Книга: Ноль часов по московскому времени. Новелла I



Ноль часов по московскому времени. Новелла I

Алекс Норк

Ноль часов по московскому времени. Новелла I

«Счастлúв, кто посетил сей мир в его минуты роковые», — сказал дипломат Тютчев, который «роковых минут» в жизни совсем не испытывал; наверное, от кабинетной скуки сказал, ведь и правда — надоест мух баварских давить и выдумывать для Петербурга про политические события, которые в насквозь благополучной Баварии, ну, никак не случаются; или от шампанского после банкета вылетело так у него.

А я как раз посетил «сей мир» в те самые указанные минуты, и могу с удовольствием вспоминать о них теперь разве лишь потому, что они, проклятые, сзади. Что называется, ура-проскочил!

Или вот снова Тютчев, и это уж точно после шампанского: «Умом Россию не понять, в Россию можно только верить!»

Ну, во-первых, если можно верить, то можно и не верить.

А во-вторых, неплохо ему ответил современник наш Губерман: «Давно пора, едрёна мать, умом Россию понимать». Он несколько грубее сказал, но я так повторить не могу.

Отчего-то про Россию часто думается не в самой России, а когда мы от нее вдалеке. Писатели наши — классики — на такой факт очень часто внимание обращали, особенно Достоевский напирал.

И батя мой, по другую сторону столика, вот только сказал, что дожди наверняка там уже холодные… показав глазами на бутылку Malvasia di Bosa, и я нам обоим плеснул.

Что за дело до московских дождей здесь на Сардинии, где мы сидим от солнца под тентом, а мой старший брат с молодой третьей женой на теннисном корте совсем запарился — хорошо гоняет она его.

И вообще хорошо.

Около полукилометра сортового виноградника у нас за спиной — нашего виноградника. И винзавод современный с подвалами тоже наш, да много чего еще…

Нет-нет, мы не олигархи какие-нибудь, прости господи, нет, мы честные труженики.

Юридического фронта.

Хлебопашцы адвокатских полей.

И даже бывшие уже.

Отдыхающие, заслуженно, от непосильных трудов.

Строго говоря, настоящие адвокаты — отец и брат, а я к ним в последние годы примазался, на подхвате был в их юридической фирме, а все 90-е и начало нулевых проработал ментом.

Только опять не подумайте чего дурного — вроде мостика криминального между милицией и адвокатурой, нет, просто по жизни само так сложилось.

Сложилось у меня сразу: сколько помню себя, всегда хотел стать сыщиком. Может быть, оттого, что брат — четырьмя годами он старше меня — начал мне в пятилетнем возрасте читать Шерлока Холмса, хотя сам брат утверждает, что начал читать именно по причине тяги моей ко всякому розыску, и любимая игра была, чтобы спрятали что-то в квартире, а я нашел — по некоторым наводящим признакам, разумеется.

Вот эта сызмальства тренировка вытягивать по цепочке из всяких мелочей и намеков важные обстоятельства стала чем-то вроде alter ego — второго я — и сыграло главную роль в моей карьере, в первой половине жизни, во всяком случае.


А жизнь начиналась не очень сладко.

Без матери, которая умерла от большой потери крови при моих родах.

Отце, разрывавшемся между работой, и чтобы за нами следить.

Дома я с утра оставался один, пока не приходил из школы брат и кормил меня и себя оставленным нам обедом.

Это сейчас у отца гладкая загорелая кожа, привлекательный импозантный мужчина, хотя уже семьдесят два. А в детской памяти лицо отца бледное, отечное и всегда с синеватыми некрасивыми мешочками под глазами. Тогда он не только зарабатывал деньги — и не каждый раз хорошо удавалось, — но и «делал имя». Потом я слышал, как наставлял в этом брата: «Имя-имя! Остальное придет само».

К счастью, оно так и вышло.

К счастью… Счастье с несчастьем в 90-е годы были выбиты из колеи, как и всё остальное, шатались, не понимая где-что, и хватали кого попало.

Поэтому нужны были сила и выдержка, чтобы вырваться от одной дамы или уцепиться другой за рукав.

Батя сумел.

Потом подтянул брата.

А я аккурат в 92-м году закончил московскую нашу милицейскую Академию.

Закончил с отличием, и через полгода уже в чине капитана назначен был заместителем начальника Отдела по борьбе с опасными насильственными преступлениями, или сделался, как коротко нас называли коллеги: «убойщиком».

Упреждаю вопрос: как, вдруг, в двадцать три года уже капитан и на должность такую, да на самой Петровке?

Ненаивные, а в нашей стране они редкость, вспомнив то время, сразу же догадались, а для остальных нужно дать ответ развернутый, чтобы было понятно, что в действительности у нас за спиной. Это важно очень для молодежи — горькая правда, она как лекарство, только не надо употреблять сверх меры.

Из «ментовки» видно гораздо больше, чем из городской квартиры, а тем более из русской деревни, откуда кроме местного магазина вообще ничего не видно. «Ментовка» информированное заведение, а кроме того у меня был культурный и сведущий круг друзей, вот с одного из них и начну.

Одноклассник мой закончил экономический факультет МГИМО со специализацией по экономике США, то есть самой рыночно-передовой экономике, и с лета 92-го работал в Институте США и Канады.

Даже для меня кое-что из его рассказов стало открытием.

Оказывается, рыночной экономикой, антагонистичной экономике социализма — лютым врагом, над которым мы постоянно бахвалились одержать победу, серьезно и вдумчиво занимались. В целом ряде элитарных экономических НИИ страны. Причем не с целью охальных выводов для публикаций в газете «Правда», а прежде всего для выяснения сильных сторон рынка, его законов и движущих сил. И это, как раз, не публиковалось в советских газетах, а только в материалах для служебного пользования или под грифом «СС».

Главные выводы были политически неутешительными — капитализм не собирался загибаться. Более того, создавал в единицу времени больше продукции и лучшего качества, чем удавалось нам, а что касается продукции массового потребления, несмотря на наш дешевый труд, а их дорогой, делал ее крайне разнообразной и всем доступной. В бюджете американской или английской семьи питание составляло чуть больше 10 %, а мы, в среднем, проедали две трети. Разрыв по научно-технической составляющей со второй половины 70-х годов возрастал, а в 80-е эта тенденция стала для нас угрожающей. Да, в оборонке советской были сильные результаты, но и там на заводах всё больший удельный весь занимало импортное производящее оборудование.

Коротко говоря, марксизм-ленинизм обгадился. Первый, в том что касалось загнивания самого капитализма, а второй — в нелепой идее о сверхсиле общественной собственности помноженной на энтузиазм масс. В эту глупость давно уже никто не верил, про Ленина рассказывали анекдоты, а самый яркий, пожалуй, такой.

Возник он на 100-летие Ильича, в 1970 г., когда еще сохранились люди, видевшие Вождя живым; их в юбилейный год водили на всевозможные собрания, где председатель, изображая в голосе трепет, объявлял: «Сейчас перед вами выступит человек, который…» и этот который мямлил что-то про митинг, там из какого-то n-го ряда он своими глазами видел… — тоже всё с трепетом… публика дохла от скуки и ждала, когда отпустят и можно будет пойти в магазин за бутылкой. Сам Ленин преспокойненько лежал в мавзолее, куда особенно интенсивно гнали народ, хотя все и так видели еще в школьные годы.

И вот рождается анекдот.

Советские люди делятся на две категории: первые — кто видел Ленина живым, и вторые — которые его в гробу видали.

Теперешний политический вектор ушел далеко в сторону от тех проблем и юмор этот мало роднит с новой жизнью, но в советское время сей анекдот стал шедевром и понятен был каждому до 90-х включительно.

То есть в 70-м году (и год моего рождения тоже) коммунистическая идеология уже сдохла, попала на историческую помойку. А дальше по фундаментальным законам, которые везде одинаковы: помойка ведь не безлюдная, а посещаемая; ну кто туда пойдет жрать?.. Правильно, помоечники; неважно, крысы это, люди, звери из лесу. Важно, что это одна категория, и поведение у них схожее совершенно. Вопрос: кто не погнушается жрать на исторической помойке, выхватывать друг у друга куски, расталкивать подобных себе тварей, чтобы на эту помойку быстрее попасть? Ответ: социальные помоечники, или — подонки, а в них у нас в России недостатка никогда не было. Отчего так, поговорим в другом месте, а пока, что называется, ближе к телу.

Вот эта вся свора, хапавшая сколько можно под знаменем коммунизма, ввалилась в 90-е в «русский капитализм» (а до сих пор неизвестно, что это такое) и вовсе озвизденела от новых возможностей. Конкретно — все те же коммунисты и комсомольцы, точнее — их авангард: райкомы КПСС и ВЛКСМ, обкомы, директора предприятий (всегда «надежные, проверенные товарищи»). Это сверху. А снизу — всех мастей и разрядов уголовщина, кою еще в начале 30-х через Максима Горького партия объявила (без всяких шуток) «социально близкой» рабочему классу… да в сущности, оно недалеко и было от истины.

И вот холера эта сразу с 92-го принялась воровать: через приватизацию, без всякой приватизации, федеральные и местные бюджетные деньги тащили, почти все западные кредиты разворовали — много-многомиллиардные.

А в центре событий стоял некто Гайдар.

Теперь возвращаемся к тем самым исследованиям зарубежного рынка.

Это ведь специфическое научное направление. Любая наука состоит из таких направлений, и ученые, как правило, не очень хорошо разбираются в проблемах своих коллег-соседей. Они туда и не лезут со своим мнением, не претендуют. Но вот ни сам Гайдар, ни кто-то из его правительства опытом рыночной экономики никогда не занимался. Гайдар был заместителем главного редактора журнала «Коммунист», а по основному профилю — политэконом, то есть марксист-схоласт. Чубайсы всякие тоже от рынка были, мягко говоря, далеки. Но вот они и принялись реформировать, устанавливать, значит, рынок. А что касается действительных специалистов по рынку, не позвали ни одного.

Впрочем, не совсем так — включили в ельцинский президентский совет очень компетентного академика Богомолова, который через полтора месяца из него, плюнув, вышел, а главным описанием тамошней ситуации у этого интеллигентного человека звучало слово «бардак».

Да, еще академик Петраков так же точно вошел и вышел.

И чтобы пока закончить с темой, надо добавить: коммунистический авангард попёр весь почти в капитализм, а кто не попал в колонну — устроился в оппозицию и скоро понял, что это место даже очень комфортное.

Гайдаровское правительство sic! иронично называли «правительство младших научных сотрудников»; в этом была не только ирония: мальчики-девочки какие-то на высоких постах, дилетантизм охватил страну и, нельзя не сказать — не отпустил ее до сих пор. Ну, на главном примере: кто такой Путин? Подполковник КГБ. Потом кто? В Ленинграде на подхвате у Собчака. Потом? Зам. руководителя администрации Ельцина. А потом вдруг? Председатель ФСБ (того же КГБ) в чине генерал-полковника. Опа! Это как врача-ординатора даже не заведующим отделением, а главным врачом госпиталя назначить. Чушь ведь! Ну и соответственно: мебельщик − министр обороны, бухгалтер − руководитель здравоохранения и т. д.

А разгончик «людей ниоткуда» был тогда, в начале 90-х.

Теперь можно и о себе.

Догадались?.. Да, с помощью бати, который уже оказал услуги кое-кому в МВД, я в двадцать три года стал капитаном, да еще занял шикарную майорскую должность.

Хотя как посмотреть.

Если с точки зрения «брать на лапу», должность действительно шикарная, и скоро станет ясно почему. А если в смысле работы — как раз наоборот.

И лучше всего теперь к ней перейти.


Обычными бытовыми убийствами или покушениями на жизнь Петровка не занималась, это вменялось местным следственным органам. «Обычными» означает обычных людей, а существовали и необычные, под почти уже ушедшим названием «новые русские». Вот те — «ниоткуда». Обустраивали они свой быт, осваивая, помимо огромных московских квартир, ближнее Подмосковье, и в основном то западное направление, которое известно теперь всем под общим названьем «Рублевка». Вот если там что-то случалось, Петровка брала дела в свои руки. По двум причинам: влиятельности тех людей, и чтобы «бабки срубить».

Первое мое дело имело именно тот самый адрес. А состав преступления — похищение ребенка, маленького совсем — двух с половиной лет.

Понятно, что здесь срочность нужна особенная, и я с помощником и экспертом был отправлен на место сразу по поступлению сигнала.

Похищения с целью вымогательства денег у богатых людей только еще начинались, и следственные их разработки были сравнительной новинкой не только для меня, но и для руководства. Хуже всего — не знали мы тогда типовых моделей поведения похитителей.

Десять километров от окружной, и подъезжаем по адресу к трехэтажному коттеджу с башенками — новенькому, из бежевого кирпича.

И рядом неслабенькие домишки, некоторые еще строятся.

Тоже кирпичный высокий забор, ворота нам сразу почти открывают.

Охранник показывает проезжать внутрь, и замечаю небольшую будку у внутренней части забора — для согрева и отдыха; там сменщик спать не ляжет — охранник, стало быть, предусмотрен один.

Подъехали мы на простых жигулях, без «опознавательных», чтобы не привлекать внимания. И теперь смотрю, откуда именно это внимание к себе можем привлечь.

Вон из особняка напротив, с их третьего этажа видна не только улица, но и этот внутренний двор, а еще со стройки наискосок с крана всё хорошо просматривается. И не исключено — откуда-нибудь еще. В общем, если похитители ведут наблюдение, мы «попали».

Да, не отработана у нас тогда была модель оперативного поведения.

Вылезаем у парадного входа… стеклянные раздвижные двери на фотоэлементах — красиво, но ненадежно.

Входим внутрь по губчатому настилу.

В холле — много зеркал и видна дверка лифта — нас встречает блондинка в цветных брюках в обтяжку и белом свитере.

От нее сбоку-сзади какое-то в сероватом существо… впрочем, мордочка хотя грустная и как вроде заплаканная, но молодая и миловидная.

Блондинка очень ухоженная, по возрасту… лет тридцати, тип — входивший тогда только в моду у новых русских: блондинка с голубыми глазами.

Голубые, за недостатком пигмента заменялись на серые, но французской косметикой подводились под голубые. Фигура обязательно с неплохой талией и выразительной попой. Бюст не менее среднего. По «их» понятиям — эталон красоты.

Сейчас многие пообтерлись, собирают иконы, Дали, Фаберже — какие-то альбомы смотрят, а тогда, в подавляющем большинстве, вообще были «Ваньки с Пресни». Но эталон указанной блондинки сохранился и до сих пор.

Почему?.. Фаберже с Дали, стало быть, не очень помогают.

А вот мой брат говорит: в женщине обязательно должно быть что-нибудь темное — глаза, волосы… ну хоть, темное прошлое.

С последним у него всё хорошо, вот его уже третья жена гоняет, пока по корту.

Мы с батей сделали еще по глотку Мальвазии.

И кстати уж: многие варвары, особенно наши новорусские, считают полезным пить перед обедом сухое красное, и этак — стакан или два. Хорошее сухое красное очень полезно, но в умеренных дозах, и обязательно с едой. Иначе это путь к хроническому дисбактериозу, плохой поджелудочной и язве желудка. Пить до еды надо белое полусладкое, тем более что сахароза-фруктоза усваиваются организмом в первую очередь перед любыми другими продуктами. Вот мы с батей прелестную эту Мальвазию с душистым цветочным букетом понемногу и пьем.

Отвлекся, пардон.

Итак, блондинка — мать малыша, а в сероватом — нянька. Чуть позже выяснилось — барышня с Украины, на заработках здесь у нас.

Справа вдоль стены длинная, как в магазине, встроенная стояками вешалка — кожа, какие-то еще для улицы дорогие пальто и куртки… внизу женская обувь, и замечаю с краю меленькую совсем детскую одежонку, а под ней три пары хорошеньких совсем, лайковых что ли, ботиночек.

Блондинка уже рассказывает:

— После завтрака пошли гулять, — кивает на грустно-серое существо и смотрит на ручные золотые часы, — час сорок назад это было. Дальше ты будешь рассказывать?

— Не-е, лучше вы, — блеет слабенький голосок.

— Ладно… Вышли за ворота. Через пару буквально минут она только успела заметить поравнявшихся двух мужчин, так?

— Так, — опять слабенько раздалось, — я лиц ихних не разглядела, потому что чуть сзади…

— И эфирным платком ей рот-нос зажали. Очнулась она минут через пять, мальчика нет. Ну, естественно, в дом ко мне, а дальше — мы к вам звонок.

Я уже открыл рот начать спрашивать, но блондинка сделала упреждающий знак рукой:

— Это не всё. Давай!

