выйти за рамки материальных ценностей и подняться до такого уровня, где духовные ценности – любовь, истина и справедливость – действительно обретут для него высший смысл. Однако любая попытка изменить лишь одну сторону нашей жизни, материальную или духовную, обречена на провал. В самом деле, прогресс лишь в одной из сфер разрушителен для прогресса в других. Забота лишь о духовном спасении привела к установлению власти римско-католической церкви. Французская революция, заботясь исключительно о политической реформе, привела к таким феноменам, как Робеспьер и Наполеон. Социализм, заботясь об экономических достижениях, привел к сталинизму.

Применяя принцип одновременного изменения всех сфер жизни, мы должны помнить, что для преодоления психологического отчуждения необходимы экономические и политические изменения. Нам нужно сохранить технические преимущества широкомасштабного машинного производства и автоматизации. Но при этом мы должны децентрализовать труд и государство до уровня, благоприятного для человека, сохранив централизацию лишь в необходимой для нужд промышленности степени. В экономической сфере нам нужна индустриальная демократия, демократический социализм, отличительной чертой которого является участие всех работников в управлении, что обеспечит их активную и ответственную позицию. Можно найти новые формы такого участия. В политической сфере эффективную демократию можно установить, создав тысячи небольших, тесно взаимодействующих, хорошо информированных групп, которые будут проводить серьезное обсуждение проблем, а их решения будут интегрированы в новой «палате представителей».

Культурное возрождение должно включать профессиональное образование для молодежи и для взрослых, а также – новую систему народного искусства и светских ритуалов в общенациональном масштабе.

Как первобытный человек был беспомощен перед силами природы, так современный человек беспомощен перед общественными и экономическими силами, которые сам же и создал. Он поклоняется творениям своих рук, новым идолам, а клянется Богом, который заповедовал ему разрушить всех идолов. Человек сможет защитить себя от последствий собственного безумия, только построив здоровое общество, которое отвечает его потребностям, укорененным в самих условиях его существования. Общество, в котором человек будет относиться к человеку с любовью, в котором он будет связан с другими людьми узами братства и солидарности, а не только родственными или национальными узами; общество, которое даст ему возможность преодолеть свою природу с помощью созидания, а не разрушения. В новом, здоровом обществе каждый обретет чувство собственного «я» не посредством приспособления, а используя все свои способности. Здесь система нравственных ориентиров не принудит его искажать реальность и поклоняться идолам.

Чтобы построить такое общество, необходимо сделать еще один шаг: положить конец «гуманоидной» фазе истории, когда человек не является в полной мере человеком. Это не означает «конца истории», «финала», состояния абсолютной гармонии, не знающее конфликтов и проблем. Напротив, существование человека исполнено противоречий, с которыми ему постоянно надо бороться, но которые он не в состоянии до конца разрешить. Когда человек преодолеет первобытное состояние жертвоприношения, будь то ритуал у ацтеков или война, когда он научится не слепо, а разумно регулировать свои взаимоотношения с природой, когда вещи станут слугами, а не идолами, тогда он столкнется с настоящими человеческими конфликтами и проблемами. Человек станет предприимчивым, смелым, креативным, способным страдать и радоваться, сможет отдать все свои силы служению жизни, а не смерти. Новая фаза человеческой истории, если она наступит, будет не концом, а началом.

Пол и характер

Перевод Е. Рудневой

Издавна считается, что между представителями двух полов существуют врожденные различия, которые непременно ведут к основным различиям в их характере и судьбе. В Ветхом Завете говорится, что для женщины будет особенностью и проклятием: «к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою», а о мужчине – что ему надлежит трудиться со скорбью и в поте лица. Но в библейском тексте есть и другое высказывание о том, что каждый человек создан по образу и подобию Божьему. Лишь в наказание за непослушание мужчина и женщина были прокляты и осуждены на взаимные конфликты и вечные противоречия, при этом они понесли одинаковое наказание за моральный проступок. Оба этих тезиса, как об основном различии, так и об основной идентичности, звучали на протяжении веков, при этом в разные эпохи разные философские школы отдавали предпочтение то одному, то другому.

Особую важность эта проблема приобрела в философских и политических дискуссиях XVII–XIX веков. С точки зрения философов эпохи Просвещения, между полами не существовало врожденных различий (l’ame n’a pas de sexe [62] ); что все имеющиеся различия обусловлены различиями в образовании и – как бы сейчас сказали – культурными различиями. В то же время представители философии романтизма начала XIX века придерживались противоположного мнения. Проанализировав различия характеров мужчин и женщин, романтики заявили, что основные различия все же имеют врожденную биологическую и физиологическую природу. Кроме того, они отстаивали точку зрения, что подобные различия характеров между полами существуют в любой культуре.

Несмотря на все достоинства приводимых аргументов – а романтики весьма глубоко проанализировали проблему, – обе точки зрения все же имели под собой политическую подоплеку. Философы эпохи Просвещения, особенно во Франции, стремились отстоять идею социального и, в некоторой степени, политического равенства мужчин и женщин. Поэтому они особо подчеркивали отсутствие врожденных различий, сделав это своим основным аргументом. Романтики же, будучи политическими реакционерами, использовали свой анализ сущности мужской натуры для доказательства политического и социального неравенства. Но хотя философы и наделяли «женщину» великолепными качествами, они утверждали, что в силу особенностей ее характера она не способна участвовать в политической и социальной жизни общества наравне с мужчиной.

В XIX веке политическая борьба за равноправие женщин и дискуссии по поводу врожденного или культурно обусловленного характера различий между полами так и не закончились. В современной психологии наиболее последовательным представителем точки зрения романтиков стал Зигмунд Фрейд. Но если романтики в своей аргументации использовали язык философии, Фрейд взял за основу научное наблюдение пациентов и психоаналитический метод исследования. Он предположил, что причиной устойчивых различий в характерах являются анатомические особенности полов. «Анатомия – ее судьба», – говорит Фрейд о женщине, перефразируя Наполеона. Психоаналитик Фрейд считал, что, когда в раннем возрасте девочка не обнаруживает у себя мужских гениталий, это открытие вызывает у нее сильный шок. Она чувствует, что ей недостает чего-то важного; она испытывает чувство зависти к мужскому полу за то, что судьба обошла ее. В случае нормального развития девочка пытается преодолеть чувство неполноценности и зависти к мужским достоинствам с помощью чего-то другого: привязанности к мужу, детям или к вещам. В случае, если не удается осуществить удовлетворяющую ее замену, у нее развивается невроз. Она продолжает завидовать всем представителям мужского пола, не оставляет желания быть мужчиной, склоняется к гомосексуализму, либо к мужененавистничеству, или пытается найти какие-то традиционно-культурные компенсации. Даже в случае нормального развития трагический окрас женской доли никогда полностью не исчезает. Женщина всю жизнь страдает от желания заполучить то, что для нее недостижимо.

Несмотря на то что ортодоксальные психоаналитики сделали эту теорию краеугольным камнем своей психологической системы, часть из них, ориентированная на культурологический аспект, оспаривала выводы Фрейда. Они утверждали, что в аргументации Фрейда есть ошибки как клинического, так и теоретического характера. На характер женщины в современном обществе оказывает влияние индивидуальный и культурологический опыт, в то время как Фрейд объяснял его биологическими причинами. Взгляды этой группы психоаналитиков были обоснованы антропологическими исследованиями.

Однако не исключена опасность, что некоторые последователи этих прогрессивных антропологических и психоаналитических теорий постараются полностью отрицать тот факт, что биологические различия оказывают влияние на формирование структуры характера. При этом они будут руководствоваться теми же доводами, что и представители французского Просвещения. Поскольку противники женского равноправия делают основной упор на врожденные различия, необходимо будет доказать, что все эмпирически наблюдаемые различия объясняются исключительно причинами культурного характера.

Однако следует понимать, что за подобными дискуссиями стоит важная философская проблема. Тенденция отрицания каких-либо характерологических различий между полами, возможно, вызвана неявным согласием с одним из положений философии неравенства, а именно: чтобы требовать равенства, необходимо доказать, что между полами не существует характерологических различий, кроме тех, которые непосредственно обусловлены социальными факторами. Этот спор имеет весьма запутанный характер, поскольку одни говорят о различиях , в то время как другие, реакционно настроенные, имеют в виду неполноценность , – а точнее, такие недостатки, которые делают невозможным полное равенство с доминирующей группой. Например, утверждается, что якобы ограниченный интеллект женщин и отсутствие у них способностей к организации, к абстрактному или критическому суждению препятствуют их полному равенству с мужчинами. Одна идеологическая школа признает за женщиной интуицию, любовь и тому подобные качества, которые не помогают ей решать проблемы современного общества. То же самое часто говорится о любых меньшинствах. Таким образом, психологи и антропологи поставлены в такие условия, когда должны были доказывать отсутствие каких-либо основных различий между полами и расами, препятствующих достижению полного равенства. В такой ситуации либерально настроенный мыслитель был склонен свести подобные различия к минимуму.

Хотя либералы доказали, что не существует различий, которые могут обосновать политическое, экономическое и социальное неравенство, они оказались на стратегически невыгодной позиции защиты. Отрицание социально дискредитирующих различий не означает вообще отсутствия всяких различий. Тогда возникает правомерный вопрос: как используются имеющиеся или мнимые различия и каким политическим целям они служат? Даже если женщины отличаются по характеру от мужчин, что из этого следует?

В данной работе мы хотим показать, что определенные биологические различия приводят к характерологическим; что эти различия накладываются на те, которые обусловлены непосредственно социальными факторами; что последние гораздо сильнее биологических и могут их или усилить, или уничтожить, или изменить на прямо противоположные; и что, в конечном счете, характерологические различия между полами, поскольку они непосредственно не определены культурой, не имеют большого значения. Иными словами, характер, типичный для мужчин и женщин, в западной культуре обусловлен их социальными ролями, однако существуют характерологические оттенки, скрытые в половых различиях. И хотя эти оттенки несущественны по сравнению с социально обусловленными, их не стоит игнорировать.

Реакционно настроенные мыслители основываются на предпосылке, что при равенстве отсутствуют различия между индивидами и социальными группами. Поскольку подобные различия проявляют себя во всех областях жизни, философы приходят к выводу, что равенство невозможно. В то же время, когда либеральные мыслители отрицают наличие существенных различий в умственных и физических способностях и благоприятных или неблагоприятных случайных обстоятельствах конкретной личности, они только помогают своим оппонентам казаться правыми в глазах простых людей. Концепция равенства в религиозном понимании, а также современной прогрессивной традиции подразумевает равные права людей на свободу и счастье. С политической точки зрения под равенством подразумевается то, что ни один человек не должен использовать другого как средство достижения своих целей, а также ни одна группа людей использовать другую в качестве средства достижения своих целей. Каждый человек – сам себе вселенная и сам себе цель. Цель человека – реализовать себя со всеми присущими только ему особенностями. Таким образом, равенство – основа для наиболее полной реализации собственных особенностей. Результатом этого должно стать развитие индивидуальности.

Несмотря на то что существует целый ряд биологических различий, которые могут иметь отношение к различиям в характерах мужчин и женщин, в этой работе мы рассмотрим только одно. Наша цель – не исследование всей проблемы характерологического различия между мужчинами и женщинами, а лишь иллюстрация основного тезиса. Главным образом, нас интересует роль мужчины и женщины в сексуальном контакте и ее влияние на характерологические различия, которые только оттеняют основные различия, происходящие из их социальных ролей.

Сексуальное функционирование предполагает, что мужчина должен иметь эрекцию и сохранять ее на протяжении всего полового акта до наступления у него оргазма. Чтобы удовлетворить женщину, он должен уметь удерживать эрекцию довольно длительное время, пока у нее не наступит оргазм. Это означает, что для того, чтобы сексуально удовлетворить женщину, мужчина должен демонстрировать , что он способен иметь и удерживать эрекцию. В то же время, чтобы сексуально удовлетворить мужчину, женщина ничего не должна демонстрировать. Разумеется, ее возбуждение может усилить удовольствие мужчины, а некие физические изменения в ее органах, сопровождающие соитие, могут облегчить ему контакт. Поскольку мы рассматриваем чисто сексуальные моменты – оставляя в стороне психические и другие индивидуальные реакции – факт остается фактом: мужчине необходима эрекция, чтобы удовлетворить женщину; женщине ничего не требуется для удовлетворения мужчины, кроме желания. Говоря о желании, следует отметить, что готовность женщины удовлетворить мужчину зависит именно от ее желания; это осознанное решение, которое она может принять в любое время по своему усмотрению. Готовность же мужчины вовсе не зависит от его желания: он может иметь сексуальное желание и эрекцию против своей воли и может быть, наоборот, не способен к этому, несмотря на огромное желание иметь контакт. Более того, неспособность мужчины к действию невозможно утаить. В то же время отсутствие реакции у женщины, ее «неудача», хотя зачастую и угадывается мужчиной, не столь очевидна; женщина может и обмануть. При добровольном согласии женщины мужчина будет удовлетворен в любой момент, как только возжелает ее. Ситуация с женщиной совершенно иная: даже самое горячее желание с ее стороны не приведет к удовлетворению, если у мужчины не наступит эрекция. И даже во время полового акта удовлетворение женщины зависит от способности мужчины довести ее до оргазма. Таким образом, чтобы удовлетворить партнершу, мужчина должен что-то доказать, а женщина – нет.

Из этого различия в половых ролях проистекает и различие в специфических страхах, связанных с половой функцией. Эти страхи касаются самых уязвимых для мужчины и женщины моментов. Мужчина уязвим, поскольку обязан доказать свою состоятельность и избежать потенциальной неудачи. Для него половой акт – это всегда испытание, экзамен. Его страх – это страх неудачи . Страх кастрации представляет собой крайний случай, страх стать навсегда неспособным к акту.

Уязвимость женщины связана с ее зависимостью от мужчины. Опасность для женщины, в соответствии с ее сексуальной ролью, заключается не в том, чтобы оказаться несостоятельной, а в том, чтобы не «быть покинутой», обманутой, не потерять контроль над процессом, который должен привести ее к сексуальному удовлетворению. Неудивительно поэтому, что страхи мужчин и женщин относятся к разным областям: мужчина озабочен своим эго, престижем, своей значимостью в глазах женщины; женщина беспокоится о своем сексуальном удовольствии и удовлетворении [63] .

Уместен вопрос: «Разве эти страхи не характерны только для невротических личностей? Разве нормальный мужчина не уверен в своей потенции? А нормальная женщина в своем партнере? Не навязывают ли нам образ современного мужчины, отличающегося повышенной нервозностью и неуверенностью в своих сексуальных способностях? Разве «пещерный мужчина» и «пещерная женщина», со своей «примитивной и неиспорченной сексуальностью, не были свободны от подобных сомнений и страхов?»

На первый взгляд может показаться, что так и есть. Мужчина, постоянно тревожащийся о своей потенции, относится к невротическому типу личности, так же как и женщина, которая постоянно боится остаться неудовлетворенной или страдает по поводу своей зависимости от мужчины. Здесь различия между «невротиком» и «нормальным» человеком носят скорее количественный, а не качественный характер. То, по поводу чего невротик постоянно тревожится, так называемый нормальный человек может не замечать и не обращать внимания. Это же относится и к женщинам. Кроме того, нормальные люди сохраняют спокойствие в обстоятельствах, которые вызывают тревожность у невротической личности. Нормальный мужчина не сомневается в своей потенции. Нормальная женщина не боится сексуальной фрустрации с мужчиной, которого она выбрала себе в партнеры. Выбор надежного мужчины, которому можно «доверять» в сексе, есть важная составляющая женского здорового сексуального инстинкта. Но это ни в коей мере не меняет главного – мужчина потенциально может потерпеть неудачу, женщина – никогда. Женщина зависит от желания мужчины, он от ее желания не зависит.

Есть еще один важный элемент в определении разных страхов у нормальных мужчины и женщины.

Различия между полами лежат в основе самого раннего и простого разделения человечества на отдельные группы. Мужчина и женщина необходимы друг другу для сохранения семьи и расы, для удовлетворения своих сексуальных потребностей. Но в любой ситуации, когда две разные группы нуждаются друг в друге, между ними складываются отношения не только гармонии, сотрудничества и взаимного удовлетворения, но также дисгармонии и борьбы.

Сексуальные взаимоотношения между полами вряд ли могут быть свободны от потенциального антагонизма и враждебности. Мужчина и женщина способны не только любить, но и ненавидеть друг друга. Элемент антагонизма потенциально присутствует в их отношениях, и отсюда возникают страхи. Любимый (любимая) может стать врагом, и тогда мужчина или женщина станут уязвимы.

Однако страхи у мужчин и у женщин разные. Если мужчина главным образом боится «потерпеть неудачу», не справиться с задачей, то внутренним стимулом, защищающим его от этого страха, является желание всегда быть на высоте положения. Мужчина страстно желает доказать себе, любимой женщине, всем другим женщинам и всем другим мужчинам, что он соответствует ожиданиям. Он пытается избавиться от страха перед возможностью сексуальной несостоятельности, конкурируя в других сферах жизни, где успех достигается силой воли, физической силой, умом. С этим стремлением завоевать высокое положение тесно связаны его конкурентные отношения с другими мужчинами. Опасаясь возможной неудачи, он стремится доказать, что лучше других мужчин. Если мужчина по своей природе донжуан, он осуществляет это непосредственно в сексуальной сфере, обычный мужчина – опосредованно, убивая врагов, охотясь на оленей, зарабатывая больше денег или успешно проявляя себя другими способами, чтобы превзойти соперников.

Современная социально-экономическая система основана на принципах конкуренции и достижения успеха; идеологические установки нацелены на ее восхваление, поэтому стремление к престижности и конкурентоспособности твердо укоренилось в рядовом человеке западной культуры. Даже если бы не было различий в половых ролях, эти стремления существовали бы в мужчинах и женщинах в силу действия социальных факторов. Это влияние настолько сильно, что можно усомниться, действительно ли стремление к престижу обусловлено сексуальными факторами, которые мы обсуждаем. Однако дело не в том, насколько эта конкуренция усиливается под действием сексуальных факторов, сколько в признании того, что на развитие конкуренции влияют не только социальные факторы.

Стремление мужчин к высокому положению и престижу объясняет такое специфическое качество, как мужское тщеславие. Принято считать, что женщины более тщеславны, чем мужчины. Хотя и противоположное мнение может быть справедливо, нас интересует не степень, а природа тщеславия. Для мужского тщеславия характерно стремление покрасоваться, продемонстрировать, как у него все хорошо получается. Он пытается убедить всех и каждого, что не боится неудачи. Это тщеславие окрашивает все поступки мужчины. Вероятно, нет ни одной области деятельности, от занятия любовью до военных действий и интеллектуальной деятельности, в которой в той или иной степени не проявлялось бы мужское тщеславие.

Другим проявлением мужского стремления к престижности является чувствительность к насмешкам, особенно исходящим от женщин. Даже трус может совершить геройский поступок из страха быть осмеянным женщиной, поскольку страх стать смешным может оказаться сильнее страха быть убитым. Это – типичная модель мужского героизма, который в отличие от женского окрашен тщеславием.

Настороженность мужчины в отношении женщин и его страх быть осмеянным способны вызвать у него чувство ненависти. Эта ненависть выполняет защитную функцию и порождает стремление доминировать над женщиной, иметь над ней власть, заставить ее почувствовать себя слабой и неполноценной. Если мужчине это удастся, ему больше не нужно бояться. Ведь если женщина будет бояться его – бояться быть убитой, избитой или подавленной, – она не сможет насмехаться над ним. Власть над человеком не зависит ни от силы страсти, ни от сексуальных или эмоциональных факторов. Власть зависит от таких факторов, которые настолько надежны, что не вызывают сомнение. Кстати, патриархальный библейский миф, провозглашающий власть над женщиной, служит мужчине утешением, даже несмотря на Божье проклятие.

Женское тщеславие качественно отличается от мужского. Мужское призвано показать его состоятельность и успешность; женское тщеславие характеризуется потребностью привлекать и доказывать себе, что она способна привлекать. Разумеется, мужчина тоже должен сексуально привлекать женщину, чтобы завоевать ее. Это особенно характерно для культур, в которых сексуальная привлекательность предполагает чувства и предпочтения.

Однако у мужчины есть и другие способы завоевать женщину и сделать ее своим сексуальным партнером – это физическая сила или, что более важно, социальное положение, богатство. Возможности сексуального удовлетворения мужчины не зависят только от его сексуальной привлекательности. В то время как сексуальная удовлетворенность женщины всецело зависит от ее привлекательности. Ни сила, ни обещания не могут сделать мужчину сексуально состоятельным. Стремление женщины быть привлекательной обусловлено ее сексуальной ролью; и отсюда проистекают ее тщеславие и озабоченность своей сексуальной привлекательностью.

Женский страх зависимости, фрустрации, ее положение постоянного ожидания зачастую выливается в желание, которое особо подчеркивал Фрейд: желание обладать пенисом [64] . Однако это желание не основано на ощущении, что женщине не хватает чего-то того, что есть у мужчины. Правда, часто имеются и другие причины: желание независимости, свободы деятельности, отсутствие фрустрации. Так же, как желание мужчины быть женщиной проистекает из его желания избавиться от бремени жизненных испытаний, так желание женщины иметь пенис объясняется ее стремлением преодолеть свою зависимость. В особых обстоятельствах, хотя и достаточно часто, пенис становится символом независимости, а при садистско-агрессивных наклонностях он символизирует оружие, которое должно поразить мужчин или других женщин [65] .

Если главным оружием мужчины является его физическая и социальная власть над женщиной, то ее главным оружием становится насмешка. Наиболее радикальный способ посмеяться над мужчиной – сделать его несостоятельным. Для этого существует множество способов, и грубых, и утонченных. Это может быть явно выраженное или предполагаемое ожидание его неудачи, это и фригидность, вагинальный спазм, затрудняющие соитие. Из этого следует, что желание кастрировать мужчину не является столь важным, как описал Фрейд. Кастрация – один из способов сделать мужчину несостоятельным, который часто проявляется в случае выраженных деструктивных и садистских наклонностей. Но женская враждебность направлена главным образом не на физический, а на функциональный ущерб, чтобы помешать мужчине проявить себя. Специфически мужская враждебность заключается в стремлении взять верх с помощью физической силы, политической или экономической мощи; женская – дискредитировать с помощью насмешки и презрения.

Женщины могут вынашивать детей, мужчины лишены этой способности. Заметим, что Фрейд утверждал, что женщина завидует мужскому органу, но ничего не сказал о том, что мужчина завидует женской способности вынашивать ребенка. Этот односторонний взгляд проистекает из чисто мужской точки зрения о превосходстве над женщиной и объясняется отношением технически развитого индустриального общества, не высоко ценящего натуральное производство. Тем не менее, если посмотреть на ранние периоды развития человеческого общества, когда жизнь в существенной степени зависела от даров природы, а не от технического прогресса, тот факт, что женщина обладала таким же даром, что и земля и самки животных, должно быть, производил сильное впечатление. С натуралистической точки зрения мужчина бесплоден. В культуре, где главное внимание уделялось натуральному производству, мужчина чувствовал себя ниже женщины, особенно когда его роль в производстве детей не была очевидной. Мужчина восхищался женщиной за эту ее способность, которой у него не было, трепетал перед ней и завидовал ей. Он не мог производить, он мог только убивать животных, чтобы съесть их, или убивать врагов в целях безопасности, или получать их силу с помощью магии.

Не обсуждая роль этих факторов в чисто аграрных культурах, остановимся на последствиях некоторых важных исторических перемен. Одним из наиболее значительных последствий стало возрастающее применение технического способа производства. Все чаще человек применял свои умственные способности для совершенствования и улучшения собственного существования, что изначально зависело только от природы. Хотя у женщин был природный дар, возвышающий их над мужчинами, те компенсировали его отсутствие деструктивными чертами, а затем стали использовать интеллект для технического производства. На ранних этапах развития это было тесно связано с магией. Позже мужчина силой своего ума научился производить материальные продукты; его способность к техническому производству превзошла возможности натурального производства.

Ученые Бахофен, Морган и Бриффо [66] собрали и блестяще проанализировали в своих трудах антропологический материал. Возможно, этот материал и не доказал их тезисы, но он свидетельствует о том, что на ранних исторических этапах существовали культуры, в которых социальная жизнь концентрировалась вокруг культа матери. Матери-богини, отождествлявшиеся с плодородием природы, были в центре мужских религиозных идей [67] .

Достаточно одного примера. Вавилонский миф о сотворении мира начинается с рассказа о богине-матери Тиамат , правительнице вселенной. Однако ее правлению стали угрожать ее сыновья, которые хотели восстать и свергнуть мать. Они искали того, кто был бы равен ей по силе и мог возглавить борьбу. Так был найден Мардук , от которого сыновья Тиамат потребовали пройти испытание. Что же это было за испытание? Ему принесли ткань, «силой рта» он должен был заставить ее исчезнуть, а затем появиться снова. Сначала Мардук одним словом уничтожил ткань, а затем опять же с помощью слова сотворил ее вновь. Его лидерство было подтверждено. Мардук победил богиню-мать Тиамат и из ее тела создал небо и землю.

В чем смысл этого испытания? Если бог хочет померяться силой с богиней, он должен обладать одним качеством, подчеркивающим его превосходство, – способностью созидать. Испытание должно было доказать, что он обладает таким качеством, а также обладает чисто мужской способностью разрушать, благодаря чему мужчина традиционно изменял природу. Мардук сначала уничтожает материальный объект, затем воссоздает, но делает это посредством слова, а не так, как женщина – посредством своего лона. Натуральное производство заменяется магией мысли и слова.

Библейский миф о сотворении мира начинается там, где заканчивается вавилонский. Полностью исчезли все следы превосходства женского божества. Сотворение начинается с божественного волшебства, магии слова. Тема мужского созидания повторяется, но наперекор естеству не мужчина рождается из женщины, а женщина создается из мужчины [68] . Библейский миф – это песнь триумфа над побежденной женщиной. Он отрицает, что женщины вынашивают мужчин, и переворачивает естественные отношения. Божье проклятие также подтверждает превосходство мужчины: деторождение признается за женщиной, но она будет при этом испытывать муки. Мужчине предназначено трудиться в поте лица, иначе говоря – производить. Тем самым мужчина замещает изначальную женскую функцию, хотя и должен это делать в печалях и поте лица.

Мы рассмотрели феномен остатков матриархата в истории религии, чтобы проиллюстрировать, что женщина от природы наделена способностью производить, а мужчина на этом уровне бесплоден. В определенные периоды истории явно ощущалось превосходство женщины; затем во главу угла была поставлена магическая и техническая производительность мужчины. Тем не менее даже в наши дни это различие бессознательно сохраняется и не теряет своего значения. Где-то глубоко в мужчине сидит благоговейный страх перед женщиной, перед той способностью, которой он лишен; он завидует ей и боится ее. Где-то в глубинах мужского характера кроется потребность постоянно компенсировать отсутствие этой способности; а в женщине живет чувство превосходства перед мужчиной из-за его «бесплодности».

До сих пор мы рассматривали лишь некоторые характерологические различия между мужчинами и женщинами, вытекающие из их половых различий. Означает ли это, что такие черты, как чрезмерная зависимость, с одной стороны, и стремление к преимуществу и лидерству – с другой, являются результатом чисто половых различий? Следует ли ожидать, что каждая женщина и каждый мужчина проявят эти черты и что, если они обладают чертами, характерными для другого пола, это непременно свидетельствует о наличии гомосексуального компонента?

Такого вывода мы не делаем. Сексуальные различия окрашивают личность мужчины и женщины в целом. Это можно сравнить с тональностью, в которой написана мелодия, но не с самой мелодией. Более того, это относится к мужчине и женщине в целом и различается в каждом индивидуальном случае.

«Природные» различия накладываются на различия, обусловленные спецификой культуры, в которой живут люди. Например, в современной культуре стремление мужчин к высокому положению и достижению успеха в большей степени определяется социальной ролью, нежели половой. Наше общество так устроено, что всячески способствует подобным устремлениям, независимо от того, являются они специфически мужскими или женскими. Стремление к высокому положению, проявляющееся у современного мужчины со времен позднего Средневековья, обусловлено главным образом социальной и экономической системой, а не его половой ролью; то же самое можно сказать и о женской зависимости. Культурные паттерны [69] и социальные формы могут создавать характерологические тенденции параллельно с идентичными тенденциями, проистекающими из совершенно других источников, таких, как половые различия. В этом случае две параллельные тенденции сливаются в одну, и кажется, что у них один и тот же источник.

Стремление к высокому положению и зависимость, будучи продуктами культуры, определяют личность в целом. В результате человеческая индивидуальность сводится к одному сегменту из всей палитры человеческих возможностей. Но характерологические различия, обусловленные природными факторами, – другого рода. Объясняется этот факт тем, что различие между полами и их равенство в том, что мужчины и женщины – люди с одинаковым потенциалом, желаниями, страхами. Природные различия не делают их разными. Они придают каждой личности особый оттенок, небольшое отличие в рамках той или иной склонности. Таким образом, сексуальные различия не дают основания приписывать мужчинам и женщинам разные роли в любом обществе.

Сегодня очевидно, что какие бы различия ни существовали между полами, они довольно несущественны по сравнению с характерологическими различиями между представителями одного и того же пола. Сексуальные различия не влияют на способность человека выполнять ту или иную работу. Возможно, сексуальные различия и влияют на некоторые виды деятельности – представители одного пола могут быть более способными к какому-либо виду деятельности, чем другого, но то же самое мы видим при сравнении экстраверта [70] с интровертом [71] , пикнического [72] типа с астеническим [73] . Было бы глубокой ошибкой проводить социальную, экономическую и политическую дифференциацию на основании только этих характеристик.

Опять-таки, по сравнению с общими социальными факторами, формирующими мужские и женские модели поведения, огромное значение имеет индивидуальный опыт каждого человека. Личный опыт накладывается на культурные традиции, в большинстве случаев подкрепляя их влияние, а иногда уменьшая. Влияние социальных и личностных факторов сильнее «природных».

Иногда с грустью констатируют, что различия между мужскими и женскими ролями не оцениваются с точки зрения социальных или моральных норм. Сами по себе они не плохие и не хорошие, не достойные похвалы и не заслуживающие порицания. Одни и те же черты могут быть положительными для одной личности в одних обстоятельствах и отрицательными – для другой личности в других обстоятельствах. Очевидно, что негативные формы выражения мужского страха неудачи и стремления к престижности могут обернуться тщеславием, легкомысленностью, ненадежностью, хвастовством. Но не менее очевидно, что они же могут сформировать весьма положительные качества: инициативу, активность, мужественность. То же самое можно сказать и о женщинах. Специфически женская мягкость может обернуться несамостоятельностью женщины, как в практическом, так и в эмоциональном и интеллектуальном плане, однако при других обстоятельствах она может стать воплощением заботы, сострадания, любви и эротического шарма.

Будет ли та или иная черта положительной или отрицательной, зависит в целом от характера самого человека. Например, личностные факторы – имеющие негативное или позитивное проявление, – тревожность или самоуверенность, деструктивность или конструктивность. Но недостаточно выделить одну или две отдельные черты; вся структура характера в целом определяет, станет ли та или иная мужская и женская характеристика положительной или отрицательной чертой. Этот принцип подобен тому, который использует Людвиг Клагес [74] в своей графологической системе. Любой штрих в написании букв может иметь как позитивный, так и негативный смысл, в зависимости от уровня личности в целом. Если про какого-то человека говорят, что он любит «порядок», это может означать две вещи: или этим подчеркиваются его положительные черты, а именно он аккуратен, способен организовать свою жизнь, или это может означать нечто негативное, к примеру, что он педант и «сухарь». Очевидно, что такая черта характера, как любовь к порядку , может иметь как положительные, так и отрицательные моменты, однако их проявление зависит от ряда других факторов в общей структуре личности. В свою очередь, эти факторы зависят от внешних условий, которые будут или мешать, или способствовать развитию человека.

Психоанализ – наука или партийная линия?

Перевод Е. Рудневой

Хорошо известно, что психоанализ Зигмунда Фрейда – это способ лечения неврозов и одновременно научная теория, изучающая природу человека. Менее известно, что это также «движение», с международной организацией, выстроенной по строго иерархическому принципу, со своими строгими правилами членства. В течение многих лет этой организацией руководил тайный комитет, состоящий из самого Фрейда и еще шести членов. В определенных обстоятельствах и в лице некоторых своих представителей это движение демонстрировало фанатизм, обычно встречающийся только у бюрократии религиозного и политического толка.

Психоанализ можно сравнить с еще одной научной теорией, имевшей революционное влияние, – теорией Дарвина, воздействие которой на современную мысль было даже более мощным, чем у Фрейда. Но существует ли дарвинистское «движение», определяющее, кто может называться «дарвинистом», имеет ли оно строгую организацию и фанатично сражается за чистоту дарвиновской доктрины?

Сначала остановимся на некоторых из наиболее поразительных и прискорбных проявлений духа этой «партийной линии» в связи с выходом биографии Фрейда, написанной Эрнестом Джонсом [75] . Эта книга заслуживает упоминания: во-первых, потому что партийный фанатизм Джонса стал причиной его нелепых выпадов против всех, кто расходился во взглядах с Фрейдом, а во-вторых, – многие рецензенты приняли изложенные Джонсоном данные без критического осмысления или сомнения.

«Переписывая» историю, Джонс вводит в науку метод, который до сих пор мы встречали только у историков эпохи сталинизма. Ученые этого периода называют «предателями» и капиталистическими «шпионами» тех, кто расходится с ними во взглядах и поднимает голос протеста. Д-р Джонс проделывает то же самое на языке психиатрии, утверждая, что Ранк [76] и Ференци [77] , люди, близкие Фрейду, но позднее отошедшие от него по некоторым позициям, страдали от психической болезни на протяжении многих лет. При этом подразумевается, что их отступничество от идей Фрейда объясняется только безумием, а жалобы Ференци на грубость и нетерпимость Фрейда при общении с ним ipso facto [78] указывают на психоз.

На протяжении многих лет, еще до того, как возник вопрос о «нелояльности» Ранка и Ференци, внутри тайного комитета шло ожесточенное противостояние между Абрахамом [79] , Джонсом и Эйтингтоном [80] , с одной стороны, и Ранком и Ференци – с другой. Уже в 1924 году, когда О. Ранк опубликовал свою книгу о травме рождения (в то время принятую Фрейдом доброжелательно), К. Абрахам, «услышав, что Фрейд открыт для критики», начал подозревать, что Ранк пошел по тому же пути «предательства», что и К. Юнг.

Несмотря на то что Фрейд сначала одобрил новые теории Ранка, позже, возможно под влиянием интриг и инсинуаций группировки Джонса, а также из-за нежелания Ранка откорректировать свои теоретические принципы, Фрейд порвал с Ранком. Именно тогда Фрейд заговорил о неврозе Ранка, как о причине его отклонений, которые появились через пять лет после Первой мировой войны, хотя в течение целых пятнадцати лет «у него не возникала мысль, что Ранку требуется помощь психоаналитика».

Как бы то ни было, Фрейд говорил о неврозе , а не о психозе . По мнению Э. Джонса, Фрейд скрыл, что его ученик Ранк страдал от «маниакально-депрессивного психоза», о чем он уже знал раньше. В связи с упомянутым собственным заявлением Фрейда предположение Джонса звучит неубедительно. (Еще и потому, что единственная ссылка на приписываемое Фрейду мнение относится к его письму Ш. Ференци в тот год, а не раньше.) Вся эта история была выдумана для того, чтобы контролировать наличие этого мнимого психоза. Основы для психоза были заложены в течение пяти лет после окончания Первой мировой войны, когда Ранк напряженно работал и успешно руководил делами психоаналитического издательства в Вене. Эти пять лет, «в течение которых Ранк работал в лихорадочном темпе, должно быть, и стали причиной его последующего душевного расстройства». Довольно необычно, что психиатр, и тем более психоаналитик, объясняет возникновение маниакально-депрессивного психоза переутомлением.

К 1923 году «злой дух раздора» проявил себя. В то время Фрейд обвинил Джонса и Абрахама в развале центрального комитета. Но, в конце концов, Джонс взял верх над своими соперниками. «Только по прошествии нескольких лет стали очевидны истинные причины проблемы, а именно: неадекватная психическая интеграция Ранка и Ференци ». Это подводит к главному заявлению: Ранк и Ференци, проигравшие межфракционное сражение, в течение многих лет были носителями психоза, но его вредоносное действие проявлялось только тогда, когда они не соглашались с Фрейдом. Заметим, психоз проявлялся, когда они отказывались потакать Фрейду! Как откровенно пишет Джонс, Фрейд, «создавая комитет, надеялся», что шесть его членов обладали достаточными качествами для этой работы. Увы, оказалось, что таких было только четверо. Два члена комитета, Ранк и Ференци, оказались не в состоянии работать. У Ранка резко… а у Ференци постепенно к концу жизни развились психотические симптомы, которые проявились, помимо прочего, в отходе от Фрейда и его учения. Семена разрушительного психоза, так долго остававшиеся незамеченными, в конце концов, проросли ». [Курсив Э. Фромма.]

Если бы то, что пишет Джонс, было правдой, это было бы самым поразительным упущением со стороны Зигмунда Фрейда, который до момента открытого проявления конфликта не смог распознать развития психоза в двух своих ближайших учениках и друзьях. Джонс даже не пытается представить объективное доказательство своему утверждению о наличии у Ранка маниакально-депрессивного психоза. Есть только его утверждение, т. е. утверждение человека, который плел интриги против Ранка и подозревал его в нелояльности в течение многих лет внутренней борьбы среди окружения Фрейда. В то же время существует множество доказательств обратного. Процитирую отрывок из заявления д-ра Гарри Боуна, психоаналитика из Нью-Йорка, который знал Ранка с 1932 г. и поддерживал с ним тесные личные контакты вплоть до его смерти. Д-р Боун утверждает: «Во всех многочисленных случаях и во всех совершенно разных ситуациях, когда я имел возможность видеть его в работе или на отдыхе, я не почувствовал никакого признака ни психоза, ни какого-либо другого психического отклонения» [81] .

Отто Ранк хотя бы пошел на открытый разрыв с Фрейдом, чего Ференци вообще не делал. Поэтому тем более удивительно, что Джонс обвиняет в предательстве Ференци. Как в случае Юнга и Ранка история с предательством, по-видимому, началась с роковой поездки в Америку. Когда Ференци выразил желание отправиться в Нью-Йорк, какое-то «интуитивное предчувствие, возможно основанное на отрицательных последствиях аналогичных визитов Юнга и Ранка», побудило Джонса посоветовать ему отказаться от своего намерения. Тем не менее при полной поддержке Фрейда Ференци отправился в США, и «в результате, мое [Джонса] дурное предчувствие оказалось верным. После этого визита Ференци никогда больше не был таким, как прежде, хотя лишь еще лет через пять его депрессия стала очевидной для Фрейда ». [Курсив Э. Фромма.]

В последующие годы жесткое соперничество и интриги между Э. Джонсом и Ш. Ференци, по-видимому, продолжались. Ференци подозревал Джонса во лжи и стремлении по финансовым соображениям объединить англосаксонские страны под своим руководством. По словам Джонса, «тем самым на Фрейда было оказано давление, и он был настроен против меня». Однако силы, выступающие против Ференци, в конце концов победили. Фрейд писал Ференци в декабре 1929 г.:

«Вы, несомненно, отошли от меня в последние несколько лет, но, надеюсь, не настолько далеко, что со стороны моего Паладина и тайного Великого визиря следует ожидать шагов по созданию нового оппозиционного психоанализа!»

Какова суть теоретических разногласий между Фрейдом и его учеником Ференци? Шандор Ференци считал важной проблему родительской жестокости и полагал, что для излечения пациент нуждается не в одной лишь «интерпретации» материнской любви, которой ему недоставало в детстве. Ференци изменил свое отношение к пациенту, отказавшись от отстраненного наблюдателя в пользу сочувствующего и любящего человека. Позже он с большим энтузиазмом оценивал результаты нового терапевтического метода. По-видимому, вначале Фрейд положительно отнесся к этой инновации. Но его отношение вскоре изменилось, вероятно, потому, что Ференци не был готов убеждать своего учителя, а возможно, также из-за наговоров на Ференци со стороны фракции Джонса.

Последний раз Ференци встретился с Фрейдом в 1932 г. перед психоаналитическим конгрессом в Висбадене. Этот визит был поистине трагичен. Фрейд высказался о своем преданном стороннике и друге с первых лет психоаналитического движения в телеграмме Эйтингону: «Ференци неприступен, впечатление неудовлетворительное». Об этом визите Ш. Ференци рассказал д-ру Кларе Томпсон [82] , когда они возвращались с конгресса в поезде из Вены в Германию. Ференци признался, что визит Фрейда был «ужасный», что учитель разрешил ему сделать научный доклад на конгрессе в Висбадене, но при этом требовал обещания не публиковать его. Вскоре после этого Ференци обнаружил у себя первые симптомы злокачественной анемии, послужившей причиной его смерти в следующем году.

Однако за некоторое время до его последней встречи с Фрейдом Ференци рассказал г-же Изетте де Форест [83] , как сурово и враждебно обращался с ним Фрейд и как это его опечалило и обидело [84] . Подобное обращение с Ференци свидетельствует о поразительной нетерпимости З. Фрейда. Неспособность Фрейда простить бывшего друга, отошедшего от него, еще более сильно проявилась в презрительной ненависти, выраженной им в связи со смертью Альфреда Адлера [85] .

«Для еврейского мальчика из пригорода Вены смерть в Абердине сама по себе служит свидетельством неслыханной карьеры и доказательством того, как далеко он продвинулся [86] . Мир действительно щедро вознаградил его усилия по отрицанию психоанализа».

В случае Ференци назвать подобное отношение «суровым» или «почти враждебным», как это сделала Изетта де Форест в «The Leaven of Live», – довольно мягкая характеристика. Однако Эрнест Джонс, отрицавший наличие у Фрейда какой-либо авторитарности и нетерпимости, заявляет без обиняков, что все эти рассказы о враждебности не соответствуют истине, «хотя скорее всего сам Ференци, находясь в бредовом состоянии , верил в это и распространял враждебные настроения».

За несколько недель до своей смерти Шандор Ференци послал Фрейду поздравления по случаю его дня рождения, хотя мнимое «душевное расстройство быстро прогрессировало в последние несколько месяцев». По словам Джонса (не сославшегося на источник), Ференци рассказал, что одна из его американских пациенток проводила с ним психоаналитические сеансы и вылечила его от всех недугов и что он получает от нее послания через Атлантику. Однако Джонсу не следовало забывать, что Ференци всегда имел твердую веру в телепатию, что скорее опровергает «доказательство» его сумасшествия. Это – единственное имеющееся «доказательство» заблуждения относительно предполагаемой враждебности Фрейда». Видимо, Джонс считал, что только душевнобольной может обвинять Фрейда в авторитаризме и враждебном отношении.

Теперь Джонс доводит до крайности историю о мнимом психозе Ференци, зачатки которого предположительно существовали раньше. Когда болезнь затронула спинной и головной мозг, это, по мнению Джонса, «обострило его скрытые психотические тенденции». В одном из последних писем Фрейду, написанном после прихода Гитлера к власти, Ференци предлагал учителю уехать в Англию. Джонс интерпретирует этот весьма здравый совет как признак того, что «в его сумасшествии существовала определенная система ». «В конце концов, появились сильнейшие приступы паранойи и даже склонности к убийству , за которыми последовала внезапная смерть 24 мая». Джонс не дает никаких первоисточников, не предъявляет доказательств или свидетельств наличия у Ференци психоза или этих «сильнейших приступов паранойи и даже склонности к убийству». В связи с этим утверждения Джонса о наличии психозов у Ранка и Ференци следует признать ложными. Скорее всего это сфабриковано им из-за старой зависти и желания оградить Фрейда от упреков в жестком и грубом обращении с глубоко преданными ему людьми. (У меня нет намерения обвинять д-ра Джонса в сознательной неискренности; однако тот факт, что подсознательные желания могут взять верх над осознанными намерениями, как раз и составляет предмет психоаналитического исследования).

Джонс не видел Ференци в последний год его болезни. Но д-р Клара Томпсон, которая была с Ференци с 1932 г. до его смерти, утверждает:

«…за исключением симптомов его физического заболевания, в его реакциях, которые мне довелось наблюдать, не было ничего психотического. Я регулярно навещала его и разговаривала с ним, и не было ни одного случая, кроме проблем с памятью, которые бы подтвердили правдивость нарисованной Джонсом картины психоза Ференци или мыслей об убийстве».

Д-р Майкл Балинт, один из самых преданных учеников Ференци, который занимался его научным архивом, также не согласен с утверждениями д-ра Джонса. Он писал:

«Несмотря на свое очень серьезное неврологическое заболевание [в связи со злокачественной анемией], он до конца оставался в ясном сознании, и я могу это подтвердить на основании личного опыта, поскольку я часто видел его в последние месяцы жизни, практически один или два раза в неделю» [87] .

Падчерица Ференци г-жа Эльма Лауврик, которая также была рядом с ним до его смерти, дала мне письменное подтверждение выводов, сделанных докторами Томпсоном и Балинтом.

Я так подробно описываю фантастические построения д-ра Джонса отчасти для того, чтобы защитить память талантливых и преданных людей, которые уже не могут защитить сами себя, а отчасти для того, чтобы показать на конкретном примере дух партийной тенденциозности, царящий в определенных кругах психоаналитического движения. Если раньше существовало лишь подозрение о таких тенденциях в психоаналитическом движении, то поведение Эрнеста Джонса по отношению к Ранку и Ференци полностью подтверждает это подозрение.

Возникает вопрос: как теория и практика психоанализа могли превратиться в подобного рода фанатическое движение ? Ответ можно найти только путем исследования мотивов Фрейда, побудивших его к развитию психоаналитического движения.

На первый взгляд Фрейд был лишь создателем новой терапии душевных болезней , и только это его интересовало и направляло все его усилия. Однако при более пристальном рассмотрении легко обнаружить, что за этой концепцией медицинского лечения неврозов была совершенно другая интенция [88] , которую Фрейд редко выражал и вряд ли осознавал. Эта глубоко скрытая, имплицитная идея [89] касалась изначально не лечения душевных болезней, а чего-то иного, что выходило за рамки болезни и ее лечения. В чем же дело?

Определенно это была не медицина. Фрейд писал:

«После сорока одного года врачебной деятельности мое самосознание подсказывает мне, что я никогда не был врачом в истинном смысле. Врачом я стал только потому, что был вынужден отклониться от своей первоначальный цели; а мой жизненный успех состоит в том, что после долгих окольных странствий я сумел выйти на свой изначальный путь».

Каков же этот изначальный путь, на который сумел возвратиться Зигмунд Фрейд? Он весьма ясно говорит об этом здесь же: «В молодости я ощущал непреодолимую потребность понять некоторые загадки мира, в котором мы живем, и, возможно, даже внести свой вклад в их разрешение ». [Курсив Фромма.]

Интерес к загадкам мира и желание внести свой вклад в их разгадку были у Фрейда очень сильны, когда он учился в средней школе, особенно в последние годы. Он сам говорит об этом: «В результате сильного влияния школьной дружбы с мальчиком, который был немного старше, и впоследствии стал известным политиком, у меня возникло желание, как и он, изучать право и заняться общественной деятельностью». Этот школьный приятель, социалист Генрих Браун впоследствии стал лидером социалистического движения. По словам Фрейда, это было время, когда император назначил первых буржуазных министров, к огромному ликованию либерального среднего класса, особенно еврейской интеллигенции. К тому времени Фрейд очень заинтересовался проблемами социализма. Видя себя будущим политическим лидером, он собирался изучать право для продвижения в этом направлении. Даже работая ассистентом в физиологической лаборатории, Фрейд хорошо понимал, что должен посвятить себя политике. В 1881 году он писал своей невесте: «Философия, которую я всегда представлял своей целью и пристанищем в старости, привлекает меня с каждым днем все больше, как и общественные дела в целом или как еще какое-нибудь дело, которому я смог бы полностью посвятить себя; однако я опасаюсь крайней неопределенности всех этих политических и общественных дел и держусь в стороне от этой сферы деятельности».

Интерес Зигмунда Фрейда к политике – если это можно назвать интересом, – проявился в его идентификации с лидерами, которые были либо покорителями, либо великими благодетелями человеческой расы. И проявился он отнюдь не в последние годы его пребывания в средней школе. По воспоминаниям Фрейда, еще мальчиком он восхищался Ганнибалом, и это привело к идентификации с ним, и продолжалось в последующие периоды жизни. Идентификация Фрейда с Моисеем была, пожалуй, еще более глубокой и длительной. И тому имеются доказательства. Достаточно сказать, что Фрейд идентифицировал себя с Моисеем, который привел невежественный народ к лучшей жизни, основанной на разуме и сдерживании страстей. На это также указывает вступление Фрейда в 1910 году в Международное Братство этики и культуры. Эрнест Джонс писал, что Фрейд советовался с Юнгом об уместности такого шага и только после негативного отзыва последнего оставил эту идею. Тем не менее Международному психоаналитическому движению, основанному вскоре после этого, предстояло стать прямым продолжателем идеи Международного Братства этики и культуры.

Каковы были цели и каков был догмат этого движения? Пожалуй, наиболее ясно Фрейд выразил их в следующей фразе: «Где было Ид – там должно быть Эго». Целью этого движения было контролировать иррациональные влечения посредством разума, освободить человека от страстей, насколько это возможно. Фрейд изучал истоки страстей, чтобы помочь человеку управлять ими. Его целью была истина, познание реальности; он считал, что познание – это единственный маяк, на который может ориентироваться человек. Эти цели представляли собой традиционные цели рационализма, Просвещения и пуританской этики. Гениальность Фрейда заключается в том, что он связал их с новым психологическим пониманием скрытых и иррациональных источников человеческого поведения.

Многие формулировки Фрейда свидетельствуют о том, что его интерес выходит за рамки собственно медицинского лечения. Он говорит о психоаналитической терапии как об «освобождении человеческой сущности», о психоаналитике – как «образце» и «учителе»; он утверждает, что «взаимоотношения между психоаналитиком и пациентом основаны на любви к истине, т. е. на признании реальности, что исключает всякого рода стыд или обман».

Что же из всего этого следует? Хотя на сознательном уровне Фрейд был только ученым и психотерапевтом, на бессознательном – он был – и хотел быть – одним из великих культурно-этических лидеров XX столетия. Он хотел покорить мир своим рационалистически-пуританским учением и привести человека к единственному – и очень ограниченному – спасению, на которое тот был способен: победе интеллекта над страстями. Для Фрейда именно это – а не религия и не политическое течение вроде социализма – был единственно возможный действенный ответ на проблему человека.

Движение Фрейда вдохновилось энтузиазмом рационализма и либерализма XVIII и XIX веков. Трагизм судьбы Фрейда заключался в том, что это движение стало популярным после Первой мировой войны у городского среднего класса и интеллигенции, у которых не было ни веры в Бога, ни политического или философского радикализма. Именно поэтому психоанализ стал заменой радикальных философских и политических интересов, новым вероисповеданием, которое требовало от своих приверженцев лишь выучить терминологию.

Эта функция психоанализа и сделала его столь популярным в наши дни. На этой популярности наживает себе капитал бюрократия, к которой после Фрейда перешли бразды правления, но не перешло его величие и его бесспорный радикализм. Бюрократы погрязли в мелких интригах и махинациях, а «официальный» миф о Ференци и Ранке служит тому, чтобы исключить двух единственно продуктивных и креативных учеников, которые остались после отхода Адлера и Юнга от идей Фрейда. Однако я убежден, что если сторонники психоанализа хотят следовать фундаментальным открытиям Фрейда и развивать их, им следует пересмотреть с гуманистической и диалектической позиции многие из его теорий, возникшие под влиянием физиологического материализма XIX века. Подобная трактовка идей Фрейда в новом ключе должна основываться на динамичном взгляде на человека, на осознании специфических условий человеческого существования. Тогда гуманистические цели Фрейда, выходя за рамки болезни и ее лечения, смогут получить новое и более адекватное выражение. Все это возможно при условии, что психоанализом больше не будет руководить творчески бесплодная бюрократия и его сторонники с первоначальным бесстрашием продолжат поиски истины.

Революционный характер

Перевод Е. Рудневой

Революционный характер» – это политико-психологическое понятие, сходное с понятием «авторитарный характер», появившимся в психологии около тридцати лет назад. Последний сочетает в себе политическую категорию: авторитарную структуру государства и семьи с психологической – структурой характера, создающей основу для подобной политической и социальной структуры.

Концепция авторитарного характера стала следствием определенных политических интересов. В начале 30-х годов в Германии мы предприняли попытку выяснить, какова вероятность того, что большинство населения сможет противостоять гитлеризму [90] . В 30-е годы большинство немцев, особенно рабочие и служащие, были против нацизма. Как показали политические и профсоюзные выборы, они были на стороне демократии. Вопрос заключался в том, будут ли немцы отстаивать свои идеи в случае, если дело дойдет до борьбы. Исходили из того, что иметь мнение – это одно, а иметь убеждение – совсем другое. Иными словами, любой человек может составить какое-то мнение, точно так же, как изучить иностранный язык или обычаи другого народа, но лишь те мнения, которые укоренились в структуре характера этого человека, которые питаются его энергетикой, только эти мнения становятся убеждениями . Влияние идей, которые легко воспринимаются, если их придерживается большинство, в значительной степени зависит от структуры характера человека, проявляющейся в критической ситуации. Как сказал Гераклит и продемонстрировал Фрейд, характер человека – это его судьба. Структура характера человека определяет, какого рода он выберет идею, а также силу ее воздействия на него. Это весьма важный момент во фрейдовской концепции характера, так как он выходит за рамки традиционного представления о поведении и говорит о том типе поведения, которое обусловлено динамически, т. е. человек не только мыслит определенным образом, его мышление коренится в его склонностях и эмоциях.

В то время мы задавались вопросом: до какой степени структура характера немецких рабочих и служащих вступает в противоречие с авторитарными идеями нацизма? Это, в свою очередь, подразумевало еще один вопрос: в какой степени немецкие рабочие и служащие в критический момент способны бороться против нацизма? Было проведено исследование, которое показало, что, по приблизительным оценкам, 10 % немецких рабочих и служащих имели авторитарную структуру характера; около 15 % имели демократическую структуру характера, а подавляющее большинство – около 75 % – имели структуру характера, относящуюся к смешанному типу [91] . Теоретически можно было предположить, что авторитаристы будут ярыми сторонниками нацизма, «демократы» – активными антинацистами, а большинство не примкнет ни к тем, ни к другим. События 1933–1945 годов показали, что эти теоретические предположения оказались более или менее точны [92] .

Для наших целей достаточно будет определить авторитарную структуру как структуру характера человека, у которого ощущение силы и чувство идентичности основаны на подчинении властям и одновременно на симбиотическом подавлении тех, кто находится в его власти. То есть человек с авторитарным характером чувствует себя сильным, когда имеет возможность подчиняться и быть частью той власти, которую он возвеличивает и обожествляет (что в некоторой степени подкрепляется реальным положением дел), и одновременно когда он возвеличивает сам себя при общении с людьми, находящимися в его власти. Это состояние садомазохистского симбиоза дает ему чувство силы и идентичности. Будучи частью чего-то «большого» (что бы это ни было), такой человек вырастает в своих глазах; один, сам по себе, он превращается в ничто. Именно по этой причине угроза власти и угроза его авторитарной структуре означают для человека с авторитарным характером угрозу лично ему, его психическому здоровью. Поэтому он борется с угрозой авторитаризму, как он боролся бы с угрозой своей жизни или душевному здоровью.

Обращаясь к понятию революционного характера , я бы хотел начать с того, что, по моему убеждению, не является революционным характером. Совершенно очевидно, что революционный характер – это не человек, участвующий в революционных выступлениях. Здесь как раз кроется различие между поведением и характером во фрейдовском, динамичном смысле. Любой человек в силу ряда причин принимает участие в революции независимо от своих внутренних ощущений, если его поступки служат делу революции. Но тот факт, что он действует как революционер, мало говорит о его характере.

Второй момент, определяющий, чем не является революционный характер, несколько более сложен. Революционный характер – это не бунтарь . Что я имею в виду? [93] Я бы определил бунтаря как человека, который глубоко презирает власть за то, что его не ценят, не любят и не принимают. Бунтарь желает свергнуть власть, потому что ее презирает, и сам занять место того, кого ниспровергает. Очень часто в тот момент, когда ему удается достичь цели, у бунтаря устанавливаются дружеские отношения с той самой властью, против которой он так яростно боролся.

Характерологический тип бунтаря хорошо известен в политической истории XX века. Рассмотрим, например, такую фигуру, как Рамсей Макдоналд [94] , который вначале выступал как пацифист и убежденно критиковал власть. Когда он приобрел достаточный вес, то вышел из лейбористской партии и примкнул к той самой власти, с которой боролся много лет. В день, когда Макдоналд стал членом национального правительства, он заявил своему другу и бывшему соратнику Сноудону: «Сегодня каждая герцогиня в Лондоне будет готова расцеловать меня в обе щеки». Здесь мы видим классический тип бунтаря, который использует бунт как средство достижения власти.

Иногда на это уходят годы; иногда все происходит намного быстрее. Например, Лаваль [95] , который во Франции начинал как бунтарь и через несколько лет приобрел политический капитал, который был готов продать. Я бы мог назвать много других имен, но психологический механизм во всех случаях одинаковый. Можно сказать, что политическая жизнь XX века представляет собой кладбище, состоящее из моральных могил людей, которые выступали в роли революционеров, а оказались бунтарями-оппортунистами.

Есть еще один момент, который не имеет отношения к революционному характеру, и более сложный, чем представление о бунтаре, а именно: революционный характер не фанатичен . В бихевиористском [96] смысле революционеры – часто фанатики, и в этом весьма очевидно проявляется различие между политическим поведением и структурой характера (по крайней мере насколько я понимаю характер революционера). Что я подразумеваю под фанатиком? Я отнюдь не имею в виду человека с убеждениями. (Должен заметить, что сейчас стало модно называть любого человека с убеждениями «фанатиком», а человека без убеждений или легко их меняющего – «реалистом».)

Полагаю, что с клинической точки зрения фанатик – это человек с сильно выраженными нарциссическими чертами, фактически близкий к психозу (депрессии, часто в сочетании с параноидальными наклонностями), человек, совершенно не связанный с внешним миром, как и всякая психотическая личность. Но фанатик находит выход, спасающий его от выраженного психоза. Он выбирает дело – политического, религиозного или любого толка – и обожествляет его. Этому делу он поклоняется. Таким образом, полностью отдавшись своему делу, фанатик получает мощное ощущение жизни, смысл существования, поскольку отождествляет себя с объектом поклонения, который он возвеличивает и возводит в абсолют.

Если попытаться подобрать символ, выражающий фанатика, то это будет пылающий лед . Это человек страстный и в то же время совершенно холодный. Он полностью разобщен с миром, но пылает страстью причастности к Абсолюту и поклонения ему. Фанатика можно узнать не столько по тому, что он говорит, сколько по особому блеску в глазах, по холодной страстности, составляющей парадокс фанатизма, а именно: полной отчужденности в сочетании со страстным обожанием своего дела. Фанатик – это практически «идолопоклонник». Стоит ли говорить, что фанатики всегда играли важную роль в истории. Они часто выступали в роли революционеров, поскольку говорили то же (или казалось, что то же), что и революционеры.

Я попытался объяснить, что, по моему мнению, не имеет отношения к революционному характеру. Полагаю, что характерологическая концепция революционера имеет в наше время большое значение – такое же важное, как понятие авторитарного характера. Действительно, мы живем в эпоху революций, которая началась примерно триста лет назад с политических восстаний в Англии, Франции и Америке и продолжилась социальными революциями в России, Китае и в настоящее время в Латинской Америке.

В эту революционную эпоху слово «революционный» стало весьма привлекательным в разных частях света и используется в качестве позитивной характеристики многих политических движений. Действительно, все движения, использующие термин «революционный», провозглашают очень похожие цели, а именно: борьбу за свободу и независимость. На самом деле это не всегда так: некоторые из них действительно сражаются за свободу и независимость, другие лишь используют революционные лозунги для борьбы за установление таких же авторитарных режимов, но с иной правящей верхушкой.

Какое определение стоит дать революции? Можно использовать словарь, просто сказав, что революция – это свержение существующей правящей верхушки мирным или насильственным путем и замена его новой. Это – формальное политическое определение, но оно не слишком точно. Мы могли бы определить революцию в марксистском смысле как замену существующего порядка исторически более прогрессивным. Несомненно, сразу возникает вопрос, кто решает, какой порядок «исторически более прогрессивен». Обычно это решает победитель, по крайней мере в своей стране.

Наконец, мы можем определить революцию в психологическом смысле как политическое движение, возглавляемое людьми с революционным характером и привлекающее людей с революционным характером. Это, конечно, не совсем определение, но – полезное утверждение в рамках настоящего исследования, поскольку ставит во главу угла вопрос: что же такое революционный характер?

Основной чертой «революционного характера» является то, что он независим – т. е. свободен . Легко заметить, что независимость – это прямая противоположность симбиотической привязанности к людям, обладающим властью и более высоким положением, с одной стороны, и не имеющим власти и находящимся в подчинении – с другой, о чем уже упоминалось при обсуждении авторитарного характера. Однако это недостаточно проясняет, значение слов «независимость» и «свобода». Сложность заключается в том, что в настоящее время под этими понятиями подразумевается, что в демократической системе каждый человек свободен и независим. Эта концепция свободы и независимости уходит корнями во времена борьбы средних классов против феодальных порядков, а в наши дни она получила развитие в противопоставлении тоталитарным режимам. Во времена феодализма и абсолютной монархии человек не был ни свободен, ни независим. Он подчинялся лишь традиционным порядкам и правилам, установленным вышестоящими властями, или их произволу. Победоносные буржуазные революции в Европе и Америке дали индивиду политическую свободу и независимость. Это была «свобода от », независимость от политической власти.

Тогда это, несомненно, было важно, хотя современный индустриализм создал новые формы зависимости в разросшихся бюрократических системах, контрастирующих с неограниченной инициативой и независимостью предпринимателя XIX века. Однако проблема независимости и свободы гораздо сложнее. В действительности вопрос независимости, если рассматривать его во всей полноте, представляет собой основной аспект человеческого развития.

Новорожденный младенец являет собой единое целое со своим окружением. Для него внешний мир еще не существует как реальность, отдельная от него самого. Но даже когда ребенок уже распознает предметы внешнего мира, он еще долго остается беспомощным и не способен выжить без помощи. Столь продолжительный период беспомощности, в отличие от развития детенышей животных, составляет основу для его развития. В этот период ребенок также учится зависеть от власти и бояться всего.

Обычно в период от рождения до достижения половой зрелости именно родители являются для ребенка представителями власти в ее двояком проявлении: они помогают и наказывают. К пубертатному периоду подросток достигает той стадии развития, когда он уже в состоянии о себе позаботиться (особенно в простых аграрных обществах) и в социальном смысле может больше не зависеть от родителей. Он способен стать экономически независимым. Во многих примитивных обществах независимость (особенно от матери) выражается с помощью обрядов инициации, однако это не затрагивает зависимость от клана и его лидеров-мужчин. Половое созревание – еще один фактор, способствующий отделению от родителей. Половое влечение и половое удовлетворение связывают человека с людьми вне его семьи. В половом акте ни отец, ни мать никак не могут помочь, молодой человек предоставлен самому себе.

