Глава 1

Я родила ребенка, но, кажется, не своего

Как многие учителя английского, я мечтала быть писателем. Всю беременность я подначивала Джереми, моего мужа, – давай, мол, назовем нашего первенца Пулитцером, «я тогда всем буду говорить, что у меня уже есть». Но в одном я нисколько не сомневалась: мне хотелось, чтобы у сына было имя, которое выделит его из толпы, что-то за пределами обыденного, нечто особенное... Ох, и в самых диких фантазиях не могла я представить, насколько особенным будет мой сын.

Мой вундеркинд начал говорить очень рано – а потом, в восемь месяцев, взял и замолчал. Никаких больше «котя», «тетя», «утя», никаких «сядь» или «спать»... Только ошеломительное, оглушительное молчание. Ему был год, и тут началось: все делать по кругу, повтор за повтором, каприз за капризом, то сон, то без сна, и одно ему было утешение – моя измученная грудь. Я стала опасаться, что от груди его не отнять до самого университета.

Покуда я не начала опасаться, что университета может не случиться.

Мерлин был моим первым ребенком, я не понимала, нормально ли его поведение, поэтому принялась осторожно расспрашивать родню. После смертельного аневризма моего отца, случившегося в постели с польской массажисткой (и на досуге – друидской жрицей), мама латала свое разбитое сердце, просаживая страховку в нескончаемой кругосветке. Не дозвонившись до нее то ли в гватемальский лес, то ли на склон Килиманджаро, я обратилась за советом к своякам.

Семья Джереми жила богато, своим домом, неподалеку от Челтнэма, и, прежде чем вы приметесь воображать семью, богато живущую неподалеку от Челтнэма, я вам сразу скажу: точно-точно. Стоило мне поднять больную тему, брови моего свекра вскидывались – на недосягаемую нравственную высоту. Отец Джереми, тори, преуспел в житейских устремлениях и стал членом парламента от Северного Уилтшира. У него был широкий и суровый, как у Бетховена, лоб, но в смысле мелодики жизни ему медведь напрочь ухо отдавил. Достичь высот силами гравитации – подвиг почище Ньютонова, ей-богу. Но ему удалось. Серьезнее, холоднее и спокойнее Дерека Бофора я не встречала никого. Отстраненный, равнодушный, сосредоточенный на себе. Я частенько видела, как в новостных телепрограммах он старательно пытается приподнять уголки губ и изобразить нечто, ошибочно принимаемое за улыбку. В разговорах со мной он не пытался даже изображать дружескую поддержку.

– С Мерлином только одно не то – его мать, – провозгласил он.

Я ожидала, что муж или свекровь вступятся за меня. Джереми сжал мне руку под тяжелым фамильным столом красного дерева, но сохранил мину туго прикрученной учтивости. Улыбка миссис Бофор (представьте Барбару Картленд ^[1], но макияж помощнее) жиденько просочилась свозь тощие скобки неодобрения. Она всегда давала мне понять, что сын женился ниже себя.

– Так и есть, во мне всего пять футов и три дюйма, – веселилась я на нашей помолвке. – Меня, милый, можно воткнуть как украшение в наш свадебный торт.

Мерлину было два, когда ему поставили диагноз. Мы с Джереми оказались в педиатрическом крыле больницы Лондонского университетского колледжа.

– Люси, Джереми, присядьте. – Голос педиатра был светел и поддельно весел – вот тогда-то я и поняла, насколько все плохо. Слово «аутизм» врезалось в меня ледяным лезвием ножа. В голове застучала кровь.

– Аутизм – пожизненное расстройство развития, оно влияет на то, как человек взаимодействует с другими людьми. Это нарушение развития нервной системы, в основном сводящееся к неспособности эффективно общаться и к поведенческим аберрациям – навязчивым состояниям, ситуативной неадекватности...

Педиатр, милый, но грубоватый, в нимбе седины, плававшем вокруг его головы кучевым облаком, продолжал говорить, но я слышала только вопли протеста. Череп набился возражениями под завязку.

– Мерлин – не аутист, – с нажимом возразила я врачу. – Он нежный. Он сообразительный. Он идеальный, красивый мальчик, и я его обожаю.

До самого конца разговора меня расплющивало давлением, будто я пыталась захлопнуть люк подлодки под напором целого океана. Я смотрела на сына через стеклянную стену игровой комнаты. Спутанные светлые кудри, румяный рот, аквамариновые глаза – такие родные. А врач свел все это к какому-то ярлыку. Мерлин вдруг уменьшился до размеров конверта без адреса.

Страдание и любовь пробрались по костям и набухли вокруг сердца. В тяжелом воздухе плясали пылинки. Обои желчные – точь-в-точь как я себя ощущала.

– У него будет отставание в развитии, – добавил доктор мимоходом.

Такой диагноз вытаскивает на стремнину и волочет во тьму.

– Откуда уверенность, что это аутизм? – бодро возразила я. – Может, это ошибка. Вы же не знаете Мерлина. Он не такой. – Мой обожаемый сын превратился в растение в сумрачной комнате, необходимо вытащить его на свет. – Правда, Джереми?

Я повернулась к мужу, а тот сидел, не шелохнувшись, в оранжевом пластмассовом кресле рядом со мной, вцепившись в ручки так, будто пытался выжать из них кровь. Профиль Джереми показался таким точеным, что хоть на монетах чекань. Полон достоинства и страдания, какие бывают у чистокровок, вдруг пришедших в забеге последними.

Моя влюбленность в Джереми Бофора была не та, которая зла со всеми вытекающими. Когда я впервые его увидела – высокого, чернявого, взъерошенного, глаза бирюзовые... будь я собака, плюхнулась бы на зад и язык вывалила. Когда мы впервые встретились – на дешевом ночном рейсе из Нью-Йорка, который мне на 22-летие подарила моя сестра-стюардесса, – он первым делом сказал, что ему нравится, как я смеюсь. Через пару недель он уже сообщал мне ежедневно, как сильно ему нравится моя «сочная втулка».

Но не одни его «честно говоря, моя дорогая» и ретт-батлеровские чары привлекли меня. Ума у него было под стать – палата. Подлинная причина моего увлечения Джереми Бофором состояла в том, что он числился в выпускниках Колледжа Сильно Эрудированных Персон. Помимо магистерской степени по бизнесу, свободного владения латынью и французским и репутации ниндзя по скрэбблу, он просто знал уйму всего. Где родился Вагнер, происхождение Вестминстерской системы ^[2], что мокрица – на самом деле рак, а не жук, что Банкер-Хилл ^[3]– в Массачусетсе... Блин, он даже мог правильно написать «Массачусетс».

– Это у тебя большой словарь в кармане или ты просто рад меня видеть? ^[4]– подначила я на первом свидании.

Моиличные притязания на достославность (помимо почерпнутого из телевикторины знания о незаконченном романе «Сэндитон» Джейн Остен, порнографических лимериков Т.С. Эллиота и всех упоминаний анального секса в произведениях Нормана Мейлера) сводились к навыку успешной вписки на вечеринку для своих после рок-концерта, натягивания презерватива на банан при помощи рта и пения «Американского пирога» ^[5]от начала и до конца. Джереми, с другой стороны, признавал только Серьезные Дискуссии и никакой перкуссии. Мой финансово-аналитический бойфренд находил трогательно-забавной мою осведомленность о существовании всего одного банка – банка спермы, я же считала забавно-трогательной его единственную ассоциацию с братьями Маркс – Карла и его товарища по идеологии Ленина.

Джереми был настолько пригож, что его даже рассматривать в качестве материала для шашней не приходилось – ну, может, только моделям, рекламирующим купальники. Я же была беспородной училкой английского в побитом молью «спидо» ^[6]и с потугами на писательство. Так с чего я взялась играть Лиззи Беннет при таком душке Дарси? ^[7]Если честно, то, видимо, с того, что имя у меня – не Кандида, не Хламидия, ничего подобного тем, что носят женщины из высшего общества, названные в честь половых инфекций. Те женщины не только владели лошадьми, но и походили на них. Они умели, наверное, считать лишь по пальцам одной ноги. Если сделать такой предложение, она ответит «Ага» или «Не-а». После многих лет свиданий и соитий с подобными манекенами он, по его словам, счел мою непосредственность, лукавство, беспардонность, сексуальные аппетиты и отвращение к газонным видам спорта чистым освобождением. К тому же у меня была семья.

Джереми, единственный ребенок, болтался по безучастному загородному имению – а наша квартирка в Саутуорке была завалена книгами, музыкальными инструментами, картинами, которые все никак не доходили руки повесить, она полнилась вкуснейшим кухонным духом и избыточной мебелью: такому дому повезло с судьбой. Нам тоже. И Джереми все это нравилось.

Трапезы в имении Бофоров проходили в строгости и тишине: «Передай горчицу», «Капельку хереса?» – у меня же дома обед – сплошь гвалт и остроумное веселье, папа вытанцовывает вокруг стола в поношенном шелковом халатике, декламируя из «Бури», мама поносит короткий список премии Букера, одновременно выкрикивая соображения по поводу зубодробильного кроссворда, а мы с сестрой нещадно друг над другом измываемся. И это без учета всяких, кого ветром принесет. Ни один воскресный обед не обходился без свалки поэтов, писателей, художников и актеров, щедро сыпавших потасканными байками. Для Джереми мое семейство было такой же экзотикой, как племя из темных глубин джунглей Борнео. Я не уверена, хотел ли он влиться в него или просто пожить рядом – вести антропологические записи и фотографировать. В его мире сдавленного шепота моя семья была задорным воплем.

Бофоры были сплошь «мясо и три овоща» ^[8], йоркширская пудинговая публика, а мы в рот не совали только слова. Чеснок, хумус, рахат-лукум, артишоки, трюфеля, табуле... Джереми поглощал все это под Майлза Дэвиса, Чарли Мингуса и прочий джаз, заграничное кино и встречи с запрещенными театральными труппами, сбежавшими от тиранических режимов вроде Беларуси, которым отец предоставлял вписку на ночь. В доме для этого имелся вечно перенаселенный диван.

И, если честно, аллергия на отцовскую невоздержанность – еще одна причина, по которой я влюбилась в Джереми. Джереми был всем, чем не был мой непутевый папа. Целеустремленный, устойчивый, способный, трудолюбивый, надежный, как его дорогущие швейцарские часы. Да и не являлся домой с проколотым соском или малиновыми волосами на лобке, чем был известен мой отче. Беспутный папа растил долги, как некоторые – цветы на подоконнике, а на Джереми можно было полагаться, как на математическую формулу, какие он сочинял для своего инвестиционного банка. У человека концы с концами сходились как дважды два четыре.

Мой отец, хара́ктерный актер с Собачьего Острова ^[9], притащил свой прононс из хулиганских предместий. Мама, изящная, с алебастровой кожей, родом из Тонтона, Сомерсет, гордится своим певучим произношением, и все, что она говорит, словно завито плойкой. В одном хоре с напевом ее речи все прочие акценты, включая мой собственный северо-лондонский, брякают, уплощаются на слух. Но не речь моего любимого. В ней больше основательности, чем в ИКЕА. Одного слова, сказанного этим баритоном темного шоколада, хватало, чтобы угомонить любой бедлам.

– Люси, с нашим мальчиком явно не все в порядке. Давай смотреть правде в глаза, – сказал наконец Джереми, сплошь стаккато стоицизма. – Наш сын умственно неполноценен.

Я почувствовала, как от слез защипало в носу.

– Ну нет!

– Возьми себя в руки, Люси.

У него-то эмоции в кулаке, а голос рубленый и четкий, как у командира эскадрильи из фильма про Вторую мировую.

Мы ехали домой из больницы в онемелой тишине. Джереми высадил нас и помчался в контору, оставив меня один на один с Мерлином и его диагнозом.

Наш сухопарый анорексичный георгианский дом в Лэмбете, который мы купили по дешевке, «восторг реставратора» – шутка из мира недвижимости, означающая полную разруху, – пьяненько нависает над площадью. Такой же, как и прочие на улице, – по стилю, по отделке, по оградкам, по цветочным ящикам, если не считать мальчика внутри. Мой сын сидел на полу и, слегка раскачиваясь, катал пластиковую бутылку взад-вперед, не замечая мира вокруг. Я сгребла его в охапку и прижала к себе, размазав горячую кляксу по щеке. И тут меня накрыло муками самоедства.

Может, я съела что-то не то, пока ходила беременная? Домашний творог? Суши?.. Стоп, стоп! Может, я несъела что-то то? Может, тофу без консервантов?.. А может, переедала? Я не просто ела за двоих, я ела за Паваротти и все его обширное семейство... Может, бокал вина в последнем триместре? Может, единственный мартини, который я выпила у сестры моей Фиби на свадьбе? Может, я непила того, что надо? Свекольный сок с мякотью?.. Может, краска для волос, которой я освежала шевелюру, когда та от беременности обвисла и поблекла? А – ой, господи! Минутку. Может, это все-таки не из-за меня?.. Может, это нянька уронила его головой? Может, в садике бойлер подтекает угарным газом?.. Может, мы слишком рано взяли его в полет – на каникулы в Испанию – и порвали ему евстахиевы трубы, у него случился припадок и мозг повредился?..

Нет. Все дело в том унынии, что я излучала, пока его носила. Мерлин получился внеплановым. Он возник спустя два года после женитьбы. Хоть перспектива родительства нас будоражила, мне чуточку не нравилось неожиданное вмешательство в наш затянувшийся медовый месяц. Всего раз в жизни хотелось мне быть на год старше – в тот год, когда я забеременела. Я, очень мягко говоря, не прониклась моментом – делала вид, что ничего не произошло. Не наводила фэн-шуй на собственную ауру в классах по йоге, не пела под музыку китов, как Гвинет Пэлтроу и компания. Я стенала и жаловалась, я оплакивала свою умирающую талию. Особенно учитывая, что я просадила зарплату за целую неделю на кружевное белье, приуроченное к нашей годовщине. Я рассказывала всем вокруг, что «беременным нужны не доктора, а экзорцисты». Деторождение представлялось мне глубоко сигорни-уиверовским. «Выньте этого чужого у меня из живота!» Мог ли избыток ядовитого черного юмора повлиять на гены моего мальчика?

Стоп, стоп. Может, трудные роды? Почему роды называют «произвести на свет»? Производят колбасу. Гайки. Пиццу. Веселый шум. Я же приволоклаего на свет. Щипцы, отсос, эпизиотомия... Я, кажется, сказала врачу, что теперь знаю, почему так много женщин умирает в родах, – это безболезненнее, чем жить дальше.

А может, беспечные фразы, которые я бросала маме в родильном отделении, когда мы глазели на сморщенный синюшный мячик, который я только что привела в мир? «Я родила ребенка, но, кажется, не своего».

Я никак не находила себе места. Время от времени прекращала беспокоиться – меняла подгузники, обычно – ребенку. Но со Дня Диагноза шли недели, и через мою психику пролегла пропасть вины величиной с разлом Святого Андрея, а с ней отросла оградительная любовь, как у львицы: когти подобраны, выжидает, сторожит. Я обцеловывала всю пушистую мягкую голову своего сына. Он сворачивался клубочком у меня на руках. Я прижимала его к себе и курлыкала. Смотрела в его прекрасные синие глаза и отказывалась верить, что они ведут в пустоту. Врач упростил его до черно-белого термина «аутизм». Но призма моей любви купала его в чудесных ярких красках.

Я должна его спасти. Мерлин и я – против всего мира.

Глава 2

Планета Мерлин

Можно закрывать глаза на что угодно, и оно тогда исчезнет само, – я свято верю в это. Мое слепое техническое око презрело Фейсбук и Твиттер. Я осталась безучастной к «сугубо белковой» диете, макарене, нелепым кроссовкам-масаи, юбкам-баллонам и эсперанто. Если хорошенько подождать, любые задвиги задвинутся. Но к Диагнозу Мерлина такая логика неприменима. Из этого ему не вырасти.

Никакого выбора у меня не было – только начать путаное движение по лабиринту социальных работников, логопедов, трудотерапевтов, ведущих детских психологов. Весь следующий год я лазила по горам и долам в нескончаемом поиске специалистов. Те были всех мастей – от врачей министерства здравоохранения, что заперты в закопченных викторианских мавзолеях, выстланных фланелью пыли и залитых вонючим антисептиком по всему линолеуму, до частных клиник на Харли-стрит, при плексигласовых журнальных столиках, заваленных подшивками «Сельской жизни» ^[10]. Меня воротит думать, скольким их детям я обеспечила юридическое образование. (Навещая частного доктора, хорошенько запомните, где оставили машину, потому что, скорее всего, ее придется продать, чтобы оплатить астрономические счета.)

Мой сын сдал такое количество анализов, что, наверное, думал, будто его берут в элитную спецмиссию на Луну. Приходилось держать Мерлина, пока его меряли, взвешивали, слепили фонариками, тыкали, мяли, прослушивали и кололи шприцами, хотя он в припадках отчаяния извивался всем телом и безутешно рыдал.

И да – постоянная борьба за невозмутимость собственного взора, хоть я умирала внутри, слушая, как на него навешивают ярлыки: диспраксия, дислексия, дисфазия, афазия, расстройство внимания, сенсорная дефензивность, синдром ломкой Х, хромосомные аберрации... Выяснилось, что аутизм – лишь верхушка его диагностического айсберга. Как же все это распалило мою любовь к странному сыночку.

Прием за приемом в государственных учреждениях, набитых гримасничающими психами, социальные работники сообщали мне, что быть матерью ребенка с аутизмом – испытание, зато какое захватывающее... С тем же успехом капитан «Титаника» мог бы рассказывать пассажирам, что их скоро легонечко макнет в морюшко. Быть матерью ребенка с аутизмом и прилагающимися так же просто, как украсить банановым муссом летящий бумеранг.

Уход в отказ – первая стадия, и несколько лет я наматывала круги по тропам нетрадиционной медицины. Я испробовала все – от черепного массажа до чистки кармы, до прочих областей научного знания, основанного на медицинской идеологии, которую исповедовали неукоснительно и методически доказывали Голди Хоун ^[11]и другие широко известные светила.

Следом пришел гнев – в основном на карикатурно торжественных образовательных психологов на манной каше и их лица, выразительные в своей невыразительности. Опознать эксперта можно по планшетке. Чтобы родитель сумел расшифровать, о чем вообще говорят планшетконосители, его необходимо снабжать наушниками – вроде тех, что выдают в ООН.

«Какой потрясающий ребенок» расшифровывается как «он умственно недоразвитый».

«Какой самородок» означает «в жизни не видывал настолько отсталого ребенка».

«Ваш сын так по-особому интересен» переводится как «ваша жизнь – псу под хвост, насовсем, так что можете прямо сейчас подавать на усыновление».

Я огрызалась на всех планшетников, жонглеров эвфемизмами. «Давайте завершим развешивание макаронных изделий по моим внешним слуховым органам и перейдем к геометрическому центру любого разговора, а? Сможет ли мой сын когда-нибудь жить нормальной жизнью?»

«Что вы подразумеваете под “нормой”?» – спросила меня социальный работник с юркой живостью хорька. У нее дергался глаз, она грызла обкусанные ногти, и у меня возникло подозрение, что между социальным работником и социопатом грань очень тонка.

Я рикошетила от психологов к специалистам по биологической обратной связи и другим полудуркам от нуво-вуду, покуда моего собственного внутреннего ребенка не укачивало до блева, а Джереми с головой ушел в работу. Когда Мерлин только родился, мой муж был совершенно одержим. Днями напролет он гулил и тетешкал нашу детку, покрывая поцелуями его пухлый животик, теплый, как свежая булка. Джереми, единственный ребенок в семье, счастливо объявил, что желает завести еще троих, четверых... нет, пятерых детей. Через день брал выходные, на работу уезжал поздно, а возвращался рано и весь светился от радости.

Больше нет. Теперь он уезжал в контору до рассвета, а домой прибывал между десятью и одиннадцатью. В субботу позволял себе немного поспать – скажем, до шести утра. Его единственный сын оказался бракованным. Он униженно заклинал меня никому не рассказывать. Мне же неудержимо хотелось выбалтывать это всем, орать с крыш, выть от возмущения и ужаса. Но, следуя строгим инструкциям Джереми, я послушно выдавала механическую улыбку и размазывала по губам банальность-другую. В результате наступила третья стадия – «почему я?» в острой форме.

Я уже год преподавала английский в местной государственной школе. Рабочие часы сократились до полставки, но я рассудила, что уходить с работы не стоит – из терапевтических соображений. Ко всему прочему, односложные подростки все время ноют «а че я?», и, может, никто и не расслышит моего нытья. Когда я доверилась сестре, а она спросила, почему я не бросила все, поскольку, очевидно, съезжала крышей, я бойко ей ответила, что лондонские мамаши должны иметь возможность покупать своим чадам последние модели айфонов, в противном случае отпрыски впишут себя в списки неблагополучных. Но если по-честному, теперь, когда Джереми совсем отгородился от меня, я как мать-одиночка на полной ставке быстро осознала, что у бытовой королевы преимущество только одно: не сунуть ей голову в духовку – просто потому, что там уже стоит утятница. Если я брошу работу, недалек будет тот час, когда я начну облизывать венчик от миксера... в режиме «вкл.».

И все равно я страшно угрызалась из-за того, с каким облегчением по утрам сдавала сына сиделке – что за мать-ехидна я, а? – но с еще большими муками совести я забирала его после обеда. Как мамаша я, понятное дело, еще таскала знак «У». Ну правда, ему же с профессионалами лучше будет? В викторинной категории «беспокойство» я достигла небывалых высот. Хотя четыре часа обучения группы свирепых подростков, вооруженных лучше среднего колумбийского наркокартеля, и были сродни чаепитию с ураганом, то была моя передышка в исполнении материнского долга перед Мерлином.

Но к концу дня, наблюдая, как мои ученики извергаются за школьные ворота, как зубная паста из тюбика, я вспоминала, что моему сыну никогда не видать даже такой незатейливой радости. Мерлин был как вывернутая наизнанку резиновая перчатка. Все, что я принимала как должное, – улыбки, смех, любовь, – все естественное, как дыхание, ему было недоступно. Мой сын – изгнанник на планете, которая по ту сторону моего понимания, по ту сторону логики. Он смотрел на меня глазами пустыми и круглыми, как лампочки, и я знала, что мы все с ним – в разных пространственно-временных континуумах. Этот ребенок – сплошные подводные течения и импульсы. Настроения Мерлина были настолько непредсказуемыми, что казалось, будто он следует за дирижерской палочкой незримого концертмейстера. Я часто наблюдала, как он улыбается чему-то тайному, словно кто-то изнутри щекочет его перышком. И тут же он мог помрачнеть, и всем его маленьким существом завладевало ядовитое беспокойство.

Нянек я меняла как носовые платки. Хоть и оставляла его только с теми сиделками, кто заверял меня в своих навыках присмотра за детьми с «особыми нуждами», очередная умученная Трэйси, Лианн или Кайли вручала мне сына, будто редкого дикого зверька, только что пойманного в Амазонии и пока не привыкшего к неволе. Мерлин деревенел от ужаса, когда я пыталась засунуть его в автокресло, сучил руками и ногами, – так пойманная птица в панике бьется о прутья клетки. Немота моего сына не оставляла мне ничего другого – только вперяться в его беспокойные, пустые глаза, умоляя его угомониться. «Земля – Мерлину, вызываю на связь. Как слышите меня? Прием. ЦУП – Майору Нему» ^[12].

Потом я вела машину домой, и костяшки пальцев у меня белели от напряжения. Постепенно рев Мерлина переходил в угрюмое, насупленное, нервное молчание. Если только я не отклонялась от привычного маршрута. Тогда он начинал биться головой о сиденье и вопить от страха. Когда мы добирались до дома, он дрожал от усталости, вис на мне и плакал у меня на груди. Сердце мое заходилось от жалости, я смаргивала слезы. А потом заглядывала ему в глаза и понимала, что они не пустые, а до краев залиты страхом. Будто было в нем место, куда я не могла добраться, и там он обитал в одиночестве. Под поверхностью ежедневного существования текла его подводная жизнь.

Мой сын будто возник из ниоткуда, как в шляпе фокусника. Я понятия не имела, откуда он взялся, и никого похожего я в жизни своей не встречала. Мерлин, кажется, день-деньской транслировал что-то вовне, но никто вокруг не ловил эту волну. По временам он вскидывал голову к небесам, словно внимая космическим гармоникам за пределами моих ограниченных земных чувств. Мы с Мерлином могли смотреть в одно и то же окно, но видеть совершенно разное. Но одно было ясно. Мне полагалось быть начеку. Ловить сигналы своим мерлиновским радаром. Не дать ему, как Алисе, провалиться в какую-нибудь нору мироздания.

Заканчивался последний пятничный урок, и я неслась к машине, чтобы освободить очередную потрясенную и переутомленную няньку, но тут увидела чью-то мамашу, она тихонько хныкала у ворот частной школы по соседству. Сердце сжалось. Я инстинктивно учуяла: у нее, наверное, тоже есть сын из ряда вон. Может, и тут замешано слово на «а»? Вдруг проникшись родством с ее болью и тревогами, я рванула к ней с раскрытыми объятиями.

– Что случилось? – спросила я, бурля товарищеским участием.

– Сынок... Ему пять.

– И? – Я утешала, гладила по плечу и приглашала довериться тому, кто ее поймет.

– У него плоховато с французским.

Непреодолимое желание сесть в машину и сдать задом, желательно неоднократно, на ее распростертое тело овладело мной безраздельно. И знаете что? Жюри присяжных мамаш, у которых дети с особыми нуждами, оправдало бы меня. Потому что величайшая кручина для большинства матерей в том, что их чадо не станет есть ничего, что не плясало в телевизоре. Видала я родительниц, которые драли на себе волосы как раз поэтому. Когда наиболее придыхательные предки моих учеников слезливо жаловались на своих заблудших отпрысков – мол, никак не разберутся с «Беовульфом», – пустота во мне издавала скрежет. Сочувственное лицо удавалось сохранить, только нюхнув банку с клеем. Я боролась с искушением позаимствовать у Мерлина фляжку с Почтальоном Пэтом ^[13]и начать таскать в ней что-нибудь позабористее апельсинового морса. Валиум, например, с добавкой героина – мамины помощнички ^[14].

Я было обратилась за утешением к мужу, но тот взялся изображать лох-несское чудовище: слухов о его существовании хватало, но живьем его никто не видел. Я списала это на потрясение от поставленного Мерлину диагноза – это оно услало Джереми в мир высших финансов, там он упокоялся железной предсказуемостью процентов и уравнений, и я поначалу терпела. Мир Джереми всегда был таким однозначным. Самые серьезные удары жизнь ему наносила при игре в поло. Он совершенствовал французский во время частых лыжных вылазок в Вербье или Шамони. Развлекая родительский круг друзей на званых ужинах, он с колыбели осмотически впитал охмурение и обезоруживание. Объявляя, что закрытые клубы устарели и утратили необходимость, он продолжает их посещать и втайне обожать. Ребенок-аутист в его списке обязательных приобретений никогда не значился. В результате мой любимый супруг превратился в озлобленного понятого, неохотно буркающего односложные ответы.

Целый год прошел, а он все не акклиматизировался и по-прежнему не желал обсуждать Мерлинов диагноз. Шумная, сварливая немота Джереми отдавалась в стенах нашей раздолбанной терраски. Весь дом словно затаил дыхание. Пластмассовые филипп-старковские ^[15]садовые гномы, которые он в шутку вручил мне на новоселье, стояли в нашем палисадничке размером с носовой платок спиной к спине, будто в ссоре. Да, мы купили дом по дешевке, «под ремонт», но чинить надо было что-то в нас самих. Мы разваливались. Меня не покидало ощущение, что я проснулась однажды утром, а мебель у меня дома вся переставлена, и придется заново ориентироваться в пространстве.

Я пыталась держать хвост пистолетом. Несмотря на пожелания Джереми, все рассказала родне и нескольким ближайшим друзьям, но когда другие наши знакомые, не посвященные в положение Мерлиновых дел, спрашивали, отчего Джереми постоянно где-то, а не с нами, я объясняла, что ему нравилось меня оплодотворять: «Хоть по три раза на дню, но вот же – подцепил утреннее недомогание. Аккурат в то утро, когда ребенок родился». Все веселились, после чего я добавляла с отрепетированной улыбкой: «Ему нужно время привыкнуть. Вот станет Мерлин постарше – он подключится».

Когда мой муж пропустил приемы у логопеда и трудотерапевта, я убедила себя, что меня это не напрягло. Ага, шоколад в омлете с сыром – тоже нормально. Когда Джереми не явился на собеседование в садик для детей с особыми нуждами, который я пробивала несколько месяцев, я балагурила с директрисой: ну надо же, все дни у него перемешались. «Величайшая тайна – как мужчины с их мирового уровня бестолковостью получили власть над миром. Вото чем стоит писать Дэну Брауну!»

Когда мне пришлось пропустить рабочее совещание, потому что Джереми было не с руки забрать Мерлина от очередной няни, я посокрушалась с другими женами, театрально закатывая глаза: «Эх, замужество было бы куда лучше без мужей». Я начала носить обручальное кольцо не на том пальце – чтобы в подходящий момент можно было ввернуть, дескать, не за того я вышла замуж.

Когда Джереми не пришел на третий день рождения Мерлина, я философски изрекла, обращаясь к небольшому собранию родственников:

– Знаете, как удержать мужа дома?

– Выпечкой? – предположила моя мама.

– Гимнастическим сексом? – рискнула Фиби.

– Проколом покрышек, – едко порекомендовала я.

Мама с сестрой обменялись встревоженными взглядами. Моя старшая сестра – вовсе не моя копия, она милее, у нее внимательный, преданный муж, двое нормальных детей, работа, которую она обожает, и искренняя любовь ко всему человечеству.

Наша мама – тоже сама любовь, хоть и не из тех, кто режет бутерброды треугольниками или замешивает самодельные мюсли. Когда обнаружилось, что я беременна, мамуля принялась вязать до посинения. Со всего мира повалили посылки с носочками, варежками, чепчиками, кофточками, покрывальцами, салфеточками и прогулочными курточками (одна на утро, одна на вечер и одна – на всякий случай). Месяц-другой – и дом погрузился в вязаную пучину: пухлая разноцветная пена вскипала на каждой поверхности.

Когда мой отец умер – голышом, на руках у «девы слева», как называла ее мама, – она, книжный червь, превратилась в звезду вечеринок. Если на другом конце города тусовка, она звонит, зовет себя к телефону и страшно удивляется, почему ее там нет. Если б могла, она и вечеринку бы себе крючком связала. Чтобы поддержать образ тусовой девчонки, она сменила аккуратные шарфики на боа из перьев, которое обвивало ей шею как нечто редкое, тропическое и, со всей очевидностью, живое. Мама была библиотекарем по призванию, а это означало, что эскапады ее сводились к полетам фантазии. Но вскоре она обнаружила, что наш папа накупил себе кучу страховок, что, как ни забавно, было вполне в духе его раздутого чувства собственной сверхценности и нас изрядно повеселило, хоть и сквозь слезы, на его похоронах. И вот мама взялась наверстывать упущенное и либо скалолазала в Альпах, либо получала ученую степень по вулканологии в местах с непроизносимым названием, либо просаживала скромное состояние, спасая лемуров (каждого лично, по всей видимости, судя по затратам). По большей части мамины разговоры начинались теперь так: «Я только что вернулась из...» или «Я прямо сейчас собираюсь в...» Санкт-Петербург, Бутан или Белиз. Она то ныряла за акулами, то удостоверялась в подлинности Туринской плащаницы, то плясала чечетку нагишом, то прогуливалась по Эрмитажу. «Прости, родная, но у меня ни одного свободного выходного до начала октября», – говорила она, упиваясь жизнью до последней капли, вытягивая свет дня из каждой секунды. Моя жизнь при этом телескопически отъезжала до полной обыденности. «А я тут скидку на фарш получила в супермаркете», – мямлила я в ответ.

Мама общалась исключительно открытками. Одна прилетела из Катманду, на ней был як и приписка: «По уши влюблена в шерпу». Следующую я получила из Бразилии: «Шерпаэктомия. Балдею по окаменелостям – непо археологу, хоть он и душка». Диагноз Мерлина вернул ее домой, мигом. Излишне говорить, что моя жизнерадостная мама и поллианнообразная ^[16]сестрица сочли мой бойкий пессимизм до тревожного тошнотным.

Но безразличие мужа остужало мой задор до арктических температур – даже под тефлоновым слоем остроумия. Джереми обвинил меня в «отчуждении привязанности» – юридический термин, обозначающий потерю хочухи. Сказал, что попытки заняться со мной любовью равносильны походу за покупками в провинциальном городке в субботний день. Все закрыто. Когда он упрекнул меня в том, что я прекратила лезть к нему первой, я чуть не предложила ему гореть в аду – и тут осознала, что в сравнении с моей жизнью родителя-одиночки с ребенком-аутистом ад показался бы сущим раем.

Моя сестра-оптимистка была убеждена, что Джереми страдает от некого посттравматического синдрома. «Он одумается. В глубине души Джереми – порядочный, участливый человек».

Я ржала в голос: называть Джереми участливым все равно что меня – перуанским чемпионом по прыжкам с шестом. Желчность уже пропитала мой голос, а укоризна врисовалась в черты лица. Что произошло с человеком, которого я обожала?

Джереми задерживался на работе все дольше – и однажды не вернулся домой совсем. А когда вернулся наконец – за неделю до Мерлинова третьего Рождества, – на нем был пояс террориста-смертника, судя по тому, какая граната прилетела в мой мир.

– Я ухожу.

В голосе лязгнуло усталое отчаяние, на лице – алкогольный румянец.

– Мне нужно обрести равновесие. Внутри.

На самом деле он обрел телебогиню по имени Одри. Снаружи.

Со своей зоркостью Стиви Уандера я не замечала, как он отплыл в ручки и свежеэпилированные ножки пленительной поварихи из дневного эфира. Находка у нас в постели накладного ногтя должна была навести меня на догадки, но какое там, я предпочла списать ноготь на излишнюю фасонистость очередной няньки. Я дотащилась за Джереми и его чемоданом до тротуара, мимо рождественской елочки, которую украшала весь день. Лицо у меня сложилось в гримасу изумления.

– Почему?

Мы были женаты всего пять лет.

– Ну, если бы ты постоянно меня не отталкивала... выказывала хоть капельку любви... но ты же вся в хлопотах.

Его дыхание прозрачным дымком клубилось в ледяном воздухе, как в сигаретной рекламе пятидесятых.

– Ты ни о чем, кроме Мерлина, не в состоянии думать. Ты забросила готовку. Дома бардак. В постели ты холодна до того, что я еле сдерживался, чтоб не проверять у тебя пульс каждые полчаса.

– Ой, прости меня, Джереми. Я бы, конечно, утрахала тебя до потери соображения, но Одри, очевидно, меня опередила – судя по тому, насколько упал твой IQ, если ты спутался с женщиной, которая печет плюшки за деньги. Что же, путь к сердцу мужчины – и впрямь через желудок? Я всегда подозревала, что целю выше ошибочно.

Сестра моя Фиби погуглила нашу ТВ-искусительницу. Помимо постоянной кулинарной программы в дневные часы, где она открячивала губы, как на порносъемках, ее притязания на славу сводились к желтому компромату: на одной рок-н-ролльной вечеринке она села в тарелку с кокаином, привнеся новый смысл в эвфемизм «пудрить щечки». Снимки запечатлевали дотошно следующую диетам златовласую блондинку из глубинки с дынистыми грудями, микроскопической талией и кошачьей томностью. Макияж на ней был настолько последовательно безупречен, что казалось, будто она в любую минуту ожидает выхода на сцену и получения приза за особые заслуги перед контуром для губ.

Невзирая на ее прайм-таймовую привычку буквально минетить любой фаллоподобный овощ, прежде чем приготовить его, дама была настолько худосочна, что Ив Сен-Лоран мог бы потягивать через нее коктейли. Единственную внушительную часть ее тела – груди – можно было принять за автономную республику. На пафосной шмаре были кашемировые брюки – со всей очевидностью надеты, чтобы согревать ей лодыжки, пока мой муж брал ее решительным штурмом у кустиков многолетней ботвы на ее огороде. Я подавила стремительный припадок отвращения, вообразив моего искрометного Джереми обнаженным рядом с женщиной, у которой загар морковного цвета. Одного поцелуя достаточно, чтобы усвоить половину дневной нормы каротина.

Когда я обнародовала новость маме, показав ей фотографию Джереми и Одри в «Хеллоу!» (их поймали в кадр – какая ирония! – на некоем благотворительном балу в пользу детей-инвалидов), мама охнула от одного щепкообразного вида теледивы.

– Это булимия, точно.

– Ага, – саркастически согласилась я. – Джереми знается со всеми интересными людьми. Ее сестра, Анна Рексия, тоже скоро подъедет.

Неделями я продолжала это чахлое балагурство и болезненное притворство.

– Мой муж – смысл моей жизни. Горестной, ожесточенной, циничной и путаной, – сообщила я коллегам.

– У женщин одна беда: они вечно раздувают из мухи слона, а потом на нем женятся, – объявила я непробиваемому директору школы, когда брала отгулы по семейным обстоятельствам.

– Когда взрослый м-му-мужчина с-сбегает с женщиной помоложе-постройнее, знаешь, как я это называю? Самкореализация, – бубнила я сочувствующей сестре за коктейлем.

– У нас небольшое семейное разногласие, – объяснила я его семье. – Яхотела отпраздновать пятилетие нашего брака каникулами на Карибах, в компании нашего прелестного сына, а также пристройкой бельведера – в честь повышения банковских доходов Джереми. А онпожелал развестись со мной, съехаться с телеповарихой по имени Одри – пардон, Пудри – и двинуть с ней, блин, в Америку, где у нее будет больше телевозможностей. Она даже не с настоящего телеканала. С кабельного. Ну и, что уж тут, маммограмма этой дамы – возможно, самая блестящая ее экранная работа. Я того и гляди опять стану оптимисткой, ничего удивительного.

– Свидетельство о рождении моего мужа – покаянное письмо с фабрики презервативов, – говорила я нянечке, молочнику, социальным работникам, банковскому клерку...

А наедине с собой выла так, что хоть сердце выноси. Я стенала. Меня трясло с головы до ног, как собаку, истерзанную осами. По ночам я грызла подушку и сворачивалась в клубок – в припадках «если-бы-да-кабы» и презрения к себе. Еслиб я была к Джереми внимательнее. Еслибы Мерлин не родился с аутизмом. Еслибы я вообще не забеременела, уж раз на то, блин, пошло. Еслибы я не позволила Мерлиновым делам просочиться в наши отношения, в наш смех, в нашу любовь. (Поверьте, ни одному мужчине не удастся разбудить женщину, которая прикидывается, что спит. Даже если врубить хэви-метал через колонки прямо ей в ухо.)

Я написала Джереми, сказала, как мне все это. Пообещала пройти кулинарные курсы и никогда больше не воспринимать пожарную сигнализацию как кухонный таймер. «Я осознала, что “бланманже” не есть высочайшая точка французских Альп», – уверяли его мои эсэмэски. Я пекла йоркширские пудинги. Вылизала дом сверху донизу. Я умоляла о прощении. Предлагала родить еще одного ребенка. Я заклинала его к нам вернуться. Поначалу я была уверена, что он вернется, пыталась выманить его из насупленной молчанки: «Я бы ответила на твое письмо раньше, если б ты его прислал». Но, проходив пару месяцев при полном макияже и в шелковом белье – на случай, если он вдруг явится, – поняла, что все это стало попахивать мисс-хэвишемистикой ^[17]. Меня подмывало ходить по дому в пожелтевшем и дырявом свадебном платье, плести косы и пускать слюни...

Только на нервный срыв не оставалось времени. Мерлина я на пять дней в неделю сдала в местный детсад, а сама вернулась работать на полную ставку. Одиночное материнство означало мое прибытие на работу в 8.55 и отбытие в 15:30 (уволить меня не могли, поскольку это и был договорной минимум), однако мои коллеги оценивали мою работу как «довольно паршивую». Увлеченные педагоги ведут актерские занятия или шахматный клуб во внеклассные часы и подают затем на повышенную квалификацию; с моим стажем я уже могла бы на это претендовать. Да, я заинтересованная в карьере женщина, сообщала я всем и каждому, но мой совет современным молодым женщинам таков: инвестируйте по старинке и получайте в наследство побольше гостиниц. Я забросила мысль писать роман. Для чего? Я и так живу в романе.

Дома я начала совершенствоваться в ремесле «сделай сам». Ну... в общем, успешно, если не считать импровизированной «химии» на голове после необъяснимого короткого замыкания. Я научилась делать всю работу по дому вдвое быстрее. Среди прочего освоила атлетический трюк по смене простыни, пододеяльника и проветриванию матраса, и все это – не разбудив Мерлина. Великомученическое домохозяйствование занимало почти все мои дни. Я стала звать себя Святой Люси Лэмбетской. Практически заняла очередь на примерку нимба.

Жизнь с Мерлином за вычетом Джереми превратилась в клей. Продираться сквозь нее требовало усилий – как плыть под водой против течения. Второй по популярности среди меня опыт материнства – разговоры с садовскими воспитателями Мерлина о его успехах в учебе (первый – постоянно втыкаться в пылесос большим пальцем на ноге, до полного некроза). В стремительной последовательности Мерлина отчислили из трех садиков – Монтессори, «Уверенного старта» и «Крохотули». Когда бы ни звонил телефон, я закаляла себя для прослушивания одной и той же фразы очередного воспитателя Мерлина – всего пяти слов: «Вы не могли бы заскочить?» Когда бы меня ни призывали в директорскую детсада, печаль тяжелее зимней шубы ложилась мне на плечи. Выяснялось, что воспитатели Мерлина требовали жалованья за несение службы, приравненной к боевой. Казалось, педагоги по всей стране выбрали моего сына Самым Нежелательным Ребенком в Классе.

И мне понятно было почему. Настроения Мерлина мотало, как маятник, из света во тьму, от восторга до отчаяния. Он смотрел перед собой с безмолвной сосредоточенностью, будто слушал пульс Вселенной. Часами мог пялиться в пространство, словно ждал, что ветер выложит ему свои секреты. А потом лазутчиком подкрадывалась тревога – и тут же сходила лавина ярости, без всякой очевидной причины. Куда же я задевала инструкцию пользователя? Может, там объясняется, почему одежда вдруг начинает его жечь. Каждое утро, пока я пыталась одеть его, он брыкался и лягался, как лошадь, которая норовит сбежать из-под сбруи, и я выходила из схватки избитой и всклокоченной.

И да – мать ребенка-аутиста узнает много нового о мире; например, что не только у кошки девять жизней. Морские свинки, золотые рыбки, кролики... даже ручные гекконы куда живучее, чем кажется. (Правда, если положить их в блендер без крышки, кухня немедленно станет выглядеть по-новому и дизайн можно будет смело назвать «ар-гекко».)

Скоро начинаешь понимать, что смущение для тебя имеет тот же смысл, как расческа – для лысого. И нет никакого выхода. У тебя не только есть ребенок, у тебя всегдабудет ребенок. В смысле, твой ребенок никогда не станет мужчиной, он станет великанским ребенком. С психологической пуповиной, приделанной к твоей жизни.

Вулканические истерики Мерлина превращали его в Лану Тернер, Макэнро и Бетти Дэвис ^[18], закатанных в один веселый рулон. Ликвидировав последствия очередной внутренней аварии баюканьем и утешением, умаслив его тревоги всякими «ты-моя-умницами», я превращалась в заветренный лист латука. Лист латука, которому грозил арест за насилие над ребенком, ведь никакого иного вывода наши соседи из тарарама в нашем доме сделать бы не могли.

Свободное время я посвящала милым невинным увлечениям вроде закупки подарков воспитательницам и соседям, чтобы как-то сгладить впечатление от Мерлинова поведения, по временам – свирепого и жестокого. Для разнообразия иногда предпринимала прогулки по двору – подобрать многочисленные вещи, выкинутые Мерлином из окна. Еще мои досуги скрашивало наблюдение за тем, как улетучивались с качелей дети, когда рядом оказывался Мерлин. Песочница с его участием в мгновение ока становилась зыбучей. Рассерженные родители, с которыми от порицания меня делалась мигрень, слушали меня вполуха и удалялись с площадки – из опасений, что эта штука заразна, как СПИД, – а я оставалась в парализующей тишине. Остаток беззаботных минут личного времени я выслушивала хозяев разнообразных лавок, сообщавших мне, что мой сын – «избалованный негодник» и ему к ним больше ходу нет, а решительность их нотаций пресекала всякие попытки дальнейших объяснений. Если б только существовал учебник для общественно-прокаженных.

Я начала составлять списки дел, чтобы не просыпаться больше среди ночи от того, что забыла вынуть из морозилки баранью ногу или подготовиться к занятию по Сильвии Плат ^[19]. У меня развивалась собственная платология – неукротимая тяга к антидепрессантам. Ничего нет такого в прозаке, уговаривала я себя. Вон Иезекииль себе колеса только представил, а какая конструктивная побочка!

Но важнее всего было запретить себе томиться по персным владениям обожаемого супруга, стремиться преклонить на них главу... А затем – и более всего на свете – запретить себе огорчаться, когда в четыре года Мерлин произнес первое слово с того дня, как в восемь месяцев замолчал. И слово было – «ПАПА».

Глава 3

НЛО – Неопознанный линяющий объект

Женщины в жизни – человеческий чудо-бюстгальтер: поддерживают, тянут ввысь и помогают друг дружке чувствовать себя мощнее и краше. На плаву в те непростые времена меня поддерживали мои нежные сестра и мама. Что само по себе почти подвиг – с поправкой на особенности пятого года Мерлина. Все катилось под горку так споро, что меня изумляло, отчего олимпийская сборная по бобслею не обращается ко мне за наставлениями. Когда Джереми выгреб все с нашего общего счета, я осознала, что любовь и впрямь умирает в браке. Каким-каким, а подлым я своего мужа не воспринимала никогда. Он всегда первым лез в карман. Увы, теперь – понянькать мошонку. Человек, которого я обожала всем сердцем, оказался типом, который сунет тебе нож в спину и сам же сдаст тебя полиции – за ношение холодного оружия.

Первым пунктом в моем списке дел теперь фигурировало: «Уничтожить НЛО – Неопознанный Линяющий Объект, ранее известный как Человек, Которого Я Ошибочно Приняла За Любящего Преданного Супруга».

Когда Джереми, живший теперь в Лос-Анджелесе, подал на развод годом позже, рука моя взлетела ко лбу и я буквально попятилась на нетвердых ногах, как героиня немого кино. Я рассмотрела шикарные завитушки его подписи – Джереми Бофор – на устрашающем документе, в котором говорилось, что он желает расторгнуть наш брак. После чего меня вырвало. Аккурат на этот чудовищный, душераздирающий документ.

Следующие несколько месяцев я продиралась сквозь кафкианские дебри папок и бумажек, какими является судебный развод. Однако развод – жестокий лабиринт ловушек, затворов и решеток. Замки и переключатели оборудованы монетоподатчиками и управляются юристами. Кругом торчат жуткие, терзающие психику шипы. Я хохмила перед сестрой: мол, день первой встречи с юристом – первый день оставшихся на жизнь сбережений. Она отвечала, что бракоразводный юрист помогает тебе разделить с ним его хлеб насущный. Но шутки в сторону, потому что правда – вещь до боли несмешная. Человек, которого я любила «душою и телом» семь лет своей жизни, теперь был страшно занят перегруппировкой личных финансов, чтобы минимизировать выплаты собственному ребенку. Мой унылый, блеклый адвокат сказал, что Джереми увел все фонды в другую компанию, отследить которую будет стоить уймы времени и денег. Которых у меня не было. Но разве дорогие авто Джереми, его костюмы Армани и ослепительный бижуантовый блеск Одри, от которого зашкалило бы любой шыкарнометр, демонстрировали с должной убедительностью, что моему мужу вкатили нехилую дозу выпендрина? Он явно перебарщивал с воздержанием.

«Если ты не дашь мне каких-нибудь денег в самом скором времени, Джереми, мне придется стирать одежду твоего сына, колотя ею по гальке, – писала я ему в электропочту. – К счастью, хозяин продуктовой лавки на углу – буддист. Я ему тогда скажу, что оплатила продукты в предыдущей жизни, ага?»

Джереми ответил, что сидит без наличных – все потратил на переезд в Лос-Анджелес и на содействие Одри в прорыве на американское телевидение.

Поедатель огуречных сэндвичей, кэмский ^[20]плотогон, любитель «Пиммз» ^[21], Вудхауз-торчок, крикетообожатель Джереми меняет страну обитания из-за женщины? Переезжает в Ла-Ла-ленд? В места, где люди здороваются, а потом шмаляют друг в друга? Это все было так же немыслимо, как отказ Леди Гаги от говяжьих платьиц и косметики. Жертвы, на которые он шел ради своей мамзели, ранили меня сильнее, чем сама его неверность. Как она заставила его все это проделать? Дамочка явно была вампиром с дневным аусвайсом. Другим явным фактом было то, что кризис среднего возраста начался у Джереми без его участия.

Джереми твердил, что средств при нем осталось совсем ничего, я-де просадила все его сбережения на шарлатанов для Мерлина, потому что никак не могла принять, что наш ребенок – умственный инвалид.

Куя железо логики, пока горячо, я написала в ответ, что не могу принять единственного – возможности кризиса среднего возраста у человека, который до сих пор не покинул пубертат.

Джереми отреагировал списком встречных претензий: безразличная, ехидная, маниакальная, неуправляемая, никакого здравомыслия. Список, который он, без сомнения, приложит к документам при разделе имущества. Естественно, судья, которого укачает от этого каталога моих изъянов до баллистического блева, дарует ему право на все, чем мы располагаем, – кроме сына, на которого Джереми уж точно не претендует. Я утешала себя осознанием того, что мой муж по-прежнему не знает слов «Американского пирога» от начала до конца, тварь конченая. И явно вписывает «ссач» в «Массачусетс».

Поскольку я была разорена и замордована, Джереми развел меня на подпись мировой, никак не связанной с индексом розничных цен, что на мутном юридическом жаргоне означало «тебе полагается по сотне фунтов в неделю, независимо от того, почем нынче житье».

Обнаружив это его жульничество, я тут же написала Джереми. «Я подписала это не чернилами, а собственной кровью, скотина!» Когда он не утрудился ответить, я осознала, что слово «человечный» мой дорогой супруг из своего резюме вымарал. И тут уж я озверела – не на шутку. После диагноза Мерлина и предательства Джереми перешла в глухую оборону. Довольно скоро у меня развилось такое количество инстинктов выживания, что я могла бы запросто совершить высадку в джунглях – с одним ножом и бутылкой воды, с жутким оскалом коммандо и лихими полосами грязи на физиономии, чтобы хищники не приставали. Заматерела я будь здоров: останови меня на улице грабитель, потребовала бы квитанцию.

– Сарказм может легко перейти в карциному, – предупредила мама. Я утратила веру в человечество, считала она, из-за того, что мой бывший превратился в мегаломанического дрочилу, у которого эго размером с Рашмор ^[22]. Она, правда, облекла все это в куда менее приятные выражения.

Чтобы насолить Джереми и окончательно завязать с ним внутри, я решила состричь свою каштановую гриву, которую он так любил.

Когда Фиби обнаружила меня у себя в ванной, я кромсала себе волосы игрушечными ножницами ее дочери, и сестра наградила мое отражение в зеркале долгим обеспокоенным взглядом.

– Может, тебе стоит как-то отвлечься? Заведи какое-нибудь хобби, а?

– Ну, медитацию, пилатес, гончарку, танго, музыкальные кружки и лыжные курорты я пробовала, но лучше отвлекает все-таки алкоголь. – И я глотнула из бокала красного, который установила на унитазный бачок.

Сестра почесала мягкий курносый носик. Сила Фиби в том, что у нее нет места для мрачных мыслей. Свет вокруг нее всегда отчего-то мягче. Пленительнее. Она – маячок, который я могу зажечь в любую минуту. Сестра моя никогда не вопит о своем прибытии: «А вот и я!» Она является со словами: «А вот и ты! Как сама?» У меня бы никогда язык не повернулся сказать хоть что-то гадкое о моей сестре, а я, уж поверьте, развила в себе склонность говорить гадости о ком угодно.

– Люси, – укоризненно произнесла она, отнимая у меня ножницы, – я преклоняюсь перед твоим мужеством. Но видно же, что во всем этом есть некоторая поза.

– Конечно. На самом деле я – восемнадцатилетняя подиумная модель.

Она развернула меня за плечи и заглянула в лицо:

– Иногда кажется, что ты настолько отвечаешь за все и все контролируешь, что непонятно, как тебе помочь. Но если и дальше давить в себе тревоги, однажды может рвануть с такой вулканической силой, что начнешь нюхать бензин, воровать в супермаркетах или коллекционировать нацистские артефакты – или еще что... Может, стоит с кем-нибудь обо всем поговорить?..

– Мозгоправ? Да боже мой, видала я одну такую. Сообщила мне, что типичные симптомы стресса – поглощение шоколада, алкоголизация и закупка странных шмоток экспромтом. Тетя явно с приветом. По мне, так это прямо идеальный расклад.

– Люс, но ты же изменилась. Ты стала такой... насупленной. Жесткой. Даже беспощадной.

– Беспощадной? Ха! Это я-то беспощадная?.. Слушай, а после того как я укокошу Джереми и закопаю в саду, думаешь, можно будет обозначать его как иждивенца?

Фиби обеспокоенно вытаращилась. Я любовно похлопала ее по руке:

– Да ну ладно, Фибс. Сталин или Мугабе – эти да, эти беспощадные. Я – нет. Почему, стоит женщине разок притопнуть шпилькой, ее тут же сравнивают с кровавым психопатом? – Я вздохнула и осела на край ванны. – Просто трудно терпеть, когда люди говорят мне то и дело, эдак с жеманной ухмылочкой: «Очень жаль, что у вас такое с сыном». Спрятаться хочется.

Мы смотрели друг на друга в зеркало. У Фиби карие глаза, тонкие и ровные брови, горсть веснушек рассыпана по щекам и прямой пробор в пшеничных волосах, завивающихся у скул. Я – смуглая и зеленоглазая. Роднят нас только рты. Джереми всегда говорил, что мой рот похож на разрезанную хурму, темно-красную, сочную. Рот моей сестры сложился в сострадательную улыбку, глаза повлажнели. Она оживленно взялась за наведение порядка в моем экстерьере – чтобы не доставать меня соболезнованиями.

– Ну вот что, Люси, дорогая, если уж ты собралась подстричься, давай смягчим тебе образ, идет? – Сестрица, человек практического толка, вооружилась ножницами. – Если чересчур коротко, получится смесь русской толкательницы ядра и гестаповской надсмотрщицы. Если длинновато, выйдет режиссер кукольного театра... Тебе надо такой, знаешь, стиль Клеопатры, прямой боб. Не по линейке – с твоими чертами будет грубо, – а с градуировочкой... Максимум стиля, минимум усилий... Ух ты! – воскликнула она пятнадцать минут спустя. – Посмотри, как здорово теперь видно твои чудные глаза, скулы и длиннющую шею!

Я открыла глаза и подняла взгляд от лужи собственных волос на полу у щиколоток к зеркалу – и удивилась. Финальный результат оказался чистым, лепным.

– А теперь давай приведем в порядок брови. – Она хмыкнула. – А то у них вид беженцев из Афганистана. Я видала гусениц куда ладнее. «А разве можно говорить “ладнее”, мисс?» – передразнила она писклявый голос одной из моих учениц.

Фиби в свое время окультурила и приручила некогда кустистые брови до скобок карандашной толщины, отчего ее лицо теперь всегда словно удивлялось, даже когда удивляться было нечему. Моя дотошная сестрица применила ко мне пинцет, спровоцировав у меня каскад чихов.

– Вот! Смотри! Если выщипать по дуге, глаза получаются куда открытее.

Но они и так в последнее время открытее некуда. Много ли мне надо от жизни? Качественный комплект постельного белья да годный набор сковородок. Любящий муж да счастливый ребенок. Я что, многого прошу?

Не первый месяц горечь и гнев пожирали меня. До края, конечно, я не дошла, но отсюда он вполне просматривался. Саднило всякий раз, когда я думала о Джереми, – будто оголялся какой-то нерв. Может, и впрямь сходить к врачу? «У пациентки наблюдается сбежавший муж и больной ребенок. Других отклонений нет».

Но постепенно память о Джереми размылась. Он обратился в акварельный рисунок, брошенный под дождем, смазанный, поблекший.

Остались лишь Мерлин и я.

Глава 4

Синдром аспарагуса

Наступил наш с Мерлином звездный час – наш личный медсериал. Всего-то не хватало – актерского трейлера со всеми удобствами и 60 000 фунтов за каждый снятый эпизод.

Стоило Мерлину в четыре года опять заговорить, как из него полилось – с неумолчностью лесного ручья. Слова перли из него сплошным транспортным потоком, запруженным байками и параллельно-перпендикулярным безумием. Попытка научить Мерлина чему-нибудь практическому – завязывать шнурки, например, или умываться – со стороны выглядела как инструктаж по обслуживанию ядерного реактора. Он замирал и глядел на меня совершенно потерянно. Однако к пяти годам уже допрашивал меня, годятся ли вошки в домашние крошки, обязаны ли гусеницы превращаться в бабочек, знает ли Бог телефон Пасхального Кролика, болтают ли эти двое с Зубной Феей, и если да, то кто изобрел Бога? Когда в шесть лет у него выпал первый зуб, он почти подготовил презентацию по детской ортодонтии в «Пауэрпойнте».

К семи годам он пожелал узнать, может ли он плакать под водой. В восемь он знал наизусть большую часть Гамлетовых монологов и убеждал меня, что если б у Макбета был «разговорный доктор», он бы не убил Дункана.

– Почему люди называют психиатров «врачами»? Их надо звать «правдачами», – сообщил он мне со всей серьезностью.

Сестрин сын-подросток Дилан поинтересовался, можно ли ему поспрашивать Мерлина о Шекспире – для школьного сочинения. Мерлин не возражает? Спрашивать Мерлина о Шекспире все равно что просить у гемофилика пинту крови. Он истек информацией. Три часа спустя мой племянник, шатаясь, выбрался из комнаты Мерлина, хватая ртом воздух, умоляя о пище и первой медпомощи.

К девяти годам энциклопедическая мания Мерлина переключилась на «Битлз», Боба Дилана, Биг Боппера, Биг Билла Брунзи и Бадди Холли ^[23]. Ему о них было известно больше, чем их собственным матерям.

К девяти с половиной у него развилась маниакальная зачарованность историей крикета. Мой сын был ходячей Википедией. Я бросила вести дневник: фантастическая память моего сына могла воспроизвести, где я была в любое время любого дня любого года. Но тот же мальчик не мог запомнить, как поджарить тост, как почистить зубы. Он к тому же проникся истерическим ужасом перед насекомыми. По его воплям и метаниям при виде крупной мухи можно было сделать вывод, что на него пикирует бомбардировщик. Паника и неистовство, которыми по-прежнему сопровождались облачения Мерлина, могли говорить лишь о том, что я вымачиваю его одежду в кислоте. Поверх всего у Мерлина был пунктик с прятками в чулане. Шкаф для белья стал его любимым приютом раздумий. Я частенько находила его среди наволочек и простыней – свернувшись калачиком, он писал числа от одного до бесконечности. Он объяснял, что прячется от солнечного света: вдруг мозги расплавятся. Диспраксия – эдакая физическая дислексия – означала, что он не может выстраивать последовательность действий. Выданные инструкции превращались у него в голове в кашу, в китайскую грамоту. Включить чайник или выключить отопление было для него непосильной задачей. Несчастный ребенок постоянно впадал в такую растерянность, что начинал биться головой об пол, до крови. А напряжение сливал на меня. Он то дрался и кусался, то вцеплялся в меня, как тонущий в открытом море. И, в общем, с нами так оно и было. Без руля и без ветрил несло корабль Ее Величества «Аутизм», подмоги не ожидалось, берега не видно.

Но стоило признать, что мой ребенок умственно неполноценный, он вдруг потрясал меня своим кругозором:

– Почему нет синонима слову «синоним»?.. От лука вот плачут, а есть ли овощ, от которого счастье?.. Арфа – это голое пианино?

Таковы были типичные мерлиновские вопросы. Воспитатели и учителя в саду и школе регулярно оценивали IQ Мерлина ниже среднего, Мерлин же постановлял: «Мои разговорные способности превосходят таковые среди моих сверстников».

Иными словами, я не беспокоилась за сына совсем всевремя – только в те дни, когда всходило солнце.

Жизнь с Мерлином – хождение по минному полю. Никогда не знаешь, где рванет. Впадая в возбуждение, мой сын говорил быстрее, чем аукционный торговец на амфетаминах. Потом тревожность хищником пробиралась к нему в душу, и Мерлина смывало селевым потоком слез, а за ними следовали часы онемелого горя. В один неудачный день, когда ему было около девяти, он попытался спрыгнуть с подоконника. Я заманила его обратно, после чего навесила на все окна замки, и дом наш окончательно превратился в тюрьму. И моя другая забота – ползучее одиночество – от этого только усиливалась.

Сестра-стюардесса и мама-бродяга дома бывали от случая к случаю, и я пробовала чаще видеться с друзьями. Но если дети друзей процветают, преуспевают, получают пятерки, ездят на лыжные курорты и проходят практику в «Вог» и крутых адвокатских конторах, общение с друзьями слишком похоже на кончину от голода под дверью банкетного зала – из-под нее доносятся ароматы, от которых можно свихнуться.

Что же до друзей Мерлина, здесь я попросту торговала собственным сыном. Я подкупала детей из домов победнее бесплатными билетами в кино, тортами, поездками в зоопарк и катаниями на карусели. Я завлекала их к нам домой батутом, настольным футболом и лимонадом без ограничений. Частенько Мерлин в итоге играл рядом с этими детьми – «параллельно», как говорят специалисты. Он не смотрел в глаза и почти все время сидел и раскачивался, но возникала хотя бы видимость дружбы.

В пять лет я обеспечила Мерлину «постановление», то есть отдел образования постановил, что он – ребенок с особыми нуждами. И хоть мне были почти невыносимы все эти энтомологические исследования его пунктиков, «постановление» обещало ему «удовлетворение образовательных потребностей». Местные педагогические шишки решили, что это означает внедрение моего сына в обычную школу, где ему полагается спецподдержка в виде трех часов в день в исполнении неквалифицированной двадцатилетней ассистентки с IQ комнатного растения. Единственная ученая степень, которой девица могла похвастать, была в области Продвинутой Подводки Глаз, и она, возможно, исхитрилась не ошибиться в постановке всех точек над «i» в заявлении о приеме на работу, но школа наняла ее – потому что дешево.

В общем, «внедрение» свелось к тому, что Мерлина сунули в класс, и без того переполненный детьми из неблагополучных семей, где царила атмосфера диккенсовской долговой тюрьмы. Сорок других огольцов, многие – дети беженцев, не владеющие английским, трое – тоже с особыми нуждами (дисфазия, афазия и диспраксия – ни дать ни взять русские фотомодели объединились в поп-трио), а к ним – еще три бестолковые ассистентки, итого сорок четыре человека в крошечном кабинете. Сардины впали бы в клаустрофобию. Без лубриканта не протиснешься.