«Серая» вытащила из каких-то глубин сложенный вчетверо лист бумаги и протянула мне.

Так… белая бумага, формат А4, с внешней стороны ничего нет… смотрю — что с другой…

О! схема занимает почти весь лист.

Стрелки, углы… цифры с буковкой «ш»… шаги что ли?

Хозяйка дает пояснение:



— В карман ей сунули, когда в обмороке была.

Теперь вижу поверху схемы текст печатными буквами: «ЗАВТРА В 17 ч. ПРАВАЯ СТОРОНА ВОСТРИКОВСКОГО КЛАДБИЩА. ДВИГАТЬСЯ ПО СХЕМЕ. ИМЕТЬ С СОБОЙ 200 ТЫС. ДОЛЛ.»

Это уже что-то, и немного отлегло — по крайней мере, понятен преступный план; неизвестность была бы гораздо страшнее.

На блондинку записка раньше еще произвела успокаивающее действие, тон у нее сейчас несколько резкий, но не нервический, деловой.

— Я уже связалась с отцом мальчика, чтобы помог с деньгами.

— Вы живете не вместе?

— Нет, у нас был какое-то время гражданский брак.

— Фотографии ребенка, пожалуйста, и свидетельство о рождении.

Молодая нянька спешит куда-то внутрь помещений.

Интересно, а чем так нехило заработала блондинка на особняк и две иномарки у здания сбоку.

Она на эту тему как раз и заговорила:

— У меня наличных нет сейчас, и в банке практически ноль. Открыла недавно женский парикмахерский салон на Арбате, всё туда вложено, в фонды и оборот. А коттедж этот подарок.

— От гражданского мужа?

— Да. Он любит мальчика, и сказал — деньги скоро уже привезет.

Двести тысяч долларов за «дорогого» ребенка сейчас покажутся многим нелепой мелочью, но тогда, осенью 92-го, другие совсем были цены. Ну например, трехкомнатная квартира в Москве в хорошем кирпичном доме стоила пятьдесят тысяч, люди, получавшие зарплату в двести долларов, считали, что это вполне себе ничего, а земля на Рублевке, в тех же долларах, была раз в двадцать ниже теперешней.

— Скажите, товарищ капитан или… господин?

— Да просто — капитан.

— Скажите, главное ведь ребенок… пока мы его не вернем, вы не станете за-адерживать преступников? — ее голос дрогнул.

Без всякой уверенности насчет настроений начальства, я заверил ее, что не будем. Чего раньше времени…

— А почему мальчик с няней гулял за воротами, а не здесь во дворе?

Женщина мотнула головой и фыркнула:

— А, во-первых, по моей глупости! Но ведь в голову не приходило. И охранник у нас в том смысле, чтобы не лезли на территорию и в дом, особенно ночью. У него кнопка вызова в милицию, отделение тут близко совсем.

Она снова в укор себе мотнула головой и прикусила губу.

— А во-вторых?

— … ветер бывает со стройки, на соседнем за домом участке, пыль ребенку уже попадала в глаза… и нам тоже.

— Понятно. Ну, главный, пожалуй, вопрос. Кого-то конкретно подозреваете?

Голова покачалась:

— Думала уже об этом… — на лбу вдруг появилась напряженная складка, — соседи напротив…

— Что с ними?

— Да не поймешь, сколько их там. Кавказ сплошной постоянно мелькает.

Я сразу приказал стоявшему без дела помощнику:

— Звони в управление, пусть присылают собаку.

Кавказ, и Чечня в особенности, уже стали о себе заявлять, причем, главным образом, «по особо опасным».

Молодая нянька объявилась с пачкой фотографий в руке.

Изрядная пачка.

… вижу какую-то раннюю фотографию — годовалую или меньше еще, перекладываю… опять в этом роде…

— Где он тут, так сказать, окончательный?

Блондинка берет у меня пачку, быстро разбирается с ней, протягивает две.

— Тут он снят недавно совсем в нашем дворе, а на другой — в доме.

… н-да, ребенок, каких много, черты лица ничем не примечательные.

— Опишите одежду, в которой его похитили.

Достаю из кармана блокнот, но женщины меня останавливают.

— Не надо записывать, вот в этой самой, на фотографии.

— Фотографии и свидетельство я на время заберу, вам, как положено, пишу расписку.

Но сразу меняю решение: говорю эксперту, чтобы сгонял в местное отделение, отксерил свидетельство и в нескольких экземплярах схему.

— А мы такой суетой не засветимся?

— Если наблюдают, уже засветились. К тому же, скоро с собакой пожалуют.

Помощник как раз явился со словами, что через десять минут выезжают и что начальство велело мне побыстрей возвращаться с докладом.

— Какой у вас план, капитан?

Ох, дождался, чего меньше всего хотел.

— Время только двенадцать, у нас впереди сутки и еще пять часов. Разумеется, мы к концу дня выработаем вполне определенный план, но, поймите правильно, я сейчас не могу озвучивать даже свое предварительное мнение. А вам, девушка, — от моего взгляда та почему-то съежилась, — надо в любом случае готовиться к посещению кладбища. Ну-у, не беспокойтесь, вы для преступников не цель, вас они пальцем не тронут.

— Вы полагаете, получив деньги, они сразу там же отдадут мальчика? — голос бедной матери дрогнул опять.

— Вероятнее всего отведут к нему няню. Кладбище очень большое, у меня там мама похоронена. Полно деревьев, дальше двадцати метров уже ничего не просматривается, и время они назначили на закате. Кто-то из шайки может сидеть с ребенком недалеко от того места, где ее встретят с деньгами.

Девушке, показалось, страху только прибавилось.

— Уверяю, делать что-либо против вас или мальчика они не станут. И не от гуманности. Преступники всегда допускают, что могут попасться, — зачем им еще одна статья, к тому же — особо тяжкая.

— Да! — с ноткою радости поддержала женщина — эта нехитрая истина явно ее взбодрила.

Сигнал машины или мне показалось?..

Не показалось, хозяйка двинулась к входу, проговорив уверенно:

— Это муж.

Помощник мой покачивается с носков на пятки от вынужденного безделья.

— Леш, всё обснимали? И двор перед домом?

— Всё, товарищ капитан.

Вообще-то мы по именам и на «ты», однако на людях он соблюдает субординацию.

— Я сейчас переговорю с этим мужем и отправлюсь в управление, а ты дождешься наших с собакой, если вдруг она поведет к кавказскому дому напротив, сразу не соваться, взять наряд местной милиции.

И спрашиваю няньку:

— Кроме тех двух мужчин, в переулке никого не было?.. А машину стоявшую где-нибудь не заметили?

— Машину? — Решительность вдруг объявилась в голосе: — Не было машины, я бы заметила.

Она прослеживает мой взгляд, брошенный к вешалке на край с детской одеждой.

— Как поглядаю, так дрожь берет — как он?

…«поглядаю» от этого украинизма пошла у меня толчком «Дивлюсь я на нибо, тай думку га-да-ю», и на весь день прицепилась.

Поворачиваюсь к раздвижным дверям, вместе с хозяйкой появился мужчина, идет ко мне и протягивает руку.

Я представляюсь.

— Знаю-знаю, разговаривал уже с вашим начальством…

И, ничего себе, называет фамилию курирующего нас зама министра.

Сам представляется — фамилия, имя-отчество ничего мне не говорят.

Он продолжает, обращаясь ко мне просто по имени:

— Дмитрий, сейчас главное — спасти мальчика. Я уже сказал руководству, что считаю захват преступников в такой ситуации неприемлемым.

Ничего себе — «он сказал»! Нашему заму? Этой наглой свинье в ермолке, который даже на подчиненных ему генералов смотрит как на уличных бобиков? Кто ж этот мужик такой?

Кивает в сторону своей бывшей гражданской жены, у которой, теперь замечаю, светлая замшевая сумочка на лямке висит на плече:

— Деньги готовы для передачи.

Его сильная рука берет меня за локоть и направляет вглубь холла, дальше от остальных.

— Дима, — слышу его тихий голос, — ведь вы будете ответственным за операцию?

— Ну… думаю, да.

— У меня большие возможности, мой дорогой, в случае чего могу перевести вас в ФСБ или в охрану президента на очень хорошую должность. Вы меня понимаете?

— Честно говоря, не совсем.

— Верните мальчика, даже если придется нарушить какой-то приказ начальства.

Я сам почувствовал, что резко напрягся, и мой странный знакомый сразу отреагировал.

— Не отвечайте сейчас. Просто имейте в виду.

Мы развернулись, идти назад, пересеклись взглядами, и я увидел в его темно-серых глазах… почувствовал, а не увидел, силу, не знающую преград, но не злую, не страшную, а просто силу.


Мы с экспертом возвращаемся на Петровку, я гоню из головы ту самую песню «Дивлюсь я на нибо…», а она снова возвращается. Завтра на Востриковском должна состоятся передача денег, и как при этом провести задержание преступников, просто себе не представляю.

Кладбище огромное в глубину. Ясно, что первую точку наблюдения они поставят где-то у главной аллеи до первого поворота налево, указанного на схеме, и это не будет бугай с золотой на груди цепью, а кто угодно, наводящий порядок на одной из могил, откуда есть хороший обзор за «хвостом», который могут пустить за нянькой.

Мы сразу на этом первом контроле засыпемся.

После первого поворота есть еще три, и от третьего стрелка с пунктиром в смысле — «иди и иди».

Но это вовсе не значит, что девушку встретят где-то там дальше. Преступники могут тормознуть ее и на половине пути, так что наши засады ближе к концу дистанции окажутся бесполезными, не говоря уже о том, что расставить большое число людей незамеченными, практически невозможно.

Я еще подумал… и понял, что этими соображениями трудности не кончаются.

Снова смотрю на схему.

Конечно, последняя тут прямая идет уже недалеко от заднего забора, за которым обширный участок дикого леса. Унести туда ноги — нет проблем, а чтобы блокировать со стороны леса, нужно разместить там около роты солдат.

Опять эта песня, да чтоб её!

Но продолжаю «гадать свою думку»: вот девушка идет по какой-то алее… ее окликивают от одной из могил… так, там двое — и может быть женщина… забирают деньги из сумки, сумку, разумеется, не берут, женщина другими путями топает себе спокойно на выход… а может быть, это рабочий в спецовке из местных или подросток мальчик-девочка — у преступников тоже есть дети… девушка, отдав деньги, спрашивает: «а где же ребенок?» — «а вот посидим еще минут десять, вы пройдете тут рядом к одной могиле, там записочка — и не волнуйтесь, мальчик в полном порядке»… а мальчик, скорее всего, там и сидит, только что оставленный… или оставлен в какой-нибудь машине неподалеку от кладбища — а в записке сказано где.

На месте преступников я б так и сделал… впрочем, что за глупые мысли.

Ну, снова «Дивлюсь я на ни-бо…»


За раздумьями не заметил, как оказались уже у родной конторы. Что докладывать начальству — понятно: факты, и свои соображения — почему операцию по захвату преступников проводить нельзя.

Надо сказать, начальство у меня не умное и не глупое, а среднее, и в целом — вменяемое. Это важно, потому что не всем так везет, и в конторе были пеньки откровенные.

Подполковник — непосредственный мой начальник носил кличку «Антигорби», так как имя-отчество имел инверсивное к ушедшему недавно от власти Горбачеву, то есть звался Сергей Михайлович, а выше над ним и, соответственно, мной помещался полковник Моков — тоже не глупый и не сильно вредный.

Доложил обоим начальникам у Мокова в кабинете, выслушали всё внимательно.

— Эх, блин, — вздохнул мой Михалыч, — так что же выходит, сук этих взять нам не получается?

— А как? Дмитрий четко всё разложил. И во-вторых, зам. министра мне однозначно сказал: «Голову сниму, если с мальчиком что-то случится». — Помолчав, полковник грустно добавил: — И двести тысяч долларов придется отдать.

Грусть искренняя, от всего сердца, и по понятной причине: если б пошли на захват, денег их прежнему владельцу как собственных ушей не видать. И скорее всего, случилось бы так: при захвате преступники оказали вооруженное сопротивление, двое-трое были убиты, а один, якобы с деньгами, сбежал. Няньку, если нужно по обстоятельствам, оглушили бы, не стесняя себя последствиями.

Да, взгрустнули мои два начальника.

Решили окончательно, что мы с помощником привозим няньку, провожаем по главной аллее до первого поворота и прогуливаемся там ее дожидаясь. Приезжаем в своей милицейской форме, преступникам это должно показать, что играем «в открытую» — ничего против них не замышляем, просто хотим получить ребенка. И нянька должна так озвучить сразу при встрече. С этим отправились к себе в Отдел, уточняя между собой технические детали, и что медсестру надо взять для вдруг необходимой помощи мальчику.

Прошли уже в свою часть здания, как вдруг…кто-то выскочил нам навстречу с громким:

— Лешка звонил, там обыск уже идет!

Михалыч въехал не сразу, а я понял — значит, собака, взяв след, повела на «кавказский» дом.

Честно говоря, такого подарка не ожидал и всё затеял исключительно ради подстраховки и чтоб перед начальством отчитаться хоть за какие-то действия.

— Что еще говорил?

— Только начали, он там с местной милицией.

Подполковник тоже добрался мыслью до сути и, обдумав ее, предложил:

— Давай ко мне в кабинет, махнем по чуть-чуть коньячку. Теперь нам чего — только ждать.

Ждать пришлось, впрочем, недолго совсем.

Только, хлопнув по первой, выпили по чашечке кофе и я собрался спросить: что это за кадр интересный такой — папаша того ребенка, раздался звонок Алексея прямо сюда в кабинет.

Начальник взял трубку, через несколько секунд мотнул мне отрицательно головой — понятно, мальчика нет — и скомандовал везти их сюда.

Мысль у меня мелькнула маленькой беспокойной молнией:

— Пусть подождет на проводе, Сергей Михайлович!

Тот, удивленно взглянув, слова, однако, мои повторил.

И отложив трубку, спросил — чего это вдруг?

— Можем сами себе дело испортить.

— Не понял.

— Ну, первое, может быть, собака ошиблась.

— Ой, навряд ли.

— Или они во время прогулки приближались к чужой территории. Нянька ведь после эфирного обморока толком может не помнить.

— Ну-у…

— А самое главное — ребенка перебросили куда-то.

— Вот это — скорее всего.


— Тогда нам тем более не надо их напрягать. Дойдет до подельников, что мы взяли след, черт их знает, что натворят со страху.

— Так, блин, резонно… что же делать?

— Пусть Лешка извинится и скажет: пропал из соседнего дома мальчик, обыскиваем всё вокруг.

— Молодец, Митя, фу-у, блин! Налей-ка еще.

Я исполнил и порадовался «непеньковому» своему начальнику.

Должен сказать наперед, что распространенную среди коллег «лексику» я тут смягчаю эвфемизмами или не привожу вовсе. А насчет «по чуть-чуть»: в рабочее время это считалось почти за норму у всех от уровня моей должности и выше, а младших строго-отцовски предупреждали: «смотрите вы там — чтоб не очень!»

Однако признать надо — «очень» случалось не часто, люди были в основном тренированные, а новички к ним быстро подтягивались. И этим милиция положительно отличалась от армии, вот там… про там, рассказывали откровенно страшные вещи. Например, один приятель Михалыча — военный авиаинженер — регулярно ездил в составе инспекторских групп и недавно поведал ему с содроганием вот такое.

Аэродром бомбардировочной авиации. Во главе инспекции генерал уже нелетающий, и как все — не дурак выпить. Отдает приказ поднять в воздух эскадрилью с полным боевым оснащением. Бомбы подвесили и эскадрилья поднялась в установленное лимитом время — всё хорошо. Летчики скоро вернулись и сели, а до того, как сели, генерал с командиром полка и другими нормально жахнул. Потом добавили. Генерала местные потаскушки повели под руки в баньку, а тот малопьющий инженер отправился прогуляться на свежий воздух и скоро оказался у одного из отлетавших бомбардировщиков. Неподалеку курили датый командир полка и несколько его подчиненных — тоже уже хороших. Инженер брякнул, больше для разговора: «разгружать бомбы сегодня, значит, не будете» — естественная мысль, когда вокруг ни одного трезвого офицера. «Что?!» — залихватски вскричал командир. — «А ну, Коля, давай!». Один из группы бросил сигарету и полез в кабину. Еще через тридцать секунд… у инженера всё сжалось внутри — вот она смерть! бомбы, сброшенные на бетон, покачивались, но… не взорвались. Конечно, заряды стоят на предохранителях, только про детонацию от сильного механического удара знает давно каждый школьник.