Даже в тех обществах, где удовлетворение сексуального желания откладывается на пять – десять лет после наступления половой зрелости, пробуждение полового влечения порождает стремление к независимости и провоцирует конфликты с авторитетом родителей и социума. Нормальная личность достигает этой степени независимости через несколько лет после достижения половой зрелости. Но нельзя отрицать тот факт, что независимость такого рода, даже если человек зарабатывает себе на жизнь, создает свою семью и обзаводится собственными детьми, не означает, что он стал подлинно свободным и независимым. Будучи взрослым, он по-прежнему довольно беспомощен и всячески старается найти людей, обладающих властью, которые способны защитить его и помочь обрести уверенность. За эту помощь он расплачивается зависимостью от этих людей, теряет свободу, замедляется процесс его личностного роста. Он заимствует их мысли, их чувства, их цели и ценности, хотя при этом живет с иллюзорным ощущением, что это его мысли, его чувства и его выбор.

Полная свобода и независимость существуют лишь в том случае, если человек думает, чувствует и решает сам. Он в состоянии делать это аутентичным образом, только если достигает продуктивной взаимосвязи с внешним миром, что позволяет ему также реагировать на происходящее. Подобная концепция свободы и независимости встречается в учениях радикальных мистиков, а также в марксизме. Наиболее радикальный христианский мистик, Майстер Экхарт, говорит: «Что есть моя жизнь? Это то, что идет изнутри меня. То, что приходит извне, не приживается» [97] . Или: «…если человек принимает решение на основании того, что приходит извне, или воспринимает что-то извне, это неправильно. Не следует ни бояться Бога, ни думать, что он вне нас, но следует думать, что он есть мы сами и то, что в нас» [98] .

Маркс рассуждает аналогично, хотя и в нетеологической форме: «Человек считает себя самостоятельным, только когда он сам себе хозяин, а он является только тогда, когда сам обеспечивает свое существование. Человек, живущий милостью других, считает себя зависимым. Но я живу целиком милостью другого, если я обязан ему не только поддержанием, но также созданием моей жизни; когда он – ее источник . Моя жизнь с необходимостью имеет внешнюю причину, если она не есть мое собственное создание» [99] . Или, как Маркс говорит в другой работе: «Человек независим, только если он утверждает свою индивидуальность как цельная личность во всех своих взаимосвязях с миром: видя, слыша, обоняя, осязая, чувствуя, думая, желая, любя, – когда он утверждает и выражает все аспекты своей личности». Независимость и свобода – это реализация личности, а не только освобождение от насилия и не свобода в коммерческом смысле.

Проблема каждого индивида состоит именно в уровне свободы, которого ему удалось достичь. Полностью пробужденная, продуктивная личность – это свободный аутентичный человек, потому что он сам источник своей жизни. (Вряд ли необходимо подчеркивать, что это не означает изолированности от других людей, потому что личностный рост происходит только в процессе установления взаимосвязи с миром и другими людьми. Но эта взаимосвязь – вовсе не зависимость.) В то время как проблема независимости в качестве самореализации привела Маркса к критике буржуазного общества, Фрейд в рамках своей теории рассматривал ту же проблему в аспектах эдипова комплекса.

Фрейд полагал, что путь к душевному здоровью лежит в преодолении кровосмесительной фиксации на матери, и утверждал, что душевное здоровье и зрелость личности базируются на освобождении и независимости. Но для него этот процесс инициировался страхом кастрации отцом и заканчивался принятием отцовских установок и запретов в свое Я (супер-эго). Следовательно, независимость по-прежнему была частичной (т. е. независимостью от матери); в то время как зависимость от отца и социума сохранялась через посредство супер-эго.

Революционный характер отождествляет себя с человечеством и тем самым выходит за узкие рамки своего социума; вследствие этого он способен критически оценивать общество, в котором он живет, или любое другое общество с позиций разума и человечности. Революционный характер человека не ограничен местническим обожанием культуры того общества, в котором ему довелось родиться, потому что это не более чем случайность, произошедшая во времени и пространстве. Он способен смотреть на окружающее глазами пробудившегося человека, у него свои собственные критерии для распознавания того, что случайно, в том, что не случайно (разуме), в нормах, существующих в человеческом обществе и для человеческой расы.

Революционный характер отождествляет себя с человечеством. Он также испытывает глубокое «благоговение перед жизнью», по выражению Альберта Швейцера [100] , сильную тягу и любовь к жизни. Действительно, как и другие животные, мы цепляемся за жизнь и противимся смерти. Но цепляться за жизнь – не означает любить жизнь. Это становится более очевидно, если принять во внимание, что существует тип личности, которую смерть, разрушение, упадок привлекают больше, чем жизнь. (Хорошим историческим примером может служить личность Адольфа Гитлера.) Такой тип характера можно назвать некрофилическим, если использовать выражение Унамуно [101] из его знаменитого ответа 1936 г. генералу Франко, любимым девизом которого было: «Да здравствует смерть!»

Влечение к смерти и разрушению может не осознаваться человеком и все же проявляться в его действиях. Душить, подавлять, уничтожать – все приносит такое же удовлетворение, какое испытывает жизнелюбивый человек, когда способствует приумножению и развитию жизни. Некрофилия – истинное извращение, и оно разрушает человека еще при жизни.

Мышление и чувства революционного характера можно было бы назвать «критическим настроем» – критической тональностью, если применить музыкальный термин. Латинский девиз «De omnibus est dubitandum» (все подвергай сомнению) – очень важная часть отношения к миру революционного характера. Этот критический настрой не имеет ничего общего с цинизмом, это проникновение в реальность, в отличие от фикции, заменяющей реальность [102] .

Нереволюционный характер склонен принимать на веру все, что провозглашается большинством. Критически настроенный человек реагирует прямо противоположным образом. Особенно критично он настроен к мнению большинства, ибо это – мнение рыночной толпы или властей предержащих. Разумеется, если бы больше людей были истинными христианами, каковыми они себя считают, им было бы не трудно придерживаться подобного взгляда, потому что критический подход к принятым нормам проповедовал и Христос. Подобный критический взгляд мы встречаем также и у Сократа. Так были настроены пророки и многие другие, кому мы поклоняемся и кого почитаем. Но им можно без опаски поклоняться, только когда со времени их смерти проходят многие годы.

«Критически настроенный» человек не приемлет штампы или так называемый «здравый смысл». Тот самый здравый смысл, который наделяется смыслом только потому, что все повторяют одну и ту же бессмыслицу. Возможно, этот критический настрой, о котором я говорю, нелегко определить, но если вы поэкспериментируете с собой и другими людьми, то очень легко обнаружите, кто им обладает, а кто нет.

Сколько миллионов людей, например, верит в то, что гонка ядерных вооружений служит делу мира? Это противоречит всему нашему прошлому опыту. Сколько людей уверены, что, если зазвучит сирена, они сумеют спастись в укрытиях, сооруженных во всех крупных городах Соединенных Штатов? Они прекрасно знают, что у них будет не более пятнадцати минут. И не обязательно быть паникером, чтобы предсказать, что за эти пятнадцать минут человека затопчут в толпе, прежде чем он сумеет добраться до двери убежища. И все же люди верят, что подземные убежища спасут их от 50– или 100-мегатонных бомб. Почему? Потому что они настроены не критически. Если рассказать подобное пятилетнему мальчику (а в этом возрасте дети часто имеют более критический склад ума, чем взрослые), он наверняка выскажет сомнение. Большинство взрослых имеют достаточно хорошо «натренированное» некритическое восприятие и усматривают «смысл» там, где его нет.

Помимо критического настроя, революционный характер проявляется в особых отношениях с властью. Это не мечтатель, который не знает, что власть может погубить, подчинить и даже развратить человека. Имеется в виду другое. Для революционного характера власть вовсе не священна и никогда не олицетворяет истину, мораль или добро. Отношение людей к власти – это одна из самых важных, а возможно, и наиболее важная проблема современности. Речь идет не о понимании того, что такое власть. И не об отсутствии реалистичной оценки – недооценки роли и функции власти. Это вопрос о священности власти, о том, как человек оценивает власть с точки зрения нравственности . Если человек признает нравственность власти, он никогда не будет относиться к ней критически, а значит, он не обладает революционным характером.

Революционный характер способен сказать «нет». Иными словами, это человек, способный на неповиновение, для которого неповиновение может являться добродетелью. Чтобы объяснить свой тезис, начну с утверждения, которое может показаться слишком объемлющим: история человечества началась с акта неповиновения и может закончиться актом повиновения. Что я имею в виду? Говоря об акте неповиновения, я имею в виду библейскую историю и древнегреческую мифологию. Адаму и Еве Бог повелевает не вкушать с древа познания добра и зла плод, но человек – или, точнее, женщина – оказывается способным сказать «нет». Женщина становится способной к неповиновению и даже склоняет к неповиновению мужчину. Каков же результат? Согласно мифу, он изгоняется из Рая, т. е. человек вынужден выйти из до-индивидуалистического, до-сознательного, до-исторического и, если хотите, до-человеческого состояния – состояния, которое можно сравнить с состоянием плода в утробе матери. И вот человек изгнан из Рая и ступает на путь истории.

На языке мифа ему не позволено вернуться, фактически, он не в состоянии вернуться. Как только в человеке пробудилось осознание самого себя, как только он осознал себя как отдельную личность, отдельную от других людей и от природы, он уже не может вернуться к первоначальной гармонии, существовавшей до его пробуждения. С этого первого акта неповиновения началась история человечества, и это неповиновение стало первым свободным поступком.

Древние греки использовали другой символ – символ Прометея. Прометей совершил преступление – украл огонь у богов и вручил его людям. Он совершил акт неповиновения, а с передачей огня людям начинается человеческая история, или цивилизация.

Таким образом, согласно библейской истории и греческой мифологии история человека началась с акта неповиновения.

Почему я считаю, что история человечества может окончиться актом повиновения? Здесь я, к сожалению, обращаюсь не к мифу, а к реальности. Если через два-три года атомная война уничтожит половину человечества и наступит период абсолютного варварства – или это произойдет через десять лет и погибнет все человечество – то это случится в результате акта повиновения. А именно повиновения людей, нажимающих кнопку, людям, отдающим приказ, и повиновения идеям, делающим подобное сумасшествие возможным.

Неповиновение – это диалектическое понятие, поскольку каждый акт неповиновения одновременно является актом повиновения, и наоборот. Что я имею в виду? Каждый акт неповиновения, если это не простое стремление к бунту, есть повиновение некоему другому принципу. Я не поклоняюсь идолам, потому что я повинуюсь Богу. Я не повинуюсь цезарю, потому что я повинуюсь Богу или, если не использовать теологический язык, потому что я повинуюсь другим принципам и ценностям, своей совести. Я могу не повиноваться государству, потому что повинуюсь законам человечности. А если я чему-либо повинуюсь, то я всегда при этом не повинуюсь чему-то другому. Вопрос заключается не в повиновении или неповиновении как таковых, а в том, кому и чему мы повинуемся или не повинуемся.

Из всего вышесказанного следует, что революционный характер в том смысле, как я его понимаю, это не обязательно тип характера, который применим только в политике. Безусловно, революционные характеры присутствуют в политике, но они есть и в религии, в искусстве и в философии. Будда, пророки, Иисус, Джордано Бруно, Майстер Экхарт, Галилео, Маркс и Энгельс, Эйнштейн, Швейцер, Рассел – всё это революционные характеры. Фактически революционный характер встречается и в других сферах деятельности, – это человек, у которого «да» означает «да», а «нет» означает «нет». Он способен видеть реальное положение дел, как маленький мальчик из сказки Ганса Христиана Андерсена «Новое платье короля». Мальчик видел, что король голый, и так и сказал всем об этом.

XIX век – период, когда нагляднее видно неповиновение. Это было время выраженной авторитарности в семье и государстве; что предоставляло поле деятельности революционным характерам. XX век совсем иной. Это век современной индустриальной системы, которая создает человека организации; век огромной бюрократической системы, которая заставляет четко функционировать тех, кого она контролирует, но не с помощью силы, а манипулирования. Руководители этих бюрократических систем утверждают, что люди добровольно подчиняются приказам, и пытаются убедить нас, особенно с помощью материального поощрения, что нам нравится делать то, что мы должны делать. Человек организации не способен к неповиновению – он даже не понимает, что повинуется. Как он может помыслить о неповиновении, ведь он даже не осознает этого. Он один из «этих парней», один из многих. Он «нормальный». Он думает и делает то, что «разумно», – даже если это убивает его, его детей и внуков. Следовательно, человеку современной бюрократически-индустриальной эпохи труднее проявить неповиновение или развить в себе революционный характер, чем человеку XIX века.

Мы живем в эпоху, когда логика балансового отчета, логика производства вещей распространилась на жизнь людей. Людям присвоены номера, как вещам. Люди и вещи стали количественным выражением производственного процесса.

Повторю: очень трудно проявлять непослушание тому, кто даже не осознает, что повинуется. Иными словами, кто откажется повиноваться компьютеру? Как мы можем сказать «нет» философии, идеалом которой является жизнь по принципу компьютера – без воли, без чувств, без страстей?

Повиновение сегодня не осознается как повиновение, потому что оно рационализировано и объявлено «здравым смыслом», обосновано объективной необходимостью. Если на Востоке и на Западе необходимо создавать оружие фантастической разрушительной силы, как можно не подчиниться? Кто способен сказать «нет», если все это представляется не как акт человеческой воли, а как объективная необходимость?

Существует еще один аспект нашей современной жизни. В индустриальных системах разных стран, которые становятся все более и более похожими, человек смертельно напуган властью огромной бюрократической машины, огромностью всего – государства, промышленной и профсоюзной бюрократии. Он не просто напуган, он чувствует себя очень маленьким. Есть ли сегодня Давид, который скажет «нет» Голиафу? Кто тот маленький человек, который сможет сказать в наши дни «нет» той власти, которая тысячекратно увеличилась в размерах и в силе по сравнению с властью, какая была пятьдесят или сто лет назад? Человек запуган и с радостью принимает власть. Он принимает порядки, которые ему навязывают во имя здравого смысла и благоразумия, чтобы не чувствовать своего подчиненного положения.

Подведем итоги: говоря о «революционном характере», я обращаюсь не к бихевиористской, а к динамической концепции. Человек не становится «революционером» в характерологическом смысле только оттого, что он произносит революционные речи или принимает участие в революции. Революционер – это человек, который освободился от родственных и национальных уз, от матери и отца, от лояльности по отношению к государству, классу, партии, расе или религии. Революционный характер – гуманен в том смысле, что он чувствует то же, что чувствует все человечество, и ничто человеческое ему не чуждо. Он любит и почитает жизнь. Он одновременно скептик и человек веры.

Он скептик, потому что подозревает, что все идеологии скрывают неприглядную реальность. Он человек веры, потому что верит в то, что потенциально существует, хотя еще не проявилось. Он может сказать «нет» и проявить неповиновение именно потому, что он может сказать «да» и повиноваться принципам, которые осознает как собственные. Он не пребывает в дремотном состоянии, его сознание полностью пробудилось и воспринимает личностные и социальные реалии окружающего мира. Он независим; он всем обязан самому себе, своим усилиям; он свободен и никому не прислуживает.

Может создаться впечатление, что я описываю душевное здоровье и благополучие, а не концепцию революционного характера. Действительно, данное описание относится к нормальному, жизнелюбивому, душевно здоровому человеку. Я убежден, что здоровый человек в нездоровом мире, всесторонне развившийся человек в ущербном мире, пробужденный человек в полусонном мире – это и есть революционный характер. Однажды пробудятся все, и больше не нужны будут пророки или революционные характеры – будут только всесторонне развитые личности.

Конечно, большинство людей никогда не являлись революционными характерами. Но мы сейчас живем не в пещерах именно по той причине, что в истории человечества всегда было достаточно революционных характеров, чтобы вытащить нас из пещер или подобных жилищ. Но есть и другие, претендующие на роль революционеров, тогда как на самом деле они – бунтари, авторитарные личности или политические оппортунисты. Я полагаю, что психология может сыграть важную роль в изучении характерологических различий этих типов политических идеологов. Но чтобы сделать это надлежащим образом, психологи должны обладать некоторыми чертами, которые я попытался описать в этой работе: они сами должны быть революционными характерами.

Медицина и этическая проблема современного человека

Перевод Е. Рудневой

Что мы понимаем под этикой?

Слово «этика» происходит от греческого «ethos», что первоначально означало «обычай, традиция»; в конечном счете «этикой» стали называть науку, изучающую идеальные человеческие взаимоотношения. Однако у многих существует путанное представление о привычке и идеалах.

В наши дни большинство людей воспринимает этику как идеальные нравственные нормы, полагая, что традиция – это хорошо. Мы убеждены, что этическую норму необходимо соблюдать, бессознательно полагая, что правильно то, что общепринято. Как известно, ссылаться на общепринятость – весьма удобно, кроме тех случаев, когда это идет вразрез с совестью.

Иногда этика относится только к поведению, и тогда она предлагает некий кодекс желательного поведения. В этом случае этику можно разделить на составные части. Можно говорить о медицинской этике, деловой этике, воинской этике. Здесь мы действительно имеем в виду кодекс поведения, который имеет силу и применяется в условиях определенной ситуации. Разумеется, я предпочитаю иметь дело с людьми, следующими моральному кодексу, нежели с теми, кто ему не следует. Я также предпочитаю моральные принципы, а не безнравственность. Но если посмотреть на этику как на составную часть великой философской и религиозной традиции, то она перестанет быть только кодексом поведения для определенных областей деятельности. С точки зрения философии этика – определенная ориентация человека, укорененная в его природе, а потому касающаяся не той или иной отдельной личности или ситуации, а всех людей. В самом деле, если буддисты правы, этика касается не только мира людей, но и всего сущего. Совесть – это орган для выражения этической позиции. Если мы говорим об этике как части великой философской и религиозной традиции Востока и Запада, то этика – не моральный кодекс, а – вопрос совести.

Если мы принимаем эту точку зрения, тогда медицинская этика как таковая не существует. Есть лишь универсальная человеческая этика применительно к особым человеческим ситуациям . С другой стороны, если мы отделяем медицинскую этику от универсальной этической проблемы, существует опасность того, что медицинская этика превратится в некий кодекс, который будет служить в основном для защиты интересов медицинской гильдии вопреки интересам пациентов.

В этой связи следует подробнее остановиться на проблеме совести. Важно помнить о различии между авторитарной совестью и гуманистической совестью [103] . Под авторитарной совестью я подразумеваю примерно то, что Зигмунд Фрейд обозначает как «супер-эго», этот термин в наше время гораздо более популярен, чем понятие «совесть». Авторитарная совесть, или «супер-эго», – это сначала интернализованная [104] власть отца, а впоследствии внутренний авторитет социума. Вместо того чтобы бояться отцовского наказания, я усвоил его наставления и тем самым стремлюсь избежать неприятного опыта; внутри себя я слышу голос отца и не рискую совершать поступки, которые заведомо ему не понравятся. Я заранее предупрежден, поскольку вооружен отцовскими установками. Эта концепция интернализованного авторитета отца и общества обосновывает феномен, который многие люди называют совестью. Фрейд предлагает весьма оригинальное и очень верное объяснение психического механизма этого феномена. Однако возникает вопрос: достаточно ли этого или существует другая ипостась совести?

Второй тип совести, при котором власть не интернализуется, в соответствии с философской и религиозной гуманистической традицией можно определить как гуманистическую совесть. Это внутренний голос, призывающий нас возвратиться к себе. Есть некая сердцевина, общая для всех людей, а именно определенные базовые характеристики человека, на которые нельзя посягать и которыми нельзя пренебрегать без серьезных последствий.

В наши дни многие ученые считают, что нет такого понятия, как «природа человека», все зависит от того, где люди живут. Если вы охотник за головами, вам нравится убивать людей и собирать высушенные головы; если вы живете в Голливуде, вам нравится зарабатывать деньги и видеть себя на страницах газет, и т. д. Они считают, что в человеческой природе нет ничего, что могло бы диктовать людям делать одно и не делать другое. Психоаналитики и психиатры, видимо, используют другой подход. Они полагают, что существуют некие базовые элементы, составляющие часть человеческой натуры, которые будут реагировать так же, как реагирует наше тело, если нарушаются его законы. Если в теле развивается какой-либо патологический процесс, обычно мы чувствуем боль. Если патологический процесс развивается в нашей душе – т. е. в ней что-то происходит, что нарушает нечто глубоко укоренившееся в человеческой природе, – то мы испытываем чувство вины. Когда у людей бессонница, они принимают снотворное. Когда у них что-то болит, они принимают обезболивающие средства. Нечистую совесть можно успокоить разными способами, имеющимися в нашей культуре. Тем не менее нечистая совесть может принять бессознательную форму и выражаться в разных проявлениях, и язык ее может быть не менее выразительным, чем физическая боль.

Поскольку врачи в основном имеют дело с физической болью и физическими симптомами болезней, должны особенно внимательно относиться к тому, что может быть вызвано душевной болью и психическими симптомами. Например, человек, полностью отвергающий то, что Альберт Швейцер называет «преклонением перед жизнью», чрезвычайно жестокий, бесчеловечный, безжалостный, никого не любящий, рискует оказаться на грани безумия. Если он продолжает вести себя подобным образом, то может сойти с ума, а иногда действительно сходит с ума. Иногда у него развивается невроз, который спасает его от сумасшествия. Даже самые худшие из людей в этом мире ощущают потребность сохранять иллюзии – и возможно, для этого есть некоторые основания, – что в них осталось нечто человеческое, нечто доброе. Потому что, если они не будут это ощущать, они больше не почувствуют себя людьми, и тогда действительно близки к умопомешательству.

Этому легко можно найти убедительные доказательства. Густав Гилберт – психолог, беседовавший с Герингом и другими захваченными в плен нацистами в течение года, вплоть до последнего дня их жизни, поделился своими впечатлениями. Геринг просил его приходить каждый день и говорил: «Видите, я не такой плохой, как они. Я не такой плохой, как Гитлер; Гитлер убивал женщин и детей. Я – нет. Пожалуйста, поверьте мне». Геринг знал, что ему предстоит умереть. Он беседовал с молодым американским психологом, чье мнение о нем не могло иметь никаких последствий. Геринг не обращался к аудитории, просто для него было невыносимо считать себя совершенно бесчеловечным теперь, когда его власть была утрачена. Похожую историю рассказывает один американский корреспондент, который некоторое время работал в Москве. Это история о человеке по фамилии Ягода, который возглавлял тайную полицию, а потом был убит теми, кого, в свою очередь, также потом уничтожили. Ягода, безусловно, был ответственен за смерть и пытки сотен тысяч людей. По свидетельству корреспондента, он оказывал покровительство детскому приюту, расположенному в Подмосковье – одном из красивейших мест в мире, где сиротам жилось привольно, они были окружены любовью и заботой. Однажды Ягода сказал этому корреспонденту: «Окажите мне любезность, напишите статью о моем приюте и, пожалуйста, опубликуйте ее в Нью-Йорке в таком-то журнале». Увидев удивление американца, глава тайной полиции объяснил: «Видите ли, в Бруклине у меня живет дядя, брат матери, и он читает этот журнал. Моя мать считает меня дьяволом. Если дядя прочитает вашу статью, он напишет матери, и мне будет легче». Журналист написал статью. Он уверяет, что в результате Ягода сохранил несколько жизней, и был ему признателен за это до конца своих дней.

Проблема заключалась вовсе не в матери Ягоды, а в его совести. Ему была невыносима его абсолютная бесчеловечность.

Один венский психиатр, посетивший Восточную Германию, сообщает, что местные психиатры занимаются нервным расстройством, которое получило название «болезнью чиновников». Так они обозначали форму нервного расстройства, развившуюся у функционеров коммунистической партии, «прослуживших» долгое время. С какого-то момента у них появлялось ощущение, что они не в состоянии работать. Мы могли бы собрать огромный материал во всех странах и всех культурах, который подтверждает тот же принцип, а именно: нельзя поступать бесчеловечно всю жизнь и при этом не испытывать серьезного внутреннего дискомфорта.

Приведенные примеры относятся к сталинской России и нацистской Германии; но это вовсе не означает, что нет схожих проблем в Соединенных Штатах. Здесь, как и повсюду в западном мире, проблему представляет не жестокость и не деструктивность, а скука . Жизнь теряет смысл. Люди перестают ощущать энергию жизни, она утекает, как вода сквозь песок. Человек живет, но осознанно или неосознанно ощущает, что это не жизнь; и если он сохраняет хоть немного восприимчивости и живости, в качестве ответной реакции у него развивается невроз. Именно такие люди обращаются за консультацией к психоаналитикам. На уровне сознания они жалуются на свой неудачный брак, на работу или что-то еще; но если попытаться углубиться в проблему, они обычно отвечают, что жизнь бессмысленна. Такие люди чувствуют, что живут в мире, где можно испытывать сильные чувства, быть заинтересованными, активными, и тем не менее они безразличны ко всему и быстро утрачивают человеческий облик.

Рассматривая этическую проблему нашего времени – проблему современного человека, – следует прежде всего отметить, что хотя этические нормы человеческого поведения одинаковы для всех людей, каждая эпоха и культура имеют свои специфические проблемы и, следовательно, свои этические задачи. Не будем обсуждать проблемы этических задач разных периодов, остановимся на этических проблемах XIX и XX вв.

Основные этические проблемы, основные грехи XIX века можно представить следующим образом. Во-первых, эксплуатация : когда один человек живет за счет другого. Будь то эксплуатация рабочего, крестьянина, негра в Конго или на юге США – везде один человек пожирал другого – не как каннибал, ибо располагал гораздо лучшей пищей, но использовал жизненную энергию другого человека для обеспечения своего существования. Во-вторых, моральной проблемой XIX века был авторитаризм – власти предержащие считали, что в силу своего положения они вправе повелевать другими людьми и устанавливать для них ограничения. Такова была власть отца над своими детьми, что так прекрасно описано в романе Батлера [105] «Путь всякой плоти»; власть мужчин над женщинами; власть хозяев над рабочими; власть государств над другими территориями, особенно над теми, которые заселены людьми другого цвета кожи. Третьей проблемой было неравенство . В порядке вещей считалось, что люди на земле (и даже в пределах одной страны) живут в условиях полного материального неравенства. Существовало неравенство полов, неравенство рас, хотя на словах отдавалась дань христианству, по сути своей являвшемуся мировой религией, основанной на концепции, что все мы – дети Божии.

Еще один порок XIX века, особенно характерный для среднего класса, – это жадность , стяжательство, расчётливость, накопление материальных благ. С этим стремлением к обогащению тесно связана позиция эгоистического индивидуализма. «Мой дом – моя крепость», «Моя собственность – это я».

Мы уверены, что эти пороки присущи исключительно девятнадцатому веку, и считаем, что далеко продвинулись вперед по сравнению с нашими предками. Мы избавились от этих пороков и отлично себя чувствуем. Видимо, так каждое новое поколение представляет свои собственные этические проблемы. Подобно тому, как французы во Вторую мировую войну боролись с идеями Первой мировой войны, так и каждое новое поколение пытается справиться с моральными проблемами теми же понятиями, которые использовались предшествующим поколением. Новое поколение замечает, что удалось преодолеть некоторые пороки, но не понимает, что отрицание прежде существующего само по себе не является достижением. В меняющемся обществе и культуре они не видят новых пороков, поскольку пребывают в счастливом убеждении, что пороки прошлого преодолены.

Вернемся к порокам XIX века и рассмотрим, что с ними стало. Фактически у нас нет авторитетов. Дети могут «самовыражаться» и делать что хотят. Работники имеют возможность высказываться прямо и откровенно, а при необходимости обращаются к психотерапевтам. В наше время ни один начальник не решится вести себя так, как такой же начальник пятьдесят лет назад. Однако у нас нет принципов, нет понимания жизненных ценностей или их стандартов.

Здесь мне бы хотелось остановиться на необходимости проводить различие между рациональной и иррациональной властью. Иррациональная власть – это власть, которая основана на силе, будь то физическая или эмоциональная сила, и функционирует за счет материальной, духовной или какой-либо другой эксплуатации других людей. Рациональная власть основана на компетентности, ее функция – помочь человеку выполнить определенную задачу. В наше время наблюдается смешение этих двух типов власти. Когда маленький Джонни говорит матери: «Дважды два будет пять», она может подумать, если станет настаивать, что дважды два – четыре, это будет подавлять его свободу самовыражения. Если она достаточно начитана, то вполне может рассудить, что математические теории относительны, поэтому «мой Джонни прав, в конце концов».

Если вспомнить работу Торо [106] «Жизнь без принципов», написанную сто лет назад, то уже там имеется указание на проблему, вставшую в XX веке. Очевидно, что эта проблема уже стояла в XIX веке. Но если она была актуальна во времена Торо, она еще более актуальна в наши дни. Как точно заметил писатель, люди имеют мнения, а не убеждения, они наблюдают факты, но не понимают принципов. Этот процесс развивался и в наши дни приобрел пугающие масштабы и, полагаю, сказывается весьма пагубно на образовании. Прогрессивное образование стало реакцией на авторитаризм XIX века и способствовало конструктивному развитию. Однако наряду с некоторыми другими тенденциями нашей культуры оно выродилось, заняв позицию безразличия, беспринципности, отрицания ценностей и иерархии. Я имею в виду не иерархию власти, а иерархию знаний и уважение к образованным людям. Сегодня мы сталкиваемся с догматическими предположениями, что спонтанность, оригинальность и индивидуальность неизбежно вступают в конфликт с рациональной властью и принятыми стандартами; что для исправления положения полезно было бы, например, овладеть искусством стрельбы из лука, в котором, согласно дзен-буддизму, сочетаются несовместимые положения [107] .

Что же касается второго порока – стяжательства, то он остался в прошлом. Накопительство привело бы к национальной катастрофе. Наша экономика основана на потреблении. Разумеется, изменение взглядов часто происходит в результате экономических перемен. Наша промышленная реклама постоянно призывает тратить деньги, а не копить их. Так что же нам делать? Мы постоянно потребляем ради потребления. Это хорошо известно, и нет необходимости обсуждать. Карикатура из «Нью-Йоркер» подтверждает мою мысль. Двое мужчин разглядывают новый автомобиль. Один говорит: «Вам не нравится заднее крыло, и мне тоже не нравится заднее крыло, но представьте, что будет с американской экономикой, если никому не будет нравиться заднее крыло». Сегодня опасность для нас – не накопительство, но эта опасность не менее серьезна: мы – вечные потребители, мы приобретаем и приобретаем. Восемь часов в день, каждый на своем рабочем месте, мы работаем, мы активны. Но в часы досуга мы погружаемся в безделье с пассивностью потребителей. Потребительское отношение из сферы экономики постепенно распространяется на все сферы повседневной жизни. Мы потребляем сигареты и коктейли, книги и телепередачи; мы как будто припали к большой детской бутылочке, которая должна обеспечить все наши потребности. Со временем мы начинаем испытывать потребность в транквилизаторах.

Неравенство – третий порок, который мы считаем побежденным. Действительно, неравенство, которое существовало в XIX веке, исчезает. Несмотря на то что еще много предстоит сделать, объективный наблюдатель будет впечатлен успехом, какого в Америке, особенно после Второй мировой войны, добились в обеспечении равенства рас. Значительный прогресс достигнут в Соединенных Штатах и по преодолению экономического неравенства. И к чему нас это привело? Мы исказили понятие равенства, заменив его понятием одинаковости. Что означало «равенство» с точки зрения великой гуманистической традиции? Оно означало, что все мы равны в том смысле, что каждый человек – цель сама по себе и не должен быть средством для достижения чьих-то целей . Равенство – это условие, чтобы человек не был средством, а целью сам по себе, независимо от возраста, цвета кожи, пола. Это гуманистическое понимание равенства послужило основой для появления различий. Только если мы станем не похожими друг на друга и при этом не будем опасаться, что к нам будут относиться не как к равным, только тогда мы равны.

А что сделали мы? Мы трансформировали понятие равенства в понятие одинаковости. Фактически мы боимся быть не похожими, потому что опасаемся, что, если станем другими, к нам будут по-другому относиться. Недавно я спросил мужчину, которому было тридцать с небольшим, почему он так боится изменить свою жизнь, сделать ее интересной, насыщенной. Подумав немного, он ответил: «Знаете, я ведь действительно боюсь стать другим». К сожалению, это касается многих.

Понятие равенства с его достоинством, которое дала ему великая философская и гуманистическая традиция, сейчас ошибочно употребляется для обозначения одного из наиболее деградировавших, бесчеловечных и опасных явлений в нашей культуре – одинаковости, означающей утрату индивидуальности. Ее можно наблюдать во взаимоотношениях полов; в США вы встретите, что «равенство» полов дошло до того, что полярные различия между ними сглаживаются, и созидательная искра, возможная только между противоположными полюсами, исчезает. Но если существование подобной полярности возбраняется, то созидание становится невозможно, ибо только встреча двух противоположностей может выбить искру созидания.

Следует отметить, что в процессе преобразования пороков XIX века в пороки XX века – называемые добродетелями – произошел отказ от эгоцентрического индивидуализма и эксплуатации. Ни в одной другой стране мира эксплуатация не уничтожена в такой степени, как в США. Экономисты утверждают, что в самое ближайшее время результаты могут оказаться еще более фантастическими, чем сейчас. Эгоцентрический индивидуализм практически не существует – никто не хочет быть одиноким. Каждый человек хочет быть с кем-нибудь, люди впадают в панику при одной только мысли об одиночестве даже на короткое время. Эти пороки исчезли, но что пришло на их место? Человек воспринимает себя и других как вещи, как обычный товар. Он рассматривает свою жизненную энергию как капитал, который следует инвестировать и получать с него доход, и если он приносит доход, – это успех. Мы создаем машины, которые действуют как люди, и людей, которые действуют как машины. В XIX веке еще сохранялся рабский труд, в веке XX эта проблема исчезла, зато появилась новая опасность – превратиться в роботов.

Первоначально все наше товарное производство представляло собой средство для достижения цели. Мы продолжаем утверждать, что эта цель – жить счастливо. Но в действительности товарное производство стало целью само по себе, и мы абсолютно не знаем, что с этим делать. Рассмотрим лишь один пример: стремление сберечь время. Когда нам удается сберечь время, мы растеряны и не знаем, что нам делать, поэтому начинаем искать пути и способы убить его, а затем снова начинаем его сберегать. Человек в нашем обществе ощущает себя не активным субъектом, не центром своего мира, не творцом своих поступков, а всего лишь беспомощной вещью . Он находится во власти собственных деяний и их последствий. Символом, если не ужасной реальностью, можно считать атомную бомбу. Человек поклоняется вещам, которые сам произвел, лидерам, которых сам создал. Мы считаем себя христианами, иудеями или еще кем-то, но на самом деле впали в идолопоклонство, несмотря на заветы пророков. Мы не приносим жертвы Ваалу или Астарте, мы поклоняемся вещам: произведенным продуктам, успеху; мы наивно стараемся не думать о своем идолопоклонстве и вполне искренне рассуждаем о Боге. Некоторые даже пытаются объединить религию и материализм, и тогда религия становится одним из способов достижения еще большего успеха без помощи психиатра. Действительно, вещи становятся объектом «крайней озабоченности». А что в результате? А в результате мы видим опустошенного, несчастного, скучающего человека.

Говоря о скуке, люди, несомненно, считают, что это неприятное состояние, но все же не относятся к этому всерьез. Я убежден, что скука – одно из величайших мучений. Когда я представляю ад, он видится мне местом, где царит вечная скука. Действительно, люди предпринимают огромные усилия, чтобы избежать скуки, куда-то едут и т. п., поскольку скука для них невыносима. Если же у вас есть «свой» невроз и «свой» психоаналитик, вы меньше ощущаете скуку. Даже если вы страдаете от тревожности или навязчивого состояния – это так интересно! Я убежден, что одна из мотиваций подобного состояния – попытка избежать скуки.

Я полагаю, что утверждение «Человек – не вещь» является лейтмотивом этической проблемы современного человека. Человек – не вещь, и если попробовать превратить его в вещь, это причинит ему вред. Вспомним слова Симоны Вайль [108] : «Власть – это способность превращать человека в вещь, потому что вы превращаете живое существо в труп». Труп – вещь, человек – нет. Безграничная власть как раз и делает из человека вещь. Человека нельзя разобрать на части и снова сложить их вместе, вещь – можно. Вещь предсказуема, человек – нет. Вещь не способна созидать, человек способен. Вещь не имеет самобытности, человек имеет. Человек обладает способностью говорить самое странное и трудное слово в языке – слово «я». Как известно, дети усваивают слово «я» довольно поздно, но впоследствии мы без колебаний говорим: «я думаю», «я чувствую», «я делаю». А если задуматься над тем, что же мы на самом деле говорим, т. е. о реальности нашего утверждения, то окажется, что оно не истинно. Гораздо правильнее было бы сказать: «Мне думается», «Мне чувствуется». Если при встрече вы спросите человека, не как он поживает, а кто он, он весьма удивится. Что же он вам сначала ответит? Сначала он назовет свое имя, но имя ничего не говорит о личности. Затем он скажет: «Я врач. Я женат. У меня двое детей». Эти признаки можно использовать для описания автомобиля: четырехдверный седан с рулевым управлением и т. д. Автомобиль не может сказать «я». То, что человек предлагает в качестве описания самого себя, в действительности представляет собой список характеристик объекта. Спросите его или спросите себя: «Кто ты, кто этот «я»? Что подразумевается, когда вы говорите «я чувствую»?» Действительно вы чувствуете или нечто в вас чувствует? Вы действительно ощущаете себя центром своего мира, не эгоцентрическим центром, а в том смысле, что вы «изначальны». Ваши мысли и чувства изначально возникают в вас? Если вы утром посидите минут пятнадцать – двадцать и постараетесь ни о чем не думать, чтобы сознание было пустым, вы поймете, как трудно быть наедине с собой и ощущать свое «я».

Остановимся еще на одном моменте, имеющем отношение к различению между знанием вещей и знанием человека. Я могу изучать труп или отдельный орган, поскольку это – вещь. Я могу использовать свой интеллект, глаза, а также свои машины или технические устройства для изучения вещей. Но если я захочу изучать человека, я не смогу прибегнуть к подобным способам. Разумеется, можно попытаться, и тогда я напишу нечто о встречаемости определенного поведения или процентном соотношении таких-то характеристик. Этим занимаются многие психологические исследователи, но при таком подходе человек рассматривается как вещь. Однако задача психиатров и психотерапевтов – понять того, кто рядом с ними, и самих себя понять как человека, а не как вещь. И это также должно быть нашей задачей. Этого понимания невозможно достичь теми же методами, какие используются в естественных науках. Познание человека возможно только в процессе соотнесения себя с ним . Только сопоставляя себя с человеком, которого хочешь узнать, только в процессе соотнесения нас самих с другими людьми мы можем что-то понять друг о друге. Полное знание о другом человеке не может быть выражено мысленно или словесно. Это примерно как объяснять, какое на вкус рейнское вино. Вы можете рассказывать об этом хоть сто лет, но не сможете объяснить словами, каково на вкус рейнское вино, для этого необходимо его попробовать. Вы никогда не сможете дать полное описание чьей-то личности, человека во всей полноте его индивидуальности; но вы можете узнать его, сопереживая ему, разделяя его чувства, любя его. Полагаю, что ограниченность психологии как науки заключается в ее стремлении к полному пониманию феномена человека посредством слов и контента [109] . Для психиатра и психотерапевта важно понимать, что только такая соотнесенность поможет ему понять человека; и для врача общей практики это тоже весьма важно.

В пациенте следует видеть прежде всего человека, а не просто «этого больного». При подготовке врача упор делается на научный метод наблюдения, какой используется в естественных науках. Если врач намеревается понять своего пациента, а не относиться к нему как к вещи, он должен освоить другой подход, принятый в науке о человеке: полной концентрации и абсолютной искренности. Если этого нет, все призывы видеть в пациенте человека останутся пустыми разговорами.

Каковы же этические требования сегодняшнего дня? Прежде всего – отказаться от «вещизма» или, другими словами, «материализации» человека, преодолеть представление о самих себе и о других людях как о вещах, преодолеть наше безразличие, наше отчуждение от других людей, от природы и от самих себя. Во-вторых – придать новый смысл индивидуальности, опыту осознания, что «я есмь». Не стоит быть жертвой автоматического мышления, иллюзорно полагая, что « я думаю, что я думаю», когда в действительности я не думаю вообще, а напоминаю человека, который ставит музыкальную запись и воображает, что это он играет музыкальное произведение, которое звучит из устройства.

Другую цель можно сформулировать как цель стать творческой личностью. Что есть творчество? Его можно рассматривать, как способность создавать картины, романы, портреты, произведения искусства, идеи. Конечно, многое зависит от образования и от окружения и, как оказывается – от наследственности. Но есть и другой вид творчества – это установка, необходимое условие для творчества в первом смысле. Если в первом значении творчество – это способность перевести созидательный опыт в материальную плоскость, в создание того, что можно выразить на полотне или как-то иначе, то второй тип творчества относится к установке, которую можно определить так: осознать и откликнуться. Это кажется просто, и я думаю, что многие скажут: «Разумеется, я готов откликнуться». Осознать – значит действительно знать: знать, что в реальности представляет собой человек, знать, что роза – это роза, и только роза. Говоря словами Гертруды Стайн, осознать любое дерево, а не дерево, которое соответствует слову-понятию «дерево», а именно так большинство людей осознает вещи.

Приведу один пример. Как-то одна моя пациентка пришла на прием в большом воодушевлении. Она лущила горох на кухне и рассказала мне: «Знаете, я впервые в жизни осознала, что горошины катятся». Все знают, что горох катится по ровной поверхности. Мы знаем, что шар или какой-либо другой круглый предмет катится; но что на самом деле мы знаем? В нашем сознании есть информация, что круглый предмет на ровной поверхности катится. Мы наблюдаем явление и констатируем, что факты соответствуют тому, что мы знаем; но это сильно отличается от созидательного опыта наблюдения за движением. Наблюдение особенно свойственно детям. Вот почему они могут играть в мяч снова и снова, и это им не надоедает. Дети не думают об этом, они просто смотрят, и им это так нравится, что они могут смотреть на это снова и снова.

Это умение осознавать реальность человека, дерева или чего-либо еще и откликаться на эту реальность составляет суть творчества. Одна из этических проблем нашего времени заключается в том, чтобы научить мужчин и женщин осознавать и откликаться и научиться самим. Другой аспект данной проблемы – способность понимать, рассматривать человека, а не как объект. Иными словами, следует заложить основы новой науки о человеке, которая будет изучать человека не только методами естественных наук, пригодными для определенных целей и многих областей антропологии и психологии, а посредством любви, сочувствия, наблюдения. Но важнее всех этих задач представляется необходимость вновь сделать человека хозяином положения, отделить средства от целей и признать, что наши достижения в области интеллектуального и материального производства имеют смысл только тогда, когда они являются средствами для достижения одной цели: полного возрождения человека, чтобы он снова стал самим собой.

Разумеется, можно сказать, что врачи – часть нашей культуры и общества и они страдают от тех же недостатков и тех же проблем, что и другие люди. Характер работы врача предполагает, что он должен соотносить себя со своими пациентами; ему необходимо изучать не только естественно-научные методы, но и науку о человеке. Странно, что врачи бывают разного профиля: медицинская профессия – это анахронизм с точки зрения используемых методов работы. Можно сослаться на различие между кустарным и промышленным производством. При кустарном производстве, распространенном в Средние века, один человек делал всю работу с начала до конца. У него мог быть помощник, или ученик, или какой-то работник, который подметал пол, обстругивал дерево и т. п., но основную часть работы он делал сам. В современном промышленном производстве мы видим прямо противоположную ситуацию: принцип высокой степени разделения труда. Никто не создает изделие целиком, менеджеры организуют работу, но не выполняют ее, а те, кто делает конкретную работу, не видят всего процесса в целом. Таков метод промышленного производства.

Врач до сих пор работает по кустарному принципу. Он может иметь несколько ассистентов, те или иные приспособления, но за исключением немногих энтузиастов, которые пытаются внедрить промышленные методы в медицинскую практику, большинство врачей продолжают работать подобно ремесленникам. Они наблюдают пациента и несут за него ответственность. Есть еще одно отличие. Сегодня каждый может сказать, что работает из-за необходимости зарабатывать деньги. Насколько мне известно, врачи продолжают утверждать, что это не основная причина их работы, что им важен пациент, а деньги для них не главное. Средневековый ремесленник так же относился к своему труду. Естественно, он зарабатывал трудом на жизнь, но он работал, потому что любил свою профессию, и часто предпочитал получить меньше денег, но выполнить более интересную работу. Профессия врача представляется анахронизмом, возможно, она менее прагматична в отношении денежных доходов, чем в отношении методов работы.

Отсюда следуют два вывода. Можно лицемерно провозглашать традиционные идеи, но не следовать им.

Но вероятно также, что врачи, поскольку их труд пока еще не столь обезличен, поскольку они продолжают работать по кустарному принципу, имеют гораздо больше возможностей, чем представители других профессий. Эти возможности могут реализоваться, если врачи осознают свой шанс помочь нам выйти на новый путь гуманизма, по-новому посмотреть на человека, для чего требуется осознание, как врачом, так и пациентом, что человек – не вещь.

О пределах и опасностях психологии

Перевод Е. Рудневой

Растущая популярность психологии в наше время многими приветствуются как благоприятный знак того, что мы близки к осуществлению дельфийского призыва «Познай самого себя». Несомненно, для подобной интерпретации есть некоторые основания. Идея самопознания уходит корнями в греческую и христианскую традиции. Она стала неотъемлемой частью эпохи Просвещения. С этой традицией тесно связаны У. Джеймс и З. Фрейд, которые, несомненно, способствовали распространению этого позитивного аспекта психологии в наше время. Но данный факт не должен приводить к игнорированию других аспектов современного интереса к психологии, которые представляют серьезную деструктивную опасность для духовного развития человека. Именно об этих аспектах и пойдет речь в настоящей главе.

Психологическое знание, или Menschen-kenntnis , в капиталистическом обществе приобрело особую функцию, и смысл этой функции сильно отличается от той, что стоит за словами «Познай самого себя».

Капиталистическое общество строится вокруг рынка – рынка товаров и рынка труда, – где товары и услуги обмениваются свободно, независимо от традиционных стандартов, без принуждения и обмана. Для продавца чрезвычайно важным становится знание о потребителе. Если это было справедливо пятьдесят или сто лет назад, то за последние несколько десятилетий знание потребителя стало для продавца еще более необходимым. С ростом концентрации производства и капитала стало еще более важным заранее предугадывать желания потребителя, и не только знать их, но и влиять на них и манипулировать ими. Крупные инвестиции капитала в масштабах современных гигантских предприятий делаются не интуитивно, а после тщательного анализа потребителя и некоторых манипуляций с его сознанием. Подобное изучения потребителя («рыночная психология») способствовало появлению еще одной области психологии, основанной на желании понять рабочего и работодателя и манипулировать ими. Эта новая область получила название «человеческие отношения» («human relations»). Это логический итог изменения отношений между капиталом и трудом. Вместо жестокой эксплуатации имеет место кооперация между крупными промышленниками и профсоюзной бюрократией, где каждая из сторон пришла к выводу, что в конечном счете гораздо выгоднее искать компромисс, чем бороться друг с другом. Кроме того, было выявлено, что довольный, «счастливый» рабочий трудится более продуктивно и с лучшим результатом, что крайне важно в условиях крупного современного производства. Повсеместный интерес к психологии и к отношениям между людьми используется для изучения рабочих и работодателей и управления ими. То, что Тейлор [110] сделал для рационализации физического труда, психологи делают для психического и эмоционального аспектов личности работника. Работник превращается в вещь, его изучают и управляют им как вещью, а так называемые «человеческие отношения» – в действительности самые бесчеловечные взаимоотношения, поскольку это отношения «материализации» и отчуждения.

От манипуляции потребителем, работником и работодателем интерес психологии распространился на манипуляцию всеми и каждым, что наиболее ярко проявляется в политике. Идея демократии первоначально строилась на концепции здравомыслящих и ответственных граждан, но на практике демократия все более и более подпадает под влияние методов манипулирования, появившихся впервые в исследованиях рынка и «человеческих отношений».

Несмотря на то что все это хорошо известно, рассмотрим более тонкую и сложную проблему, связанную с интересом к индивидуальной психологии, особенно с огромной популярностью психоанализа. Вопрос в следующем: До какого предела возможна психология (знание о других и о самом себе)? Какие ограничения существуют для такого знания и в чем заключается его опасность, если эти ограничения не признаются?

Несомненно, желание знать своих ближних и самих себя отвечает глубоким потребностям людей. Человек живет в социальном окружении. Ему нужно устанавливать отношения, общаться с другими людьми, иначе он сойдет с ума. Человек наделен разумом и воображением. И окружающие его люди, и он сам представляют для него проблему, которую он не может не стараться решить, тайну, которую он должен попытаться раскрыть.

Попытка понять человека посредством мышления называется «психологией» – «наукой о душе». Психология в этом смысле – наука, изучающая силы, которые обусловливают поведение человека, эволюцию его характера и обстоятельства, влияющие на эту эволюцию. Другими словами, психология пытается рационально объяснить глубины человеческой души. Но полное рациональное знание возможно только в отношении вещей : вещи можно разобрать на составные части, не уничтожив их, с ними можно обращаться, не повредив их природу, их можно произвести заново. Человек – не вещь ; его нельзя разобрать на части, не уничтожив, им нельзя манипулировать без риска причинить ущерб, и его нельзя воссоздать искусственно. Мы знаем других людей и себя – и тем не менее мы не знаем ни их, ни себя, потому что мы – не вещи, и другие люди – не вещи. Чем дальше мы проникаем в глубины собственной сущности или сущности другого человека, тем дальше мы от цели полного познания человека. Однако мы не можем отказаться от попыток проникнуть в тайны человеческой души, в суть того, что есть человек.

Но что такое знание самих себя или знание другого человека? Знать себя означает преодолеть иллюзии о самих себе; знание своего соседа означает преодолеть «паратаксические искажения» («перенос») в нашем представлении о нем. Все мы в той или иной степени страдаем от иллюзий о самих себе. Мы запутались в фантазиях о своем всеведении и всемогуществе, которые казались нам вполне реальными, когда мы были детьми. Мы рационализируем свои дурные мотивации, оправдывая их благими намерениями, долгом или необходимостью; мы рационализируем свои слабости и страхи, объясняя их благими делами; свою отчужденность мы объясняем тем, что другие не отвечают нам взаимностью. Не в меньшей степени мы искажаем и рационализируем других людей, обычно с противоположной позиции. Из-за недостатка любви нам кажется, что наш сосед настроен враждебно, хотя на самом деле он просто сдержан; наша уступчивость превращает ближнего в подавляющего всех чудовище, тогда как он просто ведет себя уверенно; наш страх перед непосредственным выражением чувств заставляет считать человека ребячливым, хотя на самом деле он искренний и непосредственный.

Знать больше о самих себе означает приподнять множество вуалей, за которыми мы скрываемся, и которые не позволяют нам ясно видеть наших ближних. По мере того как мы поднимаем одну вуаль за другой, одно за другим исчезают наши искаженные представления.

Психология способна показать нам, чем человек не является. Но она не может сказать нам, что есть человек, что есть каждый из нас. Душу человека, уникальную сердцевину каждой человеческой индивидуальности, невозможно ни понять, ни адекватно описать. Ее можно «знать», только если мы ее правильно понимаем. Поэтому справедливо заключить, что цель психологии – негативная , т. е. преодоление искажений и иллюзий, а не позитивная , т. е. полное и совершенное знание о человеке.

Существует, однако, иной путь постижения тайны человека: это путь не знания, но любви . Любовь – это активное проникновение во внутренний мир другого человека, когда страсть к познанию удовлетворяется путем единения. (Это любовь в библейском значении daath, противоположном ahaba.) В акте слияния я познаю тебя, я познаю себя, я познаю все и всех – и я не «знаю» ничего. Я познаю единственным способом, который только доступен человеку для познания живой природы – я познаю в опыте единения , а не мышления . Единственный способ получить полное знание о человеке – акт любви ; она выше мысли, выше любых слов. Это смелое погружение в сущность другого человека – или в свою собственную.

Психологическое знание может быть условием полного знания, достижимого в акте любви. Мне нужны объективные знания о другом человеке и о самом себе, чтобы увидеть его реальность или преодолеть иллюзии, иррационально искаженное представление о нем, которое я составил. Если знать человека, каков он есть, или знать, чем он не является, тогда можно познать его сокровенную сущность посредством акта любви.

Любовь дается нелегко. Может ли человек, не способный любить, пытаться проникнуть в тайну своего ближнего? Есть еще один способ проникнуть в тайну человека, к которому прибегают от отчаяния: это достижение полной власти над ним, власти, заставляющей его делать то, что я хочу, чувствовать то, что я хочу, думать о том, что я хочу. Этот путь превращает человека в вещь, в собственность. Крайнее проявление такой попытки познания – садизм, желание заставить другого человека страдать, мучить его, силой вынудить его открыть в мучениях свою «тайну» или, в конечном счете, уничтожить его. В неуемном стремлении проникнуть в тайну человека следует искать основную причину высокой степени жестокости и деструктивности в наши дни. В сжатом виде эту идею выразил Исаак Бабель. Он цитирует русского офицера, участвовавшего в Гражданской войне, который забил до смерти своего бывшего начальника: «Я так скажу, застрелив человека, вы просто от него избавляетесь… Застрелив, вы никогда не доберетесь до его души, где она в человеке и на что она похожа. Но я не жалею себя, я не раз избивал врага час и больше. Я хочу понять, что же такое жизнь, на что она похожа до последней минуты».

Хотя садизм и деструктивность обусловлены стремлением силой выведать тайну человека, этот путь не может привести к желанной цели. Вынуждая человека страдать, мы увеличиваем расстояние между ним и нами до такой степени, когда никакое знание больше невозможно. Садизм и деструктивность – это извращенные, безнадежные, трагические попытки познать человека.

У детей часто наблюдается такой путь познания, это их нормальное желание научиться ориентироваться в мире физической реальности. Ребенок ломает и разбивает что-то в стремлении узнать, что это такое; он может так поступать и с животными, например жестоко отрывает у бабочки крылья, желая силой познать тайну бабочки. Эта кажущаяся жестокость имеет более глубокие мотивы: ребенок стремится узнать тайну вещей и жизни.

Можно провести параллель между проблемой познания человека и теологической проблемой познания Бога. Негативная теология утверждает, что никакое позитивное суждение о Боге невозможно. Единственно возможное знание о Боге – это знание о том, чем Он не является. По словам Маймонида [111] , чем больше я знаю о том, чем Бог не является, тем больше я знаю о Боге. Или, как заметил Майстер Экхарт [112] : «Хотя человек не может знать, что есть Бог, он вполне может понимать, что не есть Бог». Одно из следствий подобной негативной теологии – мистицизм. Если я не могу достичь полного знания о Боге посредством мышления, если теология может в лучшем случае быть только негативной, то позитивного знания о Боге можно достичь только в акте единения с Богом.

Если перенести этот принцип в область человеческой души, то мы будем говорить о «негативной психологии» и далее утверждать, что полного знания о человеке невозможно достичь с помощью рационального мышления, и что полное «знание» можно обрести только в акте любви. Как мистицизм – логическое следствие негативной теологии, так любовь – логическое следствие негативной психологии.

Установить пределы психологии – значит понять опасность, возникающую вследствие игнорирования этих пределов. Современный человек одинок, напуган и мало способен на любовь. Он хочет сблизиться с соседом, но он слишком отчужден и слишком дистанцирован. Он легко устанавливает множество незначительных контактов с другими людьми, но «главная соотнесенность», т. е. от сердца к сердцу, отсутствует. В поисках близости человек стремится к познанию, и поиски этого знания приводят его к психологии. Психология становится суррогатом любви, близости, единения с другими и с самим собой, прибежищем для одинокого, отчужденного человека, а не шагом на пути к обретению любви.

Эта суррогатная функция психологии проявляется и в феномене популярности психоанализа. Психоанализ может быть очень полезен для разрушения паратаксических искажений [113] в восприятии самих себя и других людей. Он может разрушить одну иллюзию за другой и таким образом расчистить путь для решительного поступка, который мы должны совершить без посторонней помощи. Этот поступок – «мужество быть», выход на новый уровень, акт высшего единения. После своего физического рождения человек переживает еще несколько рождений. Выход из утробы матери – это первое рождение; отлучение от материнской груди – второе; первые шаги – третье. После этого процесс рождений может остановиться; человек может развиться в социально адаптированного полезного члена общества, оставаясь при этом мертворожденным в духовном смысле. Но если он хочет развить заложенный в себе человеческий потенциал, ему следует продолжить череду своих рождений; т. е. он должен продолжать освобождаться от первоначальных родственных и социальных уз. После одного акта отделения он должен перейти к следующему. Он отказывается от определенности и защищенности, переходит на новый уровень истинной связи с людьми, заинтересованного участия и любви. В психоаналитической терапии между терапевтом и пациентом часто заключается безмолвное соглашение рассматривать психоанализ как метод, с помощью которого можно стать счастливой и зрелой личностью, не делая решающего шага, прыжка, не совершая акта любви, избегая болезненного отчуждения. Если продолжить аналогию с прыжком, то можно сказать, что психоаналитическая ситуация сравнима с человеком, который хочет научиться плавать, но боится прыгать в воду, опасаясь утонуть. Он стоит на краю бассейна и слушает инструкции тренера о том, какие движения нужно делать; все это хорошо и нужно, но если мы видим, что он слушает, задает вопросы, опять слушает и опять задает вопросы, то у нас появляется подозрение, такое поведение замещает само действие, которого он боится. Никакой глубокий психологический анализ не заменит реального действия, не освободит от обязанности совершить решающий шаг. Анализ может лишь подвести к этому шагу, подготовить его, сделать его возможным – и в этом состоит настоящая функция психоаналитической работы. Не следует пытаться заменить анализом реальный ответственный поступок, акт единения, без которого невозможны никакие подлинные изменения в человеке.

Если психоанализ понимать именно в этом смысле, то необходимо соблюдать еще одно условие. Психоаналитик должен преодолеть отчуждение от самого себя и от других людей, которое часто встречается у современного человека. Как я уже указывал, современный человек ощущает себя вещью , носителем сил и способностей, которые следует с выгодой вложить. Он относится к другому человеку как к вещи, которую можно использовать для выгодного обмена. Современная психология, психиатрия и психоанализ вовлечены в этот всеобщий процесс отчуждения. Пациент воспринимается как вещь, как сумма отдельных частей. Некоторые из этих частей сломались и нуждаются в ремонте, подобно деталям автомобиля. Есть разные виды поломок, называемые симптомами, и психиатр считает своей обязанностью заменить или отремонтировать дефектные части. Он не рассматривает своего пациента как уникальное целое, которое можно до конца понять только в акте полной соотнесенности с ним, в акте сопереживания. Чтобы использовать все возможности психоанализа, аналитик должен преодолеть свое собственное отчуждение и быть способным соотнести себя с пациентом на глубинном уровне, благодаря чему ему откроется путь к спонтанному опыту пациента и тем самым – к «пониманию» самого себя. Не следует рассматривать пациента как объект или как «наблюдающего участника»; нужно стать с ним единым целым и в то же время сохранить чувство отстраненности и объективности, чтобы он был в состоянии формулировать, что переживает в акте единения. В конечном счете, понимание невозможно полностью выразить словами. Это не «интерпретация», описывающая пациента как объект с множеством неисправностей и объясняющая причину их появления. Это интуитивное постижение. Вначале оно возникает у психоаналитика, а затем, если анализ оказался успешным, и у пациента. Постижение происходит внезапно; это интуитивный акт, который может быть подготовлен умственной деятельностью, но она никогда не сможет его заменить. Если психоанализ будет развиваться в этом направлении, то он будет иметь неисчерпаемые возможности для духовной трансформации и развития человека. Если же он не будет свободен от пут социально детерминированного отчуждения, то даже если и сможет исправить тот или иной дефект человеческой психики, психоанализ будет лишь новым инструментом по превращению человека в автоматизированное существо, еще более приспособленное к обществу отчуждения.

Концепция мира у ветхозаветных пророков

Перевод В. Кулагиной-Ярцевой

Даже если бы мир означал только лишь отсутствие войны, или ненависти, или резни, или безумия – его достижение было бы одной из величайших целей, которые ставит перед собой человек. Но если попытаться понять особую концепцию мира у ветхозаветных пророков , следует пойти несколько дальше и признать, что их концепция мира не может быть определена просто как отсутствие войны, она представляет собой духовную и философскую концепцию. Она основана на изложенной пророками идее человека, истории и спасения; корни ее восходят к истории создания человека и его ослушания Бога, как она изложена в Книге Бытия, а кульминации эта концепция достигает в идее мессианского времени.

До падения Адама, то есть до того, как у человека появились разум и самосознание, он жил в полной гармонии с природой: «И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились» (Быт. 2: 25). Они были самостоятельны, но не осознавали этого. Первый акт неповиновения, который в то же время есть начало человеческой свободы, «открыл ему глаза», человек познал, как судить о добре и зле, стал осознавать себя и род человеческий. Но человек был наказан Богом за ослушание [114] . Какова была кара? Была возвещена враждебность и борьба между человеком и животным («и вражду положу между тобою [змеем] и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту» (Быт. 3: 15), между человеком и землей («проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; терния и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою; в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю» – Быт. 3: 17–20), между мужчиной и женщиной («и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою» – Быт. 3: 16), между женщиной и ее природными функциями («в болезни будешь рождать детей» – Быт. 3: 16). Первозданная, доиндивидуальная гармония уступила место конфликтам и борьбе.

Человек должен был почувствовать себя чуждым в мире, отчужденным от самого себя и от природы , чтобы оказаться в состоянии вновь стать единым с самим собой, с родом человеческим и с природой. Он должен был ощутить разобщенность между собою как субъектом и миром как объектом, чтобы преодолеть эту разобщенность. Его первый грех, неповиновение, представляет собой его первое свободное действие; это начало человеческой истории. В ходе истории человек развивается, совершенствуется, раскрывается. Он развивает свой разум и способность ходить. Он создает себя в ходе исторического процесса, который начался его первым свободным действием, свободой неповиновения, свободой сказать «нет».

Какова, согласно Ветхому Завету, роль Бога в этом историческом процессе? Прежде всего самое важное то, что Бог не вмешивается в человеческую историю с актами милосердия, он не изменяет природу человека и не изменяет его сердца. (В этом основное различие между концепцией спасения ветхозаветных пророков и христианской.) Человек порочен, потому что отчужден и не преодолел своей отчужденности. Но эта «порочность» лежит в природе человеческого существования и в самом человеке, а не в Боге, который может уничтожить это отчуждение через достижение новой гармонии.

Роль Бога в истории, согласно Ветхому Завету, сводится к тому, что Он посылает своих провозвестников, пророков, которые, во-первых, указывают человеку новую духовную цель; во-вторых, предоставляют человеку альтернативу, в которой он должен сделать выбор; в-третьих, выражают протест против всяческих действий и отношений, из-за которых человек утрачивает себя самого и свой путь к спасению. Однако человек волен в своих действиях, и решать предстоит ему. Он выбирает благословение или проклятие, жизнь или смерть. Бог надеется, что человек выберет жизнь, но Бог не может спасти его своим милосердием.

Это ярко видно в том, что говорит Бог, когда евреи просят Самуила дать им царя:

«И собрались все старейшины Израиля, и пришли к Самуилу в Раму, и сказали ему: «Вот, ты состарился, а сыновья твои не ходят путями твоими; итак поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов». И не понравилось слово сие Самуилу, когда они сказали: «Дай нам царя, чтобы он судил нас». И молился Самуил Господу.