Преподаватель, пытавшийся как-то мобилизовать хотя бы начатки сомалийского, хинди, заирского, румынского, русского, тсвана, арабского и, может быть, слово-другое из клингона, явно метил в дурку. К своим десяти годам Мерлин преуспел по единственному предмету – «отпрашиванию по болезни». Тут он точно был отличником.

И все равно были у нас свои радости. У Мерлина получалось быть невероятно и нечаянно комичным. От его описаний пылесоса как «метлы с пузом», а гусеницы как «червяка в модном платье» или дискуссии с преподавателем по изо, что «сиреневый – это розовый с претензиями на пурпур», я ржала в голос.

Но его спальня превратилась в испытательный полигон. Каждое утро мне приходилось добывать вопящего и драчливого Мерлина из пижамы и выволакивать в школу. Каждый раз мы планировали выйти из дома в 7.15 – и каждый раз, как по часам, оказывались на крыльце в 8.35. Мой сын ненавидел школу с такой силой, что отказывался выходить из машины. Даже если бы можно было удалить автомобиль хирургическим путем, думала я, сидя на бровке, схватившись за голову, Мерлин все равно был приварен к креслу.

– Не хочу я на уроки. «Урок» означает «порча», «сглаз». Мне такого не надо. Мне от них нехорошо. Это пыточная для детей. Как ты можешь меня оставлять в пыточной на целый день? – выл он, полыхая синими газовыми горелками глаз.

Смятение и недоверие каждый день впечатывали испуг ему в лицо. Единственный человек, которому он доверял, загонял его туда, где его травили за инаковость и колотили так, что однажды пришлось накладывать швы. Как-то он вернулся домой с приклеенной к рюкзаку бумажкой: «Двинь мне, я придурок». Защищать его от такого все равно что не давать льду таять в пустыне Гоби. Но ничего другого мне не оставалось.

Обучать ребенка с особыми нуждами в обычной школе столь же бессмысленно, как купать рыбу. Очередь на обучение в специализированных школах была такой протяженности, что сейчас в первых рядах были кроманьонцы. Годами я упрашивала и умоляла местные власти «удовлетворить образовательные потребности» Мерлина. К тому времени бестолковая ассистентка Мерлина почти все время проводила на больничном – или, как я предполагала, в наркодиспансере, – денег на новую у школы не было из-за сокращений бюджета, и мой сын проводил долгий школьный день молча, стараясь не выходить из тени. Другие дети усердствовали в математике и грамматике. Мой сын усердствовал в невидимости. Если бы придумали экзамен по просиживанию на задней парте и устроению театра теней на стенке, этот малец был бы чемпионом школы, точно вам говорю.

Довольно скоро стало понятно, что «постановление» было не чем иным, как ловкой писулькой, кучерявой клюквой, которая обещала с три короба, но ничего не меняла. Система обильно оснащена «лежачими полицейскими», чтобы семьи не шибко разгонялись. Я пустила в расход кубометры целлюлозы на заявки и ходатайства, повидала батальоны образовательных психологов. Технически это все и есть «забег по инстанциям». Я поцеловала такое количество жоп, что губы потрескались. Бюрократы – вторые после маммологов в рейтинге мучителей.

Одновременно я продолжала разорять себя на экспертов в белых халатах, метавшихся из двери в дверь. Но ни один врач, ни один стетоскопический ум не мог толком диагностировать моего сына. Теперь притчей во языцех стало слово «Аспергер».

– Синдром Аспергера – форма аутизма, но на высокофункциональном краю диапазона заболевания, – сообщили мне за 245 фунтов в час. – Люди с синдромом Аспергера, как правило, располагают интеллектом выше среднего. У них меньше проблем с речью, но есть трудности с пониманием и усвоением социальной информации.

Меня расперло от оптимизма. Нам будто повысили класс размещения в самолете. Или амнистировали в тюрьме. Или подавишься в ресторане, а Джордж Клуни сделает тебе искусственное дыхание. Кроме того, выяснилось, что Джереми ошибался. Стоило, стоило просадить столько денег на экспертов. Мой сын, с присущей ему наивной точностью, определил экспертов как врачей, чьи пациенты никогда не болеют по ночам и по выходным.

«Синдром Аспарагуса», как называл его Мерлин, безусловно объяснял, почему, невзирая на уйму признаков аутизма вроде трудностей с распознанием человеческих эмоций или циклического, навязчивого, ритуалистичного поведения, мой сын напрыгивал на меня со страстью щенка лабрадора и клокотал болтовней.

Но восторгам моим не суждена была долгая жизнь. Все эксперты сходились в одном: лишь в маленькой группе и с обученными педагогами может Мерлин реализовать свои возможности. Врачи, воспитатели, учителя, терапевты, социальные работники, образовательные психологи и бюрократы с этим соглашались. Но платить за это было некому.

Я могла лишь перебраться на следующий уровень бюрократов от образования. Теперь я закупала жопоцеловальную гигиеническую помаду контейнерами. И вот, когда Мерлину исполнилось десять с половиной, его имя попало в некий загадочный список. Мы с Мерлином прыгали от радости в серой конторе где-то на мрачных задах Саутуорка, ожидая важного собеседования. «Щщелк!» – сказал электронный замок. Люди метались по лабиринтам коридоров, и лица у них были, как у Белых Кроликов. Наконец мы дождались: нас встретила сорокалетняя дама с унылой физией. На бэдже у нее значилось «Ла–я».

– Тире произносится, – громко объяснила Латирея.

Она проводила нас в бежевенький кабинет, где мы уселись рядом со стажером, вооруженным карандашом. В безуспешной попытке хоть как-то развеять дух исправительного учреждения Ла–я загромоздила свой стол смурфами, «гонками» и плюшевыми зайками. Вот всему этому зверинцу я и объясняла, как восприятие мира у моего сына крутится и переворачивается – на манер подброшенной в воздух монеты. Я хотела, чтобы Унылая Физия, стажер и их смурфы поняли: ум Мерлина – шарманочный барабан цитат из Шекспира, крикетных счетов, музыки, фактов, фигур, дат и чисел, чисел, чисел – но чисел, которые ни во что не сложить.

Все собеседование Мерлин сиял ангельской улыбкой – спокойной, но отстраненной, – и мы разговаривали не через его голову, а, что ли, в обход. Его лепта в разговоре свелась к единственному вопросу: какого цвета станет смурф, если подавится и умрет?

Как-то определить свойство улыбки бюрократессы не представлялось возможным, но Ла–я – с этим своим произносимым тире – могла же прозреть сияющие глубины сквозь непоседливую поверхность сознания моего сына, а? Однако бесцветное тесто ее лица и холодный безразличный взгляд давали ей блестящий шанс на роль второго плана в фильме «Зомби съел моего ребенка».

– Ну что же, спасибо, что пришли, – произнесла она и взглянула на моего сына как на плод загадочного научного эксперимента. – По вашему поводу состоится межведомственное собрание, и мы сообщим вам, как только решение будет принято.

По опыту учительства я знала, что «межведомственное собрание» – это сборище Важных Персон, которые считают, что нельзя ничего поделать в одиночку. И на этом сборище они вместе решают, что ничего поделать нельзя.

– Мы можем участвовать в собрании? – спросила я.

– Нет, боюсь, что нет, – ответила она так, будто это папский эдикт.

– Почему? Даже убийцам дозволено присутствовать на слушаниях.

Ла–я не привыкла к родительскому панибратству. Ее взгляд скользнул по мне, как холодный яичный желток.

– Вам не кажется, что обсуждение вашего сына в его присутствии нанесет ему эмоциональную травму? – Она многозначительно глянула на результат научного эксперимента.

Мерлин выпрямился с примороженным достоинством, подобающим анатомическому препарату.

– Эмоциональная травма – это ваше исключение нас из процесса принятия решения.

Я тоже глянула на сына. Казалось, само лицо его было ему в тягость. Он мучительно перекомпоновывал черты, складывал их то в улыбку, то в сосредоточенность, словно упражнялся в гуманоидности.

– Допустим, я могла бы прийти одна, – уступила я.

Нос Ла–и, довольно увесистый и слегка изрытый, явно впал в ажитацию.

– Мы регулярно сталкиваемся с ситуацией, когда матери занимаются самостоятельной диагностикой, и это не только не увеличивает ясности, но само по себе является причиной отставания развития у ребенка. Может, причина в вашем разводе? Поведение мальчика может быть простым следствием родительской халатности, – снизошла она до объяснений, слегка приправленных злорадством. – И это, в свою очередь, поднимает вопрос защиты ребенка... – добавила она грозно, подавшись всем своим – и немалым – весом вперед. Для женщины футов в двадцать пять такая биомасса была бы в самый раз.

Мне потребовалось все мое хладнокровие, чтобы не забить ее до смерти каким-нибудь плюшевым бегемотиком.

– Слушайте, я сама – учитель, – взмолилась я, сдерживая тошноту от собственного просительного тона. – Переполненный класс вынуждает приспосабливаться. Дети с аутизмом сложные. Внедрение их в обычную школу не дает результатов. А получить поддержку не проще, чем выиграть в почтовую лотерею.

Но одного того, что мы белые, средний класс, оказалось достаточно, чтобы спустить нас в самый низ ее списка. Я с горечью подумала: какая жалость, что я не одноногая лесбиянка-эпилептичка и агорафобная инуитка, которая, ко всему прочему, еще и боится высоты.

– В Великобритании два миллиона детей, и каждый пятый – с особыми нуждами. – Взгляд на часы означал, что наше время истекло. – Коалиционное правительство считает, что многие из этих детей как труднообучаемые определены ошибочно – для того, чтобы улучшить показатели школы по оценкам, заручиться лучшим финансированием и покрыть скверное преподавание.

Я пропустила этот намек мимо ушей, и тогда она поднялась из-за стола и распахнула дверь.

– Зачастую проблемы детей коренятся в семейных разладах, – холодно заключила она. Эта женщина умела профессионально кривить губы.

В коридоре за дверью нас ждал ряд пустых кресел вдоль стены – как расстрельная команда. После собеседования я просидела, совершенно сдувшись, минут десять, не меньше. Несомненно, новая усовершенствованная любовница моего мужа Одри не потратила бы это время впустую и сделала бы 200 приседаний и 3010 отжиманий от скамейки, но я лишь глядела, как мимо ходят другие отвергнутые матери. У каждой был тот узнаваемый бодрый взгляд, какой присущ облыжно осужденным на пожизненное заключение в конголезской тюрьме. День выдался мрачный и серый, как кладбище. Из-за двери Ла–и доносился неразличимый шелест голосов, решающих судьбу моего сына. Отчаяние подкатывало к горлу. Я подвела Мерлина. В части родительства мне бы стоило носить бумажный колпак с надписью «Стажер».

* * *

За четыре недели ожидания бюрократического вердикта я так, знаете ли, расслабилась, что трусы меняла примерно каждые полчаса. Пока мы ждали вожделенного места, минуты ползли мимо на четвереньках, моля о воде.

Когда письмо с целлофановым окошком наконец плюхнулось на коврик возле двери, я нанесла конверту рваную рану. Ослепительным черным по такому же белому мне сообщали, что на этот раз на всех мест не хватило. Я захлопала крыльями. Я заскулила, как брошенный котенок. Глаза драло, подбородок прыгал. Я запихнула Мерлина в наш видавший виды «фольксваген», погнала к Темзе, припарковалась посреди проезжей части и штурмовым манером ворвалась в здание Унылой Физии. Ее кабинет изрыгнул несвежий, спертый выдох.

Ла–я вскинулась от неожиданности.

– Вам назначено?

– Человек с мозгами или даже умеренно одаренный гриб в силах различить, что у моего сына есть особые нужды, – выпалила я, швырнув отказное письмо ей на стол. – Ну только если вы не носите фильтров от аутизма на очках.

– Вам назначено? – повторила, как далек ^[24], Унылая Физия.

На лице у Мерлина отразилось головокружительное непонимание. Он вперился в даму своим знаменитым прозрачным взглядом распахнутых голубых глаз, потом нахмурился, будто подсчитывал в уме, и впрямь ли eравно mc ². Парнишка мог быть занят расшифровкой генома человека, запросто. Мой сын был на одной с нами планете, но в совершенно ином мире.

– Это какой-то глухой тупик – и добралась я до него вполне шустро, – съязвила я.

Мерлинов ошарашенный вид намекнул мне, что говорю я громче обычного. Громче? Хе, судя по количеству народа, собравшегося у открытой двери, я, похоже, орала так, словно сейчас рожу.

Унылая Физия кивала, будто слушала издалека. Как и все эти бюрократы на манной каше и с прической кексиком, она поднаторела в сочувственных кивках и наклонах головы будь здоров. Хоть сейчас нанимай в собачки под заднее стекло в машине.

– Вы же не можете не понимать, сколько у нас в списках детей. – Голос ее звучал вполне чревовещательски, будто кто-то дергал ее за ниточки. – А мест – сколько есть. Правительство планирует вынести как минимум сто семьдесят тысяч детей из реестра по особым нуждам.

В том, что она говорила, для меня не было никакого смысла, – вероятно, потому, что меня никогда не били тупым предметом по голове.

– Как вы можете вынести его из реестра по особым нуждам, если у него есть особые нужды?

– Кроме того, мы убеждены, что внедрение таких детей в общеобразовательную систему вполне жизнеспособно. – Она склонила голову еще раз и продолжила кивать. – И возможно, это наилучший выход для... – она глянула на скомканное отказное письмо, – для Мерлина.

– Наилучший выход для Мерлина – там, где его не будут бить и оставлять на весь день в углу считать ворон.

Кажется, я чуяла горечь злости у себя на языке. Непривычный к моему ору Мерлин мерцал улыбкой, как умирающая электрическая лампочка.

– Ну уж извините. Но на данный момент из-за сокращений бюджета ваш сын не может быть переведен в другую школу.

– Да ну? Поскольку моего сына не взяли в спецшколу – что мне без конца обещали последние пять лет, – у меня нет никаких претензий к чиновникам от образования, которые все, очевидно, – лицемерное мудачье!

От созерцания трансфигурации родной матери в Аттилу у Мерлина, как у испуганного кузнечика, задергались коленки.

– Поскольку вы, по всей видимости, не справляетесь... – Тестоликая мадам выставила вперед многочисленные подбородки, а жировые гамаки на руках заходили ходуном, когда она потянулась к телефону. – Я созвонюсь с органами опеки...

Куда веселее-то: на меня сверху вниз смотрит бабища, у которой организм задействован как сейф для хранения фаст-фуда?

– Я вижу у мальчика на руках синяки, – заметила она угрожающе.

За окном нависало серое зимнее небо, распухшее от сырости, но я вся раскалилась от негодования и ярости.

– Синяки – потому что он щиплет себя от напряжения, которое накапливает в этой жуткой школе.

– Многие дети, демонстрирующие трудное поведение, зачастую оказываются под охраной от родительского насилия, и все заканчивается лишением родительских прав, – проговорила Ла–я со зловещей искренностью. – Буйное поведение означает, что на вашего сына будет распространяться действие приказа об ограничении свободы, и его препроводят в заведение, где за ним соответствующим образом будут присматривать...

Я мечтала бы предложить ей сесть на включенный шредер или купнуться с пираньями, но вместо этого взяла Мерлина за трясущуюся руку и рванула на свободу, затылком чувствуя праведный огонь ее взора.

По дороге домой я подверглась серьезной опасности пожалеть себя. Я запросто могла бы участвовать в Соревнованиях по Марафонскому Несению Креста среди женщин. Жизнь растеряла весь юмор. Даже вечерняя сводка новостей была веселее меня. «Вешай нос – и решен вопрос» – вот мой персональный девиз. Даже мой воображаемый друг счел меня занудой и убежал играть с кем-то другим. Я напоминала себе, что мне есть за что благодарить судьбу: Мерлин – не овощ с недержанием или в инвалидном кресле. Но он тем не менее нуждался в помощи и заслуживал ее – и кто, если не я, будет за это сражаться? С разгулом сокращения бюджета кучу детишек с менее серьезными проблемами – вроде аутизма или Аспергера – вынесут за скобки. Я старалась взбодриться поникшим духом. Может, мне все-таки начнет везти? Для этого мне просто нужно повесить на ключи не жалкую заячью лапку, а зайца целиком. Хотя, с другой стороны, все равно без толку: бедняге зайцу явно не помогло.

Я провела час перед телевизором – посмотрела что-то джерри-спрингеровское ^[25], типа «я забеременела от собственного сына, который на самом деле инопланетянин», для подъема настроения, просто чтобы знать: где-то есть люди, у которых все еще более вывихнуто, чем у нас. Меня это и вправду утешило, ей-богу. Для нашей-то драмы на «Опраометре» ^[26]таких мелких делений и не предусмотрено.

Оказавшись, к своему облегчению, в «нашем замке» – так Мерлин называл наше скромное жилище, – он пригарцевал в гостиную, словно только что с Больших Национальных скачек ^[27].

– Ну как, мам, – воскликнул он жизнерадостно, – ты осуществляешь свою мечту?

От непоследовательности этого вопроса я аж подавилась.

– Мам, я вот еще что хотел с тобой обсудить... – Мерлин понизил голос и глянул на меня искательно.

Мысленно я препоясала чресла, ожидая серьезного допроса о его диагнозе, ограничении свободы или отсутствующем отце.

– Да, милый? – мрачно ответила я.

– Скажи, ты что предпочитаешь – цветастость или цветистость?

Такого вопроса мне точно никогда не задавали. Небесно-голубые глаза, удивленный, пытливый взгляд, белые кудри, рубиновые губы – ангел-Мерлин будто выпал с полотна Боттичелли.

– Цветистость, – выбрала я и рассмеялась.

Чтобы отпраздновать нашу цветистость, я разрешила нам слопать спагетти болоньезе прямо у телевизора. Но стоило мне ощутить хоть какую-то цветастость жизни, одним нажатием кнопки на пульте я опять оказалась в пучине отчаяния. Низкий соблазнительный голос Пудри Хепберн просочился сквозь телеэкран и опутал всю гостиную. Вот как эта мужекрадка стреножила свою жертву. Я глянула в телик: фигуристая гадюка змеилась вокруг своего успеха – каждой жилой высокобелкового, безуглеводного, насиликоненного, изысканно-бордельного тела. Для услаждения мужской аудитории она соблазнительно слизнула крем-фреш с наманикюренных пальчиков, после чего провела языком по домашней колбаске. «Теперь добавим soupзonпошлых намеков, щепотку double entendre ^[28], перемешиваем, пока не забулькает».

Меня тошнило смотреть, как она хлопает ресницами – густыми до того, что в них заблудится амазонское племя, – и взбивает чашки лифчика. Взбиванием лифчика – своим фирменным тележестом – Пудри обеспечивала себе неотрывное внимание мужской аудитории. Она демонстрировала очередную гурманскую стряпню, а я хмуро изучала содержимое тарелки у себя на коленях. Оно смотрелось так, будто его уже разок съели. Мне, понятно, оставалось выбраться в город, пройтись по улицам и улечься в любой меловой контур на асфальте – какой точнее подойдет.

* * *

Когда я сообщила учительнице Мерлина, что не смогла найти ему места в спецшколе, она улыбнулась моему сыну:

– Ну и здорово. Я бы не хотела его отпускать.

Но улыбка у нее получилась довольно вялая и сдержанная. Как и многие вокруг, она уставала от Мерлина, будто он был доброкачественно радиоактивен.

– Вы не думали про обучение на дому? – заискивающе и с легким отчаянием спросила она.

Когда Мерлин, играя в футбол, сломал руку – увы, не себе, а школьному забияке, который поклялся отомстить, – я поняла, что из школы его надо забирать, любой ценой. И засела за свои банковские выписки.

Я учу английскому, и с математикой у меня нелады. Половину времени я ломала голову над сложением, половину – над вычитанием и половину – над делением. Еще ребенком я боялась таблицы умножения больше, чем оборотней. Но даже такому математическому олуху, как я, было очевидно, что свои финансы на частное образование я натянуть не смогу. Как бы поднять быстрых денег? Жизнеспособных вариантов было всего два: податься на панель или обчистить банк. Я, понятное дело, могла заработать состояние на демонстрировании своих купальников, но отказалась от этой затеи: убьюсь на эпиляции. Эх, если б можно было торговать сарказмом... Я бы разбогатела, как Крез. Может, попросить у себя в школе аванс? Скажем, лет за десятьвперед. Мама высадила последние страховочные деньги аккурат перед тем, как Джереми бросил меня, оставался всего один человек, к которому я могла обратиться. С учетом всех обстоятельств, я алкала этого самую малость больше, чем собственной смерти через побивание камнями в Тегеране.

Глава 5

Моя семья и другие чужие

Мать Джереми оглядела наши пыльные плинтусы, задрапированные паутиной электрические патроны и небольшой селевой сход крошек вокруг тостера с высокомерным презрением маркизы, навещающей зачумленную холопью хибару. Хотя Вероника из тех поваров, кто тушит овощи примерно с месяц, стоило мне предложить ей магазинное, а не домашнее печенье, брови у нее взмыли к небу в презрительном отвращении. В присутствии моей бывшей свекрови я и всегда-то чувствовала себя Гаврошем, а теперь и подавно.

Последний раз мы с Мерлином видели ее шесть лет назад. Когда диагноз подтвердили, прапредки Мерлина по отцовской линии категорически утеряли к нему всякий интерес. Аутизм – неизбывный дефект. Бофоры – это вам не очаровательные эксцентрики, не любители копченой селедки, не открытые всем ветрам занимательные богатые франты с комическими зачесами, которые некогда навыигрывали бойскаутских шевронов по нижепоясному ориентированию. Не-не. Это непрошибаемые урожденные цари, социальные дарвинисты, поселковые джентльмены, вскормленные на густом да нажористом супе с потрошками, на пареном горохе и убоине, и собственный варикоз им – декор матери-природы, и начхать, что езда по мощеным улочкам соседней деревни с матерью Бэмби, примотанной к багажнику джипа, навсегда покалечит психику местной детворы.

Ни разу в жизни я не ела я их доме того, что они сами не вырастили, не загнали, не изловили, не подстрелили, не ощипали, не нафаршировали или не зажарили с домашними травами и потом не счистили с костей. Они выбраковывали нещадно. Избавлялись от некондиции в помете. И никаких соплей. Дерек Бофор – натура настолько же нежная и любящая, как кусок окаменелой древесины. Поэтому, когда после развода мы с Мерлином оказались ампутированы, как раковая опухоль, у меня не было никакого шока. Но сейчас моя бывшая свекровь, разглядывая десятилетнего Мерлина, учуяла, что некоторые ее гены и впрямь бормочут в его крови. В мальчике явно звучало генетическое эхо Джереми, и ее это потрясло. Хоть и блондин, Мерлин был бонсаи-копией Джереми – стройный, высокий, косматый и с теми же люминесцентно-голубыми глазами.

Мерлин заговорил первым:

– Ну не поразительно ли, что ты – моя бабушка?

И одарил ее улыбкой зубастой невинности.

Вероника (более известная в моей семье под именем «Хавроника» – за ее непроходимую тупорылость) выдавила ему сиропную улыбку:

– Здравствуй, милый.

– Ой, ну вот зачем эта вульгарная ухмылка? – Мерлин поморщился. – Пожалуйста, не улыбайся мне так! Это меня нервирует. Раболепная прямо. Фу!

Он прикрыл лицо, будто прячась от лучей смерти, выпущенных в него из научно-фантастической пушки.

Наступил Вероникин черед ужасаться. Она вся побагровела, будто ее ошпарили.

– Мерлин, может, пойдешь попишешь циферки?

Мой занятный сынок взял моду часами записывать результаты крикетных турниров. Он выучил карьерные перемещения каждого игрока, каждый выигрыш, промах и счет каждого матча, когда-либо сыгранного на планете. Он был точен, как компьютер, – но не мог определить время по часам. Моя бывшая свекровь ошалело смотрела, как я вывожу Мерлина в коридор, где он забирается в бельевой шкаф. Я закрыла за собой дверь комнаты и повернулась к ней.

– Иногда мне кажется, что Мерлин – инопланетянин, – сказала я в шутку. – Временами такое чувство, что я его не родила, а нашла под космическим кораблем и вырастила.

Вероника разместила свою тушу на краю стула и теперь нетерпеливо покачивала пухлой ножкой. Ноги у нее все были в распухших венах и узлах, как в синих гетрах рыхлой вязки. Над ступнями, которым было бы куда уютнее в галошах, но их втиснули в крошечные туфельки, нависали оплывшие щиколотки – как тесто, выпершее из квашни. Я сидела напротив, подобрав ноги под себя, чтобы вся эта процедура выглядела как бы неформальной.

– Одиночное воспитание ребенка с синдромом Аспергера, что в переводе с медицинской латыни означает «поди пойми», требует знаний и навыков акробата на трапеции, ядерного физика, Фрейда, автомеханика и зообихевиориста, – пошутила я, доливая ей чаю. (Я не пересаливаю? Ой, да ладно. Тут хоть лопатой наваливай.) И улыбнулась – в знак приглашения к дружбе и доверию, после чего предложила тарелку с печеньем.

Она откусила от «ХобНоба» ^[29], крошки прилипли к помаде.

– Никто и не говорит, что материнство – это легко, – осторожно ответила она.

Миновав секундную неловкость, Вероника возобновила улыбку – такую же лаковую, как ее маникюр.

– Не поймите меня превратно, Мерлин – умница, – продолжала я, – но его нервная система не так закоммутирована. Я живу в постоянном ужасе от того, что он может выкинуть в любую минуту. Если на школьном празднике кто-то опрокидывает стол с соками или беседует с собакой – это Мерлин. Единственный метод выживания в таких условиях – невинно озираться и осведомляться у всех в зоне слышимости, кто этот ребенок и почему он зовет меня мамой?

И вновь мою скромную попытку обаять ее юмором встретили жеманным осуждением и вздеванием бровей к потолку. Оставив надежду завязать веселую болтовню, я глубоко вдохнула, как ныряльщик перед прыжком, и взяла тон посерьезнее.

– Ну и кроме того, у него уйма разных пунктиков. Он боится, что излучение микроволновки изувечит ему мозг. Он всегда обходит кухню по определенному маршруту, на удачу. И абсолютно все воспринимает буквально. Когда я спрашиваю, не видел ли кто мои хорошие ножницы, он думает, что ножницы бывают плохие, злые, с кровожадными наклонностями. Когда я говорю ему, что за последний кекс ему придется драться со мной, он принимает бойцовскую позу. Бук-валь-но. Когда я прошу его запирать дверь, не то воры стырят мои украшения, а потом прихожу домой и дверь открыта, он объясняет в полной растерянности, что не понимает, зачем мужчинам украшения.

Я откинулась на спинку кресла, рассчитывая на сочувствие.

Но моя экс-свекровь в совершенстве владела аристократическим искусством сохранять спокойствие перед лицом чужих невзгод.

– Какой... чудаковатый. – Это все, что она мне выдала.

– Называть моего сына чудаковатым – все равно что метеорит, несущийся к Земле, называть чуточку смертельным. «Чудаковатый» – это деликатное обозначение, Вероника. «Социально неуклюжий» – другое дело. Прочие мамы получают подарки на День матери. Я же, помимо того что рядом нет моего мужа, чтобы напомнить Мерлину, что за день на дворе...

Тут уж я от души пересолила. Я верняк представляю «Соляные копи и Ко».

– ...Я все время получаю замечания из школы – его выставляют из класса за дурное поведение. Взять эту неделю. Он перебил учителя вопросом, не беспокоит ли ее движение ледников. Разве не волнует ее вновь обретенная способность ледников везде ползать? А если какой-нибудь начнет его преследовать? По мне, так оно вполне забавно – парадоксальным образом. Но его учительница сочла это выступление срывом урока.

Моя бывшая свекровь, похоже, разделяла это мнение – судя по тому, как она раздраженно елозила чашкой по блюдцу.

– Но он бывает обаятельным до смешного, – добавила я уже на позитивной ноте. – Просто у него нет фильтров. Он всегда говорит то, что думает.

Применительно к Веронике было верно строго обратное. Она изо всех сил старалась изображать участие, но лицо у нее было кислое. Судя по виду, ей только что предложили попробовать слегка обжаренные мозги летучей мыши на чумной говядине в изысканной нитроглицериновой подливе.

– Насколько я знаю, Джереми платит алименты...

Я была вынуждена прикусить язык, чтобы не добавить от себя: «...только не до хрена как-то. Погодите, сгоняю за последним чеком, чтобы вы тоже познали, как пахнет грязная тряпка».

– Но мы не учли при разводе, что Мерлин навсегда останется зависимым от меня ребенком. Мне всю жизнь придется стричь ему ногти и лепить бутерброды, чистить ему уши и стирать рюкзак. Задача матери – родить, женить и сбыть. Верно? Но я-то буду пришита к сыну до конца своих дней – как крепостная.

– Может, перерастет? – бодро предположила Вероника. – Мальчики жутко отстают в развитии.

Мой гогот прогремел, как крышка от сковородки на терракотовом полу. Моя экс-свекровь аж подскочила на месте.

– С таким ребенком, как Мерлин, не выйдет обмануть себя, что он, кажется, начинает вести себя нормальнее. Потому что как раз вчера он увлеченно старался поджечь завучу прическу. Кстати, ему бы очень помогло, если б можно было поместить его в подходящую школу...

Последнее предложение я выпихнула в воздух, как словесный парашют. Не услышав в ответ ничего, я дернула за вытяжной трос.

– Школа, в которую сейчас ходит Мерлин, – зал ожидания ближайшей тюряги. В программу включены чтение, письмо и сделки с наркотиками. Но хоть считать научится, – улыбнулась я.

По-прежнему ноль эмоций. Скрипнула дверь, появился Мерлин – задом наперед, обеими руками держа тарелку с холодными рыбными палочками, добытыми из холодильника. С неукоснительной учтивостью он предложил угощение бабушке. Я учила его всегда предлагать гостям еду и питье, даже если сам он не голоден и пить не хочет, и для Мерлина это представляло немалую трудность – на уровне концепции. Мерлин осчастливил Веронику лоботомической улыбкой. Ее он взялся тренировать недавно. Мой храбрый мальчуган. У меня сердце зашлось от обожания.

Вероникины брови совершили очередной прыжок к линии волос.

– Думаешь, рыбные палочки – подходящая еда? Питательная? – строго призвала она меня к ответу голосом военно-полевого репортера Би-би-си. Самая запоминающаяся черта лица Вероники – ее нос. Вероятно, потому, что она его постоянно задирает.

– Мне бы очень хотелось быть идеальной матерью, Вероника, ей-богу, но как же чудовищно обременительно растить ребенка в одиночку, – ответила я многозначительно.

Мерлин глянул на бабушку одновременно вежливо и насупленно, и глаза его сияли, но прочесть в их глубине ничего не удавалось.

– Нет. Спасибо. Мерлин. – Она произнесла все слова раздельно, будто у Мерлина трудности со слухом или он только что прибыл из Гданьска, после чего снова ему улыбнулась – так, что моего сына всего скрючило.

Я препроводила Мерлина обратно на вторую полку бельевого шкафа, но он успел заглянуть мне в глаза и сказать с той проницательностью, от которой у меня по временам захватывало дух:

– Улыбка бывает уловкой, мам.

Когда я вернулась в гостиную, Вероника изучала автопортрет Мерлина в раме: малюсенькое тело, непропорционально большие руки, сверху нахлобучена гигантская голова с громадными ушами и глазами. Графическое изображение его перевозбужденного восприятия. Эксперты называли это «сенсорной дефензивностью» – глубокой чувствительностью к визуальным раздражителям, запаху, вкусу, прикосновению и звуку. Вероникино лицо, пока она исследовала неуклюжее карандашное творение, окаменело, как у болванов с острова Пасхи.

– Дорогая, – медленно заговорила она, словно успокаивая вспыльчивого домашнего зверька, – это все, конечно, тяжко. – Каждое слово произносилось с дикторской отчетливостью. – И конечно, слишком непосильная для тебя ноша.

На мгновение я утеряла бдительность и ответила искренне:

– О да. Ой, блин, да. Но вы же сами знаете, что такое материнство. Даже если вроде бы весь тюбик прилежания выдавлен вчистую, всегда наскребется еще капля.

– Серьезно, Люсинда...

Взгляд ее обежал еще один круг по дому, подмечая пыль и мусор.

– Люси, – поправила я всего в какой-то стотыщмильонный раз. Меня при рождении назвали Люси, однако она всегда представляла меня своим друзьям как Люсинду, чтобы хотя для вида привести меня в соответствие с сынком-аристократом.

– Как ты оцениваешь перспективы Мерлина?

Слово «перспективы» было пропитано всей возможной щепетильностью, доступной викторианской тетушке.

– Ну, если я смогу определить его в школу – в смысле, в ту, где его ежедневно не будут обворовывать, бить, подкатывать к нему с грязными предложениями и продавать значительные количества наркотиков класса «А», то у него есть и перспективы, и потенциал. Он оригинал и умница.

Меня накрыло волной усталости. Пора уже было предложить Бофорам стакан старой доброй вины.

– Слушайте, я понимаю – вам с Дереком не нравится признавать, что у Мерлина есть отклонения, потому что все знают, что аутизм и Аспергер наследственны. Но вы действительно разузнавали, что да как в вашем фамильном древе? Может, есть у него кривоватые ветки? Может, стоит нанять генеалога? Это такой специалист, который исследует историю семьи докуда хватит ее денег, – добавила я в тщетной попытке разрядить неловкость. – Пора, пора наконец разобраться, отчего Мерлин получился вот такой. Может, в семье Бофоров были и другие чокнутые гении? Ну вот Дерек, например. Очень умный – да, но социально неадекватный, замкнутый...

Взгляд Вероники стал как у Горгоны – чуть не обратил меня в камень.

– Нет совершенно никакой истории умственной отсталости – в нашейсемье, – сказала она как отрубила, со всей очевидностью подразумевая, что подобная хромосомная катастрофа могла случиться только с нашей стороны фамильного уравнения. – А какова история умственных заболеваний у вас?

– Ну, мой отец был сексуально невоздержанным заштатным актером, в последние годы занялся тантрической йогой и умер на руках у польской проститутки, она же – друидка выходного дня. В результате моя мама растратила его страховку на путешествия по миру и разовых любовников. Если не считать всего этого, моя родня – сплошь радость дня.

– Ты уверена? – проговорила она с выбешивающим спокойствием. – Вообще-то как раз поэтому я и согласилась сюда приехать. Мне довольно огорчительно позвонил некий... социальный работник. – Она будто подносила отдельные слова к свету невидимым пинцетом.

– Образовательный психолог? Ну да. Я дала ей ваш номер – условиться о некой семейной терапии.

– Они составляли какой-то там отчет о семейном происхождении. Возмутительное вторжение в частную жизнь. Дерек – член парламента, на него все смотрят. Подобные вмешательства крайне неуместны. – Она так решительно треснула чашкой, что та опасно закачалась в блюдце.

Ах, ну да, подумала я, великий парламентарий Дерек Бофор не потерпит никакого ущерба для чести фамилии. Скрестите трактор с доберманом – получите моего бывшего свекра.

– Есть только один способ решить проблему Мерлина, – продолжала Вероника, и губы у нее сжались до тонкости бумажного пореза. – Его надо куда-нибудь услать. Я могу выписать тебе чек на сто тысяч фунтов хоть сейчас, если ты дашь мне забрать Мерлина и поместить его под соответствующий присмотр. В частный пансион.

Она возложила ридикюль крокодиловой кожи на колени, где он заизвивался, как живой. Вероника разжала ему челюсти и добыла чековую книжку.

– Начнешь новую жизнь. Джереми начал. Отчего бы и тебе не попробовать? – Улыбка у нее была колючей и приторной, как глазурь. Я глянула на нее в полном ступоре.

– Вы серьезно? – Сердце сжало от охранительной любви, сдавило горло. – Но ведь только я не дам Мерлину катиться по жизни, как валун с горы.

– Могу выписать на двести тысяч.

Ее голос звенел в безмолвной гостиной. Она распахнула чековую книжку.

– Недалеко от нас есть заведение. Мы сможем его навещать...

Какая добрая, подумала я. Эта женщина благостное млеко принимает обезжиренным ^[30].

– Микроволновки увечат его мозг, он разговаривает с собаками, ножницы у него кровожадные, дерется с тобой за пирожные, ведет себя неуправляемо... – Избыточные Вероникины телеса колыхались, как взбитый крем. – Ясно, что мальчику нужна профессиональная помощь.

Если бы я, как диснеевские персонажи, могла выстреливать из глаз смертоносными лучами, от Вероники не осталось бы мокрого места. Ярость клокотала во мне, как то молоко, о котором шла речь выше.

– Вы что же, пытаетесь выкупитьу меня сына?

– Ну, вполне очевидно, что ты не справляешься.

Крючковатый нос матери Джереми внезапно стал хищным, как у коршуна.

– Раздражение выдает тебя с головой. Ты, что ли, хочешь довести до того, что Мерлина заберут социальные службы? Представь, какой скандал будет. Сама только что сказала – сын тебе кажется инопланетянином, ты часто притворяешься, что он не твой ребенок, он тебя позорит, тебе претит перспектива оставаться рядом с ним всю жизнь, как крепостной... Это же тебе так чудовищно невыносимо, – заключила она с расчетливой жестокостью.

Я смотрела на ее рубиновое ожерелье, которым когда-то восхищалась. Сейчас оно мне казалось гроздью кровавых пузырьков на толстой шее.

– Да, растить Мерлина трудно. Но и радости в этом море. – Я изо всех сил держалась, чтобы не дать остаткам хорошей мины взорваться шрапнелью.

– А эти его психопатические срывы? Поджигание прически завучу, незапирание дверей? И эти вот цифры, которые он пишет и пишет страницами, как какой-то Человек дождя ^[31]...

Цифры я как раз понимала. В цифры Мерлин разливал себя, как в емкости. Они придавали ему форму. Вмещали его. Но как это втолковать алебарде по имени миссис Дерек Бофор, облаченной в беж и твид? Женщине, которая досуги свои коротала, судя по ее виду, добивая тюленят?

– В соответствующем заведении ему пропишут нужные лекарства, – добавила она.

Ага, размышляла я, в полном соответствии с Албанским реестром пищевых продуктов и медикаментов. Я выдавила в голос все доступное мне высокомерие:

– Я не желаю, чтобы моего сына усмиряли химией.

– В том заведении, которое рядом с нами, работает очень прогрессивный врач. У него передовые наработки в лечении детей-аутистов. Он отучает их от поведения, опасного для них самих или окружающих, с применением электродов. Всего-навсего двухсекундный электрический разряд на коже, не больше тридцати раз в день.

Я вытаращилась на нее в полном остолбенении. Сострадательность в этой женщине нельзя было обнаружить даже в телескоп «Хаббл».

– Я не отправлю своего сына на пытки. Хотите честно? В том, что наш брак распался, виноваты вы. Если б вы в свое время выказали должную любовь к Джереми, научили его общаться, а не высылали семилетнего в интернат, куда ему даже любимого плюшевого медведя не разрешили взять, он бы никогда меня не бросил. У него попросту нет достаточно эмоциональной зрелости. Неудивительно, что он уехал в Америку. Ему нужно было убраться как можно дальше от вас.

Экс-свекровь презрительно осмотрела меня, лицо ей перекосило от ярости.

– Триста тысяч фунтов, в таком случае. – Ручка зависла над чековой книжкой. – Я предлагаю это тебе только потому, что мне тебя жалко, Люсинда.

– Не надо меня жалеть. Мне жалко вас. И, кстати, зовут меня Люси, Хавроника.

Глава 6

Шабаш

«Как по маслу», – сказала я себе, отпескоструивая последние следы губной помады моей бывшей свекрови от лучшей в доме фарфоровой чашки, и глянула на свое отражение в зеркальной дверце кухонного шкафа. Когда начинаешь походить на свою фотокарточку в паспорте – это явный признак, что пора в отпуск. Лицо у меня замерло, будто я позировала невидимому фотографу. В углах рта образовались небольшие фьорды. Если б я почаще смотрелась в зеркало последние лет пять, заметила бы, как кривятся книзу губы, как гаснет блеск в глазах.

Когда же сердце мое ожесточилось? Я и не заметила, как сильно изменилась, пока не зашла однажды в торговый центр на Оксфорд-стрит и никто, ни один болтун-промоутер не предложил мне попробовать духи. Но лишь когда я наорала на незнакомую соседку по медитации на занятии йогой (с Мерлином сидел муж Фиби, и я могла позволить себе «развеяться»), я признала, что и впрямь справляюсь хуже, чем думала.

– Люси! – Сестра дернула меня за треники, поставила на ноги и выволокла в раздевалку. – Ты чего вообще? – поинтересовалась она драматическим шепотом.

– Ну а что? Та тетка не пожелала сдвинуться ни на дюйм, потому что ей уперлось сидеть «поближе к цветку в горшке», а я, значит, должна втиснуться под дверь, без коврика, в луже чьего-то пота и исхитряться делать «собаку мордой вниз», – объяснила я, сдирая с себя лайкровый презерватив.

– И ты на нее за это наорала? – Моя изумленная сестрица повернула кран в душевой и поплескалась для проформы. – На релаксации?

Уворачиваясь от воды, чтобы не намочить волосы, сестра тянула шею вбок, от чего походила на раздраженного жирафа.

А тем же вечером нам из китайского ресторана никак не могли привезти заказ, я позвонила и спросила, не из Пекина ли они доставляют, – так вот, тем же вечером наша мать была призвана из своих странствий. Теперь, когда денег от отцовской страховки не осталось, моя предприимчивая мама участвовала в рабочих вылазках Национального треста ^[32]– помогала реставрировать наиболее выдающиеся памятники британской архитектуры. В обмен на работу фонд предлагал сотни других развлечений – от пастьбы коз до археологии. Мама в тот момент ухаживала за регулярным садом в Норбери, Дербишир, собираясь оттуда отправиться на продуктовую ярмарку в поместье Годолфинов, Корнуолл. Она прибыла в ослепительных майских лучах, задрапированная в такое обилие тканей с животным орнаментом, что могла бы слиться с пейзажем в Серенгети.

– Прости меня, милая, что я так надолго уезжала, – сказала она, усаживаясь у шаткого столика в нашем заросшем саду. – Ну так что происходит? – Мама рассматривала меня со смесью нежности и беспокойства. – Подобные выходки тебе совершенно не к лицу, зая моя.

На часах было без пяти винадцать, Фиби открыла бутылку шардоне, а мой полупредоставленный себе сын разыгрывал шекспировские трагедии с участием пластмассовых солдатиков. Мама вздохнула.

– Люси, милая, я была прямо как ты, когда умер папа. Думала, никогда уже не буду счастлива.

Моя мама, всю жизнь привязанная фартучными тесемками к кухне, готовила, убирала, обслуживала каждый актерский каприз моего отца и почти все время содержала семью на зарплату библиотекаря; папина кончина ее уничтожила. На то, чтобы оправиться, ей потребовался год. «Жизнь двухактна, – говорила она мне в свое время. – Фокус в том, чтобы пережить антракт».

Зато какой у нее теперь второй акт, а? Ей было всего пятьдесят три, когда папы не стало. Мы с Фиби еще учились в университете, и она решила, что вместо приливов климакса пусть будут лучше приливы тропические. И кто бы ее упрекнул?

– Секрет счастья, мама, в нижайших ожиданиях, – ответила я ей.

– Любовь моя, никто же не говорит, что ты должна быть счастлива постоянно. Будь ты счастлива ежедневно, ты бы работала телесиноптиком в утренних новостях, – рассудила мама. – Но случайные-то радости время от времени не возбраняются, а?

– У меня все хорошо, – подчеркнула я.

– Ой, Лулу! Ты совершенный шизофреник, – встряла моя отчаявшаяся сестра. – Корчишь из себя такую сильную и независимую, а на самом деле маешься одиночеством.

– Эй! Может, я и шизофреник, но зато всегда вместе.

Родственники не отметили мой словесный фляк даже закатыванием глаз. Я не собиралась постоянно прятаться за бравурными комментариями, но такова теперь моя стандартная настройка – за бруствером.

– Ты закрылась от друзей, – продолжала Фиби. – Например, когда мы с мамой не рядом, кому ты станешь звонить, если проснешься однажды в гостиничном номере рядом с обдолбанным жиголо?

– Да я никогдане проснусь в гостиничном номере рядом с обдолбанным жиголо. Ты хоть чуть-чутьменя знаешь вообще? И я не одинока. Я собираюсь влиться в новую социальную сеть под названием Безлиц-бук, она для людей определенного возраста, которые уверены, что их личная жизнь – ничье собачье дело.

Я почти расслышала, как Фиби показывает язык у меня за спиной. Мама одарила ее взглядом Отчаявшейся Матери.

– Дорогая, вот тебе мой диагноз: НЕДОЛЮБ – нажитый естественный дефицит обожания и любви. Пора тебе возобновить свидания. Твоя постель, милая, – пустее холодильника фотомодели.

– Возобновить свидания? – Я заюлила. – Что я такого сделала? За что меня наказывать?

– Это не только ради тебя, родная. Ради Мерлина. Ему нужно мужское влияние.

– Отсутствие необходимости морочить себе голову мужчинами – тайное преимущество смерти, – изрекла я.

– Ага, точно. – Фиби подлила мне вина. – Куда как хорошо тебе, одной-то, – за вычетом секса, ночных постельных хиханек, выноса мусора и могучего бога любви, который накидает любому грабителю. Конечно, здорово. Рай сплошной.

– Моя обожаемая дщерь, как, по-твоему, ты встретишь Того Самого, если вообще ни с кем не встречаешься?

Я смотрела на мать с сестрой в некоторой панике. Я пессимистка по той простой причине, что мое семейство сплошь хреновы оптимисты.

– Того Самого? Мама, ты что, подалась в джули эндрюс? ^[33]Да само предположение, что где-то есть кто-то для каждого, математически невероятно. Я нашла себе Того Самого, и он оказался Тем Самым Козлом. Да и твой, – добавила я.

Мама разговаривает руками. Когда она вывихнула запястье, прыгая с парашютом (не спрашивайте), у нее будто развился дефект речи. Теперь она сложила руки на коленях и смотрела только на них – и я тут же пожалела о колючем заявлении. Да что со мной такое? Когда я успела настолько прокиснуть? Что случилось с задорной, свободной девчонкой, которой я когда-то была? Она могла стоять на руках и петь йодли – если уместно, и нагишом. Сейчас я продолжала верить только в то, что верить совершенно не во что.

Фиби ободряюще погладила маму по руке:

– Если женщину обидел мужчина, это еще не значит, что нужно замотать сердце полицейским скотчем. Верно, мам?

– Как там Джереми? – Мама выплеснула его имя с безграничной брезгливостью.

– Кто?

Меня передернуло. Насколько мне известно, Джереми все еще был в Лос-Анджелесе – упивался своим неотъемлемым правом на жизнь, свободу и ногастых бытовых богинь. Кулинарное шоу Пудри на каком-то тамошнем кабельном канале, как назло, получило на днях приз. От ее фотографий во всех таблоидах, где она прижимала статуэтку к мясному суфле грудей, деваться было некуда.

– Но, дорогая, – оживилась мама, возобновив помавание руками, – шесть лет прошло, как он тебя оставил. Ты шикарная женщина, Лулу. Красавица иумница. Да тебе только включить женское обаяние, и...

– Женское обаяние! – перебила я. – Женское обаяние – это охмурение мужчин игрой на баяне. Я не умею.

– Ну вот что я тебе говорила, мам? – вздохнула Фиби. – Она такого мужененавистничества набралась, что люди скоро начнут думать, будто она лесбиянка.

Я хрюкнула от смеха.

– Да, я терпеть не могу мужчин, но это еще не делает меня лесбиянкой. А вот реалисткой – делает.

– Дорогая, у нас счастливая семья, – одернула меня мама. – Нам не к лицу скисать.

Я взглянула на маму с любовью. Со дня безвременной кончины отца она изобрела мантру «Живи проще, смейся чаще, люби глубже». Моя же, как я вдруг осознала, была такова: «Живи сложнее, реви чаще, злись постоянно».

Фиби осенена оптимизмом под стать маме. С самого детства она подбирала раненых птичек, лягушек, ящериц, белок, потом переключилась на мужчин, и все они были безнадежны и бессчастны. Она отправляла их в колледжи, помогала с визами, находила работу. Все они рано или поздно ее покидали – как только вставали на ноги. Единственное исключение – ее муж, художник-декоратор. Дэнни был предан моей сестре настолько, что готов был строить конуру каждой ее дворняжке.

– Ты, Люси, эдакое игривое презрение к мужчинам довела до совершенства, – продолжала Фиби, не желая ставить крест на родной сестре. – Но ты подумала, как это отразится на Мерлине? «Мамочка, когда вырасту, я хочу быть таким же унылым мизантропом, как ты».

– Мизантропия и цинизм – составные части моей загадочности, – ответила я.

Мерлин сидел на траве, лицо его светилось от возбуждения.

– «Как будто мы были бездельниками по закону судьбы, дураками – по небесному велению, ворами от действия сфер», – произнес он, попугайничая за Эдмундом из «Короля Лира» ^[34]и совершенно не понимая смысла; а относились слова эти, по утверждению мамы-библиотекаря, к астрологии. Знак же Мерлина – «НЕ БЕСПОКОИТЬ», с Аспергером в асценденте. Я погладила златовласую голову, и он просиял в ответ. От улыбки его становилось больно – такая она была беззащитная, и я ощутила укол отвращения: вдруг и впрямь наберется от меня угрюмости.

– Понимаешь теперь, мам, что меня больше всего беспокоит? – От раздражения Фиби всплеснула руками и метнулась на кухню за алкогольным подкреплением. – Вот почему я тебя вытащила из твоего регулярного садика, – добавила она через плечо.

– Регулярный садик? Знаешь, мама, между хобби и психическим расстройством очень тонкая грань.

– Ой, милая. – Мамин голос упал на октаву. Она встала у меня за спиной и принялась расчесывать мне волосы – так же, как в детстве, хоть сейчас они и были гораздо короче. – Прости, что меня часто не было рядом. Утомительно растить ребенка в одиночку. Мерлин велит тебе прыгать – ты прыгаешь, а это вредно для спины, так что не помешало бы прилечь под бок к какому-нибудь юнцу на месяц-другой.

Я ее не видела, но услышала, как голос ее подмигивает.

– Я считаю, что воздержание – единственный достойный путь для амбициозной женщины после тридцати, – ответила я с нажимом, стараясь не захандрить от одной мысли, что моя мать в свои шестьдесят восемь куда активнее меня.

– В воздержании нет никакого достоинства, Люси, дорогая. Это сплошное отсутствие возможностей. Ты оголодала без любви, мой цветик, того и гляди начнешь домогаться самой себя.

– И что такого? – съехидничала я. – Порнуха дешевле свиданий.

– Но может ли шикарный, самый дорогой вибратор поговорить с тобой? Приласкать? Поменять колеса? – спросила моя прямолинейная мама. – Рано или поздно секс поднимет свою безобразную багровую головку, милая.

Я содрогнулась.

– Знаешь, какой лучший способ предохранения в моем возрасте? Нагота.

– Знаешь, какой лучший способ уберечься от морщин? Снять очки, – парировала мама.

– Я не как ты, мам. Я не могу раздеваться перед посторонними. Я стала ужас какая застенчивая. Даже у себя в спальне голая не хожу.

Она вздохнула.

– Иногда мне кажется, что я тебя удочерила, Люс, правда. Оргазмы – милое времяпрепровождение, которое я ставлю чуть впереди еды, питья и ежеутреннего пробуждения, – призналась моя богемная мама. – Твое влагалище превратилось в полового Хауарда Хьюза ^[35]. Никаких посетителей, никаких прогулок. Немного случайного секса тебе очень бы не помешало...

– Нету ничего случайного в случайном сексе, мама. Он ужасно обременителен. Нужно прокрасить корни, эпилировать волосы на ногах... Случайный секс? Ага! И близко не он. «Случайный секс» – это секс в браке, вполсилы, при включенном телике.

– Ну, миленькая, ты просто обязана заняться сексом до того, как вся одрябнешь. У меня уже так все обвисло, что часть татуировок и прочесть-то нельзя.

Я развернулась в кресле и вытаращила на нее глаза:

– У тебя татуировки? Когда ты успела?

Мама провела рукой по копне рыжих крашеных волос и отмахнулась от меня.

– Я как-то пошла поужинать с твоим отцом и его подружками-актерками, и мы весь вечер проспорили, у кого самая упругая грудь. Как ни печально, выяснилось, что у твоего отца.

И мама дала залп ласкового смеха в честь усопшего супруга. Меня изумило, как ее сердце не переставало любить папу, несмотря на его предательство.

– Ты в курсе, что у нашей матери татуировка? – поинтересовалась я у Фиби, когда та вернулась из кухни с тарелкой закусок.

Теперь мы обе воззрились на нашу родительницу с веселым изумлением.

– Покажь! – потребовала Фиби.

– Не покажу ни той ни другой, пока твоя романтически-неполноценная сестра не пообещает, что начнет с кем-нибудь встречаться. Мерлину необходимо мужское влияние, – повторила мама – тем же тоном, каким обычно вопят: «Полундра! Спасайся кто может!»

– Люс, у мамы есть тату. Дай слово, что начнешь встречаться, – взмолилась Фиби. – А? Так хочется поглядеть!

– Ну, может, и начну. Потом, – ответила я, набив рот тарамасалатой ^[36], и пожала плечами.

– Когда «потом», дорогая? Конечно, ты еще будешь горяча – но уже из-за климактерических приливов. Чулки носить будешь только поддерживающие. И ортопедические стринги, потому что там у тебя все обвиснет, а вы не делаете эти вот упражнения для тазовых мышц, про которые я вам все уши прожужжала, – отчитала нас мама. – Умоляю, прямо сейчас давайте и поделаем, девочки.

Мы посидели пару минут молча, сжимая и разжимая эти самые мышцы, под счет. В саду холодало. День почти прошел.

– Мама права. Я так люблю тебя, Лулу. Но ты огрымзилась, – отметила Фиби, ероша мне свежепричесанные волосы. – Тебе нужна отдушина. Мерлину нужна отдушина. У вас слишком плотные отношения. Тебе нужен мужчина. Ради ребенка хотя бы.

– Ты что, Фиби, серьезно? Где, по-твоему, тридцатишестилетней женщине с непростым ребенком найти привлекательного, образованного, развитого, заинтересованного самца? Я тебе скажу. В книжном магазине. В отделе «Художественная проза». И, кроме того, Мерлину не понравится, если я начну с кем-то встречаться.

– Мерлин! – позвала мама учительским тоном. Голос ее утихомирил бы не только сборище бестолковых невежд, но и сгодился для командования линкором. – Поди-ка сюда, дорогой!

И мама поманила его. Понятное дело, он не мог просто к нам подойти, он подходил по особому маршруту – на удачу. Сегодня – против часовой стрелки. «Иначе я не выживу», как он это объяснял. Пять минут кругосветки против часовой стрелки – и вот он, сигает ко мне на руки, как крылатая ракета. Он с таким сокрушительным энтузиазмом задавил меня в объятиях, что в самый раз было приглашать костоправа.

– Итак, о чем ты желала бы со мной поговорить, бабушка? – в порядке эксперимента спросил Мерлин, стараясь соответствовать ситуации.

– Мерлин, – прочирикала мама, – как ты думаешь, стоит ли твоей маме завести бойфренда?

Я ожидала протестного вопля, но лицо его вдруг озарилось.

– Отчего женщины выходят замуж за одного мужчину, рожают детишек и дальше живут вот так всю жизнь? На мой взгляд, в этом недостает дерзания. Все равно что быть домашним любимцем. Мне импонирует французский подход. Не стоит думать, мама, что меня огорчит, если у тебя появится бойфренд. По-моему, это занятно.

Разжимая тиски сыновних объятий, я осмотрела его стройное, крепкое тело – и впервые за долгое время заскучала по чему-то более массивному и мужественному.

– Это не мужской мир. Патриархальность устарела. Но тем не менее было бы так захватывающе узнать, что случилось с моим отцом. Он путешественник во времени? – со щенячьей серьезностью спросил Мерлин. – Лунный путник? Международный человек-загадка? ^[37]

Печаль опустилась на меня мягким облаком громадных снежинок. Я, может, и лучшая мама на свете, но мой сын все равно будет втихаря искать во тьме отцовскую руку.

– Вот что, – уступила я, – даже если б я и хотела прогуляться на свидание... Я мать-одиночка. Ну-у... как же мне встречаться-то?

– Очень просто, – величественно провозгласила мама. – С Мерлином сидеть буду я. Пока я повесила на гвоздь свою леопардовую котомку – чтобы побыть со своим обожаемым внуком. – И она запечатлела смачный кораллово-помадный поцелуй на его щеке.

– Бабушка, а сколько именно тебе лет? Ты жила во времена правления Вильгельма Завоевателя? Ты встречалась с Гарольдом Годвинсоном ^[38]до того, как саксонское копье пронзило его в глаз?

Мама расхохоталась. В нашей семье ни на какие Мерлиновы реплики не обижались.

– Я не знаю наверняка, сколько точно мне лет, цветик. Округляю до ближайшей десятки. И всегда ношу с собой деньрожденную открытку на пятидесятилетие.

– Пятидесятилетие, да? О да, пятьдесят – чудесный возраст для женщины... Особенно если ей шестьдесят восемь! Но ты и впрямь собираешься прервать свои кругосветные эскапады? – переспросила я изумленно.

– Только при условии, что ты скажешь однозначное «да» свиданиям.

– Я могу сказать им однозначное «может быть».

Исключительно в припадке хмельной сентиментальности – ну и после засвеченного роллинг-стоунзовского высунутого языка, вытатуированного у мамы на левом бедре, – я позволила сестре завести мне страничку на портале «сваха-дот-ком».

– Так-с... Какое повесим фото? – размышляла мама. – Надо, чтоб ты смотрела в камеру игриво, и туфельки были с вырезом, и чтоб делала что-нибудь интересное – играла на укулеле, к примеру. Ни в коем случае в кадре не должно быть домашних животных. Особенно кошек.

– Я даже думать не хочу, мама, с чего это ты вдруг эксперт по интернет-знакомствам. Иначе мне через это ночные кошмары сделаются. Интернет-знакомства небезопасны.

– Почему это? Не оборудованы запасными выходами и пандусом для колясок? – отмела мои соображения мама.

– Дружеский совет, – встряла Фиби, раскрывая ноутбук. – Вероятно, обнародовать твое определение брака как «юридически заверенного договора, узаконивающего изнасилование» на первом же свидании – не лучший способ привлечь партнера.

– Фу-ух... – вздохнула я. – Свидания и в семнадцать-то лет были тяжким испытанием, а в тридцать шесть это просто смешно. Вам обеим наверняка лоботомию сделали, если вы думаете, что интернет-знакомства хоть к чему-нибудь ведут. «Одержимый математикой трансвестит в туфельках “Маноло Бланик” и юбочке “Прада” ищет слегка подержанного диет-фашиста для бестолкового времяпрепровождения и совместного беспокойства о содержании сахара в “M&Ms”». Вот спасибо-то.

– «Ч/ю обязательно», – продолжила печатать Фиби у меня в профиле. – Мне-то его явно не хватает.

Я хихикнула и добродушно подначила ее:

– «С ч/ю», «ДДО» ^[39]... Да любое такое сокращение расшифровывается как «депрессивное, склонное к самоубийству чмо ищет доверчивую женщину, у которой дензнаков больше, чем у меня, для бесплатного секса, пока меня полиция не загребла за неявку в суд». И затык в том, – призналась я в припадке откровенности, захлопывая сестрин ноутбук, – что, по-моему, я уже не такая зайка, как была когда-то. Где оно, желание угождать? Хавать дерьмо и не вякать? Нет его. Мерлиноводством отшибло. К тому же меня бросили ради бытовой богини. У меня такое чувство, что моя врожденная квота смирения исчерпана.

Мама и сестра обменялись сочувственными взглядами. Первой взбодрилась Фиби.

– Ты просто забыла, какая ты обаяшка. Чуть-чуть макияжа – и будешь смотреться лучше любой звездатой кулинарки из телика.

– Я не хочу смотреться как звездатая кулинарка из телика. Ну ей-богу, а? Эти женщины не получают ТВ-статуэток, если не весят меньше призов.

– Ты достаточно стройная, Лулу, надо просто вернуться в тонус. Может, начнешь бегать? – Фиби махнула в сторону тротуара, по которому переваливался одышливый субъект, затянутый в лайкру.

– У него такой вид, будто он гоняется за жиром, который сбросил на прошлой неделе, – буркнула я.

– Фиби отказывается брать тебя на йогу – так, может, пилатес? – предложила мама. – Снова войдешь в контакт с телом.

– Как ни забавно, мы были на связи с моим телом, вот прямо на днях. «Хочешь сгонять на интенсивное занятие по подтяжке ягодиц в шесть утра?» – спросила я его, а оно мне, ясным таким голосом: «Слушай сюда, мымра: только попробуй. Сдохнешь». Ну и, кроме того, я вполне подтянута. Знаешь, сколько раз я мухой летала к Мерлину в спальню, всякий раз – из-за какого-нибудь заусенца?

– Тем более очевидно, что ты ему потакаешь. Мерлину требуется твердая мужская рука. Я тебя жду у себя в салоне, сделаем... – мама тщательно подобрала слово, – прическу.

– Прическу? Не ту ли, что предлагают педофилы в Интернете, который, по твоему мнению, совершенно безопасен? – скривилась я.

– Красота меркнет, а импланты вечны, – ответила мама.

– Да ладно! – Я чуть не задохнулась. Впрочем, ничто в моей матери уже не могло меня удивить.

– Пока нет, – подмигнула она, – но я очень щепетильна в отношении бровей, линии бикини и подмышек. Глянула я на твои подмышки, дорогая. Когда я последний раз такое видала, все стадо пошло на убой. А лобок? Такое впечатление, что ты укрываешь у себя в трусах сбежавшие брови Брежнева. – Она от души рассмеялась. – Любой мужчина, очутившись там, почувствует себя тигром с картины Руссо ^[40].

– Мне нравятся мои лобковые волосы, мама. Как будто ручной зверек у меня в штанах.

Но мама была непреклонна. Она, в конце концов, ради этого бросила свои волонтерские каникулы.

– Я знала, что ты это скажешь. – И она извлекла из сумки подарочки. – Мое секретное оружие. Утягивающие чулки, скрывают вены. И трусики с разрезом – на случай, если забыла проэпилироваться.

Напоследок мама сунула мне пару сотен фунтов.

– Купи себе что-нибудь. А то такое впечатление, что тебя в полной темноте одевала Хелен Келлер ^[41].

Я так долго прятала уныние под саркастическим стоицизмом, стискивала зубы в предвкушении всевозможных страданий и всегда стояла наизготовку перед всякими разочарованиями, что забыла, каково это – подчиняться. Забыла об упоении капитуляции.