А представьте себе такой сюжет: гендиректор германской авиакомпании решил гульнут со своими подчиненными в Юго-Восточной Азии; полетели своим самолетом; согрелись как следует уже в первые полчаса, и гендиректор пошел с десятилетним сыном в пилотскую кабину; сказал — хочет сынок порулить; командир лайнера без звука уступил ему свое кресло; были ли сам командир и его помощник трезвыми или тоже не очень, установить не удалось, зато по звукозаписи стало ясно, что за штурвалом и им рулившим мальчонкой никто не следил; хватились только, когда самолет стал валиться на нос; а вытащить тяжелую пассажирскую дылду из этого состояния практически невозможно, то есть дальше — свободный полет до земли. Вот такие странные немцы. А если кто-то не верит… правильно! это наша история, в те самые начальные 90-е.

Мы с подполковником отправились обедать, по дороге кто-то примкнул, в столовой еще кто-то, и я только успел узнать фамилию того «всемогущего» мужа, которая мне ровным счетом ничего не сказала. Узнать весьма интересное удалось только вечером в разговоре с отцом.


Вернувшись в Отдел, обнаружили там приехавшего две минуты назад Алексея, который сразу и доложил:



— Подружился с собакой, очень культурный пес.

Подполковник этим не впечатлился и показал рукой пройти в кабинет.

— Извинился, как приказывали, хозяева остались довольны, — не успев сесть, сообщил Алексей.

— Давай сначала и по порядку.

— По порядку получается так. Пошли с собакой по переулку, те соседские въездные ворота почти напротив наших, ну, чуть наискосок. Псу дали понюхать майку мальчика, он сначала ни бэ ни мэ, водит по земле носом и фыркает. Вроде уже и мимо ворот проходим, я говорю сержанту: «ну-ка сдвинь его немного в ту сторону». Бац, пес морду поднял, воздух понюхал, и к воротам, и грудью на них!

— Ну-ну?

— Я, как положено по инструкции капитана, вызвал местный наряд — приехали через две минуты. Звоню в калитку. Открывает хозяин. Охранника никакого нет, а сам участок у них значительно меньше. Дом, правда, с подземным гаражом.

— Собака на хозяина отреагировала?

— Нет, стала метаться. Еще раз дали ей майку понюхать, пошли в дом. Там только еще хозяйка, так, среднего возраста, а сами они дагестанцы.

— Но паспортные данные ты в местном отделении взял?

— Конечно. Как вошли я первый раз и позвонил. Короче, обнюхал пес комнаты, чердак, подвальный гараж — ничего. Надо понимать, мальчика сразу почти посадили в машину и увезли… а может, позже, когда увидели, что нянька очухалась и побежала в дом.

— Значит, что именно ими интересуемся, хозяева не заподозрили?

— Сто процентов.

— Та-ак, пойду Мокову докладывать, — шеф полувопросительно посмотрел на нас, и мы оба кивнули. — Пойду, только не вижу причин что-то менять в завтрашних планах.


Менять, как мы тоже предполагали, ничего не пришлось. С личностями дагестанцев разобрались: он — бывший профсоюзный руководитель республики, она — замминистра образования, тоже бывшая. В общем, много хапавшая, особенно в последние советские годы, номенклатура.

Здесь важно кое-что сказать на национальную тему, которой еще не раз придется касаться.

Ни я, ни отец с братом уже несколько лет не навещали Россию, хотя регулярно собираемся, но каждый раз почему-то намерение не доходит до окончательного решения. А по «тарелке» смотрим Родину почти каждый день. И если символически выразить видимое-слышимое за последние годы — цвет будет серый, а звук — минорный с траурным даже оттенком. Очень много речи сейчас о национальном, причем в двух разных проблематических планах: конфликтности между русской частью страны и Кавказом (плюс Азия) и самоидентификацией, а соответственно — поиском «своего пути», и с сильной разноголосицей: быть или стать непонятно какой и зачем империей; что где-то скрыта национальная идея, способная потянуть нас как паровоз — вот только б ее найти; с упованием (или не) на религию; с наличием (или не) международных против России заговоров.

По этому поводу сейчас скажем лишь, что только очень неразвитый, дефективный народ можно охарактеризовать одной единственною чертой или исторической функцией. Хотя, скорее всего, таких народов не бывает вообще, а дефективная узость взгляда есть черта авторов подобных подходов. Впрочем, совсем в «дураки» подобных людей записывать не стоит. На примере классиков знаем, что некое единственное и окончательное решение, по-другому еще — панацею, искали и, казалось им, что нашли: Достоевский — «красота спасет мир»; Толстой — «опрощаться», превратить всё общество в гражданский трудящийся на земле монастырь; социальные утописты от западноевропейских до наших Кропоткина и Бакунин. Причина у них, в общем-то, уважительная — найти рецепт полного счастья для человечества, а толк от всех получился только один: указать потомкам исторические и социальные тупики. Не бывает одной грани у пирамиды. И никогда с одной точки вы не увидите ее всю, даже маленькую в своих руках. Вот это бестолковое «невидение» стало государственной российской политикой и последствиями, которые откровенно пугает. Ситуация эта не только российская, но отчасти и западноевропейская, связанная с арабами, турками и прочими «понаехавшими», однако! эти-вот-самые местную полицию, суды и другие органы не подкупают — не могут, а коренные жители понемногу смещаются от примитивного толеразма к более глубокому пониманию надвинувшихся на них угроз. Именно угроз, и вот почему.

Я уже говорил, что мне повезло с одноклассниками и друзьями, многие из которых, увы, как и я, не в России. Вот лучший у нас мальчик по математике, судьба которого была предсказана учителем еще в седьмом классе, действительно стал крупным ученом, и в звании полного профессора возглавляет сейчас одну из кафедр Факультета математики и компьютерных технологий Страсбургского университета. Мы обязательно встречаемся при моих нередких наездах в Париж, общаемся на разные темы, а не так давно обсуждали эту самую интеграцию всяких «пришлых» в европейское общество. В арабских предместьях как раз проходили очередные волнения и многие французы реагировали на них уже со словами «ну, сколько можно!»

Я и начал разговор с того, что эти же люди еще лет шесть-семь назад подобных реплик не допускали, а наоборот, заявляли улыбчиво, что интегрировать в европейскую цивилизацию чужие охлосы надо и осталось еще немного постараться и потерпеть.

— Сосредоточься на несколько минут, — попросил приятель, — и ты поймешь всю фундаментальную глупость этого, так сказать, исторического проекта.

Я, приготавливаясь, напрягся.

— Начала высшей математики, которые в школе давали, ты помнишь — интеграл, производная?

— Дельта функции к дельта аргументу при стремлении последнего к нулю, — выпалил я, будто стоял у доски. — А интеграл — как сумма произведений приращений…

— Верно, да, — он почему-то поморщился. — Только это частный случай куда более общей теории, которую правильнее всего назвать методологией интегрирования. В своем окончательном виде это совершенно абстрактная теория и абсолютно завершенная.

— То есть внутри нет нерешенных проблем?

— Именно так. А главное, данная теория универсальна, то есть верна всюду, включая высшие цивилизации в любых созвездиях и галактиках. И охватывает она не только математические, а любые системы вообще.

После таких слов я слегка даже струсил — вдруг не сумею врубиться и осрамлюсь.

Но оказалось, что зря.

— Итак. Сама теория называется тремя словами: «Мера-Интеграл-Производная». И строится именно в этой последовательности. Прежде всего, мы устанавливаем, что именно измеряем, затем, измеряя, видим, где больше — где меньше, и насколько.

— Определяется мера вещей?

— Умница. И только затем можно определить суммарное значение — интеграл по системе в целом.

— А производная?

— Локальность. Значение того или иного частного в общей массе событий. Только умея оценивать общее, можно правильно оценивать единичное и понять какое оно — хорошее, вредное?.

— Всего-то? Да это на уровне простого здравого смысла.

— Вся математика на уровне здравого смысла, но не всегда простого. И эта теория в развернутом виде занимает около ста страниц текста. Теперь давай ее применим к социуму, правильнее — к европейской цивилизации. Что мы вообще имеем в виду под цивилизацией, ведь не материально-технические накопления?

— Нет, безусловно, — в этой теме я чувствовал себя очень уверенно. — Само слово происходит от латинского — гражданский, подразумевает определенную историческую стадию сознания людей: о нормах общественного поведения, о необходимом государственном устройстве, о значении науки, культуры, образования. Цивилизация выступает в течение длительного времени константой, а технический прогресс при ней — переменная, определяющая удобства, а не ценности жизни.

— Что и требовалось. Сознание здесь, следовательно, слово центральное, а его содержанием является система ценностей, так?

— Верно.

— О’кей. Тогда ответь, что значит интегрировать в цивилизацию какое-то иное сообщество?.. Нет, сам отвечу: подчинить его имеющейся системе ценностей, с отчетливым у неофитов пониманием, насколько то или иное более или менее важно.

— Ты хочешь сказать — у них должна быть та же мера вещам?

— Почти. В теории интегрирования это называется «подчиненная» мера.

— То есть?

— То есть она должна давать оценку всему, чему оценку дает мера главная, и не просто давать: там, где у нас А больше Б, у них обязано выполняться такое же соотношение. Ну и, соответственно, положительное должно быть положительным, отрицательное — отрицательным. Хотя сами величины могут быть и другими.

— А… ну и в чем здесь для «пришлых» препятствие?

— Препятствие не для них, а для нас. И в том, дорогой, что даже цыганский табор имеет свой собственный интеграл, свою меру вещам и представление о значимом и незначимом.

Вслед за мелькнувшей пушкинской строчкой «Цыгане шумною толпою…» я вдруг на секунду увидел эту подвижную пеструю массу, и мысли о схожих мерах не было места на этом фоне… И разумеется, так обстоит не только с цыганами.

Однако мой друг не поставил еще последнюю точку.

— Включить эту публику в нашу цивилизацию не только не выйдет, но обернется, в конце концов, гибельным результатом. Простое прочнее сложного, их примитивные интегралы, количественно нарастая, непременно разрушат наш. Ты ведь знаешь, что раковая клетка отличается именно своей выносливостью, плодовитостью и простотой.

Страшноватое и слишком похожее на правду сравнение, отчего еще более страшноватое.

— Выходит, в обозримом будущем проблему с ними вообще не решить?

— Да ни в каком будущем. Зато государства некоторые, и в первую очередь наша Россия, развалиться могут в будущем вполне обозримом. И исторические примеры на эту тему ты знаешь лучше меня.

Действительно, по этой части знаний у меня вполне хватало, и вот почему.

У каждого своя натура, моя имеет свойство терять интерес к тому, что хорошо понято и изученного. Вот после восьми лет службы в уголовном розыске я, неожиданно для себя, потерял всякий к ней интерес. Понял не умом, а внутренними ощущениями — больше этого не хочу. Потому что уже почти всё знаю. Но это про современное, про в нем плохое, и как его раскрывать. А про хорошее знаю совсем чуть-чуть, откуда вообще берется хорошее и плохое, из чего исторически складывался и как меняется человек, что он, усвоив из пройденного, сделает завтра, и, конечно, чего нам русским от себя самих ждать.

Образование к началу 2000-х вернуло практику XIX века, когда в университет позволялось записываться вольным слушателем, то есть ходить на лекции, подбирая самому себе нужные курсы. Дипломы таким не выдавались, но и экзамены сдавать не требовалось. Понятно, что основа такого вольного пребывания была платной, но с деньгами в нашей семье, скромно скажем, проблем вообще уже не было. Вот так два с половиной года проучился я в одном из гуманитарныъ вузов страны, сочетая учебу с работой у бати, а теперь продолжаю на той же вольной основе дальше себя образовывать уже в столичном университете Сардинии в Кальяри. Сознаться должен, вопросы за все эти учебные годы прибавлялись заметно быстрее, чем ответы на них, но всё-таки иногда и ответы являлись, особенно приятно — когда сами из головы. И еще одно интересное обстоятельство: история воспринимается большинством исследователей и просто людей как нечто личное, поэтому одни и те же факты интерпретируются порой в совершенно противоположных смыслах. И еще: каждый народ боится отмечать в истории о себе критическое, и там, где это особенно развито, приобретенный в какое-то время недуг не изживается, а превращается в неизлечимо хронический.


Отвалекся, и теперь возвращаюсь.

Ничего такого умного и культурного я еще не знал в том 92-м году.

Мы с Алексеем сидели и перебирали все дополнительные розыскные мероприятия.

Установили, в том числе, номера двух автомобилей тех дагестанцев и дали команду местному отделению фиксировать время выезда этих номеров на шоссе — там путь к Москве только один, на выезде у них стационарный пост.

А потом часа полтора помечали купюры, которые мы до завтрашнего приезда на кладбище забрали к себе. Дензнаки от этого не портятся — маленькая синяя полоска при подсветке заметна, коротенькая совсем. Конечно, мелкие обменники заставить проверять на эту полоску нельзя, а банки в случае обмена или помещения на вклад крупных долларовых сумм, мы таким указанием охватим. Шансов на будущий какой-то успех тут мало, но надо делать — что можно сделать.

Леша, поругиваясь, рассказал об обстановке в коттедже у бывших советско-дагестанских служащих.

Еще поговорили о чем-то.

Потом Алексей вспомнил:

— Да, знаешь, где у этой пары сожительство началось?

— Блондинки и богатого мужика?

— Ага, в Германии. Мужик этот генеральский чин имеет, среди главных там командиров. А она работала в нашей школе, учительницей русского языка и литературы.

— Бли-ин, вот откуда у него бабки немерянные!

— Ну! Я сразу хотел рассказать, да чего-то забыл.

— А как узнал?

— От нее. Спросил — муж этот, наверно, успешный предприниматель?

— Нет, говорит, он крупный военный… и коротко всю историю.

Германия… Западная группа войск (ЗГВ) — о воровстве там ходили легенды.

Наши войска, с послевоенного времени, стояли в социалистических странах Восточной Европы, с особенно большой концентрацией в Германии и Чехословакии.

Как раз в то самое время, когда мы с Лёхой метили долларовые купюры, Главный государственный инспектор Ю.Ю. Болдырев готовил свой доклад Президенту Ельцину о конкретных крупномасштабных криминальных — попросту воровских — действиях поименно указанных в докладе высоких чинов ЗГВ. Последствия оказались скоро крайне незначительными: несколько вполне почетных отставок и один условный срок. Судили немногих средних чинов — тоже без жестких по ним приговоров. А самого Ю.Ю. Болдырева через три с половиной месяца сняли с работы под предлогом ликвидации его должности. Позже он был назначен зам. председателя Счетной палаты и снова был снят, но уже при Путине. Очень редкий для России тип личности этот Болдырев — понимал, что ничего хорошего его бескомпромиссное поведение не сулит, что просто могли убить, — понимал, но не способен был вести себя по-другому. Однако в 2000-х на разных выборах народ за него почти не голосовал — не нужны ему такие. А какие нужны? Или тут что-то вроде природной нелюбви к честности?.. Темы этой — тяжелой и страшной — придется еще касаться.

Вернемся, однако, к крупным деньгам.

Самые крупные криминальные деньги обращались тогда именно в ЗГВ, а лидировала Германская Демократическая Республика, объединявшаяся с 1990 г. с Федеративной Германией. Процесс не был мгновенным, следовало образовать единое правительство и местные органы управления в бывшей уже социалистической зоне, ввести общую валюту на основе западногерманской марки и много еще чего прочего. Вместе с тем, граница между двумя Германиями исчезла с ноября 1989 г. и это было очень правильно понято нашими генералами, а от них, без прямого озвучивания, всеми ниже: социализму пришел конец и его гибель — дело скорого времени. Отдать военно-политический форпост противнику, значит — отказаться от противостояния социалистической и капиталистической систем. А отказаться можно только одним способом — уступив капитализму, еще проще: социально и политически капитулировав перед ним.

В личном плане против такой новой жизни никто не был против, потому что о той, которую мы имели, вполне говорил такой анекдот: приходит бабушка в райком партии и спрашивает: «Милые, а социализм кто придумал — коммунисты или ученые?» — «Коммунисты, бабушка, — отвечают ей, — коммунисты». — «Вот и я думала, что коммунисты, ученые они сначала бы на собаках проверили».

И генералитет начал грабить: продавали запасенную на несколько лет бытовую матчасть; оружие, в том числе совершенно секретные виды; заключали договора на продовольственные и вещевые поставки от западных фирм по сверх завышенным ценам.

Деталь сюда любопытная: согласно свидетельству командующего ЗГВ генерала-полковника М.П. Бурлакова, некоторые зарегистрированные на Западе продовольственные фирмы принадлежали певцу И.Д. Кобзону.