И сказал Господь Самуилу: «Послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтобы Я не царствовал над ними; как они поступали с того дня, в который Я вывел их из Египта, и до сего дня, оставляли Меня и служили иным богам, так поступают они с тобою; итак, послушай голоса их; только представь им и объяви им права царя, который будет царствовать над ними» (1 Цар. 8: 5–9).

Поэтому Самуил передал все слова Господа людям, которые просили у него царя. Он сказал: «Вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмет и приставит их к колесницам своим и [сделает] всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его; и поставит [их] у себя тысяченачальниками и пятидесятниками, и чтобы они возделывали поля его, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие и колесничный прибор его; и дочерей ваших возьмет, чтоб они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы; и поля ваши и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет и отдаст слугам своим; и от посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмет десятую часть и отдаст евнухам своим и слугам своим; и рабов ваших и рабынь ваших, и юношей ваших лучших, и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела; от мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и сами вы будете ему рабами; и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда». Но народ не согласился послушаться голоса Самуила и сказал: «Нет, пусть царь будет над нами, и мы будем как прочие народы: будет судить нас царь наш и ходить пред нами, и вести войны наши». И выслушал Самуил все слова народа, и пересказал их вслух Господу. И сказал Господь Самуилу: «Послушай голоса их и поставь им царя». И сказал Самуил Израильтянам: Пойдите каждый в свой город» (1 Цар. 8: 4–22).

Все, что Самуил мог, это «послушать голоса народа», протестовать и показывать народу последствия его действий. Если, несмотря на это, люди продолжают просить себе царя, это их решение и они отвечают за него.

Этот же принцип ясно виден в библейской истории исхода из Египта. В самом деле, Бог показал Моисею, как сотворить несколько чудес. Однако эти чудеса, в сущности, не отличались от тех, что умели делать египетские маги. Разумеется, эти чудеса должны были придать веса Моисею в глазах фараонов и в глазах собственного народа; они были уступкой Моисею, боявшемуся, что люди не поймут в чистом виде его послания от безымянного Бога. Однако самое главное состоит в том, чтобы подготовить людей и фараона к свободе, Бог не вмешивается вовсе. Фараон остается самим собой; он становится только хуже – его сердце «ожесточается»; евреи тоже не изменяются. Снова и снова пробуют они убежать от свободы, вернуться к египетскому рабству и к безопасности. Бог не изменяет их сердец, как не изменяет и сердце фараона. Он предоставляет человека самому себе, давая ему возможность творить свою историю, добиваться своего спасения.

Первым свободным актом человека был акт неповиновения; этим актом он преступает границы своего исходного единства с природой, он осознает себя, своего ближнего, отчужденность между собой и им. В ходе исторического процесса человек создает самого себя. Он развивается в области самосознания, любви, справедливости, и, когда он достигает полного понимания мира силой своего разума и любви, он снова становится цельным, он уничтожает свой первородный «грех», он возвращается в рай, но на новом уровне человеческой индивидуальности и независимости. Хотя человек повинен в «грехе» неповиновения, его прегрешение становится оправданным в ходе исторического процесса. Он не страдает от порочности своей сущности, даже сам его грех становится началом диалектического процесса, завершающегося созданием человеком самого себя и спасением самого себя.

Это завершение создания самого себя, являющееся концом истории раздоров и конфликтов и началом новой истории гармонии и единения, называется «мессианским временем», «концом дней» и т. п. Мессия не Спаситель. Он послан Богом не для того, чтобы спасти людей или изменить их порочную сущность. Мессия – символ собственных достижений человека. Когда люди достигают единения, когда они готовы, тогда появляется Мессия. Мессия не в большей мере Сын Божий, чем любой другой человек; это царь-помазанник, который представляет новую историческую эпоху.

Взгляд пророков на мессианское время – это понимание его в виде гармонии между людьми, между мужчиной и женщиной, между человеком и природой. Эта новая гармония отлична от райской. Она не может быть достигнута иначе, чем полным развитием человека с целью стать истинно человечным, со способностью любить, знанием истины и справедливыми деяниями, развитием сил разума до такой степени, что они могут освободить человека от рабства и от бремени иррациональных страстей.

Видения пророков изобилуют символами идеи новой гармонии. Земля станет снова плодоносить, мечи будут перекованы на орала, лев и ягненок возлягут рядом в полном согласии, войн больше не будет, человечество станет единым в истине и любви.

Мир в видениях пророков – это один из аспектов мессианского времени; когда человек преодолеет раскол, отделяющий его от рода человеческого и от природы, он действительно окажется в мире с теми, от кого был отделен. Чтобы жить в мире, человек должен найти «искупление»; мир – это результат трансформации человека, при которой единение заменяет отчуждение. Таким образом, идея мира, по мысли пророков, не может быть отделена от идеи воплощения человеком своей человечности. Мир – это нечто большее, чем отсутствие войн; это гармония и единение в отношениях людей, это преодоление разобщения и отчуждения.

Концепция мира ветхозаветных пророков выходит за пределы отношений между людьми; новая гармония должна также воцариться между человеком и природой. Мир между человеком и природой – это гармония между ними. Человек и природа больше не разобщены, человеку больше не угрожает природа, он больше не преисполнен решимости покорять ее: он начинает принадлежать природе, а природа становится человечной. Он и природа перестают противостоять друг другу и становятся едиными. Человек чувствует себя дома в мире природы, а природа делается частью мира человека. Таков мир в видении пророков (еврейское слово, означающее «мир», «shalom», которое может быть переведено как «полнота, цельность», указывает именно на этот смысл).

Концепции мессианского времени и мессианского мира, разумеется, отличаются друг от друга в различных пророческих источниках. Мы не ставим целью входить в подробности этих различий. Достаточно показать, приведя несколько характерных примеров, различные аспекты идеи мессианского времени в той мере, как она связана с идеей мира.

Идея мессианского времени как состояние мира человека с природой и окончания всякой деструктивности описаны у Исайи следующим образом:

«Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи. Не будут делать зла и вреда на всей святой горе Моей, ибо земля будет наполнена ведением Господа, как воды наполняют море» (Ис. 11: 6–9).

Идея новой гармонии человека и природы в мессианское время означает не только конец борьбы человека с природой, но также и то, что природа перестанет таиться от человека, она будет любящей, заботливой матерью. Природа в самом человеке перестанет быть ущербной, и природа, окружающая его, не будет больше бесплодной. Вот как говорит Исайя об этом:

«Тогда откроются глаза слепых, и уши глухих отверзутся. Тогда хромой вскочит, как олень, и язык немого будет петь; ибо пробьются воды в пустыне, и в степи – потоки. И превратится призрак вод в озеро и жаждущая земля – в источники вод; в жилище шакалов, где они покоятся, будет место для тростника и камыша. И будет там большая дорога, и путь по ней назовется путем святым: нечистый не будет ходить по нему; но он будет для них одних ; идущие этим путем, даже и неопытные, не заблудятся. Льва не будет там, и хищный зверь не взойдет на него, его не найдется там, а будут ходить искупленные. И возвратятся избавленные Господом, придут на Сион с радостным восклицанием; и радость вечная будет над головою их; они найдут радость и веселие, а печаль и воздыхание удалятся» (Ис. 35: 5–10).

Или, как Исайя говорит далее:

«Вот, Я делаю новое; ныне же оно явится; неужели вы и этого не хотите знать? Я проложу дорогу в степи, реки в пустыне. Полевые звери прославят Меня, шакалы и страусы, потому что Я в пустынях дам воду, реки в сухой степи, чтобы поить избранный народ Мой» (Ис. 43: 19–20).

Идея нового единения людей, где не будет ни отчуждения, ни деструктивности, выражена Михеем:

«И будет Он судить многие народы и обличит многие племена в отдаленных странах; и перекуют они мечи свои на орала и копья свои – на серпы; не поднимет народ на народ меча, не будут более учиться воевать. Но каждый будет сидеть под своею виноградною лозою и под своею смоковницею, и никто не будет устрашать их, ибо уста Господа Саваофа изрекли это. Ибо все народы ходят, каждый – во имя своего бога; а мы будем ходить во имя Господа Бога нашего во веки веков» (Мих. 4: 3–5).

Но в мессианской концепции человек не только перестает истреблять других. Он также преодолеет разобщение народов. Когда он станет в полной мере человеком, чужеземец перестанет быть чужеземцем, а сам он перестанет быть чуждым самому себе. Иллюзия различий между народами исчезнет; больше не будет никаких избранных народов. Амос говорит об этом так:

«Не таковы ли, как сыны Ефиоплян, и вы для Меня, сыны Израилевы? – говорит Господь. – Не Я ли вывел Израиля из земли Египетской и Филистимлян – из Кафтора, и Арамлян – из Каира?» (Ам. 9: 7).

Та же мысль, что все народы в равной мере любимы Богом, прекрасно выражена также Исайей:

«В тот день из Египта в Ассирию будет большая дорога, и будет приходить Ассур в Египет, и Египтяне – в Ассирию; и Египтяне вместе с Ассириянами будут служить Господу. В тот день Израиль будет третьим с Египтом и Ассириею»; благословение будет посреди земли, которую благословит Господь Саваоф, говоря: благословен народ Мой – Египтяне, и дело рук Моих – Ассиряне, и наследие Мое – Израиль» (Ис. 19: 23–24).

Подводя итоги, можно сказать, что концепция мира ветхозаветных пророков является частью общей исторической и религиозной их концепции, находящей свое самое полное выражение в идее мессианского времени; мир между людьми, между человеком и природой есть нечто большее, чем отсутствие раздоров; это воплощение истинной гармонии и единения, это опыт «искупления» в мире и внутри себя самого, это конец отчуждения, это возвращение к самому себе.

Вы будете как боги

Перевод А. Александровой

Предисловие

Хочу выразить благодарность всем тем, кто охотно помогал мне в завершении этой книги. Мистер Нил Козодой прочел всю рукопись и сделал важные критические и конструктивные замечания, существенно улучшившие книгу. Профессор Лютер Адамс, профессор Кристен Стендаль, монсеньор Иван Иллич, отец Жан Лефевр были очень добры, помогая мне понять христианскую литературу в связи с историей Страстей Господних. Мистер Артур А. Кохен также внес важный вклад своей критикой и предложениями, а мистер Джозеф Э. Канин весьма способствовал улучшению текста своим вдумчивым и конструктивным редактированием.

Хочу выразить самую теплую благодарность мисс Беатрис Мейер, которая на протяжении пятнадцати лет не только старательно печатала и перепечатывала все мои рукописи, включая данную, но также произвела первое и чрезвычайно полезное редактирование текста.

Э.Ф.

I. Введение

Является ли еврейская Библия, Ветхий Завет, чем-то большим, чем историческая реликвия, которая внушает глубокое почтение, потому что она является источником трех величайших западных религий? Есть ли ей что сказать сегодня человеку, живущему в мире революций, автоматизации, ядерного оружия, материалистической философии, имплицитно или эксплицитно отрицающей религиозные ценности?

Представляется сомнительным, что еврейская Библия все еще имеет значение. Ветхий Завет (включая апокрифы) представляет собой собрание текстов многих авторов и составлялся на протяжении более чем тысячелетия (примерно с 1200 по 100 год до н. э.). Он включает своды законов, исторические хроники, поэмы, пророчества и представляет собой лишь часть более обширной литературы, созданной евреями за одиннадцать столетий [115] . Эти книги были написаны в маленькой стране на перекрестке Азии и Африки для людей, живших в обществе, ни в культурном, ни в социальном отношении не похожем на наше.

Мы знаем, конечно, что еврейская Библия являлась одним из главных источников вдохновения не только для иудаизма, но и для христианства и ислама, тем самым глубоко повлияв на культурное развитие Европы, Америки и Ближнего Востока. Однако сегодня представляется очевидным, что даже среди иудеев и христиан она является не более чем уважаемым голосом прошлого. Христиане реже читают Ветхий Завет по сравнению с Новым Заветом. Более того, многое из прочитанного искажается вследствие предубеждений. Ветхий Завет часто считается выражением исключительно принципов справедливости и мести по контрасту с Новым Заветом, говорящим о любви и милосердии. Даже фраза «Возлюби ближнего, как самого себя» [116] многими воспринимается как текст из Нового Завета, а не из Ветхого. Кроме того, Ветхий Завет рассматривается прежде всего в духе узко понятого национализма, и ему отказывают в том наднациональном универсализме, который характерен для Нового Завета. Правда, имеются обнадеживающие свидетельства изменения такого отношения и практики в среде как протестантов, так и католиков, но многое еще предстоит сделать.

Иудеи, посещающие религиозные службы, лучше знакомы с Ветхим Заветом, потому что главы из Пятикнижия читаются каждую субботу, понедельник и четверг, и все Пятикнижие прочитывается за год [117] . Эти знания углубляются путем изучения Талмуда, включающего в себя бесчисленные цитаты из Писания. Хотя те, кто следует этой традиции, составляют теперь в иудаизме меньшинство, полтора столетия назад такой образ жизни был общепринятым. В традиционной жизни евреев изучение Библии поддерживалось необходимостью подтверждать все новые идеи и религиозные учения авторитетом библейских стихов. Такое использование Библии, впрочем, имело двоякий эффект. Поскольку библейские стихи употреблялись для поддержки новой идеи или религиозного закона, они часто цитировались вне контекста, и им придавалось значение, не соответствующее их настоящему смыслу. Даже там, где не происходило подобного искажения, часто больший интерес вызывала «полезность» стиха для поддержки новой идеи, чем значение контекста в целом. На самом деле текст Библии оказывался лучше известен благодаря Талмуду и еженедельным чтениям, чем прямому систематическому изучению. Следование устной традиции (Мишне, Гемаре и т. д.) считалось наиболее важным и представляло собой более волнующий интеллектуальный вызов.

На протяжении столетий Библия понималась евреями не только в духе их собственной традиции, но также в значительной степени под влиянием идей других культур, с которыми соприкасались их ученые. Так, Филон рассматривал Ветхий Завет в духе Платона, Маймонид – в духе Аристотеля, Герман Коген – в духе Канта. Классические комментарии были написаны в Средние века: наиболее выдающимся комментатором был рабби Шломо Ицхаки (1040–1105), известный как Раши, интерпретировавший Библию в консервативном духе средневекового феодализма [118] . Комментарии Раши и других ученых существенно прояснили текст Библии лингвистически и логически и отчасти обогатили его понимание благодаря компиляциям, еврейскому мистическому фольклору, а иногда заимствованиям из трудов арабских и еврейских философов.

На протяжении многих поколений после окончания Средних веков евреям, особенно жившим в Германии, Польше, России и Австрии, средневековый дух этих классических комментариев помогал усиливать тенденции, заложенные в условиях гетто, когда контакты с современной социальной и культурной жизнью были ограничены. С другой стороны, те евреи, которые с конца XVIII века частично присоединялись к современной европейской культуре, проявляли в целом мало интереса к изучению Ветхого Завета.

Ветхий Завет – красочная книга, написанная, и снова и снова редактировавшаяся многими авторами на протяжении тысячелетия, и сама показывающая замечательную эволюцию от примитивного авторитаризма и клановости к идее радикальной свободы человека и братства всех людей. Ветхий Завет – революционная книга! Ее тема – освобождение человека от кровосмесительных уз между человеком и землей, от поклонения идолам, от рабства, от могущественных властителей, а также продвижение к свободе индивида, нации, всего человечества [119] . Возможно, сегодня мы можем понять еврейскую Библию лучше, чем в какой-либо из предшествующих веков именно потому, что мы живем во времена революции, когда человек, несмотря на многие ошибки, приводившие его к новым формам зависимости, стряхивает с себя все формы рабства, когда-то освященные «Богом» и «общественными законами». Возможно, как это ни парадоксально, одна из самых древних книг западной культуры может лучше всего быть понята сегодня теми, кто в наименьшей мере скован традицией и лучше всего видит радикальную природу процесса освобождения, происходящего в настоящее время.

Нужно сказать несколько слов о моем подходе к Библии в этой книге. Я не рассматриваю ее как «слово Бога» не только потому, что исторический анализ показывает, что это книга, написанная людьми, и разными людьми, жившими в разные времена, но и потому, что я не принадлежу к деистам. Тем не менее для меня это необыкновенная книга, выражающая многие нормы и принципы, сохранявшие свою значимость на протяжении тысячелетий. Это книга, давшая людям мечту, не утратившую и поныне своей притягательности и все еще ожидающую своего воплощения. Она не была написана одним человеком, она не была продиктована Богом: она выражает гений людей, на протяжении многих поколений боровшихся за жизнь и свободу.

Хотя я считаю историческую и литературную критику Ветхого Завета имеющей большое значение в пределах ее собственной системы взглядов, я не считаю, что она важна для этой книги, назначение которой – помощь в понимании библейского текста, а не исторический анализ. Тем не менее там, где мне покажется важным ссылаться на результаты исторических или литературных исследований, я буду это делать.

Редакторы Библии не всегда устраняли противоречия между различными использовавшимися ими источниками. Однако они были людьми великой проницательности и мудрости и объединили отдельные части в единое целое, отражающее эволюционный процесс, аспектами которого эти противоречия и являются. Внесенные ими изменения и даже труд мудрецов, окончательно сформировавших канонический текст Священного Писания, являются в широком смысле работой авторов.

Еврейская Библия, на мой взгляд, может рассматриваться как единая книга, несмотря на тот факт, что она составлена из материалов, полученных из многих источников. Она стала единой книгой не только благодаря работе разных редакторов, но и потому, что она читалась и понималась как единая книга на протяжении двух последних тысячелетий. Кроме того, индивидуальные пассажи меняют свое значение, когда трансформируются из исходных источников в новый контекст Ветхого Завета как целого. Проиллюстрировать это можно двумя примерами. В книге Бытие (1:26) Бог говорит: «Сотворим человека по образу Нашему». Это, по мнению многих ученых, изучавших Ветхий Завет, архаическая фраза, вставленная редактором без особых изменений. Некоторые авторы считают, что Бог здесь понимается как человеческое существо. Это может быть совершенно верно в отношении оригинального архаического значения текста. Однако возникает вопрос, почему редактор этого отрывка, который, несомненно, не придерживался такой архаической концепции Бога, не изменил фразу? Думаю, что причина этого в том, что для него человек, созданный по подобию Божию, обладал сходными с божеством качествами. Другим примером является запрет на изображение Бога или использование его имени. Это вполне может быть связано с архаическим обычаем и культом некоторых семитских народов, рассматривавших Бога и его имя как табу, поэтому изображение Бога и использование его имени запрещались. Однако в контексте всей книги значение архаического табу трансформировалось в новую идею, а именно: Бог – это не вещь, а потому не может быть представлен в виде имени или изображения.

Ветхий Завет – документ, отражающий эволюцию маленького примитивного народа, духовные вожди которого настаивали на существовании единого Бога и на том, что идолов не существует, народа, который приходит к вере в не имеющего имени Бога, в безусловное равенство всех людей, в полную свободу каждого индивида.

История евреев не остановилась, когда двадцать четыре книги Ветхого Завета были кодифицированы. История продолжалась, и вместе с ней продолжалась эволюция идей, начало которой было положено в еврейской Библии. Имели место две линии развития: одна нашла выражение в Новом Завете, христианской Библии, другая отражала развитие еврейской мысли, обычно называемое «устной традицией». Еврейские мудрецы всегда подчеркивали непрерывность и единство письменной традиции (Ветхого Завета) и устной традиции. Последняя также была кодифицирована: ее более древняя часть, Мишна, примерно в 200 г. н. э., а более поздняя, Гемара, около 500 г. н. э. Парадокс заключается в том, что именно с точки зрения Библии на то, что она собой исторически представляет – созданный за многие столетия комплекс писаний, – легко согласиться с традиционным представлением о единстве письменной и устной традиций. Устная традиция, как и записанная Библия, содержит перечень идей, нашедших выражение более чем за двенадцать столетий. Если бы мы могли представить себе, что была бы написана вторая еврейская Библия, она могла бы включать Талмуд, труды Маймонида, каббалу, равно как и высказывания хасидов. Такая коллекция писаний охватывала бы всего на несколько столетий больше, чем Ветхий Завет, она состояла бы из трудов многих авторов, живших в совершенно других условиях, и включала бы так же много противоречивых идей и учений, как и Библия. Конечно, подобной второй Библии не существует, она по многим причинам не могла быть составлена. Я хочу только показать, что Ветхий Завет представляет собой результат развития идей на протяжении долгого времени и что эти идеи продолжали развиваться в течение еще более долгого периода после того, как Ветхий Завет был кодифицирован. Эта непрерывность драматически и наглядно демонстрируется любой страницей Талмуда, напечатанного сегодня: он содержит не только Мишну и Гемару, но и последующие комментарии и труды, которые продолжают создаваться до сего дня, от времен, предшествовавших Маймониду, до написанного после Вильна Гаона [120] .

И Ветхий Завет, и устная традиция содержат в себе противоречия, но эти противоречия несколько отличаются по характеру. Те, которые свойственны Ветхому Завету, в значительной мере обязаны своим существованием эволюции евреев от маленького кочевого племени до народа, жившего в Вавилоне и позднее подвергшегося влиянию эллинистической культуры. В период, последовавший за завершением Ветхого Завета, противоречия возникали не из-за эволюции от архаической к цивилизованной жизни, а скорее из-за раскола между различными противостоявшими друг другу тенденциями, проходившими через всю историю иудаизма, – от разрушения Храма до уничтожения центров традиционной еврейской культуры Гитлером. Это разрыв между национализмом и универсализмом, между консерватизмом и радикализмом, между фанатизмом и толерантностью. Сила этих двух направлений и многочисленных течений между ними кроется, конечно, в причинах их возникновения. Они могут быть обнаружены в специфике тех стран, где иудаизм развивался (Палестины, Вавилона, исламской Северной Африки и Испании, средневековой христианской Европы, царской России) и в особенностях социальных классов, из которых происходили ученые [121] .

Предшествующие замечания указывают на трудность интерпретирования Библии и более поздней еврейской традиции. Интерпретация эволюционного процесса предполагает показ в развитии определенных тенденций, которые проявились в процессе эволюции. Интерпретация делает необходимым отбор тех элементов, которые характеризуют главное направление или по крайней мере одно из главных направлений эволюционного процесса. Это означает взвешивание определенных фактов, признание за ними большей или меньшей репрезентативности. История, которая придает одинаковую важность всем фактам, – это всего лишь перечисление событий, она не выявляет их смысла. Письменное изложение истории всегда означает ее интерпретацию. Вопрос заключается в том, обладает ли интерпретатор достаточными знаниями и уважением к фактам, чтобы избежать опасности отбора данных в поддержку предвзятого мнения. Единственное условие, которое должна выполнять интерпретация на следующих страницах, заключается в том, что отрывки из Библии, Талмуда и более поздней еврейской литературы не должны быть редкими и исключительными высказываниями, но утверждениями, сделанными репрезентативными фигурами, частью последовательной и развивающейся системы идей. Более того, не должны игнорироваться противоречивые утверждения, их следует рассматривать как часть целого, в котором противоречащие взгляды сосуществовали с теми, которые упоминаются в этой книге. Это потребует гораздо больших усилий для доказательства того, что радикальное гуманистическое мышление соответствует основным этапам эволюции еврейской традиции, в то время как консервативно-националистические взгляды представляют собой в основном пережиток седой старины и не влияли в заметной степени на прогрессивную эволюцию еврейской мысли и на ее вклад в сокровищницу общечеловеческих ценностей.

Хотя я и не специалист в библеистике, эта книга является плодом многолетних размышлений, поскольку Ветхий Завет и Талмуд я изучал с детства. Тем не менее я не осмелился бы опубликовать эти комментарии к Писанию, если бы не тот факт, что свои фундаментальные воззрения на еврейскую Библию и более позднюю еврейскую традицию я получил от учителей, которые были великими учеными-раввинами. Все они были представителями гуманистической версии еврейской традиции и строго религиозными иудеями. Впрочем, они очень отличались друг от друга. Один, Людвиг Краузе, был традиционалистом, весьма далеким от современного мышления. Другой, Нехемия Нобель, был мистиком, знатоком как еврейского мистицизма, так и западного гуманизма. Третий, Залман Б. Рабинков, представитель хасидской традиции, был социалистом и современным ученым. Хотя ни один из них не оставил обширных трудов, они были известны как самые выдающиеся толкователи Талмуда в Германии перед нацистским Холокостом. Не будучи практикующим или «верующим» иудеем, я, конечно, придерживаюсь убеждений, весьма отличных от их воззрений. Менее всего я желал бы возложить на них ответственность за взгляды, высказанные в этой книге. Однако мои убеждения выросли из их поучений, и я уверен, что ни в одной точке преемственность между их воззрениями и моими убеждениями не была нарушена. На написание этой книги меня также вдохновил пример великого кантианца Германа Когена, который в своей книге «Религия разума по источникам иудаизма» рассматривал Ветхий Завет и более позднюю еврейскую традицию как единое целое. Хотя эта небольшая работа не может равняться с его великим трудом и хотя мои выводы несколько отличаются от его выводов, его способ рассмотрения Библии оказал сильное влияние на мой метод.

В этой книге Библия интерпретируется с позиций радикального гуманизма. Под радикальным гуманизмом я понимаю глобальную философию, подчеркивающую единство человеческой расы, способность человека развивать собственные силы, достичь внутренней гармонии и создать мир без войн. Радикальный гуманизм видит цель человека в достижении полной независимости, что означает полное осознание реальности вопреки всем домыслам и иллюзиям. Это предполагает, кроме того, скептическое отношение к использованию силы именно потому, что на протяжении всей истории человечества и до сих пор вызывающее страх насилие побуждало человека принимать выдумку за реальность, иллюзии за истину. Именно насилие лишало человека стремления к независимости и тем самым деформировало его разум и его эмоции.

Если и можно обнаружить семена радикального гуманизма в более древних источниках Библии, то только благодаря Амосу, Сократу, гуманистам Возрождения и века Просвещения, Канту, Гердеру, Лессингу, Гёте, Марксу, Швейцеру. Семя легко можно определить, только если известен цветок, более ранняя фаза часто поддается интерпретации на основании более поздней фазы, хотя генетически первая предшествует второй.

Необходимо упомянуть и еще об одном аспекте интерпретации радикального гуманизма. Идеи, особенно если это идеи не одного индивида, а идеи, внедрившиеся в исторический процесс, коренятся в реальной жизни общества. Таким образом, если считать, что идея радикального гуманизма представляет собой основную тенденцию в библейской и постбиблейской традиции, следует заключить, что основополагающие общественные условия существовали на протяжении всей истории евреев, что и определило существование и рост гуманистической тенденции. Имели ли место такие фундаментальные условия? Я полагаю, что имели и что нетрудно их обнаружить. Евреи обладали эффективной и впечатляющей светской властью только короткий промежуток времени, всего на протяжении жизни нескольких поколений. После царствований Давида и Соломона (в иудейской традиции Шломо) давление могучих сил с севера и с юга приобрело такой размах, что Иудея и Израиль жили под все возрастающей угрозой завоевания. И действительно, они были завоеваны и никогда не восстановились. Даже когда позднее евреи обрели формальную политическую независимость, они оставались маленьким и бессильным сателлитом, зависимым от больших государств. Когда римляне положили конец еврейскому государству после перехода рабби Иоханана бен Заккая, который просил только о разрешении открыть в Явне академию, чтобы готовить будущие поколения ученых раввинов, на сторону завоевателей, возник иудаизм без царей и священников, развивавшийся за фасадом, по которому римляне всего лишь нанесли последний удар. Правота тех пророков, которые обличали обожествление и преклонение перед светской властью, была подтверждена в ходе истории. Таким образом, пророческие учения, а не великолепие Соломона оказали преобладающее, длительное воздействие на еврейскую мысль. С тех пор евреи как нация никогда больше не обрели власти. Напротив, на протяжении всей своей истории они страдали от тех, кто был способен прибегать к силе. Несомненно, положение евреев могло вызывать и вызывало националистическое негодование, клановость, высокомерие, все это и явилось основой другой тенденции в еврейской истории, упомянутой выше.

Однако разве не естественно, что история освобождения из египетского рабства, призывы великих пророков-гуманистов нашли отклик в сердцах людей, всегда лишь страдавших от силы и никогда ею не пользовавшихся? Разве удивительно, что пророческие видения объединенного умиротворенного человечества, справедливости для бедных и беспомощных нашли плодородную почву в еврейской среде и никогда не были забыты? Разве удивительно, что когда стены гетто пали, непропорционально большое число евреев оказалось среди тех, кто проповедовал идеалы интернационализма, мира и справедливости? То, что с светской точки зрения было трагедией евреев – утрата своей страны и государства, – с гуманистической точки зрения было для них величайшим благом: оказавшись среди страдающих и презираемых, они сумели развить и поддерживать традиции гуманизма.

II. Концепция Бога

Слова и концепции, относящиеся к феноменам, связанным с психическим или умственным опытом, развиваются и растут – или деградируют – вместе с индивидом, опыт которого описывают. Они меняются так же, как и он, они живут так же, как живет он.

Если шестилетний мальчик говорит своей матери: «Я тебя люблю», он использует слово «люблю» для обозначения опыта, который он имеет в шестилетнем возрасте. Когда ребенок вырастает и превращается в мужчину, те же слова, сказанные женщине, которую он любит, будут иметь другое значение и выражать чувство более широкое, более глубокое, свидетельствовать о свободе и активности, отличающих любовь взрослого от любви ребенка. Однако хотя опыт, к которому относится слово «люблю», различен у ребенка и у мужчины, он имеет общий корень, так же как мужчина, отличаясь от ребенка, остается тем же самым человеком.

В каждом живом существе одновременно присутствуют постоянство и изменение, следовательно, постоянство и изменение свойственны любой концепции, отражающей опыт живого человека. Однако концепции живут и собственной жизнью, они развиваются и могут быть поняты только в том случае, если не отделяются от опыта, который выражают. Если концепция отчуждается, т. е. отделяется от опыта, к которому имеет отношение, она теряет реальность и трансформируется в уме человека в нечто абстрактное. Возникает, таким образом, иллюзия, будто каждый, кто пользуется концепцией, говорит о субстрате опыта, лежащем в ее основе. Как только это начинает происходить и процесс отчуждения концепций становится правилом, а не исключением, идея, выражающая опыт, трансформируется в идеологию, занимающую место реальности у живого человека. История тогда превращается в историю идеологий, а не конкретных реальных людей, которые создают свои идеи.

Изложенные выше соображения важны, если человек желает понять концепцию Бога.

Они также важны для понимания той позиции, с которой написаны эти страницы. Я полагаю, что концепция Бога была исторически обусловлена внутренним опытом человека. Я могу понять, что Библия или искренне верующие люди имеют в виду, когда говорят о Боге, но я не сторонник ментального подхода. Я считаю, что появление концепции Бога было вызвано социополитической системой, в которой племенные вожди или цари обладали абсолютной властью. Абсолютная ценность концептуализировалась как аналогия абсолютной власти в обществе.

«Бог» – это одно из многочисленных поэтических выражений высочайшей ценности в гуманизме, не являющейся реальностью. Впрочем, неизбежно, что, говоря о монодеистической системе, я часто использую слово «Бог», поскольку было бы неловко каждый раз добавлять мое собственное определение. Поэтому я сразу же хочу прояснить свою позицию. Если бы я мог определить свои взгляды приблизительно, я назвал бы их недеистическим мистицизмом.

К какой же реальности человеческого опыта относится концепция Бога? Является ли Бог Авраама тем же, что и Бог Моисея (в иудейской традиции Моше), Исаака, Ицхака, Маймонида, мастера Экхарта или Спинозы? А если он не тот же самый, существует ли все же некий внешний субстрат, общий для концепции, используемой этими различными людьми, или, может быть, это общее основание существует для одних, но не существует для других?

То обстоятельство, что идея, концептуальное выражение человеческого опыта, так легко трансформируется в идеологию, объясняется не только страхом человека перед полным подчинением опыту, но и самой природой отношения между опытом и идеей (концептуализацией). Концепция никогда не может адекватно выразить тот опыт, к которому относится. Она указывает на опыт, но им не является, как говорят дзен-буддисты, «палец, указывающий на луну, – это не луна». Один человек может откликнуться на свой опыт концепцией «а» или символом «х»; группа лиц может использовать концепцию «а» или символ «х» для обозначения разделяемого ими общего опыта. В этом случае даже если концепция не отчуждена от опыта, концепция или символ является лишь приблизительным его выражением. Это неизбежно, потому что опыт одного человека никогда не идентичен опыту другого, он может только в достаточной мере приближаться к нему, чтобы позволить использовать общий символ или концепцию. На самом деле даже опыт одного человека никогда не является тем же в различных случаях, потому что никто не остается тем же в разные моменты жизни. Концепция и символ обладают тем огромным преимуществом, что позволяют людям обмениваться опытом, их огромный недостаток заключается в том, что они с такой легкостью допускают отчужденное использование.

Имеется еще один фактор, способствующий развитию отчуждения и «идеологизации». Врожденной тенденцией человеческой мысли представляется стремление к систематизации и полноте. Одним из корней этой тенденции, возможно, служит стремление человека к уверенности – стремление, которое легко можно понять с точки зрения шаткости человеческого существования. Когда нам известны некоторые фрагменты реальности, мы хотим дополнить их таким образом, чтобы они имели смысл в системе. Однако сама природа человеческих ограничений всегда означает наличие «фрагментарного» знания, никогда не полного. В таких обстоятельствах мы стремимся создать дополнительные элементы, которые мы добавляем к фрагментам, чтобы получить из них целое, систему. Часто осознание качественных различий между «фрагментами» и «добавлениями» отсутствует в силу интенсивности стремления к определенности.

Этот процесс часто можно наблюдать даже в развитии науки. Во многих научных системах легко обнаружить смесь истинных прозрений с вымышленными включениями, целью которых является создание систематического целого. Только на более поздних этапах развития становится ясно, что представляют собой правдивые, хотя и фрагментарные элементы знания, а что – начинку, добавленную ради придания системе большего правдоподобия. То же самое происходит и в политической идеологии. Когда во время Французской революции буржуазия сражалась за собственную свободу, она находилась под влиянием иллюзии борьбы за общую свободу и счастье как за абсолютные принципы, приложимые ко всему человечеству.

Тот же процесс мы видим и в истории религиозных концепций. В те времена, когда человек обладал фрагментарным знанием о возможности разрешить проблему человеческого существования с помощью полного развития своих сил, когда он чувствовал, что может найти гармонию на пути к полному развитию любви и разума вместо трагической попытки вернуться к природе и отказаться от разума, он давал этому прозрению, этому «х» различные названия: Брахман, Дао, Нирвана, Бог. Такое развитие происходило по всему миру в тысячелетие между 1500 и 500 годами до н. э. [122] в Египте, Палестине, Индии, Китае, Греции. Природа этих различных концепций зависела от экономического, социального, политического базиса соответствующих культур и общественных классов и от порождаемых ими способов мышления. Однако «х», цель, скоро оказалась превращена в абсолют, вокруг нее была выстроена система, пропуски в которой заполнялись многочисленными измышлениями, пока то, что было общим в прозрениях, почти не исчезло под весом ложных наслоений, создаваемых каждой системой.

Всякий прогресс в науке, политике, религии и философии неизбежно приводит к созданию идеологий, конкурирующих и борющихся друг с другом. Более того, этому процессу способствует тот факт, что, как только система мысли делается ядром организации, появляются бюрократы, которые ради сохранения власти и контроля стремятся подчеркивать различия, а не общие взгляды и которые тем самым заинтересованы в придании надуманным добавлениям той же или даже большей степени важности, чем оригинальным фрагментам. Таким образом, религия, политические взгляды, а иногда даже наука трансформируются в идеологии, контролируемые бюрократами.

Концепция Бога в Ветхом Завете жила собственной жизнью и претерпела эволюцию, соответствовавшую этапам развития еврейского народа на протяжении двенадцати столетий. Существует общий элемент опыта, к которому относится концепция Бога, однако также имеют место постоянные изменения этого опыта и тем самым изменения значения слова и концепции. Общей является идея о том, что ни природа, ни артефакты не создают окончательную реальность высочайшей ценности, но существует лишь Единый, который представляет высшую реальность и высшую цель для человека: цель нахождения единства с миром через полное развитие специфически человеческих способностей любви и разума.

Бог Авраама и Бог Исаака разделяют главные качества Единого, однако они отличаются друг от друга, как различаются необразованный, примитивный вождь кочевого племени и универсалистский мыслитель, живущий в одном из центров мировой культуры тысячелетием позже. Рост и эволюция концепции Бога сопровождают рост и эволюцию нации; они обладают общим ядром, но и различия, возникавшие в ходе исторической эволюции, бывали так велики, что часто, казалось бы, перевешивали общие элементы.

На первой стадии этой эволюции Бог рассматривается как абсолютный властитель. Он создал природу и человека, и в случае недовольства ими он может уничтожить то, что создал. Однако эта абсолютная власть Бога над человеком уравновешивается идеей о том, что человек – потенциальный соперник Бога. Человек может стать Богом, если только вкусит от древа познания и от древа жизни. Плод древа познания дает человеку божественную мудрость, плод древа жизни дал бы ему бессмертие Бога. Соблазняемые змеем, Адам и Ева вкушают от древа познания и тем самым совершают первый из двух шагов. Бог чувствует угрозу своему высшему положению. Он говорит: «Вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (Быт. 3:22). Чтобы защитить себя от опасности, Бог изгоняет человека из рая и ограничивает срок его жизни ста двадцатью годами.

Христианская интерпретация акта неповиновения человека как его «падения» затемняет ясное значение этой истории. В библейском тексте нет даже слова «грех»; человек бросает вызов высшей власти Бога, он способен на это, потому что потенциально он – Бог. Первое действие человека есть восстание, и Бог наказывает его, потому что тот восстал и потому что Бог желает сохранить свое верховенство. Бог должен защищать это верховенство с помощью силы, изгоняя Адама и Еву из райского сада и тем самым лишая их возможности сделать второй шаг к превращению в Бога – вкусить от древа жизни. Человек должен склониться перед превосходящей силой Бога, но он не высказывает сожалений или раскаяния. Будучи изгнанным из райского сада, он начинает свою независимую жизнь, его первый акт неповиновения есть начало истории человечества, потому что это начало человеческой свободы.

Невозможно понять дальнейшую эволюцию концепции Бога, если не понять противоречия, присущего этой ранней концепции. Хотя Бог – верховный властитель, он создал существо, которое оказывается его потенциальным соперником с самого начала своего существования. Человек – бунтовщик и несет в себе потенциальную божественность. Как мы увидим, чем больше человек становится сильнее, тем более он освобождается от верховенства Бога и тем более становится способен стать, как Бог [123] . Вся дальнейшая эволюция концепции Бога уменьшает роль Бога как хозяина человека.

В библейском тексте Бог еще раз предстает самодержавным властителем, который может обходиться со своими созданиями, как гончар с сосудом, который его не удовлетворил. Поскольку человек «греховен», Бог решает уничтожить всю жизнь на земле [124] . Эта история в своем продолжении, впрочем, приводит к первому важному изменению концепции Бога. Бог раскаивается в своем решении и спасает Ноя, его семью и представителей всех видов животных. Однако главное здесь – тот факт, что Бог заключает завет (brit —), символизируемый радугой, с Ноем и всеми его потомками: «Поставляю завет Мой с вами, что не будет более истреблена всякая плоть водами потопа» (Быт. 9:11). Идея договора между Богом и человеком может иметь архаическое происхождение, восходя к временам, когда Бог был лишь идеализированным человеком, возможно, не очень отличающимся от олимпийских богов греков, Богом, напоминающим человека своими добродетелями и недостатками и которому человек может бросать вызов. Однако в том контексте, в который редакторы Библии поместили историю о завете, она означает не регрессию к более архаичным формам концепции Бога, а прогресс к более развитому и зрелому видению. Действительно, идея завета представляет собой один из самых решительных шагов в религиозном развитии иудаизма, шагов, прокладывающих дорогу к концепции полной свободы человека, свободы даже от Бога.

С заключением завета Бог перестает быть самовластным правителем. Он и человек становятся партнерами по договору. Бог трансформируется из абсолютного монарха в конституционного. Он, как и человек, связан условиями договора. Бог утратил свою свободу быть деспотом, а человек завоевал свободу бросать Богу вызов во имя собственных обещаний Бога, на основании принципов, заложенных в договоре. Договор содержит всего одно условие, но оно фундаментально. Бог обязуется проявлять абсолютное уважение к любой жизни, к жизни человека и всех живых существ. Право всех живых существ на жизнь устанавливается как первый закон, которого даже Бог не может изменить. Важно отметить, что первый договор (в окончательном варианте Библии) заключается между Богом и человечеством, а не между Богом и еврейским племенем. История евреев воспринимается лишь как часть истории человека, принцип «почитания жизни» [125] предшествует всем специфическим обещаниям одному определенному племени или нации.

За первым договором между Богом и человеком следует второй, между Богом и евреями [126] . Этот завет изложен в книге Бытие: «И сказал Господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе. И Я произведу от тебя великий народ, и благословлю тебя, и возвеличу имя твое; и будешь ты в благословение. Я благословлю благословляющих тебя, и злословящих тебя прокляну; и благословятся в тебе все племена земные» (Быт. 12:1–3). В этих последних словах мы снова находим выражение универсализма. Благословение касается не только племени Авраама, оно распространяется на все человечество. Позднее обещание Бога Аврааму расширяется в договоре, который обещает его потомкам землю между рекой Египетской и рекой Евфрат. Этот завет в расширенном виде повторяется в книге Бытие: «И весьма, весьма распложу тебя, и произведу от тебя народы, и цари произойдут от тебя. И поставлю завет Мой между Мною и тобою и между потомками твоими после тебя в роды их, завет вечный в том, что Я буду Богом твоим и потомков твоих после тебя. И дам тебе и потомкам твоим после тебя землю, по которой ты странствуешь, всю землю Ханаанскую, во владение вечное; и буду им Богом» (Быт. 17:7 – 10).

Самое драматическое выражение радикальных последствий договора может быть обнаружено в споре Авраама с Богом, когда Бог хочет уничтожить Содом и Гоморру за их «нечестивость» [127] . Когда Бог сообщает Аврааму о своем плане, Авраам приближается и говорит: «Неужели Ты погубишь праведного с нечестивым? Может быть, есть в этом городе пятьдесят праведников? Неужели Ты погубишь и не пощадишь места сего ради пятидесяти праведников в нем? Не может быть, чтобы ты поступил так, чтобы Ты погубил праведного с нечестивым, чтобы то же было с праведником, что с нечестивым; не может быть от Тебя! Судья всей земли поступит ли неправосудно? Господь сказал: если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу все место сие. Авраам сказал в ответ: вот, я решился говорить Владыке, я, прах и пепел: может быть, до пятидесяти праведников не достанет пяти, неужели за недостатком пяти Ты истребишь весь город? Он сказал: не истреблю, если найду там сорок пять. Авраам продолжал говорить с Ним, и сказал: может быть, найдется там сорок. Он сказал: не сделаю того и ради сорока. И сказал Авраам: да не прогневается Владыка, что я буду говорить: может быть, найдется там тридцать? Он сказал: не сделаю, если найдется там тридцать. Авраам сказал: вот, я решился говорить Владыке: может быть, найдется там двадцать? Он сказал: не истреблю ради двадцати. Авраам сказал: да не прогневается Владыка, что я скажу еще однажды: может быть, найдется там десять? Он сказал: не истреблю ради десяти» (Быт. 18:23–32).

«Судья всей земли поступит ли неправосудно?» Эта фраза отмечает фундаментальное изменение в концепции Бога в результате заключения завета. Вежливо, но с героической смелостью Авраам бросает Богу вызов, требуя соблюдения принципов правосудия. Это отношение не кроткого просителя, а гордого человека, имеющего право требовать, чтобы Бог придерживался принципа справедливости. Сам язык Авраама искусно меняется: от формальности к неповиновению, т. е. от единственного числа третьего лица («Да не прогневается Владыка…») ко второму лицу («Неужели за недостатком пяти Ты истребишь весь город?»).

Вызов Авраама вносит новый элемент в библейскую, а позднее и в еврейскую традицию. Именно потому, что Бог связан нормами правосудия и любви, человек больше не его раб. Человек может бросить вызов Богу, как и Бог может бросить вызов человеку, потому что над обоими тяготеют принципы и нормы. Адам и Ева тоже бросили вызов Богу своим неповиновением, но они должны были покориться. Авраам бросает вызов Богу не неповиновением, но обвинением в нарушении его собственных обещаний и принципов [128] . Авраам – это не бунтовщик Прометей, он свободный человек, который имеет право требовать, и Бог не имеет права отказать.

Третья фаза эволюции концепции Бога достигается в явлении Бога Моисею. Даже к этому моменту, впрочем, антропоморфные элементы не исчезли. Напротив, Бог все еще «говорит», он «остановился там», позднее он запишет закон на двух скрижалях. Антропоморфные описания Бога пронизывают всю Библию. Новым является то, что Бог являет себя как Бог истории, а не Бог природы, чрезвычайно важно то, что различие между Богом и идолами находит полное выражение в безымянности Бога.

Ниже мы подробно обсудим историю освобождения из Египта, здесь достаточно упомянуть, что во время этих событий Бог снова и снова уступает Моисею, который утверждает, что язычники-евреи не могут понять язык свободы или идею Бога, который раскрывает себя лишь как Бога истории, не упоминая имени, говоря: «Я Бог отца твоего, Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова (Якова)» (Исх. 3:6). Однако Моисей возражает, что евреи ему не поверят. «И сказал Моисей Богу: вот, я приду к сынам Израилевым и скажу им: «Бог отцов ваших послал меня к вам». А они скажут мне: «Как Ему имя? Что сказать мне им?» (Исх. 3:13). Возражение Моисея принято. Сама суть вопроса заключается в том, что идол имеет имя, каждая вещь имеет имя, потому что она завершена во времени и пространстве. Евреям, привыкшим к концепции поклонения идолам, безымянный Бог истории непонятен, потому что не имеющий имени идол содержит в себе противоречие. Бог признал это и сделал уступку, облегчив евреям понимание. Он берет имя и говорит Моисею: «Я есмь Сущий (Иегова). И сказал: так скажи сынам Израилевым: Сущий послал меня к вам» (Исх. 3:14).

Что означает странное имя, которое дает себе Бог? Текст на иврите гласит: «EHEYEH asher EHEYEH», т. е. «Я буду тем, кем я буду».

Eheyeh – это форма первого лица в несовершенном времени еврейского глагола «быть». Нужно помнить, что в иврите нет настоящего времени, есть только две базовые формы времени: совершенная и несовершенная. Настоящее время может быть получено благодаря использованию причастия, как в английском «I am writing», но времени, соответствующего «I write», нет. Все временные отношения выражаются определенными вторичными изменениями глагола [129] . В основном действие воспринимается как совершенное или несовершенное. Для слов, обозначающих действия в физическом мире, совершенное время неизменно предполагает прошлое. Если я совершил написание письма, мое действие закончено – оно в прошлом. Однако в отношении действий нефизической природы, таких, как познание, например, все иначе. Если я совершил познание, оно не обязательно в прошлом, совершенное познание может означать – и часто означает – «я знаю полностью» или «я понимаю в точности». Та же ситуация с глаголами типа «любить» и им подобными [130] . При рассмотрении имени Бога важность употребления Eheyeh заключается в том, что это несовершенная форма глагола «быть». Этим говорится, что Бог есть, но его существование не завершено, как существование вещи, а является живым процессом становления, другими словами, только вещь, достигшая своей конечной формы, может иметь имя. Свободный перевод ответа Бога Моисею был бы таким: «Мое имя – Безымянный, скажи им, что тебя послал Безымянный» [131] . Только у идолов есть имена, потому что они – вещи. «Живой» Бог не может иметь имени. В имени Eheyeh мы обнаруживаем ироничный компромисс между снисходительным отношением Бога к невежеству народа и его настоянием в том, что он должен быть безымянным Богом.

Бог, являющий себя в истории, не может быть представлен каким-либо звуком – т. е. именем – или изображением в камне или дереве. Этот запрет на любой вид представления Бога ясно выражен в десяти заповедях: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли» (Исх. 20:4). Эта заповедь – один из самых фундаментальных принципов еврейской «теологии».

Хотя Бог обозначен парадоксальным именем «Безымянный», даже это «имя» не должно произноситься «всуе», как и сказано в десяти заповедях. Нахманид в своем комментарии объясняет это «всуе» как «напрасно»; позднейшая еврейская традиция и религиозная практика проясняют, что означает это «напрасно». Доныне существует запрет произносить Eheyeh; следует заменять его на Adonai, что означает «Мой господин», однако нельзя даже и это имя произносить, кроме как в молитве или при чтении Писания, заменяя на Ahem (первая буква от Adonai плюс слово shem, означающее просто «имя»), когда говорится о Боге. Правоверный еврей, даже когда пишет на иностранном языке, например на английском, напишет G’d, чтобы не употреблять имя Божье (God) всуе. Другими словами, в соответствии с еврейской традицией библейский запрет на любое представление Бога и произнесение его имени всуе означает, что можно обращаться к Богу в молитве, но нельзя говорить о Боге, чтобы избежать превращения его в идола [132] . Следствие этого запрета будет обсуждаться ниже применительно к возможности существования «теологии».

Эволюция концепции Бога как племенного вождя к понятию безымянного Бога, изображение которого запрещено, нашла свою самую развитую и радикальную формулировку пятнадцатью столетиями позже в теологии Моше Маймонида (1135–1204), одного из самых выдающихся и влиятельных еврейских ученых и самого значительного еврейского философа – или теолога – Средних веков. В своем основном философском труде «Путеводитель колеблющихся», написанном на арабском языке, он развивал «негативную теологию», утверждающую непозволительность использования положительных атрибутов при описании сущности Бога, а таких, как его существование, жизнь, сила, единство, мудрость, воля и т. д., хотя в отношении Бога допустимо употреблять атрибуты действия.

Маймонид говорит: «Мудрейший человек, наш учитель Моисей, спросил у Бога о двух вещах и получил ответ, касающийся обеих. Одна из этих просьб была просьбой позволить узнать Его атрибуты. В ответ Бог пообещал, что Он позволит Моисею узнать все Его атрибуты, которые есть не что иное, как Его действия. Он также сказал Моисею, что Его истинная сущность не может быть познана, и указал на способ, благодаря которому Моисей мог бы получить полнейшее знание о Боге, доступное человеку» [133] .

Маймонид проводит различие между тем, что должно сообщаться невежественным простым людям, и тем, что должны знать лица, имеющие философское образование. Первым достаточно сказать, что им следует удовлетвориться знанием того, что Бог един и нематериален, не подвержен внешним влияниям и не может быть сравнен ни с чем, кроме самого себя.

Однако когда Маймонид обсуждает концепцию Бога с теми, кто не простодушен, он заключает: «Вы должны понимать, что Бог не обладает неотъемлемыми атрибутами в какой-либо форме и в каком-либо смысле и что отрицание телесности предполагает отрицание неотъемлемых атрибутов. Те, кто верует, что Бог един и обладает многими атрибутами, на словах признают единосущность, но предполагают множественность в мыслях» [134] .

Вывод, к которому приходит Маймонид, таков: «Таким образом, ясно, что Он не обладает никакими позитивными атрибутами. Негативные атрибуты, впрочем, это те, которые необходимы, чтобы указать уму на истину, в которую мы должны верить в отношении Бога, потому что они, с одной стороны, не предполагают никакой множественности, а с другой – передают человеку высочайшее из возможных знание Бога» [135] .

Положение Маймонида о том, что никакой позитивный атрибут не может приписываться сущности Бога, ведет к очевидному вопросу, который Маймонид излагает следующим образом:

«Может быть задан следующий вопрос: поскольку нет возможности обрести знание об истинной сущности Бога и поскольку также было доказано, что единственное, что человек может понять в Нем, есть факт Его существования, а все позитивные атрибуты неприемлемы, как было показано, каково различие между теми, кто обрел знание Бога? Не должно ли знание, полученное нашими учителями Моисеем и Соломоном, быть таким же, как то, что обретено любым из низкого уровня философов, потому что к этому знанию ничего уже нельзя добавить? Однако, с другой стороны, теологами и философами признано, что может существовать огромное различие между двумя людьми в отношении обретенного ими знания Бога. Знайте, что так оно и есть: те, кто обрел знание Бога, сильно отличаются друг от друга… Вам должно быть ясно, что каждый раз, найдя доказательство отрицания какой-либо вещи в отношении Бога, вы делаетесь более совершенными, тогда как с каждым дополнительным позитивным утверждением вы следуете за своим воображением и отходите от истинного знания Бога» [136] .

Это обсуждение Маймонид завершает замечанием о том, что псалом, гласящий «молчание – лучшая хвала Тебе», лучше всего выражает идею неадекватности позитивных атрибутов [137] .

Как мы видели, доктрина Маймонида об атрибутах включает два взаимопроникающих аспекта: «атрибут действия и доктрину негативных атрибутов» [138] . Он стремится освободить концепцию Бога от всех темных мест и отказывается от всех позитивных атрибутов сущности, потому что они предполагают такие затемнения. Однако он менее радикален, чем греческие неоплатоники, чьей доктрине он следовал, поскольку снова вводит позитивные атрибуты как определенную меру, хотя и не в формальной структуре своей мысли. Так, например, если мы говорим, что Бог не бессилен, мы подразумеваем, что Бог всемогущ. То же самое верно для всех отрицаний отсутствия чего-либо. По этой причине теория негативных атрибутов Маймонида вызывала возражения в Средние века со стороны философов, которые утверждали, что она «косвенно ведет к утверждению тех самых атрибутов, которые, по Маймониду, не должны напрямую быть утверждены Богом. Отрицая его [Бога] неведение, мы на самом деле подтверждаем его знание, отрицая его слабости, мы на самом деле подтверждаем его силу» [139] .

Ю. Гутман подводит итог: доктрина Маймонида «отрицания отсутствия просто дает нам возможность сказать, что сущность Бога включает в себя совершенства, так или иначе соответствующие качествам знания, воли и силы, но суть которых остается неопределенной» [140] . Хотя это приемлемая интерпретация, она не меняет того факта, что формально структура мысли Маймонида не отличается от положений греческих неоплатоников, согласно которым сущность Бога непознаваема. Здесь, как и в других аспектах учения Маймонида, видны некоторые противоречия, возможно, связанные с противоречиями в самом Маймониде: смелый философ, находившийся под сильным влиянием греческой и арабской мысли, он оставался приверженцем талмудической традиции раввинов, не желавшим порывать с основой еврейского мышления. Моя собственная интерпретация теологии Маймонида базируется на одном ее аспекте: мне представляется, что она приемлема, если не игнорировать то обстоятельство, что на самом деле позиция Маймонида несколько противоречива.

Концепция Бога в процессе эволюции, начав с ревнивого Бога Адама, прошла стадию безымянного Бога Моисея и превратилась в Бога Маймонида, о котором человек может знать только то, чем он не является. «Негативная теология» Маймонида в конечном счете имеет следствием, хотя это и не осознается Маймонидом, конец теологии. Как может существовать «наука о Боге», если о Боге нельзя ничего сказать или помыслить, если сам Бог немыслим, «скрыт», «безмолвен» – Ничто [141] ?

Переход от безымянного Бога Моисея к Богу Маймонида, не имеющего атрибутов своей сущности, вызывает два вопроса: (1) какова роль теологии в библейской и более поздней еврейской традиции и (2) что в этой традиции означает утверждение существования Бога?

Что касается вопроса о роли теологии [142] и развития ортодоксии, т. е. «правильной веры», то факт остается фактом: ни Библия, ни позднейший иудаизм не создали развитой теологии. Библия, конечно, полна заявлений о действиях Бога. Он создал природу и человека, он вывел евреев из Египта, он привел их в Землю обетованную. Бог – это способ его действий: любовь, сострадание, правосудие, он награждает и наказывает. Однако в Библии нет рассуждений о сущности и природе Бога. Существование Бога – единственная теологическая догма, если можно это так назвать, в Ветхом Завете речи о том, кто или что Бог, не идет. Пятикнижие утверждает: «сокрытое» (ha-nistaroth —) человек не должен исследовать, для него только «открытое» (Второзаконие, 29:29), это недвусмысленно запрещает теологические спекуляции на тему о природе Бога.

Большинство великих пророков, начиная с Амоса, так же мало интересуются теологическими рассуждениями. Они говорят о действиях Бога, о его повелениях человеку, о его наградах и наказаниях, но они не позволяют себе и не поощряют никаких предположений о Боге, так же как не одобряют обрядов.

На первый взгляд Талмуд и позднейшая еврейская традиция содержат больше теологии и ортодоксии. Здесь следует упомянуть о наиболее важном талмудическом примере этого, хоть он и не имеет отношения к утверждениям относительно природы Бога: это постулат фарисеев о том, что правоверный иудей должен веровать в восстание из мертвых (часто не слишком отчетливо дифференцируемое от бессмертия души), и предостережение, согласно которому иудей не станет частью «будущего мира», если он не разделяет этой веры. Однако при более пристальном рассмотрении оказывается, что эта редкая догма – скорее симптом борьбы двух социальных групп – фарисеев и саддукеев, чем теологическая причина расхождений между ними. Саддукеи представляли аристократию (светскую и жреческую), а фарисеи – образованную, интеллектуальную часть среднего класса. Их общественные и политические интересы были диаметрально противоположны, и это отразилось на некоторых их теологических взглядах [143] . Главное догматическое противоречие между ними касалось взглядов на восстание из мертвых. Фарисеи настаивали, что вера в воскресение следует из Библии, в то время как саддукеи отрицали это. Фарисеи пытались доказать свою правоту, цитируя Библию, однако приводившиеся ими цитаты опровергали их собственные взгляды, поскольку «доказательства», которые они приводили, в лучшем случае оказывались довольно искусственными интерпретациями библейских фраз [144] . На самом деле саддукеи были, несомненно, правы, утверждая, что Библия не учит доктрине воскрешения. Из текста в Мишне (Санхедрин Х) совершенно ясно, что фарисеи стремились ущемить саддукеев, отказывая им в восстании из мертвых за их неверие в воскрешение, как и за другие ереси [145] .

Помимо этого разногласия с саддукеями, в Талмуде трудно найти нечто, что можно было бы описать как «теология» или «ортодоксия». Талмудические законоучители по большей части спорят относительно интерпретаций закона, принципов поведения, но не верований в Бога. Причиной этого является то, что в еврейской традиции вера в Бога означает подражание его действиям, а не знание о Боге. Подчеркиваю, «о Боге»: мне представляется, что знание можно иметь только о вещах. Правда, пророки и Маймонид говорят о знании Бога как о первом принципе, лежащем в основе всех религиозных действий. Однако это знание отличается от знания, которое позволило бы использовать позитивные атрибуты сущности Бога. Главное, что я хочу подчеркнуть, это что «знать Бога» в понимании пророков – это то же самое, что любить Бога или веровать в его существование, это не рассуждения о Боге или его существовании, это не теология.

Любопытной иллюстрацией служит талмудический комментарий к обличению пророка: «[они] Меня оставили, и закона Моего не хранили» (Иер. 16:11). В «Песикта де Рав Кахана» мы находим следующий комментарий: «Если бы они только оставили меня, но хранили мою Тору». Это, конечно, не означает, что его автор желал, чтобы евреи оставили Бога, однако при наличии альтернативы все же предпочтительнее практиковать Тору, чем верить в Бога. Комментаторы пытались смягчить суровость этого утверждения, говоря, что, следуя Торе, евреи в конце концов вернутся к Богу.

Для подчиненной роли теологических догм в последующем развитии иудаизма характерна судьба «тринадцати догматов веры», сформулированных Маймонидом. Что произошло с этими догматами? Были ли они приняты как догма или как верование, от которого зависит спасение? Ничего подобного. Они никогда не были «приняты» или сочтены неоспоримой истиной, на самом деле их всего лишь пели при традиционной службе евреев ашкенази в виде поэтической версии в конце вечерней службы по праздникам и субботам, а среди некоторых ашкенази – как завершение утренних молитв.

Два больших раскола, позже произошедших среди евреев, имели мало отношения к теологии как таковой, хотя в более широком смысле аргументы воспринимались спорящими [146] как «теологические». Один из этих расколов, произошедший после падения ложного мессии Шабб-тая Цви () в XVII веке, представлял собой борьбу против меньшинства, которое не могло поверить в то, что оказалось жертвой жестокого розыгрыша со стороны узурпатора. Другим был разрыв хасидизма с его оппонентами (митнагдим), отражавший конфликт между бедными и невежественными массами в Галиции, Польше и Литве и учеными раввинами, делавшими упор на интеллектуальные знания и ученость [147] .

Наше обсуждение концепции Бога привело к заключению, что на библейский и более поздний иудейский взгляд значение имеет только одно: то, что Бог существует. Рассуждениям о природе и сущности Бога не придавалось большого значения; таким образом, теологическое развитие, сравнимое с появлением христианства, отсутствовало. Однако понять феномен отсутствия эффективной теологии в иудаизме возможно, лишь полностью поняв то, что еврейская теология была теологией негативной не только в том смысле, который придавал этому Маймонид, но и в другом: признание существования Бога представляет собой в первую очередь отвержение идолов.

На каждого, кто читает еврейскую Библию, не может не произвести впечатление тот факт, что, хотя она почти не содержит теологии, ее центральное положение есть борьба против идолопоклонства.

Десять заповедей, ядро библейского закона, хотя и начинаются с утверждения «Я Господь, Бог твой, который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства» (Бог – это Бог освобождения), на первое место ставят запрет идолопоклонства: «Да не будет у тебя других богов перед лицем Моим. Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им» (Исх. 20:3–5).

Борьба против идолопоклонства – основная религиозная тема, пронизывающая Ветхий Завет от Пятикнижия до книг пророков Исайи и Иеремии. Жестокая война против племен, живших в Ханаане, так же как и многие из ритуальных правил, могут быть поняты только как желание оградить людей от поклонения идолам. В книгах пророков тема противостояния идолопоклонству не менее выражена, но вместо повеления уничтожать поклоняющихся идолам выражается надежда на то, что все народы откажутся от идолопоклонства и будут едины в общем его отрицании.

Что такое идолопоклонство? Что такое идол? Почему Библия так настаивает на искоренении всяких следов идолопоклонства? Каково различие между Богом и идолами?

Различие заключается не только в том, что есть только один Бог, а идолов много. Если человек поклоняется одному идолу, а не многим, все равно это идол, а не Бог. Действительно, как часто поклонение Богу оказывалось всего лишь поклонением одному идолу, замаскированному под библейского Бога?

Приближение к пониманию того, что собой представляет идол, начинается с понимания того, чем Бог не является. Бог как высшая ценность и цель – это не человек, государство, учреждение, природа, власть, владение, сексуальная сила или какой-либо артефакт, созданный человеком. Утверждения «Я люблю Бога», «Я следую за Богом», «Я хочу стать подобным Богу» в первую очередь означают «Я не люблю, не следую, не подражаю идолам».

Идол представляет собой объект главной страсти человека: желания вернуться к матери-земле, жажды обладания, стремления к власти, славе и т. д. Страсть, олицетворяемая идолом, в то же время является высшей ценностью в системе ценностей человека. Только история идолопоклонства могла бы перечислить сотни идолов и проанализировать, какие человеческие страсти и желания они представляют. Достаточно сказать, что история человечества до настоящего времени есть в основном история поклонения идолам, начиная от примитивных глиняных и деревянных до современных – государства, вождя, производства и потребления, – освященных благословением уподобленного идолу Бога.