– Пан или пропал, милая, – таковы были мудрые слова моей матери. – Поверь, худшее в преклонных годах – то, что из них тоже вырастаешь. – Не морочь себе голову жизнью послесмерти, лучше побеспокойся о жизни досмерти. Еще в таких случаях говорят: «Начни жить уже, а?» – перефразировала Фиби.

Преувеличение – наша фамильная черта. Мы лучшие на свете раздуватели слонов из мух, мирового класса выдумщики, этим мы известны всему человечеству, да что там! – вселенной, без преувеличения. Если мой отец нарывался на штраф за незаконную парковку, штраф этот превращался в вооруженный арест, полный обыск и, не исключено, побег из тюрьмы. Если у мамы пригорел тост, при шлифовке этой истории сгорала вся кухня, а мама влюблялась в пожарника. Но может, на сей раз мои близкие не преувеличивали ужас моего положения? Может, я и впрямь превратилась в чудовище с планеты Рок? ^[42]

И правда: то, что раньше меня никак не беспокоило, внезапно стало чрезвычайно докучливым. Брендовые вещи, джипы, кольца в носу, обращение западных женщин в ислам, пирсинг, ботокс, корпоративный жаргон, громкая умца-умца-музыка, личные тренеры, люди, знаменитые исключительно своей знаменитостью, интонирование вверх, неверное правописание – и конаны-грамматики, поправляющие чужие ошибки... Пользовательские инструкции, пневмосдуватели для листвы, дурацкие имена типа Поэма, Тиса, Венера, Стелла, Мелодия или Кассия. Господи, я и впрямьстала грымзой. Фиби права. Хорошо еще, что я пока не ношу жеваный коричневый вельвет и твидовые портки, не пишу жалобы зелеными чернилами и не развариваю овощи.

Осознав все это, я заржала в голос. Признаться, смех вышел довольно отчаянный и истеричный – так обычно ржут в смирительной рубашке. Но тем не менее я смеялась.

– Ладно. Сдаюсь. Для чего я себя берегу?

Я выхватила у мамы трусы с прорезью. М-да, такие знаки любви между матерью и дочерью – явно не из фильмов с Дорис Дэй ^[43].

– Все, что от меня осталось, пусть берет кто пожелает. А по ходу, глядишь, отец для Мерлина найдется.

Сестра перезагрузила ноутбук.

– Что пишем тебе в предпочтения? Только некурящие атеисты?

– Ой, милая, – прощебетала мама, – не бывает мужчин-атеистов. Они все верят в себя, как в Бога.

Я хихикнула.

– Давайте напишем: «Не думайте только, что я не склонна к бессмысленному животному сексу».

Но толку-то? Ни одна из нас уже не могла печатать: нас согнуло пополам, мы гоготали, как на ведьминском шабаше, и похабный смех перемалывал нас, как колеса – гравий.

Глава 7

Романтическая рулетка

Так ее, видимо, и надо называть – романтической рулеткой. В следующие пять лет, с Мерлиновых одиннадцати, в моей жизни образовалась сборная запеканка мужчин – мужиканка. Участвовала я в этом без особого рвения. Мама и сестра поочередно таскали меня на коктейли, барбекю, благотворительные велопробеги, матчи по поло – куда угодно, где попадаются холостяки. Я лишь уныло вздыхала и озиралась с энтузиазмом пловца через Ла-Манш в дождливый зимний день. Но терпела ради Мерлина – и вот наконец молния вожделения вышибла меня из кислого цинизма.

Потенциальный отец Мерлина № 1

Игрок в поло

Есть целый набор приспособлений, усиливающих сексуальный жар, особенно у женщин. Главные в этом наборе – джодпуры. Игроки в поло совершенны, что уж там. Даже слишком. Тип таких резиновых мужчин: дунь в большой палец на ноге – и вот он. Бархатно-карие блестящие глаза, мускулистые бедра – облаченный в джодпуры Адонис, пивший чай в шатре, был далеко за пределами моих притязаний. Наблюдая, как рискованно он раскачивается на стуле, небрежно закинув одну обутую в сапог ногу на другую, я тщетно пыталась сгрести в кучу то самое «женское обаяние», о котором говорила мама, но опасалась, что нацело его пробаянила. Ощущала себя цирком, в котором звери вдруг начисто позабыли все трюки. Дамы помоложе обаивали красавца напропалую. Это включало в себя имитацию милого трепа друг с дружкой, с беспрестанным встряхиванием волосами и хитрованским подглядыванием за тем, какое впечатление это производит на остальных гостей. Однако, очутившись рядом с Адонисом в очереди за «Пиммзом», я умудрилась наскрести пару видавших виды подкатов.

– «Поло» ^[44]. Незабываемый вкус на целый день. Верно?

Следом я спросила, много ли отмечено вывихов лодыжек у дамочек-поклонниц от хождения по головам на каблуках и верно ли я расшифровываю их дресс-код как «грудь-навылет».

– Фифам стоит сдавать импланты в гардероб при входе, чтобы как-то уравнять шансы на поле. Что там борцы с лисьей охотой. Вам, игрокам, нужна Лига борцов с охотой на мужей. Это ж чистая жестокость по отношению к глупым зверушкам, верно?

– Это я, по-вашему, глупый? – ошарашенно поинтересовался он.

– Ну, вы-то из высшего общества, поэтому, думаю, образованны по высшему разряду.

Я вбросила еще пару соображений – о том, что лошади умнее людей, потому что никогда на них не ставят, а также не компенсирует ли он габаритами клюшки какие-нибудь свои малогабаритности. Заинтригованный красавчик предложил мне тарелку с пирожными, от которой инсектоидно-хрупкие барышни, шелестевшие кудрями, шарахались как от сибирской язвы. Я прожорливо приняла предложение, объяснив, что еда – второе в списке лучшего, что девушка может делать губами.

– В-второе? – пробормотал он, заглотив наживку.

Осталось добить его еще одной подначкой: джодпуры – верное противозачаточное средство, «раз влез, обратно уже не выбраться», – и он вызвался подбросить меня до дома.

Нервы у меня натянулись, как нити накаливания, – и до гитарного звона. Что-то наверняка лопнет, и я подозревала, что это будет резинка на кружевных трусах. Немного погодя я уже услаждалась приятной тяжестью его бедер, когда он перекатил меня на спину и прижал к простыням. Я ощущала, что рот у меня скоро будет до ушей, хоть пришивай завязочки, хоть нет. Вскоре улыбка растеклась по лицу, как жидкий соус.

– Исусе, – выговорил он, переводя дух. – Будь ты богомолом, мне бы уже настал жуткий конец... Когда в последний раз?..

– Семь с чем-то лет назад, – призналась я.

– Зуд седьмого года, значит?

– Ага. Еще разок не почешешь?

* * *

– Феноменального сексуального напора человек, – призналась я Фиби на следующий день. – В остальном у нас мало общего. Нобожемой. Похоже, кончилась великая сушь.

Мы сидели у меня на кухне и пытались распутать Мерлиновы шнурки. Диспраксию моего сына доктор объяснил как недоразвитие «базовых моторных навыков». Только кажется, что речь идет о вождении винтажного грузового транспорта, на самом деле это выпендрежный псевдоним неуклюжести. Недостаток координации означал, что Мерлин никогда не развязывал узлов – просто вязал свежий поверх предыдущего. В результате получалось по футу развесистого макраме на каждом ботинке. Я показала Фиби снятое мобильником фото ослепительного Октавиана в заляпанных джодах и кожаных сапогах по колено.

– О боже... – Фиби распустила слюни. – Будь он конь, его б надо было кастрировать.

– Ему всего двадцать шесть. Пришось свет притушить, чтоб не заметил, что я его на десять с гаком лет старше. Занимались любовью по Брайлю.

– Ну, любовь слепа, – схохмила Фиби. – И как, еще увидитесь?

– Не знаю. Я же говорила, что не люблю случайный секс.

– И? Надень тиару, – прогремел голос моей родительницы, которая как раз вплыла в кухню в кафтане с «огурцами» и тюрбане в тон. – Просто научи Мерлина преуменьшать его возраст, – посоветовала она.

Я прижала палец к губам. Никто не заметил, что мой сын все это время сидел под столом. Если бы не пара чисел, прозвучавших сдавленным шепотом, мы бы остались в неведении, что он там удобно устроился и записывает крикетные счета в блокнот.

– Девочки, – прошептала мама, поглядывая на фото в моем мобильном, – самая простая в обращении дамская игрушка – чичисбей. С таким управится даже женщина в маразме. Чичисбей настолько сексуальный и обаятельный, как Октавиан, случается у женщины в жизни раза три-четыре, не чаще. Так что лови момент, дорогая.

Мы с сестрой обменялись смущенными взглядами. Хоть меня и укачивало от мысли, что моя мама в курсе, как именно применять мальчиков-пажей, нужно было признать, что она права. Момент летуч настолько, что завтра не наступит. Запрыгну в секс-седло и загоню своего чичисбея вусмерть. Вчерашняя оргазмическая интерлюдия оказалась настолько благотворной, что я, похоже, могла бы задекларировать этого пижона в налоговой как расход на лечение.

Но, увы, очень скоро из седла меня вышибло. Всего лишь на втором свидании. Не успела я смешать Октавиану джин-тоник – любимый напиток полознати, – заманить его на диван и почувствовать, как его член твердеет у меня под пальцами, как задняя дверь сделала «дыщ» нараспашку. Мерлин никогда не входил в комнату. Он в нее врывался.

– Я думала, ты сегодня у бабушки, – пролепетала я, запахиваясь в кимоно поплотнее. – Э-э... м-м... это мой... друг, Октавиан.

Я не представила Мерлина в надежде, что тот, хорошенько обученный светским манерам, испарится, но мой воспитанный сын подал руку и произнес официальным тоном:

– Как ваша личная жизнь? Я – Мерлин, неуемный сын Люси.

– У тебя есть сын? – Октавиан произвел быстрый арифметический подсчет.

– Невеста была юна, – объяснила я с поддельной легкостью, поднимаясь на ноги.

– Впрямьли я твой сын? – Всклокоченные волосы Мерлина клубились кучевыми облаками. – Поразительно, правда? Это ошеломительно, что я твой сын. Кто нас представил? Как мы встретились? На вечеринке? Где-то в девяностых, верно?

– Дорогой, может, пойдешь к бабушке? – поторопила я.

– Я забыл «Хансард» ^[45], – ответил Мерлин, не догадываясь о тонкостях и умолчаниях обычных человеческих разговоров, и радостно продолжил: – Мне одиннадцать, но маме хочется, чтобы я делал вид, что мне меньше. Она приглушает свет, чтобы вы не догадались, насколько она пожилая.

– Я планировала сообщить тебе, что нахожусь в самом расцвете маразма, – от всей души спаясничала я, чтобы прикрыть чудовищное смущение.

Если честно, я желала оказаться где угодно на этой планете, включая военную базу Гуантанамо ^[46]. Я прижала Мерлина к себе и просверлила в нем дырку свирепым взглядом, надеясь, что он поймет язык моего тела и заткнется, блин.

– Ой, смотри, Мерлин, – провела я пальцами по его лицу, – у тебя усы растут!

Мой сын произвел внимательный, объективный осмотр.

– У тебя тоже, – констатировал он с ответственностью естествоиспытателя.

Кажется, у меня на щеках можно было жарить картофельную соломку.

– Я тебе мильон раз говорила, не преувеличивай, – игриво укорила я его в полном отчаянии.

Мой сын еще раз изучил меня с пристальным вниманием.

– Я не преувеличиваю. Смотри сама, сколько у тебя их над верхней губой. Миллионы. И на подбородке есть пара штук.

– И отчего я не последовала зову природы и не съела своего отпрыска? – Я рассмеялась чуточку громче, чем нужно. Легкий возрастной разрыв между мной и Октавианом внезапно превратился в пропасть Большого Каньона.

– А вы, вероятно, тот самый человек, с кем у нее ничего общего и у которого сексуальный напор, – продолжил Мерлин, не обращая внимания на мои душевные муки. – Хотя я не очень понимаю, что это означает... Вы сексуально напираете на мою маму?

У меня джин-тоник носом пошел.

– А кем ты, Мерлин... – Октавиан включил взращенную в частной школе учтивость и попытался как-то вырулить разговор в более безопасные воды. – Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

Мой одиннадцатилетний сын взглянул на моего чичисбея со всей серьезностью.

– А что? Хотите совета? – спросил он без всякой иронии. И ответил в полном соответствии с логикой: – Честно говоря, когда вырасту, я хочу стать высоким.

Воздух слишком сгустился, слишком раскалился и слишком уплотнился – как суп. Я настойчиво поцеловала Мерлина:

– Ну, беги давай! Бабушка будет волноваться...

– Господи, мам!..

Меня скрутило от страха. Все мои волосяные луковицы до единой защипало в предощущении катастрофы.

– Д-да? – прошептала я в точности так, как обычно кричат «Не-ет!».

– У тебя изо рта сейчас пахнет гораздо лучше. Когда ты еще утром не встала с постели, оттуда пахнет какашками.

Мерлина удалось все же выставить за дверь, и мой Адонис в джодпурах приступил к эротическим радениям с энтузиазмом большой панды в Лондонском зоопарке, которую вынудили исполнять долг из-под палки.

После этого он сымитировал некий звонок по конно-спортивным делам, который потребовал его немедленного отбытия, а я накинула на себя кое-какую одежду, напялила солнечные очки, хотя солнце давным-давно село, и протопала полтора квартала до маминого дома.

В полумраке прихожей я разгребла место на лестнице, заваленной книгами, усадила Мерлина и попыталась объяснить, почему говорить правду – не всегда лучшее решение.

Он нацелил на меня голубой лазер глаз.

– Ты хочешь, чтобы я врал?

– Ну да. Иногда. Например, если я спрашиваю у тебя, не слишком ли большой у меня зад в этих штанах, мне будет больно, если ты скажешь «да».

– Но у тебя правда зад слишком большой для этих штанов.

– Мерлин! Дело не в этом...

Мысль ушла своим ходом: я встала и вывернула шею, разглядывая свой зад в зеркало.

– Ты правда считаешь, что в этих штанах у меня слишком большой зад? По-моему, просто немножко пухлый, а? Эх, – вздохнула я от раздражения – и на себя, и на него – и опять плюхнулась на лестницу. – Слушай, просто некоторые вещи некрасиво произносить вслух. Ну вот, например, никогда нельзя говорить женщине такого, что хоть как-то намекает, будто ты думаешь, что она беременна, – если только у нее воды не отходят у тебя на глазах и она не лежит на родильном столе ногами кверху.

– Почему?

– Почему? Потому что она, скорее всего, просто толстая. Пойми уже наконец!

Я оборвала разговор, изо всех сил стараясь прибрать с лица гримасу бешенства.

Мерлин покачал головой.

Я смотрела на своего чудаковатого сына с тоскливым разочарованием. Как всегда, я мечтала о письменной инструкции по обращению с ним.

– Мерлин, ты можешь хотя бы иногда вести себя, как нормальный человек? А? Ради меня. Улыбаться время от времени, а не скалиться. И не вываливать информацию, когда тебя не просят. Лучше спрашивай людей о них самих. – От раздражения я заговорила громче. – Можешь пообещать, что хотя бы попробуешь?

Мерлин глядел на меня огромными печальными глазами собаки, которая не понимает, за что хозяин ее лупит. Вот и я больше йогой не занимаюсь: при стойках давлюсь рыданиями.

Мама с сестрой ждали меня в кухне, со стаканом «дамского лекарства», по маминому определению.

– Дорогая, Мужчин Неземной Красоты мы из нашего списка вычеркиваем. Неземные Красавцы всегда уходят. Уродцы, правда, тоже иногда, но этих не жалко. – И мама хихикнула, подливая Фиби белого совиньона.

– Ослепительные чичисбеи отвлекают окружающих от твоей дизайнерской сумочки, – подытожила сестра. – Давай, может, займемся мужчинами постарше?

– Ага, – добавила мама. – Мужчины постарше и поуродливее куда как благодарнее.

* * *

Расставание с Октавианом вселило в меня некоторую генитальную пугливость, и следующие восемь месяцев я не участвовала в своднических махинациях родственников. После того как я отклонила десятое приглашение, Фиби оглядела меня с печальной растерянностью.

– Если не начнешь опять встречаться, организуем телемарафон тебе в помощь, – предупредила она.

Вполне возможно, я бы так и осталась на романтической реабилитации, если бы меня не призвали к директору Мерлиновой школы. Когда я с опозданием влетела в кабинет, вырвавшись в обеденный перерыв из своейшколы, улыбка Мерлина солнцем озарила воздух. Директор школы – новенький, здесь всего месяц, – сделал лицо Стоунхенджем и сцепил пальцы домиком. На голове у него красовалось нечто похожее на искусственный газон. Не исключено, что он планировал небольшое состязание по гольфу среди пигмеев. Я старательно отводила глаза от директорского волосяного транспланта, пока тот гундел о хулиганском поведении Мерлина, прогулах, непростительно низких оценках на выпускных из начальной школы и куда-то задевавшихся домашних заданиях.

Я попыталась сыграть на его цеховых братских чувствах.

– Не все ли мы деваем куда-то вещи? Особенно мы, учителя. В конце концов, мы-то и потеряли квадратный корень из гипотенузы. Иначе зачем мы заставляем детей его искать?

Стоунхендж отказался смягчиться.

– Мы знаем, что Мерлин вполне умен. Вот потому-то я и думаю, что ваш сын – разгильдяй. И шкодник. – Директорский взгляд вонзился в меня дрелью. – Он сегодня сложил туфли миссис Кримптон в мусорную корзину.

Улыбка у Мерлина тут же рассосалась. Руки заплясали на коленях пойманной бабочкой. Хотя весь кабинет был накален, он сидел съежившись, будто замерз.

К черту цеховое братство.

– Он, возможно, пытался привлечь ее внимание, поскольку обычно сидит на задах и его весь день никто в упор не видит. Ясно одно... – Я слышала, как мой голос взвивается до жалобного вопля. – Если мой сын задержится в этой школе, ему светит единственная приличная оценка – за списывание экзаменационной работы какого-нибудь азиатского ребенка, сидящего впереди.

По правде говоря, я больше злилась на себя, чем на директора. Не найдя Мерлину места в спецшколе, я официально отказалась от титула Мама Года.

Директор наградил меня еще одним осуждающим взглядом:

– Вероятно, получай Мерлин больше поддержки дома...

Я представила наши ежевечерние батальные сцены при выполнении домашних заданий. Если бы можно было пустить в дело пар, который у Мерлина шел из ушей, пока он, обливаясь потом, пытался понять тест на понимание прочитанного, мы бы могли отапливать весь Лондон.

– Да мы стараемся. Но у Мерлина – особые нужды.

– Ага. Ему нужночаще бывать в школе! СДВ! ^[47]Дислексия! Аспергер! Что вы, родители, только ни придумаете, лишь бы оправдать своих детей! Никакой ваш сын не особый. Он просто ленивый и нерадивый. Когда я был ребенком, таких называли испорченными.

Лицо у Мерлина смялось, как бумажный пакет. Хотелось прихлопнуть директора, как муху, но я сдержалась. Не хватало еще, чтобы Мерлина отчислили. Если же я стану брать больше отгулов, мой директор отчислит меня – возможно, что и навсегда. Вынесение из профсписков Общим педсоветом – не самый блестящий карьерный виток в жизни матери-одиночки. В общем, я вдохнула поглубже, улыбнулась и изобразила добродушнейшего родителя в его образовательном приходе. Прилежно отводя взгляд от перхоти, припорошившей директорские плечи, я пообещала, что мы будем больше стараться, и ретировалась подобру-поздорову.

Шагая со мной по коридору, Мерлин обратил ко мне лицо – маску отчаяния.

– Папа бросил нас, потому что я ленивый, шкодный и нерадивый?

– Милый, нет! Конечно же нет!

– Почему папа нас бросил? Самцы морского конька вынашивают потомство. А самцы белого медведя едят своих медвежат. И самцы сероватых лангуров ^[48]в Индии. Самцы львов тоже практикуют детоубийство. И самцы мышей. Мой отец – медведе-обезьяно-львино-мышиный тип? – спросил он дрожащим голосом, того и гляди расплачется. – Или морской коньковый?

Никакого Дэйвида Аттенборо ^[49]не нужно, чтобы понять: нам необходимо срочно нарыть нового папу, дабы Мерлин выбросил из головы старого. Тем же вечером я оплатила регистрацию на сайте знакомств, который мне когда-то порекомендовала Фиби. За восемьдесят фунтов мне пообещали пять свиданий за два месяца. Результат мало отличался от похода к риелтору с запросом пристойного кирпичного особняка с тремя спальнями в тихом районе, на который предлагают только загаженные ночлежки в полной разрухе по соседству с гомонливой скотобойней. Каждый день я просила шестифутового профессионально реализованного некурящего мужчину – и получала в ответ предложения от нетрудоустроенных никотиновых наркоманов пяти футов четырех дюймов ростом. Вскоре я крепко задумалась, отчего мне постоянно предлагают мужчин с наркозависимостью, пособием по безработице и/или тягой к строгим «госпожам». Мной овладела паника: может, только на такой калибр мужчин и может претендовать одинокая мать одесную от тридцатника?

Покончив с прополкой трансвеститов, некрофилов, славных малых со свастикой на пижамке, тайным бункером для любовных утех и точными данными, когда именно случится конец света, я усаживалась отвечать на письма. У вас есть дети? Что предпочитаете читать, делать, смотреть? Чем занимаетесь? Если человек не писал «псих-отшельник» в графе «Род занятий» налоговой декларации, я склонялась к раздумьям, стоит ли встреча того душераздирающего стыда, который готовилась пережить.

Правило интернет-знакомств простое: организовать встречу в публичном месте – так удобнее быстро слинять, если вместо эпиграфа тебе предложат что-нибудь вроде: «Глянь, это не заразное?» или «Я не простосаентолог, я еще и крем от генитальных бородавок продаю». Не упомнить, сколько раз я отлучалась припудрить нос – в другое кафе. Я никогда не встречалась ни с кем, пока не пришлют фотографию, и вот что скажу: мало кто из потенциальных Ромео хотя бы отдаленно напоминал свою паспортную карточку. На пивных этикетках я видала физиономии краше. Одно исключение – Боб, который оказался лучше своей фотографии. Боб был помельче Октавиана, но кряжист и с могучими руками, отороченными темным мехом. Его хрипловатый хохоток противоречил образу отличника, а меланхоличная физиономия источала ироническое добродушие. Наше свидание за кофе оказалось настолько успешным, что мы договорились встречаться. Вот так я и оказалась на амбарной вечеринке.

Потенциальный отец Мерлина № 2

Стоматолог

Амбарная вечеринка была назначена в Уимблдоне. Очевидно, Уимблдон – один к одному Дикий Запад, за вычетом языка, уровня солнечной радиации, климата, духа и дресс-кода. Мой холостяк № 2, сорокалетний ортодонт по имени Боб, был родом с Дикого Запада до той же степени, до какой Дикий Запад – родина огуречных сэндвичей, чая с молоком и коронационного цыпленка ^[50]. Даже в «стетсоне» и клетчатой рубашке он уместнее смотрелся бы в банке, чем в амбаре.

– Да и я-то не то чтоб ковбойка, хоть – ближние мои не дадут соврать – сама на дыбы встаю довольно часто. Ковбоев я знавала исключительно офисных – моего бывшего мужа, например.

– Как я рад, что ты сказала «бывшего», – подмигнул Боб.

Я подмигнула в ответ. Может, в ответ на такое я б и попону скинула.

– Увы, я умею только два танца, – предупредила я, – один вокруг шеста, второй – не вокруг.

– На амбарных вечеринках не нужно ничего уметь. Я танцую, а ты держишься за меня, – парировал он.

Так я и сделала – и мне все понравилось. Всякий раз, гарцуя друг мимо друга – то лицом, то наоборот, – мы продолжали словесный квикстеп.

– Амбарные пляски – такой турнир по потным шахматам, – пыхтела я, проскакивая в очередной проходке.

– Это как с несварением желудка – рефрен за рефреном, – ответил он при следующем танц-маневре.

– Равно как и музыка. Я все жду, когда уже наконец начнется мелодия, но вот, кхе, как-то нет...

– Ага, к тому же музыкант поет ртом – но через нос...

Я так давно не резвилась, что и забыла, как это здорово. К концу вечера я уже готова была метнуть лассо, примотать Боба к багажнику и приволочь добычу домой.

Но Боб, вдовец и примерный отец, пожелал сначала познакомить наших детей, а уж потом приступать ко всяким пододеяльным упражнениям. Я столько раз увиливала от этого знакомства, что Боб в конце концов явился ко мне на порог – с пиццей, бутылкой вина и двумя дочками-подростками. Трепеща, я представила Мерлина – посредством окулярного семафора умоляя его вести себя прилично.

Мерлин разместился, как сумел, в кухонном дверном проеме, несуразный, неуклюжий. Я смотрела на сына, напряженного, как бухгалтер на чаепитии в саду, с пришпаклеванной к лицу улыбкой, – он изо всех сил старался казаться нормальным, и меня затопило жалостью. Пока Боб представлял своих девочек, а потом вел милую болтовню об их школьных делах, я пронаблюдала, как Мерлин выбирает в своем «Ролодексе» ^[51]выражений лица сначала «заинтересован», потом «приятно удивлен». Лучистые глаза моего сына то и дело перехватывали мой взгляд – за подтверждением, все ли он делает правильно. Мерлин смеялся шуткам Боба, и я слала ему сигналы поддержки.

После пира с пиццей я предложила Мерлину показать девочкам сад и попрыгать на батуте, а сама упала Бобу в объятия. Мне чудилось: Боб настолько хорош в постели, что спинка его кровати должна быть оборудована подушками безопасности. Но едва мои слюнные железы перешли в режим «пуск», к нам ворвались девчонки.

Мы с Бобом отскочили друг от друга, будто нас коротнуло. Дочки что-то наперебой зашептали папе. Меня прошиб пот. Тут появился Мерлин и, продолжая вечер в духе гостеприимства и нормальности, изобразил улыбку, мучительную своей искренностью.

– Все в порядке? – спросила я наконец, зная наверняка, что нет.

Младшая девочка боролась со слезами и икотой, умоляла отвезти ее домой. Теперь я уже потела сильнее Пэрис Хилтон, разгадывающей судоку.

Боб отвел меня в сторону.

– Судя по всему, – сказал он сурово, – твой сын спросил у моих дочерей, сколько им лет. Когда они сказали, что им тринадцать и пятнадцать, он заметил, что у них, наверное, уже растут груди и, раз он тоже в пубертатном возрасте, в образовательных целях ему было бы полезно на них взглянуть.

Как же я мечтала, чтобы нам доставили что-нибудь вместо пиццы – например, смертоносный «макнаггет» доктора Кеворкяна. Я глянула на Мерлина. Цветные леденцы его глаз по-летнему озаряли все вокруг весельем, не замечая никакой драмы. Я хотела рассердиться на него, но шапчонка сидела на нем под таким нелепым и трогательным углом, что меня, как всегда, окатило ожесточенным приливом нежности.

– Ну, я тебя предупреждала, что мой сын – чудак...

– Чудак – это мягко сказано. Следом он спросил, – Боб стыдливо понизил голос, – о клиторах.

Старшая дочь возмущенно перебила Боба:

– Он спросил, короткий у меня клитор или длинный? Или он у всех девочек одного размера?

– А потом, – рыдала младшая, – потом он спросил меня, девственница я или еще нет? Он сказал, что это ужас – потерять девственность и почему я не забэкапила ее на какой-нибудь диск.

– Почему женщины так стесняются, когда им говорят, что у них красивая грудь? Это же комплимент, – несмело поинтересовался мой сын в полном замешательстве. Лицо ему скрутило в муках отвращения к себе, как это бывало всегда, если он понимал, что сделал что-то не то, но понятия не имел, что именно. – Я знаю, что нельзя трогать женщин за грудь, но не понимаю почему. Меня же трогают за грудь – и ничего.

Я попыталась разъяснить – как можно быстрее и спокойнее – понятия интимности и личного пространства. Мерлин впитывал каждое слово, как заповеди Моисеевы. Большинство подростков предпочитает обсуждать термин «месячные» только применительно к уровням осадков и показателям солнечной активности. Мой сын желал знать каждый факт и цифру, до последней подробности. Я провозилась в угольном забое просветительской беседы о сексе минут пятнадцать, не меньше, и тут в дверях появилась моя мама с подносом кексов, которые она испекла для дочек Боба.

– Бабушка, почему моему пенису хочется, чтобы я его все время трогал? – спросил у нее Мерлин без всякой связи с чем бы то ни было.

– Ох, милый, – гоготнула моя матерь. – Этим вопросом женщины задаются от начала времен. Если б мы знали ответ, заинька, мы бы разрешили все проблемы на свете.

Где, где мои трусы-катапульта, когда они так нужны?

Когда Боб и его смятенные дочери откланивались, Мерлин вспомнил о хороших манерах и протянул на прощанье руку.

– Боб, – начал Мерлин, – твои дочери – очень сексуально воодушевительны. Наша встреча оказалась для меня физически вполне будоражащей. Скажи, пожалуйста, а твоемупенису хочется, чтобы ты его все время трогал?

Боб глянул на руку Мерлина с отвращением, вяло потряс ее и выскочил на улицу с такой прытью, что чуть не пробил в стене дыру в форме стоматолога. Так был романтически повержен во прах еще один бойфренд.

* * *

Стало понятно, что случайные свидания в присутствии Мерлина равносильны миссии камикадзе. К марту я была готова позвонить Папе Римскому и спросить, не нужны ли ему рекомендации по целибату. И тут мне напомнили – довольно резко и грубо, – зачем я вообще некогда пустилась на эти поиски отца-заместителя.

В тот день с неба сыпала какая-то ледяная дрянь. Я приехала с работы и обнаружила сына на крыльце – он похоронно нахохлился под дождем. Я выскочила из машины, понеслась к нему, тут же заметив, что рубашка на нем порвана, а лицо в грязи. Я знала, кто преступник. Мальчишки из соседних государственных домов носили говнодавы на трехдюймовой подошве и ходили вразвалку – не столько демонстрируя физическое превосходство, сколько из-за страданий геморроидального толка. Но они были кошмаром моего сына. И немудрено – они постоянно травили его по дороге из школы домой. На этот раз они сперли его кошелек, где Мерлин хранил ключ, и вымазали ему лицо собачьим дерьмом.

– Мерлин, милый, что случилось?

Я прижала его к себе, а он сидел, весь сжавшись и онемев от ужаса.

Ярость пронзила меня насквозь. За что они над ним издевались? Что им за радость от этого? Это же равносильно измывательству над мышью.

– Они называли меня недоумком, – прошептал убитый горем Мерлин. – Они сказали, что лучше б мой отец договорился о минете. Что это означает? Я недоумок, мам?

Огромные голубые глаза утопали в слезах. Сердце у меня в груди выдало одинокое оглушительное «бум».

– Сами они недоумки! – рявкнула я.

Его лицо мучительно скривилось, он зарылся головой мне в колени. Я погладила его по щеке, стерла платком фекалии. Водила пальцем ему по ушку, утешала, пока горькие слезы не просохли.

Мать ребенка с особыми нуждами – его личный юрист, отвоевывающий его право на образование, ученый на полной ставке, оспаривающий выводы врачей и прописанные рецепты, топ-менеджер, принимающий за него решения, а также его круглосуточный телохранитель и вышибала. Отмыв Мерлина под душем и умиротворив его чашкой какао, я отправилась в соседний квартал и выловила этих малолеток, болтавшихся на заваленной мусором лестничной клетке. Точь-в-точь как в нищих кварталах Могадишу, за вычетом гламура.

– Совесть у вас есть? – потребовала я ответа своим лучшим тоном завуча.

Все равно что бросаться на Волдеморта с ножом для масла. Они заржали мне в лицо, после чего бросились врассыпную, а мне не достало прыти их догнать. Вот тогда-то я и возжелала высокого плечистого малого, который мог бы объяснить идиотам, что не нос и не два были сломлены ртом ^[52].

Придется вновь заняться интернет-знакомствами, также известными как «полагательство на добросердие праздношатающихся серийных убийц». Но тут вдруг провидение позаботилось о том, чтобы мне не пришлось опять хлопать ресницами перед очередными случайными детинами, поскольку вскоре я – буквально – налетела на Криса.

Потенциальный отец Мерлина № 3

Пилот

Я возвращалась с дублинской конференции по оценке обучаемости, устроенной большими образовательными шишками для шишек помельче вроде меня, хотя о чем я вообще говорю? В карьерном отношении проку от меня было меньше, чем моим волосам от меня как от шиньона. Но как раз в очереди к такси мой чемодан сцепился колесами с чемоданом капитана.

– Надеюсь, ваш полет прошел глаже. – Фуражечка щегольски набекрень, улыбка.

– Терпеть не могу летать. Не понимаю, зачем вы сняли с меня полную цену за сиденье, я всегда сижу на краешке. Верните мне деньги, – ответила я.

Пилот прищурился с искренним интересом. Я рассмотрела светло-карие глаза, густые изогнутые ресницы. Он рассмеялся, и мы зачирикали. Голос у Криса был глубокий и влажный, как теплая глина, скользящая между пальцев. Он совсем не походил на командира экипажа. Взъерошенные темные волосы до воротника, стройное, вытянутое тело – элегантен, как матадор. Четыре свидания спустя он предложил небольшое путешествие.

– Вануату, пожалуй, далековато, – предположил он, нежа меня мягким взглядом. – Позитано с заездом в Равелло, может?

– По-моему, волшебно, – замурлыкала я. – Но любимый пункт назначения любой девушки – уютная точка, начинается на «G».

– Знаю-знаю это место. Найти непросто, но если добрался, оно того стоит. Такие виды!

И он меня не подвел. Ни словесной игрой, ни иными. Когда, лежа в постели, мы наконец разъединились, он потрепал кружева на моем белье и назвал наши досуги «негодаванием». Крис был тонок и прям, как карандаш, но стержень у него о-го-го. И конечно, какая же это радость – меня вновь целовали и ласкали.

Через два месяца романа мы представили друг другу наших детей. Он недавно развелся, у него была четырнадцатилетняя дочь, а я на сей раз приняла меры безопасности, рассказав ему о вывертах Мерлина. Я была уверена: шестерни общения будут крутиться легче, если обо всем заранее предупредить. В конце концов, о сексе Мерлин теперь знал все. Я, однако, не осознавала, что и с просвещением можно перегнуть.

Мама приготовила свою знаменитую паэлью. Пока все остальные за кухонным столом радостно управлялись с едой, Мерлин был напряжен, как натянутая тетива. Челка застила ему глаза, как грива застенчивому пони. Крис жизнерадостно поинтересовался, скоро ли Мерлин начнет бриться, поскольку он уже подросток, и, раз в доме нет мужчины, не преподать ли ему пару уроков через годик-другой? У меня внутри все расцвело: это же почти обещание помолвки. Я озарила улыбкой своего кавалера, потом глянула на Мерлина и пошевелила бровями в знак поддержки.

– Я, признаться, не понимаю, в чем смысл бритья, – выдал наконец Мерлин. – Они же опять отрастут. Волосы на теле вообще очень странная штука.

У меня под мышками защекотало от пота. Я вдруг услышала, как в такт беседе уже тикает бомба замедленного действия.

– Я смотрел на маму в ванной и думал: «А есть ли там пиписька? Вот правда? Под всеми этими волосами?»

Гробовое молчание спикировало на нас и скогтило стол. Юная Крисова дочка пожирала глазами моего тринадцатилетнего сына с изумленным ужасом. Какая там Пэрис Хилтон и судоку! Я теперь потела сильнее Джорджа Буша за скрэбблом. Мерлин просиял – он улыбался мне блаженно, убежденный, что на сей раз я буду гордиться его успехами в светскости.

– Кому еще салата? – пискнула я, размазывая по лицу улыбку и телепатически заклиная Мерлина заткнуться.

– Я прочел все книги, которые мама мне дала. – Мой сын настаивал на беседе с неумолимым рвением, и слова его врезались в прочие негромкие разговоры вокруг, сталкивались, давили друг друга, рикошетили от стен. – Но у меня по-прежнему масса вопросов. Например, собаки умеют «по-человечьи»?

Ему никто не ответил. Мерлин же продолжал, хотя даже ему стало неуютно от общего молчания:

– Я уже знаю, что у девочек волосы сначала вырастают на половых губах и только потом укрывают лобковый треугольник, а затем – бедра. Волосы на лобке смягчают трение.

Резкий тычок локтем под ребра – принятый во всем мире сигнал сменить тему. Но не для моего сына. Он только спросил растерянно:

– Зачем ты меня тычешь в бок, мам? Я сообщаю верную информацию.

Разволновавшись, он заговорил еще быстрее. Так конькобежец на истончившемся льду ускоряется, чтобы не утонуть.

– Я бы хотел сделать важное объявление, – сообщил он официальным тоном.

Про себя я взвыла, а вслух вполне резко предложила ему доесть поскорее, чтобы мы все могли перейти к десерту.

– У меня поллюции! – победно воскликнул мой сын, воодушевленный этим открытием не меньше лабрадора в мясной лавке.

Перед глазами заплясали черные точки. До меня дошло, сколько иронии было в моих усилиях и потраченных на логопедов средствах: более всего на свете я возжелала для своего сына немоты.

– Мерлин, – пролепетала моя мама, – тебе не кажется, что это очень личная информация? Такие вещи стоит держать при себе, нет?

Мерлин возмущенно посмотрел на нее:

– Ты же моя бабушка. Ты же должна хотеть знать обо мне все?

Слова Мерлина повисли в воздухе, как след от самолета. Оставалось только ждать, когда их развеет ветром. Тишину нарушила дочь Криса: скроив лицо отравленной улитки, она вылетела вон, к их машине. Мерлин, старательно изображая дружелюбие, включил свою самую высоковольтную улыбку – ею можно было прожечь четыре слоя кожи на любом лице. Но в глазах плескалась болезненная беспомощность. Он желал покаяться за совершенную по неведению ошибку, но не мог – не понимал, в чем она заключалась. И вновь мое сердце метнулось к нему.

Уходя, Крис осторожно похлопал моего сына по спине, словно опасаясь, что эта экзотическая зверушка может оттяпать ему пальцы.

– Я тебе позвоню, – сказал мне он. Но вскоре ушел в беспосадочный полет.

* * *

Вообще-то я не хочу, чтобы сложилось впечатление, будто все это время длилась эдакая непрерывная секс-олимпиада. Когда Мерлин пошел в седьмой класс, я уже списала себя на берег одинокой бессексуальной жизни амебы – или любого другого одноклеточного организма. Лэмбет за шестнадцать лет нашего обитания заметно изменился. Площадь по соседству заполонили мамашки, увлеченные йогалатесом ^[53]и домашним хлебопечением. Они носили кольца на ногах – с зодиакальной символикой, разумеется, – и покупали чудесные деревянные игрушки с обучающим воздействием, которые так нравятся деткам... видимо, деткам с географическими или плодово-ягодными наименованиями. Наш дом, «восторг реставратора», так и остался неотреставрированным. Все постройки в округе претерпели архитектурное омоложение, моя же смотрелась на их фоне еще потрепаннее и обтерханнее. Но только не изнутри. Когда-то я думала, что дамы, утверждающие, будто их штырит от домашних дел, просто моющей жидкости нанюхались, но в последние несколько лет я стала одержима чистотой. Сестра сказала, что это явно мой способ ощутить власть над хаосом в моей жизни, которая и впрямь прирастала бардаком все сильнее. На Мерлиновы истерики соседи продолжали вежливо не реагировать, но поглядывали на него так, будто он только что выиграл право представлять планету в номинации «Межгалактический Чужой с Приветом». Я всем объясняла, что Аспергер не заразен, но родители этих Кассий, Киприн и Индиян все равно как-то не ощущали нашей принадлежности к их миру гастропабов ^[54]и вибротренажеров.

К тому же на нашей площади я была единственной матерью, чей ребенок не ходил в частную школу. Местные образовательные чиновники распределяют детей в государственные школы по случайному, глубоко загадочному принципу. Эти бюрократы сами, очевидно, учились в Школе Здравого Смысла и Логики им. Бешеного Пса Каддафи – они отвергли мое предложение поместить Мерлина в ту школу, где преподавала я сама. Так я могла бы защищать его, не сходя с места. В начале каждого учебного года я снова и снова пыталась выбить для Мерлина место в спецшколе, что подразумевало ежегодный визит в кабинет Ла–и – на ритуальное бичевание, пост, принесение девственниц в жертву и т.д. Но постепенно пришлось смириться с тем, что скорее в амишской ^[55]деревне откроется стрип-бар, чем Мерлин получит обещанное место. Можно было бы судиться с нашей местной образовательной бюрократией за неисполнение Мерлинова постановления, но мне бы это обошлось в 25 000 фунтов на адвоката и еще в 20 000 за все необходимые справки и медосмотры. Или надо было занимать еще одну бесконечную очередь, на сей раз – за юридической поддержкой. А некоторые говорят, что, мол, не все одной мне!

Средняя школа Мерлина оказалась еще хуже начальной. Жилистые бледные юнцы в его классе стригли волосы до щетины и были мускулисты, как бойцовые собаки с глазами-бритвами. Мерлин оказался для них лакомее некуда. Газеты бурлили статьями об увеличении численности заключенных в лондонских тюрьмах. Я почти уверена – все они вышли некогда из средней школы моего сына. Из местных происходило столько уголовников и головорезов, что «Холлмарку» стоило бы выпускать отдельную линию открыток исключительно для продаж в нашем районе – с подписями вроде «Чтоб вся жизнь была ходка», «Чотких апелляций» или «Верхних тебе нар!».

Когда Мерлина вторично сунули головой в унитаз, я записалась на встречу с очередным тамошним директором. Я питала надежды, что он будет участливее и деятельнее двух или трех предыдущих, однако отправились мы с Мерлином к директору, как осужденные на казнь.

– Это все экзамен, да, мам? – удрученно спросил меня Мерлин. – Ты ставишь мне оценки от одного до десяти, да? Ну, чтоб проверить, гожусь ли я в нормальные.

Когда новый директор сплел пальцы домиком, сразу стало понятно, что надежды нет никакой. Домикоплетельщики обычно – директоры-недоделки. Пока он бубнил, что у него недостаточно доказательств, чтобы наказывать провинившихся, я смотрела на своего живого, необычайного сына и мечтала только об одном – укрыть его от мира.

– У меня так и крутится в голове то, что те хулиганы мне сказали, – доверился мне Мерлин, когда мы вернулись домой. – Что я размазня, кретин и недоумок. Тело устроено так, чтобы выташнивать все загрязненное. Почему мозг не умеет тошнить, мам?

Тут не сила мозга нужна, а просто сила. И я не сходя с места решила, что найду, мать ее, эту силу любой ценой: через Интернет, вслепую – да хоть на улице, если потребуется.

Потенциальный отец Мерлина № 4

Садовник

Хэкни – не самый богатый район, но местные мужчины куда проворнее за компьютером, чем с бензопилой наперевес. За абсурдно разумные деньги Джанго стриг деревья, чистил ливневые стоки от листьев, истреблял крыс. Теперь он время от времени помогал и Фиби.

– Он тебе понравится, – воодушевленно заявила она. – Он из Байи – из Бразилии. Мачо, но чувствительный. Его бывшая девушка говорила мне, что часто он даже плакал во время секса.

– Ну да, перечный газ действует так же, – фыркнула я.

Клиенты Джанго устраивали ему в местном пабе небольшую вечеринку-сюрприз – в честь его натурализации в стране. Бар назывался «Ножки королевы».

– Жду, когда королева раздвинет ножки, там и выпьем, – по-своему отрекомендовал мне заведение Дэнни, муж Фиби.

Я решила заглянуть, не ожидая ничего хорошего. В таких барах даже вода разбавленная. Я вошла с таким видом, будто уже собралась уходить.

– Англичане не делают ничего спонтанного без предупреждения, поэтому сюрприз-вечеринка для меня полный сюрприз, – сказала я Джанго, когда сестра нас представила.

Экзотическое имя соответствовало экзотическому экстерьеру – черные глаза, шелковая кожа, темная, как импортный швейцарский шоколад, необузданные волосы, как у горгоны Медузы, могучее тело и каждый бицепс как целый Арнольд Шварценеггер.

Ослепительный полумесяц улыбки ослепительностью уступал только сексу: своим пылом Джанго чуть не спалил мне волосы на лобке. Помимо этого, ничего общего у нас с ним и не было. Я предпочитала покорять пространства под крышей – галереи, театры, рестораны; Джанго же тянуло на свежий воздух – к каякам, каноэ и скалолазанию.

– Видишь ли, я же англичанка. Я немногим подвижнее горшка с цветком или пожарного гидранта, – убеждала его я.

Джанго запрокидывал голову и хохотал почти над всем, что я говорила, – и так это было убедительно, что очень скоро я взялась ходить на каяках и каноэ, а также скалолазать. Но самое главное – ему нравился Мерлин. Даже после того, как мы заехали к Джанго домой в Хэкни и прямо с порога Мерлин осведомился, в каком туалете ему можно покакать.

Но сыновья Джанго не разделяли отцовского великодушия. Двое здоровенных, нескладных, бывалых пацанов, увешанных цацками, посасывали колу и настороженно разглядывали Мерлина. Пока мы в кухне ели чоризо ^[56]и свежую рыбу, у меня от беспокойства руки ходили ходуном. Мерлин тоже дергался и выстукивал лихорадочные барабанные соло ножом и вилкой. Чувства у него на лице сменяли друг друга, словно бегущие по небу облака. Каждый час каждого дня для Мерлина – движение по канату с шестом. Расслабляться нельзя, иначе упадешь. Мое вечное недовольство вынуждало его непрерывно бдеть над тем, что он произносит вслух.

– Я уверен, сегодня вечером я буду безупречен в своих проявлениях, – сказал он мне отважно, пока мы ехали к Джанго, но затем проницательно добавил: – Единственное неудобство быстрой речи заключается в том, что иногда можешь сказать что-то необдуманное.

И вот сейчас я наблюдала, как мой сын выбрал широкую улыбку из репертуара выражений лица и, отчаянно желая мне угодить, попробовал сострить:

– Так откуда вы сами будете? Из Африки?

– Хэкни, – ответили мальчишки с мощным кокни ^[57]в голосах и подозрительно сощурились.

– Нет-нет, – поправил их Мерлин, – вы, должно быть, из Африки. Вам приходилось играть Отелло? – спросил он. – Я когда-то думал, что все чернокожие – Отелло.

Пацаны окаменели. Смущенный, однако настроенный вести себя социально-приемлемо, Мерлин улыбнулся так, будто ему только что вкололи B12.

– У вас отличные грудные мышцы, – заметил он, после чего перегнулся через стол и пощупал бицепсы шестнадцатилетки, оценивающе охая и ахая. – Будь я геем, ты бы показался мне очень привлекательным – с такой исключительной мускулатурой.

И вот тогда-то младшенький засветил Мерлину так, что мы просидели три часа в травмопункте с диагнозом «хроническое назальное кровотечение». Я всерьез обдумывала эмиграцию в Исландию, а прекрасный садовник Джанго предпочел разбрасывать семя на иных пажитях.

* * *

За три года катастрофических свиданий я поняла одно: если Купидон одну дверь закрывает, другой он шваркает. Кто знал, что Аспергер передается половым путем? Но так оно и есть – судя по тому, как заклинивало моих мужчин от одного вида Мерлина. Я даже не утруждалась покупать презервативы целой пачкой – пустой расход резины. Лишь мама моя не сдавалась. На мое сорокалетие она купила мне членство в галерее Тейт.

– Я знаю многих женщин, которые таскаются по галереям в поисках мужчин. Каждый мужчина, коллекционирующий старых мастеров, собирает и юных мастериц, – наставляла она.

– Мам, мужчины, которых можно найти в музеях, там живут – экспонатами.

Да и кроме того, всю мою жизнь теперь поглотило восхитительное хобби – образование моего сына. Начальная школа была достаточно буйной, но средняя вела себя совсем уж как взбесившийся бык. Через день поступали записки и звонки – Мерлина ругали за непослушание. Недавно к списку хулиганств добавилось его объяснение, почему он всегда опаздывает. Ему, дескать, нравится полежать утром в постели и поиграться с пенисом.

«А вам разве нет?» – как бы между прочим спросил он директора, у которого даже трусы застегнуты на все пуговицы, и за этот вопрос Мерлина три раза оставили после уроков. В самолете я бы уже нацепила спасательный жилет.

В глазах моего сына обжилась потерянность. Он спрятался за привычную пелену печальной отверженности.

– Мой отец разлюбил меня, потому что я непослушный? – спросил Мерлин однажды вечером, когда я забрала его с шестой карательной продленки подряд. – Ему повезло, что он от меня избавился, да?

– Любому человеку повезло бы, если б ты был его сыном, – уверила его я.

И вновь я вышла на охоту, вооруженная багром, сетью и дротиками со снотворным – в поисках отцовской фигуры для моего сбитого с толку сына. Первая остановка будет у водопоя городских джунглей – в галерее, ровно как советовала мама. О триумф надежды над искушенностью! Я вновь начала встречаться. От мохито до финито пройдет две недели.

Потенциальный отец Мерлина № 5

Режиссер

Деннис оказался потрясающе хорош собой – в историческом смысле слова: как высеченная из камня статуя, – но ничто в его облике не указывало на необходимость реставрации членов. Да, он был постарше, но в нем виделись надежная громоздкость и вес. Деннис подобрался ко мне тишком и с добродушным любопытством уставился на картину, которую я обозревала.

– По моему опыту, если для того, чтобы понять нарисованное, приходится вставать на голову, – это современное искусство. Как вам Тулуз-Лотрек?

– Оба очень нравятся, – ответила я. Он улыбнулся, и я его узнала – по хичкоковским эпизодическим ролям в фильмах, которые он сам же и ставил. – И как, приходилось вам себя домогаться, чтобы получать эти роли? – уточнила я.

Он рассмеялся. Я дала ему «зеленый свет».

За ужином мы обменялись основными сведениями – любимый писатель, нелюбимое слово, какую бы профессию выбрали, если не ту, которой владеем, отношение к детям. (Ответы: Эмили Бронте, «плодовитый», оперный певец, обожает детей.) Через пару дней я уже оказалась в его залитой светом квартире с видом на Темзу. Поднесла к губам хрустальный бокал с шампанским и почувствовала себя возбужденной, совсем как шепотливые пузырьки в игристом. Ну, он не идеал, конечно; предпочитает странные, никому не известные фильмы с субтитрами – об одноногих альбиносах-трансвеститах в поисках смысла жизни. Я подтрунивала над его страстью все сразу снимать. Но оказалось, что у него есть иные страсти. Деннис особенно тяготел к трудноописуемому французскому приспособлению с перьями, которое явно спроектировали не пыль сметать. Но как ни крути, доложила я сестре, в бондаже есть свои плюсы: можно связать мужчину и получить всю власть над пультом от телевизора.

– У нас крепкая привязанность – с подвешиванием, – каламбурила я.

Мы посмеивались над путаницей в его графике приема виагры – то он принимал ее слишком рано и страдал от приапизма в разгар оперного действа, то слишком поздно, после чего носился с пенисом наперевес до самого завтрака. Но обе соглашались, что, мол, пока в удовольствие – пусть будет.

Широта Деннисовых сексуальных пристрастий и возбуждала, и отвращала меня. Но меня тянуло исследовать их доскональнее. Однако мои эксперименты с костюмами медсестры, резиновыми кошачьими облачениями и привязыванием к гостиничной кровати поясами от банных халатов и одновременными съемками всего этого на видео («Не беспокойся. Тут как с остальными моими фильмами: никто не увидит») быстро закончились. И не надо быть Эйнштейном, чтобы понять, благодаря кому.

– Я слышал, как мама говорила своей сестре, что вам за шестьдесят и, похоже, всегда столько было, – выпалил Мерлин, когда они случайно столкнулись в дверях прежде, чем я успела предупредить обоих. – Что это значит? Сколько вам на самом деле лет? Вы были живы во времена правления Генриха VIII? ^[58]

Не обращая внимания на мои отчаянные попытки перебить его, закатывания глаз и знаки руками, Мерлин, довольный собственной находчивостью, продолжил попугайски повторять наш с Фиби разговор:

– Тетю Фиби беспокоит ваша с мамой разница в возрасте. Она говорит, что импотенцией мать-природа говорит нам: «Прощай, кукиш в кармане». Я не понимаю, о чем речь, а они ржали, как гиены... А гиены правда ржут? Или только прикидываются, что поняли шутку?

Самоуважение? Без него из дома ни шагу. Если бы только оно продавалось в баллончиках, я бы сразу выдала Деннису сколько нужно – взамен утраченного. В удалом Деннисе харизмы вдруг осталось, как в просроченном пакетике супа.

Финальных титров я дожидаться не стала.

* * *

Когда мы с Деннисом расстались, Мерлин в полной растерянности заламывал руки. Казнил себя снова и снова: «Я не должен говорить то, что я думаю, не подумав!» Но у меня не осталось иллюзий. Шансы найти замену отцу для моего сына представлялись довольно ничтожными. Мысль знакомить Мерлина с кем бы то ни было наполняла меня ужасом. Как проверять, полон ли бензобак, светя себе спичкой.

Когда сыну исполнилось пятнадцать, я смирилась с фактом, что отсюда и далее будем лишь Мерлин и я.

– Что ж, – говорила я всем интересующимся, – я пробовала интернет-знакомства, случайные знакомства, знакомства вслепую и палеонтологические ознакомления, но обнаружила, что нет никого надежнее вибратора. Мое новое кредо: «Протяни руку и коснись себя».

Вы спросите, вероятно, отчего я не удалилась в какую-нибудь пещеру и не занялась резьбой по дереву? Или не подалась в монастырь – переписывать святцы при свечке? Потому что Мерлин начал задавать все больше вопросов о своем отце.

– Ему нравится марципан? Он мужчина с мужскими замашками? Он офисный ковбой или космический?

Примерно тогда же его сильно избили по дороге из школы. Когда полиция почти не проявила интереса – люди с особыми нуждами регулярно оказываются под ударом, сообщил мне констебль, таковы издержки инвалидности, – я поняла, что придется пережить еще один наплыв чудовищных интернет-встреч. Обычно для фиаско хватало пары глотков первого совместного капучино: примерно тогда мой потенциальный партнер сообщал, что имеет привычку носить трусы с надписью «Родина Биг-Бена», принес на встречу банку кокосового лубриканта, мается газами или склонен висеть вниз головой нагишом в инверсионной обуви ^[59].

– У тебя слишком завышена планка, – вздыхала сестра из-за моего плеча, наблюдая, как я на сайте знакомств отфутболиваю одного мужчину за другим.

– Да, – вторила ей мама. – Хочешь остаться старой девой – ищи идеал.

– Я не ищу идеала. В данный момент я ищу любое двуногое, у которого еще сохранились свои зубы и немного волос, а также нет психопатических наклонностей.

Если честно, я, конечно, старалась не только ради блага Мерлина. Моя сексуальная неудовлетворенность стала такой запущенной, что я сама себе производила полный досмотр с раздеванием. С моей правой руки уже нельзя было, кажется, снять отпечатки. Но всякий раз мой сын, сам того не желая, разрушал любой роман.

У моего гинеколога, когда тот выглянул из кабинета и позвал меня, чтобы взять цервикальный мазок, Мерлин спросил: «Мама говорит, что вы пихабельны. Это как?» Священнику, лишенному духовного сана за непочтительность, Мерлин сообщил: «Мама говорила бабушке, что страшится дня, когда вы предложите ей миссионерскую позицию, то есть она ляжет на спину, а вы отвалите в Китай... Что такое тогда “миссионерская позиция”?»

Потом на ужине мой сын с мультяшной неотвратимостью спросил моего нового застенчивого бойфренда-акупунктурщика, какой цвет волос он указывает в водительских документах, коль скоро он лысый? Далее последовал вопрос, не замечал ли наш гость ранее, что его подбородок похож на перевернутую мошонку?

Что ответил акупунктурщик? «Вот тебе два аппликатора, а утром не звони мне».

– Ты никогда не задумывался, что можно вообще ничего не говорить, а, Мерлин? – спрашивала я снова и снова, в отчаянии хватаясь за голову. – Мне кажется, стоит рассмотреть такой вариант.

* * *

Но через полтора месяца, после того как я провела шесть субботних вечеров подряд дома, я почувствовала, как мной завладевает паралич уныния. За заплаканным окном умирал дождливый день. Вечер утекал сквозь пальцы, а с ним – и мое терпение. Мерлин стал завзятым прогульщиком. Он устал от бесконечных попыток расшифровать язык мира, расточая недругам фальшивые улыбки. Я тоже устала – от попыток обстругать его под мир, для которого он не был заточен.

И, как обычно, моей маме было что сказать.

– Ради чего я бросила свои приключения, если тебе неймется стать трапписткой? – спросила она. – Чего ты вообще хочешь, Люси?

– Я все хочу, мама, – и чтоб это все спрыснули трюфельным маслом и посыпали икрой. Но так же не будет, верно? Не так-то просто найти того, кто захочет разделить с тобой жизнь, когда ты циничная, озлобленная, замордованная разведенка с особым ребенком, которая лелеет желание изувечить всех мужчин на планете.

Ну, не всех. Я тогда еще не встретила Адама.

Последний потенциальный отец Мерлина

Инструктор по теннису

Вероятность созерцания вас шикарным мужчиной прямо пропорциональна степени идиотизма того, чем вы в данный момент заняты. Знаю по собственному опыту. Я пыталась продемонстрировать визжащему Мерлину, что битье рукой по голове не вызывает рак мозга (колотя себя рукой по голове), а обход автомобиля с определенной стороны не приносит ни удачи, ни беды (обходя автомобиль по часовой и против часовой стрелки, с нарастающей скоростью, продолжая лупить себя рукой по голове), – и тут заметила Адама: он наблюдал за мной с парковки спорткомплекса, опершись о дерево.

У Адама из-за плеча торчала теннисная ракетка. Он вел тренировки в местном спорткомплексе и Мерлина встречал не раз, поэтому Мерлиновы истерики его нимало не смущали. За тридцатник, мускулистый, борцовское рукопожатие, но элегантный до того, что с удобством разместился бы и в смокинге тангеро. От подобной красоты ожидаешь высокомерия, но этот морок тут же развеялся: Адам был смешлив и кипуч. Он был настолько забавен и оживлен, что уже через пару встреч за утренним кофе я почувствовала, как мое внимание концентрируется лишь на нем. Так подсолнух поворачивается за солнцем.

– Он мне нравится. Не знаю почему. Как это ни банально, с ним я как куст, который только что полили, – сообщила я сестре с мамой.

Адам нравился мне настолько, что я позволила себя уговорить на то, чего терпеть не могу. На поход с палаткой, к примеру.

– Поход? За город?Загород содержит огромные количества природы, верно? – Я содрогнулась.

– Я подумал, Мерлину может понравиться.

Адам был первым мужчиной, пожелавшим компании Мерлина. Поэтому я смирилась с комарами размером с борцов сумо и подножным кормом – то есть полусырыми внутренностями сбитых на дороге животных, сдобренными жуками размером со скаковую лошадь. Если бы Адам предложил мне бутерброд с плутонием, меня бы это покоробило до глубины души, но он так мне нравился, что даже угроза мучительной смерти от сальмонеллеза не могла омрачить наших планов. У Адама были родинки по всей спине – как звездчатые кляксы, но я любила их все до единой. Это созвездие я регулярно покрывала поцелуями.

Голова моя покоилась на его широкой теплой груди, меня всю омывал неровный свет костра и баюкали корнуоллские волны, мерно бившиеся о прибрежные камни; удовлетворенность растекалась у меня в крови. Тогда-то я и сообщила Адаму, что он – Мой Единственный.

Поскольку долгоиграющая девушка Адама оказалась клинической врушкой и сексуальной клептоманкой, переспавшей со всеми его близкими друзьями, такой манифест моногамности произвел на него сильное впечатление.

– Мерлин! – Адам приобнял моего сына. – Твоя мама говорит, что я единственный мужчина в ее жизни. Помимо тебя, конечно.

Мерлин, жаривший на костре зефир, смешался и заморгал знаменитыми голубыми глазами.

– Ну, говоря строго, это не совсем так.

И, прежде чем я успела его остановить, Мерлин с компьютерной точностью перечислил имена всех моих мужчин – вместе с датами встреч и протяженностью отношений. За последние пять лет.

– 2006 год, с 22 по 26 мая, Октавиан, игрок в поло. Доктор Амор покинул двор, когда Октавиан обнаружил, сколько на самом деле маме лет. Боб, стоматолог, с 3 марта по 20 апреля 2007 года. Отношения накрылись медным тазом из-за его ханжества. То же и с летчиком Крисом – с 22 июня по 1 сентября 2008 года.

– Мерлин! Довольно, милый, ладно?

Но тот балаболил с усердием, достойным кролика-«энерджайзера» на метамфетаминах:

– Далее – садовник Джанго, бразилец, с 6 февраля по 10 июня 2009 года. Отношения завершились домашним насилием с последующей госпитализацией.

– Мерлин, остановись! – Мой протест, однако, имел то же воздействие, что перышко на пути у пятибалльного урагана.

– Деннис, режиссер, с 3 января по 18 февраля 2010 года. Не смог продержаться по причине надвигающейся дряхлости и импотенции. С 29 июля, вторник, в маминой жизни наметились многообещающие отношения с доктором Курейши, однако были прерваны, после того как мама объявила, что доктор «пихабелен», то есть он ей нужен сугубо для секса...

Ученые умы утверждают, что беседа – забытое людьми искусство. Тщетно пытаясь заткнуть собственного ребенка жестами и ужимками из репертуара Марселя Марсо, я более всего мечтала, чтобы о нем и не вспоминали. Но Мерлин продолжал тарахтеть как чокнутая печатная машинка, выщелкивая стаккато имен и дат. Свое бравурное выступление он завершил, едва не лопаясь от гордости:

– 2011 год являет собой ассорти из знакомств на одну ночь и разбитых сердец, включая священника-расстригу, полицейского, психиатра, поэта, слесаря, акупунктурщика, и завершается пока тобой, с 6 марта 2011 года по сей день, 28 апреля 2011 года. Но одно можно сказать точно: в маминой биографии ты – любимый партнер.

Я изобразила смех, безобразно фальшивя.

– Ой, Мерлин, вечно ты преувеличиваешь...

В животе у меня бурлило, в голове стучало.

Адам забрал плечо из-под моей головы, и она упала на одеяло. Теплоту он тоже забрал.

– Мерлин никогда не перевирает ни факта, – сказал он и резко встал на ноги. – Ты сказала мне, что не встречалась с мужчинами с тех пор, как тебя оставил муж. Ты мне соврала.

– Мама говорит, что врать можно. Она говорит, что врать – хорошо.

– Нет, милый, я это формулировала иначе...

– Мерлин не умеет врать, – сообщил Адам. Глаза у него сузились в щелочки, губы сжались.

– Адам... – начала было я, но голос выдал печаль поражения.