Работа с купюрами закончена, и до завтрашнего дня делать нечего.

Заходим к Михалычу попрощаться.

Оказывается, он не терял времени даром и сварганил дополнительный операционный план.

— Мокова ведь еще раз замминистра вызывал, хвост накручивал.

— А чего конкретно хотел?

— В своей обычной манере: «Если не все меры примите, если что-то где-то упустите…»

— Ценные указания, — съязвил Алексей, — а Моков то же самое вам спустил?

— Ты погоди, Моков тут правильно предложил — проконтролировать перемещения кавказцев, если те выедут в Москву.

Это меня напрягло:

— Заметят наружку, дадут всему делу отбой.

— Не заметят. С выезда на шоссе нам местные сообщат. Дадим сигнал по рации первой машине — она совсем у Москвы у развязки будет стоять. И недалеко вторая. После развязки они либо прямо дадут, там на Профсоюзной еще третья машина будет дожидаться, либо налево поедут по окружной — значит, как раз в район Востриковского кладбища. Это недалеко, двумя машинами вполне контролировать можно.

Меня сюжет успокоил:

— И кто нам такой оперативный ресурс выделил?

Шеф показал пальцем наверх.

— Задача у них только наблюдать?

— Да. Но если увидят мальчонку, пойдут на захват.

— Дельно, — согласились мы оба.

И пошли напротив, в сад Эрмитаж, пиво пить.

Закончились там приятные посиделки на воздухе с плющом вокруг деревянного навеса и цветочными вазонами у столиков, чириканьем птичьим в кронах деревьев, ушло и недавнее теплое бабье лето, конец октября — Москва готовится к снегу и слякоти.

— Бр-р, холодно, — поежился Алексей.

И мы поспешили быстрей оказаться внутри помещений.

Вот в этот момент у меня в первый раз за день возникло ощущение, которое, полагаю, известно каждому небездарному сыскарю.

Попробую его объяснить.

Появляется своеобразное беспокойство, этакий нервный неуют, сравнимый, пожалуй, больше всего, с ощущением непонятно куда подевавшейся вещи, нужной сейчас… вот она где-то здесь… вещь хотя и не очень важная, но всё же… где же она?.. «Найдется потом», — говорите вы сами себе, нервный неуют уходит, но ненадолго.

Я уже знаю, такое «явившееся» — рефлексия от недавних событий, а значит: либо я что-то не понял, не переспросил у Михалыча или Лёши, и эта мелочь, желая сказать о себе, шершавит сейчас сознание; либо что-то в событиях сегодняшнего дня было не так, правильнее: какие-то факты не хотят уживаться друг с другом — там, у меня в голове, между ними конфликт.

Лёшка чего-то ехидно рассказывает из наших служебных сплетен, я рассеянно слушаю, киваю и… Оно не оно?!

— Послушай, ты говорил: собака рванула к воротам.

— Ну-да.

— Не к калитке, а к воротам?

— До калитки там пару метров мы не дошли. — Он вдруг поднимает указательный палец: — Ха… а это тоже улика.

— Какая улика, в чем?

— Калитка у них металлическая, когда закрывается — довольно громкий звук издает, и когда открывается, тоже слышно. Если б те двое мужчин выходили через калитку, нянька услышала бы. Или, как им казалось, могла бы услышать. А ворота деревянные.

Я вспомнил — красивые, отлакированные.

— Из таких ворот легко тихо выскользнуть. Ты что, Дим?

— Не исключено.

Я понял уже — мысль не та, беспокоит непонятное мне другое.

Алексею собственная его идея понравилась и укрепила в подозрениях:

— Дима, а что если эти гады, ну, мальчика…

— Перестань! Зачем?

В голосе моем прозвучала, кажется, чрезмерная уверенность, и от того, как раз, что очень стараюсь не пускать к себе эту мысль.

Алексей не очень любил Кавказ.

Да впрочем, Россия к нему вообще любовью никогда не пылала.

В советское время к людям из Среднеазиатских республик относились спокойно и даже сочувственно-снисходительно, их воспринимали как младших в общей семье народов, и из-за этого психологического барьера не возникало. А Кавказ — Северный, Закавказье — одинаково напрягал. Здесь вполне подходила теория моего приятеля, потому что «меры вещам» действительно слишком не совпадали.

Стоит отвлечься и указать на одну общую черту исторических школ, изучающих развитие отдельных народов, — таковой чертой являются природно-климатические условия. Наряду с внешними обстоятельствами проживания, они формируют тот или иной архетип, во всяком случае, в рамках того, что мы вообще о человеке знаем (возникновение рас и прочее — другая история).

Исторически русский человек аскетичен, так как подавляющему большинству жизнь у нас ничего хорошего, ни в социальном, ни в природно-естественном плане, не предлагала, и, кроме облегчения от ее тягот на том свете, рассчитывать простому человеку было не на что. Церковь, обслуживая социальные интересы «верхних слоев», всячески содействовала потустороннему настроению простолюдинов — из поколения в поколение формировался ментальный тип аскета и идеалиста.

Мало кто знает, как, например, питалась русская деревня на рубеже ХХ века. Из-за огромной вилки сельскохозяйственных и промышленных цен бóльшая и самая калорийная продукция нашей деревни сдавалась перекупщикам. Крестьяне в малом количестве употребляли яйца, сливочное масло, сметану, редко ели курятину; сахар был слишком дорог для свободного употребления, основная масса обходилась без белого хлеба — из белой муки пекли только что-нибудь к праздникам. Овощи и ржаной хлеб составляли основу питания русского человека. Помогали, конечно, заготовка грибов-ягод и рыба, если недалеко находились достаточные с ней водоемы.

Кавказ, в сравнительном отношении, являл собой просто райское место. Там не только не знали многомесячной лютой зимы, но вообще минусовых устойчивых холодов. Кроме каменистой (но очень теплой) Армении, про прочие территории говаривали: вырастет и воткнутая в землю палка. На Кавказе, при замечательном там плодородии, человек никогда не был задавлен нуждою до степени — а что ему завтра есть. Практически не существовало проблемы, чем обогреть себя и скотину. Жилье, хлев не требовали толстых стен, незначительная потребность в теплой одежде легко решалась обилием овечьей шерсти. И хотя гнет местной аристократии был ничуть не меньшим, а по жестокости наказаний еще худшим, чем в России, материальная составляющая содействовала развитию гедонистических настроений, то есть поиску удовольствий от каждого дня, а сама «материальность» всё более фетишизировалась. Такая тенденция укрепилась при советская власти, так как кавказские коммунистические лидеры — прежде всего, Сталин — гораздо бережнее относились к родным местам при коллективизации и раскулачивании, чем к другим национальным частям страны; снабжение сельхозтехникой осуществлялось более высокими темпами, активно развивалась удобная для местной рабочей силы курортно-санаторная база, никогда не сдерживалась местная рыночная торговля сельскими продуктами, одеждой из кожи, шерсти и меха, а легкие виноградные вина способствовали хорошему физическому и эмоциональному тонусу.

В историческом результате на территории СССР определились три типа: азиатский тип (куда можно причислить и малые народы Российской Федерации) — до времени малоактивный; кавказский — крайне активный и материально нацеленный; и русский — аскетичный и идеалистически ориентированный. Вот этот его заложенный предыдущими столетиями менталитет не только не изменился, но очень укреплялся большевиками под новыми идеалами и лозунгами. Царство Божие заменили будущим коммунистическим раем, где жизнь пойдет по закону «От каждого по способностям, каждому по потребностям», по любым потребностям (!), поскольку вместе с коммунизмом придет и полное материальное изобилие. Никакого сколько-нибудь точного описания коммунизм не имел, но в точности соответствовал подсознательному у каждого русского запредельному, но желанному, Благу. И ставил его, также подсознательно, в жертвенное отношение к этому коммунистическому после-после завтра.

Однако время шло, а коммунизм оставался всё там же — на горизонте, и откровенная, уже понятная массам, дурь советских маразматических лидеров лишала последних надежд реально его увидеть.

Социальная модель, существовавшая в голове каждого человека, сильней и сильней шатаясь, в конце концов, развалилась. Потом только развалилось партийно-коммунистическое руководство и, вслед за ним, Советский Союз — сначала всё происходит у людей в головах. Но не развалилась психическая основа человека — вера, сформированная столетиями, теперь эту веру пытаются использовать в тех же целях: для собственных карманных интересов. Недавно по ящику видели, как очередная бесстыжая рожа опять толковала, что русский человек, он не как в Европе, там, дескать, закон, а у нас благодать. И, дескать, мы такой исторический путь сами выбрали, теперь извольте идти. А кто эту благодать видел? И какая она вообще? То, что в Европе (и не только) правит закон, — всем очевидный факт. И что на Руси закон никогда не правил, — факт очевидный, но когда это там замечена была благодать? Пальчиком покажите. А вот аскетизм все всегда видели и видят сейчас: мрёт русский народ, и кто чем может этот процесс ускоряет: посчастливее — водкой, а прочие — стеклоочистителем. И еще Америке-Европе кулаком грозят — не свалитесь, когда его поднимаете.

Про исторический аскетизм и идеализм мы еще вспомним, и это не единственные архетипические черты русского человека — тут опять образ пирамидки уместен, у которой не одна грань. А пока вернемся к милым русскому сердцу кавказским братьям.

Материально ориентированный тип чрезвычайно предприимчивый, и в этом качестве почти не знает предела своим насыщениям. Ему надо делать всё новые и новые приобретательские шаги, причем не только от примитивной жадности, а от того, что материальное жизнеполагание диктует представление о правильной жизни. Однако жизненный критерий — главный ее позитив — есть ни что иное как базовая этическая категория; другими словами: нравственность материального типа тяготеет выражать себя в денежных единицах. Отсюда и отношение к закону, который соблюдают лишь там, где иначе нельзя. Русский человек тоже легко нарушает закон, но не от небрежения к нему, а от исторически очень убогой жизни, от генетически записанной угрозы «не выжить» — поэтому пройти мимо того «что плохо лежит», ему психологически очень непросто. Тем не менее, старая ментальная запись отходит на второй план, если ей противопоставляют новую, обладающую — правдивым или нет — но сильным соблазном; именно на этой основе и происходят социальные революции. Либо не происходит, точнее, жизнь остается в собственном тупичке. Причины таких явлений не до конца понятны, наука вообще ничего не знает о возможностях человеческого развития и о непреодолимых для него барьерах. В каких именно качествах и как далеко человечество способно продвинуться? Какими именно национально-этническими и религиозными составляющими? Ведь не секрет, например, что австралийские аборигены не слишком стремятся в университеты, хотя для них там открыты все двери. Весьма специфичны и американские индейцы, и кстати: что помешало этой расе развиваться аналогично европейским народам? ссылки на природные условия тут сработать не могут — от Аляски на Севере до Огненной земли на Юге более, чем где-либо, представлены все климатические пояса и всё природное разнообразие. Так почему же не «их Колумб» приплыл к нам в Европу? И сейчас они в массе своей выбирают автономные поселения, культивируют свои традиции и обряды, почти отстраняясь от цивилизации по-прежнему нелюбимых ими белых. А о фактическом провале европейской интеграционной программы мы уже говорили.


Вот и наше отечество — коммунизм не сплотил советские народы, и они радостно распались в 1991 г. А теперешние коммунисты врут, что распад произошел из-за каких-то предателей (их же собственных, между прочим, из партийной верхушки), врут, потому что в советских республиках люди за распад дружно проголосовали на референдумах.

И сейчас, когда из средиземноморского рая мы наблюдаем по ящику, как русскими деньгами, а часто слезами и кровью, «скрепляют» Россию, страшно становится за ее будущее. Как говорит старый друг отца, очень опытный, работавший на трех континентах дипломат: «Главный мой жизненный опыт — это apart. Не в смысле апартеида, а в смысле: живите согласно своим традициям и религиям там, где это у вас сформировалось».

Однако пора возвращаться в холодный октябрь 92-го.


Попрощавшись с Алексеем, я отправился к себе на Третьяковскую.

Озабоченность завтрашним днем и шершавая непонятная мысль, пока доехал, меня оставили. Появилось хорошее настроение — вот он, рядом с выходом из метро, мой родной переулок, дом сталинской постройки, в котором я живу с младенческих лет, там дальше за поворотом — моя школа, на которую смотрел еще очень маленьким, предвкушая, что когда-то в нее попаду… тут мне очень тепло, в переулке даже теплеет воздух… а еще потому, что вот скоро увижу отца, мы виделись утром, но всё равно радуемся, когда вечером встречаем друг друга… брату куплена уже своя отдельная квартира, но он любит приходить к нам и всегда заходит чуть посидеть в комнату, где мы вместе с ним выросли.

Папа был дома.

Еще не раздевшись, я начал прямо с прихожей рассказывать ему о событиях, и с надеждой, что вдруг услышу в ответ что-то полезное. Беспокойство ко мне вернулось и мысль о чем-то непонятом, тоже.

Надежда на хороший совет, однако, скоро заколебалась — лицо папино обретало всё более мрачное выражение.

А когда я произнес фамилию генерала — отца мальчика, он показал рукой мне остановиться:

— Ты хоть знаешь, кто он такой?

— Ну-у, один из ЗГВэшников, которые там воруют.

— Ошибаешься, Дима. Воруют там многие, а этот… Во-первых, он сам не ворует — там уже уровень другой, там сеть, криминальная диверсификация. И… только очень тебя прошу — не болтай ничего у себя на Петровке…

— Хорошо, пап.

Я насторожился — чего такого уж очень бояться?

— Это криминал широкомасштабный, не местный, понимаешь?

— Нет.

— Они не просто венным имуществом торгуют — это крохи.

— А что не крохи?

Отец, сделав паузу, качнул головой и поморщился.

— Там ситуация страшная. Зачем продавать само секретное оружие, если можно продать по нему полную документацию? И идет она не только из штабов ЗГВ, а отсюда из Москвы.

Я присвистнул.

— Но это для твоего случая не самое главное, — продолжил отец. — Они вместе уже работают с нашим российским криминалом.

— То есть?

— Наркотики.

— Про это у нас немного поговаривали.

— Широким уже потоком. Музейные ценности, у нас в музейных запасниках гораздо больше храниться, чем в экспозициях.

О преступлениях в этой сфере я позже еще расскажу.

— При таком папаше, Дима, профессионалы преступного мира ребенка бы пальцем не тронули, более того, наверняка они сейчас его тоже ищут.

— Ты хочешь сказать, мальчика похитила мелкая уголовная шваль?

— Вот именно.

Отталкивал я от себя такой вариант… как самый опасный — не было хуже в то время бросившейся в криминал шпаны. Но и участие криминальных профессионалов, именно в этой связи, могло сработать во вред — убьют, подонки, мальчика при первом испуге. В Москве уже насчитывалось около двух тысяч преступных групп, состоявших преимущественно из людей совершенно опущенных, а правильнее — из нелюдей, и мразь эта лишь прибывала. Причем преимущественно не с Кавказа, а с исконных территорий матушки нашей России. Но и на местах этой публики меньше не становилось, так что региональные милицейские службы едва успевали новые дела заводить.

Однако, — спросите вы, — как связать такое количество негодяев в народе с его аскетно-идеалистическим типом?

А кто говорил, что тип этот ангелический или сколько-нибудь к тому тяготеющий? Тут только некоторая схожесть образов, но не смыслов, и о них скажем позже.

Я уже нашел в карманах куртки визитку генерала.

Голос в трубке назвался с военной четкостью.

Я тоже назвался.

Прозвучало, что генерал рад меня слышать. Ему не всё удобно говорить по телефону, но главное: что курирующий зам. его проинформировал и он вполне согласен с завтрашним планом.

Я, аккуратно подбирая слова, сформулировал примерно так, что других действий предпринимать не надо, поставив ударение на слове «других».

Ответ услышал не сразу… потом голос кашлянул и сообщил, что нет, не следует волноваться, и с появившейся теплотой — что очень на меня лично надеется.

Толку от разговора я не почувствовал никакого, а только неловкость от той пассивной роли, которую завтра буду играть и на которую совсем нет причин как-то надеяться.


Проснулся следующим утром за сорок минут до сигнала будильника, будто от чужого толчка, и уже через несколько секунд понял, почему оно вышло к лучшему.

Сон всплыл, с тягостными от него ощущениями и с физическим в голове дискомфортом.