Человек преобразует собственные страсти и качества в идола. Чем более он обедняет себя, тем величественнее и сильнее становится идол. Идол представляет собой отчужденную форму восприятия себя человеком [148] . Поклоняясь идолу, человек поклоняется себе. Однако это лишь частичный, ограниченный аспект человека: его интеллект, его физическая сила, власть, слава и т. д. Отождествляя себя с частичным аспектом собственной личности, человек себя ограничивает, теряет свою полноту человеческого существа и перестает расти. Он становится зависимым от идола, поскольку только в подчинении ему находит он свою тень, хотя и не свою сущность.

Идол – это вещь, он не живое существо. Бог, напротив, есть живой Бог. «А Господь Бог есть истина, Он есть Бог живый» (Иер. 10:10), «Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому» (Пс. 41:3). Человек, пытающийся походить на Бога, – это открытая система, он приближает себя к Богу, человек, поклоняющийся идолам, – закрытая система, он сам становится вещью. Идол безжизнен, Бог – живой. Противостояние между идолопоклонством и признанием Бога в конечном счете есть противостояние между любовью к смерти и любовью к жизни [149] .

Идея о том, что идол сотворен человеком, что он творение его собственных рук, которому человек поклоняется, выражается неоднократно: «Высыпают золото из кошелька, и взвешивают серебро на весах, и нанимают серебряника, чтобы он сделал из него бога, кланяются ему и повергаются перед ним. Поднимают его на плечи, несут его и ставят его на свое место, он стоит, с места своего не двигается, кричат к нему, он не отвечает, не спасает от беды» (Ис. 46:6–7). Такого бога делают златокузнецы – бога, который не может двигаться, не отвечает, не помогает; бога, который мертв, бога, которому человек может поклоняться, но с которым не может установить связь. Исайя дает и еще одно уничижительно ироническое описание идола:

«Кузнец делает из железа топор, и работает на угольях, молотами обрабатывает его, и трудится над ним сильною рукою своею до того, что становится голоден и бессилен, не пьет воды, и изнемогает.

Плотник, выбрав дерево, протягивает по нему линию, остроконечным орудием делает на нем очертание, потом обрабатывает его резцом, и округляет его, и выделывает из него образ человека красивого вида, чтобы поставить его в доме.

Он рубит себе кедры, берет сосну и дуб, которые выберет между деревьями в лесу, сажает ясень, а дождь взращивает его.

И это служит человеку топливом, и часть из этого употребляет он на то, чтобы ему было тепло, и разводит огонь, и печет хлеб. И из того же делает бога, и поклоняется ему, делает идола, и повергается перед ним.

Часть дерева сожигает в огне, другою частию варит мясо в пищу, жарит жаркое, и ест досыта, а также греется, и говорит: «Хорошо, я согрелся; почувствовал огонь».

А из остатков от того делает бога, идола своего, поклоняется ему, повергается перед ним, и молится ему, и говорит: «Спаси меня; ибо ты бог мой».

Не знают и не разумеют они: Он закрыл глаза их, чтобы не видели, и сердца их, чтобы не разумели.

И не возьмет он этого к своему сердцу, и нет у него столько знания и смысла, чтобы сказать:

«Половину его я сжег в огне и на угольях его испек хлеб, изжарил мясо и съел; а из остатка его сделаю ли я мерзость? Буду ли поклоняться куску дерева?» (Ис. 44:12–19).

Действительно, природу идолопоклонства нельзя было бы изобразить более резко: человек поклоняется идолу, которого не может видеть, и закрывает на это глаза, так что и сам не может видеть.

Та же идея прекрасно выражена в псалме 113: «Есть у них [идолов] руки, но не осязают; есть у них ноги, но не ходят, и они не издают голоса гортанью своей. Подобны им да будут делающие их и все, надеющиеся на них» (Пс. 113:15–16). Этими словами псалмопевец выразил суть идолопоклонства: идол мертв, и тот, кто его изготавливает, мертв тоже. Не случайно автор псалмов, который, вероятно, испытывал острое чувство любви к жизни, пишет несколькими строками ниже: «Не мертвые восхвалят Господа, ни все нисходящие в могилу» (Пс. 113:25).

Если идол – отчужденное проявление собственных сил человека, а способ соприкоснуться с этими силами – покорная преданность идолу, то, следовательно, идолопоклонство не совместимо со свободой и независимостью. Снова и снова пророки характеризуют идолопоклонство как самонаказание, самоунижение, а поклонение Богу – как самоосвобождение и освобождение от других [150] . Однако можно возразить, разве еврейский Бог не вызывает также страх? Это, несомненно, так, пока Бог остается самодержавным правителем. Тем не менее Авраам, хоть и испытывает страх, осмеливается бросить Богу вызов, а Моисей осмеливается спорить с ним.

Страх перед Богом и покорность ему все более и более уменьшаются по мере того, как в последующей традиции концепция Бога развивается. Человек становится партнером Бога и почти равным ему. Бог, конечно, остается законодателем, тем, кто награждает и наказывает, но его награды и наказания становятся не произвольными деяниями, как, например, решения Бога о судьбе человека в кальвинизме, они – результат подчинения человека нравственному закону или нарушения его, что не особенно отличается от безличной кармы в индуизме. Бог в Библии и в позднейшей традиции позволяет человеку быть свободным, открывает ему цель человеческой жизни, указывает дорогу, следуя которой можно достичь этой цели, однако не заставляет идти в том или ином направлении. Едва ли может быть иначе в религиозной системе, в которой, как я постараюсь показать в следующей главе, высочайшей нормой развития человека является свобода. Идолопоклонство по самой своей природе требует подчинения, а почитание Бога, напротив, – независимости.

Логическим следствием еврейского единобожия является абсурдность теологии. Если у Бога нет имени, говорить не о чем. Тем не менее любой разговор о Боге – т. е. вся теология – предполагает использование имени божьего всуе, более того, он провоцирует опасность идолопоклонства. С другой стороны, идолы имеют имена, они – вещи. Они не находятся в процессе становления, они закончены. Следовательно, говорить о них можно, более того, должно, потому что, не зная их, как можно избежать того, чтобы служить им по незнанию?

Там, где нет места теологии, я полагаю, что есть и место, и нужда в «идолологии». Изучение идолов должно показать их природу и природу идолопоклонства, оно должно идентифицировать различных идолов, которым люди поклонялись на протяжении истории, включая настоящее время. Когда-то идолы были животными, деревьями, звездами, человеческими фигурами. Они носили имена Баала или Астарты и были известны под тысячами других имен. Сегодня их называют честью, флагом, государством, матерью, семьей, славой, производством, потреблением и многими другими именами. Однако поскольку официально объект поклонения – Бог, сегодняшние идолы не опознаются как таковые, как реальные объекты поклонения. Поэтому мы и нуждаемся в «идолологии», которая изучала бы действующих идолов каждого данного периода, то, как именно им поклонялись, жертвы, которые им приносились, то, как это сочеталось с почитанием Бога и как сам Бог стал одним из идолов – на самом деле часто высочайшим идолом, благословляющим других. Действительно ли так велико, как мы думаем, различие между ацтеками, приносившими человеческие жертвы своим богам, и современными человеческими жертвами во время войн идолам национализма и суверенного государства?

Чрезвычайная важность, которая придавалась опасности идолопоклонства, нашла многочисленные выражения в еврейской традиции. Талмуд, например, говорит: «Тот, кто отвергает идолопоклонство, подобен исполнившему всю Тору» (Хуллин 5a). При позднейшем развитии традиции выражалось опасение, что даже религиозные акты могут превращаться в идолов. Так, один из великих хасидских учителей говорил: «Запрет на изготовление идолов включает в себя запрет превращения в идолов mitzvot () – религиозных актов. Нам не следует никогда представлять себе, что главная цель мицвы – ее внешняя форма, которой должно подчиняться внутреннее значение. Мы должны занять прямо противоположную позицию» [151] .

«Идолология» может показать, что отчужденный человек неизбежно становится почитателем идола, поскольку обеднил себя, переведя свои жизненные силы в вещь вне себя, которой он вынужден поклоняться, чтобы сохранить какую-то часть себя и в конце концов сохранить свою идентичность.

Библейская и позднейшая еврейская традиции поставили запрет на идолопоклонство на такую же, а может быть, и большую высоту, чем почитание Бога. Совершенно ясно говорится о том, что Богу можно поклоняться, только если уничтожены все следы идолопоклонства не только в смысле поклонения видимым и известным идолам, но и когда исчезнут идолопоклонческий подход, подчинение и отчуждение.

Действительно, знание идолов и борьба против идолопоклонства могут объединить последователей всех религий и тех, кто никакой религии не исповедует. Споры в отношении Бога не только разделяют людей, но подменяют понятия реального человеческого опыта словами и в конце концов ведут к идолопоклонству. Это не значит, что последователи религии не должны продолжать исповедовать свою веру как веру в Бога при условии, что они очистили свою веру от элементов идолопоклонства, но человечество может духовно объединиться в отрицании идолов и тем самым слиться в неотчуждаемой общей вере.

Важность такой интерпретации роли теологии и отрицания идолопоклонства подтверждается одним из главных положений постбиблейской еврейской традиции – концепцией ноахитов, сыновей Ноя.

Чтобы понять эту идею, нужно постараться понять специфическую дилемму, стоявшую перед талмудическими мудрецами и их преемниками. Они не ожидали и даже не стремились к тому, чтобы другие народы мира приняли иудейскую веру. С другой стороны, идея мессианства предполагала постепенное объединение и спасение всего человечества. Должно ли это было означать, что к приходу мессии все народы примут иудаизм и объединятся в вере в одного Бога?

Как это могло бы произойти, если евреи будут воздерживаться от обращения других в свою веру? Ответ был найден в концепции ноахитов: «Наши рабби учили: «Семь предписаний были даны сыновьям Ноя: общественные законы для создания справедливых судов [или, согласно Нахманиду, принцип социальной справедливости], воздержание от богохульства [проклятий имени божьего], идолопоклонства, прелюбодеяния, кровопролития, грабежа и поедания плоти живого животного»» (Санхедрин 56a). Отсюда следует вывод, что задолго до того как Бог явил себя и даровал Тору на горе Синай, поколение Ноя уже было объединено общими нормами этичного поведения. Из этих норм обращает на себя внимание запрет архаического обычая есть плоть живого животного [152] . Четыре предписания касаются отношений между людьми: запрет кровопролития, грабежа, прелюбодеяния и требование создать систему правосудия. Только два имеют религиозное содержание: запрет на богохульство и отказ от идолопоклонства. Требование почитать Бога отсутствует.

Само по себе это неудивительно. До тех пор пока человек не обладал знаниями о Боге, как мог он его почитать? Однако все обстоит сложнее: если человек не знал о Боге, как можно было предписывать ему не богохульствовать и не поклоняться идолам? Исторически в отношении поколения Ноя эти два негативных предписания не имеют смысла [153] . Однако если рассматривать утверждения Талмуда не как историческую истину, а как этически-религиозную концепцию, тогда видно, что раввины сформулировали принцип, в котором «негативная теология» понимается не в том смысле, какой придавал этому понятию Маймонид, а именно как запрет богохульства и поклонения идолам, – это все, что требуется от сынов Ноя. Эта конкретная цитата из Талмуда говорит только о том, что два указанных предписания были важны для времен, предшествовавших явлению Бога Аврааму, и это не исключает возможности того, что после этого события почитание Бога стало обязательной нормой для всего народа. Однако в раввинской литературе может быть найдена и другая концепция, концепция «праведников в народах мира», праведных язычников (hasidei umot ha-olam), указывающая на то, что это не так. Эта группа определяется как те, кто выполняет семь предписаний Ноя. Главное в этой новой концепции то, что говорится о них: «Праведные среди язычников имеют место в будущем мире» (Тосефта, Санхедрин, XIII, 2). Это «место в будущем мире» – традиционный термин, означающий спасение, обычно употребляемый в отношении всех евреев, живущих в соответствии с заповедями Торы. Легальную формулировку приводит Маймонид: «Язычник, который принимает семь заповедей [Ноя] и скрупулезно соблюдает их, есть «праведный язычник» и получит долю в будущем мире».

Что же в конце концов означает эта концепция? Человечество для своего спасения не нуждается в почитании Бога. Все, что требуется, – это не богохульствовать и не поклоняться идолам. Так мудрецы разрешили конфликт между мессианской идеей о том, что все люди будут спасены, и неприязнью к привлечению прозелитов. Общее спасение не зависит от приверженности иудаизму, оно даже не зависит от почитания Бога. Человеческая раса достигнет благословенности при условии, что не будет почитать идолов и богохульствовать. Это практическое приложение «негативной теологии» к проблеме спасения и объединения человечества. Если людям удастся достичь единения и мира, то даже общее почитание единого Бога необязательно [154] .

Однако разве не нелогично, что тем, кто не верует в Бога, запрещается богохульствовать? Почему считается добродетелью не проклинать Бога, если я в него не верю? Мне представляется, что это очевидное возражение упрощает вопрос в силу излишне буквального понимания. С точки зрения библейской и постбиблейской традиции нет сомнения в том, что Бог существует. Если человек богохульствует, он оскорбляет то, что символизирует концепция Бога. Если он просто не поклоняется Богу, на взгляд верующего это может быть следствием невежества и не означает нападок на концепцию Бога. Нужно также помнить, что в еврейской традиции богохульство обладает специальным значением нарушения мощного табу. Отказ от богохульства, по-моему, параллелен отказу от идолопоклонства: в обоих случаях человек избегает положительной ошибки, даже несмотря на то, что для деиста он в полной мере не воспринял истины.

Как мы видели, в еврейской традиции подражание действиям Бога заменило знание сущности Бога. Следует добавить, что Бог действует в истории и в истории являет себя. Эта идея имеет два следствия: во-первых, вера в Бога предполагает интерес к истории, а если использовать это слово в самом широком смысле, политический интерес. Этот интерес к политике ясно виден в словах пророков. В отличие от ученых Дальнего Востока пророки мыслят в исторических и политических терминах. «Политических» в данном случае означает, что они озабочены историческими событиями, влияющими не только на Израиль, но и на все народы земли. Более того, это означает, что критерии оценки исторических событий являются духовно-религиозными: справедливость и любовь. По этим критериям оцениваются народы, как индивиды оцениваются по их действиям.

Мы рассмотрели исторические причины того, что евреи дали имя «Бог» неизвестному, на которого обычный человек должен равняться, чтобы в полной мере стать человеком. Они довели свои рассуждения до того, что Бог перестал быть определяемым по каким-либо положительным атрибутам своей сущности. Место теологии заняли предписания правильной жизни – как для индивидов, так и для народов. Хотя логически следующим шагом должно было бы быть создание системы, где не было бы Бога, для выразителя деистически-религиозных взглядов это сделать невозможно без утраты своей идентичности. Тот, кто не может принять концепцию Бога, оказывается вне системы концепций, составляющих еврейскую религию. Такой человек, впрочем, может быть очень близок по духу еврейской традиции при условии, что задача «правильной жизни» станет его главной целью, хотя эта «правильная жизнь» будет представлять собой не выполнение ритуалов и следование специфически еврейским предписаниям, а действия в духе справедливости и любви в соответствии с современным образом жизни. Он оказался бы близок к буддистам и к тем христианам, которые, как аббат Пир [155] , говорят: «Сегодня имеют значение различия не между верующими и неверующими, а между теми, кто проявляет заботу, и теми, кто равнодушен».

Прежде чем закончить эту главу, нужно рассмотреть еще один вопрос, уже возникший, возможно, у многих читателей. Если я определю сущность еврейской религиозной системы как imitatio dei [156] вместо теологии, разве не предположу я этим, что иудаизм – это, по сути, этическая система, требующая от человека справедливости, правдивости и сочувствия? Не является ли иудаизм этической, а не религиозной системой?

На этот вопрос существуют два ответа. Первый может быть найден в концепции halakhah () [157] , согласно которой человек должен действовать не только в соответствии с общими принципами справедливости, истины и любви, но и освящать каждое свое действие, пронизывать его религиозным духом. «Правильность» касается всего: следует произносить утреннюю молитву, благословлять пищу, любоваться океаном и первым весенним цветком, помогать бедным, посещать больных, не ставить другого в неловкое положение в присутствии посторонних.

Однако даже такое понимание халахи может толковаться как просто очень расширенная система «этической культуры». Все еще сохраняется вопрос, является ли иудаизм, несмотря на сильный акцент на глобальной этике, чем-то большим, чем этическая система.

Прежде чем обсуждать различие между этичным (хорошим) человеком и человеком религиозным, требуется в большей степени прояснить проблему этики. Важно провести различие между авторитарной и гуманистической этикой [158] . Авторитарная совесть (фрейдовское супер-эго) – это голос интернализованного авторитета, такого как родители, государство, религия. «Интернализованный» означает, что человек делает правила и запреты, налагаемые авторитетом, своими собственными и подчиняется им, как если бы он подчинялся себе. Этот голос он воспринимает как голос собственной совести. Такой тип совести, который также можно назвать гетерономным, гарантирует, что можно рассчитывать на то, что человек всегда будет действовать в соответствии с требованиями совести. Однако это становится опасным, когда авторитет требует злонамеренных поступков. Человек с авторитарной совестью видит свой долг в выполнении распоряжений авторитета, которому подчиняется, независимо от их содержания. Действительно, нет такого преступления, которое не совершалось бы во имя долга и совести.

Совершенно отличается от авторитарной (гетерономной) совести совесть гуманистическая (автономная). Это не интернализованный голос авторитета, которому мы стремимся угодить и которого боимся ослушаться, а голос нашей собственной личности, выражающий требования жизни и роста. Для гуманистической совести «добро» – все то, что способствует жизни, а «зло» – то, что мешает и уничтожает жизнь. Гуманистическая совесть – это голос нашей сущности, призывающий нас обратно к себе, призывающий нас стать тем, чем мы потенциально являемся [159] . Человек, совесть которого по преимуществу автономна, совершает правильные поступки, не принуждая себя подчиняться голосу интернализованного авторитета, но потому, что получает от этого удовольствие, даже если часто нуждается в практике следования собственным принципам, прежде чем сможет в полной мере наслаждаться своими действиями. Он не выполняет свой долг, подчиняясь авторитету, он – человек ответственный, потому что откликается на мир, частью которого является, как живое, внутренне активное человеческое существо.

Таким образом, когда мы говорим об «этичном» отношении по сравнению с «религиозным», очень много значит, говорим ли мы об исходно авторитарной или гуманистической этике. Авторитарная этика всегда несколько окрашена идолопоклонством. Я действую в соответствии с приказом авторитета, которого почитаю как обладателя абсолютного знания о добре и зле, авторитарная этика по самой своей природе этика отчужденная. Она представляет собой отношение, которое во многом противоречит позиции религиозного человека в смысле, который будет описан ниже. Гуманистическая этика не предполагает отчуждения или идолопоклонства, поэтому она не противоречит религиозным установкам. Впрочем, это не означает, что различия отсутствуют.

Если предположить, что установка, лежащая в основе еврейской традиции, выходит за рамки этики, то встает проблема, каков именно этот религиозный элемент? Простой ответ заключался бы в том, что этот элемент состоит из веры в Бога, в сверхъестественное высшее существо. В соответствии с таким взглядом религиозный человек был бы верующим в Бога и одновременно (как следствие его веры) являлся бы человеком этичным. Такое определение, однако, вызывает множество вопросов. Не основывается ли качество религиозности [160] полностью на мысленной концепции Бога? Следует ли из этого, что дзен-буддист, «праведный среди язычников», не может быть назван религиозным?

Тут перед нами встает центральный вопрос. Являются ли религиозные переживания неизбежно связанными с деистской концепцией? Я думаю, что нет, можно описать религиозное переживание как человеческий опыт, лежащий в основе и являющийся общим для определенных типов как деистической, так и недеистической, адеистической и даже антидеистической концептуализации. Различается концептуализация опыта, а не опытный субстрат, лежащий в основе разных концептуализаций. Такой тип переживаний особенно ясно выражается в христианском, мусульманском, еврейском мистицизме и в дзен-буддизме. Таким образом, если анализировать опыт, а не концептуализацию, то можно говорить и об адеистическом, и о недеистском религиозном опыте.

Остается эпистемологическая трудность. В западных языках нет слова для субстрата религиозного опыта такого типа, за исключением того случая, когда речь идет о деизме. Поэтому употребление слова «религиозный» оказывается двусмысленным и даже «духовный» немногим лучше, поскольку они имеют вводящие в заблуждение коннотации. По этим причинам мне представляется предпочтительным говорить по крайней мере в этой книге об x-переживании [161] , как это принято в религиозных и философских системах, таких, как система Спинозы, независимо от того, включают они или нет концепцию Бога.

Психологический анализ x-переживания вышел бы далеко за границы этой книги. Однако чтобы кратко указать по крайней мере на некоторые из главных аспектов этого феномена, следует отметить:

(1). Первый характерный элемент – восприятие жизни как проблемы, как вопроса, который требует ответа. Человек без x-переживаний не испытывает глубокого или по крайней мере осознанного беспокойства по поводу экзистенциальной дихотомии жизни. Жизнь как таковая для него не проблема, его не тревожит потребность в решении. Он – во всяком случае, сознательно – удовлетворен, находя смысл жизни в работе, удовольствиях, власти или славе или даже как этичный человек в поступках, диктуемых совестью. Для него повседневная жизнь имеет смысл, он не испытывает боли от отчуждения от людей и природы, не имеет страстного желания преодолеть это отчуждение и найти возмещение.

(2). Для x-переживания существует определенная иерархия ценностей. Высшие ценности – это оптимальное развитие собственных сил разума, любви, сочувствия, мужества. Все жизненные успехи подчинены этим высочайшим человеческим (или духовным, или x-) ценностям. Такая иерархия ценностей не предполагает аскетизма, не исключает светских удовольствий и радостей, но делает светскую жизнь частью жизни духовной или скорее пронизывает светскую жизнь духовными целями.

(3). С иерархией ценностей связан и другой аспект x-переживания . Для среднего человека, особенно представителя материалистической культуры, жизнь является средством достижения целей, лежащих вне его личности. Этими целями являются удовольствия, деньги, власть, производство и распространение товаров и т. д. Если человек не используется другими для достижения их целей, он использует себя для достижения целей собственных; в обоих случаях он оказывается средством. Для человека с x-переживаниями целью является человек, никогда не оказывающийся средством. Более того, все его отношение к жизни таково, что на каждое событие он откликается с той точки зрения, помогает оно или нет его становлению как более человечного. Чего бы ни касалось дело – искусства или науки, радости или печали, работы или игры, – все, что происходит, есть стимул становиться сильнее и чувствительнее. Этот процесс постоянной внутренней трансформации, превращения в часть мира в процессе жизни есть цель, которой подчинены все другие цели. Человек – не субъект, противостоящий миру, чтобы преобразовать его, он составная часть мира и превращает свое пребывание в мире в повод для постоянной самотрансформации. Таким образом, мир (человек и природа) оказывается не противостоящим ему объектом, а посредником, с помощью которого он открывает собственную реальность и глубже познает реальность мира. Не является он и наименьшей неделимой частицей человеческой субстанции (атомом, индивидом), не является даже декартовским мыслящим субъектом. Он личность, живая и сильная в той мере, в какой перестает держаться за себя и откликается на окружение.

(4). Более конкретно x-отношение может быть описано так: это отказ от собственного эго, избавление от жадности и страхов, отказ от желания держаться за эго, как если бы это была неуничтожимая отдельная сущность, опустошение себя, чтобы получить способность наполнить себя миром, откликаться на него, стать с ним единым, любить его. Самоопустошение выражает не пассивность, а открытость. Действительно, если человек не способен сделать себя пустым, как сможет он откликаться миру? Как можно видеть, слышать, чувствовать, любить, если человек полон собственным эго, если человеком движет алчность [162] ?

(5). X-переживание также может быть названо трансцендентным. Однако здесь мы сталкиваемся с той же проблемой, что и со словом «религиозный». «Трансцендентность» обычно понимается как трансцендентность Бога. Однако применительно к человеческому феномену мы имеем дело с выходом за пределы эго, с выходом из тюрьмы эгоизма и отстраненности. Воспринимаем ли мы это как трансцендентность в отношении Бога, зависит от концептуализации. Переживание по сути остается тем же самым, касается это Бога или нет.

X-переживание, деистское или нет, характеризуется редукцией, а в самой полной форме исчезновением нарциссизма. Чтобы стать открытым миру, чтобы выйти за пределы эго, нужно быть в силах уменьшить или вовсе отказаться от нарциссизма. Более того, нужно отказаться от всех форм кровосмесительной фиксации и от алчности, нужно преодолеть деструктивность и некрофильские тенденции. Нужно быть в силах любить жизнь. Нужно также иметь критерий, чтобы различать ложное x-переживание, коренящееся в истерии и других формах психического заболевания, и непатологические переживания любви и единения. Нужно иметь концепцию истинной независимости, нужно уметь отличать рациональный авторитет от иррационального, идею от идеологии, готовность страдать за собственные убеждения от мазохизма [163] .

Из приведенных выше соображений следует, что анализ x-переживания переходит с уровня теологии на уровень психологии, а конкретно – психоанализа. Во-первых, потому, что необходимо различать осознанные мысли и аффективные переживания, которые могут выражать или не выражать адекватную концептуализацию. Во-вторых, поскольку психоаналитическая теория позволяет понимать те бессознательные переживания, которые лежат в основе x-переживания или, с другой стороны, противостоящие или блокирующие их. Без понимания бессознательных процессов трудно оценить относительный и часто случайный характер наших осознанных мыслей. Впрочем, для понимания x-переживания психоанализ должен расширить свои концептуальные рамки за пределы, очерченные Фрейдом. Центральной проблемой человека является не проблема либидо, ею является дихотомия, присущая его существованию, его отделенность, отчуждение, страдание, боязнь свободы, стремление к объединению, способность к ненависти и деструкции, способность к любви и единению.

Короче говоря, нам требуется эмпирическая психологическая антропология, которая изучает x-переживания и не x-переживания как экспериментальные человеческие феномены независимо от концептуализации. Такие исследования могли бы привести к рациональному установлению превосходства x-переживаний над всеми другими столь же методологически, как это уже сделал Будда. Может оказаться, что, если в Средние века имел место поиск доказательств существования Бога при помощи философских и логических аргументов, в будущем главный интерес будет представлять демонстрация исконной правильности x-пути на основе высокоразвитой антропологии.

Подведем итог главному направлению мысли, представленному в этой главе: идея единого Бога выражает новое разрешение дихотомии человеческого существования, человек может обрести единство с миром, не возвращаясь к дочеловеческому существованию, но благодаря полному развитию своих специфически человеческих качеств: любви и разума. Почитание Бога – это в первую очередь отрицание идолопоклонства. Концепция Бога сначала сформировалась в соответствии с политическими и социальными концепциями племенного вождя или царя. Затем этот образ развился в образ конституционного монарха, который обязан соблюдать собственные принципы: любовь и справедливость. Он становится безымянным Богом, в отношении которого никакие атрибуты сущности не могут быть определены. Бог без атрибутов, почитаемый «молча», перестал быть авторитарным Богом, человек должен стать совершенно независимым, и это значит – не зависимым даже от Бога. В «негативной теологии», как и в мистицизме, обнаруживается тот же революционный дух свободы, который характеризовал Бога восстания против Египта. Нельзя выразить этот дух лучше, чем процитировав Мастера Экхарта:

Что я человек —

Так это я делю с другими людьми.

Что я вижу, слышу,

Что я ем и пью —

Так и все животные это делают.

Но то, что я есть я, – это только мое

И принадлежит мне

И никому другому:

Ни другому человеку,

Ни ангелу, ни Богу,

Если не считать того,

Что я с ним един.

Мастер Экхарт. Фрагменты

III. Концепция человека

Самое фундаментальное положение Библии в отношении природы человека гласит, что человек был создан по образу и подобию Бога. «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему; и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их» (Быт. 1:26–27) [164] . Нет никакого сомнения в том, на чем делается упор. Употреблены два слова – «образ» и «подобие», а в следующей строке повторена та же идея. Библейский текст не только говорит о том, что человек создан по образу Бога, вскоре после этого выражается страх Бога перед тем, что человек сам может стать Богом. Этот страх явно высказан в Быт. 3:22–23. Адам вкусил от древа познания и не умер, как справедливо предрек змей, он стал подобен Богу. Только смертность отличает его от Бога. Созданный по образу Бога, подобный Богу, Богом он не является. Чтобы предотвратить их превращение в Бога, Бог изгоняет Адама и Еву из рая. Змей, сказавший: «Eritis sicut dei» («Вы будете как боги»), был прав.

То, что человек мог бы стать Богом, а Бог воспрепятствовал этому, является, возможно, архаической частью текста. Однако это не было устранено многочисленными редакторами, для чего у них должны были быть причины. Вероятно, одной из таких причин было желание подчеркнуть то обстоятельство, что человек – не Бог и не мог бы стать Богом, он может стать похожим на Бога, может Богу подражать. Действительно, идея imitatio Dei, приближения к Богу, требует предпосылки, согласно которой человек создан по образу божьему.

В Библии эта концепция приближения к Богу выражена так: «И сказал Господь Моисею, говоря: Объяви всему обществу сынов Израилевых и скажи им: святы будьте, ибо свят Я Господь, Бог ваш» (Лев. 19:1–2) [165] . Если рассмотреть концепцию «святой» (kadosh —), выражающую основное качество Бога, отделяющее его от человека, которое на примитивных этапах религии делало Бога табу и недосягаемым, становится ясно, какой важный шаг развития отмечен словами о том, что человек тоже может быть «святым» [166] . В книгах пророков, начиная с Амоса, мы находим ту же концепцию. Что человек должен сделать, так это обрести и практиковать основные качества, характеризующие Бога: справедливость и любовь (rahamim —). Михей кратко сформулировал этот принцип: «О, человек! Сказано тебе, что – добро, и чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить пред Богом твоим» (Мих. 6:8). В этой формулировке мы находим другую картину отношений между Богом и человеком. Человек не Бог, но если он обретает качества Бога, он становится не ниже Бога и ходит пред ним.

Та же идея подражания Богу находит продолжение в раввинской литературе первых веков после разрушения Храма. «Ходить всеми путями Его» (Втор. 11:22), «и прошел Господь пред лицем его, и возгласил» (Исх. 34:6), «Господь, Господь, Бог милосердный (rahum – любящий) и милостивый, долготерпеливый и полный добра и истины, милующий до тысячного поколения, прощающий беззаконие и отступничество и грех. Он очищает от греха и говорит: «И будет: всякий, кто призовет имя Господне, спасется» (Иоиль, 2:32). Но как возможно человеку назваться именем Господа? Как Господь назван милосердным и милостивым, будь и ты милосердным и милостивым, одаривай каждого, не ожидая ответного дара; как Господь назван праведным, так и ты будь праведным; как Господь назван любящим, так и ты будь любящим» [167] .

Как указывает Герман Кохен, качества Бога (midot —), перечисленные в книге «Исход» 34:6, 7, трансформируются в нормы человеческих поступков. «Только проявления своей сущности, – говорит Кохен, – желает Бог открыть Моисею, а не саму сущность» [168] .

Как пытается человек подражать действиям Бога?

Соблюдая заповеди Бога, его «закон». Как я постараюсь показать ниже, то, что называется законом Бога, состоит из многих частей. Одна часть, составляющая центр учения пророков, содержит правила, которые выражают любовь и справедливость. Освободить тех, кто в цепях, накормить голодных, помочь беспомощным – таковы снова и снова повторяющиеся нормы правильных поступков, которые проповедуют пророки. Библия и раввинистическая традиция применяют эти нормы в виде сотен специфических законов, от библейского запрета на взимание процента с займа до заповеди посещать больных, но не посещать больного врага, поскольку это могло бы его встревожить.

Это подражание Богу, такое же действие, как действует Бог, означает все большее сходство с ним и в то же время означает познание Бога. «Соответственно, знать пути Бога – значит знать и следовать на практике Его поведению в отношении человека, Его всеохватывающим принципам справедливости, беспредельной любви, любящей доброты и прощения» [169] .

В еврейской традиции, от Библии до Маймонида, знать Бога и быть как Бог – значит подражать действиям Бога и не знать, и не рассуждать по поводу сущности Бога. Как говорит Герман Кохен: «Место существа занято действием; место причинности занято целью» [170] . Теология, можно также сказать, замещается изучением закона и рассуждениями о Боге на основании применения закона. Это также объясняет, почему изучение Библии и Талмуда было превращено в одну из важнейших религиозных обязанностей.

Та же идея выражена в раввинистической концепции, согласно которой нарушение закона означает отрицание Бога. Так, мы читаем: «Отсюда вы можете узнать, что те, кто одалживает деньги под процент Kofrin beikar, отрицают “фундаментальный принцип”» [171] . То, что верно для ростовщичества, верно и для лжи. Рабби Ханина бен Хакинай так комментирует Левитикус 5:21 («Если человек солжет на соседа»), говоря: «Никто не солжет на соседа, не нарушив “фундаментальный принцип”» [172] . Как указывает А. Бухер, «Создатель», «фундаментальный принцип», «давший заповеди» – это синонимы Бога [173] .

То, что было описано до сих пор, представляет собой главное направление библейской и раввинской мысли: человек может уподобиться Богу, но не может стать Богом. Однако, несомненно, стоит отметить, что имеются высказывания раввинов, предполагающие, что различие между Богом и человеком может быть устранено. Утверждение, выражающее идею того, что человек может стать создателем жизни, каковым является Бог, может быть найдено в следующем: «Раба сказал: если праведные пожелают, они могут [благодаря жизни в абсолютной чистоте] стать создателями, потому что написано: “…но беззакония ваши произвели разделение между…”» (Ис. 59:2) [Раба понимает mavdilim () в смысле «произвести разделение». Если бы не беззакония, их сила могла бы сравняться с силой Бога и они могли бы создать мир.] Раба создал человека и послал его к рабби Зере. Рабби Зера говорил с ним, но не получил ответа. Поэтому он сказал ему: «Ты – создание магов. Вернись в прах» (Санхедрин 65b).

Другое талмудическое изречение говорит о том, что человек не способен быть Богом, но может стать равным Богу, разделив с ним владение миром. Интерпретируя строку из книги пророка Даниила, где говорится о «тронах», Талмуд говорит: «Один [трон] был для него самого и один для Давида [мессии]: это взгляд рабби Акивы. Рабби Йозе возразил ему: долго ли будешь ты осквернять Шхина () [аспект Бога согласно утверждению, что человек сидит рядом с ним]» (Санхедрин 38b). Хотя впоследствии утверждалось, что рабби Акива интерпретировал два трона как представляющие милосердие и справедливость соответственно, взгляд, приписываемый одной из самых значительных фигур в иудаизме, согласно которому человек сидит на троне рядом с Богом, имеет огромную важность, даже если рабби Акива не выражает своими словами традиционный взгляд. Здесь человек (потому что в еврейской традиции мессия – человек и ничто, кроме человека) правит миром совместно с Богом [174] .

Очевидно, что ни взгляд рабби Акивы, согласно которому мессия сидит на троне рядом с Богом, ни взгляд Рабы, согласно которому, если бы человек был совершенно чист, то мог бы создать жизнь, как Бог, ни в коей мере не являются официальными взглядами иудаизма. Однако сам факт того, что два величайших раввинских учителя могли высказываться столь «святотатственно», говорит о существовании традиции, связанной с главным направлением еврейской мысли: человек, хотя является смертным и раздираемым противоречиями между своими божественным и земным аспектами, тем не менее является открытой системой и может развиваться до уровня, когда он разделит силу Бога и его способность к творению. Эта традиция нашла прекрасное выражение в псалме: «Не много ты умалил его перед ангелами» (Пс. 8:6) – или богами: на иврите (elohim).

В том, что человек создан по образу Бога с возможностью развития, границы которого не определены, виден определенный план. «Бог, – говорит хасидский учитель, – не говорит «и это хорошо» после сотворения человека; это указывает на то, что, если скот и все прочее были закончены после создания, человек не закончен». Именно сам человек, ведомый словом Божиим, переданным Торой и пророками, может развить свою врожденную природу в историческом процессе.

Каков характер человеческой эволюции? Ее суть заключается в освобождении человека от кровосмесительных [175] уз, связывающих его с кровью и землей, и обретении независимости и свободы. Человек, пленник природы, обретает свободу, становясь полностью человеком. Согласно библейским и более поздним иудаистским взглядам, свобода и независимость – это цели человеческого развития, цель действий человека – постоянный процесс освобождения себя от оков, связывающих его с прошлым, с природой, с кланом, с идолами.

Адам и Ева в начале своей эволюции связаны с кровью и землей, они все еще «слепы». Однако их глаза открываются после обретения знания добра и зла. Благодаря этому знанию изначальная гармония с природой оказывается нарушена. Человек начинает процесс индивидуализации и разрывает свои связи с природой. Действительно, он и природа становятся врагами, которые не могут примириться до тех пор, пока человек не станет в полной мере человеком. С этого первого шага разрыва уз между человеком и природой начинается история – и отчуждение. Как мы видели, это история не «падения» человека, а его пробуждения и тем самым начала его подъема.

Однако еще до истории об изгнании из рая (который символизирует материнское чрево) библейский текст, пользуясь не-символическим языком, заявляет о необходимости разорвать связь с отцом и матерью. «Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей, и будут едина плоть» (Быт. 2:24). Значение этой строки совершенно ясно: условием союза мужчины и женщины является разрыв изначальных связей с родителями ради достижения независимости. Любовь между мужчиной и женщиной возможна только тогда, когда кровосмесительные узы расторгнуты. (Раши также интерпретирует этот текст как запрет на кровосмешение.)

Следующий шаг в процессе освобождения от кровосмесительных связей можно найти в начале национальной истории евреев. Аврааму Бог велит порвать узы, связывающие его с домом отца, покинуть его и идти в страну, которую ему покажет Бог. Еврейские племена после долгих скитаний обосновываются в Египте. К связям крови и земли добавляется новое социальное измерение – рабство. Человек должен не только разорвать узы, связывающие его с отцом и матерью, но и те социальные узы, которые делают его рабом, зависящим от господина.

Идея, согласно которой задача человека состоит в постепенном освобождении от «первичных уз» [176] , также выражается в некоторых основных религиозных символах и обрядах иудейской традиции: Песах, Суккот, Шаббат [177] . Песах – празднование освобождения из рабства, как говорит Хаггада, каждый должен почувствовать, будто он был рабом в Египте и получил свободу.

Маца, пресный хлеб, который едят в пасхальную неделю, есть символ скитаний: это хлеб, который пекли евреи, когда у них не было времени использовать закваску. Сукка (шатер) имеет то же символическое значение. Это «временное жилище», заменяющее «постоянное жилище», живя (или по крайней мере принимая пищу) во «временном жилище», еврей снова становится скитальцем, живет ли он в Палестине или принадлежит к диаспоре. Как маца, так и сукка символизируют перерезание пуповины, связывающей с землей. Шаббат как предчувствие полной свободы, будет обсуждаться в дальнейших главах.

Против нашего тезиса, согласно которому иудейская цель для человека – независимость и свобода, может быть выдвинуто возражение: Библия, как и более поздняя традиция, требует повиновения отцу, в Ветхом Завете непослушный сын сурово наказывается. Совершенно верно, что еврейская Библия пронизана требованием послушания, но следует заметить, что послушание совершенно отличается от кровосмесительной фиксации.

Послушание – осознанный акт подчинения авторитету, в этом отношении послушание противоположно независимости. Фиксация – это эмоциональные узы с человеком. Послушание обычно бывает сознательным, это скорее поведение, чем чувство, оно может иметь место, даже когда чувства в отношении авторитета враждебны и когда человек подчиняется без согласия с приказом авторитета. Фиксация как таковая обычно бывает бессознательной, осознанным является чувство любви или страха. Послушный человек боится наказания за неповиновение. Одержимый боится стать отвергнутым, если разорвет кровосмесительную связь. Исторически повиновение – это обычно повиновение отцу, фиксация – это связь с матерью, в чрезвычайных случаях такие «симбиотические» узы препятствуют процессу индивидуализации. Если в патриархальных обществах страх перед отцом более очевиден, страх перед матерью более глубок, и его интенсивность зависит от интенсивности фиксации на ней.

Различие между кровосмесительной фиксацией и послушанием авторитету требует дальнейшего прояснения. Под кровосмесительной фиксацией мы понимаем фиксацию на матери, на крови, на земле [178] . Кровосмесительная фиксация по самой своей природе есть связь с прошлым и препятствие для полного развития. Послушание в патриархальном мире библейской и более поздней иудейской традиции – это послушание фигуре отца, представляющей разум, совесть, закон, моральные и духовные принципы. Высочайший авторитет в библейской системе – Бог, законодатель, олицетворяющий совесть. В процессе развития человеческой расы не было, возможно, другого способа помочь человеку освободиться от кровосмесительных связей с природой и кланом, кроме требования подчиняться Богу и его законам.

Дальнейший этап в развитии человека позволяет ему обрести убеждения и принципы и таким образом со временем стать «верным себе», а не покорным авторитету. В рассматриваемый нами период – библейские времена – и во многие последующие столетия послушание и фиксация не только не являлись идентичными, но были противоположностями; покорность разумному авторитету есть путь, способствующий разрушению кровосмесительной фиксации на доиндивидуальных архаических силах. Помимо этого, покорность Богу есть также отрицание подчинения человеку.

Мы обнаруживаем это в споре Самуила с евреями, которые просили его позволения иметь царя (1 Цар. 8:5), где подчинение светской власти понимается как непослушание Богу: «Ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними» (1 Цар. 8:7).

Принцип, согласно которому человек не должен быть слугой человека, ясно высказан в Талмуде в законе, сформулированном Рабом, который говорит: «Труженик имеет право отказаться [от работы, т. е. объявить забастовку] даже в середине дня». Раба так интерпретирует эти слова: «Написано: «Сыны Израилевы – Мои рабы; они – Мои рабы» (Лев. 25:55). [Это значит]: но не слуги слугам» (Бава Кама 116b). Здесь право труженика объявить забастовку без предварительного уведомления основывается на общем принципе свободы человека, который воспринимается как следствие исключительного подчинения человека Богу – таким образом, не человеку. Такое же заключение делается в раввинистических комментариях к закону, который гласит, что ухо еврейского раба должно быть проткнуто, если он отказывается от освобождения после шести лет рабства. Рабби Иоханан бен Заккай объяснял своим ученикам: «Ухо это слышало на горе Синай: «Ибо сыны Израилевы – Мои рабы», и все же этот человек пошел и обрел другого господина, поэтому его ухо должно быть проколото, если он послушался не того, что слышало его ухо» [179] . Такие же рассуждения использовались вождями зелотов, самой радикальной националистической группы, в борьбе против римлян. Как сообщает в «Иудейской войне» Иосиф Флавий, Элеазар, один из вождей зелотов, сказал: «Мы давно уже решили не быть подданными ни римлян, ни кого-либо еще, кроме одного Бога, потому что Он один есть истинный и справедливый господин человеку» [180] . Идея рабской зависимости от Бога в иудейской традиции трансформировалась в обоснование требования свободы человека от человека. Власть Бога, таким образом, гарантирует независимость человека от человеческой власти.

Интересный закон содержится в Мишне: «Если [человек] потерял предмет и его отец потерял предмет, [то внимание] сначала уделяется его собственному; если его отец и его учитель – то сначала потере учителя, потому что отец привел его в мир, в то время как учитель, наставляющий его в мудрости, вводит его в следующий мир; но если его отец – мудрец, то первенство принадлежит отцу. Если его отец и его учитель [каждый несет] ношу, он должен [первым] помочь учителю положить ее наземь, а потом помочь отцу. Если его отец и его учитель оказались пленены, он должен [первым] выкупить учителя и затем – отца, но если его отец – мудрец, он должен [первым] выкупить отца, а потом – учителя» (Бава Меция, II, 11).

Процитированный здесь параграф показывает, как развивалась иудейская традиция от библейского требования послушания отцу к позиции, в которой кровная связь с отцом оказывается на втором месте по сравнению с духовной связью с учителем. (Интересно также отметить, что в отношении потерянной вещи собственные интересы человека преобладают над интересами его учителя и его отца.) Духовный авторитет учителя превалирует над естественным авторитетом отца, хотя библейской заповеди почитания родителей никто не отменял.

Цель развития человека – свобода и независимость. Независимость означает перерезание пуповины и способность быть в долгу за свое существование только перед собой. Однако возможна ли вообще для человека такая радикальная независимость? Способен ли человек осознать свое одиночество, не упав духом от страха?

Не только ребенок, но даже взрослый бессилен. «Против своей воли ты создан, и против своей воли ты рожден, и против своей воли живешь, и против своей воли умираешь, и против своей воли суждено тебе дать отчет Царю Царей Святому, да будет Он благословен» (рабби Элеазар ха-Каппар, Пиркей Авот, IV, 29). Человек осознает риски и опасности своего существования, но его защита недостаточна. Со временем его одолевают болезни и старость, и он умирает. Те, кого он любит, умирают раньше или позже его, и утешения нет в обоих случаях. Человек не уверен в себе: его знания фрагментарны. В своей неуверенности он ищет абсолюты, которые обещают уверенность и за которыми он может следовать, с которыми он может идентифицировать себя. Может ли он обойтись без таких абсолютов? Разве это не вопрос выбора между лучшими и худшими абсолютами, то есть теми, которые способствуют его развитию, и теми, которые этому препятствуют? Разве это не вопрос выбора между Богом и идолами?

Действительно, полная независимость – это одно из самых трудных обретений, даже если человек преодолеет свою фиксацию на крови и земле, на матери и клане, он опирается на другие силы, дающие ему безопасность и уверенность: на свой народ, свою социальную группу, свою семью, свои достижения, свою силу, свои деньги. Или он погружается настолько глубоко в нарциссизм, что не чувствует себя чужим в мире, потому что он и есть мир, ничего, кроме него и вне его, не существует.

Независимость не достигается просто непослушанием матери, отцу, государству и тому подобному. Независимость не есть то же самое, что непослушание. Независимость возможна только в том случае, если человек активно познает мир, привязан к нему и таким образом становится с ним одним целым. Нет ни независимости, ни свободы, если человек не достигает стадии полной внутренней активности и продуктивности.

Ответ Библии и позднейшей традиции таков: действительно, человек немощен и слаб, однако он – открытая система, которая способна развиваться до того момента, когда он станет свободен. Он должен быть послушным Богу, чтобы разорвать фиксацию на первичных узах и не подчиниться человеку.

Однако доходит ли концепция человеческой свободы до своих крайних проявлений – до свободы от Бога? В общем, это, несомненно, так. Бог, согласно раввинистической литературе, понимается как верховный правитель и законодатель. Он Царь над всеми царями, и те законы, которым разум не может найти объяснения, должны исполняться только потому, что так приказал Бог. Однако хотя это в целом верно, в талмудическом законе и более поздней еврейской литературе есть положения, указывающие на тенденцию к тому, что человек становится полностью автономным, даже настолько, чтобы сделаться свободным от Бога или по крайней мере иметь с ним дело на равных. Проявление идеи автономии человека может быть найдено в следующей талмудической истории.

«В тот день [при обсуждении ритуальной чистоты] рабби Элиэзер привел все возможные аргументы, но они не приняли их. Он сказал им: «Если халаха согласна со мной, пусть это дерево кароб [181] докажет это!» Вслед за тем дерево кароб было вырвано из земли и отлетело на сотню локтей; другие утверждают, что на четыреста локтей. «Доказательство не может быть получено от дерева кароб», – возразили они. Снова сказал он им: «Если халаха согласна со мной, пусть поток докажет это!» Вслед за тем поток потек вспять. «Доказательство не может быть получено от потока», – возразили они. Снова он убеждал: «Если халаха согласна со мной, пусть стены школы докажут это!» Вслед за тем стены наклонились, словно падая. Однако рабби Йошуа упрекнул их, сказав: «Когда ученые спорят по поводу халахи, как смеете вы вмешиваться?» Поэтому они не упали из почтения к рабби Йошуа, но и не выпрямились из почтения к рабби Элеэзеру. Так они и стоят, наклонившись. Снова рабби Элеэзер сказал им: «Если халаха согласна со мной, пусть доказательство придет с небес!» Вслед за тем небесный голос воскликнул: «Почему вы спорите с рабби Элеэзером, видя, что во всех случаях халаха согласна с ним!» Но рабби Йошуа поднялся и воскликнул: «Это не на небесах!» Что хотел он этим сказать? Рабби Еремия сказал: «Раз Тора уже была дана на горе Синай, мы не обращаем внимания на небесный голос, потому что ты давно написал в Торе на горе Синай, что один должен склониться перед большинством [182] ». Рабби Натан встретил Илию и спросил его: «Почему Святой, да будь Он благословен, так поступил?» Он засмеялся [с радостью] и сказал: “Мои сыны победили меня, мои сыны победили меня”» (Бава Меция 59б).

Улыбка Бога, когда он говорит «Мои сыны победили меня», является парадоксальным комментарием. Сам факт, что человек сделался независим и больше не нуждается в Боге, тот факт, что Бог побежден человеком, радует его. В том же смысле высказывается и Талмуд: «Характер смертного человека таков, что, когда он побежден, он несчастен, но когда Святой побежден, он радуется» (Песахим 119a). Действительно, это далеко от того Бога, который изгнал Адама и Еву из рая, потому что боялся, что человек сам станет Богом.

Хасидская литература полна примеров проявления того же духа независимости и даже вызова, брошенного Богу. Так, Лиценскер сказал: «Для Бога благодать, когда Его цаддиким [праведники] отвергают его» [183] .

То, что человек может бросить вызов Богу с помощью формальной юридической процедуры, если Бог не выполняет своих обязательств, выражено в следующей истории:

«Однажды на Украине случился ужасный голод, и бедные не могли купить хлеба. Раввины собрались в доме «деда Сполера» на раввинский суд. Сполер сказал им: «У меня есть иск к Господу. Согласно раввинскому закону, господин, покупающий раба-еврея на обозначенное время (шесть лет или до юбилейного года), должен обеспечивать не только его, но и его семью. Господь же купил нас в Египте как своих рабов, потому что он говорит: сыны Израилевы – мои рабы. Пророк Иезекииль объявил, что даже в изгнании Израиль – раб Богу. Поэтому, о Господь, я прошу Тебя следовать закону и обеспечить Твоих рабов и их семьи».

Десять судей вынесли решение в пользу рабби Сполера. Через несколько дней из Сибири прибыл большой груз зерна, и бедные смогли купить хлеб» [184] .

Тот же дух вызова в отношении Бога выражает и другая история.

«Бедняк пришел к рабби Радвиллеру и пожаловался на свою нищету. У Радвиллера не было денег, чтобы ему дать, но в качестве вспомоществования он утешил бедняка следующими словами «Ибо кого любит Господь, того наказывает» (Притч. 3:12).

Его отец, Злотцовер Магид, присутствовал при этом и сказал своему сыну: «Воистину это недостойный способ помочь неимущему. Притчу следует понимать так: «Ибо тот, кто любит Господа, будет спорить с Ним». Он должен молить: “Почему Ты заставляешь человека позорить себя, заставляя просить о помощи, когда в Твоей власти, о Господь, удостоить его иметь необходимое достойным образом?”» [185] .

Идея независимости человека выражена в следующих историях:

Сказал Бердичевер: «Мы читаем: «А надеющиеся на Господа обновятся в силе» (Ис. 40:31)». Это значит, что те, кто ищет Господа, отдают ему свою силу и получают в ответ от Него новую силу, чтобы служить Ему дальше» [186] .

Или рабби Любавицер сказал: «В первый день празднества Бог зовет нас соблюдать день радости; на второй день мы взываем к Богу радоваться с нами. Первый день нам Бог заповедал праздновать, второй мы установили сами» [187] .

Идея, согласно которой человек был создан по образу и подобию божьему, ведет не только к концепции равенства человека с Богом и даже свободы от Бога, она также ведет к основному гуманистическому убеждению в том, что каждый человек несет в себе все человеческое.

На первый взгляд, однако, может показаться, что Библия и позднейшая еврейская традиция придерживаются глубоко националистических взглядов, резко отделяя евреев от остального человечества по сути и по уготованной им судьбе. Разве израильтяне, «избранный народ», любимые сыны Бога, не превосходят все остальные нации? Разве не содержит Талмуд множество националистических и ксенофобских пассажей? Разве не были евреи в своем историческом существовании часто националистами, чувствовавшими себя выше язычников и проявлявшими клановость? Никто не может этого отрицать, это не нужно доказывать. Сама суть учения Павла и позднейшего христианства – стремление освободиться от еврейского национализма и основать «католическую» церковь, охватывающую всех людей независимо от национальности или расы.

Если мы рассмотрим эту националистическую установку, то может возникнуть искушение оправдать ее благодаря объяснению. В ранний период своей истории евреи были маленьким племенем, сражающимся с другими племенами и народами, и в таких обстоятельствах едва ли можно найти у них идеи интернационализма и универсализма. История евреев начиная с VII века до н. э. – это история маленького народа, самому существованию которого угрожали мощные силы, стремившиеся завоевать и поработить его. Сначала их земля была захвачена вавилонянами, и многие евреи были принуждены покинуть свою страну и переселиться в страну завоевателей. Через несколько столетий Палестина была завоевана римлянами, Храм оказался разрушен, многие евреи убиты, захвачены в плен и обращены в рабство, даже отправлять их религию было запрещено под страхом смерти. Еще позже, на протяжении столетий изгнания, евреи преследовались, подвергались дискриминации, уничтожались и унижались крестоносцами, испанцами, украинцами, русскими, поляками, а в нашем веке более трети еврейского народа было уничтожено нацистами. Не считая благоприятных периодов под управлением мусульман, даже при лучших правителях-христианах евреи считались низшей расой и принуждались к жизни в гетто. Разве не естественно, что у евреев возникла ненависть к их угнетателям, и ответная националистическая гордость, и клановость, которые компенсировали постоянные унижения? Однако все эти обстоятельства лишь объясняют существование еврейского национализма и не могут извинить его.

Впрочем, необходимо отметить, что подобные националистические установки, хотя и являются элементом библейской и более поздней еврейской традиции, уравновешиваются противоположным принципом – принципом универсализма.

Идея единства человечества нашла свое первое выражение в истории создания человека. Один мужчина и одна женщина были созданы, чтобы стать прародителями всей человеческой расы – точнее, огромных групп, на которые Библия делит человечество: потомков Сима, Хама и Иафета. Другое выражение всеобщности человеческой расы может быть найдено в завете, который Бог установил с Ноем. Этот завет совершен раньше, чем завет с Авраамом, основателем еврейского племени. Это договор со всем человечеством и царством животных, содержащий обещание того, что Бог никогда больше не уничтожит жизнь на земле. Первый вызов Богу, требование, чтобы он не нарушал принципа справедливости, брошен Авраамом ради нееврейских городов Содом и Гоморра, а не в интересах евреев. Библия предписывает любить незнакомца (нееврея), а не только соседа и объясняет это предписание так: «Ибо сами были пришельцами в земле Египетской» (Втор. 10:19). Даже в отношении традиционных врагов, идумеев, сказано: «Не гнушайся Идумеянином, ибо он брат твой» (Втор. 23:7).

Высочайшая точка всеобщности человечества достигается в пророческой литературе. Хотя в речах некоторых пророков содержится идея превосходства евреев как учителей и примера духовности над язычниками, обнаруживаются и другие высказывания, в которых роль детей Израиля как любимцев Бога отбрасывается.

Идея единства человечества находит продолжение в фарисейской литературе, особенно в Талмуде. Я уже упоминал концепцию ноахитов и «праведных среди народов».

Вот некоторые из многих других изречений Талмуда, выражающих дух универсализма и гуманизма:

«Сказано: рабби Меир часто говорил: «Прах для создания первого человека был собран со всех частей земли». Рабби Осаии говорил от имени Раба: «Туловище Адама происходит из Вавилона, его голова из Израиля, конечности из других стран, его половые органы, согласно рабби Ача, из Акры ди Агмы»» (Санхедрин 38a-b). Даже хотя в изречении рабби Осаии земля Израиля описывается как давшая материал для головы человека, самой достойной его части, это не меняет сути первого и более общего высказывания, согласно которому тело человека было создано из праха со всех частей земли, т. е. Адам представляет все человечество.

Сходная идея высказывается в части Мишны, посвященной закону, утверждающему, что в случае убийства свидетели обвинения должны быть подвергнуты процедуре устрашения («устраши их»), чтобы они не лжесвидетельствовали против обвиняемого. При этом свидетелям сообщается, что значит казнь человека на основании их свидетельств. «Для того только, – говорится им, – был создан человек, чтобы учить тебя, что кто бы ни уничтожил единственную душу Израиля [188] , Писание возлагает на него вину, как если бы он уничтожил целый мир. Тот, кто спасает единственную душу, рассматривается как спасший весь мир» (Санхедрин IV, 5).

Другой талмудический источник выражает в том же духе: «В тот час [когда египтяне погибли в Красном море] добрые ангелы желали пропеть песнь [хвалы] перед Святым, да будь Он благословен, но он упрекнул их, сказав: “Моя работа [гибель египтян в море]. Будете ли вы петь передо мной?”» (Санхедрин 39b) [189] .

В периоды преследований евреев римлянами и христианами националистический и ксенофобский дух часто одерживал победу над универсалистским. Тем не менее пока оставались живы поучения пророков, идея единства человечества не могла быть забыта. Мы обнаруживаем проявления этого духа каждый раз, когда у евреев появлялась возможность выйти за пределы ограниченного существования в гетто. Они не только объединяли собственную традицию с учениями ведущих мыслителей-гуманистов внешнего мира, но когда в XIX веке были разрушены политические и социальные барьеры, еврейские мыслители оказались среди самых радикальных представителей интернационализма и гуманизма. Представляется, что через две тысячи лет универсализм и гуманизм пророков расцвел в тысячах еврейских философов, социалистов, интернационалистов, многие из которых не имели личных связей с иудаизмом.

IV. Концепция истории

О возможности революции

С «падения» Адама началась человеческая история. Изначальная до-индивидуалистическая гармония между человеком и природой и между мужчиной и женщиной оказалась заменена конфликтом и борьбой. Человек страдает от этой потери единства. Он одинок и отделен от своих товарищей-людей и от природы. Его самое страстное стремление – вернуться в мир единения, который был его домом до того, как он «ослушался». Он желает отказаться от разума, от самосознания, от выбора, от ответственности и вернуться в лоно матери-земли, во тьму, где еще не сияет свет совести и знания. Он желает бежать от своей вновь обретенной свободы и лишиться того осознания, которое делает его человеком.

Но он не может вернуться. Акт неподчинения, знание добра и зла, самосознание необратимы. Повернуть назад нельзя. «И выслал его Господь Бог из сада Эдемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят. И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Эдемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни» (Быт. 3:23–24).

Адам страдает от экзистенциальной дихотомии: он внутри природы и одновременно превосходит ее в силу того, что обладает самосознанием и выбором, он может разрешить эту дихотомию, только двигаясь вперед. Адам должен ощущать себя чужим в мире, отстраненным от себя и от природы, чтобы быть в силах снова обрести единство с собой, с другими людьми и с природой на более высоком уровне. Он должен испытать раскол между собой как субъектом и миром как объектом как условие преодоления именно этого раскола.

Человек создает себя в историческом процессе, который начался с его первого свободного действия – свободы непослушания, свободы сказать «нет». Это «развращение» кроется в самой природе человеческого существования. Только пройдя процесс отчуждения, может человек преодолеть его и достичь новой гармонии. Эта новая гармония, новое единение с людьми и природой в трудах пророков и раввинской литературе называется «концом дней» или «час мессии». Это не предопределенное Богом или звездами состояние, оно не наступит иначе, как благодаря собственным усилиям человека. Человек может уничтожить себя или двигаться вперед, к реализации новой гармонии. Мессианизм – это не случайность в существовании человека, а неотъемлемый логический ответ, альтернатива самоуничтожения человека.

Как начало человеческой истории отмечено расставанием с домом-раем, так и история евреев начинается, когда они покидают свой дом. «И сказал Господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе. И Я произведу от тебя великий народ, и благословлю тебя, и возвеличу имя твое; и будешь ты в благословение. Я благословлю благословляющих тебя, и злословящих тебя прокляну; и благословятся в тебе все племена земные» (Быт. 12:1–3).

Как уже было сказано в предыдущей главе, условие человеческой эволюции – разрыв первичных связей человека со своей землей, со своими родными, с отцом и матерью. Свобода основывается на достижении освобождения от первичных уз, обеспечивающих безопасность, но калечащих человека. В истории Авраама приказание покинуть свою землю предшествует обещанию, которое дает ему Бог. Однако, как это часто встречается в Библии, первая фраза не только предшествует второй по времени, но и обозначает условие. Можно перевести это так: «Если ты покинешь свою землю, то я сделаю для тебя…» (Следует заметить, что лейтмотив пророческого универсализма возникает в самый момент создания еврейского племени: через Авраама «благословятся… все племена земные» [190] .)

Следующим и центральным событием еврейской истории после блужданий между Египтом и Ханааном является история освобождения евреев от египетского рабства. Это освобождение в первую очередь не национальная, а социальная революция, евреи освобождаются не потому, что их жизнь как национального меньшинства невыносима, но потому, что они порабощены египтянами.

Евреи, приведенные в Египет Иосифом, процветали и умножались. Египтяне увидели в них угрозу своей стране. «И поставили над ним начальников работ, чтобы изнуряли его тяжкими работами. И он построил фараону Питом и Раамсес, города для запасов. Но чем более изнуряли его, тем более он умножался, и тем более возрастал, так что опасались сынов Израилевых. И потому Египтяне с жестокостию принуждали сынов Израилевых к работам. И делали жизнь их горькою от тяжкой работы над глиною и кирпичами, и от всякой работы полевой, от всякой работы, к которой принуждали их с жестокостию» (Исх. 1:11–14). Угнетение стало еще более жестоким, когда фараон приказал убивать новорожденных сыновей всех евреев, оставляя в живых только дочерей.

В этом месте библейской истории появляется Моисей. Сын мужчины и женщины из дома Леви, он был, согласно библейской истории, спрятан на берегу реки, найден там дочерью фараона и воспитан во дворце фараона [191] .

Текст показывает нам развитие Моисея-освободителя. Получивший воспитание египетского принца, он осознает свое еврейское происхождение. Когда он видит, как египтянин бьет еврея, одного из его братьев, он приходит в такую ярость, что убивает египтянина. Об этом узнает фараон, и Моисей вынужден бежать. Благодаря импульсивной идентификации со своими братьями Моисей порывает с египетским двором и становится отверженным. Он не мог бы вернуться иначе, как став вождем революции.

Во время своего бегства Моисей приходит в дом мадиамского священника, женится на его дочери, у них рождается сын Гирсам (Гершом —), что дословно означает «чужеземец там» или, как более ясно говорит текст, «я стал пришельцем в чужой стране» (Исх. 2:22). Мы опять встречаем тот же лейтмотив: Моисей должен покинуть Египет, страну, где он родился, прежде чем будет готов принять откровения Бога и узнать о своей миссии освободителя. В этот момент и начинается история еврейской революции.

Тут возникает несколько важнейших историко-психологических вопросов. Как могут рабы измениться настолько, чтобы почувствовать стремление к свободе? Пока они остаются рабами, они не знают свободы, а когда они освобождаются, им не требуется революция. Возможна ли революция вообще? Возможен ли переход от рабства к свободе? Более того, если учитывать библейскую концепцию истории, то какую роль играет Бог в процессе освобождения? Изменяет ли он сердце человека? Освобождает ли он его актом благодати? А если этого не происходит, то как может человек совершить все это сам?