Мужчина, в которого я вполне могла бы влюбиться, театрально содрогнулся, как ребенок, которому насильно скармливают брюссельскую капусту. Кажется, мы нащупали теневую сторону походов на природу: после ссоры невозможно демонстративно удалиться. Клапаном палатки не шваркнешь.

Я изо всех сил постаралась сгладить ситуацию, но на следующий день Адам целовал меня на прощанье на вокзале Пэддингтон со всем пылом древесного ленивца, выковыривающего из коры остатки увядшего мха.

Подпрыгивая на сиденье такси по дороге домой, Мерлин – в блаженном неведении, какой невообразимый бедлам учинил, – воскликнул:

– Отличные получились выходные, а?

Меня вдруг одолела жестокая усталость, какая со мной случается только в разговорах с сыном. Мне вдруг показалось, что у меня сейчас отсохнут уши и отвалится рот.

– Ох, Мерлин, – ответила я в стиле пост мортем. – Ну зачем ты вывалил все эти имена и даты? Это же личная информация. Ты отпугнул Адама. Он теперь думает, что я вертихвостка. Чего там, зови меня «Эй, Шлюха»! Из-за тебя он уже не вернется!

Мерлин, все еще не понимая, что такого натворил, но сознавая, что я сильно огорчена, стиснул мне плечо, как лодочный руль в бурном море. Не в силах постичь причину моего гнева, он набросился на себя:

– Я знаю, ты бы хотела, чтоб у тебя не было ребенка! Наверняка жалеешь теперь! Зачем ты родила меня таким? Я урод! Я не умею делать то, что другие дети умеют. Меня это бесит! Ненавижу сам себя!

Мерлин весь подался ко мне – лицо серьезное и напрочь растерянное.

– Зачем ты родила меня с этой болезнью? Это ты виновата! У меня когда-нибудь будет девушка? Никогда, да? – безутешно причитал он. – Почему я ненормальный? Ненавижу этого Аспергера. Ненавижу, ненавижу, ненавижу!!!

– Тш-ш-ш.

Я обняла его покрепче, костеря себя за несдержанность. Глубокая печаль сошла на нас – мягкая и всепроникающая, как дождь в Ирландии. Одинокая мать за сорок, я уже не ждала приглашений кинуть в сумку смену белья и отправиться на частном самолете в тропический уголок с наследником престола. Или сымпровизировать что-нибудь на парижском подиуме, одевшись в «Прада». Или поучаствовать в необременительном рестлинге в желе с Брэдом Питтом, после чего добраться у него на закорках до его пентхауса и там бурно отдаться ему в джакузи. Но хоть иногда мужским обществом я бы не пренебрегла. С усталым вздохом я смирилась с тем, что и этого никогда уже не случится.

Четыре года свиданий и клятых надежд – это, видимо, для укрепления характера. Но если бы мне характера недоставало, я бы отправилась с Корпусом мира сажать рис или спланировала бы свержение Ахмадинежада или Мугабе. Да и кроме того, у Мерлина вполне хватало характера на весь дом.

Но как раз когда я уже собралась выяснить, можно ли мне засунуть сына обратно в автомат по продаже презервативов и потребовать компенсации, я нашла на подушке открытку следующего содержания:

В тот день и час, на том самом сайте знакомств, где меня зарегистрировали четыре года назад мои сестра и мать, я повесила объявление:

Отныне и всегда будем лишь Мерлин и я.

Глава 8

И пришел высокий смуглый незнакомец ^[60]...

Трудно быть женщиной в ХХI веке – все время приходится крепиться и мужаться. Чинить пробки среди ночи, гонять воров, менять колеса под проливным дождем. Еще чуточку подобной эмансипации – и меня можно сдавать в психиатрическое отделение, думала я, промахиваясь молотком мимо гвоздя – по пальцу. Я годами практиковала навыки «сделай сам», но всякий раз ломала голову над инструкциями. На дворе раннее утро, с минуты на минуту надо бежать в школу – а я сосала пульсирующий палец и скакала от бешенства с ноги на ногу, как на ритуальной пляске по углям в Нижней Вольте. И тут мне в почту со звонким «пинь!» прилетел е-мейл от мамы. Поскольку я забросила свидания, мама забросила высиживание Мерлина. Сдала свою квартиру и теперь на вырученные деньги рассекала вдоль Большого Барьерного рифа с состоятельной вдовой, которая звала свою пловучую богадельню Судном Ее Величества «Морские труселя».

Еще бы, размышляла я саркастически. Брак с моим отцом показался недостаточно опасным? Ответ «ни за что» был уже набран и готов к отправке, но из комнаты Мерлина раздался зловещий удар, за ним – поток проклятий. Я глянула на часы: семь утра. У Мерлина наступила ежеутренняя атомная катастрофа сборов в Гуантанамо – так он называл свою школу. Каждое утро мне приходилось выносить изнурительную словесную войну. И хотя моему сыну было уже почти шестнадцать, чтобы выкурить его из постели, требовалось около часа – и взрывная смесь уговоров, мольбы, упрашивания, шантажа и чистой ярости. Вопя до опадения штукатурки, я обычно кое-как запихивала его в школьную форму, но прежде он успевал разнести всю комнату вдребезги и при этом шваркал дверями так, что те слетали с петель. Особенно наглядно мои блестящие материнские способности проявлялись, когда я сбегала к себе в комнату реветь в подушку. В конце концов, невзирая на проклятия Мерлина, я доволакивала его до школьных ворот, а сама неслась на работу – всклокоченная, замордованная и раскрашенная потекшей тушью под панду. Ежедневные ордалии изнуряли меня сильнее, чем Богородицу Затюканную и Умученную, покровительницу матерей-одиночек.

Я тут же забыла о сломанном выдвижном ящике, который пыталась починить, и потащилась к лестнице. Как летчик в сердце тайфуна. Ночнушка крыльями трепетала вокруг меня, а я шла на грозу. И тут меня вновь посетила фантазия о том, как отдохновенно было б иметь в доме мужчину – хоть иногда он будет заниматься дрессурой Мерлина. Ну и время от времени менять лампочки и чинить карбюратор. Одна мысль об этом была каникулами. Постоялец – он вроде бойфренда, за вычетом храпа и скуки.

Дотащив в тот день Мерлина до школы и свернувшись от изнеможения калачиком на заднем сиденье машины, я отбила маме ответ со своего «блэкберри», грызя ногти и поскуливая: «Ладно».

Следующие несколько дней, вопреки моей лучшей – то есть более скептической – части натуры, я пыталась представить, какой он, этот Арчибальд. Мама прислала еще одно сообщение – объясняла, что в 80-х Арчи был известным рок-музыкантом из Страны Оз, а потом ударился в «духовность». В моем помутневшем сознании начал склеиваться образ эрудированного, обаятельного, премудрого, остроумного и хорошо сложенного бога любви в позе лотоса на ковре-самолете.

Пару недель спустя я пыталась затолкать перерабатываемый мусор в зеленый пластиковый контейнер у нас перед крыльцом и вспоминала мамин рецепт пирога, который собиралась испечь для школьного праздника, и тут подкатило такси, из которого выбрался мужчина средних лет с седеющим хвостом на затылке, в поношенной футболке и остроносых сапогах, с комбиком в руках, гитарой в чехле и рюкзаком за спиной. Из машины он вышел так, как ковбои слезают с лошади – с плохо сдерживаемой развязностью.

– Как жизнь молодая? – Незнакомец томно тянул гласные, и получались они у него длинными и расслабленными, как в гамаках.

Я вылупилась на его неандертальскую фигуру, выдающиеся челюсти, минималистский лоб и сломанный нос. Щеки изрыты оспинами. Через испещренную кратерами кожу пробивалась щетина. С головы до пят он был облачен в черное. Сатанизма картинке добавляли стертые ковбойские сапоги, ковбойская же шляпа, лихо сдвинутая набок, и татуировка на бицепсе, изображавшая свернутого в кольца питона. Разочарование накрыло меня липким дождевиком.

– Прилетел на «Деве» ^[61]. Парился, что придется последние сто миль грести самому, – а ну как стартанет, да не кончит?

Незнакомец задорно сощурил зеленые глаза. Лицо у него разлиновалось похлеще вельвета. Загорелую шею у треугольного ворота футболки расчерчивали бледные полосы. Он протянул руку, и из подмышки показалась шерсть, как у зимнего яка. Стальная седина вилась кудрями под майкой, украшенной слоганом «Элвис сдох, Синатра сдох, а я весь тут, нах».

Я, наверное, поморщилась, потому что следом он произнес:

– Эй, не суди по обложке... На самом деле я еще трехнутее. – Он приподнял шляпу. – Спасибо, что пустила пожить, пока я тут на ноги встану. Это мило.

– Насколько я понимаю, ты – «знаменитая» рок-звезда? – спросила я несколько высокомерно, чтобы хоть как-то скрыть разочарование.

– Ага, то, что осталось. – Он широко ухмыльнулся. – Не парься. Я не стану верить всему, что про тебя слышал, если ты не станешь верить всему, что слышала про меня.

Не дожидаясь приглашения, он поправил рюкзак и гитару на плече и протопал мимо меня, таща усилитель к нам в прихожую. Убитые сапоги прогрохотали по деревянному полу.

Я прошла за ним в гостиную, постепенно переполняясь негодованием.

– Эй, рок-н-ролльщик!

Оккупант сунул руки в карманы обязательных черных джинсов и развернулся ко мне:

– Я больше не играю в группе. На вольных хлебах.

Я облила его викторианским презрением, невзирая на то, что была облачена в коротенькую розовую пижамку.

– А, так ты безработный.

– Не. – Он ответил на мой взгляд с симметричным осуждением. – Я тут фигачу кое-что крутое.

– А, стало быть, ты давнобезработный, – перевела я. – Я тут знакомилась через Интернет. Если натыкалась на человека, который типа свободный художник, тут же спрашивала, в каком именно супермаркете он товары раскладывает.

– Слушай, подруга, – сказал муж моей кузины, – музыка уж не та, что раньше. Сплошь кавера «Дип Пепл», толпы ужратых уебков, оборудование говно, пашет один динамик из четырех, и весь народ свинчивает влево, чтоб хоть что-нибудь слышать. Бля. А музыка. «Мустанг Сэлли – ты бы придержал своих коней» ^[62]... «Дадим миру рок-н-ролл»... «Кареглазая девчонка»... «Все нормально», – перебирал он, – «Джонни Би Гуд»... «Красотка»... Когда-то мне нравилась «Мэгги Мэй» ^[63]. Теперь на дух не переношу. Я ее пел каждую пятницу и субботу двадцать, блин, лет подряд. Да я лучше в своей блевоте буду ползать. Но, – продолжил он, скидывая рюкзак, – с нового материала денег никаких. Вот и дрочишь, что торчит, – ритм-гитару, – пояснил он. – Мне б чуть продохнуть без визга этих ушлепков, «подрубайся к матюгальнику, чувак»... Прямое подключение гитары к звукоусилению, без микшера, – расшифровал он специально для меня, разглядев мое недоумение.

– Если тебя это все так достало, зачем вообще подался в рок-музыку? – спросила я надменно.

– Чтоб девчата мне сосали, ясен красен. – Его смешок раскрошился в кашель курильщика. – Пардон за мой французский.

– Ага, стало быть, призвание к высоким искусствам, – брюзгливо ответила я.

– Ну слушай, я не виноват, что рок-звезде любая девчонка на свете даст.

– В твоем случае так, видимо, и было, раз сифилис сожрал тебе мозги.

– Ну, подруга, – пожал он бровями, – что встало, тем и машем. Когда я родился, у меня был выбор – елда помощнее или память покрепче. Что выбрал – не помню. – Тут неандерталец похотливейше мне подмигнул. – Симпатично у тебя тут. В общем, спасибо, что пустила.

Самое время было вымарать маму из списка одаряемых на Рождество. О чем эта женщина вообще думала? Вернее, недумала.

– Так, Арчибальд... – Я вложила в артикуляцию все возможное омерзение.

– Арчи.

– Зачем ты вообще в Лондоне? Погоди, я сама. Слинял из-под ареста и теперь в бегах?

– Без обид, люба, но мама твоя предупреждала, что ты еще та вредина.

– Да ладно, когда-то меня парило, но я вылечилась.

– Что принимаешь? Стервоцилин? – предположил он, смеясь. – Я в Лондоне, чтоб совершить паломничество на Эбби-роуд – когда ноги дойдут. И принцесса Анна мне очень нравится. У нее всегда такой вид, будто где-то рядом лошадь привязана. Ой йо-о. Вот бы оседлать кого-нибудь из королевской семьи да и проскакать на ней вокруг квартала. Йии-ха! Ходу, детка!

Я оглядела его так, будто в него нечаянно наступила.

– Я не в курсе, что там наговорила тебе моя малахольная мама, но у меня тут не ночлежка для усталых знаменитостей. Так что лучше поищи другое место для постоя.

Арчи повел тяжелыми бицепсами, стиснутые челюсти заиграли желваками.

– Я тут потому, что мне нужно чуток отлежаться. Че там тебе мама сказала? Херню всякую, судя по всему. Нас познакомила твоя кузина Кимми, моя жена. Они уехали на какой-то тантрический йога-ритрит имени летнего солнцестояния или типа того. И жена моя в итоге стала вовсю применять метод естественных ритмов ^[64]... буквально. Харится с моим барабанщиком. И всей группе наступил трындец. Без балды, у меня последнее время все так, что даже если дворцы с неба посыпятся, то меня сортирной дверью прибьет.

Он вдруг растерял всю лихость, голос стал шершавым, как вытертый бархат. Ему было больно, и мне пришлось хоть немного сжалиться.

– Знаю я, как это. Когда бросают, в смысле. Мой бывший ушел от нас, когда сыну было три. Прошло время, но теперь я его из нашей жизни вычеркнула. Я тут как раз сочиняю письмо Папе Римскому – пускай подтвердит, что Мерлин – результат непорочного зачатия.

Мой гость безутешно почесал щетину:

– Развод – как геморрой: на каждую жопу сыщется.

Я уже собралась было предложить ему пару-другую дешевых гостиниц, но тут с верхнего этажа донеслась какофония проклятий. Я слышала, как на пол летят книги, крушатся лампы и хлопают двери.

– Что за едрен батон у тебя там? Полтергейст?

– Результат непорочного зачатия. Терпеть не может школу.

– Как я его понимаю. Часто отлынивает?

– Ежедневно.

– Хочешь сказать, он так каждое утро оттягивается?

– Зато на спортзал не надо тратиться, если эдак регулярно бодаешься с молодым самцом. Уворачиваться – вполне себе аэробика.

Я подумала, что этого признания хватит, чтобы моя рок-н-ролльная звезда с того края света полетела, обгоняя собственный визг, искать пансион. Ан нет: оккупант снял шляпу и уложил ноги на журнальный столик, будто уже тут жил.

– Вот засранец малолетний! Блин, это ж как утомительно с ним.

Мой затянутый колючей проволокой бруствер мгновенно осыпался от такого участия.

– Еще как, – утомленно вздохнула я.

– Тут впору гаденышу шею свернуть.

– Бывает, что прямо хочу, да! – покаялась я с ошалелым облегчением.

Внутри я вся осела. Короткая пижамка вдруг показалась мне большой не по размеру. Из дивана, будто мозги по асфальту на месте аварии, перла серая набивка. Весь дом держался из последних сил на изъеденных червями деревянных ногах. Все деньги, какие удавалось заработать, уходили на преподавателей, когнитивных терапевтов и прочих психоэскулапов. Я глянула поверх головы Арчи в сад, заросший и дикий, и меня вдруг накрыло усталостью. От одной мысли, что сейчас придется собирать Мерлина в школу, у меня опускались руки. Было 7.30, а я еще не принималась за пирог к школьному празднику. По моему опыту, учителей всерьез волновали всего две вещи: исчезновение их кофейных чашек и самочувствие копира. Но непринесение пирога на школьный праздник грозило мне однозначной потерей очков в учительской – «такой вот пир из всех дыр», как говаривала я коту (он, похоже, один ценил мой уайлдовский юмор). Моим последним пекарским шедевром стала я сама – уснула на пляже, так что забега по магазинам в последнюю минуту не миновать...

Я повернулась к громоздкому субъекту на диване. В спортзале его не полировали, как моего мужа, – его тело слепили суровый труд и перетаскивание тяжестей. Мышцы и жилы пружинили под футболкой.

– Так, – услышала я себя. – По хозяйству разумеешь?

– Конечно. Проще простого. Наше все – «Дабл-Ю-Ди-форти» ^[65], хоть для крайней плоти, – подмигнул он нахально.

Я совершала ошибку. И я это знала, когда предложила:

– Ладно, оставайся. На неделю. Испытательный срок. Можешь начать прямо сейчас – уговори Полтергейста спуститься к завтраку.

Арчи открыл гитарный кофр, уперся ногой в подлокотник кресла – конкистадор, ей-богу, – воткнул джек в комбик и вжарил несколько зверских аккордов, по силе воздействия равных ядерному взрыву. К концу наигрыша стекла в окнах содрогались.

– Блин, давно я так плохо не играл!

– Я б не подумала, что ты вообщераньше играл, – проорала я, зажимая уши и морщась, но, прежде чем я успела отозвать приглашение, голова Мерлина высунулась из-за двери.

– У меня мозг вытекает через уши, – обнародовал он.

В груди у меня забулькала паника. У него что, правда началось какое-нибудь кровотечение?

– Да ладно? У меня, старик, все время мозг вытекает через уши. Нормально, – сообщил Арчи между бздямами.

Я глянула на Мерлина. Мерлин лыбился.

Я инвентаризировала манатки изгвазданного, хвостатого пятидесятилетнего бывшего рок-н-ролльщика-ковбоя, раскиданные как попало по всей гостиной. Странная он птица-синица. Однако синица в руке. Мерлина бряканье Арчи до того зачаровало, что я смогла вынуть его из пижамы, без всякого сопротивления натянуть и застегнуть на нем рубашку. В ту минуту я посмела поверить, что с таким мужиком в доме и впрямь станет полегче. Может, вот этот маньяк и прискакал спасать нас с Мерлином...

Но вот о чем я позабыла. Синица в руке склонна гадить туда же.

Глава 9

А ты говоришь «помидор» ^[66]

– От него пользы, как от мужика на лесбийском фестивале, – излила я душу сестре.

Прошло всего три дня, и чары Арчи развеялись до неосязаемости. Мы пили чай и наблюдали, как мой пятнадцатилетний сын пытается слепить себе сэндвич. Следили за этой агонией минут двадцать. Мерлин прилежно, однако бестолково пристраивал буженину на хлеб. Простейшая задачка – сделать себе бутерброд, но Мерлин, решая ее, тер себе виски, словно только что выбрался из драки.

– Мерлин, тебе нравится Арчи? – спросила сестра.

– О да. Как отдохновенно находиться рядом с музыкантами. Музыканты видят мир наиболее умиротворенным образом, – ответил он. – Я предпочитаю быть с музыкантами, а не с юристами, бухгалтерами или иными взрослыми.

– Вот! – сказала мне Фиби, подоткнув под себя руки – во избежание искушения помочь моему сыну резать помидор. – Правдаже мужчина в доме – это умиротворяет?

– Умиротворяет? Ну, всяко лучше группового изнасилования ордой байкеров-гингивитчиков, но не намного.

Тем временем мой озадачивающий сынок пялился на помидор, словно одной силой взгляда пытался заставить его нарезаться самостоятельно.

– Держи помидор одной рукой, милый, как я тебе показывала, а другой осторожно режь.

– Жена Арчи умерла, – сообщил Мерлин как бы между прочим. – Он сказал, что не сразу это понял, потому что секс был как обычно, только вот посуда в раковине скапливалась.

Фиби от смеха булькнула в чай. Мерлин тоже ржал как ненормальный, но вдруг осекся и признался:

– Я не очень понял, мам.

Если Мерлин не понимал шутку, он, чтобы как-то прикрыть смущение, смеялся безудержно, а потом смятенно и натянуто улыбался.

Я воззрилась на сестру:

– Не смешно. Арчи говорит вот это все, а Мерлин понимает буквально. Кимми его бросила и ушла к барабанщику.

Мерлин в панике вцепился в помидор, как в ручную гранату.

– Мерлин, дорогой, давай, порежь помидор, как я тебе показывала... миллион развсего-то, – договорила я себе под нос.

– Ножи меня нервируют. А вдруг лезвие попадет мне в мозг?

– Как нож попадет тебе в мозг, если он у тебя в руке? Его и рядом с твоей головой нет, – сказала я, и сердце у меня сжалось в изюминку.

Фиби долила мне чаю, чтобы как-то отвлечь от изготовления сэндвича со скоростью ползущего ледника. Мерлин все делал настолько медленно, что быстрее было бы перемещать предметы телекинезом.

– А Мерлин мне сказал, что Арчи все по дому делает, – бодро вбросила сестра.

– Ой, Арчи из кожи вон лезет, изображая бурную деятельность перед неискушенными зрителями. Но на самом деле у него подход такой: если что-то не чинится молотком, значит, у нас проблема с электрикой. Он считает, что все, что нужно для жизни, – это «WD40» и скотч. Если что-то не двигается, а должно, он применяет «WD40». Если что-то двигается, а не должно, – скотч.

Глядючи на улиточьи потуги Мерлина, я раздраженно погремела ложкой в чашке и заставила себя отвернуться.

– Вот что мама себе думала? Прибью ее. Ты, кстати, не в курсе, где она вообще?

– Кажется, помогает спасать колонию бабочек в Дарвине. Или в Дарфере? Или на Альфе Центавра? Я не запоминаю, ей-богу. – Фиби рассмеялась с нежностью. – Ей дымовые сигналы теперь надо посылать – или почтовых голубей. Эм-м... Люси? – Фиби ткнула накрашенным ногтем в сторону Мерлина.

Я обернулась и увидела, как мой сын старательно вывихивает себе челюсть на манер боа-констриктора, засовывая в рот два куска хлеба, между которыми поместил громадный помидор целиком.

– Мерлин, нельзя так есть сэндвичи! Помидор надо резать! Я тебя не первый месяц этому учу! – взорвалась я везувиально. Но тут же, поверженная его беззащитностью и горем беспомощности, отняла у него нож и быстро нашинковала помидор. Уложила дольки на мясо, накрыла хлебом и сунула ему. – Ты как великанский ребенок, понимаешь? Тебе почти шестнадцать. Плохо стараешься!

Лицо Мерлина перекосило от огорчения.

– Взрослеть очень непросто. Почему я не могу опять быть младенцем? Знаешь, как мне трудно? В минуте всего шестьдесят секунд! Наказание какое-то. Почему время всегда идет в одну сторону? Оно же прямо несется. Как реактивный самолет. Каков был бы твой возраст, если бы ты не знала, сколько тебе лет? Не хочу быть взрослым, никогда-никогда-никогда!!!

И, как обычно, я тут же пожалела, что сорвалась. Терпение мое ветшало. Мне нужна помощь, так ее растак. Рядом нет друга жизни, мама болтается где-то по миру, вся из себя «Кошка», по ее выражению, – «клевая одинокая шестидесятилетка», Фиби летает в дальние рейсы... На ум приходил всего один человек...

* * *

Я потыкала в тушу, лежавшую ниц у меня на диване. Храп удостоверял, что передо мной – живой организм. Я пнула посильнее, в ответ раздался еще более глубинный раскат. Арчи разлепил один глаз, что-то буркнул и перекатился на другой бок. Я вылила стакан воды на голову Рипа Ван Винкля ^[67].

– Бля!

Мой постоялец-антипод, отфыркиваясь, подскочил, будто его шибануло тазером, и сел.

– Хуже тебя, блин, наверно, нет домовладелиц на планете!

– Сомневаюсь. Таких совпадений не бывает. Я согласилась оставить тебя на неделю, Арчи, в обмен на помощь по дому. Но когда я тебе сказала «чувствуй себя как дома», я не имела в виду «валяйся на диване и жри мои чипсы». Я имела в виду «помой плиту, выгреби листья из стоков, отчисти плесень с цемента».

– Едрическая сила, твое гостеприимство не знает границ.

– Ты получеловек-полудиван.

– А ты – полубаба-полутюремщица. В жизни не видел женщины, которая столько убирается. Ты настолько анально-свихнутая, что и под деревянную лошадку газетку подложишь.

– Я не анально-свихнутая. Я просто хочу отвадить грызунов, хотя в смысле тебя уже поздновато.

До меня вдруг дошло, что мы с ним знакомы всего несколько дней, а ругаемся, как давно женатая пара. Такое мгновенное сближение неуютно, однако естественно, как ни странно. Перепалки с Арчи выводили меня из себя, но их страшно хотелось провоцировать – как нельзя не ковырять заусенец или не тыкать языком в шатающийся зуб. Теперь, оборачиваясь, я понимаю, до чего не хватало мне общества взрослого человека. Арчи отравлял мне существование, но спасал от одиночества и был куда общительнее кота.

– Возня по дому – абсолютная, блин, потеря времени, – зевнув, продолжал Арчи. – Не успеешь закончить – начинай сначала, всего через каких-то два месяца.

– Вероятно, это ускользнуло от твоего внимания, но я – человек подзарплатный. Я учитель. А не принцесса в замке.

– Да ты хоть воздушный замок себе построй, все равно будешь весь день его вылизывать, – огрызнулся он. – И вообще я по дому помогаю, – заметил он, озираясь. – Видишь? Взглядом выметаю комнату.

Я закатила глаза в преувеличенном раздражении.

– Ага, а кто почти все время убирает и готовит? Потрогай-ка у себя между ног. Яйца на месте? Стало быть, не ты. Кимми тебя, что ли, вообще не одомашнила?

Он забрал у меня метелку для пыли.

– Выдохни, женщина. Я тебе так скажу: ни у одного чувака еще не встало на телку лишь потому, что у нее палас чистый. «Вау, у тебя нет пыли на плинтусах. Желаю тебя имать, девка-красавка». – И он игриво хватанул меня за талию.

Я чиркнула по нему заточенным взглядом.

– Ой, кстати. Тут звонили семидесятые. Просят вернуть манипулятивный шовинизм... Я начинаю понимать, Арчибальд, отчего это моя кузина тебя слила.

Мои слова его явно ранили, но он выдал ответную дозу яда:

– Ты так говоришь «манипулятивный шовинизм», как будто это что-то плохое. Ох уж эти женщины, – вздохнул он, – и жить без них тошно, и в рабство не загонишь.

– Вот! Ты сыплешь такими прибаутками при Мерлине, а он думает, что ты всерьез.

– Милая, я еще каквсерьез. Ха, я еще как понимаю концепцию феминизма. Но не ее применимость ко мне.

– Я тебе покажу ее применимость, – вскинула я воинственную бровь. – У тебя день испытательного срока. Не увижу изменений – твоя жопа вылетит на тротуар.

* * *

По дороге с пробежки в парке я отбила эсэмэс Фиби, улетевшей в Берлин с ночевкой: «Ну все. Я повесила Арчи на дверь табличку со временем выписки».

Но, повернув ключ в замке, я остолбенела: старый рокер был уже на ногах и не в одних трусах.

– Ишь ты поди ж ты. Оно ходит и разговаривает.

– Дела домашние капец изнуряют.

И он накинулся на круассан, который я только что выложила на стол.

– Как с утра встал – ни разу не присел.

Часы показали мне 7.30. Я недовольно скривилась: жилец меня раздражал.

– Рот протереть не забудь, Арчи. Какая-та чушь налипла.

– Я даже мусор вынес. Ну как, можно я останусь? – спросил он, разбрасывая крошки.

– Терпеть этого не могу в мужчинах. Один раз вынул тарелки из посудомойки – и уже делает заявление в прессе о своем подвиге.

Он тем временем распотрошил еще один круассан, а я пожалела, что не купила домашний набор для аутопсии.

– Ладно, мне пора на работу. А ты давай-ка подними Мерлина, отведи его в школу, постирай, сделай ужин – и тогда поглядим, э?

Арчи прекратил глумление над выпечкой.

– Ужин? Елки зеленые. Мадам желает «Веджемайт» ^[68]на тосте средней или слабой прожарки?

– «Веджемайт» – да, можно использовать как намазку... или как промышленный растворитель, – проворчала я. – Нет, я имею в виду разнообразную трапезу, Арчибальд.

* * *

Домой я приползла после шести часов попыток обучить ямбическому пентаметру класс подростков, которые не могут прочесть даже повестку в суд за хулиганство, и еще на крыльце почувствовала, как стены пульсируют от раскатов бас-гитары. Стекла нашей дряхлой георгианской терраски дребезжали, будто заново переживая фашистские авианалеты. Рассерженно оборов зонтик, я протопала в гостиную, вырубила «Лед Зеппелин» на вертушке и направилась мимо распростертого Арчи к стиральной машине.

У меня под черепом зигзагами засновали начатки мигрени.

– Я, кажется, просила тебя постирать? – спросила я, уже мысленно репетируя речь о выселении.

– Подруга, ты, похоже, месяцев на пять отстала по стирке. Мерлиновы манатки теперь уж и не стоит, видимо, стирать – он из них вырос.

– А ужин что? – Бурля негодованием, я ворвалась в кухню, заваленную плошками, эмалированными засохшей едой.

– Я думал, остатками перебьемся, – крикнул он с дивана.

– Остатками чего? У нас было что оставлять? Кто готовил? И когда? – Меня так трясло, что можно было заподозрить позднюю стадию Паркинсона.

– Эй, за каждой успешной женщиной – всегда микроволновка и замороженный харч.

Он сплел пальцы на затылке и пошевелил мускулами.

– А, да – ну и чувак, который может оценить ее попку, – добавил он, вытягивая шею, чтобы вид на мой зад открылся получше.

Я глянула с отвращением на пастуший пирог ^[69]в пластиковой упаковке, выложенный на стол.

– Ты помнишь, что я говорила про разнообразную трапезу? Где овощи?

Я натянула резиновые перчатки и принялась сваливать тарелки в раковину.

– У нас с Мерлином был оченьразнообразный обед. И белый, и черный шоколад – правда, Мерлин? – крикнул он.

Я уже собралась было наорать на него за шоколадный обед, но тут до меня дошло, что именно я услышала.

– Обед?– Меня аж приморозило. – То есть Мерлин не ходил в школу?

– Ой, да брось эту посуду, у тебя был тяжелый день.

Я вдруг безосновательно подумала, что Арчи предложит вымыть посуду сам, но он добавил с хитрованской улыбкой:

– Завтра помоешь. Или вот что: пусть Мерлин помоет. Эй, мудрец!

– Мудрец? – поморщилась я.

Мой сын прискакал в кухню и выжал из меня воздух своей обычной медвежьей хваткой. Лицо у него пылало от возбуждения.

– Ты такая шикарная женщина! – воскликнул он, но тут же растерялся. – А ты и впрямь моя мать?

В его взгляде друг за дружкой гонялись самые разные чувства.

– Может, все вокруг – декорации? А вы все – актеры и играете разученные роли?

Голубые глаза перевели фокус с меня в бесконечность. Мне иногда казалось, что он может утонуть в собственных церебральных волнах.

– Мерлин, почему ты не ходил в школу? – начала я, но оборвала себя в изумлении.

Мой сын взял нож и стал резать помидор. Четыре, пять, шесть кружков. Я пялилась, трепеща с головы до ног, на то, как он делает себе сэндвич. Я была даже не одна трепеща, а сразу несколько. От этого достижения я впала в восторг, но внутри слегка зазудело от ревности.

– Обалдеть, – выговорила я хрипло и попыталась улыбнуться Арчи, но только зря лицевые мышцы напрягала. Улыбаться не хотелось.

Но Мерлину я сказала:

– Дорогой, я в жизни еще не видела настолько восхитительно нарезанных помидоров.

И со слезами на глазах обняла его. Со стороны бы показалось, что Мерлин только что завершил одиночную кругосветку на яхте.

– Ты говоришь помидор, я говорю – томат, – запел Арчи неожиданно благозвучно и мелодично. – Ты говоришь фелляция, я говорю – минет. Помидор, томат, фелляция, минет... Ну так что, можно я останусь?

Инстинкты во мне вопили «нет!», но я кивнула. Скромный помидор выиграл Арчи амнистию.

– А минет – это такой шербет? – спросил Мерлин с любопытством. – Было бы обворожительно его как-нибудь попробовать.

– Убиться с тебя, малец. Свежо мыслишь.

Мерлин воззрился на него озадаченно:

– А можно мыслить тухло?

Арчи разоржался по второму кругу, в припадке веселья захлопал себя по ляжке.

– Хочешь, после ужина еще пару аккордов покажу? Или даже как зубами играть?

Я неслышно застонала. Что я наделала? Я уже тогда знала, что позволить Арчи остаться – все равно что открыть посудную лавку в трущобах Багдада. Оставалось только дождаться налета...

Глава 10

Прогулка по парку ^[70]

С тех пор как Мерлину поставили диагноз, я часто ощущала, будто весь мир ополчился на меня, хотя в минуты просветления понимала, что это не так. Ну, то есть, у Швейцарии же нейтралитет, верно? Я думала, Арчи окажется неким спасителем, но на деле вышло все наоборот. Приговор отсрочился ровно на четыре дня.

– Пусть убирается! – по новой заныла я в разговорах с сестрой.

Мы торчали во дворе – отмывали из шланга Мерлинов рюкзак, в котором я откопала пять протухших сэндвичей, у которых срок годности, судя по шкале зловония, истек во времена динозавров. – Знаешь, что он вчера сказал Мерлину? У женщин-де за эволюцию развились маленькие ступни, чтоб удобнее вставать к кухонной мойке, – выговорила я, кипя от возмущения. – Он спросил моего сына, сколько нужно мужчин, чтобы открыть бутылку пива, и сам себе ответил, что нисколько – женщина должна подавать его открытым. Еще сказал, что татуировки у женщин на пояснице называются «подставками под пиво»... Мерлин воспринимает все это буквально. Он это ляпнет какой-нибудь тетке и загремит за сексуальные домогательства.

Я перевернула рюкзак сушиться под теплым июньским солнышком.

– Как ты думаешь, этот Тарзан спустится хоть ненадолго с лиан, чтоб я на него посмотрела? – спросила заинтригованная Фиби.

– Будет у Мерлина на шестнадцатилетии. Но должна тебя предупредить: приедет Хавроника. Ее светлость взяли на себя труд навещать внука раз в год, в день рождения. Хочет подарок вручить. Надеюсь, голову его отца на блюде.

– Так и нет вестей от Джереми?

– Нет.

Отец Мерлина ни разу не звонил и не писал сыну. Я попыталась отменить боль беззаботным замечанием:

– Когда женщина выходит замуж, ей стоит остановиться и подумать: это ли имя хочу я видеть на алиментных чеках?

Но мою нежную сестру не проведешь. Она вдруг обняла меня – теплые руки сжали крепко, будто меня ей подарили.

– Не представляю, как ты справляешься, Лулу.

– Алкоголь и наркотики, – ответила я уныло.

* * *

К вечеру шестнадцатого дня рождения Мерлина я сумрачно накрывала стол. Мало кого можно было пригласить. Мы с Мерлином для тусовок – как миксоматоз для кроликов.

Помимо меня, моей сестры и ее мужа Дэнни, их двоих детей, которых пригнали насильно, будет моя заносчивая экс-свекровь, Мерлинова крашеная-обгашеная учительница Пенни со своим бойфрендом и оккупант Арчи. От мысли, что у Мерлина нет ни единого друга его возраста, у меня сжималось сердце. Ему бы носиться по улицам с ватагой пацанов, выделываться перед прохожими и творить бесчинства.

Я меланхолически вздохнула: всегда будем только мы с Мерлином.

– И где же наш кроманьонец? – спросила сестра, сворачивая лебедей из салфеток с виртуозностью опытной авиапрелестницы.

Я была в запарке имени Дорис Дэй – готовила и убирала с раннего утра, а Фиби только что прилетела подсобить. Прибыла прямиком с пикета в Хитроу, где «Британские авиалинии» требовали повышения зарплаты.

– Арчи обещал помочь, но надежды на него никакой. Если говорит, что прибудет к двум 21 июня, это значит, что примерно к четырем, где-то в сентябре.

На часах было пять, когда Арчи наконец ввалился в гостиную, одетый практически только в ухмылку.

– Спасибо тебе – уж так помог, так помог, – буркнула я.

– Прости, обнаружил себя бухим, – ответил он, подсмыкивая шорты с черепами и костями. – Кажется, я полил твой лимон водкой. Значит, можно будет выжимать прямо в стакан.

– Чистый гений! – хохотнула Фиби.

Арчи повернулся и смерил взглядом мою сестру.

– Фу-ты ну-ты! – воскликнул он галантно и даже присвистнул. – А вы кто будете?

– Младшая сестра Люси, – соврала Фиби и замахала ресницами с рекордной частотой, куда там Доналду Брэдмену ^[71].

Я покосилась на сестру. Это ж надо! Вдруг обратившись в главкомы флирта, она заигрывала с этим престарелым пердуном.

– Если б я знал, что у нас гости, я балду бы не пинал. – Арчи пустил слюну. – В смысле, не ходил бы без трусов.

– Арчибальд, ты не мог бы все-таки не быть жопой минут пять и помочь накрыть на стол – или почистить картошку, или выставить закуски?

– Ну-у, жопа – часть моего мужского естества... Вот вам мой метод ведения хозяйства: открываешь гостям дверь и с порога сообщаешь: «Блин! Нас только что ограбили. Дом вверх дном. Только гляньте, что они тут натворили!» Гости ж не звери – помогут все прибрать из сострадания.

Фиби – по-прежнему в форме «Британских авиалиний» – кокетливо захихикала и присела на кухонный табурет, чтобы лучше видели ее роскошные ноги.

Я застонала:

– Предупреждаю, Арчи нравятся затейливые женщины лишь потому, что противоположное притягивает.

– Ну, Фиби, расскажи о себе, подруга. Все, что ты слышала обо мне, – правда, включая клевету и враки. – Тут он разразился сухим кашлем, который слегка подмочил его монолог Казановы. – Блядский ужас. Должен быть способ начинать день, не выхаркивая легкие.

Арчи развалился в кухонном кресле, могучие руки сложил на затылке. Шерсть на груди перла из выреза белой безрукавки.

– Вообще-то уже вечер, – отрезала я, суя ему в руку картофелечистку. – Неплохо бы одеться до приезда Мерлиновой бабушки. И, кстати, – не слишком распускай язык, когда будешь лобзать мою бывшую свекровь, это сильно уронит твой авторитет.

– А где ж наш именинник? Он мне тут показывал записи крикетных счетов. У пацана память охренеть какая.

Да, где же Мерлин? Стоило моему сыну затихнуть у себя в комнате, я начинала опасаться, что он в данную минуту взламывает компьютерную систему Пентагона и дистанционно запускает трансконтинентальную ракету, с которой начнется следующая мировая война. Я рванула наверх. Как обычно, он исписывал одну страницу за другой крикетными цифрами и фактами – каждый матч, по памяти, каждую подачу, средние показатели каждого игрока до последнего десятичного знака. Я ничего не знала о крикете – кроме того, что мой брак, похоже, оказался короче турнирного матча ^[72]. Но голова моего сына была под завязку набита цифрами. Парадокс: ему не удавалось принести правильную сдачу из соседнего магазина. Когда я выслала его самостоятельно подстричься, он оставил чаевых столько, что и парикмахеру, и его немаленькому семейству хватило бы на вояж в родную страну.

– Мерлин, милый, давай ты постараешься быть сегодня обходительным. Делай то, о чем тебя просят, даже если тебе не хочется, – потому что это вежливо. Так поступают все хорошие хозяева. Не сутулься, не отводи глаза, а когда люди спрашивают, как у тебя дела, отвечай: «Спасибо, хорошо, а у вас?» Можешь так, солнышко? – Я любовно взъерошила ему волосы, после чего включила мамскую мантру: – Спасибо, милый. Ты очень славный мальчик. И прекрасный человек. И я тебя очень-очень люблю.

– Не подкрадывайся так, мам! Я очень чувствителен к шуму – мне кажется, люди за мной следят... Ты правда моя мама? – переспросил он в тысячный раз. – Ты мне до сих пор не ответила, платит ли тебе телевидение?

Должно быть, у меня на лице отразилось усталое обожание. Дежа-вю – подарок, который все дарят и дарят, подумала я, скривившись. Последнее время паранойя одолевала Мерлина до того сильно, что, если я шла впереди, ему казалось, что я его преследую – о-очень в обход. «Слушай, если ты так параноишь, Мерлин, тебе надо переезжать в Иран или в Китай – хоть не впустую будешь беспокоиться», – шутила я, целуя макушку его обескураженной головы.

– Ну конечно, я твоя мама, родной.

«Я и, видимо, еще какая-то внеземная жизнь, которая сбросила тебя на планету Земля», – думала я, спускаясь по лестнице.

Вернувшись на кухню, я обнаружила, что Арчи уже вовсю заходит к Фиби на посадку. Картошка осталась нечищеной, но приказ обмундироваться был исполнен: Арчи облачился в тренировочный костюм, приобретенный в местном благотворительном магазине. Флуоресцентность костюма вызывала у меня опасения, что гости сочтут его за знак аварийного выхода и уйдут с праздника слишком рано. Арчи опирался о стойку рядом с моей сестрой и похотливо лыбился.

– Я ему сказала вот это не надевать, – игриво прочирикала Фиби. – Люди решат, что ты каруселька, и захотят на тебе покататься.

Арчи подмигнул, сигарета на губе подпрыгнула.

– Всегда пожалуйста, девушки.

Он поднял стакан и провозгласил вместо тоста:

– Опохмелин!.. Уфф, – поморщился он, глотнув. – А микстурка-то женатая!

– Уже пьешь? – одернула я его отборным учительским тоном и забычковала ему сигарету.

– Ну что ты. Мое тело – мой храм. – Арчи шутовски поклонился.

– Ага... Храм Судьбы ^[73].

Неумолимая поступь судьбы – аккурат ее чуяла я в надвигающейся вечеринке.

Сейчас я уже не могу сказать, какая часть праздничного ужина была более душераздирающе неловкой, а какая – менее. Может, представления Арчи о моде, выраженные в повязанном поверх флуоресцентных треников камербанде? А может, его заявление насчет Обамы в разговоре с моим зятем-леваком? «И чего столько шуму из-за того, что в Америке черный президент? Вон в Зимбабве уже лет сто черный президент, и это же блядский ужас».

Или, может, его монолог о глобальном потеплении? «Хорошего тоже будет немало. Льды полярные растают – вот серфинг-то будет знатный. А очереди в Диснейленд напрочь прибьет солнечным ударом. “Завяз в расплавленном битуме по дороге на работу” – вполне годная отмазка».

Или то, что Арчи сказал Мерлиновой учительнице Пенни, убежденной феминистке? «Женщины должны платить за ужин в ресторане всегда. Что, девчонки, дорвались до равенства? Нет, не годится мне теперь за вас платить. Это ж сексизм! Эй, Мерлин. Знаешь, что получится, если скрестить феминистский кружок с бульонным кубиком? Суп из неощипанных кур». Или, может, когда до него дошло, что бойфренд Пенни – кореец. «Ё-мое. Надеюсь, ты не голодный. А то мы не предупредили соседей, чтоб собак попрятали».

Какое там! Почетное звание Худшей Реплики из Всех Мыслимых досталось его приветственному гамбиту с Хавроникой. Моя экс-свекровь подставила ему бледную хладную щеку для формального чмока, а Арчи подмигнул ей и выдал:

– Может, предпочтете австралийский поцелуй?

– Как это – австралийский? – осведомилась она своим коронным тоном – иззубренным, испытующим, с металлическим призвуком.

– Так же, как и французский, только с нижнего конца. – Арчи склонился и похлопал ее по грандиозному заду. – Мои подружки зовут меня «шептун пилоточный».

Следующим номером Арчи сообщил Мерлиновой величественной прародительнице, чья мина «матрона-объелась-лимона» стала еще кислее, с какой теплотой он относится к небритым мохнаткам.

– Любо-дорого, когда эдак завитки кучерявятся из купальника. Чисто премиальные к зарплате. Моя бывшая жена – ну, она пока еще жена, хоть и трахается с моим лучшим другом, ну да ладно, – так вот, я ее настолько удовлетворял в постели, что у нее прям двойные оргазмы случались постоянно.

У Хавроники на гладкой щеке наметился тик. Наперекор тишине, осевшей снежными сугробами вокруг нашего стола, я выпила достаточно, чтобы хмыкнуть над его сексуальной немощью:

– Двойные. Тю!

– Думаю, ты хотел сказать – множественные, – полушепотом подсказала Фиби.

– Ну да – берите множественные и множьте на два, – парировал Арчи. После чего со смачной вульгарностью всосал устрицу, которых немало притащил накануне из рыбного магазина.

– Что такое оргазм? – спросил Мерлин, не сутулясь, не отводя глаз – все как научили. Правда, глаз он не сводил с впавшей в полное замешательство бабушки. Хавроника со всем тщанием принялась ковырять ложкой в гаспаччо, будто перед ней находилась улика серьезного преступления.

Арчи с ухмылкой предложил тарелку с устрицами Хавронике:

– Попробуйте. Сразу поймете, как оно у розовых бывает.

– Розовые – это кто? – спросил Мерлин, демонстрируя интерес и увлеченность беседой, как я ему и велела.

Глазные мышцы всех сидевших за столом теперь испытывали тяжкие перегрузки – мы все играли в лихорадочный окулярный теннис. Моя бывшая свекровь, облаченная в цветочки от Лоры Эшли ^[74], выпрямилась и продолжила тянуть суп, как пожилая герцогиня в изгнании.

– Очень вкусно, – сказала она без выражения, а лицо ее зловеще скривилось. – Холодный суп. Какая... смелая идея.

Но Арчи намека, что надо бы сменить тему, не воспринял.

– Знаешь, зачем Бог изобрел лесбиянок, Мерлин? – продолжил беседу мой постоялец. – Чтоб феминистки не плодились. – Тут он от души хохотнул, после чего еще закинулся пивом.

Учительница Мерлина Пенни отпросилась уйти еще до десерта и прихватила своего, похоже недокормленного собачатиной, бойфренда. Хавроника поправила волны прически и освежила вишневую помаду на губах, втихаря поглядев на часы. Я ускорила процедуру, громко запев «С днем рожденья тебя». Мерлин, не сутулясь, не отводя глаз и с намерением до конца быть галантным хозяином, встал.

– Я бы хотел произнести речь.

У меня внутри все скрутило в узел – от ужаса, что́ сейчас может сказать мой непредсказуемый сын.

– Восхитительно, что приехала моя бабушка, хотя они с мамой далеко не в идеальных отношениях. По правде говоря, я несколько удивлен, что они вообще могут находиться в одной комнате. Мама говорит, что ты, бабушка, двуличная, а если так, то почему ты сейчас надела вот этолицо? – спросил он без всякого следа иронии.

Окулярный теннис перешел в истерическую стадию, Арчи заржал в голос.

– Для меня всегда большая радость видеть моих кузенов, с которыми у меня невероятное общее генетическое наследие, – продолжил Мерлин, не моргнув глазом. – Хоть они и думают, что я псих и чокнутый, потому что меня беспокоит, например, как играть в йо-йо на Луне. Спасибо за айпод, тетя Фиби, и, должен сказать, ты почти такая же обалденная, как моя мама. У тебя прелестные ключицы. Ты, вне всяких сомнений, внесена в мой список Шикарных Девчонок Мира в своей возрастной категории. Спасибо за краски, бабушка, но я оставил искусство. Художники – эгоисты. Назови мне хоть одного художника, кто не был бы эгоистом. Они думают, что они – боги. Я осознаю силу оказываемого на меня давления: все ждут, что я буду гений, раз у меня Аспергер. Но я не гений. И не философ. Кажется, вы все хотели бы сделать из меня философа. Я и не первооткрыватель. Но зато я уверен, что нахожусь в упоительнейшей точке своей карьеры как легенды общества. Как изумительно я бы чувствовал себя изнутри, если б меня полюбила женщина. Вот было бы грандиозно... Отчего же ни одна богиня не спросит, сколько мне лет, не поболтает со мной? От женщин мне делается сахарно-сладко и электрически. Женщины – вот мой главный приоритет сегодняшнего дня, и я надеюсь, что скоро у меня появится девушка. Арчи научит меня, как что делать, поскольку он сообщил мне, что в постели он – зверь.

– Ага, хомячок, – прошептала я поддато на ухо сестре. Но развить тему не удалось: слова умерли у меня на устах, когда я увидела, как гости вылупились на пачку мужских журналов, которую Мерлин извлек из полиэтиленового пакета.

– Для этого Арчи дал мне эти образовательные журналы...

– Дилан, – торопливо окликнула своего семнадцатилетнего сына Фиби, – сходите-ка с Мерлином в парк, пофотографируйте его новой камерой, а?

Мерлин сунул в карман новенький айпод, повесил на плечо камеру, которую ему прислала моя мама из Сувы, и натянул чудовищную малиновую кофту, подаренную Хавроникой, поскольку та думала, что я плохо одеваю ребенка.

– Телефон не забудь, – крикнула я ему вслед.

Как только Мерлин ушел, я повернулась к Арчи с целью прочесть ему лекцию года семидесятого о том, как порнография врет о женщинах и говорит правду о мужчинах, – или хотя бы просто сказать, что он – единственный живой донор мозга в истории медицины. Но прежде чем я открыла рот, толстая, увешанная перстнями клешня Хавроники вцепилась мне в руку.

– Я в ужасе от того, что Мерлин якшается с подобным существом. Кто это чудовище? – проговорила она так, будто Арчи не было в комнате. – Как ты можешь допускать, что у тебя под крышей обитают такие недостойные типы?

Арчи поучаствовал в беседе громкой мелодичной отрыжкой.

– Он муж моей двоюродной сестры, – ответила я беспомощно, сгребая в кучу возмутительную прессу.

Лицо у Хавроники было чистый уксус, а голос подскочил на пол-октавы, растеряв в прыжке все свои породистые обертоны.

– Теперь мне ясно как никогда прежде, что Мерлину нужно подыскать более подходящее место. – Слово «подходящее» источало ледяное осуждение, какое бывает у судей при вынесении приговора. – Мое предложение в силе.

Хавроника встала на дыбы и взяла с места в карьер, царственным жестом повелев убрать со стола – и при этом мгновенно позабыв, что мы ей не слуги. Но мы с Фиби немедленно воспользовались поводом удрать на кухню с ошалелым Арчи на хвосте, а Дэнни оставили нести бремя ее нытья. Арчи включил посудомоечную машину, чтобы заглушить причитания моей экс-свекрови.

– Видишь? Нельзя меня вышвыривать, Люси, – осклабился Арчи, перекрикивая грохот. – Я ж на кухне прям молодец.

– Ага, можешь пастись тут часами. Но ты же не рассчитываешь, что я тебя оставлю – после твоего сегодняшнего отвратительного поведения? Я уж молчу про эти мерзотные журналы, что ты дал Мерлину без моего ведома. За одно это я тебя выставлю завтра же, с утра пораньше.

Когда мы с Фиби вернулись к столу минут через сорок, Хавроника прекратила напирать на отчаявшегося Дэнни и устремила свое внимание на меня.

– Ты в курсе, что если поместить морковь в формочку в виде, допустим, Великобритании, то она вырастет в форме Великобритании? Так вот, с детьми то же самое. Специалисты в заведении придадут ему форму.

– Вы хотите превратить моего сына в изуродованный овощ? – переспросила я.

Фиби хихикнула без всякого уважения к сединам. Я бы уделила больше времени изучению забавных аграрных намерений моей бывшей свекрови, но тут в дом влетел Мерлин. Он захлопнул за собой дверь, будто за ним по пятам гналась стая диких собак. Ребенок был сплошь вытаращенные глаза, испуган и... в одних трусах.

– Милый, что случилось?! – Я подскочила, будто меня шибануло током.

Все лицо у него страдальчески заметалось.

– Фотоаппарат. Я уронил. И айпод. И еще телефон, мама...

Страх ударил меня под дых.

– Мерлин. Где твоя одежда? – Я надеялась, что в голосе не слышно паники, от которой меня разрывало изнутри.

– Мужчина. В парке. – Голос Мерлина горестно дрожал.

У меня пересохло в горле.

– Рассказывай. – Я подскочила к нему и погладила по взвихрившимся волосам. – Все хорошо, – утешала я его, изо всех сил стараясь остаться спокойной.

– Мужчина. В парке. Спросил, как у меня дела, и я все сделал, как ты учила. Не сутулился, не отводил взгляд и тоже спросил, как дела. Он сказал, что он турист и хотел бы сфотографировать лондонца. Я вспомнил, что ты говорила... ну, что надо быть учтивым с людьми, а не думать все время о себе... Я согласился. Он сказал, что нам надо пойти в кусты, чтоб я хорошенько поснимал листву. Я ответил, что с удовольствием.

Глаза у Мерлина бегали и щурились буквально от всего. Слова сталкивались друг с другом, как капли дождя на стекле.

– Он стал меня фотографировать. А потом сказал: «Такая жара. Может, снимешь рубашку?» Он сказал, что у меня такое красивое тело, что, может, я и джинсы сниму – ну, для фотографии. А потом сказал вообще все снять...

Я представила себе, как этот хищник лениво смаргивает, расставляя свои пакостные сети, и позвоночник мне свело невольной судорогой.

– Я не хотел ему грубить, мама, потому что ты сказала, что я должен стараться быть воспитанным и делать то, о чем меня просят, даже если я не хочу. Потому что это вежливо. Но снимать трусы мне показалось неправильным. И тогда он попытался их с меня стащить... – Мерлин прилип ко мне, как подплавившийся зефир. – Все так запутано.

Я едва переводила дух, как выброшенная на берег рыба, и с ужасом ждала, что будет дальше.

– И тогда мне пришло в голову, что он может быть этим... как его... – Он искал подходящее слово. – Подиатром. Или даже убийцей. Он сказал, что у меня хорошие мышцы и можно он их пощупает. – Мерлин махал руками перед лицом, как дворниками, будто отметал картинки, всплывавшие в сознании. – Я помню, ты говорила мне обращаться с людьми хорошо, но, по-моему, смотрение в глаза несколько переоценено...

Обычно вялый Арчи вскочил на ноги, как ниндзя.

– Как он выглядел, этот чувак? Скинхед? Буржуй? Молодой, старый, средних лет?

– Он разговаривал, как принц Чарльз. Кажется, возраст у него был где-то посередине, – произнес Мерлин в удушающей тишине. – Брюки – горчично-желтушные. Рубашка, – тут он задумался на миг, – цвета раздавленной клубники.

Арчи вылетел на улицу раньше, чем Мерлин договорил. Дверь шваркнула о косяк и, отскочив, распахнулась.

Мерлин прижался ко мне, как затравленный зверек. Я гладила его по волосам. В следующие полчаса, успокаивая его чаем и уговорами, что он все сделал правильно, я выяснила, что человек пытался заманить Мерлина к себе домой.

– Но у меня было все время такое нехорошее чувство, что это добром не кончится, – повторял Мерлин, надевая на себя то, что Фиби ему принесла. – И я убежал домой. Я ему нагрубил? – спросил он, содрогаясь от мысли, что совершил очередной промах.

Не понимать шуток, не знать, что сказать, и все говорить не то и не так, получать нагоняи и не понимать, за что, всегда пугаться, смущаться, вечно вне игры, не в ногу, каждый день, неизменно – таков мир ребенка с Аспергером. Я судорожно обнимала его. Облегчение от того, что его не украли, не поколотили, не изнасиловали или не убили, было таким острым, что ранило.

Мерлин объяснил, что кузен оставил его в парке одного, как только они туда пришли, и отправился гулять со своими друзьями. Фиби, дымясь от ярости, уже звонила сыну – а от этого Дилан станет презирать Мерлина еще больше, отметила я печально.

– Мерлин нетупой! – шипела Фиби в телефон.

Все это время моя экс-свекровь орлиным взором наблюдала за происходящим. Глаза ее горели ледяным торжеством.

– Вот видишь! – провозгласила она с самодовольной уверенностью. – Поэтому и надо, чтоб Мерлин жил в защищенной среде, с такими же, как он сам. – Хавроника выбросила вперед руку-щупальце и присосалась к моей. – Там такого происходить не будет. – Она выплевывала фразы, будто искромсанные ножницами.

Я уже собралась звонить в полицию, но тут появился Арчи – с дорогим фотоаппаратом. Рубашка вся в прорехах, костяшки пальцев ободраны, на руке царапина, под носом юшка.

– Я сфотографировал этого мерзкого мудака его же камерой – легавым показать. Сказал ему, что он получит бесплатно каждый снимок в двух экземплярах, аккурат под размер бумажника, а потом загасил гаденыша.

– Ты отнял мой айпод! – восторженно воскликнул Мерлин и просиял неоновой улыбкой.

– Ага, и телефон твой, и камеру. – Арчи убавил громкость на пару децибелов. – Кофту я ему оставил. – Он подмигнул мне. – С днем рождения, малыш!

Арчи открыл банку пива и сделал долгий глоток. Потом взял гитару, уложил ее изгибом на колено и принялся наигрывать попурри из «Битлз», еще раз успешно заткнув мою экс-свекровь.

Скоро Мерлин стал счастливее микроба в джакузи. Сердце у меня перестало скакать по грудной клетке, я отдышалась и как-то пришла в себя.

– Как здорово, что ты здесь, Арчи! – воскликнула Фиби. – Я так рада, что ты остался. Мерлину с Люси и впрямь нужен мужчина в доме.

Я боролась с сотней чувств. Меня тоже, понятное дело, обуревала признательность к Арчи – он все-таки защитил моего сына-безотцовщину, – однако его влияние по-прежнему было совершенно из рук вон.

– Что? Фиби, прекрати! Нигде Арчи не остался. Кто это решил, а?

Но Фиби и Дэнни уже вовсю хлопали Арчи по спине, воспевали его, а в паузах подтягивали его наигрышам, и никто не заметил, что это совсем не то, чего хотела я.

– Нет-нет, ему тут нельзя. Меня тут вообще кто-нибудь слушает? – Казалось, будто у меня инфаркт посреди шумной игры в шарады. – Я серьезно! – Но только воздух впустую сотрясала.

Глава 11

Ход мыслей ^[75]

Дело даже не в том, что Арчи перешел границу. Он, кажется, даже не понял, что она есть.

Невзирая на помидорные тренировки и педофилоусмирение, мантра «пусть он съедет» не покидала меня все лето.

– Он ленивая жопа, тунеядец и каждый вечер припирается домой поддатый.

– Ну, он так заглушает боль разбитого сердца, – предположила Фиби, как всегда стараясь видеть в людях лучшее.

– Он только поддает, а не напивается, исключительно потому, что у него раньше кончаются деньги.

– Он мне сказал, что ему задерживают перевод из Австралии.

Мы стояли в очереди на почте – пересылали корреспонденцию нашей бестрепетной матери. От нее редко было что-то слышно, если не считать открытки с объяснением, что она завербовалась в команду учебного парусника где-то на Вануату – помогает менее дееспособным членам экипажа в обмен на еще одни морские каникулы. «Девчонки, я обожаю корабельную жизнь. Бескрайние возможности для соленых острот!» – писала она нам. Три недели спустя прибыла следующая открытка – в ней сообщалось, что теперь мама наша моет слонов в тайском заказнике. «Всегда снимайтесь со слонами: и выглядишь горааааздо стройнее, и морщины в глаза не бросаются!» – советовала она.

– Я не первую неделю содержу и кормлю этого человека, а он даже не пытается найти работу или записать свой «альбом», – жаловалась я Фиби, пока очередь неторопливо сокращалась. – Он тут на днях сыграл в пабе, так на сцене было больше народу, чем в зале.

– Но зато у него хорошо получается с Мерлином. Ох, приливы, приливы. – Сестра прислонилась к стене и начала лихорадочно себя обмахивать. – Уфф! В сорок семь у меня своя персональная погода.

Я выдала ей холодную бутылку минералки, и она приложила ее к взмокшему лбу.

– Мне же не стоит надеяться, что тыего к себе возьмешь? – спросила я задумчиво.

– Шутить изволишь? – ответила она, заливаясь свекольным румянцем. – В моем гормональном состоянии? Да я его либо трахну, либо съем, либо убью.

* * *

После короткого тайского ужина с сестрой я покатила домой, вся мобилизуясь к сражению. Пришло время обратиться Хозяином Аттилой и изгнать захватчика. Несколько трепеща, я сунула ключ в замок погруженного во тьму дома. Обычно Мерлин в это время играл на воображаемой гитаре вместе с Арчи под «Пинк Флойд» или «Роллинг Стоунз». Однако теперь стояла зловещая тишина и царила такая же темень.

– Мерлин?.. – позвала я; мой голос взвился на октаву, как у венских мальчиков-хористов.

– Тсс! – последовало глухое сдавленное предостережение из гостиной. – И свет не включай.

Я пошла по коридору брайлем, на голос.

– Что тут у вас вообще такое? Пробки вылетели? Господи, ведь нет же поблизости ни одного рукастого, – досадливо процедила я.

– Никакие не пробки.

– А чего ты сидишь впотьмах тогда?

– Не хочу, чтобы соседи знали, что меня не пригласили на открытие нового Зала Славы рок-н-ролла.

– Ты знаком с соседями?

– А то, – кивнул Арчи небрежно. – Я всегда соскакиваю с их гулянок до полуночи. Ну, чтоб они думали, будто мне с утра вставать рано, типа. Я типа над кое-чем работаю.

– Соседиприглашают тебя на гулянки? – переспросила я ошарашенно. – Да я и по именам-то всех этих мамашек не знаю. И между нами: а чего это ты ни над чемне работаешь?

– Работа, э-э... работа меня завораживает, – мечтательно проговорил Арчи. – Я могу, блин, часами на нее глазеть.

– Именно, – отрезала я, кивнув на призрачную гору немытого у раковины и стопки пустых тарелок на столе.

Начисто игнорируя нашу беседу, Мерлин тем временем самозабвенно копался в Интернете со своего ноутбука, вероятно – знаем мы нашу удачливость, – взламывал один из секретных сайтов Нассо, за что его арестуют, экстрадируют и отправят в тюрьму особого режима на остаток его юродивой жизни.

– Тяжелый труд не делает человека лучше. Херня это все. Тяжелый труд убил миллионы людей. Наш метод – безделье.

– Арчи, тебе сколько? Пятьдесят два? Три? Может, даже пятьдесят шесть? Жизнь – не репетиция. Хотя – с твоей-то профессией – пара-тройка тебе бы не помешала.

– Так я ж не то что бегаю от дельной работы, подруга. Просто чтоб пробиться на британскую сцену, нужно время.

– Ага, и другим трем миллионам тоже, – ответила я и включила свет, затапливая все вокруг жестким желтым неоном.

От внезапной иллюминации Арчи сощурился.

– Уж всяко лучше, чем вот так караоке гнать всю жизнь. Как ты.

– Арчи, я тебе все это говорю лишь потому, что ты ладишь с моим сыном и я это ценю. Тебе надо придумать еще какую-нибудь стратегию игры – помимо той, в которой ты летишь частным самолетом, требуешь, чтоб подавали только желтые «Смарти» ^[76], розовых пуделей и «Джек Дэниэлз». Потому что Так Не Бывает.