Будто я, вроде, где-то на местности… Да, сижу в неглубоком рву… а надо мной стоит, наклонившись, Михалыч… но он только лицом Михалыч, а на самом деле — тот генерал… дает мне важное указание: здесь танк скоро пойдет, и если пройдет — какая-то большая всем «крышка», надежда лишь исключительно на меня, чтоб, значит, танк этот поджог… дает мне тяжелую бутылку с горючей смесью… понимаю важность задания всем нутром, только… легко сделалось руке, и не бутылка это, а обычная зажигалка, спросить пытаюсь — как так? а генерал-Михалыч показывает, что, дескать, правильно всё и исчезает… деваться мне некуда, во рву тесно и ничего не видно, я дергаться начинаю — боевое положение находить… вдруг холод по всему телу… и просыпаюсь.

А! одеяло-то я с себя скинул, к встрече с танком приготовляясь.

Фу ты, жлобы из московской мэрии топят плохо, так и простудиться недолго.


Противное ощущение грозящего танка до конца не исчезло.

С ним и с зябкостью в теле, отправился на работу.

И в машине самочувствие не улучшилось, когда отправились с Алексеем за нянькой.


В машине, на этот раз, нашей милицейской.

Поджидая няньку у ворот дома, показательно из нее вышли в форменной одежде.

Если наблюдают, видеть должны — мы действуем мирно и по их плану.

Скоро появилась она.

Девушка правильно одета по холодной погоде — неизвестно, сколько ей по кладбищу гулять: теплый, типа горнолыжного спортивный костюм, кроссовки на толстой подошве; а на нас не очень-то теплые шинели, и нам тоже неизвестно сколько гулять, ее дожидаясь… стоп! Лешка спрашивает о чем-то — и сбил меня в самый момент, когда та непонятная мысль стала понятной, но, как рыба с крючка, скользнула и сорвалась! Досада…

— Что, Леша, что?!

Он удивленно смотрит:

— Ты дверку плохо захлопнул… поехали?

— Поехали.

Девушка на заднем сиденье, мы впереди.

Я сообщаю по рации, что выехали на шоссе.

Лешина задача сейчас — аккуратно вести машину и поглядывать в боковое зеркальце, а главный наблюдатель — я. Очень не исключено, что преступники начнут нас контролировать во время движения, поэтому надо смотреть назад в зеркальце, и если какое-то авто начнет навязчиво там торчать, сообщить его признаки.


От поворота на шоссе до окружной, могу поручиться, нас точно «не ведут», Леша едет чуть тише общего потока, и сзади просто невозможно «висеть» незаметно.

Уже собираюсь доложить по рации, что всё в норме, но вдруг слышу торопливый голос Михалыча: «Внимание, всем, внимание…» — дальше прозвучали кодовые слова, сообщавшие, что «кавказ» тоже выехал на шоссе. Леша вздрагивает… и таким же способом узнаем про двух человек в их машине.

Леша бросает многозначительный взгляд, но обсуждать мы не можем, потому что в салоне, все-таки, чужой человек.

Этот «чужой» — я смотрю на нее в зеркальце — встрепенулся на прозвучавшую почти что абракадабру и хотел, но постеснялся закончить вопрос:

— Шо це…

Мы выезжаем на окружную, отсюда минут пять всего до поворота на кладбище. Теперь мне не надо следить за дорогой, сообщаю по рации, что у нас всё нормально, и повторяю инструкцию девушке:

— Не волноваться, вы для них не объект. Но не рассматривать лицо или лица. Мальчика с ними сразу не будет. Могут, и скорее всего, забрав деньги, минут пятнадцать «помариновать». Потом либо укажут, куда пройти за мальчиком, либо — где он находится за пределами кладбища, такой вариант реальней. В любом случае спокойно возвращаться на главную аллею к нам.

Передаю ей целлофановый прозрачный пакет, в нем меньший черного цвета с денежной пачкой — тоже для их наблюдателей, и не сомневаюсь почти, что на кладбище они будут.

Вон уже поворот.

Но до него сообщение: «кавказ» едет вслед за нами.

На вопросительный Лешин взгляд я просто пожимаю плечами.

Не могут же они вести ребенка? Его не было в доме, а если бы прятали на участке, собака наверняка бы нашла.

Подъезжаем.

Я поглядываю на припаркованные вдоль дороги машины — не исключено, ребенок в одной из них.

Машин довольно много.

Леша подъезжает совсем к воротам, паркуется где не положено, но мы на «милицейской».

Вылезаем… но как-то до странного медленно.

И тяжеловато дышится.

У меня вылетает само собой:

— Ну-ка собрались! Всё будет нормально!

И почему-то действует.

Принимаемся энергично вышагивать, главная аллея начинается почти от ворот.

Я по ней хожу несколько раз в год, посещая могилу матери, — обстановка вполне знакомая. В будний день, как сегодня, тут не многолюдно. Могилы уходят вправо и влево от аллеи в глубину, оттуда нас хорошо видно, а нам крутить головами не следует. Вон кто-то на своем участке сметает листья, а там двое рабочих мастерят что-то с оградой. Надеть спецовку и выглядеть как местная служба преступники тоже могут. Впрочем, что толку занимать себя подобными мыслями.

Приближаемся к повороту на первую боковую аллею, которая не наша, потому что наша последняя третья.

Чего этот «кавказ» прёт за нами?

Теперь мы отключены от связи — противная во всём беспомощность.

Идем молча.

Лешка, докурив сигарету, снова вытащил пачку.

При быстрой ходьбе не холодно, и даже — бзить — девушка спускает до половины молнию на теплой куртке.

Пока не холодно.

Шальная мысль — и чего я не взял из дома фляжечку коньяка?

И вообще дурак — мог под форменную рубашку тонкий свитерок надеть, у меня ведь есть такой подходящий.

Вторая налево аллея.

Проходим мимо.

И вон там, впереди, уже поворот на третью.

— Держитесь очень спокойно.

Мне только шумно выдохнули в ответ.

А еще дальше третьей аллеи невысокий забор из бетонных плит и обширный лесной массив.

«Ищи-свищи», — проносится у меня в голове.

Хотя преступник с деньгами может просто пройти задними рядами, выйти почти у ворот… вот какой-то в рабочей спецовке с ведром — почему не один из них?

Доходим до нужного поворота и останавливаемся.

Девушка достает маршрутную бумажку для дальнейшего своего движения, в другой руке у нее пакет, слова от нас — «нормально», «спокойно»…

Мы смотрим тревожно ей вслед.

Лешка с ненужной силой затаптывает в канавку окурок.

— Перестрелять бы их всех! Дим, ну куда страна катится?


Страна тогда действительно катилась, и с устрашающим ускорением. Страна, впрочем, лишь территория с определенным материально-вещественным составом, а главное — люди. И можно теперь определенно сказать: исторически выведенный тип человека в России оказался нежизнеспособным — стал вместе с социализмом разваливаться и приобретать облик чего-то пещерно-доисторического. А потому что это совершенно искусственно выведенный тип. Взглянем теперь попристальнее на первое его слагаемое.

Аскетизм, точнее — такая интенция, наблюдалась у разных народов во все времена: культивировалась в античном мире у стоиков, активно присутствовала в буддизме, в иудаизме формировала протестное движение караимов, сопровождала жизнь многих монашеских орденов Западной Европы…

Конечно же, и в России.

Однако с важной своей особенностью — индивидуальным отличием.

В других странах аскетизм принимался во имя чего-то превосходящего материальные выгоды. В России — из-за отсутствия выбора, без спроса самого человека, принуждаемого к аскетизму внешними обстоятельствами. В средневековой Европе (во все века свободной для перемещений) активные люди могли идти в различные ремесленные цеха и достигать уровня как минимум подмастерья (зажиточного и уважаемого), в наемные армии, в морскую службу — особенно развивавшуюся с XV века, чуть позже могли уехать в различные по всему миру колонии, а остававшиеся «на своей земле» не жили под страхом смерти от голода. И феодальный порядок в Европе никогда не доводил низшее сословие до абсолютного бесправия, как крепостное право в России. Причем в уже не средневековой России бесправие это опускалось до совершенного издевательства. 1848 г. — по многим государствам Европы прокатываются революции, люди борются за гражданское равноправие, свободу печати; парламентаризм закладывается в государственные основы; а личная и имущественная неприкосновенность, равная для всех судебно-законодательная защищенность давно уже действуют и не стоят на революционной повестке дня. Задачи европейских революций 1848 г. через 70 лет будет решать (и не решит) наша Февральская революция. А пока этот год отмечен у нас публикациями «Записок охотника» Ивана Сергеевича Тургенева — страшных записок, которые давно никто не читает, и только школьники осиливают из них первый рассказ «Хорь и Калиныч»; он, как раз, самый из всех безобидный. Но дальше скверно, и каждый новый сюжет добавляет серые и черные краски. Хотя сам Тургенев обличительных задач в «Записках» не ставил — просто описал увиденное во время летне-осеннего охотничьего сезона. Прочитайте хотя бы рассказ «Бурмистр» — хватит для общего понимания: изувер-староста мордует деревню, «нелюбимым» делает жизнь хуже ада, но помещика он вполне устраивает, и когда двое крестьян на коленях (!) просят у того полагающегося заступничества — отвечает им кулаком в лицо. А в Европе про «крестьянину в морду» вообще не знали, вернее — знали, что за это запросто попадешь под суд; личной принадлежности тоже не существовало и христианин христианином не торговал.

Что же в сухом остатке?

Европейский аскетизм направлен к свету, и ничего общего не имеет с нашим, окруженным враждебной тьмой, которую человек, естественно, ненавидит. Такое «враждебное» часто доходит до всего, что не он сам. Отсюда и ощущение родины как злой или незаботливой мачехи — так отчего же, при удобном случае, у нее из сумки денег не утащить? И отношение друг к другу растет из того же корня: любой незнакомец для нас — то самое «внешнее», согласно инстинкту ничего хорошего не сулящее.

Сказанное, разумеется, может быть критично воспринято, и на передний план у кого-то выдут другие соображения. Это естественно, только с одной оговоркой: здесь нет переднего плана, но обязательно присутствуют другие грани, на некоторые мы дальше укажем. Не сразу, впрочем. Есенинские слова «лицом к лицу лица не увидать» прекрасно подходят к историческому «сегодня», однако на слишком значительном временном удалении возникает другая угроза, от которой остерегает французская поговорка «истина в деталях». Выйти из положения, поэтому, можно лишь признав, что исторический результат неотделим от порождающего его процесса, следовательно, нет другого способа, как выныривать в том или ином его времени, схватывать что-то новое взглядом, наращивая, таким образом, фактический ряд. В этом смысле историческую картину нельзя до конца закончить — как нельзя наныряться в море, если человек всерьез приступил к этим занятиям, — тем не менее, можно решить важнейшую (особенно для нас, русских) задачу: понять, кто мы сейчас, потому что «сейчас» — исторический путь, который привел в данную точку, точнее — какой-то его последний важный кусочек, поэтому надо правильно выбрать «кусочек», а не начинать с Владимира-красно-солнышко.

Что-то в таком роде мы и попытаемся сделать. Да будут с нами Небесные силы, — как говорят итальянцы по всякому поводу и без повода.


— Леха, эта третья подряд сигарета.

— Я на нервной почве… и холодно! Думал четвертинку взять, да вдруг, ты заругаешь.

— Ну прямо…

Нам холодно, да, Лешка, морщась, закуривает, я опять смотрю на часы — с момента ее ухода прошло шестнадцать минут.

Всё утро было в моем распоряжении, и не сообразить даже — маленький термос с собой прихватить. Как будто наступившие холода — новость…

Лешка, вон, правильно говорит, что самая паршивая за последние несколько лет осень.

Да, еще в середине октября всё пожелтело, а сейчас так вообще полно голых веток…

Голых… ну, голых… какая березка?..

Это не Леха, это у меня в голове березка… только откуда она — хорошенькая небольшая, рядом мальчик стоит…

Мальчик, которого мы ищем. Просто фотография всплыла в голове: мальчик, там во дворе у дома… на зеленой траве, рядом небольшая совсем березка…

Вдруг мурашки по телу, не от холода, нет!

— Лё-ша! Мальчик, березка, трава зеленая!

— Дим, ты чего?

— Березка — у нее листья еще почти зеленые, трава яркая, понимаешь?!.. Ну, фотография!

— Ну, фотография…

— Сделана она месяц назад, когда еще тепло было, градусов пятнадцать!

— Чё ты пугаешь, глаза как у бешеной селедки…

— Фу-у, — чувствую, что частит сердце, — пятнадцать градусов тепла или в последние дни — один-два. Мальчик, нянька сказала, как был одет?

— Погоди… мы еще в протоколе указали — как на фотографии… погоди!

— Ну, врубайся!

— Не по погоде?.. Легко был вчера слишком одет?.. Нянька, Дима?!

У меня в голове вовсю крутится «что делать, что делать?» — только это и ничего больше.

И Лёха задает тот же вопрос.

— Я не волшебная палочка!.. Давай вместе думать.

— Перехватить ее можем на выходе!

Сам так подумал, шанс есть, но… ребенок, что будет с ним? Я только отмахиваюсь.

Леша сам поправляется:

— Да, мальчика мы подставим. … А что если она явится как ни в чем не бывало, с координатами — где забрать ребенка?

— Тогда и мы как ни в чем не бывало… нет, не явится, мальчик расскажет, как было на самом деле.

— Что он в два с половиной года скажет?

— Ну… пусть только явится.

Глупо, конечно, ждать такого подарка.

— Дим, а чем ситуация стала хуже?

— Ты даешь! Тем, что у них и мальчик и деньги.

— Но мальчик-то им теперь не нужен, и он, практически, не свидетель… позвонят матери, скажут, где он…

— Ты успокоить хочешь?

Мне приходит мысль — не самая лучшая, но она единственная:

— Так, отправляйся к машине, свяжись с подполковником, всё доложи, а я здесь торчать буду, вдруг…

Леша, кивнув, было пошел, но резко остановился:

— Дим, тут две минуты езды до ближайшего магазина, а?

Моя голова сама, без раздумий, кивает.

Снова проверяю время — двадцать одна минута. Достаточно вполне, чтобы ей выйти с кладбища, причем переодевшись — ведь тут наверняка кто-то был из подручных.

Всё равно я поглядываю внутрь боковой аллеи.

Всплывает любимый мой детский персонаж в облике превосходно сыгравшего его Василия Ливанова, — Шерлок Холмс, Да, он такой прокол с одеждой заметил бы сразу — вчера, прямо на месте.

Хотя, строго говоря, я ведь тоже заметил, только оно не сразу попало в сознание, оставалось впечатлением, не оформившимся до конца как мысль.

Странные они — механизмы нашего мозга… почему эта мысль не сформировалась раньше, вдруг именно сейчас прорвалась, и каким именно способом она меня беспокоила?

А она ли? — неожиданно произнес голос внутри.

Чужой совсем голос… и нелепый вопрос.

Это уже от нервов.

Фигура появляется там, в глубине, я еще верю в удачу… нет, это мужчина.

Приблизившись, он здоровается, я вежливо отвечаю.

Как нянька повязана с «кавказом», почему они двинулись вслед? И главное-главное — где сейчас мальчик?

Опять в голове начинает вертеться «что делать, что делать?»


Но тут я решаю довольно быстро: как только появится Леша, оставлю его здесь на посту, а сам пойду в администрацию кладбища и попрошу — они не откажут — послать рабочего по маршруту няньки, и хотя я уверен, что никакой этой няньки на кладбище уже нет, мы не выйдем за рамки наших же норм безопасности.

Не заметил как от холода принялся пританцовывать.

Мотороллер с прицепом едет по главной аллее в мою сторону — на таких передвигаются с инструментом и грузами местные работяги.

Идея — зачем мне идти в администрацию? Я капитан милиции, со всеми вытекающими правами.

Приказным жестом вскидываю руку.

Мужик в комбинезоне послушно останавливается; лет сорока, вполне приличная морда, бритая и даже с аккуратной стрижкой.

Представляюсь, вынимаю и показываю удостоверение, мужик, не глядя, сам спрашивает — чем помочь.

Даю свою копию маршрутной карты, объясняю: надо спокойно проехать по указанному маршруту, в конце него для «отвода глаз» что-нибудь недолго поделать и вернуться назад; обратить внимание на девицу — рассказываю приметы, а если вдруг где-то среди могил окажется ребенок, лет трех, без взрослых, — хватать его и ко мне.

Мотороллер, пофыркивая, отправляется.

О, радость, вон Леша!

Помахивает мне рукой, движется перебежками.

Ну, что-то сейчас он расскажет.

Однако тот, прежде слов, метров еще за десять, вытаскивает из-за пазуху плоскую фляжку «Сибирской».

— Еще два плавленых сырка взял!

— Тоже кстати.

— Глотай!

— А сам-то чего не махнул по дороге?

Уф, теперь есть шанс, что не слягу с простудой.

Пока товарищ повторяет мою процедуру, рассказываю про отправленного мужика.