Действительно, исторические изменения и революция представляются логическим парадоксом, у порабощенного человека нет представления о свободе – и все же он не может стать свободным, если не узнает концепции свободы. Библейская история дает ответ на этот парадокс. Начало освобождения лежит в способности человека страдать, и человек страдает, если он угнетен физически и духовно. Страдание заставляет его выступить против угнетателей, искать прекращения угнетения, хотя он еще не может стремиться к свободе, о которой ничего не знает. Если человек теряет способность страдать, то он также теряет способность меняться. При первых шагах революции, впрочем, у человека возникают новые силы, которых он не мог иметь, пока жил в рабстве, и эти новые силы со временем делают возможным достижение свободы. Однако в процессе освобождения человек подвергается опасности возвращения к прежним привычкам рабства.

Дает ли Бог человеку возможность стать свободным, изменив его сердце? Вмешивается ли Бог в исторический процесс? Нет. Человек остается предоставленным самому себе и творит собственную историю. Бог помогает, но никогда не меняет природу человека, сделав то, что может сделать только сам человек. То же самое на моем недеистическом языке звучит так: человек предоставлен самому себе, и никто не может сделать для него того, что он сам может сделать для себя.

История исхода из Египта, если рассмотреть ее в деталях, подтверждает упомянутые выше принципы. Она начинается так: «Спустя долгое время умер царь Египетский. И стенали сыны Израилевы от работы и вопияли, и вопль их от работы восшел к Богу. И услышал Бог стенание их, и вспомнил Бог завет Свой с Авраамом, Исааком и Иаковом. И увидел Бог сынов Израилевых, и призрел их Бог» (Исх. 2:22–25). В тексте не говорится о том, что сыны израилевы плакали или молили Бога, но что Бог услышал их стенания по причине угнетения и понял. Стенания, которые не имели направленности, нашли дорогу к Богу, потому что Бог понимает страдание. Еврейское слово «ва-еда» – [192] правильно переводить как «он знал» или «он понял». Как отмечал в своих комментариях Нахманид, «хотя дети Израиля не заслуживали освобождения, их стенания вызвали милосердие Бога по отношению к ним». Главное в этом то, что стенания не обращены к Богу, но Бог понимает страдание и поэтому решает помочь [193] .

Следующим шагом явилось откровение Бога Моисею как предпосылка его миссии освободителя детей Израиля. Бог явился ему в кусте, и «терновый куст горит огнем, но куст не сгорает» (Исх. 3:2). Куст символизирует парадокс всего духовного существования: по контрасту с материальным существованием его энергия не убывает, когда используется. Бог открывает себя Моисею не как Бог природы, а как Бог истории, как Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова. В своем откровении он повторяет, по сути, те же фразы, которые мы уже обсуждали. Он говорит: «Я увидел страдание народа Моего в Египте, и услышал вопль его от приставников его; Я знаю скорби его, И иду избавить его от руки Египтян и вывести его из земли сей в землю хорошую и пространную, где течет молоко и мед» (Исх. 3:7–8). Снова текст делает ясным то обстоятельство, что евреи не взывали к Богу, но из-за из приставников, т. е. из-за их страданий, он услышал их. Требуется всеведение Бога, глубокое понимание, чтобы услышать вопль, который никогда не был обращен к нему. И снова, в третий раз, повторяется та же идея: «И вот, уже вопль сынов Израилевых дошел до Меня, и Я вижу угнетение, каким угнетают их Египтяне» (Исх. 3:9). Бог говорит здесь, что он убедился в наличии угнетения и что это, как и страдание, стало достаточной причиной для его вмешательства. Теперь Бог выдвигает к Моисею прямое требование: «Итак пойди: Я пошлю тебя к фараону; и выводи из Египта народ Мой, сынов Израилевых» (Исх. 3:9).

Реакцией Моисея на это приказание являются шок и отказ. Он, как и многие более поздние еврейские пророки, не желает быть пророком. (И можно добавить, что любой, кто хочет быть пророком, таковым не является [194] .) Первым возражением Моисея против приказания Бога является такое: «Кто я, чтобы мне идти к фараону и вывести из Египта сынов Израилевых?» (Исх. 3:11). Так не говорит человек, исполненный гордости за то, что избран для миссии, это слова человека, свободного от нарциссизма, который, несмотря на свои необыкновенные таланты и гений, осознает свое несоответствие задаче, которую он должен выполнить. После того как Бог отмел его первую мольбу, Моисей выдвигает второе возражение: «Вот, я прийду к сынам Израилевым и скажу им: «Бог отцов наших послал меня к вам». А они скажут мне: «Как Ему имя?» Что сказать мне им?» (Исх. 3:13).

Моисей поднимает здесь главный вопрос, касающийся парадокса революции. Как можно обращаться к разуму людей, когда они не готовы? Более конкретно: как можно призывать людей от имени Бога истории, т. е. собственной активности человека, когда люди привыкли поклоняться идолам – вещам , которые могут и должны иметь имя? Ответ Бога представляет собой первую из разнообразных уступок, которые он делает в силу неготовности людей. Несмотря на то что он не имеет имени, он называет Моисею свое имя – то, которое он может использовать, чтобы быть понятым евреями. Его ответ, как я уже указывал выше, в свободном переводе звучит как «Мое имя – Безымянный» [195] . Совершенно ясно, что имя «Безымянный» есть лишь имя для данного момента, что на самом деле Бог имени не имеет, будучи Богом истории, Богом действия [196] .

Однако Моисей все еще не удовлетворен. Он выдвигает другое возражение, а именно, что евреи не поверят ему и скажут: «Не явился тебе Господь». Опять Бог идет на уступку ради понимания людьми. Он учит Моисея колдовству, с помощью которого тот может превратить свой посох в змея, а также поразить свою руку проказой, а потом исцелить. И если люди не поверят двум примерам колдовства Моисея, третий – превращение воды в кровь – убедит их. Моисей все еще не хочет подчиниться и говорит: «О Господи! Человек я не речистый, и таков был и вчера, и третьего дня, и когда Ты начал говорить с рабом Твоим: я тяжело говорю и косноязычен» (Исх. 4:10). Бог отвечает, что раз он создал человека, то также сможет дать Моисею способность говорить.

К этому моменту Моисей исчерпал все свои доводы и в отчаянии говорит: «Господи! Пошли другого, кого можешь послать» (Исх. 4:13). Терпение Бога, похоже, истощилось, и он гневно говорит Моисею, что Аарон, его брат, хороший оратор: «Ты будешь ему говорить и влагать слова в уста его; а Я буду при устах твоих и при устах его, и буду учить вас, что вам делать. И будет говорить он вместо тебя к народу. Итак он будет твоими устами; а ты будешь ему вместо Бога» (Исх. 4:15–16). Таким образом создается жречество . Как и имя Бога, так и функция жреца есть уступка невежеству народа. Пророку Моисею даровано прозрение и знание, жрец Аарон – тот человек, который переводит суть прозрения на язык, который люди могут понять. Здесь заложена двусмысленность положения пророка и жреца. Пророк может быть не в силах достичь понимания народа, а жрец может говорить от имени пророка, однако при этом исказить его послание.

Моисей ненадолго вернулся к жене и тестю в земле Мадиамской, а потом встретил своего брата Аарона в пустыне. Они оба вернулись в Египет, передали евреям слова, которые Бог сказал Моисею, и совершили различные чудеса для подтверждения их законности. Только тогда «поверил народ. И услышали, что Господь посетил сынов Израилевых и увидел страдание их, и преклонились они и поклонились» (Исх. 4:31). Реакция людей – это реакция идолопоклонников, как я уже отмечал, подчинение, выражающееся в том, что люди преклонились и поклонились, есть суть идолопоклонства.

После того как Моисей и Аарон убедили евреев, они отправились к фараону со своими требованиями. Они сформулировали их в терминах, понятных фараону: «Так говорит Господь, Бог Израилев: отпусти народ Мой, чтобы он совершал Мне праздник в пустыне» (Исх. 5:1). Это язык идолопоклонческой традиции. Бог представляется как национальный Бог Израиля, и целью называется проведение празднества в его честь. Фараон отвечает, что ничего не знает об этом Боге, Моисей и Аарон умоляют его исполнить их требование, «чтобы Он не поразил нас язвою или мечом» (Исх. 3:5). Возможность того, что этот Бог могуч и может причинить огромный урон, не замечается фараоном. Он приказывает увеличить тяжесть работ, добавляя: «Они праздны, потому и кричат» (Исх. 5:8). Фараон совершает то, что тысячи фараонов делали и до и после него. Он не может понять стремления к свободе и объясняет его стремлением к праздности, более того, он полагает, что, когда человек будет полностью загружен работой, он забудет свои мечты о свободе, которые для фараона – ничто, кроме лживых слов. Когда евреям не удается выполнить задание, фараон снова говорит: «Праздны вы, праздны; поэтому и говорите: “Пойдем, принесем жертву Господу”» (Исх. 5:17).

В этот момент евреи начинают бояться свободы. Они винят Моисея и Аарона в увеличении тягот, ставшем следствием их первых требований освобождения, и говорят им: «Да видит и судит вас Господь за то, что вы сделали нас ненавистными в глазах фараона и рабов его, и дали им меч в руки, чтобы убить нас» (Исх. 5:21). Реакция евреев, как это много раз случалось в истории, такая же, как реакция фараона. Они жалуются на то, что хозяева их больше не любят, они боятся не только тяжелой работы или даже смерти, но также потери милости, какой бы малой она ни была, тех, кто их эксплуатирует.

Моисей теряет мужество. Он жалуется Богу и говорит: «Господи! Для чего ты подвергнул такому бедствию народ сей, для чего послал меня? Ибо с того времени, как я пришел к фараону и стал говорить именем твоим, он начал хуже поступать с народом сим; избавить же, – Ты не избавил народа Твоего» (Исх. 5:22–23).

Этим отчаянным упреком Богу кончается первый акт драмы. Фараон не только не уступил, но даже не понял послания, не осталось у народа и стремления к свободе, как только возникли первые трудности. Моисей, предводитель, не видит надежды на успех революции. Теперь Богу кажется, что время обращений к разуму без применения силы миновало. Отныне будет применяться сила, что со временем заставит фараона сдаться и сделает возможным исход евреев из земли рабства. Однако, как мы увидим, применение силы не убедило ни фараона, ни евреев, которые возвращались к страху перед свободой и к идолопоклонству, как только встречались трудности или харизматичный вождь отсутствовал.

Следующий акт открывается приказанием Бога Моисею снова обратиться к детям Израиля: «И так скажи сынам Израилевым: Я Господь, и выведу вас из-под ига Египтян, и избавлю вас от рабства их, и спасу вас мышцею простертою и судами великими. И приму вас Себе в народ и буду вам Богом, и вы узнаете, что Я Господь, Бог ваш, изведший вас из-под ига Египетского. И введу вас в ту землю, о которой Я, подняв руку Мою, клялся дать ее Аврааму, Исааку и Иакову, я дам вам ее в наследство, Я Господь. Моисей пересказал это сынам Израилевым; но они не послушали Моисея по малодушию и тяжести работ» (Исх. 6:6–9).

Снова язык, которым Бог говорит с сынами Израиля, отличается от того, каким он говорит с фараоном. Здесь суть послания в том, что евреи будут освобождены от угнетения и поймут, что Бог – их освободитель. Однако евреи снова оказываются глухи отчасти потому, что дух их сломлен, отчасти потому, что работа была так тяжела, что у них не осталось сил даже на страдание. Здесь мы обнаруживаем феномен, так часто повторяющийся в истории. Существует такая степень страданий, что она лишает человека даже желания положить им конец. Моисей также утратил веру. Когда ему было сказано идти к фараону и требовать освобождения евреев, он отвечает: «Вот, сыны Израилевы не слушают меня; как же послушает меня фараон? А я не словесен» (Исх. 6:12).

В следующей главе Бог подтверждает свое приказание Моисею идти к фараону. Он должен сказать, что фараону следует отпустить детей Израиля из своей страны. Теперь уже не используется притворство, будто евреи углубятся в пустыню на три дня пути, чтобы «отпраздновать». Требование категорично и не предполагает никаких условий.

Пассаж, который следует за этим, один из самых загадочных в этой истории. Бог говорит: «Но Я ожесточу сердце фараоново и явлю множество знамений Моих и чудес Моих в земле Египетской. Фараон не послушает вас, и Я наложу руку Мою на Египет. И выведу воинство Мое, народ Мой, сынов Израилевых, из земли Египетской – судами великими. Тогда узнают Египтяне, что Я Господь, когда простру руку Мою на Египет и выведу сынов Израилевых из среды их. И сделали Моисей и Аарон, как повелел им Господь, так они и сделали» (Исх. 7:3–6). Что Бог имеет в виду, говоря «Я ожесточу сердце фараоново»? Разве это слова не мстительного и лживого Бога, который ведет двойную игру с фараоном, позволяя Моисею просить его отпустить евреев и в то же время заставляя его не поддаться? Мне это кажется маловероятным, поскольку в таком случае образ Бога оказывается слишком далек даже от самых антропоморфных описаний Бога, какие можно найти в Библии. Мне представляется, что заявление «Я ожесточу сердце фараоново» следует понимать в терминах веры в то, что все необходимые события не только предсказываются, но и вызываются Богом. Любое событие, которое необходимо происходит, происходит по воле Бога. Следовательно, когда Бог говорит, что ожесточит сердце фараоново, он объявляет о том, что сердце фараона неизбежно ожесточится. Действительно, дальнейший библейский текст подтверждает это, потому что многократно повторяет, что «сердце фараоново ожесточилось». Другими словами, фразы «Я ожесточу сердце фараоново» и «Сердце фараоново ожесточилось» означают одно и то же.

То, что подчеркивает здесь библейский текст, есть один из самых фундаментальных законов человеческого поведения. Каждое злодеяние ожесточает сердце человека, омертвляет его. Каждое доброе дело смягчает сердце, делает его более живым. Чем сильнее ожесточается сердце человека, тем меньше оно свободно измениться, тем сильнее определяется поведение человека его предшествовавшими поступками. Здесь достигается точка возврата, когда сердце человека становится настолько ожесточенным и омертвелым, что человек теряет способность к свободе, когда он вынужден продолжать до неизбежного конца, которым в конце концов является его собственное физическое или духовное уничтожение [197] .

Новая стратегия в отношении фараона начинается не с применения силы, а с чудес. Впрочем, чудеса в конце концов оказываются лишь другим видом силы, направленным не на тело, а скорее на разум. Аарон превращает свой посох в змея. Однако египетские маги «сделали то же своими чарами» (Исх. 7:11). Бог велит Моисею совершить второе чудо: превратить воду в реке в кровь, вся рыба погибнет, а египтяне не смогут пить воду из реки. Однако снова египетские маги повторяют чудо, на фараона чудеса не производят впечатления, его сердце остается ожесточенным.

Моисей и Аарон совершают третье чудо: покрывают землю жабами. Египетские маги могут сделать и это тоже, однако это чудо, хоть само по себе и не очень впечатляющее, причиняет серьезный урон всему Египту, и фараон начинает смягчаться. В назначенное время Моисей отзывает жаб. «И увидел фараон, что сделалось облегчение, и ожесточил сердце свое, и не послушал их, как и говорил Господь» (Исх. 8:15).

Затем Бог приказывает Моисею и Аарону наслать на весь Египет мошек. С этого момента тайное искусство Моисея и Аарона начинает превосходить чары египетских магов. Те пытаются, но не могут вызвать мошек, проиграв, они говорят фараону: «Это перст Божий». Но сердце фараоново ожесточилось, и он не послушал их, как и говорил Господь (Исх. 8:19).

Следующий шаг Бога – нашествие полчищ мух по всему Египту. Египетские маги пытаются, но не могут сравняться в секретном искусстве. Фараон достаточно испуган, чтобы снова пообещать разрешить евреям отправиться в пустыню принести жертву их Богу, но когда мухи были отозваны, «фараон ожесточил сердце свое и на этот раз. И не отпустил народ» (Исх. 8:32).

Прежде чем Моисей объявляет о следующем наказании, он предъявляет требования в новой форме, он просит фараона: «Отпусти народ Мой, чтобы он совершил Мне [Богу] служение» (Исх. 9:1). Потом весь скот в Египте гибнет от моровой язвы, а скот евреев остается не затронут. «Но сердце фараона ожесточилось». Затем следует воспаление с нарывами, поражающее людей и скот по всему Египту. Даже маги не могут противостоять Моисею из-за нарывов. Однако фараон снова отказывается уступить. Тогда наступает новая беда – разрушительный град. «И увидел фараон, что перестал дождь и град и гром, и продолжал грешить, и отягчил сердце свое сам и рабы его. И ожесточилось сердце фараона, и он не отпустил сынов Израилевых, как и говорил Господь чрез Моисея» (Исх. 9:34–35).

После этого Моисей и Аарон грозят наслать на Египет саранчу. При этом впервые подданные фараона начинают бунтовать. Они говорят: «Долго ли он будет мучить нас? Отпусти сих людей, пусть они совершат служение Господу, Богу своему; неужели ты еще не видишь, что Египет гибнет?» (Исх. 10:7). Фараон пытается достичь компромисса. Он разрешит уйти взрослым мужчинам, но больше никому. После этого саранча поражает Египет, и впервые фараон признает, что его действия были неправильны, говоря: «Согрешил я перед Господом, Богом вашим, и пред вами; теперь простите грех мой еще раз и помолитесь Господу Богу вашему, чтобы Он только отвратил от меня сию смерть» (Исх. 10:16–17). Однако несмотря на это явное раскаяние, когда саранчу унес ветер, «Господь ожесточил сердце фараона, и он не отпустил сынов Израилевых» (Исх. 10:20).

После этого на весь Египет падает тьма, в то время как в жилищах сынов Израиля остается свет. Это производит впечатление на фараона, но он снова старается достичь компромисса. Он готов позволить уйти всем евреям, но желает, чтобы их стада остались. Моисей отказывается, и сердце фараона снова ожесточается. Он выгоняет Моисея и говорит: «Пойди от меня; берегись, не являйся более пред лице мое; в тот день, когда ты увидишь лице мое, умрешь» (Исх. 10:28). И Моисей отвечает: «Как сказал ты, так и будет; я не увижу более лица твоего» (Исх. 10:29). Это действительно последний шаг перед концом. Бог через Моисея грозит убить всех первенцев в Египте, включая первородного сына фараона, но опять сердце фараона ожесточается. В одном из первых приказаний, которые можно найти в Библии, Моисей велит каждому еврею заколоть агнца и помазать его кровью косяки и перекладину дверей дома: «Пусть съедят мясо его в сию самую ночь, испеченное на огне; с пресным хлебом и с горькими травами пусть съедят его» (Исх. 12:8). «Ешьте же его так: пусть будут чресла ваши препоясаны, обувь ваша на ногах ваших и посохи ваши в руках ваших, и ешьте его с поспешностию; Это Пасха Господня» (Исх. 12:11). Общую трапезу приказано провести перед началом революции. Однако трапеза совершается в спешке. Тот, кто желает быть свободным, должен быть готов выйти в путь и есть на ходу. Когда евреи все это выполнили, все первенцы египтян и первый приплод их скота были убиты. Теперь фараон как будто должен признать поражение: «И призвал фараон Моисея и Аарона ночью, и сказал: встаньте, выйдите из среды народа моего, как вы, так и сыны Израилевы, и пойдите, совершите служение Господу, как говорили вы; И мелкий и крупный скот ваш возьмите, как вы говорили, и пойдите и благословите меня» (Исх. 12:31–32).

Евреи, нагруженные «дарами» отчаявшихся египтян, уходят: «И отправились сыны Израилевы из Раамсеса и Сокхоф до шестисот тысяч пеших мужчин, кроме детей» (Исх. 12:37). Соблюдение пасхальной службы в память об освобождении заповедано навсегда в будущем. Более того, как напоминание и, возможно, как примирение с Богом приказано: «Отделяй Господу все, разверзающее ложе сна; и все первородное из скота, какой у тебя будет, мужеского пола, – Господу» (Исх. 12:12).

После того как дети Израиля покинули Египет, Господь «шел пред ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днем и ночью» (Исх. 13:21). Однако в последний раз фараон не сможет смириться с потерей: «И возвещено было царю Египетскому, что народ бежал; и обратилось сердце фараона и рабов его против народа сего, и они сказали: что это мы сделали? зачем отпустили Израильтян, чтобы они не работали нам? Фараон запряг колесницу свою, и народ свой взял с собою; И взял шестьсот колесниц отборных и все колесницы Египетские, и начальников над всеми ими. И ожесточил Господь сердце фараона, царя Египетского, и он погнался за сынами Израилевыми; сыны же Израилевы шли под рукою высокою. И погнались за ними Египтяне, и все кони с колесницами фараона, и всадники, и все войско его, и настигли их расположившихся у моря, при Пи-Гахирофе пред Ваал-Цефоном. Фараон приблизился, и сыны Израилевы оглянулись, и вот, Египтяне идут за ними: и весьма устрашились и возопили сыны Израилевы к Господу, И сказали Моисею: разве нет гробов в Египте, что ты привел нас умирать в пустыне? что это ты сделал с нами, выведши нас из Египта? Не это ли самое говорили мы тебе в Египте, сказав «оставь нас, пусть мы работаем Египтянам»? Ибо лучше быть нам в рабстве у Египтян, нежели умереть в пустыне» (Исх. 14:5 – 12).

Евреи изменились так же мало, как и фараон. Они покидают Египет под защитой силы и утрачивают мужество, когда им угрожает превосходящая сила. Фараон уступает под давлением силы и смелеет, когда угроза снижается. По крайней мере драма подошла к завершению. Бог позволяет Моисею в последний раз воспользоваться «тайным искусством», и Моисей «простер руку свою на море, и гнал Господь море сильным восточным ветром всю ночь, и сделал море сушею; и расступились воды. И пошли сыны Израилевы среди моря по суше: воды же были им стеною по правую и по левую сторону. Погнались Египтяне, и пошли за ними в средину моря все кони фараона, колесницы его и всадники его» (Исх. 14:21–23). Когда египтяне достигли середины моря, «И вода возвратилась, и покрыла колесницы и всадников всего войска фараонова, пошедших за ними в море» (Исх. 14:28). Евреи перешли море и были спасены. «И увидели Израильтяне руку великую, которую явил Господь над Египтянами, и убоялся народ Господа, и поверил Господу и Моисею, рабу Его» (Исх. 14:31).

Последняя фраза опять подразумевает, что сердца евреев не изменились. Увидев гибель египетской армии, они «убоялись Господа» (как и фараон убоялся его, увидев разрушения), евреи поверили в Бога, потому что убоялись его, как это случалось со многими и до и после них: люди верили в Бога, только когда боялись.

Если мы попытаемся проанализировать главные особенности этой истории, станет ясно, что возможность освобождения существует только потому, что народ страдает и, говоря библейским языком, Бог «понимает» страдание и поэтому старается его облегчить. Действительно, нет ничего более человеческого, чем страдание, и ничего, что в большей мере объединяло бы людей. Только очень немногие на протяжении истории увидели больше, чем проблеск счастья в своей жизни, однако все испытали страдание: менее чувствительные – только свое собственное, те, кто обладает большей чувствительностью, – страдание многих вокруг них. Однако то, что человек страдает, не значит, что ему известно, куда идти и что делать. Это обстоятельство вызывает только желание покончить со страданием. Такое желание – первый и необходимый импульс к освобождению. В библейской истории Бог «понимает» страдание. Он посылает вестника, чтобы побудить и уговорить евреев и их хозяев сбросить свои оковы, соединяющие рабов и господ. Однако ни те ни другие не способны понять языка свободы и разума, они понимают, как говорит нам описание событий, только язык силы. Этот язык не может далеко увести, он не преподает урок, а только заставляет угнетенных надеяться, а угнетателя – уступать, когда сила побеждает.

Каждый, кто внимательно читает библейскую историю, заметит, что чудеса, совершаемые по велению Бога Моисеем и Аароном, не предназначены для того, чтобы изменить сердце человека. Они с самого начала должны только произвести впечатление на евреев и египтян. По своей природе они не отличаются от того, на что способны египетские маги, за исключением того, что со временем секретное оружие евреев становится несколько более действенным. Ирония заключена в том, что всемогущий Бог выбирает чудеса, повторяющие или слегка улучшающие египетскую магию.

Никогда еще в человеческой истории не было возможности так хорошо понять эту часть библейской истории, как сегодня. Два мощных блока пытаются найти решение проблемы угрозы гонки вооружений – вооружений, по сравнению с которыми десять казней египетских выглядят безвредными. До настоящего момента обе стороны проявляли больший здравый смысл, чем фараон, они отступали, прежде чем дело доходило до применения ядерного оружия, хотя это не предотвращало применения силы против тех, кто такого оружия не имеет. Однако они не отказались от принципа, согласно которому лучше увидеть мир уничтоженным, чем допустить превосходство противника. Они полагают, что угроза силы может гарантировать «свободу» или «коммунизм». Они не видят, что такой курс лишь больше и больше ожесточает сердце человека, пока не дойдет до того, что он перестанет чувствовать ответственность, и тогда станет действовать, как фараон, и погибнет, как погибли египтяне.

Второй акт драмы еврейской революции окончен, и завершается он прекрасной поэмой, которую поют Моисей и дети Израиля и которая заканчивается словами надежды: «Господь будет царствовать во веки и в вечность» (Исх. 15:18). Песню подхватила пророчица Мирьям вместе со всеми женщинами «с тимпанами и ликованием» (Исх. 15:20).

Третий акт описывает блуждания евреев в пустыне. Они страдали в Египте, они были освобождены из рабства, но куда их привели? В пустыню, где они часто страдают от голода и жажды. Они недовольны, и они жалуются, предположительно потому, что имеют недостаточно еды. Однако можно ли не заметить того факта, что они боятся большего, чем голод? Они боятся свободы. Они боятся, потому что лишились хорошо организованной сложившейся жизни, которая у них была в Египте, пусть это и была жизнь рабов, – потому что теперь у них нет надсмотрщиков, нет царя, нет идолов, перед которыми они могли бы склониться. Они боятся, потому что стали народом, не имеющим ничего, кроме пророка в качестве вождя, временных шатров для жизни и никакой урочной работы, кроме движения к неизвестной цели.

Их обеспеченность в качестве рабов в Египте представляется им предпочтительной по сравнению с ненадежностью свободы. Они говорят: «О, если бы мы умерли от руки Господней в земле Египетской, когда мы сидели у котлов с мясом, когда мы ели хлеб досыта! ибо вывели вы нас в эту пустыню, чтобы все собрание это уморить голодом» (Исх. 16:3). Вероятно, Бог понимает, что рабы, даже после того как освободились, остаются рабами в сердце, и поэтому нет причины на них гневаться. Он снабжает их хлебом – манной, которую они находят каждое утро. Существуют два повеления, связанные со сбором манны, и оба они очень знаменательны. Одно гласит, что не нужно собирать больше, чем можно съесть за день, те, кто собирает больше, обнаруживают, что излишки на следующее утро полны червей. Значение этого повеления ясно: еда предназначена для употребления, а не в запас, жизнь следует проживать, а не откладывать на потом. Как нет домов в пустыне, так нет и собственности. В климате свободы все вещи служат жизни, а не жизнь служит собственности.

Другое, еще более важное повеление, связанное со сбором манны, касается установления субботнего дня, упомянутого здесь впервые. Люди должны собирать манну каждый день, на шестой день они должны собрать двойную дневную норму (и то, что останется, на седьмой день не испортится). «Вечером узнаете вы, что Господь вывел вас из земли Египетской» (Исх. 16:6).

Когда голод оказывается удовлетворен, жажда вызывает новое недовольство. Евреи говорят: «Зачем ты вывел нас из Египта, уморить жаждою нас и детей наших и стада наши?» (Исх. 17:3). Тут Моисей теряет терпение, а может быть, и веру. Он обращается к Богу: «Что мне делать с народом сим? еще немного, и побьют меня камнями» (Исх. 17:4).

Опять Бог приходит на помощь: Моисей ударил жезлом в скалу, вода хлынула, и евреи утолили жажду.

Главным событием сорока лет блужданий по пустыне является объявление десяти заповедей. Провозглашается новая и важная концепция: «А вы будете у Меня царством священников и народом святым» (Исх. 19:6). Если весь народ – народ священников, тогда священников вообще нет, потому что вся концепция священства заключается в отделении касты, стоящей над народом. Представление о народе священников содержит отрицание священства. Позднее, конечно, евреям предстояло обзавестись священством, и все более могущественным, до разрушения Второго Храма римлянами, однако с тех пор их религия стала свободна от священства, и идея, высказанная в пустыне, обрела новое значение. Евреи должны были стать нацией священников, т. е. святым народом без священников [198] .

Бог приказывает Моисею подняться на вершину горы, в то время как Аарон должен остаться с народом. Через сорок дней и сорок ночей Моисей получает десять заповедей, высеченных на двух каменных скрижалях. Однако он получает не только эти скрижали, он также получает повеление сделать скинию, которую можно переносить, маленький храм со всевозможными сосудами и украшениями. В центре его должен был быть ковчег, выложенный чистым золотом, увенчанный короной. Моисею также было сказано, какое священное облачение будет носить Аарон и другие священники, совершающие службы. Предписания относительно ковчега, священников и жертвоприношений были даны, вероятно, потому, что Бог знал, как сильно евреи жаждут видимых символов, им было более недостаточно быть ведомыми Богом, который не имеет имени, который не представлен зримо.

Действительно, после того как Моисей, их единственный видимый вождь, поднялся на гору, люди пришли к Аарону и сказали ему: «Встань, и сделай нам бога, который бы шел перед нами; ибо с этим человеком, с Моисеем, который вывел нас из земли Египетской, не знаем, что сделалось» (Исх. 32:1). Моисей, выведший к свободе, стал «этим человеком». Люди чувствовали себя в относительной безопасности, пока он, могущественный предводитель, чудотворец, внушающий страх властитель, присутствовал. Как только он покинул их, пусть только на несколько дней, их снова охватил страх перед свободой. Они стали жаждать другого обнадеживающего символа. Они захотели, чтобы Аарон, священник, сделал для них бога. Будучи неживым, такой бог не мог бы отсутствовать, будучи видимым, он не требовал веры. Толпы рабов, выброшенных в свободу могучим вождем, многократно обнадеживаемые чудесами, снабжаемые едой, питьем, не могут обходиться без видимого символа поклонения.

Аарон пытается затянуть дело, попросив, чтобы люди отдали ему свои золотые украшения. Однако они вполне готовы пожертвовать своим золотом в обмен на уверенность. Аарон с тяжелым сердцем, несомненно, предает свою веру и свою лояльность Моисею. Как и многие священники и политики после него, он надеется «спасти» идею, уничтожив ее. Возможно, он также жертвует ради единства истиной, которая одна только и придает смысл единству. Аарон изготавливает золотого тельца, и евреи говорят: «Вот бог твой, Израиль, который вывел тебя из земли Египетской!» (Исх. 32:4). Несмотря на «Бога живого», который вывел их из Египта, евреи теперь возвращаются к почитанию идола, сделанного из золота, идола, который не может идти ни перед ними, ни за ними, потому что он мертв.

И теперь Бог впервые в истории освобождения теряет не только терпение, но и надежду. После всех уступок, которые он сделал невежеству и слабости народа, представляется напрасным – говорим ли мы в терминах Бога или в терминах исторического процесса – рассчитывать, что эта революция когда-либо окажется успешной. Если относительно короткое отсутствие вождя приводит к возврату к идолопоклонству, как действительно можно ожидать, что этот народ когда-либо станет свободным? И Бог говорит: «Я вижу народ сей, и вот, народ он – жестоковыйный; Итак оставь Меня, да воспламенится гнев Мой на них, и истреблю их, и произведу многочисленный народ от тебя» (Исх. 32:9 – 10). Это самое большое искушение, представшее перед Моисеем: сделаться не только вождем, но и основателем новой великой нации. Моисей не поддается соблазну. Он напоминает Богу о его завете с Авраамом, и Бог, как и в случае Авраама, уступает, когда ему напоминают о его обещаниях. И таким образом, «отменил Господь зло, о котором сказал, что наведет его на народ Свой» (Исх. 32:14).

Когда Моисей спустился с горы с двумя скрижалями с письменами Бога в руках, он увидел тельца и танцующих вокруг него людей, «тогда он воспламенился гневом, и бросил из рук своих скрижали, и разбил их под горою» (Исх. 32:19). В этот момент Моисей настолько охвачен гневом, что его не останавливает даже боязнь совершить святотатство, и он разбивает скрижали, на которых писал сам Бог. Он уничтожает золотого тельца и велит членам своего племени, Леви, перебить почитателей тельца. Потом он просит Бога простить народ, и Бог подтверждает свое обещание привести евреев в землю обетованную.

Бог заключает новый завет с Моисеем и обещает ему, что изгонит племена идолопоклонников, живущие в землях, которые должны занять евреи. Он запрещает Моисею заключать с ними какой-либо договор: «жертвенники их разрушьте, столбы их сокрушите, вырубите священные рощи их. Ибо ты не должен поклоняться богу иному, кроме Господа» (Исх. 34:13–14).

Много еще лет евреи блуждают по пустыне, и много законов и повелений дано им. Наконец приходит время последнего акта революции. Моисей должен умереть, потому что не может перейти Иордан и вступить в землю обетованную. Он тоже принадлежит к поколению, выросшему в поклонении идолам и в рабстве, и даже хотя он был посланником Бога, полным видений новой жизни, его гнетет груз прошлого, он не мог бы участвовать в будущей жизни. Смерть Моисея завершает ответ Библии на вопрос о возможности революции. Страдание вызывает бунт, бунт приводит к свободе от рабства, свобода «от» со временем может привести к свободе, позволяющей жить по-новому, без идолов. Однако поскольку не происходит чудесного изменения сердца, каждое поколение может сделать только один шаг. Те, кто страдал и начал революцию, не могут пересечь границу, поставленную перед ними их прошлым. Только те, кто не был рожден в рабстве, могут достичь земли обетованной.

Смерть Моисея находит ясное объяснение еще в одном обстоятельстве. Бог упрекает его в том, что «согрешили против Меня среди сынов Израилевых при водах Меривы в Кадесе, в пустыне Син, за то, что не явили святости Моей среди сынов Израилевых» (Втор. 32:51). Пророк, который хотя бы на мгновение ставит себя в центр, показывает, что не готов быть вождем свободных людей, а может только вести к свободе. Продолжить дело Моисея должен Иисус (Иегошуа бен Нун).

Остальная часть Ветхого Завета есть рассказ о неудаче этого дела. После безжалостного применения силы, чтобы избавиться от скверны идолопоклонства, евреи от всего сердца предались идолопоклонству, замаскировав его лишь использованием прежних священных имен. Может быть, они и не могли поступить иначе из-за воздействия бесчеловечного фанатизма, проявленного ими при завоевании Ханаана. Как могли они стать «священным народом» после безжалостного истребления мужчин, женщин и детей ради своей защиты от опасности идолопоклонства? Если такая бесчеловечность была необходима для сохранения их веры, они были обречены в любом случае вернуться к идолопоклонству, и жестокость их войны не служила добрым целям.

Первая революция не удалась. Если в Египте евреи были идолопоклонниками и рабами в чужой стране, то в Ханаане они стали идолопоклонниками в своей земле. Единственное различие заключалось в том, что они были свободны, по крайней мере политически. Однако даже такая свобода должна была продлиться недолго. Через несколько столетий они снова попали во власть чужеземных завоевателей, и им предстояло оставаться практически бессильными на протяжении двадцати пяти столетий своей истории.

Так может ли кончится революция чем-то иным, кроме поражения? Является ли новое идолопоклонство и безжалостный национализм в завоеванной стране концом стремления к независимости? Неужели старые камни в Иерусалиме – все, что осталось от великолепной попытки построить небесный город?

Могло быть и так, но случилось иначе. Идею Того, кто любит истину и справедливость, но чья любовь превосходит даже его правосудие, идею о том, что человек должен найти свою цель, полностью очеловечившись, несли люди прозрения – пророки. Их учения становились все более впечатляющими, потому что история подтверждала их. Светская власть, достигшая своей вершины при Соломоне, пала через несколько столетий и никогда не была в сколько-нибудь значительной мере восстановлена. История оправдала тех, кто говорил правду, а не тех, кто обладал властью. После неудачи первого пророка, Моисея, его работу продолжили другие пророки, они углубили и прояснили его идеи, развили концепцию истории, которая, хотя ее семена было посеяны ранее, расцвела только в пророческой литературе, в концепции мессианского времени, которой предстояло оказать глубочайшее влияние на развитие не только истории евреев, но и всего мира, сначала в форме христианства, а затем в светской форме – социализме, несмотря на то что и христианство, и социализм в своих институционализированных формах исказили исходное учение.

Человек как творец истории

Со смертью Моисея революция против рабства и идолопоклонства потерпела поражение. Стремление человека к надежности и поклонению идолам оказалось сильнее, чем его вера в непознаваемого Бога и жажда свободы. Но почему эта неудача была необходимой? Разве не мог Бог спасти человека, изменив его сердце актом благодати? Этот вопрос касается фундаментального принципа библейской и постбиблейской концепции истории.

Принцип, о котором я говорю, заключается в том, что человек творит свою собственную историю, и Бог не вмешивается в это ни благодатью, ни принуждением, он не изменяет природу человека и его сердце.

Если бы Бог того хотел, он мог бы изменить сердца Адама и Евы и предотвратить их «падение». Если бы Бог того хотел, он мог бы изменить сердце фараона вместо того, чтобы ожесточать его, он мог бы изменить сердца евреев, чтобы они не поклонялись золотому тельцу и не впали в новое идолопоклонство после завоевания земли обетованной. Почему Бог этого не сделал? Может быть, ему не хватало силы? Существует только одна причина для того, что имело место: человек свободен выбирать свой путь, но должен принимать последствия своего выбора.

Может показаться, что этому принципу противоречат чудеса, совершаемые Богом в Египте. Однако главное не в них. Они являются, как я уже указывал выше, тактическими уловками, предназначенными для того, чтобы произвести впечатление и на египтян, и на евреев. Это не те чудеса, которые спасают человека, изменяют его сердце, преобразуют его суть, это разновидность помощи, которую могучий военачальник оказывает своим слабым союзникам. Они не являются актом благодати, которую Бог даровал бы своим созданиям. Еврейская традиция ощущала это очень остро. Мидраш (Рабба XXI, 10) сообщает, что когда Моисей кинул свой жезл в Красное море, воды не отступили. Чудо произошло, только когда первый еврей вступил в море.

Маймонид высказал идею о том, что Бог не изменяет сердце человека.

«Хотя в каждом из знаков, названных в Писании, естественные свойства какого-то индивида меняются, природа человека никогда не изменяется Богом с помощью чудес. Именно в соответствии с этим важным принципом Бог говорит: «О, если бы сердце их было у них таково, чтобы бояться меня» (Втор. 5:29). Именно по этой причине Он ясно высказал заповеди и запреты, назначил награду и наказание. Этот принцип в отношении чудес часто разъяснялся нами в наших работах. Я не говорю, что это потому, что я считаю, будто Богу трудно изменить природу каждого человека – напротив, это возможно, и это в Его силах, согласно принципам, которым учит Писание, однако Он никогда этого не желал и не пожелает. Если была Его воля изменить [по Его желанию] природу какого-либо человека, миссия пророков и введение законов оказались бы совершенно излишними» [199] .

Если правда, что Бог оставляет человека свободным формировать свою собственную историю, значит ли это, что он пассивный наблюдатель судьбы человека, что он не тот Бог, который проявляет себя в истории? Ответ на этот вопрос заключается в миссии и функции пророков, первым из которых был Моисей. Роль Бога в истории – посылать своих вестников, пророков, имеющих четыре функции.

1). Они объявляют человеку, что существует Бог, открывшийся им, и что цель человека – стать полностью человечным, и это означает стать как Бог.

2). Они показывают человеку альтернативы, между которыми он может выбирать, и следствия такого выбора. Они часто выражают альтернативу в терминах наград или наказаний Бога, однако всегда именно человек своими действиями совершает выбор.

3). Они возражают и протестуют, когда человек выбирает неправильный путь. Однако они не бросают народ, они его совесть, они говорят, когда все остальные молчат.

4). Они мыслят не в терминах индивидуального спасения, но верят, что спасение каждого связано со спасением всего общества. Они озабочены установлением общества, которым правили бы любовь, справедливость и правда, они настаивают на том, что политика должна оцениваться на основе моральных ценностей, и что функция политической жизни – реализация этих ценностей.

Концепция пророка столь же типично библейская, как и концепция мессианского времени. Пророк открывает истину, как делали это Лао Цзы и Будда. Однако одновременно пророк является и политическим лидером, глубоко вовлеченным в политическую деятельность и установление социальной справедливости. Его мир никогда не бывает чисто духовным, пророк всегда человек от мира сего, впрочем, скорее можно сказать, что его духовность всегда имеет политическое и социальное измерение. Поскольку Бог раскрывает себя в истории, пророк неизбежно становится политическим лидером. Если человек выбирает неверный путь в своих политических действиях, пророк не может не быть инакомыслящим, революционером.

Пророк видит реальность и говорит о том, что видит. Он видит неразрывную связь духовной силы и исторической судьбы. Он видит моральную реальность, лежащую в основе социальной и политической реальности, из чего неизбежно и проистекают следствия. Он видит возможности изменений и путь, который должен выбрать народ, и провозглашает то, что видит. Как говорит Амос: «Лев начал рычать – кто не содрогнется? Господь Бог сказал – кто не будет пророчествовать?» (Ам. 3:8).

В древности пророка называли «роэ», «видящий»; вероятно, со времен Илии видящего стали называть «нави», «говорящий», «выразитель». Действительно, пророк говорит нечто о будущем, однако не о будущем событии, которое непременно произойдет, об определенном событии, наступление которого открыто ему Богом или знанием о небесных созвездиях. Он видит будущее, потому что видит действующие силы и последствия, которые возникнут, если не произойдет изменений. Пророк никогда не является Кассандрой. Его пророчества выражаются в терминах альтернатив.

Пророки оставляют место для свободной воли и решений. Когда Иону посылают в Ниневию, город грешников, ему не нравится его миссия, он – человек правосудия, а не милосердия, он опасается, что предсказание несчастий в конце концов приведет к изменению поведения и в результате пророчество не сбудется. Он пытается избежать своей миссии, но уклониться от нее не может. Как и все пророки, он не хочет быть пророком, но не может этого избежать. Он приносит свое послание в Ниневию, и нежеланный для него результат происходит. Сердца жителей Ниневии меняются, и Бог их прощает. «Иона сильно огорчился этим и был раздражен. И молился он Господу и сказал: «О, Господи! Не это ли говорил я, когда еще был в стране моей? Потому я и побежал в Фарсис, ибо знал, что Ты – Бог благий и милосердный, долготерпеливый и многомилостивый, и сожалеешь о бедствии. И ныне, Господи, возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить»» (Иона 4:1–4). Иона отличается от остальных пророков тем, что им не движет сострадание и ответственность.

Самый ясный пример проявления принципа невмешательства Бога и роли пророка может быть найден в описании отношения Бога, когда евреи просят Самуила дать им царя.

«И собрались все старейшины Израиля, и пришли к Самуилу в Раму, И сказали ему: вот, ты состарился, а сыновья твои не ходят путями твоими; итак поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов. И не понравилось слово сие Самуилу, когда они сказали: дай нам царя, чтобы он судил нас. И молился Самуил Господу. И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними. Как они поступали с того дня, в который Я вывел их из Египта, и до сего дня, оставляли Меня и служили другим богам; так поступают они и с тобою… И пересказал Самуил все слова Господа народу, просящему у него царя» (1 Цар. 8:4–8, 10).

Самуил описывает, как царь будет их эксплуатировать, использовать мужчин как воинов, а женщин – как служанок, как будет забирать десятую часть их собственности: «Восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда» (1 Цар. 8:18).

«Но народ не согласился послушать голоса Самуила, и сказал: нет, пусть царь будет над нами; И мы будем, как прочие народы: будет судить нас царь наш, и ходить пред нами, и вести войны наши. И выслушал Самуил все слова народа, и пересказал их в слух Господу. И сказал Господь Самуилу: послушай голоса их и поставь им царя. И сказал Самуил Израильтянам: пойдите каждый в свой город» (1 Цар. 8:19–22). Все, что может сделать Самуил, это «послушать голоса их», после того как возражал и указал на последствия действий людей. Если, несмотря на это, люди решают в пользу царства, это их решение и их ответственность. Другими словами, история имеет собственные законы, и Бог не вмешивается в них. Одновременно это и законы Бога. Человек, поняв законы истории, понимает Бога. Политические действия – это религиозные акты. Духовный вождь – это политический лидер [200] .

Библейская концепция мессианского времени [201]

Для обсуждения концепции мессианского времени представляется необходимым суммировать нашу дискуссию о «падении».

С изгнанием из рая исходное единство было разрушено. Человек обрел самосознание и осознание другого человека как незнакомца. Это осознание отделило его от другого человека и от природы и сделало его чужаком в мире. Стать чужаком, впрочем, не означает стать грешником и тем более сделаться развращенным. Нигде в Библии не содержится мысль о том, что природа человека изменилась или испортилась, «падение» – это не метафизически-индивидуальное событие, а событие историческое.

Христианские теологи считают третью главу Бытия красочным описанием того, как человек грешит, отказавшись верить в слово Божье. Ключевые тексты для их доктрины исходного греха содержатся в посланиях св. Павла – первом послании к Коринфянам (1 Кор. 15:21 и далее) и в особенности в послании к Римлянам (Рим. 5–7). Грехопадение больше рассматривается не как единичное деяние, а как состояние, в котором человек находится с момента падения. Хотя католическое учение утверждает, что, как бы ни пострадал человек от последствий первородного греха, природа человека не изменилась. Основополагающее верование христиан, отражающее как строгую августинскую традицию, так и преувеличенный пессимизм реформаторов, делает упор на развращенности. Лютер и Кальвин утверждали, что первородный грех полностью уничтожил свободу и сохраняет свое действие даже после крещения. У католиков также лишь акт Божьей благодати, его явление на земле как Христа, его сына, умершего за грехи человеческие, может спасти человека. Как мы увидим ниже, взгляд, согласно которому суть человека не искажена, снова и снова подчеркивается в мессианско-пророческой традиции и позднее, когда утвердилась надежда на историческое спасение, как, например, в гуманизме Ренессанса или в философии Просвещения XVIII века [202] . Нельзя понять ни философские и политические идеи этих веков, ни мессианскую идею пророков, если не осознать тот факт, что их концепция первого «греха» человека совершенно отличается от концепции «первородного греха» в представлении церкви.

Рассматриваемый с точки зрения библейской философии, исторический процесс является процессом, в котором человек развивает силы своей любви и разума и становится полностью человечным, в котором он возвращается к себе. Он вновь обретает гармонию и невинность, которые утратил, однако это новая гармония и новая невинность. Это гармония человека, полностью себя осознающего, способного различать добро и зло, человека, избавившегося от заблуждений и вышедшего из полусна, человека, который стал наконец свободен. В историческом процессе человек сам себя рождает. Он делается тем, чем потенциально является, он обретает то, что змей – символ мудрости и восстания – обещал и чего не желал патриархальный, ревнивый Бог Адама: чтобы человек сам стал как Бог.

Мессианское время – следующий шаг в истории, а не ее прекращение. Мессианское время – это время, когда человек полностью родится. Когда человек был изгнан из рая, он потерял свой дом, в мессианское время он снова будет дома – во всем мире.

Мессианское время не будет результатом акта благодати или внутреннего порыва человека к совершенству. Оно наступит в силу экзистенциальной дихотомии человека: он часть природы и тем не менее ее превосходит, животное, однако превосходит животное состояние. Дихотомия порождает конфликт и страдание, и человек стремится находить все новые пути разрешения этого конфликта, пока не разрешит, полностью очеловечившись, и не достигнет искупления.

Между раем и мессианским временем существует диалектическое отношение. Рай – это золотой век прошлого, как это изображают легенды многих культур. Мессианское время – золотой век будущего. Эти два века – одно и то же в том смысле, что являются состоянием гармонии. Они различаются, потому что в первом из них гармония существовала как результат того, что человек еще не был полностью рожден, в то время как во втором состояние гармонии – следствие полного рождения человека.

Мессианское время есть возврат к невинности и в то же время – совсем не возврат, потому что является целью, к которой человек стремится после того, как утратил невинность.

Слово «мессия» буквально означает «помазанный», что указывает на ожидаемого искупителя, однако не встречается в этом смысле ни в еврейской Библии, ни в апокрифических книгах. У некоторых пророков (Наума, Софонии, Аввакума, Малахии, Иоиля, Даниила) мессия вообще не человек, и только Бог является искупителем. По представлениям других существует лишь коллективный мессия, а не индивид. Коллективный мессия – это дом Давида («спасители» Амоса, Эзекииля, Овадии). У Аггея и Захарии это конкретный человек, Зеруббабель из дома Давидова. У Иеремии имеется концепция «царя», или самого Бога как искупителя. Первый Исайя говорит о «конце дней», когда Бог будет творить суд над народами; второй Исайя говорит об «искупителе». У других пророков мы также находим идею «нового завета»; в частности, у Осии – это завет между человеком и всей природой (животными и растениями).

По словам Михея, Бог сам будет судьей и искупителем. Слово «мессия» в смысле «искупитель» впервые используется в псевдографической книге Еноха, относящейся, возможно, ко временам Ирода Великого. Только после того как евреи лишились своего царства и своего царя, персонификация мессианского времени в фигуре помазанного царя становится популярной.

Политическая ситуация, в которой жили пророки, и их личные особенности влияли на их концепции, их надежды, их протесты. Многие подчеркивали, что день Господень (позднее названный Судным днем) будет днем наказания, предшествующего раскаянию и искуплению. Согласно словам некоторых пророков (Амоса, Осии, второго Исайи, Малахии), наказание падет только на Израиль, по словам других (Наума, Аввакума, Овадии, Аггея, первого и второго Захарий, Даниила) – только на язычников, по словам всех остальных пророков – и на тех и на других одинаково.

Если для некоторых осуждение – правомерное наказание грешника, то для большинства пророков (например, Осии, Иеремии, второго Исайи) это в первую очередь моральное исправление. Если некоторые (например, Амос, Михей, Софония) предсказывали победу над язычниками во время искупления, то в большинстве своем пророки (от Софонии и позднее) верили, что искупление наступит без войны, и почти не говорили о победе. Следует отметить, впрочем, что у одного и того же пророка (например, Михея) можно найти видения наказания язычников вместе с мессианскими видениями всеобщего братства и мира между народами. Некоторые элементы, такие как война против Гога, князя Магога, могут быть найдены только у Езекииля, в то время как только у Даниила мы находим идею всеобщего воскресения мертвых, при котором праведные воскреснут для вечной жизни, а грешники попадут в вечную тьму.

Хотя нельзя говорить о прямой линии в эволюции пророческой мысли от самых ранних до позднейших пророков, тем не менее можно утверждать, что, начиная с первого Исайи, базовое видение мессианского времени становится все более ясным и более полно выраженным, чем раньше. Возможно, его наиболее важным аспектом является мир. Когда человек преодолеет раскол, отделяющий его от другого человека и от природы, тогда действительно он будет жить в мире с теми, от кого был отъединен. Чтобы достичь мира, человек в первую очередь должен найти искупление, мир – следствие изменений внутри человека, при которых единство заменяет отчуждение. Так идея мира с точки зрения пророков не может быть отделена от идеи реализации человечности. Мир – это больше, чем отсутствие войны, это гармония и единство между людьми, это преодоление разобщенности и отчуждения.

Пророческая концепция мира превосходит реальность человеческих отношений, новая гармония – это также гармония между человеком и природой. Мир между человеком и природой – это гармония между человеком и природой. Природа не угрожает человеку, а он прекращает стремиться к ее покорению, становится естественным, а природа делается гуманной. Они перестают быть противниками и достигают единства. Человек чувствует себя дома в естественном мире, а природа становится частью мира человека, это и есть мир в пророческом смысле. Еврейское слово, обозначающее «мир» – «шалом», – лучше всего может быть переведено как «полнота», что указывает в том же направлении.

Это состояние мира между человеком и природой, конец всякой деструктивности находит одно из своих высших выражений в знаменитых словах Исайи:

«Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею и детеныши их будут лежать вместе; и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи. Не будут делать зла и вреда на всей святой горе Моей; ибо земля будет наполнена ведением Господа, как воды наполняют море» (Ис. 11:6–9).

Идея новой гармонии человека в мессианское время означает не только конец борьбы человека с природой, но также и то, что природа не будет ничего скрывать от человека, она станет любящей, питающей матерью. Природа внутри человека не будет больше искажаться, а природа снаружи перестанет быть стерильной. Исайя выразил это так:

«Тогда откроются глаза слепых, и уши глухих отверзнутся. Тогда хромой вскочит, как олень, и язык немого будет петь; ибо пробьются воды в пустыне и в степи потоки. И превратится призрак вод в озеро, и жаждущая земля – в источники вод; в жилище шакалов, где они покоятся, будет место для тростника и камыша. И будет там большая дорога, и путь по ней назовется путем святым; нечистый не будет ходить по нему; но он будет для них одним; идущие этим путем, даже и неопытные, не заблудятся. Льва не будет там, и хищный зверь не взойдет на него; его не найдется там, а будут ходить искупленные. И возвратятся избавленные Господом, придут на Сион с радостным восклицанием; и радость вечная будет над головою их; они найдут радость и веселие, а печаль и воздыхание удалятся» (Ис. 35:5 – 10).

Или, как говорит второй Исайя: «Вот, Я делаю новое; ныне же оно явится; неужели вы и этого не хотите знать? Я проложу дорогу в степи, реки в пустыне. Полевые звери прославят Меня, шакалы и страусы, потому что Я в пустынях дам воду, реки в сухой степи, чтобы поить избранный народ Мой» (Ис. 43:19–20).

Осия выражает идею нового завета между человеком и всеми животными и растениями, и между всеми людьми: «И заключу в то время для них союз с полевыми зверями и с птицами небесными и с пресмыкающимися по земле; и лук, и меч, и войну истреблю от земли той, и дам им жить в безопасности» (Ос. 2:18).

Идея мира между народами находит свою кульминацию в пророческой концепции уничтожения всяких орудий войны, как это выражено, среди прочих, Михеем: «И будет Он судить многие народы и обличит многие племена в отдаленных странах; и перекуют они мечи свои на орала и копья свои – на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать. Но каждый будет сидеть под своею виноградною лозою и под своею смоковницею, и никто не будет устрашать их, ибо уста Господа Саваофа изрекли это» (Мих. 3–4).

Жизнь, говорит пророк, восторжествует над смертью. Металл, вместо того чтобы проливать кровь, откроет лоно Матери Земли, чтобы позволить жизни расти. Другой аспект мессианского времени ясно сияет в пророчестве Михея: исчезнет не только война, но и страх, точнее, война исчезнет только тогда, когда ни у кого не будет ни желания, ни власти заставить другого бояться. Более того, может даже не потребоваться единая концепция Бога: «Ибо все народы ходят, каждый – во имя своего бога; а мы будем ходить во имя Господа Бога нашего во веки веков» (Мих. 4:5). Религиозный фанатизм, источник стольких раздоров и разрушений, должен будет исчезнуть. Когда установятся мир и свобода от страха, не будет иметь особого значения, какие концепции человечество будет использовать для выражения своих величайших целей и ценностей.

Близко связан с этим и универсалистский аспект мессианского времени. Люди не только перестанут уничтожать друг друга, человек преодолеет разделение наций. Как только он станет полностью человечным, чужак перестанет быть чужаком, иллюзия сущностных различий между нациями исчезнет, и не будет больше никаких «избранных» народов. Амос говорит: «Не таковы ли, как сыны Ефиоплян, и вы для Меня, сыны Израилевы? – говорит Господь. – Не Я ли вывел Израильтян из земли Египетской и Филистимлян – из Катфора и Арамлян – из Каира?» (Ам. 9:7).

Идея того, что все нации должны быть одинаково любимы Богом и что у него нет любимого сына, прекрасно выражена Исайей: «В тот день из Египта в Ассирию будет большая дорога, и будут приходить Асур в Египет, и Египтяне в Ассирию; и Египтяне вместе с Ассириянами будут служить Господу. В тот день Израиль будет третьим с Египтом и Ассириею; благословение будет посреди земли, Которую благословит Господь Саваоф, говоря: благословен народ Мой – Египтяне, и дело рук Моих – Ассирияне, и наследие Мое – Израиль» (Ис. 19:23–25).

Главным аспектом пророческого мессианского учения является отношение пророков к власти и силе. Действительно, нужно признать, что вся история человечества до сих пор (за исключением, может быть, некоторых примитивных обществ) основывается на силе: силе и власти процветающего меньшинства над большинством, которое много трудится и мало наслаждается жизнью. Чтобы поддерживать правление силы, умы людей должны подвергнуться искажению, чтобы и правители, и подданные верили в то, что существующая ситуация заповедана Богом, природой или нравственным законом. Пророки – революционеры, срывающие с власти и силы их моральные и религиозные покровы. Их девиз в международной политике таков: «Не воинством и не силою, но Духом Моим [творится история], говорит Господь Саваоф» (Зах. 4:6). Пророки предостерегают: ошибочно полагаться на чужеземную силу или союзы. Осия говорит: «Ассур не будет уже спасать нас; не станем садиться на коня и не будем более говорить изделию рук наших: «боги наши»; потому что у Тебя милосердие для сирот» (Ос. 14:4).

Этим заявлением Осия соединяет три элемента, кажущиеся раздельными, но образующие три стороны одного и того же феномена: бесполезность светской власти для выживания нации, бесполезность идолов и концепцию Бога как того, кто сочувствует сиротам. Сироты, вдовы, бедняки и чужеземцы – это те члены общества, которые не имеют власти. Пророк требует правосудия в их пользу, его протест направлен против богатых и сильных – как царей, так и священников [203] .

Этико-религиозные убеждения пророков видны в прекрасном высказывании второго Исайи, направленном против пустой обрядности: «Взывай громко, не удерживайся; возвысь голос свой, подобно трубе, и укажи народу Моему на беззаконие его, и дому Яковлеву – на грехи его. Они каждый день ищут Меня и хотят знать пути Мои, как бы народ, поступающий праведно и не оставляющий законов Бога своего; они вопрошают Меня о судах правды, желают приближения к Богу: «Почему мы постимся, а Ты не видишь? Смиряем души свои, а Ты не знаешь?» – Вот, в день поста вашего вы исполняете волю вашу и требуете тяжких трудов от других. Вот, вы поститесь для ссор и распрей и для того, чтобы дерзкою рукою бить других; вы не поститесь в это время так, чтобы голос ваш был услышан на высоте. Таков ли тот пост, который Я избрал, – день, в который томит человек душу свою, когда гнет голову свою, как тростник, и подстилает под себя рубище свое и пепел? Это ли назовешь постом и днем, угодным Господу? Вот пост, который Я избрал: разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо; Раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого, – одень его, и от единокровного твоего не укрывайся. Тогда откроется, как заря, свет твой, и исцеление твое скоро возрастет, и правда твоя пойдет пред тобою, и слава Господня будет сопровождать тебя. Тогда ты воззовешь, и Господь услышит; возопиешь, и Он скажет: «вот Я!» Когда ты удалишь из среды твоей ярмо, перестанешь поднимать перст и говорить оскорбительное, И отдашь голодному душу твою, и напитаешь душу страдальца: тогда свет твой взойдет во тьме, и мрак твой будет как полдень» (Ис. 58:1 – 10).

Следующая часть речи Иеремии показывает тот же дух: «Вы ныне обратились и поступили справедливо пред очами Моими, объявив каждый свободу ближнему своему, и заключили предо Мной завет в доме, над которым наречено имя Мое; Но потом раздумали, и обесславили имя Мое, и возвратили к себе каждый раба своего и каждый рабу свою, которых отпустили на волю, куда душе их угодно, и принуждаете их быть у вас рабами и рабынями. Посему так говорит Господь: вы не послушались Меня в том, чтобы каждый объявил свободу брату своему и ближнему своему; за то вот Я, говорит Господь, объявляю вам свободу подвергнуться мечу, моровой язве и голоду, и отдам вас на озлобление во все царства земли; И отдам преступивших закон Мой и неустоявших в словах завета, который они заключили пред лицем Моим, рассекши тельца на двое и прошедши между рассеченными частями его, – Князей Иудейских и князей Иерусалимских, евнухов и священников, и весь народ земли, проходивший между рассеченными частями тельца, – Отдам их в руки врагов их и в руки ищущих души их, – и трупы их будут пищею птицам небесным и зверям земным. И Седекию, царя Иудейского, и князей его отдам в руки врагов их и в руки ищущих души их и в руки войска царя Вавилонского, которое отступило от вас. Вот, Я дам повеление, говорит Господь, и возвращу их к этому городу, и они нападут на него и возьмут его, и сожгут его огнем, и города Иудеи сделаю пустынею необитаемою» (Иер. 34:150 – 22).

Пророки противостояли развращенному жречеству, объединившемуся с развращенными царями и князьями, они говорили от имени Бога о справедливости и любви, они предсказывали падение государства и власти священников. Они не шли на компромиссы ради выгоды, не прятали своего нападения за вежливыми словами. Неудивительно, что в свои времена они поносились толпой, некоторые из них были изгнаны, заточены или убиты царями и священниками. Только через много поколений эти люди, осмеливавшиеся говорить, были оправданы историей – падением всех тех, кто верил в то, что меч и могущественные идолы могут гарантировать их существование.

Постбиблейское развитие концепции мессианства

В пророческой литературе мессианское видение основывается на трениях между «тем, что существовало и все еще имело место, и тем, что появлялось и должно было свершиться» [204] . В послепророческий период происходит изменение в значении мессианской идеи, впервые появляясь в Книге Даниила около 164 г. до н. э. Если у пророков цель человеческой эволюции лежит в «ямим-ха-баим» – «днях, которые придут» или в «би-ахарит ха-ямим» – «конце дней», то у Даниила и в апокалиптической литературе после него цель – «ха-олам ха-ба» – «мир, который придет». Мир, который придет, – это не мир в пределах истории, а идеальный мир наверху, мир за пределами пророческого видения, «ожидаемым, объектом желаний является отпрыск дома Давидова, который исполнит историю. Он становится сверхъестественным существом, которое снизойдет с небесных высот, чтобы окончить историю. Там, в пророческом мире, линия желаний горизонтальна, а здесь – и в этом суть апокалиптической ориентации – она вертикальна» [205] . Мы обнаруживаем здесь дифференциацию, которой в дальнейшем предстояло стать главным различием между еврейским и христианским развитием. Еврейское развитие подчеркивает горизонтальную, а христианское – вертикальную ось [206] . Книга Даниила стала образцом для нового вида литературы, которая процветала с середины II века до н. э. до середины II века н. э. Эта литература, подвергшаяся сильному влиянию александрийской эллинистической философии, видит идеальное царство, в котором есть все истинно важные вещи: Библия, Храм, народ Израиля и мессия, за пределами этого мира. Они были созданы Богом раньше действительного мира. Мессия, таким образом, становится тем, кто существовал изначально. Воскресение мертвых и последующая вечная жизнь составляют содержание апокалиптических надежд.

Как бы то ни было, эта «вертикальная» идея спасения никогда не появляется в «горизонтальных» пророческих видениях, касающихся мессианского времени. Они обе существуют параллельно, от апокалиптической литературы до раввинских ожиданий насчет мессии. Более того, несмотря на огромные различия между историческим спасением в этом мире и выходящим за пределы истории спасением в другом мире, один важный фактор является общим для обеих идей спасения: оно является не индивидуальным, а коллективным; оно представляет собой или новый исторический период или катаклизм – конец всякой истории. В обоих случаях это касается изменения в положении человечества, а не изменений в судьбе конкретного индивида.