– При производстве «Джека Дэниэлза» не используется никаких животных продуктов, так-то. Это ж, блин, оздоровительный напиток практически. – Арчи сделал еще один мощный глоток и потянулся за солонкой – посыпать себе чипсы.

– Не свисти в дудочку, Арчибальд. Воздух тебе пригодится – надуть себе следующую подругу. Тебе нужно найти работу, чтоб ты мог найти себе жилье. И вот еще что: хочешь совета? В Англии считают вульгарным брать с собой на собеседование холодибутыльник. – Я реквизировала его бутылку бурбона. – И подстригись. У тебя сейчас на голове ужин стервятника.

– И что же за работу такую ты мне предлагаешь найти? – спросил он, еще вальяжнее распластываясь по дивану. – Конторскую? Ну-ну. Галстук – петля, которую мужчина сам себе вяжет.

– Да какую угодно. Драить козырьки над салатными стойками. Наливать в баре...

– Да ладно. Это что – достоверная гипотеза, что рок-звездам место за стойкой, блин? Да я за один альбом медальку получил! Ну, в смысле, получил бы, если б солист из «Мохнатого пупа» не заработал себе эмболию. Выродок.

Непонятно было, дурака он валяет или нет, но я на всякий случай сострадательно покачала головой.

– Тебя могли наградить только на собачьей выставке. Потому что ты животное.

– Ну разумеется, для тебя я вообще никто. Но поскольку Никто не совершенен, ты уж прости меня, ладно? – Арчи фыркнул, после чего жалобно добавил: – Ради кузины Кимми дай мне дождаться прихода денег. Вы же дружили, когда были маленькие, а? Во – хочешь, я буду твоим чичисбеем? Отличная мысль, кстати. Особенно когда ты в такой вот облегающей футболке и без лифчика. Пятеро человек в Лэмбете убито торчащими негабаритными сосками! – серьезно выдал он. – Чик – и наповал.

Раздраженная до бесконечности, я закуталась в кофту и произнесла ледяным тоном:

– Да я себе лучше пломбы пассатижами повыдергиваю, чем подпущу тебя.

– Детка, я такой вкусный, что ты еще и рецепт попросишь. – Арчи, которого я опознавала исключительно в горизонтальной плоскости, вдруг поднялся и пантерой направился ко мне, гремя потертыми сапогами по деревянному полу. – Чего б тебе не сходить со мной выпить? Это как любовью заниматься. Когда хорошо, оно очень хорошо, а когда плохо... то даже еще лучше.

– Не доходит до тебя никак, да? Пусть мне лучше палаточные колышки в ноздри забьют.

Арчи подогнул ногу, уперся подошвой в стену и смерил меня взглядом с головы до пят.

– Давай-ка переоденься, выбери себе что-нибудь поуютнее... Эт-та, у тебя ж такая отличная фигура. И вот без этого твоего кривого, циничного взгляда, типа «все мужики козлы», как, блин, у всех одиноких мамаш, ты б даже за модель сошла.

Я стремительно двинула к лестнице.

– Слова, достойные подлинного быдла. Ты знаешь, что такое «быдло», Арчи? – бросила я через плечо. – Метод пропаганды воздержания от самой матери-природы. Ты выезжаешь. Завтра. Хоть Кимми, хоть не Кимми. Кровь – она, конечно, гуще воды, но не бурбона.

Я взлетела наверх через две ступеньки, грохнула дверью в спальню и упала на кровать в полном изнеможении. С учетом работы, Мерлина и моего нежеланного гостя, я бы и впрямь выбрала себе что-нибудь поуютнее, желательно – кому.

* * *

Назавтра еще до обеда я собрала разнообразные пожитки Арчи и выставила его гитару, комбик и рюкзак на крыльцо. Фиби прибыла для подкрепления тылов.

– Мужик-то – да, топором рублен да неотесан. Но есть что-то притягательное в таком вот ношеном лице, – шепотом размышляла Фиби, пока мы исподтишка наблюдали, как Арчи пакует свои диски.

– Ношеном! Это лицо давно пора пустить на тряпки.

Арчи прибрел на кухню в точности с тем же видом, с каким вломился в мою жизнь.

– Здоров, Фиби. Слыхала дурные новости?

– Эм-м. Это ты про то, что Энн Уиддикэм и «Плейбой» ударили по рукам? ^[77]– предположила игриво та.

– Твоя сестра меня выгоняет, – печально сказал он. – Я б ей втолковал со всею душою, но вот с чем она будет – неведомо...

Я с пантомимической театральностью закатила глаза:

– Я бы ответила, но вот незадача – оставила все ядовитые замечания в другой сумке. Прости.

Арчи не обратил на меня внимания, склонился к сестриной руке и нежно поцеловал ее.

– Рад был познакомиться, Фибс. Вот только Мерлина дождусь, попрощаться.

Я глянула на часы.

– Что, серьезно? А надо? Он в Британском музее, – сказала я сестре. – Начал ездить туда каждую субботу. Будет дома в четыре тридцать ровно. Он невероятно пунктуален.

На меня накатило облегчение. Через час-полтора оккупант покинет мою жизнь, и дальше, как уже было не раз, останемся лишь Мерлин и я...

* * *

Только в полшестого до меня дошло, что Мерлина еще нет. Я так увлеклась уборкой освободившейся комнаты, что не заметила, как пролетело время. Мерлин знал дорогу. Я провожала его раз десять, не меньше, пока маршрут не выгравировался у него в мозгу. Когда ему исполнилось шестнадцать, я разрешила ему ездить одному. У него был мобильный. И деньги на такси, если вдруг что не так. Я ткнула в горячую клавишу, к которой привязала его номер. Нет ответа. Позвонила в Британский музей и уговорила их вызвать его по громкой связи. Сообщила в полицию. Но дежурный в участке сказал, что они не разыскивают пропавших подростков как минимум неделю. Может, он сбежал. Как обстановка дома? От мысли, что мой доверчивый сын сейчас где-то в бесноватом мире, полном опасностей и чужих людей, в желудке стало тяжело и кисло.

В 18.30 я позвонила в транспортную полицию и рассказала им, что у моего сына Аспергер. Они предложили разослать его словесные портреты их сотрудникам на станциях, но в Лондоне это все равно что искать пресловутую иголку в таком же сене. Паника уже колотилась у меня в груди мотыльком. Может, ему надавали по голове где-нибудь в заброшенном переулке? Может, его похитил очередной педофил? Может, он упал на пути? От отчаяния у меня жгло в горле. Арчи спросил, каким маршрутом Мерлин добирается до музея, и отправился на поиски.

В семь вечера я села в машину и понеслась по местным «лежачим полицейским» к метро. Никаких следов моего сына. Я металась по улицам и, паркуясь прямо на проезжей части, врывалась во все любимые Мерлиновы норы – в пару кафе, в книжный магазин, в «HMV» на Оксфорд-стрит. Минуты ползли, а мое сердце лупило по ребрам.

Я позвонила Фиби, которая дожидалась у нас дома – вдруг Мерлин все же объявится. Никаких новостей. В восемь вечера я вырулила от музея к Британской библиотеке – туда он тоже частенько заглядывал. Город кишел людьми. Когда пошел дождь, прохожие заторопились, как пойманные мыши. Я гнала по улицам, дворники описывали лихорадочные дуги по стеклу, а потом, когда я резко глушила мотор, застревали на полдороге, как два задохнувшихся марафонца. Мечась между проворными автобусами, я вдыхала нефтяную отрыжку такси, протискивалась сквозь толпу, втекающую и вытекающую из станции метро «Кинг-Кросс». Мерлина не было. Я обыскала даже «Сент-Панкрас»: Мерлин как-то недавно сказал, что у этой станции «все куда удачнее складывается, чем у “Юстона”».

Я вернулась в машину и, в полной растерянности и панике, сделала несколько поворотов не туда и в итоге обрулила весь город. Здания втыкались в небо великанскими шприцами. В 21.45 я покинула блестящую игольницу центра Лондона и направилась в Лэмбет.

Когда я добралась домой, нервы у меня скрежетали, как несмазанные дверные петли в заброшенном амбаре. Между припадками ливня я выскакивала на улицу и курсировала взад-вперед по тротуару. Не слышно ничего, кроме шелеста и плюханья воды в лужах под колесами проезжающих автомобилей. К половине одиннадцатого у меня в голове творился абсолютный кавардак. К одиннадцати я была готова впервые за десять лет позвонить Джереми. И тут показались Арчи с Мерлином.

Я бросилась к сыну и прижала его к себе.

– Все в порядке? – еле выговорила я.

Я висла на нем, парализованная любовью. Хриплый изможденный всхлип сорвался с моих губ. Страх, тревога и восторг боролись во мне за пальму эмоционального первенства. Наконец, у меня в груди поднялась волна ярости:

– Мерлин! Где ты был? Почему ты не позвонил?

Мерлин расстроенно оттолкнул меня – нервы у него тоже явно были на пределе. Он возбужденно замахал руками, словно дирижировал Пятой симфонией Бетховена.

– Я облазил всю Расселл-сквер. Каждое кафе, каждый книжный, каждый закоулок. А потом решил посмотреть на станции. Там его и нашел. Сидел на платформе. Часов с четырех там и сидел, – объяснил Арчи, пока мы прятались в дом от дождя.

– Зачем?

Я еще раз мысленно перебрала все возможные несчастья, какие могли с ним приключиться. В припадке остаточного ужаса я опять стиснула Мерлина.

– Ну... – Арчи поскреб небритый подбородок, – вроде как из-за микробов в метро – и что-то еще про перемену пола. Я его привез на автобусе.

– Я вдруг понял, что если я сяду в п-п-поезд, то от микробов, которые в метро, у меня переменится п-п-пол, – проговорил, заикаясь, Мерлин, непроизвольно сцепляя пальцы: он всегда так делал, если ему было плохо.

У меня с лица, наверное, сошла вся краска.

– Почему тогда ты не вышел из метро и не взял такси?

– А я все надеялся, что мне достанет мужества сесть в следующий поезд... Я пытался себя заставить... Но перемена пола! Но микробы! – И он снова впал в заламывание рук.

Я взяла его за плечи, заглянула в его заполошные глаза:

– Мерлин, ты понимаешь, что это не логично, правда?

– Так откуда мне знать, что этого не произойдет? В водопроводной воде ведь есть женские гормоны.

Арчи втащил рюкзак обратно в гостевую комнату, которую покинул сегодня с утра, – переодеться в сухое. Мы с Мерлином пошли по кругу: я пыталась втолковать ему несостоятельность предложенного им сценария, объясняя попутно про гены и хромосомы и аргументируя, что, будь такое возможно, все пассажиры в поездах постоянно меняли бы пол. Но Мерлин пугался все сильнее.

– А может, они и меняют? Может, ты уже бывала мужчиной? – спросил он подозрительно. Вопросы так и носились шершнями у него над головой.

Теперь во мне рос страх куда свирепее того, что я пережила только что, едва не потеряв Мерлина. Его умеренные беспокойства, похоже, превращались в нечто куда более серьезное. Вот оно, начинается – погружение в пучины мрака? Он станет и дальше сходить в темные лабиринты ума, где его поджидают незримые демоны?

Я погладила его по руке и своей рассудительностью попыталась развеять его ужас. Но Мерлин будто растворился в собственных муках. Я с жалостью вглядывалась в его лицо, а сама все говорила и говорила, как можно спокойнее и тише. Но его лицо оставалось растерянным и озабоченным. Он лишь вздыхал с содроганием и кривил губы, словно от боли. Все его беспокойства с ним были безотлучно – тени на его психическом рентгеновском снимке. И не было с ними никакого сладу. Болезнь его неизбывна, как звон в ушах. Везде с ним. Всегда.

Мы с Мерлином могли бы кружить в этом разговоре до рассвета, если бы Арчи его не закоротил. Я взглянула на Арчи: он стоял в дверях, вырядившись в старое запашное платье, модельное, – Джереми подарил мне его много лет назад. Еще на Арчи была шляпа с цветами, по губам он мазнул помадой. Волосатые ноги он как сумел засунул в мои черные шпильки без задников, и пятки свисали, как два шмата пармезана. Мы вытаращились на него, а он заскакал на стыренных у меня каблуках. – Ой, ты глянь, – произнес Арчи своим густым, гнусавым говором. – Кажись, я зашел в поезд и у меня поменялся пол – я прям чую себя женщиной. Он схватил гитару и запел песню Шенайи Твен ^[78]«Боже, я чувствую себя женщиной», а потом, виляя бедрами, перешел к дилановской «Точно как женщина» и Элис-Куперовой «Только женщины кровят» ^[79].

Я воззрилась на Арчи в полном ступоре. Как он может быть таким тупым? Он же запутает Мерлина еще больше. Но тут я заметила – Фиби-то катается со смеху. И Мерлин вместе с ней. Просто живот надрывает – и не прикидывается.

– Арчи – женщина? Это врядли, – гоготал мой сын. – По-моему, это совершенно безумная теория.

И тут я тоже засмеялась. Со страстью облегчения. Я смеялась, пока не расплакалась.

Ободренный успехом, Арчи спросил, можно ли ему распаковать вещи.

– Ладно. – Я смиренно пожала плечами, утирая слезы с глаз.

Бывают вещи и похуже Арчи, подумала я. Но почему мне тогда показалось, что я собираюсь прихлопнуть муху у себя на лбу молотком?

Глава 12

Не рискнешь – не выиграешь

После шестнадцати лет пестования Мерлина мне уже запросто можно было присваивать докторскую степень по тревожности. Если бы мне хотелось заняться чем-нибудь ногтегрызным, я прыгала бы через Большой Каньон на мотоцикле, ныряла с акулами, переплывала Ла-Манш на надувном матрасе или устроилась топ-менеджером в «Бритиш Петролеум». Пытаться одолеть Мерлинову болезнь в одиночку все равно что резать Чингисхана листом бумаги.

Более всего меня беспокоили нескончаемые ограбления. Мерлин остался в выпускном классе на второй год. В первую же неделю сентября его избили в школьном автобусе – из-за полутора фунтов. По дороге в кино его ограбили, угрожая ножом, – на пятнадцать фунтов и айпод. На пути в Британский музей на автобусной остановке его прижала в углу целая шайка и издевалась над ним, поднося горящую зажигалку к подбородку и снимая все это на телефоны. Для Мерлина выход из дома был так же опасен, как для Скотта – вылазка с антарктической базы. Его доставали настолько регулярно, что Арчи стал оценивать масштабы каждого следующего нападения по десятибалльной шкале. И выдавать дополнительных денег. «Беги, малыш. Вот тебе на автобус, а вот еще чуть-чуть – на хулиганов». Он к тому же принялся учить Мерлина кикбоксингу и кое-каким методам самообороны. «Но поросячий визг и изматывание противника бегом тоже сгодятся, – хмыкал он. – Вот мой девиз, малец: поступай с ними так же... и сматывайся!»

Мама меж тем помогала бездомным детишкам в Перу, готовясь к восхождению на Мачу-Пикчу по инкской тропе, поэтому особого выбора у меня не было – только доверить Арчи приглядывать за Мерлином после школы. К этому возрасту я планировала уже стать замдиректора своей школы, а в свободное время выиграть «Ориндж» ^[80]по литературе и получить его из рук Дэниэла Крейга – разумеется, облаченного в джеймс-бондовские плавки... Но с моими отбытиями домой сразу после уроков и отлучками в обеденные перерывы меня не повысили даже до старшего педагога. Теперь, когда старый рокер принялся наконец-то отрабатывать постой, я попыталась как-то компенсировать школе свою никудышную работу – взялась вести драмкружок и поэтические чтения. Если удача не стучится в дверь, самое время установить дверной звонок. Таков был теперь мой девиз.

– Конечно, ты можешь мне доверять, – сказал Арчи, и слова его были исполнены той же убедительности, что и заверения Ирана о неразработке ядерного оружия.

– Ага, – кивнула я, сгребла в сумку то-се для ланча и перешла к опросу: – Если Мерлин подавится, допустим, кубиком льда, что ты будешь делать?

– Если он подавится льдом, я ему просто залью в едальник кипятку. Должно сработать... Шутка, – быстро добавил он, гася мою устрашающую реакцию.

Шутки шутками, но однажды, прибыв домой с репетиции драмкружка, я увидела, как Мерлин мочится в раковину в кухне.

– Мерлин! Что это за хрень ты вытворяешь?

– Арчи сказал, что наилучший способ избегать раздоров с женщинами насчет сиденья унитаза – писать в раковину.

– Арчи!

Я рванула по дому искать своего наглого постояльца. Он обнаружился у меня в ванне: разлегся под одеялом из пены, дверь нараспашку.

– Зачем ты сказал это Мерлину?! Про раковину?! – завопила я и тут встала как вкопанная, унюхав характерную вонь. – Ты что, траву куришь?

– Я курю траву, чтобы забыть, что курю траву. Потому же занимаюсь случайным сексом – забыть, что занимаюсь случайным сексом, – поддразнил он.

Как, как ему втолковать, насколько мне все это не нравится? Включить фен и кинуть ему в ванну?

– Ты какой пример подаешь моему сыну?

Я выдернула затычку. Но символизм этого действия – что я собираюсь обломать ему весь кайф, не только этот – был смазан ответным текстом правонарушителя.

– Да, блин, я еще как могу подать пример. Мерлин! – заорал он. – Вот тебе мой совет, сынок: скажи «нет!» наркотикам – сэкономь время на выпивку! – С этими словами он погрузился под слой пены и, разгоняя пузыри, выпустил фонтанчик воды, как кашалот.

Я с нетерпением ждала его всплытия.

– И если тебе кажется, что случайный секс доставляет удовольствие, обе твои головки стоит сдать на анализы.

В дверь просунулся всклокоченный Мерлинов череп.

– Ну как? – поинтересовался он, лыбясь, как кот, который не только всю сметану сожрал, но и заполировал ее канарейкой. – У вас идеальные отношения?

Смех Арчи родился где-то в глубине его грудной клетки и загрохотал по плиткам ванной. Мерлин вторил его хохоту, удаляясь от нас по коридору.

– Какими еще бесценными житейскими наблюдениями ты поделился с моим сыном? – решительно пожелала я знать, отводя глаза от стремительно мелеющей ванны. – Помимо того, что Человек-паук – супергерой, а женщина-паук – паучиха.

Вся вода вытекла, и моего постояльца в мокрой шерсти выбросило на сушу белой эмали. Чубакка рядом с Арчи смотрелся бы эпилированным. Я предполагала, что он будет громоздок и бел, как холодильник, – с соответствующим IQ. Но голый Арчи вдруг оказался опасно мужественным. Не говоря уже о его очевидных шансах на выгодное предложение порекламировать какое-нибудь залихватское мужское белье.

– Ты права, Люс. Меня терзает раскаяние... Но, думаю, мне хватит силы воли его забороть, – произнес он с издевкой.

– Вот понимаешь, такие заявления и делаются под воздействием нелегальных препаратов. Ты никак не поймешь одного: Мерлин все воспринимает буквально.

– Да ты, блин, над ним так квохчешь. Я с трудом верю, что ты вообще его выпустила... из матки, в смысле. – Арчи восстал в лавине пены, торжествующе уперев ноги в дно ванны, и уставился на меня.

Я поспешно отвернулась, покуда пена не осела.

– Естественно, квохчу! Большинство родителей хотели бы, чтоб их дети попробовали в жизни то, чего им самим не удалось, – и чтоб к старости можно было с ними съехаться. А мой сын никогда не покинет отчий дом.

– Херня. Как ты узнаешь, может Мерлин жить в мире сам или нет, если ты никогда его туда не выпускаешь? Стоит ему из дому выйти, ты уже думаешь, что он эмигрирует. Суета, нервы, слезы-сопли и прощания навек. Тошнит.

Во мне тут же вскипела ярость.

– Да что ты вообще понимаешь? Кто присмотрит, чтоб он зарядил мобильник? Что ему хватит денег на проездном? Что он ест достаточно овощей? Да никто, одна я.

– Единственный способ заставить ребенка жрать овощи – обвалять их в шоколаде, – сострил он.

– Будь любезен, прикройся. Людям молиться надо, чтоб не дожить до созерцания тебя голым, – соврала я.

– Пацану шестнадцать. Через пару лет голосовать сможет, едрен батон.

– Ты сам слышал, что Мерлин сказал. Он не хочет вырасти. Он хочет остаться подростком.

– Ха, а кто нет? – спросил Арчи, ополотениваясь. – Тут тебе и наркотики, и пьянки, и тусовки сутки напролет, ни работы, ни налогов. По мне, так совершенно разумное желание. Я б и сам оставался подростком.

Обернутый в махровую тогу, он сошел по лестнице в кухню – употребить немного моей еды.

– Знаешь что? – заныла я, семеня за ним. – Да я лучше буду брать уроки грамматики у Джорджа Буша или, не знаю, мастер-классы по цирюльному делу у Лемми из «Моторхед» ^[81], чем советы по воспитанию – у тебя.

– Штука в том, подруга, что мальцу не нужна нянька. В его возрасте он самуже может нянчить. А кроме того, знаешь, что Мерлин мне сказал про нянь? Он не понимает, зачем взрослые нанимают подростков, чтоб те вели себя, как взрослые, а сами отваливают и ведут себя, как подростки. Гений, ну! – хохотнул он. – Чтоб меня! Да пацан бреется уже. А глянь, какие ты ему инструкции пишешь, когда из дома уходишь. – Он взял бумажку со списком аварийных телефонов. – Они же длиннее «Войны-блин-с-миром».

Меня бесила его невежественная борзость.

– «Все будет зашибись, братан». – Это я изобразила его выговор. – Вот твой ответ на любую проблему – от парковочного штрафа до трахеотомии.

Арчи глянул на меня с укоризной:

– Мерлину с тобой все равно что на «тарзанке»: невидимая пуповина не отпускает. А ты отрежь. Пусть летит, парит...

– Тебе звук «бдыщ» ничего не говорит? – холодно отбила я. – Сдается мне, мать знает, как лучше.

– Херня. – Он развернулся ко мне: – У мам винегрет в голове. Мне мама говорила, что все хорошее достается тем, кто умеет ждать, кроткие-де наследуют землю и, ага, не в деньгах счастье. Это все куча теплого конского навоза. Довожу до твоего сведения, попка моя сладкая: твой сын считает, что ты постоянно суешь нос не в свое дело... Хотя, думаю, ты это уже прочитала у него в Фейсбуке.

– Да мне нужносовать нос. Может, ты просто не заметил, Эйнштейн, – рявкнула я в ответ, – но мой сын не вполне нормален. Если, конечно, ты не склонен считать нормальным то, что он исписал всю стену в спальне крикетыми счетами, информирует широкую интернет-общественность о своих поллюциях, носит маску Бэтмена в метро и велосипедный шлем в постели – вдруг у него мозг расплавится и вытечет через уши, – а также мечтает жить в коммунистической стране, где не нужно принимать никаких решений.

– Ты хочешь, чтоб Мерлин был нормальным, – а в чем она, норма эта, блин? Тынормальная? А я? – Арчи задорно оглядел меня и, к моему изумлению, заржал мне прямо в лицо. – Ненормально быть нормальным. Все зашибись какие нормальные, покуда ближе не познакомишься.

– Ты не врубаешься, да? Когда женщина беременна, гадаешь, когда ж ребеночек пошевелится? Так вот, ответ – после колледжа. Но мой сын никогда не поступит в университет, никогда не найдет работу, никогда не съедет от меня. Он на уроке не в состоянии сосредоточиться. Он провалил все экзамены на аттестат зрелости до единого. Для него экзаменационные билеты – суахили.

– У Мерлина же фотографическая память – вот пусть и проявляет, – схохмил Арчи. – У меня такое чувство, что у пацана с головой все будет как надо. А пока дай ему наделать ошибок – нажраться, вдуть кому-нибудь...

– Вдуть? – ахнула я в ужасе. – Он не горнист, Арчибальд.

– Ты единственная женщина в его жизни, и тут уже попахивает греческим мифом.

– Хватит пошлить. В Мерлиновых чувствах нет ничего неприличного.

– Может, и так, живи мы в Тасмании. – Арчи откровенно веселило мое замешательство. Он практически высунул локоть в невидимое окно и только что не насвистывал.

– Ты отвратителен!

Я нахлобучила крышку на пищевой контейнер и крепко ее захлопнула – изо всех сил стараясь скрыть и свои чувства. От ярости я взялась изображать жертву домашнего произвола – чистить овощи и греметь сковородками, выпуская в потолок тонкие струйки дыма из ноздрей.

Я не разговаривала с Арчи до явления Мерлина с тренировки по теннису в местном спортзале. Он ворвался – вихрь локтей и коленей – и обнял меня с обычным пылом, от которого у меня внутри все грозило пойти микротрещинами.

– Мам, ты шикарррррная женщина. У тебя такая чудесная фигура – для твоих-то лет. И такая лихая попа. Такаааааая сочная. Мужчины тебя жаждут? – гремел мой рослый мускулистый сын, вновь прижимая меня к себе. – Ты свой таз принимаешь ли всерьез? А какой у тебя череп! М-м-ммм... Такой твердый! Как это здорово, что у нас есть плечи, а то голова просто-напросто скатилась бы... А мужчины на вечеринках интересуются, одна ты или нет? Отличные банки, мам! – воскликнул он, стискивая мои бицепсы. – Прямо замечательные. Правда, у меня сексуальная мама? – спросил он Арчи. – У нее такое сексуальное тело. И такие шелковистые, – тут я глянула на него с тревогой и расслабилась, когда он договорил, – мочки. Мужчины говорят тебе, какая у тебя прекрасная гру-у... – меня снова подбросило в эдиповом предвидении, – ...дина? – завершил он, гладя меня по линии шеи. – Превосходные ключицы, мам. М-м-ммм. Обожаюнюхать твою марципановую кожу. Это меня прямо электризует.

Арчи прорвало на «хи-хи», он вскинул бровь – мол, что я тебе говорил.

Я смерила сына оценивающим взглядом. И впервые заметила, что подбородок ему припорошило черными точками, а потом увидела, что и на лбу готовятся к выступлению прыщи. В нем гомонила биохимия, в крови плескались гормоны юности.

– Мерлин, милый, с мамой так не стоит разговаривать, солнышко.

– Отчего же? Я знаю тебя с твоих двадцати шести. Ты – мой старейший друг, мам. Я все спрашиваю, кто же нас познакомил, а ты все никак не расскажешь. Я бисексуален? Вполне может быть. Или я любовник мирозданья? Как ты думаешь, кто я?

Мерлин стянул через голову футболку. Гладкий медовоцветный торс. Я разглядела гребни мышц на животе и подивилась: как мой малютка-сын превратился в этого рельефного, точеного самца? Изящные, мягкие скулы уже подернулись молодой щетиной. Он становился мужчиной, нравилось ему это или нет.

– Уверен, я смогу поддерживать в любой девушке довольное ослепленье изумленьем. Слышите меня, горячие девчонки? – протрубил он. – « Придите же ко мне в волшебный мир, где будет нам причудливо-прекрасно. Доктор Амор заходит во двор!» – Но тут его лицо затуманилось, а голос притих. – У меня будет девушка, мам, хоть когда-нибудь? Или бродить мне навсегда в безлюдье?

Меня поразило это внезапное уныние. Как бы Мерлин ни убегал, мрачные настроения его нагоняли и временами накрывали своими длинными тенями, как тенетами.

– Конечно, будет, мой хороший.

– Нет, не будет. У нас скоро танцы в школе. Но меня никто не пригласил. Мне не нравятся эти липовые фильмы с Хитом Леджером, вот я и не пойду.

Воздух в комнате потемнел, а Мерлин принялся расхаживать взад-вперед и хвататься за все, что под руку подвернется.

– Я хорошо адаптированный аутист. Я не хочу переходить во взрослый возраст. Я не хочу расти. Люди вокруг – на самом деле не взрослые. Они только прикидываются. – Тревоги роились у него в голове с неумолчностью цикад. – Ты всю жизнь воспитывала меня дамским угодником, мама, говорила мне, какой я красивый. Ну так я хочу залудить женщине как следует, добыть какую-нибудь шебутную деваху – чтоб и так, и эдак, и через колено. Но этого никогда не случится. Так ранит, когда говоришь девушке, какая она желанная, а она тебя сливает. И все время так, и я не понимаю почему. Хоть одна женщина хоть раз бросит мне спасательный круг любви? – Мерлин зажмурился и пришлепнул лоб тыльной стороной ладони. – К черту. – Голос его помрачнел. – Женщины – потеря времени. Если женщины все такие из себя прекрасные, почему тогда так мало правительниц? Ну-ка, объясни мне. Небось мечтаешь о пенисе, а?

Расстроенный Мерлин вымелся из комнаты, цепляя углы и плеща кудрями.

Арчи в очередной раз многозначительно глянул на меня.

– Уж поверь, если сынуля твой в ближайшее время не перепихнется, из него выйдет женоненавистник, по полной программе, – поделился он соображением.

– Да конечно, то ли дело ты. «Залудить как следует»? «Деваха»? «Через колено»? Интересно, откуда у него такойсловарь? Ерунда это все. Он еще мал...

– М-м-м. Отличная гру-у... дина, – спопугайничал Арчи.

Не окутать мне сына в своих объятьях. Вместо этого я обхватила себя.

– И тебе перепихнуться б не мешало. – Арчи хмыкнул. – Ты такаааая напряженная. У тебя небось главная эротическая фантазия сейчас – секс с партнером, я угадал?

– Нет, не угадал! – Я одарила его испепеляющим взглядом – прямо из репертуара миссис Дэнверс ^[82], хозяйки студеных гостиных Мандерли. Но, по правде говоря, у меня уже скопилось столько сексуального напряжения, что я начала романтически фантазировать об электрической зубной щетке. На прошлой неделе я поймала себя на том, что леплю анатомически точных имбирных человечков.

– У меня тут бродят всякие интересные мысли на твой счет... Может, перехватим, а потом и поужинаем? – сказал Арчи с игривой ухмылкой. – Мерлин прав. Мужчины тебя жаждут. Я, к примеру, с удовольствием провел бы рукой по контурам твоей сочной попы...

– А я бы пожелала твоейзаткнуться.

Я выкрутила громкость «Классик ФМ», чтобы струнные Вагнера приливной волной вымыли его хамство у меня из головы.

Меня поджимала по срокам сдача школьного плана внеклассных занятий (задача настолько мерзотная, что приходилось ежечасно напоминать себе: есть работы и похуже – например, заводить машины колумбийским судьям), и я напрочь забыла про школьные танцульки, но тут Арчи сообщил мне, что организовал Мерлину пару на танцы. Когда он сказал, что это 22-летняя бэк-вокалистка по имени Электра, мне первым делом захотелось замотать эту идею в пожарный асбест от греха подальше, но Мерлин весь раскалился от возбуждения.

– Ладно, – сдалась я. – Только надо понимать, во сколько он вернется. Я предлагаю – в одиннадцать.

– Серьезно? – спросил Арчи. – Я думал, в понедельник.

– Понедельник?!

– Но Электру я отдельно предупрежу, что в школу его везти ей.

– А вдруг Мерлин сделает или скажет что-нибудь не то... Арчи, может, ты его на танцы отвезешь?

– Да ни в жисть. Я пляшу, только если мне палить по ногам.

Прошла неделя, и наступил вечер дискотеки. Мерлин появился в дверях, и я еще раз его оглядела. Вот он, мой сын, – одетый, отутюженный, нафабренный, обутый, отчищенный-отполированный, неповторимый красавец... И великая нежность взяла меня в плен. Может, однажды он и правда станет полноценной личностью? И тут он заговорил.

– Отчего в животе у меня чувства? Там правда бабочки? Они летают роем или как? А они прежде были гусеницами?.. Мне лучше, наверное, одному... А если моя партнерша осклабится и меня это взбесит? А если она болтушка-трепушка? А вдруг ей не понравится, как я двигаюсь?

И Мерлин перешел к эксцентрической хореографии, состоявшей из «разделочной доски» (он изображал, как режет помидор), «печатной машинки» (нечто похожее на «доску», но с добавлением дервишских размахиваний руками) и «крыльев ангела» (он оттопыривал руки назад и махал ими как одержимый). Я видела, как он танцует на семейных сборищах, и полная самозабвенность его плясок производила забавное, но и несколько жуткое впечатление – особенно когда он сдирал рубашку и крутил ею над головой, одновременно все активнее и активнее вращая тазом. Со стороны казалось, что ступни ему накачали стероидами.

– Музыка движет мной – но движет безобразно! – воскликнул Мерлин, ползая по ковру на коленях. – Пот с меня полетит пулями!

У меня совершенно не осталось никаких нервов от переживаний, вдруг он отмочит очередной ляп, или выйдет из себя, или сделается посмешищем, если подпрыгнет слишком высоко и расквасит нос о зеркальный шарик под потолком. Но Арчи только поржал, выдав залп хриплого кукабарьего клекота, от которого и мне сделалось смешно.

Я проводила сына до двери.

– Отличного тебе вечера, Мерлин. Не забудь сказать твоей девушке, какая она симпатичная...

– А если она несимпатичная? – спросил Мерлин растерянно.

– Скажи в любом случае, – наставляла я.

– Она бэк-вокалистка в группе, с которой я играю в пабе. Уж поверь мне, она – что надо. Давай, оттянись, малыш. Идем, я вас познакомлю.

Электра гоняла вхолостую мотор красной колымаги. Крыша была откинута, и я разглядела, что на девице платье с блестками, такое короткое, что ее яичники запросто могут подцепить насморк. На щеках румяна, тени – вырви-глаз, а шпильками можно выпотрошить хорька. Я гулко сглотнула. Мерлин представился и задал вопрос:

– Так ты, значит, женщина опытная?

Судя по внешнему виду, она, несомненно, таковой и была – и брала за это почасовую.

Арчи увел меня в дом, пока я не успела отменить все и сразу.

– Надо выпить шипучки, – провозгласил он, открыл бутылку чего-то французского, купленного для этого особого случая, и налил бокал до краев.

Я глянула на шептавший в окно дождь, покрутила кольца на пальцах. По моим подсчетам выходило часов пять-шесть непрерывного беспокойства.

– Было бы здорово, если б ты перестала так смотреть – будто у меня черный аспид на елду намотан, – сказал Арчи, наливая еще шампанского. – Не волнуйся за Мерлина. Я заплатил Электре, чтоб ей до лампы было, что там Мерлин говорит или делает. Она ему у детишек знаешь как рейтинг подымет!

Я молча кивала, но Электрина раздолбанная машина и скользкая мокрая дорога со всеми ее коварными поворотами не шли из головы... а уж сколько его ждало словесных аварий.

– А вдруг он скажет что-нибудь не то какому-нибудь мальчишке и его побьют? – выпалила я, оседая на диван. – А если он спросит какую-нибудь девочку про размер ее клитора? Или попросит показать грудь в образовательных целях? А она ему вкатит претензии за сексуальное домогательство? А вдруг Электра не привезет его назад целым и невредимым?

– Я знаю отличное средство от бессонницы. – Арчи осклабился. – Сон.

– Я не буду спать всю ночь, – заявила я решительно.

Гора из тридцати восьми сочинений на тему олицетворения в романтической литературе (вот где теперь была вся моя романтика) ждала моей оценки и не давала сидеть за столом спокойно. Директор на днях вызывал меня на ковер и отчитывал за срыв сроков сдачи плана занятий, невыполнение программы и никудышный авторитет. С удачей всегда так. Иногда стучит в дверь, как раз когда ты ушел в лес добывать заячью лапку на удачу.

Пока я размышляла обо всем этом, Арчи наклонился, снял с меня туфлю и втащил мою ногу к себе на колени.

– Ты что это делаешь?

Но он уже мял мне пальцы – и на меня навалилась предательская вялость. А когда он подобрал вторую мою ногу и прошелся сильными музыкальными пальцами по стопам, я отплыла в сновидческую мечтательность.

Некоторое время спустя я рывком вернулась к реальности.

– О господи, я что – уснула?

Арчи нахально подмигнул:

– Ага. Ты, наверное, устала – всю ночь не спать, – поддразнил он.

– Который час?

Он глянул на экран телевизора, где приглушенно шел футбольный матч.

– Пол-одиннадцатого.

– О боже. Я не заточена под материнство. И пить я не мастак. Ты мне что, все два часа ноги разминал? Надеюсь, я не храпела.

– Нет, но тебе когда-нибудь говорили, какая ты милая, когда у тебя слюни текут во сне? Ой-ей! Весь затек!

Арчи встал, потянулся и пошел на кухню за подкреплением.

– Блин, какие же тесные джинсы. Странные у тебя шкафы в доме. Повесишь на пару недель что-нибудь, и оно становится на два размера меньше.

– Да ладно? – хмыкнула я. – Тебе не кажется, что чем старше, тем труднее сбрасывать вес? За годы тушка и брюшко становятся не разлей вода.

Арчи своей очереди посмеяться не пропустит – вот и хохотнул. Из кухни он вернулся с чипсами и вином. Двигался при этом, как пантера.

– Ты с чего вдруг так томно ходишь? – спросила я встревоженно.

– Томно? – шершаво рыкнул он. – Да я просто живот втягиваю. Хотя, знаешь, это не пивное пузо, это... – он прочел надпись на этикетке, прежде чем разлить, – божолейноепузо, с тех пор как я тут живу. Такая вот ирония. Когда-то глотал кислоту, теперь глотаю антацид. Стар я для рок-н-ролла.

– А я думала, ты бросил рок-н-ролл, потому что все продались?

– На самом деле, – вздохнул он, – я бы и сам рад продаться, только никто, блин, не покупает.

И опять он будто обнажился передо мной – как недавно в ванной, – и я забеспокоилась: это после месяцев его хвастовства и бравады!

– Так зачем ты все-таки приехал в Лондон? Ну правда? Господи, ты же не от суда прячешься, а?

– Не-а. Я удрал после того, как жена от меня слиняла. Ну, то есть, житье в Лондоне по-прежнему бессмысленно, но здесь я хоть не напарываюсь на людей, которые рвутся сообщить мне, дескать, только что видели, как моя супружница сидела на лице у моего лучшего друга.

– Найдешь себе еще кого-нибудь, – сбанальничала я.

– Не. Женщины сейчас все такие сложные, – ответил он с игривой усмешкой. – Я не считываю их сигналов. Вот ты сама, типа, давай – возьми меня, отлупи, изнасилуй, приголубь, все разом, но только не трогай руками. Прям сейчас! А уж как меня выводит, что тебе невдомек, до чего я сам всего этого хочу.

Может, выпивка подействовала, может, нервное напряжение, но я хохотала так, что мне чуть жизненно важные органы не разорвало.

– Жизнь пошла под откос, когда мусорные баки на колесиках изобрели. Вот прикрутили колеса к помойкам – и все, мужики больше ни к чему.

От его заскорузлого обаяния моя насупленность потекла, как масло на солнце.

– Ну не знаю. Мне бы мужчина был очень кстати, пока рос Мерлин. Его отец слинял, как только диагноз поставили.

– Да? – Арчи глянул на меня так, будто погладил теплой рукой, и внутри у меня что-то разжалось.

– Мы познакомились в самолете. Фиби подарила мне билеты до Нью-Йорка и обратно на день рождения. Я не знаю спесивее и самовлюбленнее умника, чем Джереми.

– Так ты, что ли, случайно залетела от этого упыря?

– Нет. Я в него влюбилась без памяти, вышла за него замуж и родила этого ребенка.

– Зато какого! – Арчи вскинул брови. – Вот, блин, тебе пахоты досталось. Хоть медаль давай. Как этот мудозвон мог вас бросить?

– Мой бывший муж – эгоистичный, подлый, низкий гаденыш. Не в пренебрежительном смысле слов. Если знаком с ним – значит, уже влюбился. Пока не сблизитесь настолько, что захочешь его убить, – добавила я.

– В разводе бывает только два типа людей. Те, кто тебя отымел, и те, кого отымел ты. Если не повезло и натягивают тебя, обычно это делают без смазки и во все дыры, без прелюдии, после чего тебе выпускают кишки бензопилой, а на раны вываливают червей.

– Разведенные – да. Нас видно за милю, – согласилась я. – У нас у всех страдальческий, измученный, потрясенный вид военнопленных, которые только что выкопались на свободу...

– Ага, и тут обнаружили, что подкоп выводит в самое пекло битвы при, блин, Сомме.

– Точно. В общем, если тебе от этого легче, то у меня все куда хуже твоего, Арчи. Я учительница, которая не смогла научить собственного сына. Мне впору уже быть завучем, а я все учу английской литературе подростков, у которых все чтение сводится к меню в забегаловке с фаст-фудом. Мой выпускной класс объявил мне, что терпеть не может книги – особенно если их приходится читать.

– Литературу надо запретить. Тогда все сразу воспылают к ней страстью, – подначил меня Арчи.

– Да, всю, кроме книг, у которых на обложках секс-дивы без обложек... А мой Великий Роман!

– Ну так а что, блин, тебя останавливает? Главное, чтоб в названии были слова «память», «дорога» и «призрак», а внутри, стало быть, до хрена войны и пыток. Тогда попадешь в шорт-листы любой, блин, премии.

Я рассмеялась. Арчи выключил футбол и повернулся ко мне.

– Кстати, у австралийцев прелюдией называют выключение телевизора, – сказал он, подался вперед и поцеловал меня.

Я хватанула ртом воздух, как теплая тушка в студеном прибое. Мгновенно проклюнулось возбуждение, зашипел неожиданный восторг. Арчи был как кофейные зерна с дымным привкусом амаретто и карамели. Меня обволокло острым, мускусным духом его пота, вина и табака. Щетина терла мне щеки. Я ощущала всей собой вес, мощь и мышцы этого мужчины. Электричество неслось от горла к ногам, задевая на своем пути многое другое. Я прекратила метаться и дала себе раствориться в этих мгновениях.

Когда нас разъяло, Арчи поглядел на меня и нежно, и жадно. Хоть сердце меня и не слушалось, я решила применить австралийскую прелюдию Арчи наоборот – включила телевизор. Ошарашенно отползла в угол дивана и сделала вид, что меня захватил повтор финала чемпионата Румынии по дартсу. Шумная сентиментальность перестала быть моей сильной стороной. Я теперь поднаторела в зловредности и сарказме. Воцарилась натянутая, надуманная тишина – и тут Мерлин загремел ключами в замке. В прихожей он практически выдал Нуриева.

– Мое первое свидание! – Его распирало от счастья, как воздушный шарик с гелием. – Какой божественный вечер. У меня случился великий миг жизни. Атмосфера была сплошь электричество. Я сорвал рубашку и выдал феноменальные па. Я чувствовал себя бессмертным... По-моему, у меня обворожительная личность, как ты думаешь, мам?

Я рассмеялась.

– Конечно, милый.

Мой сын будто созрел и расцвел так, что аж светился. Он стиснул меня в ожидаемых медвежьих объятиях, будто я была аккордеон из плоти и крови. Его трепетный восторг передался и мне.

– Везет Мерлину, – сказал Арчи тихо, и в голосе его была слышна улыбка.

Я пожелала Арчи спокойной ночи со всей формальностью французской статс-дамы и удалилась к себе. Чуть погодя мне под дверь просунулась записка.

Я лежала в постели без сна, и прикосновения Арчи все еще шептались у меня на коже. Я вдруг начала фантазировать, как Арчи движется в постели, как он пахнет, как его сильные ноги обовьют меня. И тут я услышала музыку. Тихие, текучие ноты выманили меня в коридор и, как дудка крысолова, повлекли к лестнице. Подо мной по гостиной разливалась мелодия. Арчи играл на акустической гитаре. Он пел пронзительно и нежно, и у меня даже по мурашкам побежали мурашки. К концу песни Арчи будто родился для меня заново. Облекся таинственностью. Вернувшись в постель, я осознала, что этот человек вовсе не был, оказывается, неандертальцем. По эволюционной лестнице он явно продвинулся до хомо эректуса. Ясное дело: Арчи выпендривался. Так ведь и я.

Глава 13

Доктор Амор заходит во двор

Наутро я проснулась в полосе теплого, густого солнца. Меня ожидал суетливый скучный день: сбегать за продуктами, отвезти Мерлина на Александеровскую тренировку по плаванию ^[83]и намучиться потом с его домашними заданиями, но одной мысли о поцелуе Арчи, о его песне хватало, чтобы улыбка сияла в моих глазах до самого вечера – даже в очереди в экспресс-кассу продуктового магазина, которая продвигалась с такой скоростью, что можно было сгонять к гинекологу, сделать маникюр, педикюр, развестись и не потерять своего места в хвосте.

С чего бы? Я толком и не понимала. Арчи был строго противоположен всему, что в кино обычно требуется для романтического героя. Он был воплощенным антонимом Чувствительному Современному Гладиатору с портфелем капитальных инвестиций в каждом рукаве, а именно такие модны в этом сезоне. Жилистый старый рокер был крепко сложен, однако несколько рыхл посередине. Мог похвастать ладной гривой – а на затылке носил крысиный хвостик. Такое лицо, как у него, может любить только мать, причем слепая. И вот поди ж ты: я с изумлением поняла, что хочу поцеловать его еще раз.

Его фразочки вдруг стали казаться мне до странного обаятельными. Заметив его на улице, я вдруг принялась махать ему как полоумная, будто призывая спасателя. Ясно было, что мое либидо прекратило выходить на связь с ЦУПом и ориентировалось на какую-то мятежную полупорнографическую систему спутниковой навигации. Я ошивалась в кухне без всякой цели, доливала себе чаю и надеялась, что он еще раз меня обнимет. И вот мы уже горячечно сплетались друг с другом то у крыльца, то в гостиной, то у стиральной машины.

Мерлин был предсказуемо прагматичен.

– Я видел сегодня утром, как ты целовала Арчи. У вас правда половые отношения? – спросил он при моей сестре, которая чуть со стула не упала.

– С этим? Ты же говорила, что он животное, – напомнила Фиби, и глаза у нее были круглые-круглые.

– Благослови Господь царство диких зверей – вот и весь сказ.

– Но на прошлой неделе ты его презирала.

– И на этой презираю – в каком-то смысле! Меня поражает до сих пор, отчего люди на улице не спрашивают, не он ли играл пришельца-людоеда с планеты Буэ в «Пришествии инопланетных каннибалов». Список причин отвращения к Арчи такой длинный, что аж челюсть отвисает. Может, все потому, что ему нравится Мерлин, а Мерлину нравится он?

– Ну тогда, похоже, надо с ним залечь и все выяснить, – предложила Фиби с улыбкой в полголовы.

И поздно вечером, когда Арчи кончиками пальцев провел мне по загривку, внутри у меня расползся юркий жар желания. Я будто скользнула в горячую ванну этого мига. Мы легли на кровать, и его тепло озарило меня. Тихая завороженная ночь наложила на нас свои чары, и совсем скоро мы радостно обливались потом в полной наготе.

Когда я открыла глаза, Арчи смотрел на меня, приподнявшись на локте. Его улыбка окатила меня, как высокая волна прибрежные скалы.

– Хей-хо! – воскликнул он и с почтением прикрыл глаза. – Вот так заезд! – Он откинулся на подушки. – Я на тебя ставки буду делать на Больших Национальных.

– Кто б говорил! Эти твои сексуальные приемчики не для новичков. Людям нельзя пробовать это в домашних условиях самостоятельно, – ошеломленно выговорила я, неохотно натягивая трусы. – Играй ты на бильярде, дул бы сейчас на свой метафорический кий.

– Я на свой рецепт подал патентную заявку: семьдесят три минуты на остроумную беседу, шестнадцать – на слоновьих размеров комплименты, нольремарок о футболе и спортивных машинах и немного кропотливой, проверенной в лабораторных условиях работы языком, которую я пока не могу рассекретить. Но у меня, кажется, есть один соперник – в Бразилии. – И он ответил на комплимент: – Да и ты, Люс, в постели такая, что даже соседей тянет покурить.

Уже через пару секунд мы увлеклись заново: меня прижали к кровати, кружева слетели на щиколотки, а щиколотки взлетели к его ушам. Похоже, теперь закуривали и домашние питомцысоседей. Вот так примерно мы и провели остаток выходных.

В субботу к вечеру Мерлин прибыл из музея раньше обычного и вломился ко мне в спальню. Лицо ему перекосило от изумления, будто его кувалдой огрели.

– Поразительно!

Я натянула на себя одеяло и вся подобралась, ожидая нокаута.

– Я был в музее, и тут до меня дошло. С помощью времени вселенная делает так, чтобы все не случалось разом! – От изумления он заломил руки и театрально вздохнул. – А еще я понял, что когда человек улыбается, это у него мысль проявляется на лице, да, мам? Очень не терпелось тебе сообщить. Ох, – вздохнул он еще раз, – беда со всеми этими фактоидами – слишком уж их много.

Он забрался к нам в постель и просиял:

– Ну, чем займемся?

От облегчения я расхихикалась, а вслед за мной загоготал и Арчи. И настроение это как-то растянулось на несколько дней. Наш дом превратился в уютный кокон любви и смеха, Мерлин и Арчи резвились вовсю, и вдоволь нам было и жаркого с овощами, и дуракавалятельных балаганных экспромтов. У нашего счастливого кавардака был и саундтрек: Арчи бренчал и пел всякое китчевое кантри. Песни делались еще смешнее, когда приходилось растолковывать Мерлину смысл текстов. Объяснить значение «Меня бесит в тебе все, кроме меня» ^[84]оказалось очень непросто. Равно как и «Ни разу не ложился спать с уродкой, но просыпаться приходилось мне с такой» ^[85]. И вот еще: «Как целовать в ночи мне рот, что срал мне в уши целый день?» ^[86]Я неумолимо впадала в восторг, наблюдая, как Мерлин расцветает в домашнем тепле и уютном панибратстве. Меня больше не прибивало к земле грузом жизненных трудностей и невозможностей. Наоборот – меня распирало оптимизмом.

– Если в барах есть «счастливый час», значит, должен быть и «несчастный»? – спросил меня Мерлин на полном серьезе, когда я целовала его на ночь под занавес нашего уик-энда. – Американская конституция говорит, что каждый должен искать свое счастье. А как узнать, что ты его уже нашел?

И правда – как? В упоительном сплетении тел глубокой ночью меня охватила дрожь чистой радости. Я даже не сразу опознала это чувство. Может, и впрямь это чудище лесное, эта человеческая руина сумеет выжать из меня всю мою горечь и заполнить счастьем полости в моих костях? Мог ли он и впрямь взять и облечь серую прозу моей жизни в пурпур? Роман «Цвет пурпурный» ^[87]уже был издан, и это единственное, что удерживало меня от его написания.

Чуть погодя, услышав, как кто-то нашептывает сердечные признания – и среди них прозвучало слово «обожаю», – я осознала, пока Арчи чиркал языком по моему соску, что это шепчу я. Свет надежды робким гостем замаячил у меня перед глазами. Может, я и правда еще способна влюбляться? Я на цыпочках двинулась навстречу этой мысли, словно боялась ее разбудить. Может, жизнь все-таки решила мне воздать? Может, старый рокер – неожиданный счастливый поворот в мучительной истории? С годами я превратилась в тяжкий том таких историй. Но что-то в этом человеке заставляло меня ослабить оборону. Кто бы мог подумать, что Арчи и будет тем рыцарем, который переплывет ров и проломит мои стены?

Под окнами прокатился джип, из его динамиков по улице прогрохотало басовое «умца-умца», но я едва обратила внимание. На почве беспробудного счастья я стала вдруг благосклонна к брендовой одежде, кольцам в носу, западным женщинам-мусульманкам, пирсингу, ботоксу, корпоративному арго и личным тренерам. Люди, знаменитые лишь собственной знаменитостью, больше не раздражали меня – равно как и интонирование вверх, неправильная грамматика, конаны-грамотеи, пользовательские инструкции, пневмосдуватели для листвы, а также дурацкие имена типа Поэма, Тиса, Венера, Стелла, Мелодия или Кассия. Я, похоже, перенесла брюзгаэктомию.

Арчи накатился на меня. Я вгляделась в его лучистое улыбчивое лицо, и любовь к нему показалась мне вдруг не такой уж странной.

* * *

Когда утром в понедельник меня вынул из постели стук в дверь, пришлось вытягивать себя из объятий Арчи, будто он весь целиком был сшит из «липучки». Хрустальное осеннее утро шелестело позолоченными листьями, и я топала вниз по лестнице в полном блаженстве.

Если бы все это снимали в кино, вода в вазах должна была бы заколыхаться, как бы предостерегая: сейчас случится нечто монументальное. Я же в полном неведении добралась до входной двери, вся взъерошенная и насквозь пропахшая густым кисло-сладким духом любовных игр. Распахнула дверь, облаченная лишь в Арчину рубашку и довольную улыбку, – и обнаружила на пороге бывшего мужа. В его руках громоздилась охапка цветов.

– Люси. Прости, что я тебя бросил. На самом деле я люблю тебя. И никогда не переставал любить. И Мерлина. И я хочу посвятить остаток своих дней тому, чтобы загладить все, что я наделал. Я хочу вернуть тебя, любимая. Отчаянно хочу.

Глава 14

Перерожденное созданье

Я удостоверилась, что трусов не обмочила, так что, в общем, удар с гордостью выдержала. В ушах у меня стучала кровь. Я смотрела на своего бывшего мужа целую безмолвную вечность: двадцать секунд? десять лет? Кто знает? Передо мной был тот же Джереми – те же острые скулы, сжатые челюсти, глаза такой голубизны, что можно утонуть, и ослепительная улыбка игрока, ставящего по-крупному. Дизайнерская рубашка, черные брюки, обязательный «ролекс» – да, все на месте, за исключением болтов, торчащих из шеи. Пришлось напомнить себе, что он – то самое чудовище, которое меня бросило много лет назад. Оторвав от него взгляд, я попыталась заговорить, но губы словно накачали новокаином.

Выкрутиться удалось бы, только применив мою технику выживания – вернувшись к дефолтной установке «язвительная дерзость».

– Можно было догадаться, что ты где-то поблизости: соседские собаки места себе не находят, – произнесла я наконец, хотя сердце под рубашкой Арчи барабанило как сумасшедшее. – Чего тебе надо? – Я уже собралась окончательно и приготовилась к любому удару.

– Я вел себя отвратительно, – произнес Джереми замогильным голосом, будто ему только что диагностировали рак яичек. Тот же голос, странно знакомый и незнакомо странный.

Мы пялились друг на друга через пропасть. И тут Джереми приступил к заранее приготовленной речи:

– Мужчин нужно принуждать к подписанию брачного соглашения об эмоциях. Молодоженов обычно беспокоят финансы, а что же чувства?.. Чувства– вот долгосрочный вклад женщины. Все могло бы получиться как надо, если бы ты заставила меня подписать такой контракт: Я обещаю стараться тебя веселить. Я обещаю смеяться над твоими шутками... Я обещаю говорить тебе обо всем, что я в тебе люблю, каждый день, начиная с твоего чудесного смеха... Я обещаю никогда не оставлять тебя в час нужды... Я обещаю быть хорошим отцом.

Лицо мне свело от изумления. Я закатила глаза практически до кромки волос.

– И ты думаешь, я во все это поверю? Что после всех этих лет ты вдруг изменился?

У Джереми лоб сморщился, как корка на остывающем крем-брюле.

– Я правдаизменился. У меня в голове не укладывается, что я натворил с тобой. Мне нужно было увидеться с тобой и рассказать тебе, что я чувствую.

– И что ты чувствуешь? Ты не умеешь чувствовать, Джереми. Нечто ближайшее к чувству ты испытываешь, когда говоришь: «Это доставило удовольствие ста процентам нашей фокус-группы».

– Это все прежний Джереми! Я отдаю себе отчет, что несколько припозднился с осознанием, но я понял, что карьера и работа – еще не все.

– И это говорит человек, который известен своими оргазмическими криками: «О боже! Доу упал на два процента! Да! Да!! Да!!!»

– Действительно, я былтаким. Признаю. Но теперь я уверен, что друзья и семья важнее всего остального.

– Отлично! Это надо отметить. Давай пригласим всех твоих друзей... закажу столик на одного, ага?

– У меня отец умер, – сказал вдруг Джереми. Голос у него загустел от подавленного чувства.

– О, – только и могла я сказать, и ветер мгновенно утих в моих саркастических парусах. – Соболезную.

Джереми отбросил букет и осел на кирпичный заборчик, отделяющий мою раздолбанную террасу от сияющих свежеотремонтированных георгианских хором по соседству.

– Я любил отца, Лу. Но часть вины за разлад нашего брака я все же возлагаю на родителей. Если бы они выказывали мне любовь и нежность, как должны были, если бы научили меня общаться, я бы никогда тебя не бросил. Но мои родители всегда предпочитали собственному сыну собак, – сказал он с горечью. – Собак держали в доме, а меня отправили в псарню экстра-класса под названием «Итон». Когда Мерлину поставили диагноз, мне попросту не хватило эмоциональной зрелости. А теперь уж поздно говорить отцу о том, что я чувствую. – Он безутешно повесил голову. – Но я потолковал с матерью. Она тоже отчаянно сожалеет. Она очень хочет видеться с вами, безумно. И я.

Он посмотрел на меня с такой искренней мольбой, что я мгновенно сдала позиции и уселась рядом с ним на раздолбанный заборчик.

– Я просто вплыл в отцовство, без руля и без ветрил. А потом испугался, нырнул за борт и как бешеный поплыл к берегу. И все эти годы жил, как потерпевший кораблекрушение. – Он уткнулся лицом в ладони.

Я так хотела ему верить, но развод чернел между нами, как огромный синяк. «Условия развода будут справедливыми и равными. Нагибайся» – вот довольно точный итог произошедшего. Поэтому дружеских объятий я не раскрыла, но зато вяло поаплодировала:

– Очень трогательно, Джереми. Прямо викторианский роман. Кстати, даже если отец включил тебя в завещание, вывозить имущество прямо с похорон как-то неприлично, имей в виду.

Джереми вглядывался в меня покрасневшими глазами.

– Господи. Ты и впрямь обо мне такого ничтожного мнения? Ну да, и кто тебя упрекнет? – Он уныло вздохнул. – Я повел себя низко. Мама рассказала мне о Мерлине, о его проблемах. Он не виноват, что не умеет правильно эмоционально реагировать. Я много читал об Аспергере. Его когнитивная эмпатия – способность понимать, что чувствуют другие, – недоразвита, я знаю, но эксперты говорят, что это...

Я вскинула руку:

– Можно оставить заявку на прерывание твоего монолога, Джереми? Хочу предупредить, что через пару минут попрошу слова, и слова будут такие: мне насрать, что ты думаешь.

Но Джереми все равно продолжил:

– Но несомненно, что Мерлин унаследовал болезнь по моей линии. Наверняка. Среди Бофоров распространена эмоциональная слепота. Взять моего отца. Ты знаешь, что он ни разу за всю жизнь не сказал, что любит меня? – Джереми тоскливо застонал. – Может, у него тоже был Аспергер, просто неустановленный? Кто знает? Но вот с такой отцовской фигурой перед носом ничего удивительного, что из меня самого получился никудышный отец. И вот поэтому я вернулся. От поддержки в семье и от профессиональной помощи Мерлину будет огромная польза, и я в состоянии все это оплатить. И, что важнее всего, у него будет отцовская любовь. По меньшей мере.

Я смотрела на своего бывшего со смесью изумления и подозрительности. В последние десять лет просить у него денег было все равно что просить у трупа пинту крови, а сейчас он сам предлагал кровопускание наличными.

– Чего тебе надо? – спросила я ледяным тоном.

– Прощения. Еще одного шанса. Мерлину нужно наращивать социальные навыки. Мне тоже. Смерть отца, ну... заставила меня переосмыслить всю мою жизнь. Можно считать это прозрением. Я поклялся быть хорошим отцом. И поклялся оставаться верным этому обещанию.

– Хе! Мне ты в этом не клялся... Как там Пудри Хепберн? Как у нее с американской кабельной карьерой? Видала ее недавно в каком-то кулинарном шоу. На фотографиях выглядит живее, чем живьем. Передоз ботокса, видимо? Но есть, есть у Одри два мощных преимущества – она их предъявляет в каждой программе. Я все надеюсь, что она таки плюхнет сиськой в сковородку. Облядушек с тушеной грудью. Может, ей стоит попробовать совсем не раздеваться? Как думаешь, не пострадает ли целостность замысла?

Замужество проносилось в памяти чередой болезненных вспышек, по большей части – размытые мрачные образы и шумы. Но боль предательства Джереми вдруг снова пронзила мое сознание.

– С Одри покончено. – Джереми, ссутулившись, глядел себе под ноги.

– Да ну? У тебя, видать, красоточное переутомление, – воинственно диагностировала я. – Неизлечимо, если трахаешься с девушкой, у которой IQ ниже, чем фактор защиты ее крема от загара.

– Просто Одри, ну... не разделяет моих убеждений. Когда был помоложе, я все искал этот волшебный смысл жизни. Думал, он – в успехе, общественном положении, доходах. Но на самом деле все очень просто. Смысл жизни в том, чтобы делать жизнь других людей значимой... Делать что-то сущностное... И вот поэтому я собираюсь заняться политикой.

В наступившей тишине можно было расслышать, как с мелодичным скрипом растет трава. Джереми собрался элегантно прошествовать в чарующее пространство политики, согретое для него дорогим усопшим папочкой.

– Ты? Политикой? Да ты же банкир. Твою нравственность отыскать труднее, чем свидетельство о рождении Шер.

– Нет, уже не банкир. Мы с американскими партнерами расстались. Тебе моя мама не говорила, что я основал собственную хеджевую компанию в Лос-Анджелесе? Но беззастенчивая жадность моих партнеров, их уходы от налогов, все эти их финансовые пирамиды... Меня от них выворачивало. Захотелось посвятить себя служению обществу. Я в партийных коротких списках. Голосование – на следующей неделе. Парламентский глава партии назначил дополнительные выборы. Я хочу воздать обществу.

– Да ладно? – сказала я с каменным лицом. – Знаю я, как твоя семейка воздает. – Я вскинулась на ноги. – Слегка повысишь налоги – фунтов на двести в год для таких, как я, а потом сильно сократишь их и сэкономишь нам всем пенсов двадцать.

– Я баллотируюсь от либеральных демократов, – сказал Джереми с мрачной безмятежностью.

Я развернулась на пятках и уставилась на него:

– Серьезно?

Послышался глухой грохот: тори Дерек Бофор ворочался в гробу.

– И что же? Ты думаешь, сменил политические вкусы – и я вся растаю? Тебе нежность и тепло я могу предложить лишь в виде кремового торта в морду.

Лицо Джереми печально вытянулось.

– Господи, Люси. Какая же ты стала циничная. А была такая жизнерадостная. Я оттого в тебя и влюбился. Это я такое с тобой сделал? Если да, то нет мне прощения, никогда...

– Ты? – Я хохотнула. Но смех вдруг сорвался в горячие злые слезы – память о прошлом вышибла из меня дух. – Как ты мог нас бросить? – заорала я и увидела, как мои руки, сжатые в мои же кулаки, заколотили Джереми в грудь.