— М-мм… Дим, правильно сделал, потому что нам Михалыч самим велел маршрутом пройти. И ругался, что мы все такие козлы, фотография мальчика у него на столе — видно, что легко одет. Но тебя похвалил.

— А «кавказ»? И что там еще?

— Засели в километре отсюда в ресторане, он прямо у окружной.

Я вспомнил, что проезжали мимо чего-то похожего.

— Звонки матери были?

— Никаких звонков.

Мы съели по полсырка, и кажется, вкуснее я в жизни вообще ничего не пробовал.

— Они одни — там в ресторане?

— Пока одни.

На том участке контроль обеспечен — две машины с оперативниками, можно, меняясь в ресторане, без подозрений «клиентов пасти».

И отсутствие звонка по времени еще не настораживает, все-таки им с деньгами нужно унести отсюда ноги подальше.

— Не могу понять, зачем «кавказ» сидит сейчас в ресторане. Дим? Ждут передачу денег?

Я не отвечаю, потому что слышу бурчание мотороллера.

Рановато немножко.

А теперь видим его, вильнувшего из-за поворота.

Приближается на хороших парах…

И вот уже тормозит перед нами.

Мужик отрицательно ведет головой:

— Никого, только одна наша работница ограду красит. На середине, примерно, пути. А дальше вообще никого.

— Хорошо осмотрели?

— Зрение у меня — слава богу.

Спешу поблагодарить, прощаемся.


Успели на две минуты заскочить выпить в кафе у входа горячего чая. В машине, связавшись с Михалычем, получили лаконичный приказ возвращаться быстрей на Петровку. От тепла, водки и чаю нервы расслабились, замедлились мысли, и до конторы доехали почти что без разговоров.

Сразу на оперативное совещание к Мокову.

Там уже и Михалыч, лица у обоих угрюмые.

— Что ж ты, Дмитрий, прямо по пословице — «Хорошая мысля приходит опосля»! — не успели войти начал полковник, но не злобно и тут же добавил, взглянув на Михалыча: — А мы с тобой еще хуже.

— Про девицу справки навели, товарищ полковник?

И Леша вставился:

— Мать мальчика про нее уже знает?

— Паспортные данные есть, но вряд ли настоящие. Мать взяла ее по газетному объявлению. Девица сообщила о предыдущем месте работы. Причем хитро сделали — на той же газетной полосе объявление некой торговой фирмы, у генерального директора она, дескать, няней работала, а сейчас жена с ребенком в Америку уезжают. Мамаша звонит по указанному телефону, ее, якобы, соединяют с генеральным, тот отлично характеризует… В общем — липа всё, не зарегистрирована такая фирма, телефон съемной квартиры, там съемщики уже поменялись, — полковник махнул рукой и безрадостно замолчал.

— А «кавказ»?

— Уехали из ресторана полчаса назад, — ответил Михалыч. — Никто к ним за всё время не подходил, но точно кого-то ждали, на двери посматривали. К концу начали нервничать.

Я смотрю на стенные часы: с момента ухода от нас девицы прошел один час пятьдесят пять минут — время уже тревожное.

Мой взгляд заметили остальные.

Повисла неприятная тишина.

Сейчас движение стрелок идет против нас.

Правильнее — против ребенка.

— В любой момент зам. может вызвать, — продолжить полковник не успел — заработал служебный аппарат, и по ответу стало ясно, что оно как раз и случилось.

Надо сказать, что хамский стиль «с высоких этажей — вниз», имевшийся и при социализме, с приходом демократии заметно вырос. Не потому, конечно, что в людях прибавилось хамства, а потому что исчез партийный контроль. Коммунистическая партия всегда стояла над всяким начальством, партийные комитеты существовали в каждой организации, и руководители разных уровней знали про этот хлыст, хотя он применялся совсем не часто. А теперь люди, получив свободу, решили почему-то, что она прежде всего свобода силы над слабым. В организациях, где носили погоны, такая новизна особенно нравилась. Так что зависти к Мокову мы сейчас не испытывали.

Спускаемся к себе в Отдел, Михалыч рассказывает кое-что из дополнительной информации про «кавказ». Что они бывшие крупные советские работники, мы уже знаем, но выяснилось еще, за ними коньячный бизнес — реализуют поставки этого добра из солнечной своей республики.

Леше приходит шальная мысль:

— А что если подельники девку кокнули, и поэтому с деньгами она на «кавказ» не вышла? Тогда получается, что мальчик точно у «кавказа» где-то припрятан.

Начальнику нашему не понравилось:

— Алексей, такие деньги бы из поля зрения не выпустили. Их люди пасли бы ее там на кладбище, у них в живой силе проблем нет — родня всякая, сватья-братья…

Он говорит что-то еще, но у меня выскакивает — «брат».

Брат ведь говорил мельком о каком-то нехитром деле сына депутата из той самой республики. Парень накурился или наглотался чего-то и долбанул на светофоре две сразу машины с травмами у людей, брату удалось все «уладить» в досудебном порядке. Папа-депутат очень благодарен был. А помещение, арендуемое отцовской фирмой, тут рядом на кольце у Сухаревской.

— Сергей Михайлович, разрешите мне к брату в офис смотаться, возможно, еще какую-то информацию по «кавказу» получим. Шесть-семь минут на машине.

Шеф знает, кто моя родня.

И делать нам пока совсем нечего.

— Давай, спускайся. Сейчас дам на машину команду.


Москва всегда мчится по Садовому кольцу так, словно это критические в жизни минуты, а сержант к тому же врубает сирену.

После такой езды даже слегка пошатывает.

В офисе, слава богу, нет никого клиентов, хорошенькая девушка-секретарша — интересно, брат с ней уже «крутит»? — улыбается мне и сообщает ему по селектору.

Тот сразу почти вываливается из кабинета.

— Димка, здравствуй, вечером к вам собирался!

Он здоровее меня, всегда любил меня тискать, и многие привычки сохранил до сих пор.

— Ты пил, негодный?

— На холоде пришлось долго работать.

— И конечно, не ел! Мы на двадцать минут по соседству, — это уже секретарше.

Я получаю легкое ускорение в спину.

Тут через двадцать метров неплохой ресторанчик.

И мы уже в нем.

Швейцар с полупоклоном приветствует брата и не удерживает враждебного взгляда на мою капитанскую форму.

У многих для этого есть причины.

Местные ментовские отделения еще со второй половины 70-х стали лидерами «социалистического образа жизни» — в смысле его окончательного загнивания. И они же стали превращаться во вторую криминальную систему страны, а по мнению многих — в еще более опасную, чем первая. Центральный аппарат вначале 90-х шел по тому же пути, но пока еще со значительным отставанием, однако на всех людей в форме уже с неприязнью косили, и сейчас, от посетителей — я тоже улавливал.

Брат, всегда лучше меня знавший, что я хочу есть, быстро сделал заказ.

— Пива выпьем?.. Или крепче хочешь?

— Пива нормально. И давай я сразу начну рассказывать, а то меня в конторе могут хватиться.

— Валяй.

Я контурно изложил про похищение, про девицу и непонятное участие в этом деле кавказских людей.

— Вот по ним хотелось бы получить от тебя помощь.

— Этой публики в Москве как в лесу поганок. Фамилия?

Я назвал.

Брат, подавшись вперед, на несколько секунд замер…

— Повтори.

Я повторил и добавил:

— У них еще какой-то винный бизнес.

— Коньячный. И не какой-то. Там лучшая полиграфическая техника — какая есть в мире. Там…

— Причем здесь полиграфия? — показалось даже, что я ослышался.

— Притом, что они не только коньяк своих марок гонят. Коньячные спирты у них хорошие, запасы огромные-многолетние, а дальше — дело пищевкусовой химии и этикеток.

— Ты хочешь сказать…

— Ну-да, «мартели», всякие, «хеннесси».

— Ничего себе! А почему мы не знаем?

— Это вы в своем убойном отделе не знаете. Но главное сейчас в другом. С какой стати, подумай, они станут похищениями детей заниматься — там денежные потоки огромные. Двести тысяч долларов им что камар начихал. И депутат мой, помнишь, им прямая родня. Их клан уже многими десятками миллионов долларов ворочает. — Брат категорически замотал головой: — Никто из них пошлой уголовкой заниматься не будет.

Мы поговорили кое о чем семейном, вкусно поели и я скоро снова оказался в родной конторе.

Рабочий день формально уже кончался, но не для нас.

Леша вопросительно взглянул, когда я вошел, что значило — хорошие новости не поступали.

А из нехороших: зам. мылил Мокову шею, ничего толком сам не предложил, сейчас они с Михалычем раскидывают мозгами, нас пока не зовут. И еще: родители ребенка уже психуют, мать мальчика не может найти ни одной фотографии, где имелось бы изображение няньки, хотя помнит, что такие фотографии точно были.


Последнее обстоятельство меня почему-то насторожило, напрягло слегка, но вот чем?..

«Устный портрет» девицы мы отправили два часа назад, а по мальчику — еще вчера, так что в отделениях, а особенно аэропортах, вокзалах контроль есть… только куда и зачем они теперь его повезут, живого…

Леша ждал чего-то с моей стороны, я уже собрался пересказать слова брата, но…

— У тебя ведь есть домашний телефон «кавказа»?

— Ну, естественно.

— И ты с ними вчера вежливо, нормально расстался?

— Галантерейно, как и велели.

— Слушай, звони прямо сейчас, спроси: не вызывал ли их сегодня кто-то на встречу, ну там: «будьте любезны, если нетрудно ответить на этот вопрос…»

— Ты что задумал? Без разрешенья Михалыча?

— Мы ничего не нарушим. Давай, позвони.

— Ну-у, ты мой непосредственный начальник, приказываешь, значит?

— Приказываю-приказываю.

Лешка с неохотой достает записную книжку… а у меня опять внутри беспокойство от ощущения — знаю больше, чем понимаю.

И вроде бы это из-за чьих-то слов происходит, но чьих… вчера или сегодня?

Он уже набирает номер, теперь сюда надо переключить внимание.

…здоровается, представляется… извиняется за беспокойство…

…правильно вопрос сформулировал…

…слушает, поддакивая «угу»…

Ему там что-то довольно подробно излагают… чиркает на листке бумаги…

— Простите, а номер телефона?.. Во всех объявлениях? Понял.

…опять «угу», и:

— Нет, не нашли. … Ну что вы, ни в коем случае, просто собака нас к разным местам подводила.

Прощается…

— Слушай, ты угадал, всё так и было!

— Как именно, только не упускай детали.

— А там их не шибко много. Значит, вчера вечером, где-то в районе восьми, им был звонок. Звонила женщина, назвалась Хельга Вайонен — он мне по буквам продиктовал. Она из Прибалтики, занимается оптовыми поставками алкоголя в Латвию и Эстонию. Говорила с заметным акцентом… Слушай, а почему, вот, прибалты почти все с акцентом, а Кавказ нормально по-русски чешет?

— Тебя оно сильно волнует?

— Не сильно. Значит, баба эта имеет складские помещения в нескольких там городах, ну и хотела бы обсудить условия. Ох, чувствуется, злы они на нее.

— Место и время она им назначила?

— Ага. Ресторан слабенький, но там близко до Внуково, а ей сегодня вечером улетать.

— Ты про телефон спрашивал.

— Да, позвонили ведь им домой. А они, оказывается, в объявлениях два телефона дают — офисный и свой тоже.

— Что еще?

— Ничего. Про ребенка он спросил, и что нет ли на них подозрений, раз приходили с собакой.

— С акцентом ты не очень прав, довольно большой процент прибалтов говорит по-русски как мы с тобой.

— Подстава, думаешь, с этой бабой?

Я быстро пересказал разговор с братом.

— Подстава. Что делать-то, Дим?

Меня накрыла как мощной волной: «Дивлюсь я на ни-бо!..»

И я уже вслух продолжаю:

— Тай ду-мку гада-ю…

— Начальник, эй… ты не сказився?

Мне не хочется дальше про «сокила» — я сам летаю! Сумасшедшая идея, сумасшедшая — она пока из отдельных кусков, но вот у меня их лохматые кончики — они свяжутся, знаю, что свяжутся!

У Леши круглые глаза.

— Не бойся, нет, не сказився, просто, по-моему, я всё знаю.

Оп! Да, связалось! И те слова — и всё остальное.

— Дима, ну толком скажи!

— Леш, нужна еще одна маленькая проверка. Дай-ка теперь я по телефону звякну.


Я по жизни заметил — удача не любит приходить в одиночестве, с ней в компании всегда какая-то приятная мелочь.

Вот и сейчас — дан отбой до утра.

После нашего сообщения о почти стопроцентной непричастности «кавказа», начальники сходили к заму и тот постановил сосредоточить действия на розыске: мальчика и девицы.

Замечательно — мне не нужно отпрашиваться и даже сообщать, что иду в «Арагви» на встречу с генералом.

Лешка корит, что оставляю его в неведении.

И угрожает подать раппорт о переводе в провинцию.


Мой полет продолжается.

По Петровке к центру.

Мимо, слева от меня, сохранившиеся, XVI века, красные кирпичи Высокопетровского монастыря — там внутри огромный, фантастический для нашего времени комплекс — пол московской истории там…

Петровский переулок… с филиалом Художественного театра, где играли все наши «великие»…

Большая Дмитровка — театр К. Станиславского и Вл. Немировича-Данченко с превосходной балетной труппой, где сейчас сияет звезда Чернобровкиной…

Столешников… мне направо и чуть вверх…

Вон, «Арагви».


Тут уж совсем неловко в ментовской форме, но что поделать.

Однако меня ведут за красивые перегородки в какой-то вроде бы кабинет…

И здесь уже генерал.

— А я, Дмитрий, в этом, именно, доме квартиру недавно купил.

Этот — среди пяти-шести самых дорогих квартирных домов Москвы, а к началу 2000-х цены здесь вырастут в десять раз.

Сколько же в Москве денег?..

На столе коньяк, бутылка вина, сок в графине, закуски… — всё очень дорогое, даже не всё мне понятное.

Генерал уже начал, а по лицу — начал еще вчера.

Наливает мне, не спрашивая, коньяк.

— Выпейте, это очень хороший, — кладет что-то закусочное на тарелку.

Вижу измученное лицо, и я тороплюсь начать с главного:

— Всё совсем не так плохо! Только немножко непросто…

— Мальчик?!

— Он точно жив! Сто процентов, только…

Оказывается, свет может вспыхнуть внутри человека.

— Фу-у, Дима, дайте передохнуть…

И слабая, совсем, рука поднимает навстречу мне рюмку.


Сначала я рассказываю сбивчиво.

А теперь уже спокойно досказываю.

— Подождите, Дима, просто кинуть меня на деньги? И для этого… — рука поднятая просит меня остановиться: — две дочери у меня, одна почти взрослая, и мальчик, господи… я чуть тогда от счастья не умер… и он не мой?

— Зато он жив.

Во фразе моей, от бессилия, не смысловая, а даже грамматическая нелепость.

Мы снова пьем «Ахтамар» — черный почти, и с таким переливчатым вкусовым и душистым букетом, что не дает почувствовать градусы.

— Но как… двести тысяч… у нее больше было, и дом…

«Глаза сухие от слез» — понимаю теперь, что это значит: слезы ушли внутрь.

— Вы сами с ней, Дима… нет, мстить я не буду, но говорить с ней… нет, казнь мне такая… за всю жизнь она мне…


Всегда наступает завтра, то есть — пока мы живем.

А я сейчас живу почти что в раю — слушаю от всех, и самого полковника, поздравления.

Повторяю детали — «как я допер».

Хотя вчера получил огромный втык от отца и от брата.

«Ду-рак, Димка!» и: «Ну как ты мог? Мы же тебя потом из зоны не вытащим. Я с самого начала тебе говорил…», и снова: «А я тебе, дурак, раньше еще говорил…» — минут пятнадцать мочили.

Но вы попробуйте, попробуйте не взять у такого, как тот генерал!

Пачка скользнула в карман при расставании: «Дима, вы от страшных мучений меня избавили. Не обижайте! Ни себе, так другим деньгами поможете».

Отчитался дома за десять тысяч долларов.

И понеслось!


Зато теперь я в шоколаде.

— Сначала женский голос, позвонивший «кавказцам» по телефону, подозрения вызвал. Почему не мужской — раз там преступная группа, мужика не нашлось?.. Тем более, всем известно: Кавказ в денежных делах женщин совсем не любит.

Полковник взглянул на Михалыча, и оба одобрительно покивали мне головой.