Отдельные апокалиптические книги отличаются друг от друга, делают ли они упор на историческом или чисто духовном аспекте мессианства. Согласно более ранним частям Книги Еноха (около 110 г. до н. э.), мессианский век начинается с уничтожения нечестивых и грешников в день Страшного суда. Избранные будут жить и никогда больше не грешить и завершат свои дни в мире. Вся земля будет полна праведных, а природа станет изобильной. Сходные описания могут быть найдены также в апокалипсисе Сириака Баруха в традициях одного из древнейших отцов церкви Папия, упоминания о которых сохранились в трудах Иринея и в высказываниях раннего Таннаима.

В Книге Еноха, как и в других апокалиптических писаниях и в раввинских источниках, очень важную роль играет одна концепция – концепция «родовых схваток мессии». Чем бы ни были эти «родовые схватки» – разрушительной войной Гога и Магога, состоянием социальной и нравственной анархии, землетрясениями или полной безнадежностью, они всегда ведут к раскаянию, а раскаяние есть условие искупления, условие наступления мессианского времени. Эта концепция «родовых схваток мессии» как условия наступления мессианского времени также обнаруживается во многих более поздних раввинских текстах.

Согласно другим псевдографическим книгам, как, например, Четвертой Книге Эзры (около 100 г. до н. э.), появится небесный Иерусалим, и явится мессия. Мессия и праведные будут жить в радости четыре столетия, потом все умрут и мир вернется к первозданной тишине, как это было в начале. После периода тишины возникнет новый мир, «мир, который придет». Предыдущая история, согласно этой концепции, есть предшественница мессианского века, мессианский век – предшественник мира, который придет, мира, превосходящего историю. В некоторых из этих текстов особенно подчеркивается различие между мессианским веком и миром, который придет, в то время как в других имеется некоторая путаница. В целом апокрифическая литература сосредоточена на последовательности: «родовые схватки мессии» (наказание) – раскаяние – дни мессии – день суда – воскресение из мертвых – мир, который придет (ха-олам ха-ба). Таким образом, сливаются историческая и метафизическая концепции, хотя и в зависимости от меняющихся исторических обстоятельств, иногда акцентируется один, иногда – другой аспект.

Апокрифическая литература представляет собой переход от библейской к раввинской фазе еврейской традиции. Первой частью этой раввинской традиции является период таннаим – время более авторитарных учителей, завершивших Мишну около 200 г. н. э. Вторая часть относится к периодам законоучителей амораим и геоним, которые жили в Палестине и Вавилонии.

Более древние мудрецы, жившие под властью хасмонейских царей, были по большей части в оппозиции к светским представителям еврейского национализма. Таким образом, идея национальной независимости не представлялась им особенно привлекательной. Они видели ее проявления при хасмонейских царях и убедились, что она не служит целям пророческой концепции мессианского времени. В этом, возможно, кроется причина того, что представители таннаим не говорили много о мессианском веке. Хотя их самые выдающиеся представители не испытывали любви к Риму, национальная независимость и Храм со всеми его обрядами уступали по важности изучению и соблюдению закона.

Как я уже отмечал выше, когда римляне разрушили Храм и уничтожили последние остатки еврейской политической независимости в 70 г. н. э., они уничтожили фасад, за которым уже возникла другая сцена – раввинский иудаизм, религия без храма, жертвоприношений, священников, религия, лишенная также теологических догм, но чрезвычайно озабоченная правильными поступками во всех сферах жизни, выражающая и способствующая самосовершенствованию человека, полностью уподобляющегося Богу. Талмудические мудрецы не забыли Храм, они не обличали священнические жертвоприношения как обман – как это часто делали пророки, однако они преобразовали Храм и национальную независимость в простые символы мессианского времени.

Как взгляды, выраженные в апокрифических книгах, различаются между собой, так расходятся между собой и таннаим, и амораим. Однако общим в их взглядах на мессианское время является убеждение, что оно принадлежит этому миру, а не трансцендентному. Их взгляды окрашивались в зависимости от политических событий.

В разгар жестоких римских религиозных преследований во II веке н. э. одна из величайших фигур таннаим, рабби Акива, который всю жизнь был универсалистом, изменил свои взгляды и счел требования националистического лидера Бар Кохбы (Сына Звезды) соответствующими мессианству. Другие законоучители таннаим, впрочем, современники рабби Акивы, не разделяли этой его иллюзии. Они оставались тверды в своей вере в то, что время мессии еще не пришло и что Бар Кохба (Сын Лжи, как его стали называть позднее) всего лишь самозванец. С другой стороны, позднее, после того как центр еврейской культуры переместился из Палестины в Вавилонию, а римское угнетение перестало быть реальностью, яркие цвета, которыми была расцвечена картина мессианского времени для пророков и в апокалиптической литературе, для некоторых представителей амораим поблекли. В целом, впрочем, мессианский век сохранял свой цвет на протяжении веков, последовавших за падением Храма.

Раввины придерживались разных взглядов, но один элемент оставался общим: мессия никогда не был «спасителем», он не менял человека, не менял его сути. Мессия всегда оставался символом, помазанным царем из дома Давидова, который явится, когда придет время. В том факте, что мессия – символ нового исторического периода, а не спаситель, и кроется решающее различие между еврейской концепцией и той, которую развивала христианская церковь.

Самая ограниченная концепция мессии может быть обнаружена в идее, согласно которой «этот мир отличается от [мира] дней мессии только в отношении служения [иностранным] силам» [207] ; имеется в виду, что евреи больше не угнетаются политически. Хотя эта концепция политического освобождения может быть также обнаружена в некоторых пророческих текстах, в ней отсутствует элемент универсальной исторической трансформации, составляющий ядро пророческих мессианских видений.

Однако в большинстве талмудических утверждений идея политического освобождения сопутствует религиозному и духовному искуплению. Мессия восстановит национальную независимость евреев и восстановит Храм. В то же время он установит царство Божие во всем мире, искоренит идолопоклонство, положит конец грехам [208] .

Мессия, согласно талмудической концепции, будет лицом исключительно человеческого происхождения, хотя один источник и утверждает, что его имя – одна из семи вещей, которые «были созданы прежде, чем был создан мир» (Песахим 54a). Остальные шесть – это Тора, раскаяние, сад Эдема, геенна, Трон Славы и храм. Он принесет мир и «не откроет рот свой, кроме как для мира, как написано: «Как прекрасны на горах ноги благовестника, возвещающего мир» (Ис. 52:7)» [209] . Он человек правосудия, он может «чуять», что правильно и что ложно. Вот что говорит талмудический источник: «Бар Козиба [Бар Кохба] правил два с половиной года и потом сказал раввинам: «Я мессия». Они ответили: «О мессии написано, что он чует и судит; покажи нам, может ли он [Бар Козиба] делать это». Когда они увидели, что он не может судить по запаху, они убили его».

Относительно состояния человека в мессианский век мы обнаруживаем очень интересное талмудическое высказывание: «В мессианскую эру не будет ни достоинства, ни вины» (Шаббат 151b). Идея этого утверждения, по-видимому, заключается в том, что для человека в мессианское время исчезнет проблема вины, однако одновременно исчезнет и проблема добрых дел. Ему не нужны добрые дела, чтобы оправдаться, потому что он полностью стал собой.

Каковы же, согласно талмудическим источникам, предпосылки мессианского времени? Существуют две противоположные идеи, касающиеся условия, необходимого для появления мессии. Одна идея гласит, что мессия явится только тогда, когда страдания и зло достигнут такой степени, что люди покаются и, таким образом, станут готовы. Существуют многочисленные описания этой катастрофической ситуации, которая возникнет перед окончательной исторической переменой. Характерными являются следующие высказывания: «Так сказал рабби Иоханан: в поколении, когда придет сын Давидов [мессия], ученых будет мало, что же касается остальных, то глаза откажут им от печали и горя. Множество бед и злых законов будет вновь обнародовано, каждое новое зло будет спешить, прежде чем старое кончится» (Санхедрин 97a). Или: «Было поучение, – сказал рабби Нехемия, – в поколении, когда явится мессия, нечестие возрастет, почтение исказится, лоза даст плоды, но вино будет дорого, и царство погрузится в ересь, и некому будет укорить их». Это мнение поддерживает рабби Исаак, который говорит: «Сын Давидов не придет, пока весь мир не обратится к верованиям еретиков» (Санхедрин 97a) [210] .

Другая концепция заключается в том, что мессия придет не после катастроф, а в результате собственного постепенного исправления человека. Таково значение следующего высказывания: «Если отныне и впредь Израиль будет соблюдать два шаббата в соответствии с законом, он немедленно обретет искупление» (Шаббат 118b). Здесь полное соответствие одному приказанию (одному, несомненно, указывающему на шаббат как на предчувствие мессианского времени) уже было бы достаточным для явления мессии без всякой необходимости предварительного страдания. В других текстах условие прихода мессии выражено в негативной форме, в них говорится, что его приход зависит от способности Израиля отвергнуть грех. Таково значение следующего пассажа: «Почему не пришел мессия? [Ответ] Сегодня – день Искупления, и все же сколько девственниц уступили объятиям в Нехардии?» (Йома 19a). Или мы слышим, что «мессия не придет до тех пор, пока в Израиле не останется тщеславных» или «пока все судьи и надзиратели не покинут Израиль» или «пока Иерусалим не будет искуплен одной только праведностью» (Санхедрин 98a).

Та же идея, согласно которой искупление зависит от медленного процесса совершенствования самих людей, очень ясно высказана в следующем высказывании: «Раб сказал: «Все предназначенные времена [для искупления] миновали, и все [теперь] зависит только от раскаяния и добрых дел»» (Санхедрин 976).

Идея того, что приход мессии зависит от готовности Израиля, т. е. от морального и духовного прогресса, а не от катастроф, также находит выражение в следующей талмудической истории.

Рабби Йошуа бен Леви спросил Илию: «Когда придет мессия?»

«Пойди и спроси его сам», – был ответ.

«Где он сидит?»

«У входа [у ворот города или, по словам Вильнюсского Гаона, у ворот Рима]».

«По какому знаку могу я его узнать?»

«Он сидит между нищих прокаженных: все они развяжут [повязки на своих ранах для нанесения мази] одновременно и все вместе наложат повязки снова [сначала сняв повязки, смазав каждую рану и потом вернув повязки на место], после чего он развяжет и забинтует их по отдельности [прежде чем лечить следующего], думая: буду ли я нужен [до своего явления в качестве мессии]. Мне не следует задерживаться из-за того, что нужно перевязать множество ран».

Так что он отправился к нему и приветствовал его как мессию, говоря: «Мир тебе, господин и учитель».

«Мир тебе, сын Леви», – ответил он.

«Когда придешь ты, господин?» – спросил он.

«Сегодня», – был его ответ.

Когда он вернулся к Илие, тот поинтересовался: «Что он сказал тебе?»

«Он ложно сказал мне, – ответил последний, – он сказал, что придет сегодня, но не пришел».

Он [Илия] ответил: «Вот что он сказал тебе: «Сегодня», если ты услышишь его голос » (Санхедрин 98a).

Данная история настаивает на том, что мессия не приносит спасения и что спасение зависит не от «родовых схваток мессии», а от готовности людей при условии, что они сделали выбор. Другими словами, мессия может явиться в любую минуту.

Есть талмудисты, которые говорят, что даже раскаяние не является необходимым условием искупления. Так Самуил отвечает на утверждение Раба о том, что спасение теперь зависит только от раскаяния и добрых дел: «Достаточно плакальщику соблюсти период траура» (Санхедрин 97b). То есть страдания Израиля в изгнании сами по себе в достаточной мере обеспечивают искупление независимо от раскаяния [211] . Имеет место долгая дискуссия по этому вопросу, некоторые раввины считают, что искупление нуждается в покаянии, в то время как рабби Йошуа интерпретирует слова Исайи «За ничто вы были проданы, и без серебра будете выкуплены» (Ис. 52:3) как означающие, что не требуется раскаяния и хороших дел (Санхедрин 97b).

Помимо этих противоположных взглядов на то, что искупление принесет соответственно катастрофу или просветление, третий взгляд предполагает, что существуют обе возможности. Так, рабби Йоханан учил: «Сын Давидов [мессия] придет только в поколении, которое будет или полностью праведным, или полностью греховным» (Санхедрин 98a). Это утверждение подчеркивает радикальную природу взглядов на приход мессии. Исправления человека недостаточно. Человек должен или достичь полной человечности, или полностью себя потерять и таким образом стать готовым для полного «возврата».

Надежда на приход мессии не была бледной верой в несбыточные времена. Это была надежда, поддерживавшая евреев в их страданиях и дававшая им мужество выносить унижения, не презирая себя. Без этой надежды общая кровь, страдания и мужество едва ли были бы достаточны для того, чтобы спасти евреев от деморализации, порожденной безнадежностью и отчаянием. Твердость этой надежды на приход мессии проявлялась многими способами. Возможно, она выражалась яснее всего в периодических вспышках, которые каждый раз кончались трагическим разочарованием. Вера в то, что «царство небесное» близко или уже настало, послужила основой ранних христианских учений. Вера в то, что пришел мессия, приводила к радостному принятию самозванцев, таких, как Бар Кохба во II веке н. э. Однако Бар Кохба был не последним из ложных мессий.

Период между 440 и 490 гг. н. э., согласно старой традиции, был временем, когда ожидался приход мессии. Когда критский еврей Мозес объявил себя мессией, евреи Крита – сильная иудейская община – забросили свои дела и прекратили все повседневные работы. Когда мессия, стоя на мысу, приказал им броситься в море, поскольку воды должны были якобы расступиться перед ними, как это случилось с водами Красного моря по приказу Моисея, они послушались. В результате многие погибли, а другие вследствие разочарования обратились в христианство [212] .

Прежде чем продолжить рассказ о ложных мессиях, следует упомянуть, что в Средние века папы, короли и другие христианские властители часто принуждали ученых раввинов проводить диспуты с католическими теологами, обычно евреями-выкрестами, по вопросу о том, был ли Иисус мессией, предсказанным пророками и еврейскими законоучителями. Иногда такие диспуты проводились в доброжелательной обстановке, однако чаще представляли для участников-евреев опасность. Однако каковы бы ни были условия, раввины обыкновенно проявляли достоинство, мужество и умение в своих попытках опровергнуть заявления христиан.

Один из наиболее интересных диспутов имел место между Нахманидом (1195–1270), одним из величайших средневековых еврейских ученых, и Пабло Христиано, обращенным евреем, в 1263 г. в Барселоне, в присутствии короля Арагона. Нахманид утверждал, что Иисус не мог быть мессией, потому что его явление не ознаменовалось наступлением всеобщего мира, которое является отличительной чертой мессианского времени, как это изображено пророками. Повернувшись к королю Арагона, Нахманид воскликнул: «Пристало тебе, о король, и твоим рыцарям положить конец всякой войне, как требует начало мессианской эры» [213] . Слова Нахманида выражают глубокое убеждение, так характерное для пророческого и раввинского мышления, что приход мессии неразделен с вечным миром. Его обращение к королю Арагона столь же справедливо сегодня, как и тогда.

В 1284 г. Авраам Абулафия из Туделы заявил о своих притязаниях на мессианство и о 1290 г. как о дате явления мессии. Однако письмо одного из величайших авторитетов испанского раввинства, Соломона бен Адрета, разоблачавшее его как авантюриста, почти немедленно положило конец этой попытке. Другой авантюрист, Ниссим бен Авраам из Авилы (Испания), примерно в это же время попытался объявить себя мессией, но не прибыл к назначенной дате, тем самым разочаровав многих евреев, с энтузиазмом воспринявших его послание.

Появление «Зохара», созданной во II веке самой важной еврейской мистической книги, которая приписывается рабби Симону бен Йохаю и была предположительно открыта каббалистом XIII века Моисеем де Леон из Гранады, Испания, сильно раздуло мессианские ожидания [214] . Еврейский мистицизм сделался одной из сильнейших вдохновляющих идей мессианской веры и часто вносил свой вклад в появление ложных мессий, хотя также привел к развитию самого оригинального течения в еврейской истории Нового времени – хасидизма.

Один из величайших еврейских философов в Испании, Исаак бен Иуда Абрабанел (1437–1509), подвергшийся влиянию каббализма, предсказывал приход мессии в 1503 г. и начало мессианской эры в 1531 г., одновременно с падением Рима. В результате его предсказаний немецкий еврей Ашер Леммлейн объявил себя предшественником мессии.

Одним из самых фантастических и поразительных примеров веры в немедленный приход мессии был Диего Пирес (1501–1532), португальский марран. Когда он вернулся к иудейской вере своих предков, он назвался Соломоном Молхо. Он достиг высокого положения королевского секретаря в верховном суде Португалии, когда познакомился с Давидом Реувени. Реувени появился в Европе с рассказом о том, что является представителем своего брата, короля еврейского государства в Чардаре. Он предлагал папе и христианским королям армию в триста тысяч человек для освобождения Святой земли от мусульман, если они обеспечат огнестрельное оружие и корабли. Молхо под впечатлением от слов Реувени объявил, что царство мессии наступит в 1540 г., а он сам несет послание евреям и язычникам. Несмотря на покровительство папы, Молхо был в конце концов схвачен инквизицией вместе с Реувени и сожжен на костре.

Ряд ложных мессий, начавшийся с Бар Кохбы, был увенчан Шаббтаем Цви из Смирны в XVII веке. Он тоже претендовал на то, что является мессией, и объявил о себе в 1648 г. Началом мессианского времени он назначил 1666 г. По всей Европе евреи были полны ожиданий того, что наступает «конец дней», многие продали свои дома и всю собственность и приготовились к походу в Иерусалим. Еврейский «крестовый поход» окончился таким же ужасным провалом, как и война Бар Кохбы. Шаббтай Цви уступил угрозам султана, сделался мусульманином, изменил имя на Мехмед Эффенди и женился на турчанке. В то время как большинство его последователей пришли в ужас от такого предательства, некоторых твердолобых не убедило даже это. Напротив, вернувшись к мистической доктрине, согласно которой для достижения спасения нужно погрузиться в пучину греха, они заключили, что сама измена ложного мессии есть доказательство его подлинности. Зачем иначе совершил бы он грех отказа от своей веры, как не ради спасения своих братьев?

Хотя Шаббтай Цви был самым значительным из всех ложных мессий, последним он не был. Его немедленным преемником оказался Николай Кардозо (1630–1706), обращенный марран, объявивший себя мессией. Конец его карьере положил убивший его племянник. Мордехай Эйзенштадтский в Германии, Якоб Куэндо в Турции и Якоб Франк в Галиции, в Польше, – все они объявляли себя мессиями и все кончили так же плачевно, как и их предшественники.

Я перечислил всех этих ложных мессий для того, чтобы показать: надежда на приход мессии никогда не угасала со времен разрушения Храма до XVIII столетия. Снова и снова большая часть еврейской общины верила в то, что мессианское время пришло. Эта вера была так реальна, что люди продавали свои дома и прекращали всякую мирскую деятельность. Они были убеждены в том, что на сей раз мессия явился, но каждый раз их надежды не оправдывались, оставляя людей в состоянии шока и отчаяния, что часто приводило к их обращению в христианство.

Начиная с XVII века положение евреев в Европе начало улучшаться. Только в Восточной Европе преследования продолжались в своих худших формах, вместе с этим произошло возрождение надежд на приход мессии. Особенно ярко это проявилось в хасидизме – религиозном движении, возникшем среди бедных и необразованных жителей Польши и Галиции во второй половине XVIII века после разрушительных погромов. Это движение, отводившее центральное место радости и религиозному энтузиазму, а не раввинской дисциплине и учености, и в некоторых аспектах сходное с общественной организацией ранних христиан и с их отношениями с фарисеями, было наполнено нетерпеливой и яростной надеждой на приход мессии, хотя и не создавало ложных мессий [215] . Хотя роль мессианских ожиданий в хасидском фольклоре хорошо известна, все же, может быть, полезно привести несколько примеров, включая даже апологии ложных мессий [216] .

«Неверующий стал говорить рабби из Бердичева, что великие учителя древности погрязли в ошибках. Например, рабби Акива верил, что Бар Кохба был мессией, и выступал под его знаменами.

На это Бердичевер ответил ему: «Однажды единственный сын императора заболел. Один врач посоветовал обмакнуть полотно в кипящую мазь и приложить к голому телу больного. Другой врач, однако, запретил это, потому что мальчик был слишком слаб, чтобы вынести такую боль. Тогда третий врач порекомендовал снотворное, но четвертый врач побоялся, что оно может повредить сердцу пациента. Тогда пятый врач посоветовал давать снотворное по чайной ложке каждый раз, когда мальчик будет просыпаться от боли, вызванной горячей мазью. Так и сделали.

Так и Бог, увидев, что душа Израиля смертельно больна, обернул его в жгучее полотно нищеты и страданий, но наложил на него сон забывчивости для того, чтобы он мог вынести боль. Однако чтобы он совсем не испустил дух, Бог время от времени будит Израиль ложной надеждой на мессию, а потом снова усыпляет до того времени, когда ночь кончится и явится истинный мессия. По этой причине глаза мудрых иногда оказываются слепы» [217] .

Тот же дух нашел выражение в следующей истории: «Бешт, основатель хасидизма, сказал о Шаббтае Цви, ложном мессии и псевдоизбавителе из Смирны: “Многие шли той же крутой дорогой [в изучении каббалы] и достигли счастливой цели. Он также имел в себе святую искру; он попал, однако, в сети Самаэля, лжеца и обманщика, который навязал ему роль искупителя. Это захватило его только из-за его высокомерия”» [218] .

Следующие истории выражают интенсивность мессианских ожиданий среди хасидских лидеров и даже нетерпение и требовательную природу этой веры. Один из хасидов задал вопрос Бердичеверу:

«Разве строка Книги Малахии 3:23, где говорится, что перед великим днем искупления явился Илия, чтобы подготовить сердца отцов и их детей, не противоречит утверждению Санхедрина (98), что мессия ответил на вопрос о времени его прихода строкой из псалма 95:7: “Сегодня, если ты послушаешься Его голоса”»?

Рабби ответил: «Мессия мог бы прийти сегодня без того, чтобы ему предшествовал Илия, если мы сами подготовим свои сердца, не беспокоя пророка тем, чтобы сделать это за нас. Давайте же подготовимся принять мессию в любой день, послушавшись голоса Господа» [219] .

Трогательное выражение мессианской надежды и нетерпения содержится в следующей молитве хасидского лидера: «Перед Коль Нидрей Охелер встал перед Аркой и сказал: «Повелитель вселенной! Ты знаешь, что я недостоин, но ты также знаешь, что я не лгу и что теперь, перед наступлением Йом Киппура, я желаю поведать тебе свои истинные мысли. Если бы я знал, что мессия не придет в дни моей жизни, я бы уже давно отдал тебе душу. Все, что удерживает меня в жизни, – это ожидание, что мессия придет скоро. Позволь же мессии прийти сейчас, не ради нас, а ради Тебя, чтобы имя Твое прославилось. Я готов умереть немедленно, если будет решено, что я недостоин видеть его приход и если моя жизнь хоть на мгновение задерживает искупление» [220] .

Ризинер сказал: «От нас требуется, чтобы мы раскаялись и исправились перед искуплением, однако мы утратили силу, потому что шатаемся под грузом страданий, как пьяные, которые не могут идти. Наши законоучители требовали, не словами, а смыслом, искупления до исправления, когда говорили, что давящая бедность заставляет людей отворачиваться от знания о Создателе» [221] .

Вот пример установки на то, что мессия ни в коем случае не Бог, но в полной мере человек, и что его приход есть результат растущего совершенства людей: «Сказал Стретинер: “Каждый еврей имеет в себе элемент мессии, который ему следует очищать и растить. Мессия придет, когда Израиль доведет себя до совершенства роста и чистоты внутри себя”» [222] .

Надежда и ожидание ни в коей мере не выражаются в тихой мольбе к Богу. Они часто формулируются как требование, которое должно побудить Бога прислать мессию:

«Перед своей смертью Аптер сказал: “Бердичевер, прежде чем покинуть этот мир, заявлял, что как только попадет на небеса, сразу же потребует немедленной отправки на землю Мессии во исполнение обещаний относительно Искупления. Когда же он оказался в небесном жилище, ангелы предусмотрительно поместили его в зал величайших наслаждений, чтобы Бердичевер забыл о своем обещании. Я же торжественно обещаю, что когда достигну небесного жилища, не позволю отвлечь себя удовольствиями и буду требовать пришествия мессии”» [223] .

Тот же дух вызова человека Богу виден из следующей истории.

«После Йом Киппура Бердичевер посетил портного и попросил его рассказать о его споре с Богом накануне. Портной сказал: «Я сказал Богу: ты желаешь, чтобы я покаялся в своих грехах, но я совершал только мелкие прегрешения: оставлял себе остатки ткани или ел нееврейскую пищу там, где работал, не вымыв рук. Но Ты, о Господь, совершил более тяжелые грехи: Ты отнял младенцев у матерей и матерей у младенцев. Давай будем квиты: Ты прости меня, а я прощу тебя». Сказал Бердичевер: “Почему ты позволил Богу отделаться так легко? Ты мог заставить его даровать искупление всему Израилю”» [224] .

Парадокс надежды

Рассматривая постбиблейское развитие мессианской концепции, мы видели отчаянные взрывы надежды, которые часто приводили к фатальной вере в ложных мессий. Даже один из величайших гуманистов среди мудрецов, рабби Акива, не преодолел искушения ложной надеждой. Даже после предательства Шаббтая Цви многие не могли поверить в то, что он был самозванцем.

Экономические, социальные и политические тяготы, которые евреи претерпевали на протяжении многих столетий, облегчают понимание их нетерпения и горячего желания увидеть приход мессии. Однако разочарования заставляли также более остро осознавать опасность поддаться надеждам и желаниям. Раввинская литература снова и снова предостерегает против любой попытки «заставить мессию». Мы встречаем повторяющиеся предостережения против попыток назначить определенную дату в результате различных вычислений. Так, рабби Йозе говорил: «Тот, кто пытается обозначить конец [т. е. предсказать приход мессии], не имеет никакого шанса избегнуть сильнейших выражений осуждения» (Мегилла 3a). Или: «Рабби Самуил бен Нахман сказал от имени Ионатана: “Да рассыплются кости тех, кто вычисляет конец [приход мессии], потому что они говорят, когда предсказанное время настает, а он не пришел, что он не придет никогда. Однако [даже тогда] ждите его, как было написано; хоть он и задерживается, ждите его”» (Санхедрин 97b).

Это высказывание ясно выражает талмудический взгляд: не следует «принуждать мессию», но следует ожидать его в любую минуту. Такая установка не предполагала ни безоглядного нетерпения, ни пассивного ожидания: это динамическая надежда.

Такая надежда, несомненно, парадоксальна. Она предполагает отношение, при котором визуализируется спасение, происходящее как раз в этот момент, однако одновременно имеет место готовность принять тот факт, что спасение может не наступить при жизни данного человека, а может быть, и при жизни многих будущих поколений. Принять такую парадоксальную надежду нелегко, как никогда не бывает легким принятие любого парадокса. Естественная тенденция заключается в разведении двух конфликтующих сторон парадокса. Надежда, не предполагающая ее немедленного осуществления здесь и сейчас, вырождается в пассивное ожидание, желанная цель отодвигается в далекое будущее и теряет силу. Такое вырождение надежды в пассивное ожидание может быть обнаружено во многих религиозных и политических движениях.

Второе пришествие Христа, на которое все еще надеются верующие христиане, для многих стало событием далекого будущего. То же самое произошло с представлением о приходе мессии в тех еврейских кругах, представители которых жили в относительном благополучии, касалось ли это Вавилонии или Германии начала XX века. Когда надежда теряет свою сиюминутность, возникает тенденция к ее отчуждению. Будущее трансформируется в богиню, которую я почитаю и которой подчиняюсь. Моя вера трансформируется в идолопоклонство. Этот феномен отчуждения надежды и превращения будущего в идола очень ясно показан на примере Дидро и Робеспьера. Вот пример из речи Робеспьера в якобинском клубе о войне с Австрией. Свою речь он закончил призывом:

«О будущее, сладкая и нежная надежда человечества, ты нам не чуждо, для тебя мы выдерживаем все удары тирании, твое счастье – цена нашей мучительной борьбы. Часто угнетаемые препятствиями, которые нас окружают, мы чувствуем потребность в твоем утешении. Тебе мы доверяем задачу завершить наш труд и судьбу всех еще не рожденных поколений людей! Да займут в твоей памяти мученики свободы то место, которое в нашем времени узурпировали самозванцы и аристократы. Пусть твоим первым порывом будет презрение к предателям и ненависть к тиранам, пусть твоим девизом станет защита, любовь, милосердие к несчастным и вечная война с угнетателями! Поспеши, о будущее, принести равенство, справедливость, счастье!» [225]

От почитания Робеспьером будущего к искаженной мысли Маркса, которую популяризировал Сталин, всего один шаг. Для Сталина «законы истории» были тем же, чем было будущее для Робеспьера и Дидро. Согласно сталинскому «марксизму», законы истории (в интерпретации Сталина) определяют правомерность и моральную ценность действий. Все меры, соответствующие законам истории, политически и морально оправданы, те, которые им не соответствуют, – «реакционны» и вредны. Маркс и Энгельс в середине XIX века, Ленин в 1917–1923 гг. верили, что «царство небесное» – великая мировая революция – близко [226] .

То, что происходит в результате огромного разочарования, сходно и в религиозной, и в политической сферах. Когда ожидаемое спасение не приходит, надежда на то, что со временем оно придет, не отвергается открыто, но вытесняется мнением о том, что спасение в определенном смысле уже имело место. Этот переход сочетается с созданием организации, которая сама становится носительницей спасения. Развитие христианства привело к возникновению церкви как инструмента спасения. Те, кто присоединялся к ней, своей преданностью достигали индивидуального спасения несмотря на то, что второе пришествие Христа со временем окажет воздействие на все человечество. Когда оказалось, что ожидания Ленина беспочвенны, коммунистическая партия во главе со Сталиным стала заявлять, что предвидит великую революцию, и членство в партии обернулось заменой надежды, которая не осуществилась. Со временем партия оказалась вынуждена утверждать, что социализм построен, хотя ничего подобного не произошло.

«Парадокс надежды» основывается на вере – на уверенности, исходящей из внутреннего ощущения цели, хотя таковая и не была еще достигнута и нет доказательств, что будет достигнута когда-либо. Такая вера невозможна для наблюдателя, который «ждет и смотрит», что произойдет. Она возможна только для того, кто со всей своей энергией устремляется к цели и чья вера не зависит от того факта, что идеал явился во плоти. Таким образом, для верующего поражение не обесценивает его веры, в то время как на победу всегда смотрят с подозрением, поскольку может оказаться, что она только маскирует поражение. Эта концепция парадоксальной веры нашла выражение в кратком тексте из Мишне: «Не для тебя – закончить работу, но ты и не имеешь права бросить ее» (рабби Тафтон в Пиркей Авот II, 21).

V. Концепция греха и искупления

Библия не оставляет сомнений в том, что не рассматривает человека как благого или греховного, но считает его наделенным обоими качествами. Как я уже указывал выше, приказание Бога не вкушать запретного плода с древа познания было следствием его ревнивого опасения, что человек станет равен ему. Все, в чем можно упрекнуть Адама, – это неповиновение. Если неповиновение – грех, тогда действительно Адам и Ева согрешили. Однако очень знаменательно то, что в рассказе о «падении» Библия никогда не называет поступок Адама грехом.

Тем не менее в Ветхом Завете высказывается мнение о том, что человек наделен греховными «помышлениями сердца», склонностью ко злу. В Пятикнижии этот взгляд выражается несколько раз. Например, повествуя о поколении Ноя, Библия говорит: «И увидел Господь, что велико развращение человека на земле и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время» (Быт. 6:5). После потопа «И обонял Господь приятное благоухание [дым от жертвоприношения Ноя], и сказал Господь в сердце Своем: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого – зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал». Третье упоминание гласит: «И когда постигнут их многие бедствия и скорби, тогда песнь сия будет против них свидетельством, ибо она не выйдет [из уст их и] из уст потомства их. Я знаю мысли их, которые они имеют ныне, прежде нежели Я ввел их в [добрую] землю, о которой Я клялся [отцам их]» (Втор. 31:21).

Ни одно из этих трех высказываний не свидетельствует о врожденной развращенности человека, упоминается лишь склонность ко злу. Первое высказывание относится только к поколению Ноя, второе сделано ради объяснения того, что Бог не станет повторять наказания, направленного против поколения Ноя. Сочувствие Бога в этом случае основано на глубоком знании склонности человека к греху. Третье высказывание относится к греховным устремлениям человека, которые сохранятся и в будущем.

Отметим интересный термин, который Библия использует для обозначения греховного импульса: он называется «ецер». Слово «ецер» происходит от корня «ицр» (), означающего «формировать», «лепить» (как гончар лепит глиняный сосуд). Существительное «ецер» обозначает «форму», «раму», «цель», а в отношении разума – «воображение», «приспособление», «цель» [227] . Таким образом, термин «ецер» имеет значение «помышление» (греховное или доброе). Это соответствует тому, что мы назвали бы побуждением. Значимым аспектом является то, что еврейское слово указывает на важный факт: греховные (или добрые) импульсы возможны только на основании чисто человеческого явления – воображения. Именно по этой причине люди, но не животные могут быть плохими или хорошими. Животное может действовать, как нам кажется, жестоко (например, кошка может играть с мышью), однако зла в этом нет, поскольку имеет место всего лишь проявление инстинкта. Проблема добра и зла возникает только при наличии воображения. Более того, человек может становиться лучше или хуже, потому что питает свое воображение добрыми или греховными мыслями. То, что он питает, растет, поэтому добро или зло растет или убывает. Они растут именно в силу этого специфически человеческого качества – воображения.

То, что Библия не воздерживается от признания зла в человеке, делается совершенно ясным из описаний ее самых важных персонажей. Адам был трусом; Каин был безответственным; Ной – слабаком. Авраам из страха позволил свершиться насилию над своей женой. Иаков участвовал в мошенничестве, направленном против его брата Исава. Иосиф – амбициозный манипулятор, а величайший из еврейских героев, царь Давид, совершал непростительные преступления.

Разве это не означает, что библейский взгляд на человека заключается в том, что он изначально греховен, что человек развращен? Эта интерпретация не может выстоять против того факта, что хотя Библия признает «греховные помышления» человека, она также признает его врожденную способность творить добро. Израиль назван «святым народом», одно и то же выражение – «святой» – используется как для народа, так и для Бога. В то время, когда цари совершают преступления, пророки их обличают. Те же пророки, которые клеймят царей и народ за их греховность, заявляют о своей вере в способность человека следовать своим добрым наклонностям и избегать зла. Исайя говорит: «Тогда придете – и рассудим, говорит Господь. Если будут грехи ваши, как багряное, – как снег убелю; если будут красны, как пурпур, – как волну убелю» (Ис. 1:18). Пророки учат, что в природе человека нет ничего изначально греховного, что не позволило бы ему выбрать добро, которое заключается в нем потенциально, так же как и зло.

Если верно, что «дурные побуждения» стали возможны только после того, как человек лишился исходного единения с природой и обрел самосознание и воображение, значит, только человек может грешить, может регрессировать, может потерять себя. С еврейской точки зрения человек рождается со способностью к греху, но может возвратиться, найти себя и исправиться благодаря собственным усилиям, без акта благодати со стороны Бога. Талмуд так суммирует эти взгляды: «Если Бог создал наклонность к злу, то он также создал Тору и противоядие [дословно – специи]» (Бава Батра 16a).

Человеку, согласно библейским и постбиблейским взглядам, предоставлен выбор между его благими и дурными устремлениями. В своей краткой, но исчерпывающей форме эта идея выбора выражена в тексте Второзакония: «Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое» [228] (Втор. 30:19). Эта фраза совершенно ясно показывает, что евреи могут выбирать между жизнью и смертью, добром и злом и что нет силы, которая принуждала бы их или хотя бы склоняла к выбору одного в предпочтение другому. Все, что делает Бог, – это показывает альтернативу и призывает выбрать жизнь и добро [229] .

Тот же выбор альтернатив мы находим в более ранней главе Второзакония: «Вот, я предлагаю вам сегодня благословение и проклятие: благословение, если послушаете заповедей Господа, Бога вашего, которые я заповедую вам сегодня, а проклятие, если не послушаете заповедей Господа, Бога вашего, и уклонитесь от пути, который заповедую вам сегодня, и пойдете вслед богов иных, которых вы не знаете» (Втор. 11:26–28).

Здесь, как и в процитированном выше тексте, выбор между благословением и проклятием принадлежит человеку, однако эти строки также определяют конкретный выбор, стоящий перед человеком: слушаться заповедей Бога или нет. Неповиновение описывается в терминах почитания местных богов, снова указывая на то, что мы уже подчеркивали раньше: основной грех, согласно Библии, – это идолопоклонство.

Выбор между благословением и проклятием формулируется в самой полной и драматичной форме в главе 28 Второзакония. В первой части главы прекрасная и богатая жизнь обещана людям, послушным предписаниям Бога, во второй части описываются трагические последствия непослушания. Едва ли найдется страдание или трагедия, не упомянутые как следствие предательства людей. Здесь, как и в других процитированных отрывках, Бог не обещает акта благодати. Все, что Бог делает, это устами своих пророков (во Второзаконии это Моисей) объявляет об альтернативах и их результатах и о том, что человек может сделать, чтобы выбрать ту или иную.

Согласно библейской и постбиблейской традиции, человек обладает свободой воли, и Бог не заставляет его выбирать добро или зло. Маймонид в своей классической формулировке еврейского закона выражает это так.

«Свободная воля дарована каждому человеческому существу. Если человек желает вступить на путь добра и быть праведным, он обладает силой сделать это. Если человек желает вступить на путь зла и быть грешным, он свободен сделать это. Не позволяйте укорениться в вашем уме мнению, высказываемому глупыми язычниками и неразумными людьми среди израэлитов, будто в начале существования человека Всемогущий решает, будет ли он праведным, как Моисей, наш учитель, или проклятым, как Иеровоам, мудрым или глупым, милосердным или жестоким, жадным или щедрым; то же касается всех остальных качеств. Нет никого, кто принуждал бы человека, или приказывал ему, или увлекал на один из двух путей; каждый человек выбирает путь, какой хочет, спонтанно и по собственной воле» [230] .

Представление о свободной воле человека не могло быть выражено более ясно или определенно. Однако остается место для сомнений в том, была ли доктрина свободной воли в том виде, как ее представляет Маймонид, такой общепринятой, как может показаться из его слов. В Библии человеку не всегда предлагается альтернатива или выбор. Так, Бог говорит Моисею незадолго до его смерти: «Вот, ты почиешь с отцами своими, и станет народ сей блудно ходить вслед чужих богов той земли, в которую он вступает, и оставит Меня, и нарушит завет Мой, который Я поставил с ним» (Втор. 31:16). Здесь Бог говорит как о факте о том, что будут делать евреи, следовательно, это уже решено, и у них больше нет выбора. Однако мы видели в истории об освобождении евреев из Египта, что выражение «Бог ожесточил сердце фараона» не означает, что Бог хотел, чтобы оно ожесточилось, он просто не вмешивался в естественный процесс, сделавший необходимым ожесточение сердца фараона. Представляется, что из этого следует, что во многих случаях человек имеет свободу выбора, в то время как в некоторых случаях, вроде упомянутых, человек зашел уже слишком далеко и потерял эту свободу. Позднее, впрочем, иудаизм отвечает на этот вопрос, ясно различая предварительное знание и предопределение или даже детерминизм. Это выражается в словах рабби Исмаила: «Все предрешено, но свобода выбора дана» (Пиркей Авот III, 19).

Идея, согласно которой человек свободен в своем выборе между добром и злом, но может потерять эту способность, выражена в писаниях пророков. Пророки видели свою главную задачу в том, чтобы показывать народу альтернативы и их последствия, и более того, принуждать и использовать весь свой моральный авторитет для того, чтобы помочь людям сделать выбор. Однако временами они «пророчат» несчастье, потому что видят, что человек утратил свободу выбора. Они разделяют взгляд, согласно которому человек может потерять себя и пересечь точку возврата. Таким образом, хотя обычно пророки объявляли об альтернативах, в ряде случаев они предсказывали неизбежные беды [231] .

Идея о том, что человек имеет выбор между различными вариантами, в который Бог не вмешивается, находит продолжение в постбиблейской традиции. Здесь часто используются термины «ецер тов» и «ецер ха-ра» – соответственно добрые и злые побуждения. Немногие люди свободны от злых побуждений, таким образом, они фактически утратили свободу совершения греха – это идеальные, праведные люди. Существует меньшинство, в котором доминируют злые побуждения, таким образом, они лишены возможности выбирать. Однако большинство из нас – «бейнорим», «в середине» – это те, в ком оба вида побуждений уравновешены, и кто, следовательно, может выбирать между добром и злом.

Следующие слова Маймонида суммируют талмудическую позицию, а также выражают идею о том, что человек может утратить свободу выбора. Это противоречит его более общим философским заключениям.

«Каждый человек имеет достоинства и недостатки. Тот, чьи достоинства превосходят недостатки, праведен. Тот, чьи недостатки превосходят достоинства, греховен. Если те и другие уравновешены в человеке, он принадлежит к промежуточному классу. II. Так обстоит дело и со страной. Если достоинства всех ее населяющих превосходят недостатки, страна праведна. Если преобладают недостатки, это проклятая страна. То же самое верно и в отношении всего мира.

2. III. Человек, чьи недостатки превосходят его достоинства, погибает в своей греховности, ибо сказано: «По причине множества беззаконий твоих» (Осия, 9:7). Так и страна, недостатки жителей которой преобладают, погибает, ибо сказано: «Вопль Содомский и Гоморрский, велик он, и грех их, тяжел он весьма» (Быт. 18:20). Так и со всем миром, если недостатки его человеческого населения превосходят достоинства, они уничтожаются, как сказано: «И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле» (Быт. 6:5).

IV. Эта оценка принимает во внимание не число, а величину достоинств и недостатков. Может быть одно достоинство, которое перевешивает многие недостатки, ибо сказано: «Нашлось нечто доброе пред Господом Богом Израилевым» (3 Цар. 14:13). И может быть один недостаток, который перевесит многие достоинства, ибо сказано: «Но один погрешивший [т. е. грех] погубит много доброго» (Еккл. 9:18). Оценку дает знание Всеведущего Бога. Он один знает, как сравнивать достоинства и недостатки [232] .

Следует отметить, что Маймонид, следуя пророческой и талмудистской традиции, распространяет моральную концепцию с индивида на страны и в конце концов на весь мир.

Концепция, согласно которой существование всего мира зависит от наличия хотя бы ядра хороших людей, выражено в следующем талмудическом утверждении. «Абайе сказал: «Мир должен содержать не менее тридцати шести праведных людей в каждом поколении»». Раба сказал, что число праведных должно составлять 18 000 (Санхедрин 97b) [233] .

Установка постбиблейской традиции лучше всего, возможно, выражена в идее «десяти дней покаяния» между Новым годом и Днем искупления. В эти дни человек получает возможность осознать свои грехи, раскаяться в них и изменить направление своей судьбы. Вот как об этом говорится в тексте службы Дня искупления: все решено, судьба человека определена; но покаяние, молитва и добрые дела отвращают суровость приговора. Другими словами, судьба человека определяется предыдущими поступками, однако он может преодолеть эту определенность, внутренне изменившись.

Это приводит нас к обсуждению двух центральных концепций: греха и покаяния. Что касается слов, по большей части используемых в Ветхом Завете для обозначения греха, самым важным является «хата». Корень этого слова в библейском еврейском – «терять» (цель или дорогу, например, «торопливый ногами оступится» (Притч. 19:2). В библейском и более позднем еврейском языке оно, впрочем, в основном употребляется в смысле «грех». Значение этого совершенно ясно: грешить – значит терять (дорогу). Другое библейское слово для обозначения греха – «авон» – значит «беззаконие», «вина», «наказание» (хотя и не в точности «грех» как общий термин) и имеет корень, обозначающий «сбиться» (с дороги) [234] . Оно употребляется только как существительное, но не в значении «ошибаться» – только как «беззаконие». Третий термин для обозначения греха – «пеша», обычно переводимый как «нарушение» в значении «восстание» [235] .

Слово «хата» самое важное и наиболее часто употребляемое для обозначения греха (особенно в общем смысле), его значение «терять» (дорогу) очень значимо как для библейской, так и для позднейшей еврейской концепции греха. Это больше, чем неведение или ошибка, больше, чем неверная мысль, это неправильное действие, воля, направленная на достижение неправильной цели. Однако грех есть нечто присущее человечеству, почти неизбежное, и огорчаться по этому поводу не следует. Как уже говорилось выше, еврейская Библия очень ясно это показывает, описывая всех героев как грешников, включая величайшую фигуру – Моисея [236] .

Значение греха как потери правильной дороги соответствует термину для покаяния, каковым является «шун», что означает «возврат». Хотя глагол употребляется в этом смысле в писаниях Осии (3:5; 6:1; 7:10), Иеремии (3:7, 12, 14, 22), Амоса (4:6, 8 – 11) и других, существительное «тшува» (возврат) в значении «покаяние» используется не в Библии, а только в позднейшей еврейской традиции. Человек, который раскаивается, есть человек, который «возвращается». Он возвращается на правильный путь, к Богу, к себе. Точно так же, как прегрешение не является указанием на развращенность и не служит основанием для печали или виноватого подчинения, «тшува —» («раскаяние») – это не установка кроткого грешника, обвиняющего себя в своих проступках и простирающегося ничком. Нет нужды в раскаянии или самообвинениях, этот феномен покаяния имеет мало общего с садистским супер-эго или мазохистским эго. Он едва ли может быть понят без отсылки к мысли, которую мы уже высказывали: человек свободен и независим. Он независим даже от Бога. Поэтому его грех – это его грех, его возврат – это его возврат, и нет причин для самообвинений и покорности. Этот принцип прекрасно выразил Иезекииль: «Разве Я хочу смерти беззаконника? Говорит Господь Бог. Не того ли, чтоб он обратился от путей своих и был жив?» (Иез. 18:23).

Взгляд, которого талмудическая традиция придерживается в отношении раскаивающегося грешника, проявляется в термине, который к нему применяется: «баал тшува», что дословно значит «господин возврата». Слово «господин», всегда употребляющееся в связи с достижениями, силой, компетентностью едва ли соответствует образу кроткого, кающегося грешника. «Господин возврата» – это человек, не стыдящийся того, что согрешил, и гордый своим достижением – возвращением на правильный путь [237] . О таком же отношении свидетельствует приводимое в Талмуде высказывание рабби Абаху: «Место «господина возврата», раскаявшегося грешника, не может быть достигнуто даже полностью праведным» (Санхедрин 99a). Другими словами, никто не стоит выше человека, который выбрал неправильный путь и затем возвратился, даже ангелы не стоят выше, как говорится в другом месте Талмуда.

Мы обнаруживаем в Библии и еще больше в Талмуде ярко выраженное акцентирование внимания на прощении, милосердии, способности человека «возвратиться». Одно из ключевых мест в этом отношении представляет собой раскрытие Богом себя перед Моисеем в «Исходе»: «И прошел Господь пред лицем его и возгласил: Господь, Господь, Бог человеколюбивый и милосердный, долготерпеливый и многомилостивый, и истинный, сохраняющий милость в тысяче родов, прощающий вину и преступление и грех, но не оставляющий без наказания, наказывающий вину отцов в детях и в детях детей до третьего и четвертого рода» [238] (Исх. 34:6–7).

Если Бог угрожает наказанием до третьего и четвертого поколения, то любовь и сострадание обещаны тысячам поколений. Таким образом, сострадание Бога сильно перевешивает его желание наказать. Однако даже это наказание детей за грехи отцов отрицается в другом месте Библии, где говорится: «Отцы не должны быть наказываемы смертью за детей, и дети не должны быть наказываемы смертью за отцов» [239] (Втор. 24:16). Любовь и сострадание Бога к грешнику в изобилии отражены в писаниях пророков, как уже подчеркивалось. Я хочу процитировать здесь всего одно высказывание, которое, возможно, как любое другое выражает сочувствие Бога: «Я открылся не вопрошающим обо Мне; Меня нашли не искавшие Меня» (Ис. 65:1).

Раввинистическая литература продолжила это направление мысли и усилила его. Из многих ссылок я приведу всего несколько: «Когда человек согрешил, если у него великие адвокаты, то он спасен, а если нет – то не спасен. И вот эти адвокаты человека: покаяние [тшува] и добрые дела. И если даже 999 его винят, а один говорит в его пользу, он спасен» (Шаббат 32a). Или: «Кто бы ни сделал нечто [плохое] и покаялся в этом, он немедленно прощен» (Хагига 5). Идея прощения Богом также выражена в утверждении о том, что у Бога два трона: один для правосудия, а другой – для сострадания (Санхедрин 38b) [240] .

Есть еще несколько аспектов еврейской концепции покаяния, которые заслуживают упоминания. «Возврат» есть независимый акт человека, а не пассивное повиновение. В талмудической истории эта идея показана с юмором.

«Говорят, однажды рабби Элеазар бен Дордаи, услышав, что в приморском городе есть блудница, которую можно нанять за кошель денариев, взял кошель денариев и пересек семь рек ради нее. Когда он был с ней, она пустила ветры и сказала: «Как этот ветер не вернется туда, откуда пришел, так покаяние Элеазара бен Дордаи никогда не будет принято». Тогда он пошел, сел между двух холмов и горой и воскликнул: «О, горы и холмы, молите о милосердии ко мне!» Они ответили: «Как будем мы просить за тебя? Мы сами нуждаемся в милосердии, ибо сказано: горы сдвинутся, и холмы поколеблются» (Ис. 54:10). Тогда он воскликнул: «Небо и земля, молите о милосердии ко мне!» Они тоже ответили: «Как будем мы просить за тебя? Мы сами нуждаемся в милосердии, ибо сказано: небеса исчезнут, как дым, и земля обветшает, как одежда» (Ис. 51:6). Тогда он воскликнул: «Солнце и луна, молите о милосердии ко мне!» Но они тоже ответили: «Как будем мы просить за тебя? Мы сами нуждаемся в милосердии, ибо сказано: покраснеет луна, и устыдится солнце» (Ис. 24:23). Он воскликнул: «Звезды и созвездия, молите о милосердии ко мне!» Сказали они: «Как будем мы просить за тебя? Мы сами нуждаемся в милосердии, ибо сказано: и истлеет все небесное воинство [звезды]» (Ис. 34:4). Сказал он: «Значит, все зависит от меня одного!» Опустив голову на колени, он громко плакал до тех пор, пока душа его не отлетела. Тогда послышался «бат-коль» [небесный голос], объявивший: «Рабби Элеазару бен Дордаи суждено жить в мире грядущем!» (Авода Зара 17a-b) [241] .

Другим аспектом «возврата», связанным с внутренней активностью, является отсутствие печали или депрессии в связи с покаянием. День Искупления, например, хотя в этот день и нужно поститься, ни в коем случае не день печали, которая могла бы быть порождена суровым и обвиняющим супер-эго. Любой, кто видел празднование этого дня, подтвердит, что это день абсолютной серьезности и самоуглубления, однако полный радости, а не печали. Это соответствует принципу, пронизывающему всю еврейскую традицию, который, кратко сформулированный, гласит: печаль дурна, а радость хороша. Часто считается, будто этот принцип радости подчеркивается только хасидским движением, чьим девизом является фраза из псалмов: «Служите Господу в радости». Однако этот упор на радость ни в коем случае не является только хасидской особенностью. Нет, возможно, лучшего указания на это, чем фраза из Второзакония, на которую было указано выше, где подытожена главная вина евреев: «[Ты согрешил тем], что ты не служил Господу, Богу твоему, с веселием и радостию сердца, при изобилии всего» (Втор. 28:47).

Та же идея выражена в талмудическом тексте: «Это учит вас, что божественное присутствие является [человеку] не через уныние, не через леность, не через ветреность, не через легкомыслие, не через разговорчивость, не через пустую болтовню, но только через радость» (Шаббат 30b) [242] .

Хасидский учитель (Шмельке Никольсбургский) так понимал значение этого высказывания Талмуда: «Но вы должны знать, что от плача в этот день [День Искупления] не будет пользы, если в нем есть печаль» [243] .

Существует намного больше хасидских высказываний, направленных против печали при размышлении о собственных грехах. Очень характерным является следующее:

«Кто бы ни говорил и ни размышлял о своем дурном деянии, думает о скверне, которую совершил и о которой размышляет, тем самым он всей душой захвачен своими мыслями и тем самым все еще погряз в скверне. И он наверняка не сможет возвратиться, потому что дух его огрубел, а сердце сгнило, и к тому же он может впасть в печальное настроение. Чего вы хотите? Как ни баламуть грязь, она все равно остается грязью. Грешить или не грешить – какой прок нам от этого на небесах? В то время, что я думаю об этом, я мог бы нанизывать жемчуг для радости небес. Поэтому и написано: «Отступись от зла и твори добро» – полностью отвернись от зла, не размышляй соответственно, и делай добрые дела. Ты поступил плохо? Тогда уравновесь это, поступив хорошо» [244] .

Сходное отношение мы обнаруживаем в следующей хасидской истории.

Сказал Кобринер: «В псалме мы читаем: «Ты погружаешь человека в уныние и говоришь: покайтесь, дети человеческие». Но я говорю: «О Господь, если Ты погружаешь человека в уныние, как можешь Ты ждать, что он покается? Дай ему необходимое, и его сердце будет свободно, чтобы возвратиться к тебе» (Кобринер использует парафраз, переводя еврейское слово «дакха» как «уныние», а не «раскаяние») [245] .

Чтобы полностью понять это отношение к греху и покаянию, мы должны помнить, что в еврейской традиции грех и «греховные помышления» присущи каждому человеку (за исключением тех немногих, кто никогда не подвергался искушению). Эта идея не подразумевает «коллективной вины» или «первородного греха», она основана на гуманистической концепции о том, что все мы представляем собой одну и ту же человеческую сущность, поэтому «мы грешили, крали, грабили, убивали» и т. д., как говорится во время службы в День искупления. Поскольку мы все разделяем человечность, нет ничего нечеловеческого в грехе, поэтому нам нечего стыдиться и не за что нас презирать. Наша склонность грешить столь же человеческая, как и склонность к добрым делам и наша способность к «возврату» [246] .

Обсудив на предыдущих страницах акцент, который Библия и постбиблейская традиция делают на сострадании и «возврате», представляется полезным рассмотреть различие двух концепций, которые часто смешивают: «угрозу» и «предостережение». Два примера могут прояснить суть проблемы. Примером угрозы являются слова хозяина работнику: «Если ты не будешь работать четырнадцать часов в день и не выполнишь того-то и того-то, я тебя уволю». Примером предостережения служат слова одного человека другому: «Если ты тронешь этот провод под высоким напряжением, ты умрешь». В определенном смысле оба случая сходны: человека предупреждают о том, что следует сделать (или не делать), и о том, что, если он не последует предостережению, возникнут тяжелые последствия.

Различие тоже налицо. В первом случае тот, кто угрожает, использует угрозу, чтобы заставить другого поступить по его желанию. Во втором случае «угрожающий» человек сообщает о последствиях действия, не зависящих от его воли, и, более того, никакой пользы для себя из этого не извлекает. На самом деле это не угроза, а предсказание причины и следствия. Предостережение оказывается справедливым независимо от действий того, кто предостерегает, в силу обстоятельств, не зависящих от его воли, власти или интереса. Совершенно ясно, что не всегда легко отличить угрозу от предостережения. Разве отец, обещающий нашлепать сына, если тот не сделает уроки, угрожает ему или косвенно предостерегает, что сын не будет преуспевать в школе (и в жизни), если не научится самодисциплине и ответственности? Различие тем труднее провести, что угрожающий часто скрывает свой личный интерес за фасадом кажущегося объективным предостережения. Еще более трудным оказывается различение, если, напротив, объективно справедливое предостережение выражается так, как будто это угроза со стороны иррационального или эксплуатирующего авторитета.

Последняя трудность часто возникает в библейских историях. Когда мы читаем о том, что Бог угрожает евреям определенным наказанием, если они не подчинятся его повелению, кажется, что имеет место угроза иррационального авторитета, настаивающего на том, чтобы его воля была выполнена. Однако если присмотреться более внимательно к альтернативе между жизнью и смертью, благословением и проклятием, то обнаружится, что Моисей и пророки обычно говорят об альтернативах, предлагаемых моральным законом. Выражается ли этот закон в терминах заповедей Бога и последующего наказания за их нарушение или в терминах психологического предостережения в свете того, что определенные установки и действия приведут к определенным результатам, суть прогноза остается одной и той же. Чтобы решить, что является угрозой, а что – предостережением, необходимо исследовать обоснованность предлагаемой альтернативы и, более того, правомерность предсказанных последствий.

Те, кто не верит в моральный закон и его реалистические долговременные последствия, никогда, конечно, не согласятся с тем, что альтернатива, объявленная Библией, есть реальная альтернатива, а не просто угроза. Те же, кто, включая меня, убежден, что существуют моральные законы, которых человек игнорировать не может ни под каким видом, станут исследовать обоснованность библейских альтернатив.

Тем не менее поскольку Ветхий Завет во многих своих частях высказывается очень авторитарно, даже его предостережения часто звучат как угрозы, а во многих случаях таковыми и являются. Я не хочу сказать, что библейские угрозы – не что иное, как предостережения. Я стремлюсь подчеркнуть принципиальные различия между угрозами и предостережениями и то обстоятельство, что многие библейские «угрозы» на самом деле предостережения. Определение того, в каких случаях это так, а в каких – нет, выходит за пределы этой главы.

VI. Путь: Халаха

Я уже указывал на то, что главный акцент библейской и позднейшей религиозной мысли делается не на знании о Боге, а на имитации Бога. Попытка такой имитации заключается в следовании правильному образу жизни, который называется халаха. Это слово имеет общий корень с глаголом «идти». Халаха, таким образом, есть путь, по которому идет человек, путь, ведущий ко все большему приближению к образу действий Бога.

Прежде чем обсуждать детали пути, хочу кратко указать на принципы, лежащие в основе халахи. При их описании, впрочем, нет нужды повторять то, что уже обсуждалось в главах, посвященных концепциям Бога, человека и истории.

В библейской и более поздней еврейской традиции главной ценностью является утверждение любви, справедливости, свободы и истины. Эти ценности не являются несоизмеримыми, независимыми друг от друга, они образуют ценностный комплекс.

Библейская история сотворения дает поразительное и поэтическое описание утверждения жизни. Создав свет, «И увидел Бог свет, что он хорош» (Быт. 1:4). Создав растительность, «И увидел Бог, что это хорошо» (Быт. 1:12). Создав день и ночь, «И увидел Бог, что это хорошо» (Быт. 1:18). Создав первых рыб и первых птиц, «И увидел Бог, что это хорошо. И благословил их Бог, говоря: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте воды в морях, и птицы да размножаются на земле» (Быт. 1:21–22). Создав животных на земле, «И увидел Бог, что это хорошо» (Быт. 1:25). После того как сотворение было завершено, «И увидел Бог все, что он создал, и вот, хорошо весьма» [247] (Быт. 1:31). Только создав человека, Бог не сказал «это хорошо». Согласно хасидской истории, Бог не сказал этого, потому что человек был создан как открытая система, которой предстояло расти и развиваться, он не был закончен, как все остальное сотворенное.

Человек должен делать основной выбор между жизнью и смертью. Библейская строка «Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло» (Втор. 30:15) приравнивает жизнь к добру, а смерть – к злу. Несколькими строками ниже этот выбор сформулирован так: «Жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое» (Втор. 30:19).

Жизнь – высочайшая форма для человека, Бог – живой, и человек – живой, фундаментальный выбор для человека – между ростом и разрушением.

Можно задаться вопросом, как может человек выбирать между жизнью и смертью? Человек или жив, или мертв, выбора тут нет, если только не рассматривать возможность самоубийства. Однако библейский текст имеет в виду жизнь и смерть не как биологические факты, а как принципы и ценности. Быть живым – значит расти, развиваться, откликаться, быть мертвым (даже если жив биологически) – значит остановиться в росте, окаменеть, сделаться вещью. Многие люди никогда не рассматривают возможности выбора между ценностями жизни и смерти, тем самым они не живут ни в одном из миров или превращаются в зомби: их тела живы, а души мертвы. Выбор жизни – необходимое условие любви, свободы и истины. Это также условие любви к Богу, ибо, по словам псалмопевца, «не те, кто мертв, славят тебя».

Принцип Альберта Швейцера – благоговение перед жизнью – отличает позднейшие достижения еврейской мысли. Хочу привести только один поразительный пример. Все заповеди, касается ли это соблюдения субботы, ритуалов, связанных с пищей, молитв или подобного, строго обязательные в соответствии с Талмудом, отменяются, если могут представлять опасность для жизни. Нарушать эти законы в соответствующих обстоятельствах не только позволительно, долгом человека является нарушение закона ради спасения жизни [248] .

Впрочем, если посторонняя сила попытается заставить еврея публично или в частном порядке богохульствовать, проливать кровь или совершить инцест, человек должен умереть, но не подчиниться. Если власть прикажет человеку публично нарушить даже незначительную заповедь с целью уничтожения иудаизма, следует предпочесть смерть. Однако, хотя таков закон, кодифицированный Маймонидом в книге «Мишне Тора», многие выдающиеся талмудические мудрецы с этим не соглашались и на практике подчинялись римлянам, воздерживаясь от поучений и рукоположения.

Тесно связан с принципом утверждения жизни принцип любви. Лучше всего известная самая общая заповедь содержится в книге Левит (19:18): «Люби ближнего твоего, как самого себя». Такой уважаемый человек, как рабби Акива, описывал эту заповедь как фундаментальный закон Торы, а великий Гиллель, когда язычник попросил его объяснить ему Тору за то время, что он может простоять на одной ноге, сказал: «Не делай другим того, чего не хочешь, чтобы было сделано с тобой. Это – суть, остальное – комментарии. Иди и учись» (Шаббат 31a).

Существуют некоторые сомнения в том, что содержащаяся в Левите заповедь любить соседа относится к любому человеку, а не только к представителю той же религии или национальности (в данном случае еврею). Некоторые ученые, изучавшие Ветхий Завет, утверждают, что слово «реа», которое переводится как «сосед», относится только к человеку той же национальности, другие считают, что оно касается любого другого человека [249] . Учитывая все аргументы за и против, мне представляется трудным прийти к определенному решению, поскольку слово «реа» используется в смысле «друг», «согражданин», а также просто «другой», с которым человек состоит в каких-либо взаимоотношениях [250] . Фраза, таким образом, может быть переведена как относящаяся к другому человеческому существу или к кому-то из сограждан. Впрочем, тот факт, что фраза начинается с «не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего», а заканчивается «люби ближнего твоего, как самого себя», на мой взгляд, говорит скорее в пользу интерпретации «как сограждан».

Однако каково бы ни было значение слова «реа» в этой заповеди, нет сомнения в том, что Библия требует любви к «пришлецу», т. е. к тому, кто бессилен, поскольку не имеет той же крови или той же религии. Левит (19:33–34) говорит: «Когда поселится пришлец в земле вашей, не притесняйте его. Пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской. Я Господь, Бог ваш». Высказывались мнения, что термин «пришлец» («гер»), использованный здесь, относится к тому, кто обращен в иудейскую религию. Хотя слово может употребляться в этом смысле, очевидно, как уже указывал Г. Кохен, что здесь оно такого значения не имеет. Учитывая, что это повеление любить соседа мотивируется тем, что евреи были «пришельцами» в Египте, из текста можно сделать вывод, что в данном случае «гер» – это чужак, не принадлежащий к той же религии и ни в каком смысле не являющийся обращенным (в общем смысле «гер» означает «временный житель» [там же]).