Мой бывший муж принимал удары, пока я не спустила пар.

– Я заслужил. Ненавижу себя за то, что сделал, – проговорил он севшим голосом. – И я хочу тебе за все воздать, Люси.

– С чего мне тебе верить? – Мне показалось, что я выдала голосом свою уязвимость, несмотря на все мои попытки изображать Мохаммеда Али.

– Если тысмогла настолько измениться, Лу, значит, и ямогу. Ты разве не дашь мне увидеть сына?

– Ах вот теперьты хочешь его повидать? Где же ты был, когда емунужно было увидеть тебя? Где ты был, когда твой сын бился головой о стены? Где ты был, когда он пытался выпрыгнуть из окна? Где ты был, когда он бил себя по яйцам от омерзения к себе? Где ты был, когда его макали головой в унитаз в школьном туалете? – Я топтала его букет. – Где, где ты, выродок, был?

У Джереми сделался вид человека, который нечаянно раздавил пасхального кролика и теперь должен сообщить об этом детям.

– Ох, Люси. Мне так стыдно. Ума не приложу, как ты все это выдержала.

– Ну, иногда меня это чуточку выматывало, – ответила я, и с каждого слова капал сарказм. – Но я с легкостью с этим справлялась – всего-то делов: запер дверь и ори в подушку час-другой-третий... Если бы не мои родные, я бы уже давно плела косы в соответствующем заведении.

Джереми раскрыл мне объятия:

– Дай мне все исправить. Я хочу позаботиться о тебе и о моем сыне.

– Видимо, так же, как ты заботился о нас при разводе? Ты сказал мне, что все поделил ровно поровну. Делить, правда, оказалось нечего. Ты нанял зондеркоманду юристов, чтобы те спрятали все твои активы и списали большую часть твоих доходов. Мне нечего было ловить.

– Развод – это все равно что выемка асбеста: требует осторожности и страшно ядовит. Отец все делал через своего адвоката. Я теперь понимаю, насколько этот адвокат все испортил. Как все вышло жестоко. Но, Люси, мы же любили друг друга, разве ты забыла?

– Да, у нас было много общего. Ты.

– А помнишь нашу дивную свадьбу? – уговаривал он.

– Да, сказочный был брак – в версии Квентина Тарантино.

– Есть пять золотых правил счастливого брака. – Джереми попытался улыбнуться. – К сожалению, никто, блин, их не знает.

– Язнаю. Джин, успокоительное, водка, ксанакс, снотворное. Мы расстались по одной простой причине: ты не расценивал женитьбу как эксклюзивную телесную договоренность.

– Слабы мужчины. Примитивны. Недостойны. Твой отец оказался ненасытным любителем малолетних массажисток и легких девиц, но ты его простила. Если ты смогла простить собственного отца, почему не можешь простить меня?

Я разглядывала бывшего мужа с прокурорским вниманием к деталям. Тот же Джереми, но на лице у него было незнакомое выражение – покаяние. Менее побитую жизнью женщину оно бы тронуло. Но не сомневалась я только в собственном сомнении.

– Нет.

– Я совершил ошибку, бросив тебя, – сказал он глухо. – Я никогда никого не любил, кроме тебя. (В тени дома в его глазах не было синевы – лишь темнота жидкого шоколада.) Ты подстриглась? Тебе идет.

– Ты для меня умер, Джереми.

Глаза его теперь исполнились растерянности и боли, как у впечатлительного школьника.

– Столько всего я не успел сказать моему дорогому отцу. Но зато я могу многое успеть со своимсыном. Как думаешь, у Мерлина есть хоть какие-нибудь чувства ко мне? – спросил он осторожно, покорный, как младенец.

– Такие же, как и у меня. Уверена, он благословляет землю, в которой ты похоронен.

– О, Люс, как же мне убедить тебя? – Он оглядел мою облупленную ветхую террасу, удушенную плющом. – Давай я куплю тебе новый дом. Хочешь? Что ты хочешь, чтоб я сделал?

Я собрала сердце в кулак. Запереть его в канализационной шахте с бандой половых маньяков-сифилитиков в данных сюрреалистических обстоятельствах показалось мне разумным.

– Держись от нас подальше, вот и все, – сердито сказала я.

– То есть смысла снова делать тебе предложение нету? – Он выдал мне самую обворожительную свою улыбку.

– Для меня наш брак был чистой вивисекцией.

Я взялась за дверь. Он повесил голову:

– Прости меня, Люси.

Я наслаждалась глубиной его стыда.

– По-моему, тебе пора возвращаться в серные недра, которые тебя породили.

Тут мне на поясницу легла теплая, уверенная рука – и в шею засопел Арчи.

– Че происходит? – сурово спросил он.

– Мой бывший муж реинкарнировал при жизни, надо срочно написать Ширли Маклейн ^[88].

Арчи напрягся.

– Так это ты – тот самый говеный опарыш, который ее бросил в нужде? Шел бы отсюда поскорее, пока я не сделал криминальным колонкам план по новостям.

Дверь задрожала на петлях – Арчи захлопнул ее перед носом моего изумленного бывшего.

Глава 15

Обожаемый папочка

На следующий же день начали прибывать ботсады цветов. От фанфарного запаха, рвавшегося из разноцветных бумажных кульков, голова шла кругом. Следом доставляли виноградники шампанского. Чуть погодя привезли новый ноутбук для Мерлина. Далее – билеты в оперу. Я вернула их с припиской: «Весь мир – театр, а ты в нем – Лихтенштейн или Тувалу».

Брошюры агентств недвижимости доставлялись отдельно, с задорными записками:

Я не ответила и на это, и тогда Джереми стал «невзначай» появляться там, где я бывала: в супермаркете, в спортзале, в местной библиотеке, в сквере на нашей площади, – всякий раз делая вид, что это случайность.

– Ой, а мы раньше нигде не женились? – игриво интересовался он.

– Ага, а я раньше нигде не вопила тебе всякие оскорбления? – отвечала я эдак или еще каким-нибудь ядовитым манером, после чего стремительно удалялась.

– Пожалуйста, дай мне повидаться с сыном, – умолял он по телефону. – Я знаю, что не заслуживаю участия. Но хотя бы ради Мерлина.

– Ни за что.

– Он обо мне вообще спрашивал? – клянчил он дрожащим виноватым голосом.

– Нет, – врала я и вешала трубку.

Пятизвездочное унижение длилось неделями. Сестру и маму ошарашило его покаянное явление.

– Джереми извинился? – спрашивали они взбудораженным хором.

– Ну. Невероятно, а? Единственный человек, перед которым он когда-либо извинялся, – его деловой партнер, которого он обанкротил. Извиниться предписал суд.

– Не поддавайся, – предупредила Фиби. – Твой бывший – агрессивный, злобный, самовлюбленный мегаломан. И это я не в кастрирующем смысле слов.

– Она права. Моральные ценности этого человека можно с удобством разместить у плодовой мушки в пупе, и еще место для трех тминных зернышек останется, – витиевато постановила мама.

– Он хочет купить нам дом побольше. – Я помахала брошюрами. – Какая тупость предполагать, что мое прощение можно купить.

Моя сестра, вновь вставшая в ряды пикетчиков, выхватила бумажки и зачиталась.

– Ноттинг-Хилл-Гейт? Ты знаешь, какие там цены? Мне денег не хватит купить столько наркоты, чтобы даже галлюцинировать, что я могу там поселиться. Можно как-нибудь взять у Джереми деньги, а потом не иметь с ним ничего общего?

– Держись от него подальше, дорогая, – посоветовала мама. – Вот если б ты могла сделать, как «черная вдова» – переспать с ним разок, а потом съесть.

Но меня не нужно было убеждать. Если Джереми решил протоптать ко мне дорожку, сообщила я коту, он играет с огнем. Но похоже, моя Охранная Система Родительской Тревожности вдруг зависла, поскольку я сильно недооценила упорство моего бывшего. Простой термин «настойчивость» – практически такое же приуменьшение, как обращение Бен Ладена к его женам в пакистанском укрытии: «Кажется, за нами пришли».

Как-то в субботу мы с Мерлином купались в местном бассейне. Мой сын, как обычно, плавал брассом по скоростной дорожке против движения, наталкиваясь на всех и каждого, учиняя кавардак, а вокруг него переворачивались кверху брюхом другие пловцы, – и тут к нему подгреб Джереми и представился.

– Ты, кажется, Мерлин. Привет. Я твой отец, Джереми.

Шипя от ярости, я чуть не выхлебала полбассейна, плещась по-собачьи рядом с сыном. Ага, по чистой случайности он тут оказался – распихивая мокротные медузные плевки в глубинах обогащенных грибком местных терм. В моем семействе это называется «выгребная яма» – толпа людей, разбавленная водой. Все равно что сидеть в ванне с кучей посторонних.

– Ты что вытворяешь? – выпалила я.

Но Мерлин расплылся в широчайшей чеширской улыбке. Впервые за тринадцать лет встретившись с отцом, он выдал – без всякого порядка:

– Ты помнишь, когда мы познакомились? Ты человек бывалый? Ты спишь с плюшевым мишкой? У тебя есть друзья-геи? Всем ли женщинам нужно заниматься сексом, чтобы получился ребенок? Выходит, у тебя был секс с моей матерью? Это очень отталкивающая улыбка. Очень кривая. Ты пользуешься увлажняющими средствами? Это невероятно, что ты мой отец. А затвор тебе давно передергивали? Чтоб и так, и эдак, и через колено? У тебя есть дети с другими женщинам? А коммунистические ценности? Когда ты снова увидел мою маму, ты пал на колени и умылся счастливыми слезами? Тебе нравится мой буйный нрав? У тебя волосы все серые и белые. Ты белый медведь? Ты, наверное, оборотень из холодильника, у тебя на той стороне медвежья семья, на Северном полюсе, и поэтому тебя так давно не было видно, и почему ты раньше не приходил? Можно я познакомлюсь с твоей медвежьей семьей? У тебя было столько же жен, сколько у Генриха VIII? Если не столько, то сколько?

– Помимо его собственной? Наверняка жены всех его друзей и коллег, судя по его поведению, – перебила я мятно-ледяным надменным тоном.

– Ты правда мой отец? – спросил Мерлин, рассекая воду.

– Отныне, ежедневно и навсегда.

Я бы прикрикнула на Джереми, велела бы ему отвалить и оставить нас в покое, но у Мерлина лицо светилось от радости. У моего сына был вид путешественника, который много лет читал о чепрачном горном гепарде, но никогда не рассчитывал увидеть его вблизи.

Когда мы вылезли на бортик, я обратила внимание, что стройное тело Джереми с возрастом почти не оплыло. Тугие черные плавки облегали до того бойкую задницу, что трехпалого ленивца от такого задора хватил бы инфаркт. Лучше б он облысел или покрылся экземой с головы до пят. Но из Джереми перли ум и обаяние. Судя по восхищенным взглядам мамашек, он мгновенно стал блестящим противоядием от липучего бамбиноликого анальгина дежурных спасателей-подростков. Я вспомнила, как ладно мой бывший муж смотрелся голым, – и тут же выбросила этот образ из головы и плюхнулась на лавку рядом со спасательными кругами. Джереми оценил и мою фигуру взглядом, который я сочла за одобрение, после чего осторожно приобнял Мерлина за плечи и поинтересовался, как Мерлин себя чувствует.

Мерлин ответил, что у него такое же настроение, как у плотных частиц взорвавшейся звезды, которые втянули в себя всю положительную энергию из видимой части Вселенной, только не настолько рыхлое.

– О. Ага, – пробормотал Джереми и покрепче сжал губы, чтобы не дрожали.

Мерлин убежал переодеваться, а Джереми вздохнул с облегчением.

– Уфф, нервы еле выдержали. Живот скрутило так, будто у меня язва. Ух. – Он приложил руки к животу, явно утишая боль. – Кажется, меня сейчас вырвет.

– Правда? Я вся беспокоюсь. Надо вызвать «скорую». Или давай пошлем записку в бутылке, – с издевкой предложила я. – Или курьерской улиткой будет шустрее? Как ты посмел вообще заявиться сюда? Ты травмируешь Мерлина.

– Он такой красивый, – отметил Джереми и уснастил свой комментарий: – Слава богу, он похож на тебя. Хотя не понимаю, как он слышит запахи, таская на лице мой нос.

Я уставилась на него с безграничной враждебностью.

– В миллионный раз говорю: ты нам не нужен! Оденься и отъебись!

Каждым словом я, как пулей, метила ему в сердце. Я рванула в раздевалку. Нужно смыть запах хлорки, но в душ вытянулась очередь. Нетерпеливо подождав пару минут, я кое-как поплескалась в раковине. На сушку волос времени не осталось, и я, все еще мокрая, как можно быстрее влезла в одежду. И все равно не поспела. Когда я ворвалась в кафе – пуговицы наперекосяк, одной штаниной в носке, – Мерлин уже уютно устроился за одним столиком с Джереми, хлебал суп, уплетал ломти свежего хлеба с маслом, болтал, и в глазах у него искрился смех.

Мерлин умел получать несоразмерное удовольствие даже от мелочей, хотя потом его настроение могло сорваться в пропасть с головокружительной скоростью. Вот он сейчас умащен волшебством, а через минуту его могут настичь прежние демоны. Поэтому я проглотила гнев и уведомила о нем Джереми в завуалированных терминах.

– И как это тебя не развеяло ветром? Поразительно, – прошипела я сквозь зубы. – Там же чеснок, в салате. Я думала, вампиры его не переносят.

Арчи, последний час тягавший железо, ввалился в кафе через десять минут. Когда у нас с ним начался роман, он сменил бухло на штангу. Мускулистое тело Арчи притягивало похотливые взгляды мамашек со всего квартала. Их обильно накрашенные глаза намертво приклеивались к его могучим бедрам, когда он с Мерлином гонял в парке мяч. Заметив Джереми, Арчи смерил его подозрительным взглядом и угрожающе пошевелил бицепсами.

– Арчи – главнокомандующий маминых обожаний, – радостно объяснил Мерлин. – Он – рок-сегун, играющий с изяществом, стилем и цветистостью. Он музыкальный колдун. Шекспир гитары.

– Мое почтение. – Джереми встал и протянул руку. – Рад очному знакомству. Джереми Бофор. Главнокомандующий самоуничижения, – добавил он, чтобы мне потрафить. – Счастлив встрече.

Арчи глянул на предложенную руку так, будто она была обсижена блохами.

– Еще разок: ты кто такой? Ах да. Точно. Подонок, который бросил жену, как только понял, что у его ребенка особые нужды, а потом обобрал ее при разводе... Я бы хотел сообщить тебе, какое ты чмо, но, конечно, в присутствии твоего сына ничего говеного я тебе говорить не стану. Пойдем, малыш, – он хитро подмигнул Мерлину, – у нас в десять игра.

– Подлинная любовь ни о чем не просит, – вот что Мерлин сказал на прощанье свежеобретенному отцу.

Мы шли домой за моим сыном, он скакал впереди с хмельной самозабвенностью кенгуру на крэке, а Арчи пинал осенние листья. Они хрустели у нас под ногами, будто мы прогуливались по гигантской чашке с кукурузными хлопьями. Арчи взял меня за руку, сжал ее.

– Блин, этот мудак шармует с такой силой, что будто бланманже шприцем в уши впрыскивает. Беда в том, что банкир без раздвоенного языка – это ж как, я не знаю, Чарли Шин ^[89]без шлюхи и метамфетаминов. Не-блин-возможно, – произнес он этим своим надтреснуто-бархатным голосом.

– Понятное дело. Я бы его прибила не сходя с места, но ох уж эти мне люминофорные тюремные треники. Мне такие никогда не шли, – пошутила я, чтобы как-то скрыть мрачные предчувствия.

– А еще ведь надо себе банду выбрать подходящую из сокамерников... И татуировку, – с серьезным видом ответил Арчи.

– И все-таки. – Я отмела шутки в сторону и повернулась к нему: – Мерлин ему очень обрадовался. Я не выношу этого бессердечного выродка. Но сын имеет право знать своего отца, нет? Может, стоит как-то шире на все это смотреть?

– Шире? Больше мух в глаза попадает. И дует сильнее. Ну-ка, зажмурься немедленно, – пылко посоветовал Арчи.

В ответ я сжала ему руку. Как он прав. Я верила, что в жизни возможно все – за вычетом, наверное, прыжков с парашютом на каблуках, ныряния с аквалангом на роликах и бывшего мужа, который вдруг наелся и в лес не смотрит. Блин, да я лучше пойду на свидание вслепую с Ганнибалом Лектером, чем впущу Джереми в свою жизнь. Отец Мерлина, возможно, думал, что открывает нам окно возможностей. Так я тогда закрою ставни.

Глава 16

Наврать любови о любви

На самом деле я не смотрела на происходящее ни шире, ни у́же – я таращилась. Вопреки моему сопротивлению, Джереми позвонил на следующий день и пригласил нас с Мерлином к своей матери на обед. Поскольку Бофоры – великие поборники этикета, я постаралась облечь отказ в светскую фразу: «Да я лучше залягу в джакузи со стаей пираний». Джереми взялся объяснять, что его маман желает оговорить учреждение особого фонда для Мерлина, из которого будут оплачиваться все его грядущие нужды, включая обучение в лучшей спецшколе. Я отклонила это предложение. С тех пор как он нас бросил, мы научились как-то справляться самостоятельно, спасибо-спасибо. Нам не нужна ничья помощь.

Я бы стояла на своем, если бы мне не позвонил директор Мерлиновой школы и не предложил обсудить неизбежное исключение Мерлина. Оставшись на второй год в выпускном классе, Мерлин больше сидел за дверью класса наказанным или выгнанным с урока, чем, собственно, на занятиях. Последнее время моему сыну доставалось на орехи так часто, что он мог бы стать очень преуспевающей белочкой. Почти неизменно я ощущала себя коляской взбесившегося мотоцикла. Все шло настолько плохо, что я уже подумывала явиться на следующее родительское собрание под псевдонимом.

Всю Мерлинову школьную жизнь я снимала трубку, слышала имя своего сына – и сердце у меня ухало от тоскливого ужаса. Но недавно ситуация стала куда серьезнее. Когда учитель химии попросил класс назвать две вещи, наиболее часто наблюдаемые в клетке, и мой сын ответил «англо-афроазиат и афрокариб», меня вызвали на ковер.

– Разжигание межнациональной розни – уголовное преступление, – объявил директор ледяным тоном.

Мерлин обратил на меня свои мечтательно затуманенные очи и томно улыбнулся. Неудивительно, что ему лучше в собственном мире. Я потерла пульсировавшие виски.

– Он не расист. Он все понимает буквально. Мерлин выдает факты. Если не считать европеоидов, те, кого он назвал, действительно составляют большинство заключенных в...

– Это не единственный пример, – перебил меня директор. – Замечания насчет роста, веса, внешнего вида и сексуальной принадлежности также социально неприемлемы.

Я вдохнула поглубже и залепетала, что дети с синдромом Аспергера не имеют ни психологического фильтра, ни когнитивной способности защищаться. Я указала, что другие дети знают, как могут спровоцировать Мерлина, и подначивают его, обзываются, шпыняют его, как собаку, а потом убегают.

– Но виноват всегда мой сын.

В ответ директор спросил меня, как, в таком случае, реагировать на хулиганское поведение Мерлина. Я предложила вывезти к морю местных бюрократов от педагогики, разместить на списанном сторожевике и затопить его в самом глубоком и мрачном месте Северного Ледовитого океана. Директор предпочел исключение из школы.

Слово «исключение» шарахнуло меня стоваттным ударом. Мерлин все еще улыбался, как сфинкс, вперяясь взорами в то, чего я не могла видеть.

– Я вас прошу о помиловании, – взмолилась я. – Оно у вас в руках. Если вы его исключите, что ж ему дальше делать? Оставить школу без аттестата? Или отправиться в интернат для отстающих, также известный как «Общество анонимных двоечников»? И какое он там получит образование? Учителя-недоучки, пытающиеся как-то контролировать диких, разнузданных детишек... Из того интерната один шаг до колонии. Правительство анонсировало сокращение мест в тюрьмах на три тысячи, и мне тогда надо скорее застолбить одно для моего сына! – сказала я саркастически. – Знаете, к какой карьере готовят такие интернаты? Изготовление номерных знаков. С наставлением в том, как подобрать упавшее в душе мыло, не нагибаясь. – Я просто клокотала.

– Там-то ваш сын и сможет проверить свою теорию клетки, – ответил мне директор.

Если отколошматить такого человека до беспамятства «Загадочным ночным убийством собаки» ^[90]в твердом переплете, это же всего лишь хулиганство, правда?

Пока мы шли к машине, Мерлин прошептал тихо-тихо:

– Мам, наверное, это очень тяжко – иметь сына, из которого ничего путного не выйдет.

– Это из твоей школы ничего путного не выйдет, – буркнула я, ведя машину на травмоопасной скорости.

Я глянула на часы. До конца моего обеденного перерыва оставалось десять минут, и времени даже остановить машину у меня не было. Я выпихнула Мерлина на тротуар рядом с домом, как мешок с почтой, и метнулась на работу, чтобы директор не заметил моего отсутствия и не исключил меня. У меня за этот семестр накопилось столько письменных замечаний, что впору было звать моего начальника «Капитан Мемо».

Заглушив мотор на школьной парковке, я пару мгновений смотрела, как мамы моих учеников болтают у дверей. Им и невдомек, что они – счастливые обладатели выигрыша генетической лотереи. Я подумала о Мерлине – как он пытается стоять за себя в путаной, сумасшедшей школьной среде, и никто не вступится за него ни за обедом, ни в играх. Я слышала стаккато издевательского хохота, которое он выслушивал ежедневно. Какое будущее ждет моего ребенка? С его-то шестью «колами» и тремя «без оценки» на выпускных экзаменах, с резюме, в котором игра на воображаемой гитаре в гостиной была единственным достижением, будущее, как мне смутно казалось, сводилось к «да пошло оно все». Вероятность выживания моего сына в интернате была такой же, как у пай-мальчика – в резиденции «Плейбоя». И вот тут-то я и позвонила Джереми.

– Про ланч, – сказала я резко. – Хорошо, мы приедем. Но только при условии, что твоя мать насобирает ровно столько слов, чтобы извиниться перед единственным внуком за то, как она с ним обращалась все эти годы.

Хоть я и сказала Арчи, что жду не дождусь этого визита в точности так же, как обычно рвусь к гинекологу на цервикальный мазок, я осознавала гнусное, вуайеристское желание снова увидеть Джереми, мазохистское любопытство разузнать, что произошло в его жизни. Да, я сообщила Джереми, что он для меня умер. Но неким странным образом мой интерес к нему в последние недели продолжал расти – как ногти на трупе.

Когда я объявила Мерлину, что мы едем на субботний обед в дом его отца, он осенил меня взглядом, в котором бурлила радость. Всю дорогу до Челтнэма, урча от удовольствия в гладком черном «мерседесе» Джереми, мой счастливый сын скакал от темы к теме, как обезьянка под пологом джунглей. Пока он возбужденно лопотал на заднем сиденье о крученых подачах и природе времени, я заметила, что в повадках и языке он уже начал подражать своему отцу. Стараясь понравиться, он преувеличенно громко смеялся над каждой репликой Джереми – этот метод он отработал, чтобы скрывать смущение в слишком эмоциональных для него ситуациях. Я сидела молча, бросая на своего бывшего пакостные недоверчивые взгляды. Джереми желал, чтобы я поверила в его перерождение. Ага, размышляла ехидно я, а Бритни Спирс на самом деле – жутко застенчивая отшельница, которая пойдет на все, лишь бы избежать шума в прессе.

Хоть Арчи и полагал, будто английская деревня – холодное, дождливое место, где кролики и олени неосвежеванными скачут по полям, он изъявил готовность примчаться на территорию джина и джема на моей машине и забрать меня при первом же намеке на неприятности. Я забила его номер на горячую кнопку.

«Время, может, разбитое сердце и лечит, – написал мне Арчи охранительую эсэмэску, – но только не то, куда загнали кол. А это и произойдет, если этот пижон огорчит тебя или Мерлина хоть, блин, чем-нибудь».

Сырая рыхлая щебенка на подъездной аллее Бофоров захрустела под колесами нашего автомобиля, низко рыкнувшего на площадке у дома. В густеющем тумане хищно и зловеще проступала двухсотлетняя живая изгородь, затейливо подстриженная в форме тигров и павлинов. Выбравшись из «мерседеса», я оглядела статуи давно забытых Мерлиновых предков, стоявшие по щиколотку в воде, ледяной в этот дождливый октябрьский день.

Тюдоровские балки семейной усадьбы Джереми нависали над нами почерневшим нутром кита. Казалось, меня заглотили живьем и теперь пережевывают. Не только бофоровские гончие прыгнули на меня и вылизали мне ноги, но и Вероника вдруг присосалась ко мне. Запечатлела на моей ошарашенной щеке нехарактерный поцелуй.

– Добро пожаловать в семью, Люси, – произнесла величественно моя бывшая свекровь и промокнула глаза кружевным платочком. – И Мерлин! Мой дорогой мальчик. Как ты вырос!

Ее тронную речь прервал мелодичный пук.

– Почему горячий воздух выходит у меня из зада? – спросил у нее Мерлин жизнерадостно. – А из твоего зада он тоже выходит?

Пытаясь замять неловкость, Вероника сгребла внука в объятия. Кольца жира обхватывали млечными браслетами ее запястья. Мерлин замер, как памятник. Осознав наконец, что он не собирается отвечать на ее объятия, она отцепилась от него и постаралась скрыть унижение. Пожизненная тирания собственных чувств сообщала Веронике надменное спокойствие. Но к моему удивлению, она не выдала традиционного монолога, замаскированного под беседу, а попыталась вовлечь Мерлина в светский треп о его недавних увлечениях. Она даже не поморщилась и ноздрей не повела, когда Мерлин спросил ее за обедом, зачем мужчинам соски и почему Бог изобрел лесбиянок. Что же случилось с этой женщиной, терялась я в догадках. Ее похитили и подменили инопланетяне? Мать Джереми стала такой слащавой, что и получаса в ее обществе хватило бы, чтобы со всеми нами приключился диабет.

Когда Джереми забрал Мерлина во двор поиграть в теннис, Вероника придвинула ко мне стул, устроилась компанейски и взяла мою руку в свои.

– Я тебе передать не могу, как это чудесно, что Джереми вернулся. Когда Дерек умер... – тут ее губы – блестящий малиновый рубец поперек лица – скривились книзу и задрожали под редчайшим наплывом эмоций, которые она с усилием сдержала, – в партийных рядах образовалось место. Гарантированное место. Джереми всегда рвался в политику. И я была уверена, что он займет отцовское кресло. И конечно, это было потрясением... Но он сам себе хозяин, – пожала она плечами. – Излишне говорить, что местные либ-демократы сгребли его без промедления.

А то, подумала я, с такими-то деньжищами в промо-кампанию, еще бы они его не сгребли, – небось даже быстрее, чем презервативы на конгрессе по хламидиозу. Вероника говорила, а я оглядывала знакомые спортивные трофеи семьи, выстроенные по ранжиру на каминной полке. Эта семья свихнулась на достигательстве.

– Вне всяких сомнений, его ждут большие высоты в политике, – продолжала Вероника, пытаясь скрыть ноту самодовольной уверенности в голосе. – Он уже привлек большое медийное внимание. Страшно занят – встречается с широкой общественностью, проводит публичные встречи... Но Мерлин для него важнее всего прочего. Он хочет воздать вам обоим. Он переродился. Смерть его отца, – тут пластмассовое Вероникино лицо треснуло, и пару мгновений она промокала глаза, – заставила его пересмотреть жизненные ценности. А меня – мои. Зря я была с тобой так резка, – выдавила она, – и я хочу кое-что исправить. О, как я проклинаю тот день, когда допустила в семью эту Одри!

Треща атласом блузки, Вероника ударилась в агрономические рассуждения о том, как поначалу ее обрадовала «породистость» Одри, но постепенно разочаровало ее нежелание «плодиться». Она гоняла вилкой кэшью, свернувшиеся у нее в тарелке бледными эмбриончиками.

– Она-де телезвезда, и ей не с руки портить фигуру. Ты представляешь?

Естественно, не с руки. Если уж продаешь себя как «феррари», надо и содержать себя соответственно: не растягивать себе влагалище на положенные пять километров и не приводить грудь к уровню рекордов, запечатленных в «Нэшнл Джиогрэфик». Далее Вероника горько пожаловалась, что Одри заставила Джереми жить в «этом бездушном городе», а сама все ждала «великого прорыва», – а потом, как только дорвалась до вечернего кулинарного шоу, которого так алкала, сразу удрала со своим партнером по эфиру.

– Она его зовет своим гастроамуром, видимо, – снова пожала она плечами. – Какое плебейство.

Мне вспомнилось, в какой разрухе я оказалась, когда Джереми продал много лет назад меня. Едва нахлынувшие воспоминания накрыли меня, я подпрыгнула от телефонного звонка.

– Как оно, попка? – В трубке звучал уверенный голос Арчи. – Давай я заскочу и спасу тебя от этой старой ведьмы? Хоть знать буду, куда податься бородавки выводить.

Я рассмеялась.

– Мы скоро приедем, Арчи. Спасибо, что позвонил, дорогой, – добавила я специально для старой ведьмы.

Арчи выдернул меня из печальной задумчивости, и я многозначительно глянула на часы.

– Ну, рада была повидаться, Вероника, – расщедрилась я на формальность. – И да, Мерлин будет рад принять ваше любезное образовательное предложение. Но до дома далеко...

– Ну что ты! Отчего бы вам не остаться на ночь? Тут так одиноко, в этом большом пустом доме.

Она вдруг будто состарилась. Усохла. Как величественный когда-то боевой корабль, у которого скоро откроют кингстоны. В древнем имении по-прежнему властвовали спесь и высокомерие. В обеденной зале было холодно, будто сюда никогда не заглядывало солнце.

– Джереми вернулся, вы трое счастливо воссоединились – так, может, снова заживем семьей?

Ага, а «ура» у нас – корень в слове «эпидуральный». Вероника элегантно поднесла ко рту кусок торта на серебряной вилочке.

– Мне тут бойфренд звонил. – Я подождала, когда вилка подберется к губам, после чего добавила: – Ну, вы его помните – который попросил вас о французском поцелуе, только с нижнего конца.

Торт опасно заколебался на вилке, затем в каскаде крошек спланировал в направлении ковра. Лицо у Вероники вытянулось ему вслед, но она не успела нащупать в себе голосовые связки – Мерлин с Джереми ввалились в гостиную, сплошь потное дружелюбие. Джереми включил великое созвездие канделябров и торшеров. Мерлин запрыгнул в кресло. Заплел одну костлявую ногу вокруг другой в семь витков, сверху взгромоздил локоть, а поверх – выжидательное лицо. Мой сын так старался понравиться, что явно шел на золото в Забеге на Застывшую Улыбку. Охранительная любовь, как всегда, застала меня врасплох. Его неуклюжее стремление порадовать папашу надрывало мне сердце.

После торта и плюшек Вероника объявила, что желает провести для внука экскурсию по дому. Пока дородная мать влезала в рукава кофты, Джереми поймал мой взгляд. Она походила на добермана, который силится пролезть в кошачью дверку. Мы попробовали не расхихикаться, Джереми подал мне звонкий стакан джин-тоника, и мы произнесли хором:

– Мамин помощничек.

Я почувствовала, как на губах у меня возникла полуулыбка. Я совсем забыла, что были у нас и хорошие времена.

Как только бабушка с внуком отправились обозревать фамильные ценности – по Мерлиновым меркам, занятие столь же занимательное, как мониторинг облысения, – я закинулась целым стаканом джина. Укрепившись алкоголем, я злорадно обратилась к своему бывшему:

– Так, значит, Одри променяла тебя на своего телепартнера. Ха! Еще хорошо, что она не снималась с Китом Вилли ^[91]или Мики-Маусом. «Ах, я не смогла выстоять перед его звериным обаянием».

– Почему ты всегда начинаешь разговор так, будто мы ссоримся?

– Потому что мы ссоримся. – Я протянула ему стакан за добавкой. И его тоже опрокинула залпом.

Джереми глубоко вздохнул:

– Может, пройдемся?

Ни за что, подумала я, но ноги уже выносили меня на бильярдно-зеленые газоны, а значит, их пришлось догонять и всей остальной мне.

– Ты собираешься хоть когда-нибудь меня простить, Люс?

Травяные просторы тянулись до искусственного пруда, там и сям их украшали архитектурные излишества. Мягкий запах влажной земли плыл над свежевскопанными клумбами.

– Я столько ползал на коленях, что все там себе уже ободрал.

– Да просто ты взял и явился из ниоткуда... ну и да, вскрылись старые раны. По правде говоря, они и не затягивались. Ты разбил мне сердце, выродок. Хоть знаешь теперь, каково это.

– Одри мне сердца не разбила. Оно разбито лишь из-за того, что я бросил единственную женщину, которую по-настоящему любил... Видимо, шок, подавленность, горечь за ребенка, которого мы привели в мир, а вдобавок – убийственное осознание, что все, в чем когда-то был уверен, больше не существует... А ты все отказывалась принять диагноз Мерлина, без конца таскала его по врачам. Мне казалось, ты от меня закрылась. Когда я встретил Одри, она была такая счастливая, светящаяся. А наша жизнь – такая беспросветная. Теперь-то я понимаю, что мое увлечение ею было всего лишь результатом отставания в развитии. Подростковой фантазией. Когда ей исполнилось тридцать, день рождения отмечали втайне от всех. Представляешь? Подозреваю, дату рождения Одри ее мать держала в секрете даже от нее.

Я почувствовала, как изнутри к губам поднимается улыбка. Попыталась проглотить ее, но все было так привычно – прогуливаться по этим наманикюренным садам его фамильного дома, мимо закоулков и норок, где мы прятались, а однажды даже занимались любовью на залитом луной пруду. Куда бы я ни посмотрела, везде сидели в засаде приятные воспоминания.

– Хотел я быть холостым патроном, – пошутил Джереми, – но уход отца показал мне, как важно принадлежать чему-то. Я хочу принадлежать сыну, жене, дому. Я хочу быть ответственным отцом. Не папочкой-балбесом из ситкомов или рекламы еды для микроволновки, который только и умеет что изумленно таращиться в буфет. Я хочу делать кукол из носков – ладно, уже поздновато, но ты поняла, о чем я.

– Прям Сократ, ты погляди, – съязвила я, маскируя растерянность.

Перемены в нем поражали воображение. От смеси чувств все внутри саднило. Я оценивающе разглядывала его. Он это все искренне?

– Я совершил ошибку. Худшую в жизни, – скорбно признался Джереми.

Лужайку присыпало блестящим конфетти влажной листвы цвета пережженной карамели. Резко обернувшись ко мне, Джереми потерял равновесие, поскользнулся на покатом склоне и сполз вниз на попе, обдирая траву. Я закудахтала от смеха – простертый поверженный экс у моих ног.

– Возьми меня назад, – униженно попросил он. – Такого, как я, ты больше не найдешь.

– Вот поэтому-то и радуюсь, что у тебя нет брата-близнеца, – ответила я кисло. Но сама улыбалась от уха до уха.

– Серьезно, Люс, мы могли бы начать заново. Словно опять женаты, только будет нам счастье, мы будем разговаривать и хотеть друг друга.

Он потянулся ко мне, сдернул вниз на мшистый берег и прижал теплой сильной ногой к заваленной листьями траве. Я была в равной мере взвинчена, встревожена и возбуждена.

– Потише, дружок. Ты, может, и сильнее меня, но не забудь, я знаю, где все твои старые спортивные травмы. – И я ущипнула его под коленом так, что он ойкнул.

Мы опасливо переглянулись. Уже вроде бы не враги, как дальше вести разговор – непонятно. Мне в голову ударил джин. Кратко вспыхнула давняя нежность – будто чиркнули спичкой.

– Не представляешь, как мне было трудно, – буркнула я. Горло мне омыло горечью.

Джереми сжал мое лицо в ладонях.

– Знаю. – Голос звучал мелодией гладких гласных. – Прости, прости меня, Люси... – Теперь он растирал мне пальцы. – Я ненавижу себя за то, что сделал с тобой.

Моя предубежденность против Джереми подтаяла в пламени его взгляда. Может, он и правда превратился в того человека, которого я когда-то полюбила? И тут он запел «Американский пирог» – от начала и до конца, слово в слово. Рука его сместилась мне на бедро. Как все это знакомо. Рядом с ним – как вернуться в дом, покинутый десятки лет назад: вроде все забыто, но, оказывается, еще помнишь, где какие выключатели, какие доски в полу скрипят, какие окна заедает. Я невольно забралась еще глубже в его объятия, вдохнула знакомый запах, по-детски уложила голову ему в изгиб локтя, а он прижал горячие губы к моей шее – и мурашки размером с родимое пятно покрыли мне руки и плечи, а меня всю осадили нагие воспоминания.

Меня головокружительно рвало со всех якорей. Где-то в глубинах оторопелого мозга смутно подумалось, как хорошо было бы нажать на горячую кнопку с номером Арчи. Но вместо этого мои губы завороженно поплыли ко рту моего бывшего мужа.

Глава 17

Буженина в мужском бутерброде

Дорога самопознания начинается с первого шага. Равно как и падение с лестницы. Как раз об этом я думала, когда поздно вечером Джереми привез нас домой и я заметила тревогу у Арчи на лице. Как только Мерлин сиганул наверх спать, поклявшись улечься в обнимку с крикетной клюшкой, «чтобы утро было удачным», мой бойфренд красноречиво изрек:

– Ну и как этот злоебучий, лживый, блудливый, двуликий мудак?

– Мог бы просто сказать «твой бывший».

– А он по-прежнему таков? – спросил Арчи сварливо.

– Уж поверь мне, «бывший» тут не для красного словца, – ответила я.

Да, поцелуй Джереми застал меня врасплох, но потом я отстранилась, напомнив себе, что мой бывший муж в силах очаровать кого и что угодно – от оцелота до бабы на чайник.

– А как там эта хоругвеносная, топоромордая бой-бабища? У женщины без пороков обычно куча малоприятных добродетелей, верняк. Эта горгона, наверное, считает, что грешно заниматься бессмысленным сексом по воскресеньям.

– С твоими сексуальными наклонностями это преступление в любой день недели, – подначила я и ущипнула его за попу.

– Очевидно, мне надо больше тренироваться.

Арчи затолкал эти слова мне в самое ухо. Он упоенно ласкал мне шею и горло, и желание затрепетало у меня под кожей. Он расстегнул на мне лифчик, обхватил губами сосок и принялся целовать, как он всегда это делал – опьянительно медленно. Ноги у меня внезапно стали ватными от влечения, но старый рокер очень вовремя вскинул меня на плечо. Пока Арчи укладывал меня на кровать, я стаскивала с него трусы – фасонистые «калвин-кляйны», но мне было уже наплевать, в моем-то состоянии, будь он хоть в затрапезных кальсонах. И тут мой мародер вдруг замер.

– Лу... – Голос Арчи – и так на полтона ниже, чем у других мужчин, – сгустился еще больше, а его хозяин погрузился в неведомые воды сантимента. – После того как Кимми меня бросила, я и не думал, что смогу полюбить другую женщину, – признался он, ныряя в Жюль-Верновы глубины.

– Я не верю в любовь, – отбилась я, пытаясь вытащить его на поверхность. – Я не верю в эволюцию. Если б эволюция существовала, у матерей развились бы глаза на затылке, десять рук и атрофировался сон.

– Разве можно взять и сказать, что не веришь в любовь? Любовь – она как Южная Америка. Нельзя доверять туристическим буклетам. Надо туда съездить и погулять там самому.

Я взглянула на него снизу вверх – пират, грудь колесом – и решила, что он мне тоже нравится. Очень. Не знаю, с чего вдруг он меня очаровал, но я просто лучилась во внезапном свете его угрюмого обожания. Если любовь – лекарство, Арчи стал моим круглосуточным провизором. Как утешительны были его теплые объятия – каждую ночь, целый месяц. Я нерешительно повинилась за тот случайный поцелуй. Арчи помолчал пару секунд, после чего сказал, что это нормально – питать остатки чувств к своим бывшим.

Меня затопило облегчение.

– Вот что мне нравится в тебе, Арчи, – ты любишь меня, невзирая на мои недостатки и слабости.

Арчи изобразил ошарашенность – вытаращил глаза в деланом ужасе:

– У тебя есть недостатки и слабости?

Его мускулистая нога развела мои – так естественно, будто мы были скроены друг под друга. То ли это обед у Бофоров, где вилки втыкают и в закуски, и в спины, то ли лукавое веселье у Арчи в глазах, – не знаю. Но меня согрело трепетом ожидания.

– Какие-то эксперты хреновы трепались сегодня по радио, что G-точки не существует. Хреновы эксперты – идиоты. Я не только могу найти G-точку на раз-два, – проговорил он зернисто и томно, – но и поиск G-точки есть G-точка. Не пункт назначения, но странствие. – С этими словами он вгрызся мне в трусы.

Странствие было изысканным, а прибытие – и того краше. Я распростерлась в его могучих волосатых объятиях и изумлялась любопытному симбиозу, который установился у меня с этим несуразным существом. Ночь полнилась тихими звуками – в соснах сновал ветер, шелестел дождь, изредка мяукали коты, – и сквозь меня проросла давно забытая безмятежность.

Когда поздним воскресным утром я проснулась, Арчи сидел на краю кровати с подносом, на котором красовались яичница с беконом, кофе, жареный помидор и тост.

– Видишь, как классно иметь постояльца? Какая экономия времени!

– Ладно, раз уж тебе охота сберечь мое время, начни выносить мусор. И не забудь, – подмигнула я, – не пункт назначения, но странствие.

Он разразился хохотом, таким заразительным, что скоро и я ухала в подушку. Я поклялась больше не допускать Джереми на свой эмоциональный радар. Меня подтащила к нему сила былого притяжения, привычка, и выход был один – держаться подальше от его орбиты. Если его мать жаждет оплатить Мерлиново образование, чтоб замолить старые грехи, – ради бога. Но это же не значит, что я должна делить их общество. И я бы сдержала слово. Да вот только у Мерлина имелись свои соображения...

«Моей роскошной матери Люси, единственной и неповторимой», – гласила записка, подсунутая мне под дверь посреди ночи. Его крупными округлыми каракулями, с безумной пунктуацией.

На оборотной стороне было послание, адресованное Джереми.

Когда вечером раздался звонок от Джереми, Мерлин бурлил возбуждением. Завершив марафонский разговор, мой впавший в эйфорию сын запрыгал с ноги на ногу, словно в малахольном племенном танце. До поздней ночи и весь следующий день он беспощадно выканючивал приглашение к ужину для его новообретенного отца. Мерлин превратился в ходячий адронный коллайдер – с такой скоростью из него вылетали слова.

– У нас будет совершенно остолбенительный и безупречный вечер, – заверил он меня.

Неделю спустя я сдалась. Джереми прибыл немедля, нагруженный бутылкой «крюга», фуа-гра, «Икс-боксом 360» и «Нинтендо Wii».

Я подслушала, как Мерлин разъясняет Арчи про Джереми.

– Ты, Арчи, – горилла. А у моего отца, видишь, волосы седые, соль с перцем? Видишь, как он носит серый костюм в полосочку? Это все оттого, что он белый медведь. У него другая семья на Северном полюсе. Он превращается в холодильник. Мам, как ты думаешь, белый медведь смог бы жить у нас в доме? Гориллы и белые медведи едят друг друга?

Чтобы постичь ответ, не было нужды сверяться с «Нэшнл Джиогрэфик». Арчи сжал пальцы Джереми в костоправном рукопожатии. Джереми поморщился, но, чтобы сохранить лицо, не сказал ни слова.

– Арчи – легендарный герой мужественности. И композитор, – поведал Мерлин. – Секрет успеха рок-звезды – вспомнить мелодию, которая никому бы и в голову не пришла.

– И то правда, – хмыкнул Арчи. – Ни один рок-н-ролльный сочинитель не может только пахать и никакого плагиата. Ну ты даешь, малыш, – уважительно добавил он, после чего по-хозяйски обнял Мерлина за плечи и повел в гостиную опробовать новые электронные игрушки.

Джереми с изощренной заботливостью налил мне шампанского. Оно зашипело в бокале – но тише, чем мой бывший:

– Я понимаю, что меня это не касается, – особенно после того, как я сам себя повел. Но ты правда в интимныхотношениях вот с этим? – Слова «интимных» и «этим» он выговорил так, будто резал живых щеночков. – Мама рассказала мне о его расистских и сексистских выходках. Что ты в нем нашла? Я не хочу сказать, что у него злодейский вид, но более всего он похож на палача из застенков, охраняемых горгульями четырнадцатого века. Ты видела, как он стиснул мне руку? Он без пяти минут невменяемый.

– Не знаю, Джереми. Воспитание ребенка с аутизмом в одиночку несколько смещает шкалу вменяемости, – ответила я сурово. – Арчи из тех, с кем сживаешься.

– Ага, как с экземой.

Я подумала о таланте Арчи к терзанию трусов и улыбнулась внутри – всем нашим приватным удовольствиям, о которых знали только мы с ним.

– У Арчи есть тайная магия. Да и Мерлин его обожает.

Джереми ощетинился.

– Это все было до того, как у него появился отец. Я намерен стать нашему сыну лучшим в мире папой.

* * *

До конца октября Джереми проник в нашу жизнь такой тихой сапой, словно был облачен в камуфляж.

Он приехал на выпускной к Мерлину и сидел рядом со мной в задних рядах. Мерлин, единственный ученик в своем классе, не получивший никакого диплома, заваливший все контрольные по математике, отвоевал себе микрофон и объявил аудитории, что, если разность неких двух положительных чисел равна 5, а у пятерки мощная задница, как у сочной женщины, а разность их квадратов равна 55, а это две сочные задницы, то их сумма равна 11, а это две тощие тетки на диете.

Учитель математики вытаращился на Мерлина в полном замешательстве, из чего следовало, что Мерлиновы расчеты верны. Мы с Джереми смотрели друг на друга с растерянной гордостью и мимолетно разделили общую нежность к нашему странному сыну.

На следующей неделе Джереми вновь сошел с предвыборной тропы – посетил турнир по теннису с участием Мерлина и вопил с трибуны, даже когда наш сын ошарашил своего противника пятиминутной лекцией под сеткой о потерянной дружбе:

– Вордсуорт и Кольридж ^[93], Джон Леннон и Пол Маккартни, Банко и его убийца Макбет, Дэвид Копперфильд и Стирфорт ^[94], Баз Лайтйер и Вуди ^[95], Фальстаф и принц Хэл ^[96]. – После чего перешел к дружбам крепким: – Селия и Розалинда ^[97], братство во «Властелине колец», Лорел и Харди, Холмс и Уотсон и... мои мама и папа, – заключил он, светя нам улыбкой. Когда мы увидели, сколько счастья плескалось в глазах нашего сына, в воздухе меж нами что-то поменялось.

Арчи явно учуял потепление в моем отношении к бывшему: у него внезапно открылась страсть к домашним заботам. Глядеть за одомашниванием Арчи было сродни наблюдению за воином-масаи, разучивающим моррис ^[98]. Но он упорствовал. На плите забулькали овощные рагу и карри, на веревках заплескалось белье. Он также затеял доходное дело – начал преподавать игру на гитаре.

Джереми взял реванш, прислав в дом ремонтника. Всего неделя – и в доме уже ничто не сочилось маслом, не пропускало воду, не дымилось и не пощелкивало, когда включаешь, – и все это без «WD40» или изоленты.

Арчи, вечно страдавший последней стадией лени, нанес ответный удар: вычистил пылесосом ковры, да так рьяно, что чуть плинтусы от стен не отодрал.

Даже обеды превратились в полигон для демонстрации боевой мощи. В воскресенье на барбекю Арчи осуществил выпад при помощи жареного чоризо.

– Можно у тебя откусить? – спросила я.

– Я уж думал, и не попросишь, – ответил он томно.

– Готов удвоить твой entendre, – процедил Джереми и вручил мне целую колбаску.

Когда бы эти двое ни сталкивались, немедленно начинался разговорный рыцарский поединок, только без кольчуг и средневековых трико. Если ни тому ни другому не удавалось отжать себе очков на словах, они принимались пинать между собой Мерлина, как футбольный мяч. Джереми брал восторженного ребенка с собой в Париж, на матчи поло и кинопремьеры, Арчи – на концерт воссоединения «Пинк Флойд», в пейнтбольный парк и в поход. Вернувшись в воскресенье вечером, жутко небритые, они напоминали двухголового йети. И даже источая сырой грибной дух о-де-плесневелый-носок, мой сын светился от счастья.

Среднее время ожидания столика в одном из самых пафосных лондонских ресторанов – всего ничего, лет тридцать пять. Но не для Джереми. Он сводил Мерлина в «Толстую Утку» Хестона Блументаля ^[99]дважды – за одну неделю.

Арчи ответил пятичасовым отстаиванием на морозе в очереди за билетами на съемки «Высшей передачи» ^[100].

«Запись – три часа. Я сдохну от скуки, – написал мне Арчи из телестудии. – Запись производится перед живой аудиторией, ага – поначалу!» – пошутил он. Но когда они возвратились домой, Мерлинов очевидный восторг указывал, что Арчи втихаря тоже получил свое удовольствие от вылазки.

Джереми записал нашего мальчика в частный специализированный колледж. Когда мой бывший явился поговорить об ассимиляции Мерлина в классе (интересно, как можно не ассимилироваться в классе из шести человек?), в гостиной жалобно затренькало многозначительное попурри в исполнении Арчи. «Пока моя гитара тихо плачет» перетекла в «Его я смою навсегда с волос долой» и «Р.А.З.В.О.Д.» ^[101]. План растрогать меня провалился, и тогда Арчи принялся на ходу сочинять песни с текстами вроде «И слез полны мои глаза – я лежа плачу по тебе».

Когда я настаивала, чтобы мой бойфренд поехал вместе со всеми на семейную экскурсию в Гринвич или Хэмптон-Корт, Джереми разблокировал двери в автомобиле с вынужденной щедростью ребенка, которого родители заставляют спросить, не хочет ли кто последнюю картофельную соломку, прежде чем умять ее самому. Но даже если взгляд его вопил: «Неужели мы всюду должны таскать с собой этого питекантропа?» – Джереми так старательно доказывал, как он изменился, что улыбчиво уступал и приглашал Арчи «забираться в машину».

У Арчи яйца тоже были не на месте.

– Неужели так необходимо, чтобы этот игломудый, соплежуйный хлыщ постоянно вокруг нас толокся? – взорвался он наконец, когда я объявила, что Джереми снова приедет в воскресенье на обед.

Но Мерлин был твердо намерен сделать из нас четверых дружную семью. Не успели мы покончить с закусками, как он вскочил на ноги – произнести свою очередную знаменитую речь.

– Люди с синдромом Аспергера испытывают трудности в распознании чувств других людей. У меня также есть трудности с соблюдением расписаний. Мне непросто организовывать свои мысли и обрабатывать информацию. Мне гораздо сподручнее все разбирать на части. Давайте же разберем нашу любопытную семью. Начнем с мамы. Ты лучшая мама во всем мире, и я обожаю проводить время с тобой и твоими ключицами. – Он сжал мне плечи так, что голова моя чуть не лопнула, как прыщ. – Мне нравится все сдавливать. Мне так легче думается. – Далее он обратился к двум мужчинам за столом: – Мама – звезда моих дней, очей и ночей, потому что она претворяет в жизнь мои мечты. Познакомиться с отцом – это претворение мечты. Я никогда бы не подумал, что мне так повезет. Я ценю свою жизнь, которую дали мне мои обожаемые родители.

Его слова сочились чистым медом искренности. Их сладость трогала. Свет осеннего дня, бледный, как мякоть лимона, залил его прекрасное лицо, и я сморгнула слезу.

– Арчи научил меня впивать жизнь и жить в настоящем. У меня аллергия на историю, и к тому же мне диагностировали сильную непереносимость математики. Но Арчи говорит, что от меня не требуется быть лучшим учеником. Нужно просто трудиться изо всех сил и жить решительно. Я хотел бы поблагодарить всех вас за этот чарующий, великолепный, изысканный вечер. – Тут он чихнул и ожесточенно потер себе нос. – Мой нос все время нападает на меня. У него есть чувства. Иногда я могу выказывать чувства, а иногда – нет. Но, как мне кажется, в последние несколько недель я вел себя безупречно, вы согласны?

Я потянулась к нему и поцеловала его в милую макушку со всей нежностью:

– Да, мой хороший, согласны.

На Джереми и Арчи это не распространялось, увы, – эти двое сочетались, как устрицы и ванильный крем. И никакие добавки в виде Мерлиновых сладостных монологов этого вкуса исправить не могли.

– Скажи-ка, – обратился Джереми к Арчи пару вечеров спустя, когда зашел к нам выпить после похода с Мерлином в оперу, – тебе этот наряд благотворители пожертвовали?

Сам Джереми был облачен в один из своих заказных костюмов в тончайшую полоску. Я знала наверняка, что Арчи гладит спины своим рубашкам, только если собирается снимать кожаную куртку.

– И это мне говорит чувак, которому свою писю без пинцента не нащупать. Имей в виду: нет в тебе ничего такого, чего бандюкам не исправить.

Джереми открыл бутылку «монтраше». Налил мне бокал и повернулся вполоборота к Арчи:

– Желаешь попробовать? – И добавил ядовито: – Хотя если хлебать из горла, можно несколько смазать букет и вообще оказаться без savoir fair ^[102].

– Savoir fair... Это, типа, знание, какой вилкой в ушах ковырять за столом, а? Жалость какая – не можем мы все быть эдакими затейливыми банкирами вроде тебя. Скажи, а какие именно финансовые махинации ты применяешь в бизнесе? – спросил Арчи презрительно.

– Прошу вас, без пылкостей! – заумолял Мерлин, закрывая ладонями уши. – От пылкостей я нервничаю. Это так по-латиноамерикански.

Я ощерилась на обоих взрослых за столом.

– Мерлин прав, прекратите бессмысленные стычки. У вас обоих такая мания величия, что прижать к ногтю ни одного из вас без ковровой бомбардировки невозможно.

Я бы их обоих вынесла на время за скобки, да вот только тем же вечером я нашла у Мерлина в комнате презанимательную турнирную таблицу. Поначалу решила, что это его крикетные расчеты. Но, присмотревшись, поняла, что он сравнивает Арчи и Джереми как Потенциальных Отцов, пользуясь теннисной системой оценок. 20 очков любви – Джереми. Потом 40 – Арчи. И еще по сорок – каждому. И поэтому напряженный контрапункт наших тройственных отношений продолжился. Джереми брал нас с Мерлином на концерты струнных квартетов в Вигмор-Холле и оркестровые репетиции в Фестивальном зале, писал мне покаянные стихи и прятал их в букетах благоуханных красных роз.

Арчи – с его разговорами о том, что он хотел бы переродиться моими стрингами, – был, по меркам австралийских рокеров, романтичен донельзя... но какая, к черту, романтика, если секс такой, что нужны асбестовые презервативы? В постели Арчи был тантрически, эротически эксцентричен до звона в клиторе, до женского оргазма с кончиною. Меня влекло к нему с такой раскаленной силой, что стоило мне его увидеть, как я мечтала завалить его на кровать и скакать верхом, как на родео, беззаботно швырнув в воздух шляпу.

Моя мама всегда говорила, что женщина может поменять в мужчине только младенческие пеленки, пока он сам в них. Но мне отчего-то казалось, что оба мужчины рядом со мной изменились – и существенно. Джереми переродился. Арчи же стал настолько продвинутой версией самого себя, что я невольно искала у него на висках ожоги от электрошока.

Однако ситуация все равно оставалась очень запутанной. Требовался совет. Но меня ожидал важный урок: советы – они как по сусалам: лучше давать, чем получать.

Глава 18

Прореха в дизайнерских генах

Осознав, что я опять впустила Джереми в свою жизнь, мама сказала, что мне самое место в собрании странных психологических казусов из книг Оливера Сакса ^[103], поскольку у меня, со всей очевидностью, редкая травма головы. Это произошло в пятницу вечером, в конце октября. Фиби, мама и я только уселись ужинать, как от Джереми прибыла очередная поставка пикниковых корзин из «Харви Николз», набитых трюфелями, экзотическими оливковым маслом и устрицами. А перед этим курьер доставил айпод для Мерлина.

Мерлин впал в такую ажитацию, что принялся крутить меня на месте, будто мы с ним танцевали фламенко.

– Что они в телевизоре имеют в виду под бесплатными подарками? Разве любой подарок – не бесплатный? – спросил он недоуменно.

Я рассмеялась. Временами его высказывания были исполнены эпического простодушия.

– Пойду к себе в комнату. Когда остаешься один, пропадают все дурацкие привычки. Ты не замечала такого, мам? – И он исчез в вихре рук и ног.

Я открыла банку с икрой.

– Странное дело. Когда Джереми меня бросил, у меня куда-то подевалась вера в собственный рассудок. Но вот он опять настолько обаятелен и мил, так заботится о Мерлине, что прямо облегчение: я хоть понимаю, с чего я когда-то влюбилась в него. Ну, вы же помните, как я по нему сохла?

– Ага, как мокрая спецовка на выброс, – подтвердила моя мама сурово.

– Он же и тебе тогда нравился. И вот он опять тот же, каким я его помню, мама. Он поменялся.

– Поменяться могут лампочки, тампоны, мнения, погода. Мужчины – никогда.

– Ну, я своемнение о Джереми поменяла – после этой икры. Лулу, я тут подумала... может, и неплохо было б еще разок с ним попробовать? – бодро прочирикала моя сестра, сверкая черными икорными зубами. – Он явно к тебе по-прежнему неравнодушен. А я очень неравнодушна к его банковскому счету! – Тут она взвизгнула, обнаружив баночку фуа-гра на дне ивовой корзины.

Подобный комментарий был настолько не характерен для моей сестрицы, что я решила – она перебрала с алкоголем, и экспроприировала винтажную «Вдову Клико», доставленную предусмотрительно охлажденной. Предложила маме бокал. Но мама помотала головой и многозначительно наполнила стакан водой из-под крана – «шато темза», как она выражалась.

– Я все равно не доверяю Джереми, – сказала она с чувством. – Улыбка у него до глаз не доходит.

– Да ну, мам. Откуда столько уксуса? – Фиби закатила очи. – Ты последнее время прямо работником собеса заделалась. Удивительно, как ты еще не носишь «биркенстоки» и кисейные рубахи.

– Кстати, об уксусе: на дармовщину и он сладкий, – глубокомысленно изрекла мама. – Если веришь, что мужчина вроде такого изменился, самое время уверовать в НЛО, феечек и обещания политиков. А что же Арчи?

– Ой. Что это за звук? – Моя сестра в мелодраматическом потрясении приставила к уху ладонь. – Кажется, наскребают что бог пошлет. Чес-слово, Арчи мне нравится, но что он может предложить по части гарантий на будущее? Фиг. Мы уже не девицы. «Британские авиалинии» увольняют народ. Ветхих лошадок вроде меня выпрягут в первую очередь. Пора, девочки, опуститься на землю.

– Ты сколько вообще выпила, Фиби? – поинтересовалась я, всерьез обеспокоившись переменой в ней.

– Да, милая, что правда, то правда: нельзя же морочить голову обоим, – согласилась мама.

– И решение тебе нужно принять на основании одного: как будет лучше для Мерлина. Очевидный ответ – Джереми.

– Ты недооцениваешь Арчи. У них с Мерлином тоже все здорово. Да, он мне понравился не сразу. Но за последние несколько месяцев он как-то в меня просочился – как чай из пакетика в чашку, – сказала я с нежностью.

– Переходи на кофе, – посоветовала сестрица, извлекая из корзины мешочек с дорогими колумбийскими зернами.

Мы с мамой встревоженно уставились на Фиби. Всю мою жизнь крылатого духа моей сестры никак не касались ни сэр Исаак Ньютон, ни его законы тяготения. Она всегда была полна оптимизма, счастья и жизненных сил. Но последнее время моя возлюбленная сестра всерьез рисковала потерять кубок Святой Покровительницы Очаровашек. Фиби, одомашненная мирная кошка, вдруг начала показывать когти и общую неприрученность.

– Мне нравится Арчи, – заявила мама. – На него можно полагаться. Он искренний – за что купил, за то продал. Джереми же, напротив, впору лепить на лоб наклейку «На свой страх и риск».

– Это ты про прежнего Джереми, – уточнила я. С каждым кусочком вкуснейшего паштета и глотком дорогого шампанского во мне усиливалось приятное головокружение – и желание защищать моего бывшего.

– Зато с Арчи ты стала такой счастливой, – гнула свое мама. – И даже если песенки у него так себе, он с шоколадным батончиком может проделывать куда больше того, что предполагает упаковка. – Тут она мне подмигнула. – Я на самом деле не понимала, что в нем нашла твоя кузина Кимми, пока не увидела, как он ест устриц... Ну да бог с ними, с устрицами, будь они хоть как вот эти, из «Хэрродз». – Она вытянула моллюска из раковины и с подозрением осмотрела его на зубце вилки. – Но если ты пустишь к себе Джереми, без таблеток от глистов не обойтись. Этот человек – паразит.

– Даже если Джереми говорит не от души, он точно говорит от бумажника, – провозгласила Фиби, с жадным упоением перехватив повисшую в воздухе устрицу. – И мне этот язык нравится.

Она отвлеклась от разговора, закопавшись в остатки того, что лежало в корзинах, и восторженно пискнула, обнаружив завернутые по одному рожки с крем-брюле. Взломала ложкой карамельный верх одного и с наслаждением принялась есть.

– М-м-м. Если бы это крем-брюле было мужчиной, ты бы, мама, сорвала с себя всю одежду и отдалась ему. Хочешь попробовать?

Она сунула маме в лицо ложку с десертом. В этом жесте сквозила неожиданная и нетипичная для Фиби агрессия, но мама, хоть и оторопев, решила не обращать внимания. Она мягко отвела сестрину руку и произнесла очень серьезно:

– Люси, милая, послушай меня. Если кто предал тебя раз, это он виноват. Но если тот же человек предает тебя во второй раз, тут уж ты виновата. И никто другой.

И тут моя трепетная сестра, которая если и побеждала в споре, то лишь с самой собой, напала на нашу ошарашенную маму:

– Прислушиваться к твоим советам по части любви – все равно что брать уроки флирта у евнуха. Или, ну не знаю, уроки приватности у Викиликс. В твоем возрасте пора уже излучать влиятельность и достоинство, а не выплясывать танец живота по тибетским ашрамам с голыми мальчиками.

– Фиби... – Я примиряюще положила руку ей на плечо. – Что вообще происходит? По сравнению с тобой Аттила – чисто библиотекарь.

Но мою сестру было не утихомирить.

– Мама, я серьезно. – Она стряхнула мою руку. – Какие финансовые гарантии может дать престарелая, облезлая рок-звезда твоей несчастной обездоленной дочери?

– Я не обездоленная. Кроме того, у Арчи теперь есть дело, – вступилась я. – И он работает над альбомом.