— Ну ладно — мелочь. А тут Лешин текст, вчера еще, когда он с Рублевки вернулся: она, мать ребенка сказала: «в Германии работала в нашей школе, учительницей русского языка и литературы». Нормально?.. Учительница русского языка — да они над каждым ударением дрожат! А та, вдруг, берет хохлушку, которая «г-ы, дивлюсь, поглядаю», чтобы ребенку речь на всю жизнь испортила?

И трое все загалдели про русских своих учителей, да как они над каждым словом, да Пушкин… а полковник всё подытожил:

— Ты, Митя, наш Шерлок Холмс!

— И что собака вдруг потеряла след на территории у кавказцев…

— Да мазанули они его рубахой по тем воротам! — поддержал Леша.

— Ты б, Алексей, там сразу сообразил, — поправил его, с ехидцей, Михалыч.

А я победно закончил:

— Спрашиваю генерала: «Беременность она объявила на ранней стадии, так?» — «Так». — «Мальчика, после родов, зарегистрировала под вашей фамилией?» — «Да, так договаривались». — «А рожать домой уехала, куда?» — «В Дубровно — под Витебском, там и родня ее». — «Вот именно! Не гражданская ваша жена, а девица — мать этого ребенка, родственница ее какая-нибудь. Не было рожденного мальчика в Дубровно с такими именем-фамилией в указанный день. Проверяйте!»

— У него сам министр обороны Белоруссии друг-однокашник, — сообщил, уважительно, Моков.

— Вот он сразу ему и звонил. А через двадцать минут по архивам всё подняли — нету!

— Ну а как ты с этой бабой потом? — спросил, хотя уже знал ответ, Михалыч.

— Говорю по телефону…

— А генерал рядом стоит?

— Да. «Не затруднит ли вас написать заявление на имя полковника Мокова о том, что мальчик нашелся». Добавляю: «Так как обстоятельства его местонахождения в Дубровно нам хорошо известны». — Молчит. — «А осложнений в связи с деньгами или как-то еще не будет». — И слышу на другом конце короткое: — «Хорошо».

Моков схватывает со стола листок — то самое заявление, трясет им:

— Да, Митя, ты у нас Шерлок Холмс. Я уже думал, сожрет меня замминистра — сука такая, эх, давайте по рюмке, ребята!


* * *

Теперь немного еще об истории и другом уголовном деле.

О России, как уже говорили, много думается вдали от России — что «большое видится на расстоянии». Но не возникает ли сходное требование для правильного видения во времени?

Разумеется, не всякое прошлое является чем-то живым, «метаболичным» для новых дней, многое превращается в окаменелость. Кроме того, некоторые, и даже очень значительные события истории, не случись они в своё время, случились бы позже, и через какое-то количество лет ситуация не отличалась бы от предыдущего варианта. В математике подобное описывается так называемой Теорией устойчивости; а на совсем простом примере объясним так: никто не выводит спутники на орбиты с точностью до сантиметров, всё имеет свой плюс-минус — в этих пределах аппарат прекрасно выполнит свою задачу: состыкуется, проведет нужные наблюдения, еще что-нибудь; а вот за пределами допустимости случится в той или иной степени скверное.

Так же и с историей.

Особенно с нашей: «хотели как лучше, а получилось как всегда».

Замечательная фраза безграмотного Черномырдина говорит очень о многом, и прежде всего о том, что мы «всегда» не знаем свой, на данный момент, плюс-минус, проще — не знаем, за какую черту нельзя заступать. А не знаем, потому что не знаем истории, просто выбираем из нее приятные для себя куски; но приятное балует, а не учит.

И учиться надо вовремя, а не когда в руководящем кресле сидишь.

Вот наш великий президент… что значит какой?

Который сейчас и всегда.

А потом сыну передаст — не зря же он гимнасток бомбил.

Вот этот милчеловек сообщил как-то, что слушает лекции Ключевского в транспорте при движении на работу.

Очень любопытно: потому что пятитомник Ключевского издавался в далекие советские времена, был доступен даже будущим президентам, а сам этот историк занимался более всего правовыми вопросами на Руси; и если мой приятель-математик хорошо знает Ключевского со студенческих лет, то юристу не поздновато ли знакомиться с ним к шестидесяти почти годам?

Однако тут снова Тютчев: у нас «особенная стать, аршином общим не измерить…» — правильно, никто тут в Европе аршином и не меряет, и получается прямо по Чаадаеву: мы вообще в других исторических измерениях существуем. Только вряд ли этому стоит радоваться.

Наверное, у читателя уже зреет вопрос — к чему вся эта преамбула?

Ответ простой: первым читателем является сам писатель — кажется, еще Лев Толстой сказал. И вывод отсюда естественный: писатель пишет то, что важно и интересно ему, а не какому-то «дяде». А дядя, уже по своей воле, решает — читать ему или не читать.

Про одну московскую «уголовку» писать мне совсем не интересно, хотя про отдельные случаи очень стоит рассказывать. Писатель, как первый читатель, старается, прежде всего, в чем-то важном для себя самого разобраться. Если оно не важно другим, ну и не надо.

Теперь можно вернуться к связи времен: без этой связи нельзя ответить на вопрос «кто мы?», а значит, на следующий: «почему так живем?», и наконец: «на что рассчитывать и что нужно исправить?»

Конечно, закрыть всю эту фундаментальную тему полностью никто не в состоянии, однако «вложить свой кирпичик» — дело необходимое.

И на Россию нужно стараться смотреть хотя бы из ближнего прошлого.

А там много ракурсов.

Мой батя справедливо считает — одним из них является дореволюционная адвокатура, освещавшая разные стороны жизни, отношение власти к людям и их самих к себе. Там много поучительного и понятного нам, связующе-живого. Следуя этому, я решил поместить кое-что показательное в окончание некоторых новелл из тех прошлых процессов. Нелюбопытные, разумеется, могут не читать, ограничиваясь очередным ментовским сюжетом.

А начать хочу с известного дела Бейлиса, точнее, тех фрагментов этого огромного дела, которые представляются наиболее сейчас актуальными и отлично освещены в выступлении знаменитого адвоката Василия Алексеевича Маклакова.

Но до того нужно дать некоторые исторические разъяснения.

Можно сколько угодно радоваться царям Дома Романовых (а наш народ по-прежнему обожает любое начальство), сюсюкать о нежных отношениях Николая II со своей Алекс и дальше наслаждать себя известным занятьем котов — это всё о том самом приятном.

А я буду о неприятном.


Николай II унаследовал от отца — Александра III — только два качества: алкоголизм и антисемитизм. Зато в полной мере. И даже — если антисемитизм Александра III, как говорили современники, проявлял себя в более-менее гибкой форме, антисемитизм Николая был иррационален, то есть совершенно агрессивен и туп. Алекс, вряд ли имевшая какие-то личные претензии к еврейству, поддакивала, тем не менее, мужу, так как любое ему поддакивание считала главным способом удерживать и повышать в муже диктаторский тонус. И в этом своем постоянстве она была абсолютно права: еще в юношестве руководивший воспитанием Николая П.Н. Дурново, охарактеризовав его будущим «слабосильным диктатором», попал в точку — Николай был подобен дурному кучеру, который умеет только тянуть на себя вожжи и совершенно не умеет править. Многого стоят дневники самого Императора — там почти нет отражений его государственной деятельности: поели-попили, погуляли, вечером были в театре; иногда — «с докладом приезжал министр» такой-то, ну и… и никаких характеристик доклада. «Слабосильные диктаторы» прекрасно понимают ничтожность своей личности, значительные люди вызывают у них ненависть, презрительные их мнения о себе они прекрасно чувствуют либо просто о них осведомлены — ум и честность не их социальная опора. Поэтому они собирают вокруг себя льстецов, проходимцев и прочую сволочь; каждая умильная морда, которая скажет им «отец родной», сразу становится другом. В этих условиях русское антисемитское лобби вело игру с двумя козырными тузами: изображеньем любви и преданности Николаю и сходной животной ненавистью к евреям. Созданный ими в 1905 г. Союз русского народа стал сразу же получать государственную финансовую помощь. И не только финансовую, но и административно-организационную.

А почему это всё актуально для нас сейчас?

Во-первых, несмотря на множественный отъезд евреев, антисемитизм никуда не делся.

Во-вторых, подлецы, которые раньше рядились в патриотов-антисемитов («Бей жидов, спасай Россию!» — публичный лозунг Союза русского народа), переоделись теперь в патриотов-антиамериканцев, азиопов и т. п., но с той же умильной рожей и протянутой рукой к власти — «дай-дай-дай».

И та дает.

Наше с вами дает.

Еще одна важная деталь — методы следствия и судопроизводства того времени — уж очень что-то напоминают. Правда, с одним отличием: тамошним судьям и в голову не приходило, что можно снять вопрос, заданный адвокатом, мешать ему договаривать, и вообще нарушать принцип равенства и соревновательности сторон защиты и обвинения — до этого тогда не додумались.

Специально писать о жизни евреев в России не стоит — материалы легко найти в Интернете. Но в максимально короткой формулировке — жизнь их была очень утесненной, и у молодежи почти не было социальных лифтов.

Только один пример: в высшие учебные заведения в черте оседлости могли принимать до 10 % студентов-евреев от общего числа принятых, вне черты оседлости — 5 %, в столицах — 3 %.

И очень неплохо прочитать статью Н.С. Лескова «Еврей в России», она вполне заменяет большую и нудноватую работу А.И. Солженицына «Двести лет вместе», и тем более, не очень внятную книгу В.В. Шульгина «За что мы их не любим».


Так называемое «Дело Бейлиса» — процесс по обвинению еврея Менахема Бейлиса в ритуальном убийстве 12-летнего Андрея Ющинского (в марте 1911 г.).

Бейлис был оправдан судом присяжных. По всем признакам, действительными убийцами были люди из воровской шайки Веры Чеберяковой.

Нужно отметить, что это не первое обвинение евреев в России в совершении ритуального убийства христианского ребенка. Значительно раньше такое же обвинение было выдвинуто против небольшой еврейской кутаисской общины (Дело Сарры Модебадзе). Защиту осуществлял известный адвокат П.А. Александров, который и выиграл дело. Оно почти не было резонансным, носило локальный, а не общественно-политический характер.

Основным адвокатом Дела Бейлиса стал Василий Алексеевич Маклаков (1869, Москва — 1957, Баден). Авторитет его являлся таким значительным, что первое правительство большевиков назначило Маклакова послом во Франции; однако скоро выяснилось, что он плохо понимает «линию партии», — знаменитый юрист был отставлен, но в Россию уже не вернулся.

Надо отметить крайне тщательную подготовку обвинительной стороны к данному делу и ее поддержку «от высочайшего уровня». Хотя скорее всего, не непосредственно от Николая II, а через его дражайшую Алекс, стремившеюся не только вдохновлять мужа на всякого рода паскудства вообще против народа — «Покажи им кнут. Будь как Иван Грозный!», но и пытавшуюся рулить конкретными делами Империи. Министерством юстиции в то время управлял Иван Григорьевич Щегловитов — умный, честный в своих убеждениях… однако каких? Щегловитов был до мозга костей монархистом и до той же крайней степени антисемитом. И ради этих двух целей считал правильным использовать любые средства, в том числе, не зазорным пренебречь жизнью какого-то там еврея ради борьбы с еврейством . Интересна эта личность еще и тем, что иллюстрирует возможность сочетания в человеке чего угодно и с чем угодно: ум, отличное образование, чрезвычайно сильный характер (выдержал все тюремные издевательства, хладнокровно встретил расстрел в сентябре 1918 г.) и монархические убеждения во втором десятилетии XX века, животную, именно животную, ненависть к евреям. Дело Бейлиса было насквозь сфабриковано непосредственно под закулисным руководством самого Щегловитова и грозило безобидному человеку каторгой со сроком, не позволявшим надеяться на возвращение. С этими целями проводились разные следственные и судебные манипуляции, включая формирование состава присяжных, куда включили только людей из киевских мещан — среды, не отличавшейся теплым чувством к евреям, в то время как в других проходивших судебных делах среди присяжных не редкостью были люди с высшим образованием, и даже кто-то из профессуры. Однако же, к чести тех простых киевлян, победу одержал их разум и добросовестность. И снова: а чтобы оказывать давление на присяжных — полицейской системе того времени оно не снилось и в сладких снах. Конечно, сказалась и общественная реакция, объединившая против антисемитов очень многих известных людей России, в том числе и стоявших на разных политических полюсах.

Но наконец, посмотрим на некоторые важные фрагменты из выступления В.А. Маклакова (с небольшими сокращениями и облегчающей чтение редактурой).

Особенного внимания заслуживают два первых раздела, отнюдь и увы, не устаревшие к нашему времени.


* * *

Речь В.А. Маклакова

Говорят, что на процесс сейчас глядит весь мир, а мне хотелось бы забыть про это и говорить только с вами, господа присяжные заседатели. Вам сказал прокурор — и это правда, — что в процесс, с разных сторон, внесли много страстности, а я был и надеюсь остаться совершенно спокойным. Ведь те главные вопросы, которые всех волнуют сейчас, — это не Андрюша Ющинский и даже не Бейлис; миру нет дела до них, а если действительно волнуется мир, то только потому, что, как правильно говорит обвинитель, здесь в этом зале, решается мировой, вековой, общий вопрос: правда ли, будто в еврейских книгах, в еврейском учении, в самом ли старом или в более новом, подстрекают или поощряют к потреблению человеческой крови?

Что этот слух, эта молва — заветная ли тайна крови, которую евреи искусно скрыли от всех, или лживая сказка?

Гг. присяжные заседатели, я не хочу идти в эту область, и оставлю без ответа все то, на что бы хотелось ответить, потому что не сомневаюсь, что такого вопроса вы сами по совести решить не взялись бы. Вы можете иметь о нем свое мнение, как каждый имеет, но разве по тем материалам, которые вам на суде сообщили, по этим экспертам, которые сами друг с другом не соглашались, по книгам, которых вам так и не показали, и которых ни вы, ни мы не смогли бы прочесть, разве по таким данным вы бы могли со спокойной совестью взяться, как судьи, окончательно и безошибочно разрешить этот вопрос? А вот и другой вопрос, — не менее важный, — были ли отдельные изуверы и даже целые секты, которые теперь и раньше употребляли христианскую кровь? Вам говорила экспертиза, что бывали процессы о подобных злодействах, что они иногда оканчивались осуждением, но все-таки правда ли это?

Ведь вы и данного вопроса тоже по совести решить не возьметесь. Дай Бог вам справедливо разрешить одно дело об убийстве Ющинского, а не решать эти старые дела, о которых мы с вами почти ничего и не знаем, которые могли быть ошибкой, как признавало само обвинение.

Ведь в старину осуждали и сжигали за колдовство, в средние века на суде пытали людей. И если бы Бейлиса судили в средние века, его бы пытали, подняли бы на дыбу, жгли бы ему пятки, добились бы признания, потом бы казнили и был бы судебный приговор — осуждение. Но разве таким путем правду узнали бы? Наконец, может быть, изуверы действительно и существовали, они могли быть везде, могли быть и у евреев. Но разве вы это должны решать в данном процессе? Что нам за дело до прошлого? Ведь если были тогда невинно осужденные, вы их не воскресите; если были виноватые, которых не нашли, вы их теперь не найдете.

Вопрос, который стоит перед нами, гораздо более простой. Совершилось преступление зверское, отвратительное, а виноватый не найден. Прокурор и гражданские истцы думают, что они нашли виноватого. Они говорят, что убеждены в виновности Бейлиса. Если они говорят, что действительно убеждены, я должен им в этом верить, как это мне ни кажется удивительным, но ведь другие в этом совсем не убеждены. Я говорю, гг. присяжные заседатели, одни убеждены, что Бейлис — убийца, другие убеждены, что это не Бейлис. Только этот вопрос вам и нужно решить, и мы, стороны, должны вам в этом помочь, не сбивая вас, не терзая вас, должны помочь вам разобраться в этом вопросе; а разберется только тот, кто сумеет быть внимательным и спокойным. Вот почему я с таким интересом ждал, какой тон возьмет обвинитель, как и о чем будет он говорить. Прокурор сам понимал, что помочь вам он может, только если будет спокоен; он и обещал быть спокойным, но вы видели сами, что обещания своего он не сдержал. Он говорил, что в нем весь процесс вызывает одно возмущение и негодование; негодование было и в его тоне, и в его жестах, и в содержании речи.

Я на это скажу, что негодование здесь — вещь опасная и ненужная. Ведь если бы в самом деле нашли виноватых, если бы вы действительно знали, кто совершил это убийство, то негодование со стороны прокурора было бы совсем бесполезно; ведь для убийцы Андрея Ющинского от вас пощады не будет, и дело прокурора в этом случае было бы очень легко. Я не знаю защитников, я не знаю доводов, которые сумели бы защитить такого убийцу. Ему пощады бы не было. Незачем было бы возбуждать наше негодование, нечего просить строгой кары; сам суд присяжных и без этого вынесет убийце Ющинского строгий приговор, он его не простит!