Ту же ссылку на роль евреев как пришельцев делает Второзаконие (10:19): «Любите и вы пришельца; ибо сами были пришельцами в земле Египетской». В другом месте также упоминается прошлое евреев как чужаков в Египте: «Пришельца не обижай: вы знаете душу пришельца, потому что сами были пришельцами в земле Египетской» (Ис. 23:9). В этой строке мы обнаруживаем не только ссылку на пребывание евреев в Египте, но и очень важное объяснение причины того, что чужаков не следует обижать (или следует, как сказано в другом месте, любить): «Вы знаете душу пришельца, потому что сами были пришельцами в Египте». Принцип заключается в том, что любовь к соседу, как к другому человеческому существу, являющемуся не кем иным, как другим человеком (именно потому, что он не разделяет крови, обычаев, религии), коренится в знании его, и это знание основано на общем опыте чужака, угнетаемого и страдающего. В более широком смысле эта строка говорит, что всякая любовь основана на знании другого человека, всякое знание другого основано на разделяемом опыте. Я не могу понять в другом того, чего не испытываю сам, и быть человеком – значит нести в себе все человеческое, в том числе и свойственное чужаку. До тех пор пока я не обнаружил в чужаке человека, я знаю себя только как социальное существо, подобное всем тем, с кем разделяю обычаи и язык. В этом случае я знаю себя только как «социального человека». Только «зная душу пришельца», могу я проникнуть взглядом за социальную завесу, скрывающую от меня меня самого как человеческое существо, смогу узнать себя как «универсального человека». Открыв чужого внутри себя, я не могу ненавидеть чужака вне себя, потому что он перестает быть для меня чужим. Заповедь «возлюби врага» уже заключена в повелении Ветхого Завета любить пришельца. Если пришелец – пришелец внутри меня, то и враг – враг внутри меня, и он перестает быть врагом, потому что он – это я [251] .

В еврейской Библии «пришелец» имеет еще одно измерение – это не только неизвестный человек, но и бессильный. Так, например, мы встречаем повеление: «Когда будешь жать на поле твоем, и забудешь сноп на поле, то не возвращайся взять его; пусть он остается пришельцу, сироте и вдове, чтобы Господь, Бог твой, благословил тебя во всех делах рук твоих» (Втор. 24:19). Здесь, как и во многих других местах Пятикнижия и книг пророков, главный принцип социальной справедливости заключается в защите тех, кто не обладает силой (вдов, сирот, бедняков, пришельцев), от тех, кто имеет силу.

Библейская этика в первую очередь касается не богатства и бедности как таковых, а социальных отношений между теми, кто силен, и бессильными. Таким образом, пришелец, символ человека, силой не обладающего, заслуживает особой защиты с точки зрения как закона, так и морали.

Любовь человека и любовь Бога в библейской и более поздней еврейской традиции нераздельны, если человек хочет быть подобен Богу, для него примером должна быть любовь Бога. В Библии Бог – это Бог справедливости и Бог сострадания. Если в более древних частях Библии акцент делается в большей мере на первом, чем на втором, в трудах пророков особенно заметна концепция любви и сострадания Бога. Ничто не может лучше выразить дух любви Бога, чем краткие высказывания Исайи: «Я открылся не вопрошающим обо Мне; Меня нашли не искавшие Меня. “Вот Я! Вот Я!” говорил Я народу, не именовавшемуся именем Моим» (65:1) или «На малое время Я оставил тебя, но с великою милостью восприму тебя» (54:7).

Из многих описаний любви Бога, которые могут быть найдены у пророков, хочу упомянуть только еще одно: уподобление Осией Израиля жене, ставшей блудницей. Несмотря на это, муж не перестает любить жену: «И обручу тебя Мне навек, и обручу тебя Мне в правде и суде, в благости и милосердии, И обручу тебя Мне в верности, и ты познаешь Господа» (Ос. 2:19–20).

Любовь Бога к человеку находит много выражений в талмудической литературе. Так, очень ясно этот дух выражает одна из историй в Талмуде: «Рабби Ишмаэль бен Элиша говорит: я однажды вошел во внутреннюю часть [святилища], чтобы воскурить благовония, и увидел я – Акатриэль, ангел Бога воинств, сидит на высоком троне. Он сказал мне: Ишмаэль, сын мой, благослови меня! Я ответил: да превзойдет милосердие гнев твой, чтобы ты обращался с детьми милосердно и ради них не дошел до строгих границ правосудия. И он кивнул мне головой. Отсюда мы узнаем, что к благословению обычного человека ты не должен относиться пренебрежительно» (Брахот 7a).

Как в Ветхом Завете, так и в позднейшей еврейской традиции любовь нераздельно связана с ценностью свободы и независимости. Мы видели, что человек полностью родится, т. е. станет полностью человечным, если перережет пуповину, соединяющую его с матерью, а также с семьей и с почвой. Однако рассечения кровосмесительных уз [252] недостаточно. Человек не может стать полностью человечным, если не освободится от человека. Именно потому, что свобода занимает центральное место в системе ценностей Библии, освобождение из Египта оказывается центральным событием в еврейской традиции. Следует отметить, что религиозному законодательству Израиля, законам, данным на горе Синай, предшествует социальная революция, потому что только свободные люди, а не рабы могут принять Тору. Бог мог открыться Аврааму и Моисею как индивидам, но Израиль может стать «святым» народом только в результате освобождения из Египта. Пасха, которая во многих культурах была праздником пробуждения природы, в Библии превращается в день революции.

В более поздней еврейской традиции идея свободы нашла много выражений. В Мишне говорится в отношении строк из Библии о том, что письмена Бога были начертаны на скрижалях закона (Ис. 32:16: «Скрижали были дело Божие, и письмена, начертанные на скрижалях, были письмена Божии», что следует читать не «харут» (начертаны), а «херут» (свобода), потому что ни один человек не свободен, если он не занимается изучением Торы (Авот VI).

Утверждение, что центральным положением в иудаизме является не правильная вера, а правильные поступки, не означает, что Библия и более поздняя традиция не связаны с концепцией Бога. Однако это действительно означает, что в еврейской традиции существование одного Бога является предпосылкой практики Пути. Задача человека – жить и действовать правильно и тем самым уподобляться Богу. С точки зрения еврейской традиции значение имеет то, выполняет ли человек закон, а не то, каковы его взгляды на Бога.

Природа еврейского закона ясно видна из значения слова «тора», означающего «направление», «инструкция» и «закон». Тора – это закон, который направляет человека к уподоблению Богу тем, что поучает его правильным действиям.

Самая фундаментальная библейская формулировка закона может быть найдена в Десяти заповедях, существующих в двух вариантах (Ис. 20:2 – 14 и Втор. 5:6 – 18). Оба очень сходны, но главное различие заключается в заповеди, толкующей соблюдение субботы, которая в Исходе относится к отдыху Бога после создания мира, а во Второзаконии – к освобождению евреев из египетского рабства.

Вот текст из Исхода:

«Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства,

Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим.

Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли,

Не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня,

И творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои.

Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно.

Помни день субботний, чтобы святить его.

Шесть дней работай и делай всякие дела твои,

А день седьмой – суббота Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни пришлец, который в жилищах твоих.

Ибо в шесть дней создал Господь небо и землю, море и все, что в них, а в день седьмой почил; посему благословил Господь день субботний и освятил его.

Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе.

Не убивай.

Не прелюбодействуй.

Не кради.

Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.

Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».

Десять заповедей легко группируются в следующие категории.

1). О Боге: здесь мы находим провозглашение Бога Богом освобождения, запрет идолопоклонства и употребления имени Божьего всуе, нет повеления любить Бога или верить в него, констатируется только, что Бог есть и что он – освободитель народа.

2). Заповедь, касающаяся субботы.

3). Заповедь почитания родителей: почитать , а не бояться или любить их.

4). Запрет убийства, прелюбодеяния, воровства [253] , лжесвидетельства и желания имущества соседа. Все запреты из этой категории направлены против алчности, зависти, ненависти к другим людям.

В Десяти заповедях отсутствуют ритуальные повеления или запреты. Кроме тех, которые имеют социальную природу (подобно почитанию родителей и запрету агрессии против соседа), к религиозным заповедям относятся запрет идолопоклонства и требование соблюдать субботу [254] .

Постбиблейская традиция расширила и развила библейский закон. Она создала систему халахи, охватывающую все стороны человеческой деятельности. Согласно взглядам Маймонида, который систематизировал все постбиблейские законы в своем классическом труде «Мишне Тора», халаха может быть разделена на следующие классы [255] :

1. Законы, формирующие фундаментальные принципы, включая покаяние и пост.

2. Законы, касающиеся запрета идолопоклонства.

3. Законы, связанные с исправлением морали человечества.

4. Законы, касающиеся благотворительности, займов, даров и т. д.

5. Законы, касающиеся предотвращения насилия.

6. Законы о воровстве, грабеже, лжесвидетельстве и т. д.

7. Законы, регулирующие деловые отношения людей друг с другом.

8. Законы, касающиеся субботы и святых дней.

9. Законы, касающиеся религиозных обрядов и церемоний.

10. Законы, описывающие Святилище (Храм), его сосуды, его служителей.

11. Законы, описывающие жертвоприношения.

12. Законы, связанные с чистотой и нечистотой.

13. Законы, касающиеся запретной пищи и т. д.

14. Законы, касающиеся запретных сексуальных связей.

Классификация Маймонида показывает, что халаха покрывает абсолютно все сферы человеческой деятельности. Такая концепция закона совершенно отличается от западной, в которой закон имеет отношение или к преступлениям, или к таким межличностным трансакциям, как контракты, которые могут быть предметом тяжбы. Халаха пытается наполнить все человеческие действия определенным духом – духом уподобления Богу. Следование закону есть истинная религиозность, знание закона – замена теологии.

Один раввинский источник перечисляет то, что считает самыми важными законами, и это перечисление рисует картину странного смешения различных сфер деятельности, с которыми имеет дело закон: «Есть вещи, плодами которых наслаждается человек в этом мире, в то время как капитал сохраняется для него в мире будущем: почитать отца и мать, проявлять благотворительность, отправляться в дом учения рано утром и вечером, гостеприимно принимать странника, заботиться о больных, обеспечивать жену, хоронить мертвых, поддерживать мир между людьми, но важнее всего – изучение закона!» (Пеа I, 1).

Каждый закон называется «мицва», что означает «долг» и «повеление». Хотя Талмуд часто говорит о том, что человек должен принять «ярмо» мицвы, по самой своей природе закон не должен ощущаться как ярмо, и действительно, по-моему, ощущается не как обуза, а как осмысленный образ жизни. Несомненно, многие положения закона, такие как жертвоприношения, пищевые запреты, ритуальная чистота, не имеют рациональной или образовательной функции [256] . Однако многие другие законы побуждают человека действовать справедливо, с любовью и тем самым обучают и преобразуют его. Пример развития закона от библейского к постбиблейскому в направлении усиления этического совершенствования заключается в следующем: библейская заповедь «не ставь препятствий перед слепым» интерпретируется в широком нравственном смысле – не следует пользоваться чьей-то беспомощностью, невежеством и т. д. Несомненно, такой закон имеет огромную этическую важность для отношений между людьми. В том же духе запрет на убийство расширяется, подразумевая запрещение унижать другого человека. Талмуд говорит: «Тот, кто заставляет соседа стыдиться в присутствии других, как будто проливает его кровь» (фраза основана на каламбуре: еврейское слово «стыдиться» – «малбим» [дословно: «заставлять бледнеть»] переводится здесь как «проливать кровь»: когда кровь отливает от головы, лицо делается бледным).

Библейский закон, согласно которому человек должен быть казнен, только если два свидетеля видели его совершающим преступление, оказался настолько усилен устной традицией, что фактически привел к отказу от смертной казни. Согласно Талмуду, суд, приговоривший человека к смерти один раз за семьдесят лет, называется «кровавым судом». Некоторые раввины добавляли к «мацвоту» Талмуда собственные нормы. Многие, например, отказывались уличать вора и передавать его в руки властей для наказания, они дарили ему то, что он украл, ради того, чтобы над ним не тяготело (моральное или легальное) обвинение в преступлении. Все такие правила и принципы являлись развитием основного закона – закона любви к соседу.

Дух закона, каким он проповедовался раввинами на протяжении столетий, содержал в себе справедливость, братскую любовь, уважение к личности и посвящение жизни развитию человека. Раввины не придерживались обета бедности, но преданность учению всегда рассматривалась как высочайшая задача, которой не должны мешать меркантильные интересы.

Большинство библейских и раввинистических законов обладает большой этической и гуманистической значимостью (не считая тех, которые обладают чисто ритуалистическим и обычно архаическим значением). Впрочем, один закон, занимающий центральное положение во всей системе, часто понимается неправильно, а поэтому нуждается в более детальном рассмотрении: это закон, касающийся субботы.

Несомненно, что соблюдение субботы является центральным установлением библейской и раввинистической религии. Оно заповедано Декалогом (Десятью заповедями) и является одним из немногих религиозных законов, подчеркивавшихся реформаторами-пророками, оно занимает главенствующее место в раввинистической мысли, и пока иудаизм существует в своих традиционных формах, остается наиболее заметным феноменом еврейской религиозной практики. Не будет преувеличением сказать, что духовное и моральное выживание евреев на протяжении двух тысячелетий преследований и унижений едва ли было бы возможным без этого одного дня в неделе, когда самый бедный и несчастный еврей преображался в человека, обладающего достоинством и гордостью, когда нищий превращался в короля. Однако чтобы не счесть это утверждение грубым искажением реальности, нужно рассмотреть традиционную практику соблюдения субботы в ее аутентичной форме. Любой, кто считает, будто знает, что такое суббота, потому что видел зажженные свечи, имеет мало представления об атмосфере, создаваемой традиционным соблюдением субботы.

Причина того, почему суббота занимает такое важное место в еврейских законах, кроется в том факте, что она связана с центральной идеей иудаизма: идеей свободы, идеей полной гармонии между человеком и природой и между людьми, это предвкушение мессианского времени и победы человека над временем, печалью и смертью [257] .

Современный ум не усматривает особой проблемы в установлении субботы. То, что человек должен отдыхать от трудов один день каждую неделю, представляется нам самоочевидной социально-гигиенической мерой, предназначенной для физического и духовного отдыха и релаксации, в которых он нуждается, чтобы не утонуть в повседневных делах и лучше трудиться в остальные шесть рабочих дней. Несомненно, такое объяснение справедливо в своих пределах, однако оно не отвечает на некоторые вопросы, встающие при более внимательном рассмотрении библейского закона о субботе и особенно связанного с субботой ритуала в постбиблейской традиции.

Почему этот социально-гигиенический закон так важен, что помещен среди Десяти заповедей, которые в остальном касаются только фундаментальных религиозных и этических принципов? Почему его объяснение приравнивает его к отдыху Бога на седьмой день, и что этот «отдых» означает? Изображается ли Бог в таких антропоморфных терминах, что ему требуется отдых после шести дней тяжелой работы? Почему во второй версии Десяти заповедей суббота объясняется в терминах свободы, а не в терминах отдыха Бога? Каков общий знаменатель этих двух объяснений? Более того – и это, возможно, самый важный вопрос, – как понять тонкости ритуала соблюдения субботы в свете социально-гигиенической интерпретации отдыха? В Ветхом Завете человек, «собирающий дрова», рассматривается как нарушивший закон о субботе и наказывается смертью. Согласно более поздним взглядам, не только работа в современном значении слова запрещена, но и такие действия, как разжигание огня (даже если это требуется условиями жизни и не сопряжено с какими-либо физическими усилиями), срывание единственной травинки, переноска чего-либо (даже столь легкого предмета, как носовой платок). Все это не работа, сопряженная с физическими усилиями, и ее избегание часто доставляет бльшие неудобства, чем выполнение. Не имеем ли мы здесь дела с экстравагантными и принудительными преувеличениями исходно «разумного» ритуала, или наше понимание ритуала ошибочно и нуждается в пересмотре?

Более детальный анализ символического значения связанного с субботой ритуала показывает, что мы имеем дело не с навязчивой чрезмерной строгостью, а с концепцией работы и отдыха, отличной от современных воззрений.

Для начала следует отметить, что концепция работы, лежащая в основе библейских и позднейших талмудических взглядов, касается не физических усилий; она может быть сформулирована так: «работа» есть любое вмешательство человека как конструктивное, так и деструктивное, в физический мир; «отдых» есть состояние мира между человеком и природой. Человек должен оставить природу нетронутой, ни в чем ее не изменить – ни строительством, ни уничтожением чего-либо. Даже малейшее изменение, внесенное человеком в естественный процесс, есть нарушение отдыха. Суббота – день полной гармонии между человеком и природой. «Работа» есть любое нарушение равновесия между человеком и природой. Связанный с субботой ритуал может быть понят на основании этого общего определения.

Любая тяжелая работа, как пахота или строительство, является работой и в этом смысле, и в нашем современном понимании. Однако зажженная спичка или сорванная травинка, хотя и не требуют никакого усилия, суть символы человеческого вмешательства в естественные процессы, нарушение мира между человеком и природой. На основании этого принципа мы можем понять талмудический запрет на переноску чего-либо, даже ничего не весящего. На самом деле переноска как таковая не запрещена. Я могу переносить тяжелый груз в пределах своего дома или землевладения, и это не будет нарушением закона субботы. Однако я не должен перенести даже носовой платок с одной территории на другую – например, из частного владения (дома) на общественную территорию – улицу. Эта идея является распространением идеи мира в социальной сфере на природную. Человек должен воздерживаться от нарушения равновесия в природе, как и общественного равновесия. Это означает не только отказ от дел, но и избегание самого примитивного перемещения собственности и ее перемещения с одного места на другое.

Суббота символизирует состояние единения между человеком и природой и между людьми. Не работая, другими словами, не участвуя в процессе естественных или социальных изменений, человек освобождается от цепей времени хотя бы только один день в неделю.

Вполне значение этой идеи может быть понято только в контексте библейской философии взаимоотношений людей с природой и концепции мессианского времени. Суббота – предвкушение мессианского времени, которое иногда называют «временем постоянной субботы», однако она не является чисто символическим предвкушением мессианского времени – это его реальный предшественник. Как говорит Талмуд, «Если весь Израиль будет соблюдать две субботы [последовательно] хотя бы единожды, мессия уже будет здесь» (Шаббат 118a). Суббота есть предчувствие мессианского времени не только благодаря магическому ритуалу, но и благодаря форме практики, которая ставит человека в реальную ситуацию гармонии и мира. Жизненная практика по-разному влияет на человека. Это изменение выражено в Талмуде следующим образом: «Рабби Шимон бен Лакиш сказал: “Накануне субботы, да будет благословен Господь, Он дает человеку дополнительную душу, а по окончании субботы забирает ее у него”» (Бейтза 16).

«Отдых» в смысле традиционной концепции субботы совершенно отличается от «отдыха», определяемого как отсутствие работы или совершения усилия (так же как «мир» – шалом – в пророческой традиции больше, чем просто отсутствие войны, он выражает гармонию, целостность) [258] . В субботу человек полностью перестает быть животным, чье основное занятие – борьба за выживание и поддержание биологической жизни. В субботу человек – в полной мере человек, без других задач, кроме как быть человеком. В еврейской традиции высшей ценностью является не труд, а отдых, состояние, не преследующее иной цели, кроме принадлежности к человечеству.

Существует еще один аспект ритуала субботы, важный для его полного понимания. Суббота представляется древним вавилонским выходным днем, отмечавшимся каждый седьмой день (шапату) лунного месяца. Однако его значение очень отличалось от библейского. Вавилонский шапату был днем траура и самобичевания. Это был печальный день, посвященный планете Сатурн (английское Saturday также связывается с именем Сатурна), чье неудовольствие люди хотели сгладить самообвинениями и самонаказаниями. Однако в Библии святой день утратил свой характер самобичевания и траура, он больше не является «дурным» днем и делается хорошим, шаббат становится прямой противоположностью шапату, делается днем радости и удовольствий. Еда, питье, сексуальная любовь в дополнение к изучению Писания и религиозных текстов характеризовали празднование субботы на протяжении двух последних тысячелетий. Из дня, подверженного вредоносному влиянию Сатурна, суббота стала днем свободы и радости.

Это изменение настроения и значения может быть полностью понято, только если мы рассмотрим значение Сатурна. Сатурн в древней астрологической и метафизической традиции символизировал время. Он бог времени и тем самым бог смерти. Поскольку человек подобен Богу, наделен душой, разумом, любовью, свободой, он не подвластен времени и смерти. Однако до тех пор пока человек является животным, с телом, на которое распространяются законы природы, он остается рабом времени и смерти. Вавилоняне стремились умилостивить бога времени самобичеванием. Библия в своей концепции субботы предпринимает совершенно новую попытку решить проблему: прекращение на один день взаимодействия с природой отменяет время, где нет изменений, нет работы, нет человеческого вмешательства, там нет времени. Вместо субботы, когда человек склоняется перед богом времени, библейская суббота символизирует победу человека над временем. Время останавливается, Сатурн в его собственный день лишается трона. Смерть приостановлена, и в субботу правит жизнь [259] .

VII. Псалмы

Учитывая тот факт, что все предыдущие главы этой книги касались концепций, пронизывающих весь Ветхий Завет, и развития этих концепций в позднейшей еврейской традиции, может показаться странным, что последняя глава посвящена одной-единственной книге Библии, которая начала создаваться в 400–200 гг. до н. э. С формальной точки зрения это меняет принцип организации, которого я придерживался до сих пор. Однако есть веские причины для того, чтобы обсудить Псалтирь. Первой из этих причин является особая роль, которую псалмы играли в религиозной жизни евреев, в особенности в два тысячелетия после разрушения Храма.

Псалмы (Сефер Техиллим), названные в Талмуде «Стихами восхваления», пел в Храме хор левитов под аккомпанемент струнных и духовых инструментов. Хотя не все псалмы использовались в этом качестве, книга в целом более или менее может быть описана как храмовый сборник гимнов [260] .

После разрушения Храма псалмы стали наиболее популярной среди евреев книгой молитв. Они перестали быть частью храмового ритуала и приобрели новую функцию: сделались человеческим документом, выражением надежд и страхов, радостей и печалей человека. Они вышли за пределы конкретных условий места и религиозной догмы и на много поколений превратились в близких друзей и спутников иудеев и христиан.

Впрочем, причина завершения этой книги главой, посвященной псалмам, кроется не только в их описанной выше роли. Я хочу привлечь внимание к различным типам религиозного опыта, анализируя различные виды психологических установок, выраженных в Псалтири. Этот подход существенно отличается от принятого в критической литературе, посвященной псалмам. Изначально эти исследования были посвящены проблеме авторства и времени создания. Более новый критический взгляд на псалмы меньше внимания уделяет авторству и больше – особым функциям, которые они исполняли в жизни Израиля, как это выражено в их содержании [261] . Герман Гункель, один из ведущих представителей критического изучения псалмов, выделяет следующие типы, или классы:

1. Гимны, или песнопения восхваления; особый класс, сформированный «псалмами интронизации».

2. Жалобы общины.

3. Царские псалмы.

4. Жалобы отдельного человека.

5. Благодарения отдельного человека.

Остерли добавляет несколько более мелких классов:

1. Благословения и проклятия.

2. Псалмы пилигрима.

3. Благодарения израильского народа.

4. Легенды.

5. Псалмы, касающиеся закона.

6. Пророческие псалмы.

7. Псалмы мудрости [262] .

Существуют другие сходные классификации содержания псалмов, совершенно очевидно, что часто спорным остается вопрос о том, к какой категории следует относить тот или иной псалом. Однако хотя я отдаю должное ценности таких чисто описательных классификаций, в данной главе я попытаюсь представить другую их разновидность, касающуюся в первую очередь субъективного состояния ума, «настроения», в котором написан каждый псалом. С этой точки зрения существуют следующие основные классы псалмов:

1. Написанные в одном настроении (таких псалмов шестьдесят шесть).

2. Динамические псалмы (которых сорок семь).

К этим основным категориям могут быть добавлены еще две:

3. Псалмы-гимны (тринадцать).

4. Мессианские псалмы (двадцать четыре) [263] .

Каков характер псалма одного настроения? Он написан в одном тоне, каково бы это настроение ни было. В этой категории мы находим выражения надежды, страха, ненависти, умиротворенности и довольства, самодовольства. Общим для всех таких псалмов является то, что поэт остается в одном и том же настроении от начала до конца. Его слова выражают его настроение, описывают его со многих сторон, но сам автор остается тем же. Это он надеется, боится, ненавидит, самодовольствует, и во время чтения псалма в нем не происходит движения, не меняется «ключ», в котором чтение было начато.

Ниже я привожу некоторые примеры различных псалмов одного настроения.

«Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей, но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь! И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет; и во всем, что он ни делает, успеет. Не так – нечестивые; но они – как прах, возметаемый ветром. Потому не устоят нечестивые на суде, и грешники – в собрании праведных. Ибо знает Господь путь праведных, а путь нечестивых погибнет» (Пс. 1).

Это хороший пример настроения самодовольства. Поэт знает, что он праведен, что Бог наградит его, а нечестивые погибнут. Он не боится и не сомневается, мир таков, каким должен быть, и сам он на «стороне правых».

Псалом 22 также псалом одного настроения, однако оно разительно отличается от предыдущего. Элементы самоуспокоенности, самодовольства, возмущения отсутствуют, вместо них мы обнаруживаем спокойную уверенность и внутренний мир.

«Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена. Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни».

То же настроение выражено в псалме 120.

«Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя. Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю. Не даст Он поколебаться ноге твоей, не воздремлет хранящий тебя; не дремлет и не спит хранящий Израиля. Господь – хранитель твой; Господь – сень твоя с правой руки твоей. Днем солнце не поразит тебя, ни луна ночью. Господь сохранит тебя от всякого зла; сохранит душу твою [Господь]. Господь будет охранять выхождение твое и вхождение твое отныне и вовек».

Эти два псалма принадлежат к самым прекрасным выражениям настроения надежды и веры, и неудивительно, что они стали двумя самыми известными и самыми любимыми из всех.

Псалом 136 попадает в другую категорию. Выражаемое в нем настроение – не умиротворение или самодовольство, а безжалостная ненависть.

«При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе; на вербах, посреди его, повесили мы наши арфы. Там пленившие нас требовали от нас слов песней, и притеснители наши – веселья: «пропойте нам из песней Сионских». Как нам петь песнь Господню на земле чужой? Если я забуду тебя, Иерусалим, – забудь меня десница моя; прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего. Припомни, Господи, сынам Едомовым день Иерусалима, когда они говорили: «разрушайте, разрушайте до основания его». Дочь Вавилона, опустошительница! блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам! Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!»

Этих немногих примеров достаточно, чтобы передать значение концепции псалма одного настроения. Однако я надеюсь, что эта концепция станет еще более ясной благодаря пониманию действенной природы псалмов.

Главная особенность действенного псалма заключается в том, что в душе поэта происходит изменение настроения, и это изменение отражается в псалме. Как правило, поэт начинает псалом в настроении печали, депрессии, отчаяния или страха, обычно имеет место смешение этих различных настроений. К концу псалма настроение поэта меняется и характеризуется надеждой, верой, уверенностью в себе. Часто кажется, что поэт, сочинивший конец псалма, – это другой человек по сравнению с тем, кто псалом начинал. Действительно, это разные люди, хотя и остаются одним и тем же человеком. Во время сочинения псалма происходит перемена в псалмопевце. Он подвергается изменению или, точнее, меняет себя: из отчаявшегося и полного тревог делается исполненным надежды и веры.

Действенный псалом показывает внутреннюю борьбу поэта, направленную на то, чтобы избавиться от отчаяния и обрести надежду. Таким образом, мы обнаруживаем, что движение имеет следующую форму: оно начинается с отчаяния, переходит к некоторой надежде, затем возвращается к глубочайшему отчаянию и только в этот момент отчаяние действительно преодолевается. Настроение разительно меняется, и в последующих строках псалма уже нет отчаяния, кроме как изглаживающегося воспоминания. Псалом – выражение борьбы, движения, активного процесса, происходящего в человеке. Если в псалме одного настроения поэт стремится подтвердить существующее чувство, то в действенном псалме его цель – изменить себя в процессе произнесения псалма. Псалом оказывается документом победы надежды над отчаянием. Он также фиксирует важный факт: только когда испуганный, отчаявшийся человек испытывает всю глубину отчаяния, может он «возвратиться», освободиться от отчаяния и вернуть надежду. До тех пор пока не постигнута вся глубина отчаяния, его на самом деле невозможно преодолеть. Поэт может на некоторое время приободриться для того только, чтобы снова погрузиться в глубины отчаяния. Излечение от отчаяния не достигается размышлениями и даже частичным его ощущением. Кажущийся парадокс заключается в том, что отчаяние может быть преодолено только в том случае, если оно испытано полностью [264] .

Ниже я приведу несколько примеров динамических псалмов. Псалом 6 – один из самых простых, попадающих в эту категорию, по этой причине он особенно полезен для представления псалмов этого типа.

«(a) Господи! не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоем наказывай меня. Помилуй меня, Господи, ибо я немощен; исцели меня, Господи, ибо кости мои потрясены; и душа моя сильно потрясена; Ты же, Господи, доколе? (b) Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей, ибо в смерти нет памятования о Тебе: во гробе кто будет славить Тебя? (c) Утомлен я воздыханиями моими: каждую ночь омываю ложе мое, слезами моими омочаю постель мою. Иссохло от печали око мое, обветшало от всех врагов моих. (d) Удалитесь от меня все, делающие беззаконие, ибо услышал Господь голос плача моего, услышал Господь моление мое; Господь примет молитву мою. Да будут постыжены и жестоко поражены все враги мои; да возвратятся и постыдятся мгновенно».

Если мы проанализируем динамику этого псалма, то обнаружим следующее. Первая строфа (a) выражает страх, однако содержит элемент надежды, обращение к Богу за помощью. Вторая строфа (b) еще содержит некоторую надежду и призыв к Богу. Третья строфа (c) выражает полное отчаяние, тут нет надежды и нет обращения к Богу. Поэт достиг самых глубин отчаяния и в полной мере это выражает, не пытаясь смягчить страдание мольбой.

В этот момент происходит решительный поворот, без всякого перехода он показан в следующей строфе (d). Неожиданно поэт преодолевает всякий страх и отчаяние и говорит: «Удалитесь от меня все, делающие беззаконие, ибо услышал Господь голос плача моего». Решающее значение в этой фразе имеет совершенное время: «услышал Господь [шама]». Больше нет просьб и молитв, появилась уверенность. Поэт в один момент перескакивает от отчаяния к уверенности. Чудо произошло. Это не чудо, приходящее извне, а чудо, произошедшее внутри человека. Отчаяние может быть преодолено надеждой. Переход внезапен, потому что ничего другого, кроме внезапного перехода, быть не может. Трансформация одного настроения в другое – это не медленное изменение, это не самовнушение, благодаря которому чувствуешь себя все лучше и лучше. Это внезапное откровение – чувство, предшественником которого было полное отчаяние. Псалом заканчивается строкой, выражающей уверенность в том, что «будут постыжены и жестоко поражены все враги мои; да возвратятся и постыдятся мгновенно». Эта последняя строка объясняет, что в начале псалма выражалось отчаяние, вызванное наличием могущественных врагов, вполне логично, что когда отчаяние преодолено, страх перед врагами также исчезает. Однако не имеет особого значения, является ли частью картины страх перед врагами, значение имеет перемена, происходящая в сердце поэта.

Псалом 8 – действенный псалом совсем иной природы. Если в псалме 6 настроение меняется от открытого и интенсивного отчаяния к надежде и уверенности, в псалме 8 нет выражения отчаяния или страха. Это философский псалом, тема которого – бессилие человека и одновременно ощущение его величия.

«(a) Господи, Боже наш! как величественно имя Твое по всей земле! Слава Твоя простирается превыше небес [265] ! Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу, ради врагов Твоих, дабы сделать безмолвным врага и мстителя. (b) Когда взираю я на небеса Твои – дело Твоих перстов, на луну и звезды, которые Ты поставил, то что [есть] человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его? (c) Не много Ты умалил его пред Ангелами: славою и честью увенчал его; поставил его владыкою над делами рук Твоих; всё положил под ноги его: овец и волов всех, и также полевых зверей, птиц небесных и рыб морских, все, преходящее морскими стезями. Господи, Боже наш! Как величественно имя Твое по всей земле!»

Первая строфа (a) начинается со слов: «Господи, Боже наш! как величественно имя Твое по всей земле! Слава Твоя простирается превыше небес». Вторая строка подтверждает веру автора в то, что младенцы и грудные дети свидетельствуют о силе Бога. Однако в строфе (b) настроение надежды и уверенности прерывается. В этой строфе нет явного выражения страха или отчаяния, но присутствует глубокое сомнение, ощущение малости и слабости человека по сравнению с природой Бога. И снова неожиданно во второй части псалма настроение сомнения преодолевается. Строфа (c) выражает энтузиазм и уверенность в силе и власти человека [266] . На вопрос о том, что такое человек, следует ответ: «Не много Ты умалил его пред Ангелами». Затем в строфе человек изображается как господин природы. Последняя строка повторяет первую с одним важным различием: в последней строке опущено «Слава Твоя простирается превыше небес». Вначале поэт выражает мысль о том, что, хотя слава Бога присутствует на земле, она тем не менее превыше небес. Заканчивается псалом полным подтверждением этой жизни и силы человека на земле, вторая часть строки исчезает из поля зрения. Мысль о небесах устранена ради того, чтобы в полной мере подчеркнуть, что земля и человек на ней полны славы Бога.

В некотором отношении псалом 90 сходен с псалмом 8:

«(a) Господи! Ты нам прибежище в род и род. Прежде нежели родились горы, и Ты образовал землю и вселенную, и от века и до века Ты – Бог. (b) Ты возвращаешь человека в тление и говоришь: «возвратитесь, сыны человеческие!» Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и [как] стража в ночи. Ты [как] наводнением уносишь их; они – [как] сон, как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает; ибо мы исчезаем от гнева Твоего и от ярости Твоей мы в смятении. Ты положил беззакония наши пред Тобою и тайное наше пред светом лица Твоего. Все дни наши прошли во гневе Твоем; мы теряем лета наши, как звук. Дней лет наших – семьдесят лет, а при большей крепости – восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим. Кто знает силу гнева Твоего, и ярость Твою по мере страха Твоего? Научи нас так счислять дни наши, чтобы нам приобрести сердце мудрое. (c) Обратись, Господи! Доколе? Умилосердись над рабами Твоими. Рано насыти нас милостью Твоею, и мы будем радоваться и веселиться во все дни наши. Возвесели нас за дни, [в которые] Ты поражал нас, за лета, [в которые] мы видели бедствие. Да явится на рабах Твоих дело Твое и на сынах их слава Твоя; и да будет благоволение Господа Бога нашего на нас, и в деле рук наших споспешествуй нам, в деле рук наших споспешествуй».

Строфа (a) начинается в тоне уверенности и надежды. Однако в строфе (b) настроение радикально меняется. Эти строки (как в псалме 8) выражают не личный страх и отчаяние, а более безличное, философское настроение, коренящееся в понимании бессилия человека и бесполезности всех земных ожиданий. Со строфой (c) настроение меняется. Как и в некоторых других псалмах, это изменение сопровождается прямым обращением к Богу: «Обратись, Господи! Доколе?» Эта строка – выражение великой близости и уверенности. Такие слова любящий может сказать своей возлюбленной, которая в приступе гнева отвернулась от него, но в возвращении которой он уверен. Та же строка продолжается: «Умилосердись [267] над рабами Твоими», в строках 14–17 чувствуется настроение уверенности, носящее почти гипнотический характер. Печаль по поводу бессилия человека и тщетности жизни уступает место жизнерадостному выражению уверенности в силах человека, в работе его рук: «да будет благоволение Господа Бога нашего на нас, и в деле рук наших споспешествуй нам, в деле рук наших споспешествуй».

Возможно, самым прекрасным в динамической группе является псалом 21:

«(a) Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Боже мой! я вопию днем, – и Ты не внемлешь мне, ночью, – и нет мне успокоения. (b) Но Ты, Святый, живешь среди славословий Израиля. На Тебя уповали отцы наши; уповали, и Ты избавлял их; к Тебе взывали они, и были спасаемы; на Тебя уповали, и не оставались в стыде. (c) Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе. Все, видящие меня, ругаются надо мною, говорят устами, кивая головою: «он уповал на Господа; пусть избавит его, пусть спасет, если он угоден Ему». (d) Но Ты извел меня из чрева, вложил в меня упование у грудей матери моей. На Тебя оставлен я от утробы; от чрева матери моей Ты – Бог мой. Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет. (e) Множество тельцов обступили меня; тучные Васанские окружили меня, раскрыли на меня пасть свою, как лев, алчущий добычи и рыкающий. Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прилипнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной. Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои. Можно было бы перечесть все кости мои; а они смотрят и делают из меня зрелище; делят ризы мои между собою и об одежде моей бросают жребий. (f) Но Ты, Господи, не удаляйся от меня; сила моя! поспеши на помощь мне; избавь от меча душу мою и от псов одинокую мою; спаси меня от пасти льва и от рогов единорогов, услышав, [избавь] меня. Буду возвещать имя Твое братьям моим, посреди собрания восхвалять Тебя. Боящиеся Господа! восхвалите Его. Все семя Иакова! прославь Его. Да благоговеет пред Ним все семя Израиля, (h) ибо Он не презрел и не пренебрег скорби страждущего, не скрыл от него лица Своего, но услышал его, когда сей воззвал к Нему. О Тебе хвала моя в собрании великом; воздам обеты мои пред боящимися Его. (i) Да едят бедные и насыщаются; да восхвалят Господа ищущие Его; да живут сердца ваши во веки! (k) Вспомнят, и обратятся к Господу все концы земли, и поклонятся пред Тобою все племена язычников, ибо Господне есть царство, и Он – Владыка над народами. Будут есть и поклоняться все тучные земли; преклонятся пред Ним все нисходящие в персть и не могущие сохранить жизни своей. Потомство [мое] будет служить Ему, и будет называться Господним вовек: придут и будут возвещать правду Его людям, которые родятся, что сотворил Господь».

Строфа (a) выражает глубокое отчаяние. Поэт кричит, обращаясь к Богу, но Бог не слышит его. Следующая строфа (b) выражает надежду. Она начинается словами: «Но Ты [веата], Святый [кадош]», а продолжается утешением в памяти о том, что Бог помогал предкам поэта: «на Тебя уповали отцы наши; уповали, и Ты избавлял их».

Однако воспоминания о помощи Бога отцам недостаточно для того, чтобы вывести поэта из отчаяния. Он снова впадает в него, и даже более глубоко. Это новое погружение в отчаяние выражено в строфе (c). И снова за отчаянием следуют новая надежда и вера в строфе (d), вера, которая представляется более глубокой, чем высказанная в строфе (b). На этот раз поэт вспоминает не отца, а мать. В тексте говорится: «Ты извел меня из чрева, вложил в меня упование у грудей матери моей». Эта фраза – прекрасное выражение изначального доверия, которое присуще ребенку. Это вера в безусловную любовь матери, вера в то, что она накормит его, когда он голоден, согреет, когда ему холодно, утешит, когда ему больно. Любовь матери ощущается в более раннем возрасте, чем отцовская любовь, она выражается на безошибочном языке тела и не зависит ни от каких условий. Таким образом, воспоминание о материнской любви – самое утешительное воспоминание для того, кто чувствует себя потерянным и брошенным.

Однако даже такое воспоминание не помогает поэту избавиться от отчаяния. Его с новой силой обуревают страх и одиночество, и этот третий приступ отчаяния высказан в строфе (e), которая в два раза длиннее предыдущих. Новая строфа начинается строкой 19, в которой поэт снова обращается к Богу. Он больше не погружен, как в предыдущей строфе, в выражения отчаяния, он обращается к Богу и молит о спасении: «Ты, Господи, не удаляйся от меня; сила моя! поспеши на помощь мне; избавь от меча душу мою и от псов одинокую мою; спаси меня от пасти льва и от рогов единорогов, услышав, [избавь] меня».

Хотя первые строки строфы все еще имеют форму молитвы, последняя строка – «Ты ответил мне» – меняет тональность. Внезапно появляется уверенность в том, что Бог спас его. Здесь нет ни логического, ни психологического перехода, изменение настроения происходит как вспышка молнии без какой-либо подготовки. Поэт выразил всю глубину своего отчаяния, – и как чудо что-то случается с ним, так что он обретает веру и надежду. Если не понимать природы этого внутреннего движения, остается предполагать, что текст поврежден или вообще не стоит внимания. Так «Стандартная версия» Библии и переводит строки «спаси меня от пасти льва и от рогов единорогов». В этом случае фрагмент «Ты ответил мне» просто опущен с целью избежать трудности неожиданного употребления совершенного времени [268] .

То, что последние слова «Ты ответил мне» ни в коем случае не дефект текста и не бессмыслица, видно из следующей строфы (g). Вместо отчаяния и печали сердце поэта наполнено надеждой и энтузиазмом. Если не предположить, что это другой псалом, а большинство критиков так не считают, – становится ясным, что решающий поворот произошел в один момент, когда поэт нашел в себе силы сказать: «Ты ответил мне». Как только он произносит эти слова, он становится новым человеком, человеком, который теперь способен петь гимн восхваления. Его отчаяние перешло в воспоминание о том, что случилось (строфа h), за чем следует новое восхваление и новое воспоминание о прошлых страданиях (j). Последняя строфа (k) состоит из пяти строк и не содержит даже воспоминания об отчаянии. Она выражает безграничную надежду, веру и энтузиазм и заканчивается еще одним глаголом в совершенном времени «ки-аса —» – «сотворил Господь». Последние строки произнесены в настроении восторга и мессианской веры в спасение всего человечества.

Переход от печали к радости отчасти также характерен для «Псалтири» в целом. Хотя первый псалом и не начинается с выражения отчаяния, последние псалмы выражают абсолютную радость.

Характерный для действенных псалмов перепад настроений находит продолжение и в позднейшей еврейской традиции и особенно отчетливо и прекрасно выражается двумя тысячелетиями позднее в хасидских песнопениях. Многие из них, обычно исполняемые хасидским учителем вместе с его последователями вечером в субботу, обладают тем же внутренним движением, что и действенные псалмы Библии. Они начинаются в печальном настроении, а заканчиваются восторженной радостью. Этот переход часто повторяется следующим образом [269] : во-первых, сама песня обладает движением, ведущим от печали к радости, во-вторых, песня повторяется много раз, и последующее повторение радостнее предыдущего, под конец все песнопение становится гимном радости. Хорошим примером является знаменитая «Рэйс Нигун», песня, созданная рабби Шнейром Залманом, основателем хабадской ветви хасидизма. Она состоит из трех частей, начинающихся с печали и заканчивающихся радостью [270] .

Две другие категории псалмов, о которых я упомянул, мессианские и гимны, являются псалмами одного настроения. Я выделил их в отдельные категории, потому что настроение, в котором они написаны, качественно отличается от настроения других псалмов одного настроения. Это не удовлетворение, праведность или отчаяние, в мессианских псалмах преобладает вера в спасение всего человечества, а в гимнах – настроение чистой радости [271] .

Примером мессианского гимна служит псалом 96:

«Воспойте Господу песнь новую; воспойте Господу, вся земля; пойте Господу, благословляйте имя Его, благовествуйте со дня на день спасение Его; возвещайте в народах славу Его, во всех племенах чудеса Его; ибо велик Господь и достохвален, страшен Он паче всех богов. Ибо все боги народов – идолы, а Господь небеса сотворил. Слава и величие пред лицем Его, сила и великолепие во святилище Его. Воздайте Господу, племена народов, воздайте Господу славу и честь; воздайте Господу славу имени Его, несите дары и идите во дворы Его; поклонитесь Господу во благолепии святыни. Трепещи пред лицем Его, вся земля! Скажите народам: Господь царствует! потому тверда вселенная, не поколеблется. Он будет судить народы по правде. Да веселятся небеса и да торжествует земля; да шумит море и что наполняет его; да радуется поле и все, что на нем, и да ликуют все дерева дубравные пред лицем Господа; ибо идет, ибо идет судить землю. Он будет судить вселенную по правде, и народы – по истине Своей».

Достаточно будет привести выдающийся пример псалма из категории гимнов – последний в Псалтири, псалом 150:

«(a) Хвалите Бога во святыне Его, хвалите Его на тверди силы Его. Хвалите Его по могуществу Его, хвалите Его по множеству величия Его. (b) Хвалите Его со звуком трубным, хвалите Его на псалтири и гуслях. Хвалите Его с тимпаном и ликами, хвалите Его на струнах и органе. Хвалите Его на звучных кимвалах, хвалите Его на кимвалах громогласных. Все дышащее да хвалит Господа! Аллилуйя».

В этом псалме мало содержания, в первой строфе (строки 1–2) восхваляются деяния Бога, во второй нет ничего, кроме выражения радости с помощью всех инструментов. Однако звуки всех инструментов перекрывает сама жизнь, и таким образом, эта ода к радости кончается словами: «Всякое дыхание да хвалит Господа!»

VIII. Эпилог

Я пытался показать развитие концепций Бога и человека в Ветхом Завете и в постбиблейской еврейской традиции. Мы видели, что это развитие начинается с авторитарного Бога и покорного человека, но даже в такой авторитарной структуре уже могут быть найдены семена свободы и независимости. С самого начала подчинение Богу требовалось именно ради того, чтобы предотвратить подчинение человека идолам. Почитание единственного Бога есть отрицание почитания людей и вещей.

Развитие библейских и постбиблейских идей представляет собой прозябание этого семени. Бог – авторитарный правитель – превращается в Бога – конституционного монарха, который сам связан провозглашенными им принципами. Бог, описанный антропоморфно, сначала превращается в безымянного Бога, а затем постепенно и в Бога, главный атрибут которого не может быть определен. Человек – послушный слуга – превращается в свободного человека, который творит собственную историю, свободен от вмешательства Бога и руководствуется только посланиями пророков, которые он может принимать или отвергать [272] .

Как я уже указывал, впрочем, существуют пределы, в которых свобода человека от Бога может концептуализироваться: это те же пределы, что и в отношении возможности отбросить саму концепцию Бога. Они естественны для религии, которая стремится дать формулировки объединяющего принципа и символа, позволяющих «сцементировать» свою структуру и удержать своих последователей от расхождений. Таким образом, еврейская религия не могла сделать последнего логического шага, то есть отказаться от Бога и принять концепцию человека как единственного в мире существа, которое может чувствовать себя в этом мире дома при условии, что вступит в союз с другими людьми и природой.

Я старался показать, что концепция Бога – всего лишь «палец, показывающий на луну». Эта луна не вне нас, она представляет собой человеческую реальность, скрывающуюся за следующими словами: то, что мы называем религиозной установкой, есть x , неизвестная величина, которую возможно выразить только в поэтических и визуальных символах. Это ощущение x артикулировалось в различных концепциях, менявшихся в зависимости от социальной организации конкретного культурного периода. На Ближнем Востоке x нашло выражение в концепции верховного племенного вождя или царя, и таким образом «Бог» стал высшей идеей для иудаизма, христианства и ислама, коренившихся в социальных структурах этого региона. В Индии буддизм смог выразить x в другой форме, так что не возникло необходимости в концепции Бога как верховного правителя.

Однако поскольку и верующие, и неверующие стремятся к одной и той же цели – освобождению и пробуждению человека, – и те и другие могут оценить каждый по-своему тот факт, что любовь побуждает нас понимать другого лучше, чем он сам понимает себя. Так, верящие в Бога будут думать, что неверующий гуманист заблуждается в том, что касается его концепций, и наоборот. Однако и те и другие будут понимать, что они объединены общей целью, которая полнее всего проявляется в их действиях, а не в концепциях. Прежде всего их объединяет общая борьба против идолопоклонства.

Идолопоклонники встречаются как среди верующих, так и среди неверующих. Такие верующие превращают Бога в идола, всеведущую, всемогущую силу, являющуюся союзницей тех, кто обладает властью на земле. Сходным образом существуют неверующие, не приемлющие Бога, но поклоняющиеся другим идолам, общим с верующими: суверенному государству, флагу, расе, материальному производству и производительности, политическим лидерам или самим себе.

Те, кто преданно почитает Бога, и те, кто стремится к той же цели в чисто человеческих терминах, понимают, что умозрительные концепции вторичны по отношению к стоящей за ними человеческой реальности. И те и другие понимают смысл хасидской истории об ученике хасидского законоучителя, которого спросили, посещает ли он своего наставника, чтобы услышать его мудрые слова. « Нет , – ответил тот. – Мне нужно увидеть , как он завязывает шнурки на ботинках».

Любой человек, верующий или нет, кто оценил x как высшую ценность в своей жизни, не может не понимать, что большинство людей в индустриальном обществе, несмотря на свои утверждения противного, к этой цели не стремятся. Они встревоженные, пустые, изолированные потребители, которым скучно жить и которые компенсируют свою хроническую депрессию навязчивым потреблением. Их больше привлекают вещи и технические новинки, чем жизнь и рост, их цель – иметь больше и потреблять больше, а не становиться больше.

Вся эта книга посвящена вопросу, привлекающему все большее внимание в последние годы. Не умер ли Бог? Это вопрос следовало бы разделить на два: мертва ли концепция Бога или мертво ощущение, на которое эта концепция указывает, и выражаемая ею высшая ценность?

В первом случае вопрос можно сформулировать так: мертв ли Аристотель? Этот вопрос связан с тем, что в основном важность мысленной концепции Бога и развитие «теологии» связаны с влиянием Аристотеля. Что касается концепции Бога, мы также должны задаться вопросом, следует ли нам продолжать использовать концепцию, которая может быть понята только в терминах ее социально-культурных корней – ближневосточных культур с их авторитарными племенными вождями и всемогущими царями и более поздних средневекового феодализма и абсолютных монархий. В современном мире, который больше не руководствуется систематизированной мыслью Аристотеля и идеей царствования, концепция Бога утратила свой философский и социальный базис [273] .

С другой стороны, если мы имеем в виду, не мертво ли ощущение , то вместо того чтобы спрашивать, мертв ли Бог, лучше задать вопрос, а не мертв ли человек ? Это представляется центральной проблемой индустриального общества XX века. Человеку грозит опасность превратиться в вещь, во все более и более отчужденное существо, потерять из вида настоящие проблемы человеческого существования и больше не интересоваться ответами на эти вопросы. Если человек будет продолжать движение в этом направлении, он сам умрет, и проблема Бога как концепция или поэтический символ высочайшей ценности перестанет быть проблемой вообще.

Главное сегодня – осознать эту опасность и стремиться к созданию условий, которые помогли бы вернуть человека к жизни. Эти условия лежат в области фундаментальных изменений в социоэкономической структуре индустриального общества (как капиталистического, так и социалистического) и в возрождении гуманизма, полагающего акцент на реальности воспринимаемых ценностей, а не на реальности концепций и слов. На Западе возрождение гуманизма происходит сегодня среди последователей католицизма, протестантизма и иудаизма, а также социалистического марксизма. Это реакция на двойственную угрозу ядерного уничтожения и превращения человека в придаток машины. Возможность того, что возобладает дух и осуществятся надежды пророков, зависит от силы и жизнеспособности этого нового гуманизма. Для нетеистических гуманистов важен еще один вопрос: что может занять место религии в мире, в котором концепция Бога, возможно, мертва, но основанная на опыте реальность, служащая основой этой концепции, жива?

IX. Приложение: псалом 21 и Страсти Господни

Псалом 21 сыграл решающую роль в истории распятия Иисуса. Матфей (27:46) говорит: «А около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или! лама савахфани? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» Евангелие дает арамейскую версию еврейского текста, который читается так: Эли, Эли, ламаха азавтани.

Почти невозможно поверить в то, что Иисус мог умереть со словами полного отчаяния. Это, конечно, было отмечено многими интерпретаторами Евангелия, которые объясняют явную абсурдность, указывая на тот факт, что Иисус был Бог и человек, и как человек он умер в отчаянии. Такое объяснение не очень удовлетворительно. И до и после Иисуса было много мучеников, умиравших с полной верой и не показывавших ни следа отчаяния. Так, например, Талмуд сообщает, что рабби Акива, когда его пытали, улыбался, и когда римский воин спросил его, почему он улыбается, ответил: «Всю свою жизнь я молился: Ты будешь любить Господа, Бога твоего, всем сердцем, всей душой [имея в виду жизнь] и всей твоей силой. Я никогда не мог любить его «всей своей жизнью» до сих пор. Поэтому я счастлив» [274] . Почему же тогда Иисус должен умереть в отчаянии как выражении его человеческой природы?

Ответ на этот вызывающий озадаченность вопрос выглядит простым. Согласно еврейской традиции, по сей день книги Пятикнижия или та их часть, которая читается каждую неделю, или любая молитва начинается с первого главного слова или фразы. Некоторые псалмы тоже цитируются по первым словам или фразе, например, «Ашрей» (псалом 1) или «Ал нахарот Бавел» (псалом 137). Возможно, что во времена первых Евангелий псалом 21 в соответствии с этим употреблением также цитировался по своей первой фразе. Другими словами, Евангелие сообщает нам, что Иисус, умирая, произносил псалом 21. Если это так, то нет проблемы, которая нуждалась бы в разрешении. Как мы видели, псалом начинается с выражения отчаяния, но заканчивается в радостном настроении веры и надежды. В самом деле едва ли можно найти псалом, лучше подходящий для выражения восторженного и универсалистского духа раннего христианства, чем окончание этого псалма: «Потомство мое будет служить Ему и будет называться Господним вовек: придут и будут возвещать правду Его людям, которые родятся, что сотворил Господь» (на иврите «ки-аса» – «Что он сотворил это»).

Текст описания распятия также совершенно ясно показывает, что авторы двух самых ранних книг Евангелия (Матфей и Марк) должны были иметь в виду весь псалом целиком. Так, Матфей говорит о римских солдатах, которые «поносили его», в псалме (21:8) сказано: «Все, видящие меня, ругаются надо мной». Матфей (27:43) говорит: «пусть теперь избавит Его, если Он угоден Ему», а псалом гласит (21:9): «пусть спасет, если он угоден Ему». У Матфея (27:35) – «Распявшие же Его делили одежды Его, бросая жребий», в псалме (21:19, 17) – «Делят ризы мои между собою, и об одежде моей бросают жеребий», «пронзили руки мои и ноги мои».

Как можно объяснить то, что большинство христианских теологов приняли идею о том, что Иисус умер со словами отчаяния, а не цитируя псалом 21? Причина, похоже, просто в том, что христианские ученые не думали об этом незначительном и маловажном еврейском обычае цитирования книги или главы по ее первой фразе.

Тем не менее вполне ясно, что в какое-то время после составления Евангелий от Матфея и Марка (где приведены те же последние слова Иисуса) считалось, что последние слова, сказанные Иисусом, как раз и могут привести к неправильному пониманию: представлению о том, что Иисус умер со словами отчаяния. Это по крайней мере делается весьма вероятным в силу того, что описание распятия было изменено [275] .

Действительно, св. Лука сообщает, что Иисус сказал: «Отче! В руки Твои предаю дух Мой». Совершенно ясно, что цель этого отрывка – показать, что Иисус умер в настроении, противоположном тому, которое высказано в первой фразе псалма 21.

В Евангелии от Иоанна (19:30) сообщение иное: «Когда же Иисус вкусил уксуса, сказал: совершилось! И, преклонив главу, предал дух». Представляется закономерным вывод, что св. Иоанн, чтобы избежать неверного понимания, будто Иисус умер в отчаянии, выбрал последние слова псалма как замену первой строки. В греческом тексте Евангелия значится «тетелестаи» в значении «свершилось», перевод в «Вульгате» – consummatum est – имеет то же значение. Возникает вопрос: почему св. Иоанн не выбрал слова, которыми «Септуагинта» [276] переводит «ки-аса» псалма: «эпойсен», что является буквальным значением «аса»: «он совершил это». Ответ на этот вопрос может заключаться в том факте, что перевод «тетелестаи» как «аса» использован в книге Исайи (55:11), и св. Иоанн имел прецедент такого перевода [277] . Более того, он мог считать, что «свершилось» более осмысленно, чем изолированное «эпойсен» («он сделал это»), непонятное без цитирования всей последней строки.

В то время как большинство христианских теологов приняло идею о том, что Иисус умер в отчаянии, и разными способами объясняло это, есть немногие, кто интерпретирует его слова в том же направлении, как и здесь. Насколько я смог узнать у ученых теологов, только К.Г. Додд в своей работе «Согласно Писанию» (C.H. Dodd. According to the Scriptures, 1952) ясно указывает на то, что первая строка представляет весь псалом. Однако есть несколько авторов, которые так или иначе пытались связать слова Иисуса с псалмом 21 в целом. Первым из них был Юстин Мученик во II веке. В своем диалоге с Трифоном (главы 98 – 106) он цитирует, по его словам, «весь псалом» (на самом деле только строку 23). Однако Юстину ясно, что Иисус произнес лишь первую строку, а остальное рассматривается как пророчество, относящееся к Христу, поскольку он идентифицирует себя с первым лицом – «я» псалма [278] .

Связь между строкой «Эли, Эли» и всем псалмом была замечена и некоторыми более поздними учеными, например, Лойси: «Этот псалом доминирует во всех описаниях Страстей. Нет ничего более естественного, чем вложить его начальные слова в уста умирающего Христа». Сходное мнение выражает и Б. Вейсс: «Евангелист не вникал в более глубокий смысл этих слов. Он просто рассматривал их как исполнение пророчества, содержащегося в мессианском псалме» [279] . Раулинсон так комментирует эти высказывания: «Конечно, часто говорится, что наш Господь во время Страстей мог укреплять свой дух, повторяя Псалтирь, и псалом 21 снова и снова приходил ему на ум. Псалом в целом не выражает отчаяния, это псалом праведного страдальца, который, однако, уверен в любви и защите Бога во всей его святости до самой смерти». Тем не менее Раулинсон приходит к выводу, что «можно усомниться в правоте Б. Вейсса в том, что подобная интерпретация вводит «искусственный элемент рефлексии» в «момент непосредственного чувства» и в выводе о том, что Господь действительно произнес эти слова. Лучше сказать откровенно, что мы точно не знаем, о чем Он думал в тот момент, что мы здесь оказываемся лицом к лицу с великой тайной Страстей спасителя» [280] .

Можно подвести итог: учитывая (а) трудность принятия идеи о том, что история распятия должна давать картину отчаяния Христа; (б) тот факт, что псалом 21 целиком выступал как предпосылка описания Страстей автором первого Евангелия, (в) то обстоятельство, что более поздние Евангелия заменили выражение отчаяния на выражение уверенности, (г) использование св. Иоанном окончания псалма вместо начала и, наконец, еврейский обычай цитирования книги, молитвы или псалма по первым словам или фразе, представляется гораздо более разумным предположить, что Матфей и Марк сообщают о цитировании Иисусом псалма 21, а не заниматься спекуляциями на тему о том, почему Иисус был в отчаянии, или представлять эти слова как неразрешимую тайну. Действительно, кажется более вероятным, что авторы первых Евангелий осознавали и разделяли именно то религиозное чувство, которое выражается в действенных псалмах.

Примечания

1

Freud Siegmund. Group Psychology and the Analysis of the Ego. Hogarth Press. London. XVIII. P. 69.

2

Георг Зиммель в свое время указал на ошибочность восприятия группы в качестве «субъекта». Он говорит: «Единый внешний результат многих субъективных психологических процессов интерпретируется как результат единого психологического процесса – т. е. процесса в коллективной душе. Единство результата отражается в предполагаемом единстве его психологической причины! Ошибочность этого вывода, на котором тем не менее основывается вся психология коллектива в своем основном отличии от индивидуальной психологии, очевидна: единство коллективных действий, которое проявляется только как видимый результат, переносится украдкой на внутреннюю причину, на субъективного носителя». ьber das Wesen der Sozialpsychologie. – Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik. – XXVI (1908).

3

Freud S . A General Introduction to Psychoanalysis. Liveright Publishing Corp. New York, 1943. P. 304.

Фрейд говорит: «Два фактора» – это «сексуальная конституция и пережитый опыт, или если хотите, фиксация либидо и фрустрация»; они «представлены таким образом, что там, где один преобладает, другой пропорционально уменьшается».

4

Dogma und Zwangsidee, Imago, XII (1927). См.: Dogma and Compulsion. International Universities Press, Inc. New York, 1951, и другие работы по психологии религии Райка: Jones E. Zur Psychoanalyse der christlichen Religion; Storfer A. J. Marias jungfrauliche Mutterschaft.

5

Freud S . Civilization and Its Discontents (стандартное издание). XXI. P. 76.

6

Фрейд З . Будущее одной иллюзии.

7

Фрейд З . Будущее одной иллюзии.

8

Об экономическом развитии см.: Rostovzeff М. Social and Economic History of the Roman Empire. Oxford, 1926; Weber Max. Die sozialen Gründe des Untergangs der antiken Kultur. In: Gesammelte Aufsätze zur Sozialund Wirtschaftgeschichte. 1924; Meyer E. Sklaverei im Altertum. Kleine Schriften. 2-nd ed. Vol. 1; Каутский К. Происхождение христианства. М., 1990.

9

The Life and Works of Flavius Josephus. The Antiquities of the Jews. XVIII. 1, 4. Пер. William Whiston. Holt, Rinehart and Winston, Inc. N.Y., 1957.

10

The Life and Works of Flavius Josephus. The Wars of the Jews. II. 8, 14.

11

Там же.

12

The Life and Works of Flavius Josephus. The Wars of the Jews. XVIII. 1, 3.

13

Талмуд. Псалом. 49.

14

Талмуд. Псалом. 48.

15

См.: Friedlander. Die religiösen Bewegungen innerhalbdes Judentums im Zeitalter Jesu. Berlin, 1905.

16

The Life and Works of Flavius Josephus. The Wars of the Jews. 11, 13, 4, 5.

17

Там же. 11,13,6. Важно заметить, что Иосиф Флавий, сам принадлежавший к аристократической элите, описывает революционеров словами своих собственных пристрастий.

18

Schürer E. Geschichte des jüdischen Volkes im Zeitalter Jesu Christi. 3d ed. 1901. I, 617.

19

См.: Mommsen Т. History of Rome. Vol. V.

20

The Life and Works of Flavius Josephus. The Wars of the Jews. VI.

21

См.: Weiss J. Das Urchristentum. Göttingen, 1917.

22

См.: Dibelius M. Die urchristliche Veberlieferung von Johannes dem Täufer. Stuttgart, 1911.

23

См.: Dibelius M. Die urchristliche Veberlieferung von Johannes dem Täufer. Stuttgart, 1911. S. 130.

24

См. о социальной структуре раннего христианства: Knopf R. Das nachapostolische Zeitalter. Tübingen, 1905; Harnack Adolf. Die Mission und Ausbreitung des Christentums. 4-th ed. 1923. V. I; Harnack Adolf. Kirche und Staat bis zur Gründung der Staatskirche. In: Kultur der Gegenwart. 2-nd. ed; Harnack Adolf. Das Urchristentum und die soziale Frage. In: Preussische Jahrbücher. 1908. V. 131; Каутский К. Происхождение христианства, М., 1990.

25

Origen . Contra Celcum, translated by Henry Chadwick. Cambridge University Press. L., 1953. III. P. 55.

26

Проблема исторического Иисуса в этой связи не касается нас. Социальное воздействие раннего христианского учения следует понимать только на основе анализа классов, которым оно предназначалось и которые его восприняли. Нам только важно понимание их психического состояния.