Фиби крякнула от смеха.

– Брешь между его притязаниями и достижениями по вместительности в метрах равна примерно штату Айдахо. Ты вымотана материнством в одиночку, Лулу. – Она зло глянула на маму из-под шикарных бровей. – А финансовые гарантии нужны ей по одной простой причине: ты просадила все наше наследство, мотыляясь по миру, как безответственный подросток.

От природы бледную маму повело в еще более арктические цвета.

– Однажды, Фиби, ты поймешь, как трудно женщине в моем возрасте не бросать карьеру, а, наоборот, ее начинать. Стоит женщине проморгаться после долгих мутных лет учебы детей, готовки три раза в день, стирки, перевозок и домашнего рабства, общество немедленно вручает ей бинты человека-невидимки. Я не желаю плестись в хвосте жизненного марафона.

– Отчего же? – возразила Фиби с горечью. – Твои дочери плетутся. Благодаря тебе.

В нашем тесном семейном кругу разверзлась пропасть. Мама скривилась от душевной муки. Через пару минут оторопелой тишины она попыталась разрядить атмосферу.

– Подумываю написать сценарий, дорогие мои. Все вокруг пишут. Мой будет трогательной автобиографической историей: женщина трудится, муж гуляет, она растит детей и пытается смастерить и себе какую-никакую жизнь, пока лыжи не двинула. И вот ее дочери не оценили всего, что она успела для них сделать. Мать сыграет Джулия Робертс, а детей – отвратительные тролли-спецэффекты Джорджа Лукаса.

Но, увы, ее попытка шуткой залатать прореху пропала втуне. Моя мама – одиночный воин женского спецназа, и до чего же огорчительно было видеть, как эмоциональная стойкость подводит ее. В нашей семье обычно мы спорили, пока мама не оказывалась права. Но не в этот раз.

– Фиби, милая, я уверена, ты злобствуешь только потому, что гормоны твои покидают здание. Вот тебе светлая сторона менопаузы: тарелку с супом можно подогревать прямо на лбу. А темная сторона вот: ты становишься чокнутым маньяком. – Она улыбнулась, сделав еще один заход на непринужденность, но ее певучий сомерсетский выговор утратил подвижность и прозвучал неожиданно тускло и плоско.

– У тебя– сплошь праздник, а когда нам перепадает чуточку удовольствия, ты нам – дождь на полянку. Да я мечтаю, чтобы не мои гормоны, а ты покинула здание.

Мама попрощалась с внуком и ушла до ужина. И Фиби не дала мне побежать за ней.

Глава 19

Доктор Амор покинул двор

Все мужчины совершают ошибки, но живущие с ними возлюбленные узнают о них раньше прочих.

– Надеюсь, ты в курсе, что мотоциклы – метод, которым общество продвигает похоронный бизнес? – спросила я, когда Арчи ввалился в дом с мотоциклетным шлемом на голове.

– Один дружбан одолжил мне свой «харлей». – Арчи стащил с черепа каску. – Я тут подумал, что Мерлину понравится кататься, вот и подобрал его из музея.

Мерлин вломился следом и что-то невнятно воскликнул, восторженно мотая нахлобученным на голову шлемом.

Все мои синапсы перевелись в боевую готовность.

– Господи, Арчи! Ты что, сдал основную часть мозга на хранение? А если бы он упал?

Арчи озорно сверкнул глазами и – вот те на – разоржался мне в лицо. Чего это он смеется надо мной? Виски сдавило спазмом раздражения.

– Не вынуждай тебя убивать, – процедила я сквозь зубы. – Я кофе еще не успела выпить.

– Любовь-удавка. Ты пацана из дома не выпустишь без полного комплекта деталей для сборки сторожки в лесу.

Я освободила сыновнюю голову от шлема.

– Какое восхитительное, пьянящее приключение! – воскликнул он. Волосы стояли дыбом, будто в них паслась пара диких зверей.

Я съела злость и сказала милее некуда:

– Давай, солнышко, дуй наверх, прими душ. Скоро папа приедет, пойдете в театр.

Джереми отъехал на несколько дней в Париж – на конференцию, организованную Британским советом, – и теперь рвался повидаться с сыном.

Мерлин скривился:

– У меня непереносимость театра. У меня будет актерофилактический шок.

– Почему это?

– Там надо сидеть на сплющенной, затекшей попе, с постным лицом пялиться на сцену и делать вид, что понимаешь, что на ней происходит, и при этом стараться не думать ни о чем другом, что важно в жизни.

– А как же Шекспир? Я думала, ты его обожаешь, – изумленно спросила я.

– К Шекспиру я охладел, – ответил он и насупился. – И я устал от того, что папа ищет во мне гениальность. Творческие наклонности ассоциируют с разнообразными ментальными расстройствами, которыми страдали великие вроде Ньютона, Оруэлла, Шарля де Голля, Томаса Джефферсона, Инока Пауэлла ^[104]. – Мерлин говорил все быстрее, нервно заламывая руки. – Но не каждому суждено быть творческим гением...

Он вдруг взволнованно притих, неожиданно смутившись, и покосился на меня.

– Никто не ждет, что ты будешь гением, милый.

По правде говоря, «гений» Мерлина – планета, временами открывающая себя наблюдателю. Или дрожащий в солнечных лучах мираж: сейчас есть, а через минуту – нет его. Неуловимый.

– Попробуй все-таки. Это мюзикл. Сондхайм ^[105]. Вдруг понравится? И вот еще что: забери, пожалуйста, чистую одежду. Я все ящики подписала, не перепутай, ладно?

Диспраксия Мерлина означала, что голова у него взрывалась, если дело доходило до логичных практических вещей, и носки оказывались в ящике для обуви, ботинки – под подушкой, поместай менями – в ящике для оксиморонов.

Мерлин, груженный свежевыглаженными джинсами и рубашкам, покинул кухню, а я напустилась на своего безответственного бойфренда:

– Я знаю, некоторым нравится сидеть верхом на работающем двигателе внутреннего сгорания в пятьсот лошадиных сил и с ревом нестись по хайвею с ветерком. Так вот: большинство таких людей – давно покойники. Как ты посмел рисковать жизнью моего ребенка, даже не спросив у меня!

– Жизнь – риск, подруга. Пора начинать готовить мальца к этому. Мерлин ухожен, приручен, накормлен, полит и посажен в клетку... Да он ничем не лучше очень дорогой зверушки, – ответил Арчи упрямо. – Дай уже ему нажраться, натрахаться и...

– Ты опять за свое. А если от него какая-нибудь забеременеет? Мне в бабушки, значит, да?

– Первая бабуля в городе. – С плотоядной улыбкой Арчи вразвалочку подобрался поближе и прижал меня к себе.

– Не смешно. После всего этого секс-просвета он тут недавно спросил у меня, какают ли девочки. Что мне прикажешь делать? Вазэктомировать его? Я что, Гитлер? Он же никогда в жизни не научится презерватив надевать, – уперлась я, отпихивая от себя Арчи. – А если и научится, не вспомнит, когда надо.

– Эта вот спецшкола Мерлинова – там все девицы будут такие же, как он: бешеные дикие зажигалки, ноги – как двери в поезде, одной рукой раздвинешь. Все может случиться, Лу. Смотри фактам в лицо. Хочешь, я свожу его в бордель, девчонки там всему научат. Получит опыт ручной работы. – Он влез мне под юбку и игриво шлепнул по попе.

– Арчибальд, никаких«в бордель» тебе с моим мальчиком.

– Ну, тебе туда нельзя. Ты ж устроишь такой тарарам – а вдруг в шоколадной краске для бодиарта орехи? А вдруг пуховые подушки сверхаллергенны?

– Он же ребенок!

– Слушай, эта гнилушка, твой бывший, осилит заплатить за пафосную частную школу для Мерлина, ему по карману таскать его в выкрутасные французские харчевни, где пять человек могут нажрать на стоимость небольшого «мерседеса». Мне с этим никак не потягаться. Но я могу снабдить пацана жизненным опытом. – У Арчи на лице заиграло бунтарство. – Водить мотоцикл, материться, курить, спать направо-налево... Они, подростки, такие дряни потому, чтоб никто по ним в пустом гнезде не печалился, когда оперятся и вылетят.

– Ты не понимаешь, да? Не будет тут пустого гнезда, никогда. Мерлин будет со мной всю жизнь. Как псориаз. Как ревматизм. Как шумы в сердце, я не знаю. Остается только надеяться, что он умрет раньше меня, иначе кто будет за ним приглядывать? Вот о чем моя бессонница.

Арчи сердито сунул большие пальцы в карманы джинсов.

– Надо больше верить в него...

Ага. И следовательно, – в моего бойфренда, надо полагать.

– Люди думают, что Мерлин с приветом – не умеет болтать о ерунде и смотреть в глаза. Но он-то думает, что это мыс приветом: мы же часами можем изображать симпатию к людям, которые нам нисколько не нравятся... Да если б не Мерлины, мы б из пещер, блин, не вылезли до сих пор. – Тут его шкодливая улыбка стала куда нахальнее. – Ты-то сама нет, а? – подначил он.

– В смысле?

– Не какаешь! – Он подмигнул. – В конце концов, ты же богиня. Блин, да ты без постамента неодетой выглядишь.

Тут я решительно повернулась к нему спиной и занялась на кухне чем-то хозяйственным. Нянькала кофейную чашку, а сама размышляла о том, что сказал Арчи. «Здоровому, мозговитому детине нужна взрослая, понимающая бабенка». Но тут прибыл Джереми. И только пойдя открывать ему дверь, я увидела гору сваленной на полу чистой одежды. Меня как молнией ударило: Мерлин болтался где-то в коридоре и подслушал, о чем мы разговаривали. В голове включилась маленькая пожарная сирена. Я позвала сына. Нет ответа. Обшарив карманы его пальто, обнаружила, что исчез бумажник. На лице у меня разлилась бледность, какая бывает у людей, сошедших с «американских горок» повышенной крутизны.

– О господи, Арчи. Кажется, Мерлин слышал наш разговор.

– Какой именно? – спросил Джереми, переступая порог.

– Мы повздорили о том, что я обращаюсь с Мерлином как с малым ребенком и не даю ему стать мужчиной, не позволяя ему, – я поискала наименее воспаленный речевой оборот, – идти в ногу с другими детьми социально, фармакологически и сексуально.

– Мерлин социально незрел. У меня самого эмоциональный IQ низкий, – смиренно признался мой бывший муж, – но я изменился. И со временем он тоже изменится, Люс, обещаю. – Он уверенно взял меня за руки.

Арчи закатил крыжовенные глаза к потолку.

– Мерлин незрел только потому, что вы, обормоты, тетешкаетесь с несчастным этим балбесом. Вы ж его за порог не выпускаете, не надавав ему инструкций, как себя вести при землетрясении, цунами, ядерной атаке или инопланетном вторжении.

– Боже мой, Арчи... – Меня вдруг осенило, и в голове больше не дребезжал сигнал тревоги – там гудел колокол Биг-Бена. – Он ведь не поехал в бордель, а?

– Откуда ему взять бабла? – прагматично осведомился Арчи.

– Джереми, ты ему вроде дал на днях пару сотен фунтов, верно?

– Да. На книги, не на бордель. Это нелепо. Откуда ему, ради всего святого, знать, где вообще подобное место может находиться?

– Ну, кхм... я, когда искал по округе, где б сыграть, напоролся на один ночной клуб, на главной улице...

– Какой ночной клуб? – немедленно спросил Джереми.

– Называется «Точка Джи» – поэтому ты бы его сроду не нашел, Бофор, – схохмил Арчи. – Ну а Мерлин, типа, всю дорогу был со мной.

– Ты брал моего сына в стрип-клуб? – завопила я.

– Там не раздеваются. Там поют.

– Ага, конечно. Они там в целях демонстрации вокальных способностей в черных басках наматываются на шест.

– Ну и там сауна на задах. Я ему, типа, объяснил, что к чему...

В Джереми иногда бывает порядком огня. Особенно из ноздрей.

– Давай-ка разберемся, – включил он огнемет. – Ты отвел моего сына в стрип-клуб и вдохновил его на поход в бордель? Слыхал такое выражение: «Живи каждый день как последний»? Рекомендую тебе немедленно последовать этому совету.

Джереми выпрямился во весь свой шестифутовый с лишним рост и попер на Арчи.

– Кто-то должен научить пацана быть мужиком. А ты что про это знаешь, мудло педовое? Ты ж небось трусы с подкладкой носишь. «Чудо-Уй» – трусы для обсосов. – Арчи хмыкнул. – Или шортики из Диснейленда – «Этот крошечный мир» ^[106].

– Люси, ты никогда не интересовалась историей интимных знакомств этого человека, исключая домашних и прочих животных? – загрохотал Джереми.

Если б можно было зачморить оппонента до смерти, Джереми, вероятно, выиграл бы потасовку. Но, когда он занес руку, Арчи отразил удар с профессиональной ловкостью, легко и непринужденно влепив Джереми в скулу.

Арчи удался всего один удар, и тут между двумя этими дикобразами встала я.

– Вы что, оба по тарелке белены накатили за завтраком? У меня сын пропал! Арчи, сейчас же веди меня в тот клуб. Джереми, жди здесь, вдруг Мерлин сам объявится, – раздала я указания. – Явится – немедленно звони мне.

Арчи вел мою машину к главной улице. Желтую ущербную луну, как непрожаренную яичницу, стиснуло маслянистое гало. Я злилась так, что дожарить эту яичницу можно было у меня на лбу. Арчи попытался разрядить атмосферу беззаботной шуткой, мол, где бы ему тут припарковаться – в эрогенной зоне? Но я сидела в напряженном молчании, хотя мир вокруг меня верещал. Я прочесывала взглядом субботние толпы. Арчи поставил машину в неряшливом жилом квартале и повел меня к клубу. Завсегдатаи дергались на танцполе, будто их било током, а полуголые девицы мотались над ними на подиумах. Я поискала глазами среди мельтешащей в разноцветных огнях публики, но Мерлина там не было.

Потом Арчи завел меня в боковой проулок, тянувшийся вдоль железной дороги. Окна борделя были закрашены черным. Ярко-розовый галогеновый указатель «Сауна» то оживал, то гас, как умирающая муха.

Снаружи бордель выглядел куда грандиознее, чем изнутри. В полутемной приемной дурно пахло потом. Бессвязно болтали девицы – в мареве розового неона они смахивали на креветок. Бархатными глазами они обозрели нас с Арчи, вполсилы взялись охорашиваться и надувать губки, после чего представились. Все назывались марками алкоголя – Шардоннэ, Текила, Бренди, – вот только смешивались они плоховато: почти отпихивали друг друга локтями, стремясь урвать себе нового мужского мяса.

Я подошла к сидевшей за стойкой мадам с высокой платиновой прической.

– Я ищу мальчика... Высокий стройный блондин...

Она уклончиво пожала плечами:

– Да? А я ищу голого Брэда Питта с гарниром.

– Вы не поняли...

– Может, прям скажешь, че те надо? Я тебя пошлю подальше, и станем себе жить-поживать? – сказала она, сверля меня глазами.

– Я пришла забрать сына...

– А я-то думала – стырить моих Рембрандтов.

Арчи стряхнул с себя девушек, подошел к стойке и вульгарно осклабился.

– Привет, лялька, – промурчал он, к ее полному удовольствию. – У нас тут, понимаешь, малолетка затерялся, оно тебе надо? Может, мы тут глянем по-быстрому, а? – уточнил он, подмигивая.

Я не стала ждать разрешения и ломанулась к лестнице, путаясь в длинном ворсе облезлого ковра. Где здесь мой сын?

– Мерлин! Мерлин! Иди сюда немедленно.

Дверь рядом приоткрылась, из-за нее высунулась любознательная голова. В неверном свете голой лампочки в пыльном ореоле я силилась разглядеть, кто это, но то был не мой ребенок. Я двинулась по коридору, стуча в стены и выкрикивая его имя. Одна дверь стояла открытой, из нее шарил во тьме робкий палец света. Глава «Как извлечь сына-подростка из борделя» в большинстве руководств по воспитанию детей странным образом отсутствует. Не имея иных стратегий, я, заглотнув собственное сердце, заглянула в комнату. Мерлин был там. Лицо растерянное – как у безуспешно разгадывающего кроссворд. Но он, по крайней мере, был одет. Я с облегчением распахнула дверь.

Паршивенькое шенильное покрывало лежало нетронутым на кособокой деревянной кровати. Красная косынка на ночнике у кровати придавала комнате постчернобыльский вид. На покрывале, облаченная в кукольную розовую пижаму, возлежала дебелая женщина за тридцать с бледным пергаментным лицом и запавшими, сильно подведенными глазами.

Облегчение от того, что я его нашла, захлестнуло меня с головой. Но я быстро вспомнила, где мы находимся.

– Что между вами было? – потребовала я ответа. – Рассказывай. Я его мать.

– В натуре? – красноречиво поинтересовалась она. – Ща, погодь. Ну что, пока мы тут трепались про, типа, путешествия во времени, про Шекспира, про астрономию и все такое. А, да, еще почему лучше жить в коммунистической стране, где всем насрать на материальную собственность, – проскрежетала она голосом, которому оставалось полпачки до рака легких.

– Мерлин, мы едем домой, – сказала я как на прослушивании на роль мисс Джин Броуди ^[107].

Мерлин склонился к руке той женщины и поцеловал ее. Проститутка хохотнула над неуместностью рыцарского жеста, но все равно вспыхнула, польщенная такой галантностью.

– Приходи еще, малыш, – улыбнулась она, после чего добавила постскриптум, уже мне: – На чай дашь?

– Дам. Совет – чаще эпилируйся.

* * *

– Ну что, малец? – Арчи с нежностью взъерошил Мерлину волосы, пока мы шли к машине. – Надеюсь, тебе не понравилось. Тебя учиться послали.

Я предложила Арчи выбор: либо немедленно заткнуться, либо и дальше меня искушать и поглядеть, сколько раз потребуется переехать ему череп, прежде чем он лопнет.

– Джереми тебе уже сказал, – заключила я. – Надеюсь, у тебя нет планов на жизнь.

Арчи остался невозмутим.

– Смерть – лучший допинг, оттого ее и оставляют на потом. Верно, малец? – Он подмигнул Мерлину в зеркало заднего вида.

Никто не проронил ни слова, пока Арчи не припарковал машину у нашего дома.

– Так что... женщины в борделе, они любят не по-настоящему, да? – спросил наконец мой сын.

Арчи захохотал так, что въехал в красный «сааб», стоявший впереди.

– Ой, блин. У тебя нет бумажки? Я записку напишу. Не волнуйся, если я там что попортил, сам разберусь.

– А то!

Я порылась в сумке. Нашелся только ценник из сауны, который я подобрала на стойке.

– Ты что-то заплатил той женщине? – спросила я Мерлина осторожно, заранее ужасаясь ответу.

– Конечно. Она забрала все.

Вот тебе и беседы о коммунизме и глубокие дискуссии о бренности материальных ценностей.

– Еще она спросила, дорос ли я, чтоб самому открывать банковские счета. И не свожу ли я ее к банкомату. А как открывают банковские счета? Ключом? Открываешь ящик, а там – куча денег? Счет же невидимый, верно?

Я сердито уставилась на Арчи. Как он мог потащить такого ребенка в такую порочную клоаку? Но вот поди ж ты: не совсем он пропащий человек – сидит записку пишет, извиняется.

Джереми, наблюдавший за нашим прибытием из окна гостиной, сунул мне в руку стакан виски, едва я открыла дверь.

– Как он?

Поскольку в театр они совсем опоздали, я уговорила Мерлина сходить в душ – хотя сама бы вымачивала его неделю-другую в пенициллине.

– Да. Слава богу. Мне поначалу показалось, что мы попали в какое-то французское кино с субтитрами. Не хватало только Шарлотты Рэмплинг и Жерара Депардье – и, может, еще команды философов-экзистенциалистов, тоску наводить... Но ничего не было, – заключила я.

– Я никогда не смогу простить себя за то, что бросил тебя на таких вот кретинов. – Джереми махнул рукой на окно, за которым Арчи подсовывал записку под дворники красного «сааба». – Растить Мерлина – непосильный труд. А ты еще и работала. Как тебе отплатить за все это? Может, бросишь работу, Люс? Станешь феей удовольствий?

– По-моему, я не смогу составить ни одной части этого уравнения, Джереми. – Я залпом опрокинула стакан и поморщилась от укуса виски.

– Можешь поучаствовать в моей кампании. Скоро выборы, и мне бы не помешали твои советы. Могу устроить тебе зарплату, будешь финансово независима – и без особых нагрузок.

Я поглядела на своего бывшего. Работать на полной ставке и приглядывать за Мерлином – очень насыщенная жизнь, что, в свою очередь, эвфемизм, обозначающий совершеннейший хаос и «умоляю-не-увольняйте-меня». Я ничего не ответила, но от предложения Джереми стало уютно, как под толстым зимним одеялом.

Арчи тем временем вешал кожаную куртку на крюк в прихожей – и выдал гнусавый смешок, неотвратимый, как чихание.

– «Битлы» промахнулись: любовь можно купить за деньги.

– Только в борделях, – оборвала я его сердито. – Говори о Джереми что хочешь, но он бы никогда не втравил Мерлина в такую мерзость.

– Да блин, Лу. Какая же ты лицемерка, а? Вся испереживалась, что Мерлин попал в бордель, а сама собираешься залезть в избирательную кампанию. Нагибать людей твой бывший умеет, как дышать. Хочешь справедливости – иди в бордель. Хочешь, чтоб тебя отымели, – двигай в политику.

Джереми пощупал под глазом, который уже заплыл.

– Ну не всем же быть такими высокоморальными и идеальными, как ты. Куда уж нам? Мне надо смыть кровь, – театрально сказал Джереми и вышел вон из комнаты.

– Странно, что еще не посинело, – крикнул ему вслед Арчи. – Мог бы смыть, пока нас не было, жалкий ты сморчок, но как же тогда на жалость-то давить, а?

Оставшись вдвоем, мы с Арчи уставились друг на друга. Воздух меж нами потрескивал от напряжения. После неловкой паузы он сказал:

– Слушай, я знаю, что в таких местах эксплуатируют женщин. Я и не говорил никогда, что во мне развито феминистское начало. Но оно разви вается! Это процесс, понимаешь? Я как мужик за все извиняюсь, ага? Но отдай пацану должное хотя бы за то, что ему хватило пороху вообще туда добраться. Зацени, сколько тут инициативы и храбрости.

Я повернулась к нему спиной. Сейчас я бы предпочла компанию сомалийского пирата или даже борьбу в грязи с участием Берлускони. Но тут вернулся освеженный Джереми.

– Люси говорила, что ты вырос в Тасмании, да?

– Ага. Людям всегда смешно с того, что я из Тасмании, может, потому, что тасманцев 22 000 человек и на всех – семь фамилий. Сами прикиньте арифметику, – хихикнул Арчи в отважной попытке смягчить мое настроение. – Поэтому я и хочу когда-нибудь туда вернуться. На всех одна ДНК, никто тебя не сцапает ни за какую уголовку.

– Да какой из тебя уголовник? Толковые не попадаются. – Джереми извлек бумажку, в которой я опознала ценник из сауны. Та самая записка, которую Арчи оставил хозяину красного «сааба». Коряво имитируя австралийский акцент, Джереми прочел, что в ней было нацарапано:

У Арчи на лице образовалось выражение, как у человека, медитативно собиравшего выброшенные на пляж деревяшки, а ему вдруг в спину прилетает цунами.

– Ах ты фуфло дешевое, – процедил он.

– Опять плагиатишь у Байрона, а? – снисходительно выдал Джереми.

Арчи выглядел потрепанно, как неприбранная кровать.

– Блин, Лу. Как можно принимать советы от человека, у которого запонки и галстуки прикольнее, чем он сам?

Обман Арчи был мне как удар под дых.

– Эх, Арчи, – вздохнула я. – Как мне доверять человеку, который пишет такие вот записки? – Во рту от этих слов было тяжко и кисло.

– Ну ты ж без проблем доверяешь президенту Комитета Пресмыкающихся.

– Джереми отвечает за свои ошибки, а ты не в состоянии даже признать, что их делаешь, – например, таскаешь моего сына в бордель на мотоцикле.

– Да с чего ты взяла, что этот козлина тебя еще раз не кинет? Как можно доверять мужику, который разговаривает так, будто льет сироп на сдобу?

Джереми просочился между нами и заговорил витиевато и строго:

– Есть в тебе, Люси, нечто святое, и за это я люблю и ценю тебя – у тебя во главе угла интересы Мерлина. Его жизнь оказалась сегодня под угрозой. Дважды.

– Да не было никакой угрозы! – заорал Арчи. – Перестань изображать из себя козла семи фасонов и вообще не лезь... Лу, – взмолился он, – поговори со мной. Скажи хоть что-нибудь.

Но прежде, чем я успела ответить, Джереми сунул руку под журнальный столик и вытряхнул рюкзак Арчи. Жутковатое содержимое вывалилось на пол.

– Я тут взял на себя смелость покопаться в твоих вещах, пока ты был в борделес моим ребенком. И смотри-ка, что я нашел. – Джереми с патологоанатомическим любопытством поворошил гнусное барахло. – Амилнитрат, жесткая порнография, марихуана и вот еще, кажется, экстази.

– Ты столько дерьма болтаешь, что зубы уже небось побурели, – процедил Арчи. – Не моя вся эта дрянь.

– Неудивительно, что ты поддерживаешь фармакологическое развитие Мерлина, – ты ж его дилер.

– Ну ты и мудак. Что ж ты не подбросил мне запись, как мы трахаемся с Пэрис Хилтон, или, я не знаю, – забитого тюленя? Люси, ну ей-богу. Ты ж понимаешь, что это подстава. Ты же мне веришь, а?

От растерянности и раздражения мне и сказать-то было нечего. В тот день я глянула в записи Мерлина. Долгое время эти двое шли ноздря в ноздрю, но сегодня Джереми явно давал фору. И я бы согласилась с Мерлином.

– Арчи, старик, похоже, пора тебе собираться обратно в Австралию, а? Она такая, знаешь, четыре тысячи миль в ширину, ярко-красная, и там со всех сторон акулы, не перепутаешь.

– Не твое собачье дело, тухлая твоя мотня! – взъярился Арчи. – Это между нами с Люси. Лу, – он взял меня за плечи, – мы знаешь, что я люблю тебя. Если я чего напортачил, так ты прости меня. Но не вышвыривай. Никто никогда не будет знать тебя лучше моего. Испытай меня. Викторина «Насколько хорошо ты ее знаешь». Какая у тебя любимая пицца? Сколько долек шоколада ты съедаешь за день до месячных? Какое блюдо ты втихаря хочешь, чтоб я заказал, и потом таскаешь у меня с тарелки? Сколько раз тебя надо драть по попе? И последнее – для продвинутых любовников: с какой скоростью?

Шутка пролетела мимо, и тогда он сменил ключ разговора и перешел на минор:

– Лу, если ты меня бросишь, мне крышка.

Я не понимала, во что верить. Как будто подобрала дикого зверя на улице, по доброте душевной принесла в дом, кормила, любила – а оно возьми да укуси меня за руку.

Джереми затолкал контрабанду обратно в рюкзак и пихнул его Арчи.

– Я слыхал, бывают медленные читатели, а ты, похоже, медленный слушатель. Читай по губам. ТЕБЕ ЗДЕСЬ БОЛЬШЕ НЕ РАДЫ.

Арчи, может, изукрасил бы его не сходя с места, но тут в комнату ворвался свежепомытый Мерлин. Мы разом умолкли и уставились на него. Мой сын застыл на месте, поджав одну ногу, как фламинго, и от смущения весь съежился.

– Я не всякий раз знаю, о чем говорить. Не могу я все время тарахтеть без умолку.

– Прости, что развеял иллюзии, Люси. Правда. Особенно с учетом того, как я раньше себя вел, – добавил Джереми с сожалением. – Но уверен – ты поступишь правильно.

За годы тренировок я научилась делать каменное лицо, и сейчас этот навык оказался очень кстати.

– Мерлин, – произнесла я с посольским иезуитством, – Арчи собирается на гастроли. Ему нужно уехать на какое-то время. – Все согласные у меня утонули в топленых сливках. Ни дать ни взять покойная королева Виктория.

Мерлин впитал эту информацию; с волос на футболку капала вода.

– Оно же не кончится вот так, правда, Арчи?

– Не знаю, Мерлин.

Арчи взял меня за талию и заглянул поглубже в глаза:

– Ты всерьез дашь этому говнюку на тебя влиять? Во что, блин, ты превратилась, Лу? – Я ничего не ответила, и он добавил: – Давай ты обсудишь все это со всеми своими субличностями и потом вернешься ко мне, а?

И Арчи хохотнул. Я ни у кого не слышала такого измученного смеха. Он понурился, глаза скрылись под полями коварной черной шляпы, а затем он, его рюкзак, гитара и комбик исчезли. Остался лишь мультяшный хвост выхлопа.

Меня вдруг, внезапно и чудесно, избавили от всякой ответственности. Я упала в объятия Джереми с усталым облегчением пловца через Ла-Манш, выбравшегося наконец на берег.

Глава 20

Сексуальная политика

По-моему, люди ходят на политсобрания лишь потому, что на публике мастурбировать запрещено. Джереми смеялся, когда я сказала ему, что больше порожних комментариев, чем на политическом сборище, звучит только перед картинами в музеях.

– Художники, писатели, журналисты пытаются интерпретировать реальность. Политики же меняют ее, – ответил он, после чего пообещал доказать мне, что я не права.

Так студеным ноябрьским вечером я и оказалась на городском выборном собрании в мэрии.

В дальнем углу здания из викторианского закопченного кирпича, смахивавшего на замок, среди размалеванных краской деревянных скульптур, под алебастровыми цветочными узорами кандидаты и их стряпчие наблюдали за подсчетом голосов. Затем мэр призвал трех кандидатов и нашептал им результаты. Я попыталась вычислить исход по прекрасному лицу Джереми, но оно сохраняло непроницаемость. Кандидаты сопроводили мэра на сцену. Когда счетная комиссия огласила вердикт избирателей, публика одобрительно завопила. Джереми стал законно избранным членом парламента от Северного Уилтшира – первый либерал-демократ за всю историю, победивший в этой цитадели консерваторов, – и я вспомнила, что я в нем любила. От него исходило густое темное сияние, все остальные просто блекли на его фоне. Он блистал на публике, искрился. И не только из-за стоваттной улыбки, такой ослепительной, что руки сами тянулись к «полароиду».

Джереми великодушно признал достоинства своих соперников. Но, прежде чем он перешел к победной речи, из зала раздался голос какого-то несогласного. Он осведомился, «скоро ли мы все потащим на улицу коробки с конторскими пожитками, как вы, банкиры-дрочилы».

Джереми стал тише Сары Пейлин ^[108]после вопроса о европейской географии. После чего с задумчивым спокойствием ответил:

– Вы правы. Я был банкиром-дрочилой. Мне казалось, весь мир у меня в кулаке. Я был высокомерен и беспринципен. Но никогда не поздно стать тем, кем мог бы. Еще важнее моей победы на сегодняшних выборах то, что любовь всей моей жизни делит со мной эту радость. Люси не только позволяет мне быть тем, кто я на самом деле есть, она помогает мне быть даже чуть лучше. И избиратели, и пресса сильно интересовались моей личной жизнью. Не хочу сказать, что мои телефоны прослушивают, но не припомню, чтобы покупал белый микроавтобус, припаркованный у меня перед домом, а новый почтальон, который носит мне газеты, страшно похож на Джереми Пэксмена ^[109]. А, да – и какие-то люди в наушниках и жилетах «Скай Ньюз» постоянно вылезают из кустов и просят пустить их в мой нужник... – Он подождал, пока в толпе стихнет смех. – Так вот, хочу заявить: у меня больше нет... аппетита к жизни в Америке, – тонко намекнул он на свои отношения с бытовой богиней. – И я желаю возобновить свои брачные клятвы, принесенные матери моего ребенка, если она сможет когда-нибудь меня простить.

Я смущенно вспыхнула: все завертелись на своих местах и вытянули шеи – разглядеть счастливицу. Но их внимание скоро опять обратилось к сцене: Джереми пылко заговорил о том, как собирается сделать мир лучше. Включая помощь детям с особыми нуждами.

– Люди-инвалиды имеют равную общественную ценность. Да, они не могут участвовать в социальной жизни на общепринятых основаниях, но это не снижает их ценности, и мы, мы должны помочь их процветанию. – Голос его скользил то вверх, то вниз с дипломатической ловкостью: от уверенной глубины к игривой легкости и блеску. – Понять ребенка с особыми нуждами все равно что собирать пазл, не имея под рукой подсказки в виде цветной картинки на коробке. Но от этого задачка только интереснее!

Я глядела на своего бывшего мужа другими глазами – слово одолжила видение у Мерлина. От медоточивых обертонов Джереми ко мне внутрь, как рыбы сквозь водоросли, просочились фривольные чувства. Меня неотвратимо влекло к моему бывшему, как на веревке.

– Люси, дорогая, – вклинился в мои размышления голос – сплошь улыбка и булки с корицей. – Какой восторг! Штаб либдемократов уже объявил о спецпродвижении для Джереми. Он начнет с парламентского замминистра ^[110]. Это всего на два уровня ниже кабинета министров. Но поскольку они с правительством в коалиции, до продвижения в кабинет рукой подать. Поговаривают о выдвижении его в ДКСМИС ^[111]. – Вероника продолжила лопотать на собственном политическом диалекте. – Культура, СМИ и спорт, или как они его там называют, – расшифровала она для меня. – Не успеешь оглянуться, как он будет стоять на одной сцене с нобелевскими лауреатами, пожимать руку Обаме, играть благотворительные матчи с Надалем ^[112]и целовать Анджелину Джоли. Только представь!

О да, это я еще как могла представить.

Воздыхатели и прихвостни откатились волной, пропуская сошедшего со сцены Джереми. Избиратели кланялись ему, будто приглашали на танец. Чуть погодя, когда каждый доброжелатель наконец потряс ему руку, Джереми пробрался ко мне и взял под локоть. Тепло его пальцев проникло под кожу, просочилось вглубь. Я словно тонула, скручивалась вокруг него воронкой. Смотрела на его губы, а он благодарил меня за то, что я сюда пришла, рассказывал о последней поездке в Париж. Его участие в конференции «Будущее политики – британский и французский подходы» месяц назад оказалось настолько успешным, что в СМИ он шел просто нарасхват. Я пыталась слушать, но думать могла только об одном: как же я хочу скользнуть языком меж этих чувственных губ.

И я это проделала. С суровой нежностью он ответил на мой поцелуй. И не переставал целовать меня всю дорогу до его фамильного имения. Торнадо жизни Джереми закрутило, понесло меня и еще раз уложило на кровать с балдахином времен короля Якова, на которую мы упали когда-то впервые много лет назад. Джереми сжал мое лицо в ладонях.

– Я ждал тринадцать лет, чтоб еще хоть раз заняться с тобой любовью, и я больше не отпущу тебя, – сказал он.

Арчи был неукротим и жаден, сплошь игра мышц и потеха жил; Джереми ласкал меня так, будто укутывал мое тело в тонкие шелковые пряди. Как во сне мое тело вспомнило старые ритмы, задвигалось в такт. Быть с Джереми все равно что натягивать старые любимые джинсы.

* * *

– Старовата ты для джинсов, – сказала мне мама, когда я позвонила объяснить, почему мне нужно, чтобы она переночевала с Мерлином.

– Ты бы слышала его речь, мам. Сколько вдохновения.

– Как ты можешь полагатьсяна то, что этот тори стелет? – пошутила мама. – А что ж бедняга Арчи?

Я не могла заставить себя думать об Арчи и потому обошла этот вопрос.

– Джереми – не тори, мама, – устало повторила я. – Он либдемократ.

– Та же фигня.

– Я тебе сколько раз говорила, что он переродился.

– Было время, я верила в реинкарнацию, дорогая. В прошлой жизни. Возвращайся домой. Я всерьез беспокоюсь за Мерлина. Поведение у него ухудшается. Он места себе не находит, лишь бы не стукнуться головой. Я у него спросила, отчего он так беспокоится, и он мне ответил, что хочет думать вечно. А когда я переспросила, зачем ему думать вечно, объяснил, что ему нужно всегда быть в идеальной форме. «Я должен быть идеальным – для отца, – твердит он. – Со мной ничего не должно стрястись до следующей встречи с ним. Я должен быть идеальным».

– А ты ему что?

– Я ему: «Зачем? Твой отец не идеален. Он идеальный выродок, если уж на то пошло».

– Вот молодец-то! Мам, он не выносит перемен. Мерлин ведет себя несколько сумбурно, потому что у него новая школа... Джереми с ним так мил. Ты бы видела, сколько он привез ему подарков из Парижа. Тебе, кстати, тоже. Новый перевод любовных писем Симоны де Бовуар, помаду шанелевскую... Джереми говорит, что как следует уесть француза можно, поцеловав его только в одну щеку, – хихикнула я.

Но мама веселья моего не поддержала.

– Возвращаться к бывшему мужу – как гланды вшить обратно. Не дело это, милая. И мне все это не нравится.

– Но я счастлива, мама.

Я и впрямь была счастлива, когда забиралась в постель и прижималась к теплой спине Джереми. Конечно, не было того экстатического, нежданного блаженства, какое случилось со мной, когда я вхотелась в Арчи. Зато теперь спокойно и безопасно. Все хотят на седьмое небо, но с шестого тоже отличный вид и куда ниже падать.

Но довольно скоро я поняла: хоть так, хоть эдак, меня все равно не тянет к высотам.

Глава 21

Сучки.Ру

Красота, может, и в глазах смотрящего, но там же и конъюнктивит. Это я себе и сказала, когда на следующий день приехала домой и застала Пудри Хепберн – она симпатично устроилась на крыльце нашего дома.

У меня так себе с математикой, но я как-то осилила посчитать в уме, что, если бытовой богине было двадцать два, когда они познакомились, сейчас ей должно быть тридцать пять. Однако выглядела она куда моложе. Я ни разу не видела ее живьем и с досадой обнаружила, что Пудри красивее, чем даже на фотографиях. Светло-медовые волосы ложились каскадами на упругие плечи, затянутые в безупречный розовый джемпер. С тушью она перестаралась до того, что походила на подслеповатого лемура. Длиннющие ноги, начинавшиеся под черной кожаной мини-юбкой фасона «покажь трусы», кокетливо закинутые одна на другую, оканчивались парой шпилек от Лубутена высотой с Гималаи. Губы, сверкающий малиновый рубец, тем временем выговаривали фразу:

– Ты Люси, да? Надо поговорить.

– Зачем? – спросила я, пытаясь сглотнуть кислый вкус зависти.

– Личное, – ответила она, а карие глаза бегали, настороженно осматривая улицу. Как любую знаменитость, независимо от ничтожности масштабов, ее раздражало, когда ее узнавали, и бесило, когда нет. Она, вероятно, приплачивала папарацци, чтобы те ее преследовали. Надо же доказать всем, что она – звезда первого эшелона.

На автопилоте учтивости я ввела ее в свою скромную обитель.

– Есть что поесть? – осведомилась она. – А то я сегодня забыла.

Я покосилась на нее. Положим, я много чего забывала – номер собственного телефона, девичью фамилию матери, ключи от машины, – но поесть – никогда. Видимо, это какой-то особый вид идиотизма – забывать про еду. Особенно если сам повар. Я сунулась в холодильник и достала ветчины, сыра, масла и хлеба.

Пудри содрогнулась от отвращения.

– Мне надо придерживаться строгой вегетарианской диеты, натуральной и без молока.

– Да ну? Ботокс лучше приживается?

При ближайшем рассмотрении и под жестким кухонным галогеном я разглядела следы подкачек вокруг рта, коллагеновые импланты в румяных щечках и тонкие, с волос толщиной, следы от подтяжки на лбу. Тело этой женщины берегли пуще ленинского. Подмывало сказать ей, что быстрее и безболезненнее пересадить ДНК, но решила перейти сразу к делу.

– У меня лежит тридцать семь сочинений по лексике, метрике и поэтической форме метафизической поэзии, к оценке которых, как ты понимаешь, я мечтаюприступить. Поэтому скажи-ка мне попросту, чего тебе надо?

– Моего бойфренда. – У нее был высокий писклявый голос и выговор ее родной провинции – чистая Кейт Миддлтон ^[113], слегка искаженная «калифорникацией».

Мелодраматичность ситуации – женщина, стащившая у меня мужа тринадцать лет назад, теперь просит его вернуть – выставляла мою соперницу в карикатурном виде. Пять минут назад я трепетала от одного взгляда на ее пневматически накачанное тело, однако теперь она выглядела надувной куклой, а ее выдающаяся грудь в своей лобовой сексапильности походила на бланманже.

– Ты слегка опоздала, Одри, – ты же сама променяла его на модель подороже.

Ее сочные губы задрожали.

– Это он тебе так сказал?

– Джереми в общих чертах сообщил мне, что ты вроде как раскатывала по Голливуду с директором по кастингу, примотанным к багажнику.

– Это он меня бросил! А не наоборот. Он собирался помочь мне перейти с кабельного канала на сетевой, а сам взял и вернулся сюда, политикой заниматься. Я была уверена, что он приползет на коленях... Я трофейная девушка, между прочим! – Она примолкла – покрасоваться. – И тут я обнаруживаю, что он, оказывается, видится с тобой и с сыном. И тут до меня дошло, как дико я его люблю. Это я и приехала тебе сказать. – Тут ее голос просел на октаву. – От винта, сучка.

Я подумала, что порвать ей зубами бедренную артерию было бы наиболее адекватной реакцией, но вместо этого сказала:

– Джереми бросил нас тринадцать лет назад только потому, что оказался слишком незрел и не смог стать отцом ребенку-инвалиду. Насколько я понимаю, он убежал из дома, налетел на перекати-поле, обернулся глянуть, что из-под него вылезет. Вылезла ты.

– Есть только один перекати-поле ^[114], под которым я лежала, – под Миком, – ответила она и вызывающе надула губы.

Я всегда думала, что Пудри – всего лишь сволочная блондинка с Сучки.Ру, памятник мультяшной примитивности мужского желания. Пять минут назад я жаждала поинтересоваться, не давят ли ей на голову эти вот комиксные пузыри с ее словами в них. И знает ли она, что «красный кхмер» – не румяна для щек. Но поди ж ты – невзирая на покупные груди и акриловые ногти, такие острые, что хоть рыбу ими потроши, были в ней хватка и здравый смысл, которые совершенно выбивали почву из-под ног. Общая глазастость и влажногубое кокетство – фасад. Я вдруг осознала, сколько мозгов надо иметь, чтобы выглядеть такой пустышкой.

– У него с тобой все кончено, – сказала я с достоинством.

– Да ну? Правда? А он вот лежал подо мной буквально позавчера.

Сердце у меня дернулось и остановилось.

– В Париже, – промурлыкала она медово-масляным своим говорком. – У меня как раз начались съемки сериала о французской кухне.

Какая растрата шикарной кулинарии, подумала я. Пудри была тоща до того, что, видимо, заказывала себе на ужин один крутон – и щедро им делилась.

Она с жалостью оглядела меня с головы до пят.

– Тебе нельзя во Францию. Тебя ж на Северном вокзале арестует Полиция красоток за недостаток пленительности.

Не обращая внимания на ее хамство, я вникла в суть того, что она сказала, – во всей полноте смысла.

– Вы встречались в Париже? – ошалело спросила я.

– Он, между прочим, предлагал мне жениться, да. Мильярд раз. Но мне нужно было сохранять имидж доступности для фанатов. А когда он меня в этом уличил, я поняла, что моя карьера у моего мужчины на втором месте.

– Да, кстати, как твое блистательное восхождение к славе? Наверняка телефелляция разных овощей играет чрезвычайную роль для уголовников с пожизненным сроком, – выдала я.

– ...И поэтому я решила принять наконец его предложение, – заключила она с выразительностью собственной губной помады. – Джерри – моя половинка. – Тут ее накрыло эмоциями, лицо исказилось, плечи задрожали.

Я вспомнила о нашей с Джереми пылкой ночи на кровати с балдахином. Уцепилась за многочисленные декларации любви, которые он сделал мне посткоитально.

– Ты все врешь.

Пудри Хепберн прожгла меня лазерным взглядом намокших от слез глаз.

– Слушай, котя. Я – телеведущая, и у меня всего два выражения лица – счастливое и чуть менее счастливое. Все. Я не плачу по команде, поверь мне, – плаксиво сказала она севшим голосом.

И тут я глянула на ее груди. Моя соперница знаменита регулярным взбиванием грудей, дабы те всегда оставались в центре общественного внимания. А тут они понурились и сдулись, даже вполовину недовзбитые.

– Правило номер один руководства «Как Удержать Мужчину», – просветила меня Пудри, – изображать недоступность. Я так и делала. Дальше снимала программы. Не поменяла своих планов на съемки в Париже. Правило номер два того же руководства: если первое не помогает, взломай его почту. Оттуда я и узнала, что Джерри объявил о нашем расставании. Но до этой недели я не догадывалась, что он, оказывается... – тут она еще раз окатила меня взглядом, – разогревает объедки.

– Ты взломала его почту? Знаешь, шла бы ты лучше отсюда, – предложила я, подпихивая этого гиноида к двери. Пришла моя очередь оглядывать ее ледяным взглядом. Она мне напомнила о розах, какие продаются на бензоколонках, – красивые, но совершенно без запаха.

– Думаю, у Полиции красоток есть ордер на твойарест, потому что, хоть у тебя и округлые гласные, ты просто-напросто безвкусная подлая быдляшка. Тебя небось выставили из пафосной частной школки и аттестата не дали.

– Быдляшка? – Ее косметически поддернутые брови взлетели и практически исчезли в стратосфере. – Да ты знаешь, что Джерри во мне понравилось, когда мы познакомились? Что я – успешная женщина, которая всего добилась сама. А знаешь, что он говорит об университетах? Это место, куда женщины ходят до тех пор, пока не начнут получать алименты. – Она кисло ухмыльнулась. – Не думай, что эти твои разговоры о метафизической поэзии его как-то впечатляют, муся. Джерри считает, что женщина если что умное и может взять в голову, так это елду у Эйнштейна.

Я на мгновение утратила способность участвовать в беседе и хлопнула дверью прямо ей в лощеное, пухлогубое личико. И осталась стоять в прихожей в полном недоумении. Я уговаривала себя, что она врет. Но уже через несколько минут бежала к метро. Мне-то думалось, что моя жизнь наконец пошла по нужным рельсам, а оказалось, что я к ним привязана и на меня летит паровоз.

Глава 22

Жульство, содомство, мошенство

Чудесная штука жизненный опыт: позволяет опознать собственную ошибку, когда совершаешь ее по второму разу. Об этом-то я и думала, несясь по эскалатору через две ступеньки. Серая и унылая Лестер-сквер. Вдали цветущим фингалом набрякли тучи. Личный помощник Джереми сообщил мне, что тот обедает в клубе «Гэррик» – это такое место, где обретаются взрощенные на жульстве и содомстве Старые Итонцы и прочие ничтожества в крахмальных воротничках. Я протопала по зеленым прожилкам мраморных ступеней в пещеристое фойе и метнулась к массивной дубовой лестнице. Украшенный эполетами швейцар преградил мне путь.

– Чем помочь, мадам? – Он презрительно оглядел мои джинсы. – С кем у вас встреча?

– С Джереми Бофором.

– Меня не предупреждали, что ожидаются дамы, – произнес он, заглянув в список гостей.

– Ну, он меня не то чтобы ожидает...

Он властно взял меня за локоток.

– Этот клуб – исключительно мужской, мадам.

– Да ладно? У меня все хорошо с тестостероном. Я не только чрезвычайно авторитарна и самодостаточна, – огрызнулась я, – у меня еще и волосы на подбородке растут. – С этими словами я отпихнула его в сторону и рванула в обеденный зал первого этажа.

Заплесневелые затхлые мужчины бурчали и ворчали над портвейном и отбивными. Я тут же увидела Джереми – он обедал с кучкой людей, расфасованных в полосатое. В паре я угадала министров кабинета.

– Как ты можешь состоять в клубе, куда не допускают женщин? – налетела я. – Неудивительно, почему так мало женщин добивается высших юридических или политических постов – их исключают из таких вот уютненьких кулуарных междусобойчиков. Ты хоть и не вступил в отцову партию, но все равно в него превратился.

Джереми оторопело вскинул голову.

– Что-то случилось? – спросил он, встревоженно вскакивая на ноги.

Я подобрала на столе нож.

– Ну, скажем так, если в бульварном сценарии кто-то кидается с мясным ножом на возлюбленного, обычно это не оттого, что все зашибись как прекрасно, верно?

Группа гунявых старейшин тори, втиснутых в кожаные кресла не по размеру, ахнула от ужаса.

– Простите за вмешательство, но мне нужно похоронить бывшего мужа, – сказала им я. – Задачка слегка усложняется по одной досадной причине: он еще не умер.

У меня за спиной астматически запыхтел антикварный привратник. Джереми извинился, сгреб меня в охапку, выволок в фойе, а оттуда, перекинувшись парой слов с охранниками, – в укромную комнату, заставленную книгами и вопившую имперским пафосом из всех углов. Джереми разоружил меня, и я наконец осознала, что схватилась за какой-то жалкий нож для масла. Ну и ладно, могла бы вымазать его до смерти маргарином или горчицей.

– Люси, что, во имя всего святого, тебя так взбесило?

Я отпрянула от него, будто он русский шпион, груженный плутонием.

– Я сейчас могу наговорить мерзостей, это все оттого, что мне мерзко! – Я так орала, что витражные стекла в окнах чуть не выскакивали. Между нами символически простирался огромный стол красного дерева. – Ты, похоже, и впрямь считаешь, что университет – это место, куда женщины ходят, пока не начнут получать алименты? Потому что именно это мне сообщила твоя подруга!

– Моя подруга? – Он упер руки в стол и наклонился ко мне: – Ты о чем вообще, Люс?

– Когда ты заявил, что выкладываешь все карты на стол, надо было проверить твои рукава – нет, штанины! И я бы тогда нашла там Одри.

– Одри?

– Да. Она тут ко мне заглянула.

Всего несколько месяцев прошло, как я снова себе позволила быть счастливой и жизнерадостной. Но теперь недоверие так и било из меня косыми лучами, видимыми невооруженным глазом.

– Судя по всему, ты заявлял все это время о своей бессмертной любви ко мне и нашему сыну, а сам встречался с ней в Париже. Поразительно, как пожарники не закрыли твою кровать для посещений – там слишком много народу.

Недоумение на лице моего бывшего мужа растворилось, и Джереми одарил меня улыбкой надзирателя за капризными детьми.

– И ты ей поверила? Люси, эта женщина бредит. Она мне оставила кучу блажных записок. Очевидно, у нее не сложилось с поваром-любовником, после чего блендер-примадонна осознала, что утеряла кормильца. – Он подобрал нож для масла и рассмеялся: – Неудивительно, что тебе вдруг вздумалось мясо разделывать.

Он обошел стол и притянул меня к себе, крепко обнял. Как героиня викторианского сериала, я чуточку посопротивлялась, но тут обволакивающая сладость его экваториальных объятий затопила меня. Джереми был и оставался неугасимым огнем. Стоило пошевелить угли – и мои чувства к нему послушно разгорелись.

– Я хочу тебе верить, – сказала я и собрала в кучу все силы, чтобы оттолкнуть его. – Но почему тогда ты не сообщил ей, что вернулся к нам? Она сказала, что узнала об этом из твоей почты.

– Что? – От негодования брови у него столкнулись. – Она взломала мне почту? Это уголовное преступление. Ее накажут, я прослежу. Господи! Как я умудрился вестись на нее так долго? Впору усомниться в собственном здравомыслии, – проговорил он с отвращением к себе. – Бросить тебя ради этого существа было величайшей ошибкой всей моей жизни, – повторил он. – Я вообще всегда любил только тебя. Вы с Мерлином – мое все.

– Мерлину сейчас очень трудно, Джереми, и совсем не хотелось бы, чтоб нас преследовала какая-то бестолковая телка-яйцерезка.

– Я добьюсь ордера на арест, если что. Позвоню в полицию, прямо сейчас. Где она? Летит небось к «Евростару», чтобы не успели арестовать.

Я сникла, как вчерашнее суфле.

– Прости, я переборщила. Переживаю за Мерлина, все из-за этого. Как пошел в новую школу, ведет себя все хуже и хуже. Руки моет постоянно. И все эти его пунктики на удаче, фатуме, ритуалах – и чтоб все замки были закрыты. Все ему нужно делать в одно и то же время, одинаково, чтоб все померяно, посчитано, проверено... К микроволновке и близко не подходит – боится, что у него загорится мозг. Костяшки пальцев к уху не подносит – боится оглохнуть. Чтобы вытащить его в школу, мне нужно накачаться кофе так, что я потом всех на дороге обгоняю – даже когда не на машине.

Джереми с огромной нежностью поцеловал меня в макушку.

– Знаешь что? А пусть Мерлин приедет на несколько дней ко мне? Если захочет, конечно. А ты съездишь в спа, расслабишься. Возьми маму с сестрой. Я приглашаю. Моя секретарша все организует. Получишь представление, каково это – быть ФУ, Феей Удовольствий, – расшифровал он. – Я бы тоже пошел, но тут столько работы. Полномочия передавать – это для троечников, – подмигнул он. – Пусть другие этим занимаются.

Я попыталась улыбнуться этой его шуточке, но вышло кривовато, будто ее выкрало на лету какое-то незримое чувство. День пошел наперекосяк. За огромными стеклами эркеров, как в стиральной машине, болтались серые и белые облака. Они мне напомнили о делах домашних и о том, насколько не хочется ими заниматься. Спа – другое дело, очень заманчиво. Не бывать для матерей-одиночек декларации независимости, для матери ребенка с особыми нуждами – и подавно. Но почему бы время от времени не поддаться стремлению к Жизни, Свободе и Халяве?

– Я подумаю, – ответила я.

Глава 23

Жизнь, свобода и стремление к халяве

Долго думать не пришлось. К началу декабря поведение Мерлина стало еще сумбурнее и беспокойнее. Фиксация на голове вышла на новый виток. Он впал в паническое состояние лишь из-за того, что чуть было не ударился головой о дверь, и целыми днями казнился этим неслучившимся промахом. Умолял меня организовать ему операцию на мозге. И как бы я ни указывала ему на отсутствие логики в его переживаниях, он оставался убежден, что чуть неудариться – это все равно что удариться. Он сводил себя с ума, вглядываясь в свое внутреннее зеркало заднего вида, бесконечно перебирая собственные слова и поступки и наказывая себя за ошибки и оплошности.

Несчастный ребенок пребывал в постоянном напряжении. Я чувствовала, как оно волнами расходится от него. Его тревоги были мафиозной группировкой у него в голове. Поджидали, когда из-за поворота покажутся какие-нибудь чувства, налетали, грабили, брали в заложники и мутузили до полусмерти.

Как-то утром, еще до рассвета, мой смятенный сын разбудил меня – впал в панику, выбирая, какую рубашку надеть.

– От рубашек с коротким рукавом в холодную погоду одно невезение. А все дело – в везении, – сказал он, нервно кусая изнутри щеку. Я заглянула в его комнату: вся она была завалена рубашками, Мерлин перемерял весь свой гардероб.

За завтраком он сидел на краешке стула, готовый в любой момент подскочить, сучил коленями, шевелил пальцами на ногах и барабанил по столу, отстукивая некий ритм, слышный одному ему.

– Что такое, милый? – спросила я нервно, готовясь получить открытку из параллельной вселенной.

– Меня беспокоят стекла. Беспокоят костяшки пальцев – вдруг я их поднесу слишком близко к ушам. Беспокоят ногти на руках и ногах. Еще мне тревожно за Арчи. Где он? Он во всем этом сценарии – платный актер?

Я и сама часто думала об Арчи, но всегда напоминала себе, что мы с ним – не с одной страницы и даже не из одной книги. Мы даже не из одной библиотеки.

– Я хочу мочь говорить всю жизнь – и слышать тоже. Сжимать кулаки и зажмуриваться тоже нехорошо. Думаю, мне нужна операция на ушах – я слишком близко подносил костяшки.

На лице у моего сына отразилось напряжение почти пародийной силы.

– Милый, ты же знаешь, что твои подозрения нелогичны? Смотри, я подношу костяшки к ушам, хлопаю по ушам ладонями – и не глохну.

– Нет! Нет! Не делай так! – закричал Мерлин, вскакивая на ноги. – Ты оглохла, а я теперь виноват. Мне казалось, мой мозг управляет телом, но теперь вот думаю – кто мне это сказал? – Мерлин понизил голос и произнес одними губами: – Мой мозг.

Как бы я ни старалась помочь, всякий раз он задавал новые вопросы, со злодейской прицельностью попадая мне по самым уязвимым местам:

– Ты уж не молода, как прежде, а? Врут доктора. Морщины болят, верно?.. Думала, будешь старшим педагогом, да? Ан нет. Ты все та же обыкновенная учительница английского. Ты так и не реализовала свой потенциал, верно? А как там Великий Роман, о котором ты столько говорила?..

Нанятый Джереми психотерапевт убеждал меня, что это Мерлиновы проекции негативных чувств к себе на самого любимого для него человека. Я уговаривала себя не огорчаться: все бы могло быть много хуже. Самки черепах проплывают тысячи миль и откладывают миллиарды яиц, и ни один потомок не пришлет даже открытку на День матери, верно?

В середине недели Мерлин разбудил меня посреди ночи с вопросом, зачем одни страны воюют с другими, только чтобы доказать им, что воевать нехорошо, и объявил, что собирается воткнуть нож в Дика Чейни за то, что он завязал войну с Ираком под ложным предлогом, – и тут я затосковала по тем временам, когда беспокоилась лишь о том, что мой сын, ища подтверждений существования НЛО, нечаянно взломает пентагоновский сайт и его вышлют в США отбывать шестидесятилетний срок за кибертерроризм.

К четвергу нервы были настолько ни к черту, что я решила принять любезное предложение Джереми. Наносить на карту мир ребенка с Аспергером – практически подвиг Колумба, Кука и Кортеса вместе взятых.

Мы дожидались, пока за нами прибудет машина Джереми, и тут Мерлин повернулся ко мне с мрачным видом.

– Ну не прекрасно ли носить широкую улыбку во все лицо? – спросил он угрюмо. – Буду широко улыбаться весь день. А день-то какой изумительный, – внезапно добавил он – без всякого выражения. Несчастность курилась над ним, как пар. – Ты знаешь, как именно мой отец превращается в белого медведя в холодильнике, когда ему надо на Северный полюс, к своей медвежьей семье? Я думаю, что полярный медведь думает, что я тюлень, и хочет меня съесть.

– Милый, ну что ты глупости говоришь. Папа любит тебя. И я люблю. Ты чудесный, умный, сообразительный, необычный, уникальный человек, и тебе есть что предложить миру.

Он натянул рукава рубашки до самых пальцев – этот зимний жест не сочетался с солнечной погодой поздней осени.

Когда «мерседес» Джереми заурчал и остановился у нашего дома, Вероника выбралась с переднего сиденья поздороваться с Мерлином.

– Ну, как поживает мой маленький Марк Цукерберг? ^[115]– спросила она и потрепала внука по щеке. В прошлом насупленная Вероника теперь стала такой сладкой, что от нее сами собой возникали дырки в зубах.

Мерлин поприветствовал их обоих с педантичной галантностью. Пока он укладывал рюкзак в багажник, Вероника утешительно похлопала меня по руке:

– Все великие умы вечно перегружены. Такое напряжение. Это нормально. Ты знаешь, что Герберт Уэллс в школе был таким неловким и пугливым, что обзавелся всего одним другом? Альберт Эйнштейн устроился работать в патентное бюро, потому что в университете от него были одни неприятности! Исаак Ньютон мог работать три дня напролет, но был не в состоянии поддержать беседу, говорят, – сообщила она мне радостно. – Сегодняшний Аспергер – завтрашний гений!

Я попыталась перебить ее и объяснить, что «гений» Мерлина – как комета, непостоянная и ослепительная, но ее сопровождает куча космического мусора, однако Вероника слишком увлеклась: подпихивала своего «одаренного внука» к машине. Да, такое обозначение в разговорах с партнерами по бриджу ей было куда удобнее. Я поняла, что́ имел в виду Мерлин. Если у тебя Аспергер, ожидания окружающих, что ты гений, – такая же узда, как и предубежденность, даже уверенность, что ты болван. На следующий день рождения Вероника, похоже, купит ему в подарок «маттеловские» ^[116]фигурки нобелевских лауреатов.

Лицо Мерлина в заднем окне машины застыло маской страдания, украшенной дикой улыбкой. Я ощутила, как любовь дергает меня изнутри с такой силой, что потащит того и гляди за машиной, как консервную банку.

* * *

Бредешь в аду – шагай решительно. Такой, похоже, был у меня девиз, потому что, встретившись с мамой в оксфордширском спа-отеле, я попыталась сообразить, как сообщить ей, что Фиби уже приехала. С последней размолвки отношения у них были такие же, как, скажем, у вооруженных исламистов с еврейскими поселенцами. Я надеялась, что смогу выступить ООНовским миротворцем. Невыносимо хотелось вернуть те дни, когда мы были ближе некуда – время от времени задевали друг друга, но всякий раз тут же зацеловывали нанесенную рану. Любить, смеяться, ссориться и мириться – так у нас всегда было заведено.

– Как моя простуда, говоришь? Ну, она меня притащила в клинику с образцом такого, чего я сроду не носила в «шанелевской» сумочке. Так вот, меня в этой клинике посадили на какую-то нелепую диету, и теперь я могу только нюхать спаржу и пить чистую водку. К последнему я и склоняюсь. – И мама извлекла бутылку из обширного кармана платья-рубахи цвета гуакамоле. – Ешь хорошо, следи за собой, помрешь в любом случае, – подмигнула она и отхлебнула из горлышка.

Водка в меню здорового питания спа, очевидно, не значилась. Я обеспокоенно глянула по сторонам: не загребут ли нас Поджелудочные полицейские? – но тут на горизонте образовалась Фиби, облаченная в колючую проволоку и угрожающий оскал. Когда мама и сестра осознали, что я пригласила сюда обеих, я спохватилась, что уже, может, и поздновато писать в ООН и вызывать бронированный эвакуатор.

– Слушайте, может, вы, пожалуйста, друг друга поцелуете и помиритесь, наконец? – попросила я, натягивая невидимую бронекуртку.

– Я бы извинилась, но это не в моих привычках, какая жалость, – надменно произнесла мама.

– Да уж, какая жалость, – ответила сестра и добавила ехидно: – Что тебе не под силу извиниться.

Мы умудрились переодеться в махровые банные халаты и вновь собраться у крытого бассейна, избежав кровопролития. Но атмосфера была напряженнее бедренных мышц олимпийского гребца.

– Как же тебе, дорогая, удалось выкроить время? – спросила мама у меня.

– Ну, вообще-то я решила бросить работу.

Мама резко развернулась ко мне, и ее локоны, замотанные полотенцем в тюрбан на макушке, обрушились ей на лицо:

– Что?

– Джереми предложил меня обеспечивать, вот я и думаю, не уйти ли мне в долгие каникулы.

– Не сходи с ума, дорогая. Одной простой вещи жизнь меня все же научила: у женщины должна быть самоидентификация.

– Она по-прежнему будет стоять ногами на земле, просто будет обута получше, – колко вставила Фиби. – Молодец, Лулу. Да господи, я бы давно ушла из небесных официанток, если б могла. Знаете, как мне надоело стоять посреди салона и говорить: «Выходы тут, тут и там»? Я бы хотела говорить своему любовнику-миллионеру: «Входы тут (она указала на лобок), тут (на рот) и тут», – махнув примерно в сторону зада.

Я вытаращилась на сестру: подобных разговоров она не вела никогда. Обдолбалась, что ли? Или, может, улетает она теперь не только по работе?

Мама тем временем неохотно покусывала стебель сельдерея, торчавший из ее стакана со свежевыжатым экологичным соком, а потом запила его могучим глотком водки.

– Если честно, мои милые, я понимаю женщин, которые связываются со своими бывшими. Какая экономия времени... Заранее знаешь, что он полный говнюк.

– Понятное дело, есть основания не любить Джереми, – согласилась Фиби, украшенная зелеными усами овощного пюре. – Так, может, поищем основания его любить? Вон как он помог Лулу с Мерлином. У него теперь есть психотерапевт и отличная школа.

– Правда, мам. Помнишь, какой кошмар был разговаривать с его учителями? – Я содрогнулась от воспоминаний о тех унизительных встречах. – Да, Мерлину трудно осваиваться, но его учителя звонят мне и прямо пышут оптимизмом. Джереми снял с моих плеч такую ношу. Мне гораздо спокойнее. Вот честно – не больше четырех инфарктов в день.

– Помяните мое слово: никаких других эмоциональных навыков, кроме вранья и манипуляций, этот человек за всю жизнь не освоит, – предупредила мама. – Джереми Бофор в состоянии мухлевать даже в пасьянсе.

Фиби фыркнула – так громко, что на нас обратили внимание другие обитатели спа: оторвались от вручную выращенной рукколы и приподнялись с шезлонгов поглазеть на эдакую беспокойную троицу.

– Почему это? – с укором спросила моя сестра. – Потому что он из высшего общества? Потому что состоятельный? Потому что ты – упертая, предубежденная ханжа, читающая «Гардиан»? Он ушел из тори. Разве ему за это не причитается пирожок с полки?

– Да неважно, в какой он партии. Человек опьянен властью. Я так и вижу, милая: сидит он в парламенте, кота поглаживает, а сам людей мочит направо и налево и злодейски при этом хохочет.

Фиби это не развеселило.

– И почему тебе вечно хочется нонконформизма, как и всем остальным? Куда теперь собираешься, мама? На кружок художественного оргазма в Узбекистан? За инфекцией третьего глаза на Гоа? Не видишь, что ли, как нам надоело уматерять собственную мать?

Я умиротворяюще положила руку сестре на плечо:

– Фиби, тебе, кажется, самое время к ветеринару – когти сточить.

Моя нежная сестра стала такой стервой, что ей пора было носить пластиковый ворот. А то и намордник.

– Я бы предложила тебе перестать так шумно завидовать, – сухо сказала мама. – Этот оттенок черного уже не в моде.

– Как еще до тебя это донести, а? Принимать твои советы, – она зависла на мгновение, подбирая уместную метафору, – все равно что спрашивать у погонщика верблюдов в Сахаре, как строить и́глу.

Нас с матерью убивала перемена в характере Фиби. За последние недели ее натура проскочила несколько передач – от Дорис Дэй до Бетти Дэйвис. Когда-то она привносила счастье, куда бы ни приходила. Теперь же она его уносила, откуда бы ни уходила.

Моя оживленная мать обычно много смеется, много и комично жестикулирует. Но сейчас она сидела неподвижно, а немые руки сложила на коленях.

– Я хочу моим девочкам только лучшего. И всегда хотела только этого, – наконец произнесла она. – Зачем еще, думаете, я оставалась с вашим отцом – и в печали, и в радости? Вернее, и в печали, и в печали, поскольку так оно в основном и было. Оставалась еще долго после того, как срок годности моего счастья истек, – договорила она печально. – Ради вас.

– Если бы у Люси не было никаких чувств к Джереми, а они у нее, очевидно, все еще есть, – даже тогда надо было к нему вернуться, потому что ей нужны деньги. Нам всем они нужны. Господи, да мы уже в плюсе. Ты думаешь, кто за эту милую семейную сходку платит?

Мама чуть не подавилась сельдереем.

– Я думала, ты выиграла это спа в лотерею, Люси. – Она поплотнее завернулась в халат. – Ты мне сама так сказала. Я б ни за что не приехала, если бы знала, что платит Джереми.

– Я не из-за денег к нему вернулась. Так лучше для Мерлина. И потому что Джереми – добрый. И потому что так приятно, когда о тебе заботятся. И потому что он стимулирует меня интеллектуально.

– Серьезно? Думаю, ничего интереснее отцовского завещания он и представить не может, – поджала губы моя мама-библиотекарь. – Ты уверена, что возвращаешься к нему не только потому, что его кто-есть-кто– десять дюймов в длину?

– Ой, ну мам, ты и впрямь думаешь, что я такая пустышка? И, кроме того, Джереми пошел в политику не за властью и не за славой. Он хочет сделать мир лучше. Он повзрослел. Приходи его послушать как-нибудь, мам. Он теперь человек-кремень...

– «Человек-кремень» делает должное, когда никто не смотрит, – провозгласила мама. – Видала я его мать, и уж поверь – в этом мужчине воспитывали обаяние, а не искренность.

– А ты нас воспитывала безответственными транжирками, что, конечно, не означает, будто мы следуем твоему примеру, – вставила Фиби с горечью. – Я на всем экономлю, берегу каждый пенни. Будет забастовка – уйду в штрейкбрехеры.

Моя мама – убежденная лейбористка – разинула рот, будто ей нанесли смертельную рану.

– Слушайте. – Я взяла обеих за руки, пока все не испортилось окончательно. – Торговая палата Западной Англии выбрала Джереми – как самого быстро продвигающегося парламентария – вести какое-то их большое мероприятие на следующий год. Приедут сотни людей из парламента. Пригласили всех министров и лордов. Шишки от тори говорят, что Джереми метит на самый верх. Ему светит министерский портфель. Премьер назвал его «выдающимся экономическим умом». Может, приедете и посмотрите на него в деле, а потом все и решите? Я вас внесу в списки.

– С какого перепугу мне являться и выслушивать этого коалиционного политика, который будет тарахтеть о себе, любимом, примерно до бесконечности? – пренебрежительно поинтересовалась мама.

– Потому что будет залейся шампанского, а еще с собой можно будет забрать ящик сидра. – Я умасливала ее как могла.

Мама поморщилась:

– Окружать себя неоконсерваторами, дорогая, – это по шкале удовольствий всего на одну риску выше, чем визит к проктологу.

– А ты придешь, Фиби?

– Извини. У меня кружок филателистов, – вздохнула она и добавила восторженный постскриптум: – Шампанское? Пикник на реке? Естественно, приду – дура ты, что ли? Держите меня семеро.

Остаток дня мы провели в напряженном молчании. Когда мама отошла поплавать, я спросила сестру, откуда в ней столько рвения защитить докторскую диссертацию по стервозности.

– Да меня тошнит вечно быть душкой. Ожидать от жизни, что она будет к тебе добра, – все равно что рассчитывать, будто акула тебя не съест, потому что ты веган.

Я погладила ее по руке:

– Но ты же была такая оптимистка. Такая вся Поллианна. Что произошло?

– Ой, я по-прежнему полна оптимизма – время от времени. Оптимизм проблем не решает, зато от него столько народу бесится, что оно того стоит, – гоготнула сестрица. Тревожный симптом.

Когда, в свою очередь, купаться ушла сестра, мама выпалила, что Фиби стала до того несносной, что ее и буддист бы укокошил не сходя с места.

– Ей надо принимать больше гормонозаменителей. В таком состоянии от нее можно весь Хэмпшир отапливать.

Выходной получился такой, что впору брать выходной. Мы разошлись спать до того, как подали кофе без кофеина, и выехали неожиданно рано – сразу после завтрака повышенной полезности и богатого на отруби. По дороге в Лондон я подумала, что лучше всего иметь дальних родственников, – и чем они дальше, тем лучше.

* * *

«Осторожнее с желаниями – они иногда сбываются» – величайшая ложь. Я желаю голого Джонни Деппа и не представляю, что может быть лучше. Ну, если только Хью Джекмен в шоколаде на десерт. Я желала себе счастливой семейной жизни. И поэтому буколическая картина, встретившая меня в доме Джереми в Мэйфере тем субботним утром, подняла мне настроение. Вероника удивилась моему приезду – я прибыла на восемь часов раньше, – но тем не менее приветствовала меня с радостью: «Вот так приятный сюрприз!» Одаряя меня улыбкой, она вся походила на пухлую мягкую подушку.

Вероника пригласила меня в уютную гостиную – на «выпивняшки». С недавнего времени она полюбила добавлять ко всему «няшки»: «выпивняшки», «ужиняшки», «рождествняшки».

Гостиную уже украсили к Рождеству, по ней плавала классическая музыка, разносился дух горячего кофе и сладких пирожков. Джереми с Мерлином сидели рука об руку на диване, а вокруг них скакал, щелкая затвором и вспышкой, фотограф. Джереми, увидев меня, рассмеялся.

– Ой, Люси. Весь секрет насмарку. Придется сознаться: я – тайный сентименталист. Только никому не говори! Хочу пару фотокарточек на рабочий стол. Я так горжусь Мерлином. И хочу сотни ваших фотографий – за все годы, что я упустил, – добавил он, втягивая меня в семейный портрет.

Я уселась меж двух мужчин моей жизни и почувствовала себя закладкой в книге счастья.

– Ты как, дорогой? – спросила я у Мерлина, целуя его в щеку.

– У Меня Все Совершенно Прекрасно, – ответил Мерлин, произнося каждое слово с большой буквы.

– И впереди у нас все совершенно прекрасно! – сказал Джереми, беря нас за руки, и я снова пережила эйфорию подчинения. Мне для полного счастья больше ничего и не надо было. Довольство зудело в крови и было таким осязаемым, что даже пугало.

Мама с сестрой пообещали на день Рождества закопать топор войны, но чуяло мое сердце, что ямку они вырыли неглубокую, а рядом положили лопату. Сейчас же у меня был другой семейный очаг, у которого я могла согреться.

Я сжала руку Джереми в ответ.

– Впереди у нас все совершенно прекрасно, – подхватила я. – Совершеннопрекрасняшки.

Глава 24

Карпаччо из яичек в Сточном Экспрессе

Допуск в салон первого класса в самолете – третье в списке самого прекрасного после увеличения груди на два размера и вторичной влюбленности в отца собственного ребенка. Переложить часть ответственности за Мерлина на чьи-то плечи – будто банковская ошибка в мою пользу. Рождество, Новый год и январь в смысле погоды были так же невзрачны, как «Грозовой перевал», и холоднее Пиповой Эстеллы ^[117], но мне было вполне уютно.

12 февраля было обведено у меня в календаре кружком – Торговая палата Западной Англии устраивала банкет, где Джереми предстояло быть главой торжества. Счастливо угнездившись у него под боком, я последние шесть недель практически не разговаривала со своим враждующим семейством, но надеялась, что оно явится отпраздновать успехи Джереми.

Его лосьон после бритья проник в бар палаты общин первым. Я обернулась и увидела, как Джереми направляется ко мне, как бы скользя на незримых беговых лыжах. Шикарный костюм, идеально повязанный галстук, безупречная стрижка – ничего удивительного, что пресса окрестила его «Черно-бурым лисом». Мозговитый, властный, харизматичный – вылитый Кэри Грант или даже Клинтон, шаловливый, но милый. Он поцеловал мне руку, блеснув отполированными до фарфорового блеска ногтями.

– А где Мерлин? – спросила я, заглядывая ему за плечо. – Он мне сказал, что ты его заберешь из школы.

– А мне он сказал, что тызаберешь. – Джереми поцокал языком. – Ну и ну. Пожалуйста, не говори мне, что он опять удрал. Только не сегодня, – медоточивейше вздохнул он.

Рука об руку мы прошествовали по мятно-зеленому мраморному полу и отделанной дубом лестнице на террасу. Люди, как обычно, пожимали Джереми руку и хлопали его по спине – в знак уважения к его метеорному взлету в коалиции.

Губы-то я растягивать в улыбке кое-как могла, но в голове у меня был сумбур. Что на сей раз стряслось с Мерлином? Ясно одно: я породила мыльную оперу. Сердце выстукивало панические ритмы. Не накручивай, убеждала я себя степенно. Но медленный, темный, липкий ужас подкрадывался из глубин моего нутра к горлу, когда бы мой сын ни исчезал из виду. Торжества были в разгаре; знаменитостей сюда, кажется, заказали метрическими тоннами. Я забилась в угол, изо всех сил стараясь подавить звериный страх, охватывавший меня. Вибрируя голосом, я инстинктивно позвонила сначала Фиби (та уже ехала на наш праздник), а потом маме (у той было в разгаре заседание книжного клуба). Несмотря на мою отчужденность в последнее время, обе тут же изменили планы и ринулись обыскивать любимые заведения Мерлина. Я себе все папилляры стерла, тыкая в горячую кнопку с Мерлиновым номером, мысленно заклиная его снять трубку. Набирала и набирала, кажется, пока на указательном пальце не показалась кость. Я нервно заглатывала целую тарелку закусок, проплывшую мимо, когда вдруг завопил телефон. Я приняла звонок, и мне в ухо гавкнул неожиданный голос:

– Весь мир пусть думает обо мне, что я потасканный, спесивый, брошенный выродок...

– Это неправда, Арчи. Еще не весь мир разделил радость твоего общества, – с издевкой ответила я.

– Эй, знать меня – это любить меня ^[118], – протяжно ответил он.

– Я не могу говорить. Мерлин потерялся.

– Так я это и пытаюсь тебе сказать, если ты чуток придержишь свой третьесортный сарказм. Весь мир пусть думает обо мне, что я потасканный, спесивый, брошенный выродок... но не твой сын. Он здесь, со мной, в пабе.

– Слава тебе господи! – Меня чуть не сдуло от облегчения. – А почему он с тобой?

Мама говорила мне, что Арчи переехал в комнату над одним из кэмденских «задрипанных, буколически зачумленных, но очаровательных» пабов.

– Сдается мне, ты лучше у него самого спросишь.

– Арчи, я понимаю, что многого прошу после того, как я с тобой обошлась, но не мог бы ты его привезти? Я сама не могу уехать. Я в Вестминстерском дворце. У Джереми большое событие. Я тебя впишу в список гостей. Возьми с собой удостоверение личности, паспорт, права или что-нибудь еще, ладно?

Я быстро сбросила звонок – надо было отозвать семейных гончих. Оставила маме и Фиби сообщения на автоответчиках: «Мерлин нашелся», добавила имя Арчи в список гостей, после чего нырнула в бокал с шампанским.

Когда минут через сорок на террасу бочком пробрался Арчи, фасонно совершенно не уместный в «стетсоне», ковбойских сапогах и черных джинсах, я вперилась в пространство за его спиной. Увидев плетущегося за ним Мерлина, я антилопой понеслась через весь зал и со всей силы прижала сына к себе. Его волосы пахли светом дня. Злилась я жутко, но любовь застила мне мир. Все еще пребывая в глубинах Мерлинленда, я вдруг учуяла острый, необузданный, теплый запах пота, смешанный с густым духом бензина и сигарет, – Арчи. Меня поразил скорбный аккорд, который издали струны моего сердца. Я списала его на несварение от перебора с закусками.

– Загорелая какая, – промурлыкал Арчи.

– Серьезно? – изумленно спросила я.

– Ага. Видно, отраженный свет славы твоего бывшего.

– Ха-ха.

Я бы, может, потрепалась еще, но тут Джереми выбрался из толпы трепетных обожателей и приобнял Мерлина за плечи:

– Мерлин, мы за тебя изволновались все до чертиков. Ты как, старина?

Мерлин улыбнулся, но взгляд его не расслабился. Он метался по залу. Джинсовая куртка на нем выглядела так, будто она его носит, а не наоборот.

– Так зачем ты поехал к Арчи? – продолжал Джереми. И мрачно: – Он тебя заманил?

Бешенство Арчи было сдержанным, но монументальным. Хоть оба и были вне себя от ярости друг на друга, из-за кишевших вокруг журналистов беседа продолжилась в ровных тонах.

– Пацану был нужен отцовский совет, – произнес Арчи вполголоса – тяжело и устало-озлобленно.

– Хочешь сказать, я плохой отец? – прошипел Джереми в ответ. – Мой сын очень счастлив.

– Ага... Ты сам пока не нанес ему вреда, но с чего он тогда сам себе вредит, ума не приложу, – саркастически парировал Арчи.

– Это низко – использовать ребенка, чтобы опять влезть в жизнь и душу Люси. – Джереми вскипел.

– Правда? – переспросил Арчи со спокойной задумчивостью.

– Правда?– переспросила я Арчи подозрительно, не зная, что и думать.

Водянистый февральский свет посверкивал в окнах, смотревших на реку, и ложился мозаикой пятен и бликов на лицо Арчи. Я никак не могла прочесть, что на нем написано.

– Думаю, твоей маме есть что на это сказать, Люси.

– Ты говорил с моей мамой? – Я снова удивленно пригляделась к нему.

– Я позвонил ей сообщить, что с Мерлином все в порядке. Она сейчас приедет. Да вот же она.

Прибыла моя мама в малиновых шароварах, пробралась к нам сквозь море серого и полосатого. С торжествующим видом, не говоря ни слова, сунула мне в руки какую-то брошюру. Мне понадобилась пара мгновений, чтобы сфокусироваться, – и вот наконец фотография приобрела четкость. Джереми, Мерлин и я. Из тех снимков, которые Джереми сделал перед Рождеством у себя в гостиной. Из тех, которые он желал разместить у себя на столе и в личном альбоме.

– Один мой приятель из Национального треста прислал мне это из твоего избирательного округа, Джереми. Ты, видимо, думал, что мы этого никогда не увидим. Позвольте прочесть заголовок. «Дела семейные. Куда без семьи?» Может, для начала – в почтовые ящики чужих людей. – Мама буквально выла от насмешливого презрения. – «У моего сына – особые нужды, и это делает его еще более особым, – продолжала она. – Это моя работа – заботиться о маленьком народе».

Я с сомнением уставилась на Джереми:

– Почему ты не обсудил это со мной?

– Ой, Люси, прости, пожалуйста. Я правда собирался, милая. Но так жутко был занят, что вылетело из головы. Фотографии получились такие обаятельные, что нашему партийному политтехнологу страшно захотелось их использовать. Ты посмотри, какой красавец Мерлин! Я хотел показать нашему сыну, как я им горжусь. – И он вновь возложил уверенную руку на Мерлиновы напряженные плечи.

– Заебись как трогательно, – встрял Арчи. – Оно, понятно, не имеет никакой связи с тем фактом, что бездетный политик популярен в народе примерно так же, как японский китобой.

– Не трать на него силы, – сказала Арчи моя мама. – Политика ни пристыдить, ни унизить. Это раньше говорили «стыд и срам», а теперь – «политический вес».

В наш кружок со всей изящностью океанского лайнера, налетающего на айсберг, вторглась мать Джереми с бокалом шампанского.

– Ах, как прекрасно вернуться в родные пенаты! – воскликнула она. – Я только что слышала – премьер точно заглянет!

Мамина улыбка воинственно и осуждающе сузилась. Она взмахнула брошюрой и сунула ее Веронике в подогретое алкоголем лицо:

– Вы знали об этом, Вероника?

Вероника огладила свою твидовую юбку, как непослушную зверушку.

– Конечно. Я сама это предложила. Политикам необходимо разыгрывать карту семьи, желательно – вызывать сочувствие, это очень импонирует среднему классу. Это делает наш имидж более... – она поискала подходящее слово, и слово это было ей явно чужеродным, – человечным.

– Но что может быть менее человечным, чем обсуждать проблемы собственного ребенка с посторонними людьми ради политической выгоды? – Мама окинула семейство Бофор взглядом тонкогубого осуждения.

Вероникин натянутый выговор в лучших традициях рождественского приветствия королевы стал еще более выраженным.

– Многие опросы населения показывают, что Джереми недостает сострадательности. Партийный политтехнолог предложил сделать фотосъемку с его участием в местной спецшколе. «Есть идея куда лучше, – сказала я ему. – У нас есть спецребенок!!!» – Она метнулась к проходящему официанту и стащила куриный шашлычок. – У Сары Пейлин дочка-подросток беременная. У Кэмерона был ребенок-инвалид, он умер... – Предмет разговора так ее воодушевил, что она принялась дирижировать незримым оркестром, размахивая кебабом, совершенно не обращая внимания на обалделых нас. – У Джо Байдена жена погибла в автокатастрофе, по-моему ^[119]...

– Но моей целью не было вызвать сострадание у избирателей, – прервал ее Джереми, и лицо у него перешло в режим дипломатического контроля выражения. – Мерлин – мой сын, и я хотел показать его миру, потому что я люблю его, – выговорил он на одной ноте, что никак не сочеталось с явной радостью.

Я снова глянула на фотографию. Джереми склонялся к Мерлину так, что я вдруг вспомнила какой-то документальный фильм про ночных хищников Калахари.

– Ну и мы все обсудили с Мерлином заранее, правда, Мерлин? Ты же рад попасть на страницы папиного буклета, верно?

Коленки у Мерлина ходили ходуном, будто он качал невидимую помпу.

– Мерлин хочет помочь в достижении более широкого общественного понимания особых нужд.

Арчи был в таком бешенстве, что топтался с ноги на ногу, как танцор или боксер.

– Знаешь, есть две вещи, которые я всегда в тебе не любил, Бофор.

– Да? И какие же?

– Твоя рожа, – прорычал Арчи.

– Мерлин, дорогой, папа действительно тебе все заранее рассказал?

Мерлин посмотрел на меня задумчиво. Взгляд у него был стеклянный, как у плюшевого медведя. Плечи он поджал до самых ушей. Ментальный снимок того дня, когда нас фотографировали, всплыл у меня в голове. «У Меня Все Совершенно Прекрасно», – сказал он тогда, но каждое слово произнес с жутковатой заглавной буквы.

– Милый, ты чего притих? – мягко спросила я.

Он стоял очень неподвижно, будто был до краев налит вином и боялся расплескать себя.

– Оттого и притих, что твой выблядок бывший сказал Мерлину, что вы расстались из-за него. – Арчи заговорил голосом, каким Моисей в свое время повелел Мертвому морю расступиться. – А еще он сказал бедному мальчишке, что если тот хочет, чтобы вы опять были вместе, – то должен делать все, что ему Джереми скажет, включая интервью и фото для прессы. И тебе ничего обо всем этом говорить не должен. Вот он и пришел сказать все это мне.

Я затрясла головой так, будто мне в уши налилась вода, – не в силах поверить в то, что слышала.

– Ты сказал Мерлину, что наш развод – его вина? Джереми! Как ты мог сказать это ребенку, у которого такая тревожность и такая низкая самооценка?

– Я, конечно же, ничего подобного не говорил. Это нелепо. – Голос Джереми, который я всегда любила, вдруг заскрежетал, будто несмазанный и неисправный. От него заломило в ушах.

На лице у Мерлина расплывалось растерянное недоумение. Сейчас он больше всего походил на автополигонный манекен. Мой сын зажал уши руками и стал раскачиваться взад-вперед.

– Если с рук не сходит – ври-завирайся. – Арчи презрительно хмыкнул и глянул мне прямо в глаза. – Мерлин не умеет заливать. Ты же знаешь.

– Да, не умеет. Зато мог не так понять. – Джереми провел рукой по волосам отрепетированным, позерским жестом, доведенным до совершенства перед сотней зеркал, и выдал расчетливую улыбку кукловода, который точно знает, как дергать за нитки. – Я пытался объяснить Мерлину, как правильно мы делаем, обнародуя его ситуацию. Вначале – да, пожалуй, я страдал из-за утраты сына, которого мне никогда не увидеть. Ничто не утолит разочарования в мирозданье и богах. Но потом осознаешь, что таковы карты, которые тебе сдала судьба, и ими нужно играть.

Мерлин уныло пялился на свои ноги. Он был похож на остолбеневшее ночное существо, которое вдруг поймали при свете дня.

Во мне вскипела ярость.

– Мерлин – не «плохая карта». Он изобретателен, оригинален, уникален.

– Разумеется! Это мы и хотим показать всему миру!

Джереми раскачивался на пятках и улыбался – как шулер, который точно знает, что именно произойдет дальше. Но одного – непредсказуемости Мерлина – он предсказать не мог.

– Ну что ж, Полярный Медведь, скоро все наладится, потому что следующий медвежонок у тебя будет нормальный, – произнес Мерлин анемичным полушепотом.

Голова Джереми дернулась, как у змеи, напуганной зеркалом.

Мерлин глянул на отца и проговорил тихо и вдумчиво:

– Когда я последний раз был у тебя в медвежьем логове, я подслушал вас с бабушкой. Ты сказал бабушке, что твоя девушка «залетела». Арчи говорит, это означает, что у нее будет ребенок. Но я слышал еще, что ты сказал бабушке, что не женишься на Одри, пока не убедишься, что эмбрион нормален.

Что-то у меня в животе заворочалось и скрутилось. Можно ли быть одновременно ошарашенным и при этом нисколечко не удивленным?

– Это правда? – спросила я не своими губами.

– Конечно же, нет! – залопотал Джереми. – Ты же знаешь, как Мерлин все перетолковывает.

Я знала и то, как Мерлину удавалось подслушивать и подкрадываться, а потом попугайничать целые беседы дословно.

– Что бы ты ни услышал, Мерлин, ты явно все понял шиворот-навыворот и наоборот, мой мальчик. Идемте! Выпьем! Минут через десять у меня речь... Люси, дорогая, это все сплошное недоразумение. – Лицо у Джереми слегка поблескивало и лишь этим выдавало хоть какую-то брешь в его самообладании. – Мы со всем разберемся чуть погодя.

Я обалдевала так же, как в первый день знакомства с алгеброй. Уговаривала себя, что, очевидно, это все недоразумение, хотя доводы Джереми были столь же бесхитростны, как Элтон Джон в балетной пачке. Но почему же я все-таки блюду его презумпцию невиновности? Может, всего лишь потому, что не в силах слышать, как шипит спущенное колесо фортуны? Лица вокруг смазались, словно все мы были под водой. Поэтому мне потребовалось как-то собрать внимание, когда толпа расступилась и явила Фиби, вцепившуюся в Пудри Хепберн. Я близоруко сморгнула. Ум отказывался воспринимать то, что глаза теперь видели так ясно. Одри. Минимум на четвертом месяце.

– Я, пока искала Мерлина, объездила всю округу, – пыхтела Фиби. – У тебя дома, у мамы, ну и, наконец, у Джереми. И ты посмотри, кто мне дверь открыл! Только что из Парижа, уволилась с работы, судя по всему. Тут я получила твое сообщение, что Мерлин нашелся, и поехала на праздник. Ну и Одри тоже стало интересно, что за вечеринку такую Джереми ведет, а ее не позвал.

У Джереми был вид покерного игрока, перегнувшего с блефом. Под мышками расплылись темные полумесяцы. Мать и сын обменялись испуганными взглядами.

– Ты, главное, не прыгай от радости, что меня увидел, – выговорила Одри, бравируя ярко-красной помадой. – Это ж надо! Устроил вечеринку, а нас не позвал. – Она укоризненно похлопала себя по округлившемуся животу. – Хорошо еще охранник меня опознал, я смогла пробиться внутрь. Мне ты сказал, что сегодня работаешь допоздна.

Мы все смотрели на нее – безмолвные, как геометрия.

Вероника первой взяла власть над голосовыми связками.

– Ну да. Как видим, – выбрехала она на одной ноте, будто обращаясь к собранию глухих эскимосов, – Одри, похоже, беременна.

– Ха! Еще как! – Одри с негодованием вскинула брови. – Джерри меня бросил только потому, что я не хотела создавать семью. – Тут она собралась было фирменным жестом взбить груди, но осознала, что из-за беременности они у нее стали таких размеров, что взбивать их нет нужды. Вместо этого похлопала ресницами. – Прости, муся, – сказала она мне, – но тебя он использовал как наживку, чтобы вернуть меня. И ты глянь! – Она погладила себя по животу. – Я на крючке!

Я содрогалась и сжималась от ее слов, как от ударов. Джереми вернулся ко мне с клятвами вечной любви в сентябре. Теперь февраль. Не надо быть Стивеном Хокингом, чтобы произвести нехитрые вычисления. Человек, которого, мне думалось, я любила, излучал полную безмятежность, но открой он рот пошире, зубы там наверняка уже стерты до корней.

– И ты... ты – отец? – заикаясь, спросила я.

– Ну, мы, конечно, еще закажем тест ДНК, – встряла моя бывшая свекровь тоном уязвленной доброты. – И надо поглядеть на результаты амниоанализов. Сама понимаешь, запасной наследник не повредит. Тут надо подходить прагматически.

– Какое самомнение, – пробормотала, отшатываясь, моя мама. – Какая спесивость жеста...

Всем стало ясно, что Вероника – главная в Международном Союзе Манипулятивных Матерей.

– Шикарный комический дуэт, – изумилась Фиби, порываясь пожать Веронике руку. – Глаз не отвесть, как марионетка Джереми произносит речь, а вы тем временем водичку попиваете.

– Да, Дерек как-то недотягивал, а? – сделала вывод моя мама. – До верха не дотянул. А с Джереми-то вы точно до самого дома № 10 ^[120]доберетесь.

Я открывала и закрывала рот в немом остолбенении. Голова моя от всех этих открытий гудела камертоном. Пронзала боль. Я не сомневалась: посмотри я на происходящее еще хоть чуть-чуть – у меня сетчатка отслоится. От потрясений я уже не могла плакать, лишь повесила голову и обнимала себя за талию. Казалось, я участвую в каком-то злобном реалити-шоу, но никак не могла сама себя из него исключить. Вязкая, густая жижа предательства переполняла мне живот. Я, наверное, раскачивалась из стороны в сторону, потому что Джереми взял меня за руку.

– Люси, любовь моя, – закурлыкал он тихо, чтобы не услышала Одри, – то был мгновенный порыв. Ребенок, может, вообще не мой. Я тебе все объясню...

– Премьер приехал! – зашипела вдруг Вероника.

Джереми мгновенно стряхнул меня, как моль. И тут правда ознобом вцепилась в меня. Он меня использовал. Как, как я допустила, чтобы он еще раз ранил меня – пулей в форме сердечка. Он же как нож в кухонной раковине – весь в мыльной пене, его сначала не видишь, а потом уж поздно.

– Би-би-си. – В наш тесный кружок вклинилась журналистка и сунула мне в лицо микрофон: – Что вы думаете о стремительном политическом взлете вашего бывшего мужа? (Я почти могла укусить диктофон, так он был близко к моим зубам.) Поговаривают, он в премьеры метит.

– Ой, лучше не спрашивайте, что я думаю. Мой муж утверждает: женщина если что умное и может взять в голову – так это елду у Эйнштейна.

Если бы Вероника была ядерным реактором, у нее бы сейчас поплавились стержни. Уик-энды в премьерской загородной резиденции Чекерз вдруг оказались под угрозой. Глаза Джереми впились в меня, а улыбка стала острее бритвы.

– Люси! – рявкнул он, как иностранец, но быстро взял себя в руки. – Ты явно перебрала, дорогая. – Он мило рассмеялся, улыбнулся журналистке и, как по́том, весь залился банальностями.

Я прервала его выступление:

– Мой бывший муж богат на харизму и обаяние такой обезоруживающей силы, что это легко принять за здравомыслие, – продолжила я. – Разве нет, Джереми? Или, может, стоит спросить мистера «Дела семейные», чего ради он бросил своего трехлетнего сына, когда у того обнаружили аутизм? – Я сунула ей буклет. – И почему сейчас он дожидается анализов – убедиться, что ребенок его любовницы нормален, и только тогда на ней женится?

– Что?! – Одри налетела на Джереми, и ее знаменитое лицо слиплось в багровую гримасу горгульи. – Ты так сказал? – Казалось, что вот сейчас-то у Одри случится первое неутолимое желание беременного организма – карпаччо из яичек. – Ах ты двуличный ебаный трудяга!

Джереми булькал, как засорившаяся раковина.

– Ну, что теперь скажешь, хорек-говноед? – с издевкой проговорил Арчи.

Джереми не ответил, и тогда Арчи врезал ему по физиономии. Официальные лица ударились врассыпную, как разбитое стекло. Недостаток артикуляции Джереми с лихвой возместил кровотечением. Безупречный костюм ему залило юшкой – и тут его пригласили на сцену. Приветствовать премьер-министра.

Не сходя с места я раз и навсегда натянула на наш брак простынку и объявила время смерти.

Глава 25

Дура и юродивый

Когда судьба открывает одну дверь, второй она непременно прищемляет тебе пальцы. Именно это крутилось у меня в голове, когда я неслась вслед за Арчи по Вестминстерскому дворцу. Содрогнулись петли массивных деревянных дверей – Арчи вылетел на булыжники двора. Я отстала всего на пару шагов.

– Я не идиотка, Арчи, нет. Я могу закоротить проводки в машине, чтоб она завелась, растолковать сонет и прочесть «Беовульфа» на староанглийском. Но Джереми все равно меня надул. – Десяток «эврик!» расцвело у меня в мозгу. – Господи, этот выблядок и наркотики с порнухой тебе подбросил, да?!

В ту минуту мне стали понятны две вещи: 1) я лишила какую-то удаленную бедную деревню поселковой дурочки, 2) работу журналиста-расследователя я не получу никогда.

– А я ему верила. Как можно быть такой наивной? Прости меня, Арчи, бога ради.

– Поздно извиняться, чувак.

Меня поразила холодная жесткость его голоса.

– У тебя разве не осталось никаких чувств ко мне? – спросила я осторожно. – Похоже, нет.

– Только потому, что ты их не видишь, не означает, что их нет. Мое сердце спроектировало Китайское авиаконструкторское бюро Наньчан. Это секретное сердце. Но толку-то? Ты так влюблена в свою любовь к Мерлину, что это в твоем сердце не осталось места ни для кого больше.

– В смысле? – опешила я.

– Да тебе нужны двенадцать ступеней программы освобождения от мерлинозависимости. Ты не желаешь, чтобы Мерлин стал мужчиной, потому что ребенок-инвалид – это дипломатический иммунитет к любым человеческим делам типа общения с друзьями, построения планов на будущее... и влюбленности.

– Это неправда! Я Мерлину желаю независимости.

Порыв ветра из-за угла стукнулся в окна, витражи задребезжали.

– Херня, Лу. Это ж прививка от незаменимости, оно тебе надо? – Его внезапное ожесточение пришпилило меня к стене. – Давай начистоту. Признайся: ты получаешь некоторое мрачное удовольствие от собственной жертвенности. И знаешь что? Сдается мне, тебе он нужен больше, чем ты ему.

Он строчил словами как из пулемета.

– Ты не даешь ему вылететь из гнезда, потому что он и есть твоя жизнь, твоя личность. Ты, ты сама тянешь его назад. Мерлин – не инвалид. Он – твойкостыль.

Блямкнули струны сердца. Я себя чувствовала роялем, который спустили с лестницы. Весь этот мелодраматический вечер – одно клише поверх другого. Но какое там клише! Это моя жизнь. Арчи удалялся по истертым каменным ступеням к полицейским заграждениям на Парламент-сквер. Я ринулась за ним и схватила за руку:

– Я – земное притяжение, которое не дает Мерлину улететь в атмосферу.

Арчи развернулся ко мне:

– Ты не желаешь принять его таким, какой он есть. Какого хрена тебе всех надо менять?

Пухлые губы Арчи вытянулись в нитку. Тон его был безжалостен, как пустынные просторы его родины.

– У пацана нет ни Аспергера, ни аутизма. У него синдром Мерлина. Это тебенадо меняться – принять его какой он есть. Мерлин, может, и юродивый, а вот ты– дура.

Арчи долго всматривался в меня, словно запоминая мои черты. А потом зашагал прочь – мимо турникетов полиции, к метро «Вестминстер». Был бы закат – он бы растворился в нем, но его окружила толпа уличных танцоров морриса, что выделывались на углу.

Позади меня материализовался Мерлин в наушниках, из них сочились приглушенные «тыц-тыц-тыц», пресекая любые попытки разговаривать. Я взяла его за руку, и мы выбрались за оцепление к зеву станции «Вестминстер». Пассажиры кашляли и чихали самым заразным образом. Я прижимала сына к себе, оберегая его от инфекции.

Когда по дороге домой телефон подцепил сеть, на автоответчике болталось три журналистских запроса на интервью и десяток эсэмэс от Джереми – он умолял сказать, как ему загладить свою вину. «Спроси себя, что бы сделал Гитлер?» – написала я в ответ.

Первой к моему порогу прибыла Фиби.

– Как ты?

– Больно. Однако, знаешь, не хуже штатной ампутации ноги без наркоза, – ответила я, стремительно обрастая броней сарказма и деланой веселости.

Мама приехала на такси и за первые полчаса произнесла всего-навсего 362 тысячи версий лекции на тему «Я тебе говорила». Разразилась домашняя буря: мама винила Фиби в том, что та поддержала мое воссоединение с Джереми, а сестра винила маму в том, что та бросила нас в такой нищете, что даже Джереми стал выходом из ситуации.

– Вот незадача-то, Фиби, тебе просто больше не на кого повесить всех собак, – защищалась мама.

– Да, мы живем в обвинительной культуре, кто тут виноват? – парировала сестра.

Нет, такую беседу в капсулу времени запечатывать не стоит.

Я себя ощущала сплошной открытой раной. Меня, как ни странно, захлестывала тоска по дому, хоть я и была дома. Когда Мерлин ссыпался по лестнице и впрыгнул в это наэлектризованное пространство, я поняла, что нужно сделать. Сознание чудесно прояснилось. Внутри я варилась заживо, но не было ни слез, ни боли в груди, ни всепоглощающей ярости. Я лишь попросила обеих уйти. Открыла дверь и смотрела на уличный неон, отраженный в залитом дождем асфальте. Уходите, сейчас же. К моему глубокому удовлетворению, жест сильно впечатлил обеих.

Когда они в конце концов неохотно отбыли, я прижала Мерлина к себе и расцеловала его леденцово-золотые кудри.

– Отныне будем только мы с тобой, Мерлин, – уверила его я.

Но сын оттолкнул меня.

– Я не маменькин сынок! Не хочу я каждый день разговаривать только с тобой. Это для малышни. Я не малыш. – Он ошпаривал меня взглядом. – Не буду я роботом, не буду идти на поводу у общества и делать, чего от меня ждут люди вокруг. Тебе одного и надо – держать меня тут и вырастить из меня первоклассного приживальщика, – бросил он с внезапной свирепостью.

– Ладно, Мерлин. Хочешь независимости? Давай-ка потренируемся. Налей мне чаю, а? – И я в изнеможении плюхнулась на кухонный стул.

– Почему это я должен?

– Что? – остолбенев, переспросила я. – А почему нет? Ты что, забыл, сколько миллионов раз я для тебя всякое делала?

– Да, но сегодняты для меня ничего не сделала.

Я уставилась на него, потрясенная такой логикой.

– А еду кто готовил? А в школы тебя кто возил? А друзей тебе кто заводил? А сколько праздников я тебе устроила? А мужчины, от которых я отказалась ради тебя?

Мерлиновы промашки напирали друг на друга, как пункты в списке продуктов. Я вдумывалась в свою порушенную жизнь, и во мне прорастала горечь. Я чувствовала, как она впивается мне в стопы и тянется вверх, к сердцу, оплетает его так туго, что лицо превращается в маску ярости. Несправедливость моей участи, непосильность ноши, потеря чудесного ребенка, какого я могла бы иметь, одиночество грядущих лет – все это тайфуном вздыбилось надо мной и обрушилось на мою голову.

– Зачем тебе все время надо менять людей, мам? Арчи сказал мне, что ты не умеешь принимать людей такими, какие они есть. Если б ты была животным, то дятлом, или петухом, или осой.

Его голос разъедал меня, как кислота.

– Мерлин, тебе пора начать думать, прежде чем говорить.

– Думание переоценивают. Я не гений, – объявил он с тихой ясностью. – Все вокруг ожидают, что я буду гений. Но я не гений.

Еще немного – и я взорвусь, как перегоревшая лампочка. Я хотела выкрикнуть: «Да не хочу я, чтоб ты был гением! Я хочу, чтобы ты был нормальным! За что мне ненормальный сын?» Слова эти висели на кончике языка. Я их проглотила. Пообещав себе, что не скажу их.

– Я хочу одного: чтобы ты был счастлив, Мерлин.

– Не буду я счастлив, никогда! – крикнул он. – Я не виноват. Тыменя сотворила. Зачем ты сделала меня таким?

Нота страдания в его голосе сдетонировала что-то в моей голове.

– Я знаю, что это не твоя вина! Но и не моя тоже! А платить приходится мне. Остаток дней моих!

Непривычный к такому тону, Мерлин сжался и отпрянул от меня:

– Тебе, кажется, нужен разговорный доктор. А может, это маразм. Возраст портит людям характер. Так или иначе, терапия тебе явно показана.

Тело мне свело, и по спине вверх побежали холодные волны. Сказанное Мерлином стало последней каплей.

– Это с чего же? И почему ты думаешь, что терапия нужна мне? Может, потому, что я затюкана до предела? Потому что мне одиноко? Потому что меня все задолбало? – И те самые, бездумные слова, в которые я не вкладывала смысла и о которых буду жалеть до конца дней, вырвались у меня изо рта: – Ты всю жизнь мне испортил. Лучше б я тебя никогда не рожала. Ну почему ты не можешь быть нормальным?!

Глава 26

Мерлин и я

Сколько я просидела, страдая душой и телом, рассказывая нашу историю всем, кто пожелает слушать? Я тоскую по чудесному утешению – по улыбке моего сына. Но Мерлин лежит неподвижно, как отброшенный на обочину мертвый зверек. Рука покоится на груди.

С сочувствием кивает мне медсестра, которую я раньше не видела, похлопывает меня по руке. Кажется, я проговорила целую вечность. Меня всю саднит от стыда и безутешных рыданий, и от медсестры я ошалело узнаю, что прошло всего два дня, как моего сына сбила машина. Я совершенно не в себе – и, со всей очевидностью, уже и не буду. Я попросту не могу заглядывать в будущее, даже на одну минуту.

Приходят и уходят врачи. Говорят мне про травму головы, искусственную вентиляцию, двусторонние повреждения ретикулярного образования ромбовидного мозга... Я складываю эту информацию в помойку под названием «мой мыслительный процесс». Медицинский жаргон их темен и невнятен, и я этому рада, ибо не хочу расшифровывать обороты типа «нежелательные последствия недостатка ухода за больным» или «летальный исход». Ген, который во мне отвечает за планирование и ответственность, отморожен намертво.

Мерлин подсоединен к катетеру, капельнице с кровью, внутривенной капельнице с лекарствами и кардиомонитору. Я не свожу глаз с его лица и вымаливаю у богов, в которых не верю, мельчайшего движения брови, незаметнейшего сжатия руки. Но смутные часы все идут и идут – долгие, сумеречные отрезки унылого отчаяния. Меня заживо полосует память о том, что я сказала, и на языке у меня одно лишь жирное, косматое отвращение и бесконечные упреки к себе. Я свежую себя. Я мечтаю только об одном – вдохнуть себя саму назад, в прошлое, отменить запуск тех словесных трансконтинентальных ракет, на которых Мерлин вылетел из гостиной и попал на шоссе.

В глазах режет от бессонницы. Комнату вокруг меня болтает, как палубу тонущего корабля. Кровать Мерлина тоже качается, и мне никак не заставить предметы вокруг замереть. Но спать невозможно. Стоит лишь откинуть голову на спинку кресла и закрыть глаза – и меня опускает в ледяную сырую шахту вины. Истерзанная кошмарами, я подскакиваю и просыпаюсь.

Я наблюдаю, как солнце встает в кровавом месиве красок – жутких, как та авария. Мое горе уже не осязаемо – одна лишь боль в горле и в груди. Темнота накрывает меня плащом. Входит медсестра. У нее жизнерадостный хозяйский вид, будто она зашла на коктейль, а не к пациенту в коме. «Ну, как мы сегодня?»

Она пришла помыть и перевернуть моего любимого мальчика. Я смиренно выхожу из комнаты, расхаживаю по коридорам. Линолеум тут – желчный желто-зеленый. Он клубится у меня под ногами, как тучи. Каждый шаг дается с усилием. Больница пахнет разлагающейся плотью. Я будто бреду вдоль гигантского кишечника. Батареи эмфиземно покряхтывают. Словно при смерти. Рация фельдшера кашляет так, будто подцепила какую-то заразу. Люди, похоже, обходят меня по широкой дуге. Чуют запах горя? Потеряла мужа – вдова; потеряла родителя – сирота; а я кто?

В комнате для родственников прижимаю лоб к холодному окну. Подо мной отвратительные артерии Лондона уже забило тромбами пробок, нервных, шумных. Я недоверчиво глазею на оживленный тарарам жизни, на жизнелюбивый гомон пешеходов, погруженных каждый в свою зачарованную жизнь, и вся удача, какая ни на есть, – при них. Я гляжу на свое отражение в стекле. Смотрю на темные провалы глазниц и лью безмолвные слезы.

Возвращаюсь в реанимационную палату, усаживаюсь на край кровати, беру Мерлина за руку. В прозрачной трубке ползет горячий темно-винный червь крови моего сына. Медсестра вручает мне скомканную записку, которую она обнаружила у него в кармане джинсов. Я долго вперяюсь в знакомые округлые безграмотные каракули и все никак не могу заставить себя их прочесть.

Я смотрю на часы. 14 февраля. Он собирался вручить мне эту записку сегодня. Я зарываюсь лицом Мерлину в волосы и вдыхаю знакомый аромат шербета. И всхлипываю. Надсадно глотаю огромные куски боли. Все вокруг долдонят, что надо позвонить родственникам. Я позволяю им забрать мобильник у меня из кармана. Мне говорят, что я в шоковом состоянии и мне нужна поддержка. Из далекого далека я слышу, как сестра спрашивает, можно ли позвонить по моим горячим номерам. Я оседаю в кресло у кровати и уплакиваю себя до изнеможения. Наваливающаяся темнота распыляет меня.

* * *

Я просыпаюсь от позвякивания. Колючий зимний день солнечным ножом полосует меня по глазам. Сначала различаю прическу, как у королевы Англии. Постукивают спицы, девятый номер, вязальщица коротает досуги, пока снесенные гильотиной головы не посыплются в корзину. Она последовательно кривит резиновые губы, и те в конце концов складываются в улыбку. Крокодилью – если б крокодилы умели улыбаться.

– Принести что-нибудь? – спрашивает моя бывшая свекровь таким тоном, что ни о чем просить не хочется. – Позвонили из больницы. Мы сразу приехали. Джереми целых два часа просидел с Мерлином, но потом ему надо было вернуться к оценке избирательного вотума. Так что теперь на страже я.

Избирательного вотума? Единственный вотум, который ему был нужен, – это вотум сочувствия. Он, вероятно, дает сейчас пресс-конференцию, посвященную сыну-инвалиду, попавшему в аварию и находящемуся в коме. Я вижу почти наяву, как журналистки сострадательно качают головами, а сами тайком взбивают бюсты.

Полностью придя в себя, я всматриваюсь в Мерлина. Грудь его ритмично вздымается и опадает. Без изменений. Меня затопляет онемелость.

Вероника шмыгает носом и промокает уголки глаз большим пальцем. Слезы эта женщина льет, только если ипподром в Эскоте заливает дождями аккурат на Дамский день ^[121].

– Какой кошмар, – произносит она, и я слышу в ее голосе ноту возбуждения. – Но не надо отчаиваться. Может, не было бы счастья, да несчастье помогло? – Вероника двигает стул с жесткой спинкой поближе и разглаживает твидовую юбку. – А вдруг Мерлин выйдет из комы совершенно другим человеком? Некоторые после комы вдруг начинают говорить на французском или даже на фарси. Или играть на рояле. Может, у него от шока связи в мозгу поменяются, – размышляет она вслух, одновременно и льстиво, и повелительно. – Может, он исцелится совсем? – Она трогает меня за руку так, как будто моя рука – чья-то домашняя зверушка, от которой аллергия. – Он такой красивый парень, правда? Как несправедливо, что у такой оболочки – настолько неудачный обитатель.

Пятно солнечного света озаряет изящные Мерлиновы черты.

– Я не хочу, чтобы он исцелялся совсем! Я люблю его таким, какой он есть. И никакой не неудачный. Сами вы неудачная.

Мне приходится сдерживаться изо всех сил, чтобы не орать на нее. Но голос я все-таки повысила. Вероника подалась назад, и дурацкий начес у нее на голове заколыхался, будто капюшон у кобры.

– Тебе, я думаю, стоит обратиться к терапевту, Люсинда.

В путаных моих мыслях возникает высокомерная Ла–я, с этим ее визгливым тире. Ага – то, что доктор прописал.

Сипит дверь, и в реанимацию влетает моя мама. На моей обычно кокетливой родительнице разномастные туфли, одна леопардовая, другая бархатная синяя, волосы во все стороны, не накрашена. Цветастый наряд, помятый от беспокойства, висит на ней, как паруса в штиль.

– Милая моя, милая, ну что же ты не позвонила?! – Она стискивает меня в объятиях и раскачивается минут пять, не меньше, а потом вдруг замечает Веронику, прищуривается и обливает ее презрением.

– Я пришла предложить слова утешения.

Мама выдергивает страницу из книги Фиби по стервозности:

– Ну, раз уж мы в больнице, может, зарезервируем время под вас и пересадим вам совесть? А может, и донор позвоночника для вашего трусливого сынка найдется.

Лед в ее голосе вымораживает беседу. Поднявшись на ноги, моя медоточивая безмозглая бывшая свекровь выдавливает улыбку, но глаза у нее горят негодованием.

– Я все передам Джереми и буду регулярно приезжать. Это мой долг как заботливой бабушки, – выбрехивает она и царственно затворяет за собой двери.

Мама держит Мерлина за руки, плачет.

– Слезные прокладки сносились вместе с остальной сантехникой. Я вся подтекаю, – говорит она, пытаясь взять себя в руки.

Следом появляется Фиби – прямо из аэропорта, в съехавших от спешки чулках. Война меж ними позабыта, и мама обнимает обеих дочерей.

– Лишь женскому сердцу известна слепая преданность матери своим детям, – выговаривает она, и мы все ревем, сбившись в кучу.

Слезы выплаканы, нам остается только сделать вдох-выдох – и ждать. День ползет мимо. Когда я в следующий раз выглядываю в окно, небо уже потемнело, как огромный синяк. Воздух пропитывается серостью. Он почти твердый. Неразличимое время спустя из чавкающего внешнего мира прибывает Арчи, приносит с собой сырой грибной дух дождя. Снимает промокшую верхнюю одежду и почти с нежностью укладывает ее на батарею. И молча усаживается рядом с нами. Уборщица оглядывает нас без всякого интереса, нимало не заботясь о том, что нас всех размозжило горем.

День перетекает в ночь – и растет в нас, как опухоль, осторожное принятие того, что ожидание может затянуться невесть на сколько. Я смутно догадываюсь о расписании дежурств, которое учредили мои близкие. В следующие несколько дней они приезжают и уезжают, мама искушает меня хоть иногда что-нибудь есть, Арчи перебирает струны на гитаре – что-то из «Битлз», «Пинк Флойд» и Боба Дилана, песни, которые всегда нравились Мерлину, Фиби расчесывает мне волосы.

А я просто сижу у постели, читаю ему, разговариваю с ним и велю ему выкарабкаться обратно, вернуться в сознание, призываю лучи света пролезть к нему в череп. Я держу его бережно, словно он из хрусталя. Я всматриваюсь в него – при блеске звезд ли, в солнечных волнах ли, и блики света скользят по его прекрасному лицу, как сны.

И вдруг, как в библейской драме, туман рассеивается. Как в Самом Расхожем Сценарии на Свете. Будь это диккенсовский роман, мы бы обнаружили сейчас, что у Мерлина есть тайный покровитель и он оставил ему все свое состояние. Будь это разговорное шоу в стиле Опры, нам бы принесли только что изобретенное лекарство под названием «Мерлинова припарка». Но в действительности все просто – он просто приходит в себя. Мой сын всего лишь угодил в десять процентов тех, кто успешно выбирается из комы.

Когда веки начинают подрагивать, мне кажется, что я галлюцинирую. Палату кренит набок, все будто сползает в сторону улицы. Разлепляется глаз. Мой сын смотрит на меня – и улыбается своей дурашливой улыбкой. Я ощупываю взглядом его лицо.

– Ты как? – спрашивает он хрипло.

В жизни не слышала более осмысленного вопроса. Я киваю так яростно, что удивительно, почему голова не отваливается и не укатывается в коридор.

– Я хорошо! Я отлично!

Нет, не изобретено подходящее случаю прилагательное, и приходится довольствоваться громогласным счастливым воплем. Никакого разнообразия шумовых эффектов, доступных моему существу, не хватит, и я мечтаю быть кукабарой, чтобы крякать от радости: мой сын пробудился. Рыдая, я вцепляюсь в него, как потерпевший крушение – за дельфиний плавник.

Мерлин отталкивает меня:

– Фу! Без мелодрам! Что за улыбка! Всематери, что ли, хотят, чтоб их сыновья опять были малышами, или только у тебя так?

Я держу у его губ бутылку с водой, он пьет, а я рассказываю неверным голосом, что произошло – авария, кома...

– Так я что, плод собственного воображения? – спрашивает вдруг Мерлин.

Уверив его в обратном, я пробую объяснить еще что-то – о врачах, о больнице, – а сама неотрывно ищу в его лице признаки поражения мозга.

Он вновь перебивает меня:

– Я ведь донор органов, да?

– Ну да, – пожимаю я плечами.

– Если бы я умер, со стороны совершенно чужих людей было бы так мило – отдать почти всех себя, чтобы мои органы жили дальше, правда?

Меня затопляет восторг. С моим ненормальным Мерлином все нормально. Никто не задул его свет. Я хохочу до упаду, и моим рукам тепло у него на плечах. Несмотря на поломанные ребра, он обнимает меня с травмоопасным энтузиазмом. Все как у нас заведено – его объятие, как обычно, требует нескольких недель физиотерапии, думаю я в полном удовольствии, в кои-то веки желая быть раздавленной.

Я словно заново родилась, словно только что обнаружила: Земля вращается вокруг Солнца, а Луна подчиняет себе приливы. Вокруг постели бурлят медсестры, все проверяют и замеряют и зовут еще людей, чтоб те позвали еще кого-то. Но мне надо лишь одного – целовать его в золотую голову.

– Может, позвоним кому-нибудь из ваших? – спрашивает та же медсестра, которая принимала нас несколько бесконечных, чудовищных дней назад.

Я собралась было сказать «нет» – что нет никого, только мы с Мерлином. Но задумалась. Потому что это неправда. Есть еще мама, Фиби, Арчи... Да, блин, я так счастлива, что готова позвонить той тетке в бордель.

Мама возвращается из кафетерия с двумя чашками горячего чаю. Сначала она смеется недоверчиво, а потом – вовсю, облегченно и влюбленно. Чай проливается на пол, она ерошит Мерлину волосы.

– Слава богу, ты в порядке. Я тут собираюсь в Аргентину, учиться танго, – добавляет она между восторженными всхлипами. – А потом – в Колумбию, восстанавливать популяцию бабочек.

– Еще бы, мама, – смеюсь я.

– Я тут подумала. Может, ты, Мерлин, хочешь со мной? Когда выздоровеешь?

Южная Америка? Столица мировых наркокартелей? Первая моя реакция – прижать его к себе, защитить. Но пуповина растягивается так, что аж звенит.

– Если хочешь, езжай, конечно, – говорю я сыну. – Это твоя жизнь.

– Вообще-то цели моей жизни просты, – философствует Мерлин. – В социальном смысле я хочу завести как можно больше друзей. В личном – мечтаю посетить Сидней, Китай, Галапагосские острова, Японию, Луну и, по возможности, Марс. Но Южная Америка – это чарующе, и в ней есть все, чего только сердце пожелает.

Мое собственное сердце раскрывается аккордеоном от таких его слов.

Фиби прибывает следом, и мокрая тушь делает из нее панду.

– Когда ты выздоровеешь, Мерлин, и нам дадут прибавку к зарплате, может, полетишь со мной в Европу? Рим? Барселона? Москва? – предлагает она. – Я теперь одна осталась, так что времени куда больше.

– Одна? – хором восклицаем мы с мамой.

– Не хотела ничего рассказывать... но у Дэнни роман. С au pair ^[122]. Вы же знаете, какие мужчины ленивые. Сгодится все, что по дому валяется. Все началось еще до Рождества. В октябре примерно. Я принимала столько гормономодуляторов – а это, между прочим, кобылья моча, – что беру препятствия с разбегу и жру сено. Но ему все равно было мало. И он ушел к ней.

Львица-мама смещает фокус своего внимания с Мерлина и меня на мою сестру.

– Ах он червяк! Мурло... Но нет худа без добра, дорогая. У него в жизни будет два климакса.

Мы смеемся, а мама голубит старшую дочь. Жизнь продолжается, во всем своем кавардачном великолепии.

Арчи приезжает и смеется так восторженно, что от него мне в лицо летят брызги счастья. И глаза у него подозрительно влажны.

– Давай не разводи только сырость, шкодный ты блудливый старый пес.

– Я развожу сырость только там, где надо, – развязно отвечает он. – Мерлин выздоравливает, и я, видимо, буду лишним. У тебя теперь есть мужик в доме, будет кому все чинить да латать. Я, то есть, вообще не нужен.

– Ну не знаю. У меня все еще есть кое-какие нужды... Многие – особые.

Арчи подмигивает мне, после чего игриво припечатывает Мерлина в бицепс.

– Давай-ка вернем тебя в седло, малыш, а потом двинем в казино и вмажем по рулетке – надо заколачивать деньги на этой твоей офигенной памяти. Или, может, взломаешь кремлевскую компьютерную систему, а инфу загоним какой-нибудь заграничной супердержаве?

Моя первая реакция – хорошенько отчитать эту австралийскую шпану. Но я лишь пожимаю плечами:

– Ладно. Если Мерлину так хочется.

– У тебя, мама, тоже чудесная память, – констатирует Мерлин. – Ты отлично все забываешь.

Я смеюсь, потому что он прав. Я забыла, как сильно люблю моих друзей и семью, как сильно они мне нужны. Я забыла, как сильно они любят меня, как я нужна им. Мама, сестра и я стискиваем друг друга еще один изможденный раз, как боксеры перед финальной схваткой.

Двери распахиваются, и в палату боком протискиваются Джереми с матерью. Лицо моей бывшей свекрови исполнено предвкушения.

– Ну как? Есть подвижки? – спрашивает она с надеждой и энтузиазмом. – Уже заметно? – Она выжидательно вперяется в Мерлина, будто он – эксперимент в пробирке. – Или пока рано?

Джереми неловко и муторно, как школьнику, которого вызвали в директорский кабинет для дачи показаний о деле училки математики и ее заднице, приклеенной к стулу. Он формально целует Мерлина в лоб и отводит меня в сторону.

– Газеты печатают совершенно мясницкие истории. Журналисты зубами выгрызают комментарии о моей личной жизни. Им никогда не понять тонкостей. Жизнь не черно-белая, скорее бежевая. Умоляю тебя не общаться с прессой, – произносит он плоским, безжизненным тоном человека, которому видно, что письмена на стене, вероятно, включают и его имя.

– Знаешь, Джереми, ты всегда был отчасти сноб. Ты вот не раз говаривал, что большинство людей использует десять процентов своих мозгов. Ты используешь десять процентов своего сердца. А это наихудшее сердечное недомогание. Тебя никакой дефибриллятор не спасет, – отвечаю я.

– Но мы можем уберечь тебя от превращения в таблоидный гренок, – вставляет моя сестра. – Если приплатишь.

– Я лично предпочла бы сунуть тебя яйцами в муравейник, – подключается к порке моя мама. – Ты б ведь тоже не отказалась, Люси?

Мой мозг напитан электрическим настоящим.

– Думаю, меня можно уговорить сохранять чистоту эфира, – говорю я. – Но только при условии, что ты выпишешь на имя Мерлина чек таких размеров, что, когда я сниму наличные, банк лопнет.

У Джереми глаза сверкают от гнева.

– Это вымогательство, по-черному.

– Ну уж «по-черному»... По-бежевому, – добиваю я.

– Точно-точно, – хихикает мама. – Воровать деньги у завравшегося вороватого пройдохи – не грабительство, моя милая, а ирония.

Я оставляю родственников доводить сделку до конца и возвращаюсь к любимому сыну.

– Ну как, Вероника, – слышу я, как Мерлин обращается к бабушке с отцовской стороны, – вышит ли для тебя мир блестками любви в этот ослепительный день?

Надежда в лице моей бывшей свекрови меркнет.

– Живешь ли ты нынче для завтра? Когда ты видишь на обочине сбитых животных, как ты думаешь, они – самоубийцы? – спрашивает он. – Или, может, они просто подавлены? Может, им психотерапевт нужен? Они правда животные или у них внутри сидят люди и смеются надо мной? У тебя в ду́ше возникают интересные мысли об Арчи? У меня – да.

Рот у Вероники теряет форму, глаза расфокусируются.

– Он не изменился, – говорит она с глубочайшим разочарованием.

И я с удовольствием киваю. Да, мой сын живет в параллельной вселенной. Но только сейчас до меня доходит, какое это захватывающее место.

– Так что же будущее уготовило мне? – спрашивает Мерлин вооруженного стетоскопом врача. – Будет ли устрицей мне этот мир? ^[123]

Врач несколько ошарашен. Но диагноз мне очевиден: да, будет. И Мерлин в этой устрице вырастет в жемчужину, песчинка за песчинкой.

Медсестра со стуком открывает ставни. Комнату пронизывает свет. Я смотрю в безупречное зимнее небо. За окном – морозное утро. Больничный парк укутан зимой, как подарок.

– Это поразительно – быть мной, – говорит вдруг Мерлин.

Небесно-синие глаза, белые кудри, рот, как спелая хурма, – мой сын похож на лукавого херувима.

– И впрямь, – соглашаюсь я.

Мерлин улыбается мне. Я улыбаюсь в ответ. Одними глазами. Джереми никогда не постичь этого языка – тайного языка сердца.

Заходит новый врач. Спрашивает у меня, как зовут моего сына.

– Мерлин. Я назвала его Мерлином – хотела, чтобы он был не как все. Так и вышло, – гордо отвечаю я. – Чарующе, поразительно, ослепительно.