Но зато, если убийца не найден, его нужно искать. А в этом негодование не поможет; оно никому глаз не раскроет, оно тайны не разъяснит. Если вместо того чтобы спокойно и внимательно следить за всеми уликами, распутывать запутанный след, в вас будут стараться вызвать одно чувство злобы и возмущения, вам не помогут разрешить это дело правдиво, вас только собьют. А смотрите, что делали обвинители? Чтобы добиться обвинения Бейлиса, они не только старались возбудить ваше негодование, они направляли его против целого народа, против еврейства в его совокупности. Вам говорили, что всего еврейства не обвиняют, а в то же время г. прокурор вам рассказывал про каких-то неведомых еврейских заправил, про власть еврейских денег, про еврейские общества, которые инспирировали этот процесс, про еврейскую прессу, которая раздувала его, про еврейское могущество и гордыню?

О, конечно, все эти слова добрых чувств к евреям не пробудили, но если вы из-за этого с предубеждением глядите на Бейлиса, если вы склонны осудить его не потому, что он виновен, а чтобы за себя постоять, чтобы не поддаваться евреям — будет ли правда в таком приговоре?

Есть люди, которые ненавидят евреев по многим причинам, ненавидят всей душой и всех без различия, ненавидят богатых и бедняков, счастливых и жалких, — я с ними спорить не буду, но такие люди не могут быть судьями над евреями; если они хотят быть справедливыми, они от суда над евреями сами должны уклониться.

Нужно правду найти, нужно отыскать виноватого, нужна не какая-нибудь жертва на могиле Ющинского, нужно, чтобы истинный виновник, кто бы он ни был, не спрятался, не ушел безнаказанным, чтобы вместо него второпях не казнить невиновного, и тогда негодование преждевременно, негодование очень опасно, нужно быть спокойным и рассудительным. Вот почему мой долг быть спокойным, и, скажу более, — мое право быть спокойным в этом процессе.

Гг. присяжные заседатели, не забудьте еще одного: ваше положение несравненно легче, чем положение обвинителя. Вам виноватых искать не нужно, это не в вашей власти и это не ваша забота. Виноватого ищет обвинительная власть, всеми мерами. Она всё исследует, всё собирает и приходит к вам с готовым материалом. Ведь вы, которые заперты от всего миpa в течение целого месяца, которые знаете только то, что вам скажут, которые должны забыть все, что вы слышали раньше, которые должны судить только по тому, что здесь прошло перед вами — вы, господа, виноватого искать не можете и не должны. Это дело прокуратуры. Закон ставит вам другую задачу. Они, обвинители, вооружась всею мощью государства, ищут виновного. Когда им показалось, что они его нашли, когда они собрали против него все, что можно найти, — тогда они приходят к вам и говорят: «Мы не судьи в собственном деле, мы можем ошибиться. Нам кажется, что он виноват, а может быть, мы увлекаемся. Мы нашли виноватого — вот все, что есть против него». Если этого и по вашему мнению, достаточно — скажите это. Если же нет, скажите так, и пусть власть ищет других улик и других виноватых. Не ваша вина, если преступление не раскроют, не на вас ляжет грех, если злодейство окажется не отмщенным.

Если бы здесь поступали как всегда, если бы шли нормальным путем, то что бы было тогда? Собрали бы улики против Бейлиса, пришли бы к вам и сказали: «Вот почему мы думаем, что Бейлис виновен; скажите, ошиблись мы или нет?» Тогда процесс был бы давно окончен и мы бы не сидели здесь целый месяц. Но в этом процессе, потому ли, что он всех так взволновал, по другим ли причинам, — но обвинительная власть пошла по другому пути. Она вам рассказала всю историю дела: кого заподозривали прежде, как разыскивали, как ошибались; рассказала вам длинную историю и в числе прочего указала и доводы против Бейлиса. Я боюсь, чтобы этим приемом не ввели вас в то, что называется оптическим обманом, чтобы вам не стало казаться правдой то, что вам здесь внушают.

Смотрите, что вам не раз говорили. Не виноват x, y, z, не виновата Чеберякова — значит, виноват Бейлис, и улик против него даже не нужно. Раз все иные предположения отвергнуты, значит, виноват Бейлис. Вот как строят обвинение против Бейлиса. Недаром все обвинители начинали свою речь с разбора улик против других, и когда все их опровергали, тогда заключали: «Значит, выбора нет — виновен Бейлис, и говорить больше нечего».

Но раз оно было сделано, пусть оно даром не пропадает; мы кое-чему из него все же научимся. И если вы в это расследование внимательно всмотритесь, если вы эту работу проделаете, то поймете не только то, что Бейлис не виноват, но и почему в этом деле не нашли виноватого. Однако для этого, прежде всего, постарайтесь об одном: постарайтесь смотреть на вещи просто и прямо, не ищите загадочного и таинственного там, где оного нет, отделайтесь от ночных фантазий, кошмаров, преувеличений. Не старайтесь все объяснять как-то особенно, в каждой простой, заурядной, обыденной вещи видеть скрытый смысл, тонкий замысел, чью-то невидимую руку. Не поступайте по-детски, которым в испуге во всем что-то мерещится страшное, которых темнота, в которой они ничего не видят, непременно пугает.

Здесь, в этом процессе обнаружилось много знакомого и поучительного. Так, обнаружилось, как беспомощна наша власть, наша полиция, когда она начинает раскрывать такое сложное преступление. Ведь наши городовые взяты от сохи. Что это — тонкие сыщики, следопыты, которые умеют читать по следам? Здесь вам рассказывали о первых приемах сыска в этом деле. Подозрение пало на Луку Приходько (отчим Андрея). Сыскная полиция вызывает Приходько и всех его родных и держит его под арестом с утра до вечера. Когда он защищается, ему грозят и требуют, чтобы он сознался. Когда другие его оправдывают, им говорят: вы подкуплены, вы за это ответите. Вот отвратительная картина приемов нашего сыска. Когда я слушал этих свидетелей, я думал: да, это правда, это наша действительность, это наша матушка Русь. И так всегда поступают в сыскных отделениях. Я очень рад, что и прокурор вознегодовал, что он запротоколил это показание свидетелей, что и он возмущался насилием над личностью, над человеческим достоинством, над свободою.


Здесь самое время остановиться для комментариев.

Первое. Обратите внимание, как точно и абсолютно убедительно адвокат разъясняет присяжным их роль, положение между защитой и обвинением. Это не общие слова об «объективности», что бубнят сейчас в России (когда присяжные к суду вообще допускаются), нет — это исчерпывающая юридическая и психологическая установка, которую, слово в слово, нужно включать в современные учебники для юристов.

Второе, что привлекает внимание. Беззаконные следственные приемы (хотя и без бутылок людям в задний проход) являлись социально-историческим атавизмом уже в те времена, сыгравшим, среди прочих пренебрежений к человеку, злосчастную роль в революции и гражданской войне. Человек, воспринимающий унижение в качестве нормы, не видит ничего неестественного в применении того же самого при изменившихся уже в его пользу обстоятельствах. Но революции в конце 1918-19 гг. произошли в Германии и на территориях Австро-Венгрии, а годом позже в Италии, однако чего-то близкого к нашему массовому братоубийству и издевательствам там рядом не было. Причина простая: элементарная правовая защита граждан работала у них уже как минимум в течение трех поколений, а собственные защищенные права побуждают воспринимать ценностью «права вообще». И наконец: даже проживающие среди нормальных людей собаки обижаются на вдруг случившуюся к ним несправедливость, забитые — ни на что не обижаются, но разве не мерзавцы поступают с ними таким образом?

Однако есть еще и очень важное третье. А именно: «и прокурор вознегодовал … он запротоколил это показание свидетелей … и он возмущался насилием над личностью, над человеческим достоинством, над свободою». Вот так, «запротоколил» означает начало расследований прокуратурой незаконных методов следствия. И тем не менее — скоро гражданская война в самых бесчеловечных формах. Для примера: в американской гражданской войне 1861-65 гг. Севера-Юга погибло 600 тыс. человек — было за что потом сводить счеты. Но командующего южанами генерала Ли после поражения отправили, без всякой мести, в свое имение. Однако в нашем святоотечестве месть и злоба остаются социальными инструментами первой необходимости, а представить сейчас российского прокурора, возмущенного «методами следствия», слишком трудно. Так в какой же мы сейчас исторической точке относительно себя самих — позади дореволюционной России? И что кроет себя за ближайшим историческим поворотом?.. Слишком частный пример для таких волнующих обобщений — кто-то хочет сказать? Ну-ну.


* * *

Продолжение речи.

В дело правосудия замешалась газетная суета, загадочным убийством занялись в своих интересах газетчики и репортеры… и — этого конечно, отрицать мы не станем — кроме газетных работников делом Бейлиса заинтересовались евреи.

Еще бы! Как евреям не заинтересоваться, гг. судьи, когда обвинение ставится так, как оно было поставлено? Евреи, говорит обвинение, убивают христианских детей; пусть это делают изуверы, но они все-таки это делают, на основании веры, на основании книг. Как же к такому обвинению может остаться равнодушным какой-бы то ни было еврей? Нам здесь не раз говорили: посмотрите, когда еврея обвиняют, все еврейство, как один человек, подымается, а мы, русские, православные, если у нас есть изуверы, за них не вступаемся!

Да, господа, когда мы сами русские, православные, когда мы сами, не обвиняя нашу веру, обвиняем того, кто ее изуверно толкует, чего же нам волноваться? Мы сами себе судьи, сами себя очищаем. А здесь мы, христиане, их книги порочим, их веру расследуем, мы про них говорим, что они христиан за людей не считают, что их дети горделиво смеются над христианскими детьми, а все евреи будут молчать, это их не касается! Да подумайте на минуту, что если бы мы, православные, в чужой стране, в каком-нибудь Китае, если бы мы там вдруг со стороны китайцев подверглись обвинению в том, что наша вера, наше Евангелие учит употреблять китайскую кровь, если бы там начались такие процессы, разве мы, православные, не почувствовали бы себя задетыми, разве мы бы не сказали, что это навет против нас, и как бы нам ни говорили, что подозревают одних изуверов, мы бы поняли, что задели всех нас, что мы все должны помочь оправдаться тому, кого заподозрили. И если бы мы этого не поняли и спокойно сказали бы, что это нас не касается, это было бы стыдно для нас.

Итак, нет ничего страшного и подозрительного в том, что были начаты частные расследования либо газетными работниками, которые искали в том своей выгоды и интереса, либо евреями, которые справедливо поняли, что дело касается их всех одинаково.

Вам уже говорили, будто защита заранее опорочивает, чернит всех, кто принадлежит к политической организации "Двуглавый Орел". Я, действительно, плохо верю членам "Двуглавого Орла", но здесь не в политике дело, не в их политических взглядах. Когда они сюда являлись свидетелями, я не сомневался, что к правде они нас не приведут; почему? — Да потому, что они воображают, что уже знают всю правду. Ведь "Двуглавый Орел" — организация, у которой есть свои определенные, готовые взгляды на еврейство и на ритуал.


Эта часть выступления очень интересна с точки зрения исторического дежавю, но не только в смысле «еврейского вопроса». Хотя и о нем: Общество «Двуглавый Орел» возникло в 1907 г. и стало полным украинским аналогом «Союза русского народа», явившегося двумя годами ранее. Устав «Двуглавого Орла» формулировал три цели: 1) противодействовать всеми законными средствами влиянию лиц, обществ и союзов, ведущих Россию своим учением к анархии и нравственному растлению; 2) проведение в сознание и жизнь населения Российской империи начал Самодержавия, Православия, Русской Народности, выработанных историей русского народа; 3) содействие всеми средствами торжеству русских начал в русской школе, объединению молодежи, согласной с основными идеями общества. Реальная работа велась на двух тех же площадках: борьба с любыми не верноподданнеческими проявлениями и на антисемитской. Но если в уставе заменить «Самодержавие» на «Государственность», а в прочей лексике поменять «евреев» на «либералов», получится что-то очень близкое к современности. И уж совсем родное, если к торту добавить две вишенки: священничество и казаков, которые стали «двуглавых» благословлять-величать — первые, и подмазываться к ним на подработки — вторые. В Деле Бейлиса «двуглавые» повели свое расследование, в котором, пользуясь высоким покровительством, прессовали невыгодных обвиненью свидетелей, и среди них — даже детей. Кроме этого шло усиленное распространение брошюр про евреев, поглощающих христианскую кровь (кровь здесь, опять же, легко заменить на доллары США). Продолжение речи. Прежде чем свидетель приходил к следователю, он проходил через перекрестный огонь этих частных расследователей. Думаете ли вы, что это могло пройти без следа, особенно когда вспомнить, что свидетелями были всего более дети? Спросите ребенка просто: что ему известно по делу, и он вам ответит, что ничего. Нужно было уметь к нему подойти, раскрыть его душу, вызвать доверие, заставить болтать. Но если за все это возьмутся люди, которые заранее твердо уверены в том, что именно ребенок должен показать, которым везде мерещится подкуп, угрозы, влияние? Что такие люди сделают с детской душой? Ребенок говорит им, что он не знает, не видел того, о чем его спрашивают. А, торжествуют они, "ты, может быть, боишься сказать, тебе запретили". "Нет, не запрещали". "Не бойся, говори правду, говори, а то будет плохо, ведь ты видел то-то и то". Долго ли таким способом запугать, заторкать детскую душу, добыть из нее то, чего хочешь? Добились и с радостью бегут к судебному следователю: вот, что мы узнали, проверьте. Судебный следователь вызывает ребенка, он уже забыл, чему его научили, он показывает иное… Вот в каком обработанном, перепорченном виде дошел до вас материал этого дела.

Такие вот «двуглавые орлы». И идеология у них, в свою очередь, тоже заимствованная — из 30-х годов, из царствования Николая I. Впрочем, некоторые из них с началом Первой мировой добровольцами ушли на фронт, храбро воевали, и не все возвратились.

Однако поразительный факт: идеология первой половины 19-го века, вполне возродилась в начале 20-го, поменяв главного врага на евреев с западников-либералов (остались на втором); далее — коммунистическая система сохранила ту же тройку с заменой: Религия-Коммунистический рай, Самодержавие-Сталин (и следующие генсеки), Народность-Советы народных депутатов; враги: на первом месте опять либералы (уже западные), второе-почетное у тех же евреев; а самое новейшее время вообще вернулось на «николаевский» плинтус, многозначительно обозвав его «консерватизм», — пошел четвертый круг по манежу.

Продолжение.

В пространной следующей части своего выступления Маклаков начинает подробно разбирать каждый пункт обвинения, демонстрирует его недостаточность или просто несостоятельность. Вместе с этим он указывает на целый ряд фактов, ушедших из внимания следствия или должно не оцененных, указывающих на Веру Чеберякову и ее воровской притон. Не имея прямых доказательств вины, адвокат приводит серьезную совокупность косвенных. Отчетливо обозначивается причина расправы над Андреем Ющинским. Мальчик, хотя и рос в материально благополучной семье, ходил в гимназию, но отличался «уличным нравом» и очень любил убегать летом из дома на ночные прогулки. Это, видимо, и сделало его свидетелем орудовавшей местной шайки и их сборищ у Чеберяковой. Среди приятелей его был и сын Чеберяковой. При нескольких легких ссорах, как свидетельствовали другие дети, Андрей угрожал приятелю, что расскажет об уголовных делах его матери. Оно и дошло. Мальчика убили показательно — около сорока проникающих ножевых ранений. Опросить сына Чеберяковой было нельзя — он умер от дизентерии еще в начале следствия, — и его мать вышла сухой из воды. Как и ее подельники, которые привели в исполнение смертный мальчику приговор.

Однако могла быть и еще одна жертва — Бейлис.

И за его спасение, еще раз важно отметить, боролись люди разных политических воззрений, разных общественных и культурных идей. Но все российские имена первого ряда — оцененные именно так дальнейшей историей — оказались по одну сторону. И спасали ведь не еврея. В лице государственно второсортного человека спасали вообще человека. Н.А. Бердяев примерно в то время писал: «Одна человеческая душа ценнее царств и миров». Нельзя сказать, что всё общество понимало и соглашалось, но некий поворот головы в эту человеческую сторону был. Сейчас, порой кажется, и поворачивать уже нечего.



на главную | моя полка | | Ноль часов по московскому времени. Новелла I |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения



Оцените эту книгу