27

Harnack Adolf. History of Dogma. Dorer Publications. Inc., N.Y., 1961. I. P. 66–67.

28

Там же. P. 62–63.

29

Weiss J. Das Urchristentum. Göttingen, 1917. S. 55.

30

Каутский К. Происхождение христианства. М, 1990. С. 345.

31

H. von Schubert. Grundzüge der Kirchengeschichte. Tübin-gen, 1904.

32

Harnack Adolf. History of Dogma. I. P. 78.

33

Weiss J. Op. cit. S. 85.

34

Gumont F. Die orientalischen Religionen in ihrem Einfluss auf die europäischen Religionen des Altertums. In: Kultur der Gegenwart. 2-nd ed. 1923. V. I, pt. III. P. 1. См. также: Weiss J., цит. пр. Р. 70.

35

Здесь уместно сделать замечание по поводу одной проблемы, бывшей объектом жесткой полемики, – вопроса о том, насколько можно понимать христианство как революционное классовое движение. Каутский в своей книге «Предшественники новейшего социализма» и позднее в «Происхождении христианства» высказал мнение, что христианство – пролетарское классовое движение, что, однако, суть его влияния – в его практической деятельности, то есть в его благотворительности, а не в его «религиозном фанатизме». Каутский не учитывал, что движение может иметь классовое происхождение, но при этом в сознании его организаторов может и не быть социальной и экономической мотивации. Его презрение к исторической значимости религиозных идей показывает только его полное непонимание значения чувства удовлетворенности, даваемого иллюзией, для социального процесса. Его интерпретация исторического материализма так банальна, что Трельчу и Гарнаку легко создать видимость опровержения исторического материализма. Они, подобно Каутскому, не ставят в центр анализа проблему классового объединения, что обусловило христианство, но более сосредоточены на выяснении роли этих классовых отношений в сознании и идеологии первых христиан. Хотя Каутский опускает реальную проблему, классовые основания раннего христианства тем не менее столь ясны, что уклончивые попытки, особенно Трельча (в его «Социальном учении христианских церквей»), объяснить их отсутствие выдают политические предпочтения авторов.

36

Подобным же образом можно обвинять христиан в ритуальном убийстве и в сексуальной распущенности.

37

Knopf R. Das nachapostolische Zeitalter. S. 64.

38

Weiss J. Op. cit. S. 132.

39

Сравни: Knopf R. Op. cit. S. 70.

40

Knopf R. Op. cit. S. 69 и далее. Наставления св. Ипполита все еще обнаруживают этический ригоризм и враждебность к образу жизни среднего класса, о чем свидетельствует глава 41 (цит: по: Harnack A. Die Mission und Ausbreitung des Christentums, I, 300): «Проведем также исследование о профессиях и занятиях тех, кого приводили для решения вопроса о допущении к вере. Если это был сводник, он должен был оставить свое занятие, либо его отвергали. Если это был скульптор или художник, от него требовали не создавать идолов; если он не соглашался, его отвергали. Если это был артист или актер пантомимы, он должен был оставить свое занятие, либо его отвергали. Учителю маленьких детей лучше всего было бы оставить свою профессию, но если у него не было другого занятия, то ему могли позволить продолжать. Также возничий, участвующий в скачках или часто посещающий бега, должен был отказаться от этого, либо его отвергали. Гладиатор или тренер гладиаторов, или егерь (в зрелищах с участием диких зверей), или кто-то, имеющий отношение к подобным зрелищам, или служащий, заведующий гладиаторскими представлениями, должен был оставить этот род деятельности, либо его отвергали. Охраннику гражданской власти следовало внушить, что он не должен убивать людей и должен отказаться от исполнения соответствующего приказа и не принимать присяги; если он не желает подчиниться, то должен быть отвергнут. Военный командир или служащий магистрата, облаченный в пурпурные одеяния, должен уйти в отставку, либо быть отвергнутым. Если новообращенный или верующий стремится стать солдатом, они должны быть отвергнуты, поскольку ни во что не ставят Бога. Проститутка или распутный человек, или оскопивший себя, или кто-то еще, совершающий такое, что это нельзя даже назвать, должны быть отвергнуты, поскольку они осквернены. Колдун, прорицатель, ворожея, маг-заклинатель, фокусник, лекарь-шарлатан, изготовитель амулетов должны оставить свои занятия, либо быть отвергнутыми. Конкубина, которая находится в положении рабыни, растит своих детей и верна только своему хозяину, может стать прихожанкой; однако если здесь обнаружатся ее недостатки, она должна быть отвергнута. Если у мужчины есть конкубина, он должен отказаться от такой связи и вступить в законный брак: если он воспротивится, то должен быть отвергнут. Если мы что-нибудь упустили, факты должны подсказать вам правильное решение; поскольку всеми нами руководит Дух Божий».

41

Рисуя картину изменения социального состава христианской церкви в течение первых трех столетий, Кнопф приводит пример особенностей римской общины. Павел в Послании к филиппинцам (4:22) просит, чтобы его приветствие было передано «наипаче <тем, кто> из кесарева дома». Тот факт, что смертный приговор, вынесенный Нероном христианам (об этом упоминает Тацит в Анналах, XV, 44) и предписывавший зашивать их в шкуры, травить собаками, распинать на кресте, сжигать живьем, мог быть использован только против humiliores, но не против honestiores (более известных), показывает, что христиане того периода принадлежали главным образом к низшим слоям, хотя некоторые богатые и известные люди уже могли присоединиться к ним.

42

Meyer Eduard. Sklaverei im Altertum. Kleine Schriften (2nd ed.; 1924), I, 81.

43

Harnack A. History of Dogma. I, 49. Гарнак обращает внимание на то, что первоначально преобладали две взаимосвязанные между собой точки зрения относительно цели прихода Христа или природы и средств спасения: спасение понимали, с одной стороны, как участие в чудесном царстве Христа, которое вскоре должно появиться, а все прочее рассматривалось в качестве подготовки к этой твердо обещанной перспективе; однако, с другой стороны, внимание было обращено на условия и на божественные предписания, выработанные Христом, благодаря которым люди в первую очередь могли обрести допуск к обещанному. Прощение греха, праведность, вера, знание и т. д. – это то, что здесь учитывается, а сами эти благодеяния, поскольку их несомненным результатом должна стать жизнь в царстве Христа или, точнее, вечная жизнь, могут рассматриваться как спасение. (Там же. S. 129–130).

44

Там же. С. 130.

45

Harnack A. Kirche und Staat bis zur Gründung des Staatskirche // Kultur der Gegenwart. Vol. I, Pt. 4. S. 1; 2d. S. 239.

46

Harnack A. Kirche und Staat bis zur Gründung des Staatskirche // Kultur der Gegenwart. Vol. I, Pt. 4. S. 1; 2d. S. 143.

47

Cyprian . Epistle 69, 11.

48

Сравни: Harnack A. History of Dogma, II. 67–94.

49

О «католическом» догмате в данном случае можно говорить лишь с большой натяжкой, так как речь идет о IV в. от Р. X., а разделение церквей произошло в XI в.; к тому же данный догмат разделяет помимо католической церкви и православная, а также ряд деноминаций протестантизма. Под термином «католический» Фромм подразумевает: «ортодоксально-церковный», «клерикальный» и т. д. В этом смысле он охватывает и православие, и ряд протестантских церквей, включая англиканскую, лютеранскую и т. д. – Примеч. пер.

50

Сравни замечание Фрейда в: Civilisation and Its Discontens (Standart edition). XXI. 123 ff.

51

Сравни: Storfer A. J. Marias jungfrauliche Mutterschaft. Berlin, 1913.

52

Проблема связи поклонения Марии с поклонением языческим материнским божествам обсуждалась множество раз. Особенно наглядный пример обнаруживается у коллиридиан, которые в качестве жриц Марии разносили лепешки в ходе торжественной процессии в посвященный ей день. Это вполне сходно с культом ханаанской царицы небесной, упоминаемой Иеремией. Ср.: Rosch (Th. St. K. 1888. S. 278 f.), который интерпретировал эту лепешку как фаллический символ и считал поклонение коллиридиан Марии аналогичным восточно-фини-кийскому культу Астарты [см.: Realenzyclopädie für protestantische Theologie und Kirche. Leipzig, 1915. Vol. XII].

53

Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse. XIII. S. 445.

54

Harnack A. History of Dogma. I. P. 258.

55

Harnnack A. History of Dogma. I. P. 259–260.

56

Harnack A . Op. cit. II. S. 110.

57

Harnack A. Lehrbuch der Dogmengeschichte (6-th ed., 1922). S. 155.

58

Лютер, в частности, отличался своей амбивалентной позицией к отцу; его взаимоотношения с отцом, отчасти проникнутые любовью, отчасти ненавистью, занимали центральное место в характерной для него психологической ситуации.

59

Ср. «Золотую ветвь» Фрэзера, а также концепцию Сторфера, связанную с нашей.

60

Вдвоем. – Примеч. пер .

61

Ральф Эмерсон – американский философ, эссеист, поэт, создатель теории трансцендентализма. – Примеч. ред.

62

Душа беспола. – Примеч. пер .

63

Различия в сексуальных страхах детей исследует Карен Хорни: «Die Angst vor der Frau», Zeitschrift. Psychoanal., XIII (1932), 1—18.

64

См.: Clara Thompson «What is Penis Envy?», а также обсуждение этой книги Джанет Риох, Proceedings of the Association of the Advancement of Psychoanalysis, Boston meetings, 1942.

65

Сочетание склонности быть активной в противовес «выжидающей», пассивной роли наряду с деструктивными наклонностями часто играют важную роль в женском гомосексуализме.

66

Бахофен, Иоаганн Якоб – швейцарский историк религии, культуры и права, основатель сравнительного правоведения. – Примеч. ред.

Морган, Льюс Генри – выдающийся американский ученый, этнограф, социолог, историк. Внес крупный вклад в теорию социальной эволюции, науку о родстве, семье. – Примеч. ред.

Бриффо, Робер – ученый, автор очерка «Половые отношения и цивилизация», книги «Становление человечества». – Примеч. ред.

67

См. также: Frieda Fromm-Reichmann, «Notes on the Mother Role in the Family Group». Bulletin of the Menninger Clinic, IV (1940), 132–148.

68

Сравните греческий миф об Афине, рожденной из головы Зевса, и интерпретацию этого мифа как отголосок матриархальной религии в греческой мифологии у Бахофена и Отто.

69

Паттерн – существующая в сознании устойчивая группа связей. Культурные связи и социальные формы могут объединять параллельные тенденции: характерологические особенности и половые различия у мужчин и женщин. – Примеч. ред.

70

Экстраверт – человек, психический склад которого направлен на окружающий мир и деятельность в нем. – Примеч. ред.

71

Интроверт – противоположность экстраверта. Человек, психический склад которого сосредоточен на своем внутреннем мире. – Примеч. ред.

72

Пикнический тип – человек среднего роста, с плотной фигурой, мягким широким лицом. – Примеч. ред.

73

Астенический тип – тонкокостный тип телосложения. – Примеч. ред.

74

Клагес, Людвиг – немецкий психолог и философ, сторонник идей Шопенгауэра и Ницше. – Примеч. ред.

75

Ernest Jones. The Life and Work of Sigmund Freud. New York, Basic Books, Inc., 1953–1957.

76

Ранк, Отто – австрийский психоаналитик, один из ближайших учеников и последователей Фрейда. – Примеч. ред.

77

Ференци, Шандор – венгерский психиатр и психоаналитик, один из учеников Фрейда. – Примеч. ред.

78

Ipso facto ( лат .) – в силу самого факта, тем самым. – Примеч. ред.

79

Абрахам, Карл – психоаналитик, один из первых учеников Фрейда. – Примеч. ред.

80

Эйтингтон, Макс – психоаналитик, один из первых учеников Фрейда. – Примеч. ред.

81

Из личного сообщения.

82

Студентка и друг Ш. Ференци, директор Института психиатрии, психоанализа и психологии Уильяма Элансона Уайта в Нью-Йорке.

83

Студентка и друг Ш. Ференци, психоаналитик и автор «The Leaven of Live», где имеется превосходное изложение новых идей Ференци по технике психоанализа.

84

Из личного сообщения.

85

Австрийский врач и психолог, создатель системы индивидуальной психологии. Примыкал сначала к сторонникам Фрейда, затем основал собственную школу. – Примеч. ред.

86

Альфред Адлер приехал в Абердин по приглашению университета для того, чтобы прочитать студентам курс лекций. – Примеч. ред.

87

Из личного сообщения.

88

Интенция – цель, намерение, стремление. – Примеч. ред.

89

Подразумеваемая, невыраженная. – Примеч. ред.

90

Это исследование было проведено мною и рядом исследователей, в том числе д-ром Э. Шахтелем. Д-р П. Лазарсфельд исполнял обязанности консультанта по статистике в Институте социальных исследований при Университете Франкфурта, который в то время возглавлял д-р Хоркхаймер.

91

Был использован метод изучения индивидуальных ответов, представленных в открытой анкете, которые мы интерпретировали с позиции их ненамеренного бессознательного значения в отличие от прямого ответа. Например, если на вопрос «Кто из исторических личностей вам нравится больше всего?» человек отвечал: «Александр Македонский, Цезарь, Наполеон, Маркс и Ленин», мы интерпретировали этот ответ как «авторитарный», поскольку такой выбор говорит о том, что человек восхищается диктаторами и полководцами. Если ответ был: «Сократ, Пастер, Кант, Маркс и Ленин», мы классифицировали его как демократический, потому что человек восхищался людьми, которые внесли вклад в человеческую культуру, а не потому, что они пришли к власти.

92

Этот вопрос позднее исследовался с помощью более сложного метода, чем в упомянутом опросе, и результаты изложены в работе T.W. Adorno and others, The Authoritarian Personality. (New York: Harper & Row Publishers, 1950).

93

Более детально этот вопрос освещается в моей ранней работе: Fromm Е . Escape from Freedom (New York: Holt, Rinehart and Winston, 1941).

94

Рамсей, Макдоналд – британский политический и государственный деятель, один из основателей и лидеров лейбористской партии Великобритании. – Примеч. ред.

95

Лаваль, Пьер – французский политик-социалист. – Примеч. ред.

96

Бихевиоризм (от англ . behaviour – поведение) – ведущее направление в американской психологии. – Примеч. ред.

97

Проповедь XVII // Meister Eckhart. An introduction to the Study of his works, with the Anthology of his Sermons, selected by James A. Clark (New York: Thomas Nelson & Sons, 1957), p. 235.

98

Там же. С. 189. Сходные положения можно найти в дзен-буддизме в вопросе о независимости от Бога, Будды и других авторитетов.

99

К. Маркс . Экономические и философские рукописи.

100

Швейцер, Альберт – немецко-французский мыслитель, врач, богослов, миссионер. Лауреат Нобелевской премии мира. – Примеч. ред.

101

Унамуно, Мигель – испанский писатель, философ, представитель экзистенциализма. – Примеч. ред.

102

Более подробно этот вопрос рассматривается в моей работе «По ту сторону порабощающих нас иллюзий».

103

Эти два типа совести я весьма детально проанализировал в книге «Человек для себя».

104

Интернализация (от лат . interims – внутренний) – усвоение, принятие элементов поведения или культуры. – Примеч. ред.

105

Батлер, Сэмюэл – английский писатель, художник, переводчик. – Примеч. ред.

106

Торо, Генри Дэвид – американский писатель и философ. – Примеч. ред.

107

См. замечательную книгу Ойгена Херригеля (Eugen Herrigel. Zen in the Art of Archery (New York: Pantheon books, Inc., 1953), в которой автор – немецкий философ – описывает свой семилетний опыт изучения этого искусства в Токио.

108

Вайль, Симона – французский философ и религиозный мыслитель. – Примеч. ред.

109

Информационное, значимое наполнение. – Примеч. ред.

110

Тейлор, Фредерик – американский инженер, основоположник научной организации труда и менеджмента. – Примеч. ред.

111

Еврейский средневековый философ. – Примеч. ред.

112

Знаменитый средневековый немецкий теолог и философ. – Примеч. ред.

113

Психиатрический термин; склонность искажать восприятие других, основанное на фантазии. – Примеч. ред.

114

Слово «грех» не появляется в библейском тексте.

115

Как краткую и точную литературную историю Ветхого Завета я рекомендую работу Р.Х. Пфейфера «Книги Ветхого Завета» ( Pfeiffer Robert H. The Books of Old Testament. New York: Harper & Row, 1948).

116

Здесь и далее все цитаты из Ветхого и Нового Завета приводятся по каноническому тексту Библии. – Примеч. пер.

117

За чтением Пятикнижия следует чтение главы из книги Пророков, таким образом, дух Пятикнижия сочетается с духом книги Пророков.

118

Хорошим примером служит объяснение Раши первой фразы Библии: «Причиной начала творения является оправдание отведения Святой Земли Израилю; поскольку Бог – создатель мира, он может отвести любую его часть кому пожелает». Узость взгляда Раши поразительна. Там, где Библия говорит о создании мира, Раши думает о претензии евреев на Израиль и в соответствии с феодальными традициями доказывает, что Бог, будучи владельцем всего мира, имеет право отдать кусок земли кому пожелает (цитируется, как и все другие комментарии к Библии в этой книге, по: Soncino Chumash, edited by A. Cohen [Hindhead, Surrey: The Soncino Press, 1947]).

119

Именно революционный характер Ветхого Завета сделал его руководством для революционных христианских сект до и после Реформации.

120

Вильна Гаон – раввин Элияху бен Шломо Залман из Вильно (1720–1797). – Примеч. пер.

121

Различия между «правым» и «левым» крыльями особенно ясно выражены двумя самыми ранними представителями фарисеев: Гиллелем и Шамаем. Когда к Шамаю пришел язычник и попросил его объяснить всю Тору, пока он стоит на одной ноге, Шамай вышвырнул его. Когда язычник с тем же требованием пришел к Гиллелю, то получил следующий ответ: «Суть Торы в заповеди: не делай другому того, чего ты не хотел бы, чтобы было сделано тебе. Все остальное – комментарии. Иди и изучай». В своей блестящей книге «Фарисеи» ( Louis Finkelstein. The Pharisees. Philadelphia: The Jewish Publication Society of America, 1962) Л. Финкельштейн показывает различия между правым и левым крыльями среди фарисеев и анализирует их социальное происхождение. Для глубокого изучения этих двух «школ мысли» средневекового еврейства см. работу Дж. Каца «Исключительность и толерантность» ( Katz Jacob . Exclusiveness and Tolerance. Oxford: Oxford University Press, 1961).

122

См. концепцию Карла Ясперса об «осевом веке».

123

Используя историческую точку зрения, можно утверждать, что библейский текст уходит корнями в очень древнюю традицию, согласно которой Бог еще не является высшим властителем и в которой человек представляет древние божества, все еще оспаривающие его верховенство. Хотя это представляется вероятным с позиций нашего метода интерпретации, рассматривающей окончательно отредактированный текст Библии как единое целое, это не важно. Редакторы текста могли бы исключить архаические пассажи, если бы захотели. Однако они этого не сделали, оставив внутреннее противоречие в изображении Бога и тем самым заронив семя возникновения разительно изменившегося представления о Боге, как мы увидим позднее.

124

Учитывая, что это решение следует за архаической фразой, касающейся «сыновей богов», имеющих детей от «дочерей человеческих», можно заподозрить, что «греховность» человека исходно состояла в угрозе с его стороны верховенству Бога. Так же можно понять историю с Вавилонской башней, в которой Бог возражает против существования единой человеческой расы, говоря: «Вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать» (Быт. 11:6). Чтобы это предотвратить, Бог смешивает языки и рассеивает людей по земле.

125

Для сравнения: см. центральный тезис Альберта Швейцера.

126

Договор с Авраамом взят из источника J, договор с Ноем – из источника Е; таким образом, исторически история с договором с Авраамом раньше истории с Ноем. Однако в соответствии со сказанным выше это несущественно для нашего анализа. Редактор книги «Бытие» так объединил два источника, что договор с человечеством предшествует договору с еврейским племенем. Для этого у него были веские причины, и Библия остается такой, как он счел нужным.

127

Идея природы греховности Содома и Гоморры показывает интересное развитие еврейской традиции. В библейском тексте эта греховность описывается как гомосексуальность. Именно таково значение текста; так его понимали и Раши, Авраам ибн Эзра (род. в 1092 г.), Рашбам (рабби Шмуэль бен Меир, 1085–1174). Нахманид (рабби Моше бен Нахман (Рамбан), 1194–1270), с другой стороны, интерпретирует текст в том смысле, что целью жителей Содома и Гоморры было не пускать к себе чужих, чтобы оставить все богатство себе. Такая интерпретация близка к талмудическому определению нечестивости Содома и Гоморры: она рассматривается как нежелание сделать для другого что-то, что «приносит другому удовольствие и не причиняет ущерба себе».

128

Может возникнуть вопрос, почему Авраам останавливается на защите десяти праведников и не требует, чтобы даже ради одного человека город был пощажен. На мой взгляд, причина лежит в представлении о том, что десять человек составляют минимальную социальную общность и что довод Авраама заключается в том, что Бог не может уничтожить целый город, если в нем имеется ядро из праведников. Идею ядра также можно найти в высказываниях пророков и в талмудической идее «тридцати шести праведных», существование которых в каждом поколении необходимо для выживания человечества.

129

См. Гезениус . Еврейская грамматика ( Gesenius , Hebrew Grammar, 2nd English ed., revised in accordance with the 28th German ed. (1909) by A.E. Cowley (Oxford: Clarendon Press. 1910. P. 117).

130

Хорошим примером служит псалом 116: он начинается со строки «Ahavti ki yishma Adonai et koli tahanunai ()» Первое слово – это совершенная форма глагола «ahov» (любить). Это значит: «Я люблю абсолютно»; далее следует строка «потому что Господь услышал голос моей молитвы». Обычный перевод «я любил» в данном контексте не имеет смысла. Хотя грамматика иврита была хорошо известна христианским и еврейским переводчикам Библии, они допускали многочисленные ошибки при переводе подобных строк явно потому, что не могли освободиться от понятия времени в европейских языках, которые имеют формы, выражающие и время, и качество совершенности.

131

Значение безымянности Бога прекрасно уловил Мастер Экхарт. «Окончательный конец бытия, – говорит он, – есть тьма незнания скрытого божества, в котором этот свет сияет, и эта тьма не понимает этого. Поэтому Моисей говорит: «Сущий послал меня к вам» (Исход, 3:14). Сущий – это тот, кто не имеет имени и никогда его не имел ; по этой причине пророк говорит: «Истинно, Ты – Бог сокровенный» (Исайя, 45:14) в почве души, где почва Бога и души – одна почва. Чем больше человек ищет Тебя, тем меньше он может Тебя найти. Искать Его должно так, чтобы никогда Его не найти. Если не искать Его, то найдешь» ( Кларк Дж. М. Мастер Эрхарт: введение в изучение его работ и антология его проповедей. Clark James M. Meister Eckhart: An Introduction to the Study of His Works with an Anthology of His Sermons [Edinburgh: T. Nelson Sons, 1957], Sermon XXIV. P. 241; курсив мой. – Э.Ф. ).

132

Интересно отметить, что в еврейской традиции существовала концепция, запрещавшая изображение человека. Поскольку Бог также существует в человеке, сам человек в своей бесконечности не должен быть представлен в виде образа, как вещь.

133

Маймонид М. Путеводитель колеблющихся ( Maimonides Moses. The Guide for the Perplexed, translated from the Arabic by M. Friedlnder (London: Pardes Publishing House, 1904. P. 75).

134

Там же. С. 67.

135

Там же. С. 82.

136

Там же. С. 83–84 (курсив мой. – Э.Ф. ).

137

Вопрос о том, как Маймонид совмещает свою теорию с тем фактом, что Библия постоянно упоминает позитивные атрибуты Бога, нашел ответ в принципе: «Тора говорит на языке человека». Маймонид делает этот принцип еще более ясным при обсуждении жертвоприношения, молитвы и т. д. Он указывает, что Бог позволил человеку сохранить некоторые привычные формы мышления и поклонения и он не приказал «прекратить все эти обычаи служения, потому что подчиниться такому приказу было бы противно природе человека, который обычно следует тому, к чему он привык; в те дни это произвело бы такое же впечатление, какое в настоящее время произвел бы пророк, если бы призвал нас к службе Богу и от его имени заявил, что не следует молиться Ему, не следует поститься, не следует искать Его помощи в горестях, а надлежит служить Ему мыслью, а не действием. По этой причине Бог позволил продолжать такие формы службы; Он призвал на службу себе то, что раньше служило поклонению созданиям, созданиям вымышленным и нереальным, и повелел нам служить Ему в той же манере» (там же, с. 323). Из этого следует вывод, что молитва, пост и т. д. – всего лишь снисхождение к склонности человека хранить верность тому, к чему он привык в прошлом.

138

Гутман Ю. Философия иудаизма ( Guttmann Julius. Philosophies of Judaism, translated by D.W. Silverman. New York: Holt, Rinehart and Winston, 1964. P. 161).

139

Там же. С. 164. См. Обсуждение Гутманом этой проблемы и его ссылку на Бахва ибн Пакуда, «Книга долженствований сердца» ( Bahya ibn Pakuda . Book of the Duties of the Heart).

140

Там же. С. 164.

141

Хотя Маймонид далеко расходится с мистиками, не следует забывать, что он пользовался не только трудами Аристотеля, но и, например, неоплатонической системой Аль-Фараби и его школы, которая впоследствии была воспринята как еврейскими, так и нееврейскими мистиками. Также интересно отметить, что сын Маймонида Авраам, автор нескольких антирационалистических трудов, использовавших мусульманский мистицизм, в значительной мере посвятил свою жизнь защите работ своего отца.

142

Превосходное обсуждение этой темы может быть найдено в работе М. Каплана «Иудаизм как цивилизация» ( Kaplan Mordecai. Judaism as a Civilization. New York: Macmillan, 1934). Автор блестяще опровергает некоторые из самых экстравагантных утверждений, касающихся несуществования еврейской теологии. Однако, на мой взгляд, никакие из его аргументов не опровергают приведенных здесь взглядов.

143

Блестящая интерпретация этих догматических различий содержится в книге Л. Финкельштейна «Фарисеи» ( Finkelstein L. The Pharisees. 3rd rev. ed., Vol. II. Philadelphia: The Jewish Publication Society of America, 1962).

144

См. Санхедрин 906. Несмотря на официальную догму фарисеев о воскрешении, в Талмуде можно найти высказывания, указывающие на то, что некоторые талмудические мудрецы не были особенно привержены этому верованию. Так, например, рабби Иоханан, заканчивая чтение Книги Иова, имел обыкновение говорить: «Конец человека – умереть, конец животного – быть зарезанным, и все обречены смерти. Счастлив тот, кто был воспитан на Торе, кто угодил своему Создателю, и кто прожил жизнь с добрым именем и покинул этот мир с добрым именем. Доброе имя лучше дорогой масти, и день смерти – дня рождения» (Эккл. 7:1), (Бекарот 17a). Из моих собственных наблюдений за очень правоверными учеными евреями я вынес впечатление, что очень многие из них верили в воскресение, но довольно абстрактно и без особых эмоций.

145

Противоречие, сходное с этим, возникло несколькими столетиями позже между ориентированными на Талмуд мудрецами и сектой караимов. Выдающийся талмудист и философ Саадия ха-Гаон оспаривал мнение караимов о том, что только Тора, а не «устная традиция» является единственным авторитетным источником закона.

146

В отношении самих трудов Маймонида произошло теологическое столкновение, когда Шломо из Монпелье донес на них доминиканцам, которым папа Григорий IX как раз даровал функции инквизиции. В 1233 году работы Маймонида были публично сожжены в Париже. Почти столетием позже рабби Шломо бен Адрет из Барселоны был принужден запретить читать труды Маймонида тем, кому еще не исполнилось тридцати лет – см. Сарачек Й. Вера и разум ( Saracheck Joseph. Faith and Reason. Williamsport, Pa.: The Bayard Press, 1935). Впрочем, спор по поводу философии Маймонида не вызвал длительного раскола в иудаизме.

147

Во многих отношениях конфликт между хасидизмом и его противниками можно сравнить с противостоянием am ha-aretz, необразованных крестьян, рыбаков и бедных ремесленников Палестины, из среды которых вышло христианство, и учеными фарисеями. Социальные и культурные различия в обоих случаях одинаковы, как одинаково и нетерпеливое ожидание прихода мессии.

148

Гегельянско-марксистская концепция отчуждения впервые появляется, хотя и формулируется не в таких словах, в библейской концепции идолопоклонства. Идолопоклонство – это почитание отчужденных, ограниченных качеств человека. Идолопоклонник, как и любой подвергшийся отчуждению человек, тем беднее, чем больше он одаривает своего идола.

149

См.: Фромм Э. Душа человека ( Fromm E. The Heart of Man. New York: Harper & Row, 1964).

150

Можно предположить возможность того, что изначальное значение английского слова awe – «благоговение» – представляет собой смесь значений слов awful – «внушающий ужас» и awesome – «приводящий в трепет» и связано с испытываемыми в отношении идолов чувствами, являющимися смесью ужаса и восхищения. Та же двойственность обнаруживается в соответствующем еврейском слове nora.

151

Цит. по Ньюман Л.И. Хасидская антология (B. Jeuszohn, quoted by Newman Louis I. The Hasidic Anthology. New York: Charles Scribner\'s Sons, 1934. P. 193).

152

Главным здесь представляется то же самое, что содержится и в позднейшем запрете употреблять в пищу кровь животных, потому что это «кровь жизни». Человек должен воздерживаться от поедания жизни.

153

Х. Кохен указывает, что Дж. Селден в своей работе ( Selden Job. De Jure Naturali et Gentium Justa DiscipIinam Ebraeorum, London, 1890) уже отмечал значимость концепции ноахитов для естественного и международного закона. То же подчеркивает А.Г. Вехнер в своей книге ( Waehner A.G. Antiquitates Ebraeorum, 1743). Хьюго Гротиус также одобрял концепцию ноахитов. См. Кохен Х. «Религия и разум в иудаизме» ( Cohen H. Die Religion der Vernunft aus den Quellen des Judentums. Frankfurt: J. Kaufman Verlag, 1929. P. 143).

154

Вопрос о ноахитах, рассматривавшийся здесь в связи с проблемой «негативной теологии», мастерски раскрыт Германом Кохеном применительно к знаниям, необходимым чужестранцу, в книге «Религия и разум» ( Cohen Hermann. Die Religion der Vernunft).

155

Аббат Пир – доминиканский священник, глава благотворительной организации, лауреат Нобелевской премии мира. – Примеч. пер.

156

Подражание Богу. – Примеч. пер.

157

Подробно это будет обсуждаться в главе 5.

158

Детальное обсуждение этих концепций содержится в работе Э. Фромма «Человек для себя» ( Fromm E. Man for Himself. New York: Holt, Rinehart and Winston, 1947. Chap. IV).

159

Подробное обсуждение можно найти в работе Э. Фромма «Душа человека» ( Fromm E. The Heart of Man. New York: Harper & Row, 1964).

160

Следует заметить, что классический иврит не имеет эквивалента для слов «религия» или «религиозный». Средневековый и современный языки используют слово dat (), образованное от арабского корня.

161

Вопрос об недеистском религиозном опыте широко обсуждается в последние годы протестантскими теологами. Пол Тиллих использовал концепцию «почты существа», или просто «глубины» как замены Бога. Профессор Альтизер говорил об адеистическом христианстве, Дитрих Бонхофер – о нерелигиозном христианстве. Епископ Вулвича Джон А.Т. Робинсон выражает сходные взгляды в своем труде «Видит Бог» ( Robinson John A.T. Honest to God. London: S.C.M. Press, 1963). См. также Тиллих П. «Потрясение основ и систематическая теология» ( Tillich Paul. The Shaking of the Foundation and Systematic Theology), Балтман Р. «Керигма и миф» ( Bultmann Rudolf. Kerygma and Myth), Бонхофер Д. «Письма из тюрьмы» ( Bonhoeffer Dietrich. Letters from Prison), Сузуки Д.Т. «Мистицизм, Восток и Запад» ( Suzuki D.T. Mysticism, East and West), которые показывают сущностную идентичность западных деистских и восточных недеистских мистических установок.

162

Такой вид пустоты совершенно отличается от того, что психоаналитик назвал бы «восприимчивостью». Последняя пассивна, а пустота активна, так же как вдох столь же активен, как и выдох. См. рассмотрение активности и пассивности в великолепной книге Э. Шехтеля «Метаморфозы» ( Schachtel Ernest. Metamorphosis. New York: Basic Books, 1959).

163

См. Фромм Э. Душа человека ( Fromm E. The Heart of Man), где я подробно анализирую эти феномены, в особенности синдром зла (распада), некрофилию (любовь к смерти), симбиотическую кровосмесительную фиксацию и злокачественный нарциссизм. Интересно отметить, что Маймонид считал физическое и психическое здоровье обязательным для пророка.

164

Еврейские мудрецы столкнулись с трудностью, объясняя использование множественного числа в предложении «сотворим человека…», где в противоречие с общей схемой Бог (Elohim () – что само по себе является множественным числом) связан со множественным числом глагола «сотворим» (naaseh —). Естественно, мудрецы стремились устранить любое подозрение в том, что идея единого Бога может быть подвергнута сомнению. Комментарий Раши таков: «Это учит нас смирению Бога, потому что человек был сотворен по образу ангелов; Бог советовался с ними, несмотря на то, что это могло быть понято так, словно он создал человека с их помощью. Писание, таким образом, говорит нам, что тот, кто велик, должен всегда советоваться и получать позволение тех, кто мал». Идея Раши о том, что Бог советовался с ангелами, удивительна, если мы учтем, что она совершенно противоречит духу библейской истории, в которой Бог определенно представлен как автократический правитель, который ни с кем не советуется. Однако Раши отражает здесь более позднее развитие, когда Бог перестал быть автократическим правителем, и где мы находим утверждения, говорящие о том, что Бог советуется с человеком по поводу управления миром (см. Санхедрин 386). В более древней версии создания человека (J) идея о том, что человек создан по образу божьему, отсутствует. Там говорится: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою» (Быт. 2:7).

165

См. обсуждение негативной теологии Маймонида, касающееся атрибутов существа, а не действия. Мы видим начало такого отношения уже в Талмуде: «Один [читатель] явился к рабби Ханина и сказал: «О Боже, великий, могучий, ужасный, величественный, могущественный, устрашающий, сильный, бесстрашный, уверенный, почитаемый». Он [рабби Ханина] дождался, пока тот закончит, а когда тот закончил, сказал ему: «Завершил ли ты славословие своему господину? Почему мы хотим всего этого? Даже с этими тремя, когда мы говорим великий, могучий и ужасный – в первом благословении, разве Моисей, господин наш, не упомянул их в Законе, и разве люди в великой Синагоге не явились и не включили их в Тефилла, не смогли бы мы упоминать их» (Бекарот 33б).

166

См. комментарий к слову «kadosh» в работе Хиршберга Х.Х. «Еврейский гуманизм» ( Hirschberg Harris H. Hebrew Humanism. Los Angeles, Cal.: California Writers, 1964). Эта книга содержит прекрасное и полное рассмотрение многих проблем еврейского гуманизма.

167

Сифре Второзаконие 11, 22, 49, 85a цит. по: Бухлер А. «Исследования греха и искупления в раввинской литературе первого века» ( Buechler A. Studies in Sin and Atonement in the Rabbinic Literature of the First Century. London: Oxford University Press. 1928. P. 35f). Бухлер переводит еврейское «hasid —» как «любящий»; более традиционный перевод – «праведный».

168

Кохен Г. Цит. соч. С. 110 (курсив мой. – Э.Ф. ).

169

Бухер А. Цит. соч. С. 358.

170

Кохен Г. Цит. соч. С. 109.

171

Тосефта Бава Меция 6, 17. Цит. по: Бухер А. Цит. соч. С. 104.

172

Тосефта Шебут 3:6. Цит. по: Бухер А. Цит. соч. С. 105.

173

Бухер А. Там же.

174

Можно заключить, что традиция, в которой коренится высказывание рабби Акивы, лежит в основе неортодоксальной христианской концепции, согласно которой Христос и человек усыновлены Богом и сидят по его правую руку. В еврейской традиции усыновление не фигурирует.

175

Под «кровосмесительными» я понимаю не сексуальные, а в первую очередь аффективные связи с матерью и природой.

176

См. Фромм Э. Бегство от свободы ( Fromm E. Escape from Freedom. New York: Holt, Rinehart and Winston, 1941).

177

Песах – еврейская пасха, праздник в память исхода евреев из Египта и освобождения из рабства, Суккот – Праздник кущей, иудейский праздник в память о шалашах, в которых евреи жили во время странствий по пустыне, Шаббат – суббота, священный день отдохновения у иудеев. – Примеч. пер.

178

Полное обсуждение кровосмесительной фиксации см. в работе: Фромм Э. Душа человека ( Fromm E. The Heart of Man).

179

Тосефта Бава Кама 7, 5; Бухлер А. Цит. соч. С. 38. Высказывание рабби Ионахана также цитируется Раши в связи с упоминанием в Исх. 21:6 протыкания уха раба.

180

Бухлер А. Цит. соч. С. 36.

181

Дерево кароб (локуста) – рожковое дерево, вечнозеленое средиземноморское растение со съедобными стручками. – Примеч. пер.

182

Рабби Элеэзер впоследствии был отлучен за свое неприятие законных решений большинства (не за отступление в вере). Глубоко человечное отношение, отсутствие фанатизма в этом случае продемонстрировано рабби Акивой. Когда раввины спросили, кто пойдет и скажет рабби Элеэзеру, «Я пойду, – ответил рабби Акива, – чтобы неподходящий человек не пошел и не сообщил ему и тем самым не уничтожил целый мир» – т. е. причинил огромное зло, сообщив бестактно и грубо. Что сделал рабби Акива? Он надел черную одежду в знак траура, который должен соблюдать отлученный. «Акива, – сказал ему Элеэзер, – что особенного случилось сегодня?» «Господин, – ответил он, – представляется мне, что твои товарищи решили держаться от тебя подальше». Вслед за тем рабби Акива тоже порвал свои одежды, снял обувь, встал с сиденья и уселся на землю, и слезы текли из его глаз (Бава Меция 59b).

183

Цитируется в работе Л. Ньюмена «Хасидская антология» ( New-man L. The Hasidic Anthology. P. 134).

184

Цитируемая Л. Ньюменом книга Й. Розенберга «Тиферет Махарал» ( Rosenberg J. Tifereth Maharal. Lodz, 1912. P. 56).

185

Цитируемая Л. Ньюменом книга Бергера «Ессер Орот» ( Berger . Esser Oroth. Warsaw, 1913. P. 59; quoted by L. Newman. P. 132).

186

Цитируемая Л. Ньюменом книга Бергера «Ессер Орот» ( Berger . Esser Oroth. Warsaw, 1913. P. 59; quoted by L. Newman. P. 132).

187

Процитировано Л. Ньюменом. Там же. С. 176.

188

В некоторых текстах отсутствует слово «Израиль». Действительно, представляется нелогичным, если бы ссылка была сделана на душу Израиля, а за ней следовало указание на уничтожение целого мира. Если бы «Израиля» было частью оригинального текста, продолжение должно было бы быть таким: «…как если бы он уничтожил весь Израиль». Более того, весь пассаж касается создания Адама, а не Израиля. Таким образом, совершенно ясно, что один человек (подобно Адаму) представляет весь мир.

189

Интересно отметить, что из этой традиции возникла литургическая практика, дожившая до сегодняшнего дня. В каждый святой день часть службы состоит из чтения радостных псалмов «Аллилуйя». На седьмой день Песах, когда в соответствии с традицией утонули египтяне, читается только половина псалмов «Аллилуйя» в соответствии с духом упрека Бога ангелам, которые радовались смерти божьих созданий.

190

Существует любопытная параллель в приказании Бога Аврааму покинуть дом его отца и в приказании Бога принести в жертву Исаака. Последнее приказание интерпретируется как проверка послушания Авраама или как попытка показать, хотя и не напрямую, что Бог не одобряет языческого обычая приносить в жертву детей. Хотя эти интерпретации, возможно, правильны, текст предполагает еще одно толкование, а именно, приказание разорвать кровные связи с сыном. Это предположение основывается на формулировке приказания: хотя Аврааму в первую очередь велено покинуть «землю твою, родство твое и дом отца твоего» и отправиться в землю, которую Бог ему покажет, теперь Бог говорит: «Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе » (Быт. 22:2). Выделенные курсивом слова напоминают предшествующее приказание. Таким образом, требование принести в жертву Исаака должно означать необходимость для человека полной свободы от кровных связей – не только с отцом и матерью, но и с любимым сыном. Однако «свобода» не означает, что человек не любит свою семью; она означает, что он не «привязан» в смысле кровосмесительной фиксации, которая обсуждалась в предыдущей главе.

191

История Моисея, которой особое внимание уделил З. Фрейд, вызывает предположение о том, что Моисей на самом деле был египтянином. В данном случае это нас не интересует, поскольку мы не рассматриваем историчность библейского текста.

192

Происходит от глагола «яда», часто употребляемого в смысле «пронизывающе, глубоко знать». Так говорится о знании Богом человека и знании человеком человека. Такое значение глагола также объясняет, почему он может использоваться применительно к плотскому познанию.

193

Нельзя не вспомнить слова пророка: «“Меня найдут не те, кто ищет меня”, – сказал Господь».

194

Причины этого нетрудно увидеть. Пророк должен говорить только из внутренней потребности сообщить о своем видении, и только тогда его видению и его голосу можно доверять. Если же он мотивирован нарциссическим желанием стать вождем или спасителем, достоверность его вести и искренность его голоса сомнительны. Отсутствие нарциссической мотивации – один из главных критериев истинности пророка как в прошлом, так и теперь, и, возможно, нет другой причины, кроме этого психологического требования, того, что пророков мало.

195

Интересно отметить, что комментатор Овадия бен Яков Сфорно из Италии (1475–1550) интерпретирует слова, обычно переводимые как «Я есмь Сущий» как указание на решимость Бога устранить всю жестокость и притеснение, которые могут угрожать существованию человека. Другими словами, для него суть Бога – сохранение свободы и тем самым жизни. Его комментарий – пример проявления духа ренессансного гуманизма, совершенно отличного от средневекового духа, который мы находим в комментариях Раши.

196

Можно упомянуть любопытный хасидский комментарий к этому пассажу. Задается вопрос: почему Бог говорит: «Я Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова», а не «Я Бог Авраама, Исаака и Иакова»? Ответ заключается в том, что такая формулировка указывает на то, что у двух отдельно взятых людей не может быть одного и того же Бога, что Бог – это всегда индивидуальное переживание каждого человека.

197

См. детальный анализ проблемы ожесточения сердца и человеческой свободы в работе «Душа человека», гл. 6.

Еврейские комментаторы Библии столкнулись, конечно, с собственными трудностями при интерпретации этой фразы. Авраам ибн Эзра (родившийся в 1090 г. в Испании) поднимает следующий вопрос: если Бог ожесточил сердце фараона, справедливо ли осуждать фараона за его отказ? Его ответ таков: Бог наградил каждого человека высшей мудростью и разумом, чтобы тот был способен подняться над судьбой. Однако фараон не делает такой попытки. Авраам ибн Эзра делает вывод: человек всегда волен подняться над судьбой, хотя судьба описывается в терминах намерений Бога, т. е. закона причин и следствий. Раши хотел бы оправдать его и комментирует в более традиционном ключе: Бог хотел, чтобы фараон пострадал в наказание, что очистило бы его. Нахманид, напротив, выражает мнение, по сути совпадающее с нашим. Он говорит, что фараон уже упустил шанс раскаяться в совершенном в отношении евреев зле. Нахманид явно имеет в виду, что у фараона больше не было шанса «вернуться», и именно это означает фраза об ожесточении сердца.

198

Евреи после разрушения Второго Храма, когда священство утратило свои функции, продолжали помнить родословную «коханим» (священников) и предоставлять им привилегию произносить традиционное благословение на службе, но, конечно, это лишь слабое воспоминание о могущественной касте священников, которая одно время была центром религиозной системы.

199

См. Маймонид М. «Путеводитель колеблющихся» ( Maimonides Moses. The Guide for the Perplexed, III, 32, translated by M. Friedlnder).

200

Эта ветхозаветная концепция Бога как Бога истории противоречит концепции Бога XVII века как Бога природы. Здесь человек, открывая законы природы, познает Бога, а изменяя природу, участвует в работе Бога.

201

При рассмотрении всей проблемы мессианства я существенно использовал труды: Клауснер Дж. Мессианская идея в Израиле ( Klausner Joseph. The Messianic Idea in Israel. London: George Allen & Unwin, 1956), Силвер А.Г. История мессианских рассуждений в Израиле ( Silver A.H. A History of Messianic Speculation in Israel. New York: Macmillan, 1927), переиздан в 1959 г., Гринстоун Дж. Х. Мессианская идея в еврейской истории ( Greenstone Julius H. The Messiah Idea in Jewish History. Philadelphia: The Jewish Publication Society of America, 1906), Бек Л. Иудаизм и христианство ( Baeck Leo. Judaism and Christianity. Philadelphia: The Jewish Publication Society of America, 1958) в переводе и с введением В. Кауфмана.

202

См. Кассирер Э. Философия Просвещения ( Cassirer Ernst. The Philosophy of the Enlightenment. Boston: Beacon Press, 1955. P. 159ff).

203

См. Ис. 5:18–23.

204

Бек Л. Цит. соч. С. 31.

205

Там же [курсив мой. – Э.Ф .].

206

Очень интересно, что Тейяр де Шарден многими годами позднее использует термины, вполне сходные с используемыми Лео Беком. Тейяр де Шарден говорит о христианской вере как о «устремленной вверх, к личной трансцендентности, к Высочайшему» и о «человеческой вере», ведущей вперед к видению сверхчеловеческого; это соответствует «вертикальной» и «горизонтальной» осям у Бека. Тейяр де Шарден предлагает «очищенную христианскую веру, объединяющую обе: движение одновременно вперед и вверх к Христу, который одновременно Спаситель и Движущая сила не только отдельного человека, но антропогенеза как целого» ( Teilhard de Chardin. The Future of Man. New York: Harper & Row., 1965. P. 263–269). Такое смешение двух направлений может быть обнаружено в апокрифической и талмудической литературе. Тейяр де Шарден в своей концепции веры, «ведущей вперед», впрочем, ссылается не на еврейскую концепцию мессианства, а на марксистский гуманизм.

207

Санхедрин 99a (тот же взгляд также принят Маймонидом, Мишне Тора, XIV, 5, 12).

208

См.: Клаузнер Дж. Цит. соч. С. 392.

209

Дерек Эрец Зута, гл. II (раздел о мире); цит. по Клаузнер Дж. Там же. С. 521.

210

Существует поразительная параллель между этой концепцией и идеей Маркса о том, что рабочий класс именно в силу того, что он в наибольшей мере отчужден и страдает, является наиболее революционным классом, которому суждено произвести самое радикальное изменение в мире.

211

См. мою интерпретацию страданий народа Израиля в Египте как достаточного условия для решения Бога освободить его.

212

Содержится в христианской хронике Historia Ecclesiastica Сократа. Т. VII. С. 36. Цит. Гринстоуном Дж. Х. Цит. соч. С. 109 и далее.

213

Цит. Гринстоуном Дж. Х. Там же. С. 167.

214

Первым христианским ученым, переведшим часть «Зохара» на латынь, был Вильям Постель (Париж, 1552). Пико делла Мирандола написал на латыни краткую диссертацию о «Зохаре». См. «Зохар» в переводе Г. Сперлинга и М. Саймона с введением Дж. Абельсона ( Sperling Harry and Simon Maurice , with an introduction by J. Abelson. The Zohar. London: Soncino Press, 1949). Интересно отметить, что эти два величайших гуманиста были среди первых, кто заинтересовался «Зохаром». См. также Шолем Г. Книга великолепия (The Book of Splendor, selected and edited by Gershom G. Scholem. New York: Schocken Books, 1949).

215

Возможно, это являлось следствием того, что движение породило множество мелких групп, в каждой из которых имелся собственный харизматичный лидер.

216

Больше всех сделал для представления этой литературы вниманию западного читателя Мартин Бухер. См. также превосходную работу «Хасидская антология» Л.Л. Ньюмена (Hasidic Anthology by Louis L. Newman). Шолем подчеркивал, что хасидизм представляет собой попытку сохранить те элементы каббализма, которые могли вызвать отклик у народа, но были лишены того мессианского оттенка, которому они были обязаны своим успехом в предыдущий период. При всем уважении к авторитету Шолема мне все же представляется, что цитируемые здесь хасидские истории, к которым можно было бы добавить и еще многие, показывают, что хасидские элементы не были исключены в той мере, в какой он считает.

217

Цитируется Л.Л. Ньюменом из: «Priester der Liebe» by Chaim Bloch. Vienna, 1930. Р. 250.

218

Цитируется Л.Л. Ньюменом. Там же. С. 250–251.

219

Цитируется Л.Л. Ньюменом по: Berger . Esser Oroth. Warsaw, 1913. С. 246–247.

220

Цитируется Л.Л. Ньюменом по: Ehrmann B. Peer ve-Khavod. Muncats, 1912. С. 249.

221

Цитируется Л.Л. Ньюменом по: Bloch Chaim. Gemeinde der Chassidim. Vienna, 1920. С. 248.

222

Цитируется Л.Л. Ньюменом по: Berger . Esser Tzachtzochoth. Piotrkov, 1910. С. 248.

223

Цитируется Л.Л. Ньюменом по: Bloch Chaim. Gemeinde der Chassidim. С. 247.

224

Цитируется Л.Л. Ньюменом по: Ashkenazy I. Otzroth Idisher Humor. New York, 1929.

225

Цитируется К.Л. Бекером по: Vellay C. Discours et Rapports de Robespierre (1908); см. также высказывания Дидро [там же]. Бекер совершенно справедливо замечает: «Идеи и фразы по сути религиозные, по сути христианские; Почитание Бога Дидро заменяет почитанием будущего и заменяет надежду на бессмертие на небесах надеждой жить в памяти будущих поколений».

226

Троцкий, возможно, представляет собой наиболее драматическую и трагическую фигуру на полпути между иллюзией и реальностью. Он со всей ясностью видел, что Советский Союз Сталина вовсе не исполнение социалистической мечты. Однако до дня смерти он не мог признать, что эта мечта полностью беспочвенна. Со всей силой своего интеллекта он создавал теории о Советском Союзе как о «государстве развращенных рабочих», но все же «государстве рабочих», которое долг коммунистов защищать во время Второй мировой войны. Ленин умер в момент, когда всеобщее разочарование стало неизбежным. Троцкий был убит пятнадцатью годами позже по приказу человека, который должен был уничтожить последние остатки революционного прошлого, чтобы построить свой жульнический вариант социализма.

227

См.: Гезениус В. Еврейский и английский лексикон ( Gesenius W. Hebrew and English Lexicon. Oxford: Clarendon Press, 1910).

228

Я изменил текст стандартной версии, опустив слово «поэтому» перед «избери жизнь»; это слово отсутствует в еврейском оригинале, и я не вижу причины помещать его, хотя слово «вав», предшествующее глаголу, может переводиться по-разному. [В синодальном переводе Библии «поэтому» отсутствует. – Примеч. пер. ]

229

Нахманид в своем комментарии к Библии замечает в связи с этой фразой, что Бог убеждает людей: судьбу жизни и смерти решать им, а он советует им выбрать жизнь.

230

Мишне Тора. «Законы покаяния» ( Mishneh Torah. «The Laws of Repentance», translated by M. Hyamson. Jerusalem, 1912, 87a.

231

См. обсуждение альтернативизма и детерминизма в работе Э. Фромма «Душа человека».

232

Маймонид. Мишне Тора ( Maimonides. Mishneh Torah. Цит. соч., 83b-84a).

233

Талмуд пытается примирить противоположные взгляды, говоря: «Тут нет трудности. Первое число касается тех, кто входит [в пределы] с разрешения; второе – тех, кто может войти без разрешения» (Санхедрин 97b). Это последнее утверждение могло бы послужить моделью для истории Кафки в «Суде»: человек ждет суда и не смеет войти, потому что привратник не разрешает. Талмудическое толкование подчеркивает то, что лежит в основе сюжета Кафки: человек может и должен войти в дверь, даже если ему не разрешают. Не знаю, конечно, был ли талмудический текст известен Кафке.

234

См.: Гезениус В. Лексикон.

235

См.: Бааб О. Дж. Теология Ветхого Завета ( Baab Otto J. The Theology of the Old Testament. New York: Abingdon-Cokesbury Press, 1959. P. 86).

236

Еврейские комментаторы Библии интерпретировали «хата» как ненамеренное нарушение, «авон» – как грех, совершенный с заранее обдуманным намерением, «пеша» – как грех, порожденный духом восстания. См. комментарии к Исх. 34:7.

237

Показательно то, что Маймонид в своем определении покаяния не упоминает раскаяния или стыда как составных частей покаяния.

238

Комментарий Раши: это значит по крайней мере две тысячи поколений.

239

См. также Иезекиил 18:2–9.

240

Интересно отметить, что раввинская традиция вполне осознает различия в употреблении (Господь) и Элохим (Бог). Если современные критики Писания использовали это различие как ключ для обнаружения двух основных литературных источников Библии, раввинский взгляд привел к следующей интерпретации: обозначает Бога под действием атрибута сострадания, а – Элохим – под действием атрибута правосудия.

241

Главное в этой истории, помимо подчеркнутого прощения Бога как результата покаяния, является фраза «Значит, все зависит от меня одного». Если человек хочет возвратиться, никто другой помочь ему не может. Он в первую очередь должен оказаться способен быть самим собой и не полагаться ни на кого, кроме себя. Другими словами, возврат требует независимости человека как необходимого условия. Это не сдача, это выражение свободы.

242

Следует учитывать, что шаббат – день радости, на который прерывается всякий траур.

243

Цитируется Аньоном С.И. в книге «Дни благоговения» ( Agnon S.Y. Days of Awe. New York: Schocken Books, 1948. P. 207).

244

Ицхак Меир Герский. Цитируется в книге «Время и вечность» под ред. Глацера Н.Н. ( Isaac Meir of Ger ; quoted in Time and Eternity, edited by N.N. Glatzer. New York: Schocken Books. 1946).

245

Цитируется Ньюменом Л. по: Kleinman M.S. Hebrew, Or Yesharim. Piotrkov, 1924. P. 380.

246

Высказывание о грехе Мастера Экхарта в определенных аспектах напоминает позицию Талмуда: «Если человек полностью поднимается над грехом и абсолютно отворачивается от него, тогда Бог, который праведен, действует так, как если бы грешник никогда не впадал в грех. Он не позволит ему страдать за свои грехи хоть один момент. Даже если их так много, как когда-либо совершили все люди, Бог никогда не заставит его их искуплять. С таким человеком он может быть так близок, как это только возможно с созданием. Если он действительно найдет его готовым, он не обратит внимания на то, каким человек был раньше. Бог – это Бог настоящего. Он берет тебя и принимает таким, каким нашел, а не таким, каким ты был. Бог будет с радостью терпеть, как терпел годы, все обиды и поношение, которые могут пасть на него в результате всех грехов мира, чтобы этот человек мог потом получить полное признание его любви и чтобы его любовь и благодарность стали тем больше, а рвение горячее, как это часто и закономерно происходит после греха».

247

В комментарии Сфорно говорится, что это «весьма» добавлено для того, чтобы отметить, что совершенство всего творения превосходит совершенство отдельных частей.

248

См. также Йома 85b: «Он будет жить по ним [заповедям, см. Левит 18:5], но не умирать из-за них».

249

Последнее утверждение с особой старательностью и ученостью пытался доказать Герман Кохен. См.: Cohen H. Jdische Schriften I. Berlin: C.A. Schwetschke & Sohn, 1924. P. 145–195, and his Religion der Vernunft. P. 137 и далее.

250

См.: Гезениус В. Лексикон.

251

Как мы уже видели, концепция чужого находит более радикальное выражение в пророческих идеях, касающихся единства всех наций в мессианское время, в концепции ноахитов и «праведных среди язычников» в более поздней еврейской традиции.

252

См. обсуждение кровосмешения не как сексуальных, а как глубоко эмоциональных уз в книге Э. Фромма «Душа человека».

253

Одно из высказанных в Талмуде мнений рассматривает запрет красть только как запрет на похищение людей, а не предметов.

254

Интересно отметить, что, по сути, Десять заповедей не сильно отличаются от семи заповедей ноахитов. Если мы не будем считать заповедью первую фразу (такого мнения придерживается одна из талмудических школ), остается, по сути, запрет идолопоклонства и агрессии против соседа. Заповедь почитать родителей не особенно отличается от социального требования, которое обнаруживается в ноахитских заповедях: каждое такое требование основывается на определенном уважении к традиции. Единственная новая заповедь касается субботы.

255

См.: Маймонид. Путеводитель колеблющихся ( Maimonides . Guide for the Perplexed).

256

В раввинистической литературе они часто рассматриваются как оправданные только потому, что они – заповеди Бога. Едва ли можно сомневаться в том, что они играли важную роль в объединении и выживании евреев как нации.

257

На следующих страницах я пользуюсь идеями и материалом, содержащимися в моей статье «Субботний ритуал» из книги «Забытый язык» ( Fromm E. The Forgotten Language. New York: Holt, Rinehart and Winston, 1951. P. 241 ff). В том же (1951) году А. Дж. Хешель издал книгу «Шаббат» ( Heschel Abraham J. Sabbath. New York: Farrar, Straus & Giroux), содержащую прекрасный глубокий анализ субботы.

258

См.: Фромм Э. «Концепция мира у ветхозаветных пророков», «Догмат о Христе» ( Fromm E. «The Prophetic Concept of Peace», «The Dogma of Christ»).

259

Интересно рассмотреть, не может ли основной принцип еврейской субботы быть применен к дню отдыха (субботе), отличному от выходного дня, которым является наше современное воскресенье, посвящаемое спорту, экскурсиям и т. д. Учитывая распространяющуюся традицию двух свободных дней, такая идея не кажется неосуществимой в промышленных странах. Когда я говорю о принципе еврейской субботы, я не имею в виду все детали еврейского закона, касающегося субботы, такие, как запрет нести книгу или носовой платок или запрет зажигать огонь. Хотя я полагаю, что даже эти детали важны для создания атмосферы отдыха, не думаю, что – за исключением небольшого меньшинства – люди станут следовать такой обременительной практике. Однако я считаю, что принцип субботнего отдыха может быть принят гораздо бльшим числом людей – христиан, иудеев, людей, не придерживающихся какой-либо религии. Суббота для них стала бы днем размышлений, чтения, содержательных разговоров, днем отдыха и радости, совершенно свободным от всяких практических меркантильных забот.

260

Псалтирь (The Psalms, edited by A. Cohen. Hindhead, Surrey: The Soncino Press, 1945.

261

См.: Остерли У.О.Е. Псалмы ( Oesterley W.O.E. The Psalms. London: S.P.C.K., 1953.

262

Там же.

263

Приведенные цифры – приблизительные. Очень многие псалмы могут быть помещены не в ту категорию, к которой они отнесены здесь. Тем не менее приведенная классификация показывает общую картину распределения псалмов по группам.

264

Этот принцип, так явно проявляющийся в действенных псалмах, на самом деле тот же, что используемый психоаналитическим методом. Только сделав болезненное содержание подсознания осознанным (является ли это отчаянием, страхом, ненавистью), т. е. осознав то, что не осознавалось, можно освободиться от него. Этот принцип верен в случае отчаяния так же, как и в отношении других подавленных эмоций.

265

Я процитировал здесь первую строку из перевода Остерли, совпадающую с тем, что предлагается в «Псалмах» Кохена. «Стандартная версия» дает другой перевод – «прославляется», но поскольку значение глагола вызывает сомнение, и Остерли, и Кохен предлагают вариант «простирается». Из дальнейшего станет яснее, почему этот перевод более осмыслен с точки зрения структуры псалма.

266

Это настроение, которое могло бы быть выражено Пико дела Мирандолой и другими философами Ренессанса.

267

Еврейское слово «вехиниахем» может быть переведено как «имей жалость» (или сочувствие) или как «умилосердись» (как, например, у Остерли). Просить Бога умилосердиться – выражение большего самоутверждения и уверенности, чем просить о жалости, поэтому я полагаю, что перевод Остерли лучше передает дух этой строки.

268

Перевод в издании Еврейского печатного общества Америки включает слова «ответь мне» вместо «Ты ответил мне». Остерли дает такой же перевод, как «Стандартная версия», замечая: «Еврейский текст читается, как «Ты ответил мне из рогов единорогов», что бессмысленно».

269

Существует огромное множество хасидских песен, они обычно передаются устно (я узнал многие от моего учителя С.Б. Рабинкова). Значительное собрание песен было записано и может быть найдено в «Антологии еврейской музыки» Ч. Винавера ( Vinaver Chemjo. An Anthology of Jewish Music. New York: Edward B. Marks, 1955).

270

Та же динамика может быть достигнута во время произнесения нараспев классической «Коль Нидрей» в канун или в День искупления. Мелодия повторяется трижды, каждый раз все более громким голосом. Не сомневаюсь, что значение «громкого голоса» заключается в передаче более восторженного настроения вместо унылого настроения вначале.

271

Иногда вера выражается только в последних строках псалма (например, псалма 53), и можно усомниться в справедливости отнесения данного псалма к мессианским на основании настроения псалма в целом.

272

Причина того, что старые концептуализации сохраняются, хотя содержание, лежащее в основе мысли, изменилось, прекрасно выражена М. Мюллером в «Философии веданты» ( Müller Max. Vedanta Philosophy. London: Sugil Gupta [India Ltd.], 1894): «Мы все знаем по собственному опыту, что полученное как нечто очень древнее то, что мы детьми были приучены считать священным, сохраняет на всю жизнь очарование, с которым трудно расстаться. Любая попытка найти резоны в нерезонном рассматривается как закономерная до тех пор, пока помогает нам сохранить то, с чем не хочется расставаться».

273

Атеистическая позиция, преобладавшая в XIX веке, страдает теми же предрассудками, что и теистская, делая концепцию Бога главным вопросом, а не ценностью, которую она символизирует. Атеизм, по сути, декларация независимости от принципа верховного владыки, а не ответ на духовную проблему человека.

274

См.: Иерусалимский Талмуд, Беракот IX, 14b, а также Вавилонский Талмуд, Беракот 61b.

275

Это заключение поддерживается высказыванием А.Э. Дж. Раулинсона в «Евангелии от Марка» ( Rawlinson A.E.J. The Gospel According to St. Mark. London: Methuen & Co., 1925, 1960), который пишет: «Такое могло произойти, потому что имелась возможность подобной интерпретации [как выражение отчаяния, опущенное Лукой и смягченное в текстах, распространенных в Италии, Галлии и Карфагене благодаря замене «Почему ты ругаешь меня?» (т. е. почему отдал на поругание) на «Почему ты меня оставил?»]».

276

«Вульгата» – латинский перевод Библии; «Септуагинта» – собрание переводов Ветхого Завета на греческий язык. – Примеч. пер.

277

Я обязан этим предположением отцу Жану Лефевру.

278

Это предположение было высказано в личном разговоре со мной проф. Кристером Стендалем со ссылкой на проф. Джеймса Лютера Адамса, которые обсуждали вопрос по моей просьбе. В тексте я привожу замечания проф. Стендаля в отношении Юстина.

279

Обе цитаты приводятся по работе А.Э. Дж. Раулинсона.

280

Раулинсон А.Э. Дж. Там